Стихотворения

В жару растенья никнут,

Бегут от солнца в тень.

Одна лишь чушка-тыква

На солнце целый день.

Лежит рядочком с брюквой,

И кажется, вот-вот

От счастья громко хрюкнет

И хвостиком махнет.

Всплошную голубым узором

Мороз разрисовал окно.

Темно становится, и скоро

Зажгут огни. Пора б давно…

Сверчок скрипит в углу за печкой,

А я глаза закрою вдруг,

И мне покажется — кузнечик

Трубит на весь цветистый луг.

Качнутся легкие березы,

Как луг, запахнет старый дом.

Но это мать вошла с мороза,

Внесла подойник с молоком.

Широким журавлиным клином

Последний выбит летний день.

Погреться у костров рябины

Сошлись избушки деревень.

Тоска, дожди, туман и слякоть,

Глубокой осени пора…

Как будто мир сошлись оплакать

Кричащие в полях ветра.

Над красноватым эшелоном

Дымки — прощальные платки —

Мелькают в глубине вагонов

Шинели серые, штыки…

Под ветром шелестит березник,

Ему последний лист ронять…

И женщина у переезда —

Солдатская, должно быть, мать —

На поезд смотрит без движенья,

Подняв ко рту конец платка.

В глазах ее — благословенье

И древняя, как мир, тоска…

Ой вы, дороги верстовые

И деревеньки по холмам!

Не ты ли это, мать Россия,

Глядишь вослед своим сынам?

В танке холодно и тесно.

Сыплет в щели снег пурга.

Ходит в танке тесном песня

Возле самого врага.

Крутит мерзлыми руками

Ручки круглые радист.

Из Москвы, должно быть, самой

Звуки песни донеслись —

Через свист и вой снарядов,

Через верст несчетных тьму.

В песне той живет отрада

Во высоком терему…

Хороша та сказка-песня,

Но взгрустнул водитель наш:

«К милой я ходил на Невский,

На шестой, друзья, этаж…

И пока гремят снаряды,

Горизонт за Мгой в дыму,

В Ленинград к моей отраде

Нету ходу никому…

Вот пойдем, прорвем блокаду,

Путь откроем в город наш, —

Закачусь к своей отраде

На шестой, друзья, этаж!».

А певец поет, выводит,

Так и хлещет по сердцам…

К ней никто не загородит

Путь-дорогу молодца!

Мы ребят хоронили и вечерний час.

В небе мартовском звезды зажглись…

Мы подняли лопатами белый наст,

Вскрыли черную грудь земли.

Из таежной Сибири, из дальних земель

Их послал в этот край народ,

Чтобы взять у врага в боях Карбусель

Средь глухих ленинградских болот.

А была эта самая Карбусель —

Клок снарядами взбитой земли.

После бомб на ней ни сосна, ни ель,

Ни болотный мох не росли…

А в Сибири в селах кричат петухи,

Кедрачи за селом шумят…

В золотой тайге на зимовьях глухих

Красно-бурые зори спят.

Не увидеть ребятам высоких пихт,

За сохатым вслед не бродить.

В ленинградскую землю зарыли их,

Ну, а им еще б жить да жить…

Прогремели орудия слово свое,

Иней белый на башни сел.

Триста метров они не дошли до нее…

Завтра мы возьмем Карбусель!

Погадай мне в этот вечер,

Нагадай червонный дом,

С незнакомой дамой встречу,

В брюках, в ватнике, с ремнем.

Может, с картами согласно,

В чаще рыжей, в тьме ночной

Огонек забрезжит ясный,

Словно в сказке, предо мной.

И скажу я: «Стань, избушка,

Передом… Наедине

Не тебя ли мать-старушка

Нагадала в карты мне?».

Хорошо в лесной землянке

Сапоги у печки снять,

Стукнуть, так сказать, по банке,

Завалиться на ночь спать.

Но вокруг лишь тьма ночная,

Дождь стекает по броне,

Да «Калугу» вызывает

Мой стрелок-радист во сне…

«Ни огня, ни темной хаты»

В карты старенькие, знать,

Нам, неверящим солдатам,

Мать не сможет нагадать…

Нам не страшно умирать,

Только мало сделано,

Только жаль старушку мать

Да березку белую.

Что не сделал, то друзья

За меня доделают.

Расцветет, где лягу я,

Цвет-березка белая.

Только кто утешит мать

В день, когда долинная

Будет Русь сынов встречать, —

Кто заменит сына ей?

Кто откроет, как всегда,

В дом к ней дверь широкую?

Кто обнимет мать тогда

В праздник, одинокую?

Песок горячий на зубах,

Пыль на траве и тяжесть зноя,

И невысокий куст зачах

От пыли каменного слоя.

Все по краям пути в пыли,

Дорога сбита до обочин.

Нет, не века по ней прошли,

А только две военных ночи.

Качаясь от усталости, из боя

Мы вышли и ступили на траву

И неправдоподобно голубое

Вдруг небо увидали наяву.

Трава была зеленой и прохладной,

Кузнечик в ней кощунственно звенел,

А где-то еще ухали снаряды,

И мессершмитт неистово гудел.

Так, значит, нам на сутки отпустили

Зеленых трав и синей тишины,

Чтоб мы помылись, бороды побрили

И посмотрели за неделю сны.

Они пройдут по травам, невесомы,

Пройдут и сядут около солдат,

О мирном крае, о родимом доме

Напомнят и в тиши поговорят.

Мне тоже обязательно приснится

Затерянный в просторах городок,

И домик, и, как в песне говорится,

На девичьем окошке огонек,

И взор твой незабвенный и лукавый,

Взор любящий навек моей судьбы…

Танкисты спят, как запорожцы, в травы

Закинув шлемы, разметав чубы…

Поутру, по огненному знаку,

Пять машин «КВ» ушло в атаку.

Стало черным небо голубое.

В полдень приползли из боя двое.

Клочьями с лица свисала кожа,

Руки их на головни похожи.

Влили водки им во рты ребята,

На руках снесли до медсанбата,

Молча у носилок постояли

И ушли туда, где танки ждали.

Матерь — новгородская София…

Стены опаленного Кремля…

Через улицы твои пустые

Мы прошли с ветрами февраля.

Громыхая тяжкою бронею,

Будто витязи седых времен,

Александра Невского герои —

Танковый отдельный батальон.

Жить от атаки до атаки,

Мечтать о письмах и тепле

И не отдать огонь бивака

За все удобства на земле.

Мы знаем хлеба с солью цену

И сладость из ручья воды.

Чтó перед ними всей вселенной

И яства и садов плоды!

Кукушка куковала на рассвете,

А лесом шла железная страда…

Мы знали, многим жизнь на белом свете

Уже не исчислялась на года.

Но все-таки кукушку мы спросили —

В приметы верят люди на войне, —

И вот по двадцать лет провозгласила

Нам здравствовать кукушка в тишине.

И про себя подумали солдаты:

«Когда наступят тишь и мир кругом,

Мы, может, до годов шестидесятых

По предсказанью птицы доживем».

Но вслух никто не вымолвил про это,

Шли молча, пригибая краснотал…

«Какая все же глупая примета», —

Один из нас насмешливо сказал.

Но думал каждый: «Доживу, возможно,

Не всех людей хоронят на войне,

И эти двадцать лет в лесу тревожном

Накуковала птица только мне».

Пыль позади на сотни метров,

Песок скрипучий на зубах,

Машины дышат жарким ветром,

И рычаги горят в руках.

Прилечь бы на траве сожженной,

Хоть на обочине, в пыли,

Уснуть, не сняв комбинезона,

Из рта не выплюнув земли…

А мы спешим, спешим на запад,

Как будто там, где пушки бьют,

Прохлады тополиный запах

И долгий отдых выдают…

Ревут моторы на подъемах,

Дрожит, покачиваясь, лес…

Идут машины, словно громы,

Сошедшие с крутых небес.

Колышется под ними лето,

От ветра клонятся кусты…

И молнии лежат в кассетах,

Из меди звонкой отлиты!

Броня от солнца горяча,

И пыль похода на одежде.

Стянуть комбинезон с плеча —

И в тень, в траву, но только прежде

Проверь мотор и люк открой:

Пускай машина остывает.

Мы всё перенесем с тобой —

Мы люди, а она стальная…

Ее начало — в танке тесном,

Где все делилось пополам,

Как черный хлеб, вино и песни,

Необходимые бойцам.

О ней, негромкой и суровой,

В огне проверенной стократ

И освященной алой кровью,

Солдаты вслух не говорят.

Ей клятв о верности не нужно,

Она, такая, выше их.

Солдатская простая дружба —

Как папироса на двоих…

В машине мрак и теснота.

Водитель в рычаги вцепился…

День, словно узкая черта,

Сквозь щель едва-едва пробился.

От щели, может, пятый час

Водитель не отводит глаз.

А щель узка, края черны,

Летят в нее песок и глина,

Но в эту щель от Мги видны

Предместья Вены и Берлина.

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков.

На рыжих скатах тучи спят,

Метелицы метут,

Грома тяжелые гремят,

Ветра разбег берут.

Давным-давно окончен бой…

Руками всех друзей

Положен парень в шар земной,

Как будто в мавзолей…

Да, не поле перейти —

Жизнь прожить. А если в поле

Гром снарядов на пути

И огонь на суходоле,

Щели черные траншей,

В ржавой проволоке травы,

В перелеске батарей

Длинные стволы направо,

Метров восемьсот пути

Под огнем косоприцельным, —

И по полю перейти

В жизни стало главной целью?..

Скажешь, глянув на звезду,

Что сквозь тучи светит скудно:

«Если поле перейду,

Будет жизнь прожить нетрудно…».

Все то же — дом и тополь

Комолый у ворот.

Все то — от трав до стекол,

Лишь только я не тот.

Не тот я, не мальчишка

С веселым вихорком,

Знакомый лишь по книжкам

Со всем, с чем я знаком:

С дорогой, с расставаньем,

Со смертью и свинцом,

Со страшным расстояньем,

Где дым и пыль в лицо.

И вот я дверь открою,

И в рубленый проем

Вдруг хлынет все такое,

Что помнится с трудом.

Стою, и силы нету

Тугую дверь открыть.

Хоть кто-нибудь ракету

Додумался б пустить!

Как из камня высечены сталью,

От сапог до самых плеч в пыли,

Разметавшись молча на привале,

Спят солдаты посреди земли.

А от них налево и направо

Зарева полощутся во мгле,

Догорает грозная держава

В свежей ржави, в пепле и золе.

Батареи издали рокочут,

Утопают города в дыму,

Падают разорванные в клочья

Небеса нерусские во тьму.

Но спокойно за пять лет впервые

Спят солдаты посреди огней,

Потому что далеко Россия —

Даже дым не долетает к ней!

Дымок — дыхание костра —

Ввысь отлетит и там растает,

А угли на снегу с утра —

Как снегирей багровых стая…

Вспугнув ударом сапога

Горячих птиц, встают солдаты.

Клубятся дымные снега,

С рассвета путь лежит к закату.

А вечером, когда костры

Опять на дальнем побережье,

Гибки, упруги и остры,

Седеющий туман разрежут,

Повесят молча в тишине

Над бивуаком автоматы

И станут гладить по спине

Огонь усталые солдаты,

Весь мир прошедшие в огне…

Бронебойным снарядом

Разбитый в упор лобовик,

Длинноствольная пушка

Глядит немигающим взглядом

В синеву беспредельного неба…

Почувствуй на миг,

Как огонь полыхал,

Как патроны рвались и снаряды,

Как руками без кожи

Защелку искал командир,

Как механик упал,

Рычаги обнимая,

И радист из «ДТ»

По угрюмому лесу пунктир

Прочертил,

Даже мертвый

Крючок пулемета сжимая.

