Стихотворения

Итак, с рождения вошло —

Мир в ощущении расколот:

От тела матери — тепло,

От рук отца — бездомный холод.

Кричу, не помнящий себя,

Меж двух начал, сурово слитых.

Что ж, разворачивай, судьба,

Новорожденной жизни свиток!

И прежде всех земных забот

Ты выставь письмена косые

Своей рукой корявой — год

И имя родины — Россия.

Когда созреет срок беды всесветной

Как он трагичен, тот рубежный час,

Который светит радостью последней,

Слепя собой, неискушенных, нас.

Он как ребенок, что дополз до края

Неизмеримой бездны на пути,—

Через минуту, руки простирая.

Мы кинемся, но нам уж не спасти…

И весь он — крик, для душ не бесполезный,

И весь очерчен кровью и огнем,

Чтоб перед новой гибельною бездной

Мы искушенно помнили о нем.

Ты в поисках особенных мгновений

Исколесил дорогу не одну,

По вспышкам преходящих впечатлений

Определяя время и страну.

И в каждой вспышке чудилось открытье,

Душа брала заряд на много лет.

Но дни прошли — и не улеглись событья

В ней, как в подшивке выцветших газет.

Ей нужно чудо, чтоб завидно вспыхнуть.

Но это чудо в людях не открыв,

Ты выдаешь испытанною рифмой

Свой мастерски наигранный порыв.

Блюдя приличье, слушают не веря,

Зевком снижают с мнимой высоты.

И все невозвратимые потери

На сложную эпоху свалишь ты.

Не утешайся логикою гибкой.

Эпоха жарко дышит у дверей,

Как роженица — с трудною улыбкой —

Насмешкой над обидою твоей.

Коснись ладонью грани

горной —

Здесь камень гордо воплотил

Земли глубинный, непокорный

Избыток вытесненных сил.

И не ищи ты бесполезно

У гор спокойные черты:

В трагическом изломе — бездна,

Восторг неистовый — хребты.

Здесь нет случайностей нелепых:

С тобою выйдя на откос,

Увижу грандиозный слепок

Того, что в нас не улеглось.

Я не слыхал высокой скорби труб,

И тот, кто весть случайно обронил,

Был хроникально холоден и скуп,

Как будто прожил век среди могил.

Но был он прав. Мы обостренней

помним

Часы утрат, когда, в пути спеша,

О свежий холмик с именем знакомым

Споткнется неожиданно душа.

Я принял весть и медленно вступил

Туда, где нет слезливых слов и лиц,

Где токи всех моих смятенных сил

В одно сознанье резкое слились.

И, может, было просветленье это,

Дошедшее ко мне сквозь много дней,

Преемственно разгаданным заветом —

Лучом последней ясности твоей.

Как эта ясность мне была близка

И глубиной и силой молодой!

Я каждый раз ее в тебе искал,

Не затемняя близостью иной.

Размашисто, неровно и незрело

Примеривал я к миру жизнь мою,

Ты знала в нем разумные пределы

И беспредельность — ту, где я стою.

А я стою средь голосов земли.

Морозный месяц красен и велик.

Ночной гудок ли высится вдали?

Или пространства обнаженный крик?..

Мне кажется, сама земля не хочет

Законов, утвердившихся на ней:

Ее томит неотвратимость ночи

В коротких судьбах всех ее детей.

Везут мне вагонетки глину,

А от меня — осенний мрак.

Когда я все их опрокину,

Достану спички и табак.

Далекая, ты в свете — рядом

И хочешь сказкой все облечь.

И при короткой встрече взглядов

Уже не требуется речь.

Но груз любви моей всегдашней…

Но детскость рук твоих и плеч…

Я отвожу огонь подальше —

Я так боюсь тебя обжечь.

А вагонеток строй суровый,

Как годы, гулок на ходу.

Приму, отправлю их — и снова

Перед тобой огонь зажгу.

Ты засмеешься надо мною:

— Твой страх — застенчивая ложь!

Я правду девичью открою:

Горящую не обожжешь…

Черней и ниже пояс ночи.

Вершина строже и светлей.

А у подножья — шум рабочий

И оцепление огней.

Дикарский камень люди рушат,

Ведут стальные колеи,

Гора открыла людям душу

И жизни прожитой слои.

Качали тех, кто, шахту вырыв,

Впервые в глубь ее проник.

И был широко слышен в мире

Восторга вырвавшийся крик.

Но над восторженною силой,

Над всем, что славу ей несло,

Она угрюмо возносила

Свое тяжелое чело.

___________

Дымись, разрытая гора.

Как мертвый гнев —

Изломы камня.

А люди — в поисках добра

До сердца добрались руками.

Когда ж затихнет суета,

Остынут выбранные недра,

Огромной пастью пустота

Завоет, втягивая ветры.

И кто в ночи сюда придет,

Услышит: голос твой — не злоба.

Был час рожденья, вырван плод,

И ноет темная утроба.

Схватил мороз рисунок пены.

Река легла к моим ногам —

Оледенелое стремленье,

Прикованное к берегам.

Не зря мгновения просил я,

Чтобы, проняв меня насквозь,

Оно над зимнею Россией

Широким звоном пронеслось.

Чтоб неуемный ветер дунул,

И, льдами выстелив разбег,

Отозвалась бы многострунно

Система спаянная рек.

Звени, звени! Я буду слушать —

И звуки вскинутся во мне,

Как рыб серебряные души

Со дна к прорубленной луне.

Река — широкая, как дума,

Кидает на берег волну.

Ненастье птичий крик угрюмый

Пророчит мне, как в старину.

Тревожь, вещун, полетом низким,

По-первобытному пророчь.

Звезда на белом обелиске

Печаль вызванивает в ночь.

Иные шумы заглушая,

В предгрозовой глухой борьбе

Земля — горячая, живая —

Прислушалась к самой себе.

Пройдут величественно — жутко

И гром, и взблески впереди —

И все сожмется комом чутким,

Заколотившимся в груди.

Как будто яростным простором,

Всей бездной жизней и смертей

Земля гудит, чтоб счастье с горем

Я рассудить бы смог на ней.

По щербинам врубленных ступеней

Я взошел с тобой на высоту.

Вижу город — белый и весенний,

Слышу гром короткий на мосту.

Шум травы, металла звук рабочий,

И покой, и вихревой порыв —

Даль живет, дымится и грохочет,

Свой бессонный двигатель укрыв.

Самолетик в небо запускают.

Крохотные гонят поезда.

Неуемность острая, людская,

Четкий бег — откуда и куда?

Объясняют пресными словами.

