Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

— Это Дагмар Белотте, — сказал Роджер, — и… э-э-э… Аксель.

Для того чтобы завязать беседу, Ян решил спросить кого-нибудь из участников квинтета, какое впечатление произвел на них Пино Фугацци, но совершил грубую ошибку, обратившись вместо Роджера к Дагмар.

— Отвратительный тип, — охотно поделилась своим мнением Дагмар. — Абсолютно ненормальный и от него дурно пахнет.

— Однако, несомненно, выдающийся композитор, — поспешил вмешаться Роджер.

— Вы их что, вообще не проверяете перед тем, как даете им деньги? — спросила Дагмар.

Не поведя и бровью, директор улыбнулся. Искренность немки понравилась ему гораздо больше, чем странная, дерганая манера говорить обиняками, присущая бледному англичанину.

— То, что Пино сумасшедший, — вопросов нет, — согласился он. — Но иногда сумасшедшие пишут очень хорошую музыку. А иногда нет. Вот мы это и выясним.

— А если она окажется плохой? — настаивала Дагмар.

Ян ван Хёйдонк философски пожал плечами.

— Для нас, классиков, плохая музыка — это не проблема, — сказал он. — Не пройдет и десяти лет, как о ней уже никто не будет помнить. Она разлагается без остатка. В отличие от поп-музыки. Плохая поп-музыка живет вечно. Иоганн Штраус, «Herman’s Hermits», «Father Abraham and the Smurfs» — эти вещи бессмертны, сколько ни прилагай усилий стереть их из памяти людской. Но в отношении плохой серьезной музыки даже и усилий прилагать не нужно. Она исчезает бесследно.

— Но Ян, а что вы сами думаете по поводу «Partitum Mutante»? — спросил Роджер.

— Я ее еще не слышал.

— Но вы же наверняка видели партитуру?

Директор с благодарностью принял дымящуюся кружку кофе, протянутую ему миссис Кураж.

— Моя задача — способствовать организации музыкальных событий, — тщательно подбирая слова, объяснил он. — Я читаю не партитуру, а бюджет. А в нем крещендо более чем достаточно, смею вас заверить. — Все это Ян сказал с самым серьезным видом, хотя в глазах у него явно бегали чертенята.

Дагмар извинилась и вышла, после чего разговор перешел на более общие темы, такие как шато и жизнь в нем. Нравится ли музыкантам это место? Как им окружающая природа?

Большой толстый человек по имени Бен Лэм, сидевший в дальнем углу комнаты, сделал жест рукой, который следовало понимать так, что никаких проблем у него нет. Роджер Кураж выразился в том смысле, что когда он поглощен каким-то музыкальным проектом, весь внешний мир перестает для него существовать, но в те немногие моменты, когда они не занимаются работой над «Partitum Mutante», «Шато де Лют» и окружающая природа выглядят, разумеется, весьма привлекательно. Джулиан Хайнд вообще ничего не ответил на этот вопрос и предпочел поинтересоваться у директора, насколько легко в Брюсселе или Антверпене взять напрокат машину.

— Я вот что хотела спросить, — сказала Кэтрин, когда Джулиан, приведенный в ужас стоимостью жизни во Фламандии, удалился в свою комнату. — У вас ведь здесь наверняка останавливалось уже очень много музыкантов, верно?

— Да, очень много, — подтвердил директор.

— Никто из них не упоминал никаких странных ночных звуков?

— Каких звуков?

— Ну, например, каких-нибудь криков в лесу?

— Человеческих?

— Не знаю, возможно.

Кэтрин сидела на софе рядом с мужем. Делая вид, что наклоняется, чтобы поднять с пола блюдечко с кексом, Роджер незаметно, но сильно пихнул ее коленом.

— Извини, дорогая, — сказал он, но весь его тон явно намекал на то, что еще мгновение и Кэтрин переступит опасную грань.

Но, к его изумлению, директор воспринял этот вопрос вполне серьезно и задумался над ним, с напряжением, которое возникало на его лице всегда, когда речь шла о чем-нибудь далеком от музыки или бухгалтерии.

— Да, я тоже об этом кое-что слышал, — сказал он наконец. — С этим лесом связано нечто вроде легенды.

— Неужели! — воскликнула Кэтрин, уставившись на него сквозь пар, поднимавшийся от чашки с кофе. Роджер рядом с нею притих.

— Это случилось, как мне кажется, где-то ближе к концу войны. Одна… — Ян ван Хёйдонк запнулся, явно перелистывая в голове страницы фламандско-английского словаря. — Одна умственно отсталая мать… так можно сказать по-английски?

— Да, можно, — ответила Кэтрин, которой совсем не хотелось начинать в такой момент объяснять иностранцу тонкости политкорректности. — Рассказывайте!

— Одна умственно отсталая мать убежала из Мартинекерке вместе с ребенком, когда армия — я имею в виду союзников — подошла к городку. Она не понимала, что эти солдаты вовсе не намереваются убивать ее. И она спряталась, чтобы никто не мог найти ее. Ну и с тех пор ходят слухи, что время от времени в лесу слышен плач ребенка… вернее, ну как это сказать… его призрака, да?

— Потрясающе! — воскликнула Кэтрин, наклоняясь, чтобы поставить кофейную чашку на пол, не сводя при этом глаз с Яна ван Хёйдонка. Директор же тем временем опустил глаза и Кэтрин с немалым удивлением поняла, что он смотрит на ее грудь.

«Я все-таки женщина», — подумала она.

Роджер вновь заговорил, переведя разговор на Пино Фугацци и его место в современной европейской музыке. Слышал ли директор хотя бы одно произведение этого композитора?

— Я слышал его первое большое произведение, — ответил Ян без особого энтузиазма. — «Пропасть», для голоса и ударных: оно еще получило Prix d ’Italia. Я не очень хорошо его запомнил, потому что все остальные произведения-номинанты исполнялись в тот же вечер и все они тоже были для голоса и ударных. За исключением одного, написанного кем-то из бывшего СССР — то было для флюгельхорна и генератора звуковых колебаний…

— Я понимаю, но у вас остались хоть какие-нибудь впечатления об опусе Фугацци? — настаивал Роджер.

Директор нахмурил лоб: для него явно было более привычным рассуждать о предстоящих музыкальных событиях, чем о прошедших.

— Я только помню публику в тот вечер, — наконец произнес он. — Люди просидели четыре часа, слушая пение, шепот, громкие внезапные звуки, и вот, наконец, все кончилось, но они не могут понять, можно уже хлопать и идти домой или нет.

В тоне Роджера, несмотря на все его воспитание, начинало сквозить с трудом скрываемое отчаяние.

— Тогда… тогда, если вы даже не слышали «Partitum Mutante», почему вы думаете, что она будет чем-то лучше?

Ян неопределенно помахал рукой в воздухе возле правого виска.

— С того времени Фугацци окончательно спятил, — сказал он. — Это могло оказать крайне положительное воздействие на его музыку. К тому же публика испытывает к нему повышенный интерес, а это помогает продавать билеты. В итальянской прессе очень широко освещалось, как он начал избивать свою жену туфлей на шпильке в зоне получения багажа миланского аэропорта.

— Не может быть! — недоверчиво воскликнула Кэтрин. — Надеюсь, с ней все в порядке?

— С ней все в порядке. Вскоре, я думаю, ее развод вступит в силу и она получит весьма неплохие деньги. Но, разумеется, к качеству музыки все это не имеет ни малейшего отношения.

— Разумеется, — вздохнул Роджер.

Позже, когда директор уехал, Роджер встал у окна, провожая взглядом бананово-желтый микроавтобус, убегающий вдали по длинной черной ленте шоссе, ведущей в Брюссель. Солнце било в окна, словно лампочка мощностью триллион ватт, и в этом свете его серебристые волосы казались белыми, а кожа приобретала цвет яблочной мякоти. Каждая морщина и складка, каждый шрам и отметина, оставшиеся еще со времен юности, подчеркивались этими яркими лучами. Наконец, когда Роджеру стало уже трудно переносить невыносимо интенсивный свет, он устало отвернулся, моргнул и вытер слезящиеся глаза.

Заметив, что Бен Лэм все еще сидит в темном углу комнаты, а Кэтрин лежит, сонная и потная на диване, он позволил себе в первый раз выразить сомнение насчет художественной ценности проекта, в котором они согласились принять участие.

— Знаете, мне всегда казалась несколько сомнительной вся эта шумиха, которую обычно вызывает безумие. А ты как думаешь? — спросил он, обращаясь к Бену. — По-моему, все же сенсацию в музыке должно производить то, что написано в нотах, а не выходки полоумных итальянцев в международных аэропортах.

Кэтрин, несколько расстроенная высказанным ее мужем вслух неуважительным отношением к сумасшествию, сказала:

— Может быть, этот Пино просто очень молод и эмоционален? Я не стала бы делать таких поспешных выводов ни о ком, а особенно о каком-то итальянце, которого я видела только раз в жизни. Он явно не такой уж идиот, раз водит «порше» и носит костюмы от Армани.

— Говоря иносказательно, дорогая, он мыслит несколько странно, — заметил Роджер.

