Стихотворения и поэмы

Я в мысль глухую о себе

Ложусь, как в гипсовую маску.

И это смерть: застыть в судьбе,

В судьбе формовщика повязке.

Вот слепок. Горько разрешен

Я этой думою о жизни.

Мысль о себе как капюшон,

Чернеет на весне капризной.

Сумерки... Словно оруженосцы роз,

На которых их копья и шарфы.

Или сумерки их менестрель, что врос

С плечами в печаль свою арфу.

Сумерки оруженосцы роз

Повторят путей их извивы

И, чуть опоздав, отклонят откос

За рыцарскою альмавивой.

Двух иноходцев сменный черед,

На одном только вечер рьяней.

Тот и другой. Их соберет

Ночь в свои тусклые ткани.

Тот и другой. Топчут полынь

Вспышки копыт порыжелых.

Глубже во мглу. Тушит полынь

Сердцебиение тел их.

Бывали дни: как выбитые кегли

Ложились в снег двенадцатые дня.

Я видел, миги местничеств избегли,

Был каждый сумрак полднем вкруг меня.

И в пустырях нечаянных игралищ

Терялись вы, ваш целившийся глаз.

Теперь грядущего немой паралич

Расколыхал жестокий ваш отказ.

Прощайте. Пусть! Я посвящаюсь чуду.

Тасуйте дни, я за века зайду.

Прощайте. Пусть. Теперь начну оттуда

Святимых сроков сокрушать гряду.

Он слышал жалобу бруска

О лезвие косы.

Он слышал... Падала плюска...

И шли часы.

О нет, не шли они... Как кол

Колодезной бадьи

Над севером слезливых сел,

Что в забытьи,

Так время, радуясь, как шест,

Стонало на ветру

И зыбью обмелевших звезд

Несло к утру.

Распутывали пастухи

Сырых свирелей стон,

И где-то клали петухи

Земной поклон.

Пусть даже смешаны сердца,

Твоей границей я не стану,

И от тебя как от крыльца

Отпрянувшая в ночь поляна.

О, жутко женщиной идти!

И знает этих шествий участь

Преображенная в пути

Земли последняя певучесть.

Мои черты, судьбы черты,

Какой себе самой заочной

Я доношусь из пустоты!

Вокруг изношены судьбою,

Оправленные в города,

Тобой повитые, тобою

Разбросаны мои года...

Я уст безвестных разговор,

Как слух, подхвачен городами;

Ко мне, что к стертой анаграмме,

Подносит утро луч в упор.

Но мхи пугливо попирая,

Разгадываю тайну чар:

Я речь безгласного их края,

Я их лесного слова дар.

О, прослезивший туч раскаты,

Отважный, отроческий ствол!

Ты перед вечностью ходатай,

Блуждающий я твой глагол.

О, чернолесье голиаф,

Уединенный воин в поле!

О, певческая влага трав,

Немотствующая неволя!

Лишенных слов стоглавый бор

То хор, то одинокий некто...

Я уст безвестных разговор,

Я столп дремучих диалектов.

Грусть моя, как пленная сербка,

Родной произносит свой толк.

Напевному слову так терпко

В устах, целовавших твой шелк.

И глаз мой, как загнанный флюгер,

Землей налетевшей гоним.

Твой очерк играл, словно угорь,

И око тонуло за ним.

И вздох мой мехи у органа

Лихой нагнетают фальцет;

Ты вышла из церкви так рано,

Твой чистый хорал недопет!

Весь мартиролог не исчислен

В моем одиноком житьи,

Но я, как репейник, бессмыслен

В степи, как журавль у бадьи.

Сердца и спутники, мы коченеем,

Мы близнецами одиночных камер.

Чьея ж косы горящим водолеем,

Звездою ложа в высоте я замер?

Вокруг иных влюбленных верный хаос,

Чья над уснувшей бездыханна стража,

Твоих покровов мнущийся канаус

Не перервут созвездные миражи.

Земля успенья твоего не вычет

Из возносящихся над снегом пилястр,

И коченеющий близнец граничит

С твоею мукой, стерегущий кастор.

Я оглянусь. За сном оконных фуксий

Близнец родной свой лунный стан просыпал.

Не та же ль ночь на брате, на поллуксе,

Не та же ль ночь сторожевых манипул?

Под ним лучи. Чеканом блещет поножь,

А он плывет, не тронув снов пятою.

Но где тот стан, что ты гнетешь и гонишь,

Гнетешь и гнешь, и стонешь высотою?

Как топи укрывают рдест,

Так никнут над мечтою веки...

Сородичем попутных звезд

Уйду однажды и навеки.

Крутой мы обогнем уступ

Живых, заночевавших криптий,

Моим глаголом, пеплом губ,

Тогда найденыша засыпьте.

Уж пригороды позади.

Свежо... С звездой попутной дрогну.

Иные тянутся в груди,

Иные вырастают стогна.

Наложницы смежилась грудь,

И полночи обогнут профиль,

Колышется, коснеет ртуть

Туманных станов, кранов, кровель.

Тогда, в зловещей полутьме,

Сквозь залетейские миазмы,

Близнец мне виден на корме,

Застывший в безвременной астме.

Что ни утро, в плененьи барьера,

Непогод обезбрежив брезент,

Чердаки и кресты монгольфьера

Вырываются в брезжущий тент.

Их напутствуют знаком беспалым,

Возвестившим пожар каланче,

И прощаются дали с опалом

На твоей догоревшей свече.

Утончаются взвитые скрепы,

Струнно высится стонущий альт;

Не накатом стократного склепа,

Парусиною вздулся асфальт.

Этот альт только дек поднебесий,

Якорями напетая вервь,

Только утренних, струнных полесий

Колыханно-туманная верфь.

И когда твой блуждающий ангел

Испытает причалов напор,

Журавлями налажен, триангль

Отзвенит за тревогою хорд.

Прирученный не вытерпит беркут,

И не сдержит твердынь карантин.

Те, что с тылу, бескрыло померкнут,

Окрыленно вспылишь ты один.

Ночью... Со связками зрелых горелок,

Ночью... С сумою дорожной луны,

Днем ты дохнешь на полуденный щелок,

Днем на седую золу головни.

День не всегда ль порошится щепоткой

Сонных огней, угрызеньем угля?

