Стихотворения

О темное, утробное родство,

Зачем ползешь чудовищным последом

За светлым духом, чтоб разумным бредом

Вновь ожило все, что в пластах мертво?

Земной коры первичные потуги,

Зачавшие божественный наш род,

И пузыри, и жаберные дуги —

Все в сгустке крови отразил урод.

И вновь, прорезав плотные туманы,

На теплые архейские моря,

Где отбивают тяжкий пульс вулканы,

Льет бледный свет пустынная заря.

И, размножая легких инфузорий,

Выращивая изумрудный сад,

Все радостней и золотистей зори

Из облачного пурпура сквозят.

И солнце парит топь в полдневном жаре,

И в зарослях хвощей из затхлой мглы

Возносятся гигантских сигиллярий

Упругие и рыхлые стволы.

Косматые — с загнутыми клыками —

Пасутся мамонты у мощных рек,

И в сумраке пещер под ледниками

Кремень тяжелый точит человек…

Пришел солдат домой с войны,

Глядит: в печи огонь горит,

Стол чистой скатертью накрыт,

Чрез край квашни текут блины,

Да нет хозяйки, нет жены!

Он скинул вещевой мешок,

Взял для прикурки уголек

Под печкой, там, где темнота,

Глаза блеснули… Чьи? Кота?

Мышиный шорох, тихий вздох…

Нагнулся девочка лет трех.

— Ты что сидишь тут? Вылезай. —

Молчит, глядит во все глаза,

Пугливее зверенышка,

Светлей кудели волоса,

На васильках — роса — слеза.

— Как звать тебя? — «Аленушка».

— «А дочь ты чья?» — Молчит… — Ничья.

Нашла маманька у ручья

За дальнею полосонькой,

Под белою березопькой.

— «А мамка где?» — «Укрылась в рожь.

Боится, что ты нас убьешь…»

Солдат воткнул в хлеб острый нож,

Оперся кулаком о стол,

Кулак свинцом налит, тяжел

Молчит солдат, в окно глядит,

Туда, где тропка вьется вдаль.

Найденыш рядом с ним сидит,

Над сердцем теребит медаль.

Как быть?

В тумане голова.

Проходит час, а может, два.

Солдат глядит в окно и ждет:

Придет жена иль не придет?

Как тут поладишь, жди не жди…

А девочка к его груди

Прижалась бледным личиком,

Дешевым блеклым ситчиком…

Взглянул:

у притолоки жена

Стоит, потупившись, бледна…

— Входи, жена! Пеки блины.

Вернулся целым муж с войны.

Былое порастет быльем,

Как дальняя сторонушка.

По-новому мы заживем,

Вот наша дочь — Аленушка!

Нам, привыкшим на оргиях диких, ночных

Пачкать розы и лилии красным вином,

Никогда не забыться в мечтах голубых

Сном любви, этим вечным, чарующим сном.

Могут только на миг, беглый трепетный миг

Свои души спаять два земных существа

В один мощный аккорд, в один радостный крик,

Чтоб парить в звездной бездне, как дух божества.

Этот миг на востоке был гимном небес —

В темном капище, осеребренном луной,

Он свершался под сенью пурпурных завес

У подножья Астарты, холодной ночной.

На камнях вместо ложа пестрели цветы,

Медный жертвенник тускло углями горел,

И на тайны влюбленных, среди темноты

Лик богини железной угрюмо смотрел.

И когда мрачный храм обагряла заря,

Опустившись с молитвой на алый песок,

Клали тихо влюбленные у алтаря

Золотые монеты и белый венок.

Но то было когда-то… И, древность забыв,

Мы ту тайну свершаем без пышных прикрас…

Кровь звенит. Нервы стонут. Кошмарный порыв

Опьяняет туманом оранжевым нас.

Мы залили вином бледность нежных цветов

Слишком рано при хохоте буйных речей —

И любовь для нас будет не праздник богов,

А разнузданность стонущих, темных ночей.

Со студеной волною сольется волна

И спаяется с яркой звездою звезда,

Но то звезды и волны… Душа же одна,

Ей не слиться с другой никогда, никогда.

Их вывели тихо под стук барабана,

За час до рассвета, пред радужным днем —

И звезды среди голубого тумана

Горели холодным огнем.

Мелькнули над темной водой альбатросы,

Светился на мачте зеленый фонарь…

И мрачно, и тихо стояли матросы —

Расстрелом за алое знамя мстит царь.

. . .

Стоял он такой же спокойный и властный,

Как там средь неравной борьбы,

Когда задымился горящий и красный

«Очаков» под грохот пальбы.

