Возрождение гуманистической психотерапии

Цикл лекций, прочитанных в 1957 году в рамках Зальцбургских «академических недель».

Фрейд, Адлер и Юнг


Когда намереваешься рассказать о влиянии психотерапии на современные представления о человеке, встаёшь перед дилеммой: либо нужно сделать исторический обзор, либо следует сосредоточиться на рассмотрении самой психотерапевтической системы, — а это задача не из лёгких, поскольку при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что психотерапевтическая система состоит из множества различных систем. Перефразируя известное выражение «сколько людей, столько и мнений», можно с полным правом сказать о современном состоянии психотерапевтической теории и методики: «Сколько психотерапевтов, столько и психотерапевтических систем». Даже если бы я решил ограничиться рассмотрением важнейших и ведущих психотерапевтических систем, я не смог бы раскрыть эту необъятную тему. Я уже не говорю о том, что с моей стороны было бы слишком самонадеянно испытывать терпение публики и недооценивать психотерапевтическую грамотность моих слушателей. Поэтому я решил отказаться и от исторического обзора, и от рассмотрения психотерапевтических систем. Двум этим подходам я предпочёл третий — критический. Нужно сразу отметить, что я не собираюсь подвергать критическому разбору какую-то одну психотерапевтическую систему и не планирую проводить критический анализ основных положений каждой системы в отдельности. Я лишь хочу выявить одну общую для всех психотерапевтических систем тенденцию, которая представляется мне опасной и порочной. Надеюсь, что мне удастся доказать, что современную психотерапевтическую методику подтачивает изнутри один роковой изъян — тяготение к динамическому психологизму. В наибольшей степени этим изъяном страдают три классические психотерапевтические теории, созданные Фрейдом, Адлером и Юнгом. Поскольку вся современная психотерапия покоится на трёх столпах — на психоанализе Фрейда, индивидуальной психологии Адлера и аналитической психологии Юнга, — нам при всём желании не обойтись без краткого обзора этих теорий.

Что касается Зигмунда Фрейда, то все, конечно, знают, что он был гениальным мыслителем и первопроходцем на поприще психотерапии. Если бы меня попросили в двух словах изложить суть теории Фрейда, я бы сказал, что его заслуга заключается в том, что он первый задался вопросом о смысле психических явлений, хотя и не смог ответить на этот вопрос, да и рассматривал эту проблему не в том ракурсе, в каком рассматриваем её мы. Фрейд попытался ответить в духе своего времени. Во-первых, это сказалось на выборе материала для исследования. В этом смысле Фрейд так и остался заложником так называемой викторианской эпохи с её слащавой культурой, пуританскими манерами и развратными нравами. Во-вторых, это сказалось на его трактовке полученных данных, поскольку он взял за основу механистическую концепцию, грубая суть которой ничуть не меняется от того, что её для красоты называют «динамической».

Главным образом Фрейд стремился вникнуть в смысл невротических симптомов, поэтому он углубился в изучение бессознательных переживаний и открыл целую сферу психики. И то, что теперь психологи относят к сфере бессознательного не только бессознательные влечения, но и бессознательный интеллект, своего рода бессознательную духовность и даже бессознательную веру{6}, ничуть не умаляет заслуги первооткрывателя бессознательной психики.

Бессознательными Фрейд называл те переживания, которые составляют подоплёку невротического симптома. Речь идёт не о «позабытых» переживаниях, а о переживаниях, не подлежащих осознанию, то есть «вытесненных» из сознания, причём вытесняются они из сознания потому, что представляются человеку неприемлемыми. Сам Фрейд имел в виду переживания, неприемлемые с точки зрения викторианской морали. Немудрено, что в те ханжеские времена, на рубеже веков, Фрейду попадались пациенты, у которых вытеснялись из сознания прежде всего сексуальные переживания. Впрочем, не стоит забывать о том, что психоаналитическое понятие сексуальности охватывает не только генитальную сферу, хотя и трактуется не так широко, как понятие либидо, которое тоже ввёл в психологию Фрейд.

С точки зрения психоанализа, невроз по сути представляет собой результат компромисса между противоборствующими влечениями или взаимоисключающими побуждениями, продиктованными тремя психическими инстанциями: Оно, Я и Сверх-я. Именно таким компромиссом обусловлены всевозможные непроизвольные ошибки, оговорки и описки, а также характер сновидений. Например, когда бывший нацист, рассказывая о пресловутых «центрах эвтаназии», случайно говорит, что в этих учреждениях не «собирали», а «убирали» пациентов, или когда политик из социалистической страны хочет сказать «предупреждение зачатия», а вместо этого говорит «предупреждение исчадия», — чему я сам однажды был свидетелем, — мы догадываемся, что и тот, и другой выдаёт свои скрытые мысли, которые подверглись или, по меньшей мере, должны были подвергнуться вытеснению.

Что касается сновидений, то во сне компромисс достигается за счёт так называемой цензуры сновидения. Вот тут и обнаруживается слабое звено психоаналитической теории, на которое первым указал Макс Шелер. Представление о том, что психическая инстанция, отвечающая за вытеснение, цензурирование и сублимацию, является производным влечений, противоречит логике, поскольку влечения не могут одновременно давать материал для вытеснения и обеспечивать выполнение функции вытеснения этого материала. Своим слушателям на лекциях я обычно поясняю эту мысль так: слыханное ли дело, чтобы при строительстве гидроэлектростанции река сама перегораживала себя плотиной!

Упрощением грешат не только психоаналитические представления о «генеалогии морали», которая считается в рамках психоанализа результатом вытеснения влечений, но и представления о предназначении психики, ведь, согласно психоаналитической теории, вся жизнедеятельность человека и даже человеческая культура строятся по биологическому принципу гомеостаза. По сути, речь идёт о том, что человек стремится «унять и устранить возбуждение, нарастающие под воздействием внутренних и внешних раздражителей», а «душевный аппарат предназначен для выполнения этой функции»{7}. «По мысли Фрейда, главной движущей силой психики является стремление к поддержанию гомеостаза, а все психические акты направлены на восстановление нарушенного психического баланса. Руководствуясь теориями тогдашней физики, Фрейд полагал, что единственным стремлением, органически присущим всякому живому существу, является тяга к разрядке напряжения. Это предположение попросту не соответствует действительности, поскольку даже такие процессы, как рост и размножение, невозможно объяснить стремлением организма к поддержанию гомеостаза», — считает Шарлотта Бюлер{8}. Если уж биологическая жизнедеятельность не подчинена закону гомеостаза, то духовная жизнь — и подавно. Например, «акт созидания и стремление претворить свой замысел в жизнь, — пишет Бюлер, — предполагают позитивное восприятие реальности, тогда как стремление к поддержанию гомеостаза и адаптация продиктованы негативным восприятием реальности». Психолог Гордон Олпорт тоже оспаривает идею гомеостатической регуляции психики: «Согласно этой теории, мотивация обусловлена нарастанием напряжения, которое вызывает реакцию в виде стремления к восстановлению баланса — к покою, адаптации, удовлетворению и гомеостазу. Таким образом вся человеческая индивидуальность сводится к совокупности определённых способов снятия напряжения. Разумеется, эта концепция прекрасно согласуется с лежащим в основе всякого эмпиризма представлением о том, что человек по природе своей — существо пассивное, которое лишь подвергается воздействию извне и реагирует на полученные впечатления. Возможно, так и устроен механизм адаптации к меняющимся условиям окружающей среды. Что же касается сугубо человеческих побуждений, то они направлены вовсе не на восстановление равновесия и снятие напряжения, а, напротив, на поддержание напряжения».

Альфред Адлер, в отличие от Фрейда, вышел за рамки психологии и обратил внимание на такой биологический фактор, как «физическая неполноценность». Так возникла концепция «комплекса неполноценности», который, по мнению Адлера, представляет собой психическую реакцию не только на физическую неполноценность, но и на ощущение собственной ущербности, слабости и непривлекательности. Потребность в компенсации комплекса неполноценности человек пытается удовлетворить в рамках коллектива за счёт чувства общности. Как мы видим, биологический фактор тут сочетается с социальным. Неврозы, согласно теории индивидуальной психологии, обусловлены стремлением к компенсации или гиперкомпенсации чувства неполноценности вне коллектива. В аргументации Адлера обнаруживается логическая ошибка сродни той, которая закралась в психоаналитическую теорию. Если из психоаналитической теории следует, что порывы влечений вытесняются силой самих влечений, то Адлер пытается убедить нас в том, что индивидуальное восприятие социума предопределяется не индивидуальностью человека, а влиянием самого социума: социальной среды, воспитания и семьи.

Что касается создателя аналитической психологии Карла Густава Юнга, то ему можно поставить в заслугу хотя бы то, что он ещё в начале XX века решился назвать невроз «страданиями души, не сумевшей обрести смысл своего существования». Впрочем, польстившись на эту приманку, можно с лёгкостью угодить в ловушку психологизма, которым проникнута аналитическая психология. Барон Виктор Эмиль фон Гебзаттель был первым исследователем, которому удалось обнаружить этот подвох, таящийся в аналитической психологии. В книге «Христианство и гуманизм» он назвал человеческую индивидуальность той «надпсихологической» инстанцией, которую не принял во внимание Юнг при создании своей антропологической концепции. Только такая независимая инстанция может упорядочить хаотичные бессознательные религиозные побуждения и «интуитивные знания», отбирая те из них, которые соответствуют её критериям, и отвергая все остальные. Юнговская концепция не предполагает наличия инстанции, которая оценивает «порождения бессознательного». Выходит, что готовность принять идею Бога — это не вопрос веры. «Итак, психологизм налицо, — подытоживает свои рассуждения Гебзаттель. — Утверждать обратное — всё равно что уверять, будто человек, назвавший слона маргариткой, может считаться ботаником»{9}.

Шмид критикует юнгианскую психологию за то, что она превратилась в своеобразную религию с культом новых богов — архетипов. Считается, что только благодаря им жизнь человека может обрести смысл. Стало быть, все пути метафизических исканий человека сходятся в нём самом, а его психика предстаёт в виде этакого современного Олимпа, населённого богами-архетипами. Таким образом юнгианская психотерапия превращается в священнодействие, а сама индивидуальная психология — в вероучение. Я согласен с Гансом Йоргом Вейтбрехтом, который недоумевает: «Просто диву даёшься, как некоторые богословы умудряются не замечать этого настойчивого стремления юнгианцев заключить трансцендентность в рамки психологической имманентности и сами становятся убеждёнными юнгианцами». Юнг готов заключить трансцендентность даже в пределы биологической имманентности: «Архетипы наследуются вместе со структурой мозга, причём являются её психической ипостасью»{10}. Более того, в статье «Шизофрения» Юнг с восторгом пишет о том, что двум американским исследователям, «похоже, удалось путём стимуляции ствола мозга вызвать у испытуемого зрительную галлюцинацию архетипического характера», представлявшую собой один из «символов мандалы», которые, по мысли Юнга, «генерируются именно в мозговом стволе». «Если догадка о такой локализации этого архетипа подтвердится в ходе дальнейших экспериментов, то мы получим ещё одно доказательство того, что патогенный комплекс способен самопроизвольно распадаться под воздействием какого-то специфического токсина, а деструктивный процесс можно будет трактовать как своего рода ошибочную биологическую защитную реакцию». Стоит упомянуть и о том, что Медард Босс назвал архетип «сугубо умозрительным и отвлечённым понятием, которое выдаётся за объективную реальность».

Жестоко ошибается тот, кто полагает, что о правомерности психодинамической теории можно судить по результатам психодинамической терапии, то есть «ex juvantibus»{11}. Ни для кого уже не секрет, что в области психотерапии давно изжит традиционный пиетет перед «фактами» и «показателями эффективности». Тут не так-то просто следовать известной заповеди: «По делам судите их». Дело в том, что при любом психотерапевтическом подходе среднестатистический показатель полностью или в значительной степени излечившихся пациентов, — по данным Карузо и Урбана, а также Ламона, Мейерса и Харви, — колеблется в пределах от 45% до 65%. Лишь в исключительных случаях, скажем, в руководимой Эвой Нибуэр психотерапевтической амбулатории, в которой практикуется логотерапия, этот показатель достигает 75%. Более того, Б. Стоквис, использующий комбинированный подход к лечению, доказал на практике, что методы патогенетической и симптоматической психотерапии можно применять с равным успехом. Как известно, нет и никакой корреляции между показателем частоты случаев стойкой ремиссии и типом психотерапевтических методов, применяемых при лечении; разнятся только сроки лечения. Кроме того, следует отметить, что в ходе тестирования, проведённого в одной иностранной психотерапевтической клинике, у больных, которые стояли в очереди на лечение, то есть ещё не поступи-ли на лечение, объективные признаки ремиссии обнаруживались гораздо чаще, чем у пациентов, уже проходивших лечение. Как тут не вспомнить слова психиатра Шальтенбранда, который утверждал, что при множественном склерозе психотерапевтические процедуры только вредят пациенту, коль скоро процентный показатель случаев терапевтической ремиссии ниже процентного показателя случаев самопроизвольной ремиссии.

Для того чтобы понять, почему так происходит, достаточно отбросить предрассудки, которыми проникнуто наше представление об этиологии. Считается, что залогом эффективности психотерапии, в особенности психоаналитической терапии, является то, что она, в отличие от неспецифической терапии, направлена на выявление и устранение причин невротических расстройств. Однако все эти пресловутые комплексы, конфликты и психические травмы, выявление которых считается ключевым фактором успеха во всех случаях излечения пациентов с помощью патогенетических методов психотерапии, лишь кажутся опасными патогенными факторами. Мои сотрудники сопоставили произвольную выборку историй болезни пациентов, проходивших лечение на нашем неврологическом отделении, с произвольной выборкой историй болезни пациентов психотерапевтической амбулатории и доказали, что в историях болезни наших пациентов фигурирует гораздо больше комплексов, конфликтов и психических травм, и, по нашему мнению, это объясняется тем, что мы учитываем все осложнения, которыми может сопровождаться неврологическое заболевание. Комплексы, конфликты и психические травмы нельзя назвать патогенными факторами хотя бы потому, что их можно выявить у любого человека. В действительности, они являются не патогенными факторами, а патогномоническими признаками, то есть не причинами, а симптомами заболевания. Комплексы, конфликты и психические травмы, которые выявляются в ходе анамнеза, можно уподобить морскому рифу, который обнажается только во время отлива. То, что риф выступает из воды при отливе, не означает, что риф вызывает отлив. Так и в процессе психоанализа происходит активизация комплексов, то есть выявляются симптомы невротического расстройства. Что же касается психического напряжения или, по определению Ганса Селье, стресса, который вызывают конфликты и психические травмы, то широко распространённое представление о том, что стресс вреднее для здоровья, чем релаксация, является заблуждением. На самом деле стресс в умеренных дозах, — скажем, напряжённый и увлечённый труд, — может быть даже полезен для здоровья. Вряд ли кому-то ещё довелось испытать такой сильный стресс, какой пережили заключённые в Освенциме, а ведь там вообще никто не страдал типичными психосоматическими заболеваниями, которые обычно списывают на стресс.

