Столичный доктор

Глава 5

Купец оказался радушным и гостеприимным. На радостях натопил мне баньку во дворе дома, приказал накрыть поляну. Сам лично пропарил и помог с перемещениями – спина после «поворота на ножку» просто отваливалась. Пока я мылся, Кузьма успел наклюкаться наливки, которую ему поднесла счастливая мать Калашникова, причем до состояния «пою песни». Решил, что буду наказывать слугу за пьянство рублем. Как выяснилось, Баталов платил небольшие деньги Кузьме. Давал в конце месяца трешку или пятерку, чем радовал последнего неимоверно.

Зря я думал, что, попарившись и скромно отметив рождение ребенка рюмкой водки с грибочками, я буду свободен. Свобода вообще очень относительное понятие. Вот, например, одежда. Если у вас ее заберут в стирку, вы лишитесь свободы? Голым же не пойдешь по улицам, так? Или вот такое понятие, как свобода для… Калашников ничтоже сумняшеся позвал к себе всех окрестных соседей: наследник родился! До этого одни девки выпрыгивали из жены, а тут пацан. И какой важный… Заставил всех поволноваться, вон, даже дохтура вызывали, важного человека. Приват-доцента!

Это слово купец за время застолья произнес раз двадцать на разный лад. И откуда только узнал? А наш доцент то, доцент се… И ведь не было его на родах. Более того, зашел к жене на минутку, погладил по плечу – и за стол. Тут же товарищи пришли! В буквальном смысле: члены одного товарищества, которое торговало сукном. То есть товаром. Свобода «для» состояла в том, что надо уважить товарищество, выпить со всеми, рассказать, какой я молодец, за что будет заплачено целых двадцать рублев! Это, конечно, Калашников по-пьяни нагусарил. Дескать, смотрите, мне по плечу, я крут.

Я бы постеснялся взять такую сумму за роды. Да, они были сложными, ребенок заставил меня поволноваться. Но брать за одни роды месячный оклад рабочего? Спас Кузьма. Хоть и пьяный, он протиснулся между галдящими купцами, сгреб купюры.

– Сохраню для барина! – Слуга засунул деньги за пазуху, махнул поднесенный шкалик.

Я так пить, как пили за столом, физически не мог. Купцы запросто наливали по чарке (то есть по полстакана) и пили будто воду, тут же добавляя новую порцию. Не то телосложение и здоровье, поэтому отправился проведать Матрену. Та уже порозовела, смогла сама сесть в кровати. Ребенок присосался к груди, словно пиявка, аж причмокивал. Вокруг вились взявшие вынужденный перерыв повитухи, наверное, отрабатывали гонорар.

– Намаялся баламошка, – засмеялась мать. – Ужо какой голодный!

– Корми, корми. – Я взял женщину за запястье, померил пульс. – Сейчас идет самое важное молоко, молозиво. Самый ценный иммунитет в ребенка заходит.

Матрена на меня посмотрела удивленно, но ничего не сказала. Говорит доктор непонятные слова, и ладно, главное, что всё позади уже.

Я поправил махровый халат, который мне выдали вместо испорченной рубашки.

– Пульс хороший. Дай-ка ребенка посмотрю.

В универе мы проходили шкалу Апгар: насколько жизнеспособен младенец по сумме ряда показателей. Дыхание, давление, рефлексы, цвет кожи и прочее. Когда родился, то было баллов семь, наверное. Но я же протер чистой тряпицей рот от слизи, и сейчас уже прямо молодец, уверенные баллов девять! По уму надо сразу завести на него карту и вписать показатели, ведь отдельного педиатра на Арбате нет. Так что это мой пациент и дальше. Но как измерить вес? Или давление? Какие там антибиотики? Стрептоцид? Простая манжета! Дайте мне ее, и я переверну мир. Где Рива-Роччи на пару с Коротковым? Быстрее уже делайте сфигмоманометр, невозможно работать ведь!

– Как решили назвать ребеночка? – поинтересовался я, разглядывая орущего пацана: бяда, от сиськи отняли.

– Макар, – улыбнулась Матрена. – По святцам так положено. Пьют там мои?

– Как не в себя, – покивал я. – Где мне можно прилечь на ночь? Умаялся, да и темно уже…

– Велю постелить.

