Стихотворения

Весна отсияла… Как сладостно больно,

Душой отрезвяся, любовь схоронить.

Ковыльное поле дремуче-раздольно,

И рдяна заката огнистая нить.

И серые избы с часовней убогой,

Понурые ели, бурьяны и льны

Суровым безвестьем, печалию строгой —

"Навеки", "Прощаю" — как сердце, полны

О матерь-отчизна, какими тропами

Бездольному сыну укажешь пойти:

Разбойную ль удаль померить с врагами

Иль робкой былинкой кивать при пути?

Былинка поблекнет, и удаль обманет,

Умчится, как буря, надежды губя, —

Пусть ветром нагорным душа моя станет

Пророческой сказкой баюкать тебя.

Баюкать безмолвье и бури лелеять,

В степи непогожей шуметь ковылем,

На спящие села прохладою веять

И в окна стучаться дозорным крылом.

Широко необъятное поле,

А за ним чуть синеющий лес!

Я опять на просторе, на воле

И любуюсь красою небес.

В этом царстве зеленом природы

Не увидишь рыданий и слез:

Только в редкие дни непогоды

Ветер стонет меж сучьев берез.

Не найдешь здесь душою пресыщенной

Пьяных оргий продажной любви,

Не увидишь толпы развращенной

С затаенным проклятих в груди.

Здесь иной мир — покоя, отрады

Нет суетных волнений души;

Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,

Не колебленой ветром в тиши.

Я был в духе в день воскресный,

Осененной высотой,

Просветленно-бестелесный

И младенчески простой.

Видел ратей колесницы,

Судный жертвенник и крест,

Указующей десницы

Путеводно-млечный перст.

Источая кровь и пламень,

Шестикрыл и многолик,

С начертаньем белый камень

Мне вручил Архистратиг

И сказал: «Венчайся белым

Твердокаменным венцом,

Будь убог и темен телом,

Светел духом и лицом.

И другому талисману

Не вверяйся никогда, —

Я пасти не перестану

С высоты свои стада.

На крылах кроваво-дымных

Облечу подлунный храм

И из пепла тел невинных

Жизнь лазурную создам».

Верен ангела глаголу,

Вдохновившему меня,

Я сошел к земному долу,

Полон звуков и огня.

Ты не плачь, не крушись,

Сердца робость избудь

И отбыть не страшись

В предуказанный путь.

Чем ущербней зима

К мигу солнечных встреч,

Тем угрюмей тюрьма

Будет сказку стеречь.

И в весенний прилет

По тебе лишь одной

У острожных ворот

Загрустит часовой.

Мне сказали, что ты умерла

Заодно с золотым листопадом

И теперь, лучезарно светла,

Правишь горним, неведомым градом.

Я нездешним забыться готов,

Ты всегда баснословной казалась

И багрянцем осенних листов

Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя,

Но любви иссякаемы ль струи:

Разве зори — не ласка твоя,

И лучи — не твои поцелуи?

Из-за леса лесу темного,

Из-за садика зеленого

Не ясен сокол вылетывал, —

Добрый молодец выезживал.

По одёже он — купецкий сын,

По обличью — парень-пахотник.

Он подъехал во чистом поле

Ко ракитовому кустику,

С корня сламывал три прутика,

Повыстругивал три жеребья.

Он слезал с коня пеганого,

Становился на прогалине,

Черной земи низко кланяясь:

«Ты ответствуй, мать-сыра земля,

С волчняком-травой, с дубровою,

Мне какой, заочно суженый,

Изо трех повыбрать жеребий?

Первый жеребий — быть лапотником,

Тихомудрым черным пахарем,

Средний — духом ожелезиться,

Стать фабричным горемыкою,

Третий — рай высокий, мысленный

Добру молодцу дарующий,

Там река течет животная,

Веют воздухи безбольные,

Младость резвая не старится,

Не седеют кудри-вихори».

Я — мраморный ангел на старом погосте,

Где схимницы-ели да никлый плакун,

Крылом осеняю трухлявые кости,

Подножья обветренный ржавый чугун,

В руке моей лира, и бренные гости

Уснули под отзвуки каменных струн.

И многие годы, судьбы непреклонней,

Блюду я забвение, сны и гроба.

Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,

Чем осенью трав золотая мольба…

Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,

Как буря в ущелье, таится труба!

Сын обижает, невестка не слухает,

Хлебным куском да бездельем корит;

Чую — на кладбище колокол ухает,

Ладаном тянет от вешних ракит.

Вышла я в поле, седая, горбатая, —

Нива без прясла, кругом сирота…

Свесила верба сережки мохнатые,

Меда душистей, белее холста.

Верба-невеста, молодка пригожая,

Зеленью-платом не засти зари;

Аль с алоцветной красотою не схожа я —

Косы желтее, чем бус янтари.

Ал сарафан с расписной оторочкою,

Белый рукав и плясун-башмачок…

Хворым младенчиком, всхлипнув над кочкою,

Звон оголосил пролесок и лог.

Схожа я с мшистой, заплаканной ивою,

Мне ли крутиться в янтарь-бахрому?..

Зой-невидимка узывней, дремливее,

Белые вербы в кадильном дыму.

Невесела нынче весна,

В полях безголосье и дрёма,

Дымится, от ливней черна

На крыше избенок солома.

Окутала сизая муть

Реку и на отмели лодку.

Как узника, тянет взглянуть

На пасмурных облак решетку.

Душа по лазури грустит,

По ладану ландышей, кашек.

В лиловых потемках ракит

Не чуется щебета пташек.

Ужель обманула зима

И сны, что про солнце шептали?

Плывут облаков терема

В рябые, потусклые дали.

Пушистые, теплые тучи,

Над плёсом соловая марь.

За гатью, где сумрак дремучий,

Трезвонит Лесной Пономарь.

Плывут вечевые отгулы…

И чудится: витязей рать,

Развеся по ельнику тулы,

Во мхи залегла становать.

Осенняя явь Обонежья,

Как сказка, баюкает дух.

Чу, гул… Не душа ли медвежья

На темень расплакалась вслух?

Иль чует древесная сила,

Провидя судьбу наперед,

Что скоро железная жила

Ей хвойную ризу прошьет?

Зовут эту жилу Чугункой, —

С ней лихо и гибель во мгле…

Подъёлыш с ольховой лазункой

Таятся в родимом дупле.

Тайга — боговидящий инок,

Как в схиму, закуталась в марь.

Природы великий поминок

Вещает Лесной Пономарь.

Ноченька темная, жизнь подневольная…

В поле безлюдье, бесследье и жуть.

Мается душенька… Тропка окольная,

Выведи парня на хоженый путь!

Прыснул в глаза огонечек малешенек,

Темень дохнула далеким дымком.

Стар ли огневщик, младым ли младешенек,

С жаркою бровью, с лебяжьим плечом, —

Что до того? Отогреть бы ретивое,

Ворога тезкою, братом назвать…

Лютое поле, осочье шумливое

Полнятся вестью, что умерла мать,

Что не ворохнутся старые ноженьки,

Старые песни, как травы, мертвы…

Ночь — домовище, не видно дороженьки,

Негде склонить сироте головы.

Уж опозднилось… Скоро ужин…

В печужке варится кисель…

А за оконцем, в дымке стужи,

Седые космы треплет ель.

Мне отдых кажется находкой

И лаской песенка сверчка…

Душа избы старухой-теткой,

Дремля, сидит у камелька.

Прядется жизнь, и сказка длится,

Тысячелетья родит миг…

Буран, как пес, рычит и злится,

Что в поле тройки не настиг.

Потемки взором человечьим

Пытают совесть: друг иль тать?..

Отрадно сказкой, вьюжным вечем,

Как явью, грезить и дышать.

Умер, бедняга, в больнице военной,

В смерти прекрасен и свят,

То не ему ли покров многоценный

Выткал осенний закат?

Таял он, словно свеча, понемногу,

Вянул, как в стужу цветы —

Не потому ли с берез на дорогу

Желтые сдуло листы,

И не с кручины ль, одевшись в багрянец,

Плачет ивняк над рекой?..

С виду пригожий он был новобранец,

Статный и рослый такой.

Мир тебе юный! Осенние дали

Скорбны, как родина-мать —

Всю глубину материнской печали

Трудно пером описать.

Злая шранпель с душегубкою-пулей

Сгинут, вражду разлюбя, —

Рыбарь за сетью, мужик за косулей,

Вспомнят, родимый, тебя!

Лежанка ждет кота, пузан-горшок — хозяйку —

Объявятся они, как в солнечную старь,

Мурлыке будет блин, а печку-многознайку

Насытят щаный пар и гречневая гарь.

В окне забрезжит луч — волхвующая сказка,

И вербой расцветет ласкающий уют;

Запечных бесенят хихиканье и пляска,

Как в заморозки ключ, испуганно замрут.

Увы, напрасен сон. Кудахчет тщетно рябка,

Что крошек нет в зобу, что сумрак так уныл —

Хозяйка в небесах, с мурлыки сшита шапка,

Чтоб дедовских седин буран не леденил.

Лишь в предрассветный час лесной снотворной влагой

На избяную тварь нисходит угомон,

Как будто нет Судьбы, и про блины с котягой,

Блюдя печной дозор, шушукает заслон.

Ворон грает к теплу, а сорока — к гостям,

Ель на полдень шумит — к звероловным вестям.

Если полоз скрипит, конь ушами прядет —

Будет в торге урон и в кисе недочет.

Если прыскает кот и зачешется нос —

У зазнобы рукав полиняет от слез.

А над рябью озер прокричит дребезда —

Полонит рыбака душегубка-вода.

Дятел угол долбит — загорится изба,

Доведет до разбоя детину гульба.

Если девичий лапоть ветшает с пяты, —

Не доесть и блина, как наедут сваты.

При запалке ружья в уши кинется шум —

Не выглаживай лыж, будешь лешему кум.

Семь примет к мертвецу, но про них не теперь, —

У лесного жилья зааминена дверь,

Под порогом зарыт «Богородицын Сон», —

От беды-худобы нас помилует он.

Вы, деньки мои — голуби белые,

А часы — запоздалые зяблики,

Вы почто отлетать собираетесь,

Оставляете сад мой пустынею?

Аль осыпалось красное вишенье,

Виноградье мое приувянуло,

Али дубы матёрые, вечные,

Буреломом, как зверем, обглоданы,

Аль иссякла криница сердечная,

Али веры ограда разрушилась,

Али сам я — садовник испытанный,

Не возмог прикормить вас молитвою?

Проворкуйте, всевышние голуби,

И прожубруйте, дольние зяблики,

Что без вас с моим вишеньем станется:

Воронью оно в пищу достанется.

По отлете ж последнего голубя

Постучится в калитку дырявую

Дровосек с топорами да пилами,

В зипунище, в лаптищах с оборами.

Час за часом, как поздние зяблики,

Отлетает в пространство глубинное…

Чу! Как няни сверчковая песенка,

Прозвенело крыло голубиное.

Судьба-старуха нижет дни,

Как зерна бус — на нить:

Мелькнет игла — и вот они,

Кому глаза смежить.

Блеснет игла — опять черед

Любить, цветы срывать…

Не долог день, и краток год

Нетленное создать.

Всё прах и дым. Но есть в веках

Богорожденный час,

Он в сердобольных деревнях

Зовется Светлый Спас.

Не потому ль родимых сел

Смиренномудрен вид,

Что жизнедательный глагол

Им явственно звучит,

Что небо теплит им огни,

И Дева-благодать,

Как тихий лен, спрядает дни,

Чтоб вечное соткать?

Месяц — рог олений,

Тучка — лисий хвост.

Полон привидений

Таежный погост.

В заревом окладе

Спит Архангел Дня.

В Божьем вертограде

Не забудь меня.

Там святой Никита,

Лазарь — нищим брат.

Кирик и Улита

Страсти утолят.

В белом балахонце

Скотий врач — Медост…

Месяц, как оконце,

Брезжит на погост.

Темь соткала куколь

Елям и бугру.

Молвит дед: «Не внука ль

Выходил в бору?»

Я в ответ: «Теперя

На пушнину пост,

И меня, как зверя,

Исцелил Медост».

Наружный я и зол и грешен,

Неосязаемый — пречист,

Мной мрак полуночи кромешен,

И от меня закат лучист.

Я смехом солнечным младенца

Пустыню жизни оживлю

И жажду душ из чаши сердца

Вином певучим утолю.

Так на рассвете вдохновенья

В слепом безумье грезил я,

И вот предтечею забвенья

Шипит могильная змея.

Рыдает колокол усопший

Над прахом выветренных плит,

И на кресте венок поблекший

Улыбкой солнце золотит.

Я был прекрасен и крылат

В богоотеческом жилище,

И райских кринов аромат

Мне был усладою и пищей.

Блаженной родины лишен

И человеком ставший ныне,

Люблю я сосен перезвон

Молитвословящий пустыне.

Лишь одного недостает

Душе в подветренной юдоли, —

Чтоб нив просторы, лоно вод

Не оглашались стоном боли,

Чтоб не стремил на брата брат

Враждою вспыхнувшие взгляды,

И ширь полей, как вертоград,

Цвела для мира и отрады.

И чтоб похитить человек

Венец Создателя не тщился,

За то, отверженный навек,

Я песнокрылия лишился.

Кабы молодцу узорчатый кафтан,

На сапожки с красной опушью сафьян,

На порты бы мухояровый камлот —

Дивовался бы на доброго народ.

Старики бы помянули старину,

Бабки — девичью, зеленую весну,

Мужики бы мне-ка воздали поклон:

"Дескать, в руку был крестьянский дивный сон,

Будто белая престольная Москва

Не опальная кручинная вдова…"

В тихом Угличе поют колокола,

Слышны клекоты победного орла:

Быть Руси в златоузорчатой парче,

Как пред образом заутренней свече!

Чтобы девичья умильная краса

Не топталась, как на травушке роса,

Чтоб румяны были зори-куличи,

Сытны варева в муравчатой печи,

Чтоб родная черносошная изба

Возглашала бы, как бранная труба:

"Солетайтесь, белы кречеты, на пир,

На честное рукобитие да мир!"

Буй-Тур Всеволод и Темный Василько,

С самогудами Чурило и Садко,

Александр Златокольчужный, Невский страж,

И Микулушка — кормилец верный наш,

Радонежские Ослябя, Пересвет, —

Стяги светлые столетий и побед!

Не забыты вы народной глубиной,

Ваши облики схоронены избой,

Смольным бором, голубым березняком,

Призакрыты алым девичьим платком!..

Тише, Волга, Днепр Перунов, не гуди, —

Наших батырей до срока не буди!

Три огненных дуба на пупе земном,

От них мы три желудя-солнца возьмем:

Лазоревым — облачный хворост спалим,

Павлиньим — грядущего даль озарим,

А красное солнце — мильонами рук

Подымем над миром печали и мук.

Пылающий кит взбороздит океан,

Звонарь преисподний ударит в Монблан,

То колокол наш — непомерный язык,

Из рек бечеву свил архангелов лик.

На каменный зык отзовутся миры,

И демоны выйдут из адской норы,

В потир отольются металлов пласты,

Чтоб солнца вкусили народы-Христы.

О демоны-братья, отпейте и вы

Громовых сердец, поцелуйной молвы!

Мы — рать солнценосцев на пупе земном —

Воздвигнем стобашенный, пламенный дом:

Китай и Европа, и Север и Юг

Сойдутся в чертог хороводом подруг,

Чтоб Бездну с Зенитом в одно сочетать,

Им бог — восприемник, Россия же — мать.

Из пупа вселенной три дуба растут:

Премудрость, Любовь и волхвующий Труд..

О, молот-ведун, чудотворец-верстак,

Вам ладан стиха, в сердце сорванный мак,

В ваш яростный ум, в многострунный язык

Я пчелкою-рифмой, как в улей, проник,

Дышу восковиной, медыныо цветов,

Сжигающих Индий и Волжских лугов!..

Верстак — Назарет, наковальня — Немврод,

Их слил в песнозвучье родимый народ:

"Вставай, подымайся" и "Зелен мой сад" —

В кровавом окопе и в поле звучат…

"Вставай, подымайся", — старуха поет,

В потемках телега и петли ворот,

За ставнем береза и ветер в трубе

Гадают о вещей народной судьбе…

Три желудя-солнца досталися нам —

Засевный подарок взалкавшим полям:

Свобода и Равенство, Братства венец —

Живительный выгон для ярых сердец.

Тучнейте, отары голодных умов,

Прозрений телицы и кони стихов!

В лесах диких грив, звездных рун и вымян

Крылатые боги раскинут свой стан,

По струнным лугам потечет молоко,

И певчей калиткою стукнет Садко:

"Пустите Бояна — Рублевскую Русь,

Я тайной умоюсь, а песней утрусь,

Почестному пиру отвешу поклон,

Румянее яблонь и краше икон:

Здравствуешь, Волюшка-мать,

Божьей Земли благодать,

Белая Меря, Сибирь,

Ладоги хлябкая ширь!

Здравствуйте, Волхов-гусляр,

Степи Великих Бухар,

Синий моздокский туман,

Волга и Стенькин курган!

Чай стосковались по мне,

Красной поддонной весне,

Думали — злой водяник

Выщербил песенный лик?

Я же — в избе и в хлеву

Ткал золотую молву,

Сирин мне вести носил

С плах и бескрестных могил.

Рушайте ж лебедь-судьбу,

В звон осластите губу,

Киева сполох-уста

Пусть воссияют, где Мета.

Чмок городов и племен

В лике моем воплощен,

Я — песноводный жених,

Русский яровчатый стих!"

Поручил ключи от ада

Нам Вселюбящий стеречь,

Наша крепость и ограда —

Заревой, палящий меч.

Град наш тернием украшен,

Без кумирен и палат,

На твердынях светлых башен

Братья-воины стоят.

Их откинуты забрала,

Адамант — стожарный щит,

И ни ад, ни смерти жало

Духоборцев не страшит.

Кто придет в нетленный город,

Для вражды неуязвим,

Всяк собрат нам, стар и молод,

Земледел и пилигрим.

Ада пламенные своды

Разомкнуть дано лишь нам,

Человеческие роды

Повести к живым рекам.

Наши битвенные гимны

Буреветрами звучат…

Звякнул ключ гостеприимный

У предвечных, светлых врат.

Вы на себя плетете петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи?

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отраву горькую в вино,

Но я, как небо, мудро-светел

И неразгадан, как оно.

Вы обошли моря и сушу,

К созвездьям взвили корабли,

И лишь меня — мирскую душу,

Как жалкий сор, пренебрегли.

Работник родины свободной

На ниве жизни и труда,

Могу ль я вас, как терн негодный,

Не вырвать с корнем навсегда?

То было лет двадцать назад,

И столько же зим, листопадов,

Четыре морщины на лбу

И сизая стежка на шее —

Невесты-петли поцелуй.

Закроешь глаза, и Оно

Родимою рябкой кудахчет,

Морщинистым древним сучком

С обиженной матицы смотрит,

Метлою в прозябшем углу

На пальцы ветловые дует.

Оно не микроб, не Толстой,

Не Врубеля мозг ледовитый,

Но в победья час мировой,

Когда мои хлебы пекутся,

И печка мурлычет, пьяна

Хозяйской, бобыльною лаской,

В печурке созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо,

И Мать пеленает меня —

Предвечность в убогий свивальник.

Оно подрастает, как в темь

Измученный, дальний бубенчик,

Ныряет в укладку, в платок,

Что сердцу святее иконы,

И там серебрит купола,

Сплетает захватистый невод,

Чтоб выловить камбалу-душу,

И к груди сынишком прижать,

В лесную часовню повесть,

Где Боженька книгу читает,

И небо в окно подает

Лучистых зайчат и свистульку.

Потом черноусьем идти,

Как пальчику в бороду тятьке,

В пригоршне зайчонка неся —

Часовенный, жгучий гостинец.

Есть остров — Великий Четверг

С изюмною, лакомой елью,

Где Ангел в кутейном дупле

Поет золотые амини, —

Туда меня кличет Оно

Воркующим, бархатным громом,

От Ангела перышко дать

Сулит — щекотать за кудряшкой,

Чтоб Дедушка-Сон бородой

Согрел дорогие колешки.

Есть град с восковою стеной,

С палатой из титл и заставок,

Где вдовы Ресницы живут

С привратницей-Родинкой доброй,

Где коврик молитвенный расшит

Субботней страстною иглою,

Туда меня кличет Оно

Куличевым, сдобным трезвоном

Христом разговеться и всласть

Наслушаться вешних касаток,

Что в сердце слепили гнездо

Из ангельских звонких пушинок.

