Леонид Жуховицкий
Странности любви
У меня никакого выхода…
Сначала письма
«…Родом я из Таганрога. До призыва работал фрезеровщиком на комбайновом заводе, откуда призвали служить в пограничные войска, о чем и мечтал! Теперь — младший сержант. Зовут меня Владимир.
Обращаюсь с огромнейшей просьбой — помочь мне в одном личном вопросе. В письме ведь всего не расскажешь. Ну, как могу. За месяц до своего призыва я совсем неожиданно, очень просто и случайно познакомился с кареглазой девчонкой. Много нужно писать, чтобы вы смогли понять, как я ее любил; как мы с первого вечера начали понимать друг друга с полуслова, видно, мы действительно должны были встретиться с нею! До моей отправки в армию оставалось все меньше дней, а мы все сильнее привыкали друг к другу, и становилось тяжеловато на душе, что придется расстаться. Однажды вечером мы говорили о жизни, а потом разговор продолжили клятвой друг другу, что мы всегда, всю жизнь будем вместе, что, как бы ни было трудно ей, она будет меня ждать и обязательно дождется. Я смотрел ей в глаза и верил, потому что не мог не поверить. На память я подарил ей пластинку с песней, где есть такие слова: „Другой бы улицей прошел, тебя б не встретил, не нашел“. Она обещала приехать ко мне на проводы, но не приехала. Конечно, я был очень расстроен, но у меня оставалась надежда, что она по-прежнему моя и только моя. Недели через полторы я написал ей письмо. И вдруг очень скоро получаю долгожданный, дорогой ответ. Письмо было очень добродушное, родное, приятное. В нем она писала, чтоб я не обижался, что между нами по-прежнему все хорошо. Я написал ей очень большое письмо, а затем начал писать почти каждый день и с нетерпением ждал ответа. Но писем от нее до сих пор нет. И что уж я ей только не писал, о чем не просил, какие только вопросы не задавал. Но в ответ — молчание. Как мне быть? Я думаю, в любом случае (может, и парень другой у нее, только я этому почему-то не верю), но все же хотя бы какое-то письмо можно ведь написать? Невольно возникают дурные мысли: иногда я думаю, что с ней случилось что-то серьезное. Мне становится все безразличным, иногда кажется, просто с ума схожу. Прошло столько времени, а я все прежний и не могу ее забыть. Напишите ей, объясните все. Что мне остается делать, о ком мечтать, кого любить, кому верить или просто зачем тогда жить?»
«…Мне недавно исполнилось 18. Эти годы, кажется, должны были бы быть самыми радостными, счастливыми — все-таки это лучшие годы юности, а они выдались такими тяжелыми! Прежде всего — страшная болезнь, расстройство мозгового кровообращения. До сих пор я с ужасом вспоминаю бессонные ночи, когда заснуть не в состоянии и не помогают никакие лекарства; ночи, наполненные жутким страхом и тоской, когда больную голову сжимает невидимый обруч, и я с ужасом слышу какой-то гул моторов, вой и треск, как в испорченном радиоприемнике. Наверно, я бы не выдержала, если бы не друг, который тогда был веселым, добрым и сильным. Здесь и вымытые за меня полы, и решенные задачи по алгебре, которую я совершенно не могла понять, здесь и ласковое слово, и букеты цветов, которые он мог добыть в нашем степном городишке в Казахстане, и его смешные и трогательные песенки. Он чудесно играл на гитаре, пел и писал музыку. И боль отступала, исчезали страх и тоска. Часто он сочинял для меня забавные песенки, которые трогали меня до глубины души, а сейчас я не могу повторять без слез такие строчки:
Наберу тебе в лесу
Спелой землянички.
Наберу и принесу
Милой Вероничке
Но самой большой помощью и поддержкой был его взгляд. В минуты, когда мне весь свет был не мил, когда я ненавидела людей, себя, свою болезнь, когда приходила в расстроенную голову страшная мысль: „А когда же смерть?“ — я встречала его взгляд, ласковый и твердый. И этот взгляд, полный любви, внушал мне веру и надежду.
Да, это был истинный друг. Друг, которому веришь, как себе. И даже больше, чем себе. Именно он поставил меня на ноги, не давая ни на минуту потерять веру в счастье.
Гибель его была нелепа и бессмысленна. Дорожная катастрофа. Он оставался жив, но ненадолго. Когда меня в первый раз пустили к нему, он был весь в бинтах, подпорках и каких-то проволоках. Это было жутко. Я бы упала тут же, если бы не встретила снова его взгляд — по-прежнему твердый и ласковый. Он был прежний — добрый и сильный. Больше всего он переживал то горе, которое досталось из-за него на долю его матери и мне. Он старался утешить нас, шутил и смеялся так, что иногда я даже забывала, в каком он ужасном состоянии. Над его койкой висела старая гитара, которую он любил за сильный, глубокий звук. Он настоял, чтобы ее разрешили принести в больницу и повесить над кроватью. Играть он не мог. Он просил меня сыграть что-нибудь, и я играла как могла. А он слушал и мечтал вслух о том, как он сам будет играть на ней новые песенки. Не довелось. Когда я пришла к ему в последний раз (я, конечно, не знала, что это последний), он был задумчив и грустен. А под конец сказал: „Знаешь, гитару возьми с собой. Пусть у тебя будет“. Тогда я не поняла потрясающего смысла этих слов, не поняла, что это прощальный дар. На другой день я узнала, что он умер. Умер под утро, когда занимался майский солнечный день. Это был страшный удар, а я сама еще недавно оправилась от болезни…
Приближались выпускные экзамены. Все было как в тумане: не помню даже, что я говорила, что писала на экзаменах. Потом мы переехали в Крым. Но больше я не выдержала: сказалось все — и огромное горе, и напряжение экзаменов, и трудности долгой и нелегкой дороги, и я жила только от „скорой“ до „скорой“. Потом я пыталась устроиться на работу, но не вышло: где с 18 лет берут, где по здоровью не подхожу. И со своей мечтой — а я мечтала поступить в университет на филологический факультет — мне придется расстаться. Но я готовлюсь, буду пробовать силы в художественное училище. Год прошел со дня его смерти, а кажется, что вечность. Вот гитара висит с красным бантом. А его нет. Совсем не укладывается в голове. Кажется, он сейчас постучит в дверь и войдет — прежний, веселый и сильный. Снимет гитару и запоет песенки, которые он не успел спеть…
Не знаю даже, почему вам, совсем незнакомым людям, я высказала все, что не высказывала никому.
«Пишу вам о своей неудавшейся супружеской жизни. У меня уже нет больше сил жить так, и я не знаю, как мне быть дальше, помогите, посоветуйте!
Я никогда не распространяюсь о своих личных делах, близкие считают, что брак наш удачный, наверное, потому не могу пойти на разрыв, не могу причинить боль своим родителям. Мне 28 лет; скоро 7 лет моей семейной жизни, нашей дочке 5 лет. Муж вполне приличный человек и положительный, по всеобщему мнению. У него высшее образование, жену он не бьет, не скандалит, спиртным особенно не злоупотребляет.
Но знал бы кто, насколько это равнодушный, инертный человек! Не знаю, с его начинать, и вряд ли у меня получится что-нибудь вразумительное. Столько хочется написать…
Когда я стала замечать в нем равнодушие, непонимание? Хотя бы вот: на четвертый день после свадьбы он до четырех утра играл со своим братом в карты, в „дурака“. Но попробуйте ему скажите, что он меня не любит! Случилось так, что через пять месяцев после свадьбы я заболела и пролежала в больнице восемь месяцев с плевритом. Он приходил ко мне почти каждый день, и я не могу не быть благодарной ему за это.
А потом я выписалась из больницы. Очень хотела ребенка, а он относился к этому равнодушно. Здоровье у меня не отменное, но у него даже ни разу не возникло желание в чем-то помочь мне. Уже перед появлением дочери я на четвереньках ползаю, мою пол, а он спокойно сидит, газету читает. Он говорит, что я злопамятная. Но можно ли забыть, что за десять дней до родов, когда мы были на свадьбе у его друга, я почувствовала себя неважно. Он проводил меня домой, а сам вернулся обратно, „догуливать“.
Или примерно в те же дни — ушел на банкет, сказав мне: „Если тебе нельзя, так и я должен около тебя сидеть?!“
Можно ли забыть, что из роддома привез нас с дочкой в прокуренную, наспех убранную квартиру. Оказывается, всю ночь он „праздновал“ наше возвращение, а мне сразу пришлось приниматься за стирку и уборку. Казалось бы, он предупредителен, заботлив по отношению к другим. Он бегает, предупреждает чужих жен, что их муж задержится, даже если его никто не просит об этом, и в то же время спокойно может пройти мимо дома с работы, просидеть с товарищем за душевной беседой до двух часов ночи, не сообразив, что меня нужно предупредить об этом. Или выйдет проводить товарища, сказав, что минуть через пятнадцать вернется, но придет за полночь.
