Страж западни

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Казалось, город не замечал охотившуюся тварь, люди редко смотрели в небо, да она и не лезла на глаза, большую часть дня притаившись на верху полусгоревшей пожарной каланчи, вцепившись когтями в обугленный подоконник амбразуры. Но зато ее хорошо видели птицы, и когда южноамериканская гарпия по утрам взлетала над Энском с балкона гостиницы «Отдых Меркурия», и без того распуганная выстрелами пернатая мелюзга пряталась по укрытиям. Даже глупые куры, попрятанные по сараям, примолкали, словно бы и они замечали ее ледяной взор из засады да короткие перелеты от каланчи к низкой колоколенке Крестовоздвиженского собора и обратно.

За три дня на счету гарпии было всего две удачи: городской сизарь да попугай жако, которого она схватила, просунув лапу в клетку, стоявшую на подоконнике открытого окна. У клетки были редкие прутья, и все же, сцапав орущего попугая, гарпия не смогла выдернуть жертву наружу. Все это произошло прямо на глазах неосторожной хозяйки, модистки Саниной. Увидев гарпию и смерть своего любимого жако, она упала в обморок.

Краснохвостый жако — лучший из всех разновидностей говорящих попугаев: ни амазоны, ни какаду, ни лори не сравнятся с жако. Он способен легко запомнить и отчетливо выговорить до сотни слов. Например, попугай модистки умел кричать такую тираду: «Стой, выше ногу, равняйсь, смотри, готовьсь, на плечо, пли, шагом марш, браво, брависсимо, алло, поцелуй хорошенько…» А заканчивал тираду попка такой вот командой: «Ваше величество, принесите мне туфли! Живо, служивый!»

До 2 марта 1917 года, когда император Николай II отрекся от престола в пользу брата Михаила, такая фраза была совершено неприличной.

Бросив мертвого попугая на дно клетки, гарпия вылетела из окна.

Итак, целый день голодная бестия караулила пернатую жертву, царила над прифронтовым Энском. Ни взлететь, ни пересвистнуться городским пичугам. Даже бродячие кошки и те перебегали с опаской пустую базарную площадь. Только энские мальчишки ничего не боялись и вот уже несколько раз, каждое утро, сбегались к гостинице, чтобы поглазеть, как на балкон третьего этажа выходит, шаркая туфлями, заспанный, в стеганом люстриновом халате нерусский постоялец, открывает и выпускает из клетки полуручную жуткую птицу, которая тяжело взлетает и летит к каланче в засаду на весь августовский день, почти до захода солнца.

Гарпия принадлежала заезжему гастролеру, владельцу передвижного экзотического менажерия (зооцирка) «Колизей», пятидесятилетнему итальянцу Умберто Бузонни. Птица входила в число тех «семи ужасных чудес Старого и Нового Света», которых возило на показ по России предприимчивое семейство: Умберто — антрепренер; Паола — его жена; Бьянка — дочь; Чезаре и Марчелло — сыновья да еще племянник Бузонни — почти сверстник своего дяди, сорокасемилетний Ринальто, демонстратор. Турне имело шумный успех, причинами которого Умберто считал, во-первых, беспросветную российскую скуку, а во-вторых, изобилие легковерных невежд и простофиль, какие могли легко клюнуть, например, на такую наглую афишку, отпечатанную в московской типографии Филимонова в 1913 году:

10 ЛЕТ ТУРНЕ ПО ЗЕМНОМУ ШАРУ!

Всемирно известный передвижной звериный театр «Колизей» настоящего итальянского артиста Бузонни! Чудеса и химеры человеческого и животного мира Суматры, Гонконга, Сахары и Рио-де-Жанейро. Леденящее душу зрелище. Показывается в самые обычные дни и дает исключительные сборы. В программе: карликовый слон из Бомбея! Двухголовая змея Амазонии! Карапуты близнецы негры людоеды готтентоты! Птица смерти из дьявольских джунглей! Бородатая женщина из Франции — проверка бороды, за дополнительную плату! Африканская овца, имеющая оленьи рога, которые она ежегодно сбрасывает всем желающим и другие загадки века.

Господа зрители! Химеры внешне благопристойны, не оскорбительны для образованного сословия, лиц духовного звания, женщин и детей.

Каждый вторник — большое кормление двухголовой змеи. При подходящей погоде за раз съедается до трех живых кроликов!

Афишка действовала безотказно.

Над заголовком был нарисован от руки негр, опутанный двухголовым удавом. Билеты шли нарасхват. Казалось, антрепризе обеспечен долгий и прочный аншлаг.

Даже искушенная столичная публика шла смотреть на крашенных йодом и жженой пробкой карликов «негров близнецов готтентотов».

«Еще год-два и домой, — думал Бузонни, — детям пора обзаводиться семьями».

Но времена внезапно изменились.

Если еще в 1916 году на рынках Петрограда, Москвы или Нижнего Новгорода к сборному шапито итальянцев намертво приклеивалась вереница зевак, то на следующий год разом исчезли и очереди, и зеваки, да и сами рынки заметно поредели. Для Бузонни наступила полоса неудач. Сначала в Петрограде с ним разорвала ангажемент бородатая женщина, французская авантюристка мадам Иветта Жанно. Она влюбилась и варварски уничтожила, точнее, просто-напросто сбрила «физиологический феномен XX века», а затем собралась домой со своим избранником, матросом французского торгового судна. Но при этом не уплатила неустойку!.. Правда, Бузонни с помощью племянника и сыновей сумел содрать с ее рук два золотых кольца, но разъяренная Иветта поклялась, что матросы-соотечественники во главе с женихом перестреляют все поганое семейство, и Умберто пришлось срочно бросать насиженный Петроград.

В Москве предприятие Умберто угодило в котел конкуренции. На эстрадах и в кафешантанах старой столицы, подальше от революционного Питера, выступали: профессора глубокой и непостижимой магии, короли комических фокусов, любимцы Мефистофеля, шулеры всех мастей, пожиратели огня и глотатели шпаг, факиры, настоящие «китайцы» братья Варнаковы — трио дюжих малороссов с пшеничными усами. Поражал наивную публику одноногий велосипедист Котке. На все лады зазывали к себе: укротительница тигров и ульмских догов Мария Лунская; сальтимбанк, то есть фокусник-канатоходец Драницын; японская придворная труппа императора братьев Симоненко…

Чем мог заманить в свой менажерий Бузонии, если даже на бенефис знаменитого иллюзиониста Пауля Рейнца в электротеатре «Модерн», который обещал в афишах «каскады драгоценностей и наводнение в партере», публика шла неохотно.

И все же Умберто удалось арендовать угол в увеселительном французском саду «Марс» у Виндавского вокзала и дать один-единственный показ антрепризы. На него вдруг обрушилась комиссия «Российского общества покровительности животным». Комиссия запретила выступления из-за отвратительного содержания зверей, обратилась к властям. Пришлось Бузонни срочно уезжать в провинцию, в Рязань.

В Рязани было только два конкурента: «живой труп» Каспарди и карточный фокусник Калачев. Последний выдавал себя за ученика великого немецкого престидижитатора, короля карт Гофцинзера, который, по легендам, знал пять тысяч карточных фокусов. Пьяница Калачев прогорал, зато варварский номер Каспарди имел успех. Помощники при стечении публики затыкали ему нос ватой, в горло запихивали большой тампон, вдобавок заклеивали липким пластырем рот, нос и глаза, голову обматывали бинтом, с помощью зевак укладывали Каспарди в деревянный ящик, опускали в могилу, засыпали землей. В могиле шарлатан Каспарди находился 14 минут, затем его быстро выкапывали, сдирали повязки и при всех откачивали эфиром. Оживший покойник лично обходил публику со шляпой в руках. Если журнал «Новости сезона» писал в 1914 году, рекламируя трюк Каспарди, что артиста кладут в стеклянный ящик, откуда выкачивают воздух, то в провинции летом 1918 года Каспарди дурачил простофиль в обыкновенном сосновом гробу.

Первые несколько дней менажерий Бузонни пользовался успехом, пока не стряслось очередное несчастье. Подвыпивший унтер-офицер разбил рукояткой револьвера стекло террариума и при публике пристрелил двухголовую змею — гвоздь программы. (При этом надо заметить, что двухголовые змеи — не выдумка. Например, случается, что самые обыкновенные ужи рождаются с двумя головами. В природе такие феномены не выживают, быстро гибнут, но в террариумах двуглавые монстры живут годами. Интересно еще и то, что головы таких гадов не чувствуют себя одним существом: когда одна голова хватает пищу, вторая, ожесточаясь, пытается вырвать добычу).

Застрелив двухголовую змеюку, унтер-офицер громогласно заявил публике, намекая на царского орла, что всему двухглавому ныне пришел конец. Только тут Бузонни с опозданием понял, что революция в России касается всех, и его самого тоже.

А неудачи множились.

Здесь же, в Рязани, сдох от чумки орангутанг, а затем и старая «африканская овца с рогами оленя» (четырехрогая южноазиатская антилопа). Жена и дочь в слезах потребовали от Умберто немедленного возвращения домой, во Флоренцию, откуда семейство уехало за фортуной семь лет назад, но Бузонни упорно не сдавался. Он еще не верил, что счастье изменило ему, любимцу российской публики. Как раз в эти злосчастные дни он сошелся с трансформатором и фокусником Павлом Баранцовым. Баранцов выступал с новой программой, он отказался от традиционного артистического фрака и выходил на сцену в сапогах и поддевке. Баранцов предложил долю в антрепризе: «Колониализм — враг мирового пролетариата!» Предполагалось, что негры-близнецы из труппы Бузонни будут символизировать угнетенную Африку, а гарпия с цилиндром на голове — президента САСШ (Северо-Американских Соединенных Штатов) Вудро Вильсона.

Они ударили по рукам, но через два дня Баранцов был внезапно арестован за участие в контрреволюционном заговоре и, по слухам, расстрелян. Бузонни пришлось снова бежать. Бежать без оглядки с жалкими остатками менажерия еще дальше на юг, пробираясь через гражданскую смуту в заветную Италию либо через Ялту, либо через Одессу, либо через Новороссийск… во всех случаях морем, как получится.

Зимние месяцы второго года революции Бузонни и его семейство провели в Липецке. Здесь не было ни одного конкурента, если не считать безымянного авантюриста, который водил по городу на цепи «дикого человека кавказских гор Хасана Когоева». Умберто удалось устроить несколько демонстраций своих монстров, но злой рок преследовал по пятам.

Ранней весной из труппы сбежали негры-близнецы людоеды-готтентоты братья-карапуты Иванковы (рост самого маленького аршин девять вершков, то есть чуть выше метра). Их сманил на гастроли в столицу самостийной петлюровской Украины бродячий цирк румынских лилипутов. При побеге Иванковы прихватили с собой часть реквизита и банку с заспиртованным чертовым когтем.

Антреприза разваливалась на глазах.

Умберто нервно отбарабанил пальцами по томпаковому портсигару «марш фюнебр» — похоронный марш на смерть героя.

«Больше меня никому не надуть!» — решил он про себя.

Но еще южнее, в Воронеже, Бузонни ловко надул его же давний знакомец, коллега по ремеслу обжуливания ближних, иллюзионист-эксцентрик, «человек без костей», придворный артист турецкого султана Магомета Пятого некий Луи Каррель (украинец Леонтий Прокопенко). Он предложил, учитывая столь невыгодные времена, удар в лоб, надувательство ва-банк — показ русалки в бочке с водой!

«Говорящая наяда с острова Тринидада. Отвечает на все вопросы, курит папиросы, спит в лохани, можете убедиться сами».

Жулик Каррель познакомил Умберто с «русалкой» — девицей Настей Рузаевой, показал образец фальшивого русалочьего хвоста — искусно сшитый чехол телесного цвета, обшитый чешуйками перламутра. Наглость Карреля — Прокопенко, его собачий нюх на запросы местной публики плюс исполинские формы его сообщницы убедили Бузонни войти в долю, арендовать помещение, одолжить цветные лампионы…

Они тоже сбежали, прихватив, кроме демонстрационной аппаратуры, столовое серебро, оставив в насмешку горе-напарнику матерчатый хвост, с которого Настя предусмотрительно спорола весь перламутр.

Бузонни разорвал дурацкий хвост на мелкие клочки. И растоптал его.

Он впервые в жизни впал в отчаянье.

«Неужели конец?» — подумал Умберто, не найдя больше папирос в своем томпаковом портсигаре.

В жилетном кармашке — сложенная вчетверо вырезка из петербургских «Ведомостей» 1913 года:

«Всем отчаявшимся предлагается повое радикальное средство от бессонницы и неудач г. Гюстафа Годефруа. Результат немедленный и длительный. Средство высылается по почте. Заказы адресуйте по адресу: Царскосельский проспект, 25. Петербург».

Некуда больше обращаться любимцу русской публики.

«Баста!» — решил Умберто. Семейство покатило к морю.

Но самое страшное оказалось впереди, когда под Рамонью подвода итальянцев попала в банду бывшего подхорунжего Власа Прыгунова. Здесь Бузонни впервые в жизни ткнули в висок пороховым рылом десятизарядного кольта, и он понял до конца, что такое русская гражданская война. Бандиты смеха ради застрелили двух мартышек, сожгли «карликового слона», Умберто уже стал молиться, но Влас Прыгунов пощадил перепуганное семейство. «Иди! Благословляй мать-богиню под черным знаменем — анархию!» В полку когда-то Влас прочитал брошюрку о Гарибальди и считал Италию нацией революционеров… Реквизировав бархатный занавес для знамени и на портянки, подхорунжий даже милостиво вернул антрепренеру телегу с жалкой каурой клячей, на которой торчала лишь клетка с уцелевшей гарпией. Бандиты отнеслись к жуткой птице с неожиданным почтением: они палили над ее головой, а тварь не вздрагивала от выстрелов.

Спасаясь, Бузонни свернул резко на запад к губернскому Энску, который был занят регулярными частями Добровольческой армии ВСЮР (верховный главнокомандующий — генерал-лейтенант Деникин).

Примерно в пятидесяти верстах от Энска проходила линия Южного фронта Советской Республики.

В Энске был железный порядок. Здесь Умберто прослезился над забытым в жизненных бурях словом «паштет» в меню ресторана при гостинице «Отдых Меркурия».

