Странная история Джона Кингмана

Мюррей Лейнстер Странная история Джона Кингмана

Все началось с того, что доктор Брейден решил посмотреть историю болезни некоего Джона Кингмана.

Основанная за несколько лет до провозглашения независимости Соединенных Штатов, Мидвилльская психиатрическая лечебница заслуженно гордилась своей картотекой, однако в карточке Джона Кингмана молодой доктор Брейден обнаружил на удивление много пробелов.

В карточке значилось:

Фамилия: Кингман.

Имя: Джон.

Цвет кожи: белый.

Пол: мужской.

Рост: 5 футов 8 дюймов.

Цвет волос: черно-коричневый.

Примечание: физическая аномалия — у пациента на обеих руках по шесть пальцев. В лишних пальцах есть кости; пальцы нормально функционируют.

Возраст: прочерк.

Расовая принадлежность: опять прочерк.

Место рождения: учитывая остальные прочерки, неудивительно, что здесь тоже пусто.

Диагноз: нетипичная паранойя с ярко выраженной манией величия, не сопровождающейся, как обычно, манией преследования.

Имелось примечание: Пациент, очевидно, очень плохо понимает по-английски (если вообще понимает). Не разговаривает.

Потом еще две графы:

Ближайшие родственники: прочерк.

История болезни: прочерк.

Потом:

Дата поступления: и снова прочерк.

Для Мидвилльской лечебницы карточка была на удивление неполной. Если пациента подобрали где-то на улице и так и не смогли установить его личность, то возраст и национальность действительно могли остаться неизвестными. В этом случае вполне естественно, что ближайший родственник и место рождения тоже будут неизвестны. Но должна же быть история болезни — хотя бы изложение событий, которые предшествовали поступлению в лечебницу. И конечно, несомненно, безусловно, на карточке должна стоять дата поступления!

Молодой доктор Брейден был крайне раздосадован. Недавно Янтцен предложил новый метод лечения: эйфорический шок, и Брейдену не терпелось опробовать этот метод в Мидвилле — разумеется, на том больном, для которого другой надежды на излечение не осталось. Он отдал карточку в регистратуру с просьбой навести справки об этом пациенте.

Спустя два часа молодой доктор Брейден лежал, вытянувшись во весь рост, на зеленой лужайке у административного корпуса и с удовольствием курил трубку, набитую отвратительным табаком. Над головой — чудесное голубое небо, а тень от дубовой аллеи причудливым узором падала на лужайку. Он вдумчиво читал «Американский журнал психиатрии». Статья называлась «Реакция на эйфорический шок десяти больных паранойей». Рядом на ступеньках царственно восседал Джон Кингман. Одет он был как попало — как и все бедные пациенты, которым родственники не привозили одежду. Его взор был устремлен в пространство. Он производил впечатление человека, который считает себя неизмеримо выше простых смертных. Что касается возраста, то выглядел он как-то неопределенно: ему могло быть и лет сорок, а могло быть и шестьдесят. Его шестипалые руки с нарочитой грациозностью лежали у него на коленях. Он откровенно игнорировал человечество и все то, чем это человечество занималось.

Доктор Брейден дочитал статью. Задумчиво посасывая давно погасшую трубку, он исподтишка рассматривал Джона Кингмана. Душевнобольные могут вести себя непредсказуемо, обращаться с ними надо как с детьми и как с дикими животными: главное — не напугать.

— Джон, — задумчиво сказал доктор Брейден, — я думаю, что вас можно вылечить.

Кингман снисходительно посмотрел на молодого врача. Похоже, его забавляло, что какой-то человечишко набрался нахальства обратиться к самому Джону Кингману, который настолько выше простых смертных, что наглость врача его даже не раздражает.

— Вам, наверно, здесь скучно, — сказал Брейден все так же задумчиво. — Я думаю, может быть, что-то можно сделать. Собственно говоря…

Он замолчал, заметив, что к ним подошел клерк из регистратуры. Тот был явно чем-то расстроен. В руке он держал карточку, полученную от доктора Брейдена два часа назад.

— Э-э… доктор, — растерянно пробормотал клерк, — тут что-то не так. И даже очень. С документами, я имею в виду.

С появлением еще одного жалкого создания Джон Кингман стал еще отрешеннее, если это возможно. Он глядел в пространство, божественно равнодушный к этим ничтожным существам.

— Да? — заинтересовался Брейден.

