Стихотворения

Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали

(Хотя задача их разрешена едва ли.)

На языке небес прочесть судьбу людей

И связь у каждого найти с звездой своей,

Насмешки злобные в ответ им раздавались,

Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!..

Но тайна страшная пленила разум мой,

Я знаю, кто рожден под вещею звездой

Сатурна желтого, столь чтимого волхвами,

Тому Судьба грозит несчетными скорбями:

Смутится дух его тревожною мечтой,

Бессильный разум в нем замолкнет пред судьбой,

И ядовитою, горячею волною

Польется кровь его кипящею струею,

Тоскуя, отлетит на небо Идеал,

И повелит Судьба, чтоб вечно он страдал,

Чтоб даже умер он, терзаясь бесконечно

(Ведь можно допустить, что здесь ничто не вечно),

Тому влияньем чар от века предрекла,

Увы, всю жизнь Судьба, безжалостна и зла.

В детстве Коинор влек мои мечтанья,

С ним — персидский блеск, пышность папских зал,

Гелиогабал и Сарданапал!

Рисовало мне жадное желанье

В золотых дворцах, в ароматах мирр,

Без конца — гарем, жаркой плоти мир.

Ныне, не остыв, только став в сторонке

И поняв, как жизнь усмиряет вдруг,

Должен был я страсть втиснуть в узкий круг,

Но строптивость — та ж, что была в ребенке.

Пусть! Большое все вырвалось из рук,

Но долой "чуть-чуть", слитки и подонки,

И смазливые мерзки мне бабенки,

Зыбкий ассонанс и разумный друг.

Зачем ты вновь меня томишь, воспоминанье?

Осенний день хранил печальное молчанье,

И ворон несся вдаль, и бледное сиянье

Ложилось на леса в их желтом одеянье.

Мы с нею шли вдвоем. Пленили нас мечты.

И были волоса у милой развиты,

И звонким голосом небесной чистоты

Она спросила вдруг: "Когда был счастлив ты?"

На голос сладостный и взор ее тревожный

Я молча отвечал улыбкой осторожной,

И руку белую смиренно целовал. —

О первые цветы, как вы благоухали!

О голос ангельский, как нежно ты звучал,

Когда уста ее признанье лепетали!

Подруги юности и молодых желаний!

Лазурь лучистых глаз и золото волос!

Объятий аромат, благоуханье кос

И дерзость робкая пылающих лобзаний!

Но где же эти дни беспечных ликований,

Дни искренней любви? Увы, осенних гроз

Они не вынесли, — и вот царит мороз

Тоски, усталости и нет очарований.

Теперь я одинок, угрюм и одинок.

Так старец без надежд свой доживает срок,

Сестрой покинутый, так сирота тоскует.

О женщина, с душой и льстивой и простой,

Кого не удивишь ничем и кто порой,

Как мать, с улыбкою вас тихо в лоб целует!

О нет, любимая, — будь нежной, нежной,

нежной! Порыв горячечный смири и успокой.

Ведь и на ложе ласк любовница порой

Должна быть как сестра — отрадно-безмятежной.

Стань томной; с ласкою дремотной и небрежной,

Размерь дыхание, взор сделай мирным твой.

Объятий бешеных дороже в час такой

Твой долгий поцелуй, хоть лжет он неизбежно.

Но в сердце золотом, ты шепчешь, у тебя

Страсть бродит рыжая, в призывный рог трубя;

Пусть, шлюха, подудит в томлении незрячем.

Твой лоб на мой склони, ладонь в ладонь

вложи И клятвы расточай (а завтра не сдержи),

Девчонка шалая, — и до зари проплачем!

Мне душу странное измучило виденье,

Мне снится женщина, безвестна и мила,

Всегда одна и та ж ив вечном, измененье,

О, как она меня глубоко поняла…

Все, все открыто ей… Обманы, подозренья,

И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла.

Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела,

Она горячие рождает испаренья.

Брюнетка? Русая? Не знаю, а волос

Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось

Со звучным нежное, цветущее с отцветшим;

Взор, как у статуи, и нем, и углублен,

И без вибрации спокоен, утомлен.

Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим.

Тебе стихи мои, сравниться ль их красе

С очами милыми, с их чудной красотою,

Где грезы сладкие смеются, где порою

Печалью дышит все в алмазной их росе!..

Твоей душе святой мои созданья все

Готов я посвятить восторженной душою!..

Но горе мне! Кошмар растет передо мною,

Как стая злых волков средь леса… Быть грозе!..

Вся жизнь обагрена кровавою струей!..

О, вопль души моей, как жалок пред тобой

Плач прародителей, их ропот безутешный,

Когда был меч простерт над их четою грешной!

Пред этим воплем вся печаль твоя

Касатки резвые в день ясный сентября!

Меня не веселит ничто в тебе. Природа:

Ни хлебные поля, ни отзвук золотой

Пастушеских рогов, ни утренней порой

Заря, ни красота печального захода.

Смешно искусство мне, и Человек, и ода,

И песенка, и храм, и башни вековой

Стремленье гордое в небесный свод пустой.

Что мне добро и зло, и рабство, и свобода!

Не верю в Бога я, не обольщаюсь вновь

Наукою, а древняя ирония. Любовь,

Давно бегу ее в презренье молчаливом.

Устал я жить, и смерть меня страшит.

Как челн, Забытый, зыблемый приливом и отливом,

Моя душа скользит по воле бурных волн.

Луна на стены налагала пятна

Углом тупым.

Как цифра пять, согнутая обратно,

Вставал над острой крышей черный дым.

Томился ветер, словно стон фагота.

Был небосвод

Бесцветно-сер. На крыше звал кого-то,

Мяуча жалобно, иззябший кот.

А я, — я шел, мечтая о Платоне,

В вечерний час,

О Саламине и о Марафоне…

И синим трепетом мигал мне газ.

Океан сурово

Бьет глухой волной

Под немой луной,

Бьет волною снова.

В бурых небесах,

Злобный и могучий,

Разрезает тучи

Молнии зигзаг,

Каждая волна,

В буйстве одичалом,

Бьет по острым скалам,

Рвет, встает со дна.

Машет в отдаленье

Ураган крылом,

И грохочет гром

В грозном исступленье.

Ночь. Дождь. Высь мутная, в которую воздет

Зубцами, башнями ажурный силуэт

Фобурга старого, что меркнет в далях стылых.

Равнина. Эшафот. Ряд висельников хилых,

И каждый клюв ворон их треплет всякий час,

И в черном воздухе безумный длится пляс,

Пока им голени обгладывают волки.

Кой-где терновый куст и остролистник колкий

Листвою жуткою торчат со всех сторон,

Кой-где насажены на сажи полный фон.

И взвод копейщиков высоких, в латах медных,

Трех узников ведет, босых и смертно-бледных,

И копья, ровные, как зубья бороны,

Со стрелами дождя, сверкая, скрещены.

He опасаясь ни лишений,

Ни утомленья, ни тоски,

Они дорогой приключений

Идут, в лохмотьях, но дерзки.

Мудрец казнит их речью ловкой,

Глупец становится в тупик,

Девицы дразнят их издевкой,

Мальчишки кажут им язык.

Конечно, жизнь их ядовита,

Они презренны и смешны,

Они напоминают чьи-то

Во тьме ночной дурные сны.

Гнусят! Над резкою гитарой

Блуждает вольная рука.

В их странных песнях ропот ярый,

По горней родине тоска;

В глазах то плачет, то смеется

Любовь, наскучившая нам,

К тому, что вечно остается,

К давно почившим и к богам. —

Блуждайте ж, отдыха не зная,

Людьми отвергнутой толпой

У двери замкнутого рая,

Над грозной бездною морской.

С природой люди дружны стали,

Чтобы казнить вас поделом

За то, что, гордые в печали,

Идете с поднятым челом,

И вас, отмщая дерзновенных

Надежд высокомерный пыл,

Встречает, на пути забвенных,

Природа схваткой грубых сил.

То зной сжигает ваше тело,

То холод в кости вам проник;

Горячка кровью овладела,

Терзает кожу вам тростник.

Все гонят вас с ожесточеньем,

А после смерти роковой

И волк посмотрит с отвращеньем

На труп холодный и худой.

По степи огромной

Простирая взгляд,

Веет грустью томной

Тающий закат.

В этой грусти томной

Я забыться рад:

Канет дух бездомный

В тающий закат.

И виденья странно,

Рдяны, как закат,

Тая, по песчаной

Отмели скользят,

Реют неустанно,

Реют и горят,

Тая, как закат,

На косе песчаной.

Воспоминание с Вечерней Мглой

Дрожит и рдеет в раскаленной дали

Надежд, уже подернутых золой,

Чьи племена все дальше отступали,

Стеной вставая, что цветы заткали, —

Тюльпан, вербена, лилия, левкой,

Виясь вокруг решетки вырезной

Подобием таинственной вуали,

И душным ядом, сладостным вначале, —

Тюльпан, вербена, лилия, левкой,

Топя мой дух, и мысли, и печали,

В огромное томление смешали

Воспоминание с Вечерней Мглой.

Пламенел закат блеском горних слав,

И баюкал бриз бледный ряд купав;

Крупные, они в камышах склоненных,

Грустно промерцав, стыли в водах сонных.

Я бродил один, покорен тоске,

Вдоль пруда, один, в редком ивняке,

Где вставал туман, где за мглою смутной

В муке цепенел призрак бесприютный

И едва стонал стоном кулика,

Что подругу звал, звал издалека

В редком ивняке, где в тоске бездомной

Я бродил один, там, где саван темный

Сумерек, волной блеклою упав,

Затопил собой пышность горних слав

И цветы купав в камышах склоненных,

Бледных тех купав, стывших в водах сонных.

Долгие песни

Скрипки осенней

Зов неотвязный,

Сердце мне ранят,

Думы туманят,

Однообразно.

Сплю, холодею,

Вздрогнув, бледнею

С боем полночи.

Вспомнится что-то.

Все без отчета

Выплачут очи.

Выйду я в поле.

Ветер на воле

Мечется, смелый.

Схватит он, бросит,

Словно уносит

Лист пожелтелый.

Луна ала на темных небесах;

Качается туман; луг холодеет

И спит в дыму; в зеленых тростниках

Лягушка квакает; прохлада реет.

Закрылись чаши лилий водяных;

Ряд тополей в немой дали туманен,

Прямых и стройных, — призраков ночных;

Блеск светляков, над ивняками, странен.

Проснулись совы; то вперед, то прочь,

На тяжких крыльях, лет бесшумный, мерный

Свершают; у зенита свет неверный,

И, белая, Венера всходит: ночь!

Тревожною стаей, слепой и шальной,

Крылатая память шумит надо мной

И плещет, и мечется, бредя спасеньем,

Над желтой листвою, над сердцем осенним,

А сердце все смотрится в омут глухой,

Над Заводью Слез сиротея ольхой,

И клики, взмывая в тоскующем вихре,

В листве замирают и вот уже стихли,

И только единственный голос родной,

Один на земле, говорит с тишиной

То голосом милым былая утрата

Поет надо мною — о тягостный звук!

Печальная птица, певунья разлук;

И летняя ночь, наплывая с востока,

Стоит молчаливо, светло и высоко,

И лишь дуновенье прохлады ночной

Едва ощутимою синей волной

Баюкает заводь и в сумраке прячет,

А листья все плещут, и птица все плачет.

Играла с кошкою своей

Она, и длился вечер целый

Прелестный в смутностях теней

Бой белой ручки с лапкой белой.

Шалила, — хитрая! — тая

Под кружевом перчаток черных

Ногтей агатовых края,

Как бритва острых и проворных.

И та хитрила с госпожой,

Вбирая коготь свой стальной,

Но дьявол не терял нимало;

И в будуаре, где, звеня,

Воздушный смех порхал, сверкало

Четыре фосфорных огня.

Мы наивны, синеглазки

Из романов старых лет.

Наши гладкие повязки,

Как и нас, забыл весь свет.

Мы дружны необычайно.

Дня лучи не так чисты,

Как заветных мыслей тайна.

Как лазурь, у нас мечты.

На поляны убегаем,

Лишь спадет ночная тень,

Ловим бабочек, болтаем

И смеемся целый день.

Под соломенные шляпки

К нам загару нет пути.

Платья — легонькие тряпки,

Где белей могли б найти!

Ришелье, иль де-Коссады,

Или кавалер Фоблаз

Завлекают нас в засады

Нежных слов и томных глаз.

Но напрасны их повадки,

И увидят лишь одни

Иронические складки

Наших юбочек они.

Дразнит их воображенье,

Этих всех сорвиголов,

Наше чистое презренье,

Хоть порой от милых слов

Начинает сердце биться

В обаянье тайных дум

И в предведенье — влюбиться

Не пришлось бы наобум.

Красива так, что всех могла б святых смануть,

Скопца-судью зажечь под тогой! Шаг державный.

Речь итальянская, — сверкают зубы. В плавной

Той речи русский тембр порой мелькнет чуть-чуть.

Глаз ледяных эмаль, где прусской синьки муть,

Алмаза наглый блеск вдруг кинет своенравно.

А кожи белизна! А пышность груди! Равной

Ни королевы нет, ни куртизанки (будь

То Клеопатра-рысь иль кошечка-Нинетта)

Патрицианке той во всех пределах света!

"Вот это — дама!" — глянь, мой добрый Буридан.

Одно из двух: упасть пред нею в робкой дрожи,

Созвездьем рыжих кос, как солнцем, осиян,

Или хлыстом ее перетянуть по роже!

Порядок любит он и слог высокопарный;

Делец и семьянин, весьма он трезв умом;

Крахмальный воротник сковал его ярмом,

Его лощеные штиблеты лучезарны.

Что небеса ему? Что солнца блеск янтарный,

Шафранный, золотой? Что над лесным прудом

Веселый щебет птиц? Ведь господин Прюдом

Обдумывает план серьезный и коварный:

Как в сети уловить для дочки женишка;

Есть тут один богач, уже не без брюшка,

Солидный человек, — не то что сброд отпетый

Стихослагателей, чей заунывный вой

Прюдома более допек, чем геморрой…

И шлют вокруг лучи лощеные штиблеты.

Как голос мертвеца, что, схоронен,

Запел бы внове,

Услышь мой резкий и фальшивый стон,

Подруга, в алькове.

Дай, чтоб вошел и в слух, и в душу звон

Лютни ленивой:

Лишь для тебя мной этот гимн сложен,

Жестокий и льстивый.

Про золото спою я, про оникс

Глаз беспорочных,

Про Лету груди и про черный Стикс

Волос полуночных.

Как голос мертвеца, что схоронен,

Запел бы внове,

Услышь мой резкий и фальшивый стон,

Подруга, в алькове.

Я восхвалю, как должно, аромат

Сладостной плоти,

Чьи запахи всегда меня томят

В бессонной дремоте.

В конце про губы алые спою

Хрипло и глухо,

Про нежность истерзавшую твою,

Мой ангел и шлюха!

Дай, чтоб вошел и в слух, и в душу звон

Лютни ленивой:

Лишь для тебя мной этот гимн сложен,

Жестокий и льстивый!

Владычица толпы, чьи взоры с поволокой

Обходят медленно свой круг, как у вола;

Твой полный стан блестит, как твердая скала.

