Стихотворения

Под мясной багряницей душой тоскую,

Под обухом с быками на бойнях шалею,

Но вижу не женскую стебельковую, а мужскую

Обнаженную для косыря гильотинного шею.

На копье позвоночника она носитель

Чаши, вспененной мозгом до края.

Не женщина, а мужчина вселенский искупитель,

Кому дано плодотворить, умирая.

И вдоль течения реки желтоводной,

Как гиены, царапая ногтями пески,

Узкотазые плакальщицы по мощи детородной

Не мои ль собирали кровяные куски?

Ненасытные, сами, приявши, когтили

Мою державу, как орлицы лань, —

Что ж, крепнущий скипетром в могильном иле,

Я слышу вопли: восстань, восстань!

Средь нечистот голодная грызня

Собак паршивых. В сутолке базара,

Под пыльной, душною чадрою дня,

Над темной жилистою тушей — кара.

На лике бронзовом налеты тлена

Как бы легли. Два вылезших белка

Ворочались и, взбухнув, билась вена,

Как в паутине муха, у виска.

И при питье на сточную, кору,

Наросшую из сукровицы, кала,

В разрыв кишок, в кровавую дыру,

Сочась вдоль по колу, вода стекала.

Два раза пел крикливый муэдзин

И медленно, как голова ребенка,

Все разрывая, лез осклизлый клин

И разрыхляла к сердцу путь воронка.

И, обернувшись к окнам падишаха,

Еще шепча невнятные слова,

Все ожидала буйного размаха

И свиста ятагана — голова.

Дыханье мощное в жерло трубы лилось,

Как будто медное влагалище взывало,

Иссохнув и изныв. Трехгодовалый,

Его услышавши, взметнулся сонный лось.

И долго в сумраке сквозь дождик что-то нюхал

Ноздрей горячих хрящ, и, вспенившись, язык

Лизал мохры губы, и, вытянувшись, ухо

Ловило то густой, то серебристый зык.

И заломив рога, вдруг ринулся сквозь прутья

По впадинам глазным хлеставших жестко лоз,

Теряя в беге шерсть, как войлока лоскутья,

И жесткую слюну склеивших пасть желез.

В гнилом валежнике через болото краток

Зеленый вязкий путь. Он, как сосун, не крыл

Еще увертливых и боязливых маток,

В погонях бешеных растрачивая пыл.

Все яростней ответ, стремящийся к завалу,

К стволам охотничьим на тягостный призыв.

Поляны темный круг. Свинцовый посвист шалый

И лопасти рогов, как якорь, в глину врыв,

С размаха рухнул лось. И в выдавленном ложе

По телу теплому перепорхнула дрожь

Как бы предчувствия, что в нежных тканях кожи

Пройдется весело свежуя, длинный нож,

А надо лбом пила. И петухам безглавым

Подобен в трепете, там возле задних ног

Дымился сев парной на трауре кровавом,

Как мускульный глухой отзыв на терпкий рог.

Пред десятками загонов пурпурные души

Из вскрытых артерий увлажняли зной.

Молодцы, окончив разделку туши,

Выходили из сараев за очередной.

Тянули веревкой осовелую скотину,

Кровавыми руками сучили хвост.

Станок железный походил на гильотину,

А пол асфальтовый — на черный помост.

Боец коротким ударом кинжала

Без хруста крушил спинной позвонок.

И, рухнувши, мертвая груда дрожала

Бессильным ляганьем задних ног.

Потом, как бритвой, полоснув по шее,

Спускал в подставленные формы шлюз.

В зрачках, как на угольях, гаснул, синея,

Хребта и черепа золотой союз.

И словно в гуртах средь степного приволья

В одном из загонов вздыбленный бык,

Сотрясая треньем жерди и колья,

В углу к годовалой телке приник.

Он будто не чуял, что сумрак близок,

Что скоро придется стальным ногам —

С облупленной кожей литой огрызок

Отрезанным сбросить в красный хлам.

И я думал, смиряя трепет жгучий:

Как в нежных любовниках, убойную кровь

И в быке каменнолобом ударом созвучий

Оглушает вечная рифма — любовь!

Весь день звенит в ушах пронзительный (как

скрежет

Гвоздей иль грифелей, водимых по стеклу),

Высокий, жирный визг свинарника, где режет

Кабанщик боровов к пасхальному столу.

Петлей поймают зад, за розовые уши

Из стойла вытащат, стараясь пасть зажать,

И держат, навалясь, пока не станет глуше

Визжанье, и замрет над сердцем рукоять.

И после на кострах соломенных щетину

Со вшами опалив, сгребут нагарный слой,

Льют воду ведрами, и сальную трясину,

По локоть пачкаясь, ворочают рукой.

Помои красные меж челюстей разжатых

Спустивши, вывалят из живота мешок,

И бабы бережно в корытах и ушатах

Стирают, как белье, пахучий ком кишок.

Когда ж затопят печь на кухне и во мраке

Апрельском вызвездит, — по ветру гарь костра

Как суку нюхая, со всех усадьб собаки

Сбегутся сворами, чтоб грызться до утра.

Когда пред ночью в огненные кольца

Оправлен череп, выпитый тоской, —

Я вспомню старика народовольца,

Привратника на бойне городской.

Восторженный, пружинный, как волчок,

Всегда с брошюркою, и здесь он у дороги

Перед воротами, где Апис златорогий

Красуется, разбил свой цветничок.

И с раннего утра копаясь в туше хлябкой,

Быкам прикрученным под лобовую кость,

Как долото иль шкворень с толстой шляпкой,

Вгоняли обухом перержавелый гвоздь.

И, мозгом брызнувши, мгновение спустя,

С глазами, вылущенными в белковой пене,

Сочленными суставами хрустя,

Валился бык, шатаясь, на колени.

И как летающие мозговые брызги,

Все разрежаясь тоньше и нежней,

Под сводами сараев глохли визги

Приконченных ошпаренных свиней.

Там, за стеной, на угольях агоний

Хрусталики поящая слеза,

А здесь подсолнечник в венце бегоний

И в резеде анютины глаза.

Пусть размякают в луже крови клейкой

Подошвы сапогов, — он, пропустив гурты

Ревущие, под вечер детской лейкой

Польет свои приникшие цветы.

И улыбнется, обнажая десны,

Где выгноила зубы все цинга,

Как будто чует: плещут в тундрах весны,

И у оленей чешутся рога,

И лебеди летят на теплые снега,

И полюс выгнулся под гирей — солнценосный.

Я помню, как девушка и тигр шаги

На арене сближали и, зарницы безмолвнее,

В глаза, где от золота не видно ни зги,

Кралась от прожектора белая молния.