Может быть, вы думаете, что слишком строго с него спрашиваю? Нет, я редко регламентирую его время и то заранее знаю, что он придет тогда, когда ему захочется.
По дому у него обязанностей никаких. Он говорит, что, мол, все понимает, только не догадывается помочь, и нужно, чтобы я напоминала ему сама, просила, когда необходимо: „Коля, сделай, пожалуйста“. „Завтра“, „В выходной“, — отвечает, и на этом кончается его помощь.
Ну, вот еще случай. Сломались в серванте такие маленькие пластмассовые штучки, на которых держится полка. „Коля, — прошу, — сделай, пожалуйста“. „Сделал“: поставил под полкой карманный фонарь. Понадобился ему фонарь, забыл он, куда его определил. „Дочка, принеси мне фонарь“. Дочка вытаскивает фонарь, посуда летит на пол, но бог с ней, с посудой. Слава богу, дочку не ушибло при этом. А случилось это через месяц после того, как сломалась полка.
Вам, возможно, все мелочью кажется. Но сколько таких мелочей! Стыдно писать о том, что кажется само собой разумеющимся. Например, купание, смена белья, стрижка. Ему обязательно несколько раз нужно напомнить, чтобы он сходил постригся, помылся, надел чистую рубашку. Кажется, что он просто мертвый человек. По родительскому дому никогда не скучает; ответить родителям на письмо, поздравить их с праздником — не догадается, опять я.
Может, я сама виновата во всем, но уже не могу ничего сделать. Все мои объяснения бесполезны. Он говорит, что все понимает, что он сопьется, если меня не будет, и в то же время все остается по-прежнему.
Не знаю, смогла ли вам объяснить, что хотела. Я не могу написать своего имени: просто стыдно расписываться в своем бессилии, в неумении наладить собственную жизнь.
Я очень хочу, чтобы вы ответили мне. Возможно, все дело во мне? Но нет у меня никакого выхода. Может, хоть напечатанное слово как-то встряхнет его, заставит иначе взглянуть на нашу жизнь. Я не хочу иметь в своем доме равнодушного квартиранта, мне нужен муж, на которого можно опереться. Как мне быть?!
«…Я работаю на кирпичном заводе. Работа чисто физическая, и удовлетворение получаешь только от чрезмерной усталости во всем теле, когда не хочется двигаться, а лишь лежишь, ощущая свое тело, такое большое и тяжелое в этот момент.
Я люблю жизнь во всех ее проявлениях и часто думаю о ней. Любовь — одно из живых и ярких проявлений жизни. Любить неистово, до самозабвения могут только люди с богатым воображением, так как они способны вырвать из простой, обыденной жизни яркие, неповторимые краски. За любовь надо бороться, надо ее создавать, иногда даже лепить из малых кусочков. Это тоже творчество, это мужество: не отступать перед возникшими препятствиями. Как нет одинаковых произведений искусства, так нет и какого-то эталона хорошей и чистой любви.
Чтобы хоть что-то понять в жизни, я бросился в крайности: убегал в лес на целый месяц, шел пешком в мороз и слякоть, спал где придется, жил в палящих зноем песках, переменил много мест работы и профессий. И что же я вынес из всего этого? А то, что после дождя обязательно выглянет солнце, и если ты сегодня мерзнешь — завтра будешь греться до одури, повторяя про себя: „Бери тепло, пока есть возможность, и радуйся ему, ибо ничего нет в мире постоянного, и то, что к тебе так нечаянно нагрянуло, обязательно уйдет, чтобы вернуться в другой, новой форме“. И вот именно понимание этой неразрывности хорошего, существование добра и справедливости в различных их проявлениях и давало мне силы жить и устраиваться на новом, незнакомом месте.
Вспоминаю свою первую дружбу в школе с одной девчонкой. Эти недомолвки, взгляды украдкой, прогулки по городу и первый поцелуй, сухой и быстрый. Ведь я мог жить, как многие: жениться, осесть и быть примерным семьянином. Но неудовлетворенность собой, какая-то жажда узнать и испытать все на себе, — конечно, тут сказались и безотцовщина, и впечатления от множества прочитанных книг — толкнули меня из дома, и я поплыл от пристани к пристани, отбрасывая в пути шелуху наивных представлений.
Говоря о любви, я не хочу повторяться, так как о ней многие века толкуют на разных языках. Вечная тема, пока жив человек, пока он дышит и двигается, умирает и страдает, наделенный и обделенный этой большой тяжестью… От присутствия ее бывает ему тяжко, но, сбросив ее, он страдает от наступившей легкости.
Любой человек — это совершенство природы. Эдуардас Межелайтис в своих стихах воспевает именно это качество многогранности и великолепия созданного чуда. „…Продолжение птиц — самолеты; и развитие молний — ракеты. Это все придумано из круглой, словно шар земной, головы“. И как человек может быть неинтересным? Если ты в нем не видишь ничего хорошего — значит, сам обделен и скуден собой, пассивен к себе и безразличен. „Познай самого себя и тогда узнаешь других“, — говорили древние. Это изречение актуально и в наше время. В самовоспитании, самообразовании и заложена та пружина, которая дает толчок к действию, к борьбе за счастье.
Вот перед глазами стоит Галя, славная девчонка. Неказистая на вид, но душевная. Чувствует песню, способна на переживания. Как сейчас вижу снежинки на ее ресницах, раскрасневшееся лицо… Я жил тогда в отдаленном полярном поселке на берегу Карского моря. Помню долгий зимний вечер, когда мы пели и плясали под вой взбесившейся пурги; были стихи, было предложение соединить наши души и неопределенность ее ответа. Было мое отчаяние, побег на целые сутки в тундру и ночь на берегу реки. На всю жизнь запомнил ту ночь: перелет тысяч и тысяч гусей и уток. Тогда я пришел к выводу: без плохого не бывает хорошего. Чтобы поймать такую ночь, когда, казалось, не будет конца этому шуму крыльев, этой тяжелой, захватывающей работы живой массы с подбадривающим криком вожаков стаи, — можно пережить и еще большие несчастья, так как рядом с природой свое, личное кажется мелочным и ничтожным. Эта же песня, захватывающая своей искренностью, эта жизнь, настоящая жизнь, — лететь и лететь к своей цели, ощущая рядом с собой товарища.
Потом была Валя — „голубая кровь“, неожиданно возникшая в таежной глухой тайге. В цивилизованном городе она бы выглядела на своем месте, но в сильные морозы сибирской тайги, в тяжелых бытовых условиях только что начавшейся грандиозной стройки ей было нелегко. Мы нашли друг друга, и часть ее ноши перешла на мои плечи. Появилась теплая комната, обстановка… Ходили в гости, в кино, обнимались прямо на улице. Потом я уехал по вызову в Узбекистан, получил квартиру, ждал ее, но она не приехала.
Появилась Юля, уроженка Томской области, спокойная, деловая и хозяйственная. Муж ее бросил с ребенком и уехал. Воспитывалась в детдоме, играла на гармонии частушки. Этакая разбитная на вид женщина, но была преданной и честной. Никогда не ссорилась. Казалось бы, жизнь наладилась, но объявился муж, и я уступил ему дорогу.
Последняя — Анна. Хотя она была старше меня на три года, в моем представлении она осталась девчонкой по своей натуре. Въелась она в мою душу так крепко, что только спустя год, наполненный сплошными переживаниями и скитаниями, я немного успокоился. Постарел я на десять лет, но благодарю судьбу, что встретил Анну. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил, что оставил ее. Боялся, что все кончится трагедией, потому что чувствовал, что не могу противостоять ее пристрастию к „зеленому змию“, к бесшабашному и безрассудному поведению. Но какая сильная натура, которая даже в своей начавшейся агонии притягивает к себе!
Сейчас я весь в работе, хожу в кино, читальный зал, ищу хорошие стихи и перекладываю их на музыку для гитары. Часто натыкаешься на хорошие книги, и это вроде откровения, беседы с понимающим тебя товарищем. Совсем недавно я открыл для себя литовскую поэтессу Саломею Нерис и нахожу ее стихи самыми лучшими по внутреннему подтексту, заложенному в них. Мне кажется, надо всегда быть заполненным чем-нибудь — любимой работой, музыкой, хорошей книгой… Хлебом единым сыт не будешь. Но если придет любовь — зеленая улица ей, пускай я растворюсь в ней, так как нет ничего прекрасней этого священного чувства, этого одновременного удара двух сердец, бьющихся в налаженном и устроенном ритме.
