Сто лет и чемодан денег в придачу

Глава 7 1929–1939

Юксхюльтский хутор являл собой зрелище нерадостное. За годы, пока Аллан находился на попечении профессора Лундборга, участок зарос лесом. Ветер посрывал с крыши черепицу, и она валялась вокруг, нужник по какой-то причине завалился набок, а одно из кухонных окон стояло нараспашку, так что створки хлопали на ветру.

Так что Аллан справил малую нужду у крыльца. Потом вошел и уселся на своей пыльной кухне. Окно закрывать не стал. Хотелось есть, но он подавил порыв заглянуть в кладовку и проверить, что там осталось. Было ясно, что особой радости это знание ему не доставит.

Он тут родился и вырос, но никогда в жизни не чувствовал себя таким бесприютным, как теперь. Не пора ли оборвать эту последнюю нить и уйти отсюда? Да, решено.

Аллан отыскал свои динамитные шашки и сделал необходимые приготовления, прежде чем погрузить на велосипедную тележку все, что имел ценного. И в июньских сумерках отправился прочь из Юксхюльта, прочь из Флена. Ровно тридцать минут спустя сдетонировал заряд динамита. Изба взлетела на воздух, и у коровы ближайшего соседа снова случился выкидыш.

Спустя еще час Аллан уже сидел в полицейском участке во Флене и ужинал, внимая ругани полицмейстера Крука. Полиция Флена только что обзавелась машиной и довольно быстро смогла поймать человека, только что разнесшего в щепки собственный дом.

В этот раз статья обвинения была более очевидной.

– Причинение разрушений общеопасным способом, – провозгласил полицмейстер Крук.

– Вы не могли бы мне передать хлеб? – попросил Аллан.

Нет, полицмейстер Крук этого не мог. И на чем свет костерил беднягу-стажера, который по слабости характера пошел навстречу желанию нарушителя поужинать. Тем временем Аллан все доел и дал себя препроводить в ту же самую камеру, что и в прошлый раз.

– Тут у вас свежая газетка нигде не завалялась? – поинтересовался Аллан. – В смысле на ночь почитать.

В ответ полицмейстер Крук выключил свет и захлопнул дверь. А на другое утро первым делом позвонил «в тот сумасшедший дом» в Упсалу: пусть приезжают и забирают этого Аллана Карлсона.

Но сотрудник Бернхарда Лундборга и слушать не стал. Карлсон уже обработан, теперь им надо других холостить и изучать. Знал бы господин полицмейстер, от какого только народа не приходится спасать нацию: тут тебе и евреи, и цыгане, и негры, и полунегры, и умственно неполноценные, и много какие еще. Если господин Карлсон взорвал свое жилье, это еще не основание для новой поездки в Упсалу. И вообще, не кажется ли господину полицмейстеру, что с собственным домом человек волен поступать, как ему вздумается? Мы ведь в свободной стране.

В конце концов полицмейстер Крук положил трубку. Толку от этих городских все одно не добьешься. И пожалел, что не дал Карлсону покинуть окрестности накануне вечером, как тот и собирался. Так и получилось, что утром после успешных переговоров Аллан Карлсон снова уселся на свой велосипед с прицепом. В дорогу ему был выдан сухой паек на трое суток и пара одеял на случай холодов. На прощание он помахал полицмейстеру Круку, не ставшему махать в ответ, и устремился, крутя педали, на север, потому что эта сторона света, на взгляд Аллана Карлсона, ничем не хуже трех остальных.

Под вечер дорога привела его к Хеллефорснесу – что было уже неплохо. Аллан уселся на лужайке, расстелил одно из одеял и открыл пакет с едой. Жуя ломоть солодового хлеба с копченой колбасой, он разглядывал представшее перед ним заводское здание. Перед заводом высилась гора литых орудийных стволов. Тому, кто делает пушки, подумал Аллан, возможно, нужен кто-то, кто бы позаботился, чтобы то, чему следует взрываться, делало это как следует. Он рассудил, что уехать как можно дальше от Юксхюльта не самоцель. Хеллефорснес его вполне устроит. Если, конечно, тут найдется работа. Возможно, умозаключение, связывающее пушечные стволы с возможной потребностью в его, Аллана, специальных знаниях, было несколько наивным. Тем не менее оно оказалось верным. После короткой беседы с хозяином завода, в ходе которой Аллан изложил избранные места из собственной биографии, он получил работу взрывотехника.

И решил, что ему тут, пожалуй, даже нравится.