Мало того что комплексы не являются патогенными факторами, так они ещё представляют собой побочный эффект лечения. Эмиль А. Гутхейль и Й. Эренвальд доказали, что в сновидениях пациентов, проходящих курс анализа у фрейдистов, прослеживаются мотивы, связанные с эдиповым комплексом, а в сновидениях тех пациентов, которых лечат по методу Адлера или Юнга, фигурируют, соответственно, конфликты на почве борьбы за власть или архетипы. В наше время сновидения пациентов уже нельзя считать точным отражением бессознательных переживаний, ведь даже видные психоаналитики признают, что тональность сновидений пациента меняется в соответствии с подходом лечащего врача к их толкованию. «Лечебный эффект от психоанализа, по сути, обусловлен внушением, — пишет Йозеф Бёрце. — Пациент никогда бы не догадался, какую пользу может принести ему выявление бессознательных комплексов, если бы психоаналитик сам не объяснял ему, зачем это делается. Впрочем, сейчас основные идеи психоанализа так широко известны, что уже сама готовность человека пройти курс лечения у психоаналитика свидетельствует о том, что он попал под влияние психоанализа и внушил себе, что психоаналитическая терапия ему поможет»{12}. «Процесс внушения начинается ещё до того, как психотерапевт вступает в диалог с пациентом, — отмечает М. Пфланц. — Если бы мы осознали, что психотерапия, как утверждал ещё Стоквис, почти никогда не обходится без внушения, мы, наверное, перестали бы предвзято относиться к внушению».

Наряду с внушением важным фактором лечения является и сама возможность выговориться на психотерапевтическом сеансе, поскольку не только «разделённое» горе, но и горе, которым ты просто «поделился» с другим человеком, — это уже полгоря. В подтверждение своих слов я могу привести такой пример. Однажды ко мне обратилась американская студентка и принялась изливать мне свою душу. Вот только изъяснялась она на таком ужасном сленге, что я не мог понять ни слова из её исповеди. Опасаясь, что она заметит моё смущение, я направил её к моему американскому коллеге под предлогом того, что ей нужно сделать электрокардиограмму, и назначил ей приём на другой день. Электрокардиограмму она делать не стала, да и ко мне на приём больше не приходила. Немного погодя я случайно встретил её на улице и выяснил, что, выговорившись у меня на сеансе, она сразу испытала облегчение и стала спокойнее относиться к каким-то неприятным перипетиям, из-за которых до этого сильно переживала. А я ведь до сих пор не знаю, о чём она говорила на сеансе!

Считается, что психоанализ способствует изменению динамики аффективных процессов и преобразованию энергии влечений, но если психоаналитикам и удаётся достичь успеха в лечении, то только благодаря тому, что, в действительности, под влиянием психоанализа происходит переворот в мировоззрении пациента. Кроме того, катализатором лечебного процесса являются человеческие отношения. Даже так называемый перенос — это всего лишь особый способ общения, вот почему Роттхаус и не считает перенос непременным условием психотерапии. Подобно переносу, переворот в мировоззрении, который является целью экзистенциального анализа, не может происходить только на интеллектуальном и рассудочном уровнях. Понятно, что такая экзистенциальная метаморфоза происходит на глубоком эмоциональном уровне и представляет собой всеобъемлющее переживание, охватывающее всю личность человека. Труднее понять, почему все психотерапевтические методики разработаны с таким расчётом, чтобы во что бы то ни стало избежать подобной экзистенциальной метаморфозы. Впрочем, мы уже говорили о том, что эффективность лечения почти не зависит от того, какие методы применяет психотерапевт. Что можно назвать решающим фактором лечения, так это отношения между врачом и пациентом. Известно много случаев из психоаналитической практики, которые свидетельствуют о том, что порой именно отказ от роли стороннего наблюдателя даёт психоаналитику возможность оказать решающее влияние на состояние пациента. Вот уже полвека мы грезим о механике души и технике психотерапии. По-моему, пришла пора пробудиться ото сна и понять, что душа не сводится к совокупности психических механизмов, а душевные недуги невозможно исцелить с помощью технических ухищрений.


Логотерапия


Нужно сразу отметить, что логотерапия, за исключением тех случаев, когда она применяется для лечения ноогенных неврозов, не является этиотропной, патогенетической терапией неврозов. Вот что пишет о логотерапии Эдит Вайскопф-Джоэлсон, профессор университета штата Джорджия, в своей статье «Заметки о венской психиатрической школе»{13} : «Не исключено, что неврозы действительно обусловлены конфликтами, возникающими на почве влечений в раннем детстве, как гласит психодинамическая теория. Но это не означает, что при лечении взрослых пациентов решающим фактором терапии не может быть переориентация на осознание смысла и значения жизни». В общем, при логотерапии человек излечивается благодаря стремлению выполнить своё предназначение в жизни, которое порой раскрывается пациенту лишь в ходе экзистенциального анализа.

«К сожалению, в наши дни “настоящей” психотерапией принято считать психоанализ. Приверженцы этой идеи руководствуются заведомо ошибочным представлением о том, что любой невроз обусловлен ранними детскими переживаниями и глубоко укоренён в личности больного, поэтому для лечения невротиков подходит только психоанализ, а все остальные психотерапевтические процедуры — это лишь неравноценная замена психоанализа, некая полумера и своего рода самообман. Такое опасное заблуждение могло родиться только в замкнутом сообществе психоаналитиков, которые полностью отмежевались от медицины». Так полагает немецкий психиатр Иоган Генрих Шульц{14}.

Психотерапевтические методы, не имеющие никакого отношения к психоанализу, тоже доказали свою эффективность. Я имею в виду прежде всего психотерапию, основанную на принципах бихевиоризма и рефлексологии. Впрочем, степень эффективности этих методов лечения могла бы возрасти, если бы психотерапия поднялась на человеческий уровень. О том, как это усиливает потенциал психотерапии, можно судить по логотерапии, которая, по мнению Н. Петриловича{15}, выходит за рамки лечения неврозов и, в отличие от других видов психотерапии, затрагивает саму суть человека. И действительно, психоаналитик считает невроз результатом развития определённых психодинамических процессов и поэтому пытается в лечебных целях спровоцировать развитие других психодинамических процессов, в частности, процесса переноса. Бихевиористы, в свой черёд, считают невроз результатом развития процесса выработки определённых условных рефлексов и пытаются излечить пациента путём корректировки условных рефлексов. Что же касается логотерапевта, то он рассматривает человеческие аспекты болезни, а это даёт возможность использовать при лечении сугубо человеческие факторы.

Нет таких психотерапевтических методов, которые подходят для лечения всех пациентов, как нет и таких психотерапевтов, которые могут с равным успехом применять любой метод лечения. Это в полной мере относится и к логотерапии. Словом, логотерапия — это не панацея.

Если Дж. Х. Р. Вандерпас полагает, что «логотерапевт может обойтись и без психоанализа», то Э. К. Ледерман из амбулаторного лечебного центра в Мальборо считает, что наряду с экзистенциальным анализом следует назначать курс психоанализа, который порой является предпосылкой успешной логотерапии. Иного мнения придерживается Г. Р. Гейер, который заявляет: «Многие ошибочно полагают, что в ходе психоаналитического лечения за фазой анализа следует фаза синтеза. Заблуждается тот, кто думает, что в процессе психоанализа психику или “душевный аппарат”, по определению Фрейда, сначала разбирают, а потом заново собирают, как механизм. Если психоаналитик с самого начала и на протяжении всего лечения, в том числе и в критические моменты, не сохраняет целостное представление о пациенте и его скрытой индивидуальности, он пренебрегает главным принципом лечения. Тот, кто считает, что анализ можно отделить от синтеза, пребывает в плену ортодоксального фрейдизма». Вот и А. Мэдер клятвенно заверяет: «Нет в психоанализе такого правила — “сначала анализ, потом синтез”». «Я никак не могу взять в толк, почему в дом нужно заходить только через подвал, а ремонт всегда нужно начинать снизу», — недоумевает Франц Яхим{16}. Однако мы помним, что сам Фрейд написал по поводу психоанализа Людвигу Бинсвангеру: «В здании психики я никогда не поднимался выше подвала и первого этажа».

Едва ли можно согласиться с тем, что экзистенциальному анализу всегда должен предшествовать курс психоанализа. Приведу в пример два случая из практики.

Джудит К. страдала с тринадцатилетнего возраста ярко выраженной агорафобией. Она уже обращалась за помощью к авторитетным психотерапевтам. Один психотерапевт назначил ей сеанс гипноза, другой провёл диагностический анализ с применением наркотических средств. В психиатрической клинике её неоднократно пытались лечить с помощью электрошока. Но ей ничего не помогало. Сотрудница нашей клиники доктор Кокурек провела с пациенткой двухнедельный курс логотерапии, после чего эта женщина, которая целых тринадцать лет боялась одна выходить из дома, впервые смогла прогуляться по улице без провожатого. Всего через месяц пациентку выписали из больницы. За тот период, в течение которого она периодически проходила медицинское освидетельствование, у неё не было отмечено ни одного рецидива фобии. Более того, на одной консультации выяснилось, что у неё после четырёхлетнего перерыва возобновились сексуальные отношения с мужем. Мы бы ошиблись, если бы решили, что невроз развился у неё вследствие полового воздержания. В действительности, половое воздержание явилось не причиной, а следствием невроза, так что возобновление сексуальных отношений следует рассматривать как побочный эффект терапии.

Рассмотрим ещё один похожий случай из практики. Госпожа Эдда Р. на протяжении четырнадцати лет страдала неврозом навязчивого состояния в тяжёлой форме. У себя дома она периодически осматривала всю мебель и дёргала за ручки выдвижных ящиков, чтобы проверить, крепко ли они заперты, причём так усердствовала, что то и дело сбивала в кровь костяшки пальцев и ломала ключи, пытаясь провернуть их в замочной скважине. После госпитализации она поступила на лечение к логотерапевту доктору Эве Коздере. Всего через два дня после начала лечения она полностью избавилась от своего болезненного пристрастия. Примечательно, что только после этого она призналась, что в детстве, когда ей было пять лет, брат сломал её любимую куклу, после чего она стала прятать от него свои игрушки. Когда ей было уже шестнадцать лет, сестра повадилась брать тайком её одежду, поэтому она стала запирать свой гардероб. Как мы видим, даже в тех случаях, когда невроз действительно обусловлен психической травмой, полученной в детстве или в подростковом возрасте, выявление этой травмы, которое считается ключевым фактором лечения в рамках психоаналитической терапии, порой создаёт лишь видимость успешного лечения, а настоящий успех в лечении достигается иным путём.

Разумеется, необходимо в первую очередь учитывать все потенциальные психические факторы заболевания. Но не стоит искать причины невроза исключительно в психической сфере. А ведь сейчас это происходит сплошь и рядом. Из-за этого пациентам часто ставят ошибочный диагноз, поскольку нервное расстройство может быть обусловлено не только психическими, но также соматическими и ноэтическими процессами. В психоанализе не учитываются сразу две категории этиологических факторов. Шоры теории, сужающие кругозор психоаналитика, расположены не по бокам, а сверху и снизу. Вот почему психоаналитики упускают из вида то обстоятельство, что невротические расстройства могут быть обусловлены ноогенными и соматическими нарушениями.

Рассмотрим для начала соматические факторы нервных расстройств на примере случая из практики. Как-то раз я осматривал в одном санатории лежачую больную по просьбе её лечащего врача. На протяжении пяти лет её безуспешно пыталась лечить врач-психоаналитик. В конце концов, терпение пациентки лопнуло, и она предложила психоаналитику прекратить лечение. В ответ психоаналитик заявила, что о прекращении лечения не может быть и речи, потому что она даже не успела приступить к лечению, а лишь пыталась все эти годы сломить психологическое сопротивление пациентки. Я назначил пациентке курс инъекций ацетата дезоксикортикостерона и, спустя несколько месяцев, узнал от её лечащего врача, что у неё полностью восстановилась трудоспособность, она смогла продолжить занятия в университете и защитить диссертацию. Оказалось, что развившийся у неё синдром деперсонализации был лишь симптомом гипофункции коры надпочечников.

Хотя деперсонализация в сочетании с нарушением концентрации внимания и забывчивостью считается типичным «психодинамическим синдромом», такие симптомы могут появляться и на фоне гипофункции коры надпочечников. На примере следующего случая из практики я собираюсь показать, что при гиперфункции щитовидной железы может развиться агорафобия, причём это нервное расстройство нередко является единственным признаком соматической дисфункции. В первом случае я бы рекомендовал применять ацетат дезоксикортикостерона, а во втором случае — метансульфонат дигидроэрготамина. Однажды к нам направили на лечение пациентку, которая несколько месяцев наблюдалась и проходила терапию в другой клинике. Как значилось в её диагнозе, она страдала психогенным расстройством, развившимся на почве неразрешимого конфликта с мужем. Как вскоре выяснилось, никаким психогенным расстройством она не страдала. В действительности у неё развился псевдоневроз на фоне гиперфункции щитовидной железы. После короткого курса инъекций метансульфоната дигидроэрготамина все невротические симптомы исчез-ли, пациентка выздоровела и смогла уладить свой конфликт с мужем. В общем, супружеский конфликт был налицо, но причиной болезни послужил отнюдь не он, так что её расстройство нельзя было назвать психогенным. Если бы любой супружеский конфликт оборачивался нервным расстройством, то, наверное, у 90% женатых людей развился бы невроз на этой почве.