Ты — пышный, сочный цвет, не пахнущий, высокий,

И тела твоего проникнуты черты

Непогрешимостью спокойной красоты.

Пусть тела запахом другие нас пленят!

Где ты, там никакой не веет аромат.

Ты царствуешь, Кумир, не слыша фимиама.

Так георгин, — король, одетый в багрянец,

Среди жасминных куп вздымает свой венец,

Благоуханий чужд, без гордости, но прямо.

Приходит ночь. Сова летит. Вот час, когда

Припоминается старинное преданье.

В лесу, внизу, звучит чуть слышное журчанье

Ручья, как тихий шум злодейского гнезда.

Одни, наивные иль с вялым организмом,

Услады томные найдут в лесной тени,

Прохладу, аромат, — и счастливы они.

Мечтания других там дружны с мистицизмом,

И счастливы они. А я… меня страшат

И неотступные и злые угрызенья,

Дрожу в лесу, как трус, который привиденья

Боится или ждет неведомых засад.

Молчанье черное и черный мрак роняя,

Все ветви зыблются, подобные волне,

Угрюмые, в своей зловещей тишине,

Глубоким ужасом мне сердце наполняя.

А летним вечером зари румяный лик,

В туманы серые закутавшися, пышет

Пожаром, кровью в них, — и жалобою дышит

К вечерне дальний звон, как чей-то робкий крик.

Горячий воздух так тяжел; сильней и чаще

Колышутся листы развесистых дубов,

И трепет зыблет их таинственный покров

И разбегается в лесной суровой чаще.

В богатой комнате, где полумгла уснула,

Где бюст Горация и, в профиль, бюст Тибулла,

Белея мрамором, мечтают вдалеке,

Чуть подбочась рукой, с другою на клинке,

Улыбкой нежною усы полураздвинув,

Встал герцог Чезаре в наряде властелинов.

В закатном золоте особенно черны

Глаза, и волосы, и бархат, — и полны

Контраста с матовой прекрасной белизною

Лица в густой тени, обычной под рукою

Венецианских иль испанских мастеров

В портретах королей и городских голов.

Нос, тонкий и прямой, трепещет. Тонкогубый

Алеет рот, — и холст вот-вот качнется грубый

В струе дыхания стремительного. Взор

Скользит, на зрителя уставленный в упор,

Как это свойственно портретам всем старинным,

И мысли в нем кишат кишением змеиным.

И лоб, широк и прям, с морщиною крутой,

Ужасных замыслов тая бессонный рой,

Застыл под шляпою, с пером, нависшим тяжко

Над пламенеющей рубиновою пряжкой.

У вас душа — изысканный пейзаж,

Где пляшут маски, вьются бергамаски,

Бренча на лютнях и шутя, — глаза ж

У всех печальны сквозь прорезы маски.

И, воспевая на минорный тон

Восторг любви, сердцам любезный юным,

Никто на самом деле не влюблен,

И песня их слита с сияньем лунным,

С печальным, нежным, что мечтать зовет

В широких кронах соловьев несмелых

И сладко плакать учит водомет,

Меж мраморов колеблющийся белых.

Пьеро, отнюдь не схож с Клитандром,

Допил вино под олеандром

И деловито ест паштет.

Кассандр пустил, таясь в аллее,

Слезу, — племянника жалея,

Кому наследства больше нет.

Шут Арлекин, с невинной миной,

Удрать решивший с Коломбиной,

Пять пируэтов дал подряд.

А Коломбину удивляет,

Что сердце ветер обвевает,

И в сердце — голоса звучат.

Аббат хмелен. Маркиз, ого!

Поправить свой парик сумей-ка.

— Вино из Кипра, Камарго,

Не так пьянит, как ваша шейка.

— Огонь мой… — До, ми, соль, ля, си.

Аббат, ты распахнул сутану.

— О дамы, черт меня носи,

Коль с неба звезд вам не достану.

— Собачкой стать бы — не беда.

— Одну, другую, поцелуем

Пастушек наших. — Господа!

— До, ми, соль. — Эй, луна, пируем!

В кармине и сурьме эпохи пасторалей,

Вздыбясь прическою чудовищной своей,

Она в глуби аллей, в глуби тенистых далей,

Где зеленеет мох источенных скамей,

Идет — на сто ладов жеманясь и играя,

Как мы жеманимся, лаская попугая.

Шлейф голубой влача, раскрыла веер свой,

И пальцы хрупкие в тяжелых кольцах томно

Рисунок трогают, дразнящий столь нескромно,

Что улыбается она, полна мечтой.

Блондинка. Тонкий нос и розовые ушки,

И сочный алый рот, несущий напоказ

Надменность. — А сама лукавей черной мушки,

Что оттеняет блеск чуть глуповатых глаз.

О, как вы мучите сердца!

Умру пред вашими ногами.

Тигрицу Гиркании сравнивая с вами,

Скажу: ты — кроткая овца!

Да, здесь, жестокая Климена,

Тот меч, который метче стрел

От Сципионов, Киров жизнь отнять умел,

Освободит меня из плена.

Да и не он мне путь открыл

На Элизийские поляны,

Лишь взор мне ваш блеснул, — стрелою острой,

рдяной Амур мне сердце поразил.

Мартышка в куртке парчевой

Резвится, скачет перед Нею,

Кто мнет затянутой своею

Рукой платочек кружевной,

Покуда, от натуги красный,

Ей негритенок шлейф несет

Следя, исполненный забот,

За каждой складкою атласной

И обезьяна, средь проказ,

Не сводит взора с груди белой,

Сокровища, какое смело

Нагой божок бы смял тотчас.

А негритенок-плут порою

Повыше норовит поднять

Свой пышный груз, чтоб увидать

То, что в мечтах пьянит мечтою.

Она ж проходит лестниц ряд,

Глядя без всякого смущенья

На дерзостное восхищенье

Своих вполне ручных зверят.

В любой ракушке в стенах грота,

Где мы любовь свою таим,

Найдешь особенное что-то:

В той — пурпур наших душ, каким

И кровь пылает в те мгновенья,

Когда с тобою мы горим;

В другой — та бледность и томленье,

Когда ты сердишься слегка

На смех мой после упоенья;

В той — нежность твоего ушка;

Затылок сочный твой вон с тою

Схож, с розовой, без завитка.

Но я весьма смущен одною.

Звезда вечерняя пуглива;

Вода черней; гребец огниво

В кармане ищет торопливо.

— Смелей! Теперь иль никогда!

И руки я сую туда,

Куда желаю, господа!

Атис, бренча струной гитарной,

Вонзает в Хлою взор коварный,

А ей — хоть что, неблагодарной.

Аббат, незрим в вечерней мгле,

Стал исповедовать д'Эгле;

Виконт сидит как на игле,

Но вот и диск поднялся лунный,

И челн, веселый, легкий, юный,

Скользит мечтательной лагуной.

Далек от ваших глаз, сударыня, живу

В тревоге я (богов в свидетели зову);

Томиться, умирать — мое обыкновенье

В подобных случаях, и, полный огорченья,

Иду путем труда, со мною ваша тень,

В мечтах моих всю ночь, в уме моем весь день.

И день и ночь во мне восторг пред ней не стынет.

Настанет срок, душа навеки плоть покинет,

Я призраком себя увижу в свой черед,

И вот тогда среди мучительных забот

Стремиться буду вновь к любви, к соединенью,

И тень моя навек сольется с вашей тенью!

Теперь меня, мой друг, твоим слугой считай.

А все твое — твой пес, твой кот, твой попугай

Приятно ли тебе? Забавят разговоры

Всегда ль тебя, и та Сильвания, которой

Мне б черный глаз стал люб, когда б не синь был твой,

С которой слала ты мне весточки порой,

Все служит ли тебе наперсницею милой?

Но, ах, сударыня, хочу владеть я силой

Завоевать весь мир, чтобы у ваших ног

Сложить богатства все несметные в залог

Любви, пыланиям сердец великих равной,

Достойной той любви, во тьме столетий славной.

И Клеопатру встарь — словам моим внемли!

Антоний с Цезарем любить так не могли.

Не сомневайтеся, сумею я сражаться,

Как Цезарь, только бы улыбки мне дождаться,

И, как Антоний, рад к лобзанью убежать.

Ну, милая, прощай. Довольно мне болтать.

Пожалуй, длинного ты не прочтешь посланья,

Что ж время и труды мне тратить на писанья.

Там, где сумрак словно дым,

Под навесом из ветвей,

Мы молчаньем упоим

Глубину любви своей.

Наши души и сердца,

И волненье наших снов

Мы наполним до конца

Миром сосен и кустов.

Ты смежишь глаза в тени,

Руки сложишь на груди…

Все забудь, все отгони,

Что манило впереди.

Пусть нас нежно убедит

Легкий ветер, что порой,

Пролетая, шелестит

Порыжелою травой.

И когда с дубов немых

Вечер, строго, ниспадет,

Голос всех скорбей земных

Соловей нам запоет.

В старинном парке, в ледяном, в пустом,

Два призрака сейчас прошли вдвоем.

Их губы дряблы, взор померк, и плечи

Поникли, — и едва слышны их речи.

В старинном парке, в ледяном, в пустом,

Две тени говорили о былом.

— Ты помнишь ли, как счастье к нам ласкалось?

— Вам нужно, чтоб оно мне вспоминалось?

— Все ль бьется сердце моему в ответ?

Все ль я во сне тебе являюсь? — Нет.

— Ах, был же миг восторга небывалый,

Когда мы губы сблизили? — Пожалуй.

— О, блеск надежд! О, синева небес!

— Блеск в небе черном, побежден, исчез.

Так в бурьяне они брели устало,

И только полночь их словам внимала.

На солнце утреннем пшеница золотая

Тихонько греется, росой еще сверкая.

Ночною свежестью лазурь еще ясна.

Выходишь из дому, хоть незачем; видна

На волнах зыбких трав, текущих вдаль, желтея,

Ольхами старыми обросшая аллея.

Дышать легко. Порой, слетавши в огород,

Соломинку несет пичужка или плод;

За нею по воде мелькание отсвета.

Вот все. Мечтателю мила картина эта,

Внезапной ласкою обвившая мечты

О счастье радостном, о чарах красоты,

Взлелеявшая вновь и нежные напевы,

И ясный блеск очей — весь облик юной девы,

Которой жаждет муж, которую поэт

Зовет обетами, — пусть им смеется свет,

Подруга наконец нашлась, которой вечно

Душа его ждала, тоскуя бесконечно.

Все прелести и все извивы

Ее шестнадцатой весны

По-детски простодушно-живы

И нежностью упоены.

Очами райского мерцанья

Она умеет, хоть о том

Не думает, зажечь мечтанья

О поцелуе неземном,

И этой маленькой рукою,

Где и колибри негде лечь,

Умеет сердце взять без бою

И в безнадежный плен увлечь.

Душе высокой в помощь разум

Приходит, чтобы нас пленить

Умом и чистотою разом:

Что скажет, так тому и быть!

И если жалости не будит

Безумства в ней, а веселит,

То музой благосклонной будет

Она, и дружбой наградит,

И даже, может быть, — кто знает!

Любовью смелого певца,

Что под окном ее блуждает

И ждет достойного венца

Для песни милой иль нескромной,

Где ни один неверный звук

Не затемняет страсти томной

И сладостных любовных мук.

Поскольку брезжит день, поскольку вновь сиянье,

Поскольку рой надежд, что был неумолим,

Опять ко мне летит на стоны и взыванья,

Поскольку счастье вновь согласно быть моим,

Конец теперь, конец сомнениям проклятым,

Конец мечтам дурным и злобным, ах! Конец

Иронии сухой, губам, недобро сжатым,

Словам рассудочным, бездушным, как свинец.

Нет гневных кулаков, нет ненависти к свету,

К намекам встреченных лукавцев и глупцов,

Нет отвратительных злых подозрений, нету

Забвенья мерзкого в разгуле кабаков!

Ведь я хочу теперь, раз некий Образ дивный

Мне в ночь глубокую свет излучил святой

Любви той, заодно бессмертной и наивной

Своим изяществом, улыбкой, добротой,

Идти, лучистые глаза, ведомый вами,

Тобой ведом, рука, где гаснет дрожь моей,

Вперед и прямо, — пусть тропа покрыта мхами

Иль загромождена обломками камней;

Да, я хочу идти, и тверд, и прям, по Жизни

Туда, куда мой шаг решит вести судьба,

Забыв о зависти, насильях, укоризне:

То будет светлый долг, веселая борьба!

Когда ж я затяну, дорогу коротая,

Подруге песенку простую невзначай,

Ее с улыбкой мне она простит, простая,

И мне поистине другой не нужен Рай!

Ax! Пока, звезда денницы,

В свет дневной ты не ушла

(Из пшеницы,

Чу! кричат перепела),

Обрати свой взор к поэту,

Посмотри в мои глаза

(Мчатся к свету

Жаворонки в небеса)!

Поспеши: твое сиянье

Быстро меркнет в синеве

(Стрекотанье,

Шум ликующий в траве!).

И, прочтя, чем думы полны.

Разгадав все тайны грез

(Словно волны,

С ветром зыблется овес),

Прошепчи о всем нежнее

Там, где милой снится сон

(О скорее!

Вот уж вспыхнул небосклон!).

Ночной луною

Бледны леса,

И под листвою

Все голоса

Несутся, тая…

О, дорогая.

Пруда отсветы

Стекла разлив.

Там силуэты

От черных ив

И ветра слезы…

Вот час для грезы.

В дыханьях нежных

Идет покой

С высот безбрежных

Горы ночной,

Где звезд мерцанья…

Час обаянья.

Святая ль в своем ореоле,

Графиня ли в замке своем,

И все, что от сладкой неволи

Мы в слове обычном найдем,

И песня рогов золотая,

Что льется по дальним лугам,

С простором себя сочетая

И с нежной надменностью Дам,

И прелесть улыбки лучистой,

Победно влекущей сердца,

В лебяжьей невинности чистой,

В девичьем румянце лица.

О, жемчуг и розы! О, в тонком

Узоре наследственный щит!

Все это мне в имени звонком

Твоем Карловингском звучит!

Песня, улетай скорее,

Встреть ее и молви ей,

Что, горят все веселее

В сердце верном, рой лучей

Топит в райском озаренье

Всякую ночную тень:

Недоверье, страх, сомненье

И восходит ясный день!

Долго робкая, немая,

Слышишь? В небе радость вновь,

Словно птичка полевая,

Распевает про любовь.

Ты скажи в краю далеком,

Песнь наивная моя,

Встречу лаской, не упреком,

Возвратившуюся я.

Вчера, среди ничтожных разговоров,

Мои глаза искали ваших взоров;

Ваш взор блуждал, ища моих очей,

Меж тем бежал, струясь, поток речей.

Под звуки фраз обычного закала

Вкруг ваших дум любовь моя блуждала.

Рассеянный, ловил я вашу речь,

Чтоб тайну дум из быстрых слов извлечь.

Как очи, речи той, что заставляет

Быть грустным иль веселым, открывает,

Как ни спеши насмешливою быть,

Все, что она в душе желает скрыть.

Вчера ушел я, полный упоенья:

И тщетная ль надежда наслажденья

В моей душе обманчивой льет свет?