Производство пушек на литейном заводе шло ни шатко ни валко, а заказов больше не становилось – вернее, их становилось меньше. После окончания мировой войны Пер Альбин Ханссон, министр обороны, срезал военные ассигнования, как ни скрипел зубами Густав V у себя во дворце. Пер Альбин, как человек аналитического склада, рассудил, что, по зрелом размышлении, перед войной Швеции, пожалуй, и стоило бы вооружиться получше, но теперь, десять лет спустя, смысла в этом нет. К тому же теперь есть Лига Наций.

Для литейного завода в Хеллефорснесе это означало частичное перепрофилирование и сокращение рабочих мест.

Но Аллана это не коснулось, взрывотехники – народ дефицитный. Фабрикант едва поверил своим глазам и ушам, когда перед ним в один прекрасный день предстал Аллан, оказавшийся экспертом по всем возможным взрывчатым веществам. Прежде приходилось целиком полагаться на единственного имевшегося подрывника – то еще, прямо сказать, удовольствие, поскольку он был иностранец, по-шведски едва говорил и вдобавок весь порос черным волосом. Можно ли на такого полагаться хоть в чем-то? Впрочем, особого выбора у фабриканта не было.

Однако Аллан людей по масти не делил, а разговоры профессора Лундборга на этот счет полагал блажью. Более того, теперь он мечтал встретить настоящего негра – ну или негритянку, не важно. И с восторгом прочитал в газетах, что в Стокгольме скоро выступит Джозефин Бейкер. Но пока придется довольствоваться обществом Эстебана, белого, но темноволосого испанского коллеги-подрывника.

Аллан и Эстебан быстро поладили. К тому же они делили каморку в рабочем бараке. Эстебан поведал о своем драматическом прошлом. На одном мероприятии в Мадриде он встретил девушку и тайком вступил с ней в некие вполне невинные отношения, не зная, что она дочь самого премьер-министра Мигеля Примо де Риверы. А с такими людьми не ссорятся. Ривера правил страной как хотел, помыкая беспомощным королем. Эстебан уверял, что премьер-министр – это просто вежливое наименование диктатора. Но дочка у него хороша до безумия!

Пролетарское происхождение Эстебана потенциального тестя совершенно не устраивало. Поэтому на первой, и единственной, встрече с Примо де Риверой Эстебану предложили альтернативу – либо унести ноги как можно дальше от испанской земли, либо получить выстрел в затылок.

Пока Примо де Ривера снимал свою винтовку с предохранителя, Эстебан успел ответить, что уже сделал выбор в пользу варианта номер один, и торопливо попятился прочь, чтобы не показать затылка человеку с ружьем, и даже не взглянул в ту сторону, где всхлипывала его девушка.

Унести ноги как можно дальше, думал Эстебан, и отправился на север, а оттуда еще дальше на север, а оттуда еще севернее, и наконец в такую северную даль, где зимой озера от холода превращаются в лед. И решил, что, пожалуй, хватит. Тут и остался. Работу на литейном заводе он получил три года назад благодаря католическому священнику, который помог перевести, прости его, Господи, выдуманную историю, будто в Испании Эстебан занимался взрывчатыми веществами, тогда как на самом деле основным его занятием был сбор помидоров.

Впоследствии Эстебан худо-бедно выучился изъясняться по-шведски и стал вполне сносным взрывотехником. А под руководством Аллана сделался настоящим профессионалом.

В бараке литейного завода Аллану жилось неплохо. Уже год спустя он, благодаря Эстебану, прилично объяснялся на испанском. Спустя два года заговорил почти бегло. Но понадобилось целых три года, чтобы Эстебан оставил наконец попытки втемяшить Аллану свою испанскую версию всемирного социализма. Эстебан все средства перепробовал, но Аллан не поддавался. Эта сторона личности закадычного приятеля оказалась для Эстебана загадкой. Не то чтобы Аллан имел альтернативные взгляды на порядок вещей и возражал: дескать, все должно быть на самом деле совсем наоборот, – нет, у него словно вообще никаких взглядов не было. Или, может быть, в этом и состояли его взгляды? В конце концов Эстебану ничего не осталось, кроме как смириться с непостижимым.

Аллан, со своей стороны, столкнулся с той же проблемой. Эстебан – хороший товарищ. А что он отравился этой окаянной политикой – так что ж тут поделать? Небось не он один.

Времена года успели сменить друг друга еще раз, прежде чем жизнь Аллана приняла новый оборот. Началось с того, что Эстебан получил известие – Примо де Ривера ушел в отставку и бежал из страны. Там явственно наметилась демократия, а то и вообще социализм, и Эстебан такого пропустить не мог.