И казалось — неволя невластна далее

Вытравлять в мозгу у зверя след

О том, что у рек священных Бенгалии

Он один до убоины лакомый людоед.

И мерещилось — хрустящие в алом челюсти,

Сладострастно мусоля, тянут в пасть

Нежногибкое тело, что в сладостном шелесте

От себя до времени утаивала страсть.

И щелкнул хлыст, и у ближних мест

От тугого молчанья, звеня, откололася

Серебристая струйка детского голоса —

«Папа, папа, он ее съест?»

Но тигр, наготове к прыжку, медлительный,

Сменив на довольное мурлыканье вой,

От девушки запах кровей томительный

Почуяв, заластился о колени головой.

И усами игольчатыми по шелку щупая

Раздушенную юбку, в такт с хлыстом,

В золоченый обруч прыгнул, как глупая

Дрессированная собачонка с обрубленным хвостом…

Синих глаз и мраморных колен

Колодник голодный, и ты отстукивай

С королевским тигром когтями свой плен

За решеткой, где прутья — как ствол бамбуковый!

О, прости, о прости меня моя Беатриче

Без твоего светоносного тела впереди

Я обуздывал тьму первозданных величий,

Заколял, как на вертеле, сердце в груди.

И я с ордами мыкался. Кормясь кониной,

В войлок сваленной верблюжьим потником,

От пожарищ, пресыщенный лаской звериной

На арканах пленниц гнал косяком.

А ты все та же. В прозрачной одежде

С лебедями плескаешься в полдень в пруду,

Твои груди — мимозы и сжимаются прежде,

Чем я кудрями к ним припаду.

Вот смотри — я, твой господин я невольник,

Меж колен раздвинув передник из роз.

Целую на мраморе царственный треугольник

Нежно курчавящихся золотых волос.

Хоть отроческих снов грехи

Средь терпких ласк ей не рассказаны,

Но с женщиной тайно связаны

Струнами зычных мышц стихи.

Как в детстве струи жгли хрустальные

И в зное девочки, резвясь.

Рядили холмики овальные,

Как в волоса, в речную грязь.

Мне акробаток снилась лестница

Под куполом, и так легко

На мыльный круп коня наездница

С размаха прыгала в трико.

И помню срамные видения,

И в гари фабрик вечера,

Но я люблю тебя не менее,

Чем робким отроком, сестра.

Сойди, зрачками повелительных

И нежных глаз разрушь, разъяв,

Сцепленье жвачных глыб, стремительных

Средь вод, и зарослей, и трав.

Пусть дебрей случных мы наследники,

Вновь наши райские сады,

Неси же в лиственном переднике,

Как Ева, царские плоды.

Видел я, как от напрягшейся крови

Яростно вскинув трясущийся пах,

Звякнув железом, заросшим в ноздрях,

Ринулся бык к приведенной корове.

Видел, как потная, с пенистым крапом,

Словно хребтом переловленным вдруг

Разом осела кобыла, и с храпом

Лег на нее изнемогший битюг…

Жутко, услышав кошачьи сцепленья,

Тигров представить средь лунных лучей..

Нет омерзительней совокупленья

Винтообразного хлябких свиней.

Кажется, будто горячее сало,

Сладко топясь на огне я визжа,

Просит, чтоб, чмокая сочно и ало,

В сердце запело дрожанье ножа.

Если средь ласки любовной мы сами —

Стадо свиных несвежеванных туш, —

Дай разрешенье, Господь, и с бесами

В воду лавину мясную обрушь!

Пять материков, пять океанов

Дано моей матери, и я пятью

Лучезарными зеркалами в душу волью

Солнечный ветер млечных туманов.

Приниженное искусствами Осязанье,

Ты царственней остальных пяти:

В тебе амеб студенистое дрожанье

И пресмыкающихся слизкие пути.

Мумму Тиамат, праматерь слепая

Любовного зуда, в рыбью дыру

Растерзанной вечности, не она ли, слипая

Катышами, метала звездную икру…

И вы, близнецы расщепленного рода,

Неразделимые — кто древнее из двух —

Присосы, манящие в глубь пищевода,

Или музыкой ароматов дрожащий нюх.

В вас прыжок электрический на кошачьих лапах,

Беспокойная вскинутость оленьего венца,

Прохлада источников и мускусный запах

Девственной самки, зовущей самца.

И вы, последние, нежные двое —

Зрение и Слух, как млечный туман,

Без границ ваше царство радужное огневое,

Бушующий энергиями эфирный океан.

Эй, други, нынче в оба

Смотрите до зари:

Некрашеных три гроба

Недаром припасли,

Помучайтесь немножко,

Не спите ночь одну.

Смотрите, как в окошко

Рукой с двора махну.

У самого забора

В углу там ждет с листом

Товарищ прокурора

Да батюшка с крестом.

И доктор ждет с часами,

Все в сборе — только мать

Не догадались сами

На проводы позвать.

Знать, чуяла — день цельный

Просилась у ворот.

Пускай с груди нательный

Отцовский крест возьмет.

Да пусть не ищет сына,

Не сыщет, где лежит.

И саван в три аршина,

И гроб без мерки сшит.

Эй, ты, палач, казенных

Расходов не жалей:

Намыль для обряженных

Удавочку жирней!

Потом тащи живее

Скамейку из-под ног,

Не то, гляди, у шеи

Сломаешь позвонок.

А коль подтянешь ловко,

Так будет и на чай:

По камерам веревку

На счастье распродай.

Мне страшен летний Петербург. Возможен

Здесь всякий бред, и дух так одинок,

И на площадках лестниц ждет Рогожин,

И дергает Раскольников звонок.

От стука кирпича и едкой гари

Совсем измученный, тащусь туда,

Где брошенные дети на бульваре

В песке играют и близка вода.

Но телу дряблому везде застенок:

Зеленым пламенем рябит листва,

У девочек вкруг голеньких коленок

Под платьицем белеют кружева.

Исчезло все… И я уже не чую,

Что делается…Наяву? В бреду?

Наверх, в квартиру пыльную пустую,

Одну из них за лакомством веду.

И после — трупик голый и холодный

На простыне, и спазмы жадных нег,

И я, бросающий в канал Обводный

И кровяной филей, и синий стек…

Чад в мозгу, и в легких никотин —

И туман пополз… О, как тяжел ты

После льдистых дождевых крестин,

День визгливый под пеленкой желтой!

Узкий выход белому удушью —

Все сирены плачут, и гудки

С воем одевают взморье тушью,

И трясут дома ломовики.

