Стихотворения

Мой отрицательный герой

Всегда находится со мной

Я пиво пью — он пиво пьет

В моей квартире он живет

С моими девочками спит

Мой темный член с него висит

Мой отрицательный герой…

Его изящная спина

Сейчас в Нью-Йорке нам видна

На темной улице любой.

По вечерам я пил чаи

Вдыхая лист китайский чайный

И думал глупости свои

Мир посещая узкий тайный

Я был восторженно один

И если что-то волновало

То это книга задевала

Или случайный господин

Случайно порешив гулять

Я в Грейси-парк ходил без дела

Детей там наблюдал несмело

Мечтая с ними поиграть

Впотьмах исследовал дорожки

Как был учитель старый школьный

Порой прелестнейшие крошки

Меня бросали в жар невольно

Вы помните того индейца

Который не на что надеится…?

Вы помните Бернар ту Сару

Которая жила и стала старой…

Вы помните волну и звуки буги

В пятидесятые на юге

Тогда вдруг Крым украинским вдруг стал

Хрущев сказал. Никитушка сказал

Украинскими стали пароходы

Деревия тропической природы

Вдруг резко отошли к УэСэСэР

И скалы что похожи на химер

Я в это время корчился во чреве школы

Подросток был я невеселый

Я позабыл ловить как пчел

Занятий новых не обрел

Как бы меж стульев я сидел в те дни

Подростки — мы всегда одни

Мы на расстрел приходим в наши школы

Одни непоправимые глаголы

Летают в воздухе соляной кислоты

Учителя погружены в мечты

Директор Сталину удачно подражает

И первоклассницу в руках сжимает

А наверху проклятые часы

Как бы для времени весы

Не бьют, но каждый озирается на них

Их звук нам грозен, хоть и тих

Да и сейчас в мои тридцатые

Часы мешают мне проклятые…

Люблю я Крым в виньетке чайных роз

Сухой поселок Коктебеля

Где я сидел как бы Емеля

На море глядя под откос

Где пограничники гвардейцы

Литературных ловят дам

Мы все по сути коктебейцы

Земли я этой не предам

Весь полуостров обожаемый

стоит передо мною отражаемый

Моей веселой памятью поэта

Я не одно провел там лето

Но лица женские смешались в улыбание

В него же перешло страдание

А вечера безженские унылые

Те в памяти погибли хилые

. . . . . . . . . . .

Приятель мой читает Роб-Грийе

А я в кино иду и жду в фойе

Двор проходной писательского клуба

Построенный когда-то грубо

Вокруг благоухают жены знаменитые

И поэтессы ныне уж забытые

Стоят жестикулируя руками

Не верите — езжайте сами…

Был Крым — наверное и есть на месте

В Америке как в Бухаресте

По окончании войны

Меняют деньги на штаны

Заботы их здесь прохиндейские

Создать компании злодейские

Инкорпорейшены фондейшены

Спешат и дети и старейшины

Я думаю о них что варвары еще

И потому так любят денег счет

И поглощение еды в столовой белой

Что скушно расе постарелой

Придет их время тоже вскоре

В междоусобной дикой ссоре

Их дети бизнес вдруг запрезирают

По-русски даже застрадают…

Появятся другие интересы

Люблю я Крым и не люблю Одессы

Америка — Одесса же сплошная

Вульгарная страна, неразвитая.

Геринг дает пресс-конференцию в душном мае

Победившим державам

Чьи корреспонденты гордо выпытывают его

В маршальской фуражке

В кресле поставленном прямо в траву

Ботинки у Геринга в траве утонули

Тяжелый микрофон старого стиля стоит на низком столе

Буйствует зелень на заднем плане

Ломит и прёт уже побеждая войну

Горячо и жарко

И Геринг держится грустно

Победоносные прошлые лета

Стучат сапогами в его голове

(А также любовницы, жены и ветви цветов и деревьев

Июли и августы и на оленей охоты)…

Упрячут опять от зелени в темный угол

Геринг не Геринг…

. . . . . . . .

Стоят офицеры, сидят.

Иные в касках. Другие в фуражках

Третьи подставили волосы ветру

Военные корреспонденты — грубые как слоны

Что они понимают

Что мы все понимаем

Простите меня за вмешательство — маршал покойный

Геринг

Однако я менее склонен сочувствовать голым трупам

Из другой фотографии — рядом в газете «Пост»

Чем Вам — мяснику. негодяю. эсэсовцу. наци.

Чем Вам — маршал Геринг

Который как будто причина второй фотографии

(Я имею в виду голые трупы)

. . . . . . . . . .

Хорошо вот так вот

Войну проигравши

Сесть в старом кресле

Ботинки воткнуть в траву

Отвечать им негромко — корреспондентам

Устало как после работ землекопных

В мундире в шитье в этой Вашей Герман фуражке…

Ну удавят — удавят

Зато как по Европе шагали…

На том свете наверное пахнет мышами

А походка-то маршал ух как хороша хороша…

. . . . . . . . . . . . . . .

И думаю пахнут духами и потом слегка

Подмышки немецко-австрийских женщин

И возле Дуная и Рейна

Цветут разлохматясь цветы

Ветер. Белые цветы. Чувство тошноты.

Ветер. Понедельник. Май. Недопитый чай…

Это я или не я? Жизнь идет моя?

Книги. Солнце на столе. Голова в тепле…

Или этот натюрморт вдруг придумал черт

Черт придумал. После взял — заковал в металл

И Нью-Йорком окружил. И заворожил.

А в середине господин. Он же — блудный сын

Блудный сын сидит в окне. Ищет истину в вине

Что-то делает рукой. С левою щекой…

— Милый близкий блудный сын. Ты опять один

На сколь долгие года? Может навсегда

. . . . . . . . . . . . . .

В краю поэмы и романа

Всегда бывает хорошо

В лесах охотится Диана

Меркурий радостный прошел

И на груди у Аполлона

Уснула рыжая сестра

Так было все во время оно

У греко-римского костра

К утру натягивали тоги

И грели сонные тела

И были Боги — Жили Боги

Любовь и ненависть была

. . . . . . . . . . .

В дневном пожаре, в тяжком горе

В Египет проданный я плыл

И Афродиту встретил в море

И Афродиту я любил

Молился ей среди пиратов

Пытался пальцы целовать

Она смеялась виновато

Но изменяла мне опять

Она на палубе лежала

Матросов зазывая вновь

Текла по палубе устало

Моя расплавленная кровь

Смеялись воды. Рты смеялись

Смеялись крепкие тела

Дельфины горько удалялись

Их помощь временной была

Не умирая в божьей воле

Привязан к мачте я стоял

Во тьме ночной агентства «Золи»

Пустые окна наблюдал

Она являлась на машинах

Она шаталась и плыла

Вся в отвратительных мужчинах

И шляпка набекрень была

Я так любил ее шальную

Гордился что она пьяна

Что в красоту ей неземную

Душа неверная дана

Я был поэт ее и зритель

Привязан к мачте я стоял

Глядел как новый похититель

Ее покорно умыкал

Смеялись воды. Рты смеялись

Вдали Египет проступал

И двери туго затворялись

И в верхних окнах свет мелькал

Я шел один, я был в экстазе

И Бога я в себе узнал

Однажды на зеленой вазе

Его в музее увидал

Он там сидел простоволосый

И дул в надрезанный тростник

Как я скуластый и курносый

Мой древнегреческий двойник

Да он любил ее больную

И ни за что не осуждал

И только песню еле злую

Он за спиной ее играл

Вот я скитаюсь в могучих кварталах эпохи

Я не достиг (я росту) потолка моей жизни

Люди собаки пейзажи — неплохи

Переносимы газеты дома пешеходы и вдруг

налетевшие бризы

В двух зоопарках живут шимпанзе и тюлени

Матери тупо глядят прижимая младенцев

Дети орут. Все мы ищем партнера по лени

Лечь. развалиться. лежать. никогда не одеться

Кто это вам так надул ваш живот — молодая?

