Страна потерянных вещей. Книга 2

X LYCH WAY (девонск.) Дорога к кладбищу; «последний путь»

Проснувшись, Церера увидела, что кто-то раздвинул кресло, переведя ее полулежачее положение, пока она спала, и накрыл одеялом. Она подошла к окну. Занимался рассвет, и слышалось пение птиц. Несмотря на усилия неизвестного благодетеля устроить ее поудобней, все тело затекло и одеревенело. Церера уже подумывала о том, чтобы поискать утешения в собственной постели, хотя бы ненадолго, но воспоминание о плюще убедило ее, что будет спокойней оставаться на прежнем месте. Однако она понимала, что лишь откладывает неизбежное и что в конце концов ей придется вернуться домой и найти способ разобраться с этой обнаглевшей зеленью.

В рюкзачке у нее лежала пара свежих футболок, смена нижнего белья и маленькая косметичка. Это было то, что после несчастья с Фебой она усвоила одним из первых: вернуться домой после дежурства у постели больного выходит далеко не всегда, а любой стресс лишь усугубляется необходимостью носить одну и ту же одежду два или три дня подряд или выпрашивать у кого-нибудь зубную щетку.

«Да при чем тут одежда и зубные щетки?»

Она опустила взгляд на Фебу. На руках у ее дочери темнели свежие синяки от очередных капельниц, а на лбу прорезались крошечные скорбные морщинки, которые Церера вроде раньше не замечала.

«Какое все это имеет значение?»

Она вышла из комнаты и, полусонная, направилась в свой номер, где разделась и забралась в душевую кабину. У нее подкосились ноги, поэтому Церера присела на край поддона и уткнулась лбом в сложенные руки.

Бьющая по телу вода быстро смыла с нее всякое представление о себе.

Возможности человеческого тела и разума далеко не безграничны – они больше, чем мы можем себе представить или ожидать, но зачастую их все-таки не хватает. Мы способны продолжать начатое одним лишь усилием воли, без еды, без отдыха, без поддержки, но только до определенного предела. И в конечном счете вынуждены в какой-то момент с содроганием остановиться, и наши несчастные измученные тела и души будут искать возможности отдохнуть.

Так что Церера так и горбилась на краю душевой кабинки с открытыми, но невидящими глазами, и вода била по ней так долго, что в конце концов стала причинять боль. Она кое-как дотянулась до крана, чтобы выключить ее, после чего завернулась в полотенце, выползла из ванной комнаты и легла прямо на пол спальни. Дверь в номер была закрыта, и никто не пришел проведать ее – наверняка предположив, что она решила как следует отдохнуть после ночи, проведенной в кресле.

Только когда вода на теле остыла, заставив ее поежиться, Церера наконец кое-как вытерлась. Потом машинально оделась, надев те же вещи, которые носила уже и день, и ночь, не обращая внимания на свежую одежду в сумке. Закончив, натянула туфли, открыла дверь номера и направилась к выходу из «Фонарного дома». Со стороны сестринского поста смутно доносились едва различимые голоса, в которых звучали тревога и озабоченность, но в этом не было ничего необычного, и она не стала задумываться, что там происходит, равно как и не обращала внимания на свои мокрые волосы и боль в спине, плечах и ногах. Она была одновременно и Церерой, и какой-то совершенно отдельной сущностью – созданием, лишенным всех функций, кроме наиболее жизненно важных, сознание которого отступило в какой-то укромный безопасный уголок где-то глубоко внутри. Хватало и того, что она могла одну за другой переставлять ноги и была способна двигаться дальше, хотя не взялась бы сказать, что побудило ее так поступить.

Перед ней простиралась тропинка, ведущая в лес, и с голой ветки над ней одноглазый грач внимательно смотрел, как она ступила на нее сначала одной ногой, а потом другой. Подобно дрессированному хищнику, следящему за перчаткой сокольничего, грач плавно перелетал от дерева к дереву, всегда оставаясь чуть впереди Цереры, наблюдая за ее продвижением и отрывисто каркая лишь тогда, когда она проявляла признаки нерешительности. Крик птицы, резкий и требовательный, пронзал окутывающий Цереру туман, притупляя ее восприятие окружающего мира. Грач нацелился клювом на то, что происходило позади нее – лес смыкался у нее за спиной, ветви деревьев тянулись друг к другу, заслоняя небо, а их корни прорывались на поверхность земли, образуя барьер из перепутанных древесных побегов, с которого сыпались дождевые черви и жуки.

