Страна утраченной эмпатии. Как советское прошлое влияет на российское настоящее - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Алексей Рощин (Часть I «Совок» по сути) #3

Часть I «Совок» по сути

«Генетическая теория»

Популярное воззрение заключается в том, что «большевики уничтожили цвет нации» – частью расстреляли, частью сгноили в ГУЛАГе, частью выслали из страны. И от этого, мол, все беды – стало появляться гораздо меньше талантливых ученых, деятелей искусств и прочего, потому что «испортили генофонд». При этом приверженцы такого мнения часто крайне смутно представляют, что такое «генофонд нации», как именно и какие «гены» влияют на проявление талантов в области науки и искусства, что, впрочем, никак не влияет на их абсолютную убежденность в своей правоте.

В ответ на это сторонники СССР не без оснований тут же вспоминают про ракеты, перекрытый Енисей и несомненные успехи совка в области балета. При объективном рассмотрении можно найти и еще массу примеров, подтверждающих, что с талантами в СССР – в самых разных областях – дела обстояли вовсе не так уж катастрофично.

Однако дело даже не в этом.

Человеку, знакомому с современной генетикой и психологией, прекрасно известно, что столь сложные и многоуровневые функции, как «талант» и «интеллект» очень слабо соотносятся с наследственностью.

Интеллект – птица вольная, веет, где хочет. Да оно и понятно: если бы дело обстояло иначе, сейчас в Академиях наук заседали бы сплошь внуки Эйнштейна и дети Ландау. То же и с талантами: потомки выдающихся писателей и художников нередко проявляют выдающиеся способности только в проматывании доставшегося материального наследства, но никак не в творчестве.

Таким образом, теорию «оскудевшего генофонда» можно смело признать несостоятельной. Никакой прямой связи между генами и разнообразием творческих и научных потенций общества, по всей видимости, нет. Что же тогда? Или, может быть, стоит признать «нулевую гипотезу», которая говорит о том, что большевики, при всем старании, все же никак не могли изменить нас? Кишка у них тонка! На генном уровне модификация невозможна, значит, она вообще невозможна! Не так ли?

Но не будем торопиться с выводами.

Эксперимент с шестью обезьянами

Этологи – специалисты, изучающие поведение животных, – провели за последние сто лет тысячи разных экспериментов с обезьянами, но один из них, на мой взгляд, особенно красив. Редко кому удавалось достичь на этой ниве не то что блестящих научных результатов, но и самых настоящих философских глубин.

Вот его описание. В большой, просторной клетке обитают шесть обезьян. В дальнем углу клетки затейники-экспериментаторы подвешивают целую гроздь спелых, вкусных, соблазнительных фруктов. Рано или поздно одна из обезьян обнаруживает этакое богатство и, естественно, тянет к лакомству передние конечности. За ней начинают подтягиваться и другие обезьяны. Но, не успевает она до них даже дотронуться, как происходит страшное: в клетку с диким шумом и гиканьем врывается целая орава экспериментаторов, которые, оказывается, все это время были начеку и только ждали момента!

В итоге нежданно-негаданно на бедных обезьян обрушивается страшная кара: в руках у экспериментаторов – мощные брандспойты, всех без разбору обезьян безжалостно поливают водой и сгоняют их в противоположный от лакомства угол клетки. Через некоторое время они уходят, и на «поле боя» остаются лишь обитательницы клетки – жутко напуганные, до костей вымокшие и замерзшие.

Через какое-то время другая обезьяна пытается все ж подобраться к фруктам – и сцена повторяется, а на полу клетки появляются новые лужи воды. Все, урок усвоен! Наши человекообразные родственники занимаются в клетке своими делами, и ни одна даже не смотрит в сторону по-прежнему аппетитно висящих в дальнем углу фруктов.

До сих пор в эксперименте не было ничего интересного – так, обычное научение с отрицательным подкреплением. Но терпение! Самое интересное только начинается.