На кострах умирали когда-то

Ян Гус и Джордано Бруно,

Богохульную истину

Смертью своей утверждали…

Люк открой и взгляни в эту башню…

Где пусто, черно —

Здесь погодки мои

За великую правду

В огне умирали!

А мы такую книгу прочитали…

Не нам о недочитанных жалеть.

В огне багровом потонули дали

И в памяти остались пламенеть.

Кто говорит о песнях недопетых?

Мы жизнь свою, как песню, пронесли…

Пусть нам теперь завидуют поэты:

Мы всё сложили в жизни, что могли.

Как самое великое творенье

Пойдет в века, переживет века

Информбюро скупое сообщенье

О путь-дороге нашего полка…

Руками, огрубевшими от стали,

Писать стихи, сжимая карандаш.

Солдаты спят — они за день устали,

Храпит прокуренный насквозь блиндаж.

Под потолком коптилка замирает,

Трещат в печурке мокрые дрова…

Когда-нибудь потомок прочитает

Корявые, но жаркие слова,

И задохнется от густого дыма,

От воздуха, которым я дышал,

От ярости ветров неповторимых,

Которые сбивают наповал.

И, не видавший горя и печали,

Огнем не прокаленный, как кузнец,

Он предкам позавидует едва ли,

Услышав, как в стихах поет свинец,

Как дымом пахнет все стихотворенье,

Как хочется перед атакой жить…

И он простит мне в рифме прегрешенье…

Он этого не сможет не простить.

Пускай в сторонку удалится критик:

Поэтика здесь вовсе ни при чем.

Я, может быть, какой-нибудь эпитет —

И тот нашел в воронке под огнем.

Здесь молодости рубежи и сроки,

По жизни окаянная тоска…

Я порохом пропахнувшие строки

Из-под обстрела вынес на руках…

Вот человек — он искалечен,

В рубцах лицо. Но ты гляди

И взгляд испуганно при встрече

С его лица не отводи.

Он шел к победе, задыхаясь,

Не думал о себе в пути,

Чтобы она была такая:

Взглянуть — и глаз не отвести!

Зацвели за Вологдою ивы,

Вскрылась полноводная Шексна.

В эти дни меня зовет призывно

В отчий край раздольная весна.

В тонкий ствол оттаявшей рябины

Прянул сок могучею струей,

Из Египта устремились клином

Журавли горластые домой.

И бежит через края чужие

Все пешком домой дергач, пешком,

По земному шару все в Россию —

Тонкий, голенастый, хвост торчком…

Облако за месяц зацепилось,

За рекой кричали поезда.

Ничего такого не случилось,

Только грусть пропала без следа.

Просто захотелось оглянуться,

Постоять у моста, у воды,

До неба тростинкой дотянуться,

Прикурить цигарку от звезды,

Услыхать травы произрастанье,

Трепет заполуночных планет

И еще того, чему названья

В нашем языке, пожалуй, нет…

Опять пойдут хлестать метели

Вдоль деревенек и дорог,

Опять почти на две недели

Пути отрежут в городок.

На пятый день придут газеты

На тройке из Череповца.

От сельсовета к сельсовету

Негромок голос бубенца.

Тулуп на ямщике, как пламя,

Горит один среди зимы,

И кони, фыркая, ноздрями

Учуют дальние дымы.

Наутро рыжий письмоносец

Опять письма не занесет…

Я не порадуюсь на просинь,

Что в низком небе настает,

Не поделюся грустью с ближним…

В лесу, петляя, шла лиса,

И уведут надолго лыжни

Меня в глушковские леса.

Гудком прощальным пароходным

Осенний вечер оглушен,

Отчалят чалки, примут сходни,

И пароход уйдет в затон.

Залепит снегом расписанье

Декабрь на пристани опять.

И график встреч, разлук, прощаний

Никто не будет соблюдать.

По льду на розвальнях разлапых

Обозы с сеном поплывут,

Пахнёт щемящий сердце запах,

Как будто лето провезут.

Почудится, что не хозяин

На пристани седой декабрь,

Что вновь встречают, провожают

И смотрят в голубую рябь.

Но снег залепит расписанье,

И до июня вплоть опять

Никто ни встреч и ни прощаний

Не будет график соблюдать.

Светлый север, лес дремучий

В узорочье, в серебре…

Как медведи, в небе тучи

Черно-буры на заре.

Ели — словно колокольни,

Тишина, как спирт, хмельна,

И из трав встает над полем

Рыжим филином луна.

Пенье весел, скрип уключин,

Рокот журавлиных стай…

Не скажу, что — самый лучший,

А милей всех сердцу край!

Буксиру не приснится океан.

В затоне тихом, на приколе вечном,

Стоит видавший виды ветеран,

И ржавчина легла ему на плечи.

Он, пресноводный житель длинных рек,

Весь почернел от копоти и сажи,

В каком году он начинал свой век —

Ему, пожалуй, и не вспомнить даже!

А сколько он провел больших плотов

Да барок с камнем, с кирпичом к причалам!

Из них не малых десять городов

Построить можно было бы, пожалуй.

Мальчишки удят с борта пескарей,

В пустынном трюме бродят по железу.

Он молча спит, ни широтой морей,

Ни далью океанскою не грезя.

Лишь тонким стоном отвечает сталь,

Когда гудят суда на повороте…

Стоит буксир, как бы сама печаль,

Сама тоска железа по работе.

На закате окончился танковый бой.

Грохотали моторы,

Вдали догорали «пантеры»…

Прокатилась

По синему небу

Над черной землей

И упала

На столбик сосновый

Звезда из фанеры…

У огня своя архитектура:

Пламени готические башни,

Дыма голубые купола…

Где я видел странные фигуры?

Вспоминал их у костра на пашне,

Но и память вспомнить не могла.

Может, за Варшавою костелы?..

Может, церкви белые в Софии?..

Или, может, это наши села

Догорали в трудный год в России?..

Человека осаждают сны —

Смутные видения войны.

Он хрипит, ругается и плачет

В мире абсолютной тишины.

Очень тихо тикают часы.

Стрелок фосфорических усы.

Он лежит — седой и одинокий —

Посреди нейтральной полосы.

Светом алюминиевым ракеты

Догорают, и грохочет гром.

Время меж закатом и рассветом

Человек проводит под огнем.

Легким именем девичьим «Валя»

Почему-то станцию назвали.

Желтый домик, огород с капустой,

Поезд не стоит и двух минут,

На путях туманно, тихо, пусто…

Где ты, Валя, проживаешь тут?

Подступают к паровозу сосны,

Охраняя станции покой.

Валя, Валя, выйди, как березка,

К семафору, помаши рукой.

Видно, был влюбленным тот путеец,

Инженер, чудак немолодой:

Полустанок в честь тебя затеял

С краткою стоянкой путевой.

На минуту. Постоять, влюбиться!

Стукнут рельсы, тронется вагон.

Я хотел бы здесь остановиться

Навсегда у сердца твоего.

У тебя по самый пояс косы,

Отсвет зорь в сияющих глазах…

Валя, Валя, где-то за откосом

Голос твой мне слышится в лесах.

А мне, пожалуй, ничего не надо,

Лишь строй берез серебряных в снегу

Да леса сине-белую громаду.

Клянусь, что так. И я, друзья, не лгу.

А что еще? Да жить на белом свете,

Быть может, до шестидесяти лет.

А что еще? Могу друзьям ответить —

Весь до былинки этот белый свет.

Ты любовь не зови,

Коль ушла она прочь от порога.

От несчастной любви

Есть отличное средство — дорога.

Километрами меряй

Летящее время разлуки.

Позабудешь потерю,

Коль занято сердце и руки.

Поброди по тайге, задубей

От наждачных ветров на заимках,

От железных дождей,

От мороза и льда, от зазимка.

Топором поработай

И горы порви аммоналом,

Все забудь и, припомнив кого-то,

Вернись и влюбляйся сначала —

В синеглазую девушку,

Вовсе не схожую с тóю,

Не подумавши (где уж там!),

Стоит любить иль не стоит.

И нагрянет любовь,

От которой некуда деться,

А коль влюбишься вновь —

Помогло, значит, верное средство!

В день ярмарочный на площади

Отстал стригунок от лошади.

Его напугала сутолока

Людей, машин и телег.

Он в страхе на все натыкается,

Копытца врозь разъезжаются…

Наверное, кажется глупому:

Останется здесь навек.

Среди помидор раскаленных,

Лука клинков зеленых,

Среди поросячьего визга,

Летящего из корзин,

Среди пиджаков, да жакеток,

Да разных сокровищ лета

Ему не найти дорогу, —

Куда побежишь один?

Но тут, раздвигая в стороны

Всю ярмарку разом, поровну

Бензином и полем пахнущий,

Пофыркивая, напрямик,

Обрызганный, пропыленный,

На шинах с травой зеленой,

Через базарную площадь

Двинулся грузовик.

И, видно, уж так случается:

Стоит народ, улыбается,

Идет грузовик, покачиваясь,

А за грузовиком

Бежит жеребенок площадью,

Бежит, как будто за лошадью,

Копытца легко подбрасывая,

Помахивая хвостом.

Начинается песня эта

На делянке, там, где костер,

В дым кудлатый сверху одетый,

Лапы жаркие распростер.

Он ломает сухие сучья,

Плещет пламенем у виска,

И для песни, пожалуй, лучше

В полночь места не отыскать.

Высоко, высоко и тонко

Тенор песню вывел, — она

Все о том, как жила девчонка…

А за тенором, как со дна, —

Бас, упрямый, тяжелый, низкий,

Поднимается на снегу.

И летят светляками искры,

Пропадая, шипя в кругу.

Бородатые, в полной силе

(Седина легла у виска),

О девчонке вдруг загрустили

И запели два мужика.

И не то чтобы счастье мимо

Пронеслось у них, стороной,

И не то чтобы нелюдимы,

Одиноки в стране лесной.

Просто хожено было много,

Этак лет, наверно, с полета,

По тяжелым земным дорогам,

И давалась жизнь неспроста.

Просто были, видать, невзгоды,

Просто трудно было не раз,

Просто вспомнили вдруг про годы, —

Так вот песня и родилась.

Высоко, высоко и тонко

К синим звездам летит она,

Как жила за рекой девчонка,

За рекой, за Шексной, одна.

Побывал я в клубе армейском.

Не бывал я там целый век.

Принимало меня семейство,

Может, в тысячу человек.

«Встать!» — и ветер прошел по залу,

Мне ж хотелось сказать: «Садись».

Повстречали меня сначала,

Будто гость я, а не танкист,

Будто я не того же братства,

Жженый, стреляный, фронтовой,

И неловко мне было в штатском

Проходить сквозь солдатский строй.

На широкой тесовой сцене

Бархат прошелестел и смолк.

И в какое-то вдруг мгновенье

Я припомнил гвардейский полк.

Будто в прошлое настежь двери,

И друзей голоса в ответ:

«Что ж, послушаем и проверим —

Стихотворец ты или нет.

Почитай, мы примем экзамен…».

И читал я им у костра

Под открытыми небесами

Возле Мги стихи до утра.

Снова мне танкисты не верят

И глядят, прищурясь, вослед:

«Что ж, послушаем и проверим —

Ты на деле танкист или нет…».

Нужно им доказать стихами,

Что я брал в сорок третьем Мгу,

Что прицелом и рычагами,

Словно рифмой, владеть могу…

Зал откашлялся, смолкнул, замер…

Понял я: лишь спустя семь лет,

Вот сейчас я держу экзамен —

Стихотворец я или нет.

От полов непросохших, до блеска

надраенных,

Холодок поднимается, как от реки.

Ходит с саблей дежурный над снами

хозяином.

В пирамиде луна побелила штыки.

Спят, вернувшись с наряда, стрелки,

пулеметчики.

Сладок сон им, как дома родимого дым,

Спят, подсунув ладони озябшие под щеки,

На подушках, набитых сенцом молодым.