Ночь не горела ль огнем самородка,

Жалами стульев, словами улья?

О, просыпайтеся, как лаззарони

С жарким, припавшим к панели челом!

Слышите исповедь в пьяном поклоне?

"Был в сновидения ночью подъем".

Ночью, ниспал твой ослабнувший пояс,

И расступилась смущенная чернь...

Днем он таим поцелуем пропоиц,

Льнущих губами к оправе цистерн.

За обрывками редкого сада,

За решеткой глухого жилья,

Раскатившеюся эспланадой

Перед небом пустая земля.

Прибывают немые широты,

Убыл по миру пущенный гул,

Как отсроченный день эшафота,

Горизонт в глубину отшагнул.

Дети дня, мы сносить не привыкли

Этот запада гибнущий срок,

Мы, надолго отлившие в тигле

Обиходный и легкий восток.

Но что скажешь ты, вздох по наслышке,

На зачатый тобою прогон,

Когда, ширью грудного излишка

Нагнетаем, плывет небосклон?

Когда мечтой двояковогнутой

Витрину сумерки покроют,

Меня сведет в твое инкогнито

Мой телефонный целлулоид.

Да, это надо так, чтоб скучились

К свече преданья коридоров;

Да, надо так, чтоб вместе мучились,

Сам-третий с нами ночи норов.

Да, надо, чтоб с отвагой юноши

Скиталось сердце фаэтоном,

Чтоб вышло из моей полуночи

Оно тяглом к твоим затонам.

Чтобы с затишьями шоссейными

Огни перекликались в центре,

Чтоб за оконными бассейнами

Эскадрою дремало джентри.

Чтоб, ночью вздвоенной оправданы,

Взошли кумиры тусклым фронтом,

Чтобы в моря, за аргонавтами

Рванулась площадь горизонтом.

Чтобы руна златого вычески

Сбивались сединами к мелям,

Чтоб над грядой океанической

Стонало сердце Ариэлем.

Когда ж костры колоссов выгорят

И покачнутся сны на рейде,

В какие бухты рухнет пригород,

И где, когда вне песен негде?

Итак, только ты, мой город,

С бессонницей обсерваторий,

С окраинами пропаж,

Итак, только ты, мой город,

Что в спорные, розные зори

Дверьми окунаешь пассаж.

Там: в сумерек сизом закале,

Где блекнет воздушная проседь,

Хладеет заброшенный вход.

Здесь: к неотгорающей дали

В бывалое выхода просит,

К полудню теснится народ.

И словно в сквозном телескопе,

Где, сглазив подлунные очи,

Узнал близнеца звездочет,

Дверь с дверью, друг друга пороча,

Златые и синие хлопья

Плутают и гибнут вразброд.

Где к зыби клонятся балконы

И в небо старинная мебель

Воздета, как вышняя снасть,

В беспамятстве гибельных гребель

Лишатся сердца обороны,

И спутников скажется власть.

Итак, лишь тебе, причудник,

Вошедший в афелий пассажем,

Зарю сочетавший с пургой,

Два голоса в песне, мы скажем:

"нас двое: мы сердце и спутник,

И надвое тот и другой".

От луча отлынивая смолью,

Не алтыном огруженных кос,

В яровых пруженые удолья

Молдован сбивается обоз.

Обленились чада град-загреба,

С молодицей обезроб и смерд:

Твердь обует, обуздает небо,

Твердь стреножит, разнуздает твердь!

Жародею жогу, соподвижцу

Твоего девичья младежа,

Дево, дево, растомленной мышцей

Ты отдашься, долони сложа.

Жглом полуд пьяна напропалую,

Запахнешься ль подлою полой,

Коли он в падучей поцелуя

Сбил сорочку солнцевой скулой.

И на версты. Только с пеклой вышки,

Взлокотяся, крошка за крохой,

Кормит солнце хворую мартышку

Бубенца облетной шелухой.

Храмовый в малахите ли холен,

Возлелеян в сребре косогор

Многодольную голь колоколен

Мелководный несет мельхиор.

Над канавой иззвеженной сиво

Столбенеют в тускле берега,

Оттого что мосты без отзыву

Водопьянью над згой бочага,

Но, курчавой крушася карелой,

По бересте дворцовой раздран

Обольется и кремль обгорелый

Теплой смирной стоячих румян.

Как под стены зоряни зарытой,

За окоп, под босой бастион

Волокиты мосты волокиту

Собирают в дорожный погон.

И, братаясь, раскат со раскатом,

Башни слюбятся сердцу на том,

Что, балакирем склабясь над блатом,

Разболтает пустой часоем.

В тверди тверда слова рцы

Заторел дворцовый торец,

Прорывает студенцы

Чернолатый ратоборец.

С листовых его желез

Дробью растеклась столица,

Ей несет наперерез

Твердо слово рцы копытце.

Из желобчатых ложбин,

Из-за захолодей хлеблых

За полблином целый блин

Разминает белый облак.

А его обводит кисть,

Шибкой сини птичий причет,

В поцелуях цвель и чисть

Косит, носит, пишет, кличет.

В небе пестуны-писцы

Засинь во чисте содержат.

Шоры, говор, тор... Но тверже

Твердо, твердо слово рцы.

Артиллерист стоит у кормила,

И земля, зачерпывая бортом скорбь,

Несется под давлением в миллиард атмосфер,

Озверев, со всеми батареями в пучину.

Артиллерист-вольноопределяющийся, скромный

и простенький.

Он не видит опасных отрогов,

Он не слышит слов с капитанского мостика,

Хоть и верует этой ночью в бога;

И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке

Лесов, озер, церковных приходов и школ,

Вот-вот срежется, спрягая в разбивку

С кафедры на ветер брошенный глагол: zаw14

Голосом перосохшей гаубицы,

И вот-вот провалится голос,

Что земля, терпевшая обхаживанья солнца

И ставшая солнце обхаживать потом,

С этой ночи вращается вокруг пушки японской

И что он, вольноопределяющийся, правит винтом.

Что, не боясь попасть на гауптвахту,

О разоруженьи молят облака,

И вселенная стонет от головокруженья,

Расквартированная наспех в разможженных головах,

Она ощутила их сырость впервые,

Они ей неслышны, живые.