Когда обезьяны окончательно успокаиваются, экспериментаторы аккуратно изымают из клетки одну обезьяну и выпускают вместо нее другую, «новенькую». «Новенькая» знакомится с «соседками по общежитию», начинает обследовать клетку и, естественно, натыкается на ту самую гроздь лакомства. Едва только она собирается закусить – к ней мгновенно с криками бросаются сразу несколько «старых» обезьян и, схватив «за руки», оттаскивают прочь. В крайнем возбуждении они втолковывают «новенькой», что эти фрукты брать нельзя! Нет! Еще бы – они-то знают на своем горьком опыте, чем это чревато для обитателей клетки…

«Новенькая» быстро соображает, что к чему, и тоже, как и все, больше не делает даже попыток подойти к нахально вывешенному лакомству.

Тогда экспериментаторы идут на следующий шаг: они забирают из клетки еще одну «старенькую», пережившую налет с брандспойтами, обезьяну – и так же заменяют ее «новенькой». С ней происходит та же история: она натыкается на фрукты в дальнем углу, пытается ими полакомиться, но на нее налетают остальные и, громко визжа, предупреждают о недопустимости этого. Характерно, что в церемонии «убеждения» принимает активное участие и та, что была «вброшена» в клетку недавно, перед этой обезьянкой.

Далее процедура повторяется еще четыре раза: экспериментаторы последовательно убирают из клетки «старый состав» и заменяют его – по одному – на «новеньких». В конечном итоге наступает апофеоз: в клетке сидят шесть обезьян, которых никто и никогда не поливал из брандспойта, на которых вообще никогда не обрушивалась никакая внешняя кара за попытки полакомиться, – но тем не менее все они полностью игнорируют свежие, аппетитные фрукты в зоне прямой досягаемости. То есть ведут себя совсем не так, как, казалось бы, должны себя вести обычные, «простые» обезьяны.

Финита!

Смысл описанного эксперимента куда шире, чем наука этология. Его значение вполне можно распространить и на социологию.

По сути, нам в максимально упрощенном виде продемонстрирована технология, как можно – без всякой генетики – достичь требуемого устойчивого и воспроизводимого поведения в достаточно большой группе.

Можно этот эксперимент мысленно продолжить: к примеру, предположить, что у обезьян в этой же клетке родились дети, подросли, сами стали взрослыми обезьянами – и все они точно так же «знали» бы, что соблазнительные фрукты трогать категорически запрещено!

Можно ли было бы сказать в этом случае, что данное «знание» у этих обезьян «в генах»? Очевидно же, что нет. Это «знание» закреплено не в генах, а социально – в том обществе, которое составляют данные шесть особей.

Мне кажется, что мы вполне вправе говорить о «социалистическом эксперименте» в терминах данного выше «эксперимента с шестью обезьянами». Просто в случае с СССР «клеткой» оказалась ¹/₆ часть суши, а «шестью обезьянами» – наши деды, отцы, да и мы сами.

И вот именно в этом смысле я и намерен далее говорить о «психологии «совка».

Страна утраченной эмпатии[1]

Начнем рассмотрение с одного из наиболее бросающегося в глаза отличия. Многие уже не раз обращали внимание на то, что у нас в России люди как-то на удивление толерантны к огласке различных случаев террора в отношении мирных граждан, садизма, пыток в милицейских отделениях и в тюрьмах, «судебным ошибкам», в результате которых невиновные люди получают невероятные сроки, и т. п.

Не раз отмечалось, что россияне удивительно спокойно переживают даже самые шокирующие события в обществе – скажем, случаи насилия и жестоких убийств детей. Европейцы в подобных вопросах гораздо более возбудимы. Их небольшие (по сравнению с российскими мегаполисами) города то и дело сотрясают многотысячные демонстрации и митинги, устраиваемые возмущенными гражданами, узнавшими, к примеру, об орудующей в стране банде педофилов-убийц или о чем-то в этом роде. А что творится, если вскрываются факты пыток со стороны «правоохранителей»!

У нас же – тишина. Хотя в средства массовой информации периодически проникают дикие, по европейским меркам, скандалы: то смерть арестованного по ложному обвинению Магнитского в тюрьме от пыток и отсутствия медпомощи; то недавно вскрывшиеся факты истязаний в санкт-петербургских и казанских отделениях милиции; то массовые убийства мирных женщин и детей по типу Кущевки… Можно вспомнить и грандиозные катастрофы, унесшие человеческие жизни, – например, взрывы на шахтах, авария на СШГЭС – в западных странах такие жуткие по своим последствиям события тоже, как правило, становятся поводом для различных акций гражданского протеста. Не говорим уж о таких весьма неоднозначных по результатам действий спецслужб терактах, как «Норд-Ост» и Беслан: во многих странах спецслужбы не смогли бы столь вольно отнестись к сохранности жизней заложников (в особенности женщин и детей) именно потому, что побоялись бы сильного общественного резонанса. Как видим, в России это не создало спецслужбам никаких проблем – никакого «резонанса снизу» просто не было.