Подобревшие лица и губы упрямые

Близким отблеском юности озарены.

Есть в нем домик с березкой и старою

мамою,

Снятся ночью солдатам гражданские сны.

В этой комнате, если б могли, мы увидели

Реки, горы, долины, дороги в пыли,

Слесарей, трактористов, веселых строителей,

Мирных жителей — добрых хозяев земли.

Тишина на границе такая, что слышится,

Как залетная птаха присела на куст

И упругая ветка под нею колышется,

Дождь вчерашний роняя, как пригоршню бус.

Тишина на границе такая, что где-то

В речке окунь плеснет, ветер дальний

пройдет —

Слышат все пограничники в строгих

секретах,

Молодой, но проверенный в деле народ.

Тишина на границе такая, что слышится,

Если за морем вдруг шевельнется война,

Как в порту под пехотою трапы

колышутся —

Вот какая стоит на границе у нас тишина!

Встало солнце литое на небосклоне

В полуденной своей, самой яркой красе,

Ходят песни повзводно в этот час

в гарнизоне,

Их выводят старшины из казарм на шоссе.

В гарнизонной столовой щи в котлах

прокипели,

Приготовлена рыжих буханок гора,

Жаром пышут котлеты, жир стекает

капелью,

Черпаками орудуют повара.

А за окнами лето, в гимнастерки одето,

По дорогам полсвета прошагало чуть свет.

Пыль клубит каблуками, бьет железом

о камень,

Загорелое лето идет на обед.

А к его гимнастеркам травинки прилипли,

Солью тронуты плечи, щеки выдубил зной,

Но к ветрам и дорогам недаром привыкли,

Рубят правофланговые шаг строевой.

Над столами в столовой бачки словно боги,

До сиянья надраены мелким песком,

Мисок жаркие диски, запах щей на пороге,

И дежурный с повязкою перед полком.

Полк столы занимает, шумный,

бритоголовый,

По команде пилотки летят на скамью,

Хорошо поработать солдату в столовой,

Поработав до пота в учебном бою.

А за окнами клены, в плащ-палатках

зеленых,

Встали как часовые. Птичий смолк

перещелк.

Солнце над гарнизоном. Небосвод

прокаленный.

Тишина на дорогах. Обедает полк.

Мы становились на колени

Пред ним под Мгой в рассветный час

И видели — товарищ Ленин

Глядел со знамени на нас.

На лес поломанный, как в бурю,

На деревеньки вдалеке

Глядел, чуть-чуть глаза прищуря,

Без кепки, в черном пиджаке.

Гвардейской клятвы нет вернее,

Взревели танки за бугром.

Наш полк от Мги пронес до Шпрее

Тяжелый гусеничный гром.

Он знамя нес среди сражений

Там, где коробилась броня,

И я горжусь навек, что Ленин

В атаки лично вел меня.

Приснилось мне жаркое лето,

Хлеба в человеческий рост

И я — восемнадцатилетний —

В кубанке овсяных волос.

Такой, как на карточке старой:

Без шрамов военной поры,

Еще не видавший пожаров,

Еще не ходивший в прорыв

На танке гвардейской бригады

По дымному тракту боев,

Еще не писавший в тетради

Ни строчки военных стихов.

Во сне в ту далекую пору

Я глянул с улыбкой, а там

Парнишка с доверчивым взором

Шагал напрямик по полям.

Веселый, счастливый, довольный,

Ничуть не тревожась о том,

Что девушка в садике школьном

Впервые тоскует о нем.

Шагал, не жалея пшеницы,

Шагал, тишины не ценя,

Не слушая песенку птицы,

Что встала у солнца, звеня.

На русого мальчика глядя,

Мне так захотелось сказать:

«Вернись к этой девушке в садик,

Ей легкие руки погладь.

На тропку сверни из пшеницы,

Почувствуй, как тихо вокруг,

Послушай залетную птицу,—

Не поздно пока еще, друг».

Но тут же я вспомнил о том, как

Ревел над землею металл,

Как в черных окопных потемках

Я письма твои ожидал,

Как небо казалось оттуда

Синей, чем любимой глаза,

И тишь приходила как чудо,

Когда умолкала гроза,

Как падал я в травы устало,

Не помня уже ничего…

Его впереди это ждало —

И я не окликнул его.

Я встретил женщину одну

И вспомнил о девчонке русой.

Весь город был у ней в плену —

Глаз, песенок, проказ и вкусов.

Весь деревянный рай земной,

Черемуховый, двухэтажный,

Со средней школой, с тишиной,

Со змеем в облаках бумажным.

Мы не встречались десять лет.

Лет шесть не знали друг о друге…

Из-под ресниц прохладных свет

Метнулся в радостном испуге.

Она — и не она, собой,

Как светом, день преображая,

Красивая передо мной

Стояла женщина чужая.

Я девочку любил тогда.

Есть память — с этого вокзала

И в юность ходят поезда.

«Ты помнишь?..» — девочка сказала.

Я оглянулся —

Сердце сжалось:

Разлукой сожжена дотла,

Любовь передо мной предстала,

Как степь от солонца бела.

Два-три куста воспоминаний

На ней пока еще росли,

Не зелень, а одно названье,

Все пожелтевшие, в пыли…

А дальше пепел трав горелых

И отпечатки в нем цветов,

Когда-то синих, алых, белых, —

И я заплакать был готов.

Но предо мной, открыта свету,

Стройна, лукава, смущена,

Стояла и ждала ответа,

Как даль весенняя, она.

Звала она щемящей грустью,

В которой солнце, тишь, гроза…

И я забыл девчонки русой

Проказы, песенки, глаза.

Я помню эту дату в сорок пятом.

Еще война гремела на войне,

А мы, отвоевавшие солдаты,

Ловили рыбу на реке Шексне.

Гребли вдвоем — он левою, я правой,

Вытаскивали сети не спеша.

Под носом лодки расступались травы

И за кормой смыкались, чуть шурша.

Огромный шар поднялся из-за елей

В заре, не догоревшей до конца.

И мы тогда на солнце загляделись,

Не пряча глаз, не отводя лица.

Река неслась, как время, в дымке алой,

Бесшумно отражая небеса:

И ни одной пылинки не упало

Еще на листья, травы и леса.

А в устье, так, что весла гнулись с треском,

Ворвалась лодка с озера одна,

И в лодке весть на все лады, как песню,

Несли и пели: «Кончилась война!».

Так вот он, мир! И, позабыв про сети,

Причалив лодку к берегу, бегом

Мы побежали к людям на рассвете, —

Мы не могли тот день встречать вдвоем.

Багровый флаг горел, кипел над крышей,

И, может, как в семнадцатом году,

К нему народ бежал, ту весть услышав,

Детишек подбирая на ходу.

С пустыми рукавами председатель

Все речь хотел сказать, как будто спеть,

И молча отворачивался к хате,

А слезы было нечем утереть.

Сейчас для нас как символ день победный,

Победе нашей грозной десять лет,

А он тогда был днем войны последним

И днем начала мира на земле.

Его установили мы, солдаты —

Танкисты, минометчики, стрелки, —

Для всех друзей в том мае в сорок пятом,

Всем недругам на свете вопреки…

С тех пор не раз цвели сады на свете,

Но мне то солнце утра не забыть,

Оно всем людям мира в мире светит,

И никому его не погасить.

На Большом Гнездниковском

В доме десять ли, восемь ли,

Что напротив аптеки,

Красным камнем одет,

Проживает красивая

Рыжеволосая

Одинокая женщина

Двадцати восьми лет.

У нее есть друзья.

И звонки телефонные

Вопрошают квартиру

О ней допоздна.

У нее есть поклонники,

Честно влюбленные,

Но всерьез не считается

С ними она.

Утро раннее

Сыплет стальные горошины

Из будильника на пол,

И, словно в ответ,

Закрывая глаза

На мгновенье ладошками,

Словно девочка,

Женщина смотрит на свет.

Тесных туфелек стук,

У кровати поставленных,

Открывает дорогу

Знакомых забот.

Папироска измятая

Ртом окровавлена,

Выпит чай,

Сунут в сумку с собой бутерброд.

Ах, как много их —

В туфельках дробных, начищенных —

С банным ветром

Выносит метро поутру

На Тверском, на Арбате,

На Пресне!..

И сыщешь ли

Ту, что тоже спешит

На студеном ветру?..

Я здесь живу на сквозняке

Меж гор, поднявшихся до неба,

Не на курорте, а в тоске,

В какой еще ни разу не был.

Уж месяц март, а здесь зима —

Такой не помнят старожилы.

Дрожат озябшие дома,

Скрипят деревья что есть силы.

Отсюда надо бы бежать,

Но, на весну тая надежды,

Я продолжаю что-то ждать

На юге, средь сугробов снежных.

Над отопленьем паровым

Окно у нас пургой забито.

Я сплю и ем, и мой режим

Еще на двадцать дней рассчитан.

Но это все не вся тоска:

Есть здесь на телефон тропинка,

Там голос твой издалека

Звенит холодный, словно льдинка.

И трубка, брошенная зло,

Летит на рычажок с размаху,

И все надежды на тепло

Опять летят куда-то прахом.

Клубится на горах мороз,

В лицо с размаху хлещут вьюги…

Не дай бог, чтобы вам пришлось

Вот так зазимовать на юге.

Уснула города громада,

И, может, час уже гремя,

В ночь за неделю до парада

Идут по городу грома.

На перекрестке иногда

Они встают в равненье стройном,

А дождь идет, течет вода

По стали пушек дальнобойных,

По башням, блещущим слегка,

И по парням в сукне и коже,

Глядящим с башен свысока

На редких в этот час прохожих.

Газойля дым, походов дым…

И, приобщенным к славе сталью,

Им думается, молодым,

Что за плечами плещут дали,

В которых Прага и Берлин,

Пожары, рейды, медсанбаты…

И вот они глядят с машин,

Как всё видавшие солдаты.

И дела нету им притом,

Зачем без видимой причины

Стоит и мокнет под дождем

Уже немолодой мужчина.

Рыжий дождик бегал с ветром взапуски,

Речку затопили небеса,

Солнце по небу ходило запросто,

Но происходили чудеса.

С неба лес спускался к речке лесенкой,

Колокольцы падали с весла,

И нехитрая, как полдень, песенка

В том краю родилась и пошла.

С ней сдружились плотники и пахари,

А у них дела по всей земле;

Услыхав ее, баяны ахали

Даже в самом песенном селе.

А была она короче кóротка,

Ничего особенного в ней,

Но, видать, в ней что-то людям дорого,

И они сочли ее своей.

Даже в океане Атлантическом

Кочегар сменился у котла,

И под небом душным и тропическим

Песня, как над Волгой, поплыла.

Значит, в ней жила, звучала русская,

Грустная в тот миг, душа-краса

И звала домой, как тропка узкая…

Так и происходят чудеса.

Жизнь, по пословице, не поле,

А были позади поля,

Где столько грома, крови, боли

И на дыбы встает земля.

Но снова будто не бывало

Их, равных жизни, на пути,

Мы повторяем всё сначала,

Что жить — не поле перейти…

Здесь нет ячеек пулеметных,

Не рвутся мины на пути,

Но там хоть был устав пехотный,

А здесь не знаешь, как идти…

Над пирогами и борщом,

Над студнем и вином

Вдруг повела гармонь плечом,

Плеснула вдруг огнем.

И замерла беседа вдруг —

Кто в лес, кто по дрова…

И стало слышно, как вокруг

Шумит, звенит трава.

И спор как сор, и хмель долой,

И в сторону вино.

И лозунг тот — хоть час, да мой —

Сосед забыл давно.

И не хозяин под хмельком,

Уже тяжел и сед,

А песня правит за столом,

И жен уж рядом нет.

Есть снова рядом старшина

И дальняя страна,

В которой будет тишина

И кончится война.