Как казначей последней из планет,

В какой я книге справлюсь, горожане,

Во что душе обходится поэт,

Любви, людей и весен содержанье?

Однажды я невольно заглянул

В свою еще не высохшую роспись

И ты больна, больна миллионом скул,

И ты одна, одна в их черной оспе!

Счастливая, я девушке скажу.

Когда-нибудь, и с сотворенья мира

Впервые, тело спустят, как баржу,

На волю дней, на волю их буксира.

Несчастная, тебе скажу, жене

Еще не позабытых похождений,

Несчастная затем, что я вдвойне

Люблю тебя за то и это рвенье!

Может быть, не поздно.

Брось, брось,

Может быть, не поздно еще,

Брось!

Ведь будет он преследовать

Рев этих труб,

Назойливых сетований

Поутру, ввечеру:

Зачем мне так тесно

В моей душе

И так безответствен

Сосед!

Быть может, оттуда сюда перейдя

И перетащив гардероб,

Она забыла там снять с гвоздя,

О, если бы только салоп!

Но, без всякого если бы, лампа чадит

Над красным квадратом ковров,

И, без всякого если б, магнит, магнит

Ее родное тавро.

Ты думаешь, я кощунствую?

О нет, о нет, поверь!

Но, как яд, я глотаю по унции

В былое ведущую дверь.

Впустите, я там уже, или сойду

Я от опозданья с ума,

Сохранна в душе, как птица на льду,

Ревнивой тоски сулема.

Ну понятно, в тумане бумаг, стихи

Проведут эту ночь во сне!

Но всю ночь мои мысли, как сосен верхи

К заре в твоем первом огне.

Раньше я покрывал твои колени

Поцелуями от всего безрассудства.

Но, как крылья, растут у меня оскорбленья,

Дай и крыльям моим к тебе прикоснуться!

Ты должна была б слышать, как песню в кости,

Охранительный окрик: "Постой, не торопись!"

Если б знала, как будет нам больно расти

Потом, втроем, в эту узкую высь!

Маленький, маленький зверь,

Дитя больших зверей,

Пред собой, за собой проверь

Замки у всех дверей!

Давно идут часы,

Тебя не стали ждать,

И в девственных дебрях красы

Бушует: "Опять, опять"...

...............

Полюбуйся ж на то,

Как всевластен размер,

Орел, решето?

Ты щедра, я щедр.

Когда копилка наполовину пуста,

Как красноречивы ее уста!

Опилки подчас звучат звончей

Копилки и доверху полной грошей.

Но поэт, казначей человечества, рад

Душеизнурительной цифре затрат,

Затрат, пошедших, например,

На содержанье трагедий, царств и химер.

Весна, ты сырость рудника в висках.

Мигренью руд горшок цветочный полон.

Зачахли льды. Но гиацинт запах

Той болью руд, которою зацвел он.

Сошелся клином свет. И этот клин

Обыкновенно рвется из-под ребер,

Как полы листьев лип и пелерин

В лоскутья рвутся дождевою дробью.

Где ж начинаются пустые небеса,

Когда, куда ни глянь, без передышки

В шаги, во взгляды, в сны и в голоса

Земле врываться, век стуча задвижкой!

За нею на ходу, по вечерам

И по ухабам ночи волочится,

Как цепь надорванная пополам,

Заржавленная, древняя столица.

Она гремит, как только кандалы

Греметь умеют шагом арестанта,

Она гремит и под прикрытьем мглы

Уходит к подгородным полустанкам.

Тоска, бешеная, бешеная,

Тоска в два-три прыжка

Достигает оконницы, завешенной

Обносками крестовика.

Тоска стекло вышибает

И мокрою куницею выносится

Туда, где плоскогорьем лунно-холмным

Леса ночные стонут

Враскачку, ртов не разжимая,

Изъеденные серною луной.

Сквозь заросли татарника, ошпаренная,

Задами пробирается тоска;

Где дуб дуплом насупился,

Здесь тот же желтый жупел все,

И так же, серой улыбаясь,

Луна дубам зажала рты.

Чтоб той улыбкою отсвечивая,

Отмалчивались стиснутые в тысяче

Про опрометчиво-запальчивую,

Про облачно-заносчивую ночь.

Листы обнюхивают воздух,

По ним пробегает дрожь

И ноздри хвойных загвоздок

Воспаляет неба дебош.

Про неба дебош только знает

Редизна сквозная их,

Соседний север краешком

К ним, в их вертепы вхож.

Взъерошенная, крадучись, боком,

Тоска в два-три прыжка

Достигает, черная, наскоком

Вонзенного в зенит сука.

Кишмя-кишат затишьями маковки,

Их целый голубой поток,

Тоска всплывает плакальщицей чащ,

Надо всем водружает вопль.

И вот одна на свете ночь идет

Бобылем по усопшим урочищам,

Один на свете сук опылен

Первопутком млечной ночи.

Одно клеймо тоски на суку,

Полнолунью клейма не снесть,

И кунью лапу поднимает клеймо,

Отдает полнолунью честь.

Это, лапкой по воздуху водя, тоска

Подалась изо всей своей мочи

В ночь, к звездам и молит с последнего сука

Вынуть из лапки занозу.

Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру

Амбразуры стекольщик вставь ее,

Души моей, с именем женским в миру

Едко въевшуюся фотографию.

Улыбаясь, убывала

Ясность масленой недели,

Были снегом до отвала

Сыты сани, очи, ели.

Часто днем комком из снега,

Из оттаявшей пороши

Месяц в синеву с разбега

Нами был, как мяч, подброшен.

Леденцом лежала стужа

За щекой и липла к небу,

Оба были мы в верблюжьем,

И на лыжах были оба.

Лыжи были рыжим конским

Волосом подбиты снизу,

И подбиты были солнцем

Кровли снежной, синей мызы.

В беге нам мешали прясла,

Нам мешали в беге жерди,

Капли благовеста маслом

Проникали до предсердья.

Гасла даль, и из препятствий

В место для отдохновенья

Превращались жерди. В братстве

На снег падали две тени.

От укутанных в облежку

В пух, в обтяжку в пух одетых

Сумрак крался быстрой кошкой,

Кошкой в дымчатых отметах.

Мы смеялись, оттого что

Снег смешил глаза и брови,

Что лазурь, как голубь с почтой,

В клюве нам несла здоровье.