И поэтому решил как можно скорее возвращаться домой. Литейное дело идет все хуже, поскольку сеньор Пер Альбин решил, что никакой войны больше не будет. А у дружищи Аллана какие планы? Может, и он тоже поедет, за компанию?

Аллан призадумался. С одной стороны, никакая революция его не привлекала, ни испанская, ни любая другая. Она приведет лишь к новой революции, только в обратную сторону. С другой стороны, Испания все же заграница, как и все другие страны, кроме Швеции, и, столько прочитав про эту самую заграницу, стоило бы разок поглядеть, что она такое на самом деле. А вдруг по дороге им встретится еще и негр-другой?

Когда Эстебан пообещал, что по пути в Испанию уж какой-нибудь негр им точно попадется, не принять приглашения Аллан попросту не мог. И друзья перешли к обсуждению более практических вопросов. При этом они сразу сошлись во мнении, что владелец литейного заводика – «безмозглый осел» (они именно так выразились) – не заслуживает, чтобы его брали в расчет. Поэтому было решено дождаться субботнего конверта с зарплатой, после чего удалиться не прощаясь.

Так что в воскресенье Аллан и Эстебан встали в пять утра и на велосипеде с прицепом отправились на юг, в сторону Испании. По пути Эстебан предложил не упустить случая и остановиться возле дома фабриканта, чтобы справить полный комплект утренних нужд в ежедневно доставлявшийся к калитке виллы бидон с парным молоком. Главным образом из тех соображений, что все эти годы фабрикант и оба его сына-подростка обзывали Эстебана «обезьяной».

– Месть не лучшее дело, – заметил Аллан. – Это как политика: только начни – за одним пойдет другое, было плохо, а станет еще хуже, пока не сделается так, что хуже некуда.

Но Эстебан стоял на своем. Мало ли что у человека руки немножко волосатые и он говорит на фабрикантовом языке не совсем безупречно, это же не превращает его в обезьяну?

С этим Аллан согласился, и друзья пришли к справедливому компромиссу. Эстебан может справить в бидон малую нужду, но не большую.

Так и получилось, что на литейном заводике в Хеллефорснесе вместо двух подрывников не стало ни одного. Свидетели тем же утром успели наябедничать фабриканту, что видели Аллана и Эстебана на велосипеде с прицепом и что те направлялись в Катринехольм, если не еще дальше на юг. Так что фабрикант уже был готов к предстоящей на следующей неделе острой нехватке персонала, когда сидел на террасе своей фабрикантской виллы и задумчиво потягивал молоко из стакана, учтиво поданного Сигрид вместе с миндальным печеньем. Настроение фабриканту еще больше испортило то, что вкус у печенья был какой-то странный. Оно явственно отдавало аммиаком.

Фабрикант решил подождать до возвращения с воскресной службы и уже тогда надрать Сигрид уши. А пока ограничился тем, что велел принести еще стакан молока, чтобы запить этот гадкий привкус.

Так Аллан Карлсон оказался в Испании.

Они с Эстебаном добирались туда три месяца, через всю Европу, и по пути встретили негров в таком количестве, о котором Аллан не мог и мечтать. Но после первого же встреченного потерял к ним всякий интерес. Оказалось, ничего особенного, просто кожа другого цвета, да еще говор у них чудной, так это и у белых сплошь и рядом, особенно в Смоланде и южнее. Видать, этот Лундборг в раннем детстве негра увидал и крепко напугался.

Испанию Аллан с другом Эстебаном застали в полном хаосе. Король сбежал в Рим, его сменила республика. Слева кричали «revolución», а справа опасались того, что произошло в сталинской России. Неужели и тут такое повторится?

Эстебан, забыв, что его друг непрошибаемо аполитичен, снова попытался увлечь Аллана на сторону революции, но тот, как водится, уперся. Эту песенку он слышал еще дома и до сих пор не возьмет в толк, зачем вечно менять шило на мыло.

Тут последовал неудачный военный переворот справа и успешная всеобщая забастовка слева. Потом в стране прошли выборы. Левые победили, а правые на них окрысились, или наоборот, Аллан толком не вник. Как бы то ни было, началась война.

Находясь в чужой стране, Аллан почитал за лучшее держаться друга Эстебана, который, в свою очередь, завербовался в армию и немедленно получил звание сержанта, едва взводному стало известно, что новобранец умеет заставлять разные вещи взлетать на воздух.

