Стихотворения и поэмы

Зажглось над миром дивное светило

И, разогнав остатки темноты,

Величественным светом озарило

Кавказских гор высокие хребты.

И в этот миг, над горною грядою

Блистая белоснежной головой,

В пространстве между небом и землею

Возник Казбек, суровый и немой.

В начале дней из недр земного лона

Его взметнули сонмы адских сил,

Но, разорвав главой полнебосклона,

Он изнемог и в воздухе застыл.

И вот — гигантским ледяным кристаллом

Его глава под солнцем замерла,

И в дольний мир глядят, грозя обвалом,

Его снегов тяжелые крыла.

Как будто ждет он лишь трубы господней,

Чтоб в Судный день низринуться с высот

И самому погибнуть в преисподней,

И погубить с собою весь народ.

Но это утро было так прекрасно,

Так радостно струились волны рек,

Что даже полный ярости опасной

Смирился очарованный Казбек.

Небесному спокойствию внимая,

Безмолвная покоилась земля,

И небеса от края и до края

Свой дивный свет струили на поля.

Лишь разум мой, испытанный судьбою,

Не обольщался этой тишиной.

«Не верь, — шептал он, — счастью и покою:

Лгут небеса, лукавит мир земной.

Не в первый раз на этот мир злосчастный

Блаженная нисходит тишина,

Но никогда судьбы его ужасной

Не изменяла к лучшему она.

Всё это ложь, что видишь ты сегодня.

Мир негодует, бедствуя давно.

Поистине, проклятие господне

В безмолвии его заключено!»

Но прелесть утра все мои сомненья

Развеяла во мне, и наконец

Душа моя познала утешенье

В надежде, животворной для сердец.

Проникнутый блаженным упованьем,

Я погрузился в сладостный покой,

И сердце, истомленное страданьем,

Любовью озарилось неземной.

Могучей верой в мировое благо

Опять душа наполнилась моя,

И спала с глаз моих завеса мрака,

И слух воскрес для звуков бытия.

И дивные предстали мне виденья,

Исполненные мудрости, и в них

Таинственное было обольщенье

Для сокровенных помыслов людских.

На высоте Казбека отдаленной,

Сверкая белоснежной сединой,

Чудесный старец, в думу погруженный,

В тот ранний час предстал передо мной.

Глаза рукой от солнца заслоняя,

Смотрел он вдаль, где у подножья скал

Могучий Терек, волны погоняя,

Как злобный лев, метался и стонал.

Прислушиваясь к яростному вою

Мятежного питомца своего,

Громада гор стояла над водою

И повторяла возгласы его.

И путник, пробираясь по теснине,

Дрожал от страха, и зеленый лес

Шумел вдали, и посреди долины

Текла Арагва, полная чудес.

Люблю тебя, Арагва! Ты была

Свидетельницей доблести грузинской.

В былые дни страна моя цвела

У вод твоих красою исполинской.

Давным-давно, во мраке прошлых дней,

Ты видела расцвет страны моей

И колыбель отцов моих качала…

И чудится — от самого начала

Предания страны моей родной

Сокрыла ты холодною волной.

Там, где твои бушующие воды

Приемлет осторожная Кура,—

Там бой кипел, там спорили народы

И кровь лилась с утра и до утра.

Поистине родной грузинской кровью

Здесь орошен земли моей оплот.

О, сколько раз с печалью и любовью

Смотрел я в глубь прозрачных этих вод!

Что я искал? Забытое былое?

Погибшее отечество святое?

Не знаю я… Но кровь далеких дней

Дымилась над отчизною моей.

Но ни леса, ни горы, ни долины,

Ни залитый сияньем небосклон

Не привлекали старца, и с вершины

Не их красою любовался он.

Он вдаль глядел. От края и до края

В многообразном шуме бытия,

Как некая жемчужина живая,

Пред ним лежала Грузия моя.

И он смотрел, как дивный небожитель…

Откуда ты, таинственный старик?

Зачем покинул ты свою обитель

И, как виденье, предо мной возник?

Так я спросил. И с высоты двуглавой

В ответ раздался голос величавый:

«Повсюду и всегда я, Грузия, с тобой!

Я — твой бессмертный дух, я — спутник твой скорбящий.

И сердце я омыл в крови твоей живой,

И в жребий твой проник — былой и настоящий.

Твоим томлением, несчастная, томим,

Потоком слез твоих я орошал ланиты.

О, как я тосковал по дням твоим былым,

Как для тебя искал опоры и защиты!

Могу ли я забыть добытую в боях

Былую мощь твою и дедовскую славу?

Была свободной ты, и вот — развеял в прах

Неумолимый рок могучую державу.

Уж твой не верит сын, что, родину любя,

Возможно обновить погибшие твердыни.

Он веру потерял, страдая, и тебя

Покинул, словно храм, заброшенный отныне.

Покуда, возмужав и сердцем и умом,

Он не поймет основ общенародной жизни,

Покуда в ход ее не вникнет он с трудом,—

Чем может он помочь страдающей отчизне?

Бессмысленно ропща, он погрузится в мрак,

Испепелен навек судьбой своей плачевной,

И слез его поток есть несомненный знак

Бессилия его и немощи душевной.

Ни стар, ни мал не ведают сегодня,

О чем скорбит родная сторона.

Забыли мы, что милостью господней

Нам, как святыня, родина дана.

Забыли мы, что перед ликом бога

Велик лишь тот, кто за родной предел

Всю жизнь свою до смертного порога

Огнем самоотверженным горел.

О, счастлив тот, кто в жизни удостоен

Великой чести биться за народ!

Благословен в бою погибший воин!

Его пример вовеки не умрет.

В народной песне он воскреснет снова,

Его призыв в грядущие века

Воспрянет в сердце юноши младого,

Чтоб, стиснув меч, не дрогнула рука.

Услышав песнь о подвиге героя,

Забудет старец жребий свой, и вновь

В душе его проснется жажда боя

И закипит к отечеству любовь.

Над колыбелью маленького сына

Ее споет заботливая мать,

Чтобы дитя с отвагою орлиной

Родной народ училось защищать.

Младая дева, струны в лад настроив,

Споет ее на утре майских дней,

И много новых доблестных героев

Родит та песнь для родины моей.

Увы, грузины, где же тот герой,

Кого ищу я в стороне родной?

Героя нет… И поле боевое

Давным-давно травою поросло,

И то, что было доблестью в герое,

Исчезло в вас и превратилось в зло.

Оторвались душой вы от народа,

Забыли вы о родине своей

И, медленно слабея год от года,

Уже служить не в силах больше ей.

Для вас природа, щедрая на диво,

Все лучшие богатства припасла,

Чтоб жили вы свободно и счастливо,

Чуждаясь равнодушия и зла.

И вот страна — жемчужина вселенной,

Любимое отечество мое —

Лежит одна в печали неизменной,

Затем, что разлюбили вы ее.

Затем, что вы нечистою рукою

Замкнули ей правдивые уста,

Затем, увы, что под чужой полою

Она укрылась, точно сирота.

Но и в толпе, покорной и безгласной,

Вдруг искра загорается творца,

И с униженьем родины прекрасной

Порой не примиряются сердца.

Однако зависть и вражда глухая

Разъединяют немощных людей,

И гибнет их отвага молодая,

Бесплодная для родины моей.

Вот двое-трое, видимо, прозрели,

За родину вступили в смертный бой,

Но даже в общем благородном деле

Они не знают дружбы меж собой.

Не доверяя в действиях друг другу,

Они, разрушив дело рук своих,

Способствуют всеобщему недугу,

Который стал причиной горя их.

Вот господин и раб его бесправный,

Вот на весах условленный оброк.

Когда он принят мерою исправной,

Встает хозяин, злобен и жесток,

И ставит ногу властную на гири.

Несчастный раб! Заплатишь ты вдвойне.

Поистине, нет правды в этом мире,

А сила на господской стороне!

Подобно камню сердце богатея,

Он сам, увы, своих пороков раб.

Молить его — бесплодная затея

Для тех, кто в жизни немощен и слаб.

Бедняк молчит, в слезах ломая руки,

Пощады просит взор его очей.

Куда уйти от голода и муки,

Как прокормить беспомощных детей?

Он думает: „Мой пот, моя забота,

Моя неутомимая работа,

И в дождь, и в слякоть беспросветный труд,

Мои невзгоды, беды и страданья,

Терпение, упорство, упованья,—

Жена моя! — что нам они дадут?

О, горе мне! Тоска меня снедает,

Как ни трудись — плоды пожнет другой.

Раб трудится — хозяин поедает…

Где справедливость в мире, боже мой?“

Раба за человека не считают.

От матери младенца отнимают

И продают неведомо кому…

Со всей своею злобой сатанинской

Глумятся над любовью материнской,

Наперекор природе и уму.

И если бог послал бедняге дочь,

Отмеченную чистой красотою,—

Несчастный раб, чем можешь ты помочь

Беде своей? Что станется с тобою?

Отнимут дочь, похитят, продадут,

Заставят жить в печали и тревоге

И, надругавшись, душу заплюют,

И, как цветок, растопчут по дороге.

И заклеймит бессмысленный разврат

Прекрасный образ дочери любимой;

Всё, что любил ты, всё, чем был богат, —

Увидишь в скверне ты неистребимой.

И отвернешься с мукою в душе,

Заплакал бы, да слез не будет боле,

И ты уйдешь с проклятьем, и уже

Возненавидишь деву поневоле.

И скажешь ты: „Уж лучше бы змеей

Родилась ты или была уродом,

Чем обесчестить дом семьи родной

И осрамить меня перед народом!“

Ты сын труда, и на твоих плечах

Ярмо несправедливостей жестоких,

Хоть за тебя и распят был в веках

Учитель всех несчастных и убогих.

Труд на земле давно порабощен,

Но век идет, — и тяжкие оковы

Трещат и рвутся, и со всех сторон

Встают рабы, к возмездию готовы.

Освобожденье честного труда —

Вот в чем задача нынешнего века,

Недаром бурь народных череда

Встает во имя братства человека.

Не устоит отживший, старый мир

Перед могучим вихрем обновленья,

Не выдержат грабитель и вампир

За правду справедливого сраженья,

Падут оковы, рушится оплот

Проклятого насилья мирового,

И из побегов новых расцветет

Страна моя, родившаяся снова.

Настанет день, и на земле жестокой

Вражда и скорбь исчезнут без следа,

И утвердится светлый мир труда

Во всеоружье истины высокой.

И по таланту каждому за труд

Воздаст он всем равно и справедливо.

И нищета пройдет, и всем на диво

Овца и волк в согласье заживут.

Вернув земле утраченный покой,

Свободный труд изгонит тунеядство.

И уж не будут праздной болтовней

Слова: свобода, равенство и братство.

Поистине, почуял человек,

Что он растет и борется по праву,

Что породить обязан этот век

Труда благословенную державу,

Где ты воспрянешь с поднятым челом,

Почуешь силы творческие снова

И сам не будешь более рабом,

И не возьмешь в рабы себе другого.

