Стихотворения

Степь раскоса, а тьма хоть выколи глаз,

Не колышутся травы и не пылит дорога.

Ночь идет, как девочка в первый класс,

И несет в портфеле Тельца, Стрельца,

Козерога.

У нее под ногами горячий живой букварь,

Но никак не кончается странное бездорожье.

Спит природа, и всякая божья тварь

Повторяет во сне невозможное имя Божье.

Но оно опять улетает куда-то прочь,

Не даваясь в руки и не прося возмездья

За потерянный нами рай, и девочка-ночь

Выпускает на волю напуганные созвездья.

Ты, наверно, и впрямь испил эту чашу до дна,

Если даже дети рисуют ангелов на

Жирном асфальте корявым розовым мелом.

Где Твое воинство и достоинство где?

Сонные рыбы плывут в неживой воде,

Тигры смиренные плачут в чаду очумелом.

Время притч и скрижалей прошло,

но терновый куст

Все еще ждет Твоих уст и, словно мангуст

С королевскою коброй, сражается с фарисеем.

Да еще над садом смоковниц встает заря,

И поет петух, словно маковый цвет горя,

Говоря Петру: «Что пожнем, мол,

то и посеем!»

И настало время змеи. Холодов и льда.

Время крыс и чумы, пожирающей города,

Горькой правды равнинной

и сладостной лжи отвесной.

Оглянувшись окрест, мы кусаем себя за хвост

И питаемся шелухой вифлеемских звезд,

Золотою рыбкой и постылой манной

небесной.

Но открылася бездна, и бездне не видно дна.

Что касается плоти, то участь ее одна —

Ей не выбраться никогда из овечьего хлева,

Ее сон безмятежный, как тихий Твой взгляд,

глубок,

И воркует над нею сердито душа-голубок,

Чтоб, забыв, что такое грех, полететь налево.

Мы не помним ни голос Твой и ни облик

Твой,

Ни того, что делал с Тобою римский конвой,

Ни что было потом. Так спокойней —

зачем нам чудо!

Нас две тысячи лет окружает не свет, а тьма,

Нас две тысячи лет охмуряет перстом Фома,

Нас две тысячи лет зацеловывает Иуда.

Как ни странно живем, Пасху празднуем.

Иногда

Забредаем в храм, где сгораем вмиг от стыда —

Не увидел бы кто! – и крестимся как попало.

И у нас, как у мертвых, от страха растет

борода:

Вот он хлеб живой, вот она живая вода —

По усам-то текло, да в рот опять не попало!

Меня, как Пушкина, дальше Молдовы

Не пускали. И пусть. Молдова прекрасна.

Там смертницами не становятся вдовы —

Выходят замуж, как в первый раз. Но

Уже не за русских свиней, чьей кровью

Выстелен грозный путь к Приднестровью.

Не на честном слове, а на евреях

Там держится жизнь. Еще – на путанах.

Ни тех, ни других не вздернешь на реях,

Поскольку нету известных данных.

А неизвестных нету тем боле —

Ищи да свищи их во чистом поле.

А я верю лишь молдаванину Ване,

Который, меня доведя до хаты,

Сказал: «Да ладно тебе – молдаване,

Русские или жиды пархаты.

Главное, чтобы мужик был нормальный

Даже в позиции экстремальной».

Что я помню еще? Помню платаны.

Их листья были олигархов шире.

Они валялись, как те путаны

На асфальтовом контрацептивном жире

И что-то, морщась, тебе шептали:

Отчизна не та ли? Баба не та ли?

А я работал дворником вместе

С Ваней, с которым мы подружились.

Я цветы приносил дражайшей невесте,

Но счастья мы слишком быстро лишились.

И вообще в том краю виноградном

Я не казался себе нарядным.

Теща приносила вино из подвала

В тяжелом графине, и полночь мчалась,

И меня луна потом накрывала,

Я пытался уснуть, но не получалось.

Гром громыхал, шли дожди косые —

Вот еще рифма! – по всей России.

Я не едал ни крабов, ни мидий,

Ни прочих жирных, как ночь, омаров,

Горестных песен не пел, как Овидий

И от ночных не страдал кошмаров.