Казалось, вернулось старое доброе время: уютно гудело жаркое пламя в колонке у цинковой ванны, в нумерах висели красивые картины с морскими видами; бронзовые немецкие часы с репетицией и пухленькими фарфоровыми амурами тикали тихо-тихо, отбивали час нежно-нежно; вечернее солнце освещало на стене олеографии с картин господина Кондратенко «Царицын павильон в лунном освещении» и господина Лагорио «Вход в Босфор» — яркий цвет нарисованного неба над морем напоминал голубизной небосвод родной Италии; на изящном ломберном столике лежала кем-то забытая книжка Лидии Чарской «Княжна Джаваха», которую можно было с грехом пополам почитать, полистать, почувствовать аромат терпких духов незнакомки, чьи руки тоже когда-то листали эти страницы, Умберто не мог надышаться воздухом передышки. Встав с уютной оттоманки и подойдя к чистому окну, можно было увидеть внизу, у подъезда гостиницы, привычного извозчика на легковых дрожках с колесами в нервущихся английских шинах «опеншо»; рука сама собой тянулась к погребцу с бутылкой вина и аппаратом для газирования содовой воды; вино навевало какие-то неясные грезы, Бузонни клонило в сон.

Но тут оживал настенный телефонный аппарат «Эриксонъ» с коричневым деревянным щитком под орех: динь-длон-длинь; Умберто со страхом поднимал воронкообразную эбонитовую трубку с никелированного рычага. В медно-рыжую сеточку микрофона пугливо выдыхалось вместе с вином: «Алле». И ласковый голос гостиничной барышни снизу называл в ответ вечернее меню и просил заказать блюдо на ужин.

— Паштет, пожалуйста…

Казалось, можно перевести дыхание после бесконечного бега, собраться с мыслями, дремать в люстриновом халате, надев на усы прозрачные наусники, но на этот раз злой рок скрестил кривую стезю антрепренера Умберто Бузонни с прямой линией жизни начальника разведки армейского корпуса штабс-капитана Алексея Петровича Муравьева.

«…Будь он трижды проклят!»

Обо всем этом и думал Умберто, когда, запахнув широкие полы халата, открывал стеклянную дверь на балкон.

В левой руке Умберто держал оловянную миску с кусками вареного мяса. На балконе стояла пустая птичья клетка, валялись перья. Бузонни посмотрел в небо, нашарил взглядом черный шпиль обгоревшей пожарной каланчи, губы его прошептали:

— Цара, Цара…

Гарпия сразу увидела хозяина на балконе и рассмотрела три куска мяса в миске. Подпрыгнув над обугленным подоконником, где она обычно сидела в засаде, птица расправила крылья и полетела к гостинице.

Мальчишки уже стерегли ее возвращение.

— А ну пошли! — рявкнул швейцар, выходя из подъезда и тоже задирая голову вверх.

На балконе стоял постоялец из девятого нумера, приземистый усатый итальянец, держал в левой руке миску и бросал сквозь прутья мясо на пол клетки.

— Кыш… — лениво бормотал швейцар мальчишкам.

Но вот по оконным стеклам пронеслась темная тень, громко хлопнули крылья и птица с маху вцепилась в деревянные балконные перильца.

Гарпия зло смотрела на Умберто.

«Если соколы, голуби, дятлы, козодои, — писал А. Брем в „Жизни птиц“, — добродушные птицы, то долгошейные стервятники, орлы, ястребы, филины, сорокопуты, куры очень жестоки. Например, сорокопуты убивают и съедают даже себе подобных… Ручные попугаи убивают других комнатных птиц. Синицы выклевывают мозг у маленьких птиц, которых сумеют одолеть.

Но самою жестокою из всех птиц может назваться большой американский хохлатый орел, который получил за это название Гарпии. Выражение ее фигуры и лица так поразительно свирепо, что даже человек не может не ощущать некоторого страха при взгляде на эту хищную птицу». Брем пишет со слов одного ученого натуралиста, что «…легкомысленные посетители Лондонского зоологического сада чувствовали боязнь при виде взрослого, привезенного из Бразилии хохлатого орла и забывали перед его клеткой все шалости, которые позволяли себе даже с тиграми. Сидящая прямо и неподвижно, как столб, птица приводила в смущение самых смелейших своим пристальным, грозным, сверкающим смелостью и скрытой злобой взглядом. Она казалась недоступной никакому страху и исполненной одинакового презрения ко всему окружающему, но представляла страшное зрелище, когда, выведенная из оцепенения видом впущенного к ней в клетку животного, вдруг переходила из совершенной неподвижности к сильнейшему возбуждению. С яростью бросалась она на жертву, и никогда борьба не длилась более нескольких мгновений, первый удар длинными когтями в затылок оглушал даже самую сильную добычу, а второй, распарывающий бока и вырывающий сердце, обыкновенно бывал смертелен. Никогда при этой казни клюв даже не употреблялся в дело, и быстрота, вместе с убеждением, что и человек не устоял бы против такого нападения, возбуждали в зрителях величайший ужас».

Бузонни распахнул дверцу клетки и отскочил в сторону.

Гарпия спрыгнула вниз, стуча когтями, прошла в клетку и стала клевать мясо.

Он купил гарпию семь лет назад в Триесте. Полуручная самка поразила Бузонни мертвящей жутью своего вида. Нюхом прожженного дельца Умберто сразу понял, что в его пестром менажерии гарпия займет достойное место. Его балагану на колесах не хватало привкуса смерти. Удав боа-констриктор, например, тоже смерть, но смерть неповоротливая, текуче-ленивая. От нее можно спастись, убежать. Коллекции Бузонни не хватало облика смерти вездесущей, крылатой. Он выложил за гарпию серьезные деньги и не прогадал. На «вестницу ада», на «деву тьмы» потянулись толпы простаков и зевак, любящих страх. От гарпии исходило магнетическое излучение чего-то ужасного, адского. Когда птица начала стареть, это впечатление только усилилось.

Умберто захлопнул железную дверцу и вернулся в номер, поспешно закрыл балкон, откуда тянуло падалью.

«Тварь», — коротко подумал он и стал накручивать ручку настенного телефона.

Дежурным телефонист на станции соединил его с абонентом 23, то есть с кабинетом начальника разведки армкорпуса Вооруженных сил Юга России.

Звякнула трубка, в ухо задышали.

— Господин штабс-капитан. — Бузонни сносно говорил по-русски.

— Я слушаю, Умберто, — глухо ответил Муравьев с недовольными интонациями в голосе.

— Цара вернулась.

— С добычей?

— Нет. Голодная очень.

— А если она пообедала им на стороне? Сцапала и пообедала, Умберто? Что тогда? — спросил Алексей Петрович.

— Нет. Я хорошо знаю Цару. Я всю жизнь был среди животных. Она — чистюля. И не будет обедать где попало. Птица обязательно прилетит с ним в дом. Сначала ощипывает, затем ам-ам. Кушает. Мимо ему не пролететь…

— Я это уже слышал, — перебил Муравьев.

— Ваше благородие, — взмолился итальянец, — моя голова уже раскалывается. Я не могу спать, она голодная, всю ночь возится в клетке. Я стар для таких супле. Паола тоже не спит, господин штабс-капитан…

— Нет, Умберто, нет. Будешь терпеть до конца недели. Понятно?

Муравьев продолжил на смеси французского и русского:

— Она должна быть голодной. Вам ясно, Бузонни?

Чтобы муха не пролетела. Повторяю: птица должна быть в отличной боевой форме. Способной действовать решительно, на голодный желудок. Вот так!

«Тварь!» — подумал Бузонни.

«Мошенник. Плут», — подумал штабс-капитан и сказал:

— Я думаю, что он прилетит завтра.

— Господин Муравьев, Цара очень дорогая птица. Ей нужно кушать положенное. Она кормит мою семью. В Москве Коссодо предлагал хорошие деньги. Зачем мне ваша война? Цару застрелят русские солдаты или она подохнет с голоду…

— Может, ты ее тайком кормишь, мерзавец? — вдруг крикнул штабс-капитан в трубку.

Тут в разговор вмешался телефонист:

— Ваше благородие, вас требует к телефону генерал.

Телефон в гостиничном номере щелкнул и замолк.

Умберто с досадой бросил трубку на рычаги. Он боялся и ненавидел Алексея Петровича Муравьева. Он не верил в успех его невероятной затеи. Еще вчера он мечтал бежать без оглядки из сумасшедшей России, еще сегодня утром он обдумывал, полеживая на диване, возможности для бегства из Энска, но… но одна случайная встреча около полудня круто изменила его ближайшие планы…

О, в этой встрече он видел большой золотой шанс. Большой шлем в карточном ералаше жизни! Шанс одним махом отыграться за все неудачи последнего года и надежно обеспечить будущее…

Умберто подошел к окну и постучал беспокойно пальцами по стеклу. Гарпия вздрогнула и посмотрела на него из клетки ледяным взором. Умберто суеверно поежился. В ее круглых зрачках стояла вечная ночь.

Божья матерь давно не глядит на Бузонни. Она отвернулась от него. Может быть, она сжалится там, во Флоренции, у алтаря родной церкви Санта Мария дель Кармине? Только тогда, когда он опустится на колени в светлый круг от свечей, она с укором посмотрит ему в глаза и тихо благословит…

«Но где же в конце концов Ринальто?!»

Не успел Бузонни мысленно обругать своего растяпу племянника, как дверь номера без стука распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся Ринальто, одетый в полуспортивный жакет и кремовые фланелевые брюки. Твердый накрахмаленный воротничок подпирал его вислые щеки, в руках он держал соломенную шляпу.

— Он арестован! — сказал Ринальто громким голосом на весь коридор.

— Тише ты, каналья! — зашипел Умберто, поспешно стягивая халат. — Где мой сюртук? А ботинки? Извозчика взял? Престо! Престо!

Между собой они порой говорили по-итальянски, порой по-русски, а чаще на адской смеси обоих языков с примесью испанской брани.

Тем временем штабс-капитан чуть сквозь зубы доложил командиру корпуса генералу Арчилову последние разведданные и получил в ответ очередную порцию ругани по адресу «ничертанезнающей разведки!».

Арчилов был явно в нерасположении духа.

«Россию погубит бездарность и глупость, — бесстрастно подумал капитан, закончив рапорт, — это наглядно видно сейчас, когда особенно важны: первое — холодный разум без примеси и помех грубых чувств; второе — вид с высоты на панораму пошлых событий жизни; третье — планомерная атака белой логики против красного хаоса».

За окном смеркалось.

Муравьев решил было включить настольную лампу, но передумал. Кабинет находился на первом этаже, окном на площадь, и он бы не желал привлечь внимание постороннего глаза ранним электрическим светом, хотя полумглы не выносил категорически, — ему предстояло выполнить одну деликатную операцию.

Открыв ключом секретный ящик письменного стола, Алексей Петрович машинально установил наличие всех тринадцати предметов, лежащих особо в этом неглубоком среднем ящике, и осторожно достал из пенкового пенальца тонкую круглую палочку диаметром с вязальную спицу и расщепленную до половины своей длины. Это приспособление для перлюстрации, то есть тайного вскрытия и просмотра писем без ведома адресата, было изобретено одним хитроумным цензором. Дело в том, что традиционный способ вскрытия конвертов нагретым бритвенным лезвием или раскаленной стальной проволочкой, с помощью которых срезались восковые и сургучные печати, был ненадежен (по прочтении письма печать, разумеется, возвращалась на прежнее место), нагретые лезвия или проволочки часто повреждали белизну конверта, оставляя чуть заметные паленые следы. Внимательный адресат мог по ним установить факт перлюстрации.

«Волшебная палочка» отныне сделала вскрытие запечатанных конвертов и пакетов занятием для дилетантов. Взяв в руки плотный конверт, перехваченный сегодня утром у генерала Арчилова и адресованный некоему Николаю Гарду в Париж, Алексей Петрович осторожно ввел палочку в запечатанный конверт у самого верхнего угла, где находится небольшое отверстие, поймал расщепом вложенное внутрь письмо, медленно протолкнул устройство по диагонали конверта до противоположного угла, затем, быстро вращая палочку по часовой стрелке, намотал почтовую бумагу вокруг деревянной спицы и осторожным движением вытащил навернутое письмо из угла конверта через отверстие.

Расправил листок.

У генерала был прекрасный, почти каллиграфический почерк. Особенно удавались ему прописные буквы. Алексей Петрович невольно залюбовался, такие пустячки ему были дороги. И написано письмо было на гладкой бумаге типа «верже» с неясными водяными знаками, которые просвечивали, как морозные узоры на стеклах.

Местами письмо было написано на французском.

«Любезный мой друг Никоша!

В ту самую минуту, когда я пишу эти слова, светит самое лучезарное мирное солнышко. Небу нет дела до нас. Оно похоже на брюхо свежей речной рыбы…»

Взгляд Муравьева разочарованно скользнул через строчки.

«…еще вчера мы играли с ним в вист, и вот те на».

«…насчет лечения кумысом ничего сказать не могу. Я сейчас исповедую только один медицинский метод — отворяю кровь. Adieu».

В письме не было ничего компрометирующего генерала в глазах ставки, никаких кислых настроений, никаких сомнений по поводу похода на Москву, и Алексей Петрович испытал чувство досады. Он не любил Арчилова. Тот отвечал тоже неприязнью.

Самое пустейшее письмецо! И как только можно сочинять такие опусы? Да еще посылать их через полмира «его высокоблагородию Н. Гарду, ул. Грюнель, 32, Париж. Франция».

Теперь Алексею Петровичу предстояло вернуть прочитанный почтовый листок на законное место, в конверт. Но прежде штабс-капитан не удержался, чтоб не привести в порядок одну небрежность, допущенную генералом, а именно: отвинтив колпачок вечной ручки, он осторожно царапнул пером по бумаге, поставив недостающую запятую перед началом деепричастного оборота.

Превыше всего на свете Алексей Петрович Муравьев ценил порядок, строгую поступь логики, геометрию разумного. Он восхищался гениальной педантичностью немцев, разумеется, не признаваясь в этом. Его страстью была прямая — кратчайшая линия между двумя точками.

Например, из всех комнат бывшего благородного собрания, занятого сейчас контрразведкой и штабом, он выбрал для себя именно эту — небольшую залу с прямыми углами и строгим высоким окном. Он измерил периметр комнаты шагами и остался доволен получившейся круглой суммой в сто шагов. Вид из окна ему тоже пришелся по душе — пустая площадь, обрамленная симметричными домами с обязательными мезонинами, все в два этажа.