Все взглядом округленным странно, упрямо

Зачем-то смотрели вперед:

Им чудилась страшная, темная яма…

Команда… Построенный взвод…

А вот Березань, точно карлик горбатый;

Сухая трава и пески…

Шеренгою серой застыли солдаты…

Гроба из досок у могилы, мешки…

На море свободном, на море студеном,

Здесь казнь приготовил им старый холоп,

И в траурной рясе с крестом золоченым

Подходит услужливый поп…

Поставили… Саван надели холщовый… —

Он гордо отбросил мешок…

Взгляд грустный, спокойно-суровый

Задумчив и странно глубок.

. . . .

Все кончено было, когда позолота

Блеснула на небе парчой огневой,

И с пеньем и гиканьем рота

Прошлась по могиле сырой.

. . .

Напрасно!.. Не скроете глиной

И серым, сыпучим песком

Борьбы их свободной, орлиной

И бледные трупы с кровавым пятном.

Лежал в бреду я и в жару.

Мне чудилось, что на пиру

Мой череп, спаянный кольцом,

Наполнен был цветным вином

И белой пеной благовонной

Обрызгал шелк кудрей червонный.

И в кубок тот смотрела ты.

Я видел косу и черты,

Бледны, загадочны, смуглы,

Как тучи предзакатной мглы.

Лишь темных глаз янтарь смолистый

Светился грустию огнистой.

Порою чувствовал вдруг я —

Касались губы о края.

То был твой снежный поцелуй.

Оранжевел блеск винных струй.

И от холодности бесстрастной

Кипел мой череп влагой красной.

И усмехалась ты потом

Своим девичьим, тонким ртом,

В ответ веселые бубны

Звенели серебром луны,

И вдруг средь пестроты туманной

Гремел вальс дикий и вакханный…

Тих под осенними звездами

Простор песчаный, голубой.

Я полон музыкой, огнями

И черной думой, и тобой.

Я вижу в бледности сияний

Трубы фабричной обелиск;

В хаосе дымных мирозданий,

Как хищный коготь, — лунный диск.

Чу… Крик отрывистый и странный.

То там, где дробятся лучи,

На белой отмели песчаной

Перекликаются сычи.

Зачем-то нужно тьме зеленой

Зародыш кровяной зачать —

И будет вопль их воспаленный

До солнца судоржно звучать, —

Чтоб тот, как и они, незрячий,

В холодной мгле один кружил,

Потухший метеор бродячий,

Осколок огненных светил.

Я вдруг тебя увидел рядом —

На черни кос отлив зарниц,

И светится над темным взглядом

Сеть черных месяцев — ресниц…

И все — лишь крови шум оргийный

Да звон безумств седых веков?

Сычей крик хищный и стихийный

Над мертвым серебром песков?

Мы носим все в душе — сталь и алтарь нарядный,

И двух миров мы воины, жрецы.

То пир богам готовим кровожадный,

То их на бой зовем, как смелые бойцы.

Мы носим все в душе: смрад душный каземата,

И дикий крик орлов с кремнистой высоты,

И похоронный звон, и перебой набата,

И гной зеленый язв столетнего разврата,

И яркие зарницы и мечты.

Смеяться, как дитя, с беспечной, острой шуткой

И тайно изнывать в кошмарах и тоске,

Любить стыдливо, — с пьяной проституткой

Развратничать в угарном кабаке;

Подняться высоко, как мощный, яркий гений,

Блеснуть кометою в тумане вековом;

И воспаленно грезить средь видений,

Как выродок в бреду безумном и больном.

Мы можем все… И быть вождем-предтечей…

Просить на паперти, как нищие слепцы…

Мы сотканы из двух противоречий.

И двух миров мы воины, жрецы.

Бывают минуты… Как красные птицы

Над степью раздольной в лиловом кругу,

Махают крылами глухие зарницы

В разгульно-кроваво шумящем мозгу

Тогда гаснет глаз твоих сумрак червонный,

Отлив твоих галочьи-черных волос,

И нервы, и вены волной воспаленной

Зальет сладкий морфий, кошмарный гипноз.

И чужд тогда станет мне путь звездомлечный,

Вопль грозный пророков про Месть и про Суд…

Гремит в свете факелов хохот беспечный,

Кентавры грудь пьяных весталок сосут

И я вместе с ними полночью пирую,

И жертвенник винною влагой мочу,

И белые груди бесстыдно целую,

И хрипло пою, хохочу и кричу.

Умолкнет пусть клекот сомнений, печалей,

Могучая музыка солнечных сфер!

Пусть только звенит гимн ночных вакханалий

И блещут открытые груди гетер…

А с бледным рассветом холодное дуло

Бесстрастно прижать на горячий висок,

Чтоб весело кровь алой струйкой блеснула

На мраморный пол, на жемчужный песок.

Ты, смеясь, средь суеты блистала

Вороненым золотом волос,

Затмевая лоск камней, металла,

Яркость мертвенных, тепличных роз.

Прислонясь к камину, с грустью острой

Я смотрел, забытый и смешной,

Как веселый вальс в тревоге пестрой

Увлекал тебя своей волной.