И бесстыдней скрытые от взоров

Нечистоты дня в подземный мрак

Пожирает чавкающий боров

Сточных очистительных клоак.

И в тревоге вновь душа томиться,

Чтоб себя пред тьмой не обмануть:

Золота промытого крупица

Не искупит всю дневную муть.

Пусть там далеко в подкове лагунной

Лучезарно стынет Великий Океан

И, выгнувши конусом кратер лунный.

Потоками пальм истекает вулкан.

Цепенеют на пурпуре синие тени,

Золотится на бронзе курчавая смоль.

Девушки не знают кровотечении,

А женщинам неведома материнства боль…

Прислушайтесь вечером, когда серо-слизкий,

На полярном закате тускло зардев,

Тушью клубясь по свинцовой воде,

Вздымает город фабричные обелиски.

А на железопрокатных и сталелитейных

Заводах — горящие глыбы мозжит

Электрический молот, и, как лава в бассейнах

Гранитных, бушуя, сталь бурлит.

Нового властителя, эхом о стены

Ударясь, зовут в припадке тоски

Радующиеся ночному шторму сирены,

Отхаркивающие дневную мокроту гудки.

Гряди! Да воздвигнется в мощи новой

На торсе молотобойца Аполлона лик,

Как некогда там на заре ледниковой

Над поваленным мамонтом радостный крик.

Хотелось в безумье, кровавым узлом поцелуя

Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот,

Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя,

Кромсать обнаженный мучительно-нежный живот.

А прорубь окна караулили цепко гардины,

А там, за малиновым, складчатым плотным драпри,

Вдоль черной Невы, точно лебеди, с Ладоги льдины

Ко взморью тянулись при блеске пунцовой зари.

Небо, словно чье-то вымя,

В трещины земли сухой

Свой полуденный удой

Льет струями огневыми.

И пока, звеня в ушах,

Не закаплет кровь из носа,

Все полощатся у плеса

Ребятишки в камышах.

А старухи, на погосте

Позабывшие залечь,

Лезут с вениками в печь

На золе распарить кости.

И тревожно ловит слух —

В жидком огненном покое

Чем чудит угарный дух:

Пригорит в печи жаркое

Из запекшихся старух;

Иль, купаясь, кто распухнет

В синий трупик из ребят.

Иль дыханьем красным ухнет

В пыльный колокол набат.

И у тигра есть камышовое логово,

И он, усталый от ночных охот.

Налакомившийся сладким мясом двуногого,

Залезая, языком кровавым лизнет

Проснувшийся, кинувшийся к матери помет.

Где ж спасенье от нее, от женщины пышнотелой,

Если шепчет вождю, прижимаясь, — люблю.

Или скажет за тебя мужское нет

С прорезиненными крыльями металлический скелет.

Пусть засвищет воздух… улю-лю… улю-лю…

В руль вклещившись руками, головой оголтелой

Турманя, над черным муравейником проделай

Последнюю, затяжную, мертвую петлю.

Тягостны бескрасные дни.

Для мужчины — охотника и воина

Сладостна искони

Не стервятина, а убоина.

Но крепит душа сомкнувшуюся глубь,

Погружая раскаленную оболочку в снег.

Отрезвевшая от любовных нег,

Черепную чашу пригубь,

Женщина, как некогда печенег.

Ничего, что крышка не спилена,

Что нет золотой оправы. Ничего.

Для тебя налита каждая извилина

Жертвенного мозга моего.

Безумец! Дни твои убоги,

А ты ждешь жизни от любви, —

Так лучше каторгой в остроге

Пустую душу обнови.

Какая б ни была утрата,

Неси один свою тоску

И не беги за горстью злата

Униженно к ростовщику.

От женских любопытных взоров

Таи смертельный страх и дрожь

И силься, как в соломе боров,

Из сердца кровью выбить нож.

В поднебесье твоего безбурного лица

Не я ль на скаку, встряхнув рукавицей,

Позволил каменной грудью взвиться

Белому соколу с золотого кольца.

Конец девичнику и воле девичьей.

Подшибленная лебедь кличет в крови.

Мой сокол, мой сокол под солнцем с добычей,

Терзай ее трепетную, когти и рви!

Пускай рога трубят по логу

И улюлюканье в лесу,

Как зверь, в родимую берлогу

Комок кровавый унесу.

Гоните псов по мерзлым травам,

Ищите яму, где лежу.

Я языком своим шершавым

Все раны сердца залижу.

А нет… Так, ощетинясь к бою,

Втянув в разрытый пах кишки,

С железным лязганьем открою

Из пены желтые клыка.

Я вновь верхом в пространствах, взрытых

Плугами солнцу и ветрам,

И слышу предзакатный гам

Грачей прожорливых, несытых.

Ржет жеребец, почуя в темных

Полях за гумнами станиц

Шарахающихся и томных

Игриво-нежных кобылиц.

Но черно-бархатные губы

И трепет шерсти золотой,

Мой пылкий конь, смирю я грубо

Рот раздирающей уздой.

Ведь и меня средь пашен тоже

Она незримо позвала

И вновь над сердцем в хлябкой дрожи

Красны стальные удила.

Дрожа от взнузданного пыла,

В лицо швыряя мне землей,

Вся в мыльном серебре кобыла

Блистает шерстью вороной.

А я весь брызгами покрыт,

Зажмурясь, слушаю — как четок

Под бабками косматых щеток

В два такта бьющий стук копыт.

Мне в этот вольный миг дороже,

Чем красные пиявки губ,

В оглоблях прыгающих дрожек

Размашистый рысистый круп.

И мягче брызжущие комья

Весенней бархатной земли

Прикосновений той, о ком я

Грустил и грезил там вдали.

Над взморьем пламенем веселым

Исходит медленно закат,

И женские тела за молом

Из вод сиреневых сквозят.

То плещутся со смехом в пене,

Лазурью скрытые по грудь,

То всходят томно на ступени

Росистой белизной сверкнуть.

И пламенник земным красотам —

Сияет вечной красотой

Венерин холмик золотой

Над розовым потайным гротом.

И мглится блеск. Блажен, кто их

Пред ночью поцелуем встретит,

Кто в светлых их зрачках заметит,

Как вечер был огнист и тих,

Кому с их влажных уст ответит

Солоноватость волн морских.

Вы — хищная и нежная. И мне

Мерещитесь несущеюся с гиком

За сворою, дрожащей на ремне,

На жеребце степном и полудиком.

И солнечен слегка морозный день.

Охвачен стан ваш синею черкеской;

Из-под папахи белой, набекрень

Надвинутой, октябрьский ветер резкий

Взлетающие пряди жадно рвет.