Но Церера не испугалась. Она не хотела возвращаться – во всяком случае, в тот мир, в котором присутствовала лишь оболочка ее ребенка. Где бы ни обитала теперь душа Фебы, но только не в нем. Для того чтобы Церера вновь стала сама собой, а мир опять обрел цельность, требовалось вернуть ту часть Фебы, которая была украдена; а если это было невыполнимо, то Церера не хотела жить дальше. Это было слишком уж трудно, и она не могла помочь своей дочери, просто читая ей сказки в надежде, что та наконец услышит их и как-то отреагирует, поскольку не было той Фебы, что способна отреагировать. Церера с таким же успехом могла бы рассказывать свои истории пустому колодцу или выть их в жерло пещеры. От нее требовалось нечто большее, поскольку что-то отняло у нее дочь. Если она не сможет заставить это «что-то» сдаться и вернуть Фебу, то просто погибнет на пути к этой цели, и это будет только к лучшему.

Когда Церера остановилась перед старым домом, лес позади нее уже превратился в непроходимую чащу из стволов и ветвей. Она двинулась вдоль сетчатой ограды, пока не нашла место, где та отвалилась от столбов, и проскользнула в просвет. Теперь она шла по краю того разбитого в низине сада, из которого Дэвид в книге – и кто знает, может, и в жизни или в самом конце ее – попал в некое иное царство. Табличка на столбе предупреждала о недопустимости порчи старой каменной кладки, но Церера видела нацарапанные на стенах граффити, оставленные читателями в то время, когда сюда было проще попасть.

Дом так и манил ее. За окном комнаты под самой крышей – той, что в те давние годы принадлежала Дэвиду, – вроде как промелькнула какая-то фигура. Это заставило ее приостановиться, хотя и ненадолго. Та далекая, отстраненная часть Цереры, которая наблюдала за ней со стороны, понимала, что события из книги просто перемешались с ее собственными воспоминаниями и теперь она видела то, что некогда видел Дэвид, – или же уверила себя в том, что видела: Скрюченного Человека, крадущегося в поисках ребенка. Происходящее казалось и чем-то призрачным, и при этом абсолютно реальным. Книга заразила, преобразила ее. Теперь все это стало частью ее самой – а если это было частью ее самой, то разве не могла она и сама быть частью этого?

Грач кружил над восточной стороной дома, дожидаясь, когда она его догонит. Трава у нее под ногами хрустела от инея, и Церера оставляла за собой длинные смазанные следы, словно эхо сказки об Агате и Скрюченном Человеке – подтверждение того, что она стала одновременно сказочницей и сказкой, танцовщицей и танцем.

Еще одна табличка у входной двери предостерегала против незаконного проникновения и сообщала, что объект находится под круглосуточным наблюдением, но Церера знала от Оливье, что это не так – система сигнализации давно не работала. Добравшись до задней части дома, она ухитрилась просунуть пальцы под лист фанеры, закрывающий окно, и сорвала его. Одно из стекол за ним давно треснуло, поэтому Церера сняла туфлю и каблуком довершила дело – стекло со звоном посыпалось в кухонную раковину внутри. Убедившись, что в раме не осталось острых осколков, она запустила руку внутрь и повернула защелку, после чего просунула кончики пальцев под нижнюю перекладину рамы, чтобы открыть окно. Та поддалась, но только после некоторых усилий с ее стороны и болезненного хруста ногтя. Церера забралась на подоконник, секунду балансировала на одной ноге на старой каменной раковине с другой стороны, а затем осторожно слезла на пол. Грач позади нее опустился на подоконник, но в дом соваться не стал. А прежде чем улететь, еще разок каркнул – вроде как одобрительно.

Кухня оказалась пыльной и затянутой паутиной, но в остальном довольно опрятной. Кухонные принадлежности по-прежнему висели на своих крючках, стол окружали аккуратно расставленные стулья, а пустой камин был очищен от грязи и сажи. Церера мельком различила прошмыгнувших в тени мышей, а еще что-то покрупнее – скорее всего крысу. Крыс она не боялась, просто относилась к ним с опаской. Крысы – умные твари. Не настолько умные, как этот грач, но тем не менее. Издаваемые ими шорохи и болезненная пульсация в сломанном ногте немного привели ее в себя. К дому она шла в каком-то оцепенении, но теперь, очнувшись от него, ощутила себя чуть ли не взломщицей. Церера не беспокоилась о том, что попадет в какие-то серьезные неприятности – она была уверена, что в случае чего в больнице отнесутся к ней с пониманием, – но все равно это было бы неловко. Поэтому ее первым побуждением было уйти тем же путем, которым вошла, но за ним тут же последовало желание все-таки остаться и изучить обстановку, хотя бы на несколько минут. Как там говорил ее отец? Можно быть с равным успехом повешенным как за овцу, так и за ягненка. Приложив такие усилия, чтобы пробраться сюда, она была просто обязана воспользоваться представившейся возможностью.

