Стихотворения

Жизнь – океан, волнуемый

скорбями,

Но ты всегда не робкий был

пловец,

Ты скован был вселенскими

цепями,

Но лучших чувств ты был всегда

певец!

Пусть бьют ключом шампанское

и старка!

Я верю в то – ты мне

не прекословь! —

Что нет на свете лучшего

подарка,

Чем в день рожденья

общая любовь!

Ветер под окошками,

тихий, как мечтание,

А за огородами

в сумерках полей

Крики перепёлок,

ранних звезд мерцание,

Ржание стреноженных молодых коней.

К табуну

с уздечкою

выбегу из мрака я,

Самого горячего

выберу коня,

И по травам скошенным,

удилами звякая,

Конь в село соседнее понесет меня.

Пусть ромашки встречные

от копыт сторонятся,

Вздрогнувшие ивы

брызгают росой, —

Для меня, как музыкой,

снова мир наполнится

Радостью свидания

с девушкой простой!

Все люблю без памяти

в деревенском стане я,

Будоражат сердце мне

в сумерках полей

Крики перепелок,

дальних звезд мерцание,

Ржание стреноженных молодых коней…

Ах, кто не любит первый снег

В замерзших руслах тихих рек,

В полях, в селеньях и в бору,

Слегка гудящем на ветру!

В деревне празднуют дожинки,

И на гармонь летят снежинки.

И весь в светящемся снегу

Лось замирает на бегу

На отдаленном берегу.

Зачем ты держишь кнут в ладони?

Легко в упряжке скачут кони,

А по дороге меж полей,

Как стаи белых голубей,

Взлетает снег из-под саней…

Ах, кто не любит первый снег

В замерзших руслах тихих рек,

В полях, в селеньях и в бору,

Слегка гудящем на ветру!

Жалобно в лесу кричит кукушка

О любви, о скорби неизбежной…

Обнялась с подружкою подружка

И, вздыхая, жалуется нежно:

Погрусти, поплачь со мной, сестрица.

Милый мой жалел меня не много.

Изменяет мне и не стыдится.

У меня на сердце одиноко…

Может быть, еще не изменяет, —

Тихо ей откликнулась подружка, —

Это мой стыда совсем не знает,

Для него любовь моя – игрушка…

Прислонившись к трепетной осинке,

Две подружки нежно целовались,

Обнимались, словно сиротинки,

И слезами горько обливались.

И не знали юные подружки,

Что для грусти этой, для кручины,

Кроме вечной жалобы кукушки,

Может быть, и не было причины.

Может быть, ребята собирались,

Да с родней остались на пирушке,

Может быть, ребята сомневались,

Что тоскуют гордые подружки.

И когда задремлет деревушка

И зажгутся звезды над потоком,

Не кричи так жалобно, кукушка!

Никому не будет одиноко…

…Уронила шелк волос

Ты на кофту синюю.

Пролил тонкий запах роз

Ветер под осиною.

Расплескала в камень струи

Цвета винного волна —

Мне хотелось в поцелуи

Душу выплескать до дна.

Эх ты, море мое штормовое!

Как увижу я волны вокруг,

В сердце что-то проснется такое,

Что словами не выразишь вдруг.

Больно мне, если слышится рядом

Слабый плач

перепуганных птиц.

Но люблю я горящие

взгляды,

Озаренность взволнованных лиц.

Я труду научился во флоте,

И теперь на любом берегу

Без большого размаха

в работе

Я, наверное, жить не смогу…

Нет, не верю я выдумкам ложным,

Будто скучно на Севере жить.

Я в другом убежден:

Невозможно

Героический край не любить!

Визирщики

пощады не давали

Своим

молящим отдыха глазам,

Акустиков, мы знали, сон не свалит!..

…В пути

никто

не повстречался нам.

Одни лишь волны

буйно

под ветрами

Со всех сторон —

куда ни погляди —

Ходили,

словно мускулы,

буграми

По океанской

выпуклой груди.

И быть беспечным

просто невозможно

Среди морских

загадочных дорог,

В дозоре путь

бывает

бестревожным,

Но не бывает думы без тревог!