— Даты его поступления нигде нет! — сказал клерк. — Вы же знаете, каждый год составляется полный список всех пациентов. Я и подумал: а что, если посмотреть, в каком году его имя впервые появилось в списках, и тогда уже искать документы именно за этот год. Но даже в списках двадцатилетней давности упоминается Джон Кингман!

— Ну тогда посмотрите списки тридцатилетней давности.

— Я… я уже посмотрел, — с трудом вымолвил клерк. — Он и тридцать лет назад был здесь.

— А сорок? — спросил Брейден.

Клерк сглотнул.

— Доктор Брейден, — с отчаянием в голосе сказал он. — Я обратился в архив, где хранятся документы начиная с тысяча восемьсот пятидесятого года. И… доктор, он и тогда числился в списке пациентов!

Брейден вскочил с травы и машинально отряхнулся.

— Глупости! — сказал он. — Это девяносто восемь лет назад!

Клерк совсем сник.

— Я знаю, доктор. Тут что-то не так! К регистратуре никогда не было никаких претензий. Я двадцать лет там работаю и…

— Я пойду и сам все посмотрю, — сказал доктор Брейден, — а вы пока позовите санитара, пусть отведет больного в палату.

— Х-хорошо, доктор, се… сейчас.

И тут Брейден увидел, что наконец-то Джон Кингман соблаговолил обратить на него внимание. В его взгляде читалось такое высокомерное снисхождение, которое привело бы в ярость кого угодно. Но врачи умеют воспринимать поведение больных как проявление симптомов их болезни, а не как что-то личное.

— Это просто смешно, — проворчал Брейден, обращаясь с пациентом (как подобает хорошему психиатру), как с совершенно нормальным человеком. — Не могли же вы провести здесь девяносто восемь лет!

Одна из шестипалых рук шевельнулась. Джон Кингман изобразил пальцами, что пишет. Брейден дал ему карандаш. Порылся в карманах и нашел клочок бумаги.

Отрешенно глядя вдаль, Джон Кингман даже не смотрел на то, что делают его руки. А они рисовали. Быстро, умело. Через несколько секунд он вернул бумагу и карандаш Брейдену и снова стал божественно безразличен к простым смертным. Но теперь на его лице витала слабая, едва заметная улыбка. Торжествующая и презрительная.

Брейден взглянул на рисунок. Это был какой-то чертеж: сложное переплетение линий, в центре — что-то непонятное неправильной формы. Это не было похоже на каракули сумасшедшего; хотя и загадочный, рисунок казался абсолютно разумным. В проявлениях большинства психиатрических заболеваний есть что-то по своей сути детское. Но этот случай был исключением. Да и чертеж этот казался смутно знакомым. Где-то, когда-то Брейден уже видел нечто подобное. Это не имело никакого отношения к психиатрии, но… Брейден сложил обрывок бумаги и спрятал в карман.

— Это не по моей части, Джон, — сказал он Джону Кингману. — Но я наведу справки. Думаю, что смогу быть вам чем-нибудь полезен.

Пришел санитар, и Джон Кингман позволил себя увести. Вернее, он величественно шествовал впереди санитара, небрежно уклоняясь от его прикосновения, как будто такие прикосновения являлись святотатством, которое санитар по своему невежеству не мог даже осознать.

Через полчаса вместе с клерком Брейден просмотрел все документы, начиная с самых ранних. Постепенно печатный текст сменялся рукописным, бумага становилась желтее. Но и в старых регистрационных журналах Восточно-Пенсильванского сумасшедшего дома (который в 1850 году стал Мидвилльской лечебницей для душевнобольных) на пожелтевших листах выцветшими чернилами каждый год упоминалось имя Джона Кингмана. Дважды Брейден наткнулся на примечание против имени Джона. Первое — в 1880 году. Кто-то из медицинского персонала (психиатров в те годы еще не существовало) написал: «Высокая температура». И больше ничего. А в 1853 году напротив имени Кингмана было аккуратно приписано: «У этого человека на каждой руке по шесть действующих пальцев».

Надпись была сделана девяносто пять лет тому назад.

Доктор Брейден посмотрел на взволнованного клерка. История пребывания Джона Кингмана в лечебнице не укладывалась ни в какие рамки. Клерк явно полагал, что это бросает тень на регистратуру, а возможно, и на его собственную репутацию. Он будет нервничать до тех пор, пока не найдется виновник ошибки — желательно кто-нибудь из его предшественников.