Отвечают гордо и светло.

Люди, люди, с грузными годами

Сколько их по памяти прошло…

Тех я вспомню, этих позабуду.

Ими путь означен навсегда:

По одним я узнаю — откуда,

По другим сверяюсь я — куда.

Родина? Судьба? Моя ли юность?

Листьями ль забрызганная — ты?

Все во мне мелькнуло и вернулось

Напряженным ветром высоты.

Грязь колеса жадно засосала,

Из-под шин — ядреная картечь.

О дорога! Здесь машине мало

Лошадиных сил и дружных плеч.

Густо кроют мартовское поле

Злые зерна — черные слова.

Нам, быть может, скажут:

не грешно ли

После них младенцев целовать?..

Ну, еще рывок моторной силы!

Ну, зверейте, мокрые тела!

Ну, родная мать моя Россия,

Жаркая, веселая — пошла!

Нет, земля, дорожное проклятье —

Не весне, не полю, не судьбе.

В сердце песней — нежное зачатье,

Как цветочным семенем — в тебе.

И когда в единстве изначальном

Вдруг прорвется эта красота,

Людям изумленное молчанье

Размыкает грешные уста.

Летучий гром — и два крыла за тучей.

Кто ты теперь? Мой отрешенный друг?

Иль в необъятной области созвучий

Всего лишь краткий и суровый звук?

А здесь, внизу — истоптанное лето.

Дугой травинку тучный жук пригнул.

А здесь, внизу, белеют силуэты,

И что-то в них от птиц и от акул.

Чертеж войны… О как он неприемлем!

И, к телу крылья острые прижав,

Ты с высоты бросаешься на землю

С косыми очертаньями держав.

И страшен ты в карающем паденье,

В невольной отрешенности своей

От тишины, от рощи с влажной тенью,

От милой нам беспечности людей.

В колосья гильзы теплые роняя,

Мир охватив хранительным кольцом,

Уходишь ты. Молчит земля родная

И кажет солнцу рваное лицо.

И сгинул жук. Как знак вопроса — стебель.

И стебель стал чувствилищем живым:

Покой ли — призрак иль тревога — небыль

В могучем дне, сверкающем над ним?

У обрыва ль, у косы,

Где певучее молчанье,

Обронила ты часы…

Сказка летняя вначале.

Все речные духи вдруг

Собрались в подводном мраке

И глядят на четкий круг,

На светящиеся знаки.

Поднести боясь к огню

Замурованную душу,

Каждый выпростал клешню

И потрогал. И послушал.

Под прозрачный тонкий щит

Не залезть клешнею черной.

Духи слушают: стучит

Непонятно и упорно.

Выжми воду из косы

Злою маленькой рукою.

Говорил я про часы,

Да сказалось про другое.

Сверху — зыбью облака.

Сверху — солнечная пляска.

Но темна и глубока

Человеческая сказка.

Опусти пред нею щит,

И тогда услышим двое,

Как на дне ее стучит

Что-то теплое, живое.

Одичалою рукою

Отвела дневное прочь,

И лицо твое покоем

Мягко высветлила ночь.

Нет ни правды, ни обмана —

Ты близка и далека.

Сон твой — словно из тумана

Проступившая река.

Все так бережно утопит,

Не взметнет песку со дна,

Лишь невнятный вольный шепот

Вырывается из сна.

Что в нем дышит — откровенье?

Иль души веселый бред?

Вечно тайну прячут тени,

Вечно прям и ясен свет.

И, рожденная до речи,

С первым звуком детских губ,

Есть под словом человечьим

Неразгаданная глубь.

Не сквозит она всегдашним

В жесте, в очерке лица.

Нам постичь ее — не страшно,

Страшно — вызнать до конца.

Платье — струями косыми.

Ты одна. Земля одна.

Входит луч тутой и сильный

В сон укрытого зерна.

И, наивный, тает, тает

Жавороночий восторг…

Как он больно прорастает —

Изогнувшийся росток!

В пласт тяжелый упираясь,

Напрягает острие —

Жизни яростная завязь,

Воскрешение мое.

Пусть над нами свет — однажды

И однажды — это мгла,

Лишь родиться б с утром

каждым

До конца душа могла.

Я услышал: корявое дерево пело,

Мчалась туч торопливая темная сила

И закат, отраженный водою несмело,

На воде и на небе могуче гасила.

И оттуда, где меркли и краски, и звуки,

Где коробились дальние крыши селенья,

Где дымки — как простертые в ужасе руки,

Надвигалось понятное сердцу мгновенье.

И ударило ветром, тяжелою массой,

И меня обернуло упрямо за плечи,

Словно хаос небес и земли подымался,

Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.

Мирозданье сжато берегами,

И в него, темна и тяжела,

Погружаясь чуткими ногами,

Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,

Колыхалось озеро без дна,

И над картой неба наклонила

Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?

Не было покоя средь светил:

То луны, то звездочки касаясь,

Огонек зеленый там скользил.

Небеса разламывало ревом,

И ждала — когда же перерыв,

В напряженье кратком и суровом,

Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно

Дрожь спины и вытертых боков,

На которых вынесла послушно

Тяжесть человеческих веков.

Я хочу, чтобы ты увидала:

За горой, вдалеке, на краю

Солнце сплющилось, как от удара

О вечернюю землю мою.

И как будто не в силах проститься,

Будто солнцу возврата уж нет,

Надо мной безымянная птица

Ловит крыльями тающий свет.

Отзвенит — и в траву на излете,

Там, где гнезда от давних копыт.

Сердца птичьего в тонкой дремоте

День, пропетый насквозь, не томит.

И роднит нас одна ненасытность —

Та двойная знакомая страсть,

Что отчаянно кинет в зенит нас

И вернет — чтоб к травинкам припасть.

На берегу черно и пусто.

Себя не держат камыши.

Вода уходит, словно чувство —

Из обессиленной души.

И обнажает предвечерний

Уже не отраженный свет

В песке извилины теченья

И трепета волнистый след.

Сквозная судорога в водах —

Как в угасающем лице.

Непокоренья гордый подвиг

В их преждевременном конце.

Не оживив ни луг, ни поле,

Здесь устроители земли

По знаку неразумной воли

Всеосушающе — прошли.

И пятерни корней обвисли

У вербы на краю беды,

И как извилина без мысли —

Речное русло без воды.

Прогресс! И я — за новью дерзкой,

Чтобы ее неумный друг

Не смог внести в твои издержки

Дела слепых и грубых рук.

Налет каменеющей пыли —

Осадок пройденного дня —

Дождинки стремительно смыли

С дороги моей и с меня.