До свидания.
Сначала письма
«…Родом я из Таганрога. До призыва работал фрезеровщиком на комбайновом заводе, откуда призвали служить в пограничные войска, о чем и мечтал! Теперь — младший сержант. Зовут меня Владимир.
Обращаюсь с огромнейшей просьбой — помочь мне в одном личном вопросе. В письме ведь всего не расскажешь. Ну, как могу. За месяц до своего призыва я совсем неожиданно, очень просто и случайно познакомился с кареглазой девчонкой. Много нужно писать, чтобы вы смогли понять, как я ее любил; как мы с первого вечера начали понимать друг друга с полуслова, видно, мы действительно должны были встретиться с нею! До моей отправки в армию оставалось все меньше дней, а мы все сильнее привыкали друг к другу, и становилось тяжеловато на душе, что придется расстаться. Однажды вечером мы говорили о жизни, а потом разговор продолжили клятвой друг другу, что мы всегда, всю жизнь будем вместе, что, как бы ни было трудно ей, она будет меня ждать и обязательно дождется. Я смотрел ей в глаза и верил, потому что не мог не поверить. На память я подарил ей пластинку с песней, где есть такие слова: „Другой бы улицей прошел, тебя б не встретил, не нашел“. Она обещала приехать ко мне на проводы, но не приехала. Конечно, я был очень расстроен, но у меня оставалась надежда, что она по-прежнему моя и только моя. Недели через полторы я написал ей письмо. И вдруг очень скоро получаю долгожданный, дорогой ответ. Письмо было очень добродушное, родное, приятное. В нем она писала, чтоб я не обижался, что между нами по-прежнему все хорошо. Я написал ей очень большое письмо, а затем начал писать почти каждый день и с нетерпением ждал ответа. Но писем от нее до сих пор нет. И что уж я ей только не писал, о чем не просил, какие только вопросы не задавал. Но в ответ — молчание. Как мне быть? Я думаю, в любом случае (может, и парень другой у нее, только я этому почему-то не верю), но все же хотя бы какое-то письмо можно ведь написать? Невольно возникают дурные мысли: иногда я думаю, что с ней случилось что-то серьезное. Мне становится все безразличным, иногда кажется, просто с ума схожу. Прошло столько времени, а я все прежний и не могу ее забыть. Напишите ей, объясните все. Что мне остается делать, о ком мечтать, кого любить, кому верить или просто зачем тогда жить?»
«…Мне недавно исполнилось 18. Эти годы, кажется, должны были бы быть самыми радостными, счастливыми — все-таки это лучшие годы юности, а они выдались такими тяжелыми! Прежде всего — страшная болезнь, расстройство мозгового кровообращения. До сих пор я с ужасом вспоминаю бессонные ночи, когда заснуть не в состоянии и не помогают никакие лекарства; ночи, наполненные жутким страхом и тоской, когда больную голову сжимает невидимый обруч, и я с ужасом слышу какой-то гул моторов, вой и треск, как в испорченном радиоприемнике. Наверно, я бы не выдержала, если бы не друг, который тогда был веселым, добрым и сильным. Здесь и вымытые за меня полы, и решенные задачи по алгебре, которую я совершенно не могла понять, здесь и ласковое слово, и букеты цветов, которые он мог добыть в нашем степном городишке в Казахстане, и его смешные и трогательные песенки. Он чудесно играл на гитаре, пел и писал музыку. И боль отступала, исчезали страх и тоска. Часто он сочинял для меня забавные песенки, которые трогали меня до глубины души, а сейчас я не могу повторять без слез такие строчки:
Наберу тебе в лесу
Спелой землянички.
Наберу и принесу
Милой Вероничке
Но самой большой помощью и поддержкой был его взгляд. В минуты, когда мне весь свет был не мил, когда я ненавидела людей, себя, свою болезнь, когда приходила в расстроенную голову страшная мысль: „А когда же смерть?“ — я встречала его взгляд, ласковый и твердый. И этот взгляд, полный любви, внушал мне веру и надежду.
Да, это был истинный друг. Друг, которому веришь, как себе. И даже больше, чем себе. Именно он поставил меня на ноги, не давая ни на минуту потерять веру в счастье.
Гибель его была нелепа и бессмысленна. Дорожная катастрофа. Он оставался жив, но ненадолго. Когда меня в первый раз пустили к нему, он был весь в бинтах, подпорках и каких-то проволоках. Это было жутко. Я бы упала тут же, если бы не встретила снова его взгляд — по-прежнему твердый и ласковый. Он был прежний — добрый и сильный. Больше всего он переживал то горе, которое досталось из-за него на долю его матери и мне. Он старался утешить нас, шутил и смеялся так, что иногда я даже забывала, в каком он ужасном состоянии. Над его койкой висела старая гитара, которую он любил за сильный, глубокий звук. Он настоял, чтобы ее разрешили принести в больницу и повесить над кроватью. Играть он не мог. Он просил меня сыграть что-нибудь, и я играла как могла. А он слушал и мечтал вслух о том, как он сам будет играть на ней новые песенки. Не довелось. Когда я пришла к ему в последний раз (я, конечно, не знала, что это последний), он был задумчив и грустен. А под конец сказал: „Знаешь, гитару возьми с собой. Пусть у тебя будет“. Тогда я не поняла потрясающего смысла этих слов, не поняла, что это прощальный дар. На другой день я узнала, что он умер. Умер под утро, когда занимался майский солнечный день. Это был страшный удар, а я сама еще недавно оправилась от болезни…
Приближались выпускные экзамены. Все было как в тумане: не помню даже, что я говорила, что писала на экзаменах. Потом мы переехали в Крым. Но больше я не выдержала: сказалось все — и огромное горе, и напряжение экзаменов, и трудности долгой и нелегкой дороги, и я жила только от „скорой“ до „скорой“. Потом я пыталась устроиться на работу, но не вышло: где с 18 лет берут, где по здоровью не подхожу. И со своей мечтой — а я мечтала поступить в университет на филологический факультет — мне придется расстаться. Но я готовлюсь, буду пробовать силы в художественное училище. Год прошел со дня его смерти, а кажется, что вечность. Вот гитара висит с красным бантом. А его нет. Совсем не укладывается в голове. Кажется, он сейчас постучит в дверь и войдет — прежний, веселый и сильный. Снимет гитару и запоет песенки, которые он не успел спеть…
Не знаю даже, почему вам, совсем незнакомым людям, я высказала все, что не высказывала никому.
«Пишу вам о своей неудавшейся супружеской жизни. У меня уже нет больше сил жить так, и я не знаю, как мне быть дальше, помогите, посоветуйте!
Я никогда не распространяюсь о своих личных делах, близкие считают, что брак наш удачный, наверное, потому не могу пойти на разрыв, не могу причинить боль своим родителям. Мне 28 лет; скоро 7 лет моей семейной жизни, нашей дочке 5 лет. Муж вполне приличный человек и положительный, по всеобщему мнению. У него высшее образование, жену он не бьет, не скандалит, спиртным особенно не злоупотребляет.
Но знал бы кто, насколько это равнодушный, инертный человек! Не знаю, с его начинать, и вряд ли у меня получится что-нибудь вразумительное. Столько хочется написать…
Когда я стала замечать в нем равнодушие, непонимание? Хотя бы вот: на четвертый день после свадьбы он до четырех утра играл со своим братом в карты, в „дурака“. Но попробуйте ему скажите, что он меня не любит! Случилось так, что через пять месяцев после свадьбы я заболела и пролежала в больнице восемь месяцев с плевритом. Он приходил ко мне почти каждый день, и я не могу не быть благодарной ему за это.
А потом я выписалась из больницы. Очень хотела ребенка, а он относился к этому равнодушно. Здоровье у меня не отменное, но у него даже ни разу не возникло желание в чем-то помочь мне. Уже перед появлением дочери я на четвереньках ползаю, мою пол, а он спокойно сидит, газету читает. Он говорит, что я злопамятная. Но можно ли забыть, что за десять дней до родов, когда мы были на свадьбе у его друга, я почувствовала себя неважно. Он проводил меня домой, а сам вернулся обратно, „догуливать“.
