Стоит ли им жить?

Глава четвертая НИЩАЯ НАУКА

Закон о выживании наиболее приспособленных был бы хорошей штукой для руководства, если бы только знать наверное, кто же, в сущности, приспособлен к выживанию.

Доктрина старого ворона Доминика Мальтуса, утверждавшего, что население земного шара растет быстрее, чем средства к существованию, разбита теперь вдребезги наукой; в наш могучий век мы в состоянии производить неограниченное количество всего, что требуется для самой привольной жизни.

Одно было для меня совершенно бесспорно: что причина смерти детей, после того как они уже однажды были спасены, заключается попросту в том, что мы не стараемся все время поддерживать их жизнь.

У меня нехватало ни мужества, ни искусства нарисовать массам правдивую картину того, как они были ограблены в своих прирожденных правах. Научное пораженчество пессимистов-биометриков отравило меня. И я вернулся назад, на песчаные дюны.

Стояли ненормально жаркие весенние дни, когда смотритель набережной Диплидж, Риа и я сражались с напором песка, грозившим помешать Рие в строительстве нового дома в Уэйк-Робине. Из этой войны с песком при жестоком норд-весте нам удалось извлечь несколько фундаментальных биологических фактов, в достаточной степени суровых, но ни в коем случае не пессимистических. Этой сухой весной — в страшный год пылевого шторма и засухи — мы увидели, что случается с самой лучшей наследственностью, если подвергнуть ее превратностям неблагоприятной внешней среды.

Хорошо было этой весной в Уэйк-Робине на песчаном пляже у озера Мичиган. Это был не Детройт. На два километра вокруг не было ни одного голодного ребенка. Хорошо дышалось на свежем норд-весте, чисто вымытом трехсоткилометровым водным пространством, начиная от самой Зеленой Губы, у Висконсина. И острые песчинки, разносившиеся ветром, приятно покалывали лицо, когда мы ложились отдыхать. Как славно и здорово было обливаться потом на жарком солнце, делая шаг вперед и два шага назад, когда мы карабкались по мягкому песку на верхушку дюны, где мы старались насадить и вырастить шотландские сосны. Как приятно было работать, пока ноги сами отказывались двигаться, а потом отдыхать, млея на солнышке, потом снова бросаться в работу, когда становилось вдруг прохладно и солнце скрывалось за длинной грядой облаков, гонимых из Дулюта неугомонным норд-вестом.

Было подлинным уроком, и отнюдь не трагическим, отмечать факт гибели молодых сосен, посаженных нами на этом пляже год тому назад. Можно было наблюдать их смерть, не слыша при этом ни плача, ни криков. Этот пляж, где мы насадили тысячи деревьев, представлял собой чистый белый песок, обыкновенные силикаты, вылетавшие из озера и проносившиеся через набережную, вверх по холму, прямо в наши рощи, медленно засыпая их. Год тому назад мы с великими надеждами рассаживали эти молодые деревца. Мы сооружали сами себе памятники, говорил Диплидж, и мы смеялись, а к весне белое песчаное лицо пляжа зеленело уже молодыми сосенками. Затем пришла осень. Налетел неистовый норд-вест, вздымая тучи песка, колючего, как миллиарды крошечных летающих иголок. И вот наши вечнозеленые юнцы начали вдруг желтеть. Наступила зима, они стали коричневыми и потеряли всю свою хвою, и вот теперь, в новом апреле, из тысячи деревьев едва ли больше семидесяти пяти остались в живых… Неподалеку от пляжа, на холме, на той же самой песчаной почве, только на южном склоне, защищенном от диких порывов норд-веста, мы в тот же день посадили другую тысячу маленьких братьев этих шотландских сосен…

Из этой тысячи больше девятисот пятидесяти стояли живыми и крепкими, покрывшись гроздьями свежих яркозеленых бутылочек.

Я размышлял о том, каким образом, несмотря на столь длительный песчаный шторм в нашей экономике, выживает такое значительное количество юных американцев? Не потому ли это, что ткани человеческого организма более выносливы, чем протоплазма сосновых деревьев? Или, может быть, наука, несмотря на жалкие условия ее существования при нынешнем экономическом строе, обладает еще достаточной силой, чтобы создавать детям заграждение против урагана нищеты?