— Кто-то забыл написать пояснительную записку, — предположил доктор Брейден (хотя сам он в глубине души этому не верил). — Наверное, когда-то в лечебницу поступил неизвестный, и его записали, наобум назвав Джоном Кингманом. Со временем он умер, а имя Джон Кингман стало нарицательным. Им, вероятно, называли тех пациентов, личность которых невозможно было установить. Иногда очередной Джон Кингман умирал, его имя в тот же год присваивали очередному пациенту. Вот и все!

Облегченно вздохнув, клерк радостно пошел проверять эту гипотезу. Но Брейден в нее не верил. Еще в 1853 году кто-то отметил, что у Джона Кингмана на каждой руке по шесть действующих пальцев. Чтобы в одном и том же госпитале, хотя бы и на протяжении целого столетия, оказались два пациента с шестью действующими пальцами? Крайне маловероятно!

И Брейден отправился в больничный музей. Там хранились, но не выставлялись приспособления, которыми лечили душевнобольных в те годы, когда Мидвилльская лечебница только что была основана (в 1776 году). Это было старейшее заведение подобного рода в Соединенных Штатах, но думать о том, каким образом в те годы лечили пациентов (тогда их еще называли сумасшедшими), было неприятно.

Но записи тех лет сохранились. Переплеты из телячьей кожи, плотная глянцевая бумага, каллиграфический почерк. Доктор Брейден листал том за томом. Он обнаружил имя Джона Кингмана в списках за 1820 год, за 1801-й, за 1795-й. В списках 1785 года имя Джона Кингмана отсутствовало. Брейден нашел запись о его поступлении в лечебницу в книге за 1786 год. Двадцать первого мая 1786 года (через десять лет после основания Мидвилльской лечебницы; сто шестьдесят два года назад) — в книге была сделана следующая запись:

«Несчастному безумцу, поступившему сегодня, присвоено имя Джон Кингман, потому что он держится с подчеркнутым достоинством, буквально по-королевски. Его рост — 5 футов 8 дюймов. Он не говорит по-английски, ни на каком-либо другом языке, известном ученым людям в округе. На каждой руке у него по шесть пальцев, однако два лишних пальца правильной формы и нормально действуют. Доктор Санфорд отметил, что у него высокая температура. На левом плече — странного вида рисунок, который с точки зрения науки татуировкой не является. Его безумие состоит в том, что он считает себя настолько великим, что окружающих просто не замечает, так что если его не поместить в больницу, то он просто умрет с голоду. Однако трижды во время осмотра его врачами он властно протягивал руки за письменными принадлежностями и рисовал какие-то сложные, но, как все согласились, бессмысленные чертежи. Сумасшедшим его признала комиссия, состоявшая из докторов Санфорда, Смита, Хейла и Боуда». Молодой доктор Брейден перечитал запись во второй раз. Затем в третий. Он пригладил рукой волосы. Когда клерк вернулся и расстроенно сообщил, что за долгую историю лечебницы в ней никогда не умирал пациент по имени Джон Кингман, Брейден этому не удивился.

— Совершенно верно, — сказал он клерку, который к тому времени находился на грани истерики. — Он действительно не умирал, и я хочу, чтобы Джона Кингмана обследовали. Им явно давно никто не занимался. Похоже, что им не интересовались ровно сто шестьдесят два года. Пожалуйста, соберите для меня все документы, касающиеся его поступления в лечебницу. Он поступил сюда 21 мая 1786 года.

И доктор Брейден ушел, оставив клерка в состоянии, близком к шоку. У клерка даже мелькнула мысль, что сам доктор Брейден сошел с ума. Но когда он нашел затребованные бумаги, то решил, что скорее всего им самим в ближайшее время пополнят ряды пациентов лечебницы.

Джону Кингману, когда его привели в лабораторию, стало смешно. Секунд десять (Брейден внимательно за ним наблюдал) он рассматривал суперсовременное научное оборудование. Не возникало никаких сомнений, что ему с первого же взгляда становилось ясным не только назначение каждого предмета, но и то, как им пользоваться. Джон Кингман веселился от души, а когда он посмотрел на большой рентгеновский аппарат, он улыбнулся с таким презрением, что у рентгенолога волосы на затылке встали дыбом.

— Никаких признаков паранойи, — отметил Брейден. — Когда параноиков приводят куда-то и показывают механизмы, назначение которых им непонятно, у большинства из них возникает подозрение, что их сейчас будут пытать и, может быть, даже убьют.