Он ли прыщавый с немытым акцентом — принц Бруклин?

Этих объятий не мог позабыть с четверга я

Желтые шеи. кривые мне помнились руки

Люди стареют и все человечество сразу

Время придти нам на смену жукам или крысам

Бог нас смахнет со стола как простую заразу

Так-то мой друг. мой единственный Эдичка-рыцарь.

Люди. ноги. магазины…

Все изделья из фасона

Из стекла и из резины

Продаются монотонно

. . . . . . . .

Непреклонною рукой

Свое личице умой

Соберись поутру строго

Ты Елена. вот дорога

Уходи куда-нибудь

В черный хаос выбран путь.

Дура-девица. тогда

Были лучшие года

И у тебя и у меня

Был разгар земного дня.

Ну а ныне эти люди

Для которых моешь груди

— Беспросветные лгуны…

Не из нашей тишины —

Не из нашего отряда

Ты ошиблась — мое чадо

Сверхвозлюбленное

Чуть пригубленное

Потерял тебя навек

Эдька — смелый человек

Эдька умный. Эдик грустный

Эдичка во всем искусный

Эдинька вас в каждом сне

Видит словно на луне

Там вы ходите поляной

В пышном платье. Рано-рано

И в перчатках полевых

Эдинька находит их

Из травы их подымает

И целует и кусает

И бежит к тебе — кричит…

Добрый дядя — тихий жид

На горе в очках стоит

И губами улыбается

Он любуется. качается…

Там есть домик в три окошка

Яблоко висит. блестит

«Хватит бегать — моя крошка»…

Произносит добрый жид

«Ну иди обедать детка!»

Детка — длинною ногой

Сквозь траву шагая метко

Направляется домой

С нею дикие собаки

Я последний прибежал

И за стол садится всякий

И целует свой бокал

Так мы жили. Нынче ужин

Я один съедаю свой

И ни я ни жид не нужен

Деве с легкою ногой…

. . . . . . . . . .

Чтобы вас развлечь — малютка

Я все это написал

Эдька знает — жизнь-минутка

Жизнь — мучительная шутка

Лишь искусства яркий бал

Этот хаос освещает.

Потому взгляни легко

Счастлив тот, кто сочиняет

Сочиняет сочиняет

И витает высоко.

Пусть тебя не омрачает

Жизнь тебя не омрачает

Пусть земное не смущает

Будет очень далеко…

Я не верю уже в эту даму

Чей пронзительно-серый глаз

Погружает мужчину в драму

И меня. И его — Адама

Я не верю дружок сейчас

Если я перед похоронным

Блеском бара — бутылок. свеч

Сам с собою сижу с бездонным

Ни за что не позволю сонным

Пауковым жестом наклонным

Дамьим пальцам на плечи лечь

Но надвинув на брови шляпу

Пятой рюмкой взмахнув у рта

Тихо вспомню в России папу

Полумальчика и растяпу

Хоть Россия уже не та

— Офицер ты мой офицерик

В гимнастерочке полевой

На украденном фото — скверик

Ты и друг лейтенант Валерик

Перед самой большой войной

Ах когда на душе полвторого

И все мысли спешат в Москву

Я припомню тебя сурово

И десятую рюмку без слова

За тебя отец подыму…

В шесть часов на Бродвее хмуром

Рано утром я брел в отель

Примыкая к другим фигурам

— К проституткам. пимпам. амурам

А все дамы ушли в постель…

Бархатный коричневый пиджак

Светлая французистая кепка

Два стекла округлых (Он в очках)

Брюки по-матросски сшиты крепко

Кажется в Аравии служил

После пересек границу Чили

И в Бейруте пулю получил

Но от этой пули излечили

Где-то в промежутках был Париж

И Нью-Йорк до этого. И в Риме

Он глядел в середину тибрских жиж

Но переодетым. Даже в гриме

Боже мой! Куда не убегай

Пули получать. Стрелять. Бороться.

Свой внутри нас мучает Китай

И глазами желтыми смеется

«Если в этот раз не попадусь

Брошу все и стану жить как люди

На пустейшей девочке женюсь

Чтоб едва заметны были груди»

Рабочие пиво пили

И молча потом курили

Рабочего долги часы и минуты

А мимо Волги несут мазуты

Рабочий на мутную воду глядит

В плохом настроении. хмурый вид

Любая работа приносит лишь горе

Как сладки безделия — солнце и море

Вот если ты фермер — ты рад и червям

Ах быть бы вдруг фермером нам!

Пред лицом мадонны-девы

В пиджачке с укусом Евы

На моем плече

Я стою в немом параличе

Вот считаюсь я писатель

Многодуматель создатель

Как интеллигент (о, этот «класс»!)

Я вложил себя в культуру

Предпочел ее я сдуру

Или это сделал напоказ?

А на деле я поклонник

Воздыхатель и безсонник

У мадонны липких светлых глаз

У мадонны сонных пьяных глаз

. . . . . . . . . .

А со мной стояла рота

Люди всякие без счета

В бархатных порою пиджаках

Или те кто спят на чердаках

Все мы ежились ленились

И в лицо мадонны впились

Как бы это раки впились в труп

Не слетало слово даже с губ

. . . . . . . . . .

А свечи вдруг венчальные

Стали погребальные

И вокруг мадонны-девы

Проститутки справа-слева

Плачут и поют

Свечи продают

Черные и белые

Проститутки смелые

Страшные в своей беде

И забыли думать о еде

Вся восьмая авеню

Шепчет тихо «Схороню

Схороню младенца моего

Только вот не знаю от кого»

Умер Ирод уж давно

И солдатам все равно

На живых охотиться не в мочь

Если же охотится солдат

Предпочтет не сына он а дочь

Дочери он больше будет рад…

Кровавая луна над городами

Бактериями станем. станем вшами

А я люблю кровавую луну

В развалинах и впадинах страну

С диктатором — интеллигентом строгим

Хорошим — только сбившимся с дороги

Прекрасным — но имевшим жизнь плохую

Поэтому и льющим кровь людскую

Под пальмами вся та ж тоска и скука

И смерть скушна как каменная бука

Ребенок увидал из лимузина

Большая бука села как корзина

На возвышенной северной скале

Диктатора ребенок на Земле

Имеет нерешенные вопросы

Вокруг него солдаты красноносы

И ветер с моря шевелит бананы

А жители глядятся как цыганы

И верхний свет. И вспененное море

И бука — знак войны что будет вскоре

В темном саду лежал апельсин

На деревянном столе

(Руки и ноги были во мгле

у женщин и у мужчин)