Но вы несетесь бешено вперед

Чрез бурые бугры и перелески,

Краснеющие мерзлою листвой;

И словно поволокой огневой

Подернуть! глаза, в недобром блеске

Пьянящегося кровью торжества.

И тонкие уста полуоткрыты,

К собакам под арапник и копыта

Бросают в ветер страстные слова.

И вот, оканчивая бег упругий

Могучим сокрушительным броском,

С изогнутой спиной кобель муругий

С откоса вниз слетает кувырком

С затравленным матерым русаком.

Кинжала взлет, серебряный и краткий,

И вы, взметнув сияньем глаз стальным,

Швыряете кровавою перчаткой

Отрезанные пазанки борзым.

И, в стремена вскочив, опять во мглу

Уноситесь. И кто еще до ночи

На лошадь вспененную вам к седлу,

Стекая кровью, будет приторочен?

И верю, если только доезжачий

С выжлятниками, лихо отдаря

Борзятников, нежданною удачей

Порадует, и гончих гон горячий

Поднимет с лога волка-гнездаря, —

То вы сумеете его повадку

Перехитрить, живьем, сострунив, взять

Иль в шерсть седеющую под лопатку

Ему вонзить кинжал по рукоять.

И проиграет сбор рожок веселый,

И вечерами, отходя ко сну,

Ласкать вы будете ногою голой

Его распластанную седину…

Так что же неожиданного в том,

Что я вымаливаю, словно дара,

Как волк, лежащий на жнивье густом,

Лучистого и верного удара?

Подсолнух поздний догорал в полях,

И, вкрапленный в сапфировых глубинах,

На легком зное нежился размах

Поблескивавших крыльев ястребиных.

Кладя пределы смертному хотенью,

Казалось, то сама судьба плыла

За нами по жнивью незримой тенью

От высоко скользящего крыла.

Как этот полдень, пышности и лени

Исполнена, ты шла, смиряя зной.

Лишь платье билось пеной кружевной

О гордые и статные колени.

Да там, в глазах под светлой оболочкой,

На обреченного готовясь пасть,

Средь синевы темнела знойной точкой,

Поблескивая, словно ястреб, страсть.

И смертные счастливцы припадали

На краткий срок к бессмертной красоте

Богинь снисшедших к ним — священны те

Мгновенья, что они безумцам дали.

Но есть пределы смертному хотенью,

Союз неравный страшное таит,

И святотатца с ложа нег Аид

Во мрак смятет довременною тенью.

И к бренной страсти в прежнем безразличье,

Бестрепетная, юная вдвойне, —

Вновь небожительница к вышине

Возносится в слепительном величье.

Как солнце пламенем — любовью бей,

Плещи лазурью радость! Знаю — сгинут

Твои объятия и для скорбей

Во мрак я буду от тебя отринут.

Толпу поклонников, как волны, раздвигая,

Вы шли в величье красоты своей,

Как шествует в лесах полунагая

Диана среди сонмища зверей.

В который раз рассеянно-устало

Вы видели их раболепный страх,

И роза, пойманная в кружевах,

Дыханьем вашей груди трепетала.

Под электричеством в многоколенном зале

Ваш лик божественный мне чудился знаком:

Не вам ли ноги нежные лизали,

Ласкаясь, тигры дымным языком?

И стала мне понятна как-то вдруг

Богини сребролунной синеокость

И девственно-холодная жестокость

Не гнущихся в объятья тонких рук.

Вы помните?.. девочка, кусочки сала

Нанизавши на нитку, зимою в саду

На ветки сирени бросала

Зазябшим синичкам еду.

Этой девочкой были вы.

А теперь вы стали большой,

С мятущейся страстной душой

И с глазами, пугающими холодом синевы.

Бушует на море осенний шторм,

Не одна перелетная сгинет станица,

А сердце мое, как синица,

Зимует здесь около вас

Под небом морозным синих глаз.

И ему, как синицам, нужен прикорм,

И оно, как они, иногда

Готово стучаться в стекло,

В крещенские холода

Просясь в тепло.

Зато, если выпадет солнечный день

Весь из лазури и серебра,

Оно, как синичка, взлетевшая на сирень,

Прыгает, бьется о стенки ребра

И поет, звеня, щебеча,

Благодарность за ласку вашего луча.

По залу бальному она прошла,

Метеоритным блеском пламенея. —

Казалась так ничтожна и пошла

Толпа мужчин, спешащая за нею.

И ей вослед хотелось крикнуть: «Сгинь,

О, насаждение, в игре мгновенной

Одну из беломраморных богинь

Облекшее людскою плотью бренной!»

И он следил за нею из угла,

Словам другой рассеянно внимая,

А на лицо его уже легла

Грозы, над ним нависшей, тень немая.

Чужая страсть вдруг стала мне близка,

И в душу холодом могил подуло:

Мне чудилось, что у его виска

Блеснуло сталью вороненой дуло.

За золотою гробовою крышкой

Я шел и вспоминал о нем в тоске —

Быть в тридцать лет мечтателем, мальчишкой,

Все кончить пулей, канувшей в виске!

И, старческими веками слезясь,

В карете мать тащилась за друзьями

Немногими, ноябрьской стужи грязь

Месившими, к сырой далекой яме.

В открытый гроб сквозь газ на облик тленный

Чуть моросил серебряный снежок.

И розы рдели роскошью надменной,

Как будто бы их венчики не жег

Полярный мрачный ветер. А она,

На гроб те розы бросившая кровью,

От тяжкой красоты своей томна,

Неслась за птицами на юг к зимовью.

В качалке пред огнем сейчас сидела

Блистая дерзостнее и смуглей,

И вместе с солнцем дней истлевших рдела

Средь золота березовых углей.

И нет ее. И печь не огневеет.

Передрассветная томится тьма.

Томлюсь и я. И слышу, близко веет

Ее волос и шеи аромат.

И червь предчувствия мой череп гложет:

Пускай любовь бушует до седин,

Но на последнем позлащенном ложе

Ты будешь тлеть без женщины один.

Ты для меня давно мертва

И перетлела в призрак рая,

Так почему ж свои права

Отстаиваешь ты, карая?

Когда среди немилых ласк

Я в забытьи, греша с другими,

Зубов зажатых скрывши лязг,

Шепчу твое родное имя,

Исчезнет вдруг истома сна —

И обаянье отлетело,

И близость страстная страшна,

Как будто рядом мертвой тело.

И мне мерещится, что в тишь

Ночную хлынет златом пламя

И, ты мне душу искогтишь,

Оледенив ее крылами.

Земля лучилась, отражая

Поблекшим жнивом блеск луны.

