Стихотворения и поэмы

Чему смеялся я сейчас во сне?

Ни знаменьем небес, ни адской речью

Никто в тиши не отозвался мне…

Тогда спросил я сердце человечье:

Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, —

Чему смеялся я? В ответ — ни звука.

Тьма, тьма кругом. И бесконечна мука.

Молчат и бог и ад. И ты молчишь.

Чему смеялся я? Познал ли ночью

Своей короткой жизни благодать?

Но я давно готов ее отдать.

Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.

Сильны любовь и слава смертных дней,

И красота сильна. Но смерть сильней.

Как устремился к высям окрыленно

Гермес, едва был Аргус усыплен,

Так, волшебством свирели вдохновленный,

Мой дух сковал, сломил и взял в полон

Стоокое чудовище вселенной —

И ринулся не к холоду небес,

Не к Иде целомудренно-надменной,

Не к Темпе, где печалился Зевес, —

Нет, но туда, к второму кругу ада,

Где горестных любовников томит

Жестокий дождь, и бьет лавина града,

И увлекает вихрь. О скорбный вид

Бескровных милых губ, о лик прекрасный:

Со мною он везде в круженье тьмы злосчастной!

О ты, хранитель тишины ночной,

Не пальцев ли твоих прикосновенье

Дает глазам, укрытым темнотой,

Успокоенье боли и забвенье?

О Сон, не дли молитвенный обряд,

Закрой глаза мои или во мраке

Дождись, когда дремоту расточат

Рассыпанные в изголовье маки,

Тогда спаси меня, иль отсвет дня

Все заблужденья явит, все сомненья;

Спаси меня от Совести, тишком

Скребущейся, как крот в норе горбатой,

Неслышно щелкни смазанным замком

И ларь души умолкшей запечатай.

Уж если суждено словам брести

В оковах тесных — в рифмах наших дней,

И должен век свой коротать в плену

Сонет певучий, — как бы нам сплести

Сандалии потоньше, понежней

Поэзии — для ног ее босых?

Проверим лиру, каждую струну,

Подумаем, что можем мы спасти

Прилежным слухом, зоркостью очей.

Как царь Мидас ревниво в старину

Хранил свой клад, беречь мы будем стих.

Прочь мертвый лист из лавровых венков!

Пока в неволе музы, мы для них

Гирлянды роз сплетем взамен оков.

Дикарка-слава избегает тех,

Кто следует за ней толпой послушной.

Имеет мальчик у нее успех

Или повеса, к славе равнодушный.

Гордячка к тем влюбленным холодней,

Кто без нее счастливым быть не хочет.

Ей кажется: кто говорит о ней

Иль ждет ее, — тот честь ее порочит!

Она — цыганка. Нильская волна

Ее лица видала отраженье.

Поэт влюбленный! Заплати сполна

Презреньем за ее пренебреженье.

Ты с ней простись учтиво — и рабой

Она пойдет, быть может, за тобой!

Как жалок ты, живущий в укоризне,

В тревожном недоверье к смертным дням:

Тебя пугают все страницы жизни,

И славы ты себя лишаешь сам;

Как если б роза розы растеряла

И слива стерла матовый налет

Или Наяда карлицею стала

И низким мраком затемнила грот;

Но розы на кусте благоухают,

Для благородных пчел даря нектар,

И слива свой налет не отряхает,

И своды грота ловят свое эхо, —

Зачем же, клянча по миру успеха,

В неверии ты сам крадешь свой дар?

К незвучным этим снизойдя стихам,

Прости, богиня, если я не скрою

И ветру ненадежному предам

Воспоминанье, сердцу дорогое.

Ужель я грезил? или наяву

Узнал я взор Психеи пробужденной?

Без цели я бродил в глуши зеленой,

Как вдруг, застыв, увидел сквозь листву

Два существа прекрасных; за сплетенной

Завесой стеблей, трав и лепестков

Они лежали вместе, и бессонный

Родник на сто ладов

Баюкал их певучими струями.

Душистыми, притихшими глазами

Цветы глядели, нежно их обняв;

Они покоились в объятьях трав,

Переплетясь руками и крылами.

Дыханья их живая теплота

В одно тепло сливалась, хоть уста

Рукою мягкой развела дремота,

Чтоб снова поцелуями без счета

Они, с румяным расставаясь сном,

Готовы были одарять друг друга.

Крылатый этот мальчик мне знаком.

Но кто его счастливая подруга?