Или примерно в те же дни — ушел на банкет, сказав мне: „Если тебе нельзя, так и я должен около тебя сидеть?!“
Можно ли забыть, что из роддома привез нас с дочкой в прокуренную, наспех убранную квартиру. Оказывается, всю ночь он „праздновал“ наше возвращение, а мне сразу пришлось приниматься за стирку и уборку. Казалось бы, он предупредителен, заботлив по отношению к другим. Он бегает, предупреждает чужих жен, что их муж задержится, даже если его никто не просит об этом, и в то же время спокойно может пройти мимо дома с работы, просидеть с товарищем за душевной беседой до двух часов ночи, не сообразив, что меня нужно предупредить об этом. Или выйдет проводить товарища, сказав, что минуть через пятнадцать вернется, но придет за полночь.
Может быть, вы думаете, что слишком строго с него спрашиваю? Нет, я редко регламентирую его время и то заранее знаю, что он придет тогда, когда ему захочется.
По дому у него обязанностей никаких. Он говорит, что, мол, все понимает, только не догадывается помочь, и нужно, чтобы я напоминала ему сама, просила, когда необходимо: „Коля, сделай, пожалуйста“. „Завтра“, „В выходной“, — отвечает, и на этом кончается его помощь.
Ну, вот еще случай. Сломались в серванте такие маленькие пластмассовые штучки, на которых держится полка. „Коля, — прошу, — сделай, пожалуйста“. „Сделал“: поставил под полкой карманный фонарь. Понадобился ему фонарь, забыл он, куда его определил. „Дочка, принеси мне фонарь“. Дочка вытаскивает фонарь, посуда летит на пол, но бог с ней, с посудой. Слава богу, дочку не ушибло при этом. А случилось это через месяц после того, как сломалась полка.
Вам, возможно, все мелочью кажется. Но сколько таких мелочей! Стыдно писать о том, что кажется само собой разумеющимся. Например, купание, смена белья, стрижка. Ему обязательно несколько раз нужно напомнить, чтобы он сходил постригся, помылся, надел чистую рубашку. Кажется, что он просто мертвый человек. По родительскому дому никогда не скучает; ответить родителям на письмо, поздравить их с праздником — не догадается, опять я.
Может, я сама виновата во всем, но уже не могу ничего сделать. Все мои объяснения бесполезны. Он говорит, что все понимает, что он сопьется, если меня не будет, и в то же время все остается по-прежнему.
Не знаю, смогла ли вам объяснить, что хотела. Я не могу написать своего имени: просто стыдно расписываться в своем бессилии, в неумении наладить собственную жизнь.
Я очень хочу, чтобы вы ответили мне. Возможно, все дело во мне? Но нет у меня никакого выхода. Может, хоть напечатанное слово как-то встряхнет его, заставит иначе взглянуть на нашу жизнь. Я не хочу иметь в своем доме равнодушного квартиранта, мне нужен муж, на которого можно опереться. Как мне быть?!
«…Я работаю на кирпичном заводе. Работа чисто физическая, и удовлетворение получаешь только от чрезмерной усталости во всем теле, когда не хочется двигаться, а лишь лежишь, ощущая свое тело, такое большое и тяжелое в этот момент.
Я люблю жизнь во всех ее проявлениях и часто думаю о ней. Любовь — одно из живых и ярких проявлений жизни. Любить неистово, до самозабвения могут только люди с богатым воображением, так как они способны вырвать из простой, обыденной жизни яркие, неповторимые краски. За любовь надо бороться, надо ее создавать, иногда даже лепить из малых кусочков. Это тоже творчество, это мужество: не отступать перед возникшими препятствиями. Как нет одинаковых произведений искусства, так нет и какого-то эталона хорошей и чистой любви.
Чтобы хоть что-то понять в жизни, я бросился в крайности: убегал в лес на целый месяц, шел пешком в мороз и слякоть, спал где придется, жил в палящих зноем песках, переменил много мест работы и профессий. И что же я вынес из всего этого? А то, что после дождя обязательно выглянет солнце, и если ты сегодня мерзнешь — завтра будешь греться до одури, повторяя про себя: „Бери тепло, пока есть возможность, и радуйся ему, ибо ничего нет в мире постоянного, и то, что к тебе так нечаянно нагрянуло, обязательно уйдет, чтобы вернуться в другой, новой форме“. И вот именно понимание этой неразрывности хорошего, существование добра и справедливости в различных их проявлениях и давало мне силы жить и устраиваться на новом, незнакомом месте.
Вспоминаю свою первую дружбу в школе с одной девчонкой. Эти недомолвки, взгляды украдкой, прогулки по городу и первый поцелуй, сухой и быстрый. Ведь я мог жить, как многие: жениться, осесть и быть примерным семьянином. Но неудовлетворенность собой, какая-то жажда узнать и испытать все на себе, — конечно, тут сказались и безотцовщина, и впечатления от множества прочитанных книг — толкнули меня из дома, и я поплыл от пристани к пристани, отбрасывая в пути шелуху наивных представлений.
Говоря о любви, я не хочу повторяться, так как о ней многие века толкуют на разных языках. Вечная тема, пока жив человек, пока он дышит и двигается, умирает и страдает, наделенный и обделенный этой большой тяжестью… От присутствия ее бывает ему тяжко, но, сбросив ее, он страдает от наступившей легкости.
Любой человек — это совершенство природы. Эдуардас Межелайтис в своих стихах воспевает именно это качество многогранности и великолепия созданного чуда. „…Продолжение птиц — самолеты; и развитие молний — ракеты. Это все придумано из круглой, словно шар земной, головы“. И как человек может быть неинтересным? Если ты в нем не видишь ничего хорошего — значит, сам обделен и скуден собой, пассивен к себе и безразличен. „Познай самого себя и тогда узнаешь других“, — говорили древние. Это изречение актуально и в наше время. В самовоспитании, самообразовании и заложена та пружина, которая дает толчок к действию, к борьбе за счастье.
Вот перед глазами стоит Галя, славная девчонка. Неказистая на вид, но душевная. Чувствует песню, способна на переживания. Как сейчас вижу снежинки на ее ресницах, раскрасневшееся лицо… Я жил тогда в отдаленном полярном поселке на берегу Карского моря. Помню долгий зимний вечер, когда мы пели и плясали под вой взбесившейся пурги; были стихи, было предложение соединить наши души и неопределенность ее ответа. Было мое отчаяние, побег на целые сутки в тундру и ночь на берегу реки. На всю жизнь запомнил ту ночь: перелет тысяч и тысяч гусей и уток. Тогда я пришел к выводу: без плохого не бывает хорошего. Чтобы поймать такую ночь, когда, казалось, не будет конца этому шуму крыльев, этой тяжелой, захватывающей работы живой массы с подбадривающим криком вожаков стаи, — можно пережить и еще большие несчастья, так как рядом с природой свое, личное кажется мелочным и ничтожным. Эта же песня, захватывающая своей искренностью, эта жизнь, настоящая жизнь, — лететь и лететь к своей цели, ощущая рядом с собой товарища.
Потом была Валя — „голубая кровь“, неожиданно возникшая в таежной глухой тайге. В цивилизованном городе она бы выглядела на своем месте, но в сильные морозы сибирской тайги, в тяжелых бытовых условиях только что начавшейся грандиозной стройки ей было нелегко. Мы нашли друг друга, и часть ее ноши перешла на мои плечи. Появилась теплая комната, обстановка… Ходили в гости, в кино, обнимались прямо на улице. Потом я уехал по вызову в Узбекистан, получил квартиру, ждал ее, но она не приехала.
Появилась Юля, уроженка Томской области, спокойная, деловая и хозяйственная. Муж ее бросил с ребенком и уехал. Воспитывалась в детдоме, играла на гармонии частушки. Этакая разбитная на вид женщина, но была преданной и честной. Никогда не ссорилась. Казалось бы, жизнь наладилась, но объявился муж, и я уступил ему дорогу.
Последняя — Анна. Хотя она была старше меня на три года, в моем представлении она осталась девчонкой по своей натуре. Въелась она в мою душу так крепко, что только спустя год, наполненный сплошными переживаниями и скитаниями, я немного успокоился. Постарел я на десять лет, но благодарю судьбу, что встретил Анну. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил, что оставил ее. Боялся, что все кончится трагедией, потому что чувствовал, что не могу противостоять ее пристрастию к „зеленому змию“, к бесшабашному и безрассудному поведению. Но какая сильная натура, которая даже в своей начавшейся агонии притягивает к себе!
Сейчас я весь в работе, хожу в кино, читальный зал, ищу хорошие стихи и перекладываю их на музыку для гитары. Часто натыкаешься на хорошие книги, и это вроде откровения, беседы с понимающим тебя товарищем. Совсем недавно я открыл для себя литовскую поэтессу Саломею Нерис и нахожу ее стихи самыми лучшими по внутреннему подтексту, заложенному в них. Мне кажется, надо всегда быть заполненным чем-нибудь — любимой работой, музыкой, хорошей книгой… Хлебом единым сыт не будешь. Но если придет любовь — зеленая улица ей, пускай я растворюсь в ней, так как нет ничего прекрасней этого священного чувства, этого одновременного удара двух сердец, бьющихся в налаженном и устроенном ритме.