То было лет десять назад,

И столько же весен простудных,

Когда, словно пух на губе,

Подснежная лоснилась озимь,

И Месяц — плясун водяной

Под ольхами правил мальчишник,

В избе, под распятьем окна

За прялкой Предвечность сидела,

Вселенскую душу и мозг

В певучую нить выпрядая.

И Тот, кто во мне по ночам

О печень рогатину точит,

Стучится в лобок, как в притон,

Где Блуд и Чума потаскуха, —

К Предвечности Солнце подвел

Для жизни в лучах белокурых,

Для зыбки в углу избяном,

Где мозг мирозданья прядется.

Туда меня кличет Оно

Пророческим шелестом пряжи,

Лучом за распятьем окна,

Старушьей блаженной слезинкой,

Сулится кольцом подарить

С бездонною брачной подушкой,

Где остров — ржаное гумно

Снопами, как золотом, полон.

И в каждом снопе аромат

Младенческой яблочной пятки,

В соломе же вкус водяной

И шелест крестильного плата…

То было сегодня… Вчера…

Назад миллионы столетий, —

Не скажут ни святцы, ни стук

Височной кровавой толкуши,

Где мерно глухие песты

О темя Земли ударяют, —

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь, —

И печка в чертог обратилась:

Печурки — пролеты столпов,

А устье — врата огневые.

Конь лавку копытом задел,

И дерево стало дорогой,

Путем меж алмазных полей,

Трубящих и теплящих очи,

И каждое око есть мир,

Сплав жизней и душ отошедших.

"Изыди" — воззвали Миры,

И вышло Оно на дорогу…

В миры меня кличет Оно

Нагорным пустынным сияньем,

Свежительной гривой дожди

С сыновних ресниц отряхает.

И слезные ливни, как сеть,

Я в памяти глубь погружаю,

Но вновь неудачлив улов,

Как хлеб, что пеку я без Мамы, —

Мучнист стихотворный испод

И соль на губах от созвучий,

Знать, в замысла ярый раствор

Скатилась слеза дождевая.

Темным зовам не верит душа,

Не летит встречу призракам ночи.

Ты, как осень, ясна, хороша,

Только строже и в ласках короче.

Потянулися с криком в отлет

Журавли над потусклой равниной.

Как с природой, тебя эшафот

Не разлучит с родимой кручиной.

Не однажды под осени плач

О тебе — невозвратно далекой

За разгульным стаканом палач

Головою поникнет жестокой.

Мне сказали, что ты умерла

Заодно с золотым листопадом

И теперь, лучезарно светла,

Правишь горным, неведомым градом.

Я нездешним забыться готов,

Ты всегда баснословной казалась

И багрянцем осенних листов

Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя,

Но любви иссякаемы ль струи:

Разве зори — не ласка твоя,

И лучи — не твои поцелуи?

Дремлю с медведем в обнимку,

Щекою на доброй лапе…

Дозорит леший заимку

Верхом на черном арапе.

Слывя колдуном в округе,

Я — пестун красного клада,

Где прялка матери-вьюги

И ключ от Скимена-града!

Не знают бедные люди,

Как яр поцелуй медвежий!..

Луна — голова на блюде

Глядится в земные вежи.

И видят: поэт медведя

Питает кровью словесной…

Потомок Счастливый Федя

Упьется сказкой чудесной.

Прольет в хвою Песнослова

Ресниц живые излуки…

В тиши звериного крова

Скулят медвежата-звуки.

Словить бы Си, До для базара,

Для ха-ха-ха Прова и Пуда!

От книжного злого угара

Осыпалось песни чудо.

И только топтыгина лапой

Баюкать старые боли…

О, буквенный дождик, капай

На грудь родимого поля!

Глаголь, прорасти васильками,

Добро — золотой медуницей,

А я обнимусь с корнями

Землею — болезной сестрицей!

Под древними избами, в красном углу,

Находят распятье, алтын и иглу —

Мужицкие Веды: мы распяты все,

На жернове — мельник, косарь — на косе,

И куплены медью из оси земной,

Расшиты же звездно Господней иглой.

Мы — кречетов стая, жар-птицы, орлы,

Нам явственны бури и вздохи метлы: —

В метле есть душа — деревянный божок,

А в буре Илья — громогласный пророк…

У Божьей иглы не измерить ушка

Мелькает лишь нить — огневая река…

Есть пламенный лев, он в мужицких крестцах,

И рык его чуется в ярых родах,

Когда роженичный заклятый пузырь

Мечом рассекает дитя-богатырь…

Есть черные дни — перелет воронят,

То Бог за шитьем оглянулся назад —

И в душу народа вонзилась игла…

Нас манят в зенит городов купола,

В коврижных поморьях звенящий баркас

Сулится отплыть в горностаевый сказ,

И нож семьянина, ковригу деля,

Как вал ударяет о грудь корабля.

Ломоть черносошный — то парус, то руль,

Но зубы как чайки у Степ и Акуль —

Слетятся к обломкам и правят пиры…

Мы сеем и жнем до урочной поры,

Пока не привел к пестрядным берегам

Крылатых баркасов нетленный Адам.

На помин олонецким бабам

Воскуряю кедровый стих…

Я под огненным баобабом

Мозг ковриги и звезд постиг!

Есть Звезда Квашни и Сусека,

Материнской пазушной мглы…

У пиджачного человека

Не гнездятся в сердце орлы.

За резцами не вязнут перья

Пеклеванных драчливых стай…

Не магнит, а стряпка Лукерья

Указует дорогу в рай.

Там сосцы тишины и крынки

С песенным молоком…

Не поэты ли — сиротинки,

Позабывшие Отчий дом?

Не по ним ли хнычет мутовка,

Захлебываясь в дрожжах?..

Как словесная бронза ковка

Шепелявой прозе на страх!

Раздышалась мякишем книга,

Буква Ша — закваска в пере

И Казбеком блещет коврига

Каравану пестрых тире

Потемки — поджарая кошка

С мяуканьем ветра в трубе,

И звезд просяная окрошка

На синей небесной губе.

Земля не питает, не робит,

В амбаре пустуют кули,

А где-то над желтою Гоби

Плетут невода журавли.

А где-то в кизячном улусе

Скут пряжу и доят овец…

Цветы окровавленной Руси —

Бодяга и смертный волчец.

На солнце саврасом и рябом

Клюв молота, коготь серпа…

Плетется по книжным ухабам

Годов выгребная арба.

В ней Пушкина череп, Толстого,

Отребьями Гоголя сны,

С Покоем горбатое Слово[2]

Одрами в арбу впряжены.

Приметна ль вознице сторожка,

Где я песноклады таю?

Потемки — поджарая кошка

Крадутся к душе-воробью.

Меня хоронят, хоронят,

Построчная тля, жуки.

Навозные проворонят

Ледоход словесной реки!

Проглазеют моржа златого

В половодном разливе строк,

Где ловец — мужицкое слово

За добычей стремит челнок!

Погребают меня так рано,

Тридцатилентным бородачом,

Засыпают книжным гуано

И брюсовским сюртуком.

Сгинь, поджарый! Моя одёжа —

Пестрядь нив и ржаной атлас!

РазорвАлась тучами рожа,

Что пасла, как отары, нас.

Я — из ста миллионов первый

Гуртовщик златорогих слов,

Похоронят меня не стервы,

А лопаты глухих веков!

Нестерпим панихидный запах…

Мозг бодает изгородь лба…

На бревенчатых тяжких лапах

Восплясала моя изба.

Осетром ныряет в оконцах

Краснобрюхий лесной закат, —

То к серпу на солнечных донцах

Пожаловал молот-брат.

И зажглись словесные клады

По запечным дебрям и мхам…

Стихотворные водопады

Претят бумажным жукам.

Не с того ль из книжных улусов

Тянет прелью и кизяком.

Песнослову грозится Брюсов

Изнасилованный пером.

Но ядрен мой рай и чудесен —

В чаще солнца рассветный гусь,

И бадьею омуты песен

Расплескала поморка-Русь

Солнышко-светик! Согрей мужика…

В сердце моем гробовая тоска.

Братья мои в непомерном бою

Грудь подставляют штыку да огню.

В бедной избе только холод да труд,

Русские реки слезами текут!

Пятеро нас, пять червлёных щитов

Русь боронят от заморских врагов:

Петра, Ляксандра, кудрявич

Митяй, Федя-орленок да я — Миколай.

Старший братан, как полесный медведь,

Мял, словно лыко, железо и медь;

Братец Ляксандр — бородища снопом,

Пахарь Господний, вскормленный гумном.

Митя-кудрявич, волосья как мед,

Ангелом стал у небесных ворот —

Рана кровавая точит лучи.

Сам же светлее церковной свечи,

Федюшка-светик осьмнадцать годов

Сгиб на Карпатах от вражьих штыков.

Сказывал взводный: Где парень убит,

Светлой слезинкой лампадка горит.

В волость бумага о смерти пришла,

Мать о ту пору куделю пряла,

Нитка порвалась…Куделя, как кровь…

Много на нашем погосте крестов!

Новый под елью, как сторож, стоит,

Ладаном ель над родимым кадит.

Петрова баба, что лебедь речной,

Косы в ладонь, сарафан расшитой,

Мужа кончину без слез приняла,

Только свечу пред божницей зажгла.

Ночью осенней, под мелким дождем,

Странницей-нищей ушла с посошком…

Куйте, жните, палите миры и сердца!

Шар земной — голова, тучи — кудри мои,

Мох — коралловый остров, и слезку певца

Омывают живых океанов струи.

Есть две страны; одна — Больница,

Другая — Кладбище, меж них

Печальных сосен вереница,

Угрюмых пихт и верб седых!

Блуждая пасмурной опушкой,

Я обронил свою клюку

И заунывною кукушкой

Стучусь в окно к гробовщику:

"Ку-ку! Откройте двери, люди!"

"Будь проклят, полуночный пес!

Кому ты в глиняном сосуде

Несешь зарю апрельских роз?!

Весна погибла, в космы сосен

Вплетает вьюга седину…"

Но, слыша скрежет ткацких кросен,

Тянусь к зловещему окну.

И вижу: тетушка Могила

Ткет желтый саван, и челнок,

Мелькая птицей чернокрылой,

Рождает ткань, как мерность строк.

В вершинах пляска ветродуев,

Под хрип волчицыной трубы.

Читаю нити: "Н. А. Клюев, —

Певец олонецкой избы!"

В златотканные дни сентября

Мнится папертью бора опушка.

Сосны молятся, ладан куря,

Над твоей опустелой избушкой.

Ветер-сторож следы старины

Заметает листвой шелестящей.

Распахни узорочье сосны,

Промелькни за березовой чащей!

Я узнаю косынки кайму,

Голосок с легковейной походкой…

Сосны шепчут про мрак и тюрьму,

Про мерцание звезд за решеткой,

Про бубенчик в жестоком пути,

Про седые бурятские дали…

Мир вам, сосны, вы думы мои,

Как родимая мать, разгадали!

В поминальные дни сентября

Вы сыновнюю тайну узнайте

И о той, что погибла любя,

Небесам и земле передайте.

Горние звезды как росы.

Кто там в небесном лугу

Точит лазурные косы,

Гнет за дугою дугу?

Месяц, как лилия, нежен,

Тонок, как профиль лица.

Мир неоглядно безбрежен.

Высь глубока без конца.

Слава нетленному чуду,

Перлам, украсившим свод,

Скоро к голодному люду

Пламенный вестник придет.

К зрячим нещадно суровый,

Милостив к падшим в ночи,

Горе кующим оковы,

Взявшим от царства ключи.

Будьте ж душой непреклонны

Все, кому свет не погас,

Ткут золотые хитоны

Звездные руки для вас.

"Безответным рабом

Я в могилу сойду,

Под сосновым крестом

Свою долю найду".

Эту песню певал

Мой страдалец-отец,

И по смерть завещал

Допевать мне конец.

Но не стоном отцов

Моя песнь прозвучит,

А раскатом громов

Над землей пролетит.

Не безгласным рабом,

Проклиная житье,

А свободным орлом

Допою я ее.

Как по озеру бурливому,

По Онегушку шумливому,

На песок-луду намойную,

На коряжину надводную,

Что ль на тот горючий камешек,

Прибережный кремень Муромский, —

Птицы вещие слеталися,

От тумана отряхалися.

Перва птица — Куропь снежная,

Друга — черная Габучина,

А как третья птица вещая —

Дребезда золотоперая.

Взговорила Куропь белая

Человечьим звонким голосом:

Ай же, птицы вы летучия, —

Дребезда и ты — Габучина,

С братом-Ветром вы померялись,

Облетели море около,

Мими острова Буянного,

Не видали ль злого Сокола —

Душегуба окаянного?

Отвечали птицы умные:

Ай же, Куропь белокрылая,

Божья птица неповинная,

У тебя ль перо Архангела,

Голос грома поднебесного.

Мы летели мимо острова,

Миновали море около,

А не видли змея пестрово,

Что ль того лихого Сокола.

Только волны белогривые

Сестры вольные, шумливые

Принесли нам слухи верные,

Вои гулкие, пещерные:

Сокол-Царь — змея суровая,

Та ли погонь стоголовая,

Обрядился не на острове,

Схоронился не на ростани,

А навис погодной тучею,

Разметался гривой долгою,

Надо Свят-рекой текучею —

Крутобережною Волгою.

От полета соколиного,

Злого посвиста змеиного,

Волга-реченька смутилася —

В сине море отшатилася.

Ой, не звоны колокольные

Никнут к зени, бродят около —

Стонут люди полоненные

От налета злого Сокола!

И не песня заунывная

Над полями разливается —

То Плакун-трава могильная

С жалким шорохом склоняется!

Мы слетались, птицы мудрые,

На совет, на думу крепкую,

Со того ли саду райского —

С кипариса — Божья дерева.

Мы удумаем по-птичьему,

Сгомоним по-человечьему:

Я — Габучина безгрешная,

Птица темная, кромешная,

Затуманю разум Соколу,

Очи выклюю у серого,

Чтоб ни близ себя, ни около

Не узнал он Света белого.

Дребезда тут речь сговорила:

Я развею перья красныя

На равнины святорусские,

В буруны озер опасные,

Что ль во те ли речки узкие.

Где падет перо небесное,

Там слепые станут зрячими,

Хромоногие — ходячими,

Безъязыкие — речистыми,

Темноумые — лучистыми.

Где падет перо кровавое,

Там сыра земля расступится,

Море синее насупится,

Вздымет волны над дубравою,

Захлестнет лихого Сокола,

Его силищу неправую,

Занесет кругом и около

Глиной желтою горшечною

И споет с победной славою

Над могилой память вечную.

Прибредет мужик на глинянник,

Кирпича с руды натяпает

На печурку хлебопечную,

На завалину запечную.

Будет в стужу полузимнюю

Спину греть да приговаривать:

Воть-те слава соколиная —

Ты бесславьем опозорилась!

Напоследок слово молвила

Куропь — птица белоперая:

А как я, росой вспоенная,

Светлым облаком вскормленная,

Полечу в обитель райскую,

К кипарису — древу Божию,

К Саваофову подножию,

Запою стихиру длинную,

Сладословную, умильную,

Ту стихиру во долинушке

Молодой пастух подслушает…

Свесит голову детинушка,

Подотрет слезу рубахою,

И под дудочку свирельную

Сложит новую бывальщину

Пусть я в лаптях, в сермяге серой,

В рубахе грубой, пестрядной,

Но я живу с глубокой верой

В иную жизнь, в удел иной!

Века насилья и невзгоды,

Всевластье злобных палачей

Желанье пылкое свободы

Не умертвят в груди моей!

Наперекор закону века,

Что к свету путь загородил,

Себя считать за человека

Я не забыл! Я не забыл!

Мы любим только то, чему названья нет,

Что, как полунамек, загадочностью мучит:

Отлеты журавлей, в природе ряд примет

Того, что прозревать неведомое учит.

Немолчный жизни звон, как в лабиринте стен,

В пустыне наших душ бездомным эхом бродит;

А время, как корабль под блеск попутных пен,

Плывет, и берегов желанных не находит.

И обращаем мы глаза свои с тоской

К Минувшего Земле — не видя стран грядущих…

. . . . .

В старинных зеркалах живет красавиц рой,

Но смерти виден лик в их омутах зовущих.

Ах, кому судьбинушка

Ворожит беду:

Горькая осинушка

Ронит лист-руду.

Полымем разубрана,

Вся красным-красна,

Может быть, подрублена

Топором она.

Может, червоточина

Гложет сердце ей,

Черная проточина

Въелась меж корней.

Облака по просини

Крутятся в кольцо,

От судины-осени

Вянет деревцо.

Ой, заря-осинушка,

Златоцветный лёт,

У тебя детинушка

Разума займет!

Чтобы сны стожарные

В явь оборотить,

Думы — листья зарные

По ветру пустить.

Горние звезды как росы.

Кто там в небесном лугу

Точит лазурные косы,

Гнет за дугою дугу?

Месяц, как лилия, нежен,

Тонок, как профиль лица.

Мир неоглядно безбрежен.

Высь глубока без конца.

Слава нетленному чуду,

Перлам, украсившим свод,

Скоро к голодному люду

Пламенный вестник придет.

К зрячим нещадно суровый,

Милостив к падшим в ночи,

Горе кующим оковы,

Взявшим от царства ключи.

Будьте ж душой непреклонны

Все, кому свет не погас,

Ткут золотые хитоны

Звездные руки для вас.

Любви начало было летом,

Конец — осенним сентябрем.

Ты подошла ко мне с приветом

В наряде девичьи простом.

Вручила красное яичко

Как символ крови и любви:

Не торопись на север, птичка,

Весну на юге обожди!

Синеют дымно перелески,

Настороженны и немы,

За узорочьем занавески

Не видно тающей зимы.

Но сердце чует: есть туманы,

Движенье смутное лесов,

Неотвратимые обманы

Лилово-сизых вечеров.

О, не лети в туманы пташкой!

Года уйдут в седую мглу —

Ты будешь нищею монашкой

Стоять на паперти в углу.

И, может быть, пройду я мимо,

Такой же нищий и худой…

О, дай мне крылья херувима

Лететь незримо за тобой!

Не обойти тебя приветом,

И не раскаяться потом…

Любви начало было летом,

Конец — осенним сентябрем.

Ты всё келейнее и строже,

Непостижимее на взгляд…

О, кто же, милостивый боже,

В твоей печали виноват?

И косы пепельные глаже,

Чем раньше, стягиваешь ты,

Глухая мать сидит за пряжей —

На поминальные холсты.

Она нездешнее постигла,

Как ты, молитвенно строга…

Блуждают солнечные иглы

По колесу от очага.

Зимы предчувствием объяты

Рыдают сосны на бору;

Опять глухие казематы

Тебе приснятся ввечеру.

Лишь станут сумерки синее,

Туман окутает реку, —

Отец, с веревкою на шее,

Придет и сядет к камельку.

Жених с простреленною грудью,

Сестра, погибшая в бою, —

Все по вечернему безлюдью

Сойдутся в хижину твою.

А Смерть останется за дверью,

Как ночь, загадочно темна.

И до рассвета суеверью

Ты будешь слепо предана.

И не поверишь яви зрячей,

Когда торжественно в ночи

Тебе — за боль, за подвиг плача —

Вручатся вечности ключи.

Вы, белила-румяна мои,

Дорогие, новокупленные,

На меду-вине развоженные,

На бело лицо положенные,

Разгоритесь зарецветом на щеках,

Алым маком на девических устах,

Чтоб пригоже меня, краше не было,

Супротивницам-подруженькам назло.

Уж я выйду на широкую гульбу —

Про свою людям поведаю судьбу:

"Вы не зарьтесь на жар-полымя румян,

Не глядите на парчовый сарафан.

Скоро девушку в полон заполонит

Во пустыне тихозвонный, белый скит".

Скатной ягоде не скрыться при пути —

От любови девке сердце не спасти.

Изба — святилище земли,

С запечной тайною и раем, —

По духу росной конопли

Мы сокровенное узнАем.

На грядке веников ряды —

Душа берез зеленоустых…

От звезд до луковой гряды

Всё в вещем шепоте и хрустах.

Земля, как старище-рыбак,

Сплетает облачные сети,

Чтоб уловить загробный мрак

Глухонемых тысячелетий.

