М. Кузмин в статье «О прекрасной ясности» (1910 г.) сформулировал следующую мысль: «Есть художники, несущие людям хаос, недоумевающий ужас и расщепленность своего духа, и есть другие – дарующие миру свою стройность».
Данила Семёнова смело можно отнести к числу вторых, которые, по мысли Кузмина, «при равенстве таланта, выше и целительнее первых».
Книга «Стихотворения» словно обманывает все ожидания современного читателя: в ней нет и намека на постмодернистскую поэтику или заумь; автор не экспериментирует с формой, не открывает принципиально новых для поэзии топосов и тем, очевидно следуя классической поэтической традиции, связанной для него, прежде всего, с именами И. Лиснянской, А. Ахматовой, А. Пушкина. Но при этом «простые, незатейливые строки» совсем не выглядят как анахронизм, поскольку имеют по-настоящему современное (точнее сказать – вневременное) звучание.
Магистральные темы книги – философские размышления о сущности человеческого бытия, о «времени и о том, что оно делает с человеком» (И. Бродский), об экзистенциальном одиночестве, о напряжённом поиске смысла жизни, о поиске самого себя и источников гармонии:
Даруй мне, жизнь, мгновенья бытия,
В которых бы душа могла согреться,
Постичь вопрос – а что такое «я»?
Иль просто отдышаться, оглядеться…
Один из сквозных образов «Стихотворений» – снег, который «идет бесконечною шалью / в городской засыпающей мгле», «идет без конца и без края», стирая город до холодной пустыни:
И в такие часы всё мерещится мне поневоле,
Словно мёрзлая пыль так и будет идти без конца,
Вместо города будет бескрайнее снежное поле —
Не отыщешь очаг, не узнаешь родного лица…
В этом, конечно, есть что-то блоковское. Снег у Д. Семёнова – метафора небытия, в которое всё обратится. Но трагичность мироощущения, связанная с обостренным чувством смерти, преодолевается спасительной мыслью о том, что на самом деле никто не умирает, а лишь возвращается в ту бесконечность, из которой он однажды возник:
Как хорошо, проснувшись утром летним,
И не войдя еще в пределы бытия,
Лениво думать, как плывут столетья,
И в них когда-нибудь вольётся жизнь твоя.
Выходом из экзистенциального одиночества становится чувство пантеистического слияния с мирозданием:
И только морозною зимнею ночью
Ты суть этой тайны, наверно, поймёшь,
Когда над собою увидишь воочию
Всего мироздания звёздный чертёж.
Реальностью станут былые преданья,
На миг остановится времени бег, —
И тысячи нитей всего мирозданья
С твоею судьбою сплетутся навек.
Лирический герой Д. Семёнова понимает мир как осуществление божественного замысла, а сверхзадачу человека – как постижение этого замысла. Умение видеть в земных явлениях знаки присутствия Абсолюта («создателя в созданьи», как об этом когда-то сказал В. Жуковский) умудряет героя, дарует ему счастливое осознание причастности к Сущему:
…Но всё ж
Пускай с годами не становимся мы краше, —
Мы познаем Божественный чертеж
И замысел нехитрой жизни нашей.
В центре «Стихотворений» – человек не только созерцающий, но и слушающий, и его слух обращен к тишине мира, в которой звучит особая музыка. На ней, собственно, и держится бытие:
Даруй мне, жизнь, минуты тишины,
Чтоб в этом неожиданном молчанье
По звуку отдаленному струны
Услышать твоей музыки звучанье.
При таком миропонимании закономерно, что в личной аксиологии героя (и автора) важное место занимает категория эстетического. Одним из воплощений красоты становится земная природа, противопоставленная энтропии, диссонансу, всецело отвечающая духовным исканиям лирического «я»:
И здесь, в тишине и гармонии леса,
Невольно душа к небесам воспарит,
Как будто уже начинается месса
И скоро незримый орган зазвучит.
И с нами во всем соглашаясь как будто,
Взирая на нас со своей высоты,
Плывут облака по небесным маршрутам,
Замедлив шаги от земной красоты.
Другое воплощение категории эстетического – искусство (стихотворения «Икона», «Музыка», «Читая Ахматову», «Амфора»), общение с которым понимается как «урок гармонии и вечной красоты», как единственный способ обрести «спасение души». При этом гибель прекрасного в условиях «глухой» и «слепой» реальности, от руки равнодушного человека переживается как глубоко личная трагедия:
Чтоб не падали люди на льду,
Дворник посыпал песком…
Так схоронили ночную звезду
В грязном снегу городском.