До свидания.
Одиннадцатое плавание Колумба
Письмо о любви чаще всего вызывает у писателя-публициста чувство растерянности.
Публицистика — самая практическая часть литературы, своего рода отряд немедленного действия, скорая помощь, готовая сразу же отозваться на тревожный сигнал.
Человеку плохо?
Значит, надо помочь!
Пожалуй, в большинстве случаев удается: ведь публицист неплохо вооружен.
К вам несправедлив начальник? Ну что ж — законы писаны и для него. К тому же над начальником тоже есть начальство. Так что в подобном конфликте главное — быть правым.
Вас измотала квартирная склока? Разбираться в ней нужно и тягостно, но и тут можно найти концы. И тут есть правила, на которые можно опереться. Есть общественное мнение. Есть, наконец, простая человеческая совесть: не часто, но все же удается ее разбудить, и тогда она поднимается с колен, брезгливо отбрасывает копеечные счеты, и в ее светлом пламени сгорают дотла еще не посланные анонимки.
Во многих случаях можно поддержать человека.
Но вот просит помощи младший сержант Владимир, который за месяц до призыва «совсем неожиданно, очень просто и случайно познакомился с кареглазой девчонкой». Вот рассказывает он: «Однажды вечером мы говорили о жизни, а потом разговор продолжили клятвой друг другу, что мы всегда, всю жизнь будем вместе, что, как бы ни было ей трудно, она будет меня ждать и обязательно дождется. Я смотрел ей в глаза и верил, потому что не мог не поверить». Вот жалуется он: «Я написал ей очень большое письмо, а затем начал писать почти каждый день и с нетерпением ждал ответа. Но писем от нее нет до сих пор». Вот мучается: «Что мне остается делать, о ком мечтать, кого любить, кому верить или просто зачем тогда жить?» Вот просит: «Напишите ей, объясните все».
Да, плохо человеку.
Но чем я могу помочь вчерашнему фрезеровщику, младшему сержанту Володе?
Ну, допустим, напишу его «кареглазой девчонке». Допустим, объясню, какой он хороший, серьезный парень. Дам понять, что тяжелую ношу солдата он тащит сейчас не только за себя, но отчасти и за нее. Намекну, что хоть жизнь перед ней и длинная, но парень лучше Володи может ведь и не встретиться. Постараюсь передать, как ему сейчас плохо и больно.
А она прочтет все это, со всем согласится полностью — и ответит коротенькой фразой:
— Но я его не люблю.
И — конец. И — ничего не стоит вся моя логика, вся Володина правота. Перед детской, ничего не объясняющей фразой бессилен и младший сержант, и старший лейтенант, и даже генерал.
Все мы люди, все стремимся к справедливости. Но как много несправедливости в любви!
Уж как выделялась среди бедных провинциальных барышень глубиной и искренностью Татьяна Ларина! А Онегин ограничился тем, что прочел ей снисходительную и потому особенно обидную нотацию. А пылкий Ленский вообще ее не замечал — зато души не чаял в глупенькой Ольге.
А Джемма из тургеневских «Вешних вод»? Ведь была не просто красива — прекрасна. А как любила! Так что же увело героя повести в добровольные рабы к хищной и эгоистичной светской бабе?
Нет, Володя, бесполезно писать твоей кареглазой красавице. Если писать, так тебе…
Да, ушла девочка — больно! Но, видно, нитка, натянутая между вами, была слабая — оборвалась бы не сейчас, так позже. А девочка была бы уже женой, матерью твоего ребенка…
Тебе кажется, что кареглазая обманула. Но ведь по-своему она, пожалуй, оказалась честна. Конечно, плохо, что клялась в вечной любви. Однако и ее надо понять. Южный город, летняя ночь, а любовные клятвы так красивы, когда их слушаешь или произносишь сама. Кажется, еще чуть-чуть — все вдруг заговорят стихами, как в цветном фильме «Романс о влюбленных»…
…Так что, Володя, давай не придирайся к словам, даже если они так торжественны. И — спасибо девушкам, обманывающим в первый же месяц!
А тебе пожелаю найти подругу, в которой ты сумеешь разглядеть что-нибудь посущественнее, чем цвет глаз.
Четверо написали о любви, все по-разному.
Кто же из них счастливее?
Ответ звучит почти кощунственно, не сразу решаюсь его записать, но другого не вижу.
Девушка, у которой погиб друг.
Ее беда громадна, непоправима, не сравнима с прочими. Ушел человек, самый близкий, который ни по каким законам не мог, не должен был уйти.
Впрочем, он и не ушел. Хорошие люди, даже умирая, не бросают близких. Вот и этот — остался.
Остался воспоминаниями о вымытых полах и о цветах, бог знает как добытых в степном Казахстане. Остался смешной и такой человечной песенкой, придуманной специально для больной девочки:
Наберу тебе в лесу
Спелой землянички.
Наберу и принесу
Милой Вероничке.
Остался старой гитарой, подаренной в последний его день. Впрочем, «подарок» — слишком официальное, холодное слово. «Знаешь, гитару возьми с собой. Пусть у тебя будет». Вот и все.
Говорят, утопающий хватается за соломинку. Для умирающего и соломинки нет. Его единственный шанс хоть как-то уцепиться за жизнь — наша с вами память.
Вероника оказалась человеком надежным: погибший друг в ее памяти как живой.
Теперь, возможно, он будет жить в памяти многих читающих эту книжку. Он был маленькой частью человечества, но очень необходимой, потому что был добр — всякая утечка доброты болезненно воспринимается живущими на земле.
«Не знаю даже, почему вам я высказала все, чего не высказала никому», — пишет Вероника. Может, для того и высказала, чтобы мир после гибели ее друга не стал равнодушней и жестче? Или просто захотелось поделиться доставшимся ей богатством — дружбой веселого, доброго, сильного человека?
Вероника еще очень молода. И в то же время, судя по письму — вполне зрелый характер. Видимо, не случайно. Человеческая личность вырастает не на услышанном, а на пережитом. Веронику же судьба воспитала по-крупному: большая боль, большая радость, большое горе.
Никому не пожелаю такую школу. Но уж если выпала…
Человек, прошедший ее, вряд ли когда-нибудь станет трусливым и мелким.
А что хорошие люди не бросают близких и после смерти — это я сказал не для броского словца. Это действительно так.
Погибший друг Вероники защищает ее сейчас и будет защищать долго от всякой дешевки в человеческих отношениях, от хвастунов и вралей, от капризов чужого и собственного самолюбия, от расчетливости и покорности случаю.
Каждый человек, встреченный в будущем Вероникой, и она сама, прежде всего, она сама — должны будут постоянно выдерживать сравнение с погибшим, с его цветами и полями, с его песенкой для одного слушателя, с его мужеством перед лицом смерти и — что, наверное, еще трудней — добротой перед лицом смерти…
Вообще первая встреча с любовью значит в нашей дальнейшей жизни исключительно много.
Люди расчетливые и осторожные стараются входить в море постепенно, по шажку, не рискуя попасть под волну. Такие вступают во взрослую жизнь грамотными, но бездарными. Никакие потрясения им не грозят. В том числе и любовь — она ведь тоже потрясение.
А человек, хлебнувший хоть глоток настоящего счастья — во что бы это ни обошлось, — всю жизнь будет рваться только к нему, ни на что другое не соглашаясь.
Помню гордые слова уже немолодой женщины: «Я всегда находила мед среди патоки, потому что от первого поцелуя на моих губах — вкус меда…»
Мы боимся ранней любви, безрассудной любви, безответственной любви, а бояться надо отсутствия любви…
Типичная житейская история…
«Пишу вам о своей неудавшейся супружеской жизни. У меня уже больше нет сил жить так… Мне двадцать восемь лет, скоро семь лет моей семейной жизни, нашей дочке пять лет. Муж вполне приличный человек и положительный, по всеобщему мнению. У него высшее образование, жену он не бьет, не скандалист, спиртным особенно не злоупотребляет.
Но знал бы кто, насколько это равнодушный, инертный человек!»
Доказательства:
«…на четвертый день после свадьбы он до четырех играл со своим братом в карты, в „дурака“».
«Очень хотела ребенка, а он относился к этому равнодушно».
«…ни разу не возникло желание в чем-то помочь мне».