Подойди, дитя, к окну резному,

Прислонись головкой и взгляни.

Видишь — вдоль по бархату ночному

Расцвели жемчужины-огни.

Как, друг другу родственны и близки,

Все слились в алмазном блеске мглы,

В вечном танце пламенные диски —

Радостны, торжественны, светлы.

То обман. Они ведь, так далеки,

Мертвой тьмой всегда разделены,

И в толпе блестящей одиноки,

И друг другу чужды, холодны.

В одиночестве своем они пылают.

Их миры громадны, горячи.

Но бегут чрез бездну — остывают,

Леденеют жгучие лучи.

Нет, дитя, в моей душе упреков.

Мы расстались, как враги, чужды,

Скрывши боль язвительных намеков,

Горечь неразгаданной вражды.

Звездам что? С бесстрастием металла

Освещают вечность и хаос.

Я ж все помню — ласку рта коралла,

Сумрак глаз и золото волос.

Пары сгущая в алый кокон, —

Как мудрый огненный паук,

Ткет солнце из цветных волокон

За шелковистым кругом круг.

И тяжким тяготеньем сбиты,

И в жидком смерче сгущены,

Всего живущего орбиты

И раскаленны и красны.

И ты, мой дух слепой и гордый,

Познай, как солнечная мгла,

Свой круг и бег алмазно-твердый

По грани зыбкого стекла.

Плавь гулко в огненном удушье

Металлов жидкие пары

И славь в стихийном равнодушье

Раздолье дикое игры!

Ты дико-сумрачна и косна,

Хоть окрылил тебя Господь, —

Но как ярка, как кровеносна

Твоя железистая плоть!

И в таинствах земных религий

Миражем кровяных паров

Маячат вихревые сдвиги

Твоих кочующих миров.

И грузно гнутся коромысла

Твоих весов, чтоб челюсть пил

В алмазные опилки сгрызла

Все, что твой горн не растопил.

В осях, в орбитах тверды скрепы

Пласты огня их не свихнут,

И необузданный, свирепый

Стихийно-мудр твой самосуд.

И я молюсь, чтоб ток багряный,

Твой ток целебный не иссяк

И чтоб в калильные туманы

Тобой сгущался мертвый мрак!

Всему — весы, число и мера,

И бег спиралями всему,

И растекается во тьму

За пламенною сферой сфера.

Твой лик в душе — как в меди — выбит,

И пусть твой ток сметет ее

И солнце в алой пене вздыбит —

Но царство взвешено твое!

В длину растянется орбита,

И кругом изогнется ось,

Чтоб пламя вольно и открыто

По всем эфирам разлилось.

Струить металл не будет время,

Пространство перестанет течь,

И уж не сможет в блуде семя

Прах мертвый тайнами облечь.

И выход рабьему бессилью

Из марев двух магнитных смен —

Раскинет радужною пылью

Вселенная свой легкий тлен.

От тьмы поставлены сатрапами,

Тиары запрокинув ввысь,

Два полюса, как сфинксы, лапами

В граниты льдистые впились;

Глядят, как россыпью алмазною

Сверкают снежные хребты,

Как стынут тушей безобразною

Средь льдов затертые киты.

И средь сияний электрических

Вращая тусклые зрачки,

Ждут, чтоб до зарослей тропических

Опять низринуть ледники.

И как удав кольцом медлительным

Чарует жертву, так пьянит

На компасе путеводительном

Их плавно пляшущий магнит.

И сквозь горение бесплодное,

Бушующее бытие

Все чудится его холодное,

Его тупое острие!

Этот город бледный, венценосный

В скользких и гранитных зеркалах

Отразил Владыку силы косной —

Полюс и Его застывший прах.

И в холодном мраморе прозрачном

Обнаженных северных ночей;

И в закатах, с их отливом мрачным,

Явлен лик Его венцом лучей.

То пред Ним, как перед тягой лунной,

Вдруг от моря, вставшего стеной,

Влагой побуревшей и чугунной

Бьет Нева смущенная отбой.

Повелев магниту — легким танцем

Всколыхнуть покой первичных сил,

Это Он в ответ протуберанцам

Лед бесплодный кровью оросил.

И когда стояли декабристы

У Сената — дико-весела

Заплясала, точно бес огнистый,

Компаса безумного игла.

Содрогнувшись от магнитной бури

Перед дальним маревом зарниц,

Чрез столетье снова morituri[2]

С криком ave![3] повергались ниц.

Намагнитив страсти до каленья,

Утолив безумье докрасна,

Раскололись роковые звенья

Вечно тяготеющего сна.

И опять недвижно стрелка стала,

И, свернувшись, огненная мгла

У Его стального пьедестала

Лавою застывшею легла.

Но неслышно, прыгая тенями

В серой слизи каменных зеркал,

Веют электрическими снами

Марева, как перья опахал.