Сплетаясь с моей прихотливой судьбой

Шар возлежал тугой

Сзади судьба моя как сатин

Оттеняла собой апельсин

Когда-то я молод был. И у вокзала

Вместе со мною она стояла

Держа в руке столь забавный плод

Выпуклым был живот

«Довольно выпуклы вы и манерны

Так я сказал с придыханием серным

И высоки и совсем худы

Пьете много воды…»

«Животик всегда выступает вперед

У тех кто игриво живет

У тех кто играется всякий день

Часто под глазом тень»

Это так мне она отвечала

Та чудесная дама вокзала

Проживавшая в прошлые века

Для судьбы и забав человека

— Пойдем посмотрим на балет

Один лишь раз за много лет

Хоть я и не люблю балета

В одной из секций туалета

Любимый встречу мне назначил

Где джентльмен себя разрачил

Там где всегда вода журчит

В антракт свиданье предстоит

— А я иду из-за буфета

Шампанское и шок. конфета

Пойдем посмотрим на балет

Один лишь раз за много лет

Пойдем пойдем чего упрямиться

Там Чайковский ниткой тянется

Там музыка грохочет громыхает

И некрасивая красавица летает

У ней черты напряжены

Как бы при чтеньи «Мира и войны»

Балета бездна поглощает зрителей

Как звери поглощают укротителей

Пойдем посмотрим на балет

Один лишь раз за много лет

Там и ничтожному и ложному

Во фраке юноше тревожному

Наполненному шепотом и криками

Исколотому внутренними пиками

Откроется какая-то педаль

И ничего и никого не жаль

Резиновая грязная педаль

заполнила у юношества даль

Глядя балет я вспомню есть Уайльд

Оскар и иллюстрации Бердслея

Как после грубо пошло Саломея,

В Америке заплевывать асфальт

Пойдем ей Богу поглядим балет

Пойдем вдвоем чего же нет

Осень. Холодно. Капают листья

В рощах ходят холодные старики

Я чувствую меня гимназистом средней руки

И у рук ветер дергает кисти

А ближние вершины гор далеки

Теплое дыхание твое. Где оно?

Вы разлюбили меня на пустой белый свет

А глупый слепой белый свет без демона

Страшного и прекрасного волосистого облика нет

Не сияют очи. Не бегут напрасно

Очей лиловые — его ручьи

Жизнь не прошла но стало беспощадно ясно

Что мы ничьи и Вы ничьи

Так чего же Вы голову клоните к чаю

Я делаю вид что я не замечаю

Как грустней от встречи к встрече твои черты

Что уже видела когда-то гордая ты

Мир тебя заставил искалечиться

Ну что передо мной ты говоришь

Куда ни едешь а нигде не лечится

Милан ли то. Нью-Йорк. Париж.

Везде ты чувствуешь что грудь тесна и солнца мало

И говоришь внезапно «Все пропало!»

Не плачешь но сидишь в очках

Стеклом скрывая темным страх

Скрывая глаз во что попало

Поникли серые твои жемчужины

Сейчас в них боль и стыд кусками

Какими были юными и нужными

Но мы копаем ямы сами

Я изменился. душа изменилась

Что-то прошло. Словно только приснилось

Помню в зимний морозный день

Было учиться стихам не лень

Помню в такие же зимние ночи

Носил на руках я жену свою очень

Вносил на далекий пятый этаж

Какой был здоровый. отважный. Наш

Но время идет и люди живут

И год равносилен пригоршне минут

И день как десяток тягучих лет

И жизнь нам не скажет ни «да» ни «нет»

Перетянут и папочка был портупеей

Были люди талантливей. Парни умнее

Были собаки и были ежи

Деда Чепигу. по краю межи

Помню идущего. дедовы ноги.

Так бы расплакаться к Богу с дороги

Я тоже ребенок у Божьих ног

Я тоже хочу целовать порог

Дело не в том чтобы не умереть

А чтоб не страдать бы. а чтоб не болеть

А так бы возвышенно к Богу вспорхнуть

И не испугаться его ничуть

Ничуть. ничуть. Совершенно нет

Еще ведь и рад он. Что я поэт

Из эпохи бессознания

Миража и речки Леты — Яузы

Завернутый в одно одеяло

Вместе с мертвым Геркой Туревичем

и художником Ворошиловым

Я спускаюсь зимой семидесятого года

Вблизи екатерининского акведука

по скользкому насту бредовых воспоминаний

падая и хохоча

в алкогольном прозрении

встречи девочки и собаки

всего лишь через год-полтора

Милые!

Мы часто собирались там где Маша шила рубашки

А Андрей ковырял свою грудь ножом

Мы часто собирались

чтобы развеяться после

снеговою пылью над Москвой

медленно оседающей в семидесятые годы

простирающей свое крыло в восьмидесятые

За обугленное здание на первом авеню в Нью-Йорке

Все та же одна жизнь

и тот же бред

настойки боярышника

«это против сердца»

сказал художник-горбун из подвала

впиваясь в узкое горлышко пятидесятиграммовой

бутылочки

Против сердца —

против Смоленской площади

где троллейбус шел во вселенную

где встречались грустные Окуджавы

резко очерченные бачурины похожие на отцов

где на снегу валялись кружки колбасы

и стихи и спички

и пел Алейников

И подпевал ему Слава Лен

Вы будете меня любить

И целовать мои портреты

И в библиóтеку ходить

Где все служители — валеты

Старушкой тонкой и сухой

Одна в бессилии идете

Из библиóтеки домой

Боясь на каждом повороте

И вместе с беломраморной зимою

От шелкового смуглого чулка

Я свою ногу ласково отмою

И здравствуй милая российская тоска

Метели с виски мы пережидаем

Глоток и розовый румянец щек

Добавим англицким красивым крепким чаем

Склонив внимательно над чашкою висок

Потом картишки и еще рисунки

Но сердцу глупому готовится удар

Взгляни назад — там преступлений лунки

Там вниз ушла любовь как бледный солнца шар

Уже на зимний день надежды не имея

Я с пуговицей полюбил пальто

И в белый свитер свой тихонько шею грея

Меня не любит здесь — зато шепчу никто

Меня не любят здесь. Сараи здесь. Ангары

Здесь склады стульев и столов

Здесь ветрено — светло и в дверь летят удары

Отсюда я уйти в любой момент готов…

В мире простом украинских хат

Был неземной закат

В состав заката входили тогда

Прожитые теперь года

Казалось умру. И не встать вполне

И было пятнадцать мне

И если ствол дерева или угол дома

Или куст шиповника возникал

То он провинцией насекомой

А значит жизнью вонял

Я тогда называл свою маму дурой

С отцом ни полслова не говорил

Я был ворюгой. Дружил с физкультурой

И Блока читал. И винищу пил.

Живет он у теплого моря

С ним дружит красный Китай

У него миллионов много

Злодей — он имеет рай

Любые у него красотки

Разных цветов и рас

Хочет — имеет японок коротких

Расхочет — катается в подводной лодке

Смотрит в подводный глаз

У него различные залы

В его внутрискальном дворце

Он энергичный — а солнце устало

Играть на его злом лице

Он ничего не пророчит

Живет себе да живет

Мальчиков ли щекочет

В девочек ли плюет

Он — Эдуард — как прежде

Выглядит как картинка

И только к ночной одежде

Пристанет порой пылинка

Ну он ее и смахнет.

