Сторожение

Человечество ещё не всё доело,

а уже самому себе надоело.

Впрочем, нам ли обсуждать человечество

и его возможности расчеловечествоваться.

Не царей, – попрошу, – и не шоуменов,

не шагающих строем к плечу плечом,

Господи, пожалей бушменов,

не виноватых ни в чём.

Вдоль Введенки, вдоль Введенки,

где топорщится земля,

где поставленные к стенке

костенеют тополя,

шел, тоскуя по нетленке,

не имея ни рубля.

Вдоль по Екатерингофке,

где такая же земля,

шел вдоль берега, по бровке,

башмаками не пыля:

жили божие коровки,

шевелились тополя.

Вдоль по речке Монастырке,

есть такая в СПб,

шел я с мыслями о дырке

неопознанной в судьбе.

И другие заковырки

вспоминались при ходьбе.

Слушай дедушку, мой мальчик.

Жизнь, она такая жесть.

Разогни-ка средний пальчик.

Это очень сильный жест.

Станешь, может, олигархом,

может, будешь раздолбай.

Все земное кончит прахом.

Тренируйся – разгибай.

Возле тумбы стояла компания неопрятных молодых

людей

один самозабвенно тренькал на гитаре

и омерзительно блеял

думая что поет

а его подруга

тоже думая что он поет

и что эта песнь достойна вознаграждения

приставала к прохожим с протянутой шапкой.

К нам тоже метнулась

но сразу отступила

прочтя

в пепельно-серых глазах:

молодость!

где твой Кастальский ключ?

где вдохновенье твое

твое мастерство

твое бескорыстье?

Не подаем!

Мы ведь тоже знаем четыре аккорда

и можем потренькать не хуже

но почему же мы

ни при каких обстоятельствах

никогда

себе не позволим

скромное свое умение кому-нибудь навязать —

тем паче за мзду!?

Если допустить невозможное и нас представить

за клянченьем денег

(по роковой допустим нужде

или

что допустимее

под угрозой четвертования)

это будут

нищие

нищие

нищие

в рубище и без сапог

смиренные мы

севшие по-честному на грязный асфальт

и положившие перед собой

мятую кепку —

но без гитары!

без песен!

Сидячий сиднем, гладкий и бесполый,

он дум не полн великих – ибо полый.

И сны ему державные не снятся.

Туристы многие желают рядом сняться.

Французы, англичане, нидерландцы,

новозеландцы, шведы и посланцы

своей же Федерации субъектов,

а также неопознанных объектов.

Вот, говорят, что вроде не пристало,

но ничего: сидит без пьедестала.

Иные залезают на колено,

а он молчит и терпит, как полено.

Как хочется, как хочется потрогать

лицо его, похожее на ноготь!

Поскольку монументы не кусаются,

иные, в самом деле, прикасаются.

– Когда я вижу непорядок,

не до трудов мне, не до blyadok,

не до еды и пития

средь символов небытия.

Да мне начхать – ты Таня ль, Катя ль!

Я, может, Тайный Покупатель,

запечатляющий в отчёт

недополученный почёт!

Да ты должна пред мной лучиться

улыбкой, злая продавщица!

Сгибать услужливо хребет,

гребет тебя иль не гребет!

Я тут не ради капучино!

Перед тобой стоит мужчина!

Мысль заученную изложь —

сам отличу от правды ложь!

Теперь себе: – Хорош, хорош.

Зашел в кафе «Последний путь»,

приняв на кладбище на грудь.

Все обойдется как-нибудь.

Сто пятьдесят «Столичной».

Будь.

Вставная челюсть

лежит на асфальте

Ее клюет воробей.

Сыро и холодно в мире.

Лег над Россией туман.

Ходит Каплан по Сибири.

Ленин простил Каплан.

«Жить тебе долго-долго,

думать всегда одно,

даже когда "Волга-Волга"

будет идти в кино».

Сыро и холодно в мире.

Ленин в гробу лежит.

Ходит Каплан по Сибири.

Ходит, как Вечный Жид.

Нет неприкаянной места,

дышится невмоготу.

Люди достойные честно

хлеб добывают в поту.

Женщину в черной косынке

видели эту не раз —

где-то явилась на рынке,

где-то зашла в лабаз.

Лицо у ней отражало

такую большую вину

что только оно выражало

мысль на себе одну:

«Как я пошла на такое?

Встала на пагубный путь.

Нет на земле мне покоя.

Будь же я проклята, будь.

Выть же мне волком, волком.

Думать всегда одно.