И в гуле наклонного ливня,

Сомкнувшего землю и высь,

Извилина вспыхнула длинно,

Как будто гигантская мысль,—

Та мысль, чья смертельная сила

Уже не владеет собой,

И все, что она осветила,

Дано ей на выбор слепой.

Ты отгремела много лет назад.

Но, дав отсрочку тысячам смертей,

Теперь листаешь календарь утрат,

В котором числа скрыты от людей.

Убавят раны счет живым годам,

Сомкнется кругом скорбная семья,

И жертва запоздалая твоя

Уходит к тем, что без отсрочки — там.

И может быть, поймут еще не все

У обелиска, где суглинок свеж,

Как он глубоко в мирной полосе,

Твой самый тихий гибельный рубеж.

Все, что было со мной, — на земле.

Но остался, как верный залог,

На широком, спокойном крыле

Отпечаток морозных сапог.

Кто ступал по твоим плоскостям,

Их надежность сурово храня,

Перед тем, как отдать небесам

Заодно и тебя и меня?

Он затерян внизу навсегда,

Только я, незнакомый ему,

Эту вещую близость следа

К облакам и светилам — пойму.

Нам сужден проницательный свет,

Чтоб таили его не губя,

Чтобы в скромности малых примет

Мы умели провидеть себя.

Погорбившийся мост сдавили берега,

И выступили грубо и неровно

Расколотые летним солнцем бревна,

Наморщилась холодная река,

Течением размеренно колебля

Верхушку остро выгнанного стебля,

Который стрелкой темный ход воды,

Не зная сам зачем, обозначает,—

И жизнь однообразьем маеты

Предстанет вдруг — и словно укачает.

Ты встанешь у перил. Приложишь мерку.

Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху.

Прижмешь коленом свежую доску,

И гвоздь подставит шляпку молотку

И тонко запоет, — и во весь рост

Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост.

И первый твой удар — как бы со зла,

Второй удар кладешь с присловьем

хлестким,

А с третьим — струнно музыка пошла

По всем гвоздям, по бревнам и по доскам.

Когда же день утратит высоту

И выдвинется месяц за плечами,

И свет попеременно на мосту

Метнут машины круглыми очами, —

Их сильный ход заглушит ход воды,

И, проходящей тяжестью колеблем,

Прикрыв глаза, себя увидишь ты

В живом потоке напряженным стеблем.

Лежала, перееханная скатом,

Дышала телом, вдавленным и смятым,

И видела сквозь пленку стылых слез,

Как снова, смертоносно громыхая,

Огромное, глазастое неслось.

И напряглась, мучительно-живая,

О милости последней не прося,

Но, в ноздри ей ударив сгустком дыма,

Торжественно, замедленно и мимо

Прошла колонна вся.

Машины уносили гул и свет,

Выравнивая скорость в отдаленье,

А мертвые глаза собачьи вслед

Глядели в человечьем напряженье,

Как будто все, что здесь произошло,

Вбирали, горестно осмыслить силясь, —

И непонятны были ей ни зло,

Ни поздняя торжественная милость.

И когда опрокинуло наземь,

Чтоб увидеть — закрыл я глаза,

И чужие отхлынули разом,

И сошли в немоту голоса,

Вслед за ними и ты уходила,

Наклонилась к лицу моему,

Обернулась — и свет погасила,

Обреченному свет ни к чему.

Да, скорее в безликую темень,

Чтобы след был надежней затерян,

Чтоб среди незнакомых огней

Было темному сердцу вольней.

Шаг твой долгий, ночной, отдаленный

Мне как будто пространство открыл,

И тогда я взглянул — опаленно,

Но в неясном предчувствии крыл.

Привиденьем белым и нелепым

Я иду, и хаос надо мной —

То, что прежде называлось небом,

Под ногами — что звалось землей.

Сердце бьется, словно в снежном коме,

Все лишилось резкой наготы.

Мне одни названья лишь знакомы

И неясно видятся черты.

И когда к покинутому дому,

Обновленный, я вернусь опять,

Мне дано увидеть по-иному,

По-иному, может быть, понять…

Но забыться… Вейся, белый хаос!

Мир мне даст минуту тишины,

Но когда забыться я пытаюсь,

Насылает мстительные сны.

Когда прицельный полыхнул фугас,

Казалось, в этом взрывчатом огне

Копился света яростный запас,

Который в жизни причитался мне.

Но мерой, непосильною для глаз,

Его плеснули весь в единый миг,

И то, что видел я в последний раз,

Горит в глазницах пепельных моих.

Теперь, когда иду среди людей,

Подняв лицо, открытое лучу,

То во вселенной выжженной моей

Утраченное солнце я ищу.

По-своему печален я и рад,

И с теми, чьи пресыщены глаза,

Моя улыбка часто невпопад,

Некстати непонятная слеза.

Я трогаю руками этот мир —

Холодной гранью, линией живой

Так нестерпимо памятен и мил,

Он весь как будто вновь изваян мной.

Растет, теснится, и вокруг меня

Иные ритмы, ясные уму,

И словно эту бесконечность дня

Я отдал вам, себе оставив тьму.

И знать хочу у праведной черты,

Где равновесье держит бытие,

Что я средь вас — лишь памятник беды,

А не предвестник сумрачный ее.

Вокзал с огнями — неминуем,

Прощальный час — над головой,

Дай трижды накрест поцелуем

Схватить последний шепот твой.

И, запрокинутая резко,

Увидишь падающий мост

И на фарфоровых подвесках

Летящий провод среди звезд.

А чтоб минута стала легче,

Когда тебе уже невмочь,

Я, наклонясь, приму на плечи

Всю перекошенную ночь.

И что-то задумали почки,

Хоть небо — тепла не проси,

И красные вязнут сапожки

В тяжелой и черной грязи.

И лучшее сгинуло, может,

Но как мне остаться в былом,

Когда эти птицы тревожат,

Летя реактивным углом,

Когда у отвесного края

Стволы проступили бело,

И с неба, как будто считая,

Лучом по стволам провело,

И капли стеклянные нижет,

Чтоб градом осыпать потом,

И, юное, в щеки мне дышит

Холодным смеющимся ртом.

Вознесенье железного духа

В двух моторах, вздымающих нас.

Крепко всажена в кресло старуха,

Словно ей в небеса — не на час.

И мелькнуло такое значенье,

Как себя страховала крестом,

Будто разом просила прощенья

У всего, что пошло под винтом.

А под крыльями — пыльное буйство.

Травы сами пригнуться спешат.

И внезапно — просторно и пусто.

Только кровь напирает в ушах.