Вы были лунная, чужая

И над собою не вольны.

И все дневное дивным стало,

И призрачною мнилась даль

И что под дымной мглой блистало —

Полынная ли степь, вода ль.

И, стройной тенью вырастая,

Вся в млечной голубой пыли,

Такая нежная, простая,

Вы рядом близко-близко шли.

Движением ресниц одних

Понять давая — здесь не место

Страстям и буйству, я невеста,

И ждет меня уже жених.

Я слушал будто бы спокойный,

А там в душе беззвучно гас

День радостный золотознойный

Под блеском ваших лунных глаз.

С тех пор тоскую каждый день я

И выжечь солнцем не могу

Серебряного наважденья

Луны, сияющей в мозгу.

Твой сон передрассветный сладок,

И дразнит дерзкого меня

Намеками прозрачных складок

Чуть дышащая простыня.

Но, недотрога, ты свернулась

Под стать мимозе иль ежу.

На цыпочках, чтоб не проснулась,

Уйду, тебя не разбужу.

Какая гладь и ширь какая!

И с якоря вниз головой

Сейчас слечу я, рассекая

Хрусталь дремотный, огневой!

И вспомнив нежную истому,

Еще зовущую ко сну,

Навстречу солнцу золотому

С саженок брызгами блесну.

Вздохнет от пышной тяжести весь дом,

Опять простой и милой станет зала,

Где в самый зной покойница лежала

Эфиром заморожена и льдом.

И острый лик с пятнистостью лиловой

Поплыл на полотенцах в блеске риз.

На скатерти разложена в столовой

Приданое — серебряный сервиз.

И нянька с плачем у окна гостиной

Торопится ребенка приподнять,

И под ресницей золотистой длинной

В лазурь глазенок канет в белом мать.

Золотые реснички сквозят в бирюзу,

Девочке в капоре алом нянька,

Слышу я, шамкает: «Леночка, глянь-ка,

Вон покойничка хоронить везут».

И Леночка смотрит, забывши лопаткой

Зеленой расшвыривать мокрый песок.

А в ветре апрельском брагою сладкой

В березах крепчает весенний сок;

Покачнув балдахином, помост катафалка

Споткнулся колесами о выбоины мостовой.

Наверно, бедному жестко и валко

На подушке из стружек подпрыгивать головой.

И в пальмовых листьях незабудки из жести

Трясутся, и прядает султанами четверня…

Леночка, Леночка, с покойничком вместе

Проводи же глазенками и уходящего меня.

Под соснами и в вереске лиловом

Сыпучие бугры.

И солнца вечером в дыму багровом

Угарные шары.

И к редкой ржи ползет туман от луга

Сквозь лунные лучи,

И, как сверчки, перекричать друг друга

Не могут дергачи.

И — отблеск дня далекий и горячий —

Пылающая щель

Дает мне знать из ставен смолкшей дачи,

Что ты идешь в постель.

В купоросно-медной тверди,

В дымном мареве полей

Гнутся высохшие жерди

У скрипучих журавлей.

И стоит понуро стадо

С течью пенистой у губ;

Чуют ноздри, как прохлада

Дует тягой в мокрый сруб.

Вот, дрожа, на край колодца

Плещет солнцами бадья,

И в гортань сухую льется

Мягким холодом струя.

Уже подростки выбегли для встречи

К околице на щелканье вдали.

Переливается поток овечий

С шуршаньем мелких острых ног в пыли.

Но, слышно, поступь тяжела коровья —

Молочным бременем свисает зад.

Как виноград, оранжевою кровью

На солнце нежные сосцы сквозят.

И, точно от одышки свирепея,

Идет мирской бодливый белый бык

С кольцом в ноздрях, и выпирает шея,

Болтаясь мясом, хрящевой кадык.

Скрипит журавль, и розовое вымя,

Омытое колодезной водой,

В подойник мелодично льет удой,

Желтеющий цветами полевыми.

А ночью мирна грузная дремота,

Спокойна жвачка без жары и мух,

Пока не брезжит в небе позолота,

Не дребезжит волынкою пастух.

Как будто черная волна

Под быстроходным волнорезом,

С зеленой пеной под железом

Ложится справа целина.

И как за брызжущей водою

Дельфинов резвая игра,

Так следует за бороздою

Тяжелый золотистый грач.

И радостно пахать и знать,

Что на невидимых свирелях

Дыханьем жаворонков в трелях

О ней звенит голубизна.

Жарким криком почуяв средь сна,

Что подходит волна огневая,

Петухи встрепенулись, срывая

Саван ночи из лунного льна.

Облака — словно полог пунцовый,

А заря — из огня колыбель.

Глянь, — воскресшего Бога лицо

Выйдет разве сейчас не к тебе.

И душа твоя, птицам родня,

Онемевшие крылья расправит

И, в лазури плескаясь, прославит

Золотое рождение дня.

Уж солнце маревом не мает,

Но и луны прохладный блеск

Среди хлебов не унимает

Кузнечиков тревожный треск.

Светло, пустынно в небе лунном,

И перистые облака

Проходят стадом среброрунным,

Лучистой мглой пыля слегка.

И только изредка зарница,

Сгущая млечной ночи гнет,

Как будто девка-озорница,

Подолом красным полыхнет.

Голубых глубин громовая игра,

Мая серебряный зык.

Лазурные зурны грозы.

Солнце, Гелиос, Ра,

Даждь

И мне златоливень-дождь,

Молний кровь и радуг радость!

Под березами лежа, буду гадать.

Ку-ку… Ку-ку… Кукуй,

Кукушка, мои года.

Только два? Опять замолчала.

Я не хочу умирать. Считай сначала…

Сладостен шелест черного шелка

Звездоглазой ночи. Пой, соловей,

Лунное соло… Вей

Ручьями негу, россыпью щелкай!

Девушка, от счастья ресницы смежив,

Яблони цвет поцелуем пила…

Брось думать глупости. Перепела:

«Спать пора, спать пора», — кричат с межи.

На поле около болота —

Крест без могилы и межа;

Здесь, говорят, давно кого-то

Зарезали средь дележа.

А в небе, сумраком покрытом,

Заглохнул к югу перелет,

И подо мною конь копытом

Сбивает с лужиц тонкий лед.

Свинцов заката блеск неяркий…

Эй, ты, степное воронье,

Пред тьмой над падалью раскаркай

Предчувствий жуткое вранье!