В семье бессмертных младшая она,

Но чудотворней, чем сама Природа,

Прекраснее, чем Солнце и Луна,

И Веспер, жук лучистый небосвода;

Прекрасней всех — хоть храма нет у ней,

Ни алтаря с цветами;

Ни гимнов, под навесами ветвей

Звучащих вечерами;

Ни флейты, ни кифары, ни дымков

От смол благоуханных;

Ни рощи, ни святыни, ни жрецов,

От заклинаний пьяных.

О Светлая! давно умолкли оды

Античные — и звуки пылких лир,

Что, как святыню, воспевали мир:

И воздух, и огонь, и твердь, и воды.

Но и теперь, хоть это все ушло,

Вдали восторгов, ныне заповедных,

Я вижу, как меж олимпийцев бледных

Искрится это легкое крыло.

Так разреши мне быть твоим жрецом,

От заклинаний пьяным;

Кифарой, флейтой, вьющимся дымком —

Дымком благоуханным;

Святилищем, и рощей, и певцом,

И вещим истуканом.

Да, я пророком сделаюсь твоим

И возведу уединенный храм

В лесу своей души, чтоб мысли-сосны,

Со сладкой болью прорастая там,

Тянулись ввысь, густы и мироносны.

С уступа на уступ, за стволом ствол,

Скалистые они покроют гряды,

И там, под говор птиц, ручьев и пчел,

Уснут в траве пугливые дриады.

И в этом средоточье, в тишине

Невиданными, дивными цветами,

Гирляндами и светлыми звездами,

Всем, что едва ли виделось во сне

Фантазии — шальному садоводу,

Я храм украшу; и тебе в угоду

Всех радостей оставлю там ключи,

Чтоб никогда ты не глядела хмуро, —

И яркий факел, и окно в ночи,

Раскрытое для мальчика Амура!

О строгая невеста тишины,

Дитя в безвестье канувших времен,

Молчунья, на которой старины

Красноречивый след запечатлен!

О чем по кругу ты ведешь рассказ?

То смертных силуэты иль богов?

Темпейский дол или Аркадский луг?

Откуда этот яростный экстаз?

Что за погоня, девственный испуг?

Флейт и тимпанов отдаленный зов?

Пускай напевы слышные нежны,

Неслышные, они еще нежней;

Так не смолкайте, флейты! вы вольны

Владеть душой послушливой моей.

И песню — ни прервать, ни приглушить;

Под сводом охраняющей листвы

Ты, юность, будешь вечно молода;

Любовник смелый! никогда, увы,

Желания тебе не утолить,

До губ не дотянуться никогда!

О вечно свежих листьев переплет,

Весны непреходящей торжество!

Счастливый музыкант не устает,

Не старятся мелодии его.

Трикрат, трикрат счастливая любовь!

Не задохнуться ей и не упасть,

Едва оттрепетавшей на лету!

Низка пред ней живая наша страсть,

Что оставляет воспаленной кровь,

Жар в голове и в сердце пустоту.

Кто этот жрец, чей величавый вид

Внушает всем благоговейный страх?

К какому алтарю толпа спешит,

Ведя телицу в лентах и цветах?

Зачем с утра благочестивый люд

Покинул этот мирный городок, —

Уже не сможет камень рассказать.

Пустынных улиц там покой глубок,

Века прошли, века еще пройдут,

Но никому не воротиться вспять.

Высокий мир! Высокая печаль!

Навек смиренный мрамором порыв!

Холодная, как вечность, пастораль!

Когда и мы, дар жизни расточив,

Уйдем, и нашу скорбь и маету

Иная сменит скорбь и маета,

Тогда, смыкая со звеном звено,

Им, будущим, скажи начистоту:

«В прекрасном — правда, в правде — красота,

Вот все, что знать вам на земле дано».

И в сердце — боль, и в голове — туман,

Оцепененье чувств или испуг,

Как будто сонный выпил я дурман

И в волнах Леты захлебнулся вдруг.

Но нет, не зависть низкая во мне —

Я слишком счастлив счастием твоим,

Вечерних рощ таинственный Орфей!

В певучей глубине

Ветвей сплетенных и густых теней

Ты славишь лето горлом золотым!

Глоток вина — и улечу с тобой!

Прохладного вина, в котором вкус

Веселья, солнца, зелени живой —

И пылкость юных Провансальских муз!

О кубок в ожерелье пузырьков,

Мерцающий, как южный небосвод!