Примеров можно привести еще массу, их общая особенность – практическое отсутствие какой бы то ни было реакции российской «улицы», рядовых граждан.

Все российские скандалы, связанные с пытками, убийствами детей, вопиющим глумлением судебной системы над невиновными людьми и пр., носят у нас чисто медийный характер, то есть они начинаются в прессе и в ней же, как правило, и заканчиваются.

Почему так? Почему мы, россияне, столь инертны в сравнении с другими такими же, как мы, «белыми людьми»? Безусловно, на то есть причины: юридические (несовершенство законодательства о митингах), политические (в стране неразвита политическая жизнь), исторические (после стольких лет большевизма у людей нет привычки собираться на стихийные митинги)… Но все-таки, как мне кажется, одна из важнейших причин – социально-психологическая. А именно – у наших людей действительно есть значительные (в сравнении с тем же Западом) проблемы с эмпатией.

Что такое эмпатия

Эмпатия – это качество, изначально присущее виду homo sapiens. Однако есть она и у многих высших животных. Словари определяют эмпатию как «способность сопереживать эмоциональному состоянию другого человека». Говоря попросту, это способность чувствовать чужую эмоцию.

Вполне возможно, что отдельной особи способность ощущать, скажем, боль и страдания другого существа особой радости не доставляет, однако ясно, что в принципе это качество весьма полезно для выживания вида: оно побуждает людей и зверей помогать более слабым и может служить лучшей сохранности популяции.

Кроме того, можно сказать, что в ряде случаев эмпатия действительно «прописана» в генах: например, все мы «запрограммированы» так, что плач ребенка внушает нам беспокойство, «действует на нервы», побуждает сделать что-нибудь для малыша.

Детский плач действует на всех – независимо от того, любит или не любит детей тот или та, кто его слышит.

Так уж задумала мать-природа, видимо считая, что человекообразным обезьянам особенно важно всем миром заботиться о детях; слишком долог у них период взросления и, соответственно, относительной беспомощности…

А теперь давайте прочтем этот фрагмент из знаменитых «Писем Шолохова Сталину» – тех самых, где описываются особенности коллективизации на Кубани.

«Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных. Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью – будет сам выселен с семьей. И выселяли только за то, что какой-нибудь колхозник, тронутый ревом замерзающих детишек, пускал своего выселенного соседа погреться. 1090 семей при 20-градусном морозе изо дня в день круглые сутки жили на улице. Днем, как тени, слонялись около своих замкнутых домов, а по ночам искали убежища от холода в сараях, в мякинниках. Но по закону, установленному крайкомом, им и там нельзя было ночевать! Председатели сельских советов и секретари ячеек посылали по улицам патрули, которые шарили по сараям и выгоняли семьи выкинутых из домов колхозников на улицы.

Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти: в хуторе Волоховском Лебяженского колхоза ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми!

Мне казалось, что это один из овчинниковских перегибов, но в конце января или в начале февраля в Вешенскую приехал секретарь крайкома Зимин. По пути в Вешенскую он пробыл два часа в Чукаринском колхозе и на бюро РК выступил по поводу хода хлебозаготовок в этом колхозе. Первый вопрос, который он задал присутствовавшему на бюро секретарю Чукаринской ячейки: «Сколько у тебя выселенных из домов?» – «Сорок восемь хозяйств». – «Где они ночуют?» Секретарь ячейки засмеялся, потом ответил, что ночуют, мол, где придется. Зимин ему на это сказал: «А должны ночевать не у родственников, не в помещениях, а на улице!»