Брезгливым движеньем. Вот…

Меня подруга нежная убила

На личико она надело рыло

Кричала и визжала и ушла

Как будто в рай. где смех и зеркала

Я целый год болел и бормотал

Хотел исчезнуть. но не умирал

Мой ангел то в Париж а то в Милан

И кажется он болен или пьян

Но я слежу внимательно и жду

Когда-нибудь в каком-нибудь году

Она вдруг отрезвеет и поймет

И ужаснется ее сладкий рот

И закричит те нужные слова

«Твоя любовь права! права! права!

А я больна была и все убила!

Прости меня!» и сдернет маску рыла…

Писал стихи своим любовникам

Бродил по городу как шлюха

В богатый дом хотелось дворником

Когда в желудке было сухо

Глядел в витрины с уважением

Сжимая кулаки в карманах

Мечтал окончить жизнь в сражении

И что-то о небесных маннах…

Все в этом мире эх зря

Черный наряд короля

Девочка в белых ботинках

Книжки в ужасных картинках

Радостные поля

Эта ли — та ли земля

Что я кричу с корабля

Лес ли какой в паутинках

Все в этом мире смешно

Дождик впадает в окно

Рыба на взморье

Кит в плоскогорье

В окнах отеля темно

Любишь не любишь

Жизнь свою губишь

Но проиграл ты давно

Я просыпаюсь в тоске

Бьются часы на руке

Ветер кудлатый

Окна в расплату

Пуля как будто в виске

Вот я лежу здесь один

Падает небо с вершин

Эдичка здрасьте

Тайные страсти

Вы испытали — наш сын

Все в этом мире ничто

Встанешь наденешь пальто

Шляпу надвинешь

Номер покинешь

Рыба из мира Кусто

Волосы щеткой

Выйду красоткой

Нас не догонит никто

Осени запах и прерии

Чай из Британской империи

Я возлагаю надежды мои

На этого чая струи

пью, улыбаюсь и думаю

Может убью я беду мою

Тем более знаю я где и когда

Ко мне привязалась беда

Фотография поэта

В день веселый и пустой

Сзади осень или лето

И стоит он молодой

Возле дерева косого

Морда наглая в очках

Кудри русые бедово

Разместились на плечах

Впереди его наверно

Рядом с делающим снимок

Кто-то нежный или верный

(Или Лена или Димок)

Фотография другая —

Через пять кипящих лет

Маска резкая и злая

Сквозь лицо сквозит скелет

Никого на целом свете

Потому тяжелый взгляд

По-солдатски на поэте

Сапоги его сидят

Ясно будет человеку

Если снимки он сравнит

Счастье бросило опеку

И страдание гостит

Когда изящный итальянец

Вас пригласил на черный танец

Когда без умолку болтая

Он вел вас крепко прижимая

То мне подумалось невольно

«Как странно. Страшно. Но не больно»

А в зеркалах стояли розы

И серебро толпилось грузно

Сквозь музыки большие дозы

Вдруг кто-то всхлипывал арбузно

У вас под черным платьем грудки

Капризно-мелкие торчали

Он говорил вам нервно шутки

А Вы молчали и дышали

Американцы и лакеи

Ходили в разных направленьях

А я в божественных селеньях

Смотрел на геммы и камеи…

Вернулись Вы. От платья ладан

Иль дым какой-то благовонный

И итальянец с Вами рядом

Как видно замертво влюбленный

«Ну да. Жена моя. А что же».

Я подыму подол у платья.

И покажу ему… О Боже

Коль буду в силах показать я…

Потом пойду спокойно к бару

Нальют шампанского мне люди

Я так устал. Я очень старый

Мне тридцать шесть уж скоро будет

Пойди найди меня и кротко

Целуй меня за синей шторой

Как девочка — больна чахоткой

Целует куклу без которой…

В газетах опять о Вьетнаме

А я не пишу моей маме

И где потерялась жена

Которая нежно нужна

В газетах про рис и свободу

И о президентах народу

Сказавших прекрасные речи

Я кутаю тонкие плечи

В мой белый балетный пиджак

Ах скушно мне все это как!

Среди городского обмана

Вся жизнь как открытая рана

Встречаются женщин тела

Короткая нежная ода

Смыкается снова природа

И женщина тихо ушла

Как утро прекрасно и мутно

И мне беспокойно уютно

Что я одинокий такой

Что эти печальные страсти

Меня разрывают на части

И бездна свистит за спиной

Какое холодное небо!

Хотя на земле и жара

И в поисках крови как хлеба

На тело летит мошкара

В возвышенной нашей печали

В погубленной нами любви

Мы сами себя не узнали

Убили и в грязь затоптали

Прекрасные лица свои

Дорогой Эдуард! На круги возвращаются люди

На свои на круги. И на кладбища где имена

Наших предков. К той потной мордве, к той руси или чуди

Отмечая твой м'ясовый праздник — война!

Дорогой Эдуард! С нами грубая сила и храмы

Не одеть нас Европе в костюмчик смешной

И не втиснуть монгольско-славянские рамы

Под пижамы и не положить под стеной

Как другой океан неизвестный внизу созерцая

Первый раз. Открыватели старых тяжелых земель

Мы стоим — соискатели ада и рая

Обнимая Елену за плечиков тонких качель

О Елена-Европа! Их женщин нагие коленки

Все что виделось деду, прадеду — крестьянам, и мне

Потому глубоки мои раны от сказочной Ленки

Горячей и страшней тех что мог получить на войне

Я уже ничего не боюсь в этой жизни

Ничего — ни людей, ни машин, ни богов

И я весел как скиф, хохоча громогласно на тризне

Хороня молодых. Я в восторге коль смерть прибрала стариков!

Прибирай, убирай нашу горницу — мир благовонный

От усталых телес, от измученных глаз

А когда я умру — гадкий, подлый, безумный, влюбленный

Я оставлю одних — ненадежных, растерянных вас

У Есенина Сереженьки

В земле рученьки и ноженьки

И зарытые и черные

Землей хмурой промоченные

Но лежит он на Ваганькове

Вместе с Катьками и Ваньками

Вместе с Олями и Танями

Под березами-геранями

Не лежать же там Лимонову

Блудну сыну ветрогонову

А лежать ему в Америке

Не под деревцем. Не в скверике

А на асфальтовом квадратике

В стране хладной математики

Вновь ты будешь одиноким в ноябре

Когда дождик, холод, слякоть на дворе

Листья всюду как проклятые лежат

Отвратительные ветры дребезжат

Да ты будешь одиноким и простым

В Нью-Йорк Сити жить — где утром серый дым

По утрам в кино дешевое ходить

В порно-звезд влюбляться может быть

И мечтать об огнедышащей пизде

Нежной, маленькой как птичка на гнезде

Да без денег да опять опять опять

Ненавидеть богачей и проклинать

И не чувствовать светло как ясный грек

Ты позорный и продажный человек

Надо б кепочку поглубже на глаза

Чтоб не видели там злоба иль слеза

Чтобы только бы и знали, — вот идет

Препротивнейший прохожий. Идиот.

Прими газету в этот день

Как бы подарком с неба

Газеты пусть кривая тень

Закроет день… как не был

Газета пишет напрямик

Что в ночь застрелен был старик

Что друг зарезал друга

И полицейский Финнеган

Проверить рад чужой карман —

Бандит в часы досуга

Велик наш город да и плох

В нем много миллионов

Людей как в грязной робе блох

И нету им законов

Блестят алмазы. Молох жрет

Количество людей растет

А деньги управляют!

