Сторож брата моего

Глава 1

Весенним утром, перед тем как найти возле Понден-кирк раненого мужчину, Эмили Бронте как раз вспоминала о том давнем дне, когда они с Брэнуэллом и Энн забрались туда и оставили отметки своей кровью в пещерке фейри.

В последующие годы сестры и брат Бронте иногда разлучались, когда кто-то из них учился в школе или работал, но эти периоды были короткими, и теперь они все снова жили в доме священника со своим сильно постаревшим и почти слепым отцом. Четыре года назад Эмили провела десять месяцев с Шарлоттой в школе для юных леди в Брюсселе, но вернулась домой, когда умерла их тетя, и теперь, достигнув возраста двадцати семи лет, больше не собиралась когда-либо снова покидать деревню Хоуорт, дом священника и свои любимые безлюдные йоркширские вересковые пустоши.

Энн и Шарлотта успели поработать гувернантками в богатых семьях, но в конце концов обеих уволили. Младшую, Энн, за то, что привязывала непослушных подопечных к ножке стола, чтобы те не мешали ей выполнять свои прочие обязанности.

Довольно долго они надеялись, что Брэнуэллу удастся достичь успеха в качестве художника-портретиста, но, увы, надежды не оправдались.

Он всегда проявлял некоторые врожденные способности к рисованию – в частности, написал маслом групповой портрет сестер и самого себя, где сестры вышли очень похожими, а вот его собственное лицо оказалось неузнаваемым, – и было решено, что он получит профессиональное образование в лондонской Королевской академии искусств.

Итак, ранней осенью, на восемнадцатом году своей жизни, он отправился в первую часть двухдневного путешествия протяженностью в двести миль, имея при себе наличные и рекомендательные письма… Но неделю спустя вернулся домой в Хоуорт без гроша в кармане и заявил, что «жулики» обобрали его еще прежде, чем он добрался до столицы. От подробностей он уклонялся, и Эмили начала подозревать, что он добрался-таки до Лондона, но совершил там нечто такое, чего сам стыдится. Она достаточно хорошо знала своего брата, чтобы не пытаться расспрашивать его об этом.

После этого он перепробовал различные занятия, которые могли бы дать некоторый заработок. Шесть лет назад он недолго проработал репетитором, но был уволен из-за пьянства, затем работал на новой железнодорожной станции в Галифаксе, но потерял работу, когда выяснилось, что записи в его бухгалтерских книгах состоят в основном из стихов и рисунков.

Брэнуэлл и Шарлотта всегда были очень близки, и разлуки этому не мешали. Какое-то время они вместе сочиняли истории, действие которых разворачивалось в вымышленной стране Ангрия, и подписывали свои работы инициалами «ДД» или «МД» – «Для двоих» или «Мы двое».

Но в прошлом году он внезапно лишился места в имении Торп-грин, в двадцати милях северо-восточнее Хоуорта, и с позором вернулся домой. Мистер и миссис Робинсон наняли его воспитателем к своему маленькому сына, а он, по собственным словам, влюбился в жену своего работодателя, и мистер Робинсон выгнал его из дома. Прошедшие с тех пор девять месяцев он беспробудно пил, и в эти дни Шарлотта с трудом выносила его присутствие.

Про себя Эмили задавалась вопросом о точных обстоятельствах его увольнения – мистер Робинсон в гневном письме угрожал «обнародовать» какие-то неназванные поступки Брэнуэлла, явно имея в виду нечто более отвратительное, гораздо более безбожное, чем просто заигрывание с замужней женщиной.

Пытаясь хоть как-то заработать деньги, не покидая дом, три сестры потратили тридцать один фунт на то, чтобы напечатать тиражом в тысячу экземпляров книгу своих стихов под псевдонимами: Каррер, Эллис и Эктон Белл. Книга должна была выйти в свет через два месяца. И хотя мальчиком Брэнуэлл вместе с ними писал стихи и рассказы, они ничего не говорили ему о своем новом литературном начинании, что было нетрудно, поскольку в последнее время он спал до полудня, а вечера проводил в «Черном быке», гостинице, расположенной всего в сотне ярдов по дороге, уходившей вниз от парадной двери пасторского дома, сразу за хоуортскими кладбищем и церковью. Вроде бы рукой подать, но ему частенько требовалась помощь, чтобы вернуться домой.

Почти каждый день, в любую погоду, Эмили уходила из дома и гуляла, иногда целый день напролет, со своей собакой, большим бульмастифом по кличке Страж; но почти никогда не отваживалась спускаться в деревню. Она уходила на запад, прочь от церкви, кладбища и дома священника по вересковым пустошам. Вот и сегодня она шла по знакомым тропинкам и продуваемым всеми ветрами холмам к Понден-кирк.

Она часто задумывалась о том, что же на самом деле они с Энн и Брэнуэллом сделали шестнадцать лет назад, оставив на камне мазки своей крови. Дважды за прошедшие с тех пор годы – оба раза это случалось на закате, когда она спешила домой, – она мельком вроде бы видела маленького мальчика, стоявшего на вершине Понден-кирк; оба раза она останавливалась, чтобы присмотреться повнимательнее, и оба раза убеждалась в том, что ей померещилось: иллюзия распадалась на части и рассеивалась, как стая ворон.

В этот яркий солнечный день, вскоре после рассвета, ее, как обычно, разбудил пистолетный выстрел, который ее отец зачем-то делал каждое утро, выходя во двор церкви. Бросив взгляд в окно, она поняла, что сегодня подходящий день для прогулок на свежем воздухе, надела длинное шерстяное платье и поспешила вниз.

Она приготовила овсянку для себя и сестер, пообещала Табби, что вымоет кастрюлю и посуду, когда вернется, и обулась в сапоги. Ей казалось, что ветер, сотрясавший окна дома священника, временами доносил звуки дикой, отдаленной музыки – однообразной, атональной, как будто более древней, чем привычные человечеству тональности и гаммы, – и, когда Эмили, торопливо надев пальто, вышла на улицу, она почувствовала, что сегодня может чуть ли не танцевать под нее. Страж трусил рядом с ней через двор к дороге, отгороженной от него стеной, поднимал огромную голову и энергично принюхивался, как будто тоже нашел в ветре что-то волнующее.