— Да, но в любом случае… я хотела сказать… что он совсем не походит на человека не от мира сего, правда?

Повисла пауза, во время которой мужчины обдумывали заданный вопрос.

— Что ты скажешь по этому поводу, Бен?

— Я думаю, что мы должны петь как можно больше в оставшиеся четыре дня, — ответил тот, — чтобы во время премьеры мы по крайней мере не выглядели так же странно, как мистер Фугацци.

И они пели и пели, а солнце жарило изо всех сил и температура внутри шато поднялась до 30 градусов Цельсия. Это было хуже, чем стоять на сцене в ярком свете софитов: они чувствовали, что вот-вот буквально сварятся в собственном поту.

— Может быть, нам попробовать исполнять партиту в голом виде, — предложил Джулиан. — Это по крайней мере придаст ей хоть немного чувственности.

Остальные пропустили это предложение мимо ушей, предположив, что Джулиан просто слегка перегрелся — во всех смыслах.

Вскоре, когда все были уже слишком вымотаны, чтобы петь дальше, Роджер и Джулиан отправились в постель: не в одну и ту же, разумеется, хотя в последнее время, глядя на Джулиана, легко можно было поверить в то, что он не откажется от любого сексуального партнера — в том числе и от одного из своих коллег по квинтету. Первоначальное отвращение, которое вызывало у него поначалу зрелище Дагмар, кормящей грудью, сменилось сперва терпимостью, а затем любопытством, бесцеремонность которого смущала всех, кроме самого Джулиана. Дагмар, обыкновенно безразличная к проявлениям либидо со стороны тех мужчин, которые не интересовали ее саму, восприняла это с крайней подозрительностью и начала кормить ребенка втайне от всех за закрытыми дверями своей комнаты. В присутствии Джулиана она обыкновенно держала руки скрещенными на груди, что выглядело одновременно и оборонительно, и агрессивно. Если Джулиан продолжал пристально рассматривать ее в течение получаса, она начинала расхаживать словно зверь вперед и назад, выставив вперед грудь, обтянутую одеждой, на которой ее потные руки оставили крестообразный след.

В тот вечер, когда их посетил директор, как только работа над партитой была закончена и Джулиан удалился спать, Дагмар тяжело опустилась на диван, прижав к груди Акселя, а Бен сел у окна, глядя на небо, на котором даже в без пятнадцати одиннадцать вечера все еще виднелись последние отблески солнечного света. На лес опустилась неземная тишина, такая, что в гостиной было отчетливо слышно, как капает вода из крана на кухне.

Слегка взбодрившись, после того как Аксель несколько облегчил ее грудь от переполнявшего ее молока, Дагмар решила прогуляться немного в лесу, прихватив с собой ребенка. Она не пригласила Кэтрин и та решила, что, очевидно, это один из тех случаев, когда Дагмар предпочитает бродить в одиночестве, разговаривая по-немецки со своим сыном.

— Будь осторожнее, — сказала Кэтрин на прощание. — Помни про легенду.

— Какую легенду?

— Ну ту, про мать и ребенка, которые пропали в этом лесу в самом конце войны. Некоторые говорят, что ребенок все еще живет в лесу.

Дагмар моментально произвела в уме расчеты и, перед тем как скрыться в темноте, сказала:

— Ну, если нам встретится в лесу ребенок пятидесяти семи лет, то, кто знает, может, Акселю захочется с ним поиграть.

Оставшись наедине с Беном, Кэтрин начала взвешивать все «за» и «против» того, чтобы тоже отправиться спать. «За» было то, что она чувствовала себя ужасно утомленной. Но, с другой стороны, в доме было так жарко, что она вряд ли сможет заснуть.

— Ты ничего не хочешь, Бен? — спросила она.

— М-м-м? Нет, спасибо, — ответил бас. Он все еще сидел у окна; его пропотевшая белая рубашка казалась почти прозрачной. Несмотря на медвежье обличье, на теле его, как успела заметить Кэтрин, практически полностью отсутствовал волосяной покров.

— А как вообще поживаешь? — продолжила Кэтрин.

Заданный в такое время суток, этот вопрос звучал более чем абсурдно.

— Устал, — ответил Бен.

— Я тоже. Правда, странно — мы прожили вместе столько дней, бесконечно все пели и пели и даже двух слов друг другу не сказали?

— Я не очень-то хороший собеседник.

Сказав это, Бен закрыл глаза, откинул голову назад, как будто собираясь отправить душу в астральное путешествие, а тело оставить на земле.

— Представляешь, — сказала Кэтрин, — мы столько лет работаем вместе, а я до сих пор почти ничего о тебе не знаю.

— А обо мне и знать-то почти нечего.

— Я даже толком не знаю, какой национальности твоя жена.

— Вьетнамка.

— Я так и думала.

После этого общение между ними опять прервалось, но не потому, что возникла какая-то напряженность или неловкость. Эмоциональная акустика комнаты была совсем не такой, как в тех случаях, когда между Роджером и Кэтрин повисало напряженное молчание. Для Бена молчать было делом естественным и молчать заодно с ним было все равно что войти в его мир, где ему был знаком каждый нюанс и оттенок и где он чувствовал себя раскованно и непринужденно.

Посидев некоторое время в мерцающей позолотой и бархатом гостиной вместе с молчащим Беном, Кэтрин посмотрела на часы. Уже почти наступила полночь. Бен раньше никогда не засиживался так поздно.

— А ты всегда хотел стать певцом? — спросила она.

— Нет, — ответил Бен. — Я хотел остаться рулевым.

Кэтрин непроизвольно рассмеялась.

— Кем-кем?

Ей сразу вспомнились все эти ужасные кинокомедии, которые отец не позволял ей смотреть, даже когда она уже была достаточно взрослой для того, чтобы ходить на свидания с Роджером Кураж.

— В университете, — объяснил Бен, — я был рулевым в команде гребцов. Я подавал им команды через рупор. Мне это очень нравилось.

— И что же случилось?

— Я стал участником движения против войны во Вьетнаме. В те дни Кембридж был не самым удачным местом для человека с левыми взглядами. От меня отвернулись все мои друзья. А затем я растолстел.

«Ты совсем не толстый», — непроизвольно захотелось утешить его Кэтрин, но она подавила этот импульс, понимая, насколько абсурдно прозвучит подобное утверждение. Утешения — нелепое, дурацкое занятие, подумалось ей. В глубине души мы все знаем, как все обстоит на самом деле.

— Что ты думаешь на самом деле о «Partitum Mutante», Бен?

— Ну… партия баса — это просто праздник, не могу не признать. Но что-то мне не кажется, что мы будем часто исполнять это произведение в двадцать первом веке.

Снова повисло молчание. Минуты проходили одна за другой. Кэтрин впервые заметила, что в «Шато де Лют» отсутствуют часы, за исключением тех, что находились в компьютерах, в плите на кухне и на запястьях у жильцов. Возможно, здесь когда-нибудь стояли великолепные старинные часы, которые похитил кто-нибудь из постояльцев — она представила, как Кэти Берберян воровато закутывает старинные часы в свое нижнее белье и укладывает в чемодан перед тем, как отправиться домой. Впрочем, может быть, на этой стене вообще никогда не было никаких часов, потому что те, кто обставлял шато, понимали, что звук тикающего механизма в лесной тишине будет сводить людей с ума.

Внезапно снаружи донесся плачущий невнятный стон — гораздо более высокий и потусторонний, чем любой из звуков, на которые был способен Аксель. У Кэтрин по спине побежали мурашки.

— Вот! — сказала она Бену. — Ты слышал?

Но, присмотревшись, она поняла, что глаза его закрыты, а грудная клетка мерно поднимается и опускается.

Кэтрин соскочила с дивана и метнулась к наружной двери. Она открыла ее — очень тихо, стараясь не разбудить Бена, — и начала вглядываться в темноту, которая для ее непривычных глаз показалась абсолютно непроницаемой. Лес сливался с небом, и отличался от него только тем, что не был усыпан звездами. Кэтрин почти уже поверила в то, что Дагмар и Акселя сожрал какой-нибудь бродячий демон или уволок их навсегда в недра земли. Она даже слегка разочаровалась, когда через несколько минут мать и дитя материализовались из темноты и направились к дому. Белые кроссовки Дагмар светились в темноте.

— Ты слышала крик? — спросила Кэтрин, как только Дагмар ступила на порог.

— Какой крик? — удивилась Дагмар. Аксель не спал и, судя по всему, был настроен еще гулять, но Дагмар выглядела усталой и ее явно клонило ко сну. Она постояла на пороге, словно обдумывая, не отдать ли ей ребенка Кэтрин.

На следующий день Роджер позвонил Пино Фугацци и сказал ему, что с «Partitum Mutante» возникли некоторые проблемы. Технические проблемы, объяснил он. Они репетировали ее так долго к настоящему моменту, сказал Роджер, что уже не могли различить, когда у них возникают проблемы, потому что они недостаточно хорошо знают партитуру, а когда потому что — ну, потому что проблемы имеются в самой партитуре.