«…можно ли забыть, что за десять дней до родов, когда мы были на свадьбе у его друга, я почувствовала себя неважно. Он проводил меня домой, а сам вернулся обратно, „догуливать“», «…выйдет проводить товарища, сказав, что минут через пятнадцать вернется, а придет за полночь».
Объективная деталь: «Но попробуйте ему скажите, что он меня не любит! Случилось так, что через пять месяцев после свадьбы я заболела и пролежала в больнице восемь месяцев с плевритом. Он приходил ко мне почти каждый день, и я не могу не быть благодарной ему за это».
Вывод:
«Я не хочу иметь в своем доме равнодушного квартиранта, мне нужен муж, на которого можно опереться».
Надежда:
«Может, хоть напечатанное слово как-то встряхнет его, заставит иначе взглянуть на нашу жизнь».
Не сразу понимаешь, о чем это письмо.
Стоп! Да ведь оно тоже о любви! Увы, она проходит и такие стадии. Перед возрождением? Перед гибелью?
Типовая фраза из сусального очерка: «Их любовь прошла все испытания, и в конце концов они поженились».
А ведь слишком часто самым тяжелым испытанием для любви оказывается именно семья! Кажется, у женщины, приславшей столь горькое письмо, как раз такой случай…
Письмо под псевдонимом. Просто Л. из Приморского края. По такому адресу ни женщину, ни ее мужа не найти. И знаю я о них только то, что написано в письме, искреннем, но, конечно же, пристрастном: ведь изображаемую историю Л. не наблюдала со стороны, а участвовала в ней семью годами жизни!
К счастью, человеческое письмо — вещь очень емкая. Оно рассказывает об авторе порой куда больше, чем сам он знает о себе…
Л. пишет о своем муже подробно и аргументированно. Давайте примем на веру все, сказанное ею: ну, в самом деле, зачем ей выдумывать? Но не будем повторять ее жестокие и, вероятно, во многом справедливые слова в адрес мужа — она сказала достаточно, а в одном процессе два прокурора ни к чему. Лучше выступим адвокатами: посмотрим, нет ли у ее мужа смягчающих обстоятельств.
Мне кажется, есть. По крайней мере, одно: ему попалась тяжелая, эгоцентричная жена.
Эгоцентрик — человек, отсчитывающий мир от себя. Он голоден — все немедленно за стол! Он сыт — с обедом можно подождать. Он доволен — значит, мир разумен и справедлив. Ему плохо — значит, жизнь плоха, и все вокруг перед ним виноваты.
И это не из жестокости или вредности. Просто первая и самая сильная мысль эгоцентрика о себе. Словом, эгоист, не сознающий, что он эгоист…
Я очень не люблю писать плохое о живых, реально существующих людях — ведь резкое слово, произнесенное публично, причиняет тройную боль. Но человек, пославший искреннее письмо, вправе рассчитывать на искренний ответ. К тому ж Л. — псевдоним, и разговор у нас с ней не только не публичный, но даже не с глазу на глаз: она меня видит, а я ее нет. Поэтому пусть уж простит за неприглаженность формулировок…
Почему я называю Л. эгоцентристкой? Да потому, что об этом говорит само построение ее письма. Смотрите, как однотипна логика ее обвинений:
«У меня нет больше сил…» А у него есть? Ему каково? Об этом в довольно длинном письме — ни слова. Просто не думала.
«Очень хотела ребенка, а он относился к этому равнодушно». Верим — хотела. Но он-то, наверное, тоже чего-то хотел! Опять — ни слова. Не думала.
Так написано все письмо. Можно подумать, в этой семье лишь один обладает монопольным правом хотеть, чувствовать, стремиться, требовать. Другой оценивается узко: насколько хорошо и своевременно он эти хотения и требования выполнял.
И, как апофеоз:
«Я не хочу иметь в своем доме…»
Так и пишет — не «в нашем доме», а «в своем». Видимо, имеет основания так считать.
Стоит ли после этого удивляться, что муж, уйдя на пятнадцать минут, приходит за полночь? В не свой дом возвращаться никто не торопится…
Тщетно искал я в письме хоть намек: сама-то Л. любит мужа? Любила хоть когда-нибудь?
«Мне нужен муж…»
Да, ей нужен муж. Но ему-то, наверно, нужна жена! Он ведь тоже искал чего-то в браке — не только возможность удовлетворять требования живущей рядом женщины…
Что делать: любовь — это два человека, два характера, два внутренних мира. Семья одна — но человека-то все равно два!
Увы, слишком часто мы с этим не считаемся. Достаточно терпимые в общении с соседями и сослуживцами, в семье становимся агрессивными и непримиримыми. Ну, представьте на минуту, что это не муж, а сосед нашей корреспондентки обожает подкидного «дурака». Конечно, не лучшее хобби, но пусть его играет! Пошли ему судьба козырного туза и полный отбой королей! Но в подкидного играет муж, и это решительно меняет дело. Ведь Л. семь лет помнит, как он однажды играл с братом. Вдумайтесь — семь лет!
А теперь попробуем понять позицию мужа. Подкидной — мелочь, чушь. Еще какая чушь! Но тем обиднее. Не жена, а домашний деспот. К тому же уступи — и окажешься подкаблучником в глазах родного брата…
В результате «дурак» оказывается пробой сил, поднимается на принципиальную высоту. Отступать нельзя! «Дурак» становится как бы знаменем, гордым символом освобождения. Уходя к соседям играть в подкидного, муж значителен и трагичен, как Галилей перед инквизицией. А все-таки она вертится!
Да, в такой обстановке — не до любви. Вслушайтесь в интонацию Л. — даже фраза о том, что муж ее любит, звучит раздраженно и идет как бы в развитие скандала: «Но попробуйте ему скажите, что он меня не любит!»
Любовь — маленькое, но сложно устроенное государство. Тут возможны всякие формы отношений. И демократия, и анархия, и просвещенный абсолютизм, и даже, к сожалению, деспотия. Но — при одном условии: если форма эта принята добровольно. Нет ничего печальней и безнадежней, чем долгая, изматывающая борьба за власть.
Видимо, «в самом деле» Л. одержала победу. Ну и что — счастлива она? Тут как в знаменитой книжке Хемингуэя: победитель не получает ничего…
Многих из нас сбивает с толку первый, «медовый» период знакомства. Потом начинаются разочарования:
«Ведь когда ухаживал…»
«Раньше-то все понимала…»
Вот ведь какие лицемеры!
Но жалобы неправомерны — никто не притворялся и не врал.
В начальную, самую праздничную пору любви каждый из нас с удовольствием подчиняется капризам любимого существа, искренне и вдохновенно играет в раба. Счет обидам еще не начат, вопрос «Кто кого?» пока не стоит. Мы уступаем друг другу радостно, как уступаем ребенку в беге наперегонки.
Но ссора, другая — и кончился праздник. А в будни уже не до игры.
И вот каждый обиженно и скандально требует то, что ему недодано…
А ведь любовь — это когда я забочусь о тебе, а ты обо мне. Любовь — не для эгоцентриков…
Помню, еще в школе, в пионерском лагере, мы ходили в поход. Ночь выпала холодная, а у нас было по одеялу на двоих. Оказалось — не так уж страшно: проверь, укрыт ли сосед, укройся сам и спи в свое удовольствие.
Но двое мальчишек встали утром измученные и продрогшие. Оба оказались эгоцентриками: каждый и во сне тянул одеяло на себя…
Ленеслав из Архангельска — человек с явной литературной одаренностью. Его письмо — просто гимн любви: «…если придет любовь — зеленая улица ей, пускай я растворюсь в ней, так как нет ничего прекрасней этого священного чувства, этого одновременного удара двух сердец, бьющихся в налаженном и устроенном ритме».
Стиль письма, рваный график жизни, крайности биографии рисуют образ веселого и щедрого язычника, живущего открытыми, сильными страстями. Каждую из своих женщин он вспоминает хорошо, а это само по себе вызывает уважение: тоскливей всего, когда на развалинах любви начинается яростная дележка кастрюль или обид.
Но лично мне в письме Ленеслава чего-то не хватает. Может, эпилога каждой истории, коротенькой строчки: а что с этой женщиной сейчас?
От Гали убежал в тундру, на берег реки. Все. Конец воспоминанию.
Валю, «голубую кровь», ждал, но она не приехала.
Юлю уступил мужу.
Анну оставил, не выдержав ее «пристрастия к зеленому змию», «начавшейся агонии»…
Я не моралист, я писатель, и прекрасно знаю, что жизнь складывается по-всякому. Только ханжи уверяют, что ее нетрудно выстроить по заранее утвержденным образцам. Не зря мудрый народ куда чаще поет о разлуке и любовной беде, чем о супружеском благополучии.