Вместе с тем, следует отметить, что такие соматические нарушения, как гиперфункция щитовидной железы, не являются непосредственной причиной развития фобии, в частности, агорафобии. Просто они способствуют повышению степени тревожности, поэтому больной становится мнительным. Психотерапевты знают, что мнительность развивается по определённой схеме: однажды у пациента возникает какой-то безобидный симптом, который вскоре исчезает, и с тех пор пациент начинает со страхом ожидать повторного появления этого симптома. Под влиянием страха степень выраженности симптома возрастает, а это вселяет в пациента ещё больший страх. Так пациент попадает в порочный круг, в своего рода кокон, из которого невозможно выбраться. Если желание порождает мысль, то страх порождает болезнь. По сути, в таких случаях мнительность и является патогенным фактором, поскольку именно из-за мнительности симптом приобретает стойкий характер. При проведении логотерапии мы учитываем и психические, и соматические факторы заболевания. Наряду со специфическим медикаментозным лечением, направленным на устранение причин тревожности, логотерапевт стремится избавить пациента от мнительности, применяя метод парадоксальной интенции. Таким образом мы стараемся разомкнуть порочный круг невроза сразу с двух сторон.

Спрашивается, отчего пациент становится мнительным? Как правило, это происходит из-за того, что ему внушает страх сама мысль о возможном приступе фобии и его последствиях. Пациент боится, что от страха он может упасть в обморок, у него может случиться инсульт или инфаркт. Во избежание страха человек, страдающий агорафобией, старается вообще не выходить из дома. Такова типичная агорафобическая реакция на страх. В рамках клинической логотерапии формы невротических расстройств классифицируются по типу невротической реакции.

Если пациент, страдающий фобией, опасается приступов фобии, то больному неврозом навязчивого состояния внушает страх мысль о том, что у него может внезапно возникнуть навязчивая идея. Именно из-за такой реакции складывается типичная клиническая картина невроза навязчивого состояния. Больной опасается появления навязчивых идей, поскольку считает их предзнаменованием, а то и признаком психоза или боится поддаться навязчивым побуждениям. В отличие от человека, страдающего фобией, больной неврозом навязчивого состояния не стремится избежать страха, а старается побороть навязчивые побуждения. Если больной фобией бросается наутёк от страха, то больной неврозом навязчивого состояния от страха бросается в атаку. Во многих случаях такая реакция на страх и является главным патогенным фактором.

У многих пациентов, страдающих нервными расстройствами, выявляется врождённая психопатия. Например, на почве ананкастической психопатии могут сами собой развиваться те или иные фобии, характер которых зависит от обстоятельств. Ананкастическая психопатия, на которой зиждется невроз навязчивого состояния, обусловлена не духовной, а психической индивидуальностью пациента. Пациент зависит от своей психической индивидуальности и вместе с тем не может контролировать психические процессы, а тем более свою реакцию на навязчивое состояние. Логотерапевт стремится дать пациенту бoльшую независимость, расширяя зазор между его человеческой индивидуальностью и болезнью. Речь идёт не о симптоматической терапии, а о воздействии на личность пациента с целью изменения его отношения к симптому. Вот почему логотерапию с полным правом можно назвать психотерапией, ориентированной на личность.

Типичная фобическая реакция и типичная обсессивная реакция отличаются от типичной невротической реакции на сексуальное расстройство. Когда человек по той или иной причине начинает испытывать беспокойство по поводу своих сексуальных способностей, реакцией на эти опасения становится либо усиленное стремление добиться удовлетворения, либо усиленная рефлексия во время полового акта. Для того чтобы добиться удовлетворения, человек действует по определённой сексуальной программе. Однако удовлетворения нельзя добиться, поскольку оно является, так сказать, побочным, самопроизвольным эффектом сексуальной активности. Более того, чем настойчивее человек стремится к удовольствию, тем меньше удовольствия доставляет ему сексуальная близость.

Если страх превращает пугающие мысли в реальность, то слишком сильное желание мешает получить желаемое.

Зная об этой закономерности, логотерапевт старается убедить пациента в том, что ему нужно хотя бы на долю секунды захотеть, чтобы с ним произошло именно то, чего он так боится. Благодаря этому можно, по крайней мере, нейтрализовать страх, вызванный предчувствием опасности.


Парадоксальная интенция


Метод парадоксальной интенции был впервые описан в 1939 году в моей статье «Медикаментозное лечение в качестве вспомогательного средства при психотерапии неврозов». Примеры практического применения этого метода приведены в моих книгах «Теория и терапия неврозов», «Психотерапевтическая практика», «Человек в поисках смысла» и «Душепопечительство во врачебной практике». Здесь я хотел бы сделать упор на неопубликованные материалы.

Вот что пишет мне Спенсер М., мой читатель из калифорнийского города Сан-Диего: «Через два дня после того, как я прочёл вашу книгу “Человек в поисках смысла”, мне выдался случай проверить логотерапию на практике. У нас в университете проходил цикл семинаров, посвящённых Мартину Буберу, и я принимал в них участие. На первом семинаре я постоянно со всеми спорил и меня прошиб пот. Я сразу подумал, что другие, чего доброго, заметят, что я весь взмок, и от страха стал потеть ещё сильнее. Тут я вспомнил, что в вашей книге говорится об одном враче, которому вы помогли избавиться от приступов потливости. У меня как раз был такой приступ. И хотя сам я довольно скептически отношусь к психотерапии, не говоря уже о логотерапии, в тот момент мне показалось, что сейчас самое время опробовать метод парадоксальной интенции. Помнится, вы порекомендовали тому врачу в следующий раз хорошенько напрячься и показать всем, как здорово он умеет потеть. Ваш совет звучал так: “Скажите себе: раньше я выдавал всего лишь один литр пота, а теперь выдам целых десять”. И когда мне снова предоставили слово, я подумал: “Ну-ка, Спенсер, покажи им, как надо потеть! Вот так, хорошо, давай-ка ещё поднатужься!”. И в следующий миг я почувствовал, что перестал потеть. Я чуть было не рассмеялся. Я и представить себе не мог, что метод парадоксальной интенции мне поможет, да ещё и так быстро. ”Надо же, сработало, — подумал я. — Наверное, в этом что-то есть”. А ведь я относился к логотерапии с предубеждением».

Мухаммед Садик описывает такой случай из своей практики: «У нас в клинике проходила курс лечения сорокавосьмилетняя женщина, которая страдала тремором. У неё так сильно тряслись руки, что она расплёскивала кофе или воду всякий раз, когда брала в руки чашку. Писать она была не в состоянии, читать ей было сложно, потому что она не могла ровно держать книгу перед глазами. Как-то раз за завтраком мы сидели за одним столом, и я заметил, что у неё начался приступ тремора. Я тут же решил прибегнуть к методу парадоксальной интенции. Сделал я это с юмором. Я сказал ей: “Давайте устроим небольшое соревнование по тремору?”. Она опешила: “Что значит соревнование по тремору?”. Я пояснил: “Ну, давайте проверим, у кого из нас руки будут дрожать сильнее и дольше”. Она сказала: “Так вы тоже страдаете тремором? А я и не знала!”. Я возразил: “Нет, тремором я не страдаю, но при желании могу потрясти руками. Вот, пожалуйста”. Я начал трясти руками, и она воскликнула: “Ого! Да у вас руки дрожат сильнее, чем у меня”. Она попыталась за мной угнаться, а я её подзуживал: “Быстрее, быстрее, поднажмите”. Наконец, она выбилась из сил и сказала: “Ну, всё, хватит, я больше не могу”. Она встала из-за стола, пошла к буфету и вернулась, держа в руках чашку кофе. У меня на глазах она спокойно выпила кофе, не расплескав ни капли. С тех пор всякий раз, когда у неё начинался приступ тремора, я предлагал ей: “Может быть, устроим соревнования по тремору?”. В ответ она говорила: “Давайте устроим”. И приступ всегда проходил».

Джордж Пинаммутил, врач из США, описывает такой случай: «Ко мне обратился молодой человек с жалобами на тик. Когда он пытался с кем-нибудь заговорить, он начинал непроизвольно моргать. В таких случаях его обычно спрашивали, что с ним случилось, а от этого он совсем терялся. Я направил его к психоаналитику. После нескольких психоаналитических сеансов он опять пришёл ко мне на приём и заявил, что не рассчитывает на помощь психоаналитика, поскольку тот даже не смог определить причину расстройства. Я дал пациенту такой совет: “В следующий раз, когда вы с кем-нибудь заговорите, постарайтесь моргать как можно сильнее. Покажите вашему собеседнику, как хорошо вы моргаете”. Он возмутился: “Вы что — с ума сошли? Мне же от этого станет только хуже!”. Вскоре он снова явился ко мне на приём, на сей раз в приподнятом настроении, и рассказал мне о том, что приключилось с ним на днях. По-началу он не собирался следовать моей рекомендации. Между тем тик досаждал ему всё сильнее, и вот как-то ночью он вспомнил о моём совете и подумал: “Я уже всё перепробовал, и мне ничего не помогло. Почему бы мне не последовать совету того врача. Хуже всё равно не будет”. На следующий день он вступил с кем-то в разговор и попытался как можно сильнее моргать. Каково же было его удивление, когда он заметил, что вообще не моргает. С тех пор он избавился от своего тика».

Вот что пишет мне сотрудник одного университета: «Чтобы меня приняли на одну должность, мне нужно было пройти собеседование. Я очень хотел получить эту должность, потому что тогда я смог бы перевезти жену и детей к себе в Калифорнию. Я изо всех сил старался произвести хорошее впечатление на приёмную комиссию и от этого разволновался. А когда я волнуюсь, у меня начинают дёргаться ноги, причём довольно заметно. Так случилось и на этот раз. Но я сразу сказал себе: “Сейчас я так напрягу эти чёртовы мышцы, что у меня ноги пойдут ходуном и сами пустятся в пляс. Пусть все решат, что я рехнулся. Сегодня эти чёртовы мышцы разойдутся вовсю. Это будут рекордные судороги”. И что бы вы думали?! За всё время собеседования ноги у меня ни разу не дёрнулись. Я получил эту должность и уже готовлюсь к приезду своей семьи».

Мухаммед Садик, которого я уже цитировал, описывает случай одной восьмидесятипятилетней пациентки, которая пристрастилась к снотворному, попала в больницу и поступила к нему на лечение. Он пишет: «В десять часов вечера пациентка вышла из своей палаты и попросила дать ей снотворное. Я ответил ей, что снотворного у нас, к сожалению, не осталось, а медсестра забыла заказать новую партию. “И как я теперь, по-вашему, смогу уснуть?” — возмутилась она. “Сегодня придётся обойтись без снотворного”, — сказал я. Через два часа она снова вышла из своей палаты и заявила: “Я не могу заснуть”. Тогда я дал ей такой совет: “А что если вы вернётесь в постель и попробуете перебороть сон!”. Она промолвила: “Я-то думала, что я одна тут сумасшедшая, а теперь смотрю — вы тоже”. — “Иногда бывает забавно почувствовать себя сумасшедшим, — сказал я. — Вы ведь меня понимаете?”. Она спросила: “Вы это серьёзно?” — “Что именно?” — переспросил я. “Вы всерьёз сказали, что мне нужно перебороть сон?” — поинтересовалась она. “Конечно, всерьёз, — ответил я. — Да вы попробуйте! Заодно посмотрим, сможете ли вы бодрствовать всю ночь. Хорошо?”. Она согласилась и ушла. Когда утром медсестра принесла в палату завтрак, она застала пациентку спящей».

Самые обычные люди на удивление часто и успешно используют метод парадоксальной интенции в жизни. Приведу в пример случай одной женщины, которая четырнадцать лет страдала агорафобией. Она прошла трёхгодичный курс традиционного психоанализа, который ей не помог. После двухгодичного курса гипнотерапии состояние её немного улучшилось. Но излечить её так и не удалось. Однажды её пришлось даже госпитализировать на полтора месяца. Сама она пишет: «За все эти четырнадцать лет не произошло никаких изменений к лучшему. Каждый день был для меня сущим адом». Однажды на улице её охватила паника, и она уже хотела вернуться домой, как вдруг вспомнила о рекомендациях, которые вычитала в моей книге «Человек в поисках смысла», и сказала себе: «Сейчас я покажу всем на улице, как я могу упасть в обморок от страха». В тот же миг страх пропал. Она спокойно дошла до супермаркета и выбрала там всё, что ей нужно было купить. Когда она подошла к кассе, её вдруг бросило в дрожь, и она покрылась испариной. Она остановилась и подумала: “Сейчас я покажу этому кассиру, как я умею потеть. То-то он удивится”. Она вышла из магазина, пошла домой и только тут заметила, что не испытывает никакого страха. С тех пор она стала при необходимости пользоваться методом парадоксальной интенции. Спустя всего несколько недель она уже так легко справлялась со страхом, что ей и самой не верилось, что когда-то она страдала агорафобией.

На симпозиуме по логотерапии, который был организован в рамках шестого международного психотерапевтического конгресса, доктор Герц из США, главный врач Государственной больницы штата Коннектикут, представил ряд интересных историй болезни.

К нему поступила на лечение сорокапятилетняя женщина. Пациентка была замужем и растила шестнадцатилетнего сына. На протяжении двадцати четырёх лет она страдала тяжелейшим фобическим синдромом: у неё наблюдались симптомы клаустрофобии и агорафобии, она боялась высоты, боялась ездить на лифте, боялась ходить по мостам и т. п. Все эти двадцать четыре года её пытались лечить всевозможными психотерапевтическими методами. Несколько раз она прошла полный курс долгосрочной психоаналитической терапии. Последние четыре года она провела в клинике. Пациентка принимала успокоительные средства, но всё равно постоянно находилась в крайне возбуждённом состоянии. Полуторагодичный курс психоаналитической терапии, который она прошла у опытного аналитика, не принёс желаемого результата. Первого марта 1959 года за её лечение взялся доктор Герц, который решил применить метод парадоксальной интенции. Через пять месяцев пациентка, которая целых двадцать четыре года страдала от фобического синдрома, избавилась от всех симптомов. Вскоре её выписали из клиники. С тех пор она благополучно живёт со своей семьёй и здравствует.