Пока Роджер беседовал, остальные участники квинтета сидели по соседству, теряясь в догадках, как Пино отреагирует на это заявление, особенно когда Роджер poco a poco[28] подошел к сути проблемы — а именно к тому, что в одном месте обозначения смены размеров, сделанные Пино, просто были проставлены неправильно. Смелая музыкальная арифметика итальянского маэстро, использующего крайне запутанную систему полиритмии, должна была успешно разрешаться в четыреста четвертом такте (символизировавшем 4004 года, прошедших от сотворения мира до рождения Христа), где Роджер и Кэтрин внезапно выходили на унисон, к которому такт спустя присоединялись Джулиан и Дагмар, в то время как Бен продолжал гудеть в нижнем регистре.

— Но дело в том, — сказал Роджер в трубку, — что к четыреста четвертому такту баритон на такт отстает от сопрано.

Из трубки послышались какие-то резкие стрекочущие звуки, которые окружающие были не в состоянии понять.

— Ну… — поморщился Роджер, поправляя очки, перед тем как посмотреть на экран компьютера. — Возможно, я чего-то не понимаю, но три такта в размере 9/8 плюс такт 15/16, повторенные дважды через паузу в две четверти… вы меня слушаете?

В трубке снова что-то застрекотало.

— Да. Затем после ля-бемоль… Пардон? А… Да. Он у меня прямо перед глазами, мистер Фугацци… Но ведь тринадцать плюс восемь это двадцать один?

Разговор завершился вскоре после этого. Роджер положил трубку и повернулся к нетерпеливо ожидающим коллегам.

— Он разрешает нам делать с партитой, — сказал Роджер, недоуменно морща лоб, — все, что нам заблагорассудится.

Это была свобода, на которую никто из них даже не рассчитывал.

Ближе к вечеру, когда «Квинтет Кураж» сделал перерыв, чтобы промочить фруктовым соком пересохшее горло, к дому подъехала машина. Роджер открыл дверь и впустил внутрь седого фотографа, который выглядел словно спившийся священник.

— Привет! «Квинтет Кураж»? Будем знакомы, Карло Пиньятелли.

Он оказался итальянцем, работающим для люксембургской газеты. Его направили освещать «Фестиваль современной музыки стран Бенилюкса». Он уже видел буклет, посвященный квинтету, поэтому точно знал, что ему нужно.

Дагмар сидела в одиночестве в гостиной со стаканом абрикосового сока в руках, в то время как англичане толпились вокруг плиты, пытаясь поджарить тост. Пиньятелли направился прямиком к немке, одетой в черные обтягивающие брюки и белую блузку.

— Вы ведь Дагмар Белотте, верно?

Фотограф говорил по-английски с акцентом, судя по которому язык он изучал, глядя мыльные оперы для кокни, снабженные субтитрами; на самом же деле он просто недавно вернулся в ряды европейской прессы, после десяти лет, проведенных в перманентном запое в Лондоне.

— Верно, — ответила Дагмар, поставив стакан с соком на пол. Судя по всему, она явно решила, что ей понадобятся обе руки для того, чтобы справиться с этим типом.

— Вы ведь увлекаетесь альпинизмом, верно? — сказал Пиньятелли таким тоном, словно уточнял последние мелкие факты после продолжительного и детального интервью.

— Верно, — сказала Дагмар.

— У вас с собой нет, случаем, альпинистского снаряжения?

— Для чего?

— Для картинки.

— Для какой картинки?

— Для картинки вас в альпинистском снаряжении. Веревки, — и он показал своими волосатыми ручищами, где на ней должны висеть веревки (к счастью, для демонстрации он использовал свою грудную клетку). — Ледоруб. — И он изобразил человека, долбящего невидимую скалу.

— Здесь нет гор, — спокойно заметила Дагмар.

Фотограф решил пойти на компромисс. Быстро оценив взглядом интерьер шато, он задержался на какую-то долю секунды на стойке со старинными продольными флейтами.

— Вы играете на флейте? — поинтересовался он.

— Нет.

— А не могли бы подержать ее в руках?

Дагмар на мгновение лишилась слов, что фотограф истолковал как знак согласия. С неожиданным проворством он подскочил к стойке с флейтами и выбрал самую большую. Протянув флейту девушке, он воодушевляюще улыбнулся, а затем одним ловким тренированным движением извлек фотоаппарат из футляра. Дагмар сложила руки у себя на груди, держа в одной флейту, словно полицейскую дубинку.

— Может, вы ее все-таки поднесете ко рту? — предложил фотограф.

— Вот еще, — сказала Дагмар и швырнула инструмент на диванную подушку.

— А рояль здесь есть? — с быстротой молнии отреагировал фотограф, явно рассчитывая на то, что она не откажется открыть крышку и взять несколько аккордов.

— Нет, здесь есть только… — Дагмар никак не могла перевести вертевшееся в голове немецкое слово на английский. Она думала, не сказать ли «стоячий рояль», но решила, что это не совсем то.

— Здесь есть, но не рояль, — сказала она наконец, угрожающе прищурив свои большие глаза.

Ничуть не смутившись, фотограф выглянул в окно, чтобы оценить погодные условия. К счастью, откуда-то из глубин дома послышался человеческий рев, такой отчаянный, что того, кто его издавал, казалось, ничто на земле не могло утешить.

— Извините, — буркнула Дагмар, кидаясь на выручку своему малышу.

Фотограф немедленно переключился на Кэтрин.

— А правда, — спросил он, поднимая недопитый Дагмар стакан сока, — что сопрано может при желании разбить голосом оконное стекло?

В тот вечер после репетиции в шато было даже жарче, чем предыдущим днем. Кэтрин обнаружила, что осталась в гостиной наедине с Джулианом, после того, как все прочие отправились в постель.

Джулиан стоял на четвереньках перед книжным шкафом, рассматривая корешки. Он прочитал все, что привез с собой в Бельгию, все триллеры и романы-разоблачения, и искал сейчас, чем бы занять себя. По-фламандски он не читал, поэтому такие тома, как «Het Leven en Werk van Cipriano de Rore (1516–1565)»[29], делу помочь не могли, но он свободно читал по-французски и — к великому удивлению Кэтрин — по-латыни.

— По-латыни, правда? — переспросила она с такой интонацией, словно он только что признался ей во владении урду или сингальским.

— Не знаю, чего уж такого удивительного, — ответил Джулиан, высоко задирая свой зад — задницу? корму? — в воздух, чтобы прочитать заголовки на корешках книг с нижней полки. — Мы же все время поем латинские тексты.

— Да, но… — Кэтрин попыталась вспомнить, когда она в последний раз пела что-нибудь на этом языке, и с удивлением обнаружила, что прекрасно помнит слова четырехголосного рождественского гимна Габриели «О Magnum Mysterium»[30]. С ее мозгом явно что-то случилось в последнее время: разблокировались какие-то каналы, прочистились контуры. — Но мы же пользуемся переводом. Я по крайней мере. Роджер распечатывает для меня параллельные тексты — английский и латинский, — и так я узнаю смысл слов.

— А я и без Роджера знаю смысл слов, — буркнул Джулиан, вытаскивая какой-то древнего вида фолиант из шкафа. Фолиант скользнул в его руки, не извергнув облака пыли (чего подспудно ждала Кэтрин), но в конце-то концов не прошло и нескольких дней с тех пор, как Джина прошлась повсюду пылесосом.

— Я, пожалуй, схожу прогуляюсь, — заявила Кэтрин.

— Да ради Бога! — отозвался Джулиан.

Было видно, что нервы его на взводе, словно у человека, который настолько отчаялся, что уже больше не чувствует своих страданий. Усевшись по-турецки на ковер, он положил на колени хрупкий старинный фолиант и склонил голову над его пожелтевшими страницами. Мокрая от пота прядь волос свисала ему на лоб. Вид Джулиана нервировал Кэтрин, и инстинкт подсказывал ей, что лучше всего будет держаться от него подальше.

Роджер, наверное, все еще бодрствует в спальне на втором этаже. Роджер, Джулиан и темный Мартинекеркский лес: Кэтрин ничего не оставалось, как выбирать между огнем и полымем.

И вот она вышла в ночь, набросив поверх футболки только ветровку и не взяв с собой ничего, кроме маленького, как карандаш, фонарика. Она даже не стала его включать, а просто засунула в задний карман джинсов, надеясь, что ее глаза постепенно привыкнут к темноте — в конце концов удавалось же это, судя по всему, Дагмар.

Переходя через дорогу, Кэтрин руководствовалась исключительно слухом: она услышала, как звук ее шагов по гладкому асфальту сменился шуршанием листьев под ногами. Она осторожно направилась в глубь леса, положившись на шестое чувство. Небо над головой оставалось темным: судя по влажности, его затянуло облаками.

Кэтрин извлекла фонарик из кармана и направила его тонкий луч на землю под ногами. Маленький круг, наполненный листьями и землей, возник из темноты словно изображение на телевизионном экране. Круг этот двигался, когда Кэтрин водила рукой, мелькал между стволами деревьев, становясь с удалением все бледнее и бледнее. Не прошло и тридцати секунд, как батарейка в фонарике начала садиться: ее ничтожной мощности явно не хватало на то, чтобы бросить вызов окутавшей лес ночной тьме. Кэтрин выключила фонарик и решила надеяться на лучшее.