Детройт был местом, где можно было получить ответ на этот вопрос. Здесь были технические достижения, показывавшие, как можно стереть нужду и лишения с лица Америки; здесь были тысячи сытых детей, родители которых имели возможность платить жалованье даже тогда, когда колеса отказывались вертеться, и наряду с ними были сотни тысяч детей рабочих, которые немощью индустрии были брошены в условия, немногим отличавшиеся от страшных наскоков норд-веста, загубившего наши юные шотландские сосны. И все же город Детройт давал самые низкие цифры смертности во всем мире! 8,3 на тысячу жителей! Нужно, конечно, при этом учесть, что пропорция живущей в Детройте молодежи очень высока, а молодые люди умирают не так часто, как старики. Но даже и при этих условиях цифра смертности поразительно низка!

Факт недоедания среди детройтских детей, несомненно, был, была также масса бледных, кривоногих ребят, но их все же было меньше, чем несколько лет тому назад, в годы «бума» и «просперити». Можно ли было ждать большого выживания детей в городе, где забота промышленности о своих рабочих не на много ушла от закона джунглей?

И все-таки, если в 1913 году умирал каждый восьмой ребенок до годовалого возраста, только один из двадцати погибал в 1933 году, когда нужда среди окружающего довольства достигла ужасных размеров…

И тут я увидел, как знания, ум, изобретательность и самоотверженность небольшой кучки плохо оплачиваемых или совсем неоплачиваемых людей могут помочь человеческой массе защищаться от смертельных последствий нищеты. Я увидел проблеск надежды в том, чтобы, сплотившись тесным кругом, насаждать знания среди отверженных, бороться хитростью против отвратительного экономического строя, не ставящего ни в грош жизнь ребенка.

Доктор Дэн Гудакунст из детройтского городского отдела здравоохранения, горячий, благородный и смелый борец со смертью, показал мне, как они в Детройте выкорчевывали убийственное невежество из психологии родителей и докторов, и в какой значительной степени знание может иногда компенсировать роковую нехватку долларов.

Он рассказал мне историю о том, как семилетний детройтский школьник, проснувшись однажды утром, не захотел вставать и итти в школу. У него болела голова. И горло, по его словам, тоже очень болело. Его мать также лежала в постели с больным горлом. Бабушка взяла на себя заботу о них обоих. Это была энергичная, спартанского склада бабушка старой школы.

— Ну, ну… завтракай и ступай в школу, — сказала бабушка. — Ты ведь большой мальчик. Это ничего. В это время года у всех болит горло.

Малыш от всей души старался быть большим мальчиком. Когда он в полдень вернулся из школы, лоб у него был весь красный и в шишках.

— Это я бился головой об парту, чтобы она так сильно не болела, — объяснил он своей крутой бабушке.

— Ну, ну, пустяки! Садись обедать, — сказала бабушка.

Мальчик заявил, что из-за боли в горле он не может даже глотать.

— Это уж совсем нехорошо, — сказала бабушка. — Будь большим и храбрым мальчиком и отправляйся снова в школу.

Он, пошатываясь, вышел за дверь и поплелся в школу. Во время послеобеденных занятий он не проронил ни слова жалобы. Но когда занятия кончились и он встал из-за парты, то почти не мог стоять на ногах; у него темнело в глазах от ужасной боли. Учитель вынужден был послать одного из своих помощников проводить его домой.

На другой день храбрый маленький мальчик скончался от дифтерии. Десять дней спустя молодой учитель, провожавший его домой, тоже умер от дифтерии. В течение недели больше двадцати мальчиков в этой школе заболели дифтерией.

Отдел здравоохранения взялся за дело, и летучее обследование ребят этой школы показало, что только четырнадцать из каждой сотни детей получили предохранительную прививку от этой побежденной уже теперь болезни. Можно бы думать, что тут же началась бешеная работа по иммунизации ребят, что городские врачи стали срочно собирать детей и осматривать их. Но нет, не таков был метод работы комиссара здравоохранения Генри Вогэна. Он направил все внимание в корень зла. Он занялся выколачиванием страшного невежества из доброй старомодной бабушки, из школьных учителей, которые прозевали опасность, из домашних врачей, которым обветшалая врачебная этика не позволяла эту опасность обнаружить, из родителей, от которых трудно было ждать каких-либо знаний, и из самих ребят, которых можно научить быстрее всего.

