Стихотворения

Не умираем от чахотки

И не стреляемся всерьез.

Наш век, стремительный и ходкий,

Летит вперед, как тепловоз.

Давясь слезой, седея с горя,

Шепча: «О, с этим мне не жить!»,

Три раза в год бежишь на море —

И все четыре, может быть.

Под жакарандой и баньяном,

Неловкий гринго, шут и фат,

Валяешься смертельно пьяным

И зришь перед глазами ад.

О, как мы не нужны! И надо ль

Причин доискиваться до?

Гори, звезда моя, не падай,

И, сердце, покрывайся льдом.

Что обольщения и страсти,

Что терпкой музыки глоток!

Раскрасьте иль обезобразьте —

А мир прекрасен и жесток.

Залечивай шрамы, ожоги

И рваные раны разлук.

Кругом дураки и дороги,

И жизнь ускользает из рук.

Под вольную музыку смерти

Душа отцветет, яко крин.

…Цыгане танцуют в концерте,

Смугляночка бьет в тамбурин, —

Чума ли пирует привычно,

Любовью ли горло полно…

Век выдался — страшный, обычный,

Блистательно в нем и темно.

Свобода — пьянáя-дурная,

По головы, как по грибы…

Пусть сильными нас вспоминают,

Не помня, как были слабы.

Как скажешь в лоб — потом, жалея,

От острой мечешься вины.

Темны созвездья, и аллея

Темна, и помыслы темны.

И море, щурясь и мерцая,

Шумит, зовет, вгоняет в дрожь.

И ты, судьбы не отрицая,

Навстречу ей легко идешь —

С бутылкой крымского портвейна

Наперевес, с огнем в груди,

Столь белокожа и лилейна,

Что хоть умри и пропади.

И чем все кончится однажды?

Все той же вечною тоской,

Бессмысленной и острой жаждой,

Во тьму протянутой рукой.

Ах, погибать ни за полушку —

Какой в том лад, какой в том мед?

И горлица зовет кукушку —

Да, видно, без толку зовет.

Мой кораблик, скользящий над бездной —

Лишь один из других рыбаков,

И трепещет в руках бесполезный

Блестких слов небогатый улов.

Что ты скажешь мне, друг мой, на это —

Правишь путь ли, за мною скользя,

В ожидании скорого лета

И расплаты за все, что нельзя?

Ах, что пели, и что мы творили,

И душа прикипала к душе…

А о чем мы с тобой говорили,

Я всего и не помню уже.

Если мы покидаем друг друга — ответь, ответь! —

Если сердце пошло в отказ и привычно лжет,

Призывая тебя на разлуку, на казнь, на смерть,

На погибель, твердя, что вовсе и не живет,

Что мертво давно, что закончился этот фильм,

Этот варварский блеск, и пурпур, и шелк любви,

Что отброшено бремя страсти, и Иггдрасиль

Прорастает сквозь дух и тело, и вот — живи,

Как умеешь, и ты сопрягаешься с пустотой

И стираешь нервы о камни своих потерь,

О шершавость боли, когда ты опять — не с той,

И в крови, убаюкан, дремлет до срока зверь,

Если лживость сердечная вдруг в полный рост встает,

Отмахнуться уже не выйдет, но как с ней быть?

Непривычный тебе, но знакомый мне оборот —

Надоевшая, злая насмешка моей судьбы.

Что тебе до моих забот с полученьем виз,

До щенков пушистых, волчат для моих саней,

Жеребят шестиногих и хрупких холодных вис? —

Спит валькирия, спит — и на фьорды глядит во сне.

Мы не те и не с теми, но сердце умеет лгать,

И слова наши лгут, и, укутавшись в пустоту,

Замирают от сна и нежности в двух шагах,

Трепыхаются яркими зябликами на лету.

Что нам делать с этим разбросом, раздраем, раз —

Общенностью наших дней, с глубиной родства

Потаенной, что навсегда отличило нас

От других живущих? Что мне твои слова,

Препинанья знаки, запинки на хлипкой лжи,

Спотыканья тире на боли твоей-моей —

Там, где чувство долга поставило рубежи…

Обещать, что не будем брать их? Давай, сумей…

Что нам делать с этим родимым пятном любви —

Развернуть драккары и плыть к своим берегам?

Но трепещут спящие звери у нас в крови:

Златоглазый Слейпнир и синеокий Гарм…

Любишь меня, говорю, так люби и так —

С этой вот чехардой из друзей, собак,

С нервами, фибрами, жабрами и вообще,

В розовой шубке и в черном, как ночь, плаще,

С ножками, запинающимися в такт,

С жизнью, в которой, как ни крути, бардак,

С пыткой бессониц и горечью через край,

С каждым, кому шепчу я: «Не умирай!»,

С этой звездой во лбу… Солоней морей

Слезы мои, вот такую меня согрей:

Руки и волосы — все во мне хорошо, —

С сорванным голосом, вывернутой душой.

Порываешь навеки с предателями, лжецами.

Отравили собаку — и новую в дом берешь.

И бормочешь под нос: «Мы во всем виноваты сами».

И, рыданье сглотнув, твердишь себе: «Ну, так что ж!»

Смерти, жизни, судьбе — счет кому выставлять к оплате?

На какую звезду загадать, чтобы боль прошла,

Если помнишь: в чужой рубашке ты, как в халате,

По утрам на почти любимом плече спала?

На Рифейские горы ложится рассвета кромка.

Детям Гипербореи по силам любой обвал.

Лижет руки щенок, а под сердцем болит негромко:

Ты-то помнишь, кто прежде ладонь твою целовал.

Но пока на морозе глотаешь дым пахитосок,

Пепел Кубы сбивая на блесткий уральский снег,

Твой пушистый и злой распрекраснейший недопесок

Никакой беды не подпустит к тебе вовек.

Пион уклоняющийся — от

Армии или налогов?

Малиново-розов его живот,

Уклончивый недотрога.

Пион не скажет ни да, ни нет,

Хоть к стеблю приставляй пистолет,

Он — неговорливый.

Сажаю его под сливой.

Сидеть, говорю, не пересидеть,

Пока за тобой не придет смерть,

Цветочная злая смерть,

Железная, быстрая, чик — и все!

Ничто тебя не спасет.

Хрустальной пыточной твердь.

Будешь мертвый стоять и гореть,

Пунцоветь и розоветь.

А из целебного корешка

Сделают лекарство для плаксы и дурачка.

Развесишь белье на балконе,

Заваришь тархун и чабрец.

Мучительной жизни на склоне

Прекрасный провидишь конец.

Поблажек не просишь: одышка

Ли, пламя ль вскипело в груди,

А все же пока что не крышка,

А все же — вставай и иди.

Шагай то легко, то неловко —

Взлетишь ли, споткнешься, любя…

Балконная эта веревка

Продаст с потрохами тебя:

На ней, распростертое гладко,

Рядком и старье, и новье —

Твой свитер в цветах и лошадках,

В снегириках платье твое.