Конечно, нет! Не правда ли, что нет?

Под лампой светлый круг и в очаге огонь;

Висок, задумчиво склоненный на ладонь;

Взор, что туманится, любимый взор встречая;

Час книг захлопнутых, дымящегося чая;

Отрада чувствовать, что день уже поник;

Усталость нежная, надежды робкий миг

На сладостную ночь, на брачный мрак алькова.

О! К этому мечтой летел я вновь и снова,

Сквозь проволочки все, все ту же видя цель,

Волнуясь в месяцах, беснуясь от недель!

Почти боюсь, — так сплетена

Вся жизнь была минувшим летом

С мечтой, блистающею светом,

Так вся душа озарена.

Ваш милый лик воображенье

Не утомляется чертить.

Вам нравиться и вас любить

Вот сердца вечное стремленье.

Простите, — повторю, смущен,

Слова признания простого

Улыбка ваша, ваше слово

Отныне для меня закон.

И вам довольно только взгляда

Или движенья одного,

Чтобы из рая моего

Меня повергнуть в бездну ада.

Но лучше мне от вас бежать,

И пусть бы душу ожидали

Неисчислимые печали,

Я не устану повторять,

Встречая в счастии высоком

Надежд неизмеримый строй:

"Я вас люблю, я — вечно твой,

Не побежден суровым роком!"

В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,

В промозглом воздухе платанов голых вязь,

Скрипучий омнибус, чьи грязные колеса

Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо

И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,

Рабочие, гурьбой бредущие, куря

У полицейского под носом носогрейки,

Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,

Канавы, полные навозом через край,

Вот какова она, моя дорога в рай!

Так это будет в летний день. В тот час

Горящий полдень, радуясь со мной,

Меж шелка и атласа с кисеей,

Еще прекрасней мне покажет вас.

И синий небосвод, как ткань в палатках,

Над нами, побледневшими тогда

От счастья, ожиданья и стыда,

Вдруг задрожит в роскошных, длинных складках.

Настанет вечер; всех маня ко сну,

Коснется ветер свадебной вуали,

И звезд приветный взор из темной дали

Поздравит тихо мужа и жену.

Один, дорогою проклятой,

Я шел, не ведая куда…

Теперь твой облик — мой вожатый!

Рассвета вестница, звезда,

Едва заметная, белела…

Зарю зажгла ты навсегда!

Мой только шаг в равнине целой

Звучал, и даль пуста была…

Ты мне сказала:

"Дальше, смело!"

Я изнывал под гнетом зла

Душой пугливой, сердцем темным…

Любовь предстала и слила

Нас в счастье страшном и огромном!

Зима прошла: лучи в прохладной пляске

С земли до ясной тверди вознеслись.

Над миром разлитой безмерной ласке,

Печальнейшее сердце, покорись.

Вновь солнце юное Париж встречает,

К нему, больной, нахмуренный от мук,

Безмерные объятья простирает

Он с алых кровель тысячами рук.

Уж целый год душа цветет весною,

И, зеленея, нежный флореаль

Мою мечту обвил иной мечтою,

Как будто пламя в пламенный вуаль.

Венчает небо тишью голубою

Мою смеющуюся там любовь.

Весна мила, обласкан я судьбою,

И оживают все надежды вновь.

Спеши к нам, лето! В смене чарований

За ним сменяйтесь, осень и зима!

Хвала тебе, создавшему все грани

Времен, воображенья и ума!..

Это — экстаз утомленности,

Это — истома влюбленности,

Это — дрожанье лесов,

Ветра под ласкою млеющих,

Это — меж веток сереющих

Маленький хор голосов.

Свежие, нежные трепеты!

Шепоты, щебеты, лепеты!

Кажется: травы в тиши

Ропщут со стоном томительным,

Или в потоке стремительном

Глухо стучат голыши.

Чьи же сердца утомленные

Вылились в жалобы сонные?

Это ведь наши с тобой?

Это ведь мы с тобой, милая,

Тихие речи, унылые

Шепчем в равнине ночной?

Я провижу в стрекочущем хоре

Тонкий очерк старинных взываний

И в глуби музыкальных сияний

Бледной страсти грядущие зори!

Дух и сердце, безумьем одеты,

Превращаются в зренье двойное,

Где мерцают в тумане и зное

Всех, увы, старых лир ариетты!

Умереть бы, как те отлетели

Быстрых мигов истаявших звоны,

Что колеблет Амур устрашенный!

Умереть бы на этой качели!

Весь день льет слезы сердце,

Как дождь на город льет.

Куда от горя деться,

Что мне проникло в сердце?

О, нежный шум дождя

По камням и по крышам!

И, в сердце боль будя,

О, песенка дождя!

И слезы беспричинно

В истомном сердце том.

Измена? Нет помина!

Томленье беспричинно.

Но хуже нету мук,

Раз нет любви и злобы,

Не знать: откуда вдруг

Так много в сердце мук.

Знайте, надо миру даровать прощенье,

И судьба за это счастье нам присудит.

Если жизнь пошлет нам грозные мгновенья,

Что ж, поплачем вместе, так нам легче будет.

Мы бы сочетали, родственны глубоко,

С детской простотою кротость обещанья

От мужей, от жен их отойти далеко

В сладостном забвенье горестей изгнанья.

Будем, как две девы, — быть детьми нам надо,

Чтоб всему дивиться, малым восхищаться,

И увязнуть в тенях непорочных сада,

Даже и не зная, что грехи простятся.

Целует клавиши прелестная рука;

И в сером сумраке, немного розоватом,

Они блестят; напев, на крыльях мотылька

(О, песня милая, любимая когда-то!),

Плывет застенчиво, испуганно слегка.

И все полно ее пьянящим ароматом,

И вот я чувствую, как будто колыбель

Баюкает мой дух, усталый и скорбящий.

Что хочешь от меня, ты, песни нежный хмель?

И ты, ее припев, неясный и манящий

Ты, замирающий, как дальняя свирель,

В окне, растворенном на сад вечерний, спящий?

Душе какие муки, муки

Быть с нею, с нею быть в разлуке!

Покоя нет в разлуке с ней,

В разлуке с ней души моей.

Далеко сердце от нее,

О сердце нежное мое!

Покоя нет в разлуке с ней,

В разлуке с ней души моей!

И сердце, сердце, что болит,

Душе — возможно ль? — говорит,

Возможно ль в муке без нее

Изгнанье гордое мое?

Душа в ответ: как знать! как знать!

Что может это означать

В изгнании, но подле жить,

Расставшись с ней, все с нею быть.

По тоске безмерной,

По равнине снежной,

Что блестит неверно,

Как песок прибрежный?

Нет на тверди медной

Ни мерцанья света,

Месяц глянул где-то

И исчез бесследно.

Как сквозь дым летучий,

На краю равнины

Видятся вершины

Бора, словно тучи.

Нет на тверди медной

Ни мерцанья света.

Месяц глянул где-то

И исчез бесследно.

Чу! Кричат вороны!

Воет волк голодный,

Здесь в степи холодной

Властелин законный!

По тоске безмерной,

По равнине снежной,

Что блестит неверно,

Как песок прибрежный?

Деревьев тень в воде,

под сумраком седым,

Расходится как дым.

Тогда как в высоте,

с действительных ветвей,

Рыдает соловей.

И путник, заглянув

к деревьям бледным, — там

Бледнеет странно сам,

А утонувшие

надежды и мечты

Рыдают с высоты.

Склад черепичный;

Штабели; тут

Для пар отличный

Готов приют.

Хмель с виноградной

Лозой вокруг;

О, кров отрадный

Вольных пьянчуг.

Светлые трубки,

Пиво, табак;

Служанок юбки

Дразнят гуляк.

Вокзалы, скверы;

Шоссе бегут…

О, Агасферы,

Как чудно тут!

Кобольды черной

Идут травой.

Ветер шальной

Воет, упорный.

Чем пахнет тут?

Овес трепещет.

Кустарник хлещет

Всех, кто идут.

Везде лачуги,

Домов здесь нет;

От домен — свет

Рдяный в округе.

Чем пахнет? А?

Ревут вокзалы.

Взор ищет, шалый:

Где Шарлеруа?

Но запах смрадный,

Чем он разлит?

Что там звенит,

Как систр громадный?

А! То завод

Дышит устало.

О, вопль металла,

Рабочий пот!

Кобольды черной

Бредут тропой.

Ветер шальной

Воет, упорный.

Зеленовато-красны

Холмы и склоны эти

В вечернем полусвете

Все контуры неясны

Вот золото стремнины

Все более багрится,

На вазе без вершины

Чуть слышно свищет птица

Осенний день тускнеет,

Мечты мои бессвязны,

И грусть мою лелеет

Напев однообразный

Вижу даль аллеи

Небо. Быть светлей

Можно ль небесам?

В тайный свой приют

Нас кусты зовут,

Знаешь, мило там

Входит много бар

Сам Ройе-Колар

С ними рад дружить

Под дворцовый кров

Этих стариков

Можно ль не почтить?

Весь дворец был бел

А теперь зардел,

То заката кровь

Все поля кругом

Пусть найдет свой дом

Наша там любовь

У вас, мой друг, терпенья нет нимало,

То решено судьбою неизбежной.

Так юны вы! всегда судьба вливала

Беспечность, горький жребий в возраст нежный!

Увы, и то меня не удивит,

Что кроткой быть вам не пришла пора:

Так юны вы, что сердце ваше спит,

О вы, моя холодная сестра!

В душе моей безгрешное прощенье,

Не радость, нет, — покой души бесстрастен,

Хоть в черный день я полон сожаленья,

Что из-за вас глубоко я несчастен.

Вы видите: не ошибался я,

Когда в печали говорил порой:

Блестят у вас глаза, очаг былой

Моих надежд, измену затая.

И клялись вы, что лживо это слово,

Ваш взор горел, как пламя в новой силе,

Когда в него ветвей подбросят снова.

Люблю тебя! Вы тихо говорили.

Вот ранние плоды, вот веточки с цветами,

И сердце вот мое, что бьется лишь для вас.

Не рвите же его лилейными руками,

Склоните на меня сиянье кротких глаз.

Я прихожу, еще обрызганный росою,

Что ветер утренний оледенил на лбу.

Простите, что опять я предаюсь покою

У ваших ног, в мечтах благодаря судьбу.

Еще звенящую последним поцелуем,

Я голову свою вам уроню на грудь.

Пусть буря замолчит, которой я волнуем,

А вы, закрыв глаза, позвольте мне уснуть!

Алеют слишком эти розы,

И эти хмели так черны.

О дорогая, мне угрозы

В твоих движениях видны.

Прозрачность волн, и воздух сладкий,

И слишком нежная лазурь.

Мне страшно ждать за лаской краткой

Разлуки и жестоких бурь.

И остролист, как лоск эмали,

И букса слишком яркий куст,

И нивы беспредельной дали

Все скучно, кроме ваших уст.

Любил я блеск ее очей.

Они небесных звезд светлей,

И много ярких в них огней.

Станцуем джигу!

С влюбленными она была,

Неотразимая, так зла

И в самой злости так мила!

Станцуем джигу!

Но розы уст милей цветут,

Когда уйдем из хитрых пут,

Когда мечты о ней умрут.

Станцуем джигу!

И вспоминать мне много лет

Часы любви, часы бесед,

Ах, лучшей радости мне нет!

Станцуем джигу!

На улице, в оправе тесной,

Река, возникшая чудесно

За пятифутовой стеной!

В предместье мирном, ты небыстро,

Без шума протекаешь — чистой,

Но непрозрачною струей.

Шоссе широко, и, безмолвны,

Желты, как мертвый облик, волны

Один туман лишь отразят,

В тот даже час, когда, вставая,

Заря сияет, зажигая

Коттеджей черно-желтый ряд.

Не понимали вы, как я был прост и прав,

О бедное дитя!

Бежали от меня, досаде волю дав,

Судьбой своей шутя.

Лишь кротость отражать, казалось бы, очей

Лазурным зеркалам,

Но столько желчи в них, сестра души моей,

Что больно видеть нам.

Руками нежными так замахали вы,

Как взбешенный герой,

Бросая резкий крик, чахоточный, увы!

Вы, в ком напевный строй!

Насмешливых и злых боитесь вы, и гром

Заставит вас дрожать,

Овечка грустная, — вам плакать бы тайком,

Обнявши нежно мать.

Любви не знали вы, — несет и свет, и честь

Бестрепетно она,

Спокойна в добрый час, но крест умеет несть

И в смертный час сильна.

Я боюсь поцелуя:

Он — пчелиный укус,

Днем и ночью влачу я

Страха тягостный груз.

Я боюсь поцелуя!

Но глаза хрупкой Кэт

Словно пара агатов.

И лица ее цвет

Обольстительно матов.

Ах, мне нравится Кэт.

Завтра день Валентина,

И предстать должен я

Перед нею с повинной…

Где ж решимость моя

В страшный день Валентина?

Мы помолвлены с ней

Это было бы счастье,

Если б в лучший из дней,

Тайной мучимый страстью,

Я не млел перед ней!

Я боюсь поцелуя:

Он — пчелиный укус.

Днем и ночью влачу я

Страха тягостный груз.

Я боюсь поцелуя!

Был ветер так нежен, и даль так ясна,

Ей плыть захотелось в открытое море.

За нею плывем мы, с шалуньей не споря,

Соленая нас охватила волна.

На тверди безоблачной небо сияло

И золотом рдело в ее волосах,

И тихо качалась она на волнах,

И море тихонько валы развивало.

Неспешные птицы вились далеко,

Вдали паруса, наклоняясь, белели,

Порой водоросли в воде зеленели,

Мы плыли уверенно так и легко.

Она оглянулася с кроткой, улыбкой,

Не веря, что мы не боимся волны,

Но радостью плыть с ней мы были полны,

Плывет она снова дорогою зыбкой.

Меня в тиши Беда, злой рыцарь в маске, встретил

И в сердце старое копье свое уметил.

Кровь сердца старого багряный мечет взмах

И стынет, дымная, под солнцем на цветах.

Глаза мне гасит мрак, упал я с громким криком.

И сердце старое мертво в дрожанье диком.

Тогда приблизился и спешился с коня

Беда, мой рыцарь злой, и тронул он меня.

Железом скованный, влагая перст глубоко

Мне в язву, свой закон вещает он жестоко,

И от касания холодного перста

И сердце ожило, и честь, и чистота,

И, к дивной истине так пламенно-ревниво,

Вновь сердце молодо в груди моей и живо.

Дрожу под тяжестью сомнений и тревог,

Но упоен, как тот, кому явился Бог.

А добрый рыцарь мой на скакуна садится,

Кивает головой пред тем, как удалиться,

И мне кричит (еще я слышу голос тот):

— Довольно в первый раз, но берегись вперед!

— Что скажешь, путник, ты про страны и вокзалы?

Собрал ли скуку ты (она давно зрела),

Плохой сигары дым пускающий, усталый,

Ты, чья нелепо тень на стену налегла?

Ах, после всех дорог, твой взор все так же мрачен,

Твоя усмешка та ж, та ж грусть в лице твоем:

Так месяц, между мачт, по-прежнему прозрачен,

Так море старое все то же, с новым днем.