В зеленом, мирном городке

Замолкли земляки…

А в песне — в дальнем далеке —

Идут, идут полки…

Человеку холодно без песни.

На земле, открытой всем ветрам,

Я не знаю: в мире место есть ли,

Где не верят песням, как кострам;

Песни на земле не сочиняют, —

Просто рота городом пройдет,

Просто девушки грустят, мечтают

Да гармошку кто-то развернет.

Белая береза отряхнется.

Встанет под окошками в селе,

Сердце где-то сердцу отзовется, —

И поется песня на земле.

Как лесам шуметь, рождаться людям,

Ливням плакать, зорям полыхать —

Так и песня вечно в мире будет,

И ее не надо сочинять.

Голос первой любви моей — поздний,

напрасный —

Вдруг окликнул, заставил на миг замереть

И звучит до сих пор обещанием счастья.

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?..

Над горящей землей от Москвы до Берлина

Пыль дорог, где отстать — хуже, чем

умереть,

И в бинтах все березы, в крови все

рябины…

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?

На тесовой калитке снежок тополиный,

Холодок первых губ, как ожог, не стереть…

А года пролетели, их, как горы, не сдвинуть.

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?!

Старый снимок

Нашел я случайно в столе

Среди справок

В бумажной трухе, в барахле.

Старый снимок далеких,

Но памятных лет.

Ах, каким я красивым

Был тогда на земле.

Шлем ребристый кирзовый

Да чуб в три кольца,

Зубы белой подковой,

Веснушки, что солнца пыльца.

Не целован еще,

И ни разу не брит,

Крепко через плечо

Портупеей обвит.

Вдаль гляжу я веселый,

Прислонившись к броне,

Среди сосен и елок

На великой войне.

Светит солнце на траках,

Дымится броня,

Можно просто заплакать,

Как мне жалко меня.

Время крепости рушит,

А годы летят,

Ах, как жаль мне веснушек

Ржаной звездопад.

Под атласным одеялом

Солнцем полное плечо,

Лен волос, румянец алый,

Золотой пушок у щек.

Ты, наверное, не встала,

До сих пор ты спишь еще.

С вечера метель мела,

Мир калила добела,

Лес молил январь о чуде,

Но казалось, что не будет

Больше света и тепла.

А сейчас для всех влюбленных

В окнах свету терема.

Снегу полная зима,

День — царь-колокол червонный —

Полон звону, разума.

Милая моя краса,

Я ль не верил в чудеса,

Посмотри: не шелохнутся

Вплоть до полюса леса,

В воздухе дымкú, как блюдца,

Днем с огнем в лесу лиса, —

Не пора ль тебе проснуться,

Милая моя краса.

В земле по грудь под Ленинградом

Шестнадцать лет тому назад

Под пулей, бомбой и снарядом

Стоял у Лигова солдат.

По вражьим выкладкам бесспорным

Он трижды был в тот день убит,

И уцелевшим танкам в город

Был с ходу путь прямой открыт.

С крестом на башне, с пушкой в душу

Пошел, как будто на парад,

До моря потрясая сушу,

Немецкий танк на Ленинград.

А самых храбрых нету рядом:

Они еще с утра легли…

Солдат окинул долгим взглядом

Огонь небес в дыму земли.

Резерв последний полководца,

Один из роты, рядовой —

Как в гимне партии поется:

«Ни бог, ни царь и ни герой», —

Он встал на бруствере траншеи,

Зажав гранату в кулаке,

О молодости не жалея,

В разбитом дачном городке.

Ударил столб огня под траки,

И захлебнулся на камнях

Вал бронированной атаки

От Ленинграда в трех шагах.

Примолк железный гул орудий…

Пилоткой пот отер солдат…

А мир считал: случилось чудо

Шестнадцать лет тому назад.

И кто он был — никто не знает,

Не заявил он сам о том,

Но только в сорок пятом в мае

О нем гремел победы гром.

И слава ходит по Союзу,

И подвиг этот не забыт,

А сам солдат пока не узнан,

Никем в народе не открыт.

Он жив, он с нами рядом, вот он!

И он сейчас наверняка

В трамвае ездит на работу,

Пьет в праздник пиво у ларька.

В колхоз далекий в пору сенокоса

Приехал я, чтобы стихи читать,

А после отвечать на все вопросы,

Какие станут люди задавать.

Здесь никогда поэтов не бывало,

Но мной в сельпо, между сапог и вил,

В строю брошюрок, желтых, залежалых,

Твардовский все же обнаружен был.

Вещала всем с дверей сельпо афишка

О том, что я писатель ССР.

И в клуб пришли девчонки и мальчишки,

Учительница, фельдшер, инженер.

Но я был рад. Колхоз встает с рассветом,

Лишь три часа за сутки спит колхоз,

Ему не до артистов и поэтов, —

Бушует по округе сенокос.

Чтó мог бы я прочесть ему такое,

Достойное не просто трудодня,

А солнца в сенокос, росы и зноя, —

Нет, не было такого у меня.

И среди белых полевых букетов

Над кумачовым заревом стола

Я призывал на помощь всех поэтов,

Которых мать Россия родила.

А в зале льны цвели, цвели ромашки

На длинных лавках, выстроенных в ряд,

И тишина, ни шороха, ни кашля,

Лишь было слышно — комары звенят.

За окнами домой проплыло стадо,

Закат погас, и смолкли петухи.

Три женщины вошли и сели рядом

В платочках новых, праздничных, тихи.

На темных лицах, как на негативах,

Белели брови, выгорев дотла,

Но каждая из них, видать, красива

Когда-то в девках, в юности была.

Они отдали всё без сожаленья

Полям и детям, помня о мужьях, —

Мне пусты показались сочинения,

Расхваленные критикой в статьях.

И я прочел для этих трех солдаток,

Примерно лет моих, немолодых,

То, что на фронте написал когда-то

Не как стихи, а про друзей своих…

Смеялась женщина, смеялась,

Как будто яблоки роняла,

Как будто тень и свет сменялись,

И людям все казалось мало.

Ей ветер обнажал колени,

Она подол рукою била

И хохотала в упоеньи

Так, как она всегда любила.

И все вокруг переменилось,

Все стало праздничней и ярче,

Все сдвинулось, переместилось

И стало вдруг свежей и жарче.

А было лишь такая малость —

Катилось, звоном озаряло,

Смеялась женщина, смеялась,

Как будто яблоки роняла.

Кто же первый сказал мне на свете о ней?

Я никак не припомню сейчас.

Может, первый назвал ее имя ручей,

Прозвенел по весне и погас.

Мог сказать бы отец, но я рос без отца.

В школе мать говорила, обучая детей.

Я не слышал, я ждал лишь уроков конца, —

Дома не с кем меня оставлять было ей.

А вокруг только небо, леса и поля,

Пела птица-синица, гуляли дожди,

Колокольчик катился, дышала земля,

И звенел ручеек у нее на груди.

Может, птица-синица, береза в лесах,

Колокольчик с дороги, калитка в саду,

В небе радуга, дождь, заплутавший

в овсах,

Пароход, прицепивший на мачту звезду,

Рассказали, как это бывает, о ней,

Но тогда я, пожалуй, был робок и мал

И не знал языка ни синиц, ни дождей…

Я не помню, кто мне о России сказал.

Все, говорят, на свете образуется,

Все в жизни станет на свои места.

И Дон-Кихот под старость образумился,

Но разум не надгробная плита.

Прихлопнешь разве разумом стремление

Быть искренним, и честным, и прямым,

И все свои печали и сомнения

Нести на люди, обращаться к ним.

У юности в крови есть жажда поиска.

Она сама как поиск и равна

Той жажде, что вела людей до полюса

Жары, вершины, холода и дна…

Меня недавно подвели товарищи,

Не предали, а час такой настал.

И подвели, — подумаешь, удар еще,

Немолод я и многое видал.

Горел, и мерз, и пировал как следует,

Ну подвели, — отбился — пустяки.

Но мысль одна с тех пор меня преследует —

Как быстро образумились дружки.

Разумные, — врагов себе не нажили,

А я, как был, останусь им дружком,

Но в дружбе что-то все-таки загажено,

И это не отмоешь коньяком.

Да здравствует святая сила разума

Быть не рабом — хозяином страстей

И поступать, как юностью наказано

На дымном гребне фронтовых ночей!

Пусть не благоразумная — победная

Идет без страха молодость в зарю.

Я буду стар, как перечница медная,

Но и тогда я это повторю.

Словно в горле песенки горошинка —

Пропою, а не произнесу.

Есть такая станция «Алешенька»,

Как тропинка к поезду в лесу.

В двух шагах от каменного города,

А как бы у света на краю,

Не известна никому, не дорога,

Сторожит стальную колею.

Ливнем стали и стекла по линии,

Будто на колесах города,

Никелем окованы, как инеем,

Мимо пролетают поезда.

Сколько Алексеев и Алешенек

В сутолоке, в громе, в суете

Названо, окликнуто, опрошено

На лесной сороковой версте?

Мимо все. С печалями, с улыбками

Без ответа мчатся поезда.

Что-то человеческое, зыбкое

Потерялось в громе навсегда.

Двести лет прошло с тех пор, как брошено

Лесу, полю, солнцу и реке

И летит — Алешенька, Алешенька, —

А ответа нету вдалеке…

Здесь лесов-то тьма, а в лесах Тотьма

Утонула, — не видно крыш.

Как придет зима, занесет дома,

Сверху Тотьмы не разглядишь.

Всё леса, леса, вплоть до полюса,

И на юг леса, на восток,

За околицей хвоей колются,

Пробираются без дорог.

А в лесах она, река Сухона,

В ней веслом до дна не достать,

Как придет весна, думы вслух она

Начинает петь-напевать.

Она баскими дарит сказками,

А за сказками бает быль,

Быль неласкова, глубь опасная,

Разбиваются волны в пыль.

По реке плоты

В сорок две версты.

До небес семь верст,

Лесом все…

В небе тыщи звезд,

Месяц в полный рост,

И медведи ходят в овсе.

Хочешь верь не верь,

Приезжай, измерь,

Не мешай человеку врать.

Это просто проверить

Тебе теперь, —

Самолетом рукой подать.

Полчаса не срок, городок у ног,

И леса стоят, как сказал,

Только вот, браток, что насчет дорог, —

Про дороги я не соврал.

К нам дороги ягою меряны

Лет полсотни назад клюкой,

И клюка ее здесь потеряна

В темном лесе за Юг-рекой.

Умели деды строить грады

И веси на Руси святой.

Стоят они, очей отрада,

Красой равняясь с простотой.

На наших северных широтах —

Видать, для света и тепла, —

Как солнышки ручной работы,

Горят над ними купола.

За Вологдой в дали таежной,

В конце проселка на пути,

Зайдешь под свод, и невозможно

Глаза от света отвести.

Веселый грешник Дионисий

Здесь песни пел и краски тер.

Он перенес на стены кистью

Тепло зари и синь озер.

Шеренги праведников рослых

Стремятся в рай, а там встают,

Толпятся мачтовые сосны

У Дионисия в раю.

Рай на горах, в бору с брусникой…

А может, правда, рай — в лесу?

Мой край родной, мой друг великий,

Как опишу твою красу?

Пылает северное лето,

Недвижны сосны. Спит вода.

И, на стожар в лугу надета,

Дрожит вечерняя звезда.

А в дальней дали с новой силой

Через дремучие леса

Старинный град, райцентр Кириллов,

Плывет, расправив паруса.

Я видел рай не нá небе,

Он в душу мне запал.

Его художник нанятый

В церквушке написал.

Но неподкупна кисть его.

И вот живет века

Работа Дионисия,

Как поле, как река.

Рай с соснами косматыми,

В бору заречном он,

С брусникою, с опятами, —

Я в этот рай влюблен.

А он, видать, без памяти

Любил свой бедный край,

Его на стенах каменных

Изобразив, как рай!