А вот случай невроза навязчивого состояния. К доктору Герцу поступил на лечение пятидесятишестилетний женатый мужчина, адвокат; его восемнадцатилетний сын ко времени начала лечения уже учился в колледже. Вот уже семнадцать лет пациента преследовали навязчивые идеи. Всё началось с того, что однажды у него внезапно закралась страшная мысль: а что если в своей налоговой декларации он занизил сумму подоходного налога на триста долларов и обманул налоговую инспекцию? Хотя он прекрасно знал, что заполнил налоговую декларацию правильно, ему никак не удавалось отделаться от этой навязчивой идеи. Он живо представлял себе, что против него возбудят уголовное дело по обвинению в мошенничестве, арестуют его, будут писать о нём в газетах и лишат его права заниматься адвокатской практикой. Он уехал в санаторий, где его сначала лечи-ли психотерапевтическими методами, а затем провели двадцать пять сеансов электрошока. Но всё тщетно. К тому времени состояние его настолько ухудшилось, что ему пришлось закрыть свою адвокатскую контору. Бессонными ночами его одолевали навязчивые идеи, которые множились день ото дня. «Стоило мне отделаться от одной навязчивой идеи, как у меня тут же возникала другая», — рассказывал он доктору Герцу. Больше всего его изводила мысль о том, что он может не заметить, как истечёт срок действия его многочисленных страховых полисов. Он то и дело доставал полисы из специального стального сейфа, в котором они хранились, внимательно их просматривал, затем аккуратно перевязывал шнурком каждую папку с документами и снова запирал их в сейфе. Дошло до того, что он отправился в Лондон и заключил со страховой компанией «Ллойд» индивидуальный договор страхования от непреднамеренных ошибок, которые он мог ненароком допустить в ходе юридической практики. Впрочем, вскоре ему пришлось вообще отказаться от юридической практики. Из-за обострения невроза навязчивого состояния пациента поместили в психиатрическую клинику Мидлтауна. В этой клинике доктор Герц и приступил к лечению пациента с помощью метода парадоксальной интенции. На протяжении четырёх месяцев доктор Герц трижды в неделю проводил с ним сеансы логотерапии. На каждом сеансе доктор Герц советовал пациенту настраивать себя таким образом: «Плевать я хотел на всё. К чёрту педантизм! Мне всё равно — пусть меня арестуют. Чем раньше, тем лучше! Ну, допущу я ненароком ошибку. Чего мне бояться? Пожалуйста, арестовывайте меня, да хоть три раза на дню! Тогда я хоть получу назад свои денежки — кругленькую сумму, которую я выложил страховым агентам в Лондоне». Вскоре пациент уже буквально жаждал наделать побольше ошибок и вознамерился как можно сильнее запутать свои дела, чтобы доказать своей секретарше, что он «величайший растяпа на свете». По мнению доктора Герца, на пациента так подействовала невозмутимость, с которой врач давал ему свои странные рекомендации, что он не просто задался целью совершить ошибку, но и воспринимал эту парадоксальную интенцию с юмором. Доктор Герц, разумеется, старался подыграть пациенту. Когда пациент приходил к нему на приём, доктор Герц восклицал: «Ба! Кого я вижу! Так вы ещё на свободе? А я-то решил, что вас уже засадили за решётку. Я даже газеты просматривал. Думаю, дай гляну, не пишут ли там чего о жутком скандале, который из-за вас разразился». В ответ пациент обычно хохотал и по примеру врача начинал подшучивать над своим неврозом: «Да и наплевать. Пусть арестовывают. В худшем случае из-за этого обанкротится страховая компания». Через год после завершения лечения пациент сказал доктору Герцу: «Этот метод, который вы называете парадоксальной интенцией, сработал. Честно говоря, это чудо какое-то. За четыре месяца вам удалось сделать из меня нормального человека. И хотя время от времени у меня возникают кое-какие прежние опасения, теперь я могу живо от них избавиться, потому что знаю, как себя контролировать!».

Метод парадоксальной интенции я начал применять ещё в 1929 году{17}, но сам этот термин впервые появился в моей работе, опубликованной в 1947 году{18}. Некоторые психотерапевты, практикующие бихевиористскую терапию, отмечают явное сходство моего метода с разработанной позднее бихевиористской методикой лечения. Неслучайно именно психотерапевты бихевиористы первыми решили экспериментальным путём проверить эффективность метода парадоксальной интенции. В ходе эксперимента профессора психиатрической клиники при Университете Макгилла Л. Шойом, Х. Гарса-Перес, Б. Л. Ледвидж и К. Шойом выбирали хронических невротиков с двумя одинаково сильными симп- томами невроза навязчивого состояния и с помощью метода парадоксальной интенции оказывали целенаправленное воздействие на один из двух симптомов, на так называемый «симптом-мишень», не воздействуя на другой «контрольный» симптом. В течение нескольких недель у всех больных исчезли лишь те симптомы, на которые оказывалось целенаправленное воздействие, причём ни в одном случае взамен исчезнувших симптомов не развились новые{19}.

Моим сотрудникам Курту Кокуреку и Эве Коздере при лечении больных с застарелым неврозом навязчивого состояния удалось с помощью метода парадоксальной интенции в кратчайшие сроки вернуть всем своим пациентам работоспособность. Судя по этим результатам, так называемая краткосрочная психотерапия может быть вполне эффективным средством лечения.

Кроме того, следует отметить, что, по мнению Шульца, «все разговоры о том, что при быстром излечении вместо исчезнувших симптомов всегда развиваются новые симптомы или возникают какие-то иные психические отклонения, совершенно беспочвенны»{20}. Однако это не означает, что с помощью логотерапии всегда можно добиться успеха в столь же короткие сроки. Просто я привёл в пример самые показательные случаи.


Дерефлексия


Типичной реакцией на сексуальное расстройство, развившееся на нервной почве, является стремление добиться удовольствия. Так люди, страдающие сексуальными расстройствами, и попадают в порочный круг. Чем настойчивее они стремятся к удовольствию, стимулируя свою половую потенцию или стараясь испытать оргазм, тем меньше удовольствия доставляет им сексуальная близость. Такая гиперинтенция, одержимость удовольствием оборачивается гиперрефлексией: во время полового акта человек начинает следить за собой, внимательно наблюдает за реакцией партнёра и окончательно лишается непосредственности.

Приведу пример: к нам в клинику обратилась одна женщина с жалобами на фригидность. Я буду называть её — госпожа С. В детстве она подверглась сексуальному насилию со стороны родного отца. В соответствии с эвристическими принципами мы не принимаем сексуальную травму как данность, а интересуемся в ходе опроса у самих пациенток, считают ли они, что сексуальное растление травмировало их психику. Эта пациентка полагала, что психосексуальная травма сказалась на её отношении к сексу, причём саму травму она явно воспринимала сквозь призму весьма поверхностных знаний о психоанализе, которых она набралась на одной публичной лекции. «Такое не проходит бесследно», — сказала она убеждённым тоном. Словом, налицо была мнительность. Из-за этой мнительности пациентка во время интимных контактов со своим половым партнёром всегда была «начеку». Госпожа С. хотела доказать своему партнёру и самой себе, что она полноценная женщина. Она внимательно следила за собой и поэтому не могла целиком сосредоточиться на своём партнёре. Уже одно это могло стать причиной аноргазмии. Чем больше внимания человек уделяет своим сексуальным ощущениям, тем меньше сексуальных ощущений он испытывает.

Если от патогенной гиперинтенции можно избавить пациента только с помощью парадоксальной интенции, то при гиперрефлексии пациенту, как мы полагаем, необходима дерефлексия. При гиперрефлексии всё внимание пациента сосредоточено на симптоме. Во многих случаях для того, чтобы устранить симптом, достаточно отвлечь внимание пациента от этого симптома. Так и произошло в случае госпожи С. Я сказал ей, что пока не могу взяться за её лечение, поскольку у меня слишком много дел, и предложил ей зайти ко мне месяца через два. Я заверил госпожу С., что в ходе лечения мы подробно обсудим все её сексуальные проблемы, и посоветовал ей пока не беспокоиться по поводу аноргазмии, а просто целиком сосредоточиться на своём половом партнёре. Вскоре я убедился в том, что поступил правильно. Мои ожидания оправдались. Всего через два дня пациентка пришла ко мне на приём и заявила, что она здорова. Благодаря дерефлекции пациентка впервые в жизни смогла испытать оргазм, и для этого ей понадобилось всего лишь отвлечься от своих ощущений и целиком ввериться партнёру!

Дело в том, что пациентка была одержима идеей оргазма. В рамках логотерапии такая одержимость обозначается термином «гиперинтенция». Как правило, гиперинтенция сопровождается гиперрефлексией, при которой всё внимание человека сосредоточено на самом половом акте. Болезненная гиперинтенция и парализующая гиперрефлексия смыкаются в тот порочный круг, из которого никак не может выбраться пациент. Госпоже С. удалось вырваться из этого порочного круга только благодаря дерефлексии.

Что же касается импотенции, то прежде всего нужно выяснить, почему мужчина может быть «одержим» своей половой потенцией до такой степени, что доводит себя до полового бессилия. Судя по результатам моих исследований, мужчины, страдающие импотенцией, воспринимают половой акт как вызов. Для них половой акт — это задача, с которой они должны справиться. Словом, половая близость носит для них «императивный характер». Порой мужчине приходится совершать половой акт под давлением обстоятельств, порой мужчина сам заставляет себя «отрабатывать» эту повинность, поскольку он, так сказать, действует по определённой сексуальной программе. Иногда это происходит из-за того, что мужчине попадается слишком требовательная сексуальная партнёрша, причём женщине достаточно просто проявить сексуальную инициативу, чтобы вызвать реакцию отторжения у мужчины, неуверенного в своих сексуальных способностях. В принципе, для человека это вполне естественно. Да и не только для человека. Помнится, Конрад Лоренц рассказывал, что он сумел так выдрессировать самку бойцовой рыбки, что та в процессе любовной игры решительно поплыла навстречу самцу, хотя обычно самка бойцовой рыбки заманивает самца, делая вид, что уплывает от него. Самец, по словам Лоренца, «отреагировал на это как человек» — он вмиг лишился способности к спариванию.

Кроме того, современного человека провоцируют на проявление сексуальности ещё два фактора. Прежде всего нужно отметить, что в обществе конкуренции одним из показателей конкурентоспособности человека считается высокая сексуальная продуктивность. Испытывая на себе психологическое давление со стороны людей своего круга, мужчины изо всех сил стараются продемонстрировать свою половую потенцию, а женщины прилагают усилия для того, чтобы добиться оргазма. Даже если человеку удаётся сохранить некоторую естественность вопреки давлению со стороны своего социума, он рискует окончательно её лишиться под влиянием индустрии развлечений и полового просвещения. С помощью различных ухищрений представители этой индустрии внедряют в массовое сознание стереотип потребительского отношения к сексу, пользуясь возможностями, которые предоставляют им средства массовой информации. Как ни странно, современные молодые люди слепо идут на поводу у пропаганды и увлекаются «сексуальной революцией», не замечая, что ими манипулирует крупный капитал. Противникам ханжества стоило бы выразить протест и против деятельности тех лицемеров, которые ради корысти выдают порнографию то за произведение искусства, то за просветительские материалы.

В последнее время многие исследователи, в частности Гинсберг, Фрош, Шапиро и Стюарт, указывают в своих публикациях на то, что растёт число молодых мужчин, страдающих нарушениями половой потенции, и усматривают связь между этим явлением и тем обстоятельством, что благодаря контрацептивам и «эмансипации» женщины получили возможность взять на себя роль инициаторов сексуальной близости. Так что их выводы вполне согласуются с высказанными мною соображениями по поводу «императивного характера» сексуальных контактов.

Если при гиперрефлексии применяется логотерапевтический метод дерефлексии, то для избавления пациента от гиперинтенции, которая в значительной степени способствует ослаблению потенции, используется другой логотерапевтический метод, разработанный и описанный мною ещё в 1947 году{21}. Логотерапевт рекомендует пациентам при сексуальном контакте «не следовать заданной программе полового акта, а ограничиваться предварительными ласками, не выходя за рамки так называемой сексуальной прелюдии». Заодно логотерапевт просит пациента предупредить свою партнёршу о том, что пока ему категорически противопоказана непосредственная сексуальная активность, поэтому им придётся воздерживаться от полового акта до тех пор, пока врач не снимет свой запрет. Логоторепевт рассчитывает на то, что после этого партнёрша сама постарается не подвергать пациента сексуальному прессингу. После того как пациент избавляется от этого психологического прессинга, он по собственной воле начинает постепенно расширять спектр предварительных ласк, но ему приходится по мере сил воздерживаться от непосредственного полового акта. В результате всё происходит само собой.

Уильям С. Саакян и Барбара Жаклин Саакян{22} полагают, что результаты исследований, проведённых Мастерсом и Джонсоном, вполне согласуются с нашими данными. Да и терапевтический метод, разработанный в 1970 году Мастерсом и Джонсоном, во многом напоминает вышеописанную методику, которую я предложил ещё в 1947 году. Впрочем, пора подкрепить наши соображения примерами из практики.

Внушая пациенту мысль о том, что ему категорически противопоказана непосредственная сексуальная активность, врач избавляет его от гиперинтенции, от «одержимости» идеей полового акта. Но этот приём срабатывает лишь в том случае, если сам пациент и его партнёрша не догадываются об ухищрениях врача. О том, какие чудеса изобретательности приходится порой демонстрировать врачу, можно судить по одному случаю из практики, о котором мне поведал мой бывший ученик Мирон Дж. Хорн. Вот что он пишет: «Ко мне обратилась молодая супружеская пара. Муж страдал импотенцией. Жена постоянно твердила ему, что он плохой любовник, и даже грозилась завести роман на стороне, чтобы хоть раз испытать сексуальное удовлетворение. Я порекомендовал им каждый вечер хотя бы один час лежать вдвоём в постели в обнажённом виде и заниматься чем угодно, но только не сексом. Через неделю они снова пришли ко мне на приём и рассказали, что изо всех сил старались выполнить мои рекомендации, но, “увы”, три раза не смогли удержаться от секса. Я сделал вид, что очень рассердился, и настоятельно попросил их впредь неукоснительно следовать моим рекомендациям. Через несколько дней они позвонили мне по телефону и признались, что опять сорвались и теперь каждый день несколько раз занимаются сексом. Через год они сообщили мне, что продолжают в том же духе».