Бушует сентябрь. Негодует народ.

И нету конца канители!

Беспомощно в бухте качается флот,

Как будто дитя в колыбели…

Бывалых матросов тоска томит,

Устали бренчать на гитаре…

Недобрые ветры подули, Смит!

Недобрые ветры, Гарри!

Разгневалось море, – сказал матрос.

Разгневалось, – друг ответил.

И долго молчали, повесив нос,

И слушали шквальный ветер…

Безделье такое матросов злит.

Ну, море! Шумит и шпарит!

А были хорошие ветры, Смит!

Хорошие ветры, Гарри!

И снова, маршрут повторяя свой,

Под мокрой листвою бурой

По деревянной сырой мостовой

Матросы гуляли хмуро…

Над вокзалом – ранних звезд мерцанье.

В сердце – чувств невысказанных рой.

До свиданья, Север!

До свиданья,

Край снегов и славы боевой!

До свиданья, шторма вой и скрежет

И ночные вахты моряков

Возле каменистых побережий

С путеводным светом маяков…

Еду, еду в отпуск в Подмосковье!

И в родном селении опять

Скоро, переполненный любовью,

Обниму взволнованную мать.

В каждом доме, с радостью встречая,

Вновь соседи будут за столом

Угощать меня домашним чаем

И большим семейным пирогом.

И с законной гордостью во взоре,

Вспомнив схватки с морем штормовым,

О друзьях, оставшихся в дозоре,

Расскажу я близким и родным,

Что в краю, не знающем печали,

Где плывут поля во все концы,

Нам охрану счастья доверяли

Наши сестры,

матери,

отцы.

Как играли они у берёз

На лужке, зеленеющем нежно!

И, поплакав о чём-то всерьёз,

Как смеялись они безмятежно!

И цветы мне бросали: – Лови! —

И брожу я, забыт и обижен:

Игры юности, игры любви —

Почему я их больше не вижу?

Чей-то смех у заросших плетней,

Чей-то говор всё тише и тише,

Спор гармошек и крики парней —

Почему я их больше не слышу?

– Васильки, – говорю, – васильки!

Может быть, вы не те, а другие,

Безразлично вам, годы какие

Провели мы у этой реки?

Ничего не сказали в ответ.

Но как будто чего выражали —

Долго, долго смотрели вослед,

Провожали меня, провожали…

Поток, разбуженный весною,

Катился в пене кружевной,

И, озаряемый луною,

Светился тихо край родной.

Светился сад, светилось поле

И глубь дремотная озер, —

И ты пошла за мной без воли,

Как будто я гипнотизер…

Зачем твой голос волновался

И разливался лунный свет?

Где дуб шумел и красовался,

Там пень стоит… А дуба нет…

На меду, на браге да на финках

Расходились молнии и гром!

И уже красавицы в косынках

Неподвижно, словно на картинках,

Усидеть не в силах за столом.

Взяли ковш, большой и примитивный: —

Выпей с нами, смелая душа! —

Атаман, сердитый и активный,

Полетит под стол, как реактивный,

Сразу после этого ковша.

Будет он в постельной упаковке,

Как младенец, жалобно зевать,

От подушки, судя по сноровке,

Кулаки свои, как двухпудовки,

До утра не сможет оторвать…

И тогда в притихшем сельсовете,

Где баян бахвалится и врет,

Первый раз за множество столетий

Все пойдут, старательно, как дети,

Танцевать невиданный фокстрот.

Что-то девки стали заноситься!

Что-то кудри стали завивать!

Но когда погода прояснится,

Все увидят: поле колосится!

И начнут частушки запевать…

Не подберу сейчас такого слова,

Чтоб стало ясным все в один момент.

Но не забуду Кольку Белякова

И Колькин музыкальный инструмент.

Сурова жизнь. Сильны ее удары,

И я люблю, когда взгрустнется вдруг,

Подолгу слушать музыку гитары,

В которой полон смысла каждый звук.