Но Церера знала этот дом и по книге. Оказаться здесь было все равно что ступить прямо на ее страницы, так что она не слишком удивилась бы, если б перед ней вдруг возник призрачный Дэвид с книжкой под мышкой или с верхнего этажа донесся смех новорожденного. Она вышла из кухни в коридор – лестница оказалась слева от нее. Стены дома были в основном голыми. Некоторые картины и фотографии, некогда украшавшие их, были наверняка убраны на хранение или даже украдены, поскольку Церера видела более темные пятна там, где они когда-то висели, хотя кое-что осталось на месте. Ее удивило то, насколько здесь светло – фанерные панели на окнах и входной двери были прибиты не совсем уж заподлицо, а дом располагался так, что свет утреннего солнца падал прямо на фасад, посылая свои лучи сквозь оставшиеся щели.

В гостиной напротив нее стояла мебель в чехлах, и разум Цереры сразу же вызвал видения фигур, поднимающихся с кресел и диванов, чудовищность которых скрывали бесформенные чехлы от пыли. Поразмыслив, она решила оставить эту комнату нетронутой и обратила свое внимание на лестницу. Наверху было еще больше света, чем внизу, поскольку окна на верхних этажах не были заколочены. Возле нижних ступенек стояла небольшая витрина со стеклянной крышкой – вероятно сохранившаяся с тех времен, когда этот дом служил музеем. В ней обнаружились различные издания романа Дэвида, а также подборка предметов из его военного детства: продовольственная книжка и приложение к ней от Министерства продовольствия, книжка на получение одежды на его имя, содержащая неиспользованные купоны, инструкция под названием «Как правильно вести себя в военное время», а также служебный пропуск в близлежащий Блетчли-парк, некогда принадлежащий отцу Дэвида. И, наконец, фотография писателя с его женой. Сколько же времени они счастливо провели вместе, прежде чем смерть разлучила их? Церера помнила лишь, что совсем немного.

Первая ступенька громко скрипнула, когда она ступила на нее всем своим весом, заставив ее на миг замереть на месте. Одна ее часть, логически мыслящая, знала, что в доме никого нет, но другая, более примитивная и первобытная, Цереру в этом не убедила. Можно было бы винить в этом Оливье и его разговоры о привидениях, но дело было не только в этом. В конце концов, далеко не все, что описывалось в книге, было от начала до конца выдумано – автор ее действительно поселился здесь еще мальчишкой, потеряв мать; он и в самом деле поссорился со своей мачехой, которая родила ему сводного брата; и каким бы невероятным это ни казалось, но в этом огромном саду и вправду разбился немецкий бомбардировщик, и юный Дэвид, загипнотизированный видом горящего самолета, в результате чуть не расстался с жизнью. Когда границы между правдой и неправдой стали размываться, то же самое произошло и с границами между реальным и нереальным. Чтобы любой роман сработал, он должен околдовать читателя; задача его не в том, чтобы читающие его поверили в невероятное или перестали отличать действительность от вымысла. Он должен лишь побудить их ослабить свою защиту, зависнуть между двумя мирами – даже на время полностью забыть об одном из этих миров, полностью погрузившись в другой. В этом доме, подумала Церера, зазор между этими мирами был совсем узким.

Наконец она добралась до первой лестничной площадки. Все двери на этом этаже были закрыты, а арочное окно, обычные стекла в котором перемежались витражными, отбрасывало на старые доски пола разноцветные световые пятна. Справа от нее более узкая лестница вела на чердак, в спальню Дэвида. Там было совершенно темно, поскольку его комната была единственной на верхнем этаже, а дверь в нее тоже была закрыта. Церера вспомнила свою похожую на сон прогулку к дому и фигуру, которую, как ей показалось, она мельком увидела в мансардном окне. И вновь рациональное и иррациональное вступили в конфликт:

«Я что-то видела».

«Я ничего не видела».

Пока не достигли компромисса, который не устроил ни ту, ни другую стороны – что, как она полагала, и было самим определением компромисса:

«Что бы я там ни увидела, это было не то, о чем я думаю».