Камень мыло унынье,

Всхлипывал санный ком,

Гнил был линючий иней,

Снег был с полым дуплом.

Шаркало. Оттепель, харкая,

Ощипывала фонарь,

Как куропатку кухарка,

И город, был гол, как глухарь.

Если сползали сани

И расползались врозь,

Это в тумане фазаньим

Перьям его ползлось.

Да, это им хотелось

Под облака, под стать

Их разрыхленному телу.

Черное небу под стать.

Но почему

На медленном огне предчувствия

Сплавляют зиму?

И почему

Весь, как весною захолустье,

Уязвим я?

И почему,

Как снег у бака водогрейни,

Я рассеян?

И почему

Парная ночь, как испаренье

Водогреен?

И облака

Раздольем моего ночного мозга

Плывут, пока

С земли чужой их не окликнет возглас,

И волоса

Мои приподымаются над тучей.

Нет, нет! Коса

Твоя найдет на камень, злополучье!

Пусть сейчас

Этот мозг, как бочонок, и высмолен,

И ни паруса!

Пена и пена.

Но сейчас,

Но сейчас дай собраться мне с мыслями

Постепенно

Пусти! Постепенно.

Нет, опять

Тетка оттепель крадется с краденым,

И опять

Город встал шепелявой облавой,

И опять

По глазным, ополоснутым впадинам

Тают клады и плавают

Купола с облаками и главы

И главы.

Чужими кровями сдабривавший

Свою, оглушенный поэт,

Окно на софийскую набережную,

Не в этом ли весь секрет?

Окно на софийскую набережную,

Но только о речке запой,

Твои кровяные шарики,

Кусаясь, пускаются за реку,

Как крысы на водопой.

Волненье дарит обмолвкой.

Обмолвясь словом: река,

Открыл ты не форточку,

Открыл мышеловку,

К реке прошмыгнули мышиные мордочки

С пастью не одного пасюка.

Сколько жадных моих кровинок

В крови облаков, и помоев, и будней

Ползут в эти поры домой, приблудные,

Снедь песни, снедь тайны оттаявшей вынюхав!

И когда я танцую от боли

Или пью за ваше здоровье,

Все то же: свирепствует свист в подполье,

Свистят мокроусые крови в крови.

С рассветом, взваленным за спину,

Пусть с корзиной с грязным бельем,

Выхожу я на реку заспанный

Берега сдаются внаем.

Портомойные руки в туманах пухнут,

За синением стекол мерзлых горишь,

Словно детский чулочек, пасть кошки на кухне

Выжимает суконную мышь;

И из выжатой пастью тряпочки

Каплет спелая кровь черным дождиком на пол,

С горьким утром в зубах ее сцапала кошка,

И комок того утра за шкапом;

Но ведь крошечный этот чулочек

Из всего предрассветного узла!

Ах, я знаю, что станет сочиться из ночи,

Если выжать весь прочий облачный хлам.

Вслед за мной все зовут вас барышней,

Для меня ж этот зов зачастую,

Как акт наложенья наручней,

Как возглас: "я вас арестую".

Нас отыщут легко все тюремщики

По очень простой примете:

Отныне на свете есть женщина

И у ней есть тень на свете.

Есть лица, к туману притертые

Всякий раз, как плашмя на них глянешь,

И только одною аортою

Лихорадящий выплеснут глянец.

Налетела тень. Затрепыхалась в тяге

Сального огарка. И метнулась вон

С побелевших губ и от листа бумаги

В меловый распах сыреющих окон.

В час, когда писатель только вероятье,

Бледная догадка бледного огня,

В уши душной ночи как не прокричать ей:

"Это час убийства! Где-то ждут меня!"

В час, когда из сада остро тянет тенью

Пьяной, как пространства, мировой, как скок

Степи под седлом, я весь на иждивенье

У огня в колонной воспаленных строк.

Осень. Отвыкли от молний.

Идут слепые дожди.

Осень. Поезда переполнены

Дайте пройти! Все позади.

Какая горячая кровь у сумерек,

Когда на лампе колпак светло-синий.

Мне весело, ласка, понятье о юморе

Есть, верь, и у висельников на осине;

Какая горячая, если растерянно,

Из дома Коровина на ветер вышед,

Запросишь у стужи высокой материи,

Что кровью горячей сумерек пышет,

Когда абажур светло-синий над лампою,

И ртутью туман с тротуарами налит,

Как резервуар с колпаком светло-синим...

Какая горячая кровь у сумерек!

Изборожденный тьмою бороздок,

Рябью сбежавший при виде любви,

Этот, вот этот бесснежный воздух,

Этот, вот этот руками лови?

Годы льдов простерлися

Небом в отдаленьи,

Я ловлю, как горлицу,

Воздух голой жменей,

Вслед за накидкой ваточной

Все долой, долой!

Нынче небес недостаточно,

Как мне дышать золой!

Ах, грудь с грудью борются

День с уединеньем.

Я ловлю, как горлицу,

Воздух голой жменей.

Я люблю, как дышу. И я знаю:

Две души стали в теле моем.

И любовь та душа иная,

Им несносно и тесно вдвоем;

От тебя моя жажда пособья,

Без тебя я не знаю пути,

Я с восторгом отдам тебе обе,

Лишь одну из двоих приюти.

О, не смейся, ты знаешь какую

О, не смейся, ты знаешь к чему

Я и старой лишиться рискую,

Если новой я рта не зажму.

Порою ты, опередив

Мгновенной вспышкой месяцы,

Сродни пожарам чащ и нив,

Когда края безлесятся;

Дыши в грядущее, теребь

И жги его залижется

Оно душой твоей, как степь

Пожара беглой жижицей.

И от тебя по самый гроб

С судьбы твоей преддверия,

Дни, словно стадо антилоп,

В испуге топчут прерии.

От жара струились стручья,

От стручьев струился жар,

И ночь пронеслась, как из тучи

С корнем вырванный шар.

Удушьем свело оболочку,

Как змей, трещала ладья,

Сегодня ж мне кажется точкой

Та ночь в небесах бытия.

Не помню я, был ли я первым,

Иль первою были вы

По ней барабанили нервы,

Как сетка из бичевы.

Громадой рубцов напружась,

От жару грязен и наг,

Был одинок, как ужас,

Ее восклицательный знак.