Со зрением, кстати, все было славно:

Я видел, как плакала Ярославна.

Ну да, на стене, крепостной, кирпичной,

К которой половцы подступить боялись,

Которая музыкой жгла скрипичной,

Над чем стрельцы потом посмеялись,

В которой злобы больше, чем крови —

Я о России, а не о Молдове.

Гласные как, погляди, зияют,

Длится как вечности пантомима,

Звезды-то как в небесах сияют,

Жизнь-то, гляди, как проходит мимо.

Никогда ведь не знаешь, играя в салки,

Где там щуки, а где русалки.

Все они здесь лежат – под звездой иль

под крестом,

Те, кто пытался вечность узнать головой

И подняться к бабочками прямо к небу.

А кладбищенской земляники здесь точно нет —

Есть лишь шалфей, которого тоже нету.

Все они здесь лежат

И от испуга дрожат.

Все они здесь лежат – бабка Фекла

и баба Шура,

Одна учила меня мудрости земляной.

Нежности к травкам, другая —

нежности к людям.

А вот Николай Добрыднев —

он мне однажды сказал:

«Какой там шалфей – ты что,

остаться здесь хочешь?»

Все они здесь лежат —

Жизнь мою сторожат.

Все они здесь лежат, не похожие на мертвецов

И на живых не похожие. Господи,

как это страшно —

Видеть маму, проросшую тихой-тихой травой,

И отца, забывшего в дупле старой груши

Полную рюмку сырой самогонки —

я ее нашел

Через двенадцать лет – почему не раньше?

Все они здесь лежат,

Пестуя лягушат.

Все они здесь лежат – вот Ольга, моя сестра

Двоюродная – она с улыбкой

Тыкала носом меня: гляди, мол,

как солнце плачет,

А я возражал: гляди, как безумствует луна.

Откуда мне было знать про ее болезнь,

Сжигающую не только тело, но и душу?

Все они здесь лежат —

Уж как в небесах решат!

Все они здесь лежат – мертвые иль живые —

Вот он отец мой, который мне говорил:

«Если что-то делаешь, делай всегда хорошо —

Плохо сделают и без тебя, ты понял?»

Понял, отец, – прости, что начал любить

Тебя лишь после того, как ты ушел.

Все они здесь лежат —

Черепами вечность крошат.

Все они здесь лежат – помню,

как мамке пчел

Ловил в отцовском саду и сажал на ноги,

чтобы она

Избавилась от полиартрита.

Мамка притворно вскрикивала, а потом

Кричала на меня, что школьный урок

Опять не выучил.

А я говорил, а когда б я это сделал?

Все они здесь лежат —

Мудрствуют, ворожат.

Все они здесь лежат – и тот, кто был

мертвецом,

И тот, кто им притворялся искусно,

И тот, кто любил себя, и тот,

кто себя ненавидел,

И тот, кто, наживая чужое добро,

Казался ангелом, а Господних уст не касался.

Прости меня, Боже, за эту ересь и спесь —

Я тоже прилягу когда-нибудь здесь!

Глядя на этот сумрачный небосвод,

Начинаешь с испугом вдруг понимать,

Что горечь полыни слаще летейских вод,

А честнее смерти только родная мать.

На ее могилке травки теперь растут —

Кровохлебка, шалфей – все в рост ее вышиной.

Почему же тогда мне, одному, тут

Так же страшно, как ей там, одной?

Барин, сердито выбритый и надушенный

одеколоном,

Честные бабы с гостинцами да мужики

с поклоном,

Привкус моченых яблок,

тяжелый запах укропа —

Где, Чаадаев безумный, твоя Европа?

Тощие звезды над кладбищем да тараканы

в баньке,

Повести Белкина вечером

на хуторе близ Диканьки,

Бедная Лиза, выстрел, охотники на привале —

Им-то, небось, вольготно, а мне едва ли.

Вере Павловне снятся сны, а кому-то —

мертвые души,

А крестьяне дремлют в стогу,

затянув поясок потуже,

Спит на перине Обломов,

борща не вотще отведав,

И возлежит на гвоздях, словно йог, Рахметов.

Гуси пасутся в луже – клекочут злобно и гордо,

Взгляд от стола поднимешь – в окошке

свинячья морда.