После этого по району взяли линию еще круче. И выселенные стали замерзать…»

Представим себе эту картину: богатое русское село. Мороз. На улице слышны плач и стоны детей и матерей, которые в буквальном смысле замерзают заживо. Эти крики и плач слушают целыми сутками станичники в своих теплых домах – но пускать замерзающих в свои дома нельзя, таков строгий приказ советской власти…

На что это более всего похоже? Садизм, «перегибы на местах», «головокружение от успехов»? Безусловно. Но есть и еще кое-что. Вспомним описанный «эксперимент с шестью обезьянами». Разве не похоже все происходившее в станице – и, видимо, еще в сотнях и тысячах подобных станиц, деревень, сел и аулов по всему коллективизируемому СССР – на какой-то безумный обучающий эксперимент? Эксперимент, в котором с людьми обращались, примерно как с теми же обезьянами?

Чему же «обучали» раскулаченных коммунисты? «Обучали» не их. Для коммунистов выселенные «кулаки» – расходный материал. Истинный объект обучения, точнее научения – те станичники, которые оставались в домах и потом должны были старательно работать на советскую власть в колхозах и на стройках коммунизма.

Их «научали» именно этому – подавлять эмпатию. Так же, как шестерых обезьян учили подавлять естественное чувство голода, вызываемое видом аппетитных фруктов.

В обоих случаях налицо безусловный рефлекс. Банан вызывает у здоровой обезьяны слюноотделение и желание его схватить; плач замерзающего у тебя под окном ребенка вызывает столь же безусловное желание что-то для этого ребенка сделать. Это Природа!

Однако большевики спор с природой считали для себя делом привычным. «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». В данном случае – Шолохов не зря выяснил, что происходившее было не «инициативой на местах», а партийным указанием – партия четко указала: наличие такого чувства у своих колхозников она считает абсолютно нежелательным.

Как видим, с теми, кто поддавался «животному» чувству и пускал несчастных в дом погреться, не церемонились ни минуты – тут же самих вышвыривали на мороз, вместе со всей семьей.

Именно это я и называю «созданием нового человека». Новый Человек, по мысли архитекторов Светлого Коммунистического Завтра, должен спокойно сидеть дома и, скажем, пить чай, никак не реагируя на плач и крики замерзающих прямо у него под окнами почти раздетых в мороз односельчан.

Важно понять, что большевики в данном случае стремились «вырезать», удалить у будущих колхозников не сочувствие как таковое, а именно эмпатию – способность к чувству, к восприятию чувства других людей.

В дальнейшем, если мы посмотрим на историю СССР, в особенности – на историю так называемого «диссидентского движения», мы увидим, что «научение» не прошло даром. В точности, как в нашем примере с обезьянами, в социуме закрепилось убеждение, что всем тем, кто находится в конфликте с государством «рабочих и крестьян», то есть «политическим», просто нельзя сочувстовать.

Способы подавления эмпатии

Безусловно, в СССР применялись и другие способы «подавления эмпатии». Например – непременное «единогласие». Многие наблюдатели ретроспективно с удивлением отмечали, что при Советах государству и его партийным органам было совершенно недостаточно осудить какого-нибудь человека или «антипартийную группу» простым большинством голосов. Нет, решение непременно должно было бы быть единогласным, а в адрес «отщепенцев» со словами гнева и презрения должны были выступить все поголовно. Даже отказ проголосовать, сказавшись «больным», требовал особого гражданского мужества и рассматривался мемуаристами чуть ли не как подвиг, на который были способны единицы.

Почему это делалось? Какой был в этом психологический смысл? Смысл все тот же – подавление эмпатии. Человек, на которого обрушилась вся мощь государственного или партийного аппарата, пусть даже он осужден за реальные грехи, априори вызывает сочувствие… Точнее, должен вызывать его у тех, в ком еще жива способность к эмпатии.

И именно пробуждения этой способности советская власть стремилась всячески избежать. Потому и должен был всякий потенциальный «сочувствующий» с максимально возможным пылом осудить «отщепенца», публично заявить, что ему еще «мало дали», потребовать «расстрелять, как бешеную собаку» и т. п. За натуральностью выражения «гнева» бдительно следили «старшие товарищи», и горе было тому, кто «осуждал» не слишком ретиво…

Отсюда же – неформальный, но явственный для всех запрет на любые контакты с «наказанным» властью. Многочисленные мемуаристы советской поры рассказывали, как в моменты «опалы» вокруг них мгновенно образовывалось «безвоздушное пространство», все «друзья и коллеги» моментально испарялись из зоны видимости.

Происходило это потому, что все были в курсе негласного правила, что с «наказанным» общаться нельзя, это табу. Откуда это «знание»? Да оттуда же, откуда у обезьян из эксперимента.