В район этой школы Вогэн и Гудакунст направили ударную бригаду из двадцати пяти патронажных сестер. Каждая из них была высшим преподавателем немногосложной науки. Из двери в дверь, в каждом доме, где были дети, они беседовали по душам с матерями, которые были так темны, что не знали разницы между дифтерийной бациллой и гиппопотамом, но в то же время были так рассудительны, что хватались за всякую возможность уберечь детей от смерти.

Но, увы, во многих из этих домов не было регулярного заработка месяцами, а в некоторых — годами. И если прививка не делалась бесплатно, то каким образом дети могли ее получить? Для многих из этих семей такая вещь, как домашний доктор, была немыслимой, давно забытой роскошью.

— Ну вот, теперь вам все объяснено, — говорила сестра отцам и матерям. — Но вы и сами должны проявить энергию. Доктора ведь не могут ходить по домам и разыскивать детей для иммунизации.

Сестра не объясняла им, что это было бы сочтено погоней за заработком и нарушением врачебной этики, согласно которой дети должны умирать, если родители слишком бедны или невежественны, чтобы пригласить врача на дом. Однако на сей раз сестры могли рассказать родителям кое-что и о новой системе. Родители в любое время могут обратиться к ближайшему доктору, и если у них нет даже на кусок хлеба, доктор все равно позаботится о том, чтобы ребенок получил нужную прививку.

Это напоминало немножко Пенсильванию, только здесь, в Детройте, доктора получали плату. Вознаграждение их было до смешного ничтожным. Однако в Детройте оказалось тысяча сто врачей, живших преимущественно частной практикой, которые дали согласие комиссару здравоохранения Вогэну принять участие в прививочной кампании. Сотни из них пошли на курсы по изучению пробы Шика и стали переключаться от выписывания пилюль и успокоительных разговоров у постели больного на охрану здоровья и сил подрастающего поколения. Дело шло. В 1929 году, последнем из так называемых годов «бума», только один младенец из десяти и один дошкольник из пяти имел противодифтерийную защиту. В нынешнем же году всего один на пять тысяч детройтских жителей скончался от дифтерии, и эти смертные случаи концентрировались, конечно, среди непривитого детского населения.

С тех пор, как психология твердолобой бабушки стала выколачиваться из родителей и из самих ребят, и из докторов, детройтские малыши получили сотни тысяч «уколов в руку», организованных в общественном порядке. Как всем нам уже известно, жизнь младенца-мальчика стоит девять тысяч долларов, а четыре тысячи — цена жизни мдаденца-девочки. Чтобы спасти жизнь или, извините, предупредить потерю сотни тысяч долларов на детройтских младенцах, которые без этого могли умереть, комиссар здравоохранения Вогэн платил детройтским докторам по пятьдесят центов за укол.

И ноябрь 1933 года был первым месяцем, — с тех пор, как началась статистическая регистрация смертности, с восьмидесятых годов прошлого столетия, — когда ни один ребенок в Детройте не умер от дифтерии.

Как выразился хирург Макс Пит, дешевле стоит спасти их, чем похоронить.

С началом экономического шторма загадочный денежный кризис принял такие невероятные размеры, что даже эта страшная, холодная, сугубо практическая экономика хирурга Пита была забыта. В целях экономии школьные врачи в Детройте широко увольнялись, и оставалось только с благоговением надеяться, что вольнопрактикующие врачи, сами достаточно стесненные в средствах, возьмут на себя эту работу бесплатно. А штат городского отдела здравоохранения, так славно работавший под блестящим руководством Генри Вогэна, был сокращен более чем на сто человек, опять-таки в целях экономии…

Это были времена, когда экономия стала, в буквальном смысле, убийственной. В Детройте в первые два месяца 1931 года от несчастных уличных случаев с автомобилями погибло восемнадцать человек днем и сорок семь — ночью. Население не переставало жаловаться на слишком высокие налоги, и поэтому с 1 января 1932 года из «соображений экономии», — которая, как нам уже известно, не учитывает таких понятий, как человеческая жизнь или человеческое счастье, — уличное освещение в Детройте было сокращено по всему городу. Это был правильный финансовый расчет. Это была разумная мера, которая вполне удовлетворила банкиров, озабоченных интересами детройтских вкладчиков.

В течение первых двух месяцев 1932 года в Детройте, при ограниченной возможности покупать газолин и талоны на горючее, число жертв дневных уличных несчастий сократилось до девяти.