Голова с похмелья трещит, как арбуз,

а вместо микстуры —

Фонд золотой отечественной литературы.

Земля никогда не родит мертвяка, —

Но схватки близки родовые.

Идут, как волы голубые, века —

Ужасны рога их кривые.

Любуйся их поступью грозной, пока

Не встретился с чудом впервые.

Колючее время стыдливей ерша,

Полжизни осталось на роздых.

Густеет, как масло, пространство круша,

Беременный смутою воздух.

И ночь надвигается, тьмою шурша,

И небо в крестах, а не в звездах.

И снова бредут на закланье волхвы,

Звенят незаконные речи.

Во рту привкус крови и привкус халвы,

И слышится голос картечи

Разгневанной, и не сносить головы

Опять Иоанну Предтече.

Давно равнодушный к скрижалям конвой

Не видел такого улова.

Грохочут осины надменной листвой,

Не ведая умысла злого.

И внятным становится замысел Твой,

И зрячим становится Слово.

Славянский бог смешон и волосат,

Его ступни босые в белой глине,

Нахмурившись, он грозно входит в сад

И губы свои пачкает в малине.

Над ним летают бабочки, жуки,

Стрекозы, комары и тварь иная.

Поодаль косят сено мужики,

Поскрипывает грубо ось земная.

Славянский бог глядит на свой живот

И нежно гладит ствол кудрявой вишни.

В нем бог другой, наверное, живет,

Но все эти подробности излишни.

На дне колодца плавает звезда,

Пытаясь робкой рыбкой притвориться.

Славянский бог уходит в никуда,

Чтоб в небесах глубоких раствориться.

– Плоть есть плоть, – говорит Платону

Сократ.

– Ничего не поделаешь, —

соглашается Демокрит.

– Как же быть тогда нам с душою

бессмертною, брат?

– И она в геенне сгорит.

Виноградная плачет на черной грядке лоза,

Черный на белой березе смеется дрозд.

И глядит любовь смиренно в твои глаза,

Распуская павлиний хвост.

«Ты прости меня, Боже!» – «За что?» —

усмехнулся Господь.

«За неверье мое, и за тяжкий грех мой

огромный,

И за то, что Великим постом никчемную плоть

Ублажал коньяком и нескромной пищей

скоромной».

И текло по реке убежавшее молоко,

И светилась в небе луны лимонная долька…

И ответил ему Господь, вздохнув глубоко:

«Ешьте, братья, хоть кошек, друг друга

не ешьте только!»

Луна на ущербе, и жизнь коротка,

Идут по дороге слепые века,

Ущербность их кратна, наверное, трем —

Кто станет их поводырем?

Не смей обижаться на звездный песок,

На посох, ронявший березовый сок,

Про глину обещанную позабудь —

Еще прорастем как-нибудь!

Голубь, плескающийся в желтом, как желчь,

песке,

А потом воркующий в синей, как небо, луже.

Ты, чья жизнь для вечности на волоске,

Думающий, где лучше – внутри, снаружи?

Голубь, клюющий зернышки всех эпох

И выглядящий ангелом, пред Господом

предстоящим.

Ты, забывший о том, что такое Бог,

И озабоченный только лишь настоящим.

Мой ангел-хранитель, спаси тебя Боже —

Я заблудился в жизни, похоже.

Я нахожусь меж светом и тьмой —

Прости меня, ангел мой!

Но если тебя вдруг кто-то обидит,

Иль возжелает, иль возненавидит,

Я стану, как страшный зверь —

Ты уж, мой ангел, поверь!

Жизни странно течет река,

Ты превращаешься в старика,

Не замечая, что речь горька

На краешке материка.

Путь к океану непрост, как Пруст,

Жестк, словно ложе твое, Прокруст,

А прибрежные камни – терновый куст,

Как тут не окровавить уст!

Где ты, медузы нежная грусть,

И кальмаров злость, и акулы пасть?

Я вернусь к тебе, золотая Русь,

Чтобы в бездне радостной не пропасть.

А о том, что на дне океана мой дом,

Помнит лишь бедный Том.

Ночь длинна и нежна, так какого рожна

Думать, кто тут любовница, кто тут жена?