В некоторых мемуарах авторы с каким-то удивлением вспоминают о смельчаках, которые не покидали их даже в самые тяжелые моменты «опалы» – давали подработки, помогали с едой и одеждой – и их даже никто за это не наказывал! Думается, тут тот же самый случай: экспериментаторы с брандспойтами давно уже думать забыли о своем «эксперименте» – а обезьяны все еще ходят голодными под связкой бананов, боясь к ним притронуться: «Таков обычай!»

Еще один мощнейший механизм подавления эмпатии, который работал в СССР, – это Советская армия.

Каждые полгода она поставляла в «народное хозяйство» миллионы молодых мужчин с надежно блокированной способностью к эмпатии.

Каким образом? Это достигалось «само» через господствовавший практически во всех воинских частях социально-психологический механизм «дедовщины». Более подробно о «дедовщине» я рассказываю в своем специальном исследовании данного феномена, здесь же лишь отмечу, что «дедовщина» в армии, построенная на непрерывных издевательствах и унижениях, служит прекрасным средством подавления эмпатии. В в/ч, пораженной «дедовщиной», склонный к эмпатии военнослужащий просто не мог долго протянуть в казарме: постоянное лицезрение сцен насилия и унижения собственных «однополчан» этому мало способствует. В результате те призывники, которые изначально были мало склонны к эмпатии, «дубели» окончательно. Те же, в ком эта способность оставалась жива, или вступали в безнадежный конфликт со всем «воинским коллективом», включая офицеров, и погибали (избиение «дедами», самоубийство), или же – подобно шолоховским станичникам – приучались успешно давить в себе непрошеные чувства.

Отступление о чувствах

Кстати, о непрошеных чувствах. Многие люди, мало знакомые с психологией, склонны считать эмоции вредными. Они, дескать, лишь мешают эффективно принимать решения и достигать поставленных целей, «путают» человека, «превращают его в размазню» и т. п. Вот, дескать, как было бы здорово, если б можно было у человека эмоции вообще отключить! Какой бы эффективный получился деятель, настоящий мачо или женщина-вамп! Не правда ли?

Нет, не правда. Точнее сказать, дело обстоит прямо противоположным образом. Расстройства психики, связанные с «отключением» эмоциональной сферы у больных, достаточно хорошо известны в психиатрии. Вызываются они, как правило, органическими поражениями головного мозга. Такие больные в самом деле не в состоянии испытывать практически никаких эмоций… Но это вовсе не делает их «эффективными биороботами».

Наоборот: главная проблема «безэмоциональных» больных заключается в том, что они, оказывается, вообще неспособны к действиям! Нет эмоций – нет мотивации, нет мотивации – нет действий. Главная проблема психиатров с больными без эмоций – научить их принимать хоть какие-то, самые простейшие решения: есть кашу или овощи, лежать или стоять и т. п. Интеллектуально они, как правило, вполне сохранны, могут многое объяснить, обо всем поговорить, все обосновать… Единственное – сделать ничего не могут.

Не правда ли, есть в этих людях что-то похожее на наш народ, на «дорогих россиян»? Те же, удивляющие многих вялость и апатия, неспособность отстаивать даже свои простейшие права. У нашего народа, как у социального организма, тоже отключены эмоции… Точнее, то, что я бы назвал «Главной Социальной Эмоцией», – эмпатия. Нет эмпатии – нет и социальных действий. А ее в самом деле нет – она надежно блокирована.

Возможно, именно поэтому у нас в стране до сих находится в столь странном, полумертвом состоянии профсоюзное движение. Ведь в основе любых профсоюзных действий лежит солидарность, а солидарность невозможна без эмпатии.

Иначе зачем люди будут начинать забастовку, требуя, к примеру, вернуть работу своим уволенным товарищам?

Если нет эмпатии, «эмпатоэктомированному»[2] приходится прибегать к рациональным доводам, как, например: «Если я не выступлю сейчас в поддержку уволенных, то завтра, возможно, уволят уже меня…» Проблема всех рациональных доводов в том, что они – как мы уже знаем от психиатров – не могут составлять надежной мотивационной основы. И понятно почему: ведь на любой довод «за» всегда можно найти десяток «против» и еще сотню «не совсем «за».