Он распорядился вынести вон всю неприятную гнутую криволинейную мебель и снять поясной портрет отрекшегося в вагоне на станции Псков бездарного государя императора Николая Александровича Романова. У окна был поставлен лишь один письменный стол, на сукне которого Муравьев терпел присутствие только трех вещей: телефона, рабочей лампы в виде глобуса и письменного прибора с подсвечниками без свечей, с пресс-папье, затянутым в мундир промокашки, с ножиком для разрезания бумаги, двумя пустыми чернильницами с серебряными шлемиками крышечек и спичечницей.

Итак, намотав глупейшее безобидное послание обратно на деревянную спицу, Муравьев уже более небрежно, чем прежде, протолкнул ее назад в конверт, размотал лист движением руки против часовой стрелки и, выдернув палочку, разгладил конверт рукой. Не очень тщательно разгладил. Снова открыл средний ящик и положил приспособление в пенковый пенал. В среднем ящике стола, в коробке из-под бутылки русской минеральной столовой воды «Кувака» лежал новенький револьвер системы «смит и вессон». Там же, в ящике стола, находилась солдатская памятка о немецких зверствах — издание Суворина; в памятку был вложен согнутый вчетверо плакат «Братание союзников» времен семнадцатого года. На плакате, на фоне американской статуи Свободы, были изображены в момент рукопожатия русский солдат с пышными пшеничными усами и тощий джентльмен с козлиной бородкой в полосатых штанах и в цилиндре. Внизу надпись: «Товарищи-демократы Иван и дядя Сэм»; тут же в ящике находились сломанные серебряные часы швейцарской фирмы «Мозер» с тремя откидными крышками на 15 камнях; карманный письменный прибор-непроливайка, два любимых карандаша с золотым тиснением «Иоганн Фабер № 2» и, наконец, коробка с детской игрой для вырезывания и скрепления под названием «Русское войско и его враги — турки, германцы, австро-венгры», всего около 200 картонных фигурок.

Эта игра была его тайной слабостью.

Алексей Петрович сначала поставил коробку с картонными воинами на письменный стол. Затем встал, закрыл дверь кабинета на ключ. Дело в том, что бумажные фигурки помогали ему размышлять наглядно и логично, но со стороны это выглядело по меньшей мере странно, и штабс-капитану не хотелось, чтобы кто-либо из его подчиненных застал его вдруг за столь легкомысленным занятием, как игра в солдатики. Вернувшись к столу и закурив, Муравьев принялся методично расставлять на сукне картонных человечков, пеструю плоскую армию.

Первым на пустом настольном поле боя появилась фигурка генерала русской армии в белом парадном мундире. Этой картонкой Алексей Петрович обозначил Верховного главнокомандующего ВСЮР генерал-лейтенанта Деникина.

Что говорить, приятно было взять «его высокопревосходительство» за голову и поставить на место. Приятно было испытать этакое насмешливое чувство всесильности своих прихотей. Свой логический идеал Муравьев втайне считал ключом к мировой гармонии и сейчас репетировал будущее. Рука поставила генерала на край стола, один щелчок — и главковерх летит в пропасть.

Картонной рукой, склеенной из двух половинок, генерал самоуверенно тыкал на север письменного стола, в сторону красноармейской столицы.

В своем обращении к армии и Европе «О целях Вооруженных сил в Южной России» Деникин планировал скорый захват Москвы и установление старой власти. Даже был намечен примерный срок — победа к зиме, в крайнем случае к весне. Среди нижних чинов ходил насмешливый лозунг: «Подарим красное московское яичко солдату к пасхе!» Если вдуматься, в лозунге не было ни особой веры в успех наступления, ни упования на божью силу.

Муравьев задумчиво расставил вокруг картонного генерала еще несколько шатких фигурок. Расставил в шахматном порядке. В эту божественную силу — порядок — Алексей Петрович верил почти истово. Именно этой силе он был согласен подчиниться сам и подчинить других.

В задачу штабс-капитана в прифронтовом Энске, кроме армейской разведки, входило обеспечение строжайшего — вплоть до расстрела на месте — военного порядка, истребление вероятной большевистской агентуры и бдительный надзор над пролетариями двух оружейных заводов «Жирарди» и «Лесснера». Задача нелегкая, и Муравьев прекрасно понимал, что только казацкими патрулями в заводских цехах и на городских улицах ее не решить. Штабс-капитан мечтал о своей агентуре, и уже на второй день после освобождения города из «лап Совдепии» принялся искать уцелевших жандармов. Вдруг? Чем черт не шутит? Только через них он мог бы выйти на секретную агентуру времен недавней монархии, на осведомителей из мира уголовников, на местных агентов в рабочей среде.

Итак, первым делом контрразведчик приехал к особняку бывшей жандармерии на Знаменском бульваре. Сожженные архивы… взломанные сейфы… спиленные решетки… визг битого стекла под ногами… Чудом удалось найти давно вышедшего в отставку начальника секретной канцелярии, трусливого старикашку холостяка. Вот он-то и стал поистине неоценимой находкой штабс-капитана.

В нижнем ящике комода, под стопкой белья, отставной жандарм хранил на всякий случай собственноручную копию секретной агентуры 1908–1914 годов. Когда он передавал Муравьеву листки, исписанные дурным почерком, у обоих тряслись руки.

Списки проверили — в городе нашлось всего два агента: вульгарный осведомитель Сонька, который работал прежде в притонах на городской окраине, и второй — особенно ценный сотрудник — эсер по убеждениям, агент по кличке Лиловый. Благодаря ему еще до мировой войны удалось, например, накрыть подпольную типографию эсдеков.

Два агента!

Муравьев считал эту скромную цифру невероятной удачей. Если в мирное время агент, по существу, есть не что иное, как замена военных действий, то в условиях военных действий агент-разведчик — самое смертоносное и губительное оружие.

После встречи с отставным жандармом Алексей Петрович внес в свой блокнот две буквы — С и Л — заглавные литеры агентурных кличек Соньки и Лилового. Последнюю букву он обвел аккуратным кружочком и поставил рядом восклицательный знак.

Лиловый был доставлен на допрос к Муравьеву ночью. Его вид не понравился штабс-капитану: он был не из пугливых, и, несмотря на смертельную бледность, глядел упрямо, даже дерзко. У него была тяжелая круглая голова, невыразительное лицо простолюдина, и только на самом донышке глаз нет-нет да и мелькали отчаянные искорки. Муравьеву требовалось как можно быстрей раскусить этого человека, подчинить себе его волю. Он начал с того, что демонстративно убрал в стол свой именной револьвер, предложил агенту глоток вина. Тот от вина отказался, но попросил стакан воды, и когда стал пить, штабс-капитан заметил, что Лиловый постукивает зубами о край стакана. Он был все же напуган, хотя умело скрыл свой страх. Черты его лица при более пристальном разглядывании говорили о характере сильном и скрытном, об уме, склонном к авантюрам.

Впрочем, штабс-капитан никогда не настаивал на верности первого впечатления, хотя ошибался редко. Работа с агентурой была его любимым коньком. Он сделал блестящую карьеру в разведотделе 11-й армии в Восточной Галиции как раз на виртуозных разведывательных акциях среди гражданского населения. Его даже прочили на некий ответственный пост при главном управлении генштаба. Но две революции семнадцатого года перечеркнули карьеру штабс-капитана. Ветер перемен два года носил Муравьева по российским волнам, пока не прибил к заветному письменному столу, обтянутому сукном, где Алексей Петрович вновь почувствовал себя в знакомой стихии логики и торжества разума над роком эпохи.

Переждав, пока доставленный агент до конца осознает свое безвыходное положение, штабс-капитан обратился к нему хорошо отработанным тоном, насмешливо упомянул его прежнюю кличку и пригрозил «господину Лиловому» сиюминутным расстрелом за отказ от дальнейшего сотрудничества.

Эти угрозы оказались лишними.

Лиловый уже все решил про себя и спокойно, даже немного рисуясь, как показалось Муравьеву, выложил все, что знал о тайной жизни прифронтового Энска.

То, что тот сообщил, весьма изумило Алексея Петровича, но он, конечно, не показал виду. Только быстрее обычного вертел в пальцах свой любимый карандашик «Иоганн Фабер № 2». Вертел до тех пор, пока не заметил, как агент чуть ли не с насмешкой покосился на его нервические пальцы.

Итак, оказалось, что в занятом белыми частями Энске действует ни много ни мало как подпольный штаб большевиков и что Лиловый… возглавляет одну из боевых групп.

«Вот так удача! Поистине зверь бежит на ловца…»

Муравьев не верил своим ушам.

Встав из-за стола, он прошелся в волнении по кабинету. Затем быстро из-за спины глубоко заглянул в глаза агенту. Взгляд Алексея Петровича Лиловый выдержал. Нет, он не врал. Ему доставляло удовольствие наблюдать за ошарашенным офицером контрразведки, но он не врал. Что ж, поведение этого двурушника казалось Муравьеву вполне понятным: прежний агент, боясь расплаты и надеясь, что его кличка навсегда утонула в пучине перемен, делал в Совдепии свою совдепскую карьеру.

Именно в личине старого подпольщика он попал в новое подполье. Конечно, в этом был риск, но и логика выживания тоже. А в том, что судьба сыграла с Лиловым злую шутку, был виноват прежде всего Алексей Петрович, который отыскал иголку в стоге сена.

Алексею Петровичу нравилось быть чем-то вроде судьбы для других.

По словам агента, во главе подпольного штаба стоял опытный конспиратор, обрусевший латыш, большевик по кличке Учитель. Вся подпольная организация была в конспиративных целях разбита на боевые пятерки. Некоторые из руководителей этих пятерок были членами ревштаба. Он предполагал, что таких групп пять-десять. Значит, красное подполье в Энске насчитывало…

«Ого, пятьдесят человек… ну, это уже слишком, господа мерзавцы!»

Муравьев ядовито комментировал каждое его слово.

Так вот, ни одного из членов ревштаба, кроме Учителя, Лиловый не знал, только слышал об их существовании.

Он предложил немедленно выдать новому начальнику и Учителя, и всю свою боевую пятерку, но шести человек Муравьеву было явно недостаточно, требовалось обезвредить всех поголовно.

Кроме того, в рассказе Лилового штабс-капитана поразило еще одно обстоятельство — подполье готовилось к вооруженному выступлению в момент атаки красных частей на город и что атака эта близка.

Но до линии фронта было верст пятьдесят, белые части уверенно наступали, никакими сведениями о близком контрнаступлении противника белогвардейская разведка не располагала…

Было от чего прийти в минутную растерянность.

Лиловый ссылался на недавние слова Учителя о том, что вот-вот должен быть получен сигнал от наступающих частей.

Муравьев засыпал агента вопросами: по какому сигналу? Где, когда, как? Каким образом налажена связь подпольщиков через линию фронта с частями противника?

Ответов ни на один из этих вопросов Лиловый не знал. Штабс-капитану пришлось даже прибегнуть к грубому приему. Он достал из ящика стола припрятанный револьвер с именной надписью-дедикасой «Алексашке, другу юности, — князь Львов-Трубецкой» — и постучать дулом в лоб упрямца.

Лоб Лилового покрылся каплями пота, он замолчал, не собираясь ничего доказывать или молить о пощаде, только быстро перекрестил лицо. Муравьев и так почти знал, что тот ничего не утаил, но этот последний штрих убедил его окончательно — перед ним был человек не робкого десятка и в рискованной агентурной игре на него можно было положиться.

Штабс-капитан снова бросил револьвер в ящик стола.

Тогда Лиловый с насмешечкой вытер пот и попросил вина, от которого раньше отказался. Муравьев налил, но сначала поставил агенту две основные задачи. Первая: узнать, оставаясь необнаруженным, все планы ревштаба, касающиеся предстоящей вооруженной акции. Вторая: выяснить, каким образом подполье узнает об атаке частей противника.

За выполнение данных задач предусматривалось две меры в зависимости от результата — наказание и поощрение. Поощрение — оставление жизни.

Алексей Петрович протянул стакан с вином и крикнул в приоткрытую дверь часового.

Агента поспешно отвезли домой, в постель, а штабс-капитану пришлось коротать остаток ночи на трех поставленных рядом стульях.

А уже через пару недель тайна № 2 стала штабс-капитану известна.

…Телефонный звонок прервал размышления Алексея Петровича над письменным столом, уставленным картонными человечками из заветной коробки.

— Говорите.

Алексей Петрович не любил юркое французское «алле».

— Докладывает подпоручик Ухач-Огорович, господин штабс-капитан…

Ухач-Огорович при штабс-капитане был чем-то вроде военного полицмейстера прежнего царского образца и отвечал за гражданский порядок в черте города.

Сухим канцелярским тоном, который особо ценил в своих подчиненных Муравьев, поручик доложил о пресечении попытки застрелить птицу гарпию местным мещанином Баторским.

— Что? Говорите толком!

Штабс-капитан не мог ничего понять из рапорта.

За окном стемнело. На столе давно включена настольная лампа в виде стеклянного глобуса под абажуром. Гарпия согласно сообщению антрепренера Бузонни уже находилась в клетке… каким образом с птицей могло случиться то, о чем сейчас сообщил Ухач-Огорович?

— Ты что, пьян?

Оказалось, что трезв, а само происшествие случилось еще днем, около полудня.

— Почему сразу не доложил? — обрушился на подпоручика штабс-капитан, объявил трое суток ареста и потребовал полный доклад по форме.

Оказалось, что днем с чердака дома купца Рыбникова на Первониколаевской улице по птице гарпии были произведены три выстрела мещанином Маркелом Баторским из винтовки системы «гра». Птица при нападении не пострадала, а лишь круто набрала высоту: мещанин промахнулся… Только вечером, пояснил в свое оправдание подпоручик, при допросе с пристрастием Баторский показал, что имел намерение подстрелить птицу — сначала этот умысел им отрицался. Свою злонамеренную стрельбу в центре прифронтового города Баторский объяснил следствием беспробудного пьянства.

— За хранение оружия мещанина строго наказать, — отдал распоряжение Муравьев, — отличившегося при поимке и задержании злоумышленника унтер-офицера Бородавко отблагодарить перед строем… Что еще?

— Сегодня на загородных дачах обнаружена еще одна голубятня, — доложил Ухач-Огорович, — владелец — инвалид Крымской войны грек Христодопулос. На голубятне имелось 12 спрятанных птиц. Этот грек божился, что не читал приказа о голубятнях. На всякий случай мы его задержали… Все голуби уничтожены при моем личном присутствии, ваше благородие. При обыске опять отличился унтер-офицер Бородавко.