Джон Кингман посмотрел на Брейдена. Он протянул шестипалую руку и жестом показал, что хочет рисовать. Взяв у Брейдена карандаш и блокнот, он начал небрежно чертить. Закончив один чертеж, он принялся за следующий. Он отдал блокнот Брейдену и вновь погрузился в невероятное презрение ко всему человечеству.

Брейден взглянул на рисунки и кивком головы подозвал рентгенолога.

— Это похоже на схему рентгеновского аппарата. Не так ли? — сухо спросил он.

Рентгенолог заморгал.

— Он не использует общепринятые символы, — начал он. — Но… пожалуй… да. Так он обозначает катод… а так… Хм-м. Да-а-а…

Рентгенолог глубоко задумался.

— Послушайте, тут должно быть совсем иначе!

Он внимательно изучил чертеж и возбужденно сказал:

— Смотрите, он поместил сюда такое же поле, как в электронном микроскопе! Это идея! Если так сделать, получится прямой поток электронов и более узкий рентгеновский луч…

— Интересно! А что на втором чертеже? — прервал рентгенолога Брейден. — Еще какой-нибудь рентгеновский аппарат?

Рентгенолог внимательно изучил второй чертеж и через некоторое время сказал с сомнением в голосе:

— Не знаю. Он совсем не использует общепринятые символы. Вот такое же обозначение катода, как и на первом чертеже, а это… это похоже на приспособление для ускорения потока электронов. Как в трубке Кулиджа. Только… — Он почесал затылок. — Я, кажется, понимаю, что он пытается изобразить. Если такая штука будет действовать, можно будет работать с любой трубкой при любом напряжении сети. Ага! И все излучение останется внутри трубки. Никакой опасности. Слушайте, эта штука сможет работать даже от батареек! Врачи смогут носить рентгеновские аппараты в своих чемоданчиках! А работать аппараты смогут даже от напряжения в миллион вольт!

Он все больше возбуждался, глядя на рисунок. Наконец он пробормотал:

— Это безумие, но… Послушайте, доктор! Оставьте мне этот чертеж, я как следует его изучу. Это просто потрясающе! Это… Господи! Да ведь у меня возможность сделать такую штуку и использовать ее на деле. Я еще не все тут понимаю, но…

Брейден забрал у него рисунок и положил к себе в карман.

— Джон Кингман, — сказал он, — находится здесь в качестве пациента уже сто шестьдесят два года. И я думаю, он нас еще не раз удивит. Ну а пока — за дело!

Джону Кингману было определенно смешно. При любых других обстоятельствах его снисходительная манера (он обращался с окружающими как с кретинами) кого угодно привела бы в ярость. Он позволил сделать себе рентген с таким видом, с каким взрослые обычно играют с детьми. Он взглянул на градусник и презрительно улыбнулся. Он позволил измерить ему температуру под мышкой. Электрокардиограф на мгновение вызвал у него интерес (как незнакомая детская игрушка). Усмехаясь, он дал сфотографировать татуировку у себя на плече. И все это — с видом снисходительного презрения. Он был настолько выше всего происходящего, что даже не раздражался.

Зато Брейден становился бледнее и бледнее. Температура тела Джона Кингмана была 105° по Фаренгейту. «Высокая температура» была отмечена в 1850 году (девяносто восемь лет назад) и в 1786 году (более полутора веков назад). Но на вид ему можно было дать от сорока до шестидесяти лет. Частота пульса — сто пятьдесят семь ударов в минуту. Электрокардиограф показал нечто совершенно несуразное.

«Можно подумать, что у него два сердца», — удивился Брейден. Рентгеновские снимки он взял с таким видом, будто ожидал увидеть на них что-то абсолютно невероятное. И увидел. Когда Джон Кингман поступил в Новый Бедлам, на свете еще не существовало рентгеновских аппаратов. Так что рентген ему до сих пор, естественно, не делали. А у него было два сердца. И по три лишних ребра с обеих сторон. И на четыре позвонка больше, чем у нормальных людей. Даже локтевые суставы выглядели как-то не так. И форма зубов явно отличалась от обычной.

Когда обследование закончилось, Джон Кингман наблюдал за Брейденом с презрительным торжеством. Молча, но окутанный достоинством, словно плащом. Позволив санитару снова одеть себя, он глядел в пространство, думая о чем-то, явно недоступном простым смертным. Потом он снисходительно посмотрел на Брейдена и его шестипалые руки изобразили, что собираются писать. Брейден побледнел еще сильнее, но дал ему и карандаш, и блокнот.