И тут на моих глазах женщина, которая мучилась более суток и только что перенесшая тяжелейшее испытание – я вводил руку чуть не по локоть, – подхватывает ребенка и встает с кровати. Матрена оказалась сильно пониже меня, широкая в кости, полненькая. Нет, есть все-таки дамы в русских селеньях, коня на скаку в горящую избу введут и выведут.

Утром проснулся рано, растолкал Кузьму, который спал на тулупе, брошенном рядом с моей кроватью. Доковылял в клозет, умылся. У купца все тут было современно, никакой дыры в полу, над которой надо парить в позе орла. Да и не смог бы я ее пока освоить. Спина, к моему удивлению, практически не болела, и ноги я переставлял вполне бодро. Для себя решил, что продолжу закачивать мышцы вокруг позвоночника и заниматься физкультурой. Как говорится, в здоровом теле здоровый дух.

Зашел в гостиную. Тут, громко храпя, на полу вповалку спало несколько купцов. Я так понимаю, не из первой сотни. Духан стоял, конечно, такой, что топор можно вешать. Взял со стола несколько пирогов с визигой и малиной, поймал заспанную бабу-подавальщицу.

– Где моя рубаха?

Одежда сохла всю ночь на печке в баньке, очень приятно было надеть на себе теплое.

Провожать нас вышли обе женщины – жена купца и мать. Внезапно Матрена поклонилась в пояс, схватила руку. Поцеловала:

– Спасибо, Евгений Александрович, буду Бога за тебя молить.

Мама Калашникова, чье имя я так и не удосужился узнать, широко перекрестила меня.

Тут-то я и понял, какой высокий статус имеет врач в Москве девятнадцатого века – на уровне полицмейстера и священника.

В санях, укрывшись кожаным фартуком (шел легкий снежок), я раскрыл газету «Ведомости». Взял ее в прихожей купца на специальном столике (наверное, почтальон доставлял свежую прессу прямо до двери дома). Надо освоить эту опцию, удобно. Пробежал статью про траур царской семьи, будущую коронацию, дошел до судебного раздела. И тут меня и зацепило.

– Эй, извозчик! – крикнул я, будя посапывающего рядом Кузьму. – Езжай на Хапиловку, в суд.

Здание суда не поражало воображение. Небольшое, приземистое, никакой статуи Фемиды с завязанными глазами и весами. Зато у суда была пробка из карет и саней. Возчики ругались, махали кнутами, вся улица была засыпана конскими яблоками.

Я ткнул Кузьму локтем, тот ворча начал вытаскивать инвалидное кресло, которое тут же погрузилось по ступицы в нечищеный снег. Ладно, мы не графья, пока только учимся. Я расплатился с извозчиком, кряхтя не меньше слуги, добрел по протоптанной тропинке до крыльца. Спина давала знать о себе все больше, похоже, растрясло по дороге. У входа я уселся в кресло, и дальше Кузьма вез меня как белого человека. Клерки, адвокаты, прокуроры – все расступались и провожали удивленными взглядами.

На большой доске в приемной суда были мелом написаны фамилии и номера залов. Я нашел Гришечкина, велел Кузьме везти меня к номеру третьему. Пригладил волосы, остро пожалел, что не побрился утром у купца (небось, можно было бы слуг напрячь вскипятить воду) или по дороге к цирюльнику не заехал: делов-то на десять минут всего.

В зал мы въехали на середине речи толстого адвоката, который стоял возле загончика обвиняемого, воздев руки. Громко хлопнула дверь, все обернулись на меня. Зал битком, народ заполнил все скамьи.

– Что вы себе позволяете? – Пожилой судья в очках и мантии стукнул молотком по столу. – Где стража?

– Не надо стражи. – За соседним столом подскочил молодой чиновник в синем мундире с такими же небольшими усиками, как у меня, весь прилизанный, волоски один к другому. – Это приват-доцент Баталов. Его показания зачитывались на прошлом заседании. Он был тяжело болен, но, видимо, нашел в себе силы…

Прокурор? А может, следователь какой? Я поискал взглядом, куда приткнуться, но везде было плотно.

– Займите место в зале, – грозно произнес судья. – И постарайтесь больше не опаздывать на заседания! Раз уж вы, сударь, пострадавший и проходите по делу, на первый раз прощаю.

Кузьма, недолго думая, вывез меня по проходу в первый ряд, а сам ушел в конец зала. Я оглянулся. Бог ты мой… Рядом со мной сидел голубоглазый ангел. Виктория Талль. В черном закрытом платье, руки в меховой муфте.