Вскоре эта пара свернула с дороги на извилистую овечью тропу. Всего несколько недель назад луга были покрыты снегом, и черные линии каменных загородок образовывали четкие, широко раскинувшиеся геометрические узоры на фоне далеких холмов, но этим утром путь змеился среди раскинувшихся на многие акры зеленых трав, волнуемых ветром. Ветер развевал юбку Эмили и трепал распущенные по плечам каштановые волосы. Она была самой рослой в семье, имела крепкое, даже атлетическое сложение, а ее сильное, хоть и невыразительное, лицо благодаря постоянным прогулкам покрывал загар.

Скоро дом священника скрылся из виду; Эмили по привычке окидывала взглядом склоны холмов, призывала к осторожности зайцев, скакавших на открытых берегах бурливого ручья Слейден-бек, где их заметил бы пролетающий ястреб. Она широко обогнула древний стоячий камень, неизвестно почему носивший имя Боггартс-грин. Когда они удалились от дома по холмам на пару миль, ветер сменился на северный и сделался заметно холоднее. Страж приостановился на мокром камне, торчавшем из ручья, где ветер, заплутавший среди холмов, кружился вихрем, вскинул голову и зарычал.

Так он вел себя порой, когда им с хозяйкой случалось оставаться в полях затемно, и в такие моменты Эмили думала о боггартах, гитрашах и баргестах, легендарных чертях, которые, согласно местному фольклору, бродили по ночам по вересковым холмам и долинам, но ведь сейчас колышущийся вереск на гребнях холмов сиял в лучах утреннего солнца бледно-фиолетовым блеском.

Но она доверяла собаке, и, когда тропинка на дальнем берегу ручья поднялась на высокий пригорок, оглядела неровный горизонт позади себя, длинный подъем впереди и смогла увидеть у подножия подъема на Понден-кирк фигуру, которая, по-видимому, ползла на четвереньках в зарослях папоротника. Существо вряд ли было животным, так как двигалось слишком неуклюже.

Щелкнув языком – это был сигнал Стражу не убегать вперед, а держаться рядом с нею, – Эмили быстро, но осторожно стала спускаться мимо выступавших из земли камней на дно долины. Она почти сразу же потеряла фигуру из виду в густых папоротниках и разглядела раненого мужчину, лишь когда до него оставалось не более дюжины ярдов.

Он медленно, с явным трудом полз в южном направлении, пересекая поле зрения Эмили слева направо. Видно было, что правый рукав его черного пальто из хорошего сукна оторван у плеча, а левая штанина брюк потемнела от крови. Если у него и был какой-то головной убор, то он давно потерял его, но лица нельзя было разглядеть из-за густой гривы волос, закрывавших его до самого подбородка.

Страж снова зарычал, и незнакомец резко дернулся направо, навстречу Эмили и собаке. Оказалось, что он сжимал в окровавленном левом кулаке нож и сейчас поднял его. Эмили обратила внимание, что оружие было не обычным, а имело очень широкий, раздвоенный посередине вдоль клинок.

Страж весь подобрался и изготовился к броску, но Эмили снова щелкнула языком, приказав ему остановиться, и пес замер, чуть вздрагивая от напряжения.

Эмили, нахмурившись и закусив губу, рассматривала незнакомца. Он был, похоже, выше ее ростом, крепкий, и теперь, когда он поднял голову, было видно, что лицо у него смуглое, как у валлийца, если не испанца или португальца. Она предположила, что кружок черной материи на ленточке, закрывший часть морщинистой щеки, должен был прикрывать глаз, хотя оба карих глаза были в порядке и сейчас яростно смотрели на нее. А на обоих клинках странного ножа были отчетливо видны потеки не успевшей еще запечься крови.

Страж застыл в настороженной позе, вздыбив шерсть на загривке.

Эмили огляделась по сторонам, но не увидела никаких следов присутствия кого бы то ни было, кто мог поранить этого человека; возможно, убийцы забрались выше, на плато, но ведь с нею был Страж.

– Вы сильно ранены? – спросила она и утвердительно добавила: – Вам нужен доктор.

– Мне нужно, – ответил незнакомец сквозь стиснутые зубы, – поскорее убраться с открытого места. – Он говорил басовитым, рокочущим голосом, и акцент у него был не местный; Эмили решила, что он скорее похож на французский. Мужчина подтянул левую ногу и уперся правой ладонью в мягкую землю. – Я могу встать… и могу идти.

Эмили часто выхаживала раненых птиц, которых находила в полях, даже ястребов; она определенно не могла бросить на произвол судьбы человека в таком состоянии.

– Идти вы не можете, – возразила она. – Уберите нож.

Он вздохнул.

– На Кирк кто-нибудь есть?

Эмили быстро обвела взглядом массивное черное каменное сооружение и, слева и справа от него, край плато. Чистейшее голубое небо позволяло рассмотреть каждую выбоину камня, каждую ветку – и там не было никаких признаков движения.

– Нет, – сказала она и вспомнила (далеко не в первый раз), что словом «кирк» в Шотландии сплошь и рядом называют церковь и что это слово точно так же употребляли когда-то здесь, на севере Англии. Черный монумент представляется постройкой, а не природным каменным образованием – церковью, но какого рода был бог, которому она посвящалась?

– На вас кто-то напал? – спросила она. И не получила ответа.

Он приподнялся на выпрямленной правой руке и одном колене и теперь с большими усилиями подтягивал под себя вторую ногу. По морщинам, избороздившим лицо, стекали струйки пота.

Рука подломилась, и он рухнул наземь, ударившись правым плечом.

Тяжело, с хрипом, дыша, он протянул в сторону левую руку, и через несколько секунд Эмили приблизилась и взяла у него нож. Его обтянутая кожей рукоять была липкой от крови, и она просто бросила оружие на землю.

К удивлению Эмили, Страж отвернулся от нее и раненого незнакомца и теперь рычал и скалил зубы на нож.

Незнакомец с превеликим трудом, шатаясь, начал подниматься. Эмили подняла руку, останавливая Стража, присела на корточки слева от мужчины и крепко взяла его правой рукой под локоть.

– Насколько быстро нужно убраться?

– Э-э… быстро.

Она обхватила его одной рукой за талию и забросила его левую руку себе на шею, затем перевела дух и выпрямила ноги. Раненый был тяжел, но она смогла подняться сама и поднять его.