Так кладбище все то ж, хотя могилы новы!

Но расскажи нам то, что видно и без слов:

Разочарованность твоей души; суровый

И горький приговор мечтам былых годов!

И ужас не забудь дней, сердце истомивших:

Зла — всюду, и Уродств — везде, на всех путях;

Политики позор и стыд Любви, заливших

Потоками чернил кровь на своих руках.

И не забудь себя: как груз своих бессилий,

Всей слабости своей, всей простоты своей

Ты влек на поле битв, где бились, где любили,

Безумней — что ни день, и что ни день — грустней!

Вполне ль наказан ты за глупую наивность?

Что скажешь? — Люди злы. — А женщины? О, кто ж

Пил влагу слез твоих? С кем знал ты неразрывность

Судьбы? И ласка чья не оказалась ложь?

Как ты доверчив был, как грубой лести верил!

Ты помнишь ли, как ты мечтал когда-то сам

О смерти сладостной? — Теперь ты скорбь измерил.

О, ангел, падший ниц, конец твоим мечтам!

Куда ж теперь пойдешь? Скажи о новых планах.

Иль, столько плакавши, ты весь душой размяк?

По твердости коры мы судим о каштанах,

А как уныл твой вид, как твой неверен шаг!

Так чем же будешь ты? Идилликом усталым,

На небо глупое глядящим сквозь окно

Глазами демона и взором одичалым?

Не значит ли — совсем упасть на дно?

Довольно ли с тебя такой простой развязки

Романа? Кто другой (смышленей, может быть),

За скрипки заплатив, хотел бы видеть пляски

И не боялся бы прохожих раздразнить.

Поройся в уголках своей души. Нельзя ли

Оттуда выхватить блистательный порок,

Красивый, дерзостный, как саблю доброй стали,

И в небо устремить блистающий клинок?

Быть может, не один, а несколько? Отлично!

Иди же на войну и без разбора всех

Рази! личиной скрыв беспечности приличной

Неутоленный гнев и безнадежный смех!

Не надо быть глупцом в сей жизни пустозвонной,

Где в счастье ничего пленительного нет

Без грез порочности, немного извращенной!

И злом за зло платить, — да будет твой завет!

— Людская мудрость? Ах, мечты иным согреты!

В том прошлом, что сейчас ты мне изобразил,

Давая горькие и строгие советы,

Я помню лишь то зло, что сам я совершил!

Из всех случайностей моей бродячей жизни,

Из всех жестоких "бед", из всех моих дорог,

Из голосов вражды и злобной укоризны

Я помню лишь одно — как милосерд был Бог!

Мои мучения все были справедливы,

Никто не виноват, что лил я много слез,

Но, может быть, и я познаю в день счастливый

Прощение и мир, что всем дает Христос!

Да, жалко быть глупцом в сей жизни преходящей,

Но лучше в вечности венец свой заслужить,

И нам гласит закон единый, настоящий:

Не злом за зло платить, но всех и все любить!

И красота, и слабость женщин, их печали,

И руки бледные, источник благ и зла,

Глаза, где жизнь почти все дикое сожгла,

Оставив то, пред чем мучители дрожали,

И с лаской матери, когда бы даже лгали

Уста, всегда их голос! Призыв на дела,

Иль добрый знак, или песнь, когда застигнет мгла,

Или рыданье, умершее в складках шали!..

Как люди злы! Как жизнь нелепа и груба!

Ах! Если б нам не поцелуи, не борьба,

Осталось нечто доброе в верховном круге,

Что зародилось в сердце детском и простом,

И честь, и милость! Это — верные подруги,

Иное что останется, когда умрем?

Обманчивые дни весь день, весь день горели;

Заката на меди теперь они дрожат,

Закрой глаза, душа, довольно мы смотрели!

О, искушения! — Они нас сторожат.

Весь день, весь день они горели беспощадно,

Сжигая виноград на склонах, под горой

Хлеба созревшие и опаляя жадно

Небесную лазурь, что пела над тобой.

О, побледней, душа, иди, ломая руки.

Ужели те "вечера" святому "завтра" вновь

Грозят? Безумия ужели живы муки?

Воспоминания убей, убей. Любовь!

О, грозный приступ зла! Последний, без сомненья?

Иди, душа, молись! Молись до исступленья!

Жизнь скромная, с ее нетрудными трудами!

В ней целый подвиг есть — служение любви!

Веселым быть, следя все те же дни за днями,

Быть сильным, чувствуя, что гаснет жар в крови!

Знать, слышать в городах, меж всеми голосами,

О Боже! лишь одно: колокола твои,

И, повинуясь сам велению: "Живи!",

Свой голос смешивать с грядущими волнами.

С желаньем каяться — меж грешниками жить.

Любить молчание — и бесконечно длить

Терпения часы здесь, в жизненной пустыне,

Сомненья детские раскаяний живых

И тщетные мечты о радостях святых…

"Прочь! — ангел говорит, — все доводы гордыни!"

Послушай нежной песни лепет.

Она заплачет, утешая,

Такая скромная, простая,

Как ручейка над мхами трепет.

Нам ведома и вожделенна,

Теперь она звучит из дали,

И, как вдова из-за вуали,

Глядит печально, но надменно.

Злой ветер, налетая с ревом,

Не вскроет тайны покрывала,

Но сердцу ясен блеск фиала

Небесной правды под покровом.

Нам ведомая, повторяет,

Что наша ненависть и злоба

Бесследно канут в бездну гроба,

И лишь добро не умирает,

И, говорит, какая радость

Простая жизнь без ожиданья,

И ясным золотом венчанье,

И мира без победы сладость.

Звучит, с холодным ветром споря,

Наивная эпиталама;

Великолепнее нет храма,

Чем храм утешенного горя.

Подобна страннице бездомной

Душа, безгневная в томленье.

Как ясны все ее ученья!

Внимай урокам песни скромной

Как нежно вы меня ласкали

Так незадолго до разлуки,

О эти маленькие руки,

Которыми мои печали,

Мои томленья и скитанья

И в близких, и в далеких странах

Под ясным солнцем и в туманах

Преображалися в мечтанья!

Все к ним тоска моя стремится,

Но разгадаю ли их знаки

Душе, которая во мраке

Зловещем никнет и томится?

О непорочное виденье,

Приходишь ли ты с вестью верной

О нашей родине безмерной,

Где тесное соединенье?

О руки, власть благословенья,

И скорбь, и кроткие упреки,

И освященные зароки,

О, дайте, дайте знак прощенья!

О ГОРДОСТЬ! Мощный крик, валторны зов глухой,

Огни кровавых звезд на броне золотой…

Шатаешься, огнем и дымом опьяненный…

О гордость! Мощный крик, валторны зов глухой!

О НЕНАВИСТЬ! О звон над морем, заглушенный

В снегу. Так холодно. Бессильный, утомленный,

Пугаешься, бежишь на пристань. В тишину.

Там молкнет колокол, далекий, заглушенный.

О СТРАСТЬ! О странный шум, неясный, как во сне.

Все пьяны. Кажется, им весело вполне.

Глаза, и имена, и бред духов банальных,

В котором гаснет шум, неясный, как во сне.

О ЗАВИСТЬ! Ряд теней — в тумане. Ряд венчальных

Кортежей. Тысячи — препятствий. Круг печальных

Трудов: весь пышный цирк движений мировых!

Под тихий скрипок звук, под гул пиров венчальных.

О ГНЕВ! Угрюмый стон! О СКОРБЬ о днях былых!

О ИСКУШЕНИЕ! — Был должен слышать их

И я для глухоты молчанья неземного!

ГНЕВ, ИСКУШЕНИЕ и СКОРБЬ о днях былых!

Умрите, Голоса, чтоб не воскреснуть снова!

Вы — смертны! вы — мечта! вы — звук пустой! вы — слово!

Риторика греха! метафоры без крыл!

Умрите, Голоса, чтоб не воскреснуть снова!

Я более не тот, каким когда-то был.

Умрите же во мне, в немой тиши могил,

Под тайные мольбы души перерожденной!

Я сердцем, я душой не тот, каким я был!

Умрите в голосах молитвы умиленной!

Она у райских врат стоит, как страж бессонный,

И скажет в страшный день: "Умри" или "Живи!"

Умрите в голосах молитвы умиленной

И в страшных голосах ликующей ЛЮБВИ!

Враг принимает облик Скуки

И говорит: "К чему, мой друг?"

Но я смеюсь, сжимая руки.

Враг принимает облик Тела

И шепчет: "Посмотри вокруг,

Вот женщина!" — Молчу я смело.

Враг принимает облик новый,

Он — ангел света, шепчет вновь:

"Что твой порыв, твой пост суровый,

Пред тем, что сердце должно Богу!

Как смерть, сильна ль твоя любовь?"

Твержу: "Иду я понемногу!"

Он — логик от начала света,

Я должен обуздать свой ум

И не искать ему ответа,

КТО ЭТО, зная без сомненья!

Пусть жизни раздается шум,

Молиться буду о смиренье!

Ты в тоске? Ты несчастна?

О душа, что с тобой?

Ты совсем безучастна

К зову жизни самой,

Ко всему безучастна.

Разве жизнь так пуста?

Что же, руки ломая,

Ты сжимаешь уста

И молчишь, как немая,

А в глазах темнота?

Ты не веришь, быть может,

В то, что верность — не ложь?

Если боль не тревожит,

Разве радость найдешь?

Что, скажи, тебя гложет?

Прочь гони этот сон,

Он слезлив и не нужен.

Солнцем день озарен,

И трезвоном разбужен

Заревой небосклон.

Словно мастер гравюры,

Свет жестоких лучей

Черным чертит фигуры,

Четкий Контур вещей.

Лик повинности хмурый.

Что же мешкаешь ты?

Приближайся вплотную.

Тени были густы,

Примут форму иную:

Вмиг смягчатся черты.

Вот он, добрый твой гений,

Страж сокровищ твоих:

И любви, и стремлений,

Что и гор золотых,

И всего драгоценней.

Клад невидимый твой:

Жар, восторг, вдохновенье,

И борьба, и покой,

И мечта, и забвенье

Всей докуки земной,

Всей докуки земной!

Сын громадных поселений

И презренных возмущений,

Здесь я все, о чем мечтал,

Отыскал и все познал,

Но все — призрак, все убого,

Все спешило отцвести.

Я легко сказал "прости"

Наслажденью, даже счастью,

С каждой я расстался страстью

Вне тебя, мой милый Бог!

Поднял крест меня на крылья,

Дал мне лучшие усилья

Устремляться к чистоте,

К тишине, к святой мечте

Целомудренно и строго.

Умиленье, мне подай

Сладких рос отрадный рай,

Погрузи в живую воду,

Сердцу дай одну свободу

Умереть у Божьих ног!

О Боже, Ты меня любовью ранил,

И эта рана вся еще дрожит!

О Боже, Ты меня любовью ранил.

О Боже, Ты меня постигнул страхом,

И след ожога — как гремящий гром!

О Боже, Ты меня постигнул страхом.

О Боже, я познал, что все ничтожно,

И слава Божия вошла в меня!

О Боже, я познал, что все ничтожно.

О пусть мой дух в Твоем вине утонет,

Пусть будет жизнь — хлеб Твоего стола!

О пусть мой дух в Твоем вине утонет.

Вот кровь моя, что я еще не пролил,

Вот плоть моя, что недостойна мук!

Вот кровь моя, что я еще не пролил.

Вот лоб, что должен был краснеть всечасно,

Пусть будет он ступенью ног Твоих!

Вот лоб, что должен был краснеть всечасно.

Вот руки, что работать не умели,

Пусть фимиам и угли в них горят!

Вот руки, что работать не умели.

Вот сердце то, что билось понапрасну,

Пусть пред Голгофой и оно дрожит!

Вот сердце то, что билось понапрасну.

Вот ноги, путь свершившие ненужный,

Пусть поспешат на благостный Твой зов!

Вот ноги, путь свершившие ненужный.

Вот голос, звук неправедный и лживый,

Пусть горькие упреки он твердит!

Вот голос, звук неправедный и лживый.

Вот взор, вперявшийся на заблужденья,

Пусть слепнет он в молитвенных слезах!

Вот взор, вперявшийся на заблужденья.

О Господи! Бог жертвы и прощенья!

Нет мер неблагодарности моей!

О Господи! Бог жертвы и прощенья!

О Господи! Бог святости и страха,

Бездонны пропасти моих грехов!

О Господи! Бог святости и страха.

О Господи! Бог радости и мира,

Мое неведенье, мой страх — томят!

О Господи! Бог радости и мира.

Все это знаешь Ты, все это знаешь,

И то, что я беднее всех других!

Все это знаешь Ты, все это знаешь.

Но что могу, все отдаю Тебе.

И молвил мне Господь: "Ты зришь перед собой

Кровь на груди Моей и сталью бок пронзенный,

И длани, вашими грехами отягченны,

И ноги, чистою омытые слезой…

Вот гвозди, вот сосуд, вот крест перед тобой,

Все говорит тебе, чтоб, сердцем сокрушенный,

Мою святую плоть и кровь из всей вселенной,

Мой глас и Мой закон ты возлюбил душой.

О брат возлюбленный и сын, не Я ль сгорал

К твоим страданиям любовью бесконечной,

Не Я ль твою тоску и слезы разделял,

Не для тебя ль свершил Я подвиг Свой предвечный?!

Зачем же ищешь ты Меня с тревогой вновь,

Приди, Я здесь с тобой, прощенье и любовь!"

Увы, исполненный тревожного сомненья,

Напрасно я ищу Тебя, о Мой Господь,

Бессильно пред Тобой моя простерта плоть…

О, Ты, огонь любви, залог успокоенья!

Склонись к моей мольбе, в порывах исступленья

Мой дух ползет, как червь, не в силах побороть

Тревоги тайные, позорные сомненья,

Чтоб пасть с молитвою перед Тобой, Господь!

Давно, давно Тебя повсюду ищет взор,

Молю, да тень Твоя прикроет мой позор,

А Ты горишь лучом любви преображенным,

Ты — гармонический и сладостный каскад,

Ты страшен нам, в свои проклятия влюбленным,

В ком грешный поцелуй туманит ясный взгляд.

О, возлюби меня — всемирное лобзанье,

Я — твой смущенный взор и гордые уста,

Твоя больная плоть, твоей души страданье,

Я вечный Бог, дерзай и возлюби Христа!

Как серны робкий бег — твоей души исканье,

Моей любви тебе доступна ль высота,

Она умчит твой дух в те горние места,

Где золотит хребты небесное сиянье…

Безоблачная ночь!.. Дрожащих звезд мирьяды

И кроткий лик луны, то — свет моих очей,

Там ложе светлое полно моей отрады

Среди дымящихся туманами полей…

Я свой завет любви пред вами возвещаю,

Я, всемогущий Бог, твоей любви алкаю!

Тебя любить, Господь, я не могу, не смею,

Душа погибшая трепещет пред Тобой,

Как роза, дышишь Ты святою чистотой,

Любви дыхание над головой Твоею!..

Ты — праведных сердца. Ты — ревностью своею

Израиль спас, нас всех Спаситель Ты благой!..