Настанет день, и песнь твоей души —

Песнь пахаря над истощенной нивой,

Песнь пастуха, которая в глуши

Пугает нас печалью сиротливой, —

Как светлый гимн раздастся над землей,

И, позабыв последние невзгоды,

Прославишь ты над пашней трудовой

Священное дыхание свободы.

И расцветут родимые поля,

И пред тобой от края и до края

Вздохнет освобожденная земля,

Твой светлый гимн согласно повторяя.

Вот предо мной вельможа именитый.

В каком довольстве пребывает он

В то время, как собрат его забытый

И голодом, и страхом удручен!

Пожертвовать для слабого собою —

Удел героев. В наш спесивый век

Чужой не проникается бедою

Гордынею объятый человек.

Зачем ему творить добро народу,

Коль сам живет он бедствием людей,

Зачем чужую облегчать невзгоду,

Коль счастлив он благодаря лишь ей?

Вот и купец. Улыбки расточая,

Торгует он, обманывая люд,

Пусть брат его погибнет, голодая, —

Он не моргнет и глазом, этот плут.

Вот и попы. Как говорит преданье,

Спаситель мира, к подвигу готов,

Народное им вверил воспитанье,

Они ж омыли руки от трудов!

Где подлинно великое ученье

Любви и правды? Предано забвенью!

Где проповедь возвышенных идей,

Чтобы воспрянул нищий и голодный?

Где возвеститель правды всенародной

Во имя блага родины моей?

Вот и Тбилиси. Горестью гонимый,

Бродил я там, печальный и незримый,

Прислушиваясь к шуму бытия.

Передо мной крестьяне и князья,

И старики, и женщины, и дети

Шумели, проходя по мостовой.

Внимательно я слушал эти речи,

Но мысли не заметил в них живой.

Клянусь высоким именем картвела,—

Их жизнь — не жизнь и дело их — не дело!

Они хлопочут, думают, живут,

Ликуют, плачут, стонут и поют;

Шум, говор, смех, а как посмотришь — рядом

Унынье, скорбь и слезы льются градом.

Но в мыслях их, и чувствах, и делах,

В улыбках безмятежных и слезах

Ни смысла нет, ни разума, ни веры,

И все они — лжецы и лицемеры.

Пустая жизнь, почти небытие,

Бесплодные печали и напасти!

Однообразья мертвого ее

Не оживляют подлинные страсти.

Сегодня там похоже на вчера,

Грядущее обманчиво и серо.

Борьба во имя правды и добра

Теперь, увы, не боле как химера.

Там за подачку жалкую князей

И стар и мал продать себя готовы,

Сменили там на ржавые оковы

Честь и свободу родины своей.

А вот и Мцхет — героев отчий дом,

Великой жизни дивная гробница!

Здесь древо жизни, славное в былом,

Впервые стало радостно ветвиться.

Его во славу прежних вольных дней

Вспоило сердце древнего картвела,

И радость, озарившая людей,

Как светлый ключ, в груди у них звенела.

Но там, где древо славное цвело,

Страдания и раны исцеляя,

Где ключ бессмертья, отгоняя зло,

Хранил судьбу отеческого края, —

Теперь не бьет источник тот живой,

И древо жизни больше не ветвится.

И сделалась деревнею простой

Прославленная дедами столица.

Иссякла жизнь, широкая, как мир,

Обрушились высокие чертоги,

Где был дворец — теперь стоит трактир

Да бродят овцы, жалки и убоги.

Отчизна милая, жемчужина вселенной,

О, сколько страшных бурь промчалось над тобой!

Кто, сломленный в боях грозой иноплеменной,

Сумел бы перенесть ужасный жребий твой?

Кто смог бы перенесть тысячелетья боли,

Борьбы неистовой — и не разбиться в прах?

Кто смог бы пережить все ужасы неволи

И отстоять себя в бесчисленных боях?

Полки твоих сынов в сраженьях погибали,

Две тысячи годин звенели их щиты,

Но голову свою в унынье и печали

Ни перед кем еще не преклоняла ты.

Во имя двух святынь отважные иберы

Боролись у твоих многострадальных стен,—

Отчизну отстояв и не нарушив веры,

Поистине за них всё отдали взамен.

Как может позабыть отважный твой питомец

И рабство и позор тех беспросветных дней,

Когда врата твои всесильный Македонец

Поколебал в боях десницею своей?

Он ненавидел нас, он презирал бесправный

Талантливый народ. Но даже в лютый год

Удержит ли страну тиран самодержавный,

Который полюбить не в силах наш народ?

Жестокостям своим не ведавший предела,

Он Грузию в те дни, как тряпку, растоптал

И славный наш язык — сокровище картвела —

В родной его стране преследовал и гнал.

Он не хотел признать достоинства народа,

Его творения, величие и честь,

За что сыны его боролись год от года

И сотни бед своих сумели перенесть.

И в ярости народ смотрел на груды праха,

И шею гнул в ярме, как требовал тиран,

И под личиною покорности и страха

Обдумывал в душе возмездья тайный план.

И наступил народной мести срок,

Восстал народ, и враг бежит, гонимый,—

Благословен карающий клинок

Во имя счастья родины любимой!

Мне чудится отважный Фарнаоз,

Болеющий за честь родного края.

Клинок возмездья первый он занес,

Священным гневом яростно пылая.

Не вынес он, старинный наш герой,

Бесстыдства всенародных оскорблений

И на тирана мощною рукой

Обрушил месть отважных поколений.

И, поразив насильника в боях,

Сорвал он цепи с нашего народа,

И над страной, поверженной во прах,

Зажглась, как солнце ясное, свобода.

Он Грузию из множества частей

Опять слепил в одно большое тело

И возвеличил доблестью своей

Униженное звание картвела.

С тех пор твои, о Грузия, сыны,

Чтоб жизнь была привольна и богата,

Своих мечей не прятали в ножны

Под ненасытным взглядом супостата.

Пусть с четырех теснил тебя сторон

Коварный враг, но поднимались снова

Сыны твои, и, грудью отражен,

Враг удалялся с поля боевого.

Бывали дни, когда на твой призыв

Взвивались вверх народные знамена

И, юношей на бой соединив,

У рубежей вставали непреклонно.

Бывали дни, когда за честь твою

Смерть — даже смерть! — считалась счастьем. Даже

Соперничали воины в бою,

Кому погибнуть первому на страже.

А что теперь? В душе твоих сынов

Уж не горит огонь былых столетий,

И про дела отважные отцов

Не вспоминают нынешние дети.

………………………………………

Исчезла без следа былая мощь державы,

И доблестная жизнь, исполненная славы,

Заглохла, как река среди сухих степей…

Пусть не текла она дорогою свободной,

Истерзана борьбой и яростью бесплодной,

Но боль за родину была присуща ей.

Текла она вперед сквозь радости и горе,

То замирала вдруг, то ширилась опять.

Но зависть и вражда в бессмысленном раздоре

Родные берега старались подрывать.

И пали берега, обрушились твердыни,

И жизненный поток по воле темных сил

Десятками ручьев растекся по долине

И кровный труд отцов, бушуя, поглотил.

Настанет ли тот день, когда увижу снова

Страну, воскресшую для новых светлых дней,

Когда утихнет спор и крепкая основа

Соединит навек измученных людей?

Когда ручьи племен сольются воедино,

И, от последних бурь освобождая нас,

Могучая душа, достойная грузина,

С любовью осенит прославленный Кавказ?

Когда своим лучом священная свобода

Расплавит цепи зла и превозможет тьму,

И снова будет горд достойный сын народа,

Что он принадлежит народу своему?»

И в этот миг ударил в небе гром,

И дрогнул мир от яростного гула,

И, осветив ущелие огнем,

Передо мною молния сверкнула.

Громада туч полнеба облегла,

Долины, горы мглой заволокла,

Рванулся ветер, буря застонала,

И с высоты однообразных скал,

Где белый снег клубился и взлетал,

Послышался угрюмый рев обвала.

И светлое молчание природы

Сменилось адом, и казалось мне,

В сплошной хаос слились земля и воды

И ветер выл с громами наравне.

И я взглянул с тоскою на Казбек,

Но в воздухе уже клубился снег,

И заслонялась тучами вершина,

И старец, преисполненный огня,

Как светлый призрак, скрылся от меня,

Покинув опечаленного сына.

Но буря пролетела через миг,

И засияли горы в отдаленье,

И снова старец, древен и велик,

Предстал очам, как дивное виденье.

Склонив колена над родной землей,

Вздымал он к небу трепетные руки

И, горести исполнен вековой,

Молился в исступлении и муке:

«О матерь божия! Отчизна — твой удел…

Заступницею будь истерзанного края!

Прими, как жертву, кровь, которую картвел

Столь щедро проливал, в страданьях погибая.

Довольно этих мук для родины моей,

Верни моей стране стремление ко благу,

Даруй ей бытие далеких славных дней,

Вдохни в сердца сынов отцовскую отвагу!

О боже праведный! С молитвой на устах,

Картвелы прошлых дней не ведали покоя.

Прими как жертву ты их незабвенный прах

И отпусти грехи, искупленные вдвое.

Верни грузинам ты взаимную любовь,

Восстанови страну из праха разрушенья

И радугу твою живительную вновь

Яви как добрый знак грядущего спасенья!»

И распростерся пояс семицветный,

Венчая неба купол голубой,

И над страной печали беспросветной

Повеяло надеждою живой.

И грудь моя исполнилась блаженства,

И мрак сомнений навсегда исчез,

И не было на свете совершенства

Прекрасней этой радуги небес.

В небесах отчизны полог длинный

Сумрак развернул вечеровой,

И над Алазанскою долиной

Тени гор поникли чередой,

И, объятый царственной печалью,

Вышел месяц, и вершины гор —

Льдистые — с полупрозрачной далью

Начали неслышный разговор.

В этот час, безмолвный и печальный,

Звезды, трепетавшие во мгле,

Посылали миру свет хрустальный,

Радуясь покою на земле;

И под этой лаской молчаливой

Дол притихший отошел ко сну;

Только ветер горный шаловливо

Нарушал лесную тишину,

Только Алазань, на человека

Гневаясь, роптала в полусне,

И гора, молчавшая от века,

Ей одна внимала в вышине.

Утомившись, будет вплоть до света

Спать всё то, что трепетало днем…

Тяжело арба катилась где-то,

И скрипел песок под колесом.

Пел в ночи аробщик, и такою

Полон был ночной напев тоскою,

Что, как подорожный перезвон,

Он остался в сердце угнетенном,

И звучит он заглушенным стоном,

Но и скорбь рассеивает он.

Вылетел из-за деревьев конный,

Пред арбою осадил коня;

Смелый взор, печалью опаленный,

Полон горделивого огня.

«Где на гору Куди здесь дорога?» —

Спрашивает всадник молодой.

«От реки возьми правей немного,

Дол проедешь конною тропой,

А потом дорогою широкой

Поезжай, да пред собой гляди,

Там уж и до Куди недалеко,—

Ты ее увидишь впереди.