И он настанет — час свершения,

И за луною в свой черед

Круг ежедневного вращения

Земля усталая замкнет.

И, обнаживши серебристые

Породы в глубях спящих руд,

От полюсов громады льдистые

К остывшим тропикам сползут.

И вот весной уже не зелены —

В парче змеящихся лавин —

В ночи безмолвствуют расщелины

Волнообразных котловин.

Лишь кое-где между уступами,

Вскормленные лучом луны,

Мхи, лишаи, как плесень, струнами

Вскарабкались на валуны.

А на полдневном полушарии,

Где сохнут, трескаясь, пласты,

Спят кактусы, араукарии,

Раскрыв мясистые цветы.

Да над иссякнувшими руслами —

Ненужный никому металл —

В камнях кусками заскорузлыми

Сверкает золото средь скал.

Да меж гранитными обвалами,

Где прилепились слизняки,

Шевелят щупальцами алыми

Оранжевые пауки.

И, греясь спинами атласными

И сонно пожирая слизь,

Они одни глазами красными

В светило желтое впились.

О мать Земля! Ты в сонме солнц блестела,

Пред алтарем смыкаясь с ними в круг,

Но струпьями, как Иову, недуг

Тебе изрыл божественное тело.

И красные карбункулы вспухали,

И лопались, и в черное жерло

Копили гной, как жидкое стекло,

И, щелями зияя, присыхали.

И на пластах застывших изверженья

Лег, сгустками запекшись, кремнозем,

Где твари — мы плодимся и ползем,

Как в падали бациллы разложенья.

И в глубях шахт, где тихо спит руда,

Мы грузим кровь железную на тачки,

И бередим потухшие болячки,

И близим час последнего суда…

И он пробьет! Болезнь омывши лавой,

Нетленная, восстанешь ты в огне,

И в хоре солнц в эфирной тишине,

Вновь загремит твой голос величавый!

Вы горечью соли и йодом

Насыщали просторы земли,

Чтоб ящеры страшным приплодом

От мелких существ возросли.

На тучных телах облачились

В панцирь громоздкий хрящи,

И грузно тела волочились,

Вырывая с корнем хвощи.

Когда же вулканы взрывом

Прорывали толщу коры,

То вы гасили приливом

Пламя в провалах норы.

И долго прибитые к суше,

В пене остывших паров,

Распухшие, черные туши

Заражали дыханье ветров.

Теперь же, смирив своеволье,

Схлынул ваш грузный разбег,

И в почве, насыщенной солью,

Засевает поля человек.

И Ксеркс, вас связать не властный, —

Он кабель, как цепи, метнул

В пучину, где в глине красной

Свалены зубы акул.

И скоро за пищей богатой

Поплывут, вращая винтом,

Стальные голодные скаты

С электрическим длинным хвостом.

Не скрыть вам дремучие рощи

И добычей усыпанный ил,

И вымерших ящеров мощи

В глубях их царских могил.

И вот — под гул ураганов —

Тянет вас лунная муть

Приливом Пяти Океанов

Ось земную свихнуть!

Меж хребтов крутых плоскогорий

Солнцем пригретая щель

На вашем невзрачном просторе

Нам была золотая купель.

Когда мы — твари лесные —

Пресмыкались во прахе ползком,

Ваши сосцы ледяные

Нас вскормили своим молоком.

И сумрачный дух звериный,

Просветленный крепким кремнем,

Научился упругую глину

Обжигать упорным огнем.

Стада и нас вы сплотили

В одну кочевую орду

И оползнем в жесткой жиле

Обнажили цветную руду.

Вспоен студеным потоком,

По расщелинам, сползшим вниз,

Без плуга в болоте широком

Золотился зеленый рис.

И, вытянув голые гоги,

С жиром от жертв на губах,

Торчали гранитные боги,

Иссеченные медью в горах.

Но, бежав с родных плоскогорий,

По пустыням прогнав стада,

В сырых низинах у взморий

Мы воздвигли из вас города.

И рушены древние связи,

И, когда вам лежать надоест,

Искрошив цементные мази,

Вы сползете с исчисленных мест.

И, сыплясь щебнем тяжелым,

Черные щели жерла

Засверкают алмазным размолом

Золота, стали, стекла.

Дремали вы среди молчанья,

Как тайну вечную, сокрыв

Все, что пред первым днем созданья

Узрел ваш огненный разлив.

Но вас от мрака и дремоты

Из древних залежей земли

Мы, святотатцы-рудометы,

Для торжищ диких извлекли.

И, огнедышащие спруты,

Вертите щупальцы машин

И мерите в часах минуты,

А в телескопах бег пучин.

И святотатственным чеканом

На отраженьях Божьей мглы

Сверкают в золоте багряном

Империй призрачных орлы.

