Страницы моей жизни (сборник)

События, время, люди

Узловых событий в моей жизни было, конечно, много. Она полна разных переворотов, опасных переходов и трудностей. Жизнь была трудная, и это очень хорошо. Сказано: «Только сильному духу даётся трудная жизнь». В благополучии человек духовно разлагается. Для того, чтобы духовно прогрессировать, нужно отягощение обстоятельствами. Мы растём на препятствиях. А в благополучии из нас получились бы души Обломовых, описанные в романах Гончарова. В моей жизни два светила играют основную роль – Венера и Уран. Особенностью Урана является неожиданность переворота в жизни.

Я хочу рассказать вам о небольшом таком перевороте в моей жизни. Но он, так сказать, всё же показательный. Когда меня мобилизовали на Первую мировую войну, в конце концов, меня признали нестроевым по зрению и зачислили в военно-санитарную организацию Её Императорского Высочества великой княгини Марии Павловны и в качестве простого солдата отправили сперва в Питер. Там мы только переночевали, потом дальше поехали в Москву, где и остановились в казарме. И из нас формировали конный транспорт, который должен был возить раненых и больных на фронте, на двуколках.

На всё это формирование ушло довольно много времени. У нас был начальник конного транспорта и его помощник. И нас – 60–70 солдат, большинство побывавших на фронте, раненых и таких, нестроевых, как я, которые ждали, когда будут получены двуколки, лошади и можно будет ехать на фронт. А этот помощник нашего начальника, молодой человек, миллионером оказался, одним из членов Варваровского акционерного общества, которому принадлежала гостиница «Националь» в Москве. И жил сам этот молодой человек, его фамилия Лепёшкин, в «Национале». Эта гостиница в то время считалась лучшей в Москве. Там помещался Английский клуб, останавливались послы государств. Шикарнейшая гостиница, она и сейчас существует и работает. А мы стояли в Крутицких казармах – далеко от центра, а этот молодой человек, этот Лепёшкин, очень «корчил» из себя офицера. Он-то офицером строевым не был, а был чиновником нашей военно-санитарной организации, носил форму, в точности похожую на офицерскую, и погоны офицерского образца, только вензеля М. К. сверху. Приезжает он в Крутицкие казармы, вызывает нас на плац и командует нами, проводя строевые учения. Мы убеждаемся, что он не умеет командовать, не умеет перестраивать нас и т. д.

И вот однажды выстроил он нас, покомандовал, потом построил в один ряд и обходит его, тщательно всматриваясь в каждое лицо. Наконец, подходит ко мне. Я был откомандирован из запасного батальона и там мне выдали самое паршивое обмундирование, какую-то шинель из чёртовой кожи и вдобавок ещё с прожжённой дырой. Шапка не шапка, сапоги не сапоги, ну, в общем, чучело огородное! Но на носу у меня было пенсне с золотой переносицей. Его носили, так сказать, как признак интеллигентности, что ли.

Лепёшкин останавливается передо мной и грозным голосом спрашивает: «Ты кем был до мобилизации?» Я отвечаю: «Управляющим лесопильным заводом моего дядюшки». Лепёшкин, получив ответ, обратился к фельдфебелю, показывая на меня: «Завтра этого солдата пришли ко мне в “Националь”», – и уходит. Зачем я ему?

Назавтра везти меня в «Националь» в таком обмундировании стыдно, фельдфебель занимает у других солдат шинель, одевает меня более-менее сносно, даёт мне проводника, и мы отправляемся в гостиницу. Приехали на трамвае, входим и просим лакеев отвести нас в тот номер, где живёт Лепёшкин. Мой проводник уходит, лакей отводит меня на второй этаж, открывает какую-то дверь, и я вхожу. Лепёшкин, оказывается, только что встал. Спал он в пижаме и сидел, спустив ноги с кровати на пол. Я являюсь к нему так, как полагается по уставу того царского времени: «Честь имею явиться, Ваше благородие!»