Но что хочешь ты найти на Куди?

Лучше ты заночевал бы тут.

Сам Бгачиашвили, молвят люди,

Там в лесу нашел себе приют.

Ты на взгляд и юн, и смел, и в силе

Не уступишь сверстникам своим,—

Всё же берегись Бгачиашвили:

Не пройдешь по Куди невредим.

Прячь коня, когда спешишь на Куди, —

Заприметит — не молись о чуде:

Пули злой Бгачиашвили злей,

Он с тобой повозится недолго;

Кровь за ним оставь, не требуй долга

О расплате позабудь скорей».

Всадник

И моя душа томится злобой,

Сердце гневом сумрачным полно,

Яростью мы одержимы оба.

Мне теперь на свете всё равно!

И, красуясь, он коня пришпорил.

Соколом рванулся конь лихой,

Цокоту подков недолго вторил

Горный кряж за шумною рекой.

Зависти незваной не противясь,

Прошептал аробщик: «Вот счастливец!»

И вола ударил он в сердцах,

И, тряхнув с досады головою,

Двинулся дорогою глухою

С той же скорбной песней на устах.

Подле Куди темен лес высокий.

В том лесу разбойник одинокий

Находил пристанище не раз,

Там деревья гибелью грозили,

В том лесу Како Бгачиашвили

Скрылся от недружелюбных глаз.

Месяц побледнел и закатился.

Чутким сном разбойник позабылся

Под навесом сумрачной листвы.

Враг людей, он спал, отвергнут роком,

Конь его косил пугливым оком,

Под седлом стоял среди травы.

Листья трогал ветер осторожный,

Конь ретивый вздрагивал тревожно

И глядел в редеющую тьму.

И сначала конь насторожился,

А потом взметнулся и забился:

Звон подков послышался ему.

И тогда со взвившеюся гривой

На дыбы он вскинулся легко,

Разбудил, заржав нетерпеливо,

Господина своего Како.

И вскочил как лев Бгачиашвили,

Взвел курок бестрепетной рукой.

Подлетает всадник. Лошадь в мыле.

И ему Бгачиашвили: «Стой!

С чем явился: с дружбой иль враждою?»

Всадник

Успокойся, я тебе не враг.

Како

Если так — поговори со мною.

Будь к добру знакомство, если так.

Всадник

Я твой друг, коль ты Бгачиашвили.

Како

Что ты хочешь, всадник молодой?

Всадник

Чтобы мы одну судьбу делили,

Жить с тобой и умереть с тобой!

Како

Мне твое прямое слово мило.

Мы друзья. Да будет так всегда.

Всадник

Сердце ищет сердца, силы — сила.

И твоя беда — моя беда.

Како

Ты мой брат. От края и до края

Этот лес — владение мое;

Не страшна мне здесь вражда людская,

Хоть мое не заперто жилье.

Кров мой там, где ночь меня застала,

Сень любого дерева — мой дом.

Этот лес дарил мне счастья мало,

Но и горе было легче в нем.

Чутким сном забудешься, как заяц,

И во сне тебя терзает страх,

Голодаешь, в зарослях скитаясь,

День и ночь — оружие в руках.

Горе тем, кто принял жребий скудный,

Надоест покорствовать судьбе.

Всё же легче бремя жизни трудной

Там, где мы хозяева себе.

У меня стальные побратимы,

И, пока не наступил мой срок,

Мы взаимной верностью хранимы —

Я, винтовка, да еще клинок,

Да еще, как страсть неукротимый,

Конь мой верный, выращенный мной, —

Сколько вместе бед перенесли мы

В бесприютной стороне лесной!

Верному коню не оступиться,

Не сробеть булату никогда,

Да и сам Како не побоится

Вместе с ними сгинуть без следа.

Вот какое у меня богатство!

И пускай врагов моих не счесть,

Верному в лесу — почет и братство,

Вероломному — вражда и месть.

Долгою была твоя дорога.

Беден мой приют. Сойди с коня

И за хлеб мой черствый слишком строго

Не суди разбойника — меня.

Всадник соскочил с коня, подпругу

Отпустил, хурджин и бурку снял,

Заглянул в глаза коню, как другу,

На потраву жирную пустил.

Как погнал коня он на потраву,

Сел он пред хозяином своим,

И пришелся гость Како по нраву,

Да и гостю стал Како родным.

Како

Ты прости мне мой вопрос нескромный:

Где ты, брат, услышал про меня?

Почему, скажи мне, в лес мой темный

Ты направил своего коня?

Всадник

Я тебя искал не уставая,

А услышать про тебя легко:

О тебе гремит молва людская,

Дети знают, кто такой Како!

Стар и млад твердят твое прозванье,

На тебя надеется народ,

О тебе правдивое преданье

И до наших правнуков дойдет.

Говорят, ты голову загубишь,

А неправды не перенесешь,

И простого человека любишь,

И защита бедняку — твой нож.

Диво ли считать счастливца братом?

Нет, не этим славен подвиг твой!

То ли дело — братство с небогатым,

Угнетенным горькою судьбой!

Если помнишь, так Арсен когда-то

Свято свой простой народ любил,

Он судьбу, печаль и радость брата

На груди бесстрашной приютил.

Люди, чтущие Арсена, правы:

Стоит он своей высокой славы,

Доброй матери его хвала!

Всякий рад бы вырастить такого,

Но Арсена не родить второго,

И не нам свершить его дела…

Я и вчуже был знаком с тобою.

Как мечтал принять я твой удел

И себя связать с твоей судьбою!

Но расстаться с домом я не смел.

Срок настал — и прогневил я бога:

На меня судьба взглянула строго…

Слушай, брат, я расскажу тебе

Всё по правде, что со мною было,

Как меня беда с дороги сбила,

Прежде благодарного судьбе.

Слушай. Горе с детства мне знакомо.

Было мне двенадцать лет, когда

Оторвал меня наш князь от дома

И послал пасти свои стада.

И сначала тяжкий гнет печали

Я в разлуке выносил с трудом,

Слезы горькие не высыхали

На лице измученном моем.

Я томился в ту годину злую

И в мечтах всё видел дом родной;

Позабыв свою печаль былую,

Пастухи смеялись надо мной.

Со слезами не было мне сладу;

Вечных слез и сам стыдился я:

Убегу от всех, на землю сяду,

Плачу, чтоб не видели друзья.

Но явило мне забвенье милость:

Сумрачное облако ушло,

Маленькое сердце прояснилось,

Мне не так уж было тяжело.

Видно, свыкся я с моею долей,

Песни петь, смеяться стал потом,

В чистом поле позабыл о воле

И не плакал, вспоминая дом.

О, как бестревожно проходили

Наши дни, слагаясь в круглый год!

Дружно мы с товарищами жили,

Знать не знали горя да забот.

Мы делили труд между собою,

Не ленясь пасли свои стада,

И черед — кому идти в ночное —

Мы не нарушали никогда.

Помню, солнце за горой садилось,

Звезды усыпали небосвод,

К ночи стадо сытое сходилось,

Тут мы пересчитывали скот.

Скот привязан. На лесной опушке

Кто-нибудь костер уже разжег,

Мы приносим ужин свой да кружки

И садимся у костра в кружок.

Песня испугает о полночи

Птиц, заснувших в зелени на час,

Дрема ли нам затуманит очи —

Сказку скажет кто-нибудь из нас…

В просветлевшем небе золотая

Гасла предрассветная звезда…

В этот час будили, окликая,

Пастухов для нового труда,

Голосами оживляя дали

До подножий кряжей снеговых,

Мы от пут коров освобождали,

Напевая, погоняли их.

И трава клонилась луговая,

Разбредался тучный скот, мыча,

И слетались мы, как птичья стая,

Около студеного ключа.

Освежались влагой ледяною,

Горною водой смывая лень,

У ручья закусывали стоя,

Звонкой песней начинали день.

Мы бросали камни, в мяч играли,

К Алазани стадо пригоняли

В душную полдневную жару;

Стадо жажду утоляло жадно,

Мы в воде кипучей и прохладной

Заводили новую игру.

Мало ли что в отрочестве мило?

Где ж всё то, что сердце веселило?..

Снова тихий вечер подойдет,

Вкруг костра усядемся мы снова,

И простое заиграет слово,

Каждый быль расскажет в свой черед.

Помню эти сказки золотые,

Сердце погружавшие в печаль…

И за них люблю я дни былые,

И за них мне отрочества жаль.

И одна из них, как мать родная,

Стала мне особенно мила,

И звучит в душе не умолкая,

Хороша, печальна и светла.

Наш Арсен, защитник наш, в преданье

Превратясь, дошел до наших дней;

Скорбь моя, отрада, упованье —

Наш Арсен, душа души моей!

Образом его благословенным

В отрочестве был я вдохновлен,

В сновиденьях я бывал Арсеном,

Да послужит нам примером он!

Расцветал я, отрок, в чуждом поле,

И бесстрашен, и неукротим…

Забывая, что живу в неволе,

Не скучал я по местам родным.

Не было в душе моей беззлобной

Ни сомнений горьких, ни скорбей;

Думал я: на свете, мне подобно,

Все довольны участью своей.

Человек был крепкий, работящий

Мой отец. Он был из крепостных.

Ты его увидеть мог бы чаще

На любой работе, чем других.

Первым мой отец во всем селенье

Выходил на пашню. И добром

За труды его и за терпенье

Наполнял господь наш скромный дом.

Так дойти бы, не изведав горя,

Мой отец и до могилы мог,

Но принес ему обиду вскоре

Беспощадный и превратный рок.

Ненадежна участь крепостного.

Посмотри: мы счастливы сейчас,

А судьба уж ниспослать готова

Горе, убивающее нас.

Лишь нагрянут бедственные годы —

Всё мгновенно разлетится в прах…

Нет, не должно участи народа

Находиться в княжеских руках!

Время шло меж тем своей дорогой,

Нам беду неверный рок сулил,—

Старился отец мой, и немного

Оставалось у бедняги сил,

Хоть к труду и в эти дни охота

В нем жила, но старость — злой недуг;

У него не спорилась работа

И мотыга падала из рук.

Чем он глубже в старость погружался,

Тем яснее делалось ему,

Что лишь им одним весь дом держался,

Что достатка больше нет в дому.

Тело ссохлось, сгорбилось, устало,

И подкралась хворь исподтишка,

Жить отцу на свете трудно стало,

Лихорадка била старика.

Такова судьба простого люда,

Так уже от века повелось:

Ось погнется — и придется худо,

Колесо пойдет и вкривь и вкось.

Двадцать лет уже тогда мне было.

Не солгав, скажу: моим трудом

И моею возмужавшей силой

Укрепиться мог бы отчий дом.

Я у князя был. Отец, бедняга,

Ждал меня, и рвался я домой,

Но трудился я чужим на благо,

С обнищавшей разлучен семьей.

И, устав бороться с долей черной,

Мой отец, бессильный и больной,

Обратился как-то раз покорно

К нашему хозяину с мольбой.