Проставленный жизнью по сизой

Безводной сахаре небес,

Он плыл, оттянутый книзу,

И пел про удельный вес.

Был вечер, как удар,

И был грудною жабой

Лесов багровый шар,

Чадивший без послабы.

И день валился с ног,

И с ног валился тут же,

Где с людом и шинок,

Подобранный заблудшей

Трясиной, влекся. Где

Концы свели с концами,

Плавучесть звезд в воде

И вод в их панораме.

Где словно спирт, взасос

Пары болот под паром

Тянули крепость рос,

Разбавленных пожаром.

И был, как паралич,

Тот вечер. Был, как кризис

Поэм о смерти. Притч

Решивших сбыться, близясь.

Сюда! Лицом к лицу

Заката, не робея!

Сейчас придет к концу

Последний день Помпеи.

Это мои, это мои,

Это мои непогоды

Пни и ручьи, блеск колеи,

Мокрые стекла и броды,

Ветер в степи, фыркай, храпи,

Наотмашь брызжи и фыркай!

Что тебе сплин, ропот крапив,

Лепет холстины по стирке.

Платья, кипя, лижут до пят,

Станы гусей и полотнищ,

Рвутся, летят, клонят канат,

Плещут в ладони работниц.

Ты и тоску порешь в лоскут,

Порешь, не знаешь покрою,

Вот они там, вот они тут,

Клочьями кочки покроют.

Небо гадливо касалось холма,

Осенью произносились проклятья,

По ветру время носилось, как с платья

Содранная бурьянами тесьма.

Тучи на горку держали. И шли

Переселеньем народов на горку.

По ветру время носилось оборкой

Грязной, худой, затрапезной земли.

Степь, как архангел, трубила в трубу,

Ветер горланил протяжно и властно:

Степь! Я забыл в обладании гласной,

Как согласуют с губою губу.

Вон, наводя и не на воды жуть,

Как на лампаду, подул он на речку,

Он и пионы, как сальные свечки,

Силится полною грудью задуть.

И задувает. И в мрак погрузясь,

Тускло хладеют и плещут подкладкой

Листья осин. И, упав на площадку,

Свечи с куртин зарываются в грязь.

Стало ли поздно в полях со вчера

Иль до бумажек сгорел накануне

Вянувший тысячелетник петуний,

Тушат. Прощай же. На месяц. Пора.

Слывшая младшею дочерью

Гроз, из фамилии ливней,

Ты, опыленная дочерна

Громом, как крылья крапивниц!

Молния былей пролившихся,

Мглистость молившихся мыслей,

Давность, ты взрыта излишеством,

Ржавчиной блеск твой окислен!

Башни, сшибаясь, набатили,

Вены вздымались в галопе.

Небо купалося в кратере,

Полдень стоял на подкопе.

Луч оловел на посудинах.

И, как пески на самуме,

Клубы догадок полуденных

Рот задыхали безумьем.

Твой же глагол их осиливал,

Но от всемирных песчинок

Хруст на зубах, как от пылева,

Напоминал поединок.

Все фонари, всех лавок скарлатина,

Всех кленов коленкор

С недавних пор

Одно окно стянули паутиной.

Клеенки всех столовых. Весь масштаб

Шкапов и гипсов мысли. Все казармы.

Весь шабаш безошибочной мечты.

С недавних пор

К violette de parme.19 (*)

Весь душный деготь магий. Доктора

И доги. Все гремучие загрузки

Рожков, кружащих полночь - со вчера

К несчастной блузке.

Зола всех июлей, зелень всех калений,

Олифа лбов; сползающий компресс

Небес лечебных. Все, что о галене

Гортанно и арабски клегчет бес

и шепчет гений.

Все масло всех портретов; все береты,

Все жженой пробкой, чертом, от руки,

Чулком в известку втертые

поэты.

и чудаки.

С недавних пор.

Все в шкафу раскинь,

И все теплое

Собери, - в куски

Рвут вопли его.

Прочь, не трать труда,

Держишь, - вытащу,

Разорвешь - беда ль:

Станет ниток сшить.

Человек! Не страх?

Делать нечего.

Я - душа. Во прах

Опрометчивый!

Мне ли прок в тесьме,

Мне ли в платьице.

Человек, ты смел?

Так поплатишься!

Поражу глаза

Дикой мыслью я -

- это я сказал!

- нет, мои слова.

Головой твоей

Ваших выше я,

Не бывавшая

И не бывшая.

Чем в жизни пробавляется чудак,

Что каждый день за небольшую плату

Сдает над ревом пропасти чердак

Из Потсдама спешащему закату?

Он выставляет розу с резедой

В клубящуюся на версты корзину,

Где семафоры спорят красотой

Со снежной далью, пахнущей бензином.

В руках у крыш, у труб, у недотрог

Не сумерки, - карандаши для грима.

Туда из мрака вырвавшись, метро

Комком гримас летит на крыльях дыма.

О город! О сборник задач без ответов,

О ширь без решенья и шифр без ключа!

О крыши! Отварного ветра отведав,

Кыш в траву и марш, тротуар горяча!

Тем солнцем в то утро, в то первое мая

Умаяв дома до упаду с утра,

Сотрите травою до первых трамваев

Грибок трупоедских пиров и утрат.

Пусть взапуски с зябкостью запертых лавок

Бежит, в рубежах дребезжа, синева

И, бредя исчезнувшим снегом, вдобавок

Разносит над грязью без связи слова.

О том, что не быть за сословьем четвертым,

Ни к пятому спуска, ни отступа вспять,

Что счастье, коль правда, что новым нетвердым

Плетням и межам меж людьми не бывать,

Что ты не отчасти и не между прочим

Сегодня с рабочим, - что всею гурьбой

Мы в боги свое человечество прочим.

То будет последний решительный бой.

Палящим полднем вне времен

В одной из лучших экономий

Я вижу движущийся сон, -

Историю в сплошной истоме.

Прохладой заряжен револьвер

Подвалов, и густой салют

Селитрой своды отдают

Гостям при входе в полдень с воли.

В окно ж из комнат в этом доме

Не видно ни с каких сторон

Следов знакомой жизни, кроме

Воды и неба вне времен.

Хватясь искомого приволья,

Я рвусь из низких комнат вон.