Провижу я: как в верше сом,

Заплещет мгла в мужицкой длани, —

Золотобревный Отчий дом

Засолнцевеет на поляне.

Пшеничный колос-исполин

Двор осенит целящей тенью…

Не ты ль, мой брат, жених и сын,

Укажешь путь к преображенью?

В твоих глазах дымок от хат,

Глубинный сон речного ила,

Рязанский, маковый закат —

Твои певучие чернила.

Изба — питательница слов

Тебя взрастила не напрасно:

Для русских сел и городов

Ты станешь Радуницей красной.

Так не забудь запечный рай,

Где хорошо любить и плакать!

Тебе на путь, на вечный май,

Сплетаю стих — матерый лапоть.[3]

1

Верить ли песням твоим —

Птицам морского рассвета, —

Будто туманом глухим

Водная зыбь не одета?

Вышли из хижины мы,

Смотрим в морозные дали:

Духи метели и тьмы

Взморье снегами сковали.

Тщетно тоскующий взгляд

Скал испытует граниты, —

В них лишь родимый фрегат

Грудью зияет разбитой.

Долго ль обветренный флаг

Будет трепаться так жалко?..

Есть у нас зимний очаг,

Матери мерная прялка.

В снежности синих ночей

Будем под прялки жужжанье

Слушать пролет журавлей,

Моря глухое дыханье.

Радость незримо придет,

И над вечерними нами

Тонкой рукою зажжет

Зорь незакатное пламя.

2

Я болен сладостным недугом —

Осенней, рдяною тоской.

Нерасторжимым полукругом

Сомкнулось небо надо мной.

Она везде, неуловима,

Трепещет, дышит и живет:

В рыбачьей песне, в свитках дыма,

В жужжанье ос и блеске вод.

В шуршанье трав — ее походка,

В нагорном эхо — всплески рук,

И казематная решетка —

Лишь символ смерти и разлук.

Ее ли косы смоляные,

Как ветер смех, мгновенный взгляд…

О, кто Ты: Женщина? Россия?

В годину черную собрат!

Поведай: тайное сомненье

Какою казнью искупить,

Чтоб на единое мгновенье

Твой лик прекрасный уловить?

В морозной мгле, как око сычье,

Луна-дозорщица глядит;

Какое светлое величье

В природе мертвенной сквозит.

Как будто в поле, мглой объятом,

Для правых подвигов и сил,

Под сребротканым, снежным платом,

Прекрасный витязь опочил.

О, кто ты, родина? Старуха?

Иль властноокая жена?

Для песнотворческого духа

Ты полнозвучна и ясна.

Твои черты январь-волшебник

Туманит вьюгой снеговой,

И схимник-бор читает требник,

Как над умершею тобой.

Но ты вовек неуязвима,

Для смерти яростных зубов,

Как мать, как женщина, любима

Семьей отверженных сынов.

На их любовь в плену угрюмом,

На воли пламенный недуг,

Ты отвечаешь бора шумом,

Мерцаньем звезд да свистом вьюг.

О, изреки: какие боли,

Ярмо какое изнести,

Чтоб в тайниках твоих раздолий

Открылись торные пути?

Чтоб, неизбывная доселе,

Родная сгинула тоска,

И легкозвоннее метели,

Слетала песня с языка?

Я был прекрасен и крылат

В богоотеческом жилище,

И райских кринов аромат

Мне был усладою и пищей.

Блаженной родины лишен

И человеком ставший ныне,

Люблю я сосен перезвон

Молитвословящий пустыне.

Лишь одного недостает

Душе в подветренной юдоли, —

Чтоб нив просторы, лоно вод

Не оглашались стоном боли,

Чтоб не стремил на брата брат

Враждою вспыхнувшие взгляды,

И ширь полей, как вертоград,

Цвела для мира и отрады.

И чтоб похитить человек

Венец Создателя не тщился,

За то, отверженный навек,

Я песнокрылия лишился.

Есть на свете край обширный,

Где растут сосна да ель,

Неисследный и пустынный, —

Русской скорби колыбель.

В этом крае тьмы и горя

Есть забытая тюрьма,

Как скала на глади моря,

Неподвижна и нема.

За оградою высокой

Из гранитных серых плит,

Пташкой пленной, одинокой

В башне девушка сидит.

Злой кручиною объята,

Все томится, воли ждет,

От рассвета до заката,

День за днем, за годом год.

Но крепки дверей запоры,

Недоступно-страшен свод,

Сказки дикого простора

В каземат не донесет.

Только ветер перепевный

Шепчет ей издалека:

"Не томись, моя царевна,

Радость светлая близка.

За чертой зари туманной,

В ослепительной броне,

Мчится витязь долгожданный

На вспененном скакуне".

За лебединой белой долей,

И по-лебяжьему светла,

От васильковых меж и поля

Ты в город каменный пришла.

Гуляешь ночью до рассвета,

А днем усталая сидишь

И перья смятого берета

Иглой неловкою чинишь.

Такая хрупко-испитая

Рассветным кажешься ты днем,

Непостижимая, святая, —

Небес отмечена перстом.

Наедине, при встрече краткой,

Давая совести отчет,

Тебя вплетаю я украдкой

В видений пестрый хоровод.

Панель… Толпа… И вот картина,

Необычайная чета:

В слезах лобзает Магдалина

Стопы пречистые Христа.

Как ты, раскаяньем объята,

Янтарь рассыпала волос, —

И взором любящего брата

Глядит на грешницу Христос.

Весна отсияла… Как сладостно больно,

Душой отрезвяся, любовь схоронить.

Ковыльное поле дремуче-раздольно,

И рдяна заката огнистая нить.

И серые избы с часовней убогой,

Понурые ели, бурьяны и льны

Суровым безвестьем, печалию строгой —

"Навеки", "Прощаю", — как сердце, полны.

О матерь-отчизна, какими тропами

Бездольному сыну укажешь пойти:

Разбойную ль удаль померить с врагами,

Иль робкой былинкой кивать при пути?

Былинка поблекнет, и удаль обманет,

Умчится, как буря, надежды губя, —

Пусть ветром нагорным душа моя станет

Пророческой сказкой баюкать тебя.

Баюкать безмолвье и бури лелеять,

В степи непогожей шуметь ковылем,

На спящие села прохладою веять,

И в окна стучаться дозорным крылом.

О, ризы вечера, багряно-золотые,

Как ярое вино, пьяните вы меня!

Отраднее душе развалины седые

Туманов — вестников рассветного огня.

Горите же мрачней, закатные завесы!

Идет Посланец Сил, чтоб сумрак одолеть;

Пусть в безднах темноты ликуют ночи бесы,

Отгулом вторит им орудий злая медь.

Звончее топоры поют перед рассветом,

От эшафота тень черней — перед зарей…

Одежды вечера пьянят багряным цветом,

А саваны утра покоят белизной.

Как сладостный орган, десницею небесной

Ты вызван из земли, чтоб бури утишать,

Живым дарить покой, жильцам могилы тесной

Несбыточные сны дыханьем навевать.

Твоих зеленых волн прибой тысячеустный,

Под сводами души рождает смутный звон,

Как будто моряку, тоскующий и грустный,

С родимых берегов доносится поклон.

Как будто в зыбях хвой рыдают серафимы,

И тяжки вздохи их и гул скорбящих крыл,

О том, что Саваоф броней неуязвимой

От хищности людской тебя не оградил.

Вы обещали нам сады

В краю улыбчиво-далеком,

Где снедь — волшебные плоды,

Живым питающие соком.

Вещали вы: "Далеких зла,

Мы вас от горестей укроем,

И прокаженные тела

В ручьях целительных омоем".

На зов пошли: Чума, Увечье,

Убийство, Голод и Разврат,

С лица — вампиры, по наречью —

В глухом ущелье водопад.

За ними следом Страх тлетворный

С дырявой Бедностью пошли, —

И облетел ваш сад узорный,

Ручьи отравой потекли.

За пришлецами напоследок

Идем неведомые Мы, —

Наш аромат смолист и едок,

Мы освежительней зимы.

Вскормили нас ущелий недра,

Вспоил дождями небосклон,

Мы — валуны, седые кедры,

Лесных ключей и сосен звон.

Я молился бы лику заката,

Темной роще, туману, ручьям,

Да тяжелая дверь каземата

Не пускает к родимым полям —

Наглядеться на бора опушку,

Листопадом, смолой подышать,

Постучаться в лесную избушку,

Где за пряжею старится мать…

Не она ли за пряслом решетки

Ветровою свирелью поет…

Вечер нижет янтарные четки,

Красит золотом треснувший свод.

В просинь вод загляделися ивы,

Словно в зеркальцо девка-краса.

Убегают дороги извивы,

Перелесков, лесов пояса.

На деревне грачиные граи,

Бродит сон, волокнится дымок;

У плотины, где мшистые сваи,

Нижет скатную зернь солнопёк —

Водянице стожарную кику:

Самоцвет, зарянец, камень-зель.

Стародавнему верен навыку,

Прихожу на поречную мель.

Кличу девушку с русой косою,

С зыбким голосом, с вишеньем щек,

Ивы шепчут: "Сегодня с красою

Поменялся кольцом солнопёк,

Подарил ее зарною кикой,

Заголубил в речном терему…"

С рощи тянет смолой, земляникой,

Даль и воды в лазурном дыму.

Набух, оттаял лед на речке,

Стал пегим, ржаво-золотым,

В кустах затеплилися свечки,

И засинел кадильный дым.

Березки — бледные белички,

Потупясь, выстроились в ряд.

Я голоску веснянки-птички,

Как материнской ласке, рад.

Природы радостный причастник,

На облака молюся я,

На мне иноческий подрясник

И монастырская скуфья.

Обету строгому неверен,

Ушел я в поле к лознякам,

Чтоб поглядеть, как мир безмерен,

Как луч скользит по облакам,

Как пробудившиеся речки

Бурлят на талых валунах,

И невидимка теплит свечки

В нагих, дымящихся кустах.

Сын обижает, невестка не слухает,

Хлебным куском да бездельем корит;

Чую — на кладбище колокол ухает,

Ладаном тянет от вешних ракит.

Вышла я в поле, седая, горбатая, —

Нива без прясла, кругом сирота…

Свесила верба сережки мохнатые,

Меда душистей, белее холста.

Верба-невеста, молодка пригожая,

Зеленью-платом не засти зари!

Аль с алоцветной красою не схожа я —

Косы желтее, чем бус янтари.

Ал сарафан с расписной оторочкою,

Белый рукав и плясун-башмачок…

Хворым младенчиком, всхлипнув над кочкою,

Звон оголосил пролесок и лог.

Схожа я с мшистой, заплаканной ивою,

Мне ли крутиться в янтарь-бахрому…

Зой-невидимка узывней, дремливее,

Белые вербы в кадильном дыму.

Певучей думой обуян,

Дремлю под жесткою дерюгой.

Я — королевич Еруслан

В пути за пленницей-подругой.

Мой конь под алым чепраком,

На мне серебряные латы…

А мать жужжит веретеном

В луче осеннего заката.

Смежают сумерки глаза,

На лихо жалуется прялка…

Дымится омут, спит лоза,

В осоке девушка-русалка.

Она поет, манит на дно

От неги ярого избытка…

Замри, судьбы веретено,

Порвись, тоскующая нитка!

Сготовить деду круп, помочь развесить сети,

Лучину засветить и, слушая пургу,

Как в сказке, задремать на тридевять столетий,

В Садко оборотясь иль в вещего Вольгу.

"Гей, други! Не в бою, а в гуслях нам удача, —

Соловке-игруну претит вороний грай…"

С палатей смотрит Жуть, гудит, как било, Лаче,

И деду под кошмой приснился красный рай.

Там горы-куличи и сыченые реки,

У чаек и гагар по мисе яйцо…

Лучина точит смоль, смежив печурки-веки,

Теплынью дышит печь — ночной избы лицо.

Но уж рыжеет даль, пурговою метлищей

Рассвет сметает темь, как из сусека сор,

И слышно, как сова, спеша засесть в дуплище,

Гогочет и шипит на солнечный костер.

Почуя скитный звон, встает с лежанки бабка,

Над ней пятно зари, как венчик у святых,

А Лаче ткет валы размашисто и хлябко,

Теряяся во мхах и далях ветровых.

Запечных потемок чурается день,

Они сторожат наговорный кистень, —

Зарыл его прадед-повольник в углу,

Приставя дозором монашенку-мглу.

И теплится сказка. Избе лет за двести,

А всё не дождется от витязя вести.

Монашка прядет паутины кудель,

Смежает зеницы небесная бель.

Изба засыпает. С узорной божницы

Взирают Микола и сестры Седмицы,

На матице ожила карлиц гурьба,

Топтыгин с козой — избяная резьба.

Глядь, в горенке стол самобранкой накрыт

На лавке разбойника дочка сидит,

На ней пятишовка, из гривен блесня,

Сама же понурей осеннего дня.

Ткачиха-метель напевает в окно:

"На саван повольнику ткися, рядно,

Лежит он в логу, окровавлен чекмень,

Не выведал ворог про чудо-кистень!"

Колотится сердце… Лесная изба

Глядится в столетья, темна, как судьба,

И пестун былин, разоспавшийся дед,

Спросонок бормочет про тутошний свет.

Снова поверилось в дали свободные,

В жизнь, как в лазурный, безгорестный путь, —

Помнишь ракиты седые, надводные,

Вздохи туманов, безмолвия жуть?

Ты повторяла: "Туман — настоящее,

Холоден, хмур и зловеще глубок.

Сердцу пророчит забвенье целящее

В зелени ив пожелтевший листок".

Явью безбольною стало пророчество:

Просинь небес, и снега за окном.

В хижине тихо. Покой, одиночество

Веют нагорным, свежительным сном.

Я дома. Хмарой-тишиной

Меня встречают близь и дали.

Тепла лежанка, за стеной

Старухи ели задремали.

Их не добудится пурга,

Ни зверь, ни окрик человечий…

Чу! С домовихой кочерга

Зашепелявили у печи.

Какая жуть. Мошник-петух

На жердке мреет, как куделя,

И отряхает зимний пух —

Предвестье буйного апреля.

Теплятся звезды-лучинки,

В воздухе марь и теплынь, —

Веселы будут отжинки,

В скирдах духмяна полынь.

Спят за омежками риги,

Роща — пристанище мглы,

Будут пахучи ковриги,

Зимние избы теплы.

Минет пора обмолота,

Пуща развихрит листы, —

Будет добычна охота,

Лоски на слищах холсты.

Месяц засветит лучинкой,

Скрипнет под лаптем снежок…

Колобы будут с начинкой,

Парень матёр и высок.

Я люблю цыганские кочевья,

Свист костра и ржанье жеребят,

Под луной как призраки деревья

И ночной железный листопад.

Я люблю кладбищенской сторожки

Нежилой, пугающий уют,

Дальний звон и с крестиками ложки,

В чьей резьбе заклятия живут.

Зорькой тишь, гармонику в потемки,

Дым овина, в росах коноплю…

Подивятся дальние потомки

Моему безбрежному "люблю".

Что до них? Улыбчивые очи

Ловят сказки теми и лучей…

Я люблю остожья, грай сорочий,

Близь и дали, рощу и ручей.

Уже хоронится от слежки

Прыскучий заяц… Синь и стыть,

И нечем голые колешки

Березке в изморозь прикрыть.

Лесных прогалин скатеретка

В черничных пятнах, на реке

Горбуньей-девушкою лодка

Грустит и старится в тоске.

Осина смотрит староверкой,

Как четки, листья обронив,

Забыв хомут, пасется Серко

На глади сонных, сжатых нив.

В лесной избе покой часовни —

Труда и светлой скорби след…

Как Ной ковчег, готовит дровни

К веселым заморозкам дед.

И ввечеру, под дождик сыпкий,

Знать, заплутав в пустом бору,

Зайчонок-луч, прокравшись к зыбке,

Заводит с первенцем игру.

Пашни буры, межи зелены,

Спит за елями закат,

Камней мшистые расщелины

Влагу вешнюю таят.

Хороша лесная родина:

Глушь да поймища кругом!..

Прослезилася смородина,

Травный слушая псалом.

И не чую больше тела я,

Сердце — всхожее зерно…

Прилетайте, птицы белые,

Клюйте ярое пшено!

Льются сумерки прозрачные,

Кроют дали, изб коньки,

И березки — свечи брачные —

Теплят листьев огоньки.

В час зловещий, в час могильный,

Об одном тебя молю:

Не смотри с тоской бессильной

На восходную зарю.

Но верна словам завета

Слезы робости утри,

И на проблески рассвета

Торжествующе смотри.

Не забудь за далью мрачной,

Средь волнующих забот,

Что взошел я новобрачно

По заре на эшафот;

Что, осилив злое горе,

Ложью жизни не дыша,

В заревое пала море

Огнекрылая душа

Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Что десять лет певучему коню,

Узда алмазная, из золота копыта,

Попона же созвучьями расшита,

Вы нЕ дали и пригоршни овса

И не пускали в луг, где пьяная роса

Свежила б лебедю надломленные крылья!

Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья

Не знали пытки вероломней, —

Пегасу русскому в каменоломне

Нетопыри вплетались в гриву

И пили кровь, как суховеи ниву,

Чтоб не цвела она золототканно

Утехой брачною республике желанной!

Чтобы гумно, где Пушкин и Кольцов

С Есениным в венке из васильков,

Бодягой поросло, унылым плауном,

В разлуке с песногривым скакуном,

И с молотьбой стиха свежее борозды

И непомернее смарагдовой звезды,

Что смотрит в озеро, как чаша, колдовское,

Рождая струнный плеск и вещих сказок рои!

Но у ретивого копыта

Недаром золотом облиты,

Он выпил сон каменоломный

И ржет на Каме, под Коломной

И на балтийских берегах!..

Овсянки, явственны ль в стихах

Вам соловьиные раскаты,

И пал ли Клюев бородатый,

Как дуб, перунами сраженный,

С дуплом, где Сирин огневейный

Клад стережет — бериллы, яхонт?..

И от тверских дубленых пахот,

С антютиком лесным под мышкой,

Клычков размыкал ли излишки

Своих стихов — еловых почек,

И выплакал ли зори-очи

До мертвых костяных прорех

На грай вороний — черный смех?!

Ахматова — жасминный куст,

Обожженный асфальтом серым,

Тропу утратила ль к пещерам,

Где Данте шел и воздух густ,

И нимфа лен прядет хрустальный?

Средь русских женщин Анной дальней

Она как облако сквозит

Вечерней проседью ракит!

Полыни сноп, степное юдо,

Полуказак, полукентавр,

В чьей песне бранный гром литавр,

Багдадский шелк и перлы грудой,

Васильев — омуль с Иртыша.

Он выбрал щуку и ерша

Себе в друзья, — на песню право,

Чтоб цвесть в поэзии купавой, —

Не с вами правнук Ермака!

На стук степного батожка,

На ржанье сосунка-кентавра

Я осетром разинул жабры,

Чтоб гость в моей подводной келье

Испил раскольничьего зелья,

В легенде став единорогом,

И по родным полынным логам

Жил гривы заревом, отгулами копыт!

Так нагадал осетр, и вспенил перлы кит!

Я гневаюсь на вас, гнусавые вороны,

Что ни свирель ручья, ни сосен перезвоны,

Ни молодость в кудрях, как речка в купыре,

Вас не баюкают в багряном октябре,

Когда кленовый лист лохмотьями огня

Летит с лесистых скал, кимвалами звеня,

И ветер-конь в дождливом чепраке

Взлетает на утес, вздыбИться налегке,

Под молнии зурну копытом выбить пламя

И вновь низринуться, чтобы клектать с орлами

Иль ржать над пропастью потоком пенногривым.

Я отвращаюсь вас, что вы не так красивы!

Что знамя гордое, где плещется заря,

От песен зАстите крылом нетопыря,

Крапивой полуслов, бурьяном междометий,

Не чуя пиршества столетий,

Как бороды моей певучую грозу, —

Базальтовый обвал — художника слезу,

О лилии с полей Иерихона!..

Я содрогаюсь вас, убогие вороны,

Что серы вы, в стихе не лирохвосты,

Бумажные размножили погосты

И вывели ежей, улиток, саранчу!..

За будни львом на вас рычу

И за мои нежданные седины

Отмщаю тягой лебединой!