Но в те же два месяца, — когда экономия, погрузившая улицы в полумрак, радовала займодержателей, владевших большей частью городского долга, — число жертв ночных происшествий против сорока восьми в первые два месяца прошлого года возросло до… шестидесяти восьми.

С 1 января 1933 года сила уличного освещения была восстановлена в прежних размерах.

И в первые два месяца 1933 года при дневной смертности, возросшей до прежней цифры — восемнадцать, ночная смертность снизилась с шестидесяти восьми до сорока пяти.

С первого взгляда, если стоять на точке зрения чистой экономики, этот расход на лишние киловатт-часы электрического тока кажется едва ли оправданным. Нужно ли, в самом деле, этой бесчеловечной науке оценивать в долларах пустой стул отца во главе стола, детские игрушки, тщательно собираемые родителями для памяти, одиночество мужа, видящего рядом с собой несмятую подушку? Вся масса горя, вызванного мириадами подобных смертей, — поскольку горе статьями расхода не предусматривается, — не могла бы заставить наш подлый экономический строй покраснеть от стыда. Миллион автомобильных жертв, с точки зрения вызванных ими сердечных страданий, ничего не стоит по сравнению с потерей одного пенни. И поэтому, как я уже сказал, усиление уличного света исключительно с целью спасения жизней могло бы показаться финансовой глупостью…

Но детройтские заправилы муниципальной электросети оказались расчетливыми и дальновидными людьми. Они решили, что, действительно, стоило заплатить за спасение лишних двадцати трех жизней в первые два месяца 1933 года, не говоря уж об экономии на сотнях людей, которые благодаря лучшему освещению не были искалечены, изуродованы и превращены в вечных инвалидов. Эти крепколобые чиновники высчитали, что, поскольку ток все равно идет, сокращение уличного света дает городу экономию не более девяти тысяч долларов в месяц. А в то же время, отбрасывая всякие рассуждения о горе и разбитых сердцах, которые цены не имеют, получается громадная потеря денег на человеческих смертях. Нужно людей хоронить, а вы знаете этих гробовщиков! Потом нужно заботиться об их семьях, которые садятся на государственное обеспечение. Страховые компании должны выплачивать премии. Но в сущности, все эти статьи расхода еще можно было бы как-нибудь сбалансировать с месячной экономией в девять тысяч долларов, если бы только все попадавшие под авто погибали на месте…

Но, увы, очень многие из них умирают медленной смертью. Их нужно прокормить, обеспечить больничной койкой, уходом, врачебной помощью, а это влетает в копеечку. А попадаются и такие, которые категорически отказываются облегчить городу это ужасное бремя расходов своей смертью. Они попросту превращаются в вечных калек. Их изуродованные тела являются самой досадной и ненужной статьей городских расходов. Таким образом, применяя точное выражение комиссии электрочиновников, которые были подлинными экономистами, можно сказать: «Сокращение уличного освещения дает что угодно, только не экономию городских средств».

Дороже стоит хоронить или лечить их, чем спасать.

Но в борьбе за спасение детройтских детей комиссар Вогэн не имел помощи от людей типа расчетливых чиновников электросети. Его школьные врачи увольнялись по-прежнему. Вместе с Гудакунстом он обдумывал способ, как свести жизнеспасительное знание с массой, которая в этом знании нуждалась. И они придумали план, правда, не вполне выдержанный с медицинской точки зрения, но весьма остроумный.

Так как платить было нечем, то на передовую линию детройтской армии борцов со смертью нельзя было вербовать ни докторов, ни работников здравоохранения, ни даже патронажных сестер. Ударные отряды были составлены из простых школьных надзирателей, которым так или иначе нужно было платить.

Вогэн и Гудакунст, а с ними еще небольшая группа работников здравоохранения, начали переделывать этих надзирателей в диагностиков, в разведчиков первых скрытых начал смерти в детройтских школьниках. Дело, видите ли, в том, что совсем не нужно иметь диплома из медицинской школы Джона Гопкинса, и понимать значение слов «шейный аденит», чтобы увидеть и нащупать ряд бугорков вдоль шеи маленькой девочки и отметить, что это подлежит обследованию. Совсем не требуется пройти дополнительный к диплому курс бактериологии в Пастеровском институте в Париже и понимать разницу между бациллой Клебс-Лёффлера к спирохетой Винцента, чтобы суметь вставить чайную ложку в рот маленькому мальчику, посмотреть и отметить, что горло у него красное и распухшее.