Подлинно был лютостью отмечен

Гордый князь. Он был упрям и зол,

И неистов, и бесчеловечен,—

К просьбе старика не снизошел.

Многого и лучший князь не стоит,

Что распространяться о дурном!

Князь простых сердец не успокоит,

Не отплатит за добро добром.

Мой отец проговорил в смущенье:

«Князь, ты видишь немощи мои,

Возврати мне сына, он — спасенье

И надежда всей моей семьи».

Князь

Как ты смел?!

Отец

Помолимся мы небу

За тебя. Спаси нас, князь, пока

Не погибли мы. А там потребуй

Птичьего хотя бы молока!

И оброк, и барщину двукраты

Выполним. Хозяйство подкрепим,

Пред тобой не будем виноваты,

От работы мы не убежим.

Князь

А без этого ты убежал бы

И приказом нашим пренебрег?

Вот чего ты, старый пес, желал бы!

Как ты выдумать такое мог!

Отец

Я и в мыслях не имел такого;

Страшен мне твой гнев, но ты не прав.

Молви утешительное слово!

Как служить мне князю, обнищав?

Видит бог, я над собой не волен,

Я совсем лишился прежних сил;

Если б не был я и слаб, и болен,

Разве б я о сыне попросил?

Видит бог, я отдал жизнь работе,

Содержал свой дом, покуда мог,

Днем и ночью я трудился в поте

Своего лица и — видит бог —

За трудом состарился до срока,

И душой и телом изнемог,—

Сын бы мне помог, а сын далеко,

Вот и бьюсь напрасно, видит бог.

Гибну я со всей семьей безвинно —

Ладная семья и ладный дом!

Благодетель, возврати мне сына,

Без него задаром пропадем!

Для того ль в нужде неодолимой

Я влачил свое ярмо, как вол.

Чтоб семье родимой сын любимый

В черный день на помощь не пришел?

Чтоб мой сын, единственный, до срока

Стал как мертвый для своей семьи?

Князь, мой князь, не поступай жестоко

И седины пожалей мои!

Князь

Но кому же поручу я стадо?

Где такого пастуха возьму?

Мало ли тебе чего тут надо!

Провалиться дому твоему!

А коль ты не сможешь откупиться,

Я ж в убытке! Да рассыпься в прах

Весь твой дом! По мне, в руках синица

Лучше журавля, что в небесах.

Отец

Что твое — тебе и возвратится,

Верь мне — отработаем!

Князь

Уйди!

Отец

Если так — к кому мне обратиться?

Нищета и голод впереди.

Кто мне руку помощи протянет?

Как мне быть? Как справиться с бедой?

Хлеба где семья моя достанет?

Что мне делать, князь мой дорогой?

Князь

А по мне хоть сдохни! Надоело!

Бейся хоть о камень головой!

Отец

Благодетель, разве это дело!

Что за речь такая, бог с тобой!

Нам ведь тоже есть и жить охота,

Мы ведь тоже люди!

Князь

Пес дрянной!

Палкой я тебе напомню, кто ты!

Ты еще поговори со мной —

Погоди, мою узнаешь ярость.

Я на возраст твой не посмотрю.

Отец

Нищета мою терзает старость,

Гибну я и правду говорю:

Князь мой заживо меня хоронит.

Как бы мне помог Закро — мой сын!

Чье же сердце наше горе тронет,

Если равнодушен господин?

Сына мне призвать нельзя родного,

А когда я слезы лью скорбя,

Не даешь мне вымолвить и слова!

Вот какая правда у тебя!..

Так отец сказал. И речи эти

Принесли погибель нам двоим.

Лучше уж молчать на этом свете!..

Но отец тревогой был томим;

Чуть дыша, измученный безвинно

Непосильным бременем невзгод,

Зря он ждал добра от господина,

Злого и холодного, как лед.

Тут на старика наш князь безбожный

С чубуком, как буря, налетел!

А себе представить невозможно,

Чтоб отца и пальцем кто задел!

Отец

Как! Ты смел меня ударить?

Даром

Что отец мой был и слаб и стар —

В нем взыграла гордость, и ударом

Он ответил князю на удар.

«Розги, живо!» — крикнул князь.

Сейчас же

(Слушай, брат!) два княжьих молодца,

У дверей стоявшие на страже,

Повалили моего отца.

Захлестали розгами в неволе

Старика! Клянусь тебе, мой брат,

Эти стоны ужаса и боли

Слух мой бедный до сих пор казнят!

Ни седины, ни болезнь, ни хилость,

Ни морщины бледного лица,

Ни людская, ни господня милость

Не были защитою отца.

Я всё это видел… —

Прошептали

Скорбные уста, и сам не свой

Глухо застонал Закро в печали

И замолк, поникнув головой.

Разъярен, вскочил Бгачиашвили,

На Закро обрушился, крича:

«При тебе отца родного били?

Ты его не спас от палача?

Молви, баба, что тебе шептало

Сердце? О, когда бы я там был,

Доконал бы я тебя сначала,

А потом и князя зарубил!

Ты глядел, как пили кровь живую?

Как в то время не померк твой взор!

Да падет на жалкую и злую

Душу труса вековой позор!

Сердцем низок, ты признаться смеешь

В мерзости своей? Ты — человек —

Для чего своим клинком владеешь,

Если им злодея не рассек?

С этой опозоренною шашкой,

В подлом сердце отчий плач храня,

Ты ко мне приходишь!.. Сердцу тяжко!

Не срами разбойника — меня!

И тебе ли думать о разбое!

Брось, приятель! Это нелегко.

Ты рожден, чтоб бабой жить в покое.

Уходи!»

Всадник

Не гневайся, Како!

Не брани меня, мой брат, безвинно:

Я не трус. Тверда моя рука.

И с Како я бился б, как мужчина,

Не позоря своего клинка!

Мой отец лежал, повержен наземь.

Засвистев, лоза рванулась вниз…

Чтобы тотчас не сквитаться с князем,

Я, как пес, себя терзал и грыз!

«Отомсти!» — внушал мне тайный голос,

Но другая мысль в душе моей

С жаждой мести яростно боролась:

Отомщу — и сворой палачей

Мой отец растерзан будет разом…

О создатель! — по моей вине.

Как всё это выдержал мой разум?

Как я в этом не сгорел огне?

Но когда полуживое тело

Скорчилось под пыткой, на мою

Душу пал туман и закипела

В жилах кровь. Я подбежал к ружью,

Чоха с плеч моих сама слетела,

Сам, как птица, вскинулся приклад…

Огненная вспышка прогремела,

Князю в грудь ударил весь заряд —

Ибо он попрал людское право,

Ибо он попрал людскую честь!..

Како

Твоему отцу — почет и слава!

А тебе — хвала, свершивший месть,

Муж достойный! Гордость и отрада

Матери, чье молоко пошло

Впрок тебе! Да будет ей награда

В небесах! Мой брат, мне тяжело,

Безрассудные прости мне речи.

Мне теперь понятен подвиг твой,

Горький стыд мне грузом лег на плечи.

Над моей склоненной головой

Волен ты…

Всадник

Нет, похвалы не стоит

Сын несчастный, мстящий за отца:

Трус и храбрый местью успокоят

Одинаково свои сердца.

И в упреках — преувеличенья,

И в твоей хвале… Не прекословь…

Но, тоскующему, исцеленья

Не дала мне княжеская кровь.

Неминучая погибель сына

Не могла уже спасти отца.

Схватят, нет ли — было всё едино!

Что мне смерть? Что мне кусок свинца?

Подбежал к отцу, а он — недвижен.

На ногах не мог я устоять…

Только след предсмертной муки выжжен

На лице родимом — как печать.

Эта безответная могила,

Эта смерть под розгами… О брат!

Неужели вправду это было?

Ад во мне, как вспомню, черный ад!

И Закро упал в траву лесную,

И лежал безмолвен и суров,

Словно зверь затравленный тоскуя.

Скорбь его не находила слов.

Он и брат его — Бгачиашвили —

Лютой болью мучились одной,

И какие бури их томили —

Догадайся сам, читатель мой!

В воскресенье у церкви толпился народ,

О невзгодах своих толковали крестьяне.

Тут же рядом слепец на зеленой поляне

С молчаливой пандури сидел у ворот.

«Неужели вы дома не свыклись с бедой? —

Так заметил крестьянам какой-то прохожий.—

Эх, раскрыть бы нам крылья для жизни хорошей!

Спой нам песню, слепец! Спой нам, старец седой!

Расскажи нам о том, как жилось в старину.

Чтоб согрелось покрытое ржавчиной сердце,

Чтоб душа молодая могла отогреться,

Чтобы мысль устремиться могла в вышину!»

И народ понемногу вокруг присмирел,

И, как будто почуяв дыхание бури,

Встрепенулся слепец, и схватил он пандури,

И ударил по струнам, и тихо запел…

«Подойдите ближе, дети,

Позабудьте про невзгоды,

Я спою вам, как на свете

Жили мы в былые годы.

Как дела своей отчизны

Мы рукой вершили властной,

Как любили больше жизни

Счастье Грузии прекрасной.

Чтоб она была богата,

И свободна, и едина,

Брат готовил в битву брата,

А отец — родного сына.

И рождением дитяти

Был народ тогда доволен,

Потому что к нашей рати

Прибавлялся новый воин.

Мать его в самозабвенье

Молоком своим питала,

Чтоб душа его в сраженье

Никогда не трепетала.

И зато как львы сражались

За отчизну наши деды —

Или с жизнью расставались,

Или бились до победы.

Кто о собственной напасти

Вспоминал в минуту боя,

Если общее несчастье

Сердце ранило любое?

Знать, любовь к отчизне милой

Нас бронею покрывала,

Коль, сражен чудесной силой,

Враг бежал куда попало!

Дети, помните и верьте:

Мы — потомки наших дедов,

Что спасли народ от смерти,

Все мучения изведав!

Ну а нынче? Как коровы,

Мы мычим, чтоб нас доили!

Дети, дети, наши кровы

Разве мы не осквернили?

Разве так бывало ране?

Нет спасенья от позора!

Мы сильны на поле брани,

Если детям есть опора.

Говорят, отец для сына —

Словно мост для пешехода.

Слава тем, кому судьбина

Жить для счастия народа!

Для того чтобы на свете

Наступил конец потемкам,

Как свеча, пылайте, дети,

Освещая путь потомкам!

Эту заповедь картвелы

В старину не забывали,

Оттого и были смелы,

И в сраженьях устояли.

Пусть примером этих правил

Будет мой рассказ правдивый.

Было время — нами правил

Некий царь благочестивый.

Был Димитрий крепок телом,

Знал он воинское дело,

И владел он самострелом

Лучше старого картвела.

То был царь с кристальным взглядом,

С человеческой душою!

На погибель супостатам

Правил он своей страною.

Чтобы видеть зло воочью,

Он без царской багряницы

Уходил скитаться ночью

По окрестностям столицы.