Когда-то я мечтал под темным дубом,

Что невеселым мыслям есть конец,

Что я не буду с девушками грубым

И пьянствовать не стану, как отец.

Мечты, мечты… А в жизни все иначе.

Нельзя никак прожить без кабаков.

И если я спрошу: «Что это значит?» —

Мне даст ответ лишь Колька Беляков.

И пусть сейчас не подберу я слова.

Но я найду его в другой момент,

Чтоб рассказать про Кольку Белякова

И про его чудесный инструмент.

Не могу я

Видеть без грусти

Ежедневных собачьих драк,

В этом маленьком

Захолустье

Поразительно много собак!

Есть мордастые —

Всякой масти!

Есть поджарые —

Всех тонов!

Только тронь —

Разорвут на части

Иль оставят вмиг

Без штанов.

Говорю о том

Не для смеху,

Я однажды

Подумал так:

«Да! Собака —

Друг человеку

Одному,

А другому – враг…»

Я люблю, когда шумят березы,

Когда листья падают с берез.

Слушаю – и набегают слезы

На глаза, отвыкшие от слез.

Все очнется в памяти невольно,

Отзовется в сердце и в крови.

Станет как-то радостно и больно,

Будто кто-то шепчет о любви.

Только чаще побеждает проза,

Словно дунет ветер хмурых дней.

Ведь шумит такая же береза

Над могилой матери моей.

На войне отца убила пуля,

А у нас в деревне у оград

С ветром и с дождем шумел, как улей,

Вот такой же желтый листопад…

Русь моя, люблю твои березы!

С первых лет я с ними жил и рос.

Потому и набегают слезы

На глаза, отвыкшие от слез…

Я уплыву на пароходе,

Потом поеду на подводе,

Потом еще на чем-то вроде,

Потом верхом, потом пешком

Пройду по волоку с мешком —

И буду жить в своем народе!

Что с того, что я бываю грубым?

Это потому, что жизнь груба.

Ты дымишь

своим надменным чубом,

Будто паровозная труба.

Ты одет по моде. Весь реклама.

Я не тот…

И в сумрачной тиши

Я боюсь, что жизненная драма

Может стать трагедией души.

Ну погоди, остановись, родная.

Гляди, платок из сумочки упал!

Все говорят в восторге: «Ах какая!»

И смотрят вслед…

А я на все начхал!

Начхал в прямом и переносном смысле.

И знаю я: ты с виду хороша,

Но губы у тебя давно прокисли,

Да и сама не стоишь ни гроша.

Конечно, кроме платья и нательных

Рубашек там и прочей ерунды,

Конечно, кроме туфелек модельных,

Которые от грязи и воды

Ты бережешь…

А знаешь ли, что раньше

Я так дружил с надеждою одной, —

Что преданной и ласковой, без фальши,

Ты будешь мне

когда-нибудь

женой…

Прошла твоя пора любви и мая,

Хотя желаний не иссяк запал…

…Ну погоди, остановись, родная,

Гляди, платок из сумочки упал!

– Как сильно изменился ты! —

Воскликнул я. И друг опешил.

И стал печальней сироты…

Но я, смеясь, его утешил:

Меняя прежние черты,

Меняя возраст, гнев на милость,

Не только я, не только ты,

А вся Россия изменилась!..

Есть на Севере береза,

Что стоит среди камней.

Побелели от мороза

Ветви черные на ней.

На морские перекрестки

В голубой дрожащей мгле

Смотрит пристально березка,

Чуть качаясь на скале.

Так ей хочется «счастливо!»

Прошептать судам вослед.

Но в просторе молчаливом

Кораблей все нет и нет…

Спят морские перекрестки,

Лишь прибой гремит во мгле.

Грустно маленькой березке

На обветренной скале.

Дорогая! Любимая! Где ты теперь?

Что с тобой? Почему ты не пишешь?

Телеграммы не шлёшь… Оттого лишь —

поверь,

Провода приуныли над крышей.

Оттого лишь, поверь, не бывало и дня

Без тоски, не бывало и ночи!

Неужели – откликнись – забыла меня?