И денег льется тусклый свет

А у кого их денег нет

Те плохо проживают

. . . . . . . . .

И мне так страшно и легко

Поэту иноземцу

И пью я кофе с молоком

Над нашим грешным островком

Который бьет по сердцу…

В противоречие вступив

Вдруг тихо понимаю

Что город Дьявола красив

Совсем с другого краю

О посмотрите на паром

От берега идущий!

На этот дикий бледный дом

Из неба как бы сущий!

На чаек утром. На туман

На голые ущелья

Как поселения зырян

Где бизнесмены разных стран

Дела ведут с похмелья

Здесь пар проросший сквозь Бродвей

Стремится к Уолл-Стриту

И Атлантических дождей

С утра слыхать сюиту…

Меня смущает самого

Любовь к Нью-Йорку граду

Не очень ясно отчего

Но сердце все же радо

Ведь раны он мои лизал

И подползал на брюхе

Когда я брошенный искал

Лишь гибели-старухи

Он спас меня своей чумной

Таинственной насмешкой

Своей нахальной наготой

Хоть не орлом. Но решкой.

Я проезжал кварталы бедноты

Здесь люди говорят друг другу «ты»

В полуразвалинах смеющиеся лица

Здесь игры у детей… А здесь больница

Вот девочка с тяжелыми ногами

Ее большой и очень взрослый рот

Сейчас. еще минута. и пред вами

Поэт, — вся эта туша проплывет

Ей лет тринадцать. но ее зрачки

В таком позоре и таком испуге

Что ясно: воет подлая о друге

И чтоб ее ломали на куски

Я проезжал. Я тоже был бедняк

В машине бедной. С эмигрантом братом

В берете чегеваровском. подмятом

С особым шиком. Эдак и вот так

Меня и бедным не считал никто

Я был собой зачислен в партизаны

Во снах я видел лакомые страны

Войну. Жару. Военное пальто

Я так носил как здесь никто не носит

Моя беда ускальзывала вдаль

Ведь если эти люди тебя просят

То ты скрывай усталость и печаль…

Островок наш ничего

Населенье таково:

Из испанцев или черных

Каждый третий у него

Мы плюемся и жуем

Чуингам зубами мнем

Делать деньги не пытаясь

Мы на Вэлфере живем

Солнце мутное. Жара.

Мир гудит с шести утра

Мир гудит в средине ночи

И буржуем стал рабочий

Революцию пора

Островок Манхэттан мал

Я любить его мечтал

Я приехал и надеюсь

На пожарище согреюсь

Я сюда не опоздал

На Бродвее вонь-моча

Мои ноздри щекоча

Позволяет думать даже

Мы на лезвии меча

Хватит купли и продажи

Нужно строгого врача.

Я живу сейчас один

Возле каменных вершин

Мутно небо. Теплый ветер.

Я тебя еще не встретил

Я товарищ — господин

Поджигаем старый дом

Хватит мы пожили в нем

Пропадай старик Манхэпан

И гори дурак огнем

Революцией на свете

Революцией взмахнем

Моя новая страна

Твоя новая вина

Ты меня не привлекаешь

Не берешь и не ласкаешь

Пожалеешь ты сполна

Загремишь и запылаешь

Вспомнишь наши имена!

Уже шестое февраля

С утра заснежена земля

Пронзительный и хмурый свет

И от судеб защиты нет…

И рюмку с горькою водой

Ты тащишь хрупкою рукой

И взор лукавый мутен

Ах друг мой — ты беспутен!

Уже шестое февраля

Лежат открытые поля

Где человек лишь точка —

— печальный одиночка

Или по улицам Нью-Йорка

Плывет наш человек как корка

Банана или апельсина

Больная хворая скотина

(Ты не ходил бы — ты бы лег.

Ах не мочил бы бледных ног!)

(Наш человек он для примера

Всегда стоит у обелиска

Или колонны старой эры

Он на линейке как бы риска.

Возьмете двадцать его штук

Поставите их друг на друга

И древних нам видна заслуга

Достичь стремились солнца круг)…

Уже шестое февраля

В Париже набраны стихи

С журналом новеньким шаля

Меня прочтут большевики

Большевики начнут читать

Начнут скрести свой грешный волос

И Родина — плохая мать

Из-за спины подаст свой голос…

Метель. Я пролетарий стран

Объединившийся без друга

Сижу в Нью-Йорке как цыган

И свое дело знаю туго.

В двенадцать подтянув штаны

Надев тулуп почти советский

Пойду квартиру красить в грецкий

Цвет и горчицы и вины

Через метель мне доллар виден

И он ведет меня туда

На ниву потного труда

Который труд он не обиден

Но этот мир… что с него взять

Большевики… Капиталисты…

Не стану больше обнимать

Их страны сердцем моим чистым.

У нее широкие штаны.

Попка перетянута штанами.

Сзади хлястик. С именем жены

Но с чуть-чуть проросшими усами.

Сумка на плече. Почти мешок

Грязная нога в большой чувяке

От нечистой кожи запашок

Словно бы от кошки иль собаки

Лето прошло без особых утех

Редко слышны были шутки и смех

Но если слышны они были даже

То отдавали духом пропажи

Чистил и мыл я полы и предметы

Юбки я шил (Есть хотят и поэты)

Вечером слушал Теле и смотрел

С Джули-служанкою дружбу вертел

Если же Мэрианн вдруг приходила

Джоинт ирландка всегда приносила

Марихуанки курнув забывал

Что не допущен на сказочный бал

Так мы и жили все лето. И вот

Август сонливый и мятый встает

И над Нью-Йорком как призрак грядущего

Осень кричит голоском неимущего.

Подари мне хризантему

Или что-нибудь такое

Больше хризантемы вдвое

Но на ту же впрочем тему

Подари мне не спеша

Вдруг большой цветок лохматый

Как бы душный как бы смятый

Чтобы плакала душа

Чтоб штук пять корявых строчек

Много русских важных точек

Как бы ватных одеял

Я б с тоски нарисовал

Чтобы чувствовал как в Риме

При Нероне — Никодиме

Под конец каких-то ид

Войн Помпейских инвалид

Девочка. Придя во вторник

Принеси цветок как шапку

Не завернутую в тряпку

Лепестков широких сборник.

…И мальчик работал в тени небосводов

Внутри безобразных железных заводов

И пламенем красным, зеленым и грубым

Дышали заводов железные зубы

И ветер и дождь за пределами цеха

Не были для мальчика грязь и помеха

А грязью был цех. Целовала природа

Когда умудрялся избегнуть народа

И выйти из скопища грубых товарищей

От адовых топок — гудящих пожарищей

Во двор, в снеготу, в черноту, в сырость мира

Стоять и молчать, тихо думать, что «сыро…

А если у веток содрать кожуру

То видно как жилы пронзают кору…

И крыса и суслик ведь роют нору…

И ели так жалко что рубят в бору…»

Швыряли товарищи злобные шутки

Металлы гремели там круглые сутки

И таял там снег. И воняло там Гадом…

Народом. Заводом… загубленным садом…

…И только Иван был чернее меня

На журавлевском пляже

Лет двадцать назад Ивана кляня

С ним я сдружился даже

Загар его был в цвет сажи…

Вот мы и ходили с Иваном вдвоем

Средь них удивительным черным зверьем

Ночами работали оба

Запомню Ивана до гроба

Его съел кожевенный старый завод

А мне «Серп и молот» вдруг сунул расчет

Свобода. И двести рублей

И август. Принцесса и змей…

. . . . . . . . . . . .