Нет никакой надобности уметь тонко разбираться в волнах электрокардиаграммы, чтобы увидеть, как школьник тяжело дышит и как лицо у него делается синеватым или очень бледным после небольшого напряжения.

Совершенно не нужно ломать язык над произношением медицинских названий болезней эндокринных желез, чтобы обнаружить опухоль на шее мальчугана и поставить отметку «2х» в графе «зоб».

Худое желтое лицо, бледность век, если их немного отвернуть наружу, гнилые зубы, кости, торчащие под кожей, — верные признаки истощения и скрытого голода, даже в том случае, если вы не можете, как доктора, рассказать наизусть алфавитную последовательность витаминов.

Итак, вопреки ходячим страхам перед таинственными опасностями диагнозов, поставленных неспециалистами, маленькие классы школьных надзирателей изучали способы, как обнаружить первые признаки физического надлома в молодом человеческом организме. Было организовано нечто вроде маленькой немедицинской клиники, где слушателям демонстрировались десятки слабых, угрожаемых, стоявших на пороге болезни детей наряду с крепкими молодыми животными человеческого вида — для сравнения. Само собой разумеется, учителям была дана инструкция совершенно не касаться вопроса о лечении этих детей. Обследователи только заполняли как можно точнее простые карточки на каждого ребенка, и эта работа проводилась настолько внимательно, что комиссия по охране здоровья школьников при последующем медицинском обследовании подтвердила собранные данные в девяносто семи случаях из ста.

Потом, когда все находившиеся в опасности малыши были таким путем выявлены, школьная сестра или, если она была слишком занята, сама учительница после уроков, без всякой мысли о вознаграждении, шла обивать пороги в домах этих угрожаемых детей. В простых, коротких словах матерям давались объяснения, какие невзгоды грозили их детям, если теперь же не оказать им надлежащей медицинской помощи.

Ни разу не было высказано неудовольствия по адресу учительницы, и никогда не было проявлено пренебрежения к бедным матерям, которые спрашивали:

— Какую же мазь нужно сюда приложить?

Им объясняли, что нужно повести ребенка к ближайшему доктору; доктор его внимательно осмотрит; и хорошо было бы, если бы отец и мать тоже пошли вместе с ним, чтобы поучиться, как нужно устранять всякие неправильности в детском организме. — Что, нет денег? Это не важно…

Комиссар Вогэн устроил так, что по соседству всегда найдется хоть один доктор, который им не откажет.

За сведения, посылавшиеся городскому отделу здравоохранения врачами, проводившими общее физическое обследование и отбор детей, за каждую заполненную карточку комиссар Вогэн мог платить им не много нимало, как… десять центов!

Многие квалифицированные врачи могли бы поучиться у надзирателей-диагностов искусству распознавать у детей раннюю угрозу смерти, Гудакунст рассказал мне об одной учительнице, которая внимательно обследовала мальчика-негра Антона Г. Она никак не могла внести в анкету этого парня что-нибудь определенно плохое. Она должна была пройти мимо, признав его вполне здоровым, за исключением, может быть, того, что он, как и тысячи других черных детей в Детройте, видимо, не получал достаточного питания. Но у этой женщины было какое-то особое чутье, какая-то тонкая «смертеулавливательная» способность; она долго, наморщив лоб, смотрела на этого мальчика, который был как будто и здоров, но имел какой-то общий плохой вид. И она поставила отметку «2х» в графе «легкие».

Мальчик был направлен в амбулаторию при больнице Германа Кифера на рентгеновский снимок. Диагноз — запущенный туберкулез легких. Тотчас же была послана патронажная сестра в хижину, которую Антон называл своим домом. Там оказалась еще тройка братьев и сестер, пораженных особой, детской формой туберкулеза… Таким образом ответ на загадку низкой цифры смертности в Детройте и не слишком скверного состояния детей, несмотря на бедность, оказался очень простым. Если бедность еще не собралась начать массовое избиение детройтских ребят, то только потому, что уменье и самоотверженность кучки работников здравоохранения, патронажных сестер, добровольцев врачей и школьных надзирав телей бодрствуют детям на спасение.