Но тяжелый грохот ваших песен

Поет без устали о том,

Что вы владык земли, как плесень,

Слизнете красным языком;

Что снова строгий и печальный

Над хаосом огня и вод

Дух — созидатель изначальный —

Направит легкий свой полет!

О ящеры-гиганты, не бесследно

Вы — детища подводной темноты —

По отмелям, сверкая кожей медной,

Проволокли громоздкие хвосты!

Истлело семя, скрытое в скорлупы

Чудовищных, таинственных яиц, —

Набальзамированы ваши трупы

Под жирным илом царственных гробниц.

И ваших тел мне святы превращенья:

Они меня на гребень вознесли,

И мне владеть, как первенцу творенья,

Просторами и силами земли.

Я зверь, лишенный и когтей и шерсти,

Но радугой разумною проник

В мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстий

Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг.

А все затем, чтоб пламенем священным

Я просветил свой древний, темный дух

И на костре пред Богом сокровенным,

Как царь последний, радостно потух;

Чтоб пред Его всегда багряным троном,

Как теплый пар, легко поднявшись ввысь,

Подобно раскаленным электронам,

Мои частицы в золоте неслись.

Корнями двух клыков и челюстей громадных

Оттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы,

О махайродусы, владели сушей вы

В третичные века гигантских травоядных.

И толстокожие — средь пастбищ непролазных,

Удабривая соль для молочайных трав,

Стада и табуны ублюдков безобразных,

Как ваш убойный скот, тучнели для облав.

Близ лога вашего, где в сумрачной пещере

Желудок страшный ваш свой красный груз варил,

С тяжелым шлепаньем свирепый динотерий

От зуда и жары не лез валяться в ил.

И, видя, что каймой лилово-серых ливней

Затянут огненный вечерний горизонт,

Подняв двупарные раскидистые бивни,

Так жалобно ревел отставший мастодонт.

Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей,

И в свалке дележа, как зубья пил, клыки,

Хрустя и хлюпая в кроваво-жирной гуще,

Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки.

И ветром и дождем разрытые долины

Давно иссякших рек, как мавзолей, хранят

Под прессами пластов в осадках красной глины

Костей обглоданных и выщербленных склад.

Земля-владычица! И я твой отпрыск тощий,

И мне назначила ты царственный удел,

Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощи

Огонь немеркнущий металлами гудел.

Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,

Дай в танце бешеном твоей орбитной цепи

И крови красный гул и мозга жирный груз

Сложить к подножию твоих великолепий.

К светилам в безрассудной вере

Все мнишь ты богом возойти,

Забыв, что темным нюхом звери

Провидят светлые пути.

И мудр слизняк, в спираль согнутый,

Остры без век глаза гадюк,

И, в круг серебряный замкнутый,

Как много тайн плетет паук!

И разлагают свет растенья,

И чует сумрак червь в норе…

А ты — лишь силой тяготенья

Привязан к стынущей коре.

Но бойся дня слепого гнева:

Природа первенца сметет,

Как недоношенный из чрева

Кровавый безобразный плод.

И повелитель Вавилона,

По воле Бога одичав,

На кряжах выжженного склона

Питался соком горьких трав.

Стихии куй в калильном жаре,

Но духом, гордый царь, смирись

И у последней слизкой твари

Прозренью темному учись!

Взмывают без усталости

Стальные тросы жил,—

Так покидай без жалости

Места, в которых жил.

Земля кружится в ярости

И ты не тот, что был,—

Так покидай без жалости

Всех тех, кого любил.

И детски шалы шалости

И славы, и похвал,—

Так завещай без жалости

Огню все, что создал!

Вот она, Татарская Россия,

Сверху — коммунизм, чуть поскобли…

Скулы-желваки, глаза косые,

Ширь исколесованной земли.

Лучше бы ордой передвигаться,

Лучше бы кибитки и гурты,

Чем такая грязь эвакуации,

Мерзость голода и нищеты.

Плач детей, придавленных мешками.

Груди матерей без молока.

Лучше б в воду и на шею камень,

Места хватит — Волга глубока.

Над водой нависший смрадный нужник

Весь загажен, некуда ступить,

И под ним еще кому-то нужно

Горстью из реки так жадно пить.

Над такой рекой в воде нехватка,

И глотка напиться не найдешь…

Ринулись мешки, узлы… Посадка!

Давка, ругань, вопли, вой, галдеж.

Грудь в тисках… Вздохнуть бы посвободней…

Лишь верблюд снесет такую кладь.

Что-то в воду шлепнулось со сходней,

Груз иль человек? Не разобрать.

Горевать, что ль, над чужой бедою!

Сам спасай, спасайся. Все одно

Волжскою разбойною водою

Унесет и засосет на дно.

Как поладить песне тут с кручиной?

Как тягло тягот перебороть?

Резать правду-матку с матерщиной?

Всем претит ее крутой ломоть.