Они побрели вперед; мужчина старательно упирался башмаками в землю, пытаясь снять со своей незваной спутницы хоть часть собственной тяжести. Страж трусил совсем рядом с ним, непрерывно, чуть слышно, утробно рычал и то и дело, оборачиваясь, глядел назад.

– Помогайте ногами, – сказала, тяжело дыша, Эмили, – соберитесь с силами. Там… – она тряхнула головой, пытаясь сбросить с глаз растрепавшиеся волосы, – справа от нас, среди скал есть проточина.

Незнакомец с трудом перевел дух и повторил явно озадачившее его местное слово:

– Проточина…

– Ручей. Вода. Переставляйте ноги и немного сгибайте колени! Я промою ваши раны… может быть, получится перевязать… и приведу помощь.

До узкого ручейка нужно было пройти пару сотен футов вниз по склону, и Эмили пришло в голову, что проще было бы просто скатить его к воде.

– Я… обойдусь без помощи, – сказал он.

– Я вижу.

Он медленно, то и дело останавливаясь, ковылял вниз по склону, но большая часть его внушительного веса все же приходилась на Эмили.

– Кроме как от тебя, – признал он, – но лишь до тех пор, пока мы не доберемся до вашего ручья. – Он резко втянул воздух сквозь сжатые зубы, крепко зажмурив глаза, а затем решительно сделал очередной шаг. – А потом… возвращайся к своим овцам. Я не… – Он сморгнул стекавший на глаза пот и затуманенным взором уставился вперед. – Если вернешься, меня здесь не будет.

У Эмили хватило сил ответить:

– Посмотрим. – Несмотря на холодный ветер, путавший ее повлажневшие волосы, ей было так жарко в длинном шерстяном платье и пальтеце, что она обливалась потом.

Через несколько минут они добрались до узкого ручья. Среди пышного тростника, росшего вдоль берега, торчали под разными углами несколько больших острых гранитных валунов, и Эмили, идя вслед за Стражем между ними, осторожно спустилась со своей ношей, и в конце концов оба сели наземь, подмяв высокую густую траву. Всего в нескольких футах под ними струилась по камешкам, пригибая водоросли, прозрачная вода. Ручей был настолько узок, что Эмили могла бы перепрыгнуть через него.

Она высвободилась из-под руки своего подопечного, встала и потянулась. Страж ткнулся большой головой в ногу хозяйки и попытался отодвинуть ее, как бы желая сказать, что их дела здесь закончены.

Эмили потрепала пса по голове и обратилась к раненому незнакомцу:

– Вы сможете сползти вниз?

Он, ничего не говоря, уперся обеими руками в землю и, отталкиваясь, съехал к ручью, так что его башмаки оказались в воде.

От резкого движения его спина выгнулась, кулак погрузился в грязь. Он медленно расслабился.

– А теперь, – сказал он, переводя дух, – иди, девушка, домой.

Она определенно не имела намерения заводить с ним знакомство, но и не собиралась бросать его здесь – по крайней мере, пока не сделает все необходимое с ее точки зрения. Поняв, что он принял ее за сельскую пастушку, она коротко бросила:

– Эмили.

Она спустилась к сидящему мужчине, слева от него; Страж осторожно слез следом и настороженно встал справа. Эмили поднялась на цыпочки и обвела взглядом залитые солнцем ближние холмы и край плато. Никакого движения все так же не было, и она нагнулась к сидящему мужчине.

Тот, похоже, встревожился из-за того, что она все еще не ушла. Он надвинул нашлепку на левый глаз, хотя, несомненно, вполне хорошо видел им, и сказал:

– Да, конечно… Алкуин… да… А теперь идите.

От Эмили не ускользнуло, что он заговорил несколько вежливее.

– Как вы себя чувствуете? – Она принялась расстегивать его пальто, и, когда он попытался остановить ее, просто отодвинула его окровавленную руку. – Я знаю, кто такой Алкуин. Это был приближенный советник Карла Великого.

Мужчина успел более или менее отдышаться и сейчас, повернув голову, чтобы видеть Эмили правым глазом, впервые за все время общения пристально уставился на нее.

– Да. – И мужчина, с явной неохотой (ему по-прежнему хотелось, чтобы она ушла), спросил: – Вы ирландка? Гласные у вас звучат совершенно так же, как их произносят в графстве Даун.

Эмили уже расстегивала пропитанный кровью жилет и видела сквозь прореху в материи широкую рану на боку мужчины. Хорошо хоть, из нее не было сильного кровотечения.

– Топ-уитенс находится в миле к югу отсюда, – сказала она. Заметила его недоуменный взгляд и пояснила: – Это ферма. И позову мистера Сандерленда и его сыновей, чтобы они перенесли вас к себе. Вам необходим врач: рану нужно обработать, чтобы она не загноилась, и зашить.

– На мне все быстро заживает.

– Но только не такие вещи. – Ему явно не грозила немедленная смерть, и Эмили окинула его испытующим взглядом. – А вот ваш глаз, насколько я смогла разглядеть, в полном порядке, так что вы можете снять повязку.

– Это… так положено.

Она отбросила в сторону полу расстегнутого пальто, чтобы посмотреть, нет ли других ран, и он перехватил ее руку. В тот же миг Страж наступил громадными передними лапами ему на грудь; Эмили ощущала почти неслышное рычание собаки, передававшееся вибрацией через руку Алкуина.

Он выпустил ее руку и медленно опустил свою, не сводя моргающих глаз с зубищ Стража. Когда пес отступил на шаг, он повернул голову к Эмили и спросил:

– Этот шрам у вас на руке… это ожог?

Она кивнула.

– Утюгом.

– Тем, которым гладят рубашки? – Он вновь перевел взгляд на неровные белые пятна на костяшках ее пальцев. – Наверное, вы не глядя схватились за него.

– Не иначе.

Его лицо и кисти рук были сильно исцарапаны, но единственная серьезная рана, похоже, находилась на боку. Она расстегнула последние пуговицы жилета, чтобы получше рассмотреть рану, но ее скрывали присохшие клочья рубахи. На сей раз он не рискнул оттолкнуть ее руку, а лишь прорычал:

– Проклятие! Да оставьте же!