– Вы? – прошептал я девушке, разглядывая убийцу.

Тощий, на голове какие-то космы, все лицо заросло бородой, глаза черные, наглые. Посмотрел на меня, отвернулся. Узнал? Похоже, да. Адвокат что-то вещал про тяжелое детство, а Вика наклонилась ко мне, тихо сказала:

– Давайте после. Мне надо с вами поговорить.

Пришлось долго слушать прения прокурора и адвоката, разглядывать жюри. Да, Гришечкина судили присяжные, одни мужчины, в основном почтенные горожане, с серебряными напузными цепочками от часов. Слушали они всех очень внимательно, я заметил, что парочка даже что-то черкает карандашами в записных книжках. И вообще, атмосфера в зале суда стояла серьезная. Судья представительный, вел заседание твердо, всем давал слово, никого не обрывал.

Адвокат, конечно, тот еще краснобай, но у него профессия такая. Понравился и прокурор. Хоть и молодой, но защитнику оппонировал грамотно, все его доводы быстро парировал и спуску не давал.

Помучив нас час или около того, судья распустил заседание, дав наказ присяжным ни с кем ничего не обсуждать: мол, еще будет возможность наспориться перед вердиктом. Гришечкина увели солдаты, приставы начали проветривать помещение – надышали мы так, что по окнам текло.

Сразу устроить тет-а-тет с Викторией не получилось: подошел прокурор, пожал мне руку, поблагодарил за визит.

– Не надеялся, не надеялся, Евгений Александрович! Когда брал у вас на дому показания, думал, скоро отпевать будут.

– Ах, как неделикатно, Емельян Федорович! – упрекнула его стоящая рядом Виктория.

– Мы, судейские, такие, Виктория Августовна. Грубые люди. Каждый день имеем дело с людскими пороками.

Ну вот я и узнал, как звали профессора Талля. Август. Все в традициях Древнего Рима. Тем временем Емеля – твоя неделя про меня забыл, сыпал комплименты Виктории, договорился даже до того, что хочет лично заехать, выразить свои соболезнования. Это он так подкатывает?

И тут я встал. Иногда бывает достаточно самых простых действий, чтобы поразить людей. Виктория ахнула, прижала ручку в перчатке к алым губкам. Емельян Федорович тоже открыл рот. Что-то хотел сказать, но так и не нашелся.

– Да, господа. – Я сделал пару шагов до вернувшегося Кузьмы, прошелся обратно к креслу. – Теперь я могу ходить.

Хвастовство – грех. Как сказано в Писании: «Не возноси себя в помыслах души твоей». Я вознес, и Бог меня сразу наказал. Накатила такая ломка, что прямо хоть стой, хоть падай. Второе сильно лучше. Тело задрожало, в глазах появились черные точки. Кости стало ломить, как никогда до этого. А я-то дурак, уже надеялся, что все, переломался. Но нет, зависимость напоминала о себе. Да и как не вовремя.

– Евгений Александрович, что же вы так побледнели? Вам плохо? – первой всполошилась Вика. – Сядьте в кресло! Немедленно, я настаиваю!

Совместными усилиями Талль и Кузьмы меня приземлили обратно, я увидел торжествующую улыбку у прокурора.

– Да, слаба плоть человека, – развел руками Емеля – чтоб ты сдох на неделе. – Мне пора, Виктория Августовна, я непременно буду вам визитировать! Не такие уж мы, законники, черствые люди, ничто человеческое нам не чуждо.

Взгляд прокурора в момент произнесения этой сентенции метался от губ девушки к ее высокой груди. Явно ничто ему человеческое не чуждо. Да и мужское тоже. И ведь ни капли его не беспокоит, что буквально несколько минут назад он проповедовал нечто совершенно противоположное!

– Кузьма, иди, найди нам сани до дома. – Я отослал слугу прочь, посмотрел на Викторию.

Та с полуулыбкой Моны Лизы слушала, как обвинитель выпутывается из длинного сложноподчиненного предложения на тему чуткости прокурорских работников.

– Мы не принимаем визиты. – Вика достала веер из сумочки, похлопала себя по ладони. – Траур. Думаю, вы должны это понять.

Прокурор смешался. Посмотрел на меня, потом на девушку.