Как над цветком, едва раскрывшим венчиковой,

Ты над невинностью порхаешь, тихо рея…

А я — презренный трус с напыщенной душой,

И с ранних лет со злом сроднился разум мой,

И осязание, и вкус, и слух, и взоры,

Надежды все мои и совести укоры

Пылают лишь огнем безумства и страстей,

И до сих пор Адам живет в душе моей!..

Любить Меня — твоя обязанность святая!

Я — новый твой Адам, преображу тебя…

Твой Рим, Париж, Содом и Спарта вся твоя

Среди немых громад развалина простая!..

Плоть похотливую сожжет любовь Моя,

Как пламя чистое, и вкруг, благоухая,

Развеет прах. Моя любовь — вода живая,

Что чистою струей омоет вновь тебя…

Моя любовь — свята, и вновь чудесной силой

Она воздвигнет крест, где прежде Я страдал,

И обратится вновь ко Мне душа больная!..

О возлюби Меня, чтоб мрак ночей пропал,

Пусть вспыхнет грешный дух любовию святою,

Ты одинок, но Я всегда, везде с тобою!

Увы, напрасно я стремлюсь к Тебе душою,

Уныние и страх мне душу леденит…

Что делать?.. Кто мои сомненья разрешит?

Путь добродетели закрыт передо мною!..

Потрясся свод небес… вотще своей мечтою

Я в небеса стремлюсь, — мой дух не усыпит

Покров небес; и, пусть вокруг эфир разлит,

Я к небесам пути не вижу пред собою.

Простри, о Боже, длань, дай сил вперед идти

И выю разогнуть, забыв изнеможенье,

И укрепи мой дух на горестном пути…

Но недоступно мне святое посвященье,

И на груди твоей отраду и покой

Я не найду, прильнув усталой головой…

О сын Мой, позабудь постыдные сомненья,

Когда Мою любовь ты хочешь заслужить,

Как пчелка в лилии спешит себя укрыть,

Спеши в Мой храм и там познаешь утешенье!

Спеши поведать Мне без страха и смущенья

В сердечной простоте, в чем мог ты грешен быть,

Не бойся, не стремись напрасно утаить

От уха чуткого былые прегрешенья…

Букет раскаянья подай, сын верный Мой;

Со Мною трапезу простую разделяя,

Ты узришь Ангела в восторге пред собой,

И, верь Мне, сладостный напиток Мой вкушая,

Ты, полный радости, добра и новых сил,

Познаешь, что в союз с Бессмертием вступил.

И таинство любви всем сердцем обожая,

Познай, через нее вновь становлюся Я

Тобою, бедный сын, Я — разум, плоть твоя!..

Вернись, вернись в Мой дом и, жажду утоляя,

Вкушай Мое вино и, хлеб Мой преломляя,

Познай, что без него в сем мире жить нельзя,

Проси, чтоб Мой Отец благой и Мать Моя,

Когда средь зол мирских падешь, изнемогая,

Дух укрепили твой, чтоб отдал ты врагам,

Как агнец, шерсть свою и, как младенец нежный,

Облекся в чистый лен и стал подобен сам

Тому, кто в век Петра, в век Ирода мятежный,

Как ты, страдал, как ты, избит, истерзан был

И смерть позорную преступника вкусил!

Я награжу твое усердие и рвенье,

О знай, в них — радости и счастия залог,

Невыразимое в них скрыто наслажденье,

Душевный мир, любовь; чтоб вновь ты верить мог,

Ты Тайной вечери познаешь откровенье,

И, от сомнения гнетущего далек,

Когда скользит луна, когда небес чертог

Внимает в тишине горячее моленье,

Из чаши вечной той вкушая и молясь,

Ты будешь всей душой просить себе успенья,

Чтоб музыка с небес нежданно раздалась

И совершилося вдруг чудо воскресенья,

Проси восторженных порывов, чтобы вновь

Ты слиться мог со Мной, познать Мою любовь!

О Боже, что со мной? Увы, я весь в слезах,

В моей душе восторг, в моей душе страданье,

Ужель в добре и зле — одно очарованье,

Я плачу, я смеюсь, исчезнул в сердце страх,

Я слышу трубный глас на вражеских полях,

Призыв к оружию, и, полный ликованья,

Сонм белых ангелов и голубых в сиянье

Несется предо мной на радостных крылах.

Ты, Боже, милосерд, я шлю Тебе молитвы,

Но страшно думать мне, что пылкою душой

Я приобщусь к Тебе в пылу жестокой битвы,

И вновь робею я, и дух трепещет мой,

Надежды робкие мне снова изменяют,

И вновь уста мои молитву повторяют!..

Соломинкой в хлеву надежда нам зажглась.

Бояться ли осы, своим полетом пьяной?

Глянь: все же солнце в щель сочится струйкой рдяной.

Что ж не уснуть тебе, на стол облокотясь?

О, бедный! Все же нам дал воду ключ студеный:

Пей! И потом усни. Я остаюсь, я тут,

Я сохраню мечты, покой твой и уют,

И вновь ты будешь петь, ребенок усыпленный.

Бьет полдень. Я прошу: оставьте нас, мадам!

Он спит. Не странно ли, что к женским мы шагам

Все так чувствительны, злосчастные бедняги?

Бьет полдень. В комнате полить велел я пол.

Ну, спи! Надежда нам блестит кремнем в овраге,

Ах, куст сентябрьских роз! Когда б он вновь расцвел!

Я, сирота с простым лицом,

Пришел, богат лишь ясным взором,

К столичным жителям, которым

Я показался простецом.

А в двадцать лет любовный пыл

Внушил мне, полному смятеньем,

Глядеть на женщин с восхищеньем,

Но им я не казался мил.

Без родины, без короля,

Быть храбрым не имея счастья,

Хотел на поле битвы пасть я,

Но смерти был не нужен я.

Что в мире сделал я, увы?

Я поздно родился? иль рано?

Молитесь, люди (в сердце рана!),

За бедного Каспара вы.

Я в черные дни

Не жду пробужденья.

Надежда, усни,

Усните, стремленья!

Спускается мгла

На взор и на совесть.

Ни блага, ни зла,

О, грустная повесть!

Под чьей-то рукой

Я — зыбки качанье

В пещере пустой…

Молчанье, молчанье!

Над кровлей небо лишь одно

Лазурь яснеет.

Над кровлей дерево одно

Вершиной веет.

И с неба льются мне в окно

От церкви звоны,

И с дерева летят в окно

Мне птичьи стоны.

О Боже, Боже мой, все там

Так просто, стройно,

И этот мирный город там

Живет спокойно.

К чему теперь, подумай сам,

Твой плач унылый,

И что же сделал, вспомни сам,

Ты с юной силой?

Законы, числа, краски, ароматы!..

Слова бегут в испуге, как цыплята.

Рыдая, Тело никнет на кресте.

Нога, ты топчешь грезы, а не травы!

И зов толпы, прельстительно-лукавый,

Звучит вокруг в немолчной суете.

О небо, где плывут надежды наши!

Цветы, что никогда не будут чаши!

Вино, и вдруг — жест проскользнувший твой!

Грудь женщины с ласкающей игрой!

Ночей ленивых ложа голубые!.. —

Что этот бред пленительных услад?

Что этих пыток бесконечный ряд?

И что — мы, грешники, и вы, святые?

Охотничий рожок рыдает у леска

Печальной жалобой, как будто сиротливой.

И молкнет этот звук над опустелой нивой,

Сливаясь с лаем псов и свистом ветерка.

Но вскоре новый стон звучит издалека…

Не волчья ли душа в нем плачется тоскливо?

А солнце за холмом, как будто бы лениво,

Скрывается; кругом — и сладость и тоска!

И, чтоб усилить миг подавленной печали,

Вуалью белой скрыв огни багряной дали,

Как нити корпии, снег реет на поля;

И воздух — словно вздох осенний, утомленный.

Но кроток без конца весь вечер монотонный,

В котором нежится усталая земля!

Порывы добрые, так вот вы где, бедняги!

Надежда и печаль о невозвратном благе,

Суровый ход ума и сердца взлет живой,

Тревога смутная и сладостный покой.

Вас всех не перечесть, души моей порывы,

Вы быстры и смелы, ленивы и пугливы,

И сбивчивы во сне, и мешкотны подчас,

Бескрайний свет луны страшит ночами вас,

Мелькающей чредой вы движетесь бессонно.

"Так овцы робкие выходят из загона:

Одна, две, три… Идут. Склонили низко лбы,

Потупили глаза, покорные рабы,

Бредут за вожаком. Он стал — недвижно стадо.

Стоят, не ведая, зачем все это надо,

Лишь головы кладут передним на хребет".

Овечки милые, не я ваш пастырь, нет!

Он знает все и вся, хозяин ваш законный,

На выгон гонит вас и ставит вас в загоны,

Он в срок назначенный отпустит вас в поля.

Ступайте же за ним. Он ваш пастух. А я,

Его велениям послушный, встану рядом,

Овчаркой преданной пойду за вашим стадом.

Как волны цвета сердолика,

Ограды бороздит туман;

Зеленый, свежий океан

Благоухает земляникой.

Взмах крыльев, мельниц и ветвей

Прозрачен, их рисунок тонок;

Им длинноногий жеребенок

Под стать подвижностью своей.

В ленивой томности воскресной

Плывут стада овец; они

Кудрявым облакам сродни

Своею кротостью небесной…

Недавно колокольный звон

Пронесся звуковой спиралью

Над млечной, дремлющею далью

И замер, ею поглощен.

О человечества безмерность,

Былые дни, благой Отец,

И верных доблестная верность!

Путь обретенный наконец!

Здесь все громадней и могучей,

Чем однодневка-человек,

И черны, как завесы, тучи,

Закрывшие идущий век.

Вожатаю сей жизни грешной

Повиновенью — дух предай!

О, в поле, вспаханном успешно,

Единой Церкви урожай!

Прекраснее море,

Чем наши соборы,

На вольном просторе

Немолчные хоры,

Могучей стихии

Гимн Деве Марии!

То яростный гром,

То нежный напев,

Сливаются в нем

Прощенье и гнев.

В безмерности вод

Ни дум, ни забот.

О! ты терпеливо

И в буре мятежной!

Поешь ты призывы

Так вкрадчиво-нежно:

"Кто чужд упований,

Умри без страданий!"

Средь песен земных

Нет песни милей

Стальных, голубых,

Зеленых зыбей.

Твое торжество

Прекрасней всего!

То — празднество хлебов, то — светлый праздник хлеба,

В моей родной стране, что вновь я увидал!

Природа, люди, шум в потоках света с неба,

Столь ярко-белого, что тени отсвет — ал!

Колосьев золото под взмахом кос ложится,

И отражает блеск мелькающая сталь.

Людьми покрытая, спешит перемениться

И новый лик принять ликующая даль.

Все — впопыхах, все вкруг — усилье и движенье,

Под солнцем, что палит снопов встающий ряд,

И, неустанное, на склонах, в отдаленье,

Вливает сладкий сок в зеленый виноград.

Трудись, о солнце, лей на гроздья и на нивы

Свой свет! людей пои ты молоком земли

И в чашах им давай забвенья миг счастливый!

Жнецы! работники! вы счастье обрели!

Не явно ль с вами Бог в труде большом и мерном,

И в винограднике, и на полях с серпом?

Сбирает Он, Он жнет, распределяя верным

И Плоть и Кровь Свою в причастии святом!

Уже не быть ему мечтателем умильным

Старинной песенки, шутившей у ворот:

Веселость умерла, фонарь его — и тот

Потух, и призраком блуждает он бессильным

При блеске молнии, в ужасном вихре пыльном,

Холщовый балахон, что буря мнет и рвет,

На саван стал похож. Зияет черный рот,

Как будто он вопит, точим червем могильным.

Полуночною птицей, заметные едва,

Безумно мечутся, белея, рукава:

Он знаки подает в пространстве безголосом.

Дымятся фосфором пустые дыры глаз,

И от белил еще ужасней в этот час

Лицо бескровное с мертвецки-острым носом.

На некой улице средь града бредового

Все будет, точно здесь уже ты жил в былом:

Миг — столь расплывчатый, но колющий копьем…

О, солнце, всплывшее из сумрака густого!

О, голоса в лесу, о, в море крик ночной!

Все беспричинно там и странно в этой смене,

Как медленный возврат из перевоплощений:

Все той же станет явь и более чем той

На этой улице магического града,

Где будут вечером шарманки джигу выть,

Где кошки в кабачках на стойках сложат прыть

И с музыкой пройдет гуляк полночных стадо.

Все будет роковым, как будто в смертный час:

Потоки кротких слез вдоль щек худых, сквозь грохот

Стремительных колес — рыдания и хохот,

Взывания, чтоб смерть пришла на этот раз,

Гирлянды мертвых слов, к которым души глухи!..

Балы публичные трубой пойдут греметь,

И вдовы, слушая взбесившуюся медь,

Крестьянки — ринутся в толпу, где потаскухи

Шагают, жуликов дразня и стариков,

Чьи брови, как мукой, покрыл лишай старинный,

Покуда в двух шагах, средь запаха урины,

Под небо фейерверк ракеты гнать готов.

Все будет точно сон, томящий и тяжелый,

Когда проснешься вдруг и вновь уснешь, и вот

Все те же призраки, и бред — все тот же, тот,

Хоть лето вкруг, трава и с гудом реют пчелы…

По четырем стенам огромный гобелен

Роняет тяжкие и сумрачные складки,

Создав из комнаты подобие палатки

Таинственной, где мрак и роскошь взяты в плен.

На старой мебели — парчи поблеклой тлен,

Кровати контуры неявственны и шатки;

На всем лежит печать печали и загадки,

И ум теряется в наметках этих стен.

Ни статуй, ни картин, ни книг, ни клавесинов.

Лишь в глуби сумрачной, слегка подушки сдвинув,

Фигура женщины, сплошь бело-голубой,

Что улыбается, тревожней и печальней,

Невнятным отзвукам эпиталамы дальней,

Во власти мускуса, в который влит бензой.

Родясь романтиком, был должен неизбежно

Носить я узкий фрак, застегнутый небрежно,

Бородку острую и волосы в кружок.

Я, как гидальго, был изыскан и жесток,

В глазах тая призыв и также блеск угрозы.

Но, изводя мещан и убегая прозы,

Я жизнь перегрузил и, сердце иссушив,

Стал беден я, и желт, и хил, и молчалив,

Как золотушное дитя в Эскуриале…

А ведь изысканным, а ведь жестоким звали!

Ax! Поистине все это кончится бедой!

Есть же и предел несчастьям, больше так нельзя.

Это слишком: скот покорный гонят на убой,

И лежит он, мертвым взором по крови скользя!

Лондон весь в дыму и громе. Вопли. О, Гоморра!

Газ пылает, рдеют буквы фонарей и конок,

И домов полуистлевших ужасает свора,

Схожая с ареопагом дряблых старушонок.

Ужас прошлого мяучит, лает, верещит

В грязно-розовом тумане всяческих Sohos

Вместе с indeed, вместе с хриплым all right и haos!*

Нет, поистине ужасна безнадежность муки,

Нет, поистине бедою кончит этот город:

О, скорей бы огнь небесный грянул на Гоморру!

Бобеш, простимся! Жилль, назад! Прощай, Пайас!