Из лавки овощной доставленный,

Кочан капусты — это сгусток

Поэзии, но не прославленной,

Поскольку он — кочан капусты.

Кочан капусты — это золото

Дождей, качающихся, грузных,

И жарких дней, на солнце колотых,

В клубок закрученное с хрустом.

В нем пенье птиц, ветров смятение,

Прохлада тени, запах мяты

И первое тепло весеннее,

И звон отточенной лопаты,

И холодок росинки маковой,

Алмазной, гордой и прозрачной,

На листике рассады лаковом

Оброненный зарей кумачной.

Поэзия опубликована,

Все начинается, как вызов.

Сталь синяя секиры кованой

И плаха, струганная снизу.

Река в кастрюле медной взорвана,

Топочет пенными кругами,

Шипит плиты планета черная

И брызжет синими цветами.

О, георгины кухни газовой,

Железные цветы горелок!

Кочан капусты, волей разума,

В своей работе наторелом,

Разделан на лапшу и звездами

Колючей соли пересыпан.

А вот уже и лавры возданы

И перцем сдобрены до всхлипа.

И клубы пара ходят тучами,

Пахучи, яростны, приветны.

Щи возвышаются могучие.

Над ними небеса и ветры.

Цветочки на фаянсе замерли,

И каравай раскрыт, как библия,

На них глядят, их ждут, их налили,

Они воскресли и погибли!

Как моются полы до бéлого каленья? —

Перегибая сильные тела,

Подолы подоткнув и обнажив колени,

Хозяйки моют пол в субботу добела.

Грохочут чугуны, гоняют тряпки воду.

Тяжелым кóсарем раздроблена дресва,

Со щелоком парным и грацией свободы

На праздник утверждаются права.

С угла и до угла летает поначалу

Березовый голик, раздавленный ногой,

Обсыпанный дресвой, пока молчат

мочала, —

Всему черед и честь, как в каждой

мастерской.

Здесь чистоту творят, а не полы здесь

моют.

Ладони горячи, и рук полет широк,

И лифчики трещат. Здесь дело не простое,

Здесь каждый бы из нас за две минуты

взмок.

А им хотя бы что! Они как будто рады,

Лукавы их глаза, и плеч изгиб ленив…

Я тоже мыл полы в казарме по наряду,

Но не был весел я, тем более — красив.

А во дворе горят половиков полотна,

Как радуги на кольях у ворот.

Хозяйки моют пол под праздник, в день

субботний,

И праздник настает…

Рукав просторный засучив по локоть,

Сжимая пальцы в узел кулака,

Его валяют на столе широком

И бьют его с размаху под бока.

Нет, это не обычная работа,

Священнодейством пахнет на столе,

Встречаются здесь грохот обмолота

С порой весенней сева на земле.

Полет ладоней яростен и нежен,

Все праздничней крутая пляска рук.

Валяют хлеб на кухне первый, свежий,

Труда и счастья замыкая круг.

Дожди и ветры пролились на камень,

Гром прогремел заслонкой, день окреп.

Веснушчат, рыж и кругл, как солнца

пламень,

На кирпичах благоухает хлеб.

О нем звенит считалка, пляшут дети,

Газеты пишут, и в штормах судеб

Есть мера высших ценностей на свете —

Любовь, как хлеб, и дружба, словно хлеб.

А в кухне окна настежь, пахнет мятой,

Горячей глиной, молоком парным,

Хрустящей коркой, дымом горьковатым

И полевым простором распашным.

На полотенцах петухи горласты,

Белы полы, как на реке песок.

И все предметы к торжеству причастны.

А день просторен, светел и высок.

Гончар на круге деревянном

Ей отдал взмах руки своей,

А после печи цвет каляный,

Пожар малиновых углей.

Огня, воды и глины дружба

Застыла каменным цветком.

Ах, эта глиняная кружка

С парным душистым молоком!

Густым, ромашкового цвета,

Белей любых берез в селе,

Дар утренней зари и лета

На белом скобленом столе.

Под ручку пальцы вдеты снова,

В ладони кружка улеглась.

Глоток, как вдох в бору сосновом,

И вот уж утвердилась связь

С жарой, где воздух сенокоса,

Звеня, пронзают овода,

С большим зеленым лугом росным,

Где речка стынет, как слюда.

Где женщина по рани первой,

По знобкой рани босиком,

Еще не выспавшись, наверно,

Уже прошла, звеня ведром.

Ах, эти глиняные кружки

С парным душистым молоком,

Как их берут поутру дружно

Детишки, вставшие кружком, —

Белоголовы, синеглазы,

В рубашках, стиранных сто раз,

Двумя ладошками, как вазы

Берут хрустальные у нас.

Блестят от соли скипы хлеба,

Сопенье слышится одно,

И не глаза глядят, а небо

Глядит на глиняное дно.

Мы с товарищем бродим по Невской

Дубровке,

Два довольно-таки пожилые хрыча,

Будто мы разломили на круг поллитровку,

Мы с товарищем плачем и солдатские

песни поем…

Вот он, берег Невы сорок первого года.

Двадцать лет поднималась и жухла трава,

Шли дожди и снега, лишь одна оставалась

пехота, —

Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота

В сорок первом году, ни жива, ни мертва.

Вспоминает полковник лейтенантское

звание,

Вспоминает о Женьке, санитарке

глазастой, —

Как она полоскала рубашку свою и рвала,

как ромашку, для раненых, —

И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.

А в траве земляника пылает на брустверах,

И солдаты лежат между ржавыми минами,

И, наверное, Женька — красавица русая —

Пулеметом порубана, где-то рядышком,

милая.

Вспоминает полковник, а земля

исковеркана,

Двадцать лет ничего на земле

не разгладили,

Да и мы — как земля, — наша память,

наверное,

Будет тоже, как эта земля, вечно

в ссадинах.

На шоссе ждет машина нас, зря

надрывается.

От воронки к воронке над траншеями

медленно

В бой на Невской Дубровке от земли

отрываются

Пять солдат с лейтенантом, из роты

последние,

Ничего нет вокруг, но велением памяти

Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,

И солдаты встают… Воздвигается памятью

памятник,

Там, где нету его, но стоять ему там

полагается.

А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь

нормальная.

По Неве к Валааму плывет теплоход, полон

песнями.

Но сердца, словно компасов стрелки над

аномалией,

Бьют о ребра вовсю, будто тесно им,

тесно им.

А водителю Вите лет двадцать, не более,

Столько, сколько нам в армии было

когда-то.

Он включил себе радио, не идет с нами

в поле,

Наши слезы и песни ему не понятны.

Чтó ему это поле, — как нам Куликово,

не боле!..

Хлещет радио джазами над погостом

в костях и металле.

Мы с товарищем, с нашею славою,

с болями,

Эпопеей для Витьки, историей стали.

Только мы не история, мы в нее

не годимся, —

В нас ликуют и плачут железные годы,

И живут там солдаты, и хрипят:

«Не сдадимся!».

Делят хлеб и патроны у бездонного брода.

Делят хлеб и патроны, разгружают

понтоны.

Нам бы надо обидеться на курносого Витю,

Но у жизни есть горя и счастья законы,

Наше — нам, юность — юным, и мы

не в обиде.

И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью

мучиться.

Ах, зачем, все равно у него не получится.

Свищут птицы, горит земляника

на брустверах,

Полон Витька к истории благодарности и

уважения.

Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,

без устали

Мчащих велосипеды вдоль древнего поля

сражения.

Дорогу делает не первый,

А тот, кто вслед пуститься смог.

Второй.

Не будь его, наверно,

На свете не было б дорог.

Ему трудней безмерно было —

Он был не гений, не пророк —

Решиться вдруг, собрать все силы,

И встать, и выйти за порог.

Какие в нем взрывались мысли!

И рушились в короткий миг

Устои все привычной жизни.

Он был прекрасен и велик.

Никто не стал, никто не станет

Второго славить никогда.

А он велик, как безымянен,

Он — хаты, села, города!

И первый лишь второго ради

Мог все снести, мог пасть в пути,

Чтоб только тот поднялся сзади,

Второй, чтобы за ним идти.

Я сам видал, как над снегами,

Когда глаза поднять невмочь,

Солдат вставал перед полками

И делал шаг тяжелый в ночь.

В настильной вьюге пулемета

Он взгляд кидал назад: «За мной!».

Второй поднялся.

Значит, рота

И вся Россия за спиной.

Я во второго больше верю.

Я первых чту. Но лишь второй

Решает в мире — а не первый, —

Не бог, не царь и не герой.

А кто такой Бартоломей Диас?

Что слышали вы нынче о Диасе?

И почему Диас дошел до нас,

Чем он прославился, вопрос неясен.

Он Африку когда-то обогнул,

Впервые обогнул ее по морю.

Сто раз тонул, но гнул ее и гнул

И обогнул, навек войдя в историю.

А кто такой Бартоломей Диас?

Я спрашивал, мне люди не ответили,

Одни сказали — он испанец, раз

Фамилия Диас.

Да, тьма на свете их.

Другие заявили — футболист.

Зачем тебе он? — вопрошали третьи.

Плыл в пене волн и солнц зеленый мыс,

Рвал ветер паруса в пятнадцатом столетье,

Жгла соль огнем бессонные глаза.

Как мир велик! Ни тронов в нем, ни клира,

Под килем и над мачтами гроза,

И солнце прогибает крышу мира.

А в Лиссабоне где-то день за днем

В порту взлетали флаги на флагштоках,

Гремели сходни, но никто о нем

Не вспоминал, не знал о нем, и только

Шальная девка, все забыв с тоски,

Обласканная как-то ненароком,

Не забывала жарких две руки

И знала, кто такой Диас, до срока.

А он о ней забыл в тот самый час,

Когда вернулся, королем обласкан,

И Лиссабон: «Да здравствует Диас!» —

Гремел, судьбе завидуя прекрасной.

(.............)

Прошли века, сегодня мир гремит.

От маршей тесно рациям в эфире.

Волна восторга, в радугах зенит,

Неслыханное совершилось в мире.

Мир шире стал, чем был для всех для нас.

…А кто такой Бартоломей Диас?

Далекое становится все ближе,

Уже луна и та доступна нам.

Наука движется вперед и движет

Весь мир навстречу новым временам,

Когда близки любые станут дали

И суть вещей сокрытая ясна.

Но как измерить радость и печали,

Ее вершины и глубины дна.

Но как приблизить, одержав победу

Над бездной, разделяющей собой

Далекий, как созвездье Андромеды,

Мир человеческой души иной?

Расчеты — чушь! И формул тоже нету.

Есть лишь Гомер, Толстой, Бетховен,

Дант —

Искусства гениальные ракеты

И новые Ромео и Джульетта —

Любви соединяющий талант.

Они одни ничем не заменимы,

Без них на свете через все года

Немыслимы и неосуществимы

Гармония и счастье никогда.

На клочке пергаментных забот

Я прочел значки полуустава —

Птица Сирин в уши там поет…

И тревожно мне донельзя стало.

Птица Сирин в уши там поет

Голосом далеких и любимых…

Посреди гиперборейских вод

Скалы, как ножи, встают над ними.

Птица Сирин в уши там поет

Голосом далеких и любимых…

На пять тысяч верст зеленый лед,

Солнца шар над ним в шерсти и дыме.

Птица Сирин в уши там поет

Голосом далеких и любимых…

Красный Марс во весь обзор встает

Со своими лунами пустыми.

Птица Сирин в уши там поет…

Гаснет парус, замерзают ноги.

Дюзы разрывают звездолет —

Птица Сирин встала на дороге.

Сложились бабы по рублю,

Простые бабы, деревенские,

И пьют, я их не оскорблю —

Мол, пить занятие не женское.

У баб на то причина есть,

Особая, всемирно веская —

По радио промчалась весть,

И озарилась доля женская.