Грубость она пропустила мимо ушей, но поняла, что он не примет от нее больше никакой помощи. К тому же ей самой было ясно, что раненому нужен более опытный медик, нежели она. Она выпрямилась и отряхнула с юбки землю и листочки папоротника.

– Я скоро вернусь с Сандерлендами.

Он поморщился и мотнул головой.

– Думаю, мне стоит попросить у вас прощения… мисс Эмили! Но… – Он осторожно, испытывая свои возможности, принял сидячее положение. – Ах! Избавьте себя от лишних трудов – меня здесь не будет. – Он поморщился, взялся за бок, но так и остался сидеть. – Так вы ирландка?

– Мой отец. – Эмили шагнула вверх по берегу; Страж следовал за нею буквально вплотную. – Он приехал сюда сорок с лишним лет назад.

– Сорок лет… погодите… – Алкуин повернулся и вновь уставился на нее, похоже совсем забыв о ране в боку. – Шрам на вашей руке… скажите, фамилия вашего отца – Бранти, да? – Действительно, их фамилия была Бронте, и Эмили удивилась почти точной догадке этого человека, но сохранила невозмутимое выражение на лице. А он продолжал: – Скажите, а он знает Валлийца? – Не получив ответа и на этот вопрос, он снова растянулся на спине. – Это все чепуха, дитя мое, – сказал он, снова перейдя на фамильярный тон. – Тебе совершенно нечего здесь делать. Вот и беги к своим овцам.

В первый миг Эмили захотела спросить этого Алкуина, что он знает об их семье и почему его интересовало, имеет ли ее отец какое-то отношение к Уэльсу – но это повлекло бы за собой и другие вопросы и ответы, из чего выйдет непредсказуемое и, безусловно, нежелательное сближение с этим странным незнакомцем.

– Мы вернемся через час с небольшим, – сказала она. – Прижмите руку к ране, чтобы кровь шла не так сильно.

Его глаза были закрыты, и он вяло отмахнулся рукой от нее.

– Она уже остановилась. Уходите же, ради всего святого.

Эмили поднялась на ровное место и в очередной раз обвела взглядом горизонт. В суровом ландшафте все так же не наблюдалось никакого движения, лишь холодный ветер гонял волны по вереску на склонах холмов, и она, в неизменном сопровождении Стража, который теперь не отходил от нее ни на шаг, широкими шагами направилась на юг.

Минут двадцать они с псом торопливо шли в одном направлении по тропинке, тянувшейся вдоль восточного склона Миддлмур-клуфа, а когда дорога поднялась на пригорок, переходивший в подножие холма, на вершине которого находилась ферма Топ-уитенс, Эмили остановилась и посмотрела назад, туда, где на несколько миль раскинулись желтовато-зеленые холмы. Понден-кирк отсюда нельзя было увидеть.

Страж убежал немного вперед, но тут же вернулся и ободряюще лизнул руку хозяйки.

– Погоди, малыш, – сказала она и, подняв руку, внимательно рассмотрела шрам на тыльной стороне ладони. Любой с первого взгляда решил бы, что это ожог – но, может быть, там все же видны и старые следы от зубов?

Как-то раз, на вечерней заре – уже семь лет тому назад – на кладбище, что рядом с церковью, забежал странный пес и прямо перед домом священника вступил в драку со Стражем. Чужак, мускулистый, короткомордый мастиф цвета красного дерева, походил на бордосских догов, которых она позднее видела в Брюсселе, но отличался от них более крупной головой и более длинными ногами, да и следы от них были шире. А еще больше он походил на ту собаку, которая покусала Брэнуэлла за четырнадцать лет до того.

Сейчас Эмили оскалилась, вспомнив, каким образом прервала ту драку. Она как раз гладила, но бросила свое занятие, схватила подвернувшуюся перечницу, сбежала с крыльца, перепрыгнула через низкую стенку, огораживающую кладбище, и сыпанула черный порошок в морду странному мастифу. Зверюга умчалась куда-то в поля, но, перед тем как убежать, все же успела ухватить зубами тыльную сторону ладони девушки. Она побежала в кухню, промыла рану водой, а потом взяла утюг, подсыпала туда свежих, еще не прогоревших угольев, приложила подошву к ране и пять секунд держала, превозмогая мучительную боль.

Вспомнив о том происшествии, она сжала кулак и присмотрелась получше. Потом плюнула на палец, смочила пятно засохшей крови Алкуина и постаралась стереть ее пучком травы.

– Думаешь, он умирает? – спросила она Стража. – Сам он так не считал.

Она выпрямилась, осмотрела со всех сторон руку, чтобы убедиться, что на ней не осталось крови, и зашагала дальше вверх по холму, к Топ-уитенс.

Когда она привела к ручью под стоячими камнями мистера Сандерленда и двух его сыновей, Алкуина там не было, как он и говорил, но следы крови на траве и отпечатки обуви подтверждали рассказ Эмили. Мистер Сандерленд пригласил ее разделить с его семейством дневной обед, но ведь они были практически незнакомы, и она с ужасом думала о том, что придется сидеть среди них, они будут пытаться вовлечь ее в беседу, которую надо будет поддерживать. Даже подойти к их воротам стало для нее изрядным испытанием.

Она с суховатой вежливостью отклонила приглашение, отказалась также и от того, чтобы кто-нибудь из сыновей Сандерленда проводил ее домой.

Они со Стражем опять вернулись к Понден-кирк, а оттуда направились через поля и ручьи по отлично знакомой дороге, которая в конце концов должна была привести их в дом священника. На этом пути Эмили остановилась там, где впервые увидела Алкуина, и, несмотря на явное неодобрение Стража, подобрала необычный нож.

Глава 2

Вернувшись домой, Эмили обнаружила, что Энн оставила ей порцию баранины с картофельным пюре и маринованными огурцами, а для Стража – баранью кость.

Когда Эмили, повесив пальто, вошла в кухню, там сидел Брэнуэлл, листавший «Блэквудс мэгэзин»; судя по состоянию рыжей шевелюры и жиденькой бородки, он лишь недавно встал с постели.

В руках у него был свежий номер журнала. Блэквудские издатели неизменно игнорировали письма Брэнуэлла с предложениями писать для журнала статьи, которые, как он уверял, будут несравненно лучше тех, что там публикуются, но все равно он внимательно читал каждый выпуск – семья заимствовала журналы у церковного сторожа – и, вероятно, хранил надежду, что когда-нибудь будет отмечен на страницах журнала как великий писатель… или художник… или, может быть, политик.