— Бородавко повысить на один чин; подготовьте приказ, и, смотри у меня, ты отвечаешь за каждого голубя головой и погонами. Ясно? В небе только одна птица! Моя! Во время полета обеспечить полную безопасность…

— Есть. Сегодня патрулем уничтожены еще две голубятни. Одна на Боголюбской улице, другая во дворе за Каланчевскими складами. Правда, обе пустые. Согласно вашему приказу за каждого предъявленного голубя выдается по двадцать граммов спирта…

Взору штабс-капитана представилась некая идеально ровная местность, освобожденная от всяких подозрительных признаков.

— Повысить норму до пятидесяти граммов, но не больше стакана в одни руки.

— Есть до стакана, господин штабс-капитан!

Алексей Петрович в привычном раздражении бросил трубку на аппарат. Страстью штабс-капитана была чистая логика, таинство допросов, стратегия разведопераций, а не грубая проза полицейских облав, обысков, засад. Он достал серебряный портсигар с двуглавым царским орлом, вытащил из-за резиночки длинную папироску французского образца «ами». Выкурил. Развернул мягкую станиолевую обертку, бросил в рот пепермент — мятную лепешку для уничтожения запаха. Встал и вышел в коридор.

Его проход по коридору был отмечен звучным щелканьем каблуков часового Острика у дверей кабинета и притихшей болтовней штабных машинисток: дверь в телефонную комнату была приоткрыта. По мраморной лестнице, устланной потертой ковровой дорожкой, штабс-капитан поднялся на второй этаж в комнату шифровальщика.

За окнами проступили густые очертания августовской ночи. Коридор был залит слабым, трепетным светом электрических люстр; лампочки словно поеживались от темноты за огромными стеклами. Шел десятый час вечера, но штабс-капитан работал по-военному, до полуночи, подавая пример штатским служащим.

Поручик-связист немецкого происхождения Генрих Лилиенталь доложил Муравьеву о всех полученных за день шифрованных донесениях. День выдался обильный: три шифровки, два симпатических письма, четыре телеграфных сообщения и донесения авиаразведроты.

Из доклада шифровальщика Лилиенталя внимание Алексея Петровича сразу привлекло сообщение о передвижении в районе станции Черная двух красноармейских эскадронов, сопровождавших один броневой автомобиль и штабную легковую машину. Столь мощное охранение говорило о том, что в машине, по-видимому, находился крупный красный командир и что, по всей видимости, на этом участке красные готовились нанести контрудар, хотя никаких данных о скоплении частей противника в этом районе от авиаразведки не поступало.

— Где донесение?

Поручик протянул Муравьеву большой грязный, засаленный лист. В середине листа для отвода глаз была прожжена внушительная дыра неправильных очертаний. Тайная запись лимонно-формалиновыми чернилами шла через сальные пятна до края прожженного отверстия и продолжалась с другой стороны до обреза бумаги.

— В бумагу были завернуты сапоги, — пояснил Лилиенталь, — которые доставил на явочный адрес один беженец. Разумеется, он ни о чем не подозревал.

— Похвальная предосторожность, — отметил Алексей Петрович.

…Связные чаще всего становятся причиной провала операции. Поэтому для связи часто используются лица посторонние, никак не подозревающие о тайной стороне своей миссии. Так, разведчик может попросить ничего не подозревающего путешественника передать адресату, например, мыло, зубную пасту, жилет, рубашку, брюки, пару носков. В любой из этих вещей можно скрыть донесение, кроме того, в виде мыла или зубной пасты в начале первой мировой войны изготовлялись симпатические чернила. Этими же самыми чернилами пропитывались принадлежности туалета. Стоило только агенту прокипятить тот же жилет, рубашку или носки, как он становился обладателем достаточного количества симпатических чернил, без которых работа агента слишком опасна.

Самое наилучшее, считал Муравьев, это постараться обеспечить невозможность связного повлиять на содержание передаваемой информации, в том числе если даже он знает о характере собственной миссии. Его всегда восхищала, например, дьявольская хитрость греческого тирана Милета, который, задумав восстание против персидского царя Дария, весьма остроумным способом обратился к своему дальнему сообщнику ионийцу Аристагору. Он написал свое сообщение на голове обритого раба. Когда волосы отросли, раб легко прошел через кордоны бдительных персов к Аристагору, который и прочитал послание Милета, обрив голову покорного связного.

— А что дала авиаразведка? — спросил Алексей Петрович.

— Донесения малоинтересны, — ответил поручик Лилиенталь, — под Рамонью степной пожар. На дороге в Гай обнаружен брошенный грузовой автомобиль 34-го пехотного полка, в наступлении вся солдатня — пьяная, загнали грузовик в кювет.

— Наши атаки выдержаны на спирту, Генрих, — усмехнулся Муравьев, обращаясь вдруг к поручику без обычной субординации, по имени.

Помолчал и добавил:

— Если б мы отступали, было бы, увы, то же самое… А что слышно о сигналах с земли для авиации противника?

Поручик Лилиенталь незаметно усмехнулся, этот вопрос задавался чаще других.

— Ничего. Наш камуфляжный полет с красными звездами не был успешным…

Алексей Петрович был особенно придирчив в безуспешных поисках подозрительных сигналов с земли. На него когда-то неизгладимо подействовал известный пример о двух немках-разведчицах, матери и дочке, живших несколько лет в важном стратегическом пункте недалеко от живописного Амьена. Эти женщины вели уединенный образ жизни, и офицер контрразведки, наблюдавший время от времени за ними, не замечал никаких подозрительных признаков, пока не обратил внимание на такую деталь: немки очень часто стирали белье и развешивали его на веревках во дворе. Французский офицер никак не мог согласиться с тем, что два человека могли испачкать столько наволочек, простыней, лифчиков, ночных рубашек, платьев, юбок… Кроме того, вещи часто сушились в плохую погоду и причем все они были яркой расцветки, хорошо заметной издали. Единственное объяснение — считать белье на веревках особым методом сигнализации немецким летчикам. Вскоре подозрения сменились уверенностью: контрразведчик заметил, что, пролетая в сторону французских укреплений, вражеские летчики снижали самолеты над подозрительным двором, где яркие пятна выстиранных вещей сигнализировали о местонахождении скрытых целей. Обе женщины были арестованы. Их метод оказался прост: юбка означала артиллерийскую батарею, платье — скопление боевой техники, лифчики указывали на передвижение пехоты и т. д.

От шифровальщика штабс-капитан спустился в подвальное помещение контрразведки, где находились наспех переделанные из комнат камеры для заключенных и караул.

— Как наш комиссар? — спросил он у прапорщика Субботина, начальника караула.

— Бабкин! — крикнул прапорщик в коридор. На крик явился часовой, которому Субботин и повторил вопрос штабс-капитана.

— Спят, кажись, ваше благородие. Как нужду справил, так лег на стол и лежит.

— На какой стол?

— Так мы его в бильярдную определили, — вмешался прапорщик, — все остальные камеры без глазка, а тут сделали. Разбудить собаку?

— Пусть валяется… Ступай, ступай.

Часовой приложил руку к козырьку фуражки и вышел.

— Допрашивать ночью будете? — спросил Субботин. Он и без того знал привычки Муравьева проводить ночные допросы, но ему было скучно, и прапорщику хотелось поболтать с Алексеем Петровичем хотя бы и об арестованном вчера большевике.

Но штабс-капитан был к беседе не расположен и, заметив начальнику караула насчет плохо нашитого шеврона на рукаве, вышел вслед за часовым.

В коридоре Муравьеву захотелось поглядеть в глазок на арестанта, постараться понять его настроение перед долгим допросом, недаром штабс-капитан томил его уже целые сутки в полной безвестности, зная, что неизвестное мучительно, как жажда, он даже сделал было шаг по направлению к камерам, но передумал. Ему не хотелось заниматься подглядыванием при часовом: нижние чины, по глубокому убеждению Алексея Петровича, не должны подозревать в начальстве никаких чувств, кроме служебных.

С этой мыслью он вернулся в кабинет.

Вид расставленных бумажных фигурок на письменном столе показался ему смешным, и он пошвырял в коробку все бумажное воинство во главе с картонным генералом.

Закурив любимую папироску, штабс-капитан включил настольную лампу, выключил верхний свет: полумрак всегда помогал ему сосредоточиться. Вернулся к столу. Извлек листочек, на котором только ему понятным способом — стрелками, кружочками, заглавными буковками был — обозначен ход задуманной им операции.

Снова и снова штабс-капитан вспоминал события, которые развернулись после его первой ночной встречи с Лиловым, придирчиво проверял верность собственных ходов и ответную реакцию противника.

Вот как это было…

Итак, убедившись на том памятном допросе, что Лиловый, хотя и возглавлял «какую-то опереточную шайку», все-таки был практически мало посвящен в планы ревштаба (Учитель, руководивший подпольем, был, видимо, опытным конспиратором), Муравьев в первую очередь занялся карьерой своего внезапного агента. Нужно было во что бы то ни стало выделить Лилового из группы рядовых подпольщиков, сделать так, чтобы он стал членом штаба.

То, что его агент у заговорщиков был не на первых ролях, Муравьева решительно не устраивало.

Несколько раз Алексей Петрович даже подумывал над тем, как бы поставить во главе всех подпольщиков своего Лилового, но быстро оставлял столь пустые мечтания.

Операция началась с того, что ради подпольной карьеры своего протеже Алексею Петровичу пришлось пожертвовать частью военного снаряжения одного из складов корпуса.

Это был первый ход Муравьева.

Через несколько дней после ночной встречи со своим новым хозяином Лиловый сообщил командиру подполья Учителю день и час выезда из города небольшого обоза из трех подвод с плохой охраной, везущего в один из прифронтовых полков оружие, медикаменты и обмундирование. Это было важным сообщением для комиссара: подпольщики остро нуждались в оружии.

«Подарки большевикам» штабс-капитан отбирал лично, а в охрану обоза включил трех ненадежных казаков, взятых в дело прямо с гауптвахты.

Подпольщики решили рискнуть, и на перехват обоза были брошены две боевые «пятерки». Нападение удалось, были захвачены: сломанный пулемет «гочкис» (поломки серьезные), в кустарных условиях, пожалуй, не починить), ленты для люисовского пулемета (по сведениям агента, пулеметов такой системы у большевиков нет), пироксилиновые шашки новенькие (риск, конечно, господа, риск!), несколько одноствольных ружей системы «бердана», три ящика с револьверными патронами разных калибров… Солдатское обмундирование — как и предполагал Муравьев — подпольщики не взяли, в перестрелке был убит один казак.

В нападении особенно отличился Лиловый. Он первым бросился из засады на городской окраине к верховому казаку и перегородил дорогу. Лошадь шарахнулась. Однако казак сумел не вылететь из седла, и, разрывая лошадиную пасть мундштуком, осадил коня. Тогда Лиловый схватил лошадь за удила. Опешивший было казак тем временем выхватил из-за пазухи револьвер и стал стрелять прямо в голову нападавшего безумца, но случилось невероятное: казак, бледнея с каждым нажатием курка, безуспешно щелкал револьвером, дуло молчало, а Лиловый стоял намертво, обливаясь потом, глядя в лицо убийце безумно выпученными глазами и только испуганно вздрагивая после каждого сухого щелчка.

Эта сценка особенно восхищала автора, Алексей Петрович находил ее совершенно в духе своего замысла: истину знал только он, а статисты исполняли свои роли всерьез.

Так вот, эта сумасшедшая стрельба в голову продолжалась, наверное, целую минуту, прежде чем метким выстрелом одного из нападавших казак не был убит наповал.

Лиловый оцепенело стоял еще некоторое время над рухнувшим телом, мелко-мелко крестясь.

«А что, если он хотел быть убитым?» — думал потом о его поступке Муравьев, ведь не мог же Лиловый знать, что револьвер дурного казака был испорчен.

После нападения на обоз замысел штабс-капитана заметно приблизился к цели: Лиловый стал получать от красного комиссара все более ответственные задания. Однажды он потребовал у Муравьева шрифт, типографскую краску, печатные валики для подполья.

«Доставай-ка, Алексей Петрович, каштаны из огня на нужды социалистической революции!»

Штабс-капитан задумался — игра пошла не по правилам — и все же рискнул. Лиловый «достал» типографский шрифт и краску для прокламаций. И вот вскоре после этого Лиловый вошел в состав ревштаба, и Алексей Петрович наконец-то узнал то, что особенно мучило его по ночам, то, что ни на минуту не выходило из головы, а именно: способ связи через линию фронта, тайну сигнала, по которому подпольная боевая дружина должна была выступить с оружием в руках в день икс, то есть в момент внезапного удара красной конницы по Энску.

Тайна оказалась проста — сигналом к восстанию станет прилет почтового голубя из-за линии фронта с приказом атакующей части.

От мысли, что ему еще предстоит воевать с почтовой пичугой, Муравьеву стало нехорошо. Птицы, крылья, перья, полеты… все это было так далеко от его привычной логической стихии. Как быть? Ведь столь малую песчинку не поймать никакими силами, нельзя же, в конце концов, расставить посреди туч надежных часовых, отдать маломальский приказ. Одним словом, вместо мыслей в голове выходила сплошная ерунда.

…В дверь кабинета постучали.

Алексей Петрович оборвал нить своих размышлений и недовольным голосом крикнул:

— Входи!

Вошел унтер-офицер по особым поручениям Пятенко.

— Господин штабс-капитан, гражданин Галецкий по вашему приказанию арестован. Документов, оружия никак нет. Бумаги разные взяты. При обыске матерился и свою вину отрицал.

— A-а, Галецкий, — зевнул Алексей Петрович; была у него такая манера внешней незаинтересованности, — давай-ка бумаги.

— Денег тоже не обнаружено. Но хам, осмелюсь доложить, хам.

Пятенко положил на стол кучу взлохмаченных бумаг. Муравьев стал внимательно просматривать стопку. На первый взгляд ничего особенного:

заграничный паспорт с давно просроченным сроком годности;

кадетский (КД — конституционалисты-демократы) журнал «Народоправство» от 1917 года;

старый проездной железнодорожный билет с отклеенной фотографической карточкой;

несколько устаревших контрактов на выступление в петербургском театре «Модерн», суммы внушительные;

выдранная из журнала «Нива» репродукция картины «Святой Прохор проливает слезы радости по случаю чудесного спасения и исцеления от смерти св. Иоанна Богослова». На нимбе святого карандашом неприличное словечко.