– Позвольте откланяться.

Раз-два, и Емеля исчез из пустого зала суда.

– Евгений Александрович, я собиралась заглянуть в кофейню на Тверской. Ту, что в Голландском доме. Не составите мне компанию?

Вот так сразу? Смело, очень смело. Девушка смотрела на меня с располагающей улыбкой, ничуть не сомневаясь, что я соглашусь.

– Что же вы молчите? Может быть, вам худо, и надо позвать доктора? Или мое предложение слишком смелое и неприличное? Я только из Европы приехала, в Германии девицам дозволяется с сопровождающим посетить кофейню.

– Нет, нет, я в норме, с удовольствием выпью кофе.

Черт! Эта ломка совсем меня мозгов лишила.

– В норме? Какое забавное выражение… Вы сами его придумали?

– Где-то слышал, – помотал головой я.

Как не вовремя эта ломка, да еще с колющей болью в спине. Я сильно сжал зубы. Ничего, выдержу. Баталовы-Якубовы – они такие, не сдаются!

– Барин! – в зал ворвался Кузьма. – Беда!

– Что случилось?

– Извозчик, которого я кликнул, в падучей бьется. Свалился с козел и нырь в снег-то…

– Вези меня туда! Быстрее!

Все вместе мы направились к выходу из суда, где уже толпился народ. Молодой парень в полушубке действительно бился в припадке. Дергался из стороны в сторону, стонал. Окровавленные губы его были крепко сжаты, глаза закрыты. Парень постепенно синел. Доброхоты прижимали парня к мостовой, все глядели друг на друга, не зная, что делать.

– Помирает Яшка-то! Дайте ножик, зубы расцепить!

– Пустите, я доктор!

Мне пришлось самому зажмуриться, встать. Сквозь боль, терзающие поясницу колики… Люди расступились, я с трудом встал на колени перед извозчиком-«вампиром».

– Держите его крепче. – Я отобрал у бородатого мужика нож, которым он намеревался разжимать зубы. – Голову держи, чтобы не разбил!

Примерно через полминуты припадочный затих, обмяк, но вдруг захрипел, посинел, а потом и вовсе перестал дышать. Похоже, язык запал. Я открыл извозчику рот и посмотрел внутрь. Ну да, так и есть. Схватил валявшуюся рядом рукавицу и сунул между зубами сбоку, а то вдруг у клиента эпистатус, сейчас на фоне кислородного голодания новый припадок начнется – и прощайте, пальцы. Теперь не закроет. Заглянул еще раз в рот. Тут полно крови, прикусил во время припадка. Попытался схватить кончик языка, но пальцы соскальзывали.

– Дайте срочно платок!

Первая сообразила Вика. Дернула батистовый платочек из рукава, протянула мне.

Я обмотал им пальцы, еще раз залез в рот. Ага! Что-то нащупывается. Дернул раз, другой. Наконец, вытащил язык. Парень вдохнул в себя воздух, как в последний раз. Синева начала уходить.

– Жив!

– Смотрите, глаза открыл…

Публика начала креститься. Я перевернул больного на бок, вытащил изо рта рукавицу.

– Несите его в суд, в тепло. И положите вот так же на бок. Ясно?

Извозчики согласно закивали.

– Невероятно! Как вы не испугались ему лезть в рот? И как догадались, что запал язык…

В кофейне Виктория болтала без умолку. Я сначала поддакивал, потом просто молча слушал. Мне надо было в туалет, почему-то казалось, что на руках остались следы крови. Странно, конечно, на меня за всю карьеру кубометры разных жидкостей проливались, а тут такое… Но спина не отпускала, а я как представил, что буду лавировать в коляске среди столиков, да еще кого-нибудь задену… Нет, тяжела все-таки жизнь инвалида. Поэтому я молча и, надеюсь незаметно, тер руки салфеткой, спрятав их под столом.

В кофейне практически все сплетничали о свадьбе Николая II. Торжество состоялось в Большой церкви Зимнего дворца. Ради бракосочетания царской семье пришлось отступить от траура по почившему Александру III. Это вызвало неодобрение в обществе. Неужели нельзя было отложить женитьбу хотя бы на пару месяцев? Да и сама Александра Федоровна тоже вызывала сомнения. Дальняя родственница, снова немка…

– Вы опять бледны, – заметила Вика в тот момент, когда официант принес нам заказ – кофе и пирожные безе.