«Ты хоть знаешь, зачем ты сюда приперлась?» — спросил ее тихий внутренний голос. Она ничуть не испугалась: это был ее собственный голос, вкрадчивый и терпеливый, совсем не тот голос, чужой и страшный, который в прошлом приказывал ей проглотить яд или распластать вены на запястьях острой бритвой. Это была маленькая безобидная беседа с самой собой.

«А ты знаешь?» — парировала она.

«Ты хочешь услышать крик», — ответил голос.

Она уходила все глубже и глубже в лес; ей было страшно, но она решила не сдаваться. Ветерок шелестел в кронах деревьев: после чудовищной духоты и жары, царивших в доме, он приносил радость и облегчение. Она просто вышла подышать свежим воздухом — вот и все. И никаких призраков не существует в природе: в свете ясного дня они всегда оборачиваются совой, волком или собственным отцом, стоящим в дверном проеме спальной, или пластиковым мешком, зацепившимся за ветви и полощущимся на ветру. Мертвые мертвы. Живым предстоит справляться со всем самостоятельно безо всякой помощи или поддержки со стороны мира духов.

Глаза Кэтрин привыкли наконец к темноте, и теперь она видела ветви деревьев вокруг и землю под своими ногами. Боясь заблудиться, но желая оставаться в лесу как можно дольше, она ходила кругами, стараясь постоянно не упускать из виду огни дома. Проходя мимо дерева, она хлопала его по стволу ладонью или, словно маленькая девочка, обходила вокруг дерева, держась за него рукой. Грубое прикосновение коры действовало на нее утешительно.

Проходив так минут тридцать, она вдруг поняла, что ее тревожит мочевой пузырь — и зачем она пила столько сока! — и уселась на четвереньки, чтобы облегчиться. Струйка мочи зажурчала по листьям, и в этот момент что-то мягко скользнуло по ее голым ягодицам.

«Надеюсь, никто в меня не залезет, пока я сижу, раскорячившись», — подумала она, и в это мгновение в шато погасли огни.

На следующее утро Бен Лэм, сидя на кухне в ожидании своей неизменной havermout, поднял взгляд, полный надежды, когда кто-то вошел в дверь. Но это был всего лишь Джулиан, явившийся за кофе.

— Ты не представляешь, что я нашел вчера вечером, — сказал Джулиан, ожидая, пока закипит неторопливый чайник.

— М-м-м? — промычал Бен.

— Первое издание песен Массне, отпечатанное в 1897 году, включая некоторые, которые — я почти уверен — никому не известны. И оно просто стояло себе на полке! Никто никогда в него не заглядывал!

— Откуда ты это знаешь?

— Страницы были не разрезаны. Представляешь! Выглядит как новенькое!

— А ты разрезал их, Джулиан?

— А ты думаешь! — ухмыльнулся Джулиан. — И уж поверь мне, испытал ни с чем не сравнимое наслаждение.

Он открыл холодильник и стал разглядывать его содержимое. В это время на кухне появилась полностью одетая Дагмар с маленьким Акселем, уже висящим в рюкзаке за ее плечами.

— Яйца все не ешь, остальным тоже оставь, — бросила она через плечо.

Джулиан изобразил на лице чудовищную гримасу и крикнул с нескрываемой злобой в сторону хлопнувшей входной двери:

— Jawohl, mein Kommandant![31]

Бен вздохнул. «Квинтет Кураж» явно дошел до состояния, при котором члены его не могли гармонично сосуществовать в замкнутом пространстве — по крайней мере в такой тропической атмосфере. Было всего половина одиннадцатого, а в доме уже стояла невыносимая жара: в общем, условия были далеко не оптимальные для того, чтобы разгадывать вокальные головоломки, изобретенные синьором Фугацци. Если верить номеру «Таймс», который Дагмар вчера привезла из Мартинекерке, в Лондоне и по всей территории центральных графств шли дожди. Когда же, наконец, облака доберутся досюда?

Роджер вошел в кухню, завершив очередную беседу по телефону.

— Сегодня во второй половине дня нас посетит Вим Ваафельс, видеохудожник, — сообщил он с мрачным видом.

— Какие-то проблемы? — поинтересовался Бен.

Роджер взъерошил волосы рукой: под мышками у него уже виднелись темные пятна пота. Он задумался, пытаясь наилучшим способом сформулировать свои сомнения.

— Скажем так: по-моему, Дагмар вряд ли будет от него в восторге, — промолвил он наконец.

— О! — не упустил возможности съехидничать Джулиан. — Кто бы сомневался! По крайней мере я больше не буду чувствовать себя в одиночестве! А я и не ждал, не чаял в лесной глуши столкнуться с собратом по несчастью!

Роджер неуверенно направился к плите: с каждым днем ему явно становилось все труднее удерживать свой коллектив в рамках приличий. Он налил себе чашку кипятку из кипящего чайника, который никто не потрудился снять с огня.

— А наше сопрано никому на глаза не попадалось? — спросил он, стараясь казаться беззаботным.

Бен покачал головой. Джулиан посмотрел Роджеру прямо в глаза и увидел в них выражение, которое не спутаешь ни с чем, — то выражение, которое можно прочесть в глазах мужчины, пытающегося выяснить, где его жена провела предыдущую ночь.

— Она вышла прогуляться. Сразу после полуночи.

Роджер с несчастным видом отхлебнул из чашки чай.

Не прошло и нескольких минут, как хлопнула входная дверь и в прихожей прозвучали шаги. Джулиан стиснул челюсти в ожидании еще одного германского вторжения.

Но на пороге показалась Кэтрин. Он шла медленно, словно сомнамбула, словно не замечая глядящих на нее мужчин. Ее волосы были всклокочены, щеки румяны, глаза полузакрыты. Какие-то листочки и сухие веточки прилипли к штанинам ее леггинсов.

— С тобой все в порядке, Кэт? — спросил Роджер.

Кэтрин моргнула, впервые обратив внимание на его присутствие.

— Да, да, конечно, — громко ответила она. — Я просто гуляла, вот и все.

Она направилась к плите, похлопав по дороге по плечу своего мужа, имевшего в этот момент весьма жалкий вид.

— Овсянки никто не хочет? — сказала она, отыскав взглядом лицо Бена, находившееся на привычном месте, и щедро одарив толстяка лучезарной улыбкой.

Хотя до приезда Вима Ваафельса еще оставалась пара часов, репетировать они в тот день так и не стали. По негласному уговору они решили не налегать на «Partitum Mutante», пока погодные условия этому не благоприятствовали. Бен сидел у окна, мучимый головной болью и несварением желудка; остальные слонялись по дому, листая книги, разглядывая орнаменты и музицируя на имевшихся музыкальных инструментах. Джулиан играл «К Элизе» на фортепиано, постоянно спотыкаясь на одном и том же месте, Кэтрин уселась за прялку и возилась с ней, пытаясь понять, как та работает и работает ли она вообще. Роджер за компьютером изучал партитуру «2К+5» Пако Барриоса, пытаясь убедить себя в том, что жизнь не кончается на «Partitum Mutante».

Ко времени планировавшегося прибытия мистера Ваафельса все британские участники квинтета — опять-таки по негласному уговору — собрались вместе, философски решив, что в любом случае лучше будет встретить опасность сплоченным фронтом. Только Дагмар явно находилась совсем в другом настроении. В манерах Роджера она уловила нечто, что заставило ее подозревать: скоро упадет та самая последняя капля, которая переполнит чашу ее терпения.

— Вы разговаривали с этим типом, верно? — поинтересовалась она осторожно.

— Да, по телефону, — ответил Роджер.

— Он что, тоже псих?

— Да нет, нет… — неуверенно попытался заверить ее Роджер. — Судя по разговору он… ну вроде бы знает, чего хочет.

— Значит, нормальный?

— Он… у него очень сильный фламандский акцент. Намного хуже, чем, к примеру, у Яна ван Хёйдонка. Мне показалось, что он очень молод. Примерно ваших лет, наверное. Короче говоря — не старый перечник, вроде нас, хе-хе-хе!

Зрачки Дагмар презрительно сузились. Она всегда относилась к Роджеру Куражу с большим уважением, но в этот момент он напомнил ей одного из ее бывших руководителей в дрезденской «Стаатсопер».

В это время они все услышали, что к «Шато де Лют» подъезжает автомобиль. Он был еще где-то в полумиле от них, пока что невидимый.

— Это, наверное, он, — сказал Роджер, воспользовавшись этим событием, чтобы закончить разговор с Дагмар и занять позицию у окна. Но когда источник звука показался в поле зрения, оказалось, что это не автомобиль, а мотоцикл, мчавшийся с ревом в облаке бензинового чада через Мартинекеркский лес. На мотоцикле восседал человек в сером кожаном комбинезоне, перчатках с крагами и серебристом шлеме, похожий на средневекового ландскнехта, явившегося, чтобы сразиться с Тьерри Пращой и его весельчаками.