Обходил он вдов бесправных,

Навещал сирот убогих

И из рук своих державных

Наделял богатством многих.

Кто обижен был напрасно,

Шел к нему с надеждой верной,

И Димитрий беспристрастно

Правил суд нелицемерный.

Потому в его державе

Волк над стадом не глумился

И народ о царской славе,

Благоденствуя, молился.

Подчинен руке татарской

Был наш царь единокровный,

Но в своей державе царской

Он правитель был верховный.

И случилось так, что с ханом

Не поладил хан подвластный,

И пошел по целым странам

Полыхать мятеж опасный.

Лишь Димитрий в это время,

Верный царскому обету,

Чтоб спасти родное племя,

Не вмешался в распрю эту.

Долго бились в годы эти

Два могучих супостата,

На отцов вставали дети,

Брат с дубиной шел на брата.

И для старого владыки

Бой окончился бедою,

И мятежник полудикий

Воцарился над Ордою.

Старый хан с женою вместе

Был растоптан табунами,

И угроза страшной мести

Вдруг предстала перед нами.

Время быстро пролетело,

И решил владыка новый:

„Нерадивого картвела

Смерти я предам суровой“.

И послал он повеленье:

„Царь, явись в мою столицу,

Или всё твое владенье

В прах и пепел обратится“.

Ужаснулся царь, увидев,

Сколь владыка был коварен,

Понял он — возненавидев,

Смерть изрек ему татарин.

Войн Димитрий не боялся

И за войско был спокоен,

Но когда ж один сражался

Против целой сотни воин?

И в тяжелом размышленье

Царь не знал, на что решиться.

Край обречь на разоренье

Иль к татарину явиться?

И решил пастух проверить,

Как об этом мыслит стадо, —

Ибо двадцать раз отмерить,

Чтобы раз отрезать, надо.

Пусть дадут ответ вельможи,

Пусть решат без принужденья —

Жизнь царя для них дороже

Или Грузии спасенье?

И по слову господина

На высокое собранье

Собралась его дружина,

Дидебулы и дворяне.

И когда предстал владыка

В длинной мантии с алмазом,

Все от мала до велика

Перед ним склонились разом.

Был прекрасен он в сиянье

Дивных царственных уборов,

И красой его собранье

Не могло насытить взоров.

И сказал Димитрий: „Дети,

Разрешим вопрос печальный —

Мне ли жить теперь на свете,

Иль стране моей опальной?

Вам известно, что в столицу

Прискакал гонец от хана,

И к татарину явиться

Я обязан без обмана.

Если ж я, объятый страхом,

Не исполню повеленья,

Басурман развеет прахом

Наши славные владенья.

Я явлюсь пред палачами —

Что там ждать мне, кроме смерти?

Как мне быть? Решайте сами,

Но утраты соизмерьте“.

И вскочили тут вельможи,

Дидебулы и дворяне,

И воскликнули: „О боже,

Горе нам и поруганье!

Царь, твое ужасно слово!

Весь народ тебя осудит!

Коль убьют тебя, такого, —

Кто тебе заменой будет?

Вот совет тебе нехитрый:

К хану ездить не годится!

Ведь такой, как ты, Димитрий,

Дважды в мире не родится.

Пусть приходит вместе с войском

Басурман в твои пределы, —

Не сдадут в бою геройском

Благородные картвелы!

Разве твой народ могучий

Супостатов видел мало?

Разве перед грозной тучей

Рать картвелов отступала?

Ты скажи одно лишь слово —

И злодея мы накажем,

Сокрушим врага лихого

Иль костьми на поле ляжем.

Ведь для Грузии бесчестье —

Выдавать царя на муки!

Услыхав такие вести,

Что о нас помыслят внуки?

Пожалей народ, державный,

Будь владыкой над страною!

Пусть приходит враг коварный —

Встретим мы его стеною!“

Спасалар поднялся с кресла

И воскликнул, безутешен:

„Государь, ужель на чресла

Меч напрасно нам привешен?

Чтобы мы спаслись бесчестно,

А тебя судьба сломила?

Нет, мой царь! Давно известно:

Или честь, или могила!

Положись на войско смело,

Сохрани нас от позора!

Как разит клинок картвела,

Басурман узнает скоро“.

И, поникнув головою,

Царь задумался опальный,

И народ стоял толпою,

Безутешный и печальный.

И промолвил царь: „Страною

Правлю я по воле бога.

Коль предам ее разбою —

Чести будет мне не много.

Каждый воин мой сегодня

С десятью бороться может,

Но коль с ним сразится сотня —

Тут и храбрость не поможет.

О, я знаю — басурмана

Мой народ не побоится.

Но ведь поздно или рано

Сила силе покорится.

И погибнем зря тогда мы,

И в стране моей несчастной

Враг разрушит божьи храмы,

Истребив народ безгласный.

Наши древние столицы

Навсегда сравняет с прахом.

И откроет он гробницы,

И тела отдаст собакам.

Обесчестит горожанок,

Дев невинных опозорит,

У беременных крестьянок

Животы кинжалом вспорет.

Даст он матери младенца

И заставит рвать зубами,

И поставит отщепенца

Надзирателем над вами.

Боже, сколько душ невинных

Муки адские познают!

Ведь от жалости в долинах

Даже камни зарыдают!

И всему виною буду

Я — ваш царь и сын картвела!

Проклянете, как Иуду,

Вы меня за это дело!

Даже собственные дети

Скажут мне, что из боязни

Я остался жить на свете,

А отчизну предал казни.

Я — ваш царь, служить опорой

Мне для подданных — отрада.

Горе пастырю, который

Сам спасется, бросив стадо!

Вы кричите о позоре.

В чем позор? Без принужденья

Лягу я как жертва вскоре

Ради общего спасенья.

За меня сочли вы честью

Пасть среди родных пределов,

Как же мне не лечь на месте —

Одному за всех картвелов?

Нет мне выбора иного.

Медлить доле не годится.

Пусть погибнет плоть царева,

Но душа возвеселится!

Что молчишь, отец духовный?

Слово нам твое бесценно.

За народ единокровный

Пострадать ли мне смиренно?“

Зарыдал служитель божий

И сказал царю с тоскою:

„Хоть скорбит душа, но всё же

Прав ты, царь, перед страною!

Пусть спасения залогом

Ей твоя кончина будет.

Согрешит, о царь, пред богом

Тот, кто мой совет осудит.

Пострадать в младые лета,

Знать, судьба тебе велела,

И другого нет совета

В сердце любящем картвела.

Нелегко мне, повелитель,

Говорить перед тобою.

Но за ближних сам Спаситель

Учит жертвовать собою.

Дай же нам пример усердья,

Послужи своей отчизне.

Не лишай себя бессмертья

Для мгновенной этой жизни“.

С умиленною душою

Слушал царь католикоса

И высоко над землею

Духом царственным вознесся.

„Дидебулы, вы слыхали,

Что поведал нам святитель?

Ради ближних в день печали

Учит жизнь отдать Спаситель!

Нет, на труса не похож я!

Не изменник я народу!

Коль на это воля божья,

Жизнь отдам я за свободу!

Ныне собственной охотой

Вам я Грузию вручаю,

Окружить своей заботой

Вдов и нищих завещаю.

И крестьянству вы и знати

Милость равную явите,

Бедняков не угнетайте,

Но от сильных защитите.

Если к вам вернется витязь —

Не забудет он услуги,

Не вернется — помолитесь

О его спасенье, други!“

И слезами страстотерпца

Царь заплакал пред кончиной…

Как прекрасна нежность сердца

В том, кто дух имеет львиный!

Ибо нежность сердца вдвое

Ценным делает геройство,

И печаль в глазах героя

Есть души великой свойство.

Так закончилось собранье

Дидебулов, и тотчас же

Дал Димитрий приказанье

Снаряжаться верной страже.

Дал Димитрий повеленье

Собираться в путь картвелам,

Ибо царское решенье

Разойтись не может с делом.

И когда, закончив сборы,

Царь назначил день отъезда,

И когда пришли дозоры

На указанное место, —

Слух пошел от дома к дому,

Что Димитрий, царь любимый,

К супостату едет злому

Пострадать за край родимый.

Взволновался целый город,

Загудел он, словно море,

Ко дворцу и стар и молод

Поспешил в порыве горя.

Видят — площадь городская

Любопытными покрыта:

Колыхаясь и сверкая,

На конях гарцует свита.

Уж навьюченные мулы

Шли с поклажей по дороге,

И владыку дидебулы

Ждали, стоя на пороге.

Чистым золотом дворянство

На конях своих сверкало.

Неизвестно — чье убранство

Тут красой преобладало.

Свита выстроилась строем,

Латы в воздухе блеснули,

Каждый выглядел героем

В этом грозном карауле.

Кто бы мог налюбоваться

Этой дивной красотою?

Кто посмел бы надругаться

Над громадою такою?

За спиной у царской стражи

Лошадей вела прислуга.

И один другого краше

Были кони. И подпруга,

И седло, и сбруя вместе

Были ценностью дороже,

Чем привольное поместье

У хозяина-вельможи.

И шагал там горделиво

Иноходец белой масти.

Отыскать такое диво

Для царя — большое счастье.

На своем носил он теле

Только царственное бремя

И чужой ноги доселе

Не пускал в златое стремя.

Горделив, как лев пустыни,

Словно лань лесная, ласков,

Был грозою он доныне

Для конюших и подпасков.

Весь дрожа от нетерпенья,

Ржал он голосом сердитым

И метался в отдаленье,

И о землю бил копытом.

Облаченный для похода

В дорогие одеянья,

Царь предстал очам народа,

Весь исполненный сиянья.

Вслед за ним, объятый думой,

Справа шел святитель, слева

Спасалар шагал угрюмый,

Полный ярости и гнева.

Был святитель безутешен,

Он не знал себе покоя.

Спасалар был явно взбешен

Тем, что царь не принял боя.

И народ заплакал снова,

И, как птица в непогоду,

Сердце дрогнуло царево,

Устремленное к народу.

И сказал Димитрий: „Дети,

Что горюете напрасно?

Быть за родину в ответе —

Разве это не прекрасно?

Не горюйте же в разлуке,

Не страшитесь разоренья, —

Я приму любые муки

Ради вашего спасенья“.

И прервался голос гордый,

Очи сделались печальней.

Так дробится камень твердый

На свинцовой наковальне.

И, внимая царской речи,

Площадь глухо зарыдала,

И толпа сирот далече

Воплем сердце надорвала.

Вдруг мужчины расступились,

И, представ перед народом,

Двое юношей явились

С стариком седобородым.

Старец древен был годами,

Еле двигался, и внуки

Шли неспешными шагами,

Подхватив его под руки.

Не жилец на свете белом —

Он смотрел уже в могилу,

Но в душе он был картвелом

И хранил былую силу.

„Царь, — сказал он, — умоляю,

Не суди меня сурово:

Из могилы обращаю

Я к тебе живое слово.

Царь, когда настало время

Всенародных испытаний,

На себя ты принял бремя

Наших тягот и страданий.