Вся вдруг до донышка видна

С поры далекой, незапамятной,

На целый белый свет одна,

Горя своим горючим пламенем.

Три полбутылки на столе

Плодовой, ягодной и выгодной,

Пьют бабы у себя в селе,

Румяные от водки выпитой.

Их не зовут домой мужья:

«Валюта, Валя, Валентина!».

Судьба не песня соловья,

Не все вернулись из Берлина.

Пахали бабы, жали хлеб,

Леса рубили, сенокóсили,

Век прожили в своем селе,

И слыхом не слыхав о космосе.

А над землей уж третий час,

Быстрей, чем шар земной наш кружится,

Вокруг него в который раз

Летит сестренка, дочь, подруженька!

Над щами, стиркой и страдой,

Над песнями, от слез солеными,

Летит над старыми законами,

Муж по которым — бог земной.

Гремит над всей землей эфир,

И марши, марши в честь них, марши,

В честь них, потрясших целый мир,

Обыкновенных женщин наших.

А здесь, в деревне, стол накрыт,

Пластинка кружится любимая.

И день, как колокол, гудит

Над придорожными рябинами.

Косматый, рыжий, словно солнце, я

Оптимистичен до конца.

Душа моя — огнепоклонница,

Язычница из-под венца.

Чем дело кончилось с татарами?

Как мартом сарафан белен!

Вдрызг реактивными фанфарами

Исполосован небосклон.

Летят дюралевые капли

По небу синему, свистя.

Не так ли хлынет вниз, не так ли

Ливнь реактивного дождя?

Но вальсы, вальсы, только вальсы,

Кружа, в динамике дрожат.

Белеют на баранке пальцы,

Темнеет у шофера взгляд.

Весь голубой, как будто глобус,

В никелированной росе

Летит размашистый автобус

По пригородному шоссе.

Он в солнце, в первых лужах, в глине…

Творится на земле весна,

Как при Микуле и Добрыне,

Как при Владимире, красна.

И Лель сидит на косогоре

С кленовой дудочкой в зубах,

И витязи торчат в дозоре,

Щитами заслепясь в лучах.

Мосты над реками толпятся,

В бензинном дыме провода…

И ничего не может статься

С весной и Русью никогда.

Нет расстоянья, нет пространства,

И городов далеких нет.

Нет гор, морей и ветра странствий,

Есть стюардесса в цвете лет.

Есть аэрон, бетон, динамик,

Орущий джазом в вашу честь,

Трап на пневматике, громами

Ночь потрясенная окрест.

Век, ты устроился неплохо

И позабыл, что час назад

Была перекладных эпоха,

Карет, фрегатов и баллад.

В цветной бетон и сталь закован,

Неоном ледяным омыт,

Исчислен, взвешен, зашифрован,

И крайне замкнут, и открыт.

Мой брат, мой враг, мой собеседник

Над пластикатовым столом

И чашечкой «эспрессо» бледным

В часу, неведомо каком,

В глуши неведомой вокзальной,

Откуда всё рукой подать:

Березы, ледники и пальмы, —

Что хочешь ты еще сказать?

И знаки мудрости газетной

Восходят над твоим лицом

С похожею на сказку сплетней,

Как за щекою с леденцом.

А синие глаза пустынны,

И прядь сиреневых волос,

Как дым весны и Хиросимы,

Ответ рождает и вопрос.

Век, я хочу с тобою спорить

О смысле злобы и добра,

Дышать зеленой солью моря,

Пить спирт из фляги у костра

И быть еще сентиментальным,

Как в дни фрегатов и карет,

Медлительным необычайно

Средь молний, стюардесс, ракет.

Чужие старые столицы

В рекламных ливнях слюдяных

Я вспоминаю, словно лица,

Пытаясь разобраться в них.

Стеклом, бетоном, сталью, светом

Разрублен мрак ночной и смят.

Зимой, весной, в разгаре лета

Они сверкают и горят.

Но есть в их праздничности броской

Тревога знобкая и грусть,

Которую понять не просто,

Но есть которая как груз.

А в чем она, не скажешь сразу:

В девчонках юных на углах

Иль в блеске бешеном показа

В самом уже запрятан страх?

А может быть, всё это вкупе

Заключено в том и другом.

Забудут, не наймут, не купят

Или поверят, но с трудом?

Гремят, ликуют и хохочут.

Надменны, праведны, грешны

И на исходе жаркой ночи

Сосредоточенно грустны

Чужие старые столицы

У синих рек и белых льдин,

Большие памятные лица

Держав, столетий и равнин.

На белом, розовом, на синем,

На голубеющем снегу

Лежит сосна, роняя иней,

Как бы споткнувшись на бегу.

На сахарном снегу пластаясь,

Вся зелена, вся золота,

И в кроне, солнцем обливаясь,

Звенит и рвется высота.

Но от сравнения с солдатом

Я отрешиться не могу,

Вот так споткнувшимся когда-то,

Назад лет двадцать, на снегу.

Ну что ж, перед годами теми

Я не стыжусь банальным быть.

Лежит сосна.

Не властно время

Того, что было, изменить.

Уходит в небо с песней полк

От повара до командира.

Уходит полк, наряжен в шелк,

Покинув зимние квартиры.

Как гром, ночной аэродром.

Повзводно, ротно, батальонно

Построен в небе голубом

Десантный полк краснознаменный.

Там в небе самолетов след,

Как резкий свет кинжальных лезвий,

Дымок дешевых сигарет

И запах ваксы меж созвездий.

Пехота пó небу идет,

Пехота в облаках как дóма.

О, знобкий холодок высот,

Щемящий,

Издавна знакомый.

По тем болотам подо Мгой,

Где мы по грудь в грязи тонули

И поднимались над кугой

На уровне летящей пули.

Смотрю, как мерзлую лозу

Пригнул к земле железный ветер,

Стою и слушаю грозу,

Как будто первый раз заметил,

Что подвиг, как бы он высок,

Как ни был бы красив, — работа.

И пахнет кирзою сапог,

И звездами, и солью пота…

Я давно увидел в первый раз,

Как оно меня не ослепило,

Чудо женское зеленых глаз,

Где, когда, не помню, это было…

Два дождя качаются в зрачках,

Две реки, два леса, две дороги.

Неба два в лучах и облаках,

Радуг двух слепящие чертоги.

С той поры прошла землей война.

Государства в пепел рассыпались.

Годы отгорели в дым до дна.

Жизнь прошла, а вот они остались…

Я ее забыл. Я постарел.

Женщина моя со мною рядом

Средь своих забот, хлопот и дел

Взглянет вдруг каким-то странным

взглядом…

Два дождя стоят в ее зрачках.

Две реки, два леса, две дороги,

Неба два в лучах и облаках,

Радуг двух слепящие чертоги.

Две крутых соболинки

Над рекой-синевой.

С торжеством и грустинкой

Низкий голос грудной.

Темным вишеньем спелым

Тронут маленький рот.

Золотых, загорелых

Плеч покатый полет.

Словно вверх по ступеням,

На тропе полевой

С ней летит по коленям

Синий ситец волной.

И встает и не сводит

Глаз при встрече народ, —

Словно юность проходит,

Словно счастье идет.

Мы редко с ним теперь встречаемся, —

У каждого свои дела.

Но все ж встречаемся, случается,

Вдвоем садимся у стола.

Не по желанью — по традиции,

Как на Руси заведено,

Мы балуемся не водицею

Дистиллированною. Но…

Как только «чтó» да «как» кончаются,

Отодвигается хрусталь —

И раздвигается, что чается,

Что видится, — и глубь и даль.

Он трет виски, он наклоняется

И курит, курит без конца.

И тень, и свет, летя, сменяются

На резких линиях лица.

И край, в котором уместиться бы

Могло с полдюжины держав

С их европейскими столицами,

Определяется вдруг, став

Тем настоящим, главным, истинным:

И как живешь и как дела, —

С чем исповедуются искренне,

Ни боли не тая, ни зла.

Над чем задумываясь, пробуют

Себя, других и жизнь понять

По счету по большому, строгому,

Где не на кого зря пенять.

А надо встретиться с причинами

Того, что плохо, что не так…

Шумят поля, горит рябинами

И подступает к сердцу тракт.

Раскинулась в дождях и радугах

Провинция лесов и рек,

Печаля, сокрушая, радуя,

Как личная судьба, — навек.

Ах, эти встречи с другом досветла!

Гора окурков. Поздний час,

Наговоришься вроде досыта,

А ляжешь — не смыкаешь глаз.

Моей деревни больше нету.

Она жила без счета лет,

Как луг, как небо, бор и ветер, —

Теперь ее на свете нет.

Она дышала теплым хлебом,

Позванивая погромком,

К ней на рогах коровы небо

Несли неспешно людям в дом.

Плывут над ней, взрывая воды,

Не зная, что она была,

Белы, как солнце, теплоходы,

Планеты стали и стекла.

И дела нет на них, пожалуй,

Уж ни одной душе живой,

Что здесь жила, пахала, жала

Деревня русская век свой.

Детей растила, ликовала,

Плясала, плакала, пила,

С зарей ложилась и вставала,

Гремя в свои колокола

Стогов, домов, хлевов, овинов

В богатый год и в недород.

В чем невиновна, в чем повинна,

Теперь никто не разберет.

Я до сих пор твой сын, деревня,

Но есть еще двадцатый век, —

Вывертывает он коренья

И прерывает русла рек.

Что сделал он, то сам я сделал,

Никто другой того не мог, —

И этот лайнер снежно-белый,

И всплывший дедовский пенек.

И я пройду по дну всю пойму,

Как под водой ни тяжело.

Я все потопленное помню.

Я слышу звон колоколов.

А наверху, как плахи, пирсы,

В ладонях шлюзов — солнца ртуть.

Я с тем и этим крепко свыкся,

Одно другим не зачеркнуть.

Как давно я не ходил в атаку!

Жизнь моя идет в тепле, в тиши.

Где-то без меня встают по знаку

В бой с позиций сердца и души.

Нет, они не стерлись, как окопы

На опушке леса зоревой,

Но давно уж к ним пути и тропы

Заросли житейской муравой,

Жизнь прошла с тех пор —

Не просто годы.

А за ней, там, где огни встают,

В сполохах январской непогоды

Возле самой смерти на краю,

Скинув молча полушубок в стужу,

Лейтенант в неполных, двадцать лет,

Я ремень затягиваю туже

И сую под ватник пистолет.

Больше ничего со мною нету,

Только вся Россия за спиной

В свете догорающей ракеты

Над железной башней ледяной.

Вот сейчас я брошу сигарету,

Люк задраю, в перископ взгляну

Через окуляры на полсвета

И пойду заканчивать войну.

Я ее прикончу вместе с дотом,

Ближним и другим, в конце пути,

На краю земли.

Бело болото.

Только бы его сейчас пройти.

Страшно ли? А как же, очень просто

С ревом треснет черная броня,

И в глаза поток упрется жесткий

Белого кипящего огня.

Только чтó в сравнении с Россией

Жизнь моя, —

Она бы лишь была

С ливнями, с мальчишками босыми,

С башнями из стали и стекла.

Далеко-далёко, спотыкаясь,

Черный танк ползет, как жук в снегу.

Далеко-далёко, чертыхаясь,

Лейтенант стреляет по врагу.

А земля огромна, фронт безмерен,

Лейтенант — песчинка средь огня.

Как он там, в огне ревущем, верит

В мирного, далекого меня!

Я живу в тиши, одетый, сытый,

В теплом учреждении служу.

Лейтенант рискует быть убитым.

Я — из риска слова не скажу.

Бой идет. Кончаются снаряды.

Лейтенант выходит на таран.

Я — не лезу в спор, где драться надо.

Не простит меня мой лейтенант!

Он не хочет верить в поговорку:

Жизнь прожить — не поле перейти.

Там друзья, там поровну махорка —

Я ему завидую почти.