Напрягает старуха вниманье,

Как праматерь, глядит из окна.

Затерялись в дыму и тумане

Те, кого народила она.

И хотела ль того, не хотела —

Их дела перед ней на виду.

И подвержено все без раздела

Одобренью ее и суду.

Эскалатор уносит из ночи

В бесконечность подземного дня.

Может, так нам с тобою короче,

Может, здесь нам видней от огня…

Загрохочет, сверкая и воя,

Поезд в узком гранитном стволе,

И тогда, отраженные, двое

Встанем в черно-зеркальном стекле.

Чуть касаясь друг друга плечами,

Средь людей мы свои — не свои,

И слышней и понятней в молчанье

Нарастающий звон колеи.

Загорайся, внезапная полночь!

В душном шорохе шин и подошв

Ты своих лабиринтов не помнишь

И надолго двоих разведешь.

Так легко — по подземному кругу,

Да иные круги впереди.

Фонарем освещенную руку

Подняла на прощанье: «Иди…»

Не кляни разлучающей ночи,

Но расслышь вековечное в ней:

Только так на земле нам короче,

Только так нам на свете видней.

Лес расступится — и дрогнет,

Поезд — тенью на откосах,

Длинно вытянутый грохот

На сверкающих колесах.

Раскатившаяся тяжесть,

Мерный стук на стыках стали,

Но, от грохота качаясь,

Птицы песен не прервали.

Прокатилось, утихая,

И над пропастью оврага

Только вкрадчивость глухая

Человеческого шага.

Корни выползли ужами,

Каждый вытянут и жилист,

И звериными ушами

Листья все насторожились.

В заколдованную небыль

Птица канула немая,

И ногой примятый стебель

Страх тихонько поднимает.

Зеленый трепет всполошенных ивок,

И в небе — разветвление огня,

И молодого голоса отрывок,

Потерянно окликнувший меня.

И я среди пылинок неприбитых

Почувствовал и жгуче увидал

И твой смятенно вытесненный выдох,

И губ кричащих жалобный овал.

Да, этот крик — отчаянье и ласка,

И страшно мне, что ты зовешь любя,

А в памяти твой облик — словно маска,

Как бы с умершей снятая с тебя.

Небеса опускались мрачней,

Я искал три сигнальных огня.

Ты скажи, сколько дней и ночей

Ожиданью учила меня?

И свершилось: мы знаем свой час,

Знаем, что нам отныне дано,

И не скрыть от взыскующих глаз,

Что доступнее счастья оно.

И когда три сигнальных огня

Вспыхнут в небе — былому в ответ,

Все из дали зовешь ты меня —

Та, которой в тебе уже нет.

Уже огромный подан самолет,

Уже округло вырезанной дверцей

Воздушный поглощается народ

И неизбежная, как рифма «сердце», —

Встает тревога и глядит, глядит

Стеклом иллюминатора глухого

В мои глаза — и тот, кто там закрыт,

Уже как будто не вернется снова.

Но выдали — еще минута есть —

Оттуда, как из мира из иного,

Рука — последний непонятный жест,

А губы — обеззвученное слово.

Тебя на хищно выгнутом крыле

Сейчас поднимет этой легкой силой,—

Так что ж понять я должен на земле,

Глядящий одиноко и бескрыло?

Что нам — лететь? Что душам суждена

Пространства неизмеренная бездна,

Что превращает в точку нас она,

Которая мелькнула и исчезла?

Пусть — так. Но там, где будешь ты сейчас,

Я жду тебя, — в надмирном постоянстве

Лечу, — и что соединяет нас,

Уже не затеряется в пространстве.

И все как будто кончено — прощай.

А ты — клубись, непролитая туча,

Но мой ни в чем не виноватый край

Осенней думою не угнетай,

Непамятливых памятью не мучай,

А помнящим хоть час забвенья дай.

И только сердцу вечно быть виновным

Во всем, что так мучительно давно в нем

И все же чисто, словно в первый час:

Вошла — и руки белые сложила,

И тонко веки темные смежила,

И безысходно в сердце улеглась.

Теперь иди, куда захочешь в мире…

А для меня он ни тесней, ни шире, —

Земля кругом и мерзлая жива,

И вижу я под неподвижной тучей,

Как зеленеет смело и колюче

Нежданная предзимняя трава.

Тянулись к тучам, ждали с высоты

Пустым полям обещанного снега,

В котором есть подобье доброты

И тихой радости. Но вдруг с разбега

Ударило по веткам молодым,

Как по рукам, протянутым в бессилье,

Как будто неположенного им

Они у неба темного просили.

И утром я к деревьям поспешил:

Стволов дугообразные изгибы,

Расщепы несогнувшихся вершин,

Просвеченные ледяные глыбы,

Висячей тяжестью гнетущие мой лес,

Увидел я… И все предстало здесь

Побоищем огромным и печальным,

И полоса поникнувших берез,

С которой сам я в этом мире рос,

Мне шествием казалась погребальным.

Когда ж весною белоствольный строй

Листвою брызнул весело и щедро,

Дыханье запыхавшегося ветра

Прошло двойным звучаньем надо мной.

Живое лепетало о живом,

Надломленное стоном отвечало,

Лишь сердце о своем пережитом

Искало слов и трепетно молчало.

Я тебя молю не о покое.

Ты иным зовешь меня сюда:

Надо мной бессмертье голубое —

Купола твои, Шах-и-Заинда.

Я пришел не скорбным и не нищим,

Но в священной каменной пыли

Мы смятенным духом вечно ищем,

Словно здесь родное погребли.

О искусство, возврати потери,

Обожги узором древних стен,

Чтобы мог я в мире соизмерить,

Что ушло и что дано взамен.

Там — за деревянною оградой

Двинется живой круговорот.

Раковина вспыхнувшей эстрады,

Как морская, запоет.

Вальс тебя закружит,

Завертит,

Смуглыми руками

Захватив.

Каблучки отточенно

Начертят

На кругу мелодии извив.

Вся ты — в повороте горделивом,

Вся ты —

Зазывающий напев:

— Хочешь, проведу

По всем извивам,

Локотками горя не задев!..

Девочка,

Танцующего счастья

Знающему сердцу нет.

Раковина черной пастью

Поглотила музыку и свет.

Еще метет во мне метель,

Взбивает смертную постель

И причисляет к трупу труп, —

То воем обгорелых труб,

То шорохом бескровных губ

Та, давняя метель.

Свозили немцев поутру.

Лежачий строй — как на смотру,

И чтобы каждый видеть мог,

Как много пройдено земель,

Сверкают гвозди их сапог,

Упертых в белую метель.