Всё на восток, в шафран и медь,

В кораллы розы нумидийской,

Чтоб под ракитою российской

Коринфской арфой отзвенеть

И от Печенеги до Бийска

Завьюжить песенную цветь,

Где конь пасется диковинный,

Питаясь ягодой наливной,

Травой-улыбой, приворотом,

Что по фантазии болотам

И на сердечном глыбком дне

Звенят, как пчелы по весне!

Меж трав волшебных Анатолий, —

Мой песноглаз, судьба-цветок,

Ему ковер индийских строк,

Рязанский лыковый уток,

С арабским бисером — до боли!

Чу! Ржет неистовый скакун

Прибоем слав о гребни дюн

Победно-трубных, как органы,

Где юность празднуют титаны!

Вы на себя плетете петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи?

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отвагу горькую — в вино,

Но я, как небо, мудро светел

И неразгадан, как оно.

Просинь — море, туча — кит,

А туман — лодейный парус.

За окнищем моросит

Не то сырь, не то стеклярус.

Двор — совиное крыло,

Весь в глазастом узорочье.

Судомойня — не село,

Брань — не щекоты сорочьи.

В городище, как во сне,

Люди — тля, а избы — горы.

Примерещилися мне

Беломорские просторы.

Гомон чаек, плеск весла,

Вольный промысел ловецкий:

На потух заря пошла,

Чуден остров Соловецкий.

Водяник прядет кудель,

Что волна, то пасмо пряжи…

На извозчичью артель

Я готовлю харч говяжий.

Повернет небесный кит

Хвост к теплу и водополью…

Я — как невод, что лежит

На мели, изъеден солью.

Не придет за ним помор —

Пододонный полонянник…

Правят сумерки дозор,

Как ночлег бездомный странник.

Талы избы, дорога,

Буры пни и кусты,

У лосиного лога

Четки елей кресты.

На завалине лыжи

Обсушил полудняк.

Снег дырявый и рыжий,

Словно дедов армяк.

Зорька в пестрядь и лыко

Рядит сучья ракит,

Кузовок с земляникой —

Солнце метит в зенит.

Дятел — пущ колотушка —

Дразнит стуком клеста,

И глухарья ловушка

На сегодня пуста.

На темном ельнике стволы берез —

На рытом бархате девические пальцы.

Уже рябит снега, и слушает откос,

Как скут струю ручья невидимые скальцы.

От лыж неровен след. Покинув темь трущоб,

Бредет опушкой лось, вдыхая ветер с юга,

И таежный звонарь — хохлатая лешуга,

Усевшись на суку, задорно пучит зоб.

Галка-староверка ходит в черной ряске,

В лапотках с оборой, в сизой подпояске.

Голубь в однорядке, воробей в сибирке,

Курица ж в салопе — клёваные дырки.

Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках

Щеголять далося в дедовских опорках.

В галочьи потёмки, взгромоздясь на жёрдки,

Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки,

Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван,

Числит звездный бисер, чует травный ладан.

На погосте свечкой теплятся гнилушки,

Доплетает леший лапоть на опушке,

Верезжит в осоке проклятый младенчик…

Петел ждет, чтоб зорька нарядилась в венчик.

У зари нарядов тридевять укладок…

На ущербе ночи сон куриный сладок:

Спят монашка-галка, воробей-горошник…

Но едва забрезжит заревой кокошник —

Звездочет крылатый трубит в рог волшебный:

"Пробудитесь, птицы, пробил час хвалебный,

И пернатым брашно, на бугор, на плёсо,

Рассыпает солнце золотое просо!"

Сегодня в лесу именины,

На просеке пряничный дух,

В багряных шугаях осины

Умильней причастниц-старух.

Пышней кулича муравейник,

А пень — как с наливкой бутыль.

В чаще именинник-затейник

Стоит, опершись на костыль.

Он в синем, как тучка, кафтанце,

Бородка — очёсок клочок;

О лете — сынке-голодранце

Тоскует лесной старичок.

Потрафить приятельским вкусам

Он ключницу-осень зовёт…

Прикутано старым бурнусом,

Спит лето в затишье болот.

Пусть осень густой варенухой

Обносит трущобных гостей —

Ленивец, хоть филин заухай,

Не сгонит дремоты с очей!

В овраге снежные ширинки

Дырявит посохом закат,

Полощет в озере, как в кринке,

Плеща на лес, кумачный плат.

В расплаве мхов и тине роясь, —

Лесовику урочный дар, —

Он балахон и алый пояс

В тайгу забросил, как пожар.

У лесового нос — лукошко,

Волосья — поросли ракит…

Кошель с янтарною морошкой

Луна забрезжить норовит.

Зарит… Цветет загозье лыко,

Когтист и свеж медвежий след,

Озерко — туес с земляникой,

И вешний бор — за лаптем дед.

Дымится пень, ему лет со сто,

Он в шапке, с сивой бородой…

Скрипит лощеное берёсто

У лаптевяза под рукой.

Лесные сумерки — монах

За узорочным часословом,

Горят заставки на листах

Сурьмою в золоте багровом.

И богомольно старцы-пни

Внимают звукам часословным…

Заря, задув свои огни,

Тускнеет венчиком иконным.

Лесных погостов старожил,

Я молодею в вечер мая,

Как о судьбе того, кто мил,

Над палой пихтою вздыхая.

Забвенье светлое тебе

В многопридельном хвойном храме,

По мощной жизни, по борьбе,

Лесными ставшая мощами!

Смывает киноварь стволов

Волна финифтяного мрака,

Но строг и вечен часослов

Над котловиною, где рака.

Не в смерть, а в жизнь введи меня,

Тропа дремучая лесная!

Привет вам, братья-зеленя,

Потемки дупел, синь живая!

Я не с железом к вам иду,

Дружась лишь с посохом да рясой,

Но чтоб припасть в слезах, в бреду

К ногам березы седовласой,

Чтоб помолиться лику ив,

Послушать пташек-клирошанок

И, брашен солнечных вкусив,

Набрать младенческих волвянок.

На мху, как в зыбке, задремать

Под "баю-бай" осиплой ели…

О, пуща-матерь, тучки прядь,

Туман, пушистее кудели,

Как сладко брагою лучей

На вашей вечере упиться,

Прозрев, что веткою в ручей

Душа родимая глядится!

Болесть да засуха,

На скотину мор.

Горбясь, шьет старуха

Мертвецу убор.

Холст ледащ на ощупь,

Слепы нить, игла…

Как медвежья поступь,

Темень тяжела.

С печи смотрят годы

С карлицей-судьбой.

Водят хороводы

Тучи над избой.

Мертвый дух несносен,

Маета и чад.

Помелища сосен

В небеса стучат.

Глухо божье ухо,

Свод надземный толст.

Шьет, кляня, старуха

Поминальный холст.

Есть в Ленине керженский дух,

Игуменский окрик в декретах,

Как будто истоки разрух

Он ищет в "Поморских ответах".

Мужицкая ныне земля,

И церковь — не наймит казенный,

Народный испод шевеля,

Несется глагол краснозвонный.

Нам красная молвь по уму:

В ней пламя, цветенье сафьяна, —

То Черной Неволи басму

Попрала стопа Иоанна.

Борис, златоордный мурза,

Трезвонит Иваном Великим,

А Лениным — вихрь и гроза

Причислены к ангельским ликам.

Есть в Смольном потемки трущоб

И привкус хвои с костяникой,

Там нищий колодовый гроб

С останками Руси великой.

"Куда схоронить мертвеца", —

Толкует удалых ватага.

Поземкой пылит с Коневца,

И плещется взморье-баклага.

Спросить бы у тучки, у звезд,

У зорь, что румянят ракиты…

Зловещ и пустынен погост,

Где царские бармы зарыты.

Их ворон-судьба стережет

В глухих преисподних могилах…

О чем же тоскует народ

В напевах татарско-унылых?

Не верьте, что бесы крылаты, —

У них, как у рыбы, пузырь,

Им любы глухие закаты

И моря полночная ширь.

Они за ладьею акулой,

Прожорливым спрутом, плывут;

Утесов подводные скулы —

Геенскому духу приют.

Есть бесы молчанья, улыбки,

Дверного засова, и сна…

В гробу и в младенческой зыбке

Бурлит огневая волна.

В кукушке и в песенке пряхи

Ныряют стада бесенят.

Старушьи, костлявые страхи —

Порука, что близится ад.

О, горы, на нас упадите,

Ущелья, окутайте нас!

На тле, на воловьем копыте

Начертан громовый рассказ.

За брашном, за нищенским кусом

Рогатые тени встают…

Кому же воскрылья с убрусом

Закатные ангелы ткут?

Хорошо ввечеру при лампадке

Погрустить и поплакать втишок,

Из резной низколобой укладки

Недовязанный вынуть чулок.

Ненаедою-гостем за кружкой

Усадить на лежанку кота

И следить, как лучи над опушкой

Догорают виденьем креста,

Как бредет позад дремлющих гумен,

Оступаясь, лохмотница-мгла…

Всё по-старому: дед, как игумен,

Спит лохань и притихла метла.

Лишь чулок — как на отмели верши,

И с котом раздружился клубок.

Есть примета: где милый умерший,

Там пустует кольцо иль чулок,

Там божничные сумерки строже,

Дед безмолвен, провидя судьбу,

Глубже взор и морщины… О, Боже —

Завтра год, как родная в гробу!

Бродит темень по избе,

Спотыкается спросонок,

Балалайкою в трубе

Заливается бесенок:

"Трынь да брынь, да

тере-рень…"

Чу! Заутренние звоны…

Богородицына тень,

Просияв, сошла с иконы.

В дымовище сгинул бес,

Печь, как старица, вздохнула.

За окном бугор и лес

Зорька в сыту окунула.

Там, минуючи зарю,

Ширь безвестных плоскогорий,

Одолеть судьбу-змею

Скачет пламенный Егорий.

На задворки вышел Влас

С вербой, в венчике сусальном.

Золотой, воскресный час,

Просиявший в безначальном.

Обозвал тишину глухоманью,

Надругался над белым "молчи",

У креста простодушною данью

Не поставил сладимой свечи.

В хвойный ладан дохнул папиросой

И плевком незабудку обжег.

Зарябило слезинками плёсо,

Сединою заиндевел мох.

Светлый отрок — лесное молчанье,

Помолясь на заплаканный крест,

Закатилось в глухое скитанье

До святых, незапятнанных мест.

Заломила черемуха руки,

К норке путает след горностай…

Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай.

Двор, как дно огромной бочки,

Как замкнутое кольцо;

За решеткой одиночки

Чье-то бледное лицо.

Темной кофточки полоски,

Как ударов давних след,

И девической прически

В полумраке силуэт.

После памятной прогулки,

Образ светлый и родной,

В келье каменной и гулкой

Буду грезить я тобой.

Вспомню вечер безмятежный,

В бликах радужных балкон

И поющий скрипкой нежной

За оградой граммофон,

Светлокрашеную шлюпку,

Вёсел мерную молву,

Рядом девушку-голубку —

Белый призрак наяву…

Я всё тот же — мощи жаркой

Не сломил тяжелый свод…

Выйди, белая русалка,

К лодке, дремлющей у вод!

Поплывем мы… Сон нелепый!

Двор, как ямы мрачной дно,

За окном глухого склепа

И зловеще и темно.

Где вы, порывы кипучие,

Чувств безграничный простор,

Речи проклятия жгучие,

Гневный насилью укор?

Где вы, невинные, чистые,

Смелые духом борцы,

Родины звезды лучистые,

Доли народной певцы?

Родина, кровью облитая,

Ждет вас, как светлого дня,

Тьмою кромешной покрытая,

Ждет — не дождется огня!

Этот огонь очистительный

Факел свободы зажжет

Голос земли убедительный —

Всевыносящий народ.

На часах у стен тюремных,

У окованных ворот,

Скучно в думах неизбежных

Ночь унылая идет.

Вдалеке волшебный город,

Весь сияющий в огнях,

Здесь же плит гранитных холод

Да засовы на дверях.

Острый месяц в тучах тонет,

Как обломок палаша;

В каждом камне, мнится, стонет

Заключенная душа.

Стонут, бьются души в узах

В безучастной тишине.

Все в рабочих синих блузах,

Земляки по крови мне.

Закипает в сердце глухо

Яд пережитых обид…

Мать родимая старуха,

Мнится, в сумраке стоит,

К ранцу жалостно и тупо

Припадает головой…

Одиночки, как уступы,

Громоздятся надо мной.

Словно глаз лукаво-грубый,

За спиной блестит ружье,

И не знаю я — кому бы

Горе высказать свое.

Жизнь безвинно-молодую

Загубить в расцвете жаль, —

Неотступно песню злую

За спиною шепчет сталь.

Шелестит зловеще дуло:

"Не корись лихой судьбе.

На исходе караула

В сердце выстрели себе

И умри безумно молод,

Тяготенье кончи дней…"

За тюрьмой волшебный город

Светит тысячью огней.

И огни, как бриллианты,

Блесток радужных поток…

Бьют унылые куранты

Череды унылой срок.

Я надену черную рубаху

И вослед за мутным фонарем

По камням двора пройду на плаху

С молчаливо-ласковым лицом.

Вспомню маму, крашеную прялку,

Синий вечер, дрёму паутин,

За окном ночующую галку,

На окне любимый бальзамин,

Луговин поёмные просторы,

Тишину обкошенной межи,

Облаков жемчужные узоры

И девичью песенку во ржи:

Узкая полосынька

Клинышком сошлась —

Не вовремя косынька

На две расплелась!

Развилась по спинушке,

Как льняная плеть, —

Нe тебе, детинушке,

Девушкой владеть!

Деревца вилавого

С маху не срубить —

Парня разудалого

Силой не любить!

Белая березонька

Клонится к дождю…

Не кукуй, загозынька,

Про судьбу мою!..

Но прервут куранты крепостные

Песню-думу боем роковым…

Бред души! То заводи речные

С тростником поют береговым.

Сердца сон, кромешный, как могила!

Опустил свой парус рыбарь-день.

И слезятся жалостно и хило

Огоньки прибрежных деревень.

В красовитый летний праздничек,

На раскат-широкой улице,

Будет гульное гуляньице —

Пир — мирское столованьице.

Как у девушек-согревушек

Будут поднизи плетеные,

Сарафаны золоченые,

У дородных добрых молодцов,

Мигачей и залихватчиков,

Перелетных зорких кречетов,

Будут шапки с кистью до уха,

Опояски соловецкие,

Из семи шелков плетеные.

Только я, млада, на гульбище

Выйду в старо-старом рубище,

Нищим лыком опоясана…

Сгомонятся красны девушки,

Белолицые согревушки, —

Как от торопа повального

Отшатятся на сторонушку.

Парни ражие, удалые

За куветы встанут талые,

Притулятся на завалины

Старики, ребята малые —

Диво-дпвное увидючи,

Промежду себя толкуючи:

"Чья здесь ведьма захудалая

Ходит, в землю носом клюючи?

Уж не горе ли голодное,

Лихо злое, подколодное,

Забежало частой рощею.

Корбой темною, дремучею,

Через лягу — грязь топучую,

Во селенье домовитое,

На гулянье круговитое?

У нас время недогуляно,

Зелено вино недопито,

Девицы недоцелованы,

Молодцы недолюбованы,

Сладки пряники не съедены,

Серебрушки недоменяны…"

Тут я голосом, как молотом,

Выбью звоны колокольные:

"Не дарите меня золотом,

Только слухайте, крещеные:

Мне не спалось ночкой синею

Перед Спасовой заутреней.

Вышла к озеру по инею,

По росе медвяной, утренней.

Стала озеро выспрашивать,

Оно стало мне рассказывать

Тайну тихую поддонную

Про святую Русь крещеную.

От озерной прибауточки,

Водяной потайной басенки,

Понабережье насупилось,

Пеной-саваном окуталось.

Тучка сизая проплакала —

Зернью горькою прокапала,

Рыба в заводях повытухла,

На лугах трава повызябла…

Я поведаю на гульбище

Праздничанам-залихватчикам,

Что мне виделось в озерышке,

Во глуби на самом донышке.

Из конца в конец я видела

Поле грозное, убойное,

Костяками унавожено.

Как на полюшке кровавоём

Головами мосты мощены,

Из телес реки пропущены,

Близ сердечушка с ружья паля,

О бока пуля пролятыва,

Над глазами искры сыплются…

Оттого в заветный праздничек

На широкое гуляньице

Выйду я, млада, непутною,

Встану вотдаль немогутною,

Как кручинная кручинушка,

Та пугливая осинушка,

Что шумит-поет по осени

Песню жалкую свирельную,

Ронит листья — слезы желтые

На могилу безымянную".

Утонувшие в океане

Не восходят до облаков,

Они в подземных, пламенных странах

Средь гремучих красных песков.

До второго пришествия Спаса

Огневейно крылаты они,

Лишь в поминок Всадник Саврасый

На мгновенье гасит огни

И тогда прозревают души,

Тихий Углич и праведный Псков

Чуют звон колокольный с суши,

Воск погоста и сыту блинов.

Был поминный круглый недаром:

Солнце с месяцем — Божьи блины,

За вселенским судным пожаром

Круглый год ипостась весны.

Не напрасны пшеница с медом —

В них услада надежды земной:

Мы умрем, но воскреснем с народом,

Как зерно под Господней сохой.

Не кляните ж, ученые люди,

Вербу, воск и голубку-кутью —

В них мятеж и раздумье о чуде

Уподобить жизнь кораблю,

Чтоб не сгибнуть в глухих океанах,

А цвести, пламенеть и питать,

И в подземных огненных странах

К небесам врата отыскать.

Наша радость, счастье наше

Не крикливы, не шумны,

Но блаженнее и краше,

Чем младенческие сны.

В серых избах, в казематах,

В гробовой измены час,

Смертным ужасом объятых

Не отыщется меж нас.

Мы блаженны, неизменны,

Веря любим и молчим,

Тайну Бога и Вселенной

В глубине своей храним.

Тишиной безвестья живы,

Во хмелю и под крестом,

Мы — жнецы вселенской нивы,

Вечеров уборки ждем.

И хоть смерть косой тлетворной

Нам грозит из лет седых:

Он придет нерукотворный

Век колосьев золотых

Вы — отгул глухой, гремучей,

Обессилевшей волны,

Мы — предутренние тучи,

Зори росные весны.

Ваши помыслы — ненастье,

Дрожь и тени вечеров,

Наши — мерное согласье

Тяжких времени шагов.

Прозревается лишь в книге

Вами мудрости конец, —

В каждом облике и миге

Наш взыскующий Отец.

Ласка Матери-природы

Вас забвеньем не дарит, —

Чародейны наши воды

И огонь многоочит.

За слиянье нет поруки,

Перевал скалист и крут,

Но бесплодно ваши стуки

В лабиринте не замрут.

Мы, как рек подземных струи,

К вам незримо притечем

И в безбрежном поцелуе

Души братские сольем.

Костра степного взвивы,

Мерцанье высоты,

Бурьяны, даль и нивы —

Россия — это ты!

На мне бойца кольчуга,

И, подвигом горя,

В туман ночного луга

Несу светильник я.

Вас, люди, звери, гады,

Коснется ль вещий крик:

Огонь моей лампады —

Бессмертия родник!

Всё глухо. Точит злаки

Степная саранча…

Передо мной во мраке

Колеблется свеча,

Роняет сны-картинки

На скатертчатый стол —

Минувшего поминки,

Грядущего символ.

"Не жди зари, она погасла

Как в мавзолейной тишине

Лампада чадная без масла…" —

Могильный демон шепчет мне.

Душа смежает робко крылья,

Недоуменно смущена,

Пред духом мрака и насилья

Мятется трепетно она.

И демон сумрака кровавый

Трубит победу в смертный рог.

Смутился кубок брачной славы,

И пуст украшенный чертог.

Рассвета луч не обагрянит

Вино в бокалах круговых,

Пока из мертвых не восстанет

Гробнице преданный Жених.

Пока же камень не отвален,

И стража тело стережет,

Душа безмовие развалин

Чертога брачного поет.

Вы на себя плетете петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи?

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отраву горькую в вино,

Но я, как небо, мудро-светел

И неразгадан, как оно.

Вы обошли моря и сушу,

К созвездьям взвили корабли,

И лишь меня — мирскую душу,

Как жалкий сор, пренебрегли.

Работник родины свободной

На ниве жизни и труда,

Могу ль я вас, как терн негодный,

Не вырвать с корнем навсегда?

На песню, на сказку рассудок молчит,

Но сердце так странно правдиво, —

И плачет оно, непонятно грустит,

О чем? — знают ветер да ивы.