Когда Вима Ваафельса пригласили пройти в дом, выяснилось, что, по крайней мере в физическом отношении, тот является более впечатляющим образчиком человеческого рода, чем Пино Фугацци (для этого, впрочем, немногое требовалось). Но когда, войдя в гостиную, он снял шлем и кожаную куртку, не у одного участника «Квинтета Кураж» в голове мелькнула мысль о том, что человеческая красота всегда одинакова, уродство же — бесконечно разнообразно.

Вим был молод. Им сказали, что ему двадцать пять, но выглядел он от силы лет на семнадцать, чему способствовала его манера держаться, типичная для перекормленных подростков. Художник был одет в охряные вельветовые джинсы, военные ботинки со шнуровкой и просторную поношенную футболку с увеличенным кадром из бюнуэлевского «Un chien andalou»[32] — опасная бритва, зависшая над глазом женщины. У самого Ваафельса глаза были глубоко посаженные и налитые кровью; их блеск выдавал недюжинный, но весьма специфический интеллект. На его гладкой коже, похожей на кожуру тыквы, поблескивали капли пота; кое-где виднелся прыщ-другой. Голову венчала копна крашеных белых волос, обильно смоченных гелем.

— Э-э-э… а когда ездишь на мотоцикле в такую погоду, то бывает жарко или холодно? — спросила Кэтрин, протягивая Виму стакан апельсинового сока и пытаясь завязать беседу.

— Зразу и то и трукое, — ответил тот.

Вим знал много английских слов, но, судя по его акценту, учил он его совершенно иным способом, чем большинство встречавшихся им раньше фламандцев — то ли при помощи интерактивных сидиромов, то ли электронного переводчика из тех, реклама которых выпадает на пол, когда раскрываешь свежий номер «Новостей радиоэлектроники».

Но гораздо большее впечатление, чем акцент, на всех произвело то, как Вим покраснел и начал заикаться, когда ему представили Дагмар: судя по всему, он питал слабость к молодым большегрудым немкам с накачанным телом — даже тем, которые настроены к нему враждебно. Впрочем, вполне возможно, что он принял сердитый взгляд Дагмар за элемент имиджа — вроде как у ведущих MTV.

— Привет, меня совут Фим, — вымолвил он.

— Отлично, — отрезала Дагмар. — Давайте посмотрим видео.

На этом беседа завершилась и все приступили к делу. Вим привез с собой кассету с видеорядом к «Partium Mutante». На корешке кассеты Вим накорябал серебристым фломастером «ParTiTEm М». Эта надпись, даже в большей степени, чем внешность Вима, способствовала тому, чтобы в голове у отдельных членов квинтета завыла тревожная сирена.

Затем возникла небольшая заминка, поскольку выяснилось, что телевизор не подключен к видеомагнитофону. Для Вима это открытие было настолько неожиданным, что он тут же пришел к заключению, что участники «Квинтета Кураж» повыдергивали разъемы и провода, пытаясь подключить к телевизору миди-клавиатуры, сэмплеры или какое-нибудь иное ультрасовременное музыкальное оборудование в том же духе. Ему и в голову не пришло, что существуют люди, которые попросту не смотрят телевизор.

Вим Ваафельс соединил устройства между собой отточенным, привычным движением, не лишенным даже некоторой грациозности. Затем он попросил задернуть шторы, чтобы солнечный свет не мешал просмотру. Роджер повиновался или по крайней мере сделал вид.

— А мошно зтелайть зофсем темно? — недовольно осведомился Ваафельс, поскольку в комнату по-прежнему проникал желто-оранжевый свет.

Роджер принялся возиться со шторами, пробуя то один, то другой вариант.

— Темнее уже никак не сделать, — сказал он наконец.

Все присутствующие уселись на корточках поближе к телевизору, кроме Бена, которому последовать их примеру помешала грузность; он остался сидеть на диване, заверив Вима, что ему и оттуда все прекрасно видно.

— Латно, — согласился Вим. — Пуплика котова, нашинаем бредстафление!

Пленка зашуршала внутри видеомагнитофона и экран, на котором до этого мелькали белые хлопья, стал абсолютно черным. Таким он оставался, как показалось зрителям, бесконечно долго — на самом же деле не более тридцати секунд, максимум — минуты.

— Фы толшны бредстафлять, путто уше исполняете броисфетение, — посоветовал Вим Ваафельс певцам.

— Ага, — поддакнул Джулиан, придвигаясь поближе к телевизору — так, чтобы ему было видно лицо Дагмар.

Темнота на экране наконец сменилась темно-пурпурным цветом — а может, это была просто оптическая иллюзия, вызванная напряжением глаз. Но нет — на экране действительно что-то начинало происходить.

— Ф нашале у фселенной не пыло форма, ферно? — объяснял Вим. — И апсолюйтно фсе проискотило фо тьме.

Лента, скользя по головке видеомагнитофона, производила едва слышный пискливый звук, от которого у Кэтрин сводило зубы; у нее возникло острое желание, чтобы Бен запел в своем тибетском стиле, чтобы наполнить наполнившую комнату мглу звуками человеческого голоса.

После того, что показалось целой вечностью, бесформенные чернильные разводы наконец превратились в… во что? В какое-то блестящее темно-сиреневое отверстие.

— Фы уше наферно токаталиссь, што это такой? — спросил Ваафельс.

Повисла неловкая пауза, а затем Бен произнес:

— Я вроде бы догадался, — сказал он спокойным, звучным голосом. — Это — гортань крупным планом, как ее видно в ларингоскоп.

— Ошинь карашо, ошинь! — сказал Ваафельс, довольный тем, что нашел хоть одного понимающего зрителя. — Ф нашале пыло слоффо, ферно? И слоффо это фырфалоссь из корла Покка.

Прошла снова целая вечность. Гортань смыкалась и размыкалась, поблескивая влагой. У Кэтрин засосало под ложечкой: она увидела, что изображение постепенно светлеет, превращаясь во что-то совсем другое, и она гадала, заметили ли это остальные зрители. Лицо Роджера напряжение сделало непроницаемым, он смотрел так, словно боялся упустить какую-нибудь существенную деталь. Джулиан и Дагмар (хотя они пришли бы в бешенство, скажи им кто-нибудь это) выглядели на одно лицо, словно брат и сестра: выражение скепсиса и презрения делали их даже прекрасными. Кэтрин ужасно хотелось посмотреть в сторону Бена, но она побоялась смутить его, поэтому она снова обратила свой взгляд к зияющему плотскому отверстию на экране. При помощи какого-то современного цифрового волшебства гортань начинала на глазах меняться: похожие на половые губы plica vocalis и vollecula[33] клетка за клеткой разбухали, превращаясь во влагалище беременной женщины. Затем, мучительно медленно, в абсолютной тишине влагалище расширилось и в конце его показалась лоснящаяся от слизи головка ребенка.

Участники «Квинтета Кураж» не промолвили ни слова за все то время, пока на экране происходили эти роды в темпе largo. Впрочем, при этом все они прекрасно помнили, что «Partition Mutante» в любом случае продолжается чуть-чуть больше получаса, а таймер на видеомагнитофоне показывает время с точностью до секунды.

Наконец, когда новорожденный Адам, символ планеты Земля или чего-нибудь в том же роде, окончательно выбрался из утробы матери и предстал на экране во весь свой рост, они смогли перевести дух. Теперь они точно знали, что до окончания представления осталось совсем немного.

— Ошефитно, — прокомментировал, подводя итог, Вим Ваафельс, — на польшой экрайн это броисфоттит софсем трукой фпешатлений.

— Разумеется, разумеется, — сказал Роджер.

— На фестивайль картинка путет ошинь-ошинь польшой, а фы путете ошинь-ошинь маленький. Исобрашений путет апсолюйтно пофсютту, фокрукк фасс…

— М-м-м… — сказал Роджер с таким выражением на лице, с каким, наверное, едят глаз овцы на глазах у вождя племени бедуинов во время ужина, от которого зависит исход мирных переговоров.

— М-м-м… — поддакнула Кэтрин, ужасно обрадовавшись тем, что ее мужу удалось подобрать единственно верное в подобной ситуации выражение.

И тут, словно ниспосланный небесами, маленький Аксель заплакал где-то на втором этаже, и Дагмар покинула гостиную, прежде чем Вим Ваафельс успел у нее спросить, что она думает о его шедевре. Художник был несколько опечален столь внезапным исчезновением единственного представителя своей возрастной группы, но затем решил великодушно обратиться к более взрослым и не столь привлекательным зрителям.

Он решил начать с Джулиана, как с самого младшего из оставшихся:

— Я натеюссь, фам фсе поняйтно?

— Разумеется, — высокомерно процедил Джулиан. — Я уверен, что никто из тех, кто хоть раз видел вашу великолепную работу, не будет в состоянии забыть ее. Я сожалею лишь о том, что мне предстоит в это время быть на сцене, а не в зрительном зале.

Ваафельс поспешил заверить его, что он об этом уже позаботился.

— Я путу снимайть бредстафление на фитео, — сказал он.

— Превосходно! Превосходно! — возопил Джулиан, стараясь не смотреть в сторону Роджера Куража, бросавшего на него предупреждающие взгляды. — Видео внутри видео! Настоящий постмодернистский подход!

Ваафельс смущенно заулыбался, когда Джулиан с ехидной улыбкой на лице принялся хлопать его по спине.