А ты, враждебный им, глядел

На руки талые вдоль тел.

И в тот уже беззлобный миг

Не в покаянии притих,

Но мертвой переклички их

Нарушить не хотел.

Какую боль, какую месть

Ты нес в себе в те дни! Но здесь

Задумался о чем-то ты

В суровой гордости своей

Как будто мало было ей

Одной победной правоты.

Сказали так, что умер я. Не знал.

Но слишком многих я похоронил.

Идет душа, храня живой накал,

Идет — среди живых и средь могил.

И как-то странно чувствую порой

В глазах людей, увидевших меня,

То отраженье, где еще живой

Встаю — свидетель нынешнего дня.

И те, кого я скорбно хоронил,

Глядят моими честными глазами

На этот мир, где жизней и могил

Число должны определять мы сами.

Над сонным легче — доброму и злому,

Лицо живет, но безответно. Там,

Наверно, свет увиден по-иному,

И так понятно бодрствующим нам:

Там жизнь — как луч, который преломила

Усталости ночная глубина,

И возвращает мстительная сила

Все, что тобою прожито, со дна.

Минувший день, назойливым возвратом

Не мучь меня до завтрашнего дня.

Иль, может, злишься ты перед собратом,

Что есть еще в запасе у меня?

Но, может, с горькой истиной условясь,

В такие ночи в несвободном сне

Уже ничем не скованная совесть

Тебя как есть показывает мне.

В этом доме опустелом

Лишь подобье тишины.

Тень, оставленная телом,

Бродит зыбко вдоль стены.

Чуть струится в длинных шторах

Дух тепла — бродячий дух.

Переходит в скрип и шорох

Недосказанное вслух.

И спохватишься порою

И найдешь в своей судьбе:

Будет все твое с тобою,

Да не весь ты при себе.

Время сердце не обманет:

Где ни странствуй, отлучась,

Лишь сильней к себе потянет

Та, оставленная, часть.

Скорей туда,

На проводы зимы!

Там пляшут кони,

Пролетают сани,

Там новый день

У прошлого взаймы

Перехватил

Веселье с бубенцами.

А что же ты?

Хмельна

Иль не хмельна?

Конец твоей

Дурашливости бабьей:

С лихих саней

Свалилась на ухабе

И на снегу —

Забытая, одна.

И, на лету

Оброненная в поле,

Ты отчужденно

Слышишь дальний смех,

И передернут

Судорогой боли

Ветрами косо

Нанесенный снег.

Глядишь кругом —

Где праздник?

Пролетел он.

Где молодость?

Землей взята давно.

А чтобы легче было,

Белым, белым

Былое

Бережно заметено.

Нет, лучше б ни теперь, ни впредь

В безрадостную пору

Так близко, близко не смотреть

В твой зрак, ночная прорубь.

Холодный, черный, неживой…

Я знал глаза такие:

Они глядят, но ни одной

Звезды в них ночь не кинет.

Но вот губами я приник

Из проруби напиться —

И чую, чую, как родник

Ко мне со дна стремится.

И задышало в глубине,

И влажно губ коснулось,

И ты, уснувшая во мне,

От холода проснулась.

Прощаюсь с недругом и другом,

Взвивает занавес края,

И сцена —

Палуба моя —

Вплывает белым полукругом.

Уже тревогой

Распят фрак

Перед оркестром, ждущим знака,

И тишина — как чуткий враг,

И там,

Угаданный средь мрака,

Огромный город впереди,

Нагроможденный ярусами.

Так что ж,

Пронзай, казни, гляди

Неисчислимыми глазами!

Я здесь.

Я словно в первый раз

Свое почувствовала тело.

Я притяженье

Этих глаз

Превозмогла, преодолела.

И вот лечу, и вот несу

Все, с чем вовеки не расстанусь,

И тела собственного танец

Я вижу

Где-то там, внизу.

О как оно послушно мне,

И как ему покорны души!

Я с ними здесь

Наедине,

Пока единства не нарушит

Аплодисментов потный плеск,

Ответные поклоны тела,

А я под этот шум и блеск,

Как легкий пепел, отлетела.

Всю ночь шумело

Надо мной

Тысячелисто и шершаво.

Земля,

Храня вчерашний зной,

Еще в беспамятстве дышала.

И каждый звук —

Вблизи, вдали —

И умирая, был неведом:

Он не был голосом Земли —

Он был ее тяжелым бредом.

Но и в бреду Все тот же строй,

Что в час —

И первый и последний —

С неотвратимостью крутой

Выравнивает наши бредни.

Поднялась из тягостного дыма,

Выкруглилась в небе —

И глядит.

Как пространство

Стало ощутимо!

Как сквозное что-то холодит!

И уже ни стены,

Ни затворы,

Ни тепло зазывного огня

Не спасут…

И я ищу опоры

В бездне,

Окружающей меня.

Одарив

Пронзительным простором,

Ночь встает,

Глазаста и нага,

И не спит живое —

То, в котором

Звери чуют брата и врага.

Зачем так долго ты во мне?

Зачем на горьком повороте

Я с тем, что будет, наравне,

Но с тем, что было, не в расчете?

Огонь высокий канул в темь,

В полете превратившись в камень,

И в этот миг мне страшен тем,

Что он безлик и безымянен,

Что многозвучный трепет звезд

Земли бестрепетной не будит,

И ночь — как разведенный мост

Меж днем былым и тем, что будет.

Одним окном светился мир ночной.

Там мальчик с ясным отсветом на лбу,

Водя по книге медленно рукой,

Читал про чью-то горькую судьбу.

А мать его глядела на меня

Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,

Глядела, не тревожа, не храня

Той памяти, в которой счастья нет.

И были мне глаза ее страшны

Спокойствием, направленным в упор

И так печально уходящим вдаль,

И я у черной каменной стены

Стоял и чувствовал себя как вор,

Укравший эту тайную печаль.

Да, ты была моей и не моей…

Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль

И знаю: материнская печаль,

Украденная, вдвое тяжелей.

Померк закат, угасла нежность,

И в холодеющем покое,

Чужим участием утешась,

Ты отошла — нас стало двое.

Ах, как ты верила участью!

Тебе вины любая малость

Неразделимой на две части

И не всегда твоей казалась.

Я оглянулся и увидел,

Как бы внесенные с мороза,

Твоей неправедной обиды

Такие праведные слезы.

И вызрел приступ жажды грубой —

На все обрушить радость злую,

Таили дрожь презренья губы,

Как смертный трепет поцелуя.