Из холла вошла Шарлотта с недошитым платьем в руках.

– Папа спрашивал, куда ты подевалась.

Брэнуэлл уставился на Эмили сквозь маленькие круглые очки.

– С тобой что-то приключилось? Ты что, опять сушила платье на могильном памятнике?

Эмили села за стол напротив брата. Несомненно, вторую половину дня он будет в беспричинном раздражении слоняться по дому, а в сумерках спустится в «Черный бык». Она обвела сестер взглядом широко раскрытых глаз, обещая рассказать все попозже; сейчас же она просто сказала Шарлотте:

– Пошла на запад, а потом обратно на восток.

Шарлотта кивнула и тут же рявкнула на Брэнуэлла:

– Мы то и дело находим по утрам твое пальто за дверью.

Энн поймала взгляд Эмили и прикоснулась к своему запястью. Эмили посмотрела вниз и увидела на рукаве пятно крови. Она поспешно подвернула манжет.

Брэнуэлл, моргая, посмотрел на Шарлотту.

– В эти холодные ночи, – протянул он, – я порой оставляю там свое пальто на тот случай, если оно вдруг понадобится какому-нибудь обнищавшему привидению.

Табби, экономка, вошла со двора, услышала его слова и ехидно проворчала:

– Смотри, как бы им не понадобились заодно и твои брюки.

Эмили быстро расправилась с запоздавшим обедом, встала из-за стола, и тут нож Алкуина выпал у нее из кармана платья и с грохотом упал на каменный пол.

Брэнуэлл наклонился и поднял его. По крайней мере, лезвия были чистыми: Эмили несколько раз воткнула нож в землю, чтобы очистить от крови, прежде чем положить в карман. А кожаная рукоять к тому времени, когда она подобрала его, уже высохла.

– Я нашла это, – пояснила она.

– Непохоже, чтобы он долго валялся под дождями, – заметил Брэнуэлл. Он потрогал пальцем острия лезвий; его рука дрожала – но в последнее время его руки дрожали почти всегда. Он кашлянул и добавил: – Вроде бы я видел такой в Лондоне.

– В Лондоне? – повторила Эмили, заинтригованная столь неожиданным признанием того, что одиннадцать лет назад он все же ездил в Лондон, а не вернулся с полдороги из-за ограбления. – И где же в Лондоне?

Брэнуэлл воровато огляделся и положил нож на стол.

– Уже не помню.

Вроде бы никто больше не обратил внимания на эту оговорку. Шарлотта пробормотала что-то насчет того, что в последнее время память стала изменять брату.

– Это просто… лежало на дороге, – сказала Эмили. – Папа у себя в кабинете?

Энн кивнула и невольно вздернула брови, предвкушая рассказ о том, каким образом сестра заполучила пятно крови на блузке и как в действительности обрела этот странный нож. Эмили забрала его у брата, как только встала из-за стола.

Отцовский кабинет находился по другую сторону просторной прихожей; Эмили постучала и вошла.

Старый Патрик Бронте сидел за столом, на котором горела яркая масляная лампа, и, наклонив голову и прищурив глаза, рассматривал через увеличительное стекло блокнот, в котором издавна записывал тезисы для проповедей. Его подбородок был погружен в многослойный шелковый шарф, который он носил постоянно, наматывая его по часовой стрелке каждый день от Рождества до летнего солнцеворота, а потом, до Рождественского сочельника, – против часовой стрелки.

Когда он посмотрел в сторону двери поверх своих почти бесполезных очков, Эмили сказала:

– Сегодня утром я нашла около Понден-кирк, в лугах, раненого мужчину.

– О? – Отец нахмурился и отложил в сторону блокнот. – Он был тяжело ранен?

– В первый момент я подумала, что да. У него на боку была рана, показавшаяся серьезной, – сказала дочь, и добавила: – Но она не помешала ему уйти, пока я ходила за помощью к Сандерлендам. Я немного поговорила с ним; похоже, наша фамилия ему знакома, хоть он и произносил ее неправильно: Бранти.

Отец открыл было рот, но ничего не сказал, и Эмили продолжила:

– Он спросил, понятия не имею к чему, связаны ли вы как-то с валлийцами.

Отец все так же молчал, уставившись на нее почти незрячими глазами. Она поспешно добавила: – Может быть, он просто хотел узнать, понимаете ли вы валлийский язык. Он был похож на валлийца: смуглый такой.

Отец ухватился за край стола и пошаркал туфлями по полу, как будто собирался встать или – вдруг пришло в голову Эмили – удостовериться в материальности своей комнаты, своего дома.

– Он разговаривал грубо, – сообщила она, чтобы прервать молчание. – По крайней мере, резко. – Она покачала головой. – Но вроде бы вполне понятно.

– Ты сказала: около Понден-кирк?

– У подножия склона.

– Закрой дверь.

Она вошла в комнату и остановилась перед окном.

– Ты что-то принесла.

Дверные петли поворачивались беззвучно, зато язычок замка звонко щелкал; услышав этот звук, отец откинулся в кресле. Эмили подошла к столу и положила нож на лист промокашки.

– Он уронил. Это нож. На нем была кровь.

Отец нащупал нож, медленно провел пальцами по всей его длине, от головки рукояти до конца сдвоенных лезвий, не прикасаясь к острию, и убрал руку. Потом он встал и подошел к окну, смотревшему на кладбище.

Остановившись и глядя в стекло, он спросил:

– Скажи, он… у него были оба глаза?

Вопрос изумил Эмили.

– Да. Но он все равно носил повязку, прикрывая один глаз. Сказал, что так положено. Вы что-то знаете об этом?

– Что еще он говорил?

– Как я поняла, он решил, что ошибся насчет вашей фамилии: он сказал что-то вроде того, что, если бы он был прав, меня здесь не было бы.

Старый Патрик повернулся к дочери; его седая голова силуэтом выделялась на фоне солнечного пейзажа.

– Думаю, Брэнуэлл сегодня вечером отправится в «Черный бык». Когда он уйдет, у меня – я так полагаю! – найдется что рассказать тебе, Шарлотте и Энн. Ну, а пока, – негромко продолжил он, вернувшись в кресло, – побудьте, девочки, в гостиной или в кухне, – он невесело улыбнулся, – и мир оставьте темноте и мне.