Напрасно! За лиловый фольварк,

Под слуховые окна служб

Верст на сто в черное безмолвье

Уходит белой лентой глушь.

Верст на сто путь на запад занят

Клубничной пеной, и янтарь

Той пены за собою тянет

Глубокой ложкой вал винта.

А там, с обмылками в обнимку,

С бурлящего песками дна,

Как кверху всплывшая клубника,

Круглится цельная волна.

Стихотворенье? - Малыши!

Известны ль вам его оттенки,

Когда во всех концах души

Не спят его корреспондентки?

И пишут вам: "Среда. Кивач.

Встаю, разбуженная гулом,

Рассвет кидается кивать

И хлопает холстиной стула.

Как глаз усталых ни таращь,

Террасу оглушает гомон,

Сырой картон кортомных чащ,

Как лапой, грохотом проломан.

И где-то выпав из корыт,

Катясь с лопаты на лопату,

Озерный округ сплошь покрыт

Холодным потом водопада".

Трепещет даль. Ей нет препон.

Еще оконницы крепятся.

Когда же сдернут с них кретон,

Зима заплещет без препятствий.

Зачертыхались сучья рощ,

Трепещет даль, и плещут шири.

Под всеми чертежами ночь

Подписывается в четыре.

Внизу толпится гольтепа,

Пыхтит ноябрь в седой попоне.

При первой пробе фортепьян

Все это я тебе напомню.

Едва распущенный Шопен

Опять не сдержит обещаний,

И кончит бешенством, взамен

Баллады самообладанья.

Ты распугал моих товарок,

Октябрь, ты страху задал им,

Не стало астр на тротуарах,

И страшно ставней мостовым.

Со снегом в кулачке, чахотка

Рукой хватается за грудь.

Ей надо, видишь ли, находку

В обрывок легких завернуть.

А ты глядишь? Беги, преследуй,

Держи ее - и не добром,

Так силой - отыми браслеты,

Завещанные сентябрем.

А над обрывом, стих, твоя опешит

Зарвавшаяся страстность муравья,

Когда поймешь, чем море отмель крешет,

Поскальзываясь, шаркая, ревя.

Обязанность одна на урагане:

Перебивать за поворотом грусть

И сразу перехватывать дыханье,

И кажется, ее нетрудно блюсть.

Беги же вниз, как этот спуск ни скользок

Где дачницыно щелкает белье,

И ты поймешь, как мало было пользы

В преследованьи рифмой форм ее.

Не осмотрясь и времени не выбрав

И поглощенный полностью собой,

Нечаянно, но с фырканьем всех фибров

Летит в объятья женщины прибой.

Где грудь, где руки брызгавшейся рыбки?

До лодок доплеснулся жидкий лед.

Прибой и землю обдал по ошибке...

Такому счастью имя - перелет.

Записки завсегдатая

Трех четвертей четвертого,

Когда не к людям - к статуям

Рассвет сады повертывает,

Когда ко всякой всячине

Пути - куда туманнее,

Чем к сердцу миг, охваченные

Росою и вниманием.

На памяти недавнего

Рассвета свеж тот миг,

Когда с зарей я сравнивал

Бессилье наших книг.

Когда живей запомнившись,

Чем лесть, чем ложь, чем лед,

Меня всех рифм беспомощность

Взяла в свое щемло.

Но странно, теми ж щемлами

Был сжат до синяков

Сок яблони, надломленной

Ярмом особняков.

Над банями дымятся трубы

И дыма белые бока

У выхода в платки и шубы

Запахивают облака.

Весь жар души дворы вложили

В сугробы, тропки и следки,

И рвутся стужи сухожилья,

И виснут виэга языки.

Лучи стругают, вихри сверлят,

И воздух, как пила, остер,

И как мороженая стерлядь

Пылка дорога, бел простор.

Коньки, поленья, елки, миги,

Огни, волненья, времена,

И в вышине струной вязиги

Загнувшаяся тишина.

Когда смертельный треск сосны скрипучей

Всей рощей погребает перегной,

История, нерубленою пущей

Иных дерев встаешь ты предо мной.

Веками спит плетенье мелких нервов,

Но раз в столетье или два и тут

Стреляют дичь и ловят браконьеров

И с топором порубщика ведут.

Тогда, возней лозин глуша окрестность,

Над чащей начинает возникать

Служилая и страшная телесность,

Медаль и деревяшка лесника.

Трещат шаги комплекции солидной,

И озаренный лес встает от дрем,

Над ним плывет улыбка инвалида

Мясистых щек китайским фонарем.

Не радоваться нам, кричать бы на крик

Мы заревом любуемся, а он,

Он просто краской хвачен, как подагрик,

И ярок тем, что мертв, как лампион.

Мгновенный снег, когда булыжник узрен,

Апрельский снег, оплошливый снежок!

Резвись и тай,- земля как пончик в пудре,

И рой огней - как лакомки ожог.

Несись с небес, лишай деревья весу,

Ерошь березы, швабрами шурша.

Ценители не смыслят ни бельмеса,

Враги уйдут, не взявши ни шиша.

Ежеминутно можно глупость ляпнуть,

Тогда прощай охулка и хвала!

А ты, а ты, бессмертная внезапность,

Еще какого выхода ждала?

Ведь вот и в этом диком снеге летом

Опять поэта оторопь и стать -

И не всего ли подлиннее в этом?

- Как знать?

Жизни ль мне хотелось слаще?

Нет, нисколько, я хотел

Только вырваться из чащи

Полуснов и полудел.

Но откуда б взял я силы,

Если б ночью сборов мне

Целой жизни не вместило

Сновиденье в ирпене?

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Серый день в сквозном проеме

Незадернутых гардин.

Хлопья лягут и увидят:

Синь и солнце, тишь и гладь.

Так и нам прощенье выйдет,

Будем верить, жить и ждать.

Будущее! Облака встрепанный бок!

Шапка седая! Гроза молодая!

Райское яблоко года, когда я

Буду, как бог.

Я уже пережил это. Я предал.

Я это знаю. Я это отведал.

Зоркое лето. Безоблачный зной.

Жаркие папоротники. Ни звука.

Муха не сядет. И зверь не сигнет.

Птица не порхнет - палящее лето.

Лист не шелохнет - и пальмы стеной.