И вдруг этот Лепёшкин говорит: «Опустите руку», – и спрашивает: «Как вас зовут по имени-отчеству?» Я отвечаю: «Меня зовут Альфред Петрович». Он мне: «А меня Василий Семёнович. Хотите ли вы быть моим личным секретарём?» Я говорю: «Очень хочу, Василий Семёнович!» Он удовлетворённо кивает: «Прекрасно!» – и добавляет: «Между нами: в этой комнате я для вас Василий Семёнович, вы для меня Альфред Петрович!»

«Так вы завтракали сегодня?» – спрашивает меня. «Нет!» – он нажимает звонок, приходит лакей.

Он с лакеем, латышом, кажется тоже в близких отношениях… Он ему приказывает: «Рейнольд! Это мой личный секретарь. Отведи его и хорошенько накорми!» Рейнольд ведёт меня в специальный зал для личных секретарей. Понимаете, господа в большом зале ресторана завтракают, а для личных секретарей другой зал отведён. Ну и конечно, Рейнольд заказал прекрасный завтрак. Отводит он меня обратно к Лепёшкину. Тот уже одет и приказывает подать ему автомобиль. Мы с ним спускаемся вниз, садимся в автомобиль, и теперь он меня возит по магазинам и одевает. Гимнастёрку, брюки, сапоги, шинель, папаху, кожаные перчатки и шарф, который совсем и не полагается по форме, и ещё такой ящичек из крокодиловой кожи, дорогой, для походной канцелярии, – ведь теперь я личный секретарь. И когда мы выходим из последнего магазина, то я уже одет как офицер, только погонов не хватает. Он велел мне завязать длинный шарф вокруг шеи, а концы его перебросить через плечо, и оно прикрывается. На улице солдатики, судя по форме, мне стали честь отдавать.

Едем обратно в гостиницу, там уже для меня приготовили номер. Он состоял из одной прекрасной комнаты и при ней – комната с ванной, со всеми удобствами, ковры. Когда я лёг спать, а я уже привык спать на солдатской циновке, то постель показалась мне такой мягкой, что плохо засыпалось, и я даже порывался лечь на пол, но удержался, в конце концов. И вот так началась моя жизнь у Лепёшкина.

На другой день он дал мне деньги, 600 рублей, и сказал: «Вы будете делать для меня покупки, оплачивать мои счета». Я, привыкший с деньгами обращаться очень аккуратно, всё записывал, что тратил, везде брал расписку, счета, и когда 600 рублей были израсходованы, составил отчёт, приложил расписки и принёс его своему патрону.

Он выслушал мой отчёт, смотря мне в глаза, взял из моих рук этот отчёт и изорвал его на мелкие клочья, сказав: «В другой раз такой глупости не делайте, никакого отчёта не надо».

Приходит суббота, он вручает мне 25 рублей и говорит: «Идите к девочкам». Я к девочкам, конечно, не пошёл, а деньги мне очень пригодились, я кое-какие книжки купил.

На Трубной площади помещался Манеж любителей верховой езды. Там у Лепёшкина содержались три верховые лошади. Чтобы я мог сопровождать его верхом, он велел мне обучаться верховой езде. В Манеже этому учил меня старый татарин Нурахматов. Нужно сказать, что я очень быстро овладел искусством верховой езды.

Если вы хотите иметь представление о днях, когда разваливался фронт Первой мировой войны, и, с одной стороны, беспрепятственно шли вперёд немцы, а с другой – революция, я вам расскажу несколько эпизодов. Слушайте.