Все мы знаем, что без страха

Встретил ты свою невзгоду

И готов идти на плаху,

Чтобы счастье дать народу.

Но подумай, — коль с тобою

Мы расстанемся навеки,

Кто отеческой рукою

Наших слез осушит реки?

Царь, на страждущих картвелах

Кто омоет капли пота,

Если нас, осиротелых,

Не спасет твоя забота?

Беднякам, слепцам и вдовам,

Обездоленным и нищим

Кто надежным станет кровом,

Коль тебя мы не разыщем?

Вот о чем мы, царь, рыдаем,

Чем сердца у нас убиты!

Расставаясь с отчим краем,

Ты лишаешь нас защиты.

„Что горюете напрасно?“ —

Ты спросил нас… Царь могучий,

Разве сердце нам подвластно,

Коль печаль нависла тучей?

Будь оно у нас из стали,

Всё равно б в огне сгорело…

Не бросай же нас в печали,

Вынь из ножен меч картвела!

Мало нас, но в лишней силе

Не нуждается удалый, —

Ведь не раз врагов мы били,

Побеждая силой малой.

Вот два юноши со мною,

Два моих любимых внука.

Оба сердцем рвутся к бою, —

Впрок пошла моя наука.

Так возьми их жизнь, владыка!

За тобой идти мы рады!

Всех от мала до велика

Собери в свои отряды!

Львы гнездятся в гнездах наших,

А не слабые калеки!

Весь народ оплачет павших,

Будет проклят трус навеки.

И не то случалось с нами,

Но Иверия, бывало,

Без сраженья пред врагами

Головы не преклоняла.

Поступай же, царь, как деды!

Встретив полчище любое,

Иль добьемся мы победы,

Иль умрем на поле боя!“

Царь ответил: „Старец милый,

Внятен мне язык картвела.

Даже стоя над могилой,

В битву ты стремишься смело.

Но зачем в боях бесплодных

Нам желать кровопролитья?

Не хочу я жертв народных,

Не могу людей губить я.

Нынче день над нами зноен.

Но изменится погода,

Грянет гром, и каждый воин

Будет дорог для народа.

Я — один, но посмотрите,

Сколько вас в моей державе!

Если вы меня щадите,

Пощадить и я вас вправе.

Для того и царь, поверьте,

Чтоб служить своей отчизне,

Коль за вас он предан смерти —

Эта смерть подобна жизни.

Тот не мертв, кто умирает,

Жизнь свою отдав народу,

Но навеки погибает —

Кто себе живет в угоду.

Пусть свершатся все напасти,

Пусть близка моя кончина,—

Не хочу, чтобы в несчастье

Мать оплакивала сына.

Положась на милость божью,

Я печаль души нетленной

Уношу с собой к подножью

Вседержителя вселенной.

То, к чему душа стремится,

Уж не сделать мне сегодня,

Пусть же, дети, совершится

Воля дивная господня!

Пусть хранит судьба вас, дети,

От неравной этой битвы.

Мне ж довольно, что на свете

За меня творят молитвы…“

И как будто свод небесный

Раскололся над землею,

И господь, склонясь над бездной,

Посмотрел в лицо герою.

И, коленопреклоненный,

Пал народ перед владыкой,

И замолкнул, изумленный

Духом доблести великой.

Так высокая отвага

Поражает человека,

Ибо сила зла и блага

Беспредельна в нас от века.

Стало жаль царю народа,

И сказал он: „Боже правый!

Да минует нас невзгода,

Да исчезнет враг кровавый!

Царь — слуга единоверцам,

И свое он слово сдержит.

Всякий, кто отмерит сердцем,

Пусть потом рассудком режет.

Час настал… Друзья, прощайте!

В путь меня благословите.

В чем не прав — не осуждайте,

А повинен в чем — простите“.

Дал он знак, труба запела,

И подвел коня стремянный,

И вскочил в седло он смело,

Дивным светом осиянный.

Даже враг, взглянув украдкой,

Мог царем залюбоваться,

Ибо кто еще посадкой

Мог с Димитрием равняться?

И простился царь со всеми,

Кто стоял пред ним доселе,

И, поставив ногу в стремя,

На коней вельможи сели.

Сам святитель, не желая

Преждевременной разлуки,

Из родного ехал края

Проводить царя на муки.

И поехал царь, и свита

Вместе с войском поскакала,

И, несчастием убита,

Вся страна вослед рыдала.

Но покуда поезд царский

Пробирался по пустыне,

В нетерпенье хан татарский

Кликнул клич своей дружине

И, чтоб разом кончить дело,

Приказал сардару, гордый:

„Привези ко мне картвела,

Будь живой он или мертвый.

Если ж он успел укрыться,

Разгроми его владенья —

Будь то крепость, иль столица,

Или бедное селенье“.

И когда в степи безводной

Рать несметная явилась,

Понял царь наш благородный,

Что недоброе случилось.

И сказал он так вельможам:

„Что бы ни было со мною,

Мы несчастью не поможем,

Если будем рваться к бою.

Дайте клятву мне, картвелы,

Что во имя господина,

Как бы ни были вы смелы,

Не поднимет меч дружина.

Все вы будете убиты.

Враг разрушит ваши кровы.

Так ужель из-за обиды

Вы страну предать готовы?

Ради счастия народа

Пусть свершается расплата.

„Отойди, коль нет исхода“ —

Так сказал мудрец когда-то.

Дайте ж клятву, что не встретит

Лютый враг сопротивленья.

В Судный день цари ответят

За напрасные сраженья“.

Что ж вельможам оставалось?

Поклялись, ломая руки!

Кто к стране имеет жалость,

И позор снесет, и муки.

Били в грудь себя картвелы,

Говорили: „Боже правый,

День придет — за это дело

Враг ответит нам кровавый!“

Но гонца уже к татарам

Их владыка посылает:

„Встань, явись перед сардаром

И узнай — чего желает.

Коль ему Димитрий нужен —

Я иду к нему навстречу“.

Поскакал гонец, послушен,

И с такой вернулся речью:

„Царь, враги идут лавиной,

Их сардар в сраженье гонит.

Но коль ты придешь с повинной,

Он страны твоей не тронет“.

И сказал Димитрий снова:

„Коль страна моя спасется,

Значит, ныне кровь царева

Понапрасну не прольется“.

И поехал он к татарам,

Непреклонный и могучий,

И предстал перед сардаром,

И сказал: „Бери и мучай!“

И накинулись, как звери,

На владыку басурмане,

И пред ним открылись двери

Беспримерных испытаний.

Царь, измученный в дороге,

Должен к хану был явиться.

Словно волк в своей берлоге,

Ждал владыку кровопийца.

„Как ты смел, — спросил он важно, —

Быть с моим злодеем вместе?

Отвечай и знай, бесстрашный,

Что настало время мести.

Говорю тебе заране:

Будешь ты лежать в могиле.

Помни: это наказанье

Отменить аллах не в силе.

Но покуда совершится

Изреченное судьбою,

Ты обязан повиниться,

Как преступник, предо мною“.

Царь сказал: „Побойся бога,

Быть судьей моим тебе ли?

Не кичись, что стран ты много

Захватить сумел доселе!

Нет, моих страданий повесть

Пред тобой я не открою.

Будет собственная совесть

Мне единственным судьею.

Не спрошу, зачем я брошен,

Словно вор, в твою темницу…

„Почему ты, коршун, — коршун?“ —

Разве спрашивают птицу?“

Рассердился хан надменный.

С ханом спорить так не смели.

По его указу пленный

Очутился в подземелье.

И закрылась дверь со стуком,

И царя отчизны нашей,

Предавая тяжким мукам,

Окружили крепкой стражей.

И решили басурмане

Испытать его терпенье,

Применяя в наказанье

Нестерпимые мученья.

Словно коршун голубицу,

Хан терзал царево тело

И никак не мог напиться

Кровью дивного картвела.

Как-то раз, упав в избытке

Беспримерной этой муки,

Царь томился после пытки,

На полу раскинув руки.

Кое-как собравшись с силой,

Он поднялся на колени,

И воскликнул он, унылый,

Зарыдав в изнеможенье:

„Боже, — он рыдал, — страданья

Суждены мне в жизни трудной,

Пусть же эти испытанья

Не зачтутся в день мой судный.

Не хочу, чтоб эти муки

Были мне во искупленье,

Но спаси друзей в разлуке

Ради этого мученья!

Распят был твой сын единый,

И за нас погиб он тоже.

Дай и мне своей кончиной

Отстоять отчизну, боже!“

Вдруг лучи во тьме блеснули,

Дверь, скрипя, открылась в сени

И в темницу проскользнули

Две таинственные тени.

Два пришельца осторожных

Поклонились страстотерпцу,

И, узнав друзей надежных,

Бедный царь прижал их к сердцу.

„Царь, — пришельцы прошептали,—

Всё готово! Дверь открыта!

Сила денег тверже стали,

Подкуп — лучшая защита.

Но не медли ни мгновенья,

Береги минуты эти:

Больше нет тебе спасенья —

Казнь свершится на рассвете“.

И сказал им царь: „Доколе

Мне твердить одно и то же?

Неужели здесь, в неволе,

Изменю себе я, боже?

Нет, страна моя прекрасна!

Мой побег грозит войною.

Не согласен я! Напрасно

Вы пришли, друзья, за мною!“

Как пришельцы ни просили,

Не склонился царь к моленьям…

Ах, какое сердце в силе

Так бороться с искушеньем!

И настало утро казни.

Плачьте, плачьте, иверийцы!

Без волненья, без боязни

Вышел царь наш из темницы.

Уж толпа зевак бежала —

Басурман к потехам падок!

Сам визир, трудясь немало,

Наводил вокруг порядок.

Рядом с ним палач огромный,

Засучив рукав кафтана,

Грубый, жилистый и злобный,

Ждал несчастной жертвы хана.

Приведенный из темницы,

Встал меж ними царь печальный

И, подняв свои ресницы,

Кинул в небо взгляд прощальный.

И обвел он скорбным взглядом

Площадь, полную волненья,

И палач, стоявший рядом,

Вызвал в сердце омерзенье.

И смутился царь наш бедный —

Ведь и он был смертным тоже!

Ведь и он, больной и бледный,

Эту жизнь любил, о боже!

Но скрепил себя несчастный,

Превозмог свои мученья.

В это время вопль ужасный

Прокатился в отдаленье.

Оглянулся царь, и что же?

Обезумев от печали,

Перед ним его вельможи

Истомленные стояли.

И святитель там с иконой

Чуть живой стонал от боли…

Ах, услышав эти стоны,

Зарыдали б камни в поле!

Увидав родные лица,

Вдруг припомнил царь печальный

Свой очаг, свою столицу,

Свой народ многострадальный.

Эх, вся жизнь распалась прахом!

Сердце дрогнуло картвела!

Плоть, подавленная страхом,

Душу мигом одолела!

И, закрыв лицо рукою,

Царь к визиру обернулся:

„Пощади!..“ — И вдруг собою

Овладел… и ужаснулся!