Позже, когда Вим Ваафельс отправился восвояси, а Джулиан покинул гостиную, все участники квинтета обратили свои взгляды к Бену, который, сидя на диване, разглядывал первые две страницы партитуры «Partitum Mutante».

— Ну а ты что об этом думаешь, Бен? — вздохнул Роджер.

— Я слишком стар и ничего не понимаю в видео, — вежливо начал Бен. — Но тем не менее одна вещь меня очень беспокоит.

Все еще не в себе после просмотра замедленных родов, Кэтрин, затаив дыхание, ждала того, кто наконец найдет правильные слова, чтобы объяснить терзавшее ее смятение.

— Если перед сотворением мира на сцене будет стоять кромешная мгла, — завершил Бен свою мысль, — то как мы увидим ноты?

Следующий день был предпоследним, который участникам квинтета предстояло провести в стенах «Шато де Лют», и они провели его в препирательствах.

Начало дня не предвещало ничего особенного. Во время непродолжительного периода утренней свежести, предшествовавшей дневной жаре, Кэтрин, как обычно, приготовила Бену овсянку, предвкушая удовольствие, которое ей всегда доставляла молчаливая процедура кормления. Бен ел, Кэтрин смотрела на него, а солнце заливало их обоих ярким светом. Кэтрин морщилась от света, но не отводила взгляда от Бена, а тот, опустив глаза в миску, над которой клубился пар, смущенно улыбался.

Джулиан забился в свою комнату, несомненно не желая возобновления неприятного разговора с Роджером по поводу всей этой истории с Ваафельсом. Роджер высказал неодобрение сарказму, высказанному Джулианом в отношении видеохудожника, поскольку, если тот примет это близко к сердцу, то будет считать, что Джулиан выразил общее мнение всех участников квинтета. Джулиан ответил на это, что он очень надеется, что именно так оно и есть, потому что если Роджер испытывает наплыв энтузиазма при мысли о том, что ему придется выйти на сцену, чтобы петь на фоне женского полового органа высотой с трехэтажный дом, то ему лучше прямо сейчас взять и заявить об этом во всеуслышание.

В результате этой стычки произошла забавная перемена в звуковой атмосфере шато. Джулиан приватизировал телевизор и уволок его в свою комнату, заявив, что если уж ему предстоит провести еще одну бессонную ночь, то ему понадобится хоть какое-то развлечение, чтобы окончательно не спятить. Поэтому, засыпая, Кэтрин слышала теперь из-за стены приглушенные звуки какой-то ссоры, а затем любовного воркования на фламандском языке. Абсолютной ночной тишине пришел конец, но Кэтрин была не вполне уверена, что она этому рада.

Утром, хотя в кухне телевизора совсем не было слышно, Кэтрин почему-то была совершенно уверена, что он по-прежнему работает в комнате у Джулиана — скорее всего потому, что тишина, наполнявшая атмосферу, теперь уже не казалась такой беспримесной, как раньше. Все наполнял какой-то неслышный гул, звуковой эквивалент дыма от подгоревшего тоста, и этот гул затруднял Кэтрин доступ к безмерному молчанию леса. Ей требовалось срочно отправиться в лес, чтобы избавиться от этого навязчивого звука.

К несчастью, Дагмар этим утром почему-то отказалась от велосипедной прогулки. Она появилась в кухне, выглядя раздраженной и не выспавшейся, и, судя по всему, с единственной целью — проверить, не прикасался ли Джулиан к хранившимся в холодильнике яйцам.

— У меня потрескались оба соска, — пробурчала она, отчего сидящий у нее за спиной над миской с овсянкой Бен густо покраснел. — Сначала один еще был ничего, а теперь и он потрескался. Сегодня должен пойти дождь — должен, должен, должен! И я не понимаю, почему вы позволили уйти Виму Ваафельсу живым из этого дома.

Не дождавшись никакого ответа от присутствующих, Дагмар хлопнула дверцей холодильника и, громко топая, покинула кухню.

Поскольку Кэтрин и Бен сидели в молчании, они сразу же услышали, как Дагмар подстерегла в соседней комнате Роджера и вступила с ним в перепалку. Сердитый голос немки — звучное и громкое контральто — слышался через стену отчетливо и ясно. Приглушенный баритон Роджера, который обиженно оборонялся, обладал гораздо меньшей разборчивостью.

— Из всего, что я слышал, — говорил Роджер, — у меня сложилось впечатление, что у нас нет права выбора…

— Я певица, — напомнила ему Дагмар. — Я не кукла, которой всякие психи могут крутить, как им взбредет в голову!

Голос Роджера продолжал рассудительно бубнить:

— …мультимедийное событие… мы только один из его компонентов… эта проблема всегда возникает в таких случаях… компромиссы неизбежны… я же не католик, но пою слова канонических латинских текстов…

— Я уже все это слышала в дрезденской «Стаатсопер»!

Препирательство продолжалось довольно долго: к концу Бен и Кэтрин уже перестали прислушиваться к словам. Вместо этого они начали их воспринимать как какие-то обрывки звуков, напоминающие авангардное звучание Sprechstimme[34].

Тут сверху спустился почуявший кровь Джулиан; отказавшись от обычного кофе с тостом, он поспешил на звуки битвы.

Это было для Роджера уже чересчур: почуяв численное превосходство противника, он немедленно созвал общее собрание коллектива. Пятеро вокалистов уселись в гостиной, где они провели столько часов в трудах над «Partitum Mutante», и начали пререкаться.

— Для того, чтобы больше не сталкивались с подобными фиаско, — заявил Джулиан, — мы должны дать всем ясно понять, сколько мы стоим.

— Объясни, ради Бога, что ты имеешь в виду, Джулиан? — вздохнул Роджер.

— Мы должны включить в программу гораздо больше популярных произведений и поднять цены на билеты. Делать больше записей, чтобы нас каждая собака знала в лицо. А затем, когда нам будут предлагать работу, мы должны выбирать, что нам подходит, а что — нет. Мы должны сохранять за собой право вето. Чтобы никакие макаронники, торгующие пулеметами, чтобы никакие гинекологи-любители не имели нам права указывать.

— Но, — поморщился Роджер, — мы ведь не случайно назвались «Квинтет Кураж». Разве мы не хотели выразить этим нашу открытость всему новому?

В этот момент Кэтрин начала хихикать, представив их всех на фоне пульсирующего полового органа, который, как пообещал Вим Ваафельс, «путет апсолюйтно пофсютту», вокруг них.

— Возможно, Кэт, в присущем ей стиле, напоминает нам о необходимости относиться ко всему с юмором, — в отчаянии попытался объяснить происходящее Роджер.

— Да нет, я просто… не обращайте на меня внимания, — задыхаясь от смеха, выдавила из себя Кэтрин. Роджер недоверчиво и в то же время просительно посмотрел на нее. Она прекрасно понимала, что в этот момент он пытается понять, не сошла ли она окончательно с ума, и если сошла, то насколько это заметно всем остальным. Ему хотелось, чтобы Кэтрин, независимо от своего безумия или нормальности, встала на его сторону — ему хотелось, чтобы она воспринимала все с тех же позиций, что и он, невзирая на тот факт, что ее безумие могло помешать ей высказать свои соображения надлежащим образом. Но она ни за что не решилась бы сказать ему, что дело было вовсе не в безумии: просто мир для нее теперь необратимо изменился, и в этом новом мире «Квинтет Кураж» и все его ценности уже не играли такого большого значения, как раньше.

— «Кинг’с Сингерс» произвели на Променадных концертах в этом году эффект разорвавшейся бомбы, — не уступал Джулиан.

Роджер с трудом сдерживался; Джулиан наступил ему на любимую мозоль.

— Послушай, я отправился в это опасное плавание в море коллективов, исполняющих вокальную музыку a capella, — возразил он упрямо, — вовсе не для того, чтобы исполнять «Об-ла-ди, Об-ла-да» для толпы расфуфыренных обывателей.

— Да, и для очень большой толпы, — напомнил ему Джулиан. — А сколько людей услышат нас на «Фестивале современной музыки Бенилюкса»?

— Во имя всего святого, Джулиан, неужели ты действительно хочешь, чтобы мы исполняли Эндрю Ллойд Вебера и «Raindrops Keep Falling on My Head», аранжированные в стиле мотета?

— Браво, браво, мистер Кураж! Как всегда, вы доводите все до абсурда! — Джулиан отскочил назад с поистине балетной грацией. — Я всего лишь позволил себе выдвинуть скромное предложение, в надежде, что вы задумаетесь о том, что нужно делать для того, чтобы снискать любовь интеллигентной публики. Спешу сообщить вам, если вы этого еще не знаете, что «Битлз» пользуются гораздо большей популярностью, чем Пино Фугацци с этим самым мистером Вафлей, взятыми вместе, каковая парочка вообще не может вызвать ничего, кроме извержения… — Джулиан сделал паузу, чтобы перевести дыхание, после чего завершил свою тираду: —…рвоты.

— Да, но…

— Вы знаете, что могло бы стать для нас великолепным номером на бис? — продолжал не на шутку разошедшийся Джулиан. — «Богемская рапсодия» Queen в переложении для пяти голосов.