Философские, медитативные размышления о вневременном перемежаются напряженной рефлексией по поводу истории, эпохи – причем, не только современной, но и минувшей (стихотворения «Памяти жертв Холокоста», «Поэтам 30-х годов»), что позволяет говорить об авторе «Стихотворений» как о субъекте историко-культурной памяти:
«Пусть я сожжён – мой дух не угасает,
В сгоревшем сердце кровь ещё стучит!»
Но девушка меня не замечает,
Лишь на солдата с нежностью глядит.
«Ты не увидишь, девушка, меня,
Ведь я сегодня – летний шум деревьев,
Я – отблеск страшного военного огня,
Спалившего безжалостно евреев.
О, девушка, влюблённая в солдата!
Пусть я сегодня – ветер и зола,
Но знай, что я сгорел в печи когда-то,
Чтоб нынче ты счастливою была».
«Стихотворения» Д. Семёнова – книга, наполненная глубокими, универсальными смыслами, способная найти отклик в душе и сознании каждого, поскольку в ней предлагается возможный выход из той экзистенциальной пустоты, чувство которой так знакомо современному человеку. Этот выход называется «уроком гармонии».
(вместо предисловия)
Никто не знает, как стихи рождаются,
И вряд ли даст когда-нибудь ответ.
Господь ли в тот момент руки касается
Иль просто где-то виден яркий свет?
Быть может, в сердцевине алой розы
Сокрыт стихов нестойкий аромат?
Иль жёлтые осенние берёзы
Стихи тебе печально прошумят?
А может быть, стихи в пасхальном небе
Рождает перезвон колоколов,
Иль зимний деревенский запах хлеба
Найдёт в душе свою вязанку слов?
Стихи везде. Когда же их слагаешь
Помимо образов не видя ничего,
То словно зримой плотью облекаешь
Сердечного младенца своего.
И в мир ведёшь, распахнутый и новый,
Ни слёз, ни радости при этом не тая,
И сердце вновь откликнуться готово
На каждый миг земного бытия.
Мой самый юный, самый ранний стих
Был свеж и горек, как полынь-трава.
Срывались неумело с губ моих
Незрелые и терпкие слова.
Пускай он был нескладен и громоздок
И лишь усмешку вызывал у всех,
Но мне он был необходим, как свежий воздух,
Как посох – путнику и гордецу – успех.
Он был окном – старинным, запылённым,
Вкотором свет горел прожитых мною дней,
Где луч стиха стремился к потаённым,
Заветным уголкам души моей.
Мой самый юный стих – он был набатом,
Лекарством для тоскующей души,
И в сердце отозвался он раскатом —
Так гром ночной гремит в лесной глуши.
Мой стих был Гамлетом – скорбящим принцем Датским,
Являл времён связующую нить,
Он думать заставлял и сомневаться,
Искать ответа – «Быть или не быть»?
Мой первый стих был Ангелом Господним,
До встречи с ним я был и нем, и слеп, и глух,
А он в уста мои вложил язык особый
И подарил мне зрение и слух.
На месте встречи, на краю земного мира,
Меня молитвою очистив от греха,
Мне Ангел в руки дал настроенную лиру,
Необходимую для первого стиха.
Я до сих пор пишу стихотворения
И не хочу, чтоб голос мой утих,
Но, создавая каждое творение,
Я помню о тебе, мой первый стих.
Судьбою всем припасены свои причуды,
И пусть мне жизнь сулит немало троп крутых,
Но о тебе я никогда не позабуду,
Мой самый юный, самый ранний стих!
Театр кукол! Мир чудес и мир открытий!
Он затягивает, как водоворот.
Этот мир, всегда от нас сокрытый,
Сотворил когда-то старый кукловод.
Что за действие на сцене развернётся,
Что с героями сейчас произойдёт,
Как сюжет спектакля повернётся —
Знает лишь незримый кукловод.
Только он для кукольного мира
Вечный Дух, Начало и Конец,
И привычно исполняет роль кумира
Спрятанный от зрителей Творец.
Арлекин, Волшебница, Петрушка,
Звездочёты в чёрных колпаках —
Старые, привычные игрушки
В опытных натруженных руках.
Очень скоро драма здесь начнётся —
Будет сыграна несчастная любовь,
Исстрадавшееся сердце разобьётся,
И прольётся кукольная кровь…
Куклы так играют и страдают,
Что почти похожи на людей.
Зрители смеются и рыдают,
И доволен скрытый лицедей.