…И помню я водки холодный стакан

Прическу под Элвиса Пресли

Я харьковский вор. Я бандит-хулиган

Пою под гармонику песни…

Мне Немченко Витька с похмелья играл

Любил меня Витька Карпенко

Сестра у него была полный отвал

В нее был влюблен друг мой Генка…

Ирина? Нет кажется Люда? Ах нет…

Какое-то имя простое

Я стал забывать по прошествии лет

Начало исторьи героя…

Времени все меньше

Все тропинки уже

Нет прекрасных женщин

Воздух пахнет хуже

Все мужчины — трусы

За спиной — злодеи

Скушны все Эльбрусы

Все подруги — змеи

Не доверь и брату

А тем паче — бабе

Ходишь по канату.

В молоке — быть жабе.

У любой столицы

Ты равно — прохожий

(И Москва-девица

Сюда входит тоже)

Не предаст лишь пуля

Тихая и злая

Эх ты моя гуля

Пуля дорогая…

Бога тоже нету

Лишь интеллигенты

Верят в басню эту

Да еще студенты

Нет уже обмана

Вам — Лимонов бедный

Оттого так рано

Стали злой и вредный.

. . . . . . . . . . . . .

Мы рот открыв смотрели на пейзажи

На города на бледные моря

В морях порой киты плескались даже

Глазами темно-синими горя

В зеленых льдах веселые пещеры

В руинах замков музыка и свет

Прекрасных дам сжимают кавалеры

Ведя порнографический балет

С журналом мод в кустах лежат сатиры.

Ив Сен-Лоран наброшен на бедро

И попки нимф похожие на лиры

Среди камней расставлены хитро…

С подводной лодки спущен желтый ялик

На тонкой мачте бьется черный флаг

(Гляди на весла! О, Жолковский Алик,

Сейчас взлетят, с волны сдирая лак!)

То Фантомас в компании блондинки

Спешит брильянты закопать в атолл

Но вдоль луны (Здесь крупный план корзинки!)

Воздушный шар с полицией прошел

Вниз Шерлок Холмс сигает с парашютом

Он курит трубку не снимая плащ

А Робинзон, откушавший шукрутом,

Следит за всем, труба торчит из чащ…

. . . . . . . . . . . . . .

Мы рот открыв смотрели с Робинзоном

На облака, на тучные стада

Дышали морем, дымом и озоном

И Пятниц приручали иногда…

. . . . . . . . . . . . .

В зеленых льдах… (Реши, профессор Алик,

Кто повлиял? Бодлер или Рембо

Или Жюль Берн?) букашкой видит ялик

В козлиной юбке Робинзон с трубо…

И все провинциальные поэты

Уходят в годы бреды Леты

Стоят во вдохновенных позах

Едва не в лаврах милые и в розах

Расстегнуты легко их пиджаки

Завернуты глаза за край рассудка

Когда-то так загадочно и жутко

Стоят на фоне леса иль реки

Где вы ребята? Кто вас победил?

Жена, страна, безумие иль водка?

Один веревкой жизнь остановил

Другой разрезал вены и уплыл

Аркадий… Ленька… Вовка…

На полу лежат несколько седых волос Эдуарда

Их бы следовало подобрать руками или пылесосом

Но Эдуард настолько еще одурманен гашишем

Что никак не может собраться…

Сконцентрироваться ему трудно

И проходя мимо волос раз уже десять

Он все-таки говорит себе «Позже.

Я ведь иду на кухню поставить чаю

Чай важнее, чем сорный волос

Подыму волос — о чае забуду…

Прямая существует опасность…»

Потому седые волосы. Коротки и прямы

Лежат на полу и глаза мозолят

О, гашиш! Восточный источник лени!

Не курите, друзья мои, гашишу

В запустение гашиш дом приводит…

Роза стоит в бутыли

Большая роза прекрасна

Она как большая брюнетка

Как выросшая Брук Шилдс до отказу

А кто же принес мне розу?

Ее принесла мне… подруга

Подруга — жена бандита.

Люблю опасные связи…

Ох, если бандит узнает,

от распрей междоусобных

с другими бандитами, сразу…

от маленьких проституток,

которых он сутенерит…

ко мне и жене повернется…

Убьет он нас двух, пожалуй…

Имеет два револьвера

И верных друзей в придачу…

Боюсь. Но любить продолжаю

Я тело жены бандита

И ласковый темперамент

Сладки опасные связи…

Она подарила мне ручку

И подарила цепочку

И принесла мне розу

Одела на палец колечко

А кто я такой ей? Любовник…

Могла бы решить: «Не нужно

Сделает и без розы,

Даже коты умеют

Знают как влезть на кошку…

На кой мне нести подарки…»

Из солнечной из долины

Где родилась… До Парижа

Девочка докатилась

Разные нас дороги

Внесли в этот серый город…

Спасибо за твою ласку —

Подруга — жена бандита…

Ох и Людвиг-поляк, ну он и Людвиг!

Зубы рыжие ощерит и смеется

(Будто скачет разбитая телега

Поперек моего большого детства…)

Кокаину нюхнет, а после пивом

Кокаинную светлость он снимает…

Рядом бегает черная собака…

Дальше прыгает сын в жерле квартиры

Гости Людвига пьют да горлапанят

Режиссеры… Актеры и актрисы

(И Анук Эмэ была там с ними,

Только старая. Бедная стеснялась…)

Проживает Людвиг на Монмартре

Он его поддерживает славу

По монмартрским переулкам он качает

Свою пивом надутую фигуру

«Запердоляный в дупу» он гуляет…

Есть еще на свете и поляки…

Но однако Людвиг прост не так-то

И свои проблемы он имеет

И имея все свои проблемы

Он однако их вовсе не решает…

Инспектор тюрьмы и начальник работ

Прекрасный вокруг народ

Светлейшие лица, большие очки

Добрейшие мысли и с флагом значки

Французский флаг развевается вздут

Под флагом каждый одет-обут

Под флагом каждый с бутылкой вина

И по паштету на говоруна

Да здравствуют кролики разных народов

Сплоченные вместе приятным трудом

Повысим усилия кролиководов

И больше кроликов произведем

К утру через матку выходит кролик

Ботинки. Жакет. Голубая плешь.

Зовут его Жан и зовут его Толик

Возьми-ка морковку, дурак, и ешь

Очки и пиджак и галстук на темя

На жопу глаза и в карман — банкнот

А ну, расступитесь, Товарищ Время

К своей Демократии кролик идет

Несет он ей губы и острые зубы

Сосет ее грудь горячо

Жандармы трубят во французские трубы

Взнеся с аксельбантом плечо…

Сосед англичанин надел кожух

Подругу взял и пошел в кино

И не возвращался часов до двух

Вернулись вдвоем, я видал в окно

В Париже холод такой густой

Как будто Сибирь — Красноярский край

И нету дома. «Пойду Домой!»

А сам идешь в дровяной сарай

Живу как волк и умру как волк

Вчера пережрал и болит живот

Свинину ел и была как шелк

Но много съел и страдаю вот

Была бы жена чтоб сказать «Постой!

Довольно съел. Потерпи до утра».