Но отрезвляющая воля

Взметнула душу круче, выше, —

Там нет сочувствия для боли,

Там только правда тяжко дышит.

Уже — заря. В заботе ранней

Внизу уверенно стучатся.

Я не открою. Спи, страданье.

Не разбуди его, участье.

И луна влепилась в лоб кабины,

И легла за плугом борозда.

Взрезывай тяжелые глубины,

Думай, что там было и когда?

Не враждует прах с безгласным прахом,

Где прошли и воды и лучи,

И не глянет в небо черным страхом

Борозда, рожденная в ночи.

Но вдали от суетного стана

Вдруг возникнет, как из-под земли,

Скорбная торжественность тумана

В память тех, что раньше здесь прошли.

Пусть они живому не ответят,

Пусть туман, как привиденье, — прочь,

Ты вернешься к людям на рассвете,

Но не тем, каким ушел ты в ночь.

Заняться как будто и нечем.

Вот лестницу он смастерил.

Ведь жизнь оставляет под вечер

Не много желаний и сил.

И тихо — ступень за ступенью —

Он стал подниматься туда,

Где пенье, морозное пенье

Над крышей несли провода.

А все, что отринуто, глухо

Замкнули четыре стены.

Там как изваянье недуга —

Подушка и ком простыни.

И встал он — высоко, высоко —

Не краткий закат подстеречь,

А холод незримого тока

У самых почувствовать плеч.

Увидеть в каком-то наитье

(Как будто провел их не сам)

Вот эти смертельные нити,

Ведущие к первым огням.

Ну, что же, теперь не в обиде:

В порыве желаний простых

Огни на поверке увидел

И что осветил он — постиг.

Но старое сердце дивилось:

И в счастье есть горький удел —

И выше бывать приходилось,

А что-то навек проглядел.

Сенокосный, долгий день,

Травяное бездорожье.

Здесь копён живая тень

Припадает

К их подножью.

Все в движенье —

Все быстрей

Ходят косы полукругом.

Голос матери моей

Мне послышался над лугом.

В полдень,

Пышущей, как печь,

Мать идет

Сквозь терн колючий,

А над нею —

Из-за плеч —

Тихо выклубилась туча.

Воздух двинулся — и вдруг

Луг покрыло

Зыбью сизой,

Только ласточки вокруг

Свищут —

Низом, низом, низом.

Мать,

В томительных лучах

Перед тучей

Черной, черной

Вижу,

Как кровоточат

Руки, ссаженные терном.

Мать,

Невидимый поток

Горней силою заверчен, —

С головы

Сорвет платок,

А с копён моих —

Овершья.

Но под шумом дождевым,

По колено

В душном сене

Я стою, как под твоим

Ласковым благословеньем.

И я опять иду сюда,

Томимый тягой первородной.

И тихо в пропасти холодной

К лицу приблизилась звезда.

Опять знакомая руке

Упругость легкая бамбука,

И ни дыхания, ни звука,

Как будто все на волоске.

Но оборвись, живая нить!

Так стерегуще все, чем жил я,

Меня с рассветом окружило,

Еще не смея подступить.

И, взгляд глубоко устремя,

Я вижу: суетная сила

Еще звезду не погасила,

В воде горящую стоймя.

В рабочем гвалте, за столом,

В ночном ли поезде гремящем —

Резонно судят о былом

И сдержанно — о настоящем.

И скован этот, скован тот

Одним условием суровым:

Давая мыслям вольный ход,

Не выдай их поспешным словом.

Свободный от былого, ты

У настоящего во власти.

Пойми ж без лишней суеты,

Что время — три единых части:

Воспоминание — одна,

Другая — жизни плоть и вещность;

Отдай же третьей все сполна,

Ведь третья — будущее — вечность.

Мать наклонилась, но век не коснулась,

Этому, видно, еще не пора.

Сердце, ты в час мой воскресный проснулось —

Нет нам сегодня, нет нам вчера.

Есть только свет — упоительно-щедрый.

Есть глубиной источаемый свет,

Незащищенно колеблясь без ветра,

Он говорит нам: безветрия нет.

Мать, это сходятся в сердце и в доме

Неразделимые прежде и вновь,

Видишь на свет — в темножилой ладони

Чутко и розово движется кровь.

Видишь ли даль, где играют, стремятся,

Бьются о стены и бьют через край,

Реют, в извилинах темных змеятся

Мысли людские… Дай руку. Прощай.

Ничего, что этот лед — без звона,

Что камыш — не свищет,

В немоте прозрачной и бездонной

Нас никто не сыщет.

Мы опять с тобою отлетели,

И не дивно даже,

Что внизу остались только тени,

Да и те не наши.

Сквозь кристаллы воздуха увидим

То, что нас томило…

Но не будем счет вести обидам,

Пролетая мимо.

А пока — неузнанные дали,

Как душа хотела,

Будто нам другое сердце дали

И другое тело.

Не бросал свое сердце, как жребий,

На дороге, во мгле.

Три огня проносила ты в небе,

А теперь твой огонь — на земле.

Эти рельсы, сведенные далью,

Разбежались и брызнули врозь.

Но огонь — над обманчивой сталью

Средь раздвинутых настежь берез.

И гнетущая свеяна дрема

С твоих плеч, со сквозного стекла, —

Недоступно, светло, невесомо

Поднялась и в окне замерла.

И глядишь сквозь мелькающий хаос,

Как на самом краю

Я с землею лечу, задыхаясь,

На притихшую душу твою.

Вчерашний день прикинулся больным

И на тепло и свет был скуп, как скряга,

Но лишь зачуял свой конец — от страха

Стер сырость, разогнал ненастный дым

И закатил роскошный, незаконный,

В воде горящий и в стекле оконном

Нелепо торжествующий закат.

А нынешний — его веселый брат —

Светил широко, но не ослепляя.

И сам как будто был тому он рад,

Что видится мне дымка полевая,

Как зыбкое последнее тепло

Земли тяжелой, дремлюще-осенней.

Но время угасанья подошло —

Его неотвратимое мгновенье

Не отразили воды и стекло,

Лишь на трубе, стволом упертой в небо,

Под дымом, что струился в том стволе,

Прошло сиянье — легкое, как небыль.

…Еще один мой вечер на земле.

И опять возник он с темным вязом —

Прямо с неба нисходящий склон.

Ты с какой минутой жизни связан?

Памятью какою осенен?

Ничего припомнить не могу я,

Ничего я вслух не назову.

Но, как речь, до времени глухую,

Шум листвы я слышу наяву.