Я люблю, я люблю тебя очень!

Как мне хочется крикнуть:

«Поверь мне! Поверь!»

Но боюсь: ты меня не услышишь…

Дорогая! Любимая! Где ты теперь?

Что с тобой? Почему ты не пишешь?

Ты хорошая очень – знаю.

Я тебе никогда не лгу.

Почему-то только скрываю,

Что любить тебя не могу.

Слишком сильно любил другую,

Слишком верил ей много дней,

И когда я тебя целую,

Вспоминаю всегда о ней…

Вьюги в скалах отзвучали.

Воздух светом затопив,

Солнце брызнуло лучами

На ликующий залив!

День пройдет – устанут руки.

Но, усталость заслонив,

Из души живые звуки

В стройный просятся мотив.

Свет луны ночами тонок,

Берег светел по ночам,

Море тихо, как котенок,

Все скребется о причал…

Снуют. Считают рублики.

Спешат в свои дома.

И нету дела публике,

что я схожу с ума!

Не знаю, чем он кончится —

запутавшийся путь,

но так порою хочется

ножом…

куда-нибудь!

Поэт перед смертью

сквозь тайные слезы

жалеет совсем не о том,

что скоро завянут надгробные розы

и люди забудут о нем,

что память о нем —

по желанью живущих —

не выльется в мрамор и медь…

Но горько поэту,

что в мире цветущем

ему

после смерти

не петь…

Теперь она, как в дымке, островками

Глядит на нас, покорная судьбе, —

Мелькнет порой лугами, ветряками —

И вновь закрыта дымными веками…

Но тем сильней влечет она к себе!

Мелькнет покоя сельского страница,

И вместе с чувством древности земли

Такая радость на душе струится,

Как будто вновь поет на поле жница,

И дни рекой зеркальной потекли…

Снега, снега… За линией железной

Укромный, чистый вижу уголок.

Пусть век простит мне ропот бесполезный,

Но я молю, чтоб этот вид безвестный

Хотя б вокзальный дым не заволок!

Пусть шепчет бор, серебряно-янтарный,

Что это здесь при звоне бубенцов

Расцвел душою Пушкин легендарный,

И снова мир дивился благодарный:

Пришел отсюда сказочный Кольцов!

Железный путь зовет меня гудками,

И я бегу… Но мне не по себе,

Когда она за дымными веками

Избой в снегах, лугами, ветряками

Мелькнет порой, покорная судьбе…

В саду, где пела радиола,

Где танцевали «Вальс цветов»,

Все глуше дом у частокола,

Все нелюбимей шум ветров.

Улыбка лета так знакомо

Опять сошла с лица земли!

И все уехали из дома

И радиолу увезли…

На огороде с видом жалким,

Как бы стыдясь за свой наряд,

Воронье пугало на палке

Торчит меж выкопанных гряд.

Порой тревожно – не до шуток! —

В рассветном воздухе седом

Мелькнет косяк последних уток

Над застывающим прудом.

Вот-вот подует зимним, снежным.

Все умирает… Лишь один

Пылает пламенем мятежным —

Наследник розы – георгин!

Я забыл,

Как лошадь запрягают.

И хочу ее

Позапрягать,

Хоть они неопытных

Лягают

И до смерти могут

Залягать.

Но однажды

Мне уже досталось

От коней

И рыжих, и гнедых, —

Знать не знали,

Что такое жалость,

Били в зубы прямо

И под дых.

Эх, запряг бы

Я сейчас кобылку

И возил бы сено

Сколько мог,

А потом

Втыкал бы важно вилку

Поросенку

Жареному

В бок…

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог…

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной,

Добрый Филя живет.

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть…

Филя! Что молчаливый?

А о чем говорить?

В глаза бревенчатым лачугам

Глядит алеющая мгла,

Над колокольчиковым лугом

Собор звонит в колокола!

Звон заокольный и окольный,

У окон, около колонн, —

Я слышу звон и колокольный,

И колокольчиковый звон.