О том ли, что юность бесследно прошла,

Что поле заплаканно-нище?

Вон серые избы родного села,

Луга, перелески, кладбище.

Вглядись в листопадную странничью даль,

В болот и оврагов пологость,

И сердцу-дитяти утешной едва ль

Почуется правды суровость.

Потянет к загадке, к свирельной мечте,

Вздохнуть, улыбнуться украдкой

Задумчиво-нежной небес высоте

И ивам, лепечущим сладко.

Примнится чертогом — покров шалаша,

Колдуньей лесной — незабудка,

и горько в себе посмеется душа

Над правдой слепого рассудка.

Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,

Из-за быстрых рек, из-за дальних гор,

Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище,

Подышать лесной древней силищей!

Ты прости, отец, сына нищего,

Песню-золото расточившего,

Не кудрявичем под гуслярный звон

В зелен терем твой постучался он!

Богатырь душой, певник розмыслом,

Раздружился я с древним обликом,

Променял парчу на сермяжину,

Кудри-вихори на плешь-лысину.

Поклонюсь тебе, государь, душой —

Укажи тропу в зелен терем свой!

Там, двенадцать в ряд, братовья сидят —

Самоцветней зорь боевой наряд…

Расскажу я им, баснослов-баян,

Что в родных степях поредел туман,

Что сокрылися гады, филины,

Супротивники пересилены,

Что крещеный люд на завалинах

Словно вешний цвет на прогалинах…

Ах, не в руку сон! Седовласый бор

Чуда-терема сторожит затвор:

На седых щеках слезовая смоль,

Меж бровей-трущоб вещей думы боль.

Прохожу ночной деревней,

В темных избах нет огня,

Явью сказочною, древней

Потянуло на меня.

В настоящем разуверясь,

Стародавних полон сил,

Распахнул я лихо ферязь,

Шапку-соболь заломил.

Свистнул, хлопнул у дороги

В удалецкую ладонь,

И, как вихорь, звонконогий

Подо мною взвился конь.

Прискакал. Дубровным зверем

Конь храпит, копытом бьет, —

Предо мной узорный терем,

Нет дозора у ворот.

Привязал гнедого к тыну;

Будет лихо али прок,

Пояс шелковый закину

На точеный шеломок.

Скрипнет крашеная ставня…

"Что, разлапушка, — не спишь?

Неспроста повесу-парня

Знают Кама и Иртыш!

Наши хаживали струги

До Хвалынщины подчас, —

Не иссякнут у подруги

Бирюза и канифас…"

Прояснилися избенки,

Речка в утреннем дыму.

Гусли-морок, всхлипнув звонко,

Искрой канули во тьму.

Но в душе, как хмель, струится

Вещих звуков серебро —

Отлетевшей жаро-птицы

Самоцветное перо.

Ты, судинушка — чужая сторона,

Что свекровьими попреками красна,

Стань-ка городом, дорогой столбовой,

Краснорядною торговой слободой!

Было б друженьке где волю волевать,

В сарафане-разгуляне щеголять,

Краснорядцев с ума-разума сводить,

Развеселой слобожанкою прослыть,

Перемочь невыносимую тоску —

Подариться нелюбиму муженьку!

Муж повышпилит булавочки с косы,

Не помилует девической красы,

Сгонит с облика белила и сурьму,

Не обрядит в расписную бахрому.

Станет друженька преклонливей травы,

Не услышит человеческой молвы,

Только благовест учует поутру,

Перехожую волынку ввечеру.

Недозрелую калинушку

Не ломают и не рвут, —

Недорощена детинушку

Во солдаты не берут.

Придорожну скатну ягоду

Топчут конник, пешеход, —

По двадцатой красной осени

Парня гонят во поход.

Раскудрявьтесь, кудри-вихори,

Брови — черные стрижи,

Ты, размыкушка-гармоника,

Про судину расскажи:

Во незнаемой сторонушке

Красовита ли гульба?

По страде свежит ли прохолодь,

В стужу греет ли изба?

Есть ли улица расхожая,

Девка-зорька, маков цвет,

Али ночка непогожая

Ко сударке застит след?

Ах, размыкушке-гармонике

Поиграть не долог срок!..

Придорожную калинушку

Топчут пеший и ездок.

Д е в к а — з а п е в а л о:

Я вечор, млада, во пиру была,

Хмелен мед пила, сахар кушала,

Во хмелю, млада, похвалялася

Не житьем-бытьем — красной удалью.

Не сосна в бору дрожмя дрогнула,

Топором-пилой насмерть ранена,

Не из невода рыба шалая,

Извиваючись, в омут просится, —

Это я пошла в пляску походом:

Гости-бражники рты разинули,

Домовой завыл — крякнул под полом,

На запечье кот искры выбрызнул:

Вот я —

Плясея —

Вихорь, прах летучий,

Сарафан —

Синь-туман,

Косы — бор дремучий!

Пляс — гром,

Бурелом,

Лешева погудка,

Под косой —

Луговой

Цветик незабудка!

П а р е н ь — п р и п е в а л о:

Ой, пляска приворотная,

Любовь — краса залетная,

Чем вчуже вами маяться,

На плахе белолиповой

Срубить бы легче голову!

Не уголь жжет мне пазуху,

Не воск — утроба топится

О камень — тело жаркое,

На пляс — красу орлиную

Разбойный ножик точится!

Если б ведать судьбину твою,

Не кручинить бы сердца разлукой

И любовь не считать бы свою

За тебя нерушимой порукой.

Не гадалося ставшее мне,

Что, по чувству сестра и подруга,

По своей отдалилась вине

Ты от братьев сурового круга.

Оттого, как под ветром ковыль,

И разлучная песня уныла,

Что тебе побирушки костыль

За измену судьба подарила.

И неведомо: я ли не прав

Или сердце к тому безучастно,

Что, отверженный облик приняв,

Ты, как прежде, нетленно прекрасна?

На припеке цветик алый

Обезлиствел и поблек —

Свет-детина разудалый

От зазнобушки далек.

Он взвился бы буйной птицей

Цепи-вороги крепки,

Из темницы до светлицы

Перевалы далеки.

Призапала к милой стежка,

Буреломом залегла.

За окованным окошком —

Колокольная игла.

Всё дозоры да запоры,

Каземат — глухой капкан…

Где вы, косы — темны боры,

Заряница — сарафан?

В белоструганой светелке

Кто призарился на вас,

На фату хрущата шелка,

На узорный канифас?

Заручился кто от любы

Скатным клятвенным кольцом:

Волос — зарь, малина — губы,

В цвет черемухи лицом?..

Захолонула утроба,

Кровь, как цепи, тяжела…

Помяни, душа-зазноба,

Друга — сизого орла!

Без ножа ему неволя

Кольца срезала кудрей,

Чтоб раздольней стало поле,

Песня-вихорь удалей.

Чтоб напева ветровова

Не забыл крещеный край…

Не шуми ты, мать-дуброва,

Думу думать не мешай!

Осенюсь могильною иконкой,

Накормлю малиновок кутьей

И с клюкой, с дорожною котомкой,

Закачусь в туман вечеровой.

На распутьях дальнего скитанья,

Как пчела медвяную росу,

Соберу певучие сказанья

И тебе, родимый, принесу.

В глубине народной незабытым

Ты живешь, кровавый и святой…

Опаленным, сгибнувшим, убитым,

Всем покой за дверью гробовой.

Чу! Перекатный стук на гумнах,

Он по заре звучит как рог.

От бед, от козней полоумных

Мой вещий дух не изнемог.

Я всё такой же, как в столетьях,

Широкогрудый удалец…

Знать, к солнцепеку на поветях

Рудеет утренний багрец.

От гумен тянет росным медом,

Дробь молотьбы — могучий рог.

Нас подарил обильным годом

Сребробородый, древний бог.

Собиралися в ночнину,

Становились в тесный круг.

"Кто старшой, кому по чину

Повести за стругом струг?

Есть Иванко Шестипалый,

Васька Красный, Кудеяр,

Зауголыш, Рямза, Чалый

И Размыкушка-гусляр.

Стать негоже Кудеяру,

Рямзе с Васькой-яруном!"

Порешили: быть гусляру

Струговодом-большаком!

Он доселе тешил братов,

Не застаивал ветрил,

Сызрань, Астрахань, Саратов

В небо полымем пустил.

В епанчу, поверх кольчуги,

Оболок Размыка стан

И повел лихие струги

На слободку — Еруслан.

Плыли долго аль коротко,

Обогнули Жигули,

Еруслановой слободки

Не видали — не нашли.

Закручинились орлята:

Наважденье чем избыть?

Отступною данью-платой

Волге гусли подарить…

Воротилися в станища,

Что ни струг, то сирота,

Буруны разъели днища,

Червоточина — борта.

Объявилась горечь в браге.

Привелось, хоть тяжело,

Понести лихой ватаге

Черносошное тягло.

И доселе по Поволжью

Живы слухи: в ледоход

Самогуды звучной дрожью

Оглашают глуби вод.

Кто проведает — учует

Половодный, вещий сказ,

Тот навеки зажалкует,

Не сведет с пучины глаз.

Для того туман поречий,

Стружный парус, гул валов —

Перекатный рокот сечи,

Удалой повольный зов.

Дрожь осоки — шепот жаркий,

Огневая вспышка струй —

Зарноокой полонянки

Приворотный поцелуй.

Как родители-разлучники

Да женитьба подневольная

Довели удала молодца

До большой тоски-раздумьица!

Допрежь сердце соколиное

Черной немочи не ведало, —

Я на гульбищах погуливал,

Шапки старосте не ламывал.

А теперича я — молодец,

Словно птаха-коноплянница,

Что, по зорьке лёт направивши,

Птицелову в сеть сгодилася.

Как лихие путы пташицу,

Так станливого молодчика

Завязала и запутала

Молода жена-приданница.

От кудрявых стружек тянет смолью,

Духовит, как улей, белый сруб.

Крепкогрудый плотник тешет колья,

На слова медлителен и скуп.

Тёпел паз, захватисты кокоры,

Крутолоб тесовый шоломок.

Будут рябью писаны подзоры,

И лудянкой выпестрен конёк.

По стене, как зернь, пройдут зарубки:

Сукрест, лапки, крапица, рядки,

Чтоб избе-молодке в красной щубке

Явь и сонь мерещились — легки.

Крепкогруд строитель-тайновидец,

Перед ним щепа как письмена:

Запоет резная пава с крылец,

Брызнет ярь с наличника окна.

И когда очёсками кудели

Над избой взлохматится дымок —

Сказ пойдет о красном древоделе

По лесам, на запад и восток.

Льнянокудрых тучек бег —

Перед ведреным закатом.

Детским телом пахнет снег,

Затенённый пнем горбатым.

Луч — крестильный образок —

На валежину повешен,

И ребячий голосок

За кустами безутешен.

Под березой зыбки скрип,

Ельник в маревных пелёнках…

Кто родился иль погиб

В льнянокудрых сутемёнках?

И кому, склонясь, козу

Строит зорька-повитуха?..

"Поспрошай куму-лозу", —

Шепчет пихта, как старуха.

И лоза, рядясь в кудель,

Тайну светлую открыла:

"На заранке я апрель

В снежной лужице крестила".

Чтобы медведь пришел к порогу

И щука выплыла на зов,

Словите ворона-тревогу

В тенета солнечных стихов.

Не бойтесь хвойного бесследья,

Целуйтесь с ветром и зарей,

Сундук железного возмездья

Взломав упорною рукой.

Повыньте жалости повязку,

Сорочку белой тишины,

Переступи в льняную сказку

Запечной, отрочьей весны.

Дремля присядьте у печурки —

У материнского сосца

И под баюканье снегурки

Дождитесь вещего конца.

Потянет медом от оконца,

Паучьим лыком и дуплом,

И, весь в паучьих волоконцах,

Топтыгин рявкнет под окном.

А в киноваренном озерке,

Где золотой окуний сказ,

На бессловесный окрик — зорко

Блеснет каурый щучий глаз.

Из подвалов, из темных углов,

От машин и печей огнеглазых

Мы восстали могучей громов,

Чтоб увидеть всё небо в алмазах,

Уловить серафимов хвалы,

Причаститься из Спасовой чаши!

Наши юноши — в тучах орлы,

Звезд задумчивей девушки наши.

Город-дьявол копытами бил,

Устрашая нас каменным зевом.

У страдальческих теплых могил

Обручились мы с пламенным гневом.

Гнев повел нас на тюрьмы, дворцы,

Где на правду оковы ковались…

Не забыть, как с детями отцы

И с невестою милый прощались…

Мостовые расскажут о нас,

Камни знают кровавые были…

В золотой, победительный час

Мы сраженных орлов схоронили.

Поле Марсово — красный курган,

Храм победы и крови невинной…

На державу лазоревых стран

Мы помазаны кровью орлиной.

В избе гармоника: "Накинув плащ с гитарой…"

А ставень дедовский провидяще грустит:

Где Сирии — красный гость, Вольга с Мемелфой старой,

Божниц рублевский сон, и бархат ал и рыт?

"Откуля, доброхот?" — "С Владимира-Залесска…"

— "Сгорим, о братия, телес не посрамим!.."

Махорочная гарь, из ситца занавеска,

И оспа полуслов: "Валета скозырим".

Под матицей резной (искусством позабытым)

Валеты с дамами танцуют "вальц-плезир",

А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,

Щипля сусальный пух и сетуя на мир.

Кропилом дождевым смывается со ставней

Узорчатая быль про ярого Вольгу,

Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней

Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.

Революцию и Матерь света

В песнях возвеличим,

И семирогие кометы

На пир бессмертия закличем!

Ура, осанна, — два ветра-брата

В плащах багряных трубят, поют…

Завод железный, степная хата

Из ураганов знамена ткут.

Убийца красный — святей потира,

Убить — воскреснуть, и пасть — ожить…

Браду морскую, волосья мира

Коммуна-пряха спрядает в нить.

Из нитей невод сплетет Отвага,

В нем затрепещут стада веков…

На горной выси, в глуши оврага

Цветет шиповник пурпурных слов.

Товарищ ярый, мой брат орлиный,

Вперяйся в пламя и пламя пей!..

Потемки шахты, дымок овина

Отлились в перстень яснее дней!

А ночи вставки, в их гранях глуби

Стихов бурунных, лавинных строк…

Мы ало гибнем, прибойно любим,

Как злая клятва — любви зарок.

Как воск алтарный — мозоль на пятке,

На ярой шее — веревки след,

Пусть в Пошехонье чадят лампадки,

Пред ликом Мести — лучи комет!

И лик стожарный нам кровно ясен,

В нем сны заводов, раздумье нив…

Товарищ верный, орел прекрасен,

Но ты как буря, как жизнь красив!

Россия плачет пожарами,

Варом, горючей золой,

Над перинами, самоварами

Над черной уездной судьбой.

Россия смеется зарницами

Плеском вод, перелетом гусей,

Над чертогами и темницами,

Над грудой разбитых цепей.

Россия плачет распутицей,

Листопадом, серым дождем,

Над кутьею и Троеручицей

С кисою, с пудовым замком

Россия смеется бурями

Блеском молний, обвалами гор,

Над столетьями, буднями хмурыми,

Где седины и мысленный сор,

Над моею заклятой тетрадкою,

Где за строчками визг бесенят…

Простираюсь перед укладкою

И слезам и хохоту рад, —

Там Бомбеем и Ладогой веющий,

Притаился мамин платок…

О твердыни ларца пламенещий

Разбивается смертный поток.

И над Русью ветвится и множится

Вавилонского плата кайма…

Возгремит, воссияет, обожится

Материнская вещая тьма!

Коровы — платиновые зубы,

Оранжевая масть, в мыке валторны,

На птичьем дворе гамаюны, инкубы —

Домашние твари курино-покорны.

Пшеничные рощи, как улей, медовы,

На радио-солнце лелеют стволы,

Глухие преданья про жатву и ловы

В столетиях брезжат, неясно-смуглы.

Двуликие девушки ткут песнопенья —

Уснова — любовь, поцелуи — уток…

Блаженна земля и людские селенья,

Но есть роковое: Начало и Срок.

Но есть роковое: Печаль и Седины,

Плакучие ивы и воронов грай

Отдайте поэту родные овины,

Где зреет напев — просяной каравай!

Где гречневый дед — золотая улыба

Словесное жито ссыпает в сусек!..

Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба

В кунсткамерной банке почили навек,

Что внук Китовраса в заразной больнице

Гнусавит Ой-ра, вередами цветя…

Чернильный удав на сермяжной странице

Пожрал мое сердце, поэзии мстя

Я — посвященный от народа,

На мне великая печать,

И на чело свое природа

Мою прияла благодать.

Вот почему на речке-ряби,

В ракитах ветер-Алконост

Поет о Мекке и арабе,

Прозревших лик карельских звезд.

Все племена в едином слиты:

Алжир, оранжевый Бомбей

В кисете дедовском зашиты

До золотых, воскресных дней.

Есть в сивке доброе, слоновье,

И в елях финиковый шум, —

Как гость в зырянское зимовье

Приходит пестрый Эрзерум.

Китай за чайником мурлычет,

Чикаго смотрит чугуном…

Не Ярославна рано кычет

На забороле городском, —

То богоносный дух поэта

Над бурной родиной парит;

Она в громовый плащ одета,

Перековав луну на щит.

Левиафан, Молох с Ваалом —

Ее враги. Смертелен бой.

Но кроток луч над Валаамом,

Целуясь с ладожской волной.

А там, где снежную Печору

Полою застит небосклон,

В окно к тресковому помору

Стучится дед — пурговый сон.

Пусть кладенечные изломы

Врагов, как молния, разят, —

Есть на Руси живые дрёмы,

Невозмутимый, светлый сад.

Он в вербной слезке, в думе бабьей,

В богоявленье наяву,

И в дудке ветра об арабе,

Прозревшем Звездную Москву.

Свить сенный воз мудрее, чем создать

"Войну и мир" иль Шиллера балладу.

Бредете вы по золотому саду,

Не смея плод оброненный поднять.

В нем ключ от врат в Украшенный чертог,

Где слово — жрец, а стих — раджа алмазный,

Туда въезжают возы без дорог

С билетом: Пот и Труд многообразный.

Батрак, погонщик, плотник и кузнец

Давно бессмертны и богам причастны:

Вы оттого печальны и несчастны,

Что под ярмо не нудили крестец,

Что ваши груди, ягодицы, пятки

Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом.

В воронку адскую стремяся без оглядки,

Вы Детство и Любовь пугаете Трудом.

Он с молотом в руках, в медвежьей дикой шкуре,

Где заблудился вихрь, тысячелетий страх,

Обвалы горные в его словах о буре,

И кедровая глубь в дремучих волосах.

Грохочет Балтийское море,

И, пенясь в расщелинах скал,

Как лев, разъярившийся в ссоре,

Рычит набегающий вал.

Со стоном другой, подоспевший,

О каменный бьется уступ,

И лижет в камнях посиневший,

Холодный, безжизненный труп.

Недвижно лицо молодое,

Недвижен гранитный утес…

Замучен за дело святое

Безжалостно юный матрос.

Не в грозном бою с супостатом,

Не в чуждой, далекой земле —

Убит он своим же собратом,

Казнен на родном корабле.

Погиб он в борьбе за свободу,

За правду святую и честь…

Снесите же, волны, народу,

Отчизне последнюю весть.

Снесите родной деревушке

Посмертный, рыдающий стон

И матери, бедной старушке,

От павшего сына — поклон!

Рыдает холодное море,

Молчит неприветная даль,

Темна, как народное горе,

Как русская злая печаль.

Плывет полумесяц багровый

И кровью в пучине дрожит…

О, где же тот мститель суровый,

Который за кровь отомстит?

1

Пусть черен дым кровавых мятежей

И рыщет Оторопь во мраке, —

Уж отточены миллионы ножей

На вас, гробовые вурдалаки!

Вы изгрызли душу народа,

Загадили светлый божий сад,

Не будет ни ладьи, ни парохода

Для отплытья вашего в гнойный ад.

Керенками вымощенный проселок —

Ваш лукавый искариотский путь;

Христос отдохнет от терновых иголок,

И легко вздохнет народная грудь.

Сгинут кровосмесители, проститутки,

Церковные кружки и барский шик,

Будут ангелы срывать незабудки

С луговин, где был лагерь пик.

Бедуинам и желтым корейцам

Не будет запретным наш храм…

Слава мученикам и красноармейцам,

И сермяжным советским властям!