Эмили узнала строку из «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея. Вероятно, слова родились благодаря запомнившемуся отцу до последних мелочей виду из окна, но, когда она открыла дверь и вышла в прихожую, недоброе предчувствие, лишь смутно ощущавшееся, когда она шла к отцу, сделалось куда сильнее.

По пути в кухню она глубоко вдохнула, выдохнула, а потом вздернула брови, чтобы разгладить хмурую складку, появившуюся было между ними.

Брэнуэлл все так же сидел, уставившись в журнал, но его мысли полностью занимал двухлезвийный нож.

«Очень похожий нож я видел в церковной ризнице, – думал он, – и с тех пор, Эмили, прошло уже десять лет».

Но с какой стати подобная штука будет валяться на луговой тропинке? И чья кровь испачкала твой рукав, Эмили?

Когда она вновь вошла в кухню, ножа при ней уже не было, и, как ни старалась она сохранить невозмутимость, Брэнуэлл уловил тревогу и в напряжении ее ничем не занятых рук, и в положении плеч. Несомненно, и Энн, и Шарлотта тоже заметили все это – но никто из сестер больше не говорил с ним ни о чем серьезном.

Он поднялся и протиснулся, навстречу Эмили, в прихожую (успев обидеться из-за того, что ему пришлось прижаться спиной к дверному косяку) и быстро прошел мимо отцовского кабинета к входной двери. Распахнув ее, он поежился от холодного воздуха, который сразу ударил ему в лицо и забрался под воротник, но заставить себя вернуться за пальто он не мог. Сунув руки в карманы брюк, он сбежал по ступенькам на мощеную дорожку, прошел через скудный садик Эмили и Энн к барьеру, ограждавшему кладбище, и переступил через него.

Вид кладбища заставил его обратить внимание на привычный, почти непрерывный стук зубила, доносившийся из камнерезной мастерской, где Джон Браун, исполнявший одновременно обязанности могильщика и пономаря, высекал буквы и цифры на памятниках для свежих могил.

Брэнуэлл позволил своему меланхолическому взгляду пробежаться по старым надгробьям. Тут и там возвышались стоячие памятники, но большую часть могил покрывали приподнятые над землей прямоугольные плиты, уложенные плашмя; пиная ногами кучки оставшихся прошлогодних листьев, он прошел между похожими на столы надгробий к одному из самых дальних и сел на холодный камень.

Он рассматривал ладонь трясущейся правой руки и думал: мог ли тот извращенный обряд, который они назвали крещением, последовать из Лондона за мною сюда?

Он отправился в двухдневное путешествие в Лондон восемнадцати лет от роду и витал в облаках, куда его возносили заполнявшие ум фантазии: как он поразит наставников Королевской академии художеств рисунками, которые везет с собой, как ему незамедлительно предложат писать портреты лордов и адмиралов и очень скоро он заживет той же блистательной жизнью, что и Нортенгерленд, его вымышленное alter ego из романов, которые тогда они с Шарлоттой писали вдвоем.

Но к тому времени, когда карета добралась до Брэдфорда, фантазии уже казались ему более похожими на миражи. Даже обычные люди, ожидавшие лондонского дилижанса в отеле «Белый лебедь», слишком явно принадлежали к реальному миру – целеустремленные, ответственные, знающие свое дело, – и Брэнуэлл уже не мог представить среди них вымышленную фигуру Нортенгерленда.

А на следующий день его совсем подавила грубая реальность большого Лондона: необъятность собора Святого Павла на Ладгейт-хилл, внушительный неоклассический Сомерсет-хаус, где как раз и располагались учебные заведения Академии, бесконечные широкие бульвары, запруженные громыхающими кебами, экипажами и деловитыми пешеходами.

У него были рекомендательные письма к ряду влиятельных художников и секретарю Королевской академии, но он не обратился ни к кому из них. Его отец, тетя и несколько друзей семьи наскребли для него денег на еду, жилье и книги на первый месяц – и за три дня он потратил практически все на ром, ростбиф и сигары в таверне «Касл» в Хай-Холборне.

Таверна «Касл» оказалась теплым, дружелюбным прибежищем. Владел заведением бывший чемпион по боксу, а посетителями были журналисты, любители бокса и приезжие, такие же, как он сам. И в этой нетребовательной компании ему удавалось блистать.

Обаятельный и остроумный юноша прекрасно дополнял любую компанию выпивох, всегда был готов пошутить или привести подходящую литературную цитату и благодаря своей обширной начитанности мог разумно рассуждать на любую тему, от истории до спорта и политики. Он рассказывал собеседникам анекдоты о диких землях Йоркшира, он рассказал историю о том, как его десять лет назад укусила уродливая и, по-видимому, бешеная собака. Он пояснил, что это обошлось для него без последствий, но не стал говорить о том, что тогда ему целый месяц снились кошмары.

История привлекла внимание хорошо одетого мужчины, который наблюдал за ним, сидя чуть поодаль, и поспешно вышел, как только рассказ закончился.

Но незадолго до закрытия таверны незнакомец вернулся в сопровождении моложавого светловолосого священника в сутане и при воротничке; указав священнику на Брэнуэлла, он сразу же снова ушел.

Священник присоединился к группе новых друзей Брэнуэлла, задал несколько вопросов, уточняя подробности его жизни в Йоркшире, и вскоре отделил Брэнуэлла от компании, собравшейся у стойки, и увел за угловой стол.

Он представился преподобным Фарфлисом, а Брэнуэлл, у которого спьяну пробудилась осторожность, сказал, что его зовут Нортенгерленд.

Фарфлису хотелось как можно больше узнать о странной собаке, укусившей Брэнуэлла. Он расспрашивал о самочувствии после укуса, «заражении… тревожных снах?..» и улыбался, когда Брэнуэлл неловко пытался доказывать, что ничего этого не было.

«В тот день вы были отмечены, – сказал ему Фарфлис, – нечеловеческой силой».

Брэнуэлл попытался перевести разговор на другую тему, но Фарфлис тут же задал еще один вопрос: «Видел ли он смуглого мальчика возле Понден-кирк?»