Дагмар громко фыркнула.

— Вы думаете, я шучу? — воскликнул Джулиан, которого уже ничего не могло остановить. — Да вы послушайте! — И он начал петь, демонстрируя весь свой диапазон, от чудовищного псевдобаса до великолепного фальцета. — Bis-mil-lah! No-o-o-o! We will not let you go — Let him go-o-o-o! — Will not let you go — Let him go-o-o-o! No, no, no, no, no, no, no — Mamma mia, mamma mia, mamma mia let me go…

К счастью, порыв Джулиана угас, прежде чем он достиг отрывка насчет Вельзевула, который так был хорошо знаком всем по его автоответчику, и тенор в изнеможении упал на колени.

— Ты сошел с ума, — в ужасе вымолвила Дагмар, и молчание вновь повисло в потревоженной атмосфере гостиной.

— А ты что думаешь, Бен? — просящим голосом обратился к басу Роджер.

Бен глубоко вздохнул, словно пробуя на вкус наполнявшие воздух дурные вибрации.

— Я думаю, что одна вещь в любом случае не подлежит обсуждению, — сказал он. — Нас наняли, чтобы исполнить «Partitum Mutante» на «Фестивале современной музыки Бенилюкса». Если мы исполним ее, многие могут усомниться в нашем вкусе. Но если мы ее не исполним, гораздо большее число людей усомнится в нашем профессионализме.

Дагмар раздраженным жестом убрала со лба прядь волос.

— Вы все невыносимы, как настоящие англичане, — пожаловалась она. — Вы в состоянии наложить на себя руки, только бы не огорчить по ошибке прибывшую по вашему адресу похоронную команду. Почему мы не можем сказать руководству фестиваля, чтобы они засунули себе в задницу этих своих Фугацци и Ваафельса?

— Э-э-э… Давайте, как говорится, подойдем к вопросу с другой стороны, — сказал Роджер в припадке деланного оптимизма. — Мы все согласны с тем, что отказ от участия в этом мероприятии плохо скажется на нашей репутации. Но кто утверждает, что это плохо? Если «Partitum Mutante» будет освистана критикой, то все вокруг начнут говорить о поступке нашего квинтета, и это выведет нас на совсем иной уровень признания, независимо от того, что мы все думаем по этому поводу.

— А ты проныра, Роджер, — сказал Джулиан с непередаваемым сарказмом.

— Что?

— Я это сказал в самом положительном смысле.

После этого накал дискуссии заметно снизился, но, к несчастью, до вечера оставалось еще слишком много времени, которое предстояло убить любой ценой, поэтому споры вспыхивали снова и снова с навязчивостью, присущей любой рефлекторной активности. Несмотря на то, что Кэтрин находилась в самой гуще битвы, она воспринимала ее словно откуда-то издали. Она знала, что Роджер не станет интересоваться ее мнением — по крайней мере после того, как она так глупо засмеялась, — к тому же он может испугаться, что она снова заведет какой-нибудь разговор о трусах и окончательно опозорит его. Или же ему подумается, что вместо внятного ответа он столкнется с бессмысленным взглядом — таким, словно Кэтрин смотрит на весь этот мир со дна глубокого-глубокого колодца. Ему ни за что не понять, как далека она сейчас от всего, что происходит вокруг.

Впрочем, на нее вся это болтовня по поводу «Partitum Mutante» и будущего «Квинтета Кураж» не произвела ни малейшего впечатления. Ее немало радовал тот факт, что Бена, по всей очевидности, эти разговоры тоже мало трогали. Так часто, как только это было возможно без того, чтобы вогнать Бена в краску, она бросала взгляды в его сторону и улыбалась ему. Он улыбался ей в ответ, бледный от усталости, не обращая внимания на пронзительные голоса спорщиков, которые все никак не могли успокоиться.

Кэтрин подумала: «Неужели я рискну сделать что-нибудь такое, из-за чего распадутся две семьи?»

В конце концов ситуацию, как обычно, спас Аксель. Странно, как это маленькое и совершенно немузыкальное создание, непрошеный ребенок-кенгуренок, который, как они опасались, будет постоянно мешать им заниматься их серьезным взрослым искусством, позволило им работать, не отвлекаясь, над «Partitum Mutante» две недели без перерыва, поднимая свой голосок именно в те минуты, когда его вмешательство в роли миротворца было абсолютно необходимо.

Сегодня Аксель позволил певцам провести за спорами утро и начало дня, прерывая их на короткий срок только в те мгновения, когда ему было абсолютно необходимо поесть и попить. Однако, когда начал близиться вечер, а спорщики все никак не могли успокоиться, Аксель сообразил, что срочно необходимо его вмешательство. Завывая во весь голос, он заставил свою родительницу поспешить к его крохотному, трясущемуся от плача тельцу, которое к этому времени он умудрился так перепачкать в экскрементах и срыгнутом молоке, что без купания обойтись было просто невозможно. Дагмар, перебитая в тот момент, когда она как раз собиралась заявить о своем выходе из англо-немецкого союза, проглотила свои слова, шумно удалилась наверх и больше не вернулась.

После ее ухода воинственный транс, в который впали спорщики, внезапно развеялся, и музыканты, почувствовав усталость, разошлись. Они ни до чего не договорились, а дождь так и не начался. Джулиан удалился в свою комнату, утешаться фламандским бормотанием телевизора. Роджер сказал, что отправится в постель, хотя, если судить по обиженно-стоическому выражению на его лице, скорее можно было подумать, что он собирается в Гефсиманский сад для последней молитвы.

Кэтрин и Бен сидели в гостиной. За окнами угольно-мохнатые силуэты лесных деревьев вырисовывались на фоне синего, как индиго, ночного неба.

После долгого молчания Кэтрин сказала:

— О чем ты думаешь, Бен?

И Бен ответил:

— Времени почти не осталось. Лучше бы мы немного порепетировали.

Кэтрин закинула руки за спину и прислонилась к спинке дивана. Из этой позиции она могла видеть Бена только одним глазом, но этого ей было достаточно.

— Спой мне что-нибудь, Бен, — прошептала она.

С некоторым трудом Бен поднялся со стула и подошел к застекленному шкафу. Открыв дверцу, он извлек оттуда старинный музыкальный инструмент — нечто, похожее на теорбу[35], какую-то старинную лютню, потрескавшуюся и потемневшую от времени.

Затем он вернулся к стулу и попытался поудобнее и поэлегантнее прислонить объемистый инструмент к своему объемистому телу. Потом начал тихо перебирать струны. Звучный, словно саксгорн[36], голос вырвался откуда-то из его утробы, и в гостиной зазвучали наполненные меланхолией стихи Тобиаса Хьюма (около 1645 г.)

Вспоминая свою долгую жизнь, наполненную сражениями и музыкой, старина Тобиас вполне мог ограничиться этим куплетом, но куплетов было очень много — музыка вынуждала продолжать рассказ, хотя вся суть уже была изложена в первом четверостишии. Бен Лэм спел песню от начала до конца — это заняло почти девять минут — под минималистический аккомпанемент лютневых переборов. Затем, закончив, он встал со стула и аккуратно вернул инструмент на место в шкаф. Кэтрин поняла, что сейчас он отправится спать.

— Спасибо, Бен, — сказала она куда-то себе в плечо. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — откликнулся Бен, удаляясь из гостиной.

Спустя час Роджер и Кэтрин занялись любовью. Это был единственный способ сбросить накопившееся напряжение, Кураж придвинулся поближе к своей странной и неприступной жене, и она позволила ему овладеть собой.

— Я больше ничего не понимаю, совсем ничего не понимаю, — постанывал он, в то время, когда она гладила его взмокшую от пота спину.

— Никто ничего не понимает, милый, — бессмысленно бормотала в ответ Кэтрин, ероша шевелюру Роджера. — Давай лучше спать.

Как только Роджер успокоился, она скинула с себя простыню. Ей казалось, что от жары ее тело светится в темноте, словно кусок янтаря. В доме стояла тишина: Джулиан, очевидно, утратил интерес к телевизору. Из окна доносился запах близящегося дождя, который щекотал ноздри и дразнил.

Уже засыпая, Кэтрин подумала, что видит сон: ей слышались какие-то странные звуки изнутри своего тела, звуки томящейся в плену твари, которая рвется на волю, разрывая ее плоть и мечтая о глотке свежего воздуха. Затем внезапно ее разбудил вполне реальный крик, доносившийся извне. Детский крик, испуганный и бессловесный. Она подумала сначала, что это Аксель, но какой-то инстинкт подсказал ей, что это Дагмар, которая столкнулась с чем-то таким, с чем она не в состоянии справиться в одиночку.

Роджер спал как убитый; Кэтрин не стала будить его, набросила халат и выбежала из спальни.

— Hilfe![37] — кричала Дагмар из последних сил.

Кэтрин вбежала в спальню немки, но увидела там только Акселя, который вопил и корчился на расправленной постели.

— На помощь!