Ты у Господа спросишь, чего лишена

Твоя жизнь, а в ответ тишина, тишина…

Ты забудешь про свет, поглядишь на луну

Лупоглазую и на блудницу одну,

А она тебе скажет с улыбкой: «Да ну!

Дай-ка лучше к тебе я прильну!»

И слетится к тебе звезд встревоженных рой,

И вздохнет кто-то страшный за той вон горой,

И окажется жизнь твоя черной дырой —

Умирать-то не страшно, герой?

Вот и коршун уже не летит в траву —

Время вечно движется к Покрову.

За звезду во рву и за татарву

Я и пасть хоть кому порву.

Говорит Златоуст таковы слова:

Мол, у мертвых чугунная голова,

А вся прочая плоть пойдет на дрова,

Ведь она во всем неправа.

Наша жисть не ужасть, даже не жесть,

Она так же проста, как прыгуньи шест,

Как слепого Гомера незрячий жест,

Как число шестьсот шестьдесят шесть.

А помнишь тот странный и страшный лес,

Клубнику, в которую ты полез,

Обжегшись, то солнце горячее, без

Которого нет небес?

А помнишь нежного того ежа,

Который, от страха мелко дрожа,

Держал небосвод на острие ножа,

Жизнью не дорожа?

Ничто не кончается, милый друг,

Ничто не случается так и вдруг.

И пока обиды Бога не сходят с рук,

Не завершится круг.

Офелии легко – плывешь среди кубышек

И средь других цветов, печальных и речных,

Не думая о том, что вечности излишек

Потонет скоро в заводях ночных.

Она плывет, не помня об утрате,

И радость несусветная в глазах.

О Гамлете и об отважном брате

Она всплакнет лишь только в небесах.

Шекспир – продукт, конечно, образцовый,

Но от него не правдою разит,

А кривдою тяжелой и свинцовой,

Которая нас смертью поразит.

И как понять, что скажет жизнь на это,

Кто нас спасет от страшных звездных бед —

Офелия, Корделия, Джульетта

Иль брошенная Господом Макбет?

Как славно быть ворону братом,

Но все же – греши не греши,

Акации пахнут развратом

В царицынской, в прочей глуши.

Ничто просто так не дается,

И музу тщеславья стреножь,

Нам пашня одна остается,

Зазубренная, словно нож.

Не шли мы дорожкою узкой,

Не тешили душу вельми,

В быту и в поэзии русской

Мы русскими были людьми.

Выглядит, как страшная крамола,

Женщина, одетая в меха.

Жизнь ее уже перемолола

В жерновах угрюмого греха.

Ягодкой румяною и спелой

Лакомились, тяжело дыша,

Бесы, но осталась кожа белой

И осталась светлою душа.

Обменявшись с Богом адресами,

Попросившись к небу на постой,

Вот она стоит пред образами

В церкви величавой и простой.

И священник, полон грешной лени,

Совершив Христу земной поклон,

Падает пред нею на колени,

Святостью ее ошеломлен.

Я вытворял такое с грешным телом,

Что стыдно поглядеть в глаза судьбе.

Чего ж я, Господи, еще не сделал,

Что Ты не хочешь взять меня к себе?

Вокруг летают бабочки и кружки

Пивные, разбиваясь тут же вдрызг.

И ангелы стоят, как побирушки,

Средь этих невозможных желтых брызг.

Ну и кто тебе скажет теперь про любовь,

Кто безумством теперь ее назовет?

Рифмовать не хочется – великий грех

Кровь с любовью взять да и срифмовать!

Рифма, знаешь ли, тогда хороша,

Когда рушится радостный круг измен,

Когда нету вокруг никого, кто мне

Напомнил бы про печаль твою.

Ты не поверишь, но я живой,

Надо мною звезд незримый конвой,

Заблудившийся в косности жирной земли,

И так страшно, что я от тебя вдали.

Пусть державная эта течет река —

Ты от меня все равно далека,

Потому что были слишком нежны

И друг другу поэтому не нужны.

Стрекозы, бабочки, жуки —

Все заняты мироустройством,

И что же делать-то, скажи,

С таким почти смешным геройством?