1918 год, последние числа февраля. Место действия – железнодорожная станция Замирье, находящаяся на полпути между Минском и Барановичами. А дальше, вёрст на 10 вперёд, шла линия фронта, где располагались наши и германские войска. Станция Замирье являлась тылом и была заполнена интендантскими складами с различным имуществом: фуражом, мукой, сахаром, винтовками, оружием. Между прочим, до моего появления здесь К. Паустовский тоже по этим местам ходил… От станции Замирье в четырёх-пяти вёрстах находился город Несвирь – старинный город с Радзивилловским замком. А от станции Замирье в трёх вёрстах в сторону располагался фольварк, то есть имение… в котором был расположен 97-й грузовой транспорт Красного Креста Второй Армии, начальником которого я и состоял. А в городе Несвиже находилось управление Красного Креста Второй Армии.

И был момент, о котором я хочу вам рассказать. Тогда с места начальника 97-го грузового транспорта я был переведён начальником хозяйственного отдела на склад Красного Креста на станции Замирье, полного имущества. Продуктов, двуколок, сбруй и всякой всячины там находилось на миллионы.

Склад этот снабжал госпитали Красного Креста, разбросанные по Западному фронту. Из госпиталей приходили к нам приёмщики, получали продукцию. Так вот в это время большевистская революция уже состоялась. В управлении Красного Креста Второй Армии уже сидит не бывший начальник, а присланный большевик, кстати, мой старый знакомый. И всё прежнее начальство сменили выбранные руководители.

В какой-то день мы получаем вдруг известие, что немцы спокойно, без всякого сопротивления идут вперёд и скоро будут на станции Замирье. Дело в том, что наши солдаты не хотели больше воевать, бросали фронт и без всякого разрешения отправлялись домой. С винтовками и без них шли на железнодорожную станцию, садились на поезд, а если его не было, требовали подать поезд, угрожая оружием. И нам приходится решать, как быть и что делать. Громадный склад немцы могли взять, значит, его надо сжечь. А может, бросить и самим удрать, чтобы не взяли в плен? Мы не знали, что делать.

Начальник склада говорит, что мы являемся служащими Красного Креста и по международной конвенции не имеем права никуда бежать, а немцы не должны рассматривать нас как пленных, мы и у немцев должны служить раненым и больным, как служили для русской армии. Распоряжение начальника склада мне страшно не понравилось, потому я приготовил себе верховую лошадь, кавалерийский карабин, седло, чтобы в случае, если немцы подойдут ближе, ускакать.

Решено было запросить по телефону управление Красного Креста. Телефон не работает. Тогда начальник склада и все остальные чиновники посылают меня на коляске с двумя лошадьми поехать в Несвиж, в управление Красного Креста, и требовать там инструкций. Зная мой немножко авантюристский характер, начальник склада берёт с меня честное слово, что я возвращусь и доложу обстановку.

Скрепя сердце, я дал честное слово. Приезжаю в управление. Оказывается, новый большевистский начальник Красного Креста уже бежал, бросив всё, не дав никаких распоряжений, а оставшаяся команда из нескольких санитаров и нескольких чиновников на общем собрании избрала временного руководителя, который мне говорит: «Поступайте как знаете, мы сами ничего не понимаем». Еду обратно мимо фольварка в Копенец, в котором я раньше был начальником и где теперь на моём месте мой бывший помощник. Вижу, что три воза и несколько человек из Копенца выезжают на дорогу, по которой я должен ехать. Среди них оказывается мой бывший помощник. Он увидел меня, идёт с распростёртыми объятиями и говорит: «Только тебя не хватало! Как хорошо! Мы удираем от немцев. В три воза положили тулупов, одежды, продуктов, какие были. Тут самые лучшие санитары, есть винтовки. И на твою долю найдётся. Бросай всё и садись, поедем в Слуцк».

И, действительно, на подводах солдаты мне все знакомые, и со всеми-то я в дружеских отношениях. Большое искушение было поехать с ними, но я вспомнил своё честное слово и отказался, а им сказал, что поеду на склад, а там у меня верховая лошадь приготовлена, постараюсь их догнать на слуцкой дороге. На том мы и распростились.