Клод Фэррис, сексолог-консультант из Калифорнии, прислал мне описание одного случая из своей практики, который свидетельствует о том, что метод парадоксальной интенции можно с успехом применять при лечении вагинизма. Он занимался лечением женщины, которая получила воспитание в католическом монастыре, где её приучили считать секс тяжким грехом. Она обратилась к нему с жалобами на острые боли, возникающие у неё во время полового акта. Фэррис посоветовал ей в таких случаях не расслаблять вагинальные мышцы, а хорошенько напрячься, чтобы муж не мог ввести ей пенис во влагалище. Через неделю эта женщина явилась к нему на приём вместе с мужем и сообщила, что впервые за всё время супружеской жизни не испытала боли во время полового акта. С тех пор приступы вагинизма не повторялись.

Как мы видим, даже расслабления мускулатуры нельзя добиться путём прямого интенционального воздействия, но зато этого вполне можно добиться посредством парадоксальной интенции, ориентированной на напряжение. Дэвид Л. Норрис, мой ученик из Калифорнии, описывает в своей статье такой случай. В ходе научного эксперимента ему нужно было провести электромиографию добровольцев, чтобы снять показатели тонуса их мышц в расслабленном состоянии. Когда Норрис замерял тонус мышц у одного из добровольцев, стрелка электромиографа неизменно указывала на 50 микроампер. Этот молодой человек так старался добиться расслабления, так напрягал силу воли, что никак не мог расслабиться. Норрис потерял терпение и сказал ему: «Да вы, Стив, вообще не умеете расслабляться». Стив рассвирепел и выпалил: «К чёрту это ваше расслабление — плевать я на него хотел!». В тот же миг стрелка электромиографа упала с пятидесяти на десять микроампер, да так быстро, что Норрис сначала подумал, что отключился аппарат.


Стремление к смыслу


Как известно, в психоанализе не учитывается возможность соматического генеза и ноогенеза невротических расстройств. Между тем неврозы не всегда коренятся в эдиповом комплексе или в комплексе неполноценности; причиной развития неврозов могут быть ещё и муки совести, душевная неудовлетворённость и экзистенциальный кризис.

Как учит нас психоанализ, человек стремится к удовольствию, а значит, существует и принцип удовольствия. Индивидуальная психология учит нас тому, что человеком движет стремление к власти, которое принимает форму потребности в самоутверждении. Но ещё глубже в душе человека коренится другая потребность, которую я называю стремлением к смыслу. Человек изо всех сил стремится в полной мере выполнить своё предназначение в жизни.

Так, значит, человеком изначально движет вовсе не стремление к счастью? А ведь ещё сам Кант утверждал, что человек стремиться к счастью, и при этом оговаривался, что человеку следовало бы стремится и к тому, чтобы быть достойным счастья. Я бы сказал так: человек стремится не к самому счастью, а к тому, что создаёт условия для счастья. Когда создаются такие условия, ощущение счастья и удовлетворения возникает само собой. При лечении пациентов, страдающих сексуальными невротическими расстройствами, — нарушением потенции и фригидностью, — врач постоянно убеждается в том, что эти люди не могут почувствовать себя счастливыми именно из-за того, что забывают о необходимости создавать условия для счастья. Вот что является патогенным фактором. Отчего же это происходит? Человек забывает о необходимости создавать условия для счастья, если он полностью сосредоточен на самом ощущении счастья и удовлетворения. Прав был Кьеркегор, когда говорил, что дверь, ведущая к счастью, открывается наружу, и поэтому ломиться в неё бесполезно.

Как мы можем истолковать эту метафору? Сказанное означает, что в силу своей потребности в смысле человек стремится не только определить и выполнить своё предназначение в жизни, но и сблизиться с другой человеческой индивидуальностью, полюбить другую личность. Именно выполнение своего предназначения и любовь создают условия для счастья и удовлетворения. Невротик сбивается с этого пути и напрямик устремляется к счастью, подменяя стремление к смыслу стремлением к удовольствию. Если у нормального человека ощущение удовольствия возникает лишь в виде побочного эффекта при выполнении своего предназначения и благодаря близости с другим человеком, то для невротика удовольствие становится целью, самоцелью. Невротик одержим желанием испытать удовольствие. И чем сильнее он стремится к удовольствию, тем меньше он заботиться о создании условий для возникновения этого ощущения, поэтому «эффект удовольствия» и не возникает.

Что же касается расхожего представления о самореализации, то я смею утверждать, что человек способен реализовать свой потенциал лишь в той мере, в какой он выполняет своё предназначение в жизни. Я бы развил мысль Пиндара, который утверждал, что человек может стать лишь тем, кем он изначально является, и выразил её словами Ясперса: «Человек обретает себя благодаря делу, которое он считает своим призванием». Бумеранг возвращается к охотнику только в том случае, если охотник промахнулся. Так и человек изо всех сил стремится к самореализации только в том случае, если он не способен выполнить своё предназначение в жизни или не может даже понять, каково его предназначение.

То же самое можно сказать о стремлении к удовольствию и к власти. Если ощущение удовольствия является побочным эффектом, возникающим при выполнении своего предназначения, то власть служит средством достижения цели, когда для выполнения этого предназначения необходимы определённые общественные и экономические предпосылки. В каких же случаях человек добивается лишь «эффекта удовольствия» и ограничивается стремлением к обладанию тем средством достижения цели, которое именуют властью? Стремление к удовольствию, как и стремление к власти, возникает в результате подавления стремления к смыслу, а значит стремление к удовольствию и потребность в самоутверждении — это невротические побуждения. Вот почему Фрейд и Адлер, которые сделали все свои открытия при лечении невротиков, упустили из виду изначальное стремление человека к смыслу.

Времена подавления сексуальности, о котором писал Фрейд, уже миновали. Наступила новая эпоха — эпоха экзистенциальной фрустрации, разочарования в жизни. И сильнее всего от неутолённого стремления к смыслу страдает молодёжь. «Какой толк современному молодому человеку в чтении Фрейда или Адлера? — вопрошает Бэкки Лит, главный редактор студенческой газеты университета штата Джорджия. — У нас есть контрацептивы, благодаря которым мы можем свободно удовлетворять свои сексуальные потребности, так что сейчас уже нет нужды сдерживать свои сексуальные влечения по медицинским соображениям. И у нас есть власть. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на американских политиков, которые, как и старая коммунистическая гвардия в Китае, до смерти боятся молодёжи. Между тем, по словам Франкля, в современном обществе царит экзистенциальный вакуум, а признаком этого является ощущение скуки. Скука — это уже нечто иное, не правда ли? О том, что такое скука, мы все знаем не понаслышке. Ведь среди наших знакомых, наверняка, наберётся немало людей, которые беспрестанно жалуются на скуку, хотя им стоит лишь захотеть, и они получат всё, включая сексуальное удовлетворение и власть, о которых писали Фрейд и Адлер».

И действительно, в последнее время к психотерапевтам всё чаще обращаются пациенты, страдающие от ощущения внутренней опустошённости, которое я называю экзистенциальным вакуумом. Они жалуются на то, что жизнь кажется им совершенно бессмысленной. Не стоит думать, что такое происходит только на Западе. Как заявил чешский психиатр Освальд Выметал, «никакие границы не могут сдержать распространение ощущения бессмысленности жизни, этой современной болезни, которая поражает главным образом молодёжь как в капиталистических, так и в социалистических странах». Председательствуя на чехословацком неврологическом конгрессе, доктор Выметал с восхищением отозвался о заслугах Павлова и вместе с тем признал, что в условиях экзистенциального вакуума психиатр уже не может довольствоваться психотерапевтическими методами, основанными на теориях Павлова. О том, что экзистенциальный вакуум ощущается даже в развивающихся странах, свидетельствуют статьи Л. Л. Клицке{23} и Джозефа Филбрика{24}.

Ныне сбывается предсказание Пауля Полака, который ещё в 1947 году, выступая с докладом перед членами Общества индивидуальной психологии, высказал такую мысль: «Если бы были решены все социальные проблемы, на первый план впервые выдвинулись бы вопросы духа. Человек впервые понастоящему смог бы задуматься о своей сущности и осознать собственные экзистенциальные проблемы». Полаку вторит и Эрнст Блох: «Сегодня людям перепала возможность ещё при жизни задуматься о том, о чём прежде они думали лишь в смертный час».

Экзистенциальная фрустрация


Психиатры знают по собственному опыту, что в наши дни стремление к смыслу у многих людей остаётся неутолённым. Иными словами, люди страдают не только от сексуальной неудовлетворённости, от невозможности удовлетворить своё сексуальное влечение или влечение к удовольствию в широком смысле слова, но и от ощущения бессмысленности своей жизни, которое в рамках логотерапии обозначается термином «экзистенциальная фрустрация». В наше время ведущая роль в этиологии невротических расстройств принадлежит уже не комплексу неполноценности, а именно ощущению бессмысленности жизни. Наши современники страдают не столько от того, что чувствуют себя ущербными по сравнению с другими людьми, сколько от того, что не видят никакого смысла в своей жизни. Что же касается психических заболеваний, то на почве экзистенциальной фрустрации они развиваются, по крайней мере, ничуть не реже, чем на почве пресловутой сексуальной неудовлетворённости.

Человек, страдающий от экзистенциальной фрустрации, не знает, чем заполнить этот экзистенциальный вакуум. Шопенгауэр полагал, что человечество балансирует между нуждой и скукой. В последнее время скука представляет для всех нас, в том числе для неврологов, куда более серьёзную проблему, чем любая нужда. И нужда в так называемом сексуальном удовлетворении не является исключением. Скорее напротив — во многих случаях сексуальная неудовлетворённость обусловлена именно неутолённым стремлением к смыслу, ибо сексуальное либидо нагнетается только в условиях экзистенциального вакуума.

Все мы знаем выражение «скука смертная». Так вот, многие исследователи утверждают, что коренной причиной самоубийств является ощущение внутренней опустошённости, которое я называю экзистенциальной фрустрацией.

Сейчас все эти проблемы приобрели особую актуальность. Свободного времени у людей становится всё больше. Но мало освободиться от работы, нужно ещё чем-то заняться на досуге, а люди, страдающие от экзистенциальной фрустрации, не знают, на что потратить своё свободное время.

Одним из нервных расстройств, развивающихся вследствие экзистенциальной фрустрации, является описанный мной в 1933 году невроз на почве безработицы{25}. Явлением того же порядка я считаю кризис пенсионного возраста. Сейчас этому фактору придаётся большое значение в рамках практической геронтологии. Думается, Ганс Гофф нисколько не преувеличивает, когда заявляет: «Способность наполнить свою жизнь смыслом, а значит, и пробудить у себя интерес к будущему, могла бы уберечь многих пожилых людей от преждевременного старческого маразма». Нельзя не вспомнить и мудрые слова величайшего нейрохирурга Харви Кашинга — его высказывание процитировал Персиваль Бей-ли в своей торжественной речи на стодвенадцатой конференции Американской психиатрической ассоциации: «Единственный способ выжить — это постоянно ставить перед собой новые задачи». Однажды я побывал у венского профессора психиатрии Йозефа Бёрце, и, надо сказать, мне редко доводилось видеть на письменном столе столько книг, приготовленных для вычитки, сколько я увидел в кабинете этого девяностолетнего человека.

Если кризис пенсионного возраста представляет собой, так сказать, хроническую форму невроза на почве безработицы, то эпизодическим проявлением этого расстройства можно назвать «невроз выходного дня», особую депрессию, которую многие люди испытывают в выходные дни, когда повседневная рутина не оберегает их от ощущения экзистенциального вакуума и они явственно осознают всю бессмысленность своей жизни.

Чаще всего экзистенциальная фрустрация принимает скрытую, латентную форму. Мы знаем, что люди могут всячески скрывать свою внутреннюю опустошённость. Взять, к примеру, «синдром менеджера», эту болезнь одержимых карьеристов, которые подменяют стремление к смыслу стремлением к власти, а то и самой банальной «жаждой наживы».

Если сами менеджеры так заняты своей работой, что им порой даже некогда перевести дух и опомниться, то их жёны томятся от безделья и скуки, пытаясь заглушить чувство внутренней опустошённости с помощью алкоголя, болтовни или азартных игр. Стараясь убежать от самих себя, они выбирают такой способ времяпрепровождения, который позволяет им развеяться, отвлечься и не требует внутренней сосредоточенности.

Человек испытывает страх пустоты, horror vacui, не только на физическом, но и на психологическом уровне. На мой взгляд, всевозрастающий интерес к автомобилям подспудно продиктован стремлением заглушить рёвом двигателей чувство опустошённости и забыться в скоростном угаре. Ускорение темпа жизни — это не что иное, как отчаянная и заведомо безнадёжная попытка своими силами компенсировать экзистенциальную фрустрацию. Чем хуже человек представляет себе цель своей жизни, тем быстрее он старается двигаться по жизненному пути. Как поёт венский шансонье Гельмут Квальтингер в своих пародийных куплетах от имени мотоциклиста-лихача: «Не знаю, куда еду, но вмиг туда домчусь».

Иногда честолюбие порождает и более амбициозные устремления. Как-то раз я занимался лечением одного пациента. Это был самый типичный случай «синдрома менеджера», с каким мне доводилось сталкиваться за всю мою врачебную практику. В ходе обследования выяснилось, что несчастный работает до изнеможения. Я поинтересовался, почему он так перенапрягается на работе. Человек он был богатый, у него даже был личный самолёт, одна беда — самолёт был винтовой, а моему пациенту, кровь из носу, нужен был реактивный.

Стремление постичь смысл человеческой жизни, равно как и сомнения в том, что жизнь имеет смысл, и даже отчаяние, возникающее при мысли о том, что жизнь бессмысленна, — всё это нельзя расценивать как симптомы болезни. Способность задумываться о смысле жизни — это отличительная особенность человека. Невозможно вообразить животное, которое задаётся такими вопросами. А потому не нужно низводить это самое человеческое из всех человеческих качеств до уровня обычной слабости, болезненного пристрастия, симптома или комплекса.

Я знавал одного пациента, университетского профессора, который обратился в мою клинику с жалобами на то, что ощущение бессмысленности жизни доводит его до отчаяния. В разговоре с ним выяснилось, что он страдает эндогенной депрессией, то есть не психогенным неврозом, а соматогенным психотическим расстройством. Как ни странно, в депрессивной фазе он не предавался раздумьям о смысле жизни, поскольку пребывал в таком удручённом состоянии, что просто не мог ни о чём думать. Подобные мыс-ли посещали его только в перерывах между приступами депрессии! Иными словами, в его случае психическое расстройство и духовное отчаяние были взаимоисключающими состояниями.