Джон Кингман соизволил один раз взглянуть на листок бумаги, на котором он рисовал. Когда он вернул блокнот Брейдену и вновь погрузился в свое величественное равнодушие, на листке была дюжина или даже больше крохотных чертежиков. Первый являлся точной копией того, который он рисовал Брейдену перед административным корпусом. Рядом — другой, похожий, но не совсем. Третий — что-то среднее между первым и вторым. В каждом из последующих чертежей шаг за шагом прослеживались изменения, вплоть до двух последних. Один путем совершенно логических вариаций вернулся к первоначальному рисунку, а второй представлял собой что-то невероятно сложное и запутанное, причем центральная часть делилась на две секции, прочно соединенные между собой.

У Брейдена аж дух захватило. Как рентгенолог, озадаченный незнакомыми символами, обозначавшими знакомые идеи, так и Брейден сначала не мог понять, что же ему показалось знакомым в первом рисунке. Но последний рисунок все прояснил. Он почти точно совпадал со стандартными таблицами, иллюстрирующими деление атомного ядра при цепной реакции. Если допустить, что Джон Кингман не сумасшедший, становилось очевидным, что он изобразил какой-то физический процесс, который начинался в нормальных, стабильных атомах и заканчивался нестабильным атомом, причем один из исходных атомов возвращался в первоначальное состояние. Короче говоря, это был процесс физического катализа, результатом которого являлось получение свободной атомной энергии.

Брейден посмотрел в презрительные, насмешливые глаза Джона Кингмана.

— Твоя взяла, — сказал он нетвердым голосом. — Я по-прежнему считаю, что ты безумен, но если это и так, то мы еще более безумны.

Документам о поступлении Джона Кингмана в лечебницу было сто шестьдесят два года. Бумага пожелтела и стала хрупкой. Орфография и обороты речи были странными, подчас забавными. В них говорилось, что Джона Кингмана нашли 10 апреля 1786 года. Первым его увидел человек по имени Томас Хокс (он вез пшеницу в город Аврора, штат Пенсильвания). Одежда Джона Кингмана выглядела очень странной и отличалась от общепринятой. Ткань напоминала шелк, правда, одновременно казалась металлической. Хокс удивился, но решил для себя, что это, наверно, бродячий актер: выпил лишку и заблудился, а костюм забыл снять после представления. Он остановил повозку и любезно предложил незнакомцу подвести до города. Хокс спросил, как его зовут. Незнакомец презрительно молчал и вообще вел себя высокомерно. Хокс спросил, видел ли тот накануне ночью гигантские падающие звезды (у них в городке только о них и говорили). Незнакомец игнорировал все вопросы. Когда они приехали в город, тот с королевским достоинством встал посреди улицы и презрительно осмотрелся. Собралась толпа, но он ее высокомерно не замечал. Он жестом подозвал солидного пожилого человека, некоего мистера Уичерли, наклонился и начал что-то рисовать на дорожной пыли. Когда мистер Уичерли ничего не понял из его рисунка, то он страшно рассердился и стал плевать в толпу. Народ возмутился, и незнакомца пришлось забрать в полицейский участок.

Брейден терпеливо ждал, пока главный врач Мидвилльской лечебницы и человек из Вашингтона прочитают пожелтевшие от времени страницы. Потом спокойно объяснил:

— Он, конечно, сумасшедший. Параноик. Он так же убежден в своем превосходстве над нами, как, скажем, Наполеон или Эдисон, доведись им оказаться среди австралийских аборигенов. Может быть, Джон Кингман прав так же, как были правы они. Но если бы он был нормален, он мог бы это доказать. Вместо этого он погружен в созерцание собственного величия. Так что он — типичный параноик. Можно смело предположить, что он стал сумасшедшим, прежде чем появился среди нас. Но у него отсутствует мания преследования.

Главврач шокированно заметил:

— Доктор Брейден! Вы так говорите, что можно подумать, он — инопланетянин!

— Так оно и есть, — сказал Брейден. — Температура его тела — сто пять градусов. Человек с такой температурой жить не может. У него лишние позвонки и лишние ребра. Суставы у него не такие, как у нас. Наконец, у него два сердца. Мы исследовали систему его кровообращения с помощью инфракрасного излучения, и она отличается от человеческой. Кроме всего прочего, он числится среди пациентов лечебницы уже сто шестьдесят два года. Даже если он человек, то по меньшей мере необычный.