О, как сердцу стало мерзко

Это жалостное слово!

„Гей, палач! — вскричал он дерзко. —

Что ты медлишь? Всё готово!“

Вся в крови стояла плаха,

И палач схватил картвела,

И главу его с размаха

Топором отсек от тела».

Там, где орлы, кочуя над Казбеком,

Не достигают царственных высот,

Где цепи гор блистают вечным снегом

И ледники не тают круглый год,

Где шум людской и суета земная

Не нарушают мертвенный покой,

Где только бури стонут, пролетая,

Да рев громов проносится порой, —

Давным-давно в скале уединенной

Отцы-монахи вырубили скит.

Поныне, Вифлеемом нареченный,

Тот божий храм в народе знаменит.

Сплошной ледник отвесною стеною

Спускался в пропасть. Как гнездо орла,

Сквозь глыбы льда высоко над землею

Пробита дверь убогая была.

К подошве скал от той высокой двери

Спускалась цепь, прикована навек,

И лишь по ней подняться мог к пещере

Отрекшийся от мира человек.

Подвижники минувших поколений

Здесь основали бедный свой приют.

Над миром льдов лишь звуки песнопений

Во славу бога раздавались тут.

И под напев смиренного хорала,

Преодолев соблазны бытия,

Здесь свой покой душевный обретала

Монахов просветленная семья.

Года прошли… Обитель опустела…

Вслед за монахом в землю лег монах…

Но весть о них селенья облетела

И до сих пор не умерла в горах,

И до сих пор окрестности пещеры

Священной почитаются землей,

И коль туда бегут, спасаясь, звери —

Для них стрелок не страшен удалой.

Он знает: только праведник смиренный

Достоин здесь с молитвою пройти,

Но прямо в сердце грешник дерзновенный

Сраженный громом ляжет на пути.

Случилось так, что в древнюю обитель,

В покинутый и позабытый храм,

Из дальних мест пришел пустынножитель,

Поднялся вверх и поселился там.

Простой монах, он мир покинул грешный,

Ревнуя к правде, бросил бедный свет,

Где человек живет во тьме кромешной,

Где от соблазнов избавленья нет;

Где день и ночь вослед за человеком

Влачится грех, коварный, словно вор,

Где истина, не принятая веком,

Обречена на гибель и позор;

Где всё превратно, временно и тленно,

Где нож на брата поднимает брат,

Где клевета, коварство и измена

Взамен любви вражду боготворят…

Всеобщего падения свидетель,

Он, полный гнева, скрылся из страны,

Где даже красота и добродетель

Служить пороку гнусному должны.

Под сенью скал и ледников опасных

Он поселился — бедный житель гор,

И позабыл о прежних он соблазнах,

И не стремился к людям с этих пор.

Достигнув монастырского порога,

Убил он в сердце грешные мечты,

Чтоб в Судный день предстать пред очи бога,

Не запятнав душевной чистоты.

Он день и ночь на страже был духовной,

Здесь, в глубине однообразных скал,

Он плоть свою — сосуд тоски греховной —

Слезами покаянья омывал.

И день и ночь неслись его стенанья,

И день и ночь, стекая из очей,

Не высыхали слезы покаянья,

Как безутешной горести ручей.

Чуждаясь треволнения мирского,

Его душа воскресла средь могил,

И все желанья сердца молодого

Он глубоко в себе похоронил.

Он был не стар, но в молодые годы

На нем почила божья благодать,

И дух его, забыв свои невзгоды,

Привык в высоком небе обитать.

Был худ и бледен лик его угрюмый,

Но светом озаренное чело

Невыразимо благостною думой

Дышало и сердца к себе влекло.

И взор его, когда-то полный страха,

Теперь светился тихой добротой,

И было видно, что душа монаха

Погружена в смиренье и покой.

Какой сиял он радостью смиренной,

В небесные чертоги устремлен!

Какой дышал он верой неизменной,

Когда смотрел в далекий небосклон!

Смирив себя молитвой и постами,

Он все страданья плотские постиг,

Но дух его, испытанный трудами,

Воистину был светел и велик.

И услыхал господь его моленья,

И дал ему избыток дивных сил,

И символ своего благоволенья

Страдающему иноку явил.

В пустынной келье малое оконце

Пробито было посредине скал,

Чтоб днем туда заглядывало солнце

И свет луны во мраке долетал.

Когда, в одежды светлые одето,

Светило поднималось ото сна,

Наклонный луч дымящегося света

К ногам монаха падал из окна.

И брал монах молитвенник смиренный,

И возлагал на луч перед собой,

И в час молитвы этот луч нетленный

Держал его, как дивный аналой.

Так проходили годы и недели,

Так соблюдал отшельник свой устав,

И чистоту души своей на деле

Он мог проверить, чудо испытав.

Вечернею молитвой истомленный,

Стоял он раз у края ледника.

Туманных гор шатер темно-зеленый

Манил его и звал издалека.

Еще, сверкая, солнце не успело

Уйти из глаз, и в золоте огней

Оно, припав к вершине, пламенело,

Как колесо, скатившееся к ней.

Гигантский уголь тлел перед очами,

И запад был охвачен багрецом,

И облако, пронзенное лучами,

Переливалось перед чернецом.

И понял он мгновенное обличье

В природе существующих начал,

И дивный образ божьего величья,

Весь потрясенный, в солнце различал.

И вдруг оно померкло, и свирепо

Дохнул в пещеру ветер ледяной,

И, закрывая солнечное небо,

Громада туч повисла над землей.

Громада туч повисла над землею,

Как будто в небе встретилась с врагом,

И, молнией сверкнув над головою,

Обрушила на землю первый гром.

И вздрогнула вселенная от страха,

И тяжкий мрак упал на листья трав,

И грянул град, перед лицом монаха

По ледяной скале зарокотав.

И этот град, и молнии сверканье,

И этот грохот яростных громов,

И облаков безумное метанье,

И злобное дыхание ветров —

Всё это вдруг смешалось воедино

И разразилось, словно божий гнев,

Который небо свергло на долины,

Людского беззаконья не стерпев.

И удалился инок потрясенный,

И пред иконой матери святой

Молил ее, коленопреклоненный,

Вернуть земле утраченный покой.

И вдруг, когда всё небо раскололось

И молния ударила из мглы,

Монах услышал чей-то робкий голос,

Зовущий у подножия скалы.

Монах взглянул в ущелие — и что же?

За звенья цепи ухватясь рукой,

Какой-то путник звал его… О боже,

Как очутился он перед скалой?

Коль вправду был он сыном человека,

Что привело несчастного сюда,

Когда под кровлю своего ночлега,

Дрожа от страха, прячутся стада?

«Ты человек иль демон преисподней?» —

Спросил монах и услыхал ответ:

«Я — человек по милости господней,

Спаси меня, святой анахорет!

Я — человек, но свод небес расколот,

Холодный ливень хлещет всё сильней.

Что ж медлишь ты? Меня измучил холод,

Дай мне приют под кровлею твоей!»

«Ты прав, пришлец! Священная обитель

Спасет тебя, коль ты не злобный тать.

Но если ты — лукавый соблазнитель,—

Знать, сам господь желает испытать

Монаха грешного… Да будет с нами

Его святая воля! Ухватись

За эту цепь и, встав в звено ногами,

Как по ступеням, кверху поднимись».

И вот из бездны пропасти пустынной

Поднялся путник, слаб и изнурен,

И сам монах, склоняясь над стремниной,

Помог ему… Но кто же, кто же он?

Не рассмотрев пришельца на пороге,

Монах сказал: «Иди за мной вослед!

Кто б ни был ты, забудь свои тревоги:

Здесь божий дом, и он спасет от бед».

И он повел пришельца за собою,

И в келье был всё тот же черный мрак,

И только уголь, тлея под золою,

Неверным светом освещал очаг.

И думал схимник: «Если матерь божья

Его ко мне впустила на ночлег, —

Как видно, он не осквернился ложью,

Когда предстал сюда как человек».

А гость его, не проронив ни слова,

Присел к огню и уголья раздул,

И, весь дрожа от холода ночного,

Над очагом ладони протянул.

«Какая ночь! — промолвил посетитель. —

Как свищет ветер над твоей скалой!..»

И задрожал, как лист, пустынножитель,

Девичий голос слыша пред собой.

Ужель судьба послала испытанье?

Ужель явилась женщина к нему?

Ужель она, смутив его сознанье,

Повергнет душу в пагубную тьму?

Ужели бог судил ему сегодня

Все искушенья плоти побороть?

Так пусть же воля сбудется господня

И да молчит бунтующая плоть!

«Святой отец, хоть малую вязанку

Дай хвороста! Хоть несколько полен!

Я завтра утром встану спозаранку

И сколько хочешь принесу взамен!»

И вот монах дрожащими руками

Принес ей дров, и пламя очага

Вдруг вспыхнуло у них перед глазами

И озарило келью бедняка.

И перед взором схимника святого,

Презревшего житейские мечты,

Под сводами божественного крова

Явилась дева чудной красоты!

Без ложного смущения и страха

Она сидела около огня

И пристально смотрела на монаха,

Как лань лесная, шею наклоня.

И жар очей прекрасного созданья

Был так неистов, так неукротим,

Что даже пламя, вспыхнув на прощанье,

Бледнело, угасая, перед ним.

Когда б любовь явиться пожелала

В наш бедный мир, наверно, и она

О красоте иной бы не мечтала,

В девических чертах воплощена!

Кто б мог сказать, что спорить с красотою

Не в силах был чудесной девы нрав?

Пред нею зависть стала бы немою,

Несовершенных черт не отыскав!

Кто б устоял пред этими очами,

Пред этим ликом, сладостным, как сон,

Пред этими волшебными устами,

Где поцелуй любви напечатлен?

Кто б мог красе такой не покориться,

Взглянув на эти нежные черты?

Ведь даже зверь и тот угомонится

Перед лицом столь дивной красоты!

И покорился схимник ей бесстрастный,

Угрюмый житель каменных могил,

И, замерев, с тревогою безгласной

На деву взор плененный устремил.

«Дитя мое, — сказал пустынножитель,—

Откуда ты? В ужасный этот час

Что привело тебя в мою обитель,

Когда всё небо рушится на нас?»

— «Пастушка я… На этих горных склонах

Моих овец пасу я с малых лет.

Но здесь, вверху, так много трав зеленых!

И поднялась за стадом я вослед.

О, как прекрасен вечер был сегодня!

Такого я не видела давно.

Сияло солнце, как лицо господне,

Короною лучей окружено.

И долго-долго в небо я смотрела,

И вслед за стадом шла я без конца,

И сердце так неистово звенело,

Что я забыла про совет отца.

„Не верь, дитя, коварному Казбеку, —

Предупреждал не раз меня старик,—

Пусть весь в лучах он виден человеку —

Глядишь, и ливень хлынет через миг!“

Что сделаешь? Ведь сердце своенравно,

Слова ему — что прошлогодний снег!