И прочее, и прочее…

А вот мелькнула фотокарточка, снятая в одесском фотоателье. На карточке холеное лицо господина Галецкого. Под горбатым носом щегольски закрученные усики а-ля Мефистофель. На вид ему лет 45–50… отечные мешки под глазами. Внешность самая неопределенная, то ли провинциальный актер-любовник на первые роли, то ли авантюрист в стиле маркиза де Сада… Но все же было в его лице что-то примечательное, какая-то смесь злого, язвительного ума и аристократической невозмутимости.

— Ну и рожа! — заметил Алексей Петрович, отстраняя фотографию в сторону.

— Самого гнусного вида, — согласился Пятенко, сдержанно пованивая водочным перегаром, — субъект, осмелюсь доложить, самый скользкий. При обыске вел себя исключительно дерзко. Хамил-с! Отзывался о нас просто по-свински; если бы не ваш приказ «соблюсти приличия», мы б его сапогами… А силен, черт! Наручники еле надели!

Алексей Петрович молчал, его внимание привлекла открытка из Швейцарии с видом на ровнехонькое Баденское озеро.

— Подозрительная открыточка, — сказал Пятенко, заглядывая сбоку в лицо Муравьева.

Тот осторожно надорвал ее до половины, внимательно рассмотрел разрыв. Пятенко навис сбоку еще тяжелей, поместив справа плечо с унтер-офицерским погоном в белых нашивках.

Ногтем Алексей Петрович расслоил открыточку надвое. Иногда вот такие открытки используются для секретных сношений, их склеивают под большим давлением: с одной стороны адрес, с другой условленный вид или пейзаж, а между ними тончайший листок бумаги с картой позиций или шифровальным донесением.

— Хочешь в Швейцарию, а, Пятенко? — пошутил Муравьев.

— Не, мне наши дивчины больше нравятся, — вздохнул Пятенко.

Штабс-капитан отложил в сторону невинную карточку и продолжил тщательное изучение бумаг, пока не наткнулся на обрывок весьма странного текста:

«Когда Таня входит в полутемный кабинет Инсарова, тот стоит белый как мел, с распечатанным конвертом в руках. „Что там?!“ — кричит Таня. В ответ Инсаров протягивает ей конверт: там только одно слово: „смерть“. Таня как подкошенная падает на пол. По условиям американской дуэли, тот, кто вынет из конверта записку „смерть“, должен покончить с собой. Когда Таня приходит в себя, между ней и Инсаровым происходит страстная сцена. Инсаров рассказывает Тане историю своей страшной дуэли с Жадовьм, а затем прощается с ней навсегда. Потрясенная Таня умоляет его бежать, и когда Инсаров гордо отклоняет это предложение, решает умереть вместе с ним. Инсаров со слезами на глазах пишет оправдательную записку, а затем начинает гипнотизировать Таню, властно приказывая ей: „Засни! Ты проснешься ровно через три минуты. Приказываю тебе, женщина! Приди в кабинет, возьми с моего стола револьвер, прижми его к моему сердцу, которое любит только одну тебя. Нажми курок и забудь все, что ты сделала! Продолжай жить!..“ Таня, несмотря на свое отчаянное сопротивление, не в силах побороть эту необычайную силу чужой воли. Она засыпает ровно на три минуты, а проснувшись, идет с закрытыми глазами в кабинет. Там она видит Инсарова, который стоит у окна к ней спиной и ждет выстрела. Таня твердой рукой берет пистолет и, подойдя к Инсарову, стреляет ему в сердце. Только при звуке выстрела она выходит из состояния гипноза и видит, что перед ней на полу огромного пустого зала, в котором она никогда раньше не бывала, лежит, раскинув руки, не Инсаров, а…»

На этом месте странный текст обрывался.

Только повертев в руках обрывок, Алексей Петрович разглядел, что перед ним отрывок из либретто, выпущенного русской кинофирмой Дранкова для рекламы своей любовной чепухи у кинопрокатчиков.

Тьфу!

Муравьев отложил с некоторой брезгливостью рассказ о трагедии Тани, обманутой жестоким проходимцем Инсаровым, и продолжил осмотр бумаг арестованного.

Письмо к господину Галецкому от президента международного союза иллюзионистов Вилли Гольдстона;

афишка о гастролях клишника, «короля цепей» Гарри Гудини в Москве в 1903 году, с дарственной надписью;

общероссийский журнал «Вестник трезвости»;

а вот:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ ОДЕССКОЙ ПОЛИЦИИ.

Дано сие петербургскому артисту Галецкому Юрию Николаевичу, православного вероисповедания, в том, что 2 января 1908 года он в присутствии начальника Одесского сыскного отделения, помощника начальника резерва одесской полиции, начальника почтовой экспедиции, членов одесского охранного отделения в помещении пересыльной тюрьмы проявил свои феноменальные способности и необычайную развитость и гибкость всех телесных членов. Будучи в здравом уме и твердой памяти, мы свидетельствуем, что артист Галецкий, не пользуясь никакими инструментами и ничьей посторонней помощью, сначала легко освободился от надетой на него и крепко завязанной пятью морскими узлами горячечной рубашки для буйнопомешанных. Узлы и крепость сей психической рубашки были лично проверены начальником сыскного отделения. Затем артист Галецкий легко освободился от стальных, запертых на замок новых наручников и, наконец, без посторонней помощи высвободился от двенадцати железных цепей, которыми он был весьма надежно, крепко и аккуратно связан членами сыскного отделения. На освобождение от смирительной рубашки, наручников и цепей ушло чистого времени пятнадцать минут…»

Пятенко, прочитав удостоверение через плечо, густо засопел:

— Он в наручниках? — спросил Муравьев.

— Так точно.

— Видишь, какая каналья.

— Вранье все это.

— А печать?.. Значит, так, Пятенко…

Алексей Петрович задумался: что-то в аресте Галецкого ему показалось сомнительным. Еще утром, получив анонимное письмо, в котором неизвестный доносил контрразведке о том, что артист Галецкий, проживающий в меблированных комнатах О. Трапс по Архиерейской улице, активно сотрудничал с большевиками, а сейчас шпионит по заданию красных, — Муравьев испытал сомнение. Его покоробили и тон записки, и внешний вид письма. Лист бумаги был захватан кое-где жирными пальцами, с каким-то чернильным пятном, походившим на женскую головку в верхнем правом углу. Перо, каким оно было написано, царапало и раздирало бумагу, а там, где наезжало на масляные следы, спотыкалось и густо брызгало. А масса грубейших ошибок, словно бы письмо писал человек, не знающий русского языка… одним словом, анонимка была явно сведением чьих-то личных счетов. Но военная обстановка, близость фронта обязывала штабс-капитана незамедлительно реагировать на подобного рода сигналы, проверять их достоверность, поэтому он и отдал распоряжение об аресте.

— …вот что, Пятенко, давай-ка его ко мне, — приказал Муравьев, хотя раньше собирался отложить встречу с арестованным до утра, но уж больно странные вещи узнались из беглого прочтения бумаг.

Вся эта история была сейчас крайне некстати — Алексей Петрович как раз готовился вызвать на допрос арестанта из бильярдной комнаты.

Дверь распахнулась, и Пятенко с часовым Остриком ввели в кабинет Галецкого.

Алексей Петрович на миг растерялся и даже машинально встал из-за стола: перед ним был одетый с иголочки разгневанный господин во фраке и с каким-то цветком в петлице. Господин, бранясь, шел к столу и на ходу… стаскивал с запястий наручники!

— За кого вы, черт возьми, меня принимаете?

Муравьев не слышал его слов, пораженно уставившись на змеиные руки артиста: Галецкий сдергивал наручники с такой быстротой и так просто, словно пару перчаток.

— Это в конце концов смешно! — Галецкий зло грохнул наручниками по столу Муравьева, а сам плюхнулся на стул и принялся растирать запястья.

Молоденький часовой Острик с перепугу вскинул винтовку, судорожно прицелился в господина и так замер с открытым по-детски ртом.

Пятенко тоже с натугой тащил из кобуры оружие.

— Да у него руки трясутся: ведь застрелит со страху дурень! — воскликнул Галецкий.

— Отставить, — скомандовал, очнувшись, штабс-капитан Острику и взял себя в руки. Сел. Потрогал наручники: они были заперты и исправны.

Часовой приставил винтовку к ноге.

— Разрешите? — Галецкий бесцеремонно лез пальцами в муравьевский портсигар, а левой рукой уже щелкал зажигалкой.

— Пятенко, останься, а ты постой в коридоре у двери, — кисло отдал приказ Муравьев, — чего встал как пень.

Первое чувство изумления сменилось досадой. Было ясно, что с арестом этого лощеного субъекта Галецкого Муравьев, видимо, попал пальцем в небо, зато угодил в муторную историю. У него разом заболела голова — верный признак недовольства собой.

— Кто вы? — глухо спросил штабс-капитан.

— Я? — удивился Галецкий и кивнул на стопку бумаг на столе. — Там все сказано. А вот кто вы, милостивый государь, позвольте спросить?! И по какому праву со мной так обращаются?

Он был бледен от возмущения, глаза метали молнии.

— Вы в контрразведке, господин Галецкий, — стараясь не выходить из себя, сказал Муравьев, — вы подозреваетесь в шпионаже, а эти ловкие фокусы не помешают пустить вас в расход…

— Ого! — выпучил на него глаза арестованный и вдруг захохотал громко и нагло.

— Потрудитесь вести себя пристойно. И погасите папироску, — вскипел Муравьев.

— Я еще мог сносить оскорбления от ваших скотов, но не от офицера. Потрудитесь сменить тон, штабс-капитан! Я хороший приятель с Антоном Ивановичем и буду жаловаться.

Имя Деникина подействовало на Муравьева отрезвляюще: Галецкий оказался не только ловким субъектом, но еще и опасным человеком.

— Пятенко, оставьте нас вдвоем.

Когда унтер-офицер вышел, штабс-капитан сказал почти миролюбиво:

— Давайте оставим эмоции для гимназисток и объяснимся. Я получил о вас компрометирующие сведения. Не скрою — сведения непроверенные, может быть, пустейшие, но, согласитесь, идет война. И обязан был по службе принять меры.

Галецкий пустил струйку дыма и сказал в ответ:

— Я знаю, в чем дело. Меня оклеветал Бузонни.

— Умберто?!

Ах вот почему Муравьеву показалось, что анонимное письмо написано словно не русским.

— Вы разве знакомы? — удивился Галецкий.

— В общем да… но зачем ему?

— Из черной зависти. Мы, артисты, — завистливый народ… Вчера между нами произошла резкая сцена. Он осмелился… впрочем, это все пустое. Его донос — это месть пошляка и посредственности.

Муравьев промолчал: версии Галецкого нельзя было отказать в известной логике. Головная боль ввинчивалась в виски словно шуруп; Алексей Петрович был подвержен приступам внезапной мигрени.

— Надеюсь, я свободен?

— Минуту, господин Галецкий, одну минуту. Я верю вам безусловно и приношу извинения за грубость подчиненных. Но отпустить пока не могу. Сейчас мы доставим этого подлеца Бузонни в штаб. Вы при мне объяснитесь, и я вас тут же отпускаю.

— Но я и так потерял из-за вас уже три часа! У меня свои планы, штабс-капитан…

Галецкий принялся яростно тыкать искуренной папироской в пепельницу. Его исковерканный, стоптанный сапожком окурок среди аккуратных недокуренных папирос хозяина бросился Муравьеву в глаза. Ему захотелось влепить пощечину в лицо этого развязного штатского субъекта.

— Пятенко, — заорал Муравьев в дверь, — сдайте господина Галецкого начальнику караула!

Сейчас чувство власти было особенно приятной ношей: если бы Муравьев захотел, Пятенко истоптал бы этого господинчика сапогами.

— Как вы смеете! — взорвался Галецкий.

— Отведите самую лучшую комнату, — не обращая внимания на его гнев, бросил штабс-капитан, — в сортир выводить по первому требованию.

— А ну, — грубо ткнул Пятенко в грудь Галецкого револьвером, а Острик в коридоре опять вскинул винтовочку.

Галецкий внезапно стих. Посмотрел в глаза Муравьева злым холодным взглядом, усмехнулся и спокойно вышел из кабинета.

Когда Пятенко вернулся, Муравьев дал команду в два счета доставить к нему мерзавца Бузонни из гостиницы «Отдых Меркурия». Кстати, он и сам проживал там же, в 24 нумере, на втором этаже. Точнее, приезжал спать на ночь, а утром возвращался на весь день в штаб.

Оставшись наедине с приступом головной боли, Муравьев понял, что инцидент с Галецким явно вывел его из формы и что к ночному допросу арестанта из бильярдной комнаты он не готов.

Стрелки часов подползали к полуночи.

С улицы донесся дружный топот сапог, Алексей Петрович, пытаясь рассеяться, подошел к окну, отогнул край камлотовой шторы: из-за угла на площадь выходила короткая колонна юнкеров по пять человек в шеренге. Впереди с ярким электрическим фонариком шел старший офицер. Юнкера шли из городской бани в казармы. Колонна шла молча, быстрым шагом.

«Пушечное мясо», — раздраженно подумал штабс-капитан.

Над крышами Энска, над Царской площадью, уходя к горизонту, нависала вязкая ночь. На мрачном бархатном пологе светилась леденцовая луна. Серп на верхушке татарской мечети был похож на кривой птичий коготь. Все излучало тайну и враждебность. Стоя у окна своего кабинета на первом этаже, Алексей Петрович, поеживаясь, почти явственно ощущал, как далеко с севера поддувало стальным сквознячком рейдов противника. Где-то там, в бесконечной черной утробе пространства, неведомым варварским созвездием горела Москва, оттуда тянуло холодком тревоги, там играло красным полотнищем зарево вселенского пожара… Голова штабс-капитана на миг закружилась, словно Алексей Петрович опять смотрел в черную полынью, как в то морозное утро 17 декабря 1916 года, когда он с Петровского моста глядел на Малую Невку, на лед, на прорубь, на снег, истоптанный сотнями сапог, на мушиное кишение толпы вокруг полыньи, куда убийцы сбросили приконченного ночью бывшего крестьянина Тобольской губернии Григория Ефимовича Распутина, или Новых, как переиначила его фамилию императрица.