Алланов друг с гордостью носил форму и не мог дождаться, когда сможет и сам поучаствовать в войне. Взвод получил приказ подорвать парочку мостов через ущелье в Арагоне, и к первому мосту отправили группу Эстебана. Эстебан так воодушевился оказанным доверием, что влез на скалу и, схватив винтовку в левую руку, поднял ее к небу и воскликнул:

– Смерть фашизму, смерть всем фашист…

Эстебан еще заканчивал фразу, когда ему оторвало голову и часть плеча гранатой, возможно, самой первой на этой войне. Аллан находился метрах в двадцати и лишь благодаря этому не был забрызган ошметками товарища, разлетевшимися со скалы, на которую Эстебан так опрометчиво взобрался. Один из рядовых заплакал. Сам Аллан, поглядев на то, во что превратился друг, решил, что воздавать этому почести вряд ли уже есть смысл.

– Оставался бы ты в Хеллефорснесе, – сказал Аллан, и ему люто захотелось поколоть дрова возле юксхюльтской избушки.

Граната, ставшая для Эстебана роковой, была, может, и первой, но далеко не последней. Пока Аллан раздумывал, как бы ему воротиться домой, война полыхала уже повсюду. К тому же прогулка до Швеции получилась бы далековатая – да и кто его там ждет?

Поэтому Аллан обратился к ротному командиру Эстебана, скромно представился лучшим сапером в Европе и сказал, что готов подумать насчет взрывания мостов и иной инфраструктуры в интересах ротного в обмен на ежедневное трехразовое питание и одноразовую выпивку, когда это позволяют обстоятельства.

Ротный прикидывал, не пустить ли Аллана в расход, потому что тот упрямо отказывался петь дифирамбы социализму и республике, да еще и сражаться желал в штатской одежде. Или, как выразился сам Аллан:

– И еще одна вещь… Если я стану взрывать для тебя мосты, то буду это делать в своей собственной кофте, а иначе можешь взрывать их сам.

Вообще говоря, не родился еще такой ротный, который позволил бы штафирке собой помыкать. Но у данного конкретного ротного имелась проблема – самого лучшего его подрывника не так давно разнесло в клочья вокруг скалы на ближней высоте.

Пока ротный сидел в своем складном военном кресле и обдумывал ближайшее будущее Аллана, выбирая между расстрелом и новым назначением, один из взводных командиров позволил себе шепнуть в начальственное ухо, что молодой сержант, которого, к несчастью, не так давно разорвало на куски, рекомендовал вот этого странного шведа как мастера взрывного дела.

Это решило вопрос. Сеньор Карлсон получает а) жизнь, б) трехразовое питание, в) право носить гражданскую одежду и г) право наряду с прочими время от времени прикладываться к вину (в разумных пределах). Взамен от него требуется взрывать именно то, что прикажет ему командир. Кроме того, двум рядовым поручалось не спускать со шведа глаз, потому как по-прежнему не исключалось, что он шпион.

Месяц за месяцем прошел год. Аллан взрывал все, что требовалось взорвать, и делал это весьма искусно. Работа была далеко не безопасной. Зачастую приходилось ползком подбираться к очередному объекту, применять заряд с часовым механизмом, а затем короткими перебежками отступать в безопасное место. Через три месяца одного из двух присматривавших за Алланом солдат убили (он заполз по ошибке в лагерь противника). Спустя еще полгода погиб и другой (выпрямился, расправляя спину, и тотчас схлопотал пулю ровно посередке). Ротный не дал себе труда искать им замену – до сих пор сеньор Карлсон вел себя просто примерно.

Аллан не видел смысла отправлять людей на тот свет без особой надобности и поэтому обычно следил, чтобы на соответствующем мосту к моменту, когда тот должен взлететь на воздух, никого не было. Как было, например, с тем последним мостом, который Аллан успел заминировать, прежде чем окончилась война. В тот раз он только-только управился и отполз назад в кусты позади одной из мостовых опор, как показался, чеканя шаг, патруль противника, а посередке шел невысокий человечек с медалями на груди. Группа приближалась с другого берега и, похоже, не подозревала, что республиканцы совсем рядом, а тем более – что сама она вот-вот составит компанию в вечности Эстебану и десяткам тысяч других испанцев. Но Аллан решил, что это, пожалуй, лишнее. И, поднявшись из-за куста, принялся размахивать руками.

– Уходите! – завопил он медалистому человечку и его свите. – Бегом отсюда, быстро, пока не взлетели на воздух!