Над цветом яблонь и вишен в дремах

Лунных

струят соперники соловьи —

Один из сирени, другой меж черемух —

Сладчайших мелодий тягучие ручьи —

Но радости вешней для меня родней

Прощальная радость осенних дней…

Так,

Когда оставляет, отхлынув, мрак

На заре, осколок месяца сребророгого,

Превозмогая дремотную легкую лень,

Встряхивая червонных листьев логово,

Поднимает голову самец-олень.

И вдруг

Из вытянутого горла с прозрачным паром

Вырывается словно в смятении яром

Трубы всполохнувшейся — терпкий звук.

И скользнувши по мокрым листам,

Тронутым холодом в блеске алом,

С грохотом эхо теряется там

Меж столетних стволов за туманным провалом.

Отрыгнувшийся, трубный, глухонемой

Вопль животный, — но трепетно в нем,

Как в вечерней звезде, серебристым огнем

Свет любви вознесен перед тьмой.

Это — знак торжества,

Окончанья осенних нег,

Перед тем, как, спадая, листва

Золотая оденется в снег.

И вдали среброшерстная лань

Вдруг почувствует, как шевельнет

Между ребрами тонкую стлань

Трепыхнувшийся сладостно плод…

Осени голос и ты лови.

Слышишь, — как стелет сентябрь второпях

Коврами огнистыми пышный прах

Для багряного шествия твоей любви,

Последней любви!

С черным караваем,

С полотенцем белым,

С хрустальной солонкой

На серебряном подносе

Тебя встречаем:

Добро пожаловать,

Матушка-осень!

По жнивьям обгорелым,

По шелковым озимям

Есть где побаловать

Со стаей звонкой

Лихим псарям.

Точно становища

Золотой орды,

От напастей и зол

Полей сокровища

Стерегут скирды.

И Микулиной силушке

Отдых пришел:

Не звякает палица

О сошники.

К зазнобе-милушке

Теперь завалится,

Ни заботы, ни горюшка

Не зная, до зорюшки,

Спать на пуховики.

Что ж не побаловать,

Коль довелося?

Добро пожаловать,

Кормилица-осень!

Борзятника ль барина, —

Чья стройная свора

Дрожит на ремне,

Как стрела наготове

Отведать крови, —

Радость во мне?

Нагайца ль татарина,

Степного вора,

Что кличет, спуская

На красный улов

В лебединую стаю

Острогрудых соколов?

Чья радость — не знаю.

Как они, на лету

Гикаю — «улю-лю,

Ату его, ату!»

И радость такая —

Как будто люблю!

Еще вдали под первою звездою

Звенело небо гоготом гусей,

Когда с обрыва, будто пред бедою,

Вдруг каркнул ворон мощно грудью всей.

И сумерками ранними обвитый,

Направил над свинцом студеных вод —

На запад, в степь, неспешный, домовитый

Свистящий грузной силою полет.

Но вещий крик, что кинул ворон старый,

Моя душа, казалось, поняла,

Благоговейно слушая удары

По воздуху тяжелого крыла.

Он, не смутаясь пролетом беспокойным,

Не бросит оскудевших мест родных,

В нужде питаясь мусором помойным

У ям оледеневших, выгребных.

Но сохранит в буранах силу ту же,

Что и в тепле, — а те из высоты

Низверглись бы на снег от первой стужи,

Как с дерева спаленные листы…

Меня ободрил криком ворон старый:

И я, как он, невзгодой не сразим,

С угрюмой гордостью снесу удары

Суровейшей из всех грядущих зим.

За нивами настиг урон

Леса. Обуглился и сорван

Лист золотой. Какая прорва

На небе галок и ворон!

Чей клин, как будто паутиной

Означен, виден у луны?

Не гуси… Нет!.. То лебединый

Косяк летит, то — кликуны.

Блестя серебряною грудью,

Темнея бархатным крылом,

Летят по синему безлюдью

Вдоль Волги к югу — напролом.

Спешат в молчанье. Опоздали:

Быть может, к солнцу теплых стран,

Взмутив свинцовым шквалом дали,

Дорогу застит им буран.

Тревожны белых крыльев всплески

В заре ненастно-огневой,

Но крик, уверенный и резкий,

Бросает вдруг передовой…

И подхватили остальные

Его рокочущий сигнал,

И долго голоса стальные

Холодный ветер в вихре гнал.

Исчезли. И опять в пожаре

Закатном, в золоте тканья

Лиловой мглы, как хлопья гари

Клубятся стаи воронья…

Утомилось ли солнце от дневных величий,

Уронило ли голову под гильотинный косырь, —

Держава расплавленная стала-как бычий,

Налитый медною кровью пузырь.

Над золотою водой багровей расцвел

В вереске базальтовый оскал.

Медленно с могильников скал

Взмывает седой орел.

Дотоле дремавший впотьмах

Царственный хищник раскрыл

В железный веер размах

Саженный бесшумных крыл.

Все выше, все круче берет,

И, вонзившись во мглистый пыл,

Крапиной черной застыл

Всполошенный закатом полет,

Пропитанный пурпуром последнего луча,

Меркнет внизу гранитный дол.

У перистого жемчуга ширяясь и клекча,

Проводы солнца справляет орел.

Словно в предчувствии полуночной тоски,

Колька зрачков, созерцаньем удвоены,

Алчно глотают ослепительные куски

Солнечной в жертву закланной убоины.

Но ширится мрак ползущий,

И, напившись червонной рудой,

На скалы в хвойные пущи

Спадает орел седой.

Спадет и, очистив клюв

И нахохлясь, замрет, дремля,

Покуда, утренним ветром пахнув,

Под золотеющим пологом не просияет земля…

От юношеского тела на кровавом току

Отвеяли светлую душу в бою.

Любовью ли женской свою

По нем утолю я тоску?

Никто не неволил, вынул сам

Жребий смертельный смелой рукой

И, убиенный, предстал небесам.

Господи, душу его упокой…

Взмывай же с твердыни трахитовой,

Мой сумрачный дух, и клекчи,

И, ширяясь в полыме, впитывай

Отошедшего солнца лучи!

И как падает вниз, тяжел

От золота в каменной груди,

Обживший граниты орел, —

В тьму своей ночи и ты пади,

Но в дремоте зари над собою не жди!

На взмыленном донце, смиряя горячий

Разбег раззадоренных, зарвавшихся свор,

Из покрасневшего осинника в щетинистый простор,

Привстав на стремена, трубит доезжачий

Перед меркнущими сумерками, — так и ты

Смири свою травлю до темноты.

Над закатным пламенем серебряной звездой

Повисла ночь. Осадив на скаку,

Останови до крови вспененной уздой

Вороного бешеного жеребца — тоску.

Звонче, звонче

Труби, сзывая

Своры и стаи

Голодных и злых

Замыслов — гончих,

Желаний — борзых!