Поборов жутковатое головокружение и постыдное желание вдруг немедленно отпрянуть от опасного окна и отойти прочь в глубь освещенного кабинета, штабс-капитан твердо остался на месте. Прочь, постыдные страхи и ночные предчувствия! Алексей Петрович Муравьев твердо стоял напротив блескучего стекла и взором истинного геометра видел как на ладони всю свою Россию, ее скелет, всю сумму ее исторических и статистических координат. Перед ним незримым парадом маршировали в шеренгах по росту слагаемые этой суть-суммы, важнейшие даты государственной истории, вписанные в учебники для отечественных гимназий, напечатанные в народных сытинских «Всеобщих русских календарях» крупным шрифтом: в 1382 году татары сожгли Москву; в 1768 году были введены ассигнации, и Екатерина II привила себе оспу; в 1808 году была запрещена на российских ярмарках продажа людей; геройские моряки Дубасов и Шестаков в 1877 году взорвали турецкий броненосец; смерть императора Александра II от рук динамитистов произошла в 1881 году.

Словно с невероятной высоты Муравьев обнимал своим взором всю земную сушу, которая ясно разделялась на три континента: Старый Свет, Новый Свет и Австралию. Над земной сушей вставала самая высокая гора мира, азиатская гора Гауризанкар высотой 8 тысяч 810 метров над уровнем моря, а над исполинской горой в небе сияли тысячи звезд, которых, по Гульду, в северном полушарии насчитывалось невооруженным глазом ровно 6 тысяч 100 штук. Последняя цифра особенно восхищала двумя нулями, которые плотно, плечо к плечу, держа равнение на середину, проходили перед мысленным взглядом штабс-капитана… негеометр да не войдет!

Алексей Петрович Муравьев, штабс-капитан и контрразведчик Добровольческой армии, устраивал очередной мысленный смотр-парад своих вечных частей целого. От соображений о том, что, например, судов на земном шаре насчитывается более 100 000 единиц, что римский папа — Бенедикт Пятнадцатый, а президент Франции — Раймонд Пуанкаре, или от факта, что на земном шаре проживает больше миллиарда человек, — от всех этих умственных дислокаций душа Алексея Петровича приводилась в порядок и вновь начинала верить в силу логики, в гений геометрии, в победу над Хаосом.

Как современный левиафан, громада «Титаник» сквозь пучину держал курс к берегу, так штабс-капитан Муравьев неуклонно проводил сквозь мировой беспорядок свою идеальную прямую, уповая на то, что через две любые точки на плоскости можно провести прямую линию, и только одну!

Он вплотную стоял у окна.

Луна над мечетью бросала на его лицо через стекло призрачный свет. На лице освещались полоска рыжеватых усов на верхней губе, маленькое, почти дамское пенсне на переносице, упрямая складочка на лбу. Лунный свет заливал его яйцевидную голову, аккуратно стриженную машинкой, играл на золотых выпушках черных погон, освещал трехцветный шеврон на рукаве френча, телефон в железной желтой коробке на столе, зеленое сукно.

Луна смотрела на человека, а человек смотрел на луну своим как бы стеклянным выпуклым взглядом и, между прочим, знал, что ее истинный размер в ночном небе мал и не так значителен, как кажется профану, что это можно легко проверить, поймав в карманное зеркальце лунный диск и наложив на отражение в зеркальце серебряную монетку: двугривенный закроет ночное светило.

Здесь мысль Алексея Петровича споткнулась и стала мельчать, диспозицию фактов нарушили почти водевильные данные о том, что пятидесятилетний человек за свою жизнь 6 тысяч суток спит, а 500 суток болеет, что святой Николай-чудотворец был благочестив уже в младенчестве и в постные дни отказывался от материнской груди.

Зазвонил телефон.

— Да.

Муравьева вызывал абонент из гостиницы.

— Господин штабс-капитан, — доложил унтер-офицер Пятенко, — вся семья тут, а этого бисова черта Бузона нема. Утек, кажись.

— А птица где? Птица! — закричал Муравьев. — На месте?

— Так точно. Здесь она, ваше благородие.

У Муравьева отлегло от сердца, зато вновь нахлынула мигрень. Без семьи и дорогущей птицы итальянец не мог бы сбежать.

— Оставайся на месте, Пятенко. Жди. Он где-то здесь.

Муравьев хотел было положить трубку, но передумал и попросил дежурного телефониста соединить с караулом.

Прапорщик Субботин сообщил сонным голосом, что в карауле все в порядке, арестанты на месте. Спросил:

— Комиссара вести?

— Нет. Отставим.

Муравьев отложил допрос до утра, что было против его же правил, и вызвал к подъезду коляску ехать спать в гостиничный номер. От мысли, что наглецу Галецкому все же предстоит провести ночь не в своей постели, ему было даже приятно, а жалобу на имя Антона Ивановича он сумеет упредить…

Вот только куда пропал каналья Бузонни?

Тем временем «каналья Бузонни» с племянником Ринальто вышли из квартиры хозяйки меблированных комнат, домовладелицы Ольги Леонардовны Трапс и, поспешно поднявшись на четвертый этаж, открыли хозяйским запасным ключом дверь в квартиру № 6, где до сегодняшнего ареста проживал квартирант Галецкий.

Вдвоем, в темноте, они долго искали выключатель в прихожей, пока наконец, чертыхаясь, Умберто не включил свет. Тусклая лампочка в абажуре осветила приятно обставленную прихожую с маленьким изящным диванчиком-пате, старинным шкапом для одежды, с английской настенной зажигалкой и большим трюмо, в котором Бузонни увидел свое красное от волнения лицо, обрамленное бакенбардами. На трюмо стояла по виду серебряная вазочка с будельгомами. Бузонни, не удержавшись, протянул руку, взял один будельгом, но не успел открыть рта, как раздался громкий страшный удар, сначала один, за ним второй. Племянник метнулся к двери и совсем уже было выскочил на лестницу, но Бузонни успел поймать его за полы рукой и, прижав к стене, прошептать несколько французских ругательств.

Это били напольные часы с башенным боем и фарфоровым амуром на циферблате.

Сначала Бузонни бегло прошел по всей квартире, заглянул в гостиную, в кабинет, прошел по коридорчику, мимо туалета и ванной, на кухню, убедился, что квартира пуста, и вернулся в прихожую. Ринальто ел сладкие будельгомы. Бузонни пожал плечами и молча дал понять, что того, что они ищут, на виду нет. Начались лихорадочные поиски.

Они начали с прихожей.

В поисках потайной дверцы Ринальто простучал и внимательно осмотрел стены прихожей, обклеенные набивными обоями. Умберто раскрыл скрипучую дверь шкапа и обшарил карманы висящего в шкапу пальто с потертым бобровым воротником, вывернул карманы белого мундира с позолоченными пуговицами, тщательно обследовал сюртук, в котором нашел только сломанный ключ. Хотя в квартире не чувствовалось присутствия женской руки, в шкапу висело дамское маркизетовое платье с оборками и костюм английского покроя «редфрен». На столике трюмо Бузонни заметил также пудру «Мими Пенсон», дамские духи «Кер де Жаннет» и японский крем для лица «Пат-ниппон». Выдернув из трюмо легкий ящичек для безделушек, Бузонни наткнулся на две книги: роман Пьера Лоти «Брак Лоти», о встрече на Таити европейца с прекрасной девушкой Ра-рау, и толкователь вещих снов — томик в плотной обложке. Последняя книга, пожалуй, имела к профессии Галецкого хоть какое-то отношение. Тем временем Ринальто открыл крохотную дверцу настенной зажигалки и неожиданно обнаружил там протезионный стеклянный глаз с мертвым радужным зрачком. Свою находку Ринальто брезгливо бросил в пустую вазочку из-под будельгомов.

Больше ничего в прихожей обнаружить не удалось. Бузонни и племянник прошли в гостиную. Первое, что они увидели, включив свет, следы поспешного обыска.

Если имя Галецкого, к несчастью, ничего не говорило офицеру штабс-капитану Муравьеву, то, напротив, оно было хорошо известно антрепренеру, исколесившему за семь лет успешных гастролей пол-России. Галецкий! Трансформатор, манипулятор, престидижитатор и иллюзионист высшего класса — Ю. Галецкий! Его имя в мире искусства магии было окружено легендой.

…А началось все и кончилось летом 1913 года, когда никому не известный артист, выступив в знаменитом петербургском эстрадном театре «Модерн», ворвался в созвездие первых имен русского иллюзионного искусства и затмил блеск заграничных светил. По всеобщему мнению, с ним не могли конкурировать ни «король мистификаторов» американец Вильям Робинс, он же Чунг-лин-су, ни англичанин Чарльз Бертрам, ни знаменитый изобретатель автомата «Психо» и основатель магического дворца в Лондоне Джон Маскелин, ни американский «король монет» Нельсон Даунс.

В «Модерне» Галецкий дал немногим больше десяти представлений, на которые ломилась не только петербургская публика демимонд (полусвета), но и сами дельцы от фокуса, «короли сцены», «доктора иллюзионных искусств», «профессора черной и белой магии». Многие из них ходили на несколько выступлений кряду, пытаясь раскусить секреты опасного конкурента. В битком набитом зале сошлись агенты самых известных российских антреприз: цирка братьев Петра и Акима Никитиных, цирка Максимилиано Труцци и Афанасьева, братьев Годфруа, одесского цирка Дионисия Феррони. В зале побывали два юрких иностранца из эдинбургского театра-иллюзиона «Эмпайр». Несколько номеров сфотографировал француз из парижского театра ужасов «Грангиньоль». Два вечера подряд на первом ряду сидел знаменитый антрепренер грек Ксидопулос.

По мгновенному молчаливому соглашению Галецкий был сразу признан звездой экстра-класса, и искушенная публика горячо приветствовала новоявленную звезду. Никто не знал, откуда он взялся, где приобрел столь высокое мастерство, кто конструировал ему иллюзионную аппаратуру. Неизвестны были ни его национальность, ни биография, ни даже настоящее имя, скрытое под звучным псевдонимом — Галецкий.

Неизвестно было, чем зарабатывал себе на жизнь этот человек раньше. По одним сведениям, Галецкий родился в Одессе, по другим, он выходец из обрусевших немцев. Импрессарио «Модерна» миллионер Тарасов, с которым Галецкий подписал контракт на головокружительную сумму, только подливал масла в огонь, сообщая по секрету совершенно невероятные сведения вроде того, что Галецкий праправнук знаменитого авантюриста графа Сен-Жермена (1710–1784), или правнук прославленного иллюзиониста и шулера Калиостро (1743–1795). Сам же Галецкий отвечал корреспонденту журнала «Театр и варьете», что в результате мотоциклетной катастрофы в Берлине в 1909 году он потерял память и был вынужден принять новое имя и почти заново учить родной язык. По его словам, до катастрофы он, видимо, не обладал никакими иллюзионными способностями и открыл их в себе случайно, заметив, что его глаза имеют способность к рентгенизации. В доказательство этой версии по всему Петербургу были расклеены афиши с огромным портретом Галецкого. В афише, кроме рекламного текста, спрашивалось о том, не знает ли кто этого человека, не встречал ли его раньше, если да, то при каких обстоятельствах. За сообщение биографических сведений о нем самом, потерявшем память, артист обещал крупное вознаграждение.

Конечно, никто из дельцов цирка и варьете этому не верил, но рекламным трюком восхищались.

Пытаясь проникнуть в тайну, конкуренты пустили в ход все возможное: от подсадных зрителей, мешающих вести программу, до попыток подкупить двух ассистентов Галецкого. Эти попытки не удались, дьявольский нюх Галецкого предугадывал и разоблачал все ловушки.

А тут выяснилось еще два удивительных обстоятельства. Весь бешеный доход от контракта артист передавал на благотворительные нужды в «Российское общество помощи инвалидам — солдатам Порт-Артура». И второе: Галецкий охотно раскрывал желающим некоторые из своих карточных трюков. В его уборной за кулисами «Модерна» побывали известные манипуляторы, профессиональные картежники и матерые шулеры. Галецкий показал новые блестящие приемы манипулирования картами, познакомил с собственной таблицей расположения карт в подтасованных колодах. Он продемонстрировал несколько остроумных вольтов (способов незаметно менять местами две половины колоды карт), объяснил новые приемы исключительно тонкого форсирования (прием, заставляющий зрителя «непроизвольно» выбрать именно ту карту, которая нужна фокуснику). Руками Галецкого заинтересовались даже медики, руки были изучены и зарисованы.

Особенное восхищение профессионалов вызывал трюк «бумеранг», когда Галецкий так мастерски метал со сцены в зрительный зал карту, что она, долетев до последнего ряда, возвращалась обратно. Кроме Галецкого, никто не мог повторить «бумеранг» с таким блеском.

Подобное отношение к конкурентам — дележ секретов — многие считали архиглупостью. Бузонни это мнение разделял, хотя не мог не удивляться «загадочной русской душе», «ле шарм слав» — славянскому очарованию.

«В России все немного сумасшедшие», — думал Бузонни.

Он был на седьмом выступлении Галецкого в «Модерне».

Он запомнил его профессиональной памятью антрепренера до мельчайших подробностей… Поднимался занавес, и на слабо освещенную сцену выходил Галецкий в черном фраке и модных узких брюках. Его встречали бурей аплодисментов. В полумраке на авансцене стоял совершенно пустой мраморный столик на изящных ножках. В глубине виднелись еще три столика, все заставленные реквизитом, иллюзионной аппаратурой. Слева и справа у кулис возвышались незажженные светильники на полсотни свечей каждый. Элегантно раскланиваясь, он делал неожиданный пасс и выхватывал из воздуха пистолет, стрелял по светильникам — и сотни свечей разом вспыхивали, театр заливался ярким светом, оркестр под управлением капельмейстера исполнял туш. (Умберто буквально впился глазами в артиста, хорошо разглядел и запомнил лицо худощавого человека средних лет, с внешностью оперного Мефистофеля, с юркими усиками на верхней губе).