Надо встать и скинуть полушубок,

И нащупать дырки на ремне.

Встать, пока еще не смолкли трубы

В сердце, как в далекой стороне.

Далеко не все добиты доты.

Время хлещет тяжко, люто, зло.

Только бы сейчас пройти болото,

Вот оно лежит белым-бело.

Ох, как трудно сигарету бросить,

Глянуть в окуляры лет — и в путь!

Я один. Уже подходит осень.

Может, он поможет как-нибудь?

Добрый, как Иванушка из сказки,

Беспощадный, словно сам Марат,

Мой судья, прямой и беспристрастный,

Гвардии товарищ лейтенант.

Кто был изобретатель колеса?

Никто не знает. Все о нем забыли.

В каком краю, когда он родился?

Ни имени не помним, ни фамилии.

А был изобретатель колеса.

Оно в природе не существовало,

Пока на белый свет не родился

Великий гений, неизвестный малый.

Крыло в природе человек узрел

И рычагов машинных сочлененье,

А он на мир не так, как все, смотрел,

Без подражанья мыслил, без сравненья.

Он смастерил однажды колесо,

И покатилось колесо по свету,

А он свернул, должно быть, сигарету

И сам себе воскликнул: «Хорошо!».

Ревели первобытные леса,

На четырех ногах зверье бежало,

Крылами птицы мяли небеса,

Пока он щепочку жевал устало…

Какие нынче в мире чудеса!

Открытия! Им счета нет повсюду,

Но все его технические чуда

Ни в чем не зачеркнули колеса.

И я ее искал, по свету ездил я

За тридевять земель, морей и рек.

Красóты видел, но самой поэзии

Так и не встретил, глупый человек.

…Дышало лето ливнями и грозами,

Дымились реки, зрела тишина.

На большаке с плакучими березами

Мне повстречалась запросто она.

В своем краю, за речкою, не зá морем,

Она мелькнула вдруг грузовиком,

Плеснула песней, так, что сердце замерло,

И опалила душу холодком.

За песней баб над громкими колесами,

Растаявшей стремительно в пыли,

Вечерками, страдою и покосами

Она открылась посреди земли.

Горячим хлебом обмолота первого,

Кувшином потным на краю стола,

Озерами с нетающими вербами,

Луной морозной в зареве стекла.

Девчонкою босой, простоволосою,

Забредшею во ржи, как василек,

Она прошла под солнцем и под звездами

И озарила запад и восток.

А было-то всего лишь — бабы ехали,

Да песня, да обычный грузовик, —

Но это оказалось ее вехами,

И мир за ними встал и был велик,

Такой, что мне не рассказать, не высказать,

Какой он есть, и только, может быть,

Чтобы понять далекое и близкое,

Жизнь надо просто заново прожить…

А я ее искал, по свету ездил я

За тридевять земель, морей и рек,

Красоты видел, но самой поэзии

Так и не встретил, глупый человек.

И в землях тех она, видать, прописана.

Но надо с ними жить и бедовать,

Пот проливать под небом кипарисовым,

Чтоб запросто в лицо ее узнать.

Вымирали мамонты на свете,

Рыжие, огромные, в шерсти,

И на всей земле, на всей планете

Было некому по ним грустить.

Их никто не ел, никто не трогал их,

Шерсть не стриг с них — зря она росла.

Бивнями тяжелыми дорога их

Сквозь века проложена была.

Были мамонты венцом творения,

Сущего в то время на земли,

Сильные и добрые, как гении,

Только выжить все же не смогли.

То ли изменились вдруг условия,

То ли жить мешала им среда,

Только стала им земля — надгробием:

Горы, долы, небо и вода.

Наступило некое столетие —

Полегла царей природы рать.

Каково ж в нем одному, последнему,

Было жить? Не то что умирать!

Тучи шли косматые над чащами,

И, оставшись на земле один,

Их приняв за братьев уходящих,

Затрубил косматый исполин.

Над лесами древними, дремучими

Рокотала скорбная труба.

Тучам что! Они ведь были тучами,

Их не трогала его судьба.

Только эхо в дальних далях дрогнуло,

Из-под ног рванулся зверь в кусты,

Замерли цветы четверорогие, —

Огляделся мамонт с высоты.

Жизнь вокруг вершилась непонятная:

Волки, лисы, тигры, барсуки

Жаркими в лесах мелькали пятнами

И друг друга рвали на куски.

И тогда за тучами бегучими,

Бросив благодатные края,

Он пошел живой шерстнатой тучею,

Чтоб не видеть сущего зверья.

Он пошел от них в пустыню белую,

Как в изгнанье, за Полярный круг,

Ничего не прыгало, не бегало

И не мельтешило там вокруг.

Шел, питался вереском и ветками

И дошел до тех равнин вдали,

Только силы стали очень ветхими.

В сон клонило. Был здесь край земли.

Океан гремел пустыми волнами,

Солнца шар не мог подняться ввысь,

Падал снег, как белое безмолвие.

Уходила из-под сердца жизнь.

Лег он, к небу выставив точеные

Бивни, не бывавшие в бою…

…Через сто веков его ученые

Так и отыскали в том краю.

Говорят, что, сытые и рослые,

Живы братья мамонтов — слоны.

Только мне бывает жалко до смерти

Мамонтов

Средь белой тишины…

Не считал я закаты,

Не считал я рассветы,

Верил только в загады

И не верил в приметы.

Я пришел в сорок пятом

Опаленный, живой,

Молодой, конопатый,

С золотой головой.

Думал, глянув на лето:

Жизнь еще впереди.

Все, что кончилось, — это

Уходя — уходи…

Не считал я закаты,

Не считал я рассветы.

Пожилым, бородатым

Вспомнил дальнее лето.

Сосчитал и закаты,

Сосчитал и рассветы —

Позабыл про загады:

И поверил в приметы.

Глянул в дальнее лето —

Защемило в груди…

Все, что кончилось, где ты?

Жизнь, постой, погоди!..

Дни стали вдруг похожи на пластинки,

А может, на картинки переводные, —

В них много охры, сурика и синьки,

Они тонки, с листом бумаги сходные.

Они слетают красочные, яркие,

Пустынные, земные и небесные,

Увенчанные зорями, как арками,

Пронизанные птицами и песнями.

И я гляжу на них с веселой грустью,

И я гляжу на них, себя жалея,

На тонкие, на легкие, на хрусткие

Дни солнечно летящего апреля.

Куда уходят годы? Ну куда?

Стекают, как в резервуар вода?

Уходят, как на переплав руда?

Куда уходят годы, ну куда?

Куда ушел вот тот, такой уж год,

Который долго ждали наперед,

С таким терпеньем, как никто не ждет, —

Аж пуп трещал; а где теперь тот год?

Куда девался год — и не найти, —

Который мы смогли перенести, —

Едва-едва несли, хрипя, кляня…

Теперь ни камня от него, ни дня.

Наверно, где-то копятся года,

Как под землею копится руда,

Или как шлак, сгоревший навсегда,

Иль в небеса восходят, как вода, —

Восходят паром, дымом, а потом

Плывут над миром, словно облака

Прекрасные, все в золоте бока,

Воздушные, как музыка райка,

И мир на них глядит с открытым ртом.

Я стану облаком, зарей,

Щепоткою песка и глины,

Травинок на ветру игрой,

Сверкающим каскадом льдинок.

Что в мире через тыщу лет

Изменится, вы мне скажите?

Иначе станет литься свет

Небес на крыши новых жительств?

Ослабнет соль в морях и синь?

Вино изменится в стакане?

Иною стынь и жар пустынь

Иным и незнакомым станет?

Иль предок мой, кентавр степной,

Не те же звезды видел в реках,

И шмель над ним кружился в зной

Иной, из каменного века?

И женщина иной была?

И женщина иною будет?

Нет! И все той же будет мгла,

В которую уходят люди.

По всем морям, материкам и кручам

Истории грохочет колесо —

С тяжелым хрястом, с яростью могучей —

От прадедов к сынам стезей отцов.

А я брожу по странам, где давно

Все по местам расставлено, по полкам,

Оценено, в реестры внесено,

И новых не предвидится осколков.

Здесь позабыли все про колесо.

Гигантский обод на незримых спицах

Ничто не крутит. Времени лицо

Бесстрастием и скукою томится.

И колесо колышется, скрипя,

Само собой не трогаясь ни с места…

Спят в громе города, музеи спят,

Европа с сигареткой дремлет в креслах.

Что ей еще? Европа кофе пьет,

Все позади — чума и баррикады,

Концлагеря, вожди, война, народ,

Грядущее… Ей ничего не надо.

Немнущийся терленовый пиджак,

Дымок над хрупкой чашечкою гнется,

И в рюмке, как янтарь, дрожит коньяк…

…Что будет, если колесо качнется?!.

По случаю побед на той войне

Читают лекции пенсионеры.

Воспоминанья, словно символ веры,

Витают и восходят в тишине.

А за углом мальчишки пляшут твист.

Транзисторы на шеях, как планшеты.

Мир ходуном кидает вверх и вниз,

И места в нем для героизма нету.

Кому какое дело до войны,

Которая была до них когда-то.

Ракеты на весь свет наведены,

И врут о вечном мире дипломаты.

Мальчишки за углом танцуют твист,

Трассируют на камни сигареты.

Согни колени, вскинься, наклонись —

Качается, как тамбур, вся планета.

А памятники в розовом дыму

Плывут среди каштанов, как виденья, —

Подобных никогда и никому

Не будут ставить в новых поколеньях.

Воспоминаний пенсионный свет

Не оживит легенд в забытом храме.

Свистят подошвы узкие штиблет,

И холодно в жару под свитерами.

Это было все-таки со мной

В день девятый мая, в сорок пятом:

Мир желанный на оси земной

Утвердил я, будучи солдатом.

Пели птицы, радуга цвела,

Мокрой солью заливало щеки…

А земля сожженная ждала,

И с нее я начал, как с опоки.

Начал вновь мечты и все дела,

Села, пашни, города, плотины,

Выбелив на солнце добела

Гимнастерки жесткую холстину.

Это было все-таки со мной.

Для труда, прогулки и парада

Не имел я лучшего наряда

И в рабочий день, и в выходной.

Кто-то за железною стеной

Рабским посчитал мое терпенье.

Что ему сказать? Его с коленей

В сорок пятом поднял я весной,

Начиная мира сотворенье.

Шел бетон, вставали корпуса,

Реки переламывали спины,

Домны озаряли небеса,

Плуг переворачивал равнины.

Это было все-таки со мной.

С неба на земные континенты

Я ступил, затмив собой легенды,

В форме космонавта голубой.

Я иду дорогою земной,

Перед солнцем не смежая веки…

Все, что в мире делается мной,

Остается на земле навеки.

Не на западе — на востоке

(Запад стар и все знает сам)

Вновь по свету ходят пророки,

Свет внимает их голосам.

Ах, пророки годов высоких!

От костров гражданской войны

Ваших гневных воззваний строки

Алой кровью обагрены.

Убивали вас ночью белой

В темноте кулацкой рукой,

А гармоника где-то пела

Ваши песенки за рекой.

Поднимались вы из окопов,

Чтоб под пулей немецкой лечь,

Но не может забыть Европа

Ваших гимнов походных речь.

Вновь выстраиваются в строки

Вера, Правда, Верность, Любовь, —

Поднимают слова пророки

И несут их на люди вновь.

Не в библейских белых хитонах —

В гимнастерках, и в пиджаках,

Непременные микрофоны,

Словно посохи, в кулаках.

У ракетной переправы

На бетонном берегу

Ни налево, ни направо

Оглянуться не могу.

Все смотрю на купол синий

С кромкой леса на краю,

На земле моей России

Заглядевшись в даль свою.

Крыльями зари касаясь,

Серебрится самолет.

Улетаю не прощаясь,

Не отметив стопкой взлет.