Пусть под арапником, собираясь на рог,

С лясканьем лягут на привязи у ног.

Кровью незатуманенный светлый нож

Засунь за голенище, коня остреножь.

Тщетно ты гикал в степи: «Заставлю

Выпустить счастье мое на травлю».

Брось же потеху для юношей…Нет!

Пока не запекся последний свет,

Любимого кречета — мечту — швырну

Под еще не налившуюся серебром луну!

Топит золото, топит на две зари

Полунощное солнце, а за фабричной заставой

И за топкими кладбищами праздник кровавый

Отплясывают среди ночи тетерева и глухари.

На гранитных скамейках набережной дворцовой

Меж влюбленных и проституток не мой черед

Встречать золотой и провожать багровый

Закат над взморьем, за крепостью восход.

Что мне весны девическое ложе,

Подснежники и зори, если сделала ты

Трепетной неопаленности ее дороже

Осыпающиеся дубовые и кленовые листы?

Помнишь конец августа и безмглистое, начало

Глубокого и синего, как сапфир, сентября,

Когда — надменная — ты во мне увенчала

В невольнике — твоей любви царя?..

Целовала, крестила, прощаясь… эх!

Думала, воля и счастье — грех.

Сгинула в алом платке в степи,

С борзыми и гончими не сыщешь след…

Топи же бледное золото, топи,

Стели по островам призрачный свет,

Полярная ночь!

Только прошлым душу мою не морочь,

Мышью летучею к впадинам ниш

Ее ли прилипшую реять взманишь?

В тобой достигнутое равновесие,

О Франция, поверить не могу,

Когда на предполярном поднебесье

Ручных я помню коршунов Пегу

Все ждешь — свихнувшийся с зубцов уступа

Мотор, застопоривший наверху,

Низринется горбом на плечи трупа

В багряную костистую труху.

Но крепче, чем клещи руки могильной,

Руля послушливого поворот, —

И взмах пропеллера уже бессильный

Полощется, утративши оплот.

Мгновенье обморочное и снова,

Как будто сердце в плоти голубой,

У птеродактиля его стального

Прерывистый учащен перебой.

И после плавный спуск, — так бьющий птицу

О серебро кольца очистить клюв

Спадает сокол вниз па рукавицу

И смотрит в солнце, глазом не сморгнув.

О Франция, одни сыны твои

Могли сковать из воздуха и света

Для дерзких висельников колеи

Свободней и законченней сонета!

Смотри — Солнечную гирю тундрового мая,

Булькающую золотом и платиной изнутри,

Вскинул полюс, медленно выжимая.

Сотням Атлантов непосильный гнет,

Кажется, не выдержав, — тонкую пленку

Прободит и скользкой килою юркнет

Внутренность из напряженного живота в мошонку.

Нет! Как из катапульты, из кисти руки

Подбросил солнце и, извернувшись вкруг оси,

Подхватил на лету. Лососи

Вспенили устьев живорыбные садки.

И, отцепляясь, ползут

К теплым теченьям ледяные оплоты,

И киты, почуяв весенний зуд,

Разыгрываются, как нарвалы и кашалоты.

Нырнет и ляжет, отдуваясь от глуби,

И бьет фонтанами двойная струя.

А на заре, леденцом зардевшись, пригубит

Оленью самку парная полынья.

Дымится кровавая снедъ —

В перешибленных моржевых бедрах

Хорьковою мордой белый медведь

Выискивает сальники и потрох.

Охорашивая в снежном трепете

Позвоночника змеиный костяк,

Щиплют, разлакомясь, лебеди

Полярные незабудки и мак.

Слушай —

Словно из шахты ломов звон.

То мамонт, мороженой тушей

Оттаяв, рушит пластов полон.

Все упорней

Нажим хребта и удар клыков,

Желтых с отставшею мякотью в корне.

Чу… Лебединый зов

И гусиный гогот пронзил

Лопуховые уши,

Затянутые в окаменелый ил.

И травоядную мудростью тысячелетий кроткий,

Смотрит на солнце в проломленный лаз

Исподлобья один прищуренный глаз,

А хрусталик слезится от золотой щекотки.

Подними ж свой удавный хобот,

Чудище, оттаявшее в черной крови,

И громовый гимн прореви

Титану, подъявшему солнце из гроба!

Растоплена и размолота

Полунощной лазури ледяная гора.

День- океан из серебра

Ночь- океан из золота.

Железносонный, обвитый

Спектрами пляшущих молний,

Полярною ночью безмолвней

Обгладывает тундры Океан Ледовитый.

И сквозь ляпис-лазурные льды,

На белом погосте,

Где так редки песцов и медведей следы,

Томятся о пламени — залежи руды,

И о плоти — мамонтов желтые кости.

Но еще не затих

Таящийся в прибое лиственниц и пихт

Отгул отошедших веков, когда

Ржавокосмых слонов многоплодные стада,

За вожаком прорезывая кипящую пену,

Что взбил в студеной воде лосось,

Относимые напором и теченьем, вкось

Медленно переплывали золотоносную Лену.

И, вылезая, отряхивались и уходили в тайгу.

А длинношерстный носорог на бегу,

Обшаривая кровавыми глазками веки,

Доламывал проложенные мамонтом просеки.

И колыхался и перекатывался на коротких стопах.

И в реке, опиваясь влагой сладкой,

Освежал болтающийся пудовой складкой

Слепнями облепленный воспаленный пах…

А в июньскую полночь, когда размолот

И расплавлен сумрак, и мягко кует

Светозарного солнца электрический молот

На зеленые глыбы крошащийся лед, —

Грезится Полюсу, что вновь к нему

Ластятся, покидая подводную тьму,

Девственных архипелагов коралловые ожерелья,

И ночами в теплой лагунной воде

Дремлют, устав от прожорливого веселья,

Плезиозавры,

Чудовищные подобия черных лебедей.

И, освещая молнией их змеиные глаза,

В пучину ливнями еще не канув,

Силится притушить, надвигаясь, гроза

Взрывы лихорадочно пульсирующих вулканов..

Знать, не зря,

Когда от ливонских поморий

Самого грозного царя

Отодвинул Стефан Баторий, —

Не захотелось на Красной площади в Москве

Лечь под топор удалой голове,

И по студеным омутам Иртыша

Предсмертной тоскою заныла душа…

Сгинул Ермак,

Но, как путь из варяг в греки,

Стлали за волоком волок,

К полюсу под огненный полог

Текущие разливами реки.

И с таежных дебрей и тундровых полей

Собирала мерзлая земля ясак —

Золото, Мамонтову кость, соболей.