Брэнуэлл лишь через несколько секунд сообразил ответить на это: «Во сне». И мысленно добавил: «И еще раз – на кладбище, где он босиком стоял в снегу».

Фарфлис откинулся на спинку стула. «Вы, мистер Нортенгерленд, причастны к избранным. Хотите обрести власть над людьми и внушать им страх? Пойдемте со мною и примите крещение».

«Я крещен».

«Не тому владыке. Пойдемте».

Если бы разговор не вписывался так идеально в печальные мелодраматические фантазии о графе Нортенгерленде, обитающем в воображаемой стране Ангрии – гнев среди гнева![2] – Брэнуэлл, скорее всего, пожелал бы этому человеку спокойной ночи.

На улице Фарфлиса ждал наемный экипаж; Брэнуэлл покорно последовал за новым знакомым и сел рядом с ним. Холодный ночной воздух несколько развеял алкогольные пары в его голове, и он заверил себя, что пока что не принял на себя никаких обязательств.

Место назначения оказалось всего в десяти минутах езды – узкая, по-видимому заброшенная, псевдоготическая церковь на улице Сент-Эндрю. Отпустив экипаж, Фарфлис провел Брэнуэлла через сломанную кованую калитку, вдоль бокового фасада здания, где лежала глубокая тень, к двери ризницы. Во время непродолжительной поездки Брэнуэллом овладела тревога, и сейчас он уже был почти готов убежать обратно на улицу и искать кеб, но Фарфлис постучал в дверь, и почти сразу же им открыла темноволосая молодая женщина, облаченная в белую шелковую мантию и держащая в руке фонарь; она улыбнулась Брэнуэллу, отступила в сторону, и Брэнуэлл очнулся лишь после того, как вошел следом за молодым священником в помещение с высоким потолком. Аромат мимозы смешивался с запахами лампового масла и старого дерева.

Единственным источником света был фонарь женщины; она поставила его на длинный стол, уходивший в темноту. У стола стояло не менее дюжины кресел, и лишь через несколько секунд Брэнуэлл разглядел, что все они свободны. Вдоль одной стены выстроились книжные шкафы, а на противоположной, плотно соприкасаясь резными позолоченными рамами, висели потемневшие от времени картины. Казалось, что комнатой пользуются – несмотря на то впечатление, которое церковь производила снаружи, – но он видел в воздухе пар от дыхания.

Женщина извлекла из складок своей мантии какой-то странный нож, и Брэнуэлл отступил на шаг к двери, где стоял Фарфлис, но она просто положила его на стол рядом с маленьким, ничем не прикрытым стеклянным кувшином. Брэнуэлл разглядел, что широкий обоюдоострый клинок ножа был разделен вдоль промежутком в дюйм и рукоять была очень простой, из рифленой стали.

Женщина села в одно из кресел и жестом предложила Брэнуэллу занять другое, рядом с нею; после нескольких секунд колебаний он нерешительно подошел и занял указанное место.

Фарфлис перешел на другую сторону стола и исподволь заговорил о своем религиозном ордене, который он назвал Косвенным. Он говорил о «двуедином» боге, что, по мнению Брэнуэлла, означало бога в двух лицах, поскольку христианская троица описывалась словом «триединый». Фарфлис сказал, что две ипостаси этого бога в настоящее время разделены и его орден издавна поставил себе цель воссоединить их и подчинить всю Англию власти бога, вернувшего свое единство; тут Брэнуэллу пришла в голову мысль, что Фарфлис не ожидает – или даже вообще не хочет, – чтобы это произошло в скором времени.

Ну а пока что целью ордена являлась поддержка в северной Англии и некоторых областях Европы неких «сверхъестественных святых», которые совокупно образовывали что-то «похожее на электрическую батарею американца Бенджамина Франклина». «Агрессивная миссионерская деятельность» этих святых создает область, или поле спиритуалистической тени, в которой члены Ордена Косвенности способны продлевать свою жизни и даже творить чудеса определенного рода.

«Вы избраны, – сказал Фарфлис Брэнуэллу, – для того, чтобы войти в число владеющих этими древними и могущественными силами. Вы проживете неисчислимые годы, и даже короли будут страшиться вас».

Брэнуэлл ясно понимал, что, несмотря на то что они находились в церковном здании и молодой человек носил на себе облачение священника, все это не было связано ни с какой известной ему религией. Он знал также, что могли бы сказать обо всем этом его сестры – и отец! – но он уже давно раскусил угнетающую христианскую мифологию, которой его пичкали в детстве и юности, и эта явно неудавшаяся поездка в Лондон показала ему, что он не из тех людей, которые вынуждены тратить свои лучшие годы на скучную повседневность, следование указаниям и всяческие полумеры.

И – «вы проживете неисчислимые годы, и даже короли будут страшиться вас».

Эти слова отозвались в той части его сущности, которая была воплощена в Нортенгерленде.

Фарфлис снял с полки какие-то замшелые старинные книги и показал ему отпечатанный в 1592 году полный – запрещенный – текст «Трагической истории доктора Фаустуса» Кристофера Марло и рукопись, которая, по его словам, являлась отчетом Джона Уэсли о случаях одержимости демонами, происходивших в Йоркшире… но тут, перехватив взгляд женщины, сидевшей рядом с Брэнуэллом, суетливо запихнул книги на место и сказал, что, прежде чем двигаться дальше, Брэнуэлл должен пройти крещение.

Женщина взяла Брэнуэлла за правую руку и повернула ее на столе ладонью вверх, а преподобный Фарфлис схватил двухклинковый нож. Брэнуэлл дернулся было, но женщина оказалась неожиданно сильной, а Фарфлис поспешил заверить его, что он сделает совсем маленький, малюсенький надрезик, просто укольчик: «Чисто символическая рана, шрам духовного значения, отметка для тех, чьи глаза способны видеть». Брэнуэлл прикусил губу, чтобы она не дрожала, но все же заставил себя расслабиться – и молодой священник ткнул в его ладонь остриями сдвоенных клинков.

Слабые разрезы совершенно не болели; от них по всей руке побежали мурашки, и голова Брэнуэлла закружилась еще сильнее, чем прежде.

Преподобный Фарфлис поклонился и вышел из комнаты через внутреннюю дверь, забрав нож с собою.