В этом шуме ни тоски ни смуты,

Думы нет в морщинах на стволе, —

Делит жизнь на вечность и минуты

Тот, кто знает срок свой на земле.

И к стволу я телом припадаю,

Принимаю ток незримых сил,

Словно сам я ничего не знаю

Или знал, да здесь на миг забыл.

В тяжких волнах наружного гула

И в прозрачном дрожанье стекла

Та же боль, что на время уснула

И опять, отдохнув, проняла.

Вижу — смотрит глазами твоими,

Слышу — просит холодной воды.

И горит на губах моих имя

Разделенной с тобою беды.

Все прошло. Что теперь с тобой делят?

Это старый иль новый обряд?

Для иного постель тебе стелют

И другие слова говорят.

Завтра нам поневоле встречаться.

Тихий — к тихой взойду на крыльцо,

И усталое грешное счастье,

Не стыдясь, мне заглянет в лицо.

И, как встреча, слова — поневоле,

Деловые слова, а в душе

Немота очистительной боли —

Той, что ты не разделишь уже.

В час, как дождик короткий и празднично чистый

Чем-то душу наполнит,

Молодая упругость рябиновой кисти

О тебе мне напомнит.

Не постиг я, каким создала твое сердце природа,

Но всегда мне казалось,

Что сродни ему зрелость неполного раннего плода

И стыдливая завязь.

А мое ведь иное — в нем поровну мрака и света.

И порой, что ни делай,

Для него в этом мире как будто два цвета —

Только черный и белый.

Не зови нищетой — это грани враждующих истин.

С ними горше и легче.

Ты поймешь это все, когда рук обессиленных кисти

Мне уронишь на плечи.

Уходи. Я с ней один побуду,

Пусть на людях, но — наедине.

Этот час идет за мной повсюду,

Он отпущен только ей и мне.

Я к ее внезапному приходу

Замираю, словно на краю,

Отдаю житейскую свободу

За неволю давнюю мою.

Обняла — и шум пошел на убыль,

И в минуты частых наших встреч

Чем жесточе я сжимаю губы,

Тем вернее зреющая речь.

Эта верность, знаю я, сурова

К тем, кому дается с ранних дней,

И когда ей требуется слово,

Дай — судьбой рожденное твоей.

И опять замрет звучанье чувства

И глаза поймут, что ночь светла.

А кругом — торжественно и пусто:

Не дождавшись, ты давно ушла.

В ковше неотгруженный щебень,

Как будто случилась беда.

В большой котловине от неба

Глубокой казалась вода.

К холодной и чистой купели

Сходил по уступам мой день,

И грани уступов горели,

Другие — обрезала тень.

Я видел высокую стену,

Что в небо и в воду ушла,

И росчерком — белую пену,

Что ярко к подножью легла.

Я слышал, как звонче и чаще —

Невидимый — камень стучал,

Обрушенный днем уходящим,

За ним он катился в провал.

В паденье ничто не боролось,

Лишь громко зевнула вода —

И подал призывный свой голос, —

И подал я голос тогда,

И грозным иссеченным ликом

Ко мне обернулась стена,

С вниманьем таинственно-диким

Его принимала она.

А голос в пространстве вечернем,

Какою-то силой гоним,

Метался — огромный, пещерный,

Не сходный с ничтожным моим.

И бездна предстала иною:

Я чувствовал близость светил,

Но голос, исторгнутый мною,

Он к предкам моим восходил.

И вышла мачта черная — крестом,

На барже камень, сваленный холмом,

И от всего, что плыло мне навстречу,

Не исходило человечьей речи.

И к берегам, где меркли огоньки,

Вода ночная в ужасе бросалась,

А после долго посреди реки

Сама с собой с разбегу целовалась.

Сгустилась темь. Костер совсем потух.

Иными стали зрение и слух.

Давно уж на реке и над рекою

Все улеглось. А что-то нет покоя.

Как ветки листьями облепит,

Растают зимние слова,

И всюду слышен клейкий лепет —

Весны безгрешная молва.

И сколько раз дано мне встретить

На старых ветках юных их —

Еще неполных, но согретых,

Всегда холодных, но живых?

Меняй же, мир, свои одежды,

Свои летучие цвета,

Но осени меня, как прежде,

Наивной зеленью листа.

Под шум и лепет затоскую,

Как станет горько одному,

Уйду — и всю молву людскую, —

Какая б ни была, — приму.

В эту ночь с холмов, с булыжных улиц

Собирались силы темных вод.

И когда наутро мы проснулись,

Шел рекой широкий ледоход.

Размыкая губы ледяные,

Говорила вольная вода.

Это было в мире не впервые,

Так зачем спешили мы сюда?

А река — огромная, чужая,

Спертая — в беспамятстве идет,

Ничего уже не отражая

В мутной перекошенности вод.

От волны — прощальный холод снега,

Сочный плеск — предвестье первых слов,

И кругом такой простор для эха,

Для далеких чьих-то голосов.

Нет мгновений кратких и напрасных —

Доверяйся сердцу и глазам:

В этот час там тихо светит праздник,

Неподвластный нам.

Замученные свесились цветы —

От чьих-то рук избавила их ты,

И вот теперь они у изголовья

Губами свежесть ночи ловят.

И эта ночь с холодною звездой,

С цветами, что раскрылись над тобой,

С твоим теплом, распахнутым и сонным,

Пронизана высоким чистым звоном.

Но я шагну — и в бездне пустоты

Насторожатся зрячие цветы,

И оборвется звон высокой ночи —

Все это ложь, что сердце мне морочит.

Еще мой день под веками горит,

Еще дневное сердце говорит,

Бессонное ворочается слово —

И не дано на свете мне иного.

…Да, я не часто говорю с тобой

И, кажется, впервые — слишком длинно.

Здесь ветер, долгий, жаркий, полевой,

Идет спокойно ширью всей равнины.

И вот, встречаясь с ветром грудь на грудь,

Себе кажусь я грубым и плечистым.

И я, и он на стане где-нибудь,

Мы оба пахнем, словно трактористы,

Дымком, соляркой, тронутой землей,

Горячей переломанной соломой.

Здесь жизни ход — натруженный, иной

(И, может статься, чересчур земной),

Чем там, где люди сеют в мире слово,

А пожинают — впрочем, что кому.

Те два посева сравнивать не ново

И не всегда разумно — потому

Давай с тобой доверимся на свете

В стихии — чувству, в остальном — уму,

И даже если все смешает ветер,

Как этой жизни, отдаюсь ему.

Ночью с Дона — страхи

Клонят свечку веры.

С Киева монахи

Роют там пещеры.

Как монах заходит

С черной бородою,

А другой выходит

С белой головою.

