Сторожение

Жена у меня – ничего, но есть у нее замашки;

например, она, странным образом, любит

обращаться в сову:

бывало, сидим за столом – руками она как замашет!

«Увффф! – говорит. – Увффф!» А потом говорит:

«Вффу, вффу!»

– и в дверь. Или в окно. Она такая.

Сейчас,

когда я задумался над этой строчкой

(а теперь над этой),

она, небось,

летает над районным центром Опочкой.

Над старинным Валом, нал городской читальней,

над кафе «Плельменная» моя жена летает…

Опочане спят в своих опочивальнях,

и никто из них об этом ничего не знает.

(А еще она обращается иногда в кошку

если от меня что-нибудь надо,

и получает свое понемножку

и вот уже ей ничего и не надо…)

Поглядит в окно на небо – там звезды,

Млечный Путь, там галактики;

поглядит-поглядит, говорю, и пырх в окно

или в дверь – вот вам и шуры-муры!

А днем, как ни в чем не бывало,

в соответствии с планом дипломной практики

поднимает в опочецком клубе культуру.

Черт меня жениться попутал на такой

с басурманским именем!

И друзья, как назло, разъехались – кто в Москву

кто к себе в Кострому…

Жизнь – феномен прелюбопытнейший, не так ли?

Вот именно.

Худо быть одному.

В направлении на Себеж,

в нулевом вагоне, иш! —

ты все едешь, едешь, едешь,

едешь, в тамбуре стоишь.

В нулевом вагоне место

в обстановке боевой

обретают штурмом честно,

потому что – нулевой.

Толчея в лихом вагоне

такова, что контролер

не пройдет и не прогонит,

хоть матер он и хитер.

Трое их, впихнувшись в тамбур,

контролеров, говорят,

как бы взять бы тех бы там бы, —

их фонарики горят.

Щас дадут все трое деру —

жить охота контролеру!

В нулевом вагоне клятом

не позволит превозмочь

севший в зад аккумулятор

слабым светом эту ночь.

В нулевом вагоне тело

отрешается от дела, —

едем, едем и не ропщем,

мысли – в целом и об общем.

Жизнь – не точка болевая,

не веревка бельевая,

не картинки по пути

с невозможностью сойти.

Не сгущающийся сумрак.

И не кот в одной из сумок.

Не начальник волевой.

И не номер нулевой.

Вот четыре поколенья

пассажирских единиц

не желают обнуленья

тел своих – точнее, лиц.

А желают попаданья

в тему целеполаганья.

В голове бессонно месишь

это с тем, а с этим то,

подколесный слыша месседж:

тра-та, та-та, конь в пальто!

Я запомнил путь на Себеж

в нулевом вагоне. Иш,

едешь все и не приедешь,

едешь, в тамбуре стоишь.

В больнице железнодорожной

сегодня музыка играет,

и шум вагонов односложный

ее ничуть не заглушает.

Больных выводят понемногу

по одному; они, вдыхая

холодный воздух, на дорогу

глядят – на праздник Первомая.

А за оградой и канавой

шагают дружно демонстранты

с веселой музыкой и славой

труду на ярких транспарантах.

И воробьи считают крошки

возле лотка, и ветер кружит

зеленый шарик, и сапожки

себе медсестры моют в лужах…

В больнице железнодорожной

сегодня праздник, и не худо

на белом свете жить – возможно,

сегодня даже танцы будут.

Как хорошо оно кружиться

в своих пижамах и халатах

и утомленными ложиться,

сказав соседям по палатам

спокойной ночи, и не помнить

ни о режимах, ни о дозах…

…Ну а пока что майский полдень;

идет колона леспромхоза.

Все эти тракторы стальные…

И пионеры – дружно маршем.

Встают на цыпочки больные.

Кто веселей – руками машет.

В этой старой гостинице тихо, спокойно, дешевая

койка.

Только двери скрипят, да еще целый день с

мухобойкой

ходит ключница, бродит хозяйка-старуха, и глухо

бьет она по стене, истребляя за мухою муху.

Кроме мух и меня, в этом доме живут тараканы.

А на кухне хранятся в шкафу, между прочим,

стаканы,

вилки, ложки, ножи, и тарелки, и миски, и чтобы

веселее жилось – обязательно старенький штопор.

А за стенкой одна, как бы мне обозвать ее —

данность.

Когда шел мимо окон, взгляд царапнула странность.

Я сказал бы «к стыду моему», только где ж тут

бесстыдство,

в общем, глянул в окно, не уняв любопытство.

В общем, как бы сказать, – если были бы вёдра и

метлы,

вот такие предметы, а там, там – имущество

мёртвых:

громоздятся гробы вместо застланных коек,

и венков очень много там – ленты на коих.

Я спросил у хозяйки насчет этой, что ли,

мертвецкой.

Отвечала негромко старушка с улыбкою детской:

плохо если я сплю, то гостиница не виновата,

этот номер не их – это собственность военкомата.

Тут армейское всё, по уставу тут все, по ранжиру.

Без тапочек.

Тут приводит солдат, быть бы живу, за имуществом

прапорщик.

Говорит, не видала давно их. Сказать без увёрток,

хорошо, что сезон у них там – как в гостинице,

мёртвый.

А хозяйку зовут, я спросил как ее – Марья Глебовна.

А когда бы не я у нее, то была бы она не

востребована.

И у смерти на дальней войне тоже мертвый сезон,

тут дело простое —

у обеих у них свой у каждой резон в отношенье

простоя.

Ведь у каждого сезона есть свои преимущества,

и свои цветы, и свои резоны, и свое имущество.

Но какое сегодня число? Не в страну – в эту

странность

как меня принесло, где преданность – данность?

Как ей тут, Марье Глебовне, в межсезонье одной,

когда время не тает?

Где у смерти и где у нее почти выходной и где

витают

тени прежних приезжих – поевших, поспавших,

попивших,

и предвестники будущих павших, погибших?

Я и сам, посмотреть на меня – я поевший,

попивший, хотя не поспавший,

потому что сон у меня, не попишешь – пропавший.

Здесь дешевая койка, здесь тихо, спокойно,

только ходит она с мухобойкой, и случаются войны.

В коридоре стоит холодильник, и опять же – вот

тапочки.

Печь с дровами. Будильник. Кипятильник на

тумбочке.

Ну и что, Марья Глебовна, что в вашем мне имени?

Может здесь, Марья Глебовна, конец времени?

…Между тем, между тем. Там, в поселке гулянка,

гулянка. Мотивчик

популярный звучит. Не покажется проблематичным

счет бессонный до ста, до двухсот. А и верно – как

много

звезд в окне. И кусты. Ну так вот. И дорога,

шаги по дороге, дорога, дорога.

Разлилось по небу млеко

миллиардами молекул,

миллионами лучей

солнце в дырочки прорвалось,

потому что там порвалось —

золотой потек ручей.

Насекомое, что было

умереть решило, в мыло

угодив – о звон в груди! —

чуть заминка – и покойник,

встрепенулось. Рукомойник

остается позади.

Ты засовывала шишку

в самовар, покуда крышку

я держал в руке одной,

а в другой – трубу кривую,

жестяную, дымовую,

заворожен тишиной.

Боже милостивый, боже,

жить прекрасно до чего же

среди этого – не дай

ветви яблони качнуться,

подожди, не дай очнуться,

дуновение, не тай!..