В итоге профсоюзники вяло обмениваются между собой различными доводами «за» и «против», а профсоюз влачит, в основном, виртуальное существование…

Попытка самоанализа

Рассуждая о не совсем приятных особенностях собственного народа, всегда надо иметь в виду, что ты тем самым в определенном смысле выносишь приговор и самому себе. Ведь о чем мы сейчас говорим? По сути, о чем-то вроде «народного БИОСа». О неких «предпрограммах», заложенных в наше сознание и подсознание еще до нашего рождения.

Значит, следуя логике, все это должно быть характерно и для меня самого. Я ведь тоже – часть народа. Значит, мой биос точно так же поврежден. Тот есть такое «нарушение эмпатии» должно быть характерно и для меня самого…

Я думал над этим. И все время возвращался к своей большой работе над проблемой «дедовщины в армии». Я ведь действительно много копался во всем этом – разговаривал с «дембелями», читал отчеты, делал классификации… В процессе ко мне периодически приходила шальная мысль, что «в этом есть что-то не то».

Я все-таки думаю, что человеку с нормальной эмпатией было бы чрезвычайно трудно перебирать все эти случаи стационарных издевательств, составляющих суть нашей армии, издевательств, поставленных «на поток», ставших системой. Описывать эту систему, выяснять ее целесообразность – зачем? Возможно, в том, что я выбрал само это направление, и проявляется этот внутренний порок – сниженная эмпатия.

Коммунистический парадокс

Из всего вышеизложенного есть одно следствие, которое можно назвать парадоксальным: очень похоже, что коммунистическая пропаганда имеет чрезвычайно мало шансов на успех именно у нас, в «постсовке».

Почему? Ответ прост. Исторически и содержательно «красная» пропаганда чрезвычайно эмоциональна и даже слезлива. В сущности, она вся и построена на эксплуатации чувства «братства» и той же самой эмпатии. Вспомним хотя бы текст самой популярной песни времен Октябрьской революции – «Варшавянки»:

Мрет в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братцы, мы дальше молчать?

В России 10-х годов прошлого века песня имела несомненный успех, звала людей на баррикады. Однако теперь, в 10-х годах века нынешнего, мы имеем народ, прошедший через долгое и целенаправленное «психическое моделирование» теми же коммунистами. И как теперь подействует на народ «Варшавянка»?

Никак, и это совершенно очевидно. Сегодняшний человек даже не поймет, о чем тут, собственно, речь. Мрет с голодухи какой-то рабочий… Ну и что? А какие, собственно, действия ожидаются от нас?

Современные коммунисты, трогательно привыкшие действовать «по старинке», от подобных вопросов, совершенно естественных для Новых Людей, ими же и выведенных, буквально теряются. А современным россиянам действительно непонятно, чего от них пытаются добиться россказнями о голодухе каких-то неведомых рабочих.

Увы, из этого видна и изначальная обреченность «голодовок» типа той, что затеял Шеин в своей Астрахани.

«Голодовка протеста» – это вообще по самой своей сути акция, целиком нацеленная на людей с развитой эмпатией.

«Человек голодает», «ему плохо», «у него, наверно, жуткая слабость», «он на грани смерти», «как это остановить?!» – вот какие мысли должны, по идее, давить на современников голодающего.

Однако у нас у всех в анамнезе – крики и плач полураздетых детей, замерзающих под окнами наших дедов. Почему на них не реагировали, мы уже давно забыли, но точно помним, что реагировать нельзя. Конечно, в этой ситуации никакие голодающие шеины не имеют ни малейшего шанса привлечь наше внимание. Лишенный эмпатии постсоветский человек просто в полном недоумении смотрит на Шеина, откровенно не понимая, чего этот человек хочет и зачем он это все делает. Смотрит недолго, а отвернувшись, забывает о нелепом голодающем навсегда.

Вспомним единственные по-настоящему массовые митинги последнего времени – Болотную и Сахарова. Чем они были вызваны? Что заставило массы выйти все-таки на улицы? Кому эти массы сочувствовали?

Да никому, и в этом заключается второй величайший парадокс нашего времени. Ни пытки беззащитных, ни убийства детей в «нулевых» и начале «десятых» не заставили выйти и сотую часть «новых сердитых».