За неимением лучшего.

Церера осторожно поднялась по лестнице на чердак и остановилась перед дверью. Она не знала, что бы сделала, если б та оказалась заперта. Пока что она разбила только небольшое оконное стекло, да и то уже надтреснутое. С формальной точки зрения все это равно считалось взломом с проникновением, хотя нанесенный ущерб был довольно ограниченным. Церера не была уверена, что готова добавить к списку обвинений еще и порчу замка и трещины в дверном косяке. Объективно говоря, то, что она делала, не имело никакого смысла. Она вошла в дом, в котором ей было совсем не место, бросив на время свою впавшую в ступор дочь, – и все из-за какой-то книги. Но было уже поздно исправлять ту трансформацию, которую вызвало в ней это повествование, потому что единожды прочитанную историю уже не расчитаешь обратно (одно из словечек отца, любителя замысловатого словотворчества). Теперь Церера была совсем другим человеком, и это книга сделала ее такой.

Хотя книга ли? Сказка о двух плясуньях и Скрюченном Человеке пришла ей в голову еще до того, как она открыла «Книгу потерянных вещей». Как такое могло произойти, если тогда она не была знакома с этим романом и его содержанием? Выходит, просто совпадение… У писателей частенько возникают схожие идеи, основанные на обычных событиях из жизни – влюбленности, болезни, потере кого-то дорогого и близкого для них – или же на том, что происходит вокруг них в искусстве, политике и даже на войне. Каждый писатель создает из этих элементов свое собственное повествование, потому что не найдется двух писателей, которые смотрели бы на мир совершенно одинаково, – пусть даже то, что они создают на основе своего личного опыта, может быть понятно многим. Почему бы Церере, подобно создателю «Книги потерянных вещей», не вызвать в себе видение скрюченной фигуры в скрюченной шляпе, играющей в свои перекрученные игры с беспечными простаками?

Однако она знала, что это был не просто какой-то другой персонаж с таким же прозвищем – это была та же самая фигура. Если б ей каким-то образом удалось сесть напротив Дэвида и уговорить его нарисовать свою концепцию Скрюченного Человека, самой занявшись тем же самым, у них получилось бы почти факсимиле, в этом она была убеждена. «Как если б мы рисовали дьявола», – подумала Церера. Если вы попросите двух человек изобразить дьявола, у обоих на бумаге наверняка появятся рога, козлиные ноги и, пожалуй, заостренная бородка. Изображения демонов в разных культурах зачастую схожи в деталях, как будто каждый из художников в какой-то момент пережил один и тот же кошмар.

Наверное, из-за душевной травмы, вызванной тем проклятием, что пало на Фебу, и всего того, что за этим последовало – гнева и страха, горя и вины, – Церера верила, что каким-то образом получила доступ к какой-то дописьменной версии самой себя, к некоей части общей памяти человечества. В различных культурах присутствуют версии одних и тех же историй, хотя не всегда понятно, как это могло произойти, поскольку некоторые из этих историй предшествовали контакту между разными цивилизациями. Судя по всему, определенные мифы были настолько существенны для нашего бытия, так жизненно важны для нашего общения, понимания мира и нашего места в нем, что мы создали их как нечто само собой разумеющееся, прежде чем передать последующим поколениям. Церера вновь услышала голос своего отца – словно эхо, предназначенное только для ее ушей: «Эти воспоминания учат нас, чего следует бояться, поэтому они заложены в нас еще с момента нашего рождения – подобно определенным запахам или звукам, которые, как мы знаем, сигнализируют об опасности. Считается, что животные передают эту способность по наследству – так почему бы и не люди?»

Звуки, запахи. Образы…

Скрюченный Человек…

Ветер снаружи набирал силу, исторгая из старых досок бесконечную череду горестных стонов и вздохов. Из заброшенных дымоходов на каминные решетки кувырком повалились хлопья сажи, а с потолка на Цереру, словно снег, посыпались ошметки старой краски и бледная пыль. Запертые двери глухо застучали в своих косяках, а окна задребезжали. Внизу, на кухне, что-то упало на пол и разбилось вдребезги – наверное, стакан или чашка, подхваченные порывом ветра через разбитое стекло. А дверь в мансардную комнату уже открывалась перед ней – не распахнутая настежь ветром, а медленно, словно придерживаемая осторожной рукой.

Церера уставилась на то, что открывалось за ней, и два мира начали сливаться в один.