Чиновник из Вашингтона с интересом спросил:

— Доктор Брейден, а как вы думаете, откуда он здесь взялся?

Брейден развел руками и сказал:

— Можно только гадать. Но я послал фотостаты его рисунков в Бюро стандартов. В сопроводительной записке я написал, что это рисовал пациент нашей лечебницы и что все это напоминает что-то из ядерной физики. Я спросил, действительно ли это так.

Он посмотрел на человека из Вашингтона.

— Спустя тридцать шесть часов здесь появились вы. Насколько я понимаю, это означает, что Джон Кингман и вправду обладает познаниями в области ядерной физики.

— Обладает, — тихо сказал человек из Вашингтона. — Чертежи рентгеновских трубок тоже оказались достаточно интересными, но все остальное… Как мы поняли, на них показано, как получить управляемую атомную энергию из кремния, одного из самых распространенных на Земле элементов. Так откуда же он, доктор Брейден?

Брейден стиснул зубы.

— Вы, вероятно, обратили внимание на то, что в документах упоминаются падающие звезды, вызвавшие в то время много разговоров? Я посмотрел газеты за те дни. Они пишут о большой звезде, которая опустилась на землю, а потом, как говорят несколько заслуживающих доверия свидетелей, снова поднялась в небо. Спустя некоторое время по небу пролетели еще несколько больших звезд, но на землю ни одна не упала.

Главврач с улыбкой сказал:

— Удивительно, что после таких заявлений наш госпиталь не заполнился до отказа!

Человек из Вашингтона даже не улыбнулся.

— По-моему, — задумчиво сказал он, — доктор Брейден хочет сказать, что на Землю опустился космический корабль, оставил здесь Джона Кингмана и улетел. И что, возможно, за ним гнались.

Главврач засмеялся, показывая, что оценил шутку.

— Если Джон Кингман — инопланетянин, — сказал человек из Вашингтона, — и если он прилетел откуда-то, где почти двести лет назад уже так много знали об атомной энергии, и если он там был сумасшедшим, он, наверно, захватил корабль и бежал. Его, конечно, преследовали. И он мог приземлиться здесь.

— А корабль? — спросил главврач. — Если бы наши предки нашли космический корабль или самолет, о находке сохранились бы какие-нибудь упоминания.

— Допустим, — сказал человек из Вашингтона, — что у его преследователей было что-то вроде… ну, скажем… радара. Они даже у нас есть! Он мог поставить корабль на автопилот, чтобы сбить преследователей с толку. Может, он отправил его к Солнцу. Это объяснило бы все поднимающиеся и летающие звезды. Что на это скажете, доктор Брейден?

Брейден пожал плечами.

— Доказательств никаких нет. Он сумасшедший. Если бы мы его вылечили…

— Как, интересно, вы собираетесь его лечить? — спросил человек из Вашингтона. — Я думал, что паранойя практически неизлечима.

— Не совсем так, — сказал ему Брейден. — Сейчас для лечения слабоумия и шизофрении успешно применяют различные виды шока. Для параноиков ничего заслуживающего упоминания не было. А потом Янтцен предложил эйфорический шок. Суть состоит в том, чтобы рассеять иллюзии путем создания галлюцинаций.

Главврач неодобрительно заерзал. Человек из Вашингтона терпеливо ждал.

— При лечении эйфорическим шоком, — осторожно сказал Брейден, — пациентам дают лекарства, снимающие напряжение, тревогу и создающие ощущение эйфории, или благополучия. Янтцен добавил к ним галлюциногены. Похоже, это сочетание временно погружает пациента в состояние, в котором все его иллюзии осуществляются. Он отдыхает от своей борьбы против реальности. К тому же у него происходит что-то вроде суперкатарсиса: осуществляются все его желания. Очень часто после первого эйфорического шока у пациента наступает краткий период прояснения рассудка. Процент полностью излечившихся достаточно высок.

Человек из Вашингтона спросил:

— А какова совместимость его и наших, земных аминокислот?

Брейден посмотрел на него с уважением.