Экзистенциальная фрустрация, или, говоря иначе, неутолённое стремление к смыслу, не имеет ничего общего с болезнью, поэтому стремление к смыслу, это естественное человеческое желание наполнить свою жизнь смыслом, невозможно стимулировать медикаментами. Поощрять стремление к смыслу — это первейшая задача логотерапии, то есть терапии, ориентированной и ориентирующей пациента на поиск смысла, причём во многих случаях нужно первым делом пробудить у человека подспудное, подавленное, подсознательное стремление к смыслу.


В чём смысл страданий


Врачу в силу его профессии приходится иметь дело с людьми страдающими, больными, порой больными неизлечимо, с людьми, которые задают и ему, и самим себе один вопрос: зачем жить дальше — какой смысл в жизни, наполненной неизбывными страданиями? В таких случаях к обычным обязанностям врача, которые заключаются в том, чтобы восстановить трудоспособность пациента и вернуть ему способность наслаждаться жизнью, прибавляется ещё одна обязанность: он должен научить пациента переносить страдания.

По существу, способность переносить страдания зависит от внутреннего настроя и представляет собой проявление того качества, которое я называю пониманием. Смысл жизни раскрывается не только в труде, то есть за счёт реализации трудоспособности и проявления созидательности, и не только в переживаниях, душевной близости и любви, то есть за счёт реализации способности наслаждаться жизнью и проявления эмоциональности, но и в страданиях, причём в страданиях смысл жизни раскрывается полнее всего. Страдания дают человеку возможность проявить свои лучшие душевные качества и постичь глубочайший смысл жизни.

Всё дело в том, как больной относится к своей болезни и как он принимает свою болезнь. Словом, важно понять свою судьбу и принять её как данность. Возможность раскрыть смысл неизбывных страданий напрямую зависит от того, как человек их переносит. Тут уместно вспомнить одно стихотворение Юлиуса Штурма{26}, переложенное на музыку Гуго Вольфом{27}:


Ночью сходит радость к нам, ночью сходит боль,

А опомнишься едва, их уж нет с тобой,

К Господу спешат — сказать,

Как сумел ты их принять.


По сути, так оно и есть. Всё зависит от того, как человек принимает свою судьбу в тот момент, когда он уже не может ничего изменить и ему остаётся лишь терпеть. В общем, когда человек уже не в силах повлиять на свою судьбу, важно встретить её достойно.

Прав был Гёте, когда утверждал: «Нет таких обстоятельств, которые человек не мог бы изменить к лучшему своим трудом или терпением». Скажу больше: терпение, то есть готовность принять свою судьбу как данность, — это тоже труд, притом величайший труд, на который способен человек. Вот что имел в виду Герман Коэн, когда сказал: «В страданиях заключено высочайшее достоинство человека».

Попробуем разобраться, почему именно в страданиях полнее всего раскрывается смысл человеческой жизни. Понимание можно поставить выше созидательности и эмоциональности хотя бы потому, что смысл страданий раскрывается на более высоком уровне, чем смысл, заключённый в труде и любви. Поясню свою мысль. Начнём с того, что homo sapiens, человек разумный, предстаёт в трёх ипостасях: как homo faber, человек созидающий, который видит смысл своей жизни в труде; как homo amans, человек любящий, который раскрывает смысл жизни в любви, и как homo patiens, человек страдающий, претерпевающий страдания. Homo faber — это практик, который оперирует лишь двумя категориями: «успех» и «неудача». Между двумя этими крайностями и балансирует его жизнь, построенная по принципу эффективности. Homo patiens мыслит другими категориями. Он балансирует между «внутренней гармонией» и «отчаянием».

Стало быть, homo faber оценивает свою жизнь по горизонтальной шкале, а homo patiens — по вертикальной шкале. Так что, категория «внутренней гармонии» по определению выше категории «успеха». И то сказать, homo patiens может обрести внутреннюю гармонию даже в случае полной неудачи. Для него «неудача» не исключает «внутренней гармонии», а «успех» не исключает «отчаяния». Но надо учитывать, что и то, и другое он оценивает по своей вертикальной шкале. Если оценивать свершение homo patiens — обретение внутренней гармонии и постижение смысла страданий — по горизонтальной шкале эффективности, то свершение это покажется ничтожным и абсурдным. Иными словами, homo faber счёл бы успех homo patiens вопиющей нелепостью.

Несмотря на это, прежде чем проявить понимание и принять судьбу как данность, нужно в полной мере проявить созидательность и попытаться изменить свою судьбу. Хотя в страданиях смысл жизни раскрывается полнее, чем в труде, смысл жизни нужно искать прежде всего в созидании, поскольку готовность терпеливо сносить ненужные страдания, обрекая себя на мучения, которых можно избежать, — это не подвиг, а блажь. Макс Брод говорил, что несчастье бывает «благородным» и «неблагородным». Так вот, в напрасных страданиях нет никакого благородства.

Перенесём всё это в практическую плоскость, в плоскость врачебной практики. Очевидно, что нет никакого смысла терпеть страдания, вызванные злокачественной опухолью, если эту опухоль можно удалить. Зачем страдать понапрасну? Нужно просто набраться смелости и согласиться на операцию. Если же опухоль не поддаётся хирургическому лечению, то нет смысла роптать на судьбу — остаётся лишь смириться с неизбежным. Физическую боль тоже нельзя назвать неизбежным страданием и неодолимой напастью, ведь существует множество обезболивающих средств. Какой смысл отказываться от общего или местного наркоза? Какой смысл воздерживаться от приёма обезболивающих препаратов при неизлечимой болезни? Наверное, только такой человек, как Фрейд, мог найти в этом какой-то смысл: он ведь до последнего дня мужественно отказывался принимать анальгетики, то есть сам отказывал себе в помощи. Если человек отказывается от приёма обезболивающих средств не по объективным причинам, то готовность терпеть боль нельзя считать проявлением силы воли.

Врачу часто приходится наблюдать за тем, как пациенты, лишённые возможности наполнить свою жизнь смыслом благодаря созидательному труду, учатся находить смысл жизни в страданиях, в примирении с судьбой. Я хочу показать на конкретном примере, что человек, которого жизнь лишила не только возможности работать и тем самым наполнять свою жизнь смыслом, но и возможности любить, способен найти смысл жизни даже в страданиях, при которых возможность найти смысл жизни сведена к минимуму.

Ко мне обратился за помощью пожилой терапевт. Год назад у него умерла жена, которую он просто обожал, и он никак не мог оправиться после этой потери. Я взглянул на убитого горем пациента и спросил его, представляет ли он, каково бы пришлось его жене, если бы он умер первым. «Даже подумать об этом страшно, — ответил он. — Моя жена была бы безутешна». Тогда я сказал: «Вот видите, ваша жена избежала этой участи, и теперь вы страдаете вместо неё, вам выпала доля её оплакивать». В тот же миг страдания обрели для него смысл: он понял, что жертвует собой ради жены. Мы не изменили его судьбу; изменился лишь его настрой. Судьба лишила его возможности наполнить свою жизнь смыслом благодаря любви, но у него ещё оставалась возможность понять и принять свою судьбу.

Приведу выдержки из писем, которые я получил от заключённых одной из тюрем в штате Флорида: «Только сейчас в тюрьме я нашёл смысл жизни, так что теперь осталось лишь немного потерпеть, и я смогу всё исправить, смогу лучше распорядиться своей жизнью». Вот что пишет мне заключённый № 049246: «Здесь в тюрьме я могу заниматься полезными делами и развиваться. Честно говоря, я никогда ещё не был так счастлив, как сейчас». А вот отрывок из письма заключённого № 552-022: «Уважаемый господин доктор! Все последние месяцы мы читали друг другу вслух ваши книги и слушали ваши магнитофонные записи. Вы тысячу раз правы: даже в страданиях можно найти смысл. . . У меня такое чувство, словно я заново родился. Просто здорово! У наших ребят наворачивались слёзы на глазах, когда они осознавали, что их жизнь, которая прежде казалась им бессмысленной, здесь и сейчас обретает смысл. Это было так трогательно. Всё это похоже на чудо. Беспомощные, отчаявшиеся люди вдруг почувствовали, как их жизнь вновь наполняется смыслом. Здесь за решёткой, в тюрьме, которая славится своим строгим режимом по всей Флориде, в каких-то ста метрах от электрического стула, сбываются наши мечты. Сейчас канун Рождества, но благодаря логотерапии для нас наступило Пасхальное Воскресенье. Над голгофой Освенцима занимается пасхальная заря возрождения. Близится новый день!».


Душепопечительство во врачебной практике


Душепопечительство — это одна из профессиональных обязанностей любого практикующего медика. Любой врач, будь то терапевт, старающийся облегчить страдания неизлечимых больных, врач-гериатор, заботящийся о немощных стариках, дерматолог, занимающийся лечением обезображенных людей, ортопед, оказывающий медицинскую помощь калекам, или хирург, нередко вынужденный проводить ампутации, сталкивается в своей практике с пациентами, которые стали заложниками своей судьбы и которым зачастую уже ничем нельзя помочь. А когда врач уже ничем не может помочь пациентам, ему не остаётся ничего иного, как утешать их. Над главным входом в Общую венскую больницу, учреждённую императором Иосифом II, красуется трогательная надпись «saluti et solatio aegrorum» («лечи и утешай больных»), которая напоминает нам о том, что, утешая страдающих людей, врач выполняет свой долг. Об этом же говорится в уставе Американской медицинской ассоциации: «Врач должен утешать больного, облегчать его душевные страдания. Это входит не только в обязанности психиатра, но и в обязанности любого практикующего врача». Конечно, врач может лечить пациентов, не обращая внимания на их душевное состояние. Но такого врача, как остроумно заметил Поль Дюбуа, можно отличить от ветеринара разве что по клиентуре.

Обстоятельства обязывают врача заниматься душепопечительством. Как утверждает Густав Бэлли, «пациенты вынуждают врача брать на себя роль духовника». Карл Ясперс, Альфонс Мэдер, В. Шульте, Г. Р. Гейер, Х. Й. Вейтбрехт и многие другие полагают, что врачу волей-неволей приходится выполнять и обязанности духовного наставника. «Психотерапия, — пишет А. Геррес в “Ежегоднике по психологии и психотерапии”{28}, — никогда не обходится без врачевания души, даже если сами психотерапевты не отдают себе в этом отчёт или не желают это признавать. . . Зачастую психотерапевт обращается с пациентом, как настоящий исповедник». Разумеется, врач не может в полной мере заменить пациенту настоящего духовника и исповедника. Но священнослужители не должны закрывать глаза на тот факт, что люди на Западе, как отмечает Виктор Э. фон Гебштаттель, «переметнулись от священников к психотерапевтам», а психотерапевты, в свой черёд, не вправе отказываться от выполнения этой миссии.

В наше время, когда повсюду ощущается экзистенциальная фрустрация, когда многие люди впадают в отчаяние из-за того, что они не готовы к страданиям, — а к страданиям они не готовы потому, что в нашем обществе царит культ работоспособности и способности наслаждаться жизнью, — в такое время врачевание души приобретает особую актуальность. Люди и прежде страдали от экзистенциальной фрустрации, но в былые времена они в таких случаях обращались за помощью к священнику, а не к врачу.

Хотя экзистенциальная фрустрация сама по себе не является болезнью, нельзя забывать о том, что экзистенциальная фрустрация может быть патогенным фактором — прежде всего фактором развития невротических расстройств. Вместе с тем экзистенциальная фрустрация является лишь потенциальным патогенным фактором: на почве экзистенциальной фрустрации может развиться невроз, но так происходит далеко не всегда. Отнюдь не все неврозы коренятся в экзистенциальной фрустрации, в разочаровании и отчаянии.

В некоторых случаях потенциально патогенная экзистенциальная фрустрация действительно становится причиной развития невротических расстройств. Невротические расстройства, развившиеся на почве экзистенциальной фрустрации, я именую ноогенными неврозами. Поскольку экзистенциальная фрустрация не всегда является патогенным фактором, далеко не все неврозы носят ноогенный характер.

Так что заявлять, что отчаяние всегда оборачивается неврозом, равно как и считать, что в основе любого невроза лежит отчаяние, значит грешить упрощением. Духовность — это важный фактор, но не стоит придавать ей слишком большое значение. Неврозы могут быть обусловлены не только духовными, но и психофизическими факторами. Скажу больше: на мой взгляд, «невроз» в узком смысле слова означает психогенное, а не ноогенное расстройство.

Я не допускаю и мысли о том, что любая болезнь, будь то нервное расстройство или соматическое заболевание, носит ноогенный характер. А ведь именно такого мнения придерживаются сторонники психосоматической теории. Главный постулат психосоматической теории гласит, что болеет лишь тот, кто недоволен собой, но мы знаем, что болеют и те люди, которые вполне довольны собой и своей жизнью. Вопреки психосоматической теории, далеко не все физические заболевания обусловлены обстоятельствами жизни человека и являются формой выражения его переживаний. Спору нет, многое в жизни человека связано с особенностями его биографии, а значит, и является формой выражения его переживаний. Биография — это не что иное, как процесс поступательного раскрытия индивидуальности: в ходе жизни, в процессе бытия человеческая индивидуальность раскрывается, разворачивается во времени, как ковёр, который только в развёрнутом виде являет взору свой неповторимый узор.

Что же касается физического заболевания, то оно не может быть точным отображением индивидуальности. В психосоматической клинической теории не учитывается самое главное — психофизическая сущность человека. Если мы считаем, что человек в принципе не способен претворить в жизнь на психофизическом уровне все свои духовные устремления и в этом смысле является пленником своего организма, мы никогда не поверим в то, что любая физическая патология обусловлена духовной неудовлетворённостью. Я уже не говорю о таких крайностях, как представление о том, что злокачественная опухоль — это не только воплощение бессознательной тяги к самоубийству, но ещё и форма выражения бессознательного стремления покарать себя смертью, которое продиктовано комплексом вины.