Папоротники и пальмы, и это

Дерево. Это, корзины ранета

Раненной тенью вонзенное в зной,

Дерево девы и древо запрета.

Это и пальмы стеною, и "Ну-ка,

Что там, была не была, подойду-ка".

Пальмы стеною и кто-то иной,

Кто-то как сила, и жажда, и мука,

Кто-то, как хохот и холод сквозной -

По лбу и в волосы всей пятерней,-

И утюгом по лужайке - гадюка.

Синие линии пиний. Ни звука.

Папоротники и пальмы стеной.

Я понял: все живо.

Векам не пропасть,

И жизнь без наживы-

Завидная часть.

Спасибо, спасибо

Трем тысячам лет,

В трудах без разгиба

Оставившим свет.

Спасибо предтечам,

Спасибо вождям.

Не тем же, так нечем

Отплачивать нам.

И мы по жилищам

Пойдем с фонарем

И тоже поищем,

И тоже умрем.

И новые годы,

Покинув ангар,

Рванутся под своды

Январских фанфар.

И вечно, обвалом

Врываясь извне,

Великое в малом

Отдастся во мне.

........

Железо и порох

Заглядов вперед,

И звезды, которых

Износ не берет.

Все наклоненья и залоги

Изжеваны до одного.

Хватить бы соды от изжоги!

Так вот итог твой, мастерство?

На днях я вышел книгой в Праге.

Она меня перенесла

В те дни, когда с заказом на дом

От зарев, догоравших рядом,

Я верил на слово бумаге,

Облитой лампой ремесла.

Бывало, снег несет вкрутую,

Что только в голову придет.

Я сумраком его грунтую

Свой дом, и холст, и обиход.

Всю зиму пишет он этюды,

И у прохожих на виду

Я их переношу оттуда,

Таю, копирую, краду.

Казалось альфой и омегой-

Мы с жизнью на один покрой;

И круглый год, в снегу, без снега,

Она жила, как alter еgo,20

И я назвал ее сестрой.

Землею был так полон взор мой,

Что зацветал, как курослеп

С сурепкой мелкой неврасцеп,

И пил корнями жженый, черный

Цикорный сок густого дерна,

И только это было формой,

И это - лепкою судеб.

Как вдруг - издание из Праги.

Как будто реки и овраги

Задумали на полчаса

Наведаться из грек в варяги,

В свои былые адреса.

С тех пор все изменилось в корне.

Мир стал невиданно широк.

Так революции ль порок,

Что я, с годами все покорней,

Твержу, не знаю чей, урок?

Откуда это? Что за притча,

Что пепел рухнувших планет

Родит скрипичные капричьо?

Талантов много, духу нет.

Поэт, не принимай на веру

Примеров дантов и торкват.

Искусство - дерзость глазомера,

Влеченье, сила и захват.

Тебя пилили на поленья

В года, когда в огне невзгод

В золе народонаселенья

Оплавилось ядро: народ.

Он для тебя вода и воздух,

Он - прежний лютик луговой,

Копной черемух белогроздых

До облак взмывший головой.

Не выставляй ему отметок.

Растроганности грош цена.

Грозой пади в объятья веток,

Дождем обдай его до дна.

Не умиляйся, - не подтянем.

Сгинь без вести, вернись без сил,

И по репьям и по плутаньям

Поймем, кого ты посетил.

Твое творение не орден:

Награды назначает власть.

А ты - тоски пеньковой гордень,

Паренья парусная снасть.

Чего бы вздорного кругом

Вражда ни говорила,

Ни в чем не меряйся с врагом,

Тебе он не мерило.

Ни с кем соперничества нет.

У нас не поединок.

Полмиру затмевает свет

Несметный вихрь песчинок.

Пусть тучи пыли до небес,

Ты высишься над прахом.

Вся суть твоя - противовес

Коричневым рубахам.

Ты взял над всякой спесью верх

С того большого часа,

Как истуканов ниспроверг

И вечностью запасся.

Пусть у врага винты, болты,

И медь, и алюминий.

Твоей великой правоты

Нет у него в помине.

Заколдованное число!

Ты со мной при любой перемене.

Ты свершило свой круг и пришло.

Я не верил в твое возвращенье.

Как тогда, четверть века назад,

На заре молодых вероятий,

Золотишь ты мой ранний закат

Светом тех же великих начатий.

Ты справляешь свое торжество,

И опять, двадцатипятилетье,

Для тебя мне не жаль ничего,

Как на памятном первом рассвете.

Мне не жалко незрелых работ,

И опять этим утром осенним

Я оцениваю твой приход

По готовности к свежим лишеньям.

Предо мною твоя правота.

Ты ни в чем предо мной неповинно,

И война с духом тьмы неспроста

Омрачает твою годовщину.

Чувствовалась близость фронта.

Разговор катюш

Заносило с горизонта

В тыловую глушь.

И когда гряда позиций

Отошла к орлу,

Все задвигалось в столице

И ее тылу.

Помню в поездах мороку,

Толчею подвод,

Осень отводил к востоку

Сорок первый год.

Помнится искус бомбежек,

Хриплый вой сирен,

Щеткою торчавший ежик

Улиц, крыш и стен.

Тротуар под небоскребом

В страшной глубине

Мертвым островом за гробом

Представлялся мне.

И когда от бомбы в небо

Кинуло труху,

Я и Анатолий Глебов

Были наверху.

Чем я вознесен сегодня

До семи небес,

Точно вновь из преисподней

Я на крышу влез?

Я сейчас спущусь к жилицам,

Объявлю отбой,

Проведу рукой по лицам,

Пьяный и слепой.

Я скажу: долой суровость!

Белую на стол!

Сногсшибательная новость:

Возвращен орел.

Я великолепно помню

День, когда он сдан.

Было жарко, словно в домне,

И с утра - туман.

И с утра пошло катиться,

Побежало вширь:

Отдан город, город - птица,

Город - богатырь.

Но тревога миновала.

Он освобожден.

Поднимайтесь из подвала,

Выходите вон!

Слава павшим. Слава строем

Проходящим вслед.

Слава вечная героям

И творцам побед!

Хмуро тянется день непогожий.

Безутешно струятся ручьи

По крыльцу перед дверью прихожей

И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге

Затопляет общественный сад.