Но так как живу я вдвоем с собой

Так ем раз в день и по полведра

К чему эта жизнь меня приведет

Как всех к концу, а конец один

Я вижу как грубо мой труп кладет

В большой чемодан чужой господин

Нет он не поправит за членом член

Чтоб мягко лежали, не терлись бы

Его профсоюз ввиду низких цен

Ведет забастовку против судьбы…

В камнях на солнце рано

Лежу как обезьяна

Напоминая мой недавний бред

Между камнями на песке скелет

Большой макрели. Чайки Тихоокеана

От рыбы не оставят мяса. Нет.

Волна в волну, как пули из нагана

Вливаются по воле их стрелка

Как Калифорния крепка!

И частной собственностью пряно

Несет от каждого прибрежного куска

«КОРМИТЬ НЕМНОГИХ. ОСТАЛЬНЫХ

ДЕРЖАТЬ В УЗДЕ

ДЕРЖАТЬ В МЕЧТАХ О МЯСЕ И ГНЕЗДЕ.»

Мне видятся Вселенского Закона

Большие буквы… Пятая колонна

Шпион. Лазутчик. Получил вновь — «На!»

И будет жить как брат Наполеона

Среди других поэтов как говна…

«Тридцать четыре тыщи хочешь?»

Я крабу говорю смущен.

«Уйди, ты что меня щекочешь!»

И в щель скрывает тело он.

Я успеваю в след ему сказать

«Тридцать четыре перемножь на пять»

. . . . . . . . . . . .

Какой поэт у океанских вод

Вульгарно не поглаживал живот

Мы все нечестен. Каждый нас смешон

А все же получает деньги «он»

Мне интересно как это бывает

Что все же «он» все деньги получает

. . . . . . . . . . . . . .

Подставив огненному телу все детали

И тело сваленному древу уподобив

Лежу я, джинсы и сандали

На жестком камне приспособив

И чайка надо мной несется

И грязная, она смеется,

В камнях всю рыбу приутробив

«Что ж ты разрушила макрель?»

Я говорю ей зло и грубо

Она топорщит свою шубу

И целит подлая в кисель

Оставшийся после отлива

Прожорлива и похотлива

Как Дон-Жуан косит в постель

. . . . . . . . . . .

Мне все равно. Я задаю вопросы

Не потому что я ищу ответы

Не эти чайки — мощные насосы

Говна и рыба. Даже не поэты

И нет не мир покатый и бесстыжий

Мне не нужны. Смеясь, а не сурово

Я прожил целый прошлый год в Париже

И как эстет не написал ни слова

. . . . . . . . . . . .

Однако б мне хватило этих сумм

. . . . . . . . . . . .

Я шел по Бродвею, одетый в полковничий плащ

Полковник был русский, а после — нацистский палач

Покончив с войною, в Нью-Джерси приплыл в пароходе

И умер недавно согласно закону в природе

. . . . . . . . . . . . . . . . .

В двадцатом-то веке уж можно ходить без калош

На вашего Бога прохожий в калошах ужасно похож

Бородка. Усы. Небольшие пустые глаза…

(Чуть что происходит, уверен, глаза орошает слеза)

Характер истерика. Нервная дама, не муж

Змея, — так гадюка, хотя это маленький уж

Ему быть Христом, никогда не носить эполет…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Жил Слава Васильев когда-то. Тишайший поэт…

Он тоже немного, но Бога мне напоминал

Ходил он по водам. Он в ливень бутылки сдавал

Набьет свою рюкзак и идет и плывет по земле

Где маленький Слава? Увы он окончил в петле…

(Он «кончил» буквально. Про это все знают давно

Оргазм наступает, коль горло у вас стеснено

Прямая есть связь между горлом и «кончил в петле»

Из тех же чудес, как «рисует мороз на стекле»)

И жил некто…..овский. Вполне подходящий поэт

Прошло уже двадцать по-моему всяческих лет

А где этот…..овский? и где остальные, где дюжина?

Я помню был суп. И одна в этом супе жемчужина…

По мискам щербатым, что сделаны были в Астории

Разлили мы суп в самом-самом начале истории

Две тысячи лет пролетело. Жемчужина сальная

Досталась Иисусу, а с нею и слава скандальная…

Так если ты миску рукою от брата берешь

То помни последствия. «Бразэр» конечно хорош

Однако предательство — тоже приятная миссия

Кто самый известный? Иуда. Признает любая комиссия

Любая статистика скажет — Иуда, глава романтической школы

К Христу наклонясь, мы помним, он шепчет глаголы

Блистают глаза его. Дерзостно молнии мечутся

И в суп попадая, шипят… умирают… колечатся…

Я шел по Бродвею, одетый в полковничий плащ

Полковник был русский, а после — нацистский палач

Он умер в Нью-Джерси. Один, без друзей и родных

Оставил он тряпки. И я унаследовал их…

Прекрасен Бродвей! На Бродвее просторно и ветрено

Хотел написать о количестве монстров квадратном на метре, но

Вдруг вспомнил, что грязный Бродвей полагается мерить количеством ярдов

…и вдруг натыкаешься — «Бринкс» …и встречаешь двух гардов…

Мешки. Револьверы. Глаза под фуражками грозные

Порезы от бритвы, и ох, подбородки серьезные…

А так как вы знаете, ветер средь нас по Бродвею гуляет

То ветер естественно старшему гарду наклейку с щеки отгибает…

Манхаттан с Бродвеем готовят себя к Халуину

Идя по Бродвею ты видишь внезапно витрину

Где смерть как мужчина токсидо напялила гордо

И держит за талию женщину-смерть она твердо

Кровавая маска все крутит и крутит педали

И кровь все течет. Как же ноги ей не отказали?

Кровавая маска, подпорчена скверной могилой

Отчасти зеленая, детям она представляется милой…

Стоят три ребенка и просто раззявили рты

Я думаю — «Дети-то нынче тверды и круты

Кровавую маску, еще и фу, гадость! что в связи с могилой!

Лет тридцать назад не назвал бы я мальчиком милой…»

(Вообще-то я думаю часть населения к празднику зря деньги тратит

Для многих и маски не нужно, лица вполне хватит

Манхэттан с Бродвеем достаточно монстров вмещают

Таких выразительных, что Франкенстайны линяют…)

Такие дела… А иду я в «Бифбюргер», ребята

Хотя и писатель, однако живу не богато

Предавший друзей. Ими преданный тысячу раз

Иуда. Я жить научился один наконец-то сейчас

Бродить по Бродвею и по Елисейским полям

Чуть-чуть оживляться среди «обольстительных дам»

И руки засунув глубоко в карманы, в полковничий плащ

С достоинством шествовать средь человеческих чащ

Чего там… Все ясно. И дамы и войны двух мух…

И слава… Увы человеческий это все дух

И крепко вдохнув этот сыру подобный вонючему как бы рокфору

Из запах… Иду, а Бродвей загибается в гору…

Ты сидишь на скамейке французского старого парка

Хоть и лето… увы, почему-то не жарко

Пробегают у парка по всем направленьям авто

Так прохладно в июне, что в пору одеть бы пальто

У тебя столько опыта в русской груди

Но куда с этим опытом… сколько веков впереди?

Ты все знаешь: что плохо, что честно, а это — красиво…

Ты все знаешь? Зачем же живешь несчастливо?