Залитый светом, артист вновь церемонно раскланивался и в ответ на бурное приветствие представлял двух ассистентов: юношу-негра и светловолосую девушку в костюме гладиатора — коротенькая юбочка, сандалии с высокой, под икры, шнуровкой, с металлическим шлемом в перьях на голове и с атласной мантией за плечами. Затем артист объявлял, что первое отделение программы он посвящает памяти четырех великих иллюзионистов-предшественников, а именно: кавалеру Пинетти, Роберу Удену, Бартоломео Боско, Буатье де Кольта, что он покажет сейчас публике их коронные номера. Алле! И на зрителей обрушивался каскад трюков, выполненных Галецким в невероятном темпе. Выхватывая из воздуха пистолеты разных марок — браунинги, маузеры и кольты, артист открывал стрельбу с двух рук по свечам на светильниках. Одним залпом он гасил пять свечей на левом светильнике, одновременно зажигая пять свечей на правом, пока наконец все свечи не превратились в маленькие лампочки-гирлянды, которые обвились вокруг двух новогодних елок. Галецкий выдергивал перья из шлема ассистентки, сжигал их под стеклянным колпаком, делал несколько пассов. Дым под колпаком приобретал очертания голубя, артист переворачивал колпак, из которого вверх взмывали два голубка — черный с белой головкой и белый с черной головкой. Разноцветные ленты, которые были привязаны к голубиным лапкам, мешали птицам улететь. Держа ленты в руке, Галецкий выражал неудовольствие, подтягивая бьющих крыльями птиц к себе, быстро усыплял их, менял головки и снова накрывал колпаком. Через минуту белым и черный голубки оживали. Как исполняется помер, Бузонни немного знал: если умело пережать канарейке или голубю сонную артерию — птица замертво падает. Привести в чувство ее можно, поместив под колпак, куда незаметно накачивается чистый кислород… но как Галецкий «поменял» головы?

Между тем негр выносил на сцену картину с натюрмортом: корзинка, полная фруктов. Галецкий стрелял в картину, и оттуда на поднос сыпались персики, сливы, виноградные гроздья, апельсины. Девушка-ассистентка, сменившая свой гладиаторский наряд на полосатое трико, несла поднос между рядами. Публика тянула руки за фруктами. Умберто тоже успел схватить из-под носа соседа аппетитный персик и, осторожно надкусив, обнаружил, что персик свеж и нежен, словно только что из Елисеевского магазина на Невском проспекте. В зале резко запахло кожурой апельсинов.

Не теряя темпа, Галецкий продолжал нагнетать чудеса. Протянув карточную колоду зрителю из первого ряда, он предлагал взять наугад любую карту, оторвать для метки ее уголок и сохранить у себя для контроля. Другому зрителю артист подносил горсть гвоздей и просил на любом выбранном из горсти гвозде сделать отметку. Карту, выбранную зрителем, с оторванным уголком Галецкий демонстративно рвал на мелкие кусочки и на глазах публики сжигал обрывки. Девушка-ассистент, уже в леопардовой шкуре через плечо, вручала магу-артисту футляр, из которого тот доставал сияющий серебром старинный пистолет, затем смешивал порох с пеплом сожженной игральной карты, насыпал смесь на полку, закладывал вместо пули гвоздь, помеченный зрителем… Долго делился в стену. Выстрел! И на стене под «ах!» всего зала оказывалась только что сожженная на глазах публики карта, та самая, с оторванным уголком, вбитая в стену меченым гвоздем. Зритель из первого ряда приглашался на сцену и прикладывал свой контрольный уголок к карте. Та самая!

Только здесь Бузонни смог в изнеможении откинуться на спинку кресла и перевести дыхание. Он знал в общих чертах секрет этого эффектного трюка, придуманного когда-то великим кавалером Пинетти де Мерси (1750 около 1801). Фокус этот проделывается так: получив от зрителя игральную карту с оторванным уголком, артист незаметно накладывал ее на другую карту точно такой же масти и достоинства, и тщательно копируя линию обрыва, обрывал уголок дубликата. Одна из карт пальмировалась (пряталась в рукав), а другая публично разрывалась и сжигалась. Благодаря особенному устройству пистолета, заряженный меченый гвоздь не выстреливался, а незаметно падал на ладонь фокусника. Гвоздь и карта передавались ассистентке в ту самую минуту, когда она относила футляр от старинного пистолета за кулисы. Здесь наступал самый ответственный момент. Артист, отвлекая внимание публики на себя, смешивал пепел сожженной карты с порохом, насыпал смесь на пистолетную полку, а помощник за специальным экраном, который с самого начала представления стоял на сцене, замаскированный под боковую стену, прибивал меченую карту меченым гвоздем к настоящей боковой стене и прикрывал прибитую карту маленьким матерчатым клапаном под цвет фона, Тем временем Галецкий целился в противоположную сторону, помогая помощнику быть незамеченным. Зал замирал в ожидании выстрела, взгляды приковывались к сверкающему в свете люстр и фонариков дуэльному пистолету. В это время экран со сцены потихоньку убирался, фокусник, внезапно передумав, стрелял в противоположную сторону. Помощник, дергая за длинный шнур, одновременно с выстрелом срывал матерчатый клапан, и на стене являлась публике «сожженная карта» с оторванным уголком и вбитая в стену меченым гвоздем…

Фокусы с пистолетами и стрельбой Галецкий закончил фантастическим трюком «расстрел». Трем офицерам из первых рядов были предложены на выбор несколько армейских пистолетов и пули. Бузонни особенно запомнился покрасневший от смущения молоденький поручик, который, выбрав браунинг, зарядил обойму одним боевым патроном, нацарапав, как и два других офицера, специальную метку на пуле. Из оркестровой ямы раздалась тревожная дробь одинокого барабана. Офицеры, волнуясь, прицелились в Галецкого и по его команде нажали курки трех пистолетов. Грянули выстрелы — и что же… артист держал пули в зубах. По залу прокатилась волна возбужденных вскриков. Галецкий нарочито медленно выложил пули на поднос ассистента, и негр понес их на досмотр господам офицерам. Разумеется, все три пули оказались те самые, меченые. Умберто невольно подумал о своем балагане для простофиль, пропахшем псиной. Молоденький поручик с тремя звездами на погонах пожимал плечами и растерянно вытирал платком вспотевший лоб.

Трюк с пулями в зубах открывал феерию, посвященную знаменитому французскому иллюзионисту Этьену Роберу Удену (1793–1863)… К Галецкому по воздуху подлетала волшебная палочка и делала супле-се (кульбит). Раскланявшись, он осторожно, словно горячую, брал палочку в руку. Первый волшебный взмах — и в его свободной руке появилась бутылка шампанского вина «Абрау». Ассистенты уже стояли наготове с подносами, заставленными бокалами. По заказу публики Галецкий разливал из одной и той же бутылки шампанское, водку, сидр, ликер, коньяк, ассистенты спускались в зал и разносили полные бокалы среди зрителей. Умберто Бузонни и тут сумел, потеснив соседей, выхватить с подноса бокал с тягучей жидкостью. Это было настоящее «Божоле» самого превосходного качества. Спохватившись, что к поданному вину нужны фрукты, Галецкий второй раз взмахивал магической палочкой, и из ящика с землей, уже поставленного негром на мраморный столик, на глазах у всех вырастало апельсиновое деревце.

Сначала из земли проклевывался зеленый росток, затем появлялся свежий побег, деревце росло по минутам, от ствола вытягивались веточки, на них набухали почки, из почек разворачивались свежие листочки, апельсиновое деревце шелестело листвой, среди которой появились спелые плоды. Галецкий собрал апельсины, и девушка-ассистентка опять с полным подносом спустилась к зрителям, но, приметив вскакивающего с места итальянца, на этот раз бесцеремонно обнесла Бузонни фруктами.

Аплодисменты уже звучали потише. Мало-помалу могущество Галецкого приводило публику в оцепенение. Это искусство казалось сатанински-всесильным, и Бузонни невольно разделял страх. Теперь он, кажется, понимал, почему два русских купца спьяну купили на пару за бешеные деньги знаменитую свинью у клоуна Танти-Беачни из цирка Саломанской и эту замечательную свинью съели в ресторане «Эрмитаж», где повара приготовили из нее отменное жаркое. Свинья была еще вкусней оттого, что умела танцевать вальс, ходить на. задних ножках, стрелять из револьвера и прыгать через огненные обручи…

Почувствовав напряженную тишину в публике, артист Галецкий непринужденно спустился в зал с колодой игральных карт. С безразлично-любезной улыбкой, загримированный под оперного сатану из «Фауста», он продемонстрировал зрителям целый каскад карточных манипуляций.

Галецкий превращался в карточный водопад, постепенно сюда примешивались и другие предметы. В то время как левая рука манипулировала с картами, в правой появлялись золотые десятки. Они катались по ладони, исчезали меж пальцев и снова появлялись. Монеты словно мешают артисту, Галецкий рассовывает их по карманам, но они все появляются и появляются. К монетам прибавляются стеклянные шарики, сигареты, цветы, карманные часы на цепочках, портсигары. Карты, «случайно» упавшие на пол, Галецкий небрежно подбрасывал вверх носком узких штиблет.

Фейерверк кончился внезапно.

Остановившись у третьего ряда, Галецкий вдруг впился глазами в лицо Умберто и, перегнувшись через соседа, быстро вытащил из внутреннего кармана обомлевшего Бузонни бокал из-под «Божоле». Как он там очутился? Умберто казалось, что он вернул его на поднос ассистентки. Может быть, его загипнотизировали? Правда, он мысленно позарился на шарик, меняющий цвета по желаниям зрителей и, кажется, попытался его присвоить тогда, когда шарик был пущен для большего эффекта по рядам… одним словом, Бузонни был в панике. Проклятый бокал к тому же оказался полон шампанского. Под смех публики Галецкий поднял тост за здоровье зрителей.

Глухим рокотом встречала наслышанная публика появление знаменитой «папки с сюрпризами» Робера Удена. Вот, например, из самой обыкновенной картонной папки появляется сверкающая клетка с попугаем, которая внезапно исчезает в руках мага. Галецкий на миг приостанавливает извержение предметов и, сняв с себя фрак, бросает его в зал для публичного осмотра. Получив фрак обратно, он вынимал из него клетку с птицей, надевал как ни в чем не бывало фрак и, стряхнув в напряженной тишине прилипшее к рукаву яркое перышко, вновь запускал в «папку сюрпризов» руку; на свет появлялись китайские веера, бумажные фонарики, вазы, летающие бабочки из тонкой бумаги, аквариум с живыми рыбками, пока, наконец, Галецкий не доставал из «рога изобилия» большой, высотой в пятнадцать вершков, кубик…

Поставив кубик на пустой мраморный столик, Галецкий объявлял, что в этом кубике сидит его ассистентка. Сильнее всех в этот миг, пожалуй, бились сердца профессиональных иллюзионистов: дело в том, что именно этот трюк с кубиком принес всемирную известность недавно умершему Буатье де Кольта. Об этом иллюзионном шедевре много писали и спорили. Среди трюков, которые уже запатентованы в Лондоне знаменитым иллюзионистом, этот, увы, не значился. Секрет трюка так и не был обнаружен, а после смерти де Кольта в 1903 году его вдова, выполняя его завещание, уничтожила всю оставшуюся аппаратуру (сам кубик, как и ручной инструмент де Кольта, хранится сейчас в частных коллекциях США). Итак, поставив кубик на пустой мраморный столик, Галецкий объявлял, что в этой игральной кости сидит его ассистентка, взмахивал палочкой, и кубик начинал расти на глазах. Когда он увеличился примерно до одного аршина высоты, Галецкий поднял его вверх и под ним действительно оказалась ассистентка в турецкой чалме и шароварах, сидевшая по-восточному, скрестив ноги. Шквал, буря аплодисментов!

Галецкий, бледный, заметно осунувшийся к концу первого отделения, раскланивался и заявлял, что публика не замечает не только женщины, сидящей в кубике, но даже и слона, который давным-давно стоит на сцене. При этом артист показывал рукой назад, и пораженный зал видел, что на сцене и в самом деле стоит на виду у всех живой слон. Впервые позволив себе рассмеяться, артист угощал слона аппетитным букетом цветов и после того, как букет, пойманный хоботом, исчезал в пасти животного, Галецкий хлопал в ладоши, свет в зале гас на один миг, а когда снова вспыхивал, сцена, разумеется, была пуста.

Ни слона, ни груды вещей на полу, ни столиков, ни пюпитра с папкой Робера Удена, зато появлялась высокая лестница. Под оглушительные звуки заключительного марша Галецкий поднимался по ней и на верхней ступеньке, подобно Буатье де Кольта, исчезал в воздухе… Объявлялся антракт.

Бузонни был ошеломлен и подавлен, ему стало дурно то ли от выпитого во время представления, то ли от кошмарного нагромождения трюков экстра-класса, сделанных легко и непринужденно. Правда, впечатление от финала смазалось тем, что номер «молниеносное исчезновение африканского слона» был известен Бузонни. Он знал, что и покрывало, которым был накрыт слон, и занавес — из черного бархата. Это-то и делало слона невидимым. Стоит только сдернуть покрывало, как слон становится виден всей публике и, наоборот, стоило его накрыть, как огромное животное исчезало из глаз. При умелом освещении — иллюзия полная.

Впрочем, молчаливый вопль любой публики в цирке всегда один: «Обмани, обмани меня снова!» Она жаждет быть обманутой, и горе тому, чья ложь шита белыми нитками.

Теперь остается только сказать, что если бы об этом сенсационном выступлении было известно контрразведчику штабс-капитану Муравьеву, то уж он наверняка, бросив все прочие дела, решительно занялся бы в первую очередь, в сию же минуту, судьбой задержанного на неопределенное время знаменитого артиста и дьявольски опасного человека…

Но увы, Алексей Петрович, хотя и заметил удивительный фокус Галецкого с наручниками, хотя и прочитал полицейский отчет о чудесах с цепями, все же выводов для себя не сделал и даже сунул артиста в подвал. Мог ли он предполагать, к каким последствиям приведет такая небрежность?

…Алексей Петрович встал из кресла, потянул затекшей спиной, выключил настольную лампу и вышел из кабинета. У крыльца его поджидало изящное ландо и два верховых казака.

Опустившись на уютные кожаные подушки, Муравьев приказал трогать. Уснувший было извозчик бодро хлестанул поводьями бело-пегую чахлую лошаденку с черными шорами. Ландо в сопровождении охраны мягко покатило вдоль ночной пустой улицы под тревожно распахнутым звездным небом. Луна светила в спину, и пузатая лошадь пугливо ступала копытом в свою жидковатую тень. Алексей Петрович обратил на эту тень край своего внимания. Она, казалось, жила собственной тайной жизнью: вот она молча кривляется под ногами, а вот коляска попала в свет единственного фонаря, горящего напротив общедоступного театра ювелира Денисова — и тень вдруг почернела, вытянулась, как летящая птица, и насмешливо заколыхалась на булыжнике, словно собираясь взлететь. «Улечу, Алексей Петрович, не поймаешь», — будто шелестела она из-под копыт. И сутулая спина возницы чем-то напомнила Муравьеву нахохлившуюся птицу. Дом с белыми балкончиками на углу Елизаветинской тоже зацепил воображение штабс-капитана своим птичьим клювастым профилем. Даже казаки из охраны на чубарых татарских конях — особенно тот, что справа, были вылитые ночные грифы… одним словом, контрразведчику повсюду мерещились птицы, и неспроста мерещились. Чертов голубок никак не шел из головы Алексея Петровича!