Развалившись, как звери в берлоге,

Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга

О земле и ее красоте.

Я рисую лесную шишигу

Для тебя на заглавном листе.

Ах, марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме

Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году

Над снегами пустынного плеса,

Где зимуют баркасы во льду.

-------

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой мильонершей

Средь голодающих сестер.

Что делать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.

В молчаньи твоего ухода

Упрек невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет.

Тут все - полуслова и тени,

Обмолвки и самообман,

И только верой в воскресенье

Какой-то указатель дан.

Зима - как пышные поминки:

Наружу выйти из жилья,

Прибавить к сумеркам коринки,

Облить вином - вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе,

И город в снежной пелене -

Твое огромное надгробье,

Как целый год казалось мне.

Лицом повернутая к богу,

Ты тянешься к нему с земли,

Как в дни, когда тебе итога

Еще на ней не подвели.

Земля смотрела именинницей

И все ждала неделю эту,

Когда к ней избавитель кинется

Под сумерки или к рассвету.

Прибой рычал свою невнятицу

У каменистого отвеса,

Как вдруг все слышат, сверху катится:

"Одесса занята, Одесса".

По улицам, давно не езженным,

Несется русский гул веселый.

Сапер занялся обезвреженьем

Подъездов и домов от тола.

Идет пехота, входит конница,

Гремят тачанки и телеги.

В беседах время к ночи клонится,

И нет конца им на ночлеге.

А рядом в яме череп скалится,

Раскинулся пустырь безмерный.

Здесь дикаря гуляла палица,

Прошелся человек пещерный.

Пустыми черепа глазницами

Глядят головки иммортелей

И населяют воздух лицами,

Расстрелянными в том апреле.

Зло будет отмщено, наказано,

А родственникам жертв и вдовам

Мы горе облегчить обязаны

Еще каким-то новым словом.

Клянемся им всем русским гением,

Что мученикам и героям

Победы одухотворением

Мы вечный памятник построим.

Который час? Темно. Наверно, третий.

Опять мне, видно, глаз сомкнуть не суждено.

Пастух в поселке щелкнет плетью на рассвете.

Потянет холодом в окно,

Которое во двор обращено.

А я один.

Неправда, ты

Всей белизны своей сквозной волной

Со мной.

Вытянись вся в длину,

Во весь рост

На полевом стану

В обществе звезд.

Незыблем их порядок.

Извечен ход времен.

Да будет так же сладок

И нерушим твой сон.

Мирами правит жалость,

Любовью внушена

Вселенной небывалость

И жизни новизна.

У женщины в ладони,

У девушки в горсти

Рождений и агоний

Начала и пути.

Ослепляя блеском,

Вечерело в семь.

С улиц к занавескам

Подступала темь.

Люди - манекены,

Только страсть с тоской

Водит по вселенной

Шарящей рукой.

Сердце под ладонью

Дрожью выдает

Бегство и погоню,

Трепет и полет.

Чувству на свободе

Вольно налегке,

Точно рвет поводья

Лошадь в мундштуке.

Прошу простить. Я сожалею.

Я не смогу. Я не приду.

Но мысленно - на юбилее,

В оставленном седьмом ряду.

Стою и радуюсь, и плачу,

И подходящих слов ищу,

Кричу любые наудачу,

И без конца рукоплещу.

Смягчается времен суровость,

Теряют новизну слова.

Талант - единственная новость,

Которая всегда нова.

Меняются репертуары,

Стареет жизни ералаш.

Нельзя привыкнуть только к дару,

Когда он так велик, как ваш.

Он опрокинул все расчеты

И молодеет с каждым днем,

Есть сверхъестественное что-то

И что-то колдовское в нем.

Для вас в мечтах писал Островский

И вас предвосхищал в ролях,

Для вас воздвиг свой мир московский

Доносчиц, приживалок, свах.

Движеньем кисти и предплечья,

Ужимкой, речью нараспев

Воскрешено Замоскворечье

Святых и грешниц, старых дев.

Вы - подлинность, вы - обаянье,

Вы вдохновение само.

Об этом всем на расстояньи

Пусть скажет вам мое письмо.

В разгаре хлебная уборка,

А урожай - как никогда.

Гласит недаром поговорка:

Берут навалом города.

Как в океане небывалом,

В загаре и пыли до лба,

Штурвальщица крутым увалом

Уходит на версты в хлеба.

Людей и при царе горохе,

Когда владычествовал цеп,

Везде, всегда, во все эпохи

К авралу звал поспевший хлеб.

Толпились в поле и соломе,

Тонули в гаме голоса.

Локомобили экономий

Плевались дымом в небеса.

Без слов, без шуток, без ухмылок,

Батрачкам наперегонки,

Снопы к отверстьям молотилок

Подбрасывали батраки.

Всех вместе сталкивала спешка,

Но и в разгаре молотьбы

Мужчина оставался пешкой,

А женщина - рабой судьбы.

Теперь такая же горячка, -

Цена ее не такова,

И та, что встарь была батрачкой,

Себе и делу голова.

Не может скрыть сердечной тайны

Душа штурвальщицы такой.

Ее мечтанья стук комбайна

Выбалтывает за рекой.

Выбалтывает за рек когда владычествовал цеп,

Везде, всегда, во все эпохи

К авралу звал поспевший хлеб.

Толпились в поле и соломе,

Тонули в гаме голоса.

Локомобили экономий

Плевались дымом в небеса.

Без слов, без шуток, без ухмылок,

Батрачкам наперегонки,

Снопы к отверстьям молотилок

Подбрасывали батраки.

Всех вместе сталкивала спешка,

Но и в разгаре молотьбы

Мужчина оставался пешкой,

А женщина - рабой судьбы.

Теперь такая же горячка, -

Цена ее не такова,

И та, что встарь была батрачкой,

Себе и делу голова.

Не может скрыть сердечной тайны

Душа штурвальщицы такой.

Ее мечтанья стук комбайна

Выбалтывает за рекой.

И суть не в красноречьи чисел,

А в том, что человек окреп.

Тот, кто от хлеба так зависел,

Стал сам царем своих судеб.

Везде, повсюду, в Брянске, в Канске,

В степях, в копях, в домах, в умах -

Какой во всем простор гигантский!

Какая ширь! Какой размах!