Еду к складу мимо станции, а на ней происходит грабёж. Солдаты, охрана складов, – все удрали, склады брошены. Крестьяне из окружающих сёл на подводах наезжают и грабят имущество складов: сахар, муку. Мальчишек много набежало, они любят оружие. Вижу, как один вытащил две винтовки, обмотал себя пулемётными лентами. Время от времени он останавливается и стреляет по сторонам. Постреляет, пойдёт дальше, остановится, опять постреляет…

Подъезжаю я к нашему складу, а вокруг него также подводы крестьян. Но чиновники мои и я успеваем подъехать. Выйдя к ним с винтовками, приказываем им уматывать скорее отсюда.

Я пересказал своим сотрудникам всё, что видел, а когда закончил, немцы пришли к нам. Всего несколько человек. Фельдфебель приставил немецкую стражу – двух человек, чтобы не разграбили склад. Немцы очень вежливо сказали нам, что не будут запрещать нам пользоваться продуктами со склада. В первую же ночь, когда наш повар приготовил еду, нашим начальником склада немцы были приглашены к обеду. Те пришли и поставили на стол со своей стороны вино. А к начальнику склада жена приехала. Перед ней, как перед единственной дамой, немцы вскакивали – сама вежливость. В то время немцы были совершенно другими, чем во Вторую мировую войну, они были людьми, хотя, конечно, сволочей между ними было также немало. На второй день я видел, как пришёл немецкий офицер и забрал коня у беженцев. Жена беженца вцепилась в коня с плачем, а он её оттолкнул. Немцы сказали нам, чтобы мы продолжали работать, как и раньше, а сами пошли дальше.

Мы пожили день или два, и, наконец, начальник склада и все мы соображаем: «Так что же это, мы остались на службе у немцев? Нас ведь могут, в конце концов, обвинить в этом. Надо уходить, уехать хотя бы в Несвиж, поселиться на частных квартирах и не служить у немцев». Мы попросили разрешения уехать у немецкого начальства. Они разрешили нам взять имущество. Мы собрали свои чемоданчики, продуктов набрали с собой и переехали в Несвиж. Мои друзья поселились в гостинице, а я снял комнату в квартире.

Прошло несколько дней. Да, я был заведующим хозяйственным отделом склада, а химическим отделом лекарств заведовал студент Миша (забыл его фамилию). Мы с ним дружили. Ходим мы с ним по Несвижу, Миша говорит, что скоро на Волге лёд пойдёт, а он был из Симбирска, и хорошо бы туда. Я отвечаю: «Миша, давай побежим из оккупационной зоны, занятой немцами». Хорошо. Когда? Ну, чего ждать. Сегодня подготовимся, завтра с утра, говорю, приходи к девяти часам в гостиницу, я буду тебя ждать. Так мы с Мишей решили.

Приготовил я рюкзак, снял с мундира всякие знаки отличия. На мне был френч, хорошая кожаная куртка и поверх неё дождевик, который всё закрывал, сапоги, в подкладку одного я спрятал прихваченный со склада хирургический нож – острый, как бритва, на случай, если меня арестуют, так прирезать часового. Готов был на всё, отчаянный был. К рюкзаку прицепил маленький чайничек, кружечку. Там продукты, пара ботинок. Рюкзачок за спину, и в девять часов прихожу в гостиницу. А Мишка за ночь передумал. И другие говорят: «Куда ты пойдёшь?» Но я пошёл.

…Стоит немецкий часовой. У меня удостоверение на двух языках: немецком и русском, что я чиновник. Меня пропустили.

Подошёл к станции Столбцы, там немцы. Один солдат продаёт сигары немецкие. А я в то время курил. Купил у него сигары, кое-как объяснился с ним по-немецки, я немножко учился немецкому в детстве. Немец ко мне отнёсся доброжелательно, тем более что я у него и сигары купил. Я осведомился, нельзя ли проехать из Столбцов по железной дороге в Минск? И этот немец согласился мне помочь. Подходит пассажирский поезд, и мой немецкий солдат ведёт меня в вагон, где сидят немецкие солдаты, сажает с ними рядом, как своего «комрада». Я сажусь и спокойно так приезжаю в Минск. Сотню вёрст не надо пешком идти, я уже ближе к границе!