О Иппокрены огненной струя,

Что обжигает рот!

Один глоток — и мир оставлю я,

Исчезну в темноте между стволов.

Исчезну, растворюсь в лесной глуши

И позабуду в благодатной мгле

Усталость, скорбь, напрасный жар души —

Все, что томит живущих на земле,

Где пожинает смерть посев людской

И даже юным не дает пощады,

Где думать значит взоры отравлять

Свинцовою тоской,

Где красоте — всего лишь миг сиять,

Любви, родившись, гибнуть без отрады.

Прочь, прочь отсюда! Я умчусь с тобой —

Не колесницей Вакховой влеком —

Но на крылах Поэзии самой,

С рассудочностью жалкой незнаком!

Уже мы вместе, рядом! Ночь нежна,

Покорно все владычице Луне,

И звезд лучистые глаза светлы,

И веет вышина

Прохладным блеском, тающим на дне

Тропинок мшистых и зеленой мглы.

Не вижу я, какие льнут цветы

К моим ногам и по лицу скользят,

Но среди волн душистой темноты

Угадываю каждый аромат —

Боярышника, яблони лесной,

Шуршащих папоротников, орляка,

Фиалок, отдохнувших от жары, —

И медлящей пока

Инфанты майской, розы молодой,

Жужжащей кельи летней мошкары.

Вот здесь впотьмах о смерти я мечтал,

С ней, безмятежной, я хотел уснуть,

И звал, и нежные слова шептал,

Ночным ознобом наполняя грудь.

Ужели не блаженство — умереть,

Без муки ускользнуть из бытия,

Пока над миром льется голос твой…

Ты будешь так же петь

Свой реквием торжественный, а я —

Я стану глиною глухонемой.

Мне — смерть, тебе — бессмертье суждено!

Не поглотили алчные века

Твой чистый голос, что звучал равно

Для императора и бедняка.

Быть может, та же песня в старину

Мирить умела Руфь с ее тоской,

Привязывая к чуждому жнивью;

Будила тишину

Волшебных окон, над скалой морской,

В забытом, очарованном краю.

Забытом!.. Словно стон колоколов,

Тот звук зовет меня в обратный путь.

Прощай! Фантазия, в конце концов,

Навечно нас не может обмануть.

Прощай, прощай! Печальный твой напев

Уходит за поля… через листву

Опушек дальних… вот и скрылся он,

Холмы перелетев…

Мечтал я? — или грезил наяву?

Проснулся? — или это снова сон?

Постой, к летейским водам не ходи,

От белладонны отведи ладонь,

Гадюк, уснувших в чаще, не буди

И Прозерпины горьких трав не тронь.

Не надо четок тисовых, ни той

Ночной Психеи, «мертвой головы»,

Чтобы печали совершить обряд,

Ни пугала пушистого совы, —

Они затопят разум темнотой

И сердца боль живую усыпят.

Но если Меланхолии порыв

Вдруг налетит, как Буря с высоты,

Холмы апрельским саваном укрыв,

Клоня к земле намокшие цветы, —

Пусть пышный шар пиона напоит

Печаль твою, — иль неба бирюза,

Или на волнах — радуги узор;

А если Госпожа твоя вспылит,

Сожми ей руку, загляни в глаза,

Не отрываясь, выпей дивный взор.

В нем — Красоты недолговечный взлет,

И беглой Радости прощальный взмах,

И жалящих Услад блаженный мед, —

В яд обращающийся на устах.

О, даже в Храме Наслажденья скрыт

Всевластной Меланхолии алтарь,

И всяк, чье нёбо жаждет редких нег,

Поймет, вкусив, что эта гроздь горчит,

Что Счастье — ненадежный государь,

И душу Скорби передаст навек.

Однажды утром предо мной прошли

Три тени, низко головы склоня,

В сандалиях и ризах до земли;

Скользнув, они покинули меня,

Как будто вазы плавный поворот

Увел изображение от глаз;

И вновь, пока их вспомнить я хотел,

Возникли, завершая оборот;

Но смутны, бледны силуэты ваз

Тому, кто Фидия творенья зрел.

О Тени, я старался угадать:

Кто вас такою тайною облек?

Не совестно ль — все время ускользать,

Разгадки не оставив мне в залог?

Блаженной летней лени облака

Шли надо мной; я таял, словно воск,

В безвольной растворяясь теплоте;

Печаль — без яда, радость — без венка

Остались; для чего дразнить мой мозг,

Стремящийся к одной лишь пустоте?