А я-то нормально не завтракал! Так и захотелось с ходу наброситься на эти безешки. Может, заказать чего-нибудь посущественнее? Но меню кофейни не предполагало чего-либо более существенного. Я остро позавидовал Кузьме, который сейчас в соседней чайной, расположенной во дворах, ест хлеб с маслом и пьет кяхтинский с сахаром вприкуску. Я бы тоже не отказался.

– Все хорошо, я вас слушаю… – А сам думал, что срочно нужны перчатки. И халат. Вот прямо сегодня. Без этого работать никак нельзя. С годами даже не замечаешь свою спецодежду: пришел на работу, сразу переоделся. Руки уже без участия коры головного мозга находят в нужном месте ручку, фонендоскоп и пачку с бумажными салфетками. Входишь в перевязочную – маска сама на нос заползает. А тут как раздетый, честное слово.

Вдобавок к кофе и пирожным Виктория возжелала фруктов – апельсин и еще что-то.

– Вы меня простите, ради бога… – Дочка профессора умела красиво краснеть. – Я первый раз в кофейне после приезда из Германии, как с цепи сорвалась. У нас сейчас одни печальные хлопоты, маман закрыла салон в доме, куда приходили все друзья, мы не музицируем, одни бесконечные молитвы, походы в церковь. Ужасное время. Я так скучаю по papá, ночами не сплю, все глаза выплакала.

На дивных ресницах Вики появились капельки слез. Я быстро подал девушке вторую салфетку – платок-то мы ее того, испортили с эпилептиком. Оглянулся. Ну да, нас разглядывала вся кофейня. Небритый инвалид в кресле, симпатичная девушка в черном траурном платье. И плачет красиво, не навзрыд, а элегантно, промакивая глаза платком. Сцена так и просится в женский роман, которыми тут завалены книжные магазины. Он был беден и несчастен, она – дочка графа или князя. Они любят друг друга, но не могут быть вместе…

Вика смогла взять себя в руки, мы набросились на пирожные и кофе.

– Мне почему-то хочется быть с вами откровенной, Евгений Александрович, – тихо произнесла девушка. – Есть в вас что-то… Не могу даже выразить это словами. Необычность какая-то. Вас уже похоронили, а вот вы ходите.

– Слушаю вас, Виктория Августовна… – Я пропустил комплимент мимо ушей.

– Просто Виктория.

– Тогда я для вас просто Евгений.

А еще нам пора на съемки сериала «Просто Мария». Нет, какой же все-таки циничный двадцать первый век. Я ловлю себя на мысли, что в голове просто какой-то огромный стальной щит из иронии и сарказма. Непробиваемый.

– Отец оставил дела в большом беспорядке. – Грустная Вика помешала ложечкой остатки кофе в чашке. – Выяснилось, что дом заложен по займам, банковские счета пусты.

– Профессор брал деньги в банках? А на что?

– Мама подозревает, что на какие-то исследования. Но коллеги отца ничего точно не знают.

– Может, это как-то связано с Гришечкиным? На что ему были нужны деньги?.. Не просто так же он устроил налет?

– К сожалению, Гришечкин о своих мотивах молчит… – Вика пожала плечами.

– Расскажите о нем.

Мой несостоявшийся убийца был натуральным Ломоносовым. Из разночинцев, закончил гимназию с золотой медалью, добился именной стипендии московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Несколько научных работ в разных областях. И в химии Гришечкин преуспел, и в биологии. Последние его статьи были на тему медицины – студент изучал туберкулез. И, говорят, добился какого-то прорыва.

– Как все ужасно обернулось. – В глазах Виктории опять появились слезы. – Отец такие надежды на него возлагал. А почему вы, кстати, спрашиваете про Гришечкина? Вы же работали с папой вместе долгие годы и все знаете про этого ужасного человека!

– Всегда полезно узнать мнение с другой точки зрения.

Горю! Горю синим пламенем. Надо срочно менять тему.

– Виктория… – Я взял девушку за руку. Она вздрогнула. Неимоверное нарушение этикета. На нас опять начала смотреть вся кофейня. – Это ужасная кончина профессора… Вам надо отвлечься чем-то. Да и денежные дела семьи привести в порядок. Мне предложили практику городского доктора на Арбате. Хороший оклад, премии. Не хотите пойти ко мне в помощницы?