Русские юноши, девушки, отзовитесь:

Вспомните Разина и Перовскую Софию!

В львиную красную веру креститесь,

В гибели славьте невесту-Россию!

2

Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный суд

И Ангел-истребитель стоит у порога!

Ваши черные белогвардейцы умрут

За оплевание Красного бога,

За то, что гвоздиные раны России

Они посыпают толченым стеклом.

Шипят по соборам кутейные змии,

Молясь шепотком за романовский дом,

За то, чтобы снова чумазый Распутин

Плясал на иконах и в чашу плевал…

С кофейником стол, как перина, уютен

Для граждан, продавших свободу за кал.

О племя мокриц и болотных улиток!

О падаль червивая в божьем саду!

Грозой полыхает стоярусный свиток,

Пророча вам язвы и злую беду.

Хлыщи в котелках и мамаши в батистах,

С битюжьей осанкой купеческий род,

Не вам моя лира — в напевах тернистых

Пусть славится гибель и друг-пулемет!

Хвала пулемету, несытому кровью

Битюжьей породы, батистовых туш!..

Трубят серафимы над буйною новью,

Где зреет посев струннопламенных душ.

И души цветут по родным косогорам

Малиновой кашкой, пурпурным глазком…

Боец узнается по солнечным взорам,

По алому слову с прибойным стихом.

Зурна на зырянской свадьбе,

В братине знойный чихирь,

У медведя в хвойной усадьбе

Гомонит кукуший псалтирь:

"Борони, Иван волосатый,

Берестяный семиглаз…"

Туркестан караваном ваты

Посетил глухой Арзамас.

У кобылы первенец — зебу,

На задворках — пальмовый гул.

И от гумен к новому хлебу

Ветерок шафранный пахнул.

Замесит Орина ковригу —

Квашня семнадцатый год…

По малину колдунью-книгу

Залучил корявый Федот.

Быть приплоду нутром в Микулу,

Речью в струны, лицом в зарю…

Всеплеменному внемля гулу,

Я поддонный напев творю.

И ветвятся стихи-кораллы,

Неявленные острова,

Где грядущие Калевалы

Буревые пожнут слова.

Где совьют родимые гнезда

Фламинго и журавли…

Как зерно залягу в борозды

Новобрачной, жадной земли!

Печные прибои пьянящи и гулки,

В рассветки, в косматый потемочный час,

Как будто из тонкой серебряной тулки

В ковши звонкогорлые цедится квас.

В полях маета, многорукая жатва,

Соленая жажда и сводный пот.

Квасных переплесков свежительна дратва,

В них раковин влага, кувшинковый мед.

И мнится за печью седое поморье,

Гусиные дали и просырь мереж…

А дед запевает о Храбром Егорье,

Склонив над иглой солодовую плешь.

Неспора починка, и стёг неуклюжий,

Да море незримое нудит иглу…

То Индия наша, таинственный ужин,

Звенящий потирами в красном углу.

Печные прибои баюкают сушу,

Смывая обиды и горестей след.

"В раю упокой Поликарпову душу", —

С лучом незабудковым шепчется дед.

Вылез тулуп из чулана

С летних просонок горбат:

"Я у татарского хана

Был из наряда в наряд.

Полы мои из Бухары

Род растягайный ведут,

Пазухи — пламя Сахары

В русскую стужу несут.

Помнит моя подоплека

Желтый Кашмир и Тибет,

В шкуре овечьей Востока

Теплится жертвенный свет.

Мир вам, Ипат и Ненила,

Печь с черномазым горшком!

Плеск звездотечного Нила

В шорохе слышен моем.

Я — лежебок из чулана

В избу зазимки принес…

Нилу, седым океанам

Устье — запечный Христос".

Кто несказанное чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает

Индию в красном углу.

Где рай финифтяный и Сирин

Поет на ветке расписной,

Где Пушкин1 говором просвирен

Питает дух высокий свой,

Где Мей2 яровчатый, Никитин3,

Велесов первенец Кольцов4,

Туда бреду я, ликом скрытен,

Под ношей варварских стихов.

Когда сложу свою вязанку

Сосновых слов, медвежьих дум?

"К костру готовьтесь спозаранку",

Гремел мой прадед Аввакум.

Сгореть в метельном Пустозерске

Или в чернилах утонуть?

Словопоклонник богомерзкий,

Не знаю я, где орлий путь.

Поет мне Сирин издалеча:

"Люби, и звезды над тобой

Заполыхают красным вечем,

Где сердце — колокол живой".

Набат сердечный чует Пушкин —

Предвечных сладостей поэт…

Как яблоневые макушки,

Благоухает звукоцвет.

Он в белой букве, в алой строчке,

В фазаньи пестрой запятой.

Моя душа, как мох на кочке,

Пригрета пушкинской весной.

И под лучом кудряво-смуглым

Дремуча глубь торфяников.

В мозгу же, росчерком округлым,

Станицы тянутся стихов.

Зима изгрызла бок у стога,

Вспорола скирды, но вдомек

Буренке пегая дорога

И грай нахохленных сорок.

Сороки хохлятся — к капели,

Дорога пега — быть теплу.

Как лещ наживку, ловят ели

Луча янтарную иглу.

И луч бежит в переполохе,

Ныряет в хвои, в зыбь ветвей…

По вечерам коровьи вздохи

Снотворней бабкиных речей:

"К весне пошло, на речке глыбко,

Буренка чует водополь…"

Изба дремлива, словно зыбка,

Где смолкли горести и боль.

Лишь в поставце, как скряга злато,

Теленье числя и удой,

Подойник с кринкою щербатой

Тревожат сумрак избяной.

Мой край, мое поморье,

Где песни в глубине!

Твои лядины, взгорья

Дозорены Егорьем

На лебеде-коне!

Твоя судьба — гагара

С Кащеевым яйцом,

С лучиною стожары,

И повитухи-хмары

Склонились над гнездом.

Ты посвети лучиной,

Синебородый дед!

Гнездо шумит осиной,

Ямщицкою кручиной

С метелицей вослед.

За вьюжною кибиткой

Гагар нескор полет…

Тебе бы сад с калиткой

Да опашень враскидку

У лебединых вод.

Боярышней собольей

Привиделся ты мне,

Но в сорок лет до боли

Глядеть в глаза сокольи

Зазорно в тишине.

Приснился ты белицей —

По бровь холстинный плат,

Но Алконостом-птицей

Иль вещею зегзицей

Не кануть в струнный лад.

Остались только взгорья,

Ковыль да синь-туман,

Меж тем как редкоборьем

Над лебедем-Егорьем

Орлит аэроплан.

Мы — красные солдаты.

Священные штыки,

За трудовые хаты

Сомкнулися в полки.

От Ладоги до Волги

Взывает львиный гром…

Товарищи, недолго

Нам мериться с врагом!

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

Низвергнуты короны,

Стоглавый капитал.

Рабочей обороны

Бурлит железный вал.

Он сокрушает скалы,

Пристанище акул…

Мы молоды и алы

За изгородью дул!

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

Да здравствует Коммуны

Багряная звезда:

Не оборвутся струны

Певучего труда!

Да здравствуют Советы,

Социализма строй!

Орлиные рассветы

Трепещут над землей.

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

С нуждой проклятой споря,

Зовет поденщик нас;

Вращают жернов горя

С Архангельском Кавказ.

Пшеница же — суставы

Да рабьи черепа…

Приводит в лагерь славы

Возмездия тропа.

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

За праведные раны,

За ливень кровяной

Расплатятся тираны

Презренной головой.

Купеческие туши

И падаль по церквам,

В седых морях, на суше

Погибель злая вам!

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

Мы — красные солдаты,

Всемирных бурь гонцы,

Приносим радость в хаты

И трепет во дворцы.

В пылающих заводах

Нас славят горн и пар…

Товарищи, в походах

Будь каждый смел и яр!

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

Под огненное знамя

Скликайте земляков,

Кивач гуторит Каме,

Олонцу вторит Псков:

"За Землю и за Волю

Идет бесстрашных рать…"

Пускай не клянет долю

Красноармейца мать.

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

На золотом пороге

Немеркнущих времен

Отпрянет ли в тревоге

Бессмертный легион?

За поединок краткий

Мы вечность обретем.

Знамен палящих складки

До солнца доплеснем!

Мир хижинам, война дворцам,

Цветы побед и честь борцам!

Скалы — мозоли земли,

Волны — ловецкие жилы.

Ваши черны корабли,

Путь до бесславной могилы.

Наш буреломен баркас,

В вымпеле солнце гнездится,

Груз — огнезарый атлас —

Брачному миру рядиться.

Спрут и морской однозуб

Стали бесстрашных добычей.

Дали, прибрежный уступ

Помнят кровавый обычай:

С рубки низринуть раба

В снедь брюхоротым акулам.

Наша ли, братья, судьба

Ввериться пушечным дулам!

В вымпеле солнце-орел

Вывело красную стаю;

Мачты почуяли мол,

Снасти — причальную сваю.

Скоро родной материк

Ветром борта поцелует;

Будет ничтожный — велик,

Нищий в венке запирует.

Светлый восстанет певец

звукам прибоем научен

И не изранит сердец

Скрип стихотворных уключин.

Огонь и розы на знаменах,

На ружьях маковый багрец,

В красноармейских эшелонах

Не счесть пылающих сердец!

Шиповник алый на шинелях,

В единоборстве рождена,

Цветет в кумачневых метелях

Багрянородная весна.

За вороньем погоню правя,

Парят коммуны ястреба…

О нумидийской знойной славе

Гремит пурговая труба.

Египет в снежном городишке,

В броневиках — слоновый бой…

Не уживется в душной книжке

Молотобойных песен рой.

Ура! Да здравствует коммуна!

(Строка — орлиный перелет.)

Припал к пурпуровым лагунам

Родной возжаждавший народ.

Не потому ль багрец и розы

Заполовели на штыках,

И с нумидийским тигром козы

Резвятся в яростных стихах!

Братья, мы забыли подснежник,

На проталинке снегиря,

Непролазный, мертвый валежник

Прославляют поэты зря!

Хороши заводские трубы,

Многохоботный маховик,

Но всевластней отрочьи губы,

Где живет исступленья крик.

Но победней юноши пятка,

Рощи глаз, где лешачий дед.

Ненавистна борцу лампадка,

Филаретовских риз глазет!

Полюбить гудки, кривошипы —

Снегиря и травку презреть…

Осыпают церковные липы

Листопадную рыжую медь.

И на сердце свеча и просфорка,

Бересклет, где щебечет снегирь.

Есть Купало и Красная горка,

Сыропустная блинная ширь.

Есть Россия в багдадском монисто,

С бедуинским изломом бровей…

Мы забыли про цветик душистый

На груди колыбельных полей.

Свет неприкосновенный, свет неприступный

Опочил на родной земле…

Уродился ячмень звездистый и крупный,

Румяный картофель пляшет в котле.

Облизан горшок белокурым Васяткой,

В нем прыгает белка — лесной солнцепек,

И пленники — грызь, маета с лихорадкой

Завязаны в бабкин заклятый платок.

Не кашляет хворь на счастливых задворках,

Пуста караулка, и умер затвор.

Чтоб сумерки выткать, в алмазных оборках

Уселась заря на пуховый бугор.

Покинула гроб долгожданная мама,

В улыбке — предвечность, напевы в перстах…

Треух — у тунгуза, у бура — панама,

Но брезжит одно в просветленных зрачках:

Повыковать плуг — сошники Гималаи,

Чтоб чрево земное до ада вспахать,

Леха за Олонцем, оглобли в Китае,

То свет неприступный — бессмертья печать.

Васятку в луче с духовидицей-печкой,

Я ведаю, минет карающий плуг,

Чтоб взростил не меч с сарацинской насечкой —

Удобренный ранами песенный луг.

Солнце Осьмнадцатого года,

Не забудь наши песни, дерзновенные кудри!

Славяно-персидская природа

Взрастила злаки и розы в тундре.

Солнце Пламенеющего лета,

Не забудь наши раны и угли-кровинки,

Как старого мира скрипучая карета

Увязла по дышло в могильном суглинке!

Солнце Ослепительного века,

Не забудь Праздника великой коммуны!..

В чертоге и в хижине дровосека

Поют огнеперые Гамаюны.

О шапке Мономаха, о царьградских бармах

Их песня? О, Солнце, — скажи!..

В багряном заводе и в красных казармах

Роятся созвучья-стрижи.

Словить бы звенящих в построчные сети,

Бураны из крыльев запрячь в корабли…

Мы — кормчие мира, мы — боги и дети,

В пурпурный Октябрь повернули рули.

Плывем в огнецвет, где багрец и рябина,

Чтоб ран глубину с океанами слить;

Суровая пряха — бессмертных судьбина

Вручает лишь Солнцу горящую нить.

Распахнитесь, орлиные крылья,

Бей, набат, и гремите, грома, —

Оборвалися цепи насилья,

И разрушена жизни тюрьма!

Широки черноморские степи,

Буйна Волга, Урал златоруд, —

Сгинь, кровавая плаха и цепи,

Каземат и неправедный суд!

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Пролетела над Русью жар-птица,

Ярый гнев зажигая в груди…

Богородица наша Землица, —

Вольный хлеб мужику уроди!

Сбылись думы и давние слухи, —

Пробудился народ-Святогор;

Будет мед на домашней краюхе,

И на скатерти ярок узор.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Хлеб да соль, Костромич и Волынец,

Олончанин, Москвич, Сибиряк!

Наша Волюшка — божий гостинец —

Человечеству светлый маяк!

От Байкала до теплого Крыма

Расплеснется ржаной океан…

Ослепительней риз серафима

Заревой Святогоров кафтан.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Ставьте ж свечи мужицкому Спасу!

Знанье — брат и Наука — сестра,

Лик пшеничный, с брадой солнцевласой —

Воплощенье любви и добра!

Оку Спасову сумрак несносен,

Ненавистен телец золотой;

Китеж-град, ладан Саровских сосен —

Вот наш рай вожделенный, родной.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Верьте ж, братья, за черным ненастьем

Блещет солнце — господне окно;

Чашу с кровью — всемирным причастьем

Нам испить до конца суждено.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Я потомок лапландского князя,

Калевалов волхвующий внук,

Утолю без настоек и мази

Зуд томлений и пролежни скук.

Клуб земной — с солодягой корчагу

Сторожит Саваофов ухват,

Но, покорствуя хвойному магу,

Недвижим златорогий закат.

И скуластое солнце лопарье,

Как олений, послушный телок,

Тянет желтой морошковой гарью

От колдующих тундровых строк.

Стих — дымок над берестовым чумом,

Где уплыла окунья уха,

Кто прочтет, станет гагачьим кумом

И провидцем полночного мха.

Льдяный Врубель, горючий Григорьев

Разгадали сонник ягелей;

Их тоска — кашалоты в поморьи —

Стала грузом моих кораблей.

Не с того ль тянет ворванью книга

И смолой запятых табуны?

Вашингтон, черепичная Рига

Не вместят кашалотной волны.

Уплывем же, собратья, к Поволжью,

В папирусно-тигриный Памир!

Калевала сродни желтокожью,

В чьем венце ледовитый сапфир.

В русском коробе, в эллинской вазе,

Брезжат сполохи, полюсный щит,

И сапфир самоедского князя

На халдейском тюрбане горит.

Наша собачка у ворот отлаяла,

Замело пургою башмачок Светланы,

А давно ли нянюшка ворожила-баяла

Поварёнкой вычерпать поморья-океаны,

А давно ли Россия избою куталась, —

В подголовнике бисеры, шелка багдадские,

Кичкою кичилась, тулупом тулупилась,

Слушая акафисты да бунчуки казацкие?

Жировалось, бытилось братанам Елисеевым,

Налимьей ухой текла Молога синяя,

Не было помехи игрищам затейливым,

Саянам-сарафанам, тройкам в лунном инее.

Хороша была Настенька у купца Чапурина,

За ресницей рыбица глотала глубь глубокую

Аль опоена, аль окурена,

Только сгибла краса волоокая.

Налетела на хоромы приукрашены

Птица мерзкая — поганый вран,

Оттого от Пинеги до Кашина

Вьюгой разоткался Настин сарафан.

У матерой матери Мемёлфы Тимофеевны

Сказка-печень вспорота и сосцы откушены,

Люди обезлюдены, звери обеззверены…

Глядь, березка ранняя мерит серьги Лушины!

Глядь, за красной азбукой, мглицею потуплена,

Словно ива в озеро, празелень ресниц,

Струнным тесом крытая и из песен рублена

Видится хоромина в глубине страниц.

За оконцем Настенька в пяльцы душу впялила —

Вышить небывалое кровью да огнем…

Наша корноухая у ворот отлаяла

На гаданье нянино с вещим башмачком.

Нила Сорского глас: "Земнородные братья,

Не рубите кринов златоствольных,

Что цветут, как слезы, в древних платьях,

В нищей песне, в свечечках юдольных.

Низвергайте царства и престолы,

Вес неправый, меру и чеканку,

Не голите лишь у Иверской подолы,

Просфору не чтите за баранку.

Притча есть: просфорку-потеряшку

Пес глотал и пламенем сжигался.

Зреть красно березку и монашку —

Бель и чернь, в них Руси дух сказался.

Не к лицу железо Ярославлю, —

В нем кровинка Спасова — церквушка:

Заслужила ль песью злую травлю

На сучке круживчатом пичужка?

С Соловков до жгучего Каира

Протянулась тропка — Божьи четки,

Проторил ее Спаситель Мира,

Старцев, дев и отроков подметки.

Русь течет к Великой Пирамиде,

В Вавилон, в сады Семирамиды;

Есть в избе, в сверчковой панихиде

Стены Плача, Жертвенник Обиды.

О, познайте, братия и други,

Божьих ризниц куколи и митры —

Окунутся солнце, радуг дуги

В ваши книги, в струны и палитры.

Покумится Каргополь с Бомбеем,

Пустозерск зардеет виноградно,

И над злым похитчиком-Кащеем

Ворон-смерть прокаркает злорадно".

В красовитый летний праздничек,

На раскат-широкой улице,

Будет гульное гуляньице —

Пир — мирское столованьице.

Как у девушек-согревушек

Будут поднизи плетеные,

Сарафаны золоченые.

У дородных добрых молодцев,

Мигачей и залихватчиков,

Перелетных зорких кречетов,

Будут шапки с кистью до уха,

Опояски соловецкие,

Из семи шелков плетеные.

Только я, млада, на гульбище

Выйду в старо-старом рубище,

Нищим лыком опоясана…

Сгомонятся красны девушки,

Белолицые согревушки, —

Как от торопа повального,

Отшатятся на сторонушку.

Парни ражие, удалые

За куветы встанут талые.

Притулятся на завалины

Старики, ребята малые —

Диво-дивное увидючи,

Промежду себя толкуючи:

«Чья здесь ведьма захудалая

Ходит, в землю носом клюючи?

Уж не горе ли голодное,

Лихо злое, подколодное,

Забежало частой рощею,

Корбой темною, дремучею,

Через лягу — грязь топучую,

Во селенье домовитое,

На гулянье круговитое?

У нас время недогуляно,

Зелено вино недопито,

Девицы недоцелованы,

Молодцы недолюбованы,

Сладки пряники не съедены,

Серебрушки недоменяны…»

Тут я голосом, как молотом,

Выбью звоны колокольные:

«Не дарите меня золотом,

Только слухайте, крещеные:

Мне не спалось ночкой синею

Перед Спасовой заутреней.

Вышла к озеру по инею,

По росе медвяной, утренней.

Стала озеро выспрашивать,

Оно стало мне рассказывать

Тайну тихую поддонную

Про святую Русь крещеную.

От озерной прибауточки,

Водяной потайной басенки,

Понабережье насупилось,

Пеной-саваном окуталось.

Тучка сизая проплакала —

Зернью горькою прокапала,

Рыба в заводях повытухла,

На лугах трава повызябла…

Я поведаю на гульбище

Праздничанам-залихватчикам,

Что мне виделось в озёрышке,

Во глуби на самом донышке,

Из конца в конец я видела

Поле грозное, убойное,

Костяками унавожено.

Как на полюшке кровавоём

Головами мосты мощены,

Из телес реки пропущены,

Близ сердечушка с ружья паля,

О бока пуля пролятыва,

Над глазами искры сыплются…

Оттого в заветный праздничек

На широкое гуляньице

Выйду я, млада, непутною,

Встану вотдаль немогутною,

Как кручинная кручинушка,

Та пугливая осинушка,

Что шумит-поет по осени

Песню жалкую свирельную,

Ронит листья — слезы желтые

На могилу безымянную».