Минск занят немецкими солдатами. А на вокзале много русских, по-видимому, таких же беглецов, как я, но никто из немцев ими не интересуется. Смотрят на них, как на частных пассажиров. Я их тоже не рассматриваю, собираюсь пешком идти дальше, в Россию, через Оршу (как по железной дороге). Но мне говорят, что мост через реку взорван, что там нельзя пройти. И я всё никак не могу придумать, каким же путём мне двигаться дальше.

Стою около минского вокзала и вижу, что по железной дороге к перрону подают теплушки. В них немецкие солдаты сажают узбеков из среднеазиатских наших владений, причём они в национальной одежде, в длинных халатах. Как они очутились на фронте? Их на войну как солдат не мобилизовали, но в конце войны могли мобилизовать для земляных работ – окопы рыть на фронте. И вот они, видимо, были захвачены там немецкими войсками.

Навожу справки у железнодорожников, куда немцы узбеков отправляют. Те говорят, что куда-то на запад, в Гомель и даже ещё дальше. У меня в кармане была записная книжка с железнодорожной картой-схемой. Я развернул эту карту и стал размышлять: если этот эшелон идёт в Гомель, то он в одном месте проходит очень близко к русской границе, за которой не оккупированная немцами земля, а именно, он подходит близко к станции Ново-Зыбково. Гомель и Ново-Зыбково находятся друг от друга, может, в ста вёрстах, а может меньше. Я решил, что хорошо бы с этими узбеками проехать до Гомеля, а там уже прошмыгнуть в Ново-Зыбково. Таков был мой расчёт. Я улучил момент и юркнул в один из вагонов. Проходит какое-то время, и эшелон двигается на юг, в сторону Гомеля. Я один среди этих узбеков.

У них большие мешки с собой, они вынимают курдюки с очень вкусным ароматным салом, хлебом, набирают на станциях кипяток и едят. Проходит несколько часов. Поезд останавливается, и что происходит. Польский комендант решил проверить, кто едет в этом эшелоне, и начал свой обход. А почему польский комендант? Вы должны знать, что в начале 1918 года поляки объявили свою независимость, и польские солдаты с фронта уходили и образовывали собственные участки польской армии. А на всех русских они смотрели свысока и с презрением. Украинцы тоже обособились, образовали свои войска. Наши солдатики смеялись, что команда «на караул» по-украински отдаётся так: «Железяку на пузяку. Геть!» А польская команда «Рядись вдвое!» (разойтись по два) будто бы отдаётся так: «Пан за пана хойшь!»

Так вот, крепость эта оказалась у поляков. Наших войск там не было. Польский комендант обходит эшелон, а я понимаю, что теперь-то меня снимут. Ну что же, подошёл он к нашему вагону. Узбеки встали, а я у них за спинами пригнулся к земле. Но самое главное я не сказал. Узбеки наелись этих курдюков, хлеба и начали издавать невообразимые запахи. В вагоне стояла вонь. Польский комендант сунулся к нам, повёл носом, выругался и ушёл.

Поезд пошёл дальше по Полесью. Но я был напуган. Года два спустя, в Амурской области, я встретил русского человека, который, подобно мне, шёл той же дорогой и которого польский комендант на станции снял с поезда, арестовал и отправил в лагерь, в котором были и другие заключённые. Поляки этих заключённых день за днём вешали[5]. И мой рассказчик спасся тем, что был шофёром и вместе с машиной удрал.