А что же их спровоцировало? Абсолютно рациональная причина – комично-неправильный подсчет бюллетеней. С ошибками. В сумме должно быть 100 %, а по телевизору показали 146 %. Это непорядок.

У нас нет эмпатии, вот в чем дело. Мы не можем спорить с властью из-за ерунды наподобие человеческих страданий или слезинки ребенка. А вот арифметические ошибки – это другое дело. Это можно. За указание на ошибки в расчетах даже товарищ Сталин не расстреливал, а бывало, и награждал… Как ни странно, но на откровенно лоялистский («ребята, вы неправильно считаете!») характер «протестов» зимой прошлого года обратили внимание очень немногие.

Антиэмпатия

Люди с зачатками эмпатии в стране, где проявления эмпатии запрещены, естественно, страдают. Они вынуждены сопереживать чужой боли, чужому страданию, сострадать – но молча, никак себя не проявляя. Однако естественным образом в «совке» имелась категория вполне эмпатийных людей, которым вся эта ситуация нисколько не мешала. Они, таким образом, оказывались значительно лучше приспособленными к социалистической действительности, и соответственно, сама эмпатийная способность «выживала» и развивалась в «совке» в основном через них.

Речь идет о садистах.

Ведь что такое с точки зрения психологии садизм? Эта та же самая эмпатия, но с обратным знаком. То есть человек способен чувствовать, воспринимать дискомфорт, боль и страдания другого человека – но все это им на субъективном уровне воспринимается как удовольствие.

Садист в советском обществе от своей извращенной эмпатийной способности не страдал, а наоборот – мог или наслаждаться молча, или же присоединяться к травле (что поощрялось властью) и таким образом добавлять к своему удовольствию «новые градусы».

Человек с обычной эмпатией, переживающий страдания другого как свой личный дискомфорт, находился (и находится) в наших условиях в состоянии перманентной фрустрации – так как попытки «исправить ситуацию» «не приняты» или же прямо запрещены. В то же время садист находится полностью в «своей тарелке».

«Совковому» миру, как и любому другому, все же нужны были свои творцы, свои художники. Одновременно с этим никакое творчество невозможно без переживания сильных и ярких эмоций. Здесь у «совка» было перманентное затруднение, ведь один из самых сильных классов «социальных эмоций» – эмпатия – был в «совке» под запретом.

Однако выход был найден. Удивительно ли, что значительная часть «советской культуры» создана мастерами с более или менее ярко выраженными садистическими наклонностями? Наиболее, впрочем, ярко сие проявилось уже в постперестроечную эпоху.

Воля к управлению

В стране уже вроде бы 20 лет демократия, свободные выборы, коммунистическая диктатура повержена. Но тем не менее жители страны не демонстрируют никакой особой приверженности идеям демократии – вплоть до того, что само слово «демократ» является для большинства россиян ругательным и почему-то прочно ассоциируется со словом «воровство». В чем дело? Разве жители постсоветского государства не хотят сами управлять собственной жизнью?

Не хотят. И это весьма интересный результат того эксперимента, который мы здесь разбираем.

Тело, в котором мы родились

Приблизительно год назад участвовал я – как социолог – в одном любопытном исследовании российского Министерства образования. Оно касалось детей с ограниченными возможностями здоровья.

Я делал интервью и проводил групповые беседы с родителями таких детей, посещал специализированные школы, общался с преподавателями, которые пытаются приспособить их к жизни в суровом мире относительно здоровых россиян. В основном исследование касалось детей с детским церебральным параличом. У них всегда в той или иной степени нарушена координация движений, они с трудом передвигаются (чаще всего при помощи коляски), с трудом говорят, для многих огромная проблема – донести ложку до рта, на обучение этому уходят годы.

Как-то мы, уже после «глубинного интервью», сидели и пили чай с очень опытной специалисткой именно по обучению детей с ДЦП, посвятившей этому без малого 30 лет. Ее ученики даже в вузы поступают и успешно их оканчивают! В разговоре я еще раз выразил свое неподдельное потрясение и сострадание к этим детишкам: как же им тяжело живется, сколько трудов им приходится прикладывать для того, чтобы выполнить простейшие, на наш взгляд, действия!

В ответ опытный педагог кинула на меня взгляд исподлобья и сказала с легкой усмешкой:

– Да вы не торопитесь их так уж жалеть!