— Не знаю. Он уже почти два столетия питается человеческой пищей. В любом случае, уже доказано, что белки на всех планетах, под любым солнцем должны быть одинаковы. Но абсолютной уверенности, конечно, нет. У него вполне может развиться аллергическая реакция. Вы говорите, что его рисунки имеют огромное значение. Наверное, перед тем, как мы попробуем лечить его эйфорическим шоком, имеет смысл постараться узнать у него как можно больше.

— Ну да, — снисходительно сказал главврач, — если он прождал уже сто шестьдесят два года, то еще несколько недель или даже месяцев погоды не сделают. И я бы хотел следить за ходом эксперимента. Правда, я на днях ухожу в отпуск…

— Ну, это вряд ли, — прервал его человек из Вашингтона.

— Я сказал, я на днях ухожу в отпуск.

— Джон Кингман в течение ста шестидесяти двух лет пытался сообщить нам, как можно получить управляемую атомную энергию, — тихо сказал человек из Вашингтона. — И карманные рентгеновские аппараты, и бог знает что еще. Может, где-нибудь в вашей лечебнице хранятся чертежи антигравитационного устройства, по-настоящему эффективных атомных бомб, космических кораблей или оружия, способного уничтожить все население Земли. Боюсь, что персоналу лечебницы придется прекратить всякую связь с внешним миром до тех пор, пока мы все не проверим.

— Но это чудовищно! — с возмущением сказал главврач.

— Совершенно верно. Развитие человечества на тысячу лет вперед — в голове сумасшедшего. Почти двести лет прогресса потеряно из-за того, что он находится в сумасшедшем доме. Но будет гораздо хуже, если этой информацией завладеют другие сумасшедшие, которые не сидят в сумасшедшем доме только потому, что они находятся у руля власти! Сядьте!

Главврач сел. Человек из Вашингтона сказал:

— А теперь, доктор Брейден…

Джон Кингман проводил день за днем в презрительном, торжествующем веселье. Брейден угрюмо за ним наблюдал. Мидвилльская психиатрическая лечебница превратилась в вооруженный лагерь: повсюду часовые, особенно около здания, где веселился Джон Кингман. Теперь вокруг него постоянно толпились высококвалифицированные психиатры и ученые, и он наконец был полон глубокого удовлетворения.

Он пребывал в состоянии царственной, торжествующей отрешенности. Он был величайшей, самой важной, самой значительной личностью на всей планете. Глупые существа, населяющие ее (они только внешне напоминали Джона Кингмана), наконец-то осознали его божественность. Теперь они теснились вокруг него. Они обращались к нему на своем дурацком языке (он был выше того, чтобы его изучать). Вполне возможно, что он придумал какой-то определенный этикет, который должны соблюдать эти глупые люди, и только тогда он соизволит их заметить.

Они проводили разнообразные комплексные анализы. Он игнорировал все их действия. Они пытались всякими хитростями заставить его проявить свои познания. И однажды, злорадно ухмыляясь, он начертил диаграмму некой реакции, которую такие жалкие умишки вряд ли смогли бы понять. Они пришли в дикое возбуждение, а он страшно развеселился. Когда они испытают эту реакцию в действии и тысяча квадратных миль превратятся в обжигающий пар, те, кто выживет, осознают, что ни хитростью, ни силой его нельзя заставить раскрыть им богатства его богоподобного разума. Пусть исполняют надлежащий этикет, чтобы ублажить его.

Пусть униженно просят и задабривают его, пусть для него совершают жертвоприношения. Пусть отрекутся от всех остальных богов ради него — великого Джона Кингмана. Когда эта реакция уничтожит миллионы этих существ, они поймут, что только в нем сосредоточены вся мудрость, вся сила, все величие.

Брейден предотвратил катастрофу. Когда в ответ на изощренную хитрость одного из ученых Джон Кингман изобразил новую атомную реакцию, Брейден запротестовал.

— Пациент является параноиком, — мрачно сказал он. — Для его умственных процессов характерны подозрительность и хитрость. Он может в любой момент нарисовать что-нибудь такое, что приведет к всеобщей катастрофе, и все только для того, чтобы продемонстрировать свое величие. Ему абсолютно нельзя доверять! Будьте осторожны!

Он приставал ко всем подряд, убеждая, что параноик может сделать все, что угодно, лишь бы доказать, что он — великий человек.

Новую реакцию опробовали на микроскопических количествах вещества, и она уничтожила все в радиусе пятидесяти ярдов. Это и решило вопрос относительно Джона Кингмана. Он был сумасшедшим. Он знал о ядерной физике больше, чем все поколения людей, вместе взятые. Но пока он оставался сумасшедшим, от него невозможно получить заслуживающих доверия данных. Пожалуй, стоило рискнуть и попробовать его вылечить.