Брэнуэлл вопросительно взглянул на женщину, и та погрузила указательный палец в сосуд и медленно заговорила, обращаясь к нему. Он не узнал этого языка, но каждые несколько слов заканчивались восходящей интонацией, как будто это были вопросы, и каждый раз в ответ Брэнуэлл пожимал плечами или бормотал нечто невнятное, а она прикасалась пальцем к его лбу. В свете фонаря кончик пальца блестел, и Брэнуэлл ощущал, как между его бровей медленно стекает капелька масла.

Внезапно ему пришло в голову, что происходящее очень похоже на католическое таинство соборования – последнего помазания, обычно свершаемого с теми, кто находится на грани смерти; он отодвинул кресло и бросился к двери, через которую вошел. Когда он рывком распахнул ее и, спотыкаясь, шагнул через порог в холодную ночь, он услышал, что женщина, оставшаяся в комнате, тихо рассмеялась.

Он без остановки бежал по улицам ночного Лондона до гостиницы «Чаптер кофе-хаус» на Патерноностер-роу, где по приезде снял номер, и утром сел на первый же дилижанс, идущий в сторону дома – обиталища хоуортского священника.

Нынче же он скреб ногтями по шершавому надгробному камню, на котором сидел, и стискивал пустые кулаки. За спиной у него возвышался дом, предоставленный местной общиной его отцу, где его сестры составляют какие-то литературные композиции и думают, что ему ничего об этом не известно. Перед ним – нужно всего лишь перелезть через дальнюю стену кладбища и немного спуститься с холма – находился «Черный бык», где он почти наверняка найдет кого-нибудь, кто согласится поставить ему стаканчик-другой благословенного джина.

Он знал, что стать профессиональным художником ему помешала самая банальная трусость и она же заставила его убежать от приоткрывшегося было темного, но блистательного шанса – теперь он верил, что это был по меньшей мере шанс – на… силу, власть, почтение!

Он разжал правую ладонь и пристально вгляделся в нее. От двух уколов, оставленных ножом преподобного Фарфлиса, не осталось никаких следов уже через пару дней, но ведь священник назвал их «чисто символической раной, шрамом духовного значения, отметкой для тех, чьи глаза способны видеть». Возможно, на его ладони с тех пор осталась какая-то метка.

Он поднял руку и посмотрел из-под нее на уже начавшее темнеть небо.

Среди деревьев на другой стороне кладбища двигалась очень невысокая темная фигура, но, повернув голову, Брэнуэлл увидел, что это всего лишь несколько ворон, сидевших на одном из вертикальных мраморных надгробий; как только он повернулся, они начали взлетать.

Он нахмурился. Во всяком случае, после того, как он взглянул, там оказались вороны.

Вороны… чтобы вот так пугающе напоминать стоящего поодаль невысокого человека или ребенка, их должно было насчитываться, пожалуй, не менее полудюжины – стрелой устремились в его сторону, пронеслись, чуть ли не задевая крыльями голову Брэнуэлла; он вскинул руки, закрывая от них лицо, но уже через мгновение они с карканьем полетели дальше между верхушек деревьев.

Сердце Брэнуэлла все еще продолжало отчаянно колотиться в узкой груди. Когда вороны на мгновение показались ему смуглым мальчиком, которого он видел во сне – и однажды наяву, здесь, на этом самом кладбище! – не было ли это видение вещим?

Черные птицы, случайно устремившиеся в сторону «Черного быка», уже скрылись из виду.

«Назовем это призывом», – подумал он с натужной иронией, пытаясь скрыть от самого себя волнение.

Брэнуэлл поднялся с могильного камня и побрел дальше.

За Брэнуэллом, который, ссутулившись сильнее обычного, плелся через кладбище к улице, наблюдала пара внимательных глаз.

Страж, могучий бульмастиф Эмили, выбрался наружу через кухонную дверь, обошел сарайчик, в которой хранился торф и помещалось отхожее место, и южную стену дома, в которой не было ни одного окна, и теперь стоял, принюхиваясь к холодному ветру, дующему с бескрайних вересковых пустошей. Он видел, как улетели вороны и как Брэнуэлл пошел следом за ними.

Страж знал признаки, позволявшие опознавать членов его семьи; удаляющейся фигурой мог быть только Брэнуэлл. В представлении Стража Эмили была высоким божеством, которого любили и которому поклонялись, а Эмили привечала Брэнуэлла и даже любила его, хотя Страж порой улавливал в изменчивом множестве его запахов тревожащую, не свойственную семье мускусную ноту. Это была одна из многих вещей, не имевших очевидной причины.

И этот непостижимый запах Брэнуэлла был связан с сильным, угрожающим запахом, который исходил нынче утром от раненого незнакомца. Страж вскоре понял, что именно кровь на оружии, а не сам незнакомец, заставила его ноздри раздуться, а губы скривиться и обнажить зубы в неосознанном стремлении напасть. Что-то, чья кровь осталась на оружии, ранило незнакомца, а Эмили, хоть и неявно, выказала ему благосклонность тем, что помогла подняться и идти.

Там, у подножия плато, рядом с башней из черного камня, Страж принюхивался к ветру, настораживал уши, крутил тяжелой головой, глядя по сторонам, а потом позволил себе несколько ослабить привычную бдительность: то, что напало на этого человека, находилось за пределами досягаемости собачьих органов чувств.

Эмили счистила с оружия почти всю так раздражавшую его кровь, да и случилось происшествие довольно далеко от дома – но этот запах и пара слогов валлийского языка, произнесенных, пока запах еще отчетливо витал в воздухе, пробудили в Страже давнюю память.

При всем старании он не мог облечь в отчетливую форму эти воспоминания: они были столь отдаленными, что, казалось, принадлежали какому-то другому псу.

Отец Эмили каждое утро, на заре, возился с металлической штукой, издававшей короткий громкий звук; Страж понимал, что это делается для того, чтобы напугать что-то и заставить его держаться подальше. А на закате, почти каждый вечер, Страж занимался делом, которое сам придумал для себя: стоя возле кладбищенской стены, он яростно лаял на хрупкие фигурки, походившие на людей, но не являвшиеся ими. В это время его лай обретал особую глубину и звучность, как будто источником звука было не собачье горло, а нечто куда более мощное. Этот лай обычно прогонял хрупкие фигурки.