А теперь дальше, что со мной было. Отъехали мы от этой злополучной крепости одну станцию. А Полесье – это болота, леса. Станция маленькая, глухая, и я на ней слез, думал, что пойду по деревням, по лесу пешком, буду пробираться к русской границе. Начал на этой станции расспрашивать, какие тут дороги, намечать путь. В это время подходит поезд и останавливается. И с этого поезда слезают русские люди, сёстры милосердия, врачи. Я к ним: «Кто вы такие?» Они говорят: «Госпиталь Красного Креста. Нас взяли немцы, и мы у них продолжаем нести такую же службу, как и прежде, обслуживаем раненых в госпитале. И нас отправляют в Гомель».

Я спрашиваю: «А нельзя ли с вами проехать?» «Можно, – отвечают. – У нас уже восемь человек едет таких».

И я забрался к ним в поезд, вступил с теми восемью в переговоры, вместе составили общий план и, не доезжая Гомеля, слезли и отправились в город. В Гомель попали под вечер. Пошли в гостиницу. Взяли общий номер на втором этаже. На нижнем – находился бардак. У нас у всех с собой были продукты. Достали, начали готовить ужин. Ложек нет. Пошли вниз к этим девочкам – проституткам. Они принесли нам ложки и сели с нами ужинать. А у нас анекдоты один краше другого. Все хохочут, девчонки тоже.

Весёлый ужин провели. Девчонки ушли к себе, унесли ложки, а мы спокойно переночевали и наутро составили следующий план. Гомель занят немцами. От Гомеля до Ново-Зыбково – 70 километров, а посредине – немецкая линия фронта. Конечно, там есть заставы, которые могут пустить или не пустить нас дальше. Решили так: два человека из нашей компании должны пойти к немецкому коменданту Гомеля и потребовать для нас пропуск. Но пропуск на Ново-Зыбково, то есть на неприятельскую территорию, никакой комендант не даст. Мы выяснили, что около Ново-Забково есть маленький разъезд, и мы просили пропуск не на Ново-Зыбково, а на этот маленький разъезд, немецкий комендант наверняка ничего о нём не будет знать. Он, может быть, спросит, на какой он территории, мы скажем – на немецкой, и он нам выдаст по ошибке пропуск.

Выбрали меня и ещё одного офицера, который хорошо говорил по-немецки, по фамилии Берхович. Пришли мы к коменданту, там полно евреев. Гомель чисто еврейский город, еврей на еврее, и все пристают к этому коменданту с какими-то требованиями и просьбами, и тот так устал, сидит взъерошенный. Мы подошли к нему. Он спрашивает: «А ваш разъезд на занятой нами территории?» Мы говорим: «Да, на занятой». Комендант обращается к писарю: «Шрейб», – то есть «пиши». Тот берёт лоскуток бумаги, пишет, штемпель ставит и спрашивает, на сколько человек. Мы говорим: «На девять».

Так мы получили пропуск на девять человек.

После этого мы наняли подводу, на неё погрузили свои вещи, а сами пешком спокойно пошли по шоссе в сторону Ново-Зыбково. И если попадалась немецкая застава, предъявляли пропуск, и нас спокойно пропускали. Так мы оказались на русской земле. Шли до вечера, а ночевали в старообрядческом селе Ветка, бывшем в своё время центром старообрядчества, типография даже имелась.

Переночевали и назавтра пешком двинулись дальше. Под вечер пришли в Ново-Зыбково, где было сплошное море бежавших с фронта солдат. Всем им надо куда-то ехать. Поезда нет, все ждут, волнуются. Большая часть солдат вооружена, никто никого не слушает, никто ничего путём не знает. Но с наступлением вечера мы всё-таки узнали, что должен прийти состав, который пойдёт сперва в Брянск, а потом дальше в Москву. Наша компания распалась, каждому надо было в свою сторону. Я забрался в этот эшелон и долго ждал, когда его отправят. Наконец, мой вагон набился солдатами и другим народом.