Занавес. Цветы, аплодисменты…
Появляется на сцене кукловод,
Принимает благосклонно комплименты,
Кукол на поклон своих ведёт…
А потом домой бредёт устало,
Опускается на город темнота…
В голове его звучат восторги зала,
А в душе – тоска и пустота.
Куклам некуда из театра торопиться —
Все они повисли на крючках,
Чтобы завтра снова очутиться
В опытных натруженных руках.
Чтобы завтра, двигаясь по сцене
С помощью верёвок и тростей,
Разыграть пред зрителем умело
Сцены человеческих страстей.
Выйдя утром привычно из дома,
Сквозь морозную тишину
Я неспешно дорогой знакомой
Подхожу к дорогому окну.
Там сидит тёмно-серая кошка
И растения пышно цветут,
А ещё на заветном окошке…
Золотые лимоны растут!
Поначалу ты их не заметишь, —
Торопясь, можешь мимо пройти,
А потом, когда взглядом их встретишь,
То не сможешь уже отойти.
Позабыв про часы и минуты,
На морозе, ветру и снегу,
Всё любуюсь я маленьким чудом —
И никак отойти не могу.
Я в мечту в тот же миг уплываю
Сквозь морозную синеву.
На мгновенье глаза прикрываю, —
И, как будто бы наяву,
Вижу море и синее небо,
И сухой золотистый песок —
Там, где я никогда ещё не был,
Но приехать, наверно бы, смог.
Но, наверно, приехав на отдых
В экзотической жаркой стране
Буду я вспоминать о лимонах
На ижевском морозном окне.
Светлой памяти
великой русской певицы
Надежды Андреевны Обуховой
Женский голос чарует и манит,
В новый мир за собою влечёт,
Лаской томною сердце дурманит,
Устремляясь в волшебный полёт.
Голос стелется бархатом чёрным,
И, как жемчуг старинный, блестит,
Вдруг платком обернётся узорным
Или шёлком прошелестит…
В жаркий день, если хочешь напиться,
Голос жажду твою утолит,
То, как сказочная Жар-Птица,
Опереньем своим озарит.
Он – как дивная алая роза,
Что стоит в дорогом хрустале,
Как узор, что возник от мороза
На февральском оконном стекле.
Голос душу твою опьяняет,
Как волшебная южная ночь,
И бесследно душа пропадает,
И ничто ей не в силах помочь.
Голос будит уснувшие чувства,
Сердцу хочется снова любить…
Ради встреч с этим дивным искусством
Нам, наверно, и следует жить.
Опять на город сумерки спустились.
Я покидаю свой постылый дом,
Иду туда, где сердце звонко билось
И каждый закоулок был знаком.
На улицу, где счастлив был когда-то,
Когда любил тебя и жил одной тобой!
Никак душа не свыкнется с утратой,
Хотя тебя давно уж нет со мной…
По улице вечерней, оживлённой
Народ спешит весёлою гурьбой,
А я стою, в раздумья погружённый, —
Душа моя полна одной тобой.
Я погружаюсь в мир, давно забытый,
В котором призраки со мною говорят.
Я здесь один, от глаз людских сокрытый —
Со мною лишь вечерний снегопад.
И вдруг из снега возникает маска,
В которой вижу милые черты —
Как фея из забытой детской сказки,
Сквозь снег и время вновь приходишь ты.
Я слышу твоё лёгкое дыхание
И вижу сквозь метель знакомый взгляд,
Руки твоей я чувствую касание,
Волос вдыхаю позабытый аромат…
И я к тебе порывисто шагаю,
Хочу обнять, к груди своей прижать —
Чтоб ты не спряталась за этой снежной шалью,
Чтоб снова мне тебя не потерять!
Но вдруг зажёгся яркий свет в квартире —
И ты исчезла. Это снова – только снег…
И я опять один остался в мире —
Усталый одинокий человек.
В заброшенном доме, в забытой деревне
Нашёл я икону. Лишь только взглянул, —
Как сдвинулось время, раздвинулись стены,
И в прошлое я в ту минуту шагнул.
Как в фильме цветном, череда поколений
Предстала так живо пред очи мои,
Что в несколько кратких, но ярких мгновений
Узрел я историю целой семьи.
Я видел – справляла семья новоселье,
К накрытому гости сходились столу,
А старый хозяин в разгаре веселья
Икону прилаживал в красном углу.
Весною пушистые вербные слёзы
Её облачали в чудесный наряд,
А летом, на Троицу, ветки берёзы
Вставляла хозяйка в старинный оклад.
Жених и невеста её целовали,
Друг другу в любви вековечной клялись,