Брейден опять запротестовал.

— Я настаивал на том, чтобы излечить его, — твердо сказал он, — до того, как он позволил Соединенным Штатам вырваться на несколько столетий вперед в области ядерной физики. Я думал о нем как о пациенте. Что касается его самого, можно идти на любой риск. Поскольку он не человек, я считаю, что лечить его не следует. Я не знаю, что может произойти. А произойти может все, что угодно.

Его отказ задержал лечение на неделю. Затем специальное распоряжение президента решило исход дела. Доктору Брейдену приказали предпринять попытку излечения.

Что он и сделал. Он проверил Джона Кингмана на толерантность к эйфорическим медикаментам. Никакой отрицательной реакции. Он проверил его на толерантность к галлюциногенам. Никакой отрицательной реакции. Затем…

Он ввел Джону Кингману в вену смесь веществ. Доза была недостаточной для создания полного эффекта. Брейден собирался сделать еще как минимум один, может быть, два укола, чтобы добиться эйфорического шока. Он не хотел рисковать. Первая доза должна всего лишь улучшить настроение.

А у Джона Кингмана начались ужасные судороги. Брейден имел представление об аллергии и об синергии, но предсказать их не мог. Случается, что людей валит с ног от обычного аспирина. А многие от пенициллина покрываются сыпью. Чистый препарат вызывает один эффект, а в смеси с другими — противоположный. И очень часто — непоправимый. Лекарство, вызывающее эйфорию, оказалось для Джона Кингмана безвредным, как и галлюциноген. Но (виной тому синергия и аллергия или еще что-нибудь) взятые вместе они оказались для него смертельным ядом.

Он находился без сознания в течение трех недель. Два дня бился в судорогах. Кома была глубокой. Четыре раза думали, что он уже умер.

Но через три недели он открыл глаза. Еще через неделю заговорил. С первых же дней казалось, что он в некотором замешательстве. Он перестал заноситься, начал изучать английский, не проявлял никаких симптомов паранойи. Он был совершенно нормален. КИ у него был девяносто, то есть среднего уровня. И он не помнил, кто он такой. Он вообще не помнил ничего из своей жизни до того момента, как проснулся в Мидвилльской психиатрической лечебнице. Абсолютно ничего. Очевидно это было причиной, вернее, стало расплатой за его выздоровление.

Брейден считал, что это было причиной. Он навязывал свое мнение разочарованным ученым, которые хотели теперь попробовать гипноз, «сыворотку правды» или еще что-нибудь, чтобы взломать-таки дверь в сознание Джона Кингмана.

— Мы даже догадаться не можем, что его выбило из колеи, — рассуждал доктор Брейден. — Но он не смог этого перенести и ушел в иллюзии — в безумие. И он жил в своем убежище более полутора веков, а потом его нашли мы. Мы не оставляли его в покое, не давали ему сохранить прекрасные заблуждения о его величии и могуществе. Мы были безжалостны. Мы его допрашивали, пытались обхитрить. В конце концов, мы его едва не отравили! И его заблуждения не вынесли испытания. Он не мог признать, что был не прав, как не мог примириться со своими иллюзиями. У него оставался только один выход — все забыть. Буквально все. И он стал слабоумным. На самом деле его состояние — инфантилизм. Он просто сбежал в детство. Вот почему его КИ составляет всего девяносто. Представляете, какой была эта цифра, когда он был нормальным взрослым существом на своей планете. А сейчас он разумом равен ребенку. Он даже спит в эмбриональной позе! И это — предупреждение. Еще одна попытка влезть к нему в голову — и он сбежит в единственное место, которое ему осталось: в абсолютную пустоту разума неродившегося младенца!

Он представил доказательства. Доказательства были неоспоримыми. В конце концов, хоть и неохотно, Джона Кингмана оставили в покое.

Он и теперь работает в регистратуре Мидвилльской психиатрической лечебницы, потому что там его шестипалые руки не вызывают комментариев. Он очень аккуратен и совершенно счастлив.

Но за ним внимательно наблюдают. Единственный вопрос, на который он еще не может ответить, — это сколько он проживет. Сто шестьдесят два года — это часть его жизни. Но если этого не знать, на вид ему не дашь больше пятидесяти.