Даже когда "Волга-Волга"

радует всех в кино».

Как-то приходит Ягода

к Сталину и говорит:

– Жив еще враг народа,

душа у меня болит.

Сталин ему не ответил.

Приходит тогда Ежов.

Взгляд его прям и светел.

Он говорит:

– Ужо

виться, гадюке, виться!

Хватит наймитке жить.

Ежовы

мои

рукавицы

готовы

ее

задушить!

Сталин и тут не ответил.

Сталин молчит и тут.

Берия тогда приходит,

готовый на скорый суд.

– Позвольте, товарищ Сталин,

я быстро ее скручу.

– Нет, – отвечает Сталин, —

я слово дал Ильичу.

Всё раздражало

но более всего —

манекены.

Стали с некоторых пор манекены бесить.

Безголовые например —

когда мода на безголовых пошла.

Но и с головами бесили —

независимо от фактуры лица.

Гладколицые

без глаз и ушей

без носа и рта

у которых голова как яйцо страусиное

или с небывалыми харями инопланетных

пришельцев

или например с нарочитыми искажениями

пропорций человеческого лица —

всех мастей микро- и макроцефалы

или напротив —

исполненные в крайне гиперреалистической

манере

когда видны и морщины на лбу

и ямочка на подбородке

и когда перепутать легко эту нелюдь

с продавцом-консультантом.

Раньше были они не такими

раньше были они без претензий.

Вот за что их —

за то

за претензию!

Глядя на манекен нельзя не думать о человеке.

Можно ли глядя на манекен

не потерять веру в род человеческий

ибо не по подобию ли человека

сотворен манекен?

Вспомнилось как по ящику некто объяснял

основным свойством всех манекенов

а именно их способностью всегда

функциональными быть

их же

даже раздетых

асексуальность.

То есть манекен в принципе ни на что не готов

провоцировать человека

(кроме как на покупку).

Но во-первых

что такое функциональность —

может есть и такие

для кого основная функция манекена

вовсе и не быть обязательно вешалкой

а во-вторых

вот наш личный пример:

если по мысли того телевизионного умника

не способен манекен вызывать сильных эмоций

отчего же так хочется

дать манекену по морде?

Не любому допустим

не каждому

а хотя бы конкретно вот этому —

что стоит в бордовой футболке и клубном шелковом

пиджаке

и у которого даже ресницы имеются

а взгляд

едва ль не осмысленный

или хуже:

едва ль не идейный?

Сжал кулаки

но сдержался

не дал манекену по морде.

Отошел.

Вышел на улицу, ничего не купив.

Бен Ладан-то Усана вам

Опять, поди, привиделся.

А мы идем с Крусановым,

и день хороший выдался.

Иногда профессор Аверин берет меня на природу.

Хорошо, когда нет дождя и нежарко.

Мы обычно идем с ним в лес по Петергофскому

водоводу.

Старо-Петергофский канал – дальше река

Шингарка.

В этот раз мы – во! – припозднились-то оба как!

Из меня предсказатель погоды – хуже валенка.

– Это что, Борис Валентинович, за страшное

облако?

– Cumulonimbus, – он говорит. – Там еще наверху

наковаленка.

Будет буря с грозою. Польет как из бочки.

Все к тому, что нам вряд ли помогут накидки.

Предлагаю, говорит, переждать непогоду на этой

кочке.

Сели мы, значит, на кочку и достали напитки.

Стал Борис Валентинович говорить про Набокова,

стал рассказывать мне о трансцендентальном.

И хотя мои мысли блуждали около,

был и я сопричастен глубоким тайнам.

Между тем уже час как хляби отверзлись,

твердь от грома дрожала под черною тучею,

потому как природе наша трезвость-нетрезвость

глубоко безразлична, что известно по Тютчеву.

И казалось, что не будет никогда больше солнышка.

И земля на глазах становилась как тесто.

А Борис Валентинович, отпив из горлышка,

о понимании говорил и неполноте контекста.

Петергофский водовод шумел, как Арагва.

Разлеталось пространство от молний на части.

Что бы делал я дома? Писал параграф?

А Борис Валентинович говорил о счастье.

В смысле холода все-таки тут не полюс —

я зубами, тут сидя, еще поскрипел бы.

Только смыло ведь кочку, и пошли мы по пояс —

по колено в воде, когда без гипербол.

Шел вперед Борис Валентинович, глядя в небо

кипучее.

На ветру мне размахивалось почему-то руками.

Надо думать, мы думали о судьбе, о понимании,

о пределах величия случая

и о том, что мы все – под облаками.