Как тут Правду отличить от Кривды,

Как нащупать в бездорожье путь,

Если и клочка газетной «Правды»

Для цигарки горькой не свернуть?

Не забыть нам, как когда-то

Против здания тюрьмы

У ворот военкомата

Целый день прощались мы.

В Чистополе в поле чистом

Целый день белым-бела

Злым порсканьем, гиком, свистом

В путь метелица звала.

От озноба грела водка,

Спиртом кровь воспламеня.

Как солдатская молодка,

Провожала ты меня.

К ночи день крепчал морозом

И закат над Камой гас,

И на розвальнях обозом

Повезли по тракту нас.

На соломенной подстилке

Сидя рядышком со мной,

Ты из горлышка бутылки

Выпила глоток хмельной.

Обнялись на повороте:

Ну, пора… Прости… Слезай…

В темно-карей позолоте

Зажемчужилась слеза.

Вот и дом знакомый, старый,

Забежать бы мне туда…

Наши возчики-татары

Дико гикнули: «Айда!»

Покатился вниз с пригорка

Утлых розвальней размах.

Поцелуй последний горько

Индевеет на губах.

Знаю: ты со мной пошла бы,

Если б не было детей,

Чрез сугробы и ухабы

В ухающий гул смертей.

И не знаю, как случилось

Или кто устроил так,

Что звезда любви лучилась

Впереди сквозь снежный мрак.

В сердце бил сияньем колким,

Серебром лучистых струй,—

Звездным голубым осколком

Твой замерзший поцелуй!

Над бурным морем Северным

Сражались истребители,

Стальные ястреба,

В свинцовом ливне веерном —

Вы видели? Вы видели?—

И глохнула стрельба

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным,

Над водными просторами

Заглох воздушный бой.

Как тучи, цугом траурным

С бесшумными моторами

Летят они гурьбой

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным

Проносятся валькирии,

Всех павших подобрав.

Вы девам смерти все верны,

Вы — званые на пире их.

В Валгаллу путь кровав

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным

Несутся истребители

Быстрей сверхскоростных

Кортежем черным траурным

К Валгалловой обители

В сверканьях расписных

Над бурным морем Северным.

Все прошлое нам кажется лишь сном,

Все будущее — лишь мечтою дальней,

И только в настоящем мы живем

Мгновенной жизнью, полной и реальной.

И непрерывной молнией мгновенья

В явь настоящего воплощены,

Как неразрывно спаянные звенья,—

Мечты о будущем, о прошлом сны.

Поэт, бедняга, пыжится,

Но ничего не пишется.

Пускай еще напыжится,—

Быть может, и напишется!

Который год мечтаю втихомолку —

Сменить на книжный шкаф простую полку

И сборники стихов переплести.

О, Муза, дерзкую мечту прости!

Маячат деньги, пролетая мимо.

Мечта поэта неосуществима.

Жизнь часто кажется мне ученицей,

Школьницей, вызванной грозно к доске.

В правой руке ее мел крошится,

Тряпка зажата в левой руке.

В усердье растерянном и неумелом

Пытается что-то она доказать,

Стремительно пишет крошащимся мелом,

И тряпкой стирает, и пишет опять.

Напишет, сотрет, исправит… И все мы —

Как мелом написанные значки —

Встаем в вычислениях теоремы

На плоскости черной огромной доски.

И столько жестокостей и издевательств

Бессмысленно-плоских кому и зачем

Нужны для наглядности доказательств

Самой простейшей из теорем?

Ведь после мучительных вычислений

В итоге всегда остается одно:

Всегда неизменно число рождений

Числу смертей равно.

Поэт, зачем ты старое вино

Переливаешь в новые меха?

Все это сказано уже давно

И рифмою не обновишь стиха.

Стары все излияния твои,

И славы плагиат тебе не даст:

«Песнь песней» все сказала о любви,

О смерти все сказал Экклезиаст.

Ночь такая, как будто на лодке

Золотистым сияньем весла

Одесситка, южанка в пилотке,

К Ланжерону меня довезла.

И встает ураганной завесой,

Чтоб насильник его не прорвал,

Над красавицей южной — Одессой

Заградительный огненный вал.

Далеко в черноземные пашни

Громобойною вспашкой весны

С черноморских судов бронебашни

Ударяют огнем навесным.

Рассыпают ракеты зенитки,

И початки сечет пулемет…

Не стрельба — темный взгляд одесситки

В эту ночь мне уснуть не дает.

Что-то мучит в его укоризне:

Через ложу назад в полутьму

Так смотрела на Пушкина Ризнич

И упрек посылала ему.

Иль под свист каватины фугасной,

Вдруг затменьем зрачков потемнев,

Тот упрек непонятный безгласный

Обращается также ко мне?

Сколько срублено белых акаций,

И по Пушкинской нет мне пути.