И колокольцем каждым в душу

До новых радостей и сил

Твои луга звонят не глуше

Колоколов твоей Руси…

Мы встретились

У мельничной запруды.

И я ей сразу

Прямо все сказал!

– Кому, – сказал, —

Нужны твои причуды?

Зачем, – сказал, —

Ходила на вокзал?

Она сказала:

– Я не виновата.

– Ответь, – сказал я. —

Кто же виноват? —

Она сказала:

– Я встречала брата.

– Ха-ха, – сказал я, —

Разве это брат?

Она сказала:

– Ты чего хохочешь?

– Хочу, – сказал я,

Вот и хохочу!

Она сказала:

– Мало ли что хочешь!

Я это слушать

Больше не хочу!

Конечно, я ничуть

Не напугался,

Как всякий,

Кто ни в чем не виноват,

И зря в ту ночь

Пылал и трепыхался

В конце безлюдной улицы

Закат…

Человек не рыдал, не метался

В это смутное утро утраты,

Лишь ограду встряхнуть попытался,

Ухватившись за колья ограды…

Вот прошел он. Вот в черном затоне

Отразился рубашкою белой,

Вот трамвай, тормозя, затрезвонил,

Крик водителя: – Жить надоело?!

Было шумно, а он и не слышал.

Может, слушал, но слышал едва ли,

Как железо гремело на крышах,

Как железки машин грохотали.

Вот пришел он. Вот взял он гитару.

Вот по струнам ударил устало.

Вот запел про царицу Тамару

И про башню в теснине Дарьяла.

Вот и всё… А ограда стояла.

Тяжки колья чугунной ограды.

Было утро дождя и металла,

Было смутное утро утраты…

Как хорошо! Ты посмотри!

В ущелье белый пар клубится,

На крыльях носят свет зари

Перелетающие птицы.

Соединясь в живой узор,

Бежит по морю рябь от ветра,

Калейдоскопом брызг и света

Сверкает моря горизонт.

Вчера там солнце утонуло,

Сегодня выплыло – и вдруг,

Гляди, нам снова протянуло

Лучи, как сотни добрых рук.

Проснись с утра,

со свежестью во взоре

Навстречу морю окна отвори!

Взгляни туда, где в ветреном просторе

Играют волны в отблесках зари.

Пусть не заметишь в море перемены,

Но ты поймешь, что празднично оно.

Бурлит прибой под шапкой белой пены,

Как дорогое красное вино!

А на скале, у самого обрыва,

Роняя в море призрачную тень,

Так и застыл в восторге молчаливом

Настороженный северный олень.

Заря в разгаре —

как она прекрасна!

И там, где парус реет над волной,

Встречая день, мечтательно и страстно

Поет о счастье голос молодой.

Забрызгана

крупно

и рубка,

и рында,

Но час

отправления

дан!

И тральщик

тралфлота

треста

«Севрыба»

Пошел

промышлять

в океан…

Подумаешь,

рыба!

Треске

мелюзговой

Язвил я:

– Попалась уже? —

На встречные

злые

суда без улова

Кричал я:

– Эй, вы!

На барже! —

А волны,

как мускулы, взмыленно,

рьяно,

Буграми

в суровых тонах

Ходили

по черной

груди океана,

И чайки плескались

в волнах,

И долго,

и хищно,

стремясь поживиться,

С кричащей

голодной

тоской

Летели

большие

клювастые

птицы

За судном,

пропахшим

треской.

Эх, коня да удаль азиата

Мне взамен чернильниц и бумаг, —

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б аргамак!

Как разбойник,

только без кинжала,

Покрестившись лихо на собор,

Мимо волн Обводного канала

Поскакал бы я во весь опор!

Мимо окон Эдика и Глеба,

Мимо криков: «Это же – Рубцов!»

Не простой —

возвышенный,

в седле бы

Прискакал к тебе в конце концов!

Но, должно быть, просто и без смеха

Ты мне скажешь: – Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси? —

И, стыдясь за дикий свой поступок,

Словно Богом свергнутый с небес,

Я отвечу буднично и глупо:

– Да, конечно, это не прогресс…