Прочь, дряхлые шуты: дать место дури новой!

Прочь! Быстрый клоун здесь, надменный и суровый,

Блистая мастерством, появится сейчас.

Вот он, закованный в серебряный атлас,

Ломаться и чудить, как Арлекин, готовый.

Пуста, как зеркало без ртути, на безбровой

Личине гипсовой мертвеет пара глаз.

Их голубой ледок блестит на фоне грима,

Покуда голова и бюст неудержимо

Сквозь арку ног ползут, сгибаясь все сильней.

Он улыбается. Глупцов толпа густая,

Та сволочь смрадная и, по Барбье, святая,

Фигляру хлопает, что полон злобы к ней.

Два пьяных рейтара, на стремена привстав,

Увидели во рву, в грязи, костяк безмясый,

Добычу волчьих стай, — презрения припасы,

Где избежал зубов едва ль один сустав.

Но череп, уцелев, осклабился меж трав,

Да так, что мы такой не вынесли б гримасы.

Но, чужды мистике, отважные Фракассы

Решили (вздрогнул бы при этом сам Фальстаф),

Что это винный пар в них бродит: нахлестались!

И что мертвец во рву, завистливо оскалясь,

Пожалуй бы, не прочь и сам винца хлебнуть.

Но так как это грех — смеяться над Могилой,

Скелет, вдруг выпрямясь в своей постели стылой,

Махнул им, чтоб они свой продолжали путь.

О музыке на первом месте!

Предпочитай размер такой,

Что зыбок, растворим и вместе

Не давит строгой полнотой.

Ценя слова как можно строже,

Люби в них странные черты.

Ах, песни пьяной что дороже,

Где точность с зыбкостью слиты!

То — взор прекрасный за вуалью,

То — в полдень задрожавший свет,

То — осенью, над синей далью,

Вечерний, ясный блеск планет.

Одни оттенки нас пленяют,

Не краски: цвет их слишком строг!

Ах, лишь оттенки сочетают

Мечту с мечтой и с флейтой рог.

Страшись насмешек, смертных фурий,

И слишком остроумных слов

(От них слеза в глазах Лазури!),

И всех приправ плохих столов!

Слепое, тяжкое, властительное лето!

Как деспот праздный ты, следящий пыток ряд,

С своим сообщником, потоком ярким света!

Устав, зеваешь ты. А люди грузно спят,

Покинув все труды. И жаворонок звонкий

Не пел. Ни ветерка, ни облачка, все спит.

Натянута лазурь, как некий завес тонкий,

И в неподвижности молчание скользит.

Кузнечики в траве молчат в изнеможенье.

По пестрым камешкам не скачут ручейки,

Полуиссохшие, и не поят реки.

Лишь неустанное и яркое вращенье

Муара движется, в обманчивой дали,

И, черно-желтые, проносятся шмели.

Под кровлей красною гостиница! Отрада

Для всех, кто долго шел по пыли в знойный день:

Гостиница "Восторг"; из ближних деревень

Вино, и мягкий хлеб, и паспорта не надо!

Здесь курят, здесь поют, здесь можно ночевать.

Хозяин — старых дней солдат; но молодая

Хозяйка про любовь болтает, поспевая

Пяток своих ребят поить, кормить, чесать.

Со стен бревенчатых "Малек Адель" и "Маги"

Приветствуют гостей, исполнены отваги,

И в комнате стоит приятный запах щей.

Чу! Слышишь мерный шум? То голосом гудящим

Завторил котелок с плиты — часам хрипящим…

В открытое окно глядит простор полей.

Дай руку, не дыши — присядем под листвой,

Уже все дерево готово к листопаду,

Но серая листва хранит еще прохладу

И света лунного оттенок восковой.

Давай забудемся. Взгляни перед собой.

Пусть ветер осени возьмет себе в награду

Усталую любовь, забытую отраду,

И гладит волосы, задетые совой.

Отвыкнем от надежд. И, душу не тираня,

Сердца научатся покою умиранья

У красок вечера над сумерками крон.

Будь перед сумраком тиха, как перед схимой,

И помни: ни к чему тревожить вещий сон

Недоброй матери — природы нелюдимой.

До гроба этот вечер не забуду.

Я к твоему прислушивался сну

И вдруг постиг, услышав тишину,

Как пусто все, как мертвенно повсюду.

Любовь моя! Тебе, такому чуду,

Как первоцвету, жить одну весну!

О темный страх, в котором я тону!

Но спи же, спи. Я здесь, я спать не буду.

О бедная любовь, как ты хрупка!

Глядится смерть из сонного зрачка,

И вздох похож на смертное удушье.

О сонный смех, в котором тайно скрыт

Тот роковой, тот жуткий смех навзрыд…

Очнись, молю! Скажи — бессмертны души?

О, что в душе моей поет,

Когда с рассудком я в разлуке?

Какие сладостные звуки!

То кровь поет и вдаль зовет.

То кровь и плачет, и рыдает,

Когда душа умчится вдруг,

Неведомый услыша звук,

Который тотчас умолкает.

О, кровь из виноградных лоз!

О ты, вино из вены черной!

Играйте, пойте! Чары грез

Несите нам! Четой проворной

Гоните душу, память прочь

И на сознанье киньте ночь!

Пурпурно-рыжая Аврора

Последних жарких дней огнем,

Как страстью, жаждущей простора,

Обуревает окоем.

Ночь, отливая синевою,

Истаивает, словно сон.

Коралловою полосою

Угрюмый запад обнесен.

Вдоль затуманенной равнины

Росы мерцают светляки.

Луч солнечный, косой и длинный,

Вперяется в клинок реки.

С невнятным шумом пробужденья

Свивается в один венок

Дыханье каждого растенья

Почти невидимый дымок.

Все ярче, шире и привольней,

Подробней дали полотно:

Встает село под колокольней;

Еще одно; еще одно

Зарделось — в нем взыграло пламя.

Багровым отсветом небес

Оно сверкнуло над полями,

Метнулось в молчаливый лес,

Отброшенное мимоходом

Зеркальным лемехом сохи.

Но вот, в согласии с восходом,

Заголосили петухи,

Вещая час большого неба,

Глаз, протираемых до слез,

Куска проглоченного хлеба

И стука первого колес,

Час неуюта и озноба,

Пронзительного лая псов

И вдоль тропы — одной до гроба

Тяжелых пахаря шагов.

А вслед — последняя примета

Дня, распростершего крыла:

Творцу Любви, рожденью света

Поют хвалу колокола.

В каморке холодно и сумрачно, и муж

Вернулся весь в снегу, и так как он к тому ж

Три дня уже молчит и ртом поводит сжатым,

Жена тревожится и все грозит ребятам.

Кровать, сундук дрянной, четыре стула, стол

С ногой надломленной и полог, что расцвел

Размазами клопов по ткани, прежде белой;

Все дышит мерзостью и грязью застарелой.

Муж — крутолоб; глаза с огнем суровых дум,

В которых светится порой душа и ум;

Таких, как он, зовут обычно "парень дюжий";

Жена и молода, и прочих баб не хуже.

Но гибельной рукой их душит Нищета,

И быстро, каждый день, сдирается с них та

Почтенность грустная, что в человечьем горе,

И стать им грубыми самцом и самкой вскоре!..

Все с жадностью они сгрудились у стола,

Вкруг супа с требухой, и тень их облегла,

Кривясь уродливо и шевелясь понуро,

Все стены: лампа там была без абажура.

Ребята, хоть бледны, но крепки, вопреки

Ужасной худобе: тяжелые деньки

Зимой без топлива им проводить случалось,

А лето духотой каленой к ним спускалось.

У ржавого ружья, что на гвозде висит

И, чуть освещено, являет странный вид,

В шкафу замызганном, вполне под стать каморке,

Глаз полицейского мог увидать бы зоркий

Десяток пыльных книг, прошедших сотни рук,

Тома "истории", "естественных наук".

В кровати же найти, в глуби, под тюфяками

Романы старые с разбухшими углами.

Едят. Отец угрюм и сумрачен, жует,

Еду отвратную запихивая в рот;

В его лице едва ль покорность кто уловит,

И нож он, кажется, к другим делам готовит.

Жене пришла на ум подружка прежних лет,

Есть у которой все: и дом свой, и обед;

А дети — кулачки в глаза сухие тычут,

Сопят над мискою и выделанно хнычут.

Так! Идеал погиб, а жизнь триумфы правит,

И, диким ржанием пронзая даль насквозь,

Конь победителя там братьев наших давит,

Грызя, — но гибнуть им хоть ярко довелось.

Мы ж, уцелевшие, увы, среди разгрома,

Понуря голову, потупя тусклый взор,

В отчаянье, в крови, в грязи, без сил, без дома,

Глотая стон, влачим бесчестье и позор,

Бредем по воле тьмы, по прихоти дороги,

Бредем, подобные убийцам и ворам;

Нам будущего нет; мы сиры и убоги,

И наш знакомый лес, пылая, светит нам!

Ах! Так как жребий наш решен, так как надежде

Отныне места нет, так как разбиты мы,

И ярость ни к чему не приведет, как прежде,

И так как ненависть бесплодно жжет умы,

Нам остается лишь, в глубинах ночи черной,

Смешной назвав мечту о благости молитв

Надгробных, — умирать безвестно и покорно,

Как должно тем, кто смят в дыму последних битв.

Сиянье слабое трепещет в глуби горней,

И ветер ледяной, внезапно разъярен,

В лесу взъерошив лист, рванул цветы на дерне…

Рассвет! Все возродил холодной лаской он.

Восток из рыжего стал розов. Звезды нежно

Затаяли, лазурь в румянце серебря;

Уже петух поет, страж точный и прилежный,

И жаворонок взмыл пронзительный: заря!

Сверкая, выплыл диск: да, это утро! Братья,

Вот этот пышный блеск и полный счастья мир

Спугнут тяжелый сон, зажавший нас в объятья,

И хищных птиц ночных и тварей мерзких пир.

О, чудо! По сердцам бежит лучистый трепет

И, вдребезги дробя скорлупы наши, в нас

Желанье страстное высокой смерти лепит,

И гордость древнюю, и гнев мятежных рас.

Вперед, вставай! Вперед, вперед! Вставай! С нас будет

И унижений всех, и сделок, и речей!

В бой, в бой! Ведь наша кровь, что движет нас и нудит,

Дымясь, должна алеть на лезвиях мечей!

И побежденные твердят в ночи тюремной:

Они сковали нас, но живы мы еще;

Пускай мы точно скот согнулись подъяремный,

Есть в наших жилах кровь и бьется горячо.

В глазницах быстрые глаза у нас таятся,

Шпионы зоркие; за лбом (ночей не жаль)

Наш мозг работает; а будет нужно драться

Вольются челюсти и руки станут — сталь.

Глупцы трусливые! Своей ошибке рады!

Но будут каяться! Успеют все постичь:

Они хлестнули нас бичом своей пощады,

Что ж! пощаженные, отплатим мы за бич!

Они сковали нас. Не для того ль оковы,

Чтоб их пилить в ночи и черепа дробить

У стражи? Коль враги все пировать готовы,

Им будет некогда нас, беглых, изловить!

Вновь битва. Может быть, победа! Мы кроваво

Триумф отпразднуем над этими людьми!

И так как в этот раз восторжествует Право,

То будет "этот раз" последним, черт возьми!

Ведь мертвые (назло преданиям знакомым)

Вполне мертвы, коль меч свершит свой долг вполне:

Не в наши дни скакать таинственным фантомом

Под небом траурным на призрачном коне.

Ведь миф, не более, Роланд с его кобылой.

Тот миф разгадывать — бесплодно: не поймем.

Но если мните вы слукавить над могилой

И нас разжалобить, — то вы ошиблись в том.

Вы все умрете, все, от наших рук, все вместе,

Коль повезет нам, все! Умрете, хныча. Да!

Тут справедливость, тут святая жажда мести,

Тут надобность покой дать миру навсегда.

Земля, что издавна тощала, неустанно

И долго будет пить, и жадно вашу кровь,

Чьи испарения, благоухая пряно,

До туч поднимутся, багря их вновь и вновь.

И псы, и коршуны, оспаривая долю,

Обгложут кости вам от ног до головы,

И посмеемся мы — и посмеемся вволю,

Вам доказав тогда, что мертвые мертвы!

Я — Рим, империя на рубеже падения,

Что, видя варваров громадных у ворот,

Небрежный акростих рассеянно плетет,

И в стилос золотой — закат струит томленье.

В душе, пустой насквозь, тоска до отвращенья.

Там, где-то, говорят, кровавый бой идет.

О! Нету сил пойти на зов столь слабый тот,

Нет воли жизнь зачать хотя бы на мгновенье!

О! Нету воли жить, и умереть нет сил!

Да, все уж допито… Брось хохотать, Вафилл!..

Все допил, все доел. Но продолжать не стоит…

Есть: глуповатый гимн, что надо сжечь тотчас,

Есть: нерадивый раб, что презирает нас,

Есть: боль невесть о чем, что вечно в сердце ноет!

У Сен-Дени тоска и грязь во всей округе,

Но все ж там погулять я предложил подруге;

Не в духе были мы и ссорились. Закат

Лучи банальные намазывал на скат

Равнины, высохшей как бы гренок. Осада

Недавно кончилась: Куда хватало взгляда,

Руины летних дач виднелись; кое-где

Отстраивали их, забывши о беде,

Но ядра в толще стен торчали в каждом доме,

Обвиты надписью: "На память о разгроме".

С глазами трупа, что догнить спешит

Под этой мертвенной луною,

Мой прежний день, верней, мой вечный стыд

В окно глумится надо мною.

И голосом, всех старческих мертвей

(Таким актер в театре хнычет),

Мой вечный стыд, мой прежний день, верней,

Игриво "тра-ля-ля" мурлычет.

И синим пальцем висельника шут

Над веткою гитарой машет

И над грядущим, зазиявшим тут,

Как бы подбит резиной, пляшет.

"Кривляка старый, эти штуки — брось!

Дурачиться, ей-Богу, поздно!"

Он, голосом, проржавевшим насквозь:

"Нет, это все весьма серьезно.

А до тебя, сопляк мой нежный, знай,

Заботы, право, очень мало.

Не нравится? Пожалуйста! Ступай,

Пройдись, — хотя бы вдоль канала".

Все это — сумрака созданья,

Виденья ночи пред концом.

О Истина, твое сиянье

Лишь первым светит им лучом!

В них все так бледно, все так хило,

Что взором кажется скорей:

Их не луна ли сотворила

Под зыбким ужасом ветвей.

Иль эти сумрачные тени,

Вдруг облик восприяв живой,

Смешаются с семьей творений

На светлой сцене мировой

И будут громко славить Бога

В напевах чистых и простых,

Под ярким солнцем, до порога

Небес нетленно голубых.

Средь золотых шелков палаты Экбатанской,

Сияя юностью, на пир они сошлись

И всем семи грехам забвенно предались,

Безумной музыке покорны мусульманской.

То были демоны, и ласковых огней

Всю ночь желания в их лицах не гасили,

Соблазны гибкие с улыбками алмей

Им пены розовой бокалы разносили.