Необъятная! Пало на долю твою —

Рас и пустынь вскорчевать целину,

Европу и Азию спаять в одну

Евразию — народовластии семью.

Вставай же, вставай,

Как мамонт, воскресший алою льдиной,

К незакатному солнцу на зов лебединый,

Ледовитым океаном взлелеянный край!

С коих-то пор,

Тысячелетья, почай что, два,

Выкорчевывал темь лесную топор,

Под сохой поникала ковыль-трава.

И на север, на юг, на восток,

К студеным и теплым морям,

Муравьиным упорством упрям,

Растекался сермяжный поток.

Сначала в излуках речных верховий

Высматривал волок разбойничий струг,

Готовясь острогом упасть на нови,

Как ястреб, спадающий камнем вдруг

На бьющийся ком из пуха и крови.

Выбирали для стана яр глухой,

Под откосами прятали дым от костров,

Кипятили костры со стерляжьей ухой,

По затонам багрили белуг, осетров,

Застилали сетями и вершами мель.

Так от реки до реки

Пробиралися хищники, ходоки,

Опытовщики новых земель.

А за ними по топям, лесам,

К черной земле золотых окраин

Выходил с сохою сам

Микула — кормилец, хозяин.

Вырывая столетних деревьев пни,

Целиной поднимая ковыль, седой,

Обливаясь потом, в пластах бороздой

Указывал он на вечные дни,

Где должно быть ей — русской земле.

Запекалося солнце кровью во мгле,

Ударяла тучей со степи орда, —

Не сметалась Микулина борозда.

С ковылем полегли бунчуков хвосты.

И былая воля степей отмерла,

На солончак отхлынул Батый,

Зарылся в песках Тамерлан.

Так под страдою кровавой и тяжкой —

Всколосить океана иссякшего дно —

По десятинам мирскою запашкой

Собиралась Россия веками в одно.

А теперь… победивши, ты рада ль,

Вселившаяся в нас, как в стадо свиней,

Бесовская сила, силе своей?

Ликуй же и пойлом кровавым пьяней.

Россия лежит, распластавшись, как падаль.

И невесть откуда налетевшего воронья

Тучи и стаи прожорливой сволочи

Марают, кишащие у тела ея,

Клювы стервячьи и зубы волчьи.

Глумитесь и рвите. Она мертва

И все снесет, лежит, не шелохнет,

И только у дальних могил едва

Уловимою жалобой ветер глохнет.

И кто восстанет за поруганную честь?

Пали в боях любимые сыны,

А у оставшихся только и есть

Силы со стадом лететь с крутизны.

Глумитесь и рвите. Но будет и суд,

И величие, тяжкое предателям отцам,

Сыны и внуки и правнуки снесут

И кровью своей по кровавым кускам

Растерзанное тело ее соберут.

И вновь над миллионами истлевших гробов,

Волнуясь, поднимется золотая целина,

По океанам тоскующий океан хлебов, —

Единая, великая, несокрушимая страна!

Залита краевым земля.

От золота не видно ни зги

И в пламени тьмы мировой

Сквозь скрежеты, визги и лязги

Я слышу твой орудийный вой,

Титан! Титан! Кто ты — циклоп-людоед

С чирием глаза, насаженным на таран,

Отблевывающий непереваренный обед?

Иль пригвожденный на гелиометре

На скалах, плитах гранитной печи,

Орлу в растерзание сизую печень

Отдающий, как голубя, Прометей?..

Ты слышишь жалобный стон

Родимой земли, Титан,

Неустанно

Бросающий на кладбища в железобетон

Сотни тысяч метеоритных тонн?..

На челе человечества кто поводырь:

Алой ли воли бушующий дар,

Иль остеклелый волдырь,

Взбухший над вытеком орбитных дыр?

Что значит твой страшный вой,

Нестерпимую боль, торжество ль,

Титан! Титан!..

На выжженных желтым газом

Трупных равнинах смерти,

Где бронтозавры-танки

Ползут сквозь взрывы и смерчи,

Огрызаясь лязгом стальных бойниц,

Высасывают из черепов лакомство мозга,

Ты выкинут от безмозглой Титанки,

Уборщицы человеческой бойни…

Чудовище! Чудовище!

Крови! Крови!

Еще! Еще!

Ни гильотины, ни виселиц, ни петли.

Вас слишком много, двуногие тли.

Дорогая декорация — честной помост.

Огулом

Волочите тайком по утру

На свалку в ямы, раздев догола,

Расстрелянных зачумленные трупы…

Месть… Месть… Месть…

И ты не дрогнешь от воплей детских:

«Мама, хлебца!» Каждый изгрыз

До крови пальчики, а в мертвецких

Объедают покойников стаи крыс.

Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд

Добывать могилку и гроб напрокат,

А не то голеньких десятка два

Уложат на розвальни, как дрова,

Рогожей покроют, и стар, и мал,

Все в свальном грехе. Вали на свал…

Цыц, вы! Под дремлющей Этной

Древний проснулся Тартар.

Миллионами молний ответный

К солнцу стремится пурпур.

Не крестный, а красный террор.

Мы — племя, из тьмы кующее пламя.

Наш род — рад вихрям руд.

Молодо буйство горнов солнца.

Мир — наковальня молотобойца.

Наш буревестник — Титаник.

Наши плуги — танки,

Мозжащие мертвых тел бугры.

Земля — в порфире багровой.

Из лавы и крови восстанет

Атлант, Миродержец новый —

Порфибагр!..

После скорости молнии в недвижном покое

Он лежал в воронке в обломках мотора, —

Человеческого мяса дымящееся жаркое,

Лазурью обугленный стержень метеора.

Шипела кровь и пенилась пузырьками

На головне головы, облитой бензином.

От ужаса в испуге бедрами и боками

Женщины жались, повиснув, к мужчинам.

Что ж, падем, если нужно пасть!

Но не больные иль дряхлые мощи —

Каннибалам стихиям бросим в пасть

Тело, полное алой мощи!

В одеянии пламенном и золотом,

Как он, прорежем лазурную пропасть,

Чтоб на могиле сложил крестом

Разбитый пропеллер бурную лопасть.

Зато

В твердь ввинтим спиралей бурав,

Пронзим полета алмазною вышкой

Воздушных струй голубой затор,

Мотора и сердца последнею вспышкой,

Смертию смерть поправ.

Покидайте же аэродром,

Как орел гранитную скалу,

Как ствол орудий снаряда ядро.

На высоте десяти тысяч

Метров альтиметром сердца мерьте,

Где в выси вечности высечь

Предельную скалу

Черных делений смерти!