Почему на лице твоем хмурая тень

Если знаешь — красивую мину надень…

Ты сидишь. Плутоватые школьницы быстро бегут из лицея

Пары, тройки спешат, или еле идут как болея

Накопленья в глазах и плечах и коленях

Не проснувшейся страсти и жирной младенческой лени

Плотоядную булку жуя с шоколадной конфетой

Ты — французская школьница входишь в холодное лето

Хрупким жуликом, подняты плечи и усики тонки

Я гляжу как проходят мадамы-ребенки.

Нежной шляпкою плотно прикрыв лысоватое темя

Неудобный старик обгоняет прошедшее время

И завязаны в узел шоссе и мостов злые жилы…

Парижане веков, холодов мировых старожилы

Мы длиннее поем наши песни строку развивая

А над ними тоска всех часов мировых, боевая…

Дама исчезает…

Ветер лист срывает

Туча наползает вдруг

Пусто на скамейке

Нет в саду еврейки

Грустно стало, — милый друг…

Очень грустно стало

Ветка вдруг упала

Катер протащился вниз

Ищут что ли трупа?

Доктор смотрит глупо

Полицейский пьян и сиз…

Трупов нет, не видно

Всей команде стыдно

В воду что глядели зря

Воду наблюдали

Трупы-то искали

Револьверами горя…

Хорошо и скушно быть поэтом

Только русским комариным летом

На старинной даче с самоваром

Хорошо поэтом быть нестарым

Да еще с бутылкою порой

Обнимаясь тонкою рукой

И грибы — отрада для желудка

В лес пойдешь — загадочно и жутко

И с подругой Леной у воды

Вы плюете в темные пруды

Ходит бабка как больной ребенок

Колокольню видно за горой

И когда пойдешь отлить спросонок

То раздавишь ягоды ногой

Хорошо поэтом быть в России

Но теперь Россия на замке

И цветы косые и кривые

У меня в протянутой руке

Бог простит земельныя уродцы

И без нас там что-то происходит

Каждый день встают большие солнцы

И под вечер солнышко заходит

Я ходил в супермаркеты вместо дворцов

Проводил я там множество тихих часов

Злобно слушая музыку, о дорогая!

И скопления мяса кровавых кусков

Реквизитом казались мне рая…

Я дрожал перед стендами. Горы еды

Моря пива и реки шипящей воды

Ударяли мне в челюсти, их омывая

Разминая в кармане горсть теплых монет

Ощущал я как хрупок мой хрупкий скелет

Под одеждой дрожит, распухая

Я ходил в супермаркеты… Там как Мельмот

Я топтался часами. Презрительно рот

Искривлялся в улыбочке бритвенно-тонкой

Вы хотите чтоб после, я род бы людской

Я любил бы как прежде. Как червь городской

Умилялся мадонне с ребенком..?

Демонстранты идут по майской земле

Их столько лежит уже в тепле

На кладбище парок и мусор сгребли

От порта удаляются корабли

Отец заменяет в кармане платок

Душит затылок, скрывает плешь

В мае всегда винный дымок

Красиво одетый пирог ешь

Мама танцует и папа плясал

Да только присел он — устал

Звучит гитара. А задний план

На кладбище мочится хулиган

Сирень как безумная прет из земли

В порт Туапсе пришли корабли

Сидят моряки — пьют красный кисель

Качает ветер сухую качель

Пыльный наш двор, фазан да павлин

Две книжки Фройда читает наш сын

Добавив Гамсуна книгу «Голод»

Поймем что ужасен, уныл и молод

Бродяга купается в майских волнах

Над плавучей столовой развевается флаг

Медузы плывут. Валунов нанесло

И тухлая рыба воняет не зло

Перевернут баркас. Натянут канат

Две шерстинки пеньки из каната торчат

Мокрое дерево сложено в кучи

С моря идут полотняные тучи

Желтое что-то надев. Погрустив

Бродяга бросает Туапсинский залив

И уходит на станцию вдоль порта стены

И видит на станции станционные сны…

По светским раутам гуляя доктором Джакилем

Он удивлял народ одежды элегантным стилем

Но выпив из пробирки смесь шипучую

Растрепанным злодеем становился с кровью жгучею

И назывался ночью, — мистер Хайд…

Был мост над речкой… (Темза или Клайд..?)

И ветер дул, морщины неба раздвигая…

Вот мистер Хайд, зловеще приседая

И зверем волком ногу волоча

Покинул дом приличного врача

Спешит сквозь дождь терзать красивую брюнетку

Которую поймал он в золотую клетку

Лишив работы в результате крупного скандала…

Терзает… бьет… Она кричит… Ему все мало

Вращая бешено зрачками по белкам

Аккомпанирует ненастным небесам

Расшлепанным рисунком рта охального

И непричесанными волосами…

Он рвет на ней скорлупку платья бального!

Брюнетка щеголяет телесами…

И складок как английский торт Джакиль

В пробирках он выращивает гниль

Влюблен в дебелую профессорскую дочку

О нравы буржуазные среды!

Гуляет с нею в парках у воды

Но все ж содрать стесняется сорочку!

Сегодня лидер оппозиции

звонил правительству с утра

что революция в столице, и,

«власть отдавать уже пора»

В ответ «путана», в трубку харкнули

и связь прервалась. Лидер встал.

Сказал: «Ну что же, будет жарко им

Дворец остался и вокзал»

Четыре танка стали серые

у президентского дворца

Спокоен президент «Я верую…»

Но пляшут губы у лица

По радио Бетховен, Моцартом,

перемежаемый порой

Отрыгивает пламя косо ртом

повстанцев пушка за горой

Хоть семь утра, но жар сгущается.

Уже готовы те и те.

И ночь поспешная кончается,

и день страшит их до костей

Майор Ривера гладко выбритый

засовывает в горло кольт,

и бренди прошлой ночью выпитый

печёт желудок тыщей вольт

С посольской крыши с жопой бабочки

слетел последний вертолёт.

Посол Вудстокер нервно сняв очки

из фляги виски жадно пьёт

Советник жжёт дела секретные

а звёздно-полосатый гад

сползает нехотя, конфетный, и,

вдруг падает, накрывши сад

Антонио (племянник Санчеса)

пятнадцать лет сегодня бьёт,

но ровно через два часа

в мальчишку пуля попадёт

на ляжке револьвер с брелоками,

«Калашников» в другой руке,

он упадёт и брызнув соками

замрёт на каменном куске…

Капрал Родриго жадно держится

за Мэри-Анны белый круп

и семя медлит, медлит, нежится

стекает девке между губ…

Сейчас он вскочит. Вдруг оденется

покинет девку и постель

(капрала пуля ждёт) он ленится

а девка сонно моет щель

. . . . . . . . . .

Смеётся лидер оппозиции —

Горбатый человек в очках.

Уж журналистов (бледнолицые!)

подвёз автобус второпях…

Браунинг взвел китаец

Нож достает малаец

Пятеро храбрых бразильских ребят

Банк грабануть хотят

Жизнь происходит круто

У капитана Кнута

Кнут капитан продал АК

И купил в Макао песка

Таиландский рыбак и малайский пират

Получили калашников-автомат

Им пожимая желтые руки

Кнут обещает привезть базуки

Том руку Дику перетянул

И шприц ему в вену воткнул

В Нью-Йорке в кровати ребята лежат

Не выйдет из них солдат…