В их танцы нежные под ритм эпиталамы

Смычок рыдание тягучее вливал,

И хором пели там и юноши, и дамы,

И, как волна, напев то падал, то вставал.

И столько благости на лицах их светилось,

С такою силою из глаз она лилась,

Что поле розами далеко расцветилось

И ночь алмазами вокруг разубралась.

И был там юноша. Он шумному веселью,

Увит левкоями, отдаться не хотел;

Он руки белые скрестил по ожерелью,

И взор задумчивый слезою пламенел.

И все безумнее, все радостней сверкали

Глаза, и золото, и розовый бокал,

Но брат печального напрасно окликал,

И сестры нежные напрасно увлекали.

Он безучастен был к кошачьим ласкам их,

Там черной бабочкой меж камней дорогих

Тоска бессмертная чело ему одела,

И сердцем демона с тех пор она владела.

"Оставьте!" — демонам и сестрам он сказал

И, нежные вокруг напечатлев лобзанья,

Освобождается и оставляет зал,

Им благовонные покинув одеянья.

И вот уж он один над замком, на столпе,

И с неба факелом, пылающим в деснице,

Грозит оставленной пирующей толпе,

А людям кажется мерцанием денницы.

Близ очарованной и трепетной луны

Так нежен и глубок был голос сатаны

И с треском пламени так дивно оттеняло:

"Отныне с Богом я, — он говорил, — сравнялся.

Между Добром и Злом исконная борьба

Людей и нас давно измучила — довольно!

И, если властвовать вся эта чернь слаба,

Пусть жертвою падает она сегодня вольной.

И пусть отныне же, по слову сатаны,

Не станет более Ахавов и пророков,

И не для ужасов уродливой войны

Три добродетели воспримут семь пророков.

Нет, змею Иисус главы еще не стер:

Не лавры праведным, он тернии дарует,

А я — смотрите — ад, здесь целый ад пирует,

И я кладу его. Любовь, на твой костер".

Сказал — и факел свой пылающий роняет…

Миг — и пожар завыл среди полнощной мглы…

Задрались бешено багровые орлы,

И стаи черных мух, играя, бес гоняет.

Там реки золота, там камня гулкий треск,

Костра бездонного там вой, и жар, и блеск;

Там хлопьев шелковых, искряся и летая,

Гурьба пчелиная кружится золотая.

И, в пламени костра бесстрашно умирая,

Веселым пением там величают смерть

Те, чуждые Христа, не жаждущие рая,

И, воя, пепел их с земли уходит в твердь.

А он на вышине, скрестивши гордо руки,

На дело гения взирает своего

И будто молится, но тихих слов его

Расслышать не дают бесовских хоров звуки.

И долго тихую он повторял мольбу,

И языки огней он провожал глазами,

Вдруг — громовой удар, и вмиг погасло пламя,

И стало холодно и тихо, как в гробу.

Но жертвы демонов принять не захотели:

В ней зоркость Божьего всесильного суда

Коварство адское открыла без труда,

И думы гордые с творцом их улетели.

И туг страшнейшее случилось из чудес.

Чтоб только тяжким сном вся эта ночь казалась,

Чертог стобашенный из Мидии исчез,

И камня черного на поле не осталось.

Там ночь лазурная и звездная лежит

Над обнаженною Евангельской долиной,

Там в нежном сумраке, колеблема маслиной,

Лишь зелень бледная таинственно дрожит.

Ручьи холодные струятся по каменьям,

Неслышно филины туманами плывут,

Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем,

И только искры волн — мгновенные — живут.

Неуловимая, как первый сон любви,

С холма немая тень вздымается вдали,

А у седых корней туман осел уныло,

Как будто тяжело ему пробиться было.

Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла,

И, словно лилия, долина оживает:

Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла,

И к милосердию небесному взывает.

Мне не забыть, как жил я в лучшем из дворцов,

В пленительной стране потоков и холмов;

Он с четырех сторон был башнями украшен,

И жил я много дней в одной из этих башен.

Снаружи сложен был дворец из кирпича,

И ало он горел под ласкою луча,

Но известь (белая, как первый снег восхода)

Внутри смягчала вид и стен и арки входа.

О утро наших глаз! Душе живой привет!

О пробужденье чувств усталых! Белый цвет!

Ты — слава старости! Ты — цвет покровов райских!

Меж лестниц вьющихся, и медных и стальных,

С убогой роскошью, уж стершейся на них,

Тот сине-белый цвет, любовный, умиленный,

И черной полосой от пола отдаленный,

Весь день мой наполнял молчаньем, чистотой,

Чтоб ночь шептала сны о тверди голубой!

Дверь под замком всегда, стол, стул и небольшая

Кровать, где можно спать, весь мир позабывая,

Достаточно светло, достаточный простор:

Вот много месяцев, что знал мой скорбный взор.

Но эта комната вовек не услыхала б

На дни и на затвор моих унылых жалоб!

Напротив, вновь теперь мир видя пред собой,

Жалею горько я два года в башне той!

То был желанный мир, мир подлинный, высокий,

Та жесткая кровать, тот стул мой одинокий!

Я сознавал вполне, что здесь я — сам с собой,

И полюбил я луч, ослабленный, немой,

Входивший медленно, как друг, товарищ давний

И заменявший мне сияние сквозь ставни.

На что нам радостей унынье и тщета,

Когда лобзало нас страдание в уста!

(О, много ценного в себе таит страданье!)

И почему мы так страшимся наказанья

Быть в одиночестве, быть без других? Ужель

Общение людей столь дорогая цель?

Я счастлив в башне был, хоть был для всех беднягой,

И никого мое не соблазняло благо!

(О, счастье чувствовать, что ты бедней других,

Что зависти к себе не возбуждаешь в них!)

Дни одиночества делил я равномерно

Между молитвою и книгами. Наверно,

Святые жили так! Я чувствовал вполне,

Что неба уголок доступен стал и мне!

Я не был более в толпе, в людском пороке,

Где даром тратишь пыл, где, как голыш в потоке,

Невольно катишься! Я был среди сердец

Покорных, что в тиши к Себе зовет Отец.

Я духом возрастал, был добрым, скромным, верным,

Все выше восходил усилием размерным:

Так зреют на полях с неспешностью хлеба.

И тихо обо мне заботилась Судьба.

Два раза или три на дню служитель строгий

Безмолвно приносил воды, обед убогий

И ужин. Было вкруг все тихо. Лишь часов

Был слышен издали широкий, звучный зов.

Я жил свободой там, единственной, не мнимой!

Я жил с достоинством, ото всегохранимый!

Приют, который я, чуть бросив, пожалел!

Дворец магический, в тебе мой дух созрел!

В тебе утих порыв моих страстей безумных,

Вращавшихся в душе в каких-то бурях шумных!

Дворец, алеющий, под ярким солнцем днем,

И белый, дремлющий в безмолвии ночном!

Как доброго плода, еще твой вкус мне сладок,

И утоляет жар случайных лихорадок!

О будь благословен! Ты дал мне новых сил,

Ты Верой с Кротостью меня вооружил,

Ты дал мне хлеб и соль, и плащ — на путь пустынный,

Такой томительный и, без сомненья, длинный!

Так просто, как в огонь льют нарды дорогие

И как за родину мы проливаем кровь,

Хотел бы я излить всю душу, всю любовь

В один прекрасный гимн, в тропарь Святой Марии!

Но — бедный грешник я! И грубый голос мой

Меж ясных голосов мешал бы, слишком странный!

Вином земной лозы еще позорно пьяный,

Он мог бы оскорбить слух чуткий и святой..

Нет! будь душой — как ключ нагорный; как эмблему,

Дитя, одетое в лен легкий, избери;

Ягненку, в кроткий взор, без трепета смотри;

Невинности прими без страха диадему;

Тогда посмей взнестись в восторженной хвале

К Марии Матери, к Марии непорочной,

Витающей меж Сил, во области заочной,

Ногами чистыми стоящей на земле!..

Король, единственный в наш век, — привет вам, слава!

Вы, смерти пожелав, отметили как святой

За ложь политики, за пьяный бред пустой

Науки, втершейся в доверье к нам, без права,

Науки, чьей рукой настояна отрава,

Чтоб кончить с песнею, искусством и мечтой;

Ее вы, — с гордостью цветущей и простой,

Убили, смерть приняв. Привет, Король мой, браво!

Вы — воин и поэт, единственный король

В наш век, чьи короли — обыденность и проза,

Рассудка мученик во имя Вер и Воль!

Не знаю лучшего для вас апофеоза!

И пусть ваш гордый дух восходит в мир иной

Весь в буре Вагнера, железно-золотой!

Пусть бледная трава изгнанника покоит,

Иль ель вся в инее серебряная кроет,

Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов,

Тоскуя, бродит он вдоль скифских берегов,

Пока средь стад своих, с лазурными очами

Сарматы грубые орудуют бичами,

Свивая медленно с любовию печаль,

Очами жадными поэт уходит вдаль…

В ту даль безбрежную, где волны заклубились;

Редея, волосы седеющие сбились,

И ветер, леденя открытое чело,

Уносит из прорех последнее тепло.

Тоскою бровь свело над оком ослабелым,

И волосом щека подернулася белым,

И повесть мрачную страстей и нищеты

Рассказывают нам увядшие черты:

О лжи и зависти они взывают к свету,

И Цезаря зовут, бесстрашные, к ответу.

А он все Римом полн — и, болен и гоним,

Он славой призрачной венчает тот же Рим.

На темный жребий мой я больше не в обиде:

И наг, и немощен был некогда Овидий.

Я устал и бороться, и жить, и страдать,

Как затравленный волк от тоски пропадать.

Не изменят ли старые ноги,

Донесут ли живым до берлоги?

Мне бы в яму теперь завалиться и спать.

А тут эти своры… Рога на лугу.

Истерзан и зол, я по кочкам бегу.

Далеко от людей схоронил я жилье,

Но у этих собак золотое чутье,

У Завистливой, Злой да Богатой.

И в темных стенах каземата

Длится месяцы, годы томленье мое.

На ужин то ужас, беда на обед,

Постель-то на камне, а отдыха нет.

Во мне живет любви безвольный маниак:

Откуда б молния ни пронизала мрак,

Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам,

Взовьется и летит безумец с жадным пылом.

Еще мечты полет в ушах не отшумит,

Уж он любимую в объятьях истомит.

Когда ж покорная подруга крылья сложит,

Он удаляется печальный, — он не может

Из сердца вырвать сна — часть самого себя

Он оставляет в нем… Но вот опять, любя,

Ладья его летит на острова Иллюзий

За горьким грузом слез… Усладу в этом грузе

В переживанье мук находит он: свою

Он мигом оснастил крылатую ладью

И, дерзкий мореход, в безвестном океане

Плывет, как будто путь он изучил заране:

Там берег должен быть — обетованье грез!

Пусть разобьет ладью в пути ему утес…

С трамплина нового он землю различает,

Он в волны прыгает, плывет и доплывает

До мыса голого… Измучен, ночь и день

Там жадно кружит он: растет и тает тень

Безумец все кружит средь дикости безвестной:

Ни травки, ни куста, ни капли влаги пресной;

Палящий жар в груди, часы голодных мук,

И жизни ни следа, и ни души вокруг,

Ни сердца, как его… Ну, пусть бы не такого,

Но чтобы билось здесь, реального, живого,

Пусть даже низкого… но сердца… Никого…

Он ждет, он долго ждет… Энергию его

Двоят и жар, и страсть… И долго в отдаленье

Безумцу грезится забытому спасенье.

Все парус грезится… Но безответна твердь,

И парус, может быть, увидит только Смерть.

Что ж? Он умрет, земли, пожалуй, не жалея…

Лишь эта цепь потерь с годами тяжелее!

О эти мертвецы! И, сам едва живой,

Души мятущейся природой огневой

В могилах он живет. Усладу грусти нежной

Лишь мертвые несут его душе мятежной.

Как к изголовью, он к их призракам прильнет.

Он с ними говорит, их видит, и заснет

Он с мыслию о них, чтоб, бредя, пробудиться…

Я — маниак любви… Что ж делать? Покориться.

И думал я, идя за траурным кортежем:

"Так Бог тебя призвал, когда невинным, свежим

И радующим взор ты в жизни был цветком!

Позднее женщина взяла б тебя. С огнем

В душе страдающей ты к ней бы устремился

И горько бы в ее объятьях жадных бился…

Но скоро б испытал ты благородный страх

И вновь вернулся бы, с молитвой на устах,

Ты к Добродетели и к Простоте; ты снова

Расцвел бы лилией, чтоб под грозой суровой

Страстей скончалась ниц, но поднялась опять,

Чтоб тише, чтоб светлей, чтоб радостней сиять

Во славу Вечного…" Так думал я, и было

Так странно это все мне думать над могилой!

На коньках чудесно он скользил,

Полный сил, он бурю поносил!

Он стремил, что было сил, свой пыл.

Тонкий, словно девочка большая,

Ловкий, сильный, как игла, сверкая,

Змейкою он вился, ускользая.

Игры блеска, что таит алмаз,

Мука упоительная глаз,

Молния, что гнется напоказ!

Иногда бывал он невидимкой,

К цели мчась, укрывшейся за дымкой,

Столь далекой, чистой невидимкой…

Невидимкой, что доселе, лжет.

Что же с ним теперь произойдет?

Что же с ним теперь произойдет?

Тебя я помню на коне,

Когда кругом звучали трубы,

И твой припев солдатский мне

Звучал тогда сквозь те же трубы.

Тебя запомнил я в холсте:

Худой Пьеро под тяжкой ношей,

Столь гибкий в грубом том холсте,

С такой походкою хорошей.

Я помню: к пушкам ты склонен,

И хватке рук они покорны:

Под сладкий звук святых имен

Громады слабому покорны.

Мечтал я: воинская смерть

Твой гроб знаменами покроет;

Но Бог велел, и эта смерть

Была простой: убил тифоид.

Господь! Твои веленья чту,

Но сколь они непостижимы!

Твои веленья, Боже, чту,

Но сколь они непостижимы!

Грузной глыбой туф; имена — четыре:

Мать, отец и я, позже — сын; подряд.

На кладбище мы почиваем в мире;

Мрамор и трава в тесноте оград.

Туф, пять граней в нем; грубая гробница

Вышиною в метр, голая; вокруг

Протянулась цепь — четкая граница.

А предместье спит: хоть бы слабый звук.

Вот отсюда нас ангельской трубою

Вызовут в свой час, чтобы наконец

Жить нам, полно жить жизнью мировою,

О, любимые, сын мой, мать, отец!

Я книгу шлю тебе, как некогда Овидий

Свои стихи — в далекий Рим.

Он изгнан был… а я — томлюсь в иной обиде:

Я с сыном разлучен моим.

Увижу ль я тебя? Каким? — Мне неизвестно…

Но мой завет произнеси:

Верь в Бога, никого не ненавидь, и честно

Ты имя честное носи!

Как плачущий король, лишенный трона,

Кидая тень по желтым берегам,

Обрушился античный ветхий храм,

Что бледно отразила ртуть затона.

В усталой позе, глядя полусонно,

Наяда старая, прильнув к ольхам,

Тростинкой фавну водит по плечам,

А он в ответ смеется благосклонно.

Наивный, грустный, приторный сюжет!