Они возникли вновь — и, лишь на миг

Явив мне лица, скрылись. День оглох.

Вдогонку им я прянул, как тростник,

Взмолясь о крыльях — я узнал всех трех.

Вожатой шла прекрасная Любовь;

Вслед — Честолюбье, жадное похвал,

Измучено бессонницей ночной;

А третьей — Дева, для кого всю кровь

Я отдал бы, кого и клял и звал, —

Поэзия, мой демон роковой.

Они исчезли — я хотел лететь!

Вздор! За любовью? где ж ее искать?

За Честолюбьем жалким? — в эту сеть

Другим предоставляю попадать;

Нет — за Поэзией! Хоть в ней отрад

Мне не нашлось — таких, как сонный час

Полудня иль вечерней лени мед;

Зато не знал я с ней пустых досад,

Не замечал ни смены лунных фаз,

Ни пошлости назойливых забот!

Они возникли вновь… к чему? Увы!

Мой сон окутан был туманом грез,

Восторгом птичьим, шелестом травы,

Игрой лучей, благоуханьем роз.

Таило утро влагу меж ресниц;

Все замерло, предчувствуя грозу;

Раскрытый с треском ставень придавил

Зеленую курчавую лозу…

О Тени! Я не пал пред вами ниц

И покаянных слез не уронил.

Прощайте, Призраки! Мне недосуг

С подушкой трав затылок разлучить;

Я не желаю есть из ваших рук,

Ягненком в балаганном действе быть!

Сокройтесь с глаз моих, чтобы опять

Вернуться масками на вазу снов;

Прощайте! — для ночей моих и дней

Видений бледных мне не занимать;

Прочь, Духи, прочь из памяти моей —

В край миражей, в обитель облаков!

Пора плодоношенья и дождей!

Ты вместе с солнцем огибаешь мызу,

Советуясь, во сколько штук гроздей

Одеть лозу, обвившую карнизы;

Как яблоками отягченный ствол

У входа к дому опереть на колья,

И вспучить тыкву, и напыжить шейки

Лесных орехов, и как можно доле

Растить последние цветы для пчел,

Чтоб думали, что час их не прошел

И ломится в их клейкие ячейки.

Кто не видал тебя в воротах риг?

Забравшись на задворки экономий,

На сквозняке, раскинув воротник,

Ты, сидя, отдыхаешь на соломе;

Или, лицом упавши наперед

И бросив серп средь маков недожатых,

На полосе храпишь, подобно жнице;

Иль со снопом одоньев от богатых,

Подняв охапку, переходишь брод;

Или тисков подвертываешь гнет

И смотришь, как из яблок сидр сочится.

Где песни дней весенних, где они?

Не вспоминай, твои ничуть не хуже,

Когда зарею облака в тени

И пламенеет жнивий полукружье,

Звеня, роятся мошки у прудов,

Вытягиваясь в воздухе бессонном

То веретенами, то вереницей;

Как вдруг заблеют овцы по загонам;

Засвиристит кузнечик; из садов

Ударит крупной трелью реполов;

И ласточка с чириканьем промчится.

День отошел и все с собой унес:

Влюбленность, нежность, губы, руки, взоры,

Тепло дыханья, темный плен волос,

Смех, шепот, игры, ласки, шутки, споры.

Поблекло все — так вянут вмиг цветы.

От глаз ушло и скрылось совершенство,

Из рук ушло виденье Красоты,

Ушел восторг, безумие, блаженство.

Исчезло все — и мглою мир объят,

И день святой сменила ночь святая,

Разлив любви пьянящий аромат,

Для сладострастья полог тьмы сплетая.

Весь часослов любви прочел я днем

И вновь молюсь — войди же, Сон, в мой дом!

О, если б вечным быть, как ты, Звезда!

Но не сиять в величье одиноком,

Над бездной ночи бодрствуя всегда,

На Землю глядя равнодушным оком,

Вершат ли воды свой святой обряд,

Брегам людским даруя очищенье,

Иль надевают зимний свой наряд

Гора и дол в земном круговращенье,

Нет, неизменным, вечным быть хочу,

Чтобы ловить любимых губ дыханье,

Щекой прижаться к милому плечу,

Прекрасной груди видеть колыханье

И, в тишине, забыв покой для нег,

Жить без конца — или уснуть навек.