Вот жук навозный пролетел,

Вот голубь – взглядом сизокрылым,

А ты остался не у дел —

Не вышел ни душой, ни рылом.

Как с этим жить? Да так и жить,

Не маясь дурью беспричинной:

Людей бездельем не смешить,

Не делать женщину мужчиной.

За окошком рань, на окне герань —

Глянь, как много вокруг хорошего:

Снегири в саду, рыбаки на льду,

А над ними снежное крошево.

Не серчай, дружок, становись в кружок

Да пляши да со всей деревнею,

Залезай в мешок и глотай снежок,

Потешаясь сказкою древнею.

А что будет потом – то ли суп с котом,

То ль… Об этом никто не ведает.

Мы ни чернь, ни знать, и зачем нам знать,

Нынче ворон кем отобедает.

Знать бы, что еще тебе приснится!

Хорошо бы синяя синица

Иль веселый сокол молодой —

Тот, который насмерть будет биться

Над твоею горькою бедой.

В мире много тьмы и мало света,

Но не Бога же винить за это?

Что ты сам-то сделал, извини,

Чтоб исчезли все твои печали,

Чтобы мир светился, как вначале?

Вот себя, дружочек, и вини.

Гордые снегири

На ветках голых осин.

Ладно, печаль, умри —

Где ты, мой бедный сын?

Сладок простор небес,

Но горька тишина.

Трудно с тобой и без —

Где ты, моя жена?

Мягко стелет зима,

Ночь уползает вбок,

Тихо сияет тьма —

Где ты, мой грозный Бог?

Почему-то очень нравится мне

То, что растет у меня на окне —

Нечто странное до предела:

Не бессмертник и даже не смертник, но

Не горит в огне, не идет на дно,

Улыбается то и дело.

Я любуюсь этим глупым цветком,

Я совсем с ним, аленьким, не знаком,

А потом что-то в сердце тает:

Вроде ночь кромешная, вроде тьма,

Вроде снег вокруг и кругом зима,

Поглядишь на него – и тотчас светает.

Ночь мурлычет у ног,

Плещется карп в затоне.

Этот мир одинок,

Как звезда на ладони.

Есть лишь одна корысть:

Жить, не чувствуя боли.

Яблочко, что ли, сгрызть,

Водочки выпить, что ли?

Дети ползают в траве,

Град стучит по голове.

Птицы в гнездах слезы льют

И кузнечиков клюют.

Мокнет сено под дождем,

Молния вплывает в дом.

Если мир – терновый куст,

Что ж ты плачешь, Златоуст?

Кто творит обиды, а кто – добро,

Это уж как Господь решит!

До сих пор иудино серебро

Под ногами у нас лежит.

Мы небесным ангелам не родня —

Человеческий прочен стыд.

Я гляжу на Бога, а Он на меня:

Я печалюсь, и Он грустит.

Что, опять не мил домашний уют

И печаль умерла до срока?

И поют в душе твоей, и поют

То ворона, а то сорока.

Вспоминаешь вдруг не Эдгара По

После выстрела холостого,

А вагонное это депо,

Рельсы и Льва Толстого.

Бог, говорят, на дела мастак,

Тогда почему, скажи, все не так

Ни у птиц, затмивших простор голубой,

Ни у трав степных, ни у нас с тобой?

Хочешь, крестик мой серебряный стырь,

Хочешь, в мужской уйди монастырь,

А я в женский уйду тогда,

Чтоб запомнила навсегда.

И в саду темно, и в сенях темно,

Только в горнице благодать.

Там иконка старая висит давно,

Которую никому не видать.

Там вино виноградное грустно пьют,

Там живая течет вода,

Там порхают пчелы и там живут

Ангелы иногда.

Мальчиков ест Платон,

Левиафан – планктон,

Все кого-то едят,

Даже моих котят.

Хмурься, злись и молись

О том, чтобы эта слизь —

Господи, исцели! —

Исчезла с тела земли.

И чайка глупая бескрыла,

И православный крест у рва.

Лиловые глаза раскрыла

Сирень, от страха чуть жива.

Как странно в этом захолустье,

Где даже помыслы горьки,

Где жизнь твоя вплывает в устье

Какой неведомо реки.