Проститься с лаптем-милягой,

С овином, где дед Велес,

Закатиться красной ватагой

В безвестье чужих небес.

Прозвенеть тальянкой в Сиаме,

Подивить трепаком Каир,

В расписном бизоньем вигваме

Новоладожский править пир,

Угостить раджу солонягой,

Баядерку сладким рожком!..

Как с Россией, простясь с бумагой,

Киммерийским журчу стихом.

И взирает Спас с укоризной

Из угла на словесный пляс…

С окровавленною отчизной

Не печалит разлука нас.

И когда зазвенит на Чили

Керженский самовар,

Серафим на моей могиле

Вострубит светел и яр.

И взлетит душа Алконостом

В голубую млечную медь,

Над родным плакучим погостом

Избяные крюки допеть!

2

Твое прозвище — русский город,

Азбучно-славянский святой,

Почему же мозольный молот

Откликается в песне простой?

Или муза — котельный мастер,

С махорочной гарью губ…

Заплутает железный Гастев,

Охотясь на лунный клуб.

Приведет его тропка к избушке

На куриной, заклятой пяте;

Претят бунчуки и пушки

Великому сфинксу — красоте.

Поэзия, друг, не окурок,

Не Марат, разыгранный понаслышке.

Караван осетинских бурок

Не согреет муз в твоей книжке.

Там огонь подменен фальцовкой

И созвучья — фабричным гудком,

По проселкам строчек с веревкой

Кружится смерть за певцом.

Убегай же, Кириллов, в Кириллов,

К Кириллу — азбучному святому,

Подслушать малиновок переливы,

Припасть к неоплаканному, родному.

И когда апрельской геранью

Расцветут твои глаза и блуза,

Под оконцем стукнет к заранью

Песнокудрая девушка-муза.

Из избы вытекают межи,

Ломоносовы, Ермаки…

Убежать в половецкие вежи

От валдайской ямщицкой тоски!

Журавиная русская тяга —

С Соловков — на узорный Багдад…

В «Марсельезе», в напеве «Варяга»

Опадает судьба-виноград.

Забубённо, разгульно и пьяно

Бровь-стрела, степь да ветер в зрачках…

Обольщенная Русь, видно, рано

Прозвенел над Печорою Бах!

Спозаранку, знать, внук Коловрата

Персиянку дарил перстеньком!..

Поседела рязанская хата

Под стальным ливерпульским лучом:

Эфиопская черная рожа

Над родимою пущей взошла…

Хмура Волга и степь непогожа,

Где курганы пурга замела,

Где Светланина треплется лента,

Окровавленный плата лоскут…

Грай газетный и щёкот конвента

Славословят с оковами кнут.

И в глухом руднике — Ломоносов,

Для Европы издевка — Ермак…

В бубенце и в напеве матросов

Погибающий стонет «Варяг».

Мой край, мое Поморье,

Где песни в глубине,

Твои лядины, взгорья

Дозорены Егорьем

На лебеде-коне!

Твоя судьба-гагара

С Кощеевым яйцом,

С лучиною стожары.

И повитухи-хмары

Склонились над гнездом.

Ты посвети лучиной,

Синебородый дед!

Гнездо шумит осиной,

Ямщицкою кручиной

С метелицей вослед.

За вьюжною кибиткой

Гагар нескор полет…

Тебе бы сад с калиткой

Да опашень враскидку

У лебединых вод.

Боярышней собольей

Привиделся ты мне,

Но в сорок лет до боли

Глядеть в глаза сокольи

Зазорно в тишине.

Приснился ты белицей —

По бровь холстинный плат,

Но Алконостом-птицей

Иль вещею зегзицей

Не кануть в струнный лад.

Остались только взгорья,

Ковыль да синь-туман,

Меж тем как редкоборьем

Над лебедем-Егорьем

Орлит аэроплан.

Не шуми, трава шелкова,

Бел-призорник, зарецвет,

Вышиваю для милова

Левантиновый кисет.

Я по алу левантину

Расписной разброшу стёг,

Вышью Гору Соколину,

Белокаменный острог.

Неба ясные упёки

Наведу на уголки,

Бирюзой занижу реки,

С Беломорьем — Соловки.

Оторочку на кисете

Литерами обовью:

«Люди» с титлою, «Мыслете»,

Объявилося: «Люблю».

Ах, недаром на посаде

Грамотеей я слыву…

Зелен-ветер в палисаде

Всколыхнул призор-траву.

Не клонись, вещунья-травка,

Без тебя вдомек уму:

Я — посадская чернавка,

Мил жирует в терему.

У милого — кунья шуба,

Гоголиной масти конь,

У меня — сахарны губы,

Косы чалые в ладонь.

Не окупит мил любови

Четвертиной серебра…

Заревейте на обнове,

Расписные литера!

Дорог камень биpюзовый,

В стёг мудреный заплетись,

Ты, муравонька шелкова,

Самобранкой расстелись.

Не завихрился бы в поле

Подкопытный прах столбом,

Как проскачет конь гоголий

С зарнооким седоком.

Ураганы впряглися в соху —

Ветрогривые жеребцы.

К яровому, озимому вздоху

Преклонились земли концы.

Будет колоб: солнце-начинка,

Океанское дно — испод…

По сердцам пролегла тропинка,

Где Бессмертное — пешеход.

Бадожок мозолит аорты,

Топчет лапоть предсердий сланец,

Путь безвестен и вехи стерты…

Где же, братья, тропы конец?

У излуки ли в Пошехонье,

Где свирепы тюря и чёс?..

Примерещилось рябой Хавронье

Дуновенье ширазских роз,

У мечети дядюшка Яков

С помадой и бирюзой…

Улыбается Перми Краков,

Пустозерску Таити зной.

Братья, верен буря-проселок,

И Бессмертное — пешеход,

Коротает последний волок

Ветрокудрый родной народ!

Ураганы впряглися в плуги,

Сейте пламя, звездный анис…

Зазвонят Соловки на юге,

У вогул запляшет Тунис.

И небесную, синюю шапку

Залихватски заломит мир.

Это вечность скликает рябку —

Сердце жизни на птичий пир.

Поручил ключи от ада

Нам Вселюбящий стеречь,

Наша крепость и ограда —

Заревой, палящий меч.

Град наш тернием украшен,

Без кумирен и палат,

На твердынях светлых башен

Братья-воины стоят.

Их откинуты забрала,

Адамант — стожарный щит,

И ни ад, ни смерти жало

Духоборцев не страшит.

Кто придет в нетленный город,

Для вражды неуязвим,

Всяк собрат нам, стар и молод,

Земледел и пилигрим.

Ада пламенные своды

Разомкнуть дано лишь нам,

Человеческие роды

Повести к живым рекам.

Наши битвенные гимны

Буреветрами звучат…

Звякнул ключ гостеприимный

У предвечных, светлых врат.

Моя родная богатырка —

Сестра в досуге и в борьбе,

Недаром огненная стирка

Прошла булатом по тебе!

Стирал тебя Колчак в Сибири

Братоубийственным штыком

И голод на поволжской шири

Костлявым гладил утюгом.

Старуха мурманская вьюга,

Ворча, крахмалила испод,

Чтоб от Алтая и до Буга

Взыграл железный ледоход.

Ты мой чумазый осьмилеток,

Пропавший потом боевым,

Тебе венок из лучших веток

Плетут Вайгач и теплый Крым.

Мне двадцать пять, крут подбородок,

И бровь моздокских ямщиков,

Гнездится красный зимородок

Под карим бархатом усов.

В лихом бою, над зыбкой в хате,

За яровою бороздой,

Я помню о суконном брате

С неодолимою звездой.

В груди, в виске ли будет дырка —

Ее напевом не заткнешь…

Моя родная богатырка,

С тобой и в смерти я пригож!

Лишь станут пасмурные брови,

Суровее твоя звезда…

У богатырских изголовий

Шумит степная лебеда.

И улыбаются курганы

Из-под отеческих усов

На ослепительные раны

Прекрасных внуков и сынов.

Позабыл, что в руках:

Сердце, шляпа иль трость?

Зреет в Отчих садах

Виноградная гроздь.

Впереди крик: "Нельзя",

Позади: "Воротись".

И тиха лишь стезя,

Уходящая ввысь.

Не по ней ли идти?

Может быть, не греша,

На лазурном пути

Станет птицей душа.

Мне хотелось бы плакать, моя дорогая,

В безнадежном отчаяньи руки ломать,

Да небес бирюза так нежна голубая,

Так певуча реки искрометная гладь.

Я, как чайка, люблю понадречные дали —

Очертанья холмов за тумана фатой,

В них так много живой, но суровой печали,

Колыбельных напевов и грусти родной.

И еще потому я в разлуке не плачу,

Хороню от других гнев и слезы свои,

Что провижу вдали наших крыльев удачу

Долететь сквозь туман до желанной земли.

Неисчетны, дитя, буйнокрылые рати

В путь отлетный готовых собратьев-орлов,

Но за далью безбрежней ли степь на закате,

Зарубежных синей ли весна берегов?

Иль все та же и там разостлалась равнина

Безответных на клекот курганов-полей

И о витязе светлом не легче кручина

В терему заповедном царевне моей?

Я — мраморный ангел на старом погосте,

Где схимницы-ели да никлый плакун,

Крылом осеняю трухлявые кости,

Подножья обветренный ржавый чугун,

В руке моей лира, и бренные гости

Уснули под отзвуки каменных струн.

И многие годы, судьбы непреклонней,

Блюду я забвение, сны и гроба.

Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,

Чем осенью трав золотая мольба…

Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,

Как буря в ущелье, таится труба!

В степи чумацкая зола —

Твой стих, гордынею остужен.

Из мыловарного котла

Тебе не выловить жемчужин.

И груз "Кобыльих кораблей" —

Обломки рифм, хромые стопы, —

Нс с Коловратовых полей

В твоем венке гелиотропы.

Их поливал Мариенгоф

Кофейной гущей с никотином…

От оклеветанных голгоф

Тропа к иудиным осинам.

Скорбит рязанская земля,

Седея просом и гречихой,

Что, соловьиный сад трепля,

Парит есенинское лихо.

Оно как стая воронят,

С нечистым граем, с жадным зобом,

И опадает песни сад

Над материнским строгим гробом.

В гробу пречистые персты,

Лапотцы с посохом железным,

Имажинистские цветы

Претят очам многоболезным.

Словесный брат, внемли, внемли

Стихам — берестяным оленям:

Олонецкие журавли

Христосуются с Голубенем.

Трерядница и Песнослов —

Садко с зеленой водяницей.

Не счесть певучих жемчугов

На нашем детище — странице.

Супруги мы… В живых веках

Заколосится наше семя,

И вспомнит нас младое племя

На песнотворческих пирах.

Вечер ржавой позолотой

Красит туч изгиб.

Заболею за работой

Под гудочный хрип.

Прибреду в подвальный угол —

В гнилозубый рот.

Много страхов, черных пугал

Темень приведет.

Перепутает спросонка

Стрелка ход минут…

Убаюкайте совенка,

Сосны, старый пруд!

Мама, дедушка Савелий,

Лавка глаже щек…

Темень каркнет у постели:

"Умер паренек.

По одёжине — фабричный,

Обликом — белес…"

И положат в гроб больничный

Лавку, старый лес,

Сказку мамину — на сердце,

В изголовье — пруд.

Убиенного младенца

Ангелы возьмут.

К деду Боженьке, рыдая,

Я щекой прильну:

"Там, где гарь и копоть злая,

Вырасти сосну!

Страшно, дедушка, у домны

Голубю-душе…"

И раздастся голос громный

В божьем шалаше:

"Полетайте, серафимы,

В преисподний дол!

Там, для пил неуязвимый,

Вырастите ствол.

Расплесните скатерть хвои,

Звезды шишек, смоль,

Чтобы праведные Нои

Утолили боль,

Чтоб от смол янтарно пегий,

Как лесной закат,

Приютил мои ковчеги

Хвойный Арарат".

Я говорил тебе о Боге,

Непостижимое вещал,

И об украшенном чертоге

С тобою вместе тосковал.

Я тосковал о райских кринах,

О берегах иной земли,

Где в светло дремлющих заливах

Блуждают сонно корабли.

Плывут проставленные души

В незатемненный далью путь,

К Материку желанной суши

От бурных странствий отдохнуть.

С тобой впервые разгадали

Мы очертанья кораблей,

В тумане сумеречной дали,

За гранью слившихся морей.

И стали чутки к откровенью

Незримо веющих сирен,

Всегда готовы к выступленью

Из Лабиринта бренных стен.

Но иногда мы чуем оба

Ошибки чувства и ума:

О, неужель за дверью гроба

Нас ждут неволя и тюрьма?

Всё так же будет вихрь попутный

Крутить метельные снега,

Синеть чертою недоступной

Вдали родные берега?

Свирелью плачущей сирены

Томить пугливые сердца,

И океан лохмотья пены

Швырять на камни без конца?

Сердцу сердца говорю:

Близки межи роковые,

Скоро вынесет ладью

На просторы голубые.

Не кручинься и не плачь,

Необъятно и бездумно,

Одиночка и палач —

Всё так ново и безумно.

Не того в отшедшем жаль,

Что надеждам изменило,

Жаль, что родины печаль

Жизни море не вместило,

Что до дна заметено

Зарубежных вьюг снегами,

Рокоча, как встарь, оно

Не заспорит с берегами.

Холодное, как смерть, равниной бездыханной

Болото мертвое раскинулось кругом,

Пугая робкий взор безбрежностью туманной,

Зловещее в своем молчанье ледяном.

Болото курится, как дымное кадило,

Безгласное, как труп, как камень мостовой.

Дитя моей любви, не для тебя ль могилу

Готовит здесь судьба незримою рукой!

Избушка ветхая на выселке угрюмом

Тебя, изгнанницу святую, приютит,

И старый бор печально строгим шумом

В глухую ночь невольно усыпит.

Но чуть рассвет затеплится над бором,

Прокрякает чирок в надводном тростнике, —

Болото мертвое немерянным простором

Тебе напомнит вновь о смерти и тоске.

Не оплакано былое,

За любовь не прощено.

Береги, дитя, земное,

Если неба не дано.

Об оставленном не плачь ты, —

Впереди чудес земля,

Устоят под бурей мачты,

Грудь родного корабля.

Кормчий молод и напевен,

Что ему бурун, скала?

Изо всех морских царевен

Только ты ему мила —

За глаза из изумруда,

За кораллы на губах…

Как душа его о чуде,

Плачет море в берегах.

Свой корабль за мглу седую

Не устанет он стремить,

Чтобы сказку ветровую

Наяву осуществить.

Сегодня небо, как невеста,

Слепит венчальной белизной,

И от ворот — до казни места

Протянут свиток золотой.

На всем пути он чист и гладок,

Печатью скрепленный слегка,

Для человеческих нападок

В нем не нашлося уголка.

Так отчего глядят тревожно

Твои глаза на неба гладь?

Я обещаюсь непреложно

Тебе и в нем принадлежать.

Ласкать, как в прошлом, плечи, руки

И пряди пепельные кос…

В неотвратимый час разлуки

Не нужно робости и слез.

Лелеять нам одно лишь надо:

По злом минутии конца,

К уборке трав и винограда

Прибыть в обители Отца.

Чтоб не опали ягод грозди,

Пока отбытья длится час,

И наших ног, ладоней гвозди

Могли свидетельствовать нас.

Нам закляты и заказаны

К пережитому пути,

И о том, что с прошлым связано,

Ты не плачь и не грусти:

Настоящего видениям —

Огнепальные венки,

А безвестным поколениям —

Снежной сказки лепестки.

Я бежал в простор лугов

Из-под мертвенного свода,

Где зловещий ход часов —

Круг замкнутый без исхода.

Где кадильный аромат

Страстью кровь воспламеняет,

И бездонной пастью ад

Души грешников глотает.

Испуская смрад и дым,

Всадник-смерть гнался за мною,

Вдруг провеяло над ним

Вихрем с серой проливною —

С высоты дохнул огонь,

Меч, исторгнутый из ножен, —

И отпрянул Смерти конь,

Перед Господом ничтожен.

Как росу с попутных трав,

Плоть томленья отряхнула,

И душа, возликовав,

В бесконечность заглянула.

С той поры не наугад

Я иду путем спасенья,

И вослед мне: свят, свят, свят, —

Шепчут камни и растенья.

Есть то, чего не видел глаз,

Не уловляло вечно ухо:

Цветы лучистей, чем алмаз,

И дали призрачнее пуха.

Недостижимо смерти дно,

И реки жизни быстротечны, —

Но есть волшебное вино

Продлить чарующее вечно.

Его испив, немеркнущ я,

В полете времени безлетен,

Как моря вал из бытия —

Умчусь певуч и многоцветен.

И всем, кого томит тоска,

Любовь и бренные обеты,

Зажгу с вершин Материка

Путеводительные светы.

Дрёмны плески вечернего звона,

Мглистей дали, туманнее бор.

От закатной черты небосклона

Ты не сводишь молитвенный взор.

О туманах, о северном лете,

О пустыне моленья твои,

Обо всех, кто томится на свете,

И кто ищет ко Свету пути.

Отлетят лебединые зори,

Мрак и вьюги на землю сойдут,

И на тлеюще-дымном просторе

Безотзывно молитвы замрут.

Отвергнув мир, врагов простя,

Собрат букашке многоногой,

Как простодушное дитя,

Сижу у хижины порога.

Смотрю на северный закат,

Внимаю гомону пингвинов,

Взойти на Радужный Фрегат,

В душе надежды не отринув.

Уже в дубраве листопад

Намел смарагдов, меди груду…

Я здесь бездумен и крылат

И за морями светел буду.

1

Лестница златая

Прянула с небес.

Вижу, умирая,

Райских кринов лес.

В кущах духов клиры, —

Светел лик, крыло…

Хмель вина и мирры

Ветром донесло.

Лоскуты рубахи

Треплются у ног…

Камни шепчут в страхе:

"Да воскреснет Бог".

2

Гвоздяные ноют раны,

Жалят тернии чело.

Чу! Развеяло туманы

Серафимское крыло.

К моему ли, горний, древу

Перервать томленья нить;

Иль нечающую деву

Благовестьем озарить?

Ночь глуха и безотзывна,

Ко кресту утрачен след.

Где ты, светлая отчизна —

Голубиный Назарет?

Поручил ключи от ада

Нам Вселюбящий стеречь,

Наша крепость и ограда —

Заревой, палящий меч.

Град наш тернием украшен,

Без кумирен и палат,

На твердынях светлых башен

Братья-воины стоят.

Их откинуты забрала,

Адамант — стожарный щит,

И ни ад, ни смерти жало

Духоборцев не страшит.

Кто придет в нетленный город,

Для вражды неуязвим,

Всяк собрат нам, стар и молод,

Земледел и пилигрим.

Ада пламенные своды

Разомкнуть дано лишь нам,

Человеческие роды

Повести к живым рекам.

Наши битвенные гимны

Буреветрами звучат…

Звякнул ключ гостеприимный

У предвечных, светлых врат.

Он придет! Он придет! И содрогнутся горы

Звездоперстой стопы огневого царя,

Как под ветром осока, преклонятся боры,

Степь расстелет ковры, ароматы куря.

Он воссядет под елью, как море гремучей,

На слепящий престол, в нестерпимых лучах,

Притекут к нему звери пучиной рыкучей,

И сойдутся народы с тоскою в очах.

Он затопчет, как сор, вероломства законы,

Духом уст поразит исполинов-бойцов,

Даст державу простым, и презренным короны,

Чтобы царством владели во веки веков.

Мы с тобою, сестра, боязливы и нищи,

Будем в море людском сиротами стоять:

Ты печальна, как ивы родного кладбища,

И на мне не изглажена смерти печать.

Содрогаясь, мы внемлем Судьи приговору:

"Истребися, воскресни, восстань и живи!"

Кто-то шепчет тебе: "К бурь и молний собору

Вы причислены оба — за подвиг любви".

И пойму я, что минуло царство могилы,

Что за гробом припал я к живому ключу…

Воспаришь ты к созвездьям орлом буйнокрылым.

Молоньей просияв, я вослед полечу.

1

Ax, вы други, полюбовные собратья,

Обряжайтеся в одежу — в цветно платье.

Снаряжайтесь, умывайтеся беленько,

Расцвечайтеся, как зорюшка, аленько,

Укрепитеся, собратья, хлебом-солью,

Причаститеся незримой Агнчьей кровью!