И вот, еще сверкающий недавно,

Нахмурил брови ледяной Казбек.

Всё небо разом обступили тучи,

Рванулся ветер, набежала мгла.

Как ни хотела я спуститься с кручи —

Ступить в потемках шагу не могла.

И грянул гром над самой головою,

И град пошел, и наступила ночь,

И разбежались овцы предо мною,

И я была не в силах им помочь.

И впрямь, коварна высота Казбека,

Коль может вмиг покрыться темнотой,

Соединив в себе для человека

И ад и рай, и бурю и покой!

Ах, как нуждалась в отчем я совете!

Зачем я в горы вздумала идти?

Знать, верно, что неправедные дети

Всегда идут по ложному пути!

Сгубила я родительское стадо,

Сама себе наделала хлопот…

Но, знаешь ли, печалиться не надо,

Когда беда нежданная придет.

И не о стаде вовсе я горюю, —

Мне жаль отца… У хижины пустой

Единственную дочку дорогую

Напрасно он сегодня ждет домой.

Не поведет и бровью мой любимый,

Когда узнает о судьбе овец,

Лишь только б мне вернуться невредимой

И успокоить старца наконец.

А град хлестал, и небо надо мною,

Казалось, землю поглотить могло,

И от раскатов грома под ногою

Тряслась скала, вздыхая тяжело.

Что было делать? Где искать спасенья?

Как пережить ужасный этот град?

Довериться ли власти провиденья,

Или дорогу поискать назад?

Стоять под градом — разве это шутка?

Оставшись там, замерзла б я давно.

Блуждать во мраке боязно и жутко,

Да и сорваться вниз не мудрено.

Но будь что будет! Помолившись богу,

Решилась я и двинулась вперед,

И потеряла сразу я дорогу,

И очутилась у твоих ворот.

Увидев цепь, я поняла мгновенно,

Где я стою… Отец твердил не раз,

Что здесь, в горах, прилежно и смиренно

Пустынник божий молится за нас.

Я стала звать, но ветры так свистели,

Что ты не слышал несколько минут.

„О боже, — я подумала, — ужели

Придется мне остаться на ночь тут?“

Но пожалел творец меня, и вскоре

Ты отозвался… Вот и весь рассказ!

И да спасет господь тебя от горя,

Как ты меня сегодня ночью спас!»

«Дитя мое, десница всеблагая

Вернет земле сияние зари.

Господь хранит нас, в бедах помогая,

Ты не меня — его благодари».

— «Ты думал, я разбойник или дьявол?»

— «Дитя мое, не надо осуждать, —

В такую бурю кто б себя заставил

Забытого отшельника искать?»

— «Но у тебя ужели нет на свете

Ни брата, ни сестрицы?» — «Дочь моя,

Я свет познал в монашеском обете,

Я позабыл, что где-то есть семья».

— «И ты давно монахом стал?» — «Не знаю».

— «Но как же так?» — «Я не считаю лет,

Покинув мир, я жизни не внимаю,

И в этом — мой монашеский обет».

— «Ты целый мир покинул для пещеры?»

— «Да, бог меня наставил на пути».

— «Ужели бог велит во имя веры

Всю жизнь сидеть и плакать взаперти?

Прости меня, господь, за это слово,

И ты не осуди, честной отец.

Когда, бывало, у холма крутого

Я стерегла на пастбище овец, —

Слова отца я часто вспоминала:

„Там, среди льдов, угрюм и одинок,

Живет монах, он терпит бед немало,

Он ради духа плотью пренебрег“.

Как я дивилась, господи помилуй, —

Зачем тебе монашеский наряд?

Ужели бог утехам жизни милой,

Которые он создал сам, не рад?

Зачем же он украсил мир цветущий

Сияньем вод и трепетом светил?

Ужель затем, чтоб человек живущий

Отверг его, и проклял, и забыл?

Как? От всего на свете отрешиться —

От радостей, от близких, от друзей?

Но разве я сама себе убийца?

Нет, не ужиться б в келье мне твоей!

Жилищем ты избрал каменьев груду.

Но сладок мир, как ты ни прекословь!

Здесь смерть царит — там жизнь кипит повсюду!

Здесь скорбь кругом — там радость и любовь!

Ужели круг семьи своей любимой

Покинул ты без горя и без слез?

Ужель тоску души неукротимой

О ком-нибудь из мира не унес?

Ужели так легка тебе разлука?

Отца и мать неужто ты забыл?

Неужто ты навек покинул друга,

С которым вместе плакал и любил?

О, как ты мог?!» — «Что я тебе отвечу?

Душа для нас дороже бытия.

В плену соблазна душу человечью,

Дитя мое, не мог оставить я».

— «Так, значит, нет в миру нам искупленья

И не спастись, изведав суету?»

— «Спастись-то можно. Только путь к спасенью

Достался мне, несчастному, в скиту».

Несчастному?! Что он сказал такое?

Как повернулся у него язык?

Как вылетело слово роковое,

К которому он вовсе не привык?

Несчастному?! Ведь это стон печали,

Ведь это вопль тоскующей души,

Души того, кто счастлив был вначале,

Души того, кто здесь погиб в глуши!

Но что случилось? В чем его утрата?

Не в том ли, что, расставшись с суетой,

Греховный мир покинул он когда-то

И здесь обрел душевный свой покой?

Ужель считает мукою бесплодной

Свои труды бестрепетный монах?

Не в том ли счастье, чтоб душе свободной

Воздвигнуть храм бессмертия в веках?

Что с ним стряслось? Откуда это слово?

Ужель роптать он стал на свой удел?

Ужель он счастья захотел земного?

Ужель творца он упрекнуть посмел?

Но нет, напрасна грешная тревога!

Свой светлый дух не бросит он во тьму!

Его удел — хвалить и славить бога,

Столь дивного и щедрого к нему!

Но кто ж его лукавый соблазнитель?

Кто породил в устах его упрек?

Взглянул вокруг себя пустынножитель,

И никого заметить он не мог.

Да, никого… Лишь дева молодая

Дремала сладко возле очага,

И бледный свет, ланиты озаряя,

Скользил по ней, смущая бедняка.

И так была пленительно-прекрасна

Она в сиянье трепетных огней,

Как будто все усилия соблазна

Соединились, торжествуя, в ней.

Как будто все утехи наслажденья,

Вся свежесть молодой ее поры

Рассыпали в пещере на мгновенье

Свои благословенные дары!

Дитя любви, дитя земного праха,

Молчала дева, в сон погружена,

И в сердце истомленное монаха

Блаженная сходила тишина.

Зачем же он с нее не сводит взгляда,

Зачем глядит чем дале, тем нежней,

Зачем струится в грудь ему отрада

И он невольно радуется ей?

И вот душа страдальца посветлела,

Небесный луч, сверкая, пал во тьму,

И трепет, пробегающий по телу,

Теперь, увы, приятен был ему.

А сердце билось так неукротимо,

Как будто вырывалось из груди,

И золотая арфа серафима

Звала его и пела впереди.

Впервые это чувство неземное

Познал отшельник, гордый и немой,

И понял он, что грех блаженней вдвое

Чем торжество души его живой.

И он шагнул вперед, не понимая,

Чего он хочет… Сладостно чиста,

Она спала, едва приоткрывая

Улыбкой озаренные уста.

Казалось, к упоительным лобзаньям

Звала она улыбкою своей…

И в этот миг, истерзанный желаньем,

Кто б устоял, не дрогнув, перед ней?

Не устоял и схимник… И, ликуя,

Склонился он над девою… И вдруг

Остолбенел… Ужели поцелуя

Он жаждет, грешный? Горестный недуг

Ужель его преодолел сегодня?

Нет, это ложь! Жива его душа!

Тверда в нем вера дивная господня.

И он пред нею чист, не согреша!

О, нет, он не лишится благодати!

Живую душу, что воздвиг господь,

Он променять не может на объятье

И превозможет немощную плоть!

Но что это? Чей это адский шепот:

«Ага, попался, праведник?» Чей крик,

Чей злобный вопль, чей богомерзкий хохот

В погибшем сердце явственно возник?

«Что, одолел тебя?» Откуда эти

Слова проклятые? Ужели он

Сошел с ума? Как жить теперь на свете?

Но, может быть, всё это только сон?

И оглянулся он, объятый дрожью, —

Нет никого… Лишь девы молодой

Дыханье слышится… И пал он ниц к подножью

Изображенья матери святой.

Но нет душе его успокоенья —

Всё тот же трепет, тот же лютый страх,

Всё то же в сердце грозное смятенье,

Всё тот же ужас чувствует монах.

Душа полна молитвою усердной,

Но сердце зла не может побороть…

Ужель под кровом девы милосердной

Не замолчит бунтующая плоть?

Заплакал он и поднял кверху очи…

О горе! Вместо матери святой

Сиял пред ним во мраке темной ночи

Прелестный образ девы молодой!

Что с ним стряслось? Проклятое виденье!

Ужели грех его настоль велик,

Что матери святой изображенье

Восприняло греховный этот лик?

Ужели бог лишил его навеки

Святого лицезренья божества,

Чтоб снова плоть воскресла в человеке

И отказался дух от торжества?

Перекреститься? Но рука как гиря!

Читать молитву? Но дрожит язык!

И кажется, остался в целом мире

Один прелестный, но проклятый лик!

«Что, одолел?» И снова чей-то хохот,

И снова кто-то ластится к нему…

И, заглушив души последний ропот,

Он, как безумный, выскочил во тьму.

Зажглась заря, и утро засияло,

И разбежались в небе облака,

И тихо над землей затрепетало

Спокойное дыханье ветерка.

Кто там бежит над пропастью ужасной?

Кто бродит там, блуждая между скал?

Ужель монах? Да, это он, несчастный!

Как бледен он, как жалок и устал!

Вот он остановился на мгновенье,

Вот устремил на небо жадный взор…

Последняя надежда на спасенье

Вставала, полыхая, из-за гор.

Он солнца ждал… Но медлило светило…

Еще вчера, открыв из кельи дверь,

Он тихо ждал, пока оно всходило…

Он ни минуты ждать не мог теперь!

И наконец взошло, блистая, солнце.

И побежал он, торопясь, домой,

И светлый луч, упавший сквозь оконце,

Опять, опять увидел пред собой!

И с облегченьем он вздохнул, и снова

На богоматерь глянул, весь дрожа,

И чудным светом образа святого

Опять его наполнилась душа.

И взял монах молитвенник смиренный,

Чтобы прославить бога своего,

И возложил на луч благословенный.

Но луч, увы, не удержал его!

И закружилась голова монаха,

И слезы горя хлынули ручьем,

И возопил он к богу, полон страха,

И бездыханный пал перед лучом.

___

И там, где раньше, полные терпенья,

Отцы святые славили творца,

Где возносились к небу песнопенья,

Где проливались слезы без конца,—

Там, посреди пустующих развалин,

Теперь лишь ветра раздается вой

Да стонет зверь, испуган и печален,

Спеша уйти от тучи грозовой.