Неужели всю ночь спотыкаться

И к театру никак не пройти.

Даже камни откликнуться рады,

И брусчатка, взлетев с мостовых,

Улеглась в штабеля баррикады

Для защиты бойцов постовых.

И я чувствую с Черного моря

Через тысячеверстный размах

Долетевшую терпкую горечь

Поцелуя ее на устах.

И ревную ее, и зову я,

И упрек понимаю ясней:

Почему в эту ночь грозовую

Не с красавицей южной, не с ней?

Просторны, как небо,

Поля хлебородные.

Всего на потребу!

А рыщут голодные

С нуждою, с бедою,

Просят все — где бы

Подали хлеба,

Хотя б с лебедою.

Равнина без края,

Такая свободная,

А всюду такая

Боль

подколодная,

Голь

безысходная,

Дань

непонятная,

Рвань

перекатная!

С добра ли, от худа ли

Гуляя, с ног валишься.

Хмелея от удали,

Силушкой хвалишься.

С вина на карачках,

Над спесью немецкою

Встаешь на кулачках

Стеной молодецкою!

Так в чем же

ты каешься?

За что же

ты маешься?

Все с места снимаешься

В просторы безбрежные,

Как прежде, не прежняя

Россия — Рассея…

Три гласных рассея,

Одно «эр» оставив,

Одно «эс» прибавив,

Ты стала родною

Другою страною:

СССР.

Начитавшись сообщений о боевых действиях,

Я проснулся ночью в поту от ужаса:

Мне снилось, что я потерял хлебную карточку.

Пасхальной ночью

у двух проталин

Два трупа очнулись

и тихо привстали.

Двое убитых

зимою в боях,

Двое отрытых

весною в снегах.

И долго молчали

и слушали оба

В тревожной печали

остывшей злобы.

«Christ ist erstanden!»[4] —

сказал один,

Поняв неустанный

шорох льдин.

«Христос воскресе!» —

другой ответил,

Почуяв над лесом

апрельский ветер.

И как под обстрелом

за огоньком,

Друг к другу несмело

пробрались ползком,

И троекратно

облобызались,

И невозвратно

с весною расстались,

И вновь онемело,

как трупы, легли

На талое тело

воскресшей земли…

Металлом визжало,

взметалось пламя:

Живые сражались,

чтоб стать мертвецами.

Землю делите на части,

Кровью из свежих ран,

Въедчивой краской красьте

Карты различных стран.

Ненависть ложью взаимной

В сердце народов раздув,

Пойте свирепые гимны

В пляске военной в бреду.

Кровью пишите пакты,

Казнью скрепляйте указ…

Снимет бельмо катаракты

Мысль с ослепленных глаз.

Все сотрутся границы,

Общий найдется язык.

В друга враг превратится,

В землю воткнется штык.

Все раздоры забудет,

Свергнет войны кумир,

Вечно единым будет

Наш человеческий мир!

Не дипломатов интриги,

Не самовластье вождей,

Будет народами двигать

Правда великих идей.

И, никаким приказам

Не подчиняясь впредь,

Будет свободный разум

Солнцем над всеми гореть!

Стал прощаться, и в выцветших скорбных глазах,

В напряжённости всех морщин

Затаился у матери старческий страх,

Что умрет она позже, чем сын.

И губами прильнула жена, светла

Необычным сиянием глаз,

Словно тело и душу свою отдала

В поцелуе в последний раз.

Тяжело — обнимая, поддерживать мать,

Обреченность ее пожалей.

Тяжело пред разлукой жену целовать,

Но ребенка всего тяжелей!

Смотрит взглядом большим, ничего не поняв,

Но тревожно прижался к груди

И, ручонками цепко за шею обняв,

Просит: «Папа, не уходи!»

В этом детском призыве и в детской слезе

Больше правды и доброты,

Чем в рычании сотен речей и газет,

Но его не послушаешь ты.

И пойдешь, умирать по приказу готов,

Распрощавшись с семьею своей,

Как ушли миллионы таких же отцов

И таких же мужей, сыновей.

Если б цепкая петелька детских рук

Удержала отцовский шаг,—

Все фронты перестали б работать вдруг

Мясорубками, нас не кроша.

Прозвенело б заклятьем над пулей шальной:

«Папа, папа, не уходи!»

Разом пушки замолкли б, — все до одной,

Больше б не было войн впереди!

Ну-ка дружным взмахом взрежем

гладь раздольной ширины,

Грянем эхом побережий,

волжской волею пьяны:

«Из-за острова на стрежень,

на простор речной волны…»

Повелось уж так издавна:

Волга — русская река,

И от всех земель исправно

помощь ей издалека

Полноводно, полноправно

шлет и Кама и Ока.

Издавна так повелося —

в море Каспий на привал

Вниз от плеса и до плеса

катится широкий вал

Мимо хмурого утеса,

где грозой Степан вставал.