Перед отправлением приходит местный представитель и грозно требует, чтобы солдаты, у которых есть оружие, сдавали его. А солдаты эти – его матом. Тогда он говорит: «Я поставлю везде на стрелках пулемёты, и вы никуда не уйдёте». «Ставь, собака!» – отвечали ему. Но ни черта он не поставил, солдаты оружие не сдали, и, в конце концов, поезд пошёл. Через какое-то время мы прибыли на Брянщину. Остановились и слезли. Брянск оказался удивительно уютным в том отношении, что там свободно продавался хлеб и продукты. Мы ждали поезда, который из Брянска пойдёт в Москву. Но на брянском вокзале таких ожидающих набралось около трёх тысяч, а ведь поезд-то наверняка не придёт пустым. Как усядутся эти три тысячи? И как попасть в Москву – большой вопрос. К вечеру подходит тот поезд. Это был март, ещё лежал снег, а ночью был морозец, на крышах вагонов ехали люди, и с крыш снимали замёрзших и мёртвых.

Поезд полный. Двери, окна в поезде выбиты, зияют дыры. Люди, сидящие на брянском вокзале, стали штурмовать этот поезд. Я подбежал и вижу, что нет никакой надежды в дверь попасть, останавливаюсь перед выбитым окном, позади меня идёт какой-то солдатик. Я ему говорю: «Земляк, подсади». За спиной у меня рюкзак, руки свободные. Я подскакиваю и цепляюсь за окно вагона, но самого-то себя никак не затянешь.

Этот солдатик схватывает мои ноги, поднимает и толкает меня в окно. Влезаю в окно буквально на головы там сидящих.

Навстречу мне поднимается страшный мат. Я отвечаю таким же. Но потом ноги мои, наконец-то, очутились на твёрдом. На моё счастье сидящий солдатик встал, и я быстро шмыгнул на его место. Наконец, поезд пошёл, двинуться некуда, естественные надобности отправлять некуда, поэтому в вагоне стояла жуткая вонь. А я, не двигаясь, сижу, сижу и сижу мучительно сутки. Не доходя до Москвы, поезд вдруг останавливается. Проверка. Оказывается, Москва страшно голодает, и поэтому спекулянты выезжают в другие города, покупают хлеб и везут в Москву на продажу. Например, на Казанском вокзале краюха хлеба стоит почти 40 рублей керенскими. Такие тогда деньги были. Так вот для борьбы со спекуляцией идут проверки, сколько хлеба везёт каждый пассажир. Оказывается, можно только два килограмма везти, а если больше – отнимается. Так вот, остановили поезд, и комиссия проверяет. Дошла очередь до меня. Проверял молодой человек, и у меня было два куска хлеба: большая краюха – начатая и маленький кусочек. Это не превышало двух килограммов, у меня нечего было конфисковывать. Но молодой человек мял этот маленький кусочек руками и так смотрел на меня, что я и подарил ему этот кусочек хлеба, а он глубоко благодарил за него.

Потом мы прибыли в Москву. Мне вечером нужно было ехать на Николаевский вокзал и дальше на Бологое в Тверскую губернию к своим родителям.

Да, маленький эпизод разыгрался вечером того дня, когда я на Николаевском вокзале ждал поезда, чтобы ехать на север, к своему родному дому. Был вечер. Я набрал в свой чайничек кипятку, достал свиного сала, заварил чай с сахаром и начал с аппетитом есть. А по другую сторону стола сидела хорошо одетая дама, и она смотрела на меня такими странными глазами. Я понял, что ей страшно хочется есть, но она стесняется попросить. Я же как-то стеснялся ей и предлагать. Но, в конце концов, собрался с духом и сказал: «Может быть вы составите мне компанию?» Она говорит: «Я вас как раз об этом хотела просить». Я отрезал ей хлеба, сала, дал сахар и чай. Как она ела! Какое это было приятное-приятное чувство, что удалось вовремя человеку помочь.