Человек — существо духовное, но смертное; смертность отмеряет пределы человеческих возможностей. Потенциально человек ничем не ограничен, но фактически человек — существо обусловленное. Очевидно, что духовная индивидуальность человека не может полностью пробиться сквозь его физическую оболочку. Духовная индивидуальность даже не всегда ощущается, не всегда проглядывает сквозь психофизическую оболочку. При всей своей функциональности организм человека обладает слишком слабыми выразительными средствами и является слишком неповоротливым орудием.

Разумеется, в любой болезни есть свой «смысл», но только подлинный смысл болезни таится не в самом факте заболевания, который пытаются истолковать специалисты по психосоматике, а в том, как человек переносит болезнь. Болезнь обретает смысл лишь благодаря тому, что сам страдалец, homo patiens, принимая свою судьбу как данность, раскрывает смысл неизбежных страданий. Как бы специалист по психосоматике ни старался истолковать факт заболевания, болезнь не обретёт от этого смысл.

Вместе с тем, сам факт заболевания тоже имеет смысл — некий высший смысл, который человек не в силах постигнуть. Вот почему высший смысл заболевания не является предметом изучения в рамках психотерапии. Любая попытка врача выйти за эти рамки и оправдать болезнь, а то и оправдать Божий промысел, заведомо обречена на провал. Такой врач, по меньшей мере, рискует оказаться в глупом положении, как тот человек, который попытался на примере пояснить своему ребёнку, почему говорят, что «Бог есть любовь». «Бог избавил тебя от кори», — сказал он, но не нашёлся, что ответить на возражение ребёнка: «Так ведь он сам и наслал на меня корь!».

В общем, врач и сам не должен забывать о том, что человек не только стремится к смыслу, но и может раскрыть смысл страданий. О чём врачу нужно прежде всего помнить и напоминать пациенту в минуты отчаяния, так это о том, что даже жизнь страдающего человека не лишена смысла. Я не стану заниматься теоретизированием, а лучше проиллюстрирую свою мысль примером из практики. Как-то раз я заглянул на сеанс групповой психотерапии, который проводила моя ассистентка д-р К. Кокурек. Я застал пациентов в тот момент, когда они обсуждали случай одной женщины, которая тоже присутствовала на сеансе. Эта женщина недавно лишилась своего одиннадцатилетнего сына, который умер от прободения слепой кишки, а другой её сын, двадцатилетний молодой человек, был умственно отсталым, страдал синдромом Литтла и не мог передвигаться самостоятельно, так что его возили в кресле-коляске. После смерти сына она пыталась покончить с собой, и поэтому её поместили в мою клинику. Я вмешался в разговор и экспромтом предложил одной молодой пациентке представить, что ей восемьдесят лет, она стоит на пороге смерти и вспоминает о прошлом. Допустим, она сделала хорошую карьеру, пользовалась успехом у мужчин, но не более того. О чём бы она подумала, оглядываясь назад? «Я подумала бы о том, что мне хорошо жилось, — сказала она. — Я была богата, пользовалась успехом, кружила голову мужчинам и ни в чём себе не отказывала. И вот я состарилась. Детей у меня нет, и, по большому счёту, жизнь моя не удалась. После себя я ничего не оставлю. Зачем я вообще жила на свете?». Затем я спросил мать умственно отсталого юноши, о чём бы она подумала перед смертью. «Я всегда мечтала о детях, — сказала она. — И моя мечта сбылась. Но мой младший сын умер, а старший оказался умственно отсталым. Не будь меня, из него не вышло бы ничего путного. Его упекли бы в какой-нибудь интернат для слабоумных. Только благодаря мне он стал нормальным человеком. Моя жизнь удалась. Мне приходилось нелегко, трудностей было предостаточно, и если мне удалось с ними справиться, значит, в моей жизни был какой-то смысл. Теперь я могу спокойно умереть». И хотя она говорила всё это навзрыд, остальные пациенты поняли самое главное: неважно, полна ли жизнь человека радости или горя, важно другое — наполнена ли она смыслом.


Логотерапия и религия


Доклад, прочитанный осенью 1964 года на конференции в г. Эльмау, организованной штутгартским «Обществом врачей и душепопечителей».

Для логотерапевта религия — это не основа логотерапии, а лишь предмет изучения, одна из многих реалий человеческой жизни, которые попадают в поле его зрения. В рамках логотерапии вера и неверие не считаются взаимоисключающими явлениями. В общем, логотерапевт должен относиться непредвзято ко всем пациентам — и к верующим, и к неверующим. Ведь логотерапия — это один из видов психотерапии, а психотерапией по закону, — по крайней мере, в Австрии — имеют право заниматься только врачи. Логотерапевт, как всякий врач, даёт клятву Гиппократа, и хотя бы по этой причине он обязан позаботиться о том, чтобы методика логотерапии подходила для лечения любого пациента, будь то верующий или атеист, и могла войти в арсенал каждого врача, вне зависимости от его личных убеждений.

Коль скоро логотерапия относится к области медицины, необходимо провести чёткую границу между психотерапией и теологией. Если цель психотерапии — исцеление души, то цель религии — спасение души. И хотя в обоих случаях речь идёт о душе, психотерапию и религию никак нельзя назвать явлениями одного порядка. Религия пробуждает в душе человека более возвышенные устремления, открывает перед ним, так сказать, более широкие перспективы, чем психотерапия, причём верующего возвышает не познание, а вера.

Чтобы понять, как соотносится мирское, человеческое с божественным, надмирным, нужно вспомнить принцип золотого сечения, в соответствии с которым размер меньшей части соотносится с размером большей так же, как размер большей с размером целого. Как известно, у животного есть среда обитания, а у человека, по словам Макса Шелера, «есть целый мир». Так вот, человеческий мир соотносится с миром трансцендентным точно так же, как среда обитания животных — с нашим миром. И как животное не способно понять человека и осмыслить его мир, так и человек не способен постичь трансцендентный мир.

Когда обезьяне делают болезненные инъекции для получения иммунной сыворотки, разве она понимает, почему ей причиняют боль? Она живёт в своём мире и не может уразуметь, зачем люди ставят на ней опыты, ведь человеческий мир для неё — недосягаемая, недостижимая высота. Может быть, и над нашим миром существует другой непостижимый мир, некое средоточие высшего смысла, благодаря которому приобретают смысл и человеческие страдания?

Вера, открывающая путь в этот высший мир, заждется на любви. Это прописная истина. А вот другой факт известен, пожалуй, не так широко. Дело в том, что задатки веры есть и у животных. Наверное, каждому из нас доводилось видеть, с каким доверием смотрит в глаза своему хозяину собака, когда ей в силу необходимости, ради её же блага, скажем, на приёме у ветеринара причиняют боль. Она «не ведает», зачем ей причиняют боль, но «верит», что в этом есть смысл, поскольку доверяет своему хозяину, а доверяет она ему потому, что любит его — sit venia anthropomorphismo{29}.

Человека нельзя толкнуть на духовный путь, тем более с помощью психотерапии. Психотерапевт просто не должен ставить на этом пути препоны в виде редукционистских предубеждений, которые внушают своим пациентам иные аналитики, поверхностно и превратно толкующие психоанализ. Хороший психотерапевт не станет умалять значение религиозных переживаний в глазах пациента, не станет убеждать его в том, что Бог просто-напросто олицетворяет собой отца, а религия — это всего лишь коллективный невроз.

С точки зрения логотерапии, религия представляется лишь предметом исследования, но предметом очень важным, и вот по какой причине: в рамках логотерапии придаётся большое значение понятию «логос», которое трактуется как «дух» и «смысл». Понятие «дух» вбирает в себя целый ряд сугубо человеческих свойств, которые логотерапевт, в отличие от сторонников редукционистских теорий, не считает порождением животного начала.

Одним из таких сугубо человеческих свойств является самотрансцендентность, устремлённость к высшему смыслу. Дело в том, что человек по сути своей всегда тяготеет к чему-то запредельному, всегда устремлён к какому-то смыслу. В жизни человеком движет не жажда удовольствия, не воля к власти и даже не потребность в самореализации, а стремление найти и выполнить своё предназначение. В рамках логотерапии это тяготение именуется стремлением к смыслу.

Если исходить из того, что гуманность предполагает чувство ответственности, то можно сказать, что человек несёт ответственность за выполнение своего предназначения. Психотерапевт может помочь пациенту найти ответ на вопрос: за что должен отвечать человек? Но пусть пациент сам решает, перед кем он несёт ответственность: перед обществом, перед человечеством, перед своей совестью или перед Богом.

Мне могут возразить: пациенту вовсе не нужно решать самому, перед кем он несёт ответственность, ведь на этот вопрос люди уже получили ответ в форме божественного откровения. Но тут кроется логическая ошибка, поскольку в качестве аргумента используется постулат, который сам по себе нуждается в доказательстве. Предпосылкой веры в божественное откровение является вера в Бога. Бесполезно втолковывать атеисту, что людям явлено божественное откровение. Если бы он верил в откровение, он был бы не атеистом, а верующим.

Вот почему в рамках психотерапии не затрагивается вопрос веры в откровение, а проблема смысла жизни не рассматривается сквозь призму противопоставления религиозности и атеизма. Если трактовать религиозность не как веру в Бога, а как веру в некий высший смысл, то этот феномен вполне может быть предметом изучения и в рамках психотерапии. Ведь именно так трактовал религиозность Альберт Эйнштейн, который как-то сказал, что любого человека, определившего для себя, в чём заключается смысл жизни, можно назвать верующим.

Человеческая вера в смысл — это трансцендентная категория, как сказал бы Кант. Со времён Канта известно и то, что бесполезно пытаться мыслить вневременными и внепространственными категориями, поскольку в своих размышлениях мы уже исходим из того, что существует время и пространство. Так и человеческое бытие — это по определению жизнь ради смысла, даже если этот смысл самому человеку неведом. Человек изначально наделён своего рода интуитивным знанием смысла; этим наитием и продиктовано так называемое стремление к смыслу. Хотим мы того или нет, мы все от колыбели до могилы сознательно или безотчётно верим в то, что жизнь имеет смысл. Даже самоубийцы, которые не видят смысла жить дальше, верят в то, что если не жизнь, то хотя бы смерть имеет смысл. Если бы самоубийца считал всё бессмысленным, он не был бы способен ни на что, даже на самоубийство.

Мне доводилось видеть, как убеждённые атеисты, которые, казалось бы, всегда наотрез отказывались верить в «высшее существо» и в высший смысл жизни, на смертном одре, при смерти подавали окружающим такой пример, какой не могли подать при жизни, — пример безмятежности, не только противной их убеждениям, но и не поддающейся никакому рациональному объяснению. К умирающему приходит какое-то прозрение, какое-то понимание, а с ним и безграничная вера во что-то неведомое и в кого-то неведомого, вера, которая сильнее знания о неминуемой смерти. Об этом же толкует Вальтер Байер: «Впомним, что писал Герберт Плюгге о надежде. Когда человек неизлечимо болен, ему объективно уже не на что надеяться. Будучи в ясном уме и трезвой памяти, он должен отдавать себе отчёт в том, что обречён. Но он не теряет надежды до самой смерти. На что он надеется? На первый взгляд может показаться, что он надеется на исцеление в этой жизни, но под этим покровом таится сокровенная трансцендентная надежда, глубоко коренящаяся в самой природе человека, ибо человек просто не может существовать без надежды на грядущее воздаяние, в которое он верит не под влиянием церковных догматов, а в силу своей естественной склонности».

Я уже говорил о том, что, по мнению Эйнштейна, любого человека, который полагает, что он нашёл смысл жизни, можно назвать верующим. Похожую мысль высказал и Пауль Тиллих, который дал такое определение религиозности: «Религиозность — это страстное стремление доискаться до смысла жизни». Вот что пишет о вере Людвиг Витгенштейн: «Верить в Бога значит понимать, что жизнь имеет смысл» (Дневники, 1914–1916). Во всяком случае, можно сказать, что логотерапевт, — хоть он и занимается прежде всего психотерапией, которая относится к области психиатрии и медицины, — вправе изучать не только так называемое стремление к смыслу, но и стремление к абсолютному, высшему смыслу, а ведь религиозность — это по сути и есть вера в высший смысл, упование на то, что жизнь имеет высший смысл.

Конечно, такие представления о религии не имеют ничего общего ни с конфессиональным догматизмом, ни с его порождением — религиозным доктринёрством, слепой верой в то, что Богу нужно лишь одно — чтобы в него верило как можно больше людей, причём в соответствии с догматами определённой конфессии. Лично мне не верится, что Бог настолько мелочен. И я не понимаю, зачем церковь призывает меня уверовать. Я же не могу уверовать или полюбить по собственной воле, не могу, вопреки своим убеждениям, заставить себя любить и уповать. Не всё можно сделать по собственной воле, а тем более по требованию или по приказу. Я ведь не могу рассмеяться по приказу. Чтобы я рассмеялся, меня нужно рассмешить.

Любовь и веру тоже нельзя себе внушить. Любовь и вера — это побуждения, которые возникают лишь в том случае, когда для них находится подходящий повод и объект.

Как-то раз одна американская журналист-ка брала у меня интервью для журнала «Тайм» и задала мне такой вопрос: не считаю ли я, что современное общество отпадает от веры? Я ответил, что общество отпадает не от самой веры, а от религиозных конфессий, представители которых только и делают что стараются переманить друг у друга паству. «Если так будет продолжаться, то, возможно, рано или поздно возникнет некая универсальная религия?» — спросила меня журналистка. «Нет, — ответил я. — Мы движемся не к универсальной, а, напротив, к индивидуальной, глубоко личной религиозности, благодаря которой каждый человек сможет обращаться к Богу на своём особом, сокровенном языке».

Разумеется, это никоим образом не означает, что совместные обряды и общие символы себя изживут. Ведь многие народы пользуются одним алфавитом, хоть и говорят на разных языках.

На свете много разных религий и много разных языков. Никто не может утверждать, что его родной язык лучше других. На любом языке человек может выразить истину, общую истину, и на любом языке человек может высказать ошибочную мысль или солгать. Так и любая религия может открыть человеку путь к Богу — к единому Богу.

Спрашивается, что правильнее — внимать Богу или самому обращаться к нему. Людвиг Витгенштейн выдвинул такой постулат: «Whereof one cannot speak, thereof one must be silent» — «О чём невозможно сказать, о том нужно молчать». Мы перевели эту фразу с английского языка на родной. Но если ещё перевести её с языка агностицизма на язык веры, то она будет звучать так: «О чём невозможно сказать, о том нужно молиться».