— Эй, Лахотин, — окликнул Алексей Петрович извозчика.

— А Лахотин-то помер вчерась, ваше благородие, — оглянулся извозчик.

— А отчего помер? — спросил, помедлив, Муравьев.

— В пьяном виде жеребчик забил, прости господи. Голову ему растоптал в деннике.

— Какой жеребчик?

Вопрос был нелеп.

— Дурной Голубок, двухлеток. Горяч шибко. Совсем сумасшедший жеребчик, а тот возьми да в пьяном виде полез целоваться.

Птичье имя дурного жеребца поразило штабс-капитана едва ли не больше, чем внезапная смерть пьяницы Агапа Лахотина. В этом имени — Голубок — ему вновь почудился указующий перст судьбы… «Надо же! И тут голубь». Капитан нервно пососал щеточку усов на верхней губе и оглянулся.

…Поначалу, узнав от Лилового о почтовом голубе-связном из-за линии фронта от красных, Муравьев растерялся. Голубь мог прилететь на любую из опустевших за два года гражданской войны городских голубятен (как выяснилось потом, их в Энске было около пятидесяти). Но ведь птица могла прилететь и просто на свой двор, на знакомый чердак, к любому дереву наконец! Ориентиры — песок вселенной! Нельзя же для перехвата поставить часовых к каждому кусту.

Попробуй поймать блоху под облаками!

Недаром голубиная почта — одна из самых коварных уловок в истории разведсвязи. Например, использование почтовых голубей было настолько общепринятым средством связи с агентурой, что всем воюющим частям и Антанты и Германии приказывалось стрелять по голубям, летящим в сторону противника. Напротив, голубей, летящих от противника в тыл, было строго приказано ловить и под усиленной охраной доставлять в штабы, разведчикам. Так, Алексей Петрович на галицийском фронте сам осматривал несколько мертвых птичьих тушек с секретными донесениями вражеской агентуры на лапках.

За поимку живого голубя в русской армии, как и в германских частях, выдавалось денежное вознаграждение или спирт. Захват почтового голубя живьем имеет иногда даже большие последствия, чем арест агента.

Итак, узнав от Лилового о пернатом красном посланце из-за линии фронта, штабс-капитан вернулся в свой кабинет в состоянии глубокой задумчивости. Он даже попросил дежурного телефониста не беспокоить его звонками и долго просидел над пустым столом. Он не знал, что и предпринять. Он даже сломал в раздумьях свой любимый карандашик с золотым тиснением, а потом машинально с отсутствующим лицом пытался сложить обе половинки в прежнее целое — все это говорило о необычайном замешательстве.

Муравьев хорошо понимал, что перехватить большевистского почтаря значило не только помешать подполью выступить с оружием в руках в тот самый день икс, но и упредить контрударом внезапный рейд-бросок противника на Энск. Этого проклятого голубя надо было поймать, подстрелить, загнать в угол во что бы то ни стало!

Штабс-капитан выбросил сломанные половинки карандаша и, вызвав в кабинет Лилиенталя, потребовал от него в полчаса составить справку о почтовых голубях… Повадки, слабые места, способы использования в почте и прочее.

Вскоре на его стол была положена коротенькая информация, отпечатанная ремингтонисткой: «Современная почтовая порода выведена в Бельгии. Обычный почтовый голубь способен пролететь по трассе за день и при попутном ветре… (цифра была отпечатана неразборчиво, и Муравьев поставил здесь знак вопроса). Зерноядные. Лесные горлицы вьют гнезда на деревьях. Тип развития птенцовый. Моногамы… („Да что они, смеются надо мной?!“) Самцы окрашены ярче самок… Активно использовались на театре военных действий европейской войны…»

Муравьев резко, с досадой отложил сомнительный листок о почтарях и вдруг увидел еще одну бумажку на своем столе, которую он до этого не замечал… Действительно в тот памятный день Алексею Петровичу повезло, во всяком случае, он так сам считал до некоторого времени.

На бумажке был представлен для цензурного просмотра и разрешения к печатанию текст афишки, предлагавшей жителям Энска нижеследующее:

«Птица-убийца! Живая мифическая гарпия! Жуткий пернатый хищник тропических джунглей Амазонии! Показывается ежедневно всемирно известным артистом, настоящим итальянцем Умберто Бузонни в фойе синематографа „Арс“. Зрелище вполне благопристойно для женщин и детей, а также для лиц духовного звания».

Прочитав сию афишку, Алексей Петрович откинулся на спинку кресла и глубоко задумался, в его голове появилась одна весьма странная, на первый взгляд дикая и нелепая, и все же не лишенная оригинальности мысль.

«А что, если?..»

Алексей Петрович порылся в памяти.

Гарпия в переводе с греческого — похитительница. В древнегреческой мифологии это крылатая женщина-чудовище, богиня вихря с женской головой и туловищем хищной птицы.

«…слепой Финей взмолился о пощаде».

Детское воспоминание ясно шевельнулось перед штабс-капитаном: маленький мальчик стоит на коленях перед раскрытым книжным шкафом, на полу у его ног — толстый кожаный том; мальчик осторожно переворачивает страницы…

«…слепой жалкий старик оказался царем Фракии Финеем. Это его наказали боги, превратив царский город Салмидесс в пустынное кладбище. Злоупотребляя божественным даром прорицания, Финей раскрывал людям тайны судьбы, и боги, поразив его слепотой, вдобавок наслали на царский дом и город двух чудовищных гарпий, полудев-полуптиц, которые пожирали со стола царскую пищу, а город загадили нечистотами. Поведав аргонавтам об этой страшной каре, слепец взмолился о пощаде, но только герои приготовили богатую трапезу, как в дом влетели разгневанные гарпии. Все их тела покрывала блестящая и крепкая, как сталь, чешуя. На головах вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица гарпий, с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами красными, как кровь, и с горящими яростью глазами, были так ужасны, были исполнены такой злобы, что герои на миг замерли от ужаса…»

Странную мысль свою Алексей Петрович несколько раз отгонял, по она упрямо возвращалась.

«А все же, что если устроить летающую ловушку?»

Автор афишки и владелец экзотической птицы находился в тот момент в коридоре штаба, дожидаясь разрешения, и Муравьев, поколебавшись, пригласил его в кабинет для весьма странного разговора.

Итальянский артист Бузонни оказался круглым усатым господином с юркими плутоватыми глазками и багровыми апоплексическими щеками. Он хотя и плохо говорил по-русски, но отлично понимал все, что ему говорили.

И все же он никак не мог понять интерес штабс-капитана к гарпии.

— Да, — отвечал итальянец, — Цара ручная птица, почти ручная. Да, она может летать, крылья ей не подрезали. Иногда я отпускаю ее на свободу, и она всегда возвращается к клетке. Цара боится далеко залетать.

— Ваша птица хищная или питается, так сказать, по-вегетариански?

— О да, хищная и очень дорогая птица. Я купил ее в Триесте.

Бузонни вытирал потный лоб платком и не мог понять, чего ждать от такого любопытства, но чуял, что ничего хорошего за сим не последует и уже заранее был напуган.

— Иногда она ловит крыс, кошек, — продолжал он, — в свое удовольствие, но ест только вареное мясо. Цара отвыкла от живой пищи. Она имела большой успех в Париже, господин майор.

Повышение штабс-капитана в чине было всего лишь уловкой антрепренера, в офицерских погонах он разбирался.

— Я имею звание штабс-капитана, господин Бузонни, — холодно заметил Муравьев и продолжал: — А голубей она ловит?

— Да, да, ловит, штабс-капитан, прямо рвет на части. Терпеть их не может, — приврал итальянец. Впрочем, он не раз и не два замечал, что гарпия больше прочих птиц замечает именно голубей.

— Отлично!

Алексей Петрович не усидел на месте и закружился по кабинету. Бузонни перевел дыхание и незаметно выпустил втянутый по-строевому живот, ему казалось, что гроза миновала.

— Господин Бузонни, я хотел бы лично удостовериться в наличии такой птицы. Где она?

— Я всего лишь честный коммерсант. Моя афиша — это чистая правда. Прошу на балкон в моем нумере, герр капитан.

Когда Алексей Петрович впервые увидел гарпию в клетке на балконе гостиницы «Отдых Меркурия», он не смог сдержать невольный испуг и чувство гадливости. Из груди огромной облезлой птицы вырастали лапы, похожие на голые по локоть женские руки. Казалось, эти руки принадлежат молодой ведьме, черные отполированные когти гарпии походили на длинные пальцы. Тварь прямо и злобно смотрела в глаза человека. Нелепый хохолок из перьев на макушке, похожий на старушечий чепчик, придавал ее ярости жутковатый комизм (южно-американская гарпия — одна из самых мощных хищных птиц на земном шаре. Разновидность хохлатых орлов: вес до полупуда. Охотится на обезьян, агути, ленивцев, носух. Перья гарпии служили обменной монетой у дикарей Южной Америки).

На вопрос штабс-капитана о том, приносит ли гарпия пойманных птиц к клетке, Бузонни сказал правду, что такое случается крайне редко, что обычно, разорвав жертву на части и утолив этим инстинкт хищника, Дара прилетает назад налегке, что пернатая дичь ее не интересует, но тут штабс-капитан не захотел ему верить. Догадавшись наконец о затее Муравьева, Умберто стал клясться и божиться, что гарпия никуда не годится, что она стара и ленива. Штабс-капитан не хотел его слушать и тут же на балконе, косясь на жуткую тварь, отдал приказ итальянскому антрепренеру Бузонни за определенное вознаграждение обеспечить ежедневное дневное «летание» некормленной птицы с целью уничтожения почтовых голубей. Останки пойманных птиц будет тщательно осматривать специальный часовой, пост которого будет находиться у подъезда гостиницы, а по возвращении птицы он будет подниматься в номер для осмотра. Все замеченные предметы, как-то: гильзы, записки, кольца, метки и прочие почтовые устройства руками не трогать и охранять их как зеницу ока до прихода часового.

Бузонни стоял ни жив ни мертв — злой рок держал его судьбу железной хваткой.

Даже если гарпия просто оторвет голову большевистскому почтарю где-нибудь на энских задворках, и то цель будет достигнута, размышлял Алексей Петрович, подпольщики не смогут вовремя поддержать красноармейскую атаку, сигнал не долетит до адресата.

«Руки по швам, птичка!»

В тот день штабс-капитан пребывал в отличном расположении духа. Коварной затее большевиков была расставлена в небесах ловушка. Кроме того, Муравьеву пришла в голову мысль уничтожить все уцелевшие городские голубятни и тем самым насколько можно очистить оперативное пространство для успешной охоты голодной бестии. Но самое главное, сейчас можно было подумать наконец о судьбе Учителя.

В своем блокноте Алексей Петрович с тайным удовольствием нарисовал кружочек и тут же зачеркнул его крест-накрест, а рядом нарисовал что-то похожее на хищную птицу с двумя головами.

Кружочек сей означал в его пиктограмме небо провидения, крест — счастливая мысль о гарпии, которую он изобразил в виде привычного символа: царского двуглавого орла… Одним словом, с небом было покончено! Руки были развязаны, и теперь можно было арестовать пресловутого руководителя красного подполья, что и было немедленно сделано.

Итак, как раз в то самое время, когда Алексей Петрович, покачиваясь на мягких подушках, ехал в изящном ландо по пустому ночному городу к себе в гостиничный нумер, позади, в подвале контрразведки, в бывшей бильярдной комнате бывшего благородного собрания, прямо на бильярдном столе — это было разрешено — дремал в беспокойном полусне и полузабытьи арестованный председатель подпольного ревштаба и подпольного комитета Российской Коммунистической партии большевиков, бывший политкаторжанин, член РСДРП с 1912 года Ян Круминь, известный своим товарищам по борьбе под партийной кличкой Учитель.

…Ландо резко тряхнуло на булыжном участке, и Алексей Петрович чуть не вывалился из коляски.

— Лошадь деревенская, дурная, — предупредил его окрик извозчик и хлестанул что есть мочи низкорослую лошаденку.

— Обращайся по форме.

— Виноват, ваше благородие!

Лошадь припустила поживей: прибавили ходу и казаки охраны на своих чубарых татарских лошадках. Коляска с эскортом выехала из Магазейного переулка, пересекла Миллионную, проехала по звонкому Лохотинскому мосту над заболоченным каналом на Архиерейскую, приближаясь к доходному дому мадам Трапс, где в квартире арестованного постояльца Галецкого полным ходом шел самочинный обыск.

Алексей Петрович наконец-то слегка задремал. Ему на миг померещился дурной конь Голубок, забивший пьянчугу Лахотина в деннике, — этакий мифический кентавр с торсом Пятенко, в парадном кителе с унтер-офицерскими погонами: кентавр грозил кулаком штабс-капитану… «Привидится же такое!» Муравьев встряхнулся.

Свежий ночной ветер густой волной прошел по бульвару, зашатались темно-пенные кроны платанов, сухо заскрипели лакированной листвой; подлунный Энск вставал слева и справа пустынными перспективами, словно забытье продолжалось, и город мерещился, светился, белел и качался в сумерках сна.

«Лошадь, — подумал Алексей Муравьев, — за секунду галопа проскакивает 5 маховых саженей, орудийный снаряд пролетает 470 метров…» Он силился продолжить примеры, но…

Но, кроме выкладок штабс-капитана, кроме плюсов и минусов, стратегии и тактики и прочей умственной геометрии, есть еще бесконечное теплое небо, есть глубокий август, есть головокружение и восторг от высоты, есть, наконец, стремительный лет почтовой птицы, которая вылетела в полдень, есть перестук голубиного сердечка высоко над землей, есть полет белоснежного турмана Фитьки, к малиновой лапке которого крепко примотана сыромятным шнурком гильза от патрона трехлинейной винтовки образца 1891 года, а в ней пыжом — скрученная бумажка, на которой рукой комиссара кавалерийской дивизии косым размашистым почерком написан приказ подпольному революционному штабу.