Но в том-то и глубина любви, что ее не обрывает разлука — даже постоянная, без всякой надежды на встречу. Любовь надолго переживает так называемый «роман», а порой живет и без него.
Кем была для Петрарки Лаура? Даже руки ее ни разу не коснулся.
Любовь — это не «Будь счастлив со мной». Это — просто «Будь счастлив». Без всяких дополнительных условий. Как в, может быть, лучших строчках Пушкина:
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Пожалуй, не будет большой натяжкой сказать, что любовь, ко всему прочему, еще и добровольно взятая на себя ответственность за судьбу другого.
Когда жены декабристов через всю Россию ехали в Сибирь к мужьям, у некоторых из них период романтической страсти уже кончился. Но ответственность за судьбу любимого человека осталась…
Что теперь с вашими женщинами, Ленеслав? Радуются? Страдают? Нуждаются в помощи? Почему в вашем письме об этом — ни строки?
Ответственность делает нашу жизнь тяжелей, но и богаче. Без нее наша «память сердца» становится не домом, где живут любимые, а шкафом, где выставлена коллекция собственных ощущений…
Откровенно говоря, меня лично к автору письма располагают не его декларации о необходимости самопознания, не красочное описание лёта гусей, не цитата из Межелайтиса, а простая человеческая фраза о короткой жизни с безрассудной, бесшабашной женщиной:
«Постарел я на десять лет…»
Показал эти письма молоденькой чертежнице и попросил высказаться. Мнение, ощущение — что хочет. Без всяких наводящих вопросов. Как говорят люди интеллигентные — «от фонаря».
Девушка прочла, минут пять молчала, а затем высказала мысль, для меня предельно неожиданную, а для ее восемнадцати лет — прямо фантастическую. Глядя поверх моей головы, она задумчиво и откровенно произнесла:
— По-моему, им всем надо погрузиться в быт и любить друг друга.
Я опешил. То есть как — в быт? Зачем — в быт? Ведь известно, что любовь и быт — непримиримые враги, что именно об убийственный быт разбиваются одна за одной любовные лодки…
Я уже готов был обрушить на голову собеседницы все свои недоумения, но вдруг вспомнил, что во взглядах на любовь моя студентка не одинока — у нее есть, по крайней мере, один союзник, причем достаточно серьезный.
А именно — Лев Николаевич Толстой.
В самом деле, вспомните — в какой глубокий, непричесанный быт погрузил писатель любимейшую свою героиню Наташу Ростову. Уж ей ли он не желал счастья! Желал и настаивал в эпилоге романа, что Наташа счастлива, и не вне быта, не вопреки быту — именно в быту.
А чтобы мысль его нельзя было облегчить и пригладить, писатель, жестокий в поисках правды, выбрал самые беспощадные, самые натуралистические детали:
«Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше».
Вот какой быт — до пятен на пеленках!
Классики тоже не боги. Соглашаться с любым их утверждением не обязательно. Но задуматься всегда стоит.
Разве не говорим мы сами, что любовь проверяется в испытаниях? Не клянемся делить с любимым человеком все трудности? Не стараемся взять на себя большую часть его ноши?
А есть ли испытание сложнее, трудность суровее, ноша тяжелее, чем быт?
Так, может, в этом и заключается истинная проверка любви — не просто пройти рядом сквозь быт, но и сделать его тягости радостями?
Счастлив тот, кому хоть раз в жизни довелось услышать:
«Ненавижу мыть полы, но в твоей комнате…»
Или:
«Не люблю пилить дрова, но для твоей печи…»
Дрова обычные, и полы обычные. Только тряпка в руках — словно алый парус любви…
Не верьте сказке про Золушку — ее туфелька была обыкновенной, кожаной. Просто держал ее в руках влюбленный принц.
А все наши любимые ходят в хрустальных башмачках…
Слово, взгляд, прикосновение, память — все это прекрасно, без этого нет любви. Но разве не из быта соткана ее плоть, ее костяк и мышцы?
Вероятно, любовь, ограниченная бытом, бедна. Но любовь, боящаяся быта, ненадежна. И кто знает, какая картина больше достойна стать ее символом: она и он, обнявшиеся на набережной в лунную ночь, — или двое, неторопливо моющие посуду после позднего ужина? Женщина у кухонной раковины, мужчина рядом, с посудным полотенцем в руках.
…Ненавижу мыть посуду! Но для тебя…
Монтажник со стажем в один год спрашивает: «Ну а все-таки, что же это такое — любовь? Есть у нее какие-нибудь законы? Или, как поется в довольно глупой арии, „ее нельзя никак поймать“»?
Человеку девятнадцать, а его на теорию потянуло…
Впрочем, по-своему, пожалуй, прав: еще год или месяц — и все на свете теории будут для него бесполезны.
А парень, видимо, серьезный: ведь вон как походя щелкнул по носу за отсутствие интеллектуальности не кого-нибудь, а саму прославленную Кармен!
Ну, да ладно, бог с ним — у нас разговор не о споре…
А в самом деле, что же она такое — любовь?
Вечная «Терра инкогнита», земля неизвестная, где каждый новый житель планеты, хочет он того или не хочет, все равно первооткрыватель, поневоле Колумб?
Может, искусство, где все — по вдохновению?
Или все же наука, у которой свои законы и правила, своя система исследований и методика побед?
Пожалуй, и то, и другое, и третье.
Новичок, например, всегда Колумб. Откуда ему знать, что за горизонтом? Материк или мель, почет или кандалы, всемирная слава или смерть в нищете? Будущее для новичка закрыто. Увы — редко, почти случайно натыкается он на свой Сан-Сальвадор.
Старая поговорка: «Первая любовь всегда несчастна».
Современные экономисты в подобных случаях спокойно констатируют: «Плата за некомпетентность».
А дурак — тот Колумб до гроба. Безрассудный, слепой, смешной мореплаватель. Его десятый корабль идет ко дну, а он принимается строить одиннадцатый.
Ну не дурак ли?..
А вдохновение — оно и в любви великая вещь. Потому что человеческие отношения тоже подвластны творчеству. Ведь как часто беззаветная любовь становится взаимной! Повезло человеку? Ну уж нет. Сам, своими руками, слезами, терпеньем, самоотверженностью сотворил то, что хотел. Вот уж кого стоит уважать! Ведь это потрудней, чем дом построить.
«Алые паруса» — на мой взгляд, не лучшая вещь Грина. Но символ, заключенный в романтической повести, жизненно точен. Ведь не было этой любви. Но — стала. Выдумана, выношена, выждана и, главное, — понятна. Алые паруса на реях — просто знак понимания.
Молодцы эти двое — Ассоль и Грей!
Правда, у творческого вдохновения свои крайности. Большой артист и знаток человеческих характеров Вертинский пел и такое:
Мне не нужно женщину,
Мне нужна лишь тема,
Чтобы в сердце вспыхнувшем
Зазвенел напев.
Я могу из падали
Создавать поэмы,
Я привык из горничных
Делать королев.
Хотя, может, это и не крайность? Может, просто завидная творческая способность любое человеческое существо поворачивать к себе лучшей стороной, действительно достойной любви? В конце концов, разве не этим занимается русская литература вот уже полтора века — с тех пор, как Пушкин разглядел в забитом, униженном станционном смотрителе ранимую и гордую человеческую душу?..
Наверное, романтики обидятся, но любовь, увы, может восприниматься и как наука. Не только «наука страсти нежной, которую воспел Назон», но и нечто попроще, нечто сугубо житейское, на уровне начальной арифметики.
Грустно, но факт. Изучив несложные приемы и методы, вполне можно привлечь внимание, вызвать страсть, ревность, можно дать, отнять и вновь дать надежду. Порой удается довольно долго держать в руках простодушную жертву, ловко управляя ее душевными порывами.
Эйнштейны тут не нужны, счет идет в пределах десятка. Как сесть, как встать, как не ответить на письмо, как одернуть юбку, как вовремя улыбнуться другому или обнять другую…
Человек, досконально освоивший эту кибернетику танцплощадок и посиделок, редко остается нелюбимым: в кого-нибудь да попадает шрапнельный заряд по приемчику собранного обаяния.
Нелюбимым не остается — зато живет нелюбящим. Еще неизвестно, что страшней. Паршивая штука — всю жизнь держать в наморднике собственную душу.
Но и это еще не все. Человеку, оказывается, мало быть просто любящим и любимым. Ему позарез необходимо быть понятым!
Ну скажите, что не хватало пушкинскому самозванцу? Чуть-чуть терпения — и получил бы сразу и корону, и Марину. Но что власть над страной и красавицей! Отрепьеву, умному, хитрому, азартному и не трусу, хотелось кое-чего посущественней: чтобы женщина поняла. Во имя этого — риск всем достигнутым. Во имя этого великая сцена у фонтана.