Каково, монаше,

Житие-то ваше?

Белая — от мела

Или поседела

Твоя голова?

Солнце тяжко село,

Свечка догорела,

На губах монашьих

Запеклись навеки

Кровь или слова?..

Руки их в бессилье

Непокорны стали;

На груди скрестили —

Разошлись, упали

Дланями на глыбу,

Что весь день тесали.

Белый храм Двенадцати апостолов,

Вьюга — по крестам,

А внизу скользят ладони по столу —

Медь считают там.

Вот рука моя с незвонкой лептою,

Сердце, оглядись:

В этом храме — не великолепие

Освещенных риз.

Что за кровь в иконописце-пращуре,

Что за кровь текла,

Говорят глаза — глаза, сквозящие

Из того угла.

Суждено нам суетное творчество,

Но приходит час —

Что-то вдруг под чьим-то взглядом скорчится,

Выгорая в нас.

Но мечта живая не поругана,

Хоть и был пожар,

И зовет, чтоб я ночною вьюгою

Подышал.

Налево — сосны над водой,

Направо — белый

и в безлунности —

Высокий берег меловой,

Нахмурясь, накрепко

задумался.

Еще не высветлен зенит,

Но облака уже разорваны.

Что мне шумит?

Что мне звенит

Далече рано перед зорями?

Трехтонка с флягами прошла,

И алюминиево-голые,

Так плотно трутся их тела

Как бы со срезанными

головами.

Гремит разболтанный прицеп,

Рога кидая на две стороны.

Моторный гул уходит в степь

Далече рано перед зорями.

Теки, река, и берег гладь,

Пусть берег волны гранью

трогает.

Иные воды, да не вспять,

А все — сужденной им дорогою.

И сколько здесь костей хранит

Земля, что накрест переорана!..

Звезда железная звенит

Далече рано перед зорями.

Аэропорт перенесли,

И словно изменился климат:

Опять здесь морось, а вдали

Восходят с солнцем корабли.

Я жил, как на краю земли,

И вдруг — так грубо отодвинут.

Где стройность гула? Где огни?

Руками раздвигаю вечер.

Лишь звуки острые одни

Всей человеческой возни,

Шипам терновника сродни,

Пронзают — ссоры, вздохи, речи.

Рванешься — и не улетишь, —

Таких чудес мы не свершили.

Но вот конец. Безмолвье крыш,

И точат полночь червь и мышь,

И яблоком раздора в тишь

Летит антоновка с вершины.

Стою, как на краю земли,

Удар — по темени, по крыше!

Сопи, недоброе, дремли!

К луне выходят корабли,

Как хорошо, что там, вдали,

А то б я ничего не слышал.

Воткнулись вглубь верхушки сосен,

Под ними млеют облака,

И стадо медленно проносит

По ним пятнистые бока.

И всадник, жаром истомленный,

По стремя ярко освещен

Там, где разлился фон зеленый,

И черен там, где белый фон.

А я курю неторопливо

И не хочу пуститься вплавь

Туда, где льется это диво

И перевертывает явь.

Дорога все к небу да к небу,

Но нет даже ветра со мной,

И поле не пахнет ни хлебом,

Ни поднятой поздней землей.

Тревожно-багров этот вечер:

Опять насылает мороз,

Чтоб каменно увековечить

Отвалы бесснежных борозд.

А солнце таращится дико

На поле, на лес, на село,

И лик его словно бы криком

Кривым на закате свело.

Из рупора голос недальний

Как будто по жести скребет,

Но, ровно струясь и не тая,

Восходят дымки в небосвод.

С вершины им видится лучше.

Какие там близятся дни,

А все эти страхи — летучи

И сгинут — как в небе — они.

И вдруг за дождевым

навесом

Все распахнулось под горой,

Свежо и горько пахнет лесом —

Листвой и старою корой.

Все стало чистым и наивным,

Кипит, сверкая и слепя,

Еще взъерошенное ливнем

И не пришедшее в себя.

И лесу точно нет и дела,

Что крайний ствол наперекос,

В изломе розовато-белом —

Как будто выпертая кость.

Еще поверженный не стонет,

Еще не сохнув, не скрипит,

Обняв других, вершину клонит,

Но не мертвеет и не спит.

Восторг шумливо лист колышет,

Тяжел и груб покой ствола,

И обнаженно рана дышит,

И птичка, пискнув, замерла.

На пустыре обмякла яма,

Наполненная тишиной,

И мне не слышно слово «мама»,

Произнесенное не мной.

Тяжелую я вижу крышу,

Которой нет уже теперь,

И сквозь бомбежку резко слышу,

Как вновь отскакивает дверь.

Осень лето смятое хоронит

Под листвой горючей.

Что он значит, хоровод вороний,

Перед белой тучей?

Воронье распластанно

мелькает,

Как подобье праха,—

Радуясь, ненастье ль накликает,

Иль кричит от страха?

А внизу дома стеснили поле,

Вознеслись над бором.

Ты кричишь, кричишь не оттого ли,

Бесприютный ворон?

Где проселок? Где пустырь в бурьяне?

Нет пустого метра.

Режут ветер каменные грани,

Режут на два ветра.

Из какого века, я не знаю,

Из-под тучи белой

К ночи наземь пали эти стаи

Рвано, обгорело.

Листа несорванного дрожь,

И забытье травинок тощих,

И надо всем еще не дождь,

А еле слышный мелкий дождик.

Набухнут капли на листе,

И вот, почувствовав их тяжесть,

Рожденный там, на высоте,

Он замертво на землю ляжет.

Но все произойдет не вдруг:

Еще — от трепета до тленья —

Он совершит прощальный крут

Замедленно — как в удивленье.

А дождик с четырех сторон

Уже облег и лес, и поле

Так мягко, словно хочет он,

Чтоб неизбежное — без боли.

Опять мучительно возник

Передо мною мой двойник.

Сперва живет, как люди:

Окончив день, в преддверье сна

Листает книгу, но она

В нем прежнего не будит.

Уж все разбужено давно И, суетою стеснено,

Уснуло вновь — как насмерть.

Чего хотелось? Что сбылось?

Лежит двойник мой — руки врозь,

Бессильем как бы распят.

Но вот он медленно встает —

И тот как будто и не тот:

Во взгляде — чувство дали,

Когда сегодня одного,

Как обреченного, его

На исповедь позвали.

И, сделав шаг в своем углу

К исповедальному столу,

Прикрыл он дверь покрепче,

И сам он думает едва ль,

Что вдруг услышат близь и даль

То, что сейчас он шепчет.