И на Волге и на Каме

столбовой поставлен знак.

Разгулявшись беляками,

белогривых волн косяк

Омывает белый камень,

где причаливал Ермак.

Воля волжская манила

наш народ во все века,

Налегала на кормило

в бурю крепкая рука.

Сколько вольных душ вскормила

ты, великая река!

И недаром на причале

в те горячие деньки

К волжским пристаням сзывали

пароходные гудки,

Чтоб Царицын выручали

краснозвездные полки.

Береги наш край советский,

волю вольную крепи!

От Котельникова, Клетской

лезут танки по степи.

Всех их силой молодецкой

в Волге-матушки топи!

Волны плещутся тугие,

словно шепчет старина:

«Были были не такие,

были хуже времена.

Разве может быть Россия

кем-нибудь покорена!»

Товарищи артиллеристы,

Что прочитать я вам могу?

Орудий ваших гул басистый —

Гроза смертельная врагу.

Кто здесь в землянке заночует,

Тот теплоту родной земли

Всем костяком своим почует,

Как вы почувствовать могли.

Под взрывы мин у вас веселье,

И шутки острые, и смех,

Как будто справить новоселье

В лесок стрельба созвала всех.

Танк ни один здесь не проскочит,

И если ас невдалеке

Пикировать на вас захочет,

Он рухнет в смертное пике.

Здесь, у передовых позиций

Среди защитников таких,

В бой штыковой с врагом сразиться

Неудержимо рвется стих.

Пускай мой стих, как тост заздравный,

Снарядом врезавшись в зенит,

Поздравив вас с победой славной,

Раскатом грозным зазвенит!

Мы все сражаемся в надежде,

Что будет наша жизнь светла

И так же радостна, как прежде,

И даже лучше, чем была.

Ведь час свиданья неминуем,

Когда любимая одна

Нам губы свяжет поцелуем —

Невеста, мать или жена.

И снова детские ручонки

Нам шею нежно обовьют,

И скажет «папа» голос звонкий,

И дома встретит нас уют.

Так будет! Но гангреной лапа

Фашистской свастики черна,

И нам в боях идти на Запад,

И к подвигам зовет война.

Заданье выполним любое.

Крошись, фашистская броня!

Команда: «Все расчеты к бою!

Огонь!»

И не жалеть огня.

Вповалку на полу уснули

Под орудийный гневный гром.

Проснулись рано в том же гуле

Раскатно-взрывчатом, тугом.

Я из землянки утром вышел

Навстречу серому деньку

И в грозном грохоте услышал

Певучее «ку-ку, ку-ку…»

Еще чернели ветви голо,

Не высох половодья ил,

И фронт гремел, а дальний голос

Настойчиво свое твердил.

Огонь орудий, все сметая,

Не причиняет ей вреда.

Поет кукушка фронтовая,

Считая долгие года.

На майском утреннем рассвете

На гулком боевом току

Бойцам желает многолетья

Лесное звонкое «ку-ку».

И теперь, как тогда в июле,

Грозовые тучи не мне ль

Отливают из града пули,

И облачком рвется шрапнель?

И земля, от крови сырая,

Изрешеченная, не мне ль

От взорвавшейся бомбы в Сараеве

Пуховую стелет постель?

И голову надо, как кубок

Заздравный, высоко держать,

Чтоб пить для прицельных трубок

Со смертью на брудершафт.

И сердце замрет и екнет,

Горячим ключом истекай:

О череп, взвизгнувши, чокнется

С неба шрапнельный стакан.

И золотом молния мимо

Сознанья: ведь я погиб…

И радио… мама… мама…

Уже не звучащих губ…

И теперь, как тогда, в то лето,

Между тучами не потому ль

Из дождей пулеметную ленту

Просовывает июль?

В бессоннице ночи, о, как мучительно

Пульсируют в изломанном безволием теле —

Боксирующих рифм чугунные мячи,

Черные в подушках перчаток гантели.

За раундом раунд. Но нет, я не сдамся.

На проценты побед живя, как рантье,

И поэт падет, как под ударами Демпси

И Баттлинг Сики пал Карпантье…

Слышать — как сорокатысячная толпа рукоплещет

И гикает, и чувствовать, как изо рта

И из носа кипятком малиновым хлещет

Лопнувшая шина сердца — аорта.

И бессильно сжимая сведенные пальцы,

В тумане обморока видеть над собой

Наклоненное бронзовое лицо сенегальца,

Упоенного победой, торжеством и борьбой.

Готовый к удару, он ждет. Но не встанет

Сраженный, и матча последний момент

Уже желатином эфирным стынет

В вечности кинематографических лент.

Боксер, иль поэт, о, не все ли равно

Как пораженным на месте лобном лечь.

Нокаут и от молний в глазах черно,

Беспамятство, и воли и поэзии паралич!