В наше время к психиатру часто обращаются люди, которые сомневаются в том, что жизнь имеет смысл, или уже отчаялись найти смысл жизни. Но, по большому счёту, нашим современникам не пристало жаловаться на бессмысленность жизни. Достаточно посмотреть по сторонам, чтобы заметить, что многие люди живут в нужде, пока мы наслаждаемся материальным благополучием и свободой. Разве мы не несём ответственность за других? Несколько тысяч лет назад люди доросли до веры в единого Бога, пришли к монотеизму. Почему же люди до сих пор не сознают, что человечество тоже едино? Почему люди так и не доросли до идеи человеческой общности, которую я назвал бы моноантропизмом? При всём своём многообразии человечество — это единый организм, несмотря на расовые различия и политические расхождения.


Критика динамического психологизма


Уильсон ван Дузен утверждает: «В основе любой психотерапевтической методики лежит определённая философия, но мало кто заявляет о своих философских принципах так же открыто, как приверженцы экзистенциального анализа». И действительно, любая психотерапевтическая методика зиждется на особой антропологической концепции. Не составляет исключения и психоанализ. Даже психоаналитик Пауль Шильдер признаёт, что психоанализ — это «мировоззрение». Любой психотерапевт руководствуется определёнными антропологическими представлениями, но только не всегда отдаёт себе в этом отчёт. А ведь ещё со времён Фрейда известно, какую опасность таят в себе бессознательные представления. Смею утверждать, что, предлагая пациенту лечь на кушетку и предаться свободным ассоциациям, психоаналитик уже даёт ему понять, каким представлением о человеке он руководствуется. Аналитик старается избежать прямого контакта, обычного человеческого общения с пациентом, а значит, руководствуется концепцией, в которой не учитывается человеческая индивидуальность пациента. Считается, что психоаналитик воздерживается от моральных оценок. Но разве сама готовность воздерживаться от моральных оценок не подразумевает определённую моральную оценку? Как это происходит на практике? Возьмём, к примеру, свободные ассоциации, толкование которых, как известно, составляет основу психоаналитической методики лечения. Вот что пишет об этом психоаналитик Альберт Геррес: «Когда аналитик требует, чтобы пациент говорил первое, что придёт ему на ум, он уже лишает пациента свободы выбора, настраивает его на определённый лад и даёт ему чёткие ориентиры»{30}.

Даже такой авторитетный и известный специалист, как нью-йоркский психоаналитик Эмиль А. Гутхейл, главный редактор «Американского журнала по психотерапии», предостерегает своих коллег: «Сейчас в большинстве случаев уже нельзя полагаться на то, что ассоциации у пациентов возникают самопроизвольно. В ходе длительного психоаналитического лечения у пациента возникают какие угодно, но только не “свободные” ассоциации, поскольку пациент знает, что именно хочет услышать от него психоаналитик. Зачастую пациент выстраивает свои ассоциации с таким расчётом, чтобы угодить аналитику и не обмануть его ожидания. Складывается такое впечатление, что все пациенты, проходящие лечение у психоаналитиков адлерианского толка, не могут утолить жажду власти и страдают от внутренних конфликтов, возникающих исключительно на почве чрезмерных амбиций и стремления к превосходству над окружающими. У аналитиков юнгианской школы пациенты обрушивают поток архетипов и всевозможных мистических символов. А пациенты фрейдистов сплошь и рядом признаются, что страдают от комплекса кастрации и травмы рождения».

Неужели учебный анализ не помогает психоаналитикам избавиться от бессознательных предубеждений? Как мне думается, учебный анализ лишь способствует формированию бессознательных предубеждений. Английский психиатр Уильям Сарджент в своей книге «Битва за разум» вообще заявил, что обычно курс психоанализа считается завершённым только после того, как пациент даёт понять, что он полностью разделяет убеждения психотерапевта и безропотно признаёт справедливость психоаналитического толкования своих воспоминаний. Несомненно, это слишком категоричное заявление, но столь же несомненно и то, что нью-йоркский психоаналитик Дж. Мармор неспроста напоминает своим коллегам на страницах «Американского журнала по психиатрии»{31}, что не стоит расценивать любую критику в свой адрес и критические замечания по поводу психоанализа как признак психологического сопротивления со стороны пациента. Между тем нельзя забывать, что при позитивном переносе, то есть при отсутствии сопротивления со стороны пациента, ни о каком критическом отношении анализируемого к психоанализу не может быть и речи. А ведь по такому же принципу строится и учебный анализ. Лондонский психолог Ганс Юрген Айзенк категорично заявляет, что после курса учебного анализа психоаналитик «уже не может объективно и непредвзято оценивать психоаналитические концепции». «Когда психоаналитик утверждает, что психиатр “академической школы” при всём желании не может дать “правильную” психологическую интерпретацию, продолжать с ним научную дискуссию на эту тему бесполезно, поскольку это уже не вопрос науки, а вопрос веры», — полагает немецкий психиатр Ганс Йорг Вайтбрехт. Психоаналитики не только объявляют своих научных оппонентов некомпетентными на основании того, что те не прошли курс учебного анализа, но и манипулируют общественным мнением, внушая публике чувство вины. Любой, кто критикует психоанализ, рискует скомпрометировать себя, поскольку считается, что противником психоанализа может быть только невротик, душитель свободы, реакционер или антисемит, а то и отъявленный нацист.

Суть психологизма заключается в том, что критерием оценки идей, возникающих в результате мыслительного акта, служит предполагаемая психологическая подоплёка этого мыслительного акта. Словом, логическая трактовка всякого суждения подменяется психологической интерпретацией. Вот что пишет Ганс Кунц о самом Фрейде: «Возможно, начало отмежеванию психоанализа от науки положило опрометчивое решение Фрейда использовать принципы психологизма в борьбе с критиками психоанализа, то есть готовность апеллировать к их бессознательным мотивам». Как полагает Дитрих фон Хильдебранд, увлечение поисками психологической подоплёки, стремление выяснить, почему человек высказывает определённое мнение, отстаивает определённые убеждения или критикует какую-то теорию, стало всё больше отвлекать внимание от другого вопроса: насколько обосновано само мнение и насколько верна сама теория. По мнению Хильдебранда, такая подмена понятий влечёт за собой катастрофические последствия.

Например, Зигмунд Фрейд говорил, что философия — «это самый благопристойный способ сублимации вытесненных сексуальных влечений, только и всего»{32}. Когда слышишь рассуждения о том, что в результате трансмутации влечений возникает любовь или добро, начинаешь понимать, почему Шелер называл психоанализ алхимией. Как отмечает М. Босс, трудно поверить, что «такая уникальная личность, как сам Фрейд, была порождена одними лишь влечениями. Уму непостижимо, какие метаморфозы должны претерпеть влечения, чтобы преобразиться в правдолюбие и решимость жертвовать собой ради науки — во все те человеческие качества, воплощением которых был Фрейд».

Разумеется, порой озабоченность идеей высшего смысла жизни представляет собой результат сублимации вытесненных влечений, «только и всего». В некоторых случаях убеждения действительно складываются вследствие «защитной реакции на неприемлемые влечения и их вторичной рационализации». Психоаналитики Гинзбург и Герма утверждают, что иначе и быть не может. Но должны же быть какие-то исключения. Да и вообще, стремление постичь смысл жизни — это самое что ни на есть первичное, основополагающее свойство человека.

Иногда необходимо докапываться до истины, но лишь до тех пор, пока не обнаружится истина, поскольку делается всё это только ради того, чтобы выявить истину и отделить её от фальши. Если же исследователь не довольствуется обнаруженной истиной и продолжает искать подноготную там, где правда уже лежит на поверхности, он стремится не выявить, а опорочить правду. Когда психолог не может отличить зёрна реальности от плевел иллюзии, страсть к разоблачению оборачивается цинизмом и сама начинает служить лишь ширмой для нигилизма.

В рамках психотерапии совершенно недопустимо игнорировать стремление к смыслу и расценивать его не как исконное побуждение человека, а как выражение каких-то иных влечений в завуалированной форме. Как-то раз ко мне обратился один американский дипломат, который целых пять лет лечился в Нью-Йорке у психоаналитика. Все эти годы он мечтал уйти с дипломатической службы, а психоаналитик настойчиво, хотя и безуспешно, пытался убедить его в том, что ему пора, наконец, примириться в душе с отцом. Психоаналитик полагал, что пациент видит в своём начальнике олицетворение отца, поэтому его отвращение к службе следует расценивать как проявление сыновнего бунта. За все пять лет лечения психоаналитик ни разу не предположил, что у пациента могут быть реальные основания недолюбливать своего начальника и подумывать об увольнении со службы, а вместо этого рука об руку с пациентом сражался с ветряными мельницами, словно не допускал и мысли о том, что поступки человека продиктованы не только симпатией и антипатией к каким-то химерам, но и реалистичными соображениями. Вскоре аналитик и пациент так «сработались», что совсем позабыли о реальности и перестали понимать, что начальник — это живой человек, что дипломатическое ведомство — это реальное учреждение, что кроме мира фантазий существует ещё реальный мир, в котором перед пациентом стоят конкретные задачи. Анализ выродился в бесплодное самокопание. Я бы даже сказал, что пациент впал в солипсизм, ведь на психоаналитических сеансах обсуждалась лишь тема сыновнего бунта против воображаемого отца. Нетрудно догадаться, что на самом деле дипломатическая служба и бюрократическая карьера мешали пациенту утолить своё стремление к смыслу. Как только пациент уволился со службы, он нашёл применение своим способностям.

Мы уже говорили о стремлении к смыслу и о смысле страданий. Наш обзор представлений о человеке, лежащих в основе психотерапии, не будет полным, если мы не обсудим ещё одну тему — тему свободы воли. Трактов-ка понятия свободы воли отражает суть метаклинической теории любой психотерапевтической методики, а ведь теория в переводе с греческого означает «воззрение», в данном случае — воззрение на человека. Речь идёт не о том, что врачи привносят философский элемент в медицину, а о том, что пациенты обращаются к нам, врачам, с философскими вопросами.

Разумеется, человек — существо обусловленное. Жизнь человека обусловлена многими факторами: биологическими, психологическими и социальными. В этом смысле человека нельзя назвать свободным. Человек не свободен от обстоятельств, зато он свободен в другом — он волен по-своему воспринимать эти обстоятельства.

По моему мнению, даже при психозе человек сохраняет определённую свободу воли. Даже человек, страдающий эндогенной депрессией, порой способен перебороть депрессию. Я позволю себе привести в пример выдержку из одной истории болезни, которую я считаю настоящим памятником человеческого духа. Интересующая нас пациентка была монахиней-кармелиткой и описывала в своём дневнике всё, что происходило с ней за время болезни и лечения, причём в её случае наряду с логотерапией проводилось медикаментозное лечение. Приведу одну выдержку из её дневника: «Уныние не оставляет меня ни на миг. Что бы я ни делала, оно тяготит мне душу, как свинцовая гиря. Куда подевались мои былые идеалы — где теперь все эти высокие, прекрасные и благие устремления? Томительная скука сковала мне сердце. Я словно погрузилась в пустоту. Временами я не чувствую даже боли». Судя по этой фразе, у пациентки развилась так называемая анестетическая меланхолия. Вот что она пишет дальше: «Измученная, я взываю к Господу, Творцу всего сущего. Но и Он молчит. Я молю Его лишь об одном — о смерти. Я хочу умереть прямо сейчас, сию секунду». Тут мысли её принимают другой оборот: «Если бы я не верила в то, что человек не вправе отнимать у себя жизнь, я бы уже давно покончила с собой». И вот она уже воспряла духом: «Моя несчастная жизнь преображается в свете этой веры. Ибо кто думает, что жизнь человека — это путь от успеха к успеху, тот уподобляется глупцу, который недоуменно наблюдает за строительными работами и не может взять в толк, зачем на месте будущего храма копают глубокую яму. Господь воздвигает храм в каждой человеческой душе. И в моей душе Он как раз готовит яму под фундамент. От меня требуется лишь принять это как должное».

Духовник постоянно увещевал её и твердил, что добрая христианка не должна впадать в уныние. Но от этого её лишь сильнее мучили угрызения совести, которые обычно донимают больных, страдающих эндогенной депрессией. Ошибается тот, кто полагает, что верующий человек застрахован от невроза или психоза. Ошибается и тот, кто думает, что душевно здоровый человек непременно должен быть верующим. В действительности, вера не является залогом душевного здоровья, равно как и душевное здоровье не является залогом истинной веры.

Конечно, врачу тоже не всегда удаётся разглядеть личность больного сквозь плотную пелену психоза. Тем не менее, врачебный опыт неизменно убеждает меня в справедливости постулата, который я считаю своим кредо: психиатр должен свято верить в то, что даже больные психозом сохраняют свою духовную индивидуальность.

Я проиллюстрирую свои слова следующим примером. Однажды ко мне поступил на лечение шестидесятилетний мужчина, который страдал шизофренией на последней стадии и был уже совершенно невменяемым. Его преследовали слуховые галлюцинации, он слышал голоса, страдал аутизмом, целыми днями только и делал что рвал в клочки листы бумаги. В общем, жизнь его, с первого взгляда, казалась совершенно бессмысленным прозябанием. Если взять за основу классификацию целей в жизни, предложенную в своё время Альфредом Адлером, то стоит признать, что у нашего «шизофреника» не могло быть никакой цели в жизни: он не работал, жил в полной изоляции от общества и, разумеется, не был способен ни на любовь, ни на супружеские отношения. И всё же этот человек излучал какое-то особое, удивительное обаяние, которое таилось в самой глубине его существа — там, куда не добрался психоз. А какой у него был благородный вид! Однажды в разговоре с ним выяснилось, что иногда он может разозлиться и вспылить, но в последний момент ему всегда удаётся с собой совладать. Я невзначай спросил его: «О ком же вы думаете, когда стараетесь с собой совладать?». И он ответил: «О Боге. . . ». И в тот же миг мне припомнились слова Кьеркегора: «Пусть даже само безумие станет трясти у меня перед глазами шутовским нарядом, я и тогда смогу спасти свою душу, если во мне возобладает моя любовь к Богу»{33}.


Загрузка...