Кэтрин метнулась в соседнюю комнату — спальню Бена. Бен лежал, раскинув руки, на полу, рядом с узкой кроватью, полы пижамы разошлись, демонстрируя его большой бледный живот. Дагмар, склонившись над ним, судя по всему, целовала его в губы. Затем, откинувшись назад, она оперлась руками на его приподнятую грудь, положив одну загорелую ладонь поверх другой, и всем своим весом навалилась на его грудную клетку, так, что на руках у нее выступили жилы.

— Дыхательные пути. Закупорка, — сказала она, тяжело дыша от усилия и продолжая массировать то место на туловище Бена, где, по ее предположениям, скрывалась грудина. Огромная грудная клетка баса возвышалась над полом так сильно, что при каждом нажатии колени Дагмар отрывались от пола.

Кэтрин пересекла комнату одним прыжком и склонилась к голове Бена.

— Роджер! Джулиан! — завопила она, а затем прижалась своими губами к губам Бена. В паузах между ритмическими движениями Дагмар она вдувала из всей мочи воздух в легкие певца. У нее уже начало колоть в боках, а она все продолжала и продолжала делать искусственное дыхание.

«Ну, пожалуйста, прошу тебя, дыши!» — мысленно умоляла она Бена, но тот так и не задышал.

Джулиан ворвался в комнату и в то же мгновение уставился в изумлении на женщин: Дагмар, совершенно голая, и Кэтрин, в распахнутом халате, склонились над распластанным на полу телом Бена.

— Э-э-э… — замычал он, выпучив глаза, пока до него наконец не дошло, в чем дело. Тогда он, завывая, выскочил из комнаты и заметался по дому, пытаясь отыскать в темноте телефон.

В последний день пребывания «Квинтета Кураж» в «Шато де Лют» гостиная была залита мягким, неярким светом. Погода наконец сменилась. Багаж, сваленный в прихожей, напоминал уродливую авангардную скульптуру, насильно впиханную в исторический интерьер со всеми его старинными прялками, продольными флейтами, фолиантами в кожаных переплетах и лютнями.

Ян ван Хёйдонк должен был прибыть с минуты на минуту в бананово-желтом микроавтобусе, а затем, после того как дом опустеет, наверняка явится Джина, чтобы сделать уборку. Пара предметов в прихожей были сильно повреждены санитарами, когда они выносили тело Бена через узкий дверной проем, но владельцы шато, разумеется, примут во внимание исключительные обстоятельства. В конце концов, нелепо ожидать, чтобы предметы антиквариата существовали вечно — рано или поздно время все равно возьмет свое.

Стоя у окна и глядя незрячим взором на то, как миллионы крошечных градинок стучат в оконное стекло, Роджер наконец решился заговорить на тему, избежать которой было невозможно.

— Мы должны решить, что нам теперь делать, — сказал он спокойно.

Дагмар отвернулась в сторону и стала разглядывать своего малыша, лежавшего у нее на руках. Она уже приняла решение по этому поводу, но пока не собиралась делиться им с Роджером Куражом.

— Фестиваль еще не начался, — сказала она, покачиваясь на абсурдно большом пластиковом чемодане, принадлежавшем Кэтрин.

— Знаю, но рано или поздно он все же начнется, — сказал Роджер.

— Дай нам прийти в себя, Роджер, — тихо посоветовал Джулиан, который, склонившись над пианино, прикасался к клавишам тонкими пальцами, не нажимая на них.

Роджер сморщился, устыдившись того, что он вот-вот должен был сказать — чего он просто не мог не сказать, подчиняясь велению своего личного, особенного Бога.

— Мы можем справиться с этой ситуацией, — сказал он наконец. — Басовая партия в партите очень простая, чтобы не сказать больше. Я знаю одного баса по имени Артур Фалкирк, это старый приятель Бена, Они вместе пели в Кембридже…

— Прекрати, Роджер!

Это сказала Кэтрин. Ее лицо, красное и распухшее от слез, было попросту неузнаваемым. Перед тем как, поближе к утру, она наконец успокоилась, она плакала с такой неукротимой силой, с какой не плакала с семилетнего возраста. Она завывала, а потоки дождя омывали «Шато де Лют», и звуки ее плача вплетались в симфонию, состоявшую из поскрипывания старого фундамента, журчания воды льющейся по водосточным трубам и желобам, звонками телефона. От долгих слез голос ее охрип так сильно, что вряд ли кто-нибудь догадался сейчас, что она поет сопрано.

Роджер нервно откашлялся.

— Бен был очень ответственным человеком, — сказал он. — Ему бы понравилось…

— Прекрати, Роджер! — повторила Кэтрин.

Тут вновь зазвонил телефон, и Кэтрин сняла трубку прежде, чем ее муж успел сдвинуться с места.

— Да, — просипела она. — Да, это «Квинтет Кураж». Вы говорите с Кэтрин Кураж. Да, я все понимаю, мы вам очень признательны. Нет, разумеется, мы не будем исполнять «Partitum Mutante». Надеюсь, мистеру Фугацци удастся найти другой ансамбль. Времени осталось так мало, что я бы посоветовала ему подготовить фонограмму, но я думаю, он сам как-нибудь разберется с этой проблемой… Посвящение? Очень любезно с вашей стороны, но я не думаю, что Бену эта идея понравилась бы. Хорошо, я подумаю о такой возможности. Позвоните мне по лондонскому номеру. Но не сразу, конечно, через несколько дней. Да. Не за что. До свидания.

Роджер стоял у окна спиной к Кэтрин, сложив за спиной руки. На фоне продолжавшего падать за окном града можно было рассмотреть только его силуэт. Снаружи хлопнула дверь автомобиля: никто не услышал, как к дому подъехал микроавтобус с Яном ван Хёйдонком за рулем.

Кэтрин уселась рядом с Дагмар на чемодан: он был таким бессмысленно огромным, что на нем нашлось место для них обеих.

— Спасибо тебе, что едешь вместе с нами, — шепнула она на ухо немке.

— Ничего, — безо всякого выражения отозвалась Дагмар. Слезы катились у нее по щекам и падали на ребенка. Она позволила Кэтрин взять себя за руку — за эти смуглые и сильные пальцы, которым тем не менее не удалось вернуть к жизни тело Бена Лэма.

Скрип разбухшей от дождя входной двери, на которую кто-то навалился плечом, вывел их всех из транса. Поток влажного, пропитанного ароматами земли воздуха ворвался в дом, а следом за ним на пороге появился Ян ван Хёйдонк. Не говоря ни слова, он прошел в гостиную, взял два чемодана — Роджера и Бена — и поволок их к двери. Дагмар и Кэтрин соскочили с чемодана и позволили Роджеру поволочь его к выходу, хотя его вместе со всем содержимым легко можно было бы бросить в Бельгии. Чемодан был битком набит одеждой, которая ей не пригодилась, и пищей, которую она не съела. В будущем, если ее вообще ждет будущее, Кэтрин решила никогда не брать с собой столько всякого барахла.

«О Боже, только не начинай все сначала! — сказала она себе. — Хватит с меня всего этого».

Желтый микроавтобус в этот раз показался ей гораздо просторнее, чем при первой встрече с ним, хотя сейчас, считая Дагмар и Акселя, в нем было больше пассажиров, чем тогда — разумеется, при меньшей массе. Роджер, как и тогда, сел рядом с Яном ван Хёйдонком. Директор, по-прежнему с поджатыми губами, тронулся в путь, сосредоточившись на дороге за стеклом, на котором беспрестанно танцевали свой танец стеклоочистители. Судя по всему, шансы, что они с Роджером возобновят дискуссию по поводу будущего амстердамского «Концертгебоу», были невелики. Джулиан сидел в хвосте автобуса и провожал взглядом дом, пока он, похожий больше на туристическую открытку, чем на реальное здание, не исчез за пеленой дождя.

Они не проехали и пята минут, как дождь внезапно прекратился и лес возник как по волшебству из водного марева. Затем, совсем уж неожиданно, появилось солнце.

Тепло, просочившееся через затемненное стекло микроавтобуса, согрело заплаканное лицо и приласкало ее воспаленные от слез веки. Как только дождь перестал, симфония окружающего мира вновь поменяла звучание: стало слышно, как тихо урчит двигатель и как в лесу чирикают птицы, в то время как в автобусе тишина, образованная отсутствием Бена, повисла, как вредоносный миазм. Тишина эта казалась жуткой, мертвящей.

Инстинктивно, пытаясь заполнить эту пустоту, Кэтрин начала петь самую простую и утешительную песню, которую она знала — старинный канон, который она знала в детстве, еще даже не понимая значения ее слов[38].

Голос Кэтрин вырывался из ее осипшего горла неуверенно и тихо, иногда он пропадал вообще. Она начала петь, даже не думая о том, что могут подумать о ней остальные; пусть думают, что она сошла с ума, если им так больше нравится.

Запев второй куплет, она с изумлением заметила, что мелодию подхватил Джулиан, поддержав изысканным теноровым контрапунктом ее неуверенное соло.

Тут вступил и Роджер, а Дагмар, хотя и не знала слов, сымпровизировала несколько странный, но вполне уместный вокализ в верхнем регистре.

И они пели и пели, стараясь не глядеть в глаза друг другу, пока автобус вез их все ближе и ближе к дому.