Позабыв про телефоны

И про серые глаза,

Не печальный, не влюбленный, —

Сам не знаю, как сказать.

Улетаю, улетаю…

Тает талая заря.

Все, что было — сам считаю, —

Это было просто зря.

Люк захлопнут, трап откатят,

Щелкнут пряжками ремни,

Гром накатит и подхватит

За стеклом земли огни.

И пройдет на шпильках острых,

Длиннонога, не стуча,

Всем улыбчива по ГОСТу,

Стюардесса у плеча.

Я снова вспомнил почему-то

Далекий госпиталь в войну,

Где я лежал немало суток,

И санитарку в нем одну.

Тупой бессонницей измаян,

Я морфий у нее просил,

Кричал, что доза небольшая,

Ругался матом и грозил.

Но, знать, меня жалея очень,

Девчонка прикрывала свет

И на мои угрозы ночью

В ответ твердила только — нет.

Я позабыл, какие песни

Она мне пела у виска,

И как мои писала письма —

Не вспомнить мне наверняка.

Но помню, как с неженской силой,

От оскорблений всех бледна,

«Нет, морфия не дам», — твердила,

И помню также, как она

На перевязку вывозила,

Катала бинт, как снежный ком,

И вдруг его срывала с силой,

Безжалостно, одним рывком.

Она жалела, уважала

Меня, солдата, мужика,

И потому бинты срывала,

Не дрогнув, добрая рука.

А ты все медлишь…

Ты в жизни жег хоть раз мосты

В своей?

Как жгут мосты саперы,

Настилы руша с высоты

И за рекой оставив город.

Он бел. Над ним плывут сады,

Сверкают шпили колоколен,

Но сожжены к нему мосты,

И надо уходить по полю.

И лучше не глядеть назад.

Там над безгрешною рекою

Мосты горят, мосты горят —

Твоею зажжены рукою.

Ты в жизни жег хоть раз мосты?

Вот так, а может быть, иначе,

На пламя глядя с высоты,

Сто раз оборотившись, плача.

Саперам что! Они пройдут

Огонь и дым, но час настанет, —

Мосты саперы возведут

И город вновь в их лица глянет.

А в жизни жгут мосты навек,

И в прошлое возврата нету,

В тот город за разливом рек,

Где мост горит в разгаре лета.

Уходит женщина. Уходит,

Как солнце с неба, как река

За горизонт по шатким сходням

Травы, кувшинок, тростника.

Уходит женщина так просто,

Без слов, без слез, без жалоб прочь,

Как в океане синий остров,

Как день уходит и как ночь, —

Естественно, обычно, вечно

Уходит женщина. Не тронь.

Так, уходя, идет навстречу

Кому-то ветер и огонь.

Как ливень с тысячей мелодий

Из поля в новые поля,

Уходит женщина. Уходят

И гаснут следом тополя.

Уходит женщина. Ни злоба,

Ни просьбы непонятны ей,

И задержать ее не пробуй,

Остановить ее не смей.

Молить напрасно, звать напрасно,

Бежать за ней — напрасный труд…

Уходит — и ее, как праздник,

Уже, наверно, где-то ждут.

Я не знаю, почему и как

Снова древним сквозняком подуло:

Эгоист — так, значит, не дурак,

Даже у него губа не дура.

Вновь звучит: «Ищите дураков!».

Только нет на дурака науки

Ныне, присно, испокон веков

И от дедов к сыновьям во внуки.

Дураков не сеют и не жнут,

Сами дураки на свет рождаются

И, как меря древняя и жмудь,

Начинаются, но не кончаются.

Не перевелись и на Руси.

Есть. Живут. Она без них немыслима

Со своими верстами веси

И заоблачными всеми высями.

Славлю, прославляю дурака

Так, как сказка славила и присказка.

Без него немыслимы века

Давние и будущие близкие.

Он бессмертной думою богат,

От нее до смерти не откажется,

Пусть при этом сам себе не рад

И порою свет с овчинку кажется.

Для него не пишется закон, —

Эту дурь из дурака не вышибешь.

Он — дурак, и лезет на рожон, —

Если б мог, то лез еще повыше бы.

Я и сам такой — из дураков,

Жизнь меня еще не переделала

И лупила зря со всех боков

Так, что я не видел света белого.

День встает. Дорога далека.

Кто ее без нас на свете высветлит?

Славлю, прославляю дурака —

Так, как сказка славила и присказка.

Ракетами, как луг ракитами,

Стал ныне шар земной богат.

На всех материках раскиданы,

Ракеты пьют и хлеб едят.

Живется им неплохо. В наледи

Свои вздымают острия —

Континентальные, глобальные,

«Земля — зенит», «земля — земля».

На них работают, не ленятся

Три миллиарда на земле,

И засекреченные гении

Ракетам служат в их числе.

Ракетам все — шоссе бетонные,

Дворцы в глубинах недр земли,

Луга, леса, поля зеленые,

И глуби вод, и корабли.

Их фотографии красуются

На первых полосах газет,

И дипломатами трактуется

С трибун земли язык ракет.

Тяжел от стронция и радия,

Летит на землю дождь и снег…

Так непонятно в веке ядерном

Выходит к звездам человек.

За городом, у кромки леса,

Где лег на землю небосвод,

Как юный двигатель прогресса

Гремит в грома Аэрофлот.

О нем кричат и днем и ночью

Реклам цветастые щиты:

За два часа ты будешь в Сочи

За пять — достигнешь ты Читы.

А что в Чите, а что в Чите там?

Рай для души? И в ней своя

Кричит реклама на щите там,

Зовет в далекие края.

Все граждане сорвались с места,

Летят, незнаемо куда.

Аэрофлот — дитя прогресса,

Для них к услугам завсегда.

С утра до самой ночи поздней

К земле бетонной и с земли

Срываются со свистом звезды,

Летят, садятся корабли.

Аэрофлот вовсю хлопочет,

Грохочет, господи прости!

Снег Воркуты и пальмы Сочи

Зажаты у него в горсти.

А от него на всех широтах

По матушке-земле самой

Идут усталые пилоты

Пешком торопятся домой.

Играют в карты или в домино,

Наш тесный мир становится огромным

Таким, каким он был давным-давно.

Еще до появленья скоростей,

Магнитофонов, субмарин, гудрона,

Еще до проштампованных страстей

И массовых психозов миллионов.

Стучат костяшки. Партия козла.

И с каждым сокрушительным ударом

Уходят вдаль, и их скрывает мгла,

Материки всего земного шара.

Рукой подать! Рука сжимает кость.

И надо на почтовом до Парижа,

А кость уже вколочена, как гвоздь.

«Прощай Париж, тебя я не увижу!»

Растет окурков дымная гора.

Воротнички распахнуты и души.

Далекая придвинулась пора,

Распался мир на хляби и на суши.

Скликайте в мире вымерших коней,

Седлайте их, впрягайте в дилижансы

И за столом у молодых парней

На выигрыш приумножайте шансы.

Ищите на толкучках паруса,

Стучат костяшки звонко, как копыта.

Который час? А может, на часах

Века сгорают, как метеориты.

Пилоты забивают в домино,

Отменено пять тысяч совещаний.

Пять караулов спать ушли давно

В столицах стран, затерянных в тумане.

А у ребят хорошая игра,

Они вошли во вкус своей работы.

Такая в мире настает пора,

Когда играют в домино пилоты…

Всю жизнь куда-то далеко спеша,

Я близкого чего-то стал бояться.

Вдруг оказалось — у меня душа,

И с нею надо, видимо, считаться.

Она не то что вымысел какой

Пиитов девятнадцатого века —

Душа болит! Что делать мне с душой?

Неправда! Ей что делать с человеком?

Что делать ей, мифической, со мной.

Я — семьдесят четыре килограмма,

Член профсоюза, праведник земной,

А лгу и трушу только в крайнем самом…

Но взбунтовалась бедная душа,

Та самая, что еле-еле в теле,

И двинулась, все ложное круша,

Ко мне. Она другой не знает дели.

Меня она за шиворот взяла,

Тряхнула и поставила на ноги.

Иди, будь тверд, верши свои дела

И знай: горшки из глины лепят боги.

Ты бог, ты добр, ты храбр, и я с тобой.

Лепи горшки. Не предавайся лени,

И принимай неотвратимый бой,

И подымай упавших с четверенек.

Бессмертна я…

Я подчинился ей.

Она — душа. Считаться с нею надо

И забывать о бренности своей,

И, кроме жизни, не искать награды!..

Вечернее мычание коров —

Деревни нашей древняя молитва —

Хозяек вызывает со дворов,

Ворота раскрывает и калитки.

Они идут. Им улица узка.

Бык впереди, как будто холм горбатый,

А на рогах дожди и облака,

И чистый пламень тихого заката.

Аркадия, пастушечья страна,

По улице течет живой рекою,

Тяжелые качая вымена —

Колокола домашнего покоя.

Подойники ответно им звенят,

Петух крылом на полотенце машет,

Коричневые кринки встали в ряд,

Стол хлебом-солью, как престол,

украшен.

Поет струя парного молока.

Вы слышите, как цвинькают синицы

И вспыхивают вдруг издалека

Из детства залетевшие зарницы.

Строители дорог и городов,

Солдаты и пилоты космодромов,

Вам всем она с младенческих годов,

Как песня колыбельная, знакома —

Та песенка подойника без слов,

И руки материнские над нею

У розовых с шерстинками сосков,

Полынью отдающих и шалфеем.

Вы слышите строители веков

В местах, ничем другим не знаменитых,

Вечернее мычание коров —

Деревни нашей древнюю молитву.

Небо лесом огорожено,

Поле полито луной,

Чуть звенит в простор заброшенный

Звездный ковшик ледяной.

И ни шороха, ни замяти…

Вот он белый-белый свет,

Нарисованный по памяти

Через много-много лет.

Был таким, таким останется.

Лучше нет и не найти.

Может быть, пойти на станцию,

И уехать, и сойти…

Мы, дети природы, забыли природу,

Она нам не враг и не друг,

На лоне ее не бываем по году,

А годы — костры на ветру.

Ревут города нам в усопшие души

Неоном, бетоном, стеклом,

Ракетные скорости кровь нашу сушат,

И мы забываем о том,

Что где-то на сине-зеленой опушке

Стоят неподвижно дубы,

Там дрема ромашки, там слезы кукушки

И вздох журавлиной трубы.

Там ивовый прутик, как радуга, гнется

С цветной стрекозой на спине,

И кольца судьбы в деревянном колодце

Негромко звенят в глубине.

Там пахнет полынью медово и горько

От пыльной и теплой земли,

И солнце встает за ближайшим пригорком,

А не в космодромной дали.

Там вечностью веет от крыл комариных,

От ветра мгновенного смол,

От шлепанья на землю спелой малины

И тихого рвения пчел.

А наши песни остаются.

И в пригородных поездах

Они опять вовсю поются,

Как мы их пели на фронтах.

Есть на веревочке гитара,

Своя компания вокруг.

И нет на свете песни старой,

И времени замкнулся круг.

Поют ее, как мы певали,

Вдруг повзрослевшие юнцы.

Поют опять не трали-вали,

А то, что деды и отцы,

Когда им было лет по двадцать,

Когда казалось — тишь и гладь,

А завтра надо призываться,

А послезавтра — умирать.

Летит вагон заре вдогонку,

Ах, как натянута струна!

И мы стоим, грустя в сторонке,

И Родина на всех одна.

Были годы юны, были рыжи,

Бегали по лужам босиком.

Я из них, как из пеленок, вышел,

Вырос бородатым мужиком.

Ликовал над горсткою махорки,

Над краюшкой хлеба и костром.

Были годы трудны, люты, горьки,

Порохом продуты и огнем.

Стал я стар, и, как мальчишка, ясен,

И доверчив, — видно те года

Одарили верой, и не к счастью,

И уже, как видно, навсегда…