Прекрасное дело! Радостно было видеть, что сделано для здоровья детройтских детей силой науки. Но для меня было ясно, что все эти борцы со смертью едва ли могут что-нибудь сделать против того угнетения духа, разрушения душ, если хотите, которые вызываются обнищанием у детройтских детей и взрослых.

Если я, который мог в любой момент уйти от Детройта к жизни на солнце, к великолепным жилищным условиям, к обжорству разными витаминами по новейшим указаниям науки, если я не мог спать по ночам от злости на экономический строй, цинично разрушающий жизнь, которая могла бы теперь стать достоянием каждого, то каково же было состояние миллионов американцев, которых эта ненужная уже нищета била по дому, по карману, по грудобрюшной преграде, по животу и, что самое тяжелое, убивала в них уверенность в завтрашнем куске хлеба!

К сожалению, а может быть, и к счастью для тех, кто не любит горькой правды, нет никакой статистики того морального надлома, который вызывается бедностью у детей и у взрослых, — впрочем, кое-что об этом говорят цифры самоубийств. В Детройте смертность от самоубийств достигает уже зловещих размеров. В статистике причин смертности самоубийство стоит на девятом месте. И замечательный — можно даже сказать, изящный с научной точки зрения — факт заключается в том, что кривые роста и снижения самоубийств очень красиво совпадают с кривыми роста и снижения банкротств. И не трудно понять, изучая ход событий, приводящих к моменту, когда отец дрожащей рукой приставляет ко лбу пистолет или мать хватается за бутылку с иодом, что именно в большинстве этих трагических случаев ведет к отказу от жизни, самого ценного достояния человека.

Мне скажут, что наука должна найти средство и против самоубийств. Мне скажут, что это, с моей стороны, уж чересчур требовать, чтобы все отцы и матери в нашей стране переизбытка имели обеспеченный кусок хлеба, одежду и кров для себя и своих детей…

Разве сила науки, хотя бы и ущемленной бедностью, не бесконечна? Почему бы комиссару Вогэну и его изобретательным помощникам не засучить рукава, поплевать на руки, наморщить лбы — и изобрести какую-нибудь сыворотку или, скажем, вакцину против самоубийств?

В общем, дело, на мой взгляд, сводилось к следующему: вся эта крошечная армия умных, преданных, оплачиваемых грошами или вовсе не оплачиваемых мужчин и женщин, делавших ставку на восприимчивость и понятливость масс, могла еще кое-как удерживать свои позиции против смертоносной опустошительной экономии. Против крохоборчества, которое, не задумываясь, делает выбор между жизнью ребенка и долларом.

Но я понял еще следующее: что мы все обязаны включиться в развертывающуюся перед нами невиданную борьбу. А все — это вот кто: небольшая группа благоденствующих, в ком еще сохранилась способность понимать человеческое горе, и те многие, которые раньше благоденствовали, а теперь живут в вечном страхе за завтрашний день, и вся громадная масса людей, которые теперь почему-то потеряли старый американский дух недовольства, которые стали так терпеливы и могут все это выносить, — как только они умудряются это выносить! — которые так скромно сидят на сухой корке государственного пособия.

Мы слишком долго стоим, наблюдая со стороны эту разгорающуюся борьбу. Это бой между кучкой мужчин и женщин, которые видят, что массовая смерть грозит всем нам, если каждому не будет дана возможность пользоваться благами, доступными теперь всем, и другой кучкой людей, которые еще не поняли, что их скупость их не спасет…

Скромная, терпеливая масса наконец поймет, что дилемма — доллары или дети — разрешается очень просто.

То, что мне еще довелось увидеть в Детройте, — было нечто окрыляющее, нечто такое, за что хочется приветствовать науку восторженным «ура!» Это коллективная борьба со смертью, самый величественный из всех боев со смертью в истории нашей страны. И полная победа человека над смертью была бы несомненно обеспечена, если бы только…

Эта борьба дает окончательное доказательство того, что удушающая нас социально-экономическая система стала настолько гнилой и слабой, настолько одряхлела, выжила из ума и отупела, что она уже не в состоянии следовать тем правилам, которых требует ее же собственная бухгалтерия. Это для нас весьма одобряющая ситуация, если только уяснить себе как следует всю немощь и глупость существующего экономического строя…

Потому что здесь, в Детройте, окончательно доказано, что эта удивительная система, которая, казалось бы, вся построена на принципе наживы… не может уже истратить пенни, чтобы спасти доллар.