Как у нас ли, други, ныне радость:

Отошли от нас болезни, смерть и старость.

Стали плотью мы заката зарянее,

Поднебесных облак-туч вольнее.

Разделяют с нами брашна серафимы,

Осеняют нас крылами легче дыма.

Сотворяют с нами знамение-чудо,

Возлагают наши душеньки на блюдо.

Дух возносят серафимы к Саваофу,

Телеса на Иисусову голгофу.

Мы в раю вкушаем ягод грозди,

На земле же терпим крест и гвозди.

Перебиты наши голени и ребра…

Ей, гряди ко стаду, Пастырь добрый!

Аминь.

2

Мне сказали — Света век не видать,

Белый Светик и поныне во глазах.

Я возьму каленовострую стрелу,

На полете звонкоперой накажу:

"Не кровавь, стрела зубчата, острия,

Ни о зверя, ни о малого червя".

Не послушалась каленая меня,

Полетела за туманные моря.

За морями синий камешек лежит,

Из-под камня быстра реченька бежит,

Вдоль по речке лебедь белая плывет,

Выше берега головушку несет,

Выше леса крылья взмахивает,

На себя водицу вспляскивает.

Угодила звонкоперая стрела

В жилу смертную лебяжьего крыла; —

Дрогнул берег, зашаталися леса,

Прокатилися по взгорьям голоса:

"Ныне, други, сочетался с братом брат:

С белой яблоней — зеленый виноград!"

3

Ты взойди, взойди, Невечерний свет,

С земнородными положи завет!

Чтоб отныне ли до скончания

Позабылися скорби давние,

Чтоб в ночи душе не кручинилось,

В утро белое зла не виделось,

Не желтели бы травы тучные,

Ветры веяли б сладкозвучные,

От земных сторон смерть бежала бы,

Твари дышащей смолкли б жалобы.

Ты взойди, взойди, Невечерний свет,

Необорный меч и стена от бед!

Без Тебя, отец, вождь, невеста, друг,

Не найти тропы на животный луг.

Зарных ангельских не срывать цветов,

Победительных не сплетать венков,

Не взыграть в трубу, в гусли горние,

Не завихрить крыл, ярче молнии.

Братья воины, дерзайте

Встречу вражеским полкам!

Пеплом кос не посыпайте,

Жены, матери, по нам.

Наши груди — гор уступы,

Адаманты — рамена.

Под смоковничные купы

Соберутся племена.

Росы горние увлажат

Дня палящие лучи,

Братьям раны перевяжут

Среброкрылые врачи…

В светлом лагере победы,

Как рассветный ветер гор,

Сокрушившего все беды,

Воспоет небесный хор, —

Херувимы, Серафимы…

И, как с другом дорогим,

Жизни Царь Дориносимый

Вечерять воссядет с ним. —

Винограда вкусит гроздий,

Для сыновних видим глаз…

Чем смертельней терн и гвозди,

Тем победы ближе час…

Дух животными крылами

Прикоснется к мертвецам,

И завеса в пышном храме

Раздерется пополам…

Избежав могильной клети,

Сопричастники живым,

Мы убийц своих приветим

Целованием святым:

И враги, дрожа, тоскуя,

К нам на груди припадут…

Аллилуя, аллилуя!

Камни гор возопиют.

Тучи, как кони в ночном,

Месяц — грудок пастушонка.

Вся поросла ковылем

Божья святая сторонка.

Только и русла, что шлях —

Узкая, млечная стёжка.

Любо тебе во лесях,

В скрытной избе, у окошка.

Светит небесный грудок

Нашей пустынной любови.

Гоже ли девке платок

Супить по самые брови?

По сердцу ль парню в кудрях

Никнуть плакучей ракитой?

Плыть бы на звонких плотах

Вниз по Двине ледовитой!

Чуять, как сказочник-руль

Будит поддонные были.

Много б Устеш и Акуль

Кудри мои полонили.

Только не сбыться тому, —

Берег кувшинке несносен…

Глянь-ка, заря, бахрому

Весит на звонницы сосен.

Прячется карлица-мгла

То за ивняк, то за кочку.

Тысяча лет протекла

В эту пустынную ночку.

Посмотри, какие тени

На дорогу стелют вязы!

Что нам бабушкины пени,

Деда нудные рассказы.

Убежим к затишью речки

От седой, докучной ровни…

У тебя глаза, как свечки

В полусумраке часовни.

Тянет мятою от сена,

Затуманились покосы.

Ты идешь, бледна, как пена,

Распустив тугие косы.

Над рекою ветел лапы,

Тростника пустые трости.

В ивняке тулья от шляпы: —

Не вчерашнего ли гостя?

Он печальнее, чем ели

На погосте, в час заката…

Ты дрожишь, белей кудели,

Вестью гибели объята.

Ах, любовь, как воск для лепки,

Под рукою смерти тает!..

"Святый Боже, святый крепкий", —

Вяз над омутом вздыхает.

Ветхая ставней резьба,

Кровли узорный конек.

Тебе, моя сказка, судьба

Войти в теремок.

Счастья-Царевны глаза

Там цветут в тишине,

И пленных небес бирюза

Томится в окне.

По зиме в теремок прибреду

Про свои поведать вины,

И глухую старуху найду

Вместо синей звенящей весны.

Туча — ель, а солнце — белка

С раззолоченным хвостом,

Синева — в плату сиделка

Наклонилась над ручьём.

Голубеют воды-очи,

Но не вспыхивает в них

Прежних удали и мочи,

Сновидений золотых.

Мамка кажет: "Эво, елка!

Хворь, дитя, перемоги…"

У ручья осока — челка,

Камни — с лоском сапоги.

На бугор кафтан заброшен,

С чернью петли, ал узор,

И чинить его упрошен

Пропитуха мухомор.

Что наштопает портняжка,

Всё ветшает, как листы;

На ручье ж одна рубашка,

Да посконные порты.

От лесной, пролетной гари

Веет дремою могил…

Тише, люди, тише, твари,

Светлый отрок опочил!

Казарма мрачная с промерзшими стенами,

С недвижной полутьмой зияющих углов,

Где зреют злые сны осенними ночами

Под хриплый перезвон недремлющих часов, —

Во сне и наяву встает из-за тумана

Руиной мрачною из пропасти она,

Как остров дикарей на глади океана,

Полна зловещих чар и ужасов полна.

Казарма дикая, подобная острогу,

Кровавою мечтой мне в душу залегла,

Ей молодость моя, как некоему богу,

Вечерней жертвою принесена была.

И часто в тишине полночи бездыханной

Мерещится мне въявь военных плацев гладь

Глухой раскат шагов и рокот барабанный

Губительный сигнал: идти и убивать.

Но рядом клик другой, могучее сторицей,

Рассеивая сны, доносится из тьмы:

"Сто раз убей себя, но не живи убийцей,

Несчастное дитя казармы и тюрьмы!"

Горниста смолк рожок… Угрюмые солдаты

На нары твердые ложатся в тесный ряд,

Казарма, как сундук, волшебствами заклятый,

Смолкает, хороня живой, дышащий клад.

И сны, вампиры-сны, к людскому изголовью

Стекаются в тиши незримою толпой,

Румяня бледность щек пылающею кровью,

Под тиканье часов сменяясь чередой.

Казарма спит в бреду, но сон ее опасен,

Как перед бурей тишь зловещая реки, —

Гремучий динамит для подвига припасен,

Для мести без конца отточены штыки.

Чуть только над землей, предтечею рассвета,

Поднимется с низин редеющий туман —

Взовьется в небеса сигнальная ракета,

К Восстанью позовет условный барабан.

Помню я обедню раннюю,

Вереницы клобуков,

Над толпою покаянною

Тяжкий гул колоколов.

Опьяненный перезвонами,

Гулом каменно-глухим.

Дал обет я пред иконами

Стать блаженным и святым.

И в ответ мольбе медлительной,

Покрывая медный вой,

Голос ясно-повелительный

Мне ответил: "Ты не Мой".

С той поры я перепутьями

Невидимкою блуждал,

Под валежником и прутьями

Вместе с ветром ночевал.

Истекли грехопадения,

И посланец горних сил

Безглагольного хваления

Путь заблудшему открыл.

Знаки замысла предвечного —

Зодиака и Креста,

И на плате солнца млечного

Лик прощающий Христа.

Наружный я и зол и грешен.

Неосязаемый — пречист,

Мной мрак полуночи кромешен,

И от меня закат лучист.

Я смехом солнечным младенца

Пустыню жизни оживлю

И жажду душ из чаши сердца

Вином певучим утолю.

Так на рассвете вдохновенья

В слепом безумье грезил я,

И вот предтечею забвенья

Шипит могильная змея.

Рыдает колокол усопший

Над прахом выветренных плит,

И на кресте венок поблекший

Улыбкой солнце золотит.

Как во нашей ли деревне —

В развеселой слободе,

Был детина, как малина,

Тонкоплеч и чернобров;

Он головушкой покорен,

Сердцем-полымем ретив,

Дозволенья ожениться

У родителя просил.

На кручинное моленье

Не ответствовал отец, —

Тем на утреннем пролете

Сиза голубя сгубил:

У студеного поморья,

На пустынном берегу,

Сын под елью в темной келье

Поселился навсегда.

Иногда из кельи строгой

На уклон выходит он

Поглядеть, как стелет море

По набережью туман,

Как плывут над морем тучи,

Волны буйные шумят

О любови, о кручине,

О разлуке говорят.

Не говори, — без слов понятна

Твоя предзимняя тоска,

Она, как море, необъятна,

Как мрак осенний, глубока.

Не потому ли сердцу мнится

Зимы венчально-белый сон,

Что смерть костлявая стучится

У нашей хижины окон?

Что луч зари ущербно-острый

Померк на хвойной бахроме…

Не проведут ли наши сестры.

Как зиму, молодость в тюрьме?

От их девического круга,

Весну пророчащих судьбин

Тебе осталася лачуга,

А мне — медвежий карабин.

Но, о былом не сожалея,

Мы предвесенни, как снега…

О чем же, сумеречно тлея,

Вздыхает пламя очага?

Или пока снегов откосы

Зарозовеют вешним днем —

Твои отливчатые косы

Затмятся зимним серебром?

Кто-то стучится в окно:

Буря ли, сучья ль ракит?

В звуках, текущих ровно, —

Топот поспешных копыт.

Хижина наша мала,

Некуда гостю пройти:

Ночи зловещая мгла

Зверем лежит на пути.

Кто он? Седой пилигрим?

Смерти костлявая тень?

Или с мечом серафим,

Пламеннокрылый, как день?

Никнут ракиты, шурша,

Топот как буря растет…

Встань, пробудися, душа, —

Светлый ездок у ворот!

По тропе-дороженьке

Могота ль брести?..

Ой вы, руки-ноженьки,

Страдные пути!

В старину по кладочкам

Тачку я катал,

На привале давеча

Вспомнил — зырадал

На заводском промысле

Жизнь не дорога…

Ой вы, думы-розмыслн,

Тучи да снега!

Западите-ка, девичьи тропины,

Замуравьтесь травою-лебедой, —

Молоденьке зеленой не топтати

Макасатовым красным сапожком.

Приубавила гульбища-воленья

От зазнобушки грамотка-письмо;

Я по зорьке скорописчату читала,

До полуночи в думушку брала.

Пишет девушке смертное прощенье

С Ерусланова, милый, городка, —

На поминку шлет скатное колечко,

На кручинушку бел-гербовый лист.

Я ложила колечко в изголовье, —

Золотое покою не дает.

С ранней пташкою девка пробудилась,

Распрощалася с матерью, отцом.

Обряжалася черною монашкой,

Расставалась с пригожеством-красой…

Замуравьтеся, девичьи тропины,

Смольным ельником, частою лозой.

Без посохов, без злата

Мы двинулися в путь;

Пустыня мглой объята, —

Нам негде отдохнуть.

Здесь воины погибли:

Лежат булат, щиты…

Пред нами вечных библий

Развернуты листы.

В божественные строки,

Дрожа, вникаем мы,

Слагаем, одиноки,

Орлиные псалмы.

О, кто поймет, услышит

Псалмов высокий лад?

А где-то ровно дышит

Черемуховый сад.

За створчатою рамой

Малиновый платок, —

Туда ведет нac прямо

Тысячелетний рок.

Пахнуло смольным медом

С березовых лядин…

Из нас с Садко-народом

Не сгинет ни один.

У Садко — самогуды,

Стозвонная молва;

У нас-стихи-причуды,

Заморские слова.

У Садко-цвет-призорник,

Жар-птица, синь-туман:

У нас-плакун-терновник

И кровь гвоздиных ран.

Пустыня на утрате,

Пора исчислить путь,

У Садко в красной хате

От странствий отдохнуть.

Как у нашего двора

Есть укатана гора,

Ах, укатана, увалена,

Водою полита.

Принаскучило младой

Шить серебряной иглой, —

Я со лавочки встала,

Серой уткой поплыла,

По за сенцам — лебедком,

Под крылечико — бегом.

Ax, не ведала млада,

Что гора — моя беда.

Что козловый башмачок

По раскату — не ходок!

Я и этак, я и так. —

Упирается башмак,

На ту пору паренек

Подал девушке платок.

Я бахромчат плат брала,

Парню славу воздала:

"Ты откуль изволишь быть,

Чем тебя благодарить:

Золотою ли казной

Али пьяною гостьбой?"

Раскудрявич мне в ответ:

"Я по волости сосед:

Приурочил для тебя

Плат и вихоря-коня,

Сани лаковые,

Губы маковые".

Не по зелену бархату,

Не по рытому, черевчату

Золото кольцо катается,

Красным жаром распаляется,

По брусяной новой горнице,

По накатной половичине

Разудалый ходит походом,

Голосит слова ретивые:

"Ах, брусяные хоромы,

В вас кому ли жировати,

Красоватися кому?

Угодити мне из горниц.

С белостругаиых половиц

В поруб — лютую тюрьму!

Ах вы, сукна-заволоки,

Вами сосны ли крутити,

Обряжать пути-мосты?

Побраталися с детиной

Лыки с белою рядниной —

Поминальные холсты!

Ax ты, сад зелено-темный,

Не заманивай соловкой,

Духом-брагой не пои:

У тебя есть гость захожий,

Под лозой лежит пригожий

С метким ножиком в груди!.."

Ой, не в колокол ударили,

Не валун с нагорья ринули.

Подломив ковыль с душицею,

На отшибе ранив осокорь, —

Повели удала волостью,

За острожный тын, как ворога,

До него зенитной птахою

Долетает причит девичий:

"Ой, не полымя в бору

Полыхает ало —

Голошу, утробой мру

По тебе, удалый.

У перильчата крыльца

Яровая мята

Залучила жеребца

Друга-супостата.

Скакуну в сыром лугу

Мята с зверобоем,

Супротивнику-врагу

Ножик в ретивое.

Свянет мятная трава,

Цвет на бересклете…

Не молодка, не вдова —

Я одна на свете.

Заторится стежка-вьюн

До девичьей хаты,

И не вытопчет скакун

У крылечка мяты".

Как по реченьке-реке

В острогрудом челноке,

Где падун-водоворот,

Удалой рыбак плывет.

У него приманно рус,

Закудрявлен лихо ус,

Парус-облако, весло —

Лебединое крыло.

Подмережник — жемчуга,

Во мереже два cига,

Из сиговины один —

Рыбаку заочный сын.

В прибережной осоке,

В лютой немочи-тоске

Заломила руки мать.

Широка речная гладь;

Желтой мели полоса —

Словно девичья коса,

Заревые янтари —

Жар-монисто на груди.

С рыболовом, крутобок.

Бороздит янтарь челнок.

Глуби ропщут: так иль сяк

Будешь ты на дне, рыбак.

Дымно и тесно в избе,

Сумерки застят оконце.

Верь, не напрасно тебе

Грезятся небо и солнце.

Пряжи слезой не мочи,

С зимкой иссякнет куделя…

Кот, задремав на печи.

Скажет нам сказку про Леля.

"На море остров Буян,

Терем Похитчика-Змея…"

В поле редеет туман,

Бор зашептался, синея.

"Едет ко терему Лель,

Меч-кладенец наготове…"

Стукнул в оконце апрель —

Вестник победной любови.

Косогоры, низины, болота,

Над болотами ржавая марь.

Осыпается рощ позолота,

В бледном воздухе ладана гарь.

На прогалине теплятся свечи,

Озаряя узорчатый гроб,

Бездыханные девичьи плечи

И молитвенный, с венчиком, лоб.

Осень-с бледным челом инокиня —

Над покойницей правит обряд.

Даль мутна, речка призрачно синя,

В роще дятлы зловеще стучат.

Правда ль, други, что на свете

Есть чудесная страна,

Где ни бури и ни сети

Не мутят речного дна:

Где не жнется супостатом

Всколосившаяся новь

И сумой да казематом

Не карается любовь,

Мать не плачется о сыне,

Что безвременно погиб

И в седой морской пучине

Стал добычей хищных рыб;

Где безбурные закаты

Не мрачат сиянья дня,

Благосенны кущи-хаты

И приветны без огня.

Поразмыслите-ка, други,

Отчего ж в краю у нас

Застят таежные вьюги

Зори красные от глаз?

От невзгод черны избушки,

В поле падаль и навоз

Да вихрастые макушки

Никлых, стонущих берез?

Да маячат зубья борон,

Лебеду суля за труд,

Облака, как черный ворон,

Темь ненастную несут?

Мой красный галстук так хорош,

Я на гвоздику в нем похож,—

Гвоздика — радостный цветок

Тому, кто старости далек

И у кого на юной шее,

Весенних яблонь розовее,

Горит малиновый платок.

Гвоздика — яростный цветок!

Мой буйный галстук — стая птиц,

Багряных зябликов, синиц,

Поет с весною заодно,

Что парус вьюг упал на дно,

Во мглу скрипучего баркаса,

Что синь небесного атласа

Не раздерут клыки зарниц.

Мой рдяный галстук — стая птиц!

Пусть ворон каркает в ночи,

Ворчат овражные ключи

И волк выходит на опушку,—

Козлятами в свою хлевушку

Загнал я песни и лучи…

Пусть в темень ухают сычи!

Любимый мир — суровый дуб

И бора пихтовый тулуп,

Отары, буйволы в сто пуд

В лучах зрачков моих живут,

Моим румянцем под горой

Цветет шиповник молодой,

И крепкогрудая скала

Упорство мышц моих взяла!

Мой галстук с зябликами схож,

Румян от яблонных порош,

От рдяных листьев Октября

И от тебя, моя заря,

Что над родимою страной

Вздымаешь молот золотой!

В заборной щели солнышка кусок —

Стихов веретено, влюбленности исток,

И мертвых кашек в воздухе дымок…

Оранжевый сентябрь плетет земле венок.

Предзимняя душа, как тундровый олень,

Стремится к полюсу, где льдов седая лень,

Где ледовитый дуб возносит сполох-сень,

И эскимоска-ночь укачивает день.

В моржовой зыбке светлое дитя

До мамушки-зари прижухнуло грустя…

Поземок-дед, ягельником хрустя,

За чумом бродит, ежась и кряхтя.

Душа-олень летит в алмаз и лед,

Где время с гарпуном, миров стерляжий ход,

Чтобы закликать май, гусиный перелет,

И в поле, как стихи, суслонный хоровод.

В заборной щели солнечный глазок

Глядит в овраг души, где слезка-ручеек

Звенит украдкою меж галек — серых строк,

Что умерла любовь и нежный май истек.

Когда осыпаются липы

В раскосый и рыжий закат,

И кличет хозяйка «цып, цыпы»

Осенних зобастых курят,

На грядках лысато и пусто,

Вдовеет в полях борозда,

Лишь пузом упругим капуста,

Как баба обновкой, горда.

Ненастна воронья губернья,

Ущербные листья — гроши.

Тогда предстают непомерней

Глухие проселки души.

Мерещится странником голос,

Под вьюгой, без верной клюки,

И сердце в слезах раскололось

Дуплистой ветлой у реки.

Ненастье и косит, и губит

На кляче ребрастой верхом,

И в дедовском кондовом срубе

Беда покумилась с котом.

Кошачье, «мяу», в половицах,

Простужена старая печь.

В былое ли внуку укрыться

Иль в новое мышкой утечь?!

Там лета грозовые кони,

Тучны золотые овсы…

Согреть бы, как душу, ладони

Пожаром девичьей косы.