Медалистый попятился, но свита взяла его в кольцо. И потащила вперед по мосту, не останавливаясь, пока не поравнялась с кустом Аллана. Восемь винтовок прицелилось в шведа, и как минимум одна в него бы выстрелила, не взлети в этот миг мост позади них на воздух. Взрывной волной медаленосца швырнуло в тот самый куст, у которого стоял Аллан. В образовавшейся куче-мале никто из приближенных человечка пустить в Аллана пулю не решился, опасаясь попасть в кого не надо. К тому же перед ними, похоже, был штатский. А когда дым рассеялся, о том, чтобы отправить Аллана на тот свет, уже и речи не шло. Человечек с медалями взял Аллана за руку и заверил: настоящий генерал знает, как выразить свою признательность, а теперь хорошо бы перебраться обратно на тот берег, хоть по мосту, хоть без. И если его спаситель за ними последует, то будет более чем желанным гостем у генерала на ужине.

– Паэлья по-андалузски, – сказал генерал. – Мой повар родом с юга. ¿Comprende?

Еще бы Аллан не понимал! Он понимал, что только что спас жизнь самому generalísimo и что, на свое счастье, предстал перед ним в замурзанной кофте, а не в униформе противника, понимал, что его боевые товарищи стоят на холме в нескольких сотнях метров отсюда и наблюдают за происходящим в бинокли, а еще он понимал, что ради собственного здоровья есть резон перейти на другую сторону в этой войне, смысла которой он до сих пор так и не понял.

– Sí, por favor, mí general, – сказал Аллан. – Паэлья совершенно не повредила бы… А к ней, может, бокал-другой красного вина?

Когда десять лет назад Аллан попросился на должность взрывотехника на Хеллефорснесском литейном заводике, он предпочел вычеркнуть из своего послужного списка некоторые подробности, например, что он четыре года просидел в сумасшедшем доме, а потом взорвал свой собственный. Возможно, именно поэтому собеседование с работодателем прошло успешно.

Аллан припомнил это, когда разговаривал с генералом Франко. С одной стороны, обманывать вроде нехорошо. С другой стороны, есть ли смысл сообщать генералу, что Аллан сам и заложил взрывчатку под мост и что прослужил три года на гражданской должности в республиканской армии? Не то чтобы Аллан так уж сильно боялся, но на кону все-таки стоял ужин с выпивкой.

Когда тебе предлагают поесть и выпить, то правду можно на время и в сторонку отодвинуть, решил Аллан и навешал генералу лапши на оба уха.

И вышло, что Аллан оказался за кустом, убегая от республиканцев, что он сам видел, как мост минировали, и это счастье, потому что иначе он не смог бы предупредить генерала.

Почему Аллан очутился в Испании? Его сманил сюда приятель, имевший тесные связи с покойным Примо де Риверой. Но поскольку друг погиб от вражеской гранаты, Аллану ничего не оставалось, как сражаться в одиночку, чтобы не погибнуть. Он угодил в лапы республиканцев, но ухитрился вырваться.

Тут Аллан оперативно сменил тему и поведал, что его отец был одним из приближенных русского царя Николая и принял мученическую смерть в неравном бою с вождем большевиков Лениным.

Ужин подали в палатке генерального штаба. По мере поступления красного вина в организм Аллана описания отцовского геройства делались все более красочными. Больше растрогать генерала Франко вряд ли кому бы удалось. Сперва этот человек спас ему жизнь, а потом оказался чуть ли не родственником царя Николая II!

Угощение оказалось поистине изысканным – иного андалузский повар себе бы и не позволил. Вино лилось рекой за бесконечной чередой тостов – за Аллана, за отца Аллана, за царя Николая и за царскую семью. Наконец генерал уснул, обняв Аллана в подтверждение того, что они теперь на «ты» и без чинов.

А когда оба проснулись, война уже кончилась. Генерал Франко взял на себя управление новой Испанией и предложил Аллану должность начальника собственной охраны. Аллан поблагодарил за честь, но отказался: пора возвращаться домой, пусть уж Франсиско его извинит. Франсиско извинил, выписал другу охранную грамоту, гарантирующую безграничное покровительство генералиссимуса («только покажи мое письмо, если тебе понадобится помощь»), и предоставил ему роскошный эскорт до самого Лиссабона, откуда, по мнению генерала, наверняка ходят корабли на север. Корабли из Лиссабона, как оказалось, ходили во всех мыслимых направлениях. Аллан остановился на набережной и призадумался. Потом помахал письмом генерала перед носом у капитана одного из судов под испанским флагом – и тут же был принят на борт безвозмездно. О том, чтобы предложить ему поработать за стол и проезд, никто даже не заикнулся.

Ни в какую Швецию судно, разумеется, не направлялось, но еще стоя на набережной, Аллан задался вопросом, что ему в Швеции делать, – и не нашел вразумительного ответа.