Какой, среди художников, поэт

Его придумал? Или ткач печальный?

Ответь, ковер, что выслужил свой срок,

Как оперная занавесь банальный,

Надуманный, как мой унылый рок!

Они на ласточек мелькающих глядели:

Одна в гагатах кос и бледная другая,

Блондинка нежная, и кружев сеть тугая

Змеилась, зыбкая, как облачко, на теле.

И обе, полные томлений асфодели,

Покуда диск луны круглился, выплывая,

Стояли, трепеты вечерние впивая

И счастье грустное сердец, что не хладели.

Так, руки влажные сплетя вкруг гибких талий,

Две юных женщины стояли и мечтали

Четой, смеющейся над прочими четами.

А сзади, в глубине, в уюте пышной ложи,

Торжественно, как трон в надутой мелодраме,

Разрытое, во тьме благоухало Ложе.

Склоняясь все ближе и ближе

К подруге, дрожащей несмело,

Она обжигает ей тело

Косой, ослепительно рыжей.

И шепчет, и шепчет чуть слышно

Ребенку, готовому вскрикнуть:

"Рукам дай, устам дай приникнуть

К той розе, свернутой, но пышной!

Дитя, ты — цветок нераскрытый,

Роса на нем дышит так сладко,

Дай капли те выпить украдкой,

Чтоб вспыхнули краской ланиты,

Чтоб страстью зарделися щеки,

Как светит заря на востоке".

И та отвечает в испуге,

Как стебель, сгибаясь бесшумно,

Под вихрем, под лаской безумной

Своей исступленной подруге:

"Сестра! О, оставь! Умираю!

Мне страшно, мне все непонятно..

Но тело твое ароматно,

И губы палят меня. Таю.

В твоем опьяняющем теле,

Смущающем зрелостью лета,

Есть сумрак и нега качелей.

Твой голос не хочет ответа,

И волосы, полны отравой,

Струятся волною кровавой!"

С глазами впалыми, с набрякшими грудями,

Сафо, вся в ярости, желаний чуя жало,

Как львица мечется над влажными песками.

Фаон* ей грезится, беглянке Ритуала,

И, видя, что ее отвергнуты рыданья,

Рвет волосы она горстями, вне сознанья.

Затем зовет она в тоске своей кипящей

Те молодые дни, где рдел огонь задорный

Ее страстей, в стихах воспетых, что упорно

Звучат и зыблются в душе у девы спящей.

Затем, потупя взор, меж белых век горящий,

В прибой кидается, на зов волны узорной,

И блещет в небесах, в воде пылая черной,

Селены бледной луч, ей за Подружек мстящий.

Мышь… покатилася мышь

В пыльном поле точкою чернильной…

Мышь… покатилася мышь

По полям чернильным точкой пыльной.

Звон… или чудится звон…

Узникам моли покойной ночи.

Звон… или чудится звон…

А бессонным ночи покороче.

Сны — невозможные сны,

Если вас сердцам тревожным надо,

Сны — невозможные сны,

Хоть отравленной поите нас усладой?.

Луч… загорается луч:

Кто-то ровно дышит на постели.

Луч… загорается луч…

Декорация… иль месяц в самом деле?

Тень… надвигается тень…

Чернота ночная нарастает.

Тень… надвигается тень…

Но зарею небо зацветает.

Мышь… покатилася мышь,

Но в лучах лазурных розовея,

Мышь… покатилася мышь,

Эй вы, сони… к тачкам поживее!.

То, конечно, свет наделал лунный,

Что лицо в полночной маске тонет,

И Сатурн, который урну клонит,

Ускоряя юных лун кануны.

Он романсами без слез пленен,

Чей нескладный свеж и нежен лад,

Дух мой, блеклый и больной на взгляд.

О, их трепет, лепет их и звон!

Несомненно, есть у вас прощенье

Для обид жестоких и нежданных;

Так и я жеманное в румянах

Все ж прощаю детству привиденье

Я прощаю лживый призрак тот,

Потому что он в итоге мне

Позабыться в чуть печальном сне

Радость, пусть банальную, дает!

Расстанемся друг с другом навсегда,

Синьоры и прелестнейшие дамы.

Долой — слезливые эпиталамы

И страсти сдерживавшая узда!

Ни вздохов, ни чувствительности ложной!

Нам страшно сознавать себя сродни

Баранам, на которых в оны дни

Напялил ленты стихоплет ничтожный.

Жеманясь и касаясь лишь слегка

Утех любви, мы были смешноваты.

Амур суровый требует расплаты

И кто осудит юного божка?

Расстанемся же и, забыв о том,

Что блеяли недавно по-бараньи,

Объявим ревом о своем желанье

Отплыть скорей в Гоморру и Содом.

Вот и конец наважденью: я — дома!

Кто-то мне на ухо шепчет… Нет,

Это не явь, а все та же дрема!

К счастию, ночь на исходе… Рассвет…

Право, и дьявол тут мог бы смутиться

Я опьянел в этот солнечный день.

Что было хуже: сама ли певица

Или тупая ее дребедень?

Под керосиновой лампой пьянино…

Дым, изо всех наползавший углов…

Печень больная была ли причиной,

Но я не слышал собственных слов,

Все расплывалось в каком-то угаре,

Желчь клокотала во мне, как фонтан.

О, эти арии в репертуаре

Хари, укрытой за слоем румян!

После мороженого я скоро

Вышел на воздух в открытый сад,

Где с меня не сводили взора

Три мальчугана с глазами трибад.

Эти бездельники за парапетом

Станции стали еще наглей.

Я заорал на них, но при этом

Пепла наелся сигары своей.

Как, здесь, где я живу в усладе,

Забыв тревоги прошлых лет,

Ты вновь, и спереди и сзади,

Прелестный мальчик, Ганимед!

Орел, как будто бы влюбленный,

Тебя схватил среди цветов

И взносит, мощно окрыленный,

К веселой трапезе богов.

Туда, за этих гор вершины,

За этот сумрачный Ревар,

На нас бросая взор орлиный,

А на тебя — взор, полный чар.

О, мальчик мой, останься с нами!

Я так, тебя увидя, рад!

Нас поцелуй, утешь словами,

Ведь ты — ведь ты наш младший брат!

Не Пьеро, в траве зеленой,

Не Пьеро, в поля влюбленный,

Но Пьеро, Пьеро, Пьеро!

Он — мальчишка, парень смелый,

Без скорлупки плод незрелый,

Вот Пьеро, Пьеро, Пьеро!

Ростом он не выше метра,

В голове — гулянье ветра,

Но в глазах сверкает сталь!

Как на месте искра эта

У проказника поэта,

Что не знает про печаль!

Губы — алые, как рана,

Где разврат уселся рано,

Зубы — белые зубцы;

И лица овал античный,

Бледный, тонкий и привычный

Созерцать, смеясь, концы…

Тело хило, но не тонко;

Голос — как у девы звонкий;

Тело мальчика, а смех

Головной, как нож тревожит!

Существо, что сразу может

Опьянить желанья всех!

Милый брат, товарищ старый!

Будь чертенком, делай чары

И в Париже, и в мечтах,

И в стране, нам неизвестной!

Низкий, гордый, злобный, честный,

Будь душою в наших снах!

Вырастай — на диво миру,

Грусть богатую кубируй,

Утрояй веселость ты!

Искаженья и прикраса,

Символ верный и гримаса

Нашей новой простоты!

Неуловимый маг в иллюзии тумана,

Среди тобою созданных фигур,

Я не могу узнать тебя, авгур,

Но я люблю тебя, правдивый друг обмана!

Богач комедии и нищий из романа,

То денди чопорный, то юный балагур,

Ты даже прозу бедную одежды

От фрака старого до "колеров надежды"

Небрежным гением умеешь оживить:

Здесь пуговицы нет, зато свободна нить,

А там на рукаве в гармонии счастливой

Смеется след чернил и плачет след подливы,

За ярким натянул ты матовый сапог,

А твой изящный бант развязан так красиво,

Что, глядя на тебя, сказать бы я не мог,

Неуловимый маг, и ложный, но не лживый,

Гулять ли вышел ты на розовой заре

Иль вешаться идешь на черном фонаре.

Загадкою ты сердце мне тревожишь,

Как вынутый блестящий нож,

Но если вещий бред поэтов только ложь,

Ты, не умея лгать, не лгать не можешь.

Увив безумием свободное чело,

Тверди ж им, что луна детей озябших греет,

Что от нее сердцам покинутым тепло,

Передавай им ложь про черное крыло,

Что хлороформом смерти нежно веет,

Покуда в сердце зуб больной не онемеет…

Пой муки их, поэт. Но гордо о своей

Молчи, — в ответ, увы! Эльвира засмеется.

Пусть сердце ранено, пусть кровью обольется

Незримая мишень завистливых друзей

Ты сердца, что любовью к людям бьется,

Им не показывай и терпеливо жди:

Пусть смерть одна прочтет его в груди,

И белым ангелом в лазурь оно взовьется.

О будь из бронзы! Будь из мрамора! Но все же

Из плоти будь! — Цени свой гордый дух дороже

В борьбе с случайностью вседневных перемен,

Чем волос бороды, чем кровь бессонных вен;

Но все ж живи! — Живи для мук и искупленья!

Покаявшись, опять бросайся в исступленье

Страстей, и свой стакан испей, испей до дна!

Живи в прискорбный век, когда твоя страна,

Когда вся Франция отвергла помощь веры

(За родину свою считай иные сферы,

Где ждет тебя Отец божественный — Господь!)…

Но все ж из плоти будь! Люби земную плоть,

Которой и Христос себя облек когда-то!

В ней все таинственно, освящено и свято,

С тех пор, как некогда Учитель, скорбь тая:

"Ядите, — произнес, — сие есть плоть Моя!"

Та тайна велика. Из плоти покаянной

Создай оружие победы неустанной

Над гордостью, что нам, чрез ту же плоть, порой

Внушает сатана. Ты гордости иной

Ищи: божественной, единственной на свете.

Все цели прочие — лишь дьявольские сети!

О да! Из бронзы будь! На грудь надень доспех,

Чтоб храбро отражать нас стерегущий грех:

Смиренья, Кротости, Стыда, Молчанья, Бденья.

И будь из мрамора! под шлемом Убежденья,

Глядя уверенно на блещущую высь,

С благоговением на паперти склонись!

Того, что я писал, назад я не беру,

Все это думал я, и было правдой это,

И сохраню я все до дня, когда умру,

Былым, нетронутым, в волненьях новых света,

В упорной ярости и в гордости немой!

И, как выходит сталь из сплава руд и шлака,

Я выйду наконец из горестного мрака,

Я выйду, закален и горем и борьбой!

Я выйду — для любви, вполне простой и нежной,

В которой бы душа таилась безмятежно…

Прочь все "парижское", и грязь его и гнет!

Да здравствует наш вкус французский! Вкус Гаскони,

Шампани, Артуа, Аргонны и Бургони,

И сердце, — черт возьми! — что сердцу весть дает!

Снежных хлопьев вереницы

Мчатся, вьются под луной,

Закрывая пеленой

Крыши сумрачной столицы

В час служенья всенощной.

Лондон медленно дымится.

Перед каждою плитой

Ужин варится простой.

И семья за стол садится

В час служенья, в час ночной.

Там, в Париже, смех блудницы,

Вина пролиты рекой.

И смешался стон глухой

С пеньем уличной певицы,

В час пирушки, в час ночной.

Ждет сияния денницы

Умирающий больной.

Нет надежды ни одной

В стенах сумрачной больницы…

А вокруг лишь мрак ночной.

Вот несется, вот струится

Светлый благовест волной,

Прочь от тяготы земной

Он зовет нас всех — молиться

В час служенья всенощной!

— Холодно как в стужу мне!

Больно, больно, как в огне!

Ноют кости, стонет тело,

Сердце, сердце онемело!

Брошен я среди снегов,

Как добыча для волков!

Жгут лицо, и грудь, и руки

Торжествующие муки!

Слава где? Где жизнь моя?

Не в чистилище ли я?

Или в бездне преисподней,

Где затмился лик Господний?

"Может, горек жребий твой,

Но его хотел Другой,

Некто Правый, Некто Сильный…

Что пред ним твой дух бессильный?

Ты упал в пучину зол,

Но тебя сюда привел

Тот, Чья воля — благо людям…

Мы ли с нею спорить будем?

Унижения твои

Знак Божественной любви!

Если, в скорби неизменной,

Ты чуждаешься вселенной,

Это — с неба на тебя

Смотрит чей-то взор, любя.

Кто твои враги ночные?

Это — ангелы святые;

Их угрозы и их гнев

То любви небесный сев!

Полюби свои распятья;

Это — отчие объятья!

Язвы тела поцелуй,

Ниц пади и возликуй!

Пусть ты в муках изнемог,

В них тебе предстанет — Бог!"

Чуть замолкнул колокол

Посредине Gloria.

В обычный час вечерни

Несут Святое Миро

С торжественным кортежем

Пресвитеров, левитов.

Моросит, и мокрый снег

Засыпает все и всех.

Отдернута завеса:

Свечей нет у престола,

Решетка в черном крепе,

Орган святой безмолвен.

И тумана пелена

В небесах еще бледна.

Зажглись повсюду свечи;

Кропят святой водою,

И сладостные звуки

Уносятся к амвону.

Полон света, из-за туч

Засиял приветный луч.

Gloria.

Вновь колокол Слышен.

Аллилуйя.

Равнину мне рисуют грезы

И посреди большой собор.

Река, приток какой-то Мезы,

Стремится к морю, на простор.

И чуешь дали Океана,

Вдыхая водорослей йод,

И крест, блестящий из тумана,

Меж башен высоко встает.

Колокола на колокольне

Поют — напевы серебра,

И все скорее, все безвольней

Крутятся с ветром флюгера.

Процессии, светло и мерно,

Идут — из юношей и дев,

Живые четки, шелк и перлы!

Звучит молитвенный напев.

И это все — не сон, не бденье,

Не рай и не земная твердь:

Все то — мое мировоззренье,

Моя, в обличье милом, смерть!

Ты не совсем верна, быть может.

Но я — не очень я ревнив.

Нам это жить вдвоем поможет:

Счастлива ты — и я счастлив!

Люби и славь любовь, кто может!

Тебе известны и знакомы,

На радость опытных людей,

Такие хитрые приемы,

Что не придумаешь милей!

Дари их прихоти моей!

Я знаю: шутят зло иные…

Тебе уж не шестнадцать лет…

Но эти плечи наливные

И твой наполненный корсет…

О! О! У девушек их нет!

"Эге! — смеются злые люди

Давно у вас остыла кровь!"

Но лишь твои увижу груди,

И мой черед смеяться вновь.

Люби, кто жив, и славь любовь!

Вот осень наступила

И строго запретила

Привычки лета длить.

Холодные недели

Загонят нас в постели,

Ласкаться и любить.

А летом — что за скука!

Одна и та же мука:

"Ах, душно мне, — заснем!"

Не жизнь, асна вериги.

Мы скучны, точно книги.

Вот осень, отдохнем.

Как угли в печке рдеют,

Уста у нас алеют,

Зима ведет любовь,

И запылаем сами

Мы пламенней, чем пламя,

И пламенней, чем кровь.