Говорят, Наполеон в молодости так страдал от женского непонимания, что потом всю жизнь мстил слабому полу по-мальчишески зло и изощренно. Даже жениться вместо себя послал подчиненного с доверенностью, маршала Бертье…
Так что же такое любовь?
Наука?
Искусство?
Колумбова тропа на воде?
Дело не в формулировках. Дело в жизненных дорогах, которые каждый выбирает для себя.
Какой путь безопасней — это, наверное, можно высчитать. Ну а кто проживет ярче и богаче…
Говорят, первая любовь всегда несчастна. Вы согласны выбросить ее из головы во имя пятой или седьмой, вполне благополучной?
Загадочное племя неформалов
Проблема контакта
Человечество, по сути, глубоко провинциально: мы привыкли отсчитывать мир от своего Урюпинска или Крыжополя. Сейчас вот грезим инопланетянами, ждем гостей из далеких миров, очень серьезно обсуждаем проблему контакта — верней, Контакта с заглавной буквы. Научная фантастика идет просто косяком. И везде, хоть в книге, хоть в кино, проблема решается однотипно: вылезло из огромной тарелки симпатичное чудовище в скафандре, задало случившемуся поблизости почтальону дяде Васе вопрос на непонятном наречии, дядя Вася возразил по-нашенски, а затем в ранце инопланетянина что-то хрустнуло, пискнуло, хрюкнуло (компьютер заработал!), и гость тоже заговорил по-нашенски, да еще с приятным крыжопольским акцентом. И правильно: хочет Контакта — пусть выражается понятно. То есть как мы.
В общем-то, проблема встречи делегации в скафандрах меня волнует во вторую очередь. А в первую тревожит контакт — Контакт! — иной…
Если судить по периодической печати — а она довольно точно улавливает потребность читателя, — наиболее популярный круг тем связан нынче с молодежью. Статьи о металлистах и люберах, юных наркоманах и рокерах просто из рук рвут, а валютные проститутки занимают на страницах прессы место не менее почетное, чем в более спокойные времена передовые доярки. Молодежной модой телевидение приправляет скучноватые передачи, как жесткое мясо шашлычным соусом. Молодежный жаргон проникает в быт интеллектуалов: вечерами серьезные социологи спешат на тусовку, чтобы там за чашкой чая обсудить тусовки молодежи. Неологизм «неформал» прочно вошел в устную речь и быстро внедряется в письменную. Да и в моей почте было все больше писем с одним, по сути, вопросом: что нынче за молодежь, чего они хотят, почему такие? И — как с ними разговаривать?
Увы, мы можем знать молодежь или не знать, понимать или не понимать, это, как говорится, ваши сложности, но разговора с нею не избежать. Везде — дома и на улице, в цехе и аудитории, в магазине и на пляже возникает множество ситуаций, когда интересы поколений так или иначе сталкиваются. Тут и необходим если не общий взгляд на вещи, то хотя бы общий, обоим собеседникам понятный язык. Проблема контакта. Контакта.
Активный пассив
А ведь совсем недавно все было так спокойно и хорошо, главное — ясно. Вот вам комсомол, передовой отряд, вот сплотившаяся вокруг него активная, сознательная молодежь, большая часть юношества, пока еще недоохваченная нашим влиянием. И как с этой болотистой категорией обращаться, тоже было ясно: по-дружески, терпеливо вовлекать в общественную жизнь, изобретательней проводить лекции и политинформации, помогать им, отсталым, заполнить пустоту своего существования яркими, интересными делами…
И вдруг — словно граната взорвалась, брызнув в толпу жаркими, опасными, непонятной формы осколками. Что случилось, где, кого, почему? Суета, тревога, растерянность…
Стоило снять с очков защитные фильтры, а с общественного мнения ограничительную узду, и оказалось, что болото вовсе не болото, что именно «пассив» наиболее самостоятелен и социально активен, что жизнь его вовсе не пуста, а, наоборот, заполнена нестандартными, трудными, рискованными и потому особо привлекательными делами. Выяснилось, что инертная, неорганизованная часть молодежи на самом деле прекрасно организована, сплочена и руководима — вот только сплочена не вокруг тех, кому из года в год, исправно или неисправно, но все же платят комсомольские взносы.
Кстати, поговорка, восходящая к классическим строчкам, нынче как бы изменила направление: сегодня комсомол, задрав штаны, бежит за неформалами, уговаривает работать вместе, предлагает помещения, деньги, помощь и защиту. Однако неформалы ко всем этим в основном искренним и бескорыстным призывам относятся прохладно (вот тут — инертны!). Ибо, как правило (еще одна неожиданность), в жизни они совсем неплохо устроены: и кровом обеспечены, и не нищие, и великолепно защищены, и сами при желании могут кому угодно помочь — хоть бы и комсомолу. Вот только желание это возникает предельно редко. Да и — в чем помочь-то? Помогать можно только в конкретном деле. А много ли таких дел у комсомола? Роль всеобщего помощника, не имеющего ни реальных прав, ни реальных обязанностей, ни, в силу этого, реальной ответственности, не тяжела, но и не слишком уважаема.
А неформалы, хороши они или плохи, умны или глупы, образованны или невежественны — по крайней мере, самостоятельны. И умны по своей воле, и глупы не по приказу.
Говорят, у них нет ни целей, ни идеалов. Сомнительное утверждение! Люди без цели не станут ли годами собираться вместе чуть ли не ежедневно? А цель предполагает хоть какой-то, но идеал — хотя бы просто наилучший вариант собственного будущего.
Другое дело, что эти цели и идеалы могут не совпадать с нашими, а то и впрямую противоречить им. Кстати, именно в этом сплошь и рядом обвиняют неформалов раздраженные взрослые, настаивающие, что все свои загадочные группы подростки создали по прямым указаниям Би-би-си и «Немецкой волны». Разумеется, на таком уровне мышления никакой контакт не получается, если не считать контактом обмен взаимными оскорблениями.
Так что же это за странное массовое явление? Что за организованный хаос? Как нам, взрослым, понять собственных детей?
В духе нашей же научной фантастики мы все ждем, что вот сейчас что-то хрустнет, пискнет, хрюкнет, сработает некий внутренний компьютер, и странные молодые люди заговорят точно по-нашенски, причем непременно с крыжопольским акцентом. И все станет ясно: где недовоспитали, где перебаловали, какую гайку ослабить, а какую подкрутить.
Боюсь, ожидания эти напрасны. Не заговорят. Ибо, во-первых, мало нуждаются в нашем понимании (иногда наоборот, заинтересованы в непонимании), во-вторых, сами не столь уж хорошо понимают себя, а в третьих, слишком часто не понимают нас: мы гадаем, что их тянет на тусовку, а они — что нас влечет на собрание.
Нет, расчет на хрюканье в компьютере чересчур оптимистичен. Наши юные инопланетяне осваивать крыжопольский акцент не станут. Придется самим разбираться в их языке.
А разобраться необходимо. Ведь даже не понимая молодежь, не видя ее цели, ее трудности, мы все равно ее учим, в меру своей удачливости воспитываем, вообще пытаемся ею руководить. Иначе нельзя, социальное положение обязывает — как-никак отцы. Но можно ли вести машину, не видя дороги? Тут можно таких дров наломать…
Ну и что?
О неформалах известно довольно много. Известно, как стригутся, как одеваются, что поют и танцуют, какую музыку предпочитают и еще всякое разное. И облик их, и манеры, и танцы вызывают порой просто шок. И тянет предположить, что у людей, одетых и стриженных до такой степени не так, и все прочее должно быть тоже предельно не так. И по-человечески я могу понять коллегу, который требует пресечь рок-музыку, ибо она якобы толкает молодежь к бездуховности, наркомании и свободной любви.
Но предположить наличие связи еще не значит ее доказать.
В любой из наших столиц, в городах-миллионниках, в портах, на курортах, в областных центрах молодежная толпа ярка, необычна и разнолика. Но даже в этой толпе выделяются необычностью группы парней и девушек, порой едва переступивших подростковый возраст, порой уже вошедших в зрелость. Попробуем всмотреться в них без предвзятости, учитывая только факты и отстраняя домыслы.
Вот идет парень лет двадцати, на шее у него цепочка белого металла, на куртке заклепки, а в правом ухе серьга. О чем это говорит? Если опираться на одни лишь факты, только о том, что на шее у него цепочка, на куртке заклепки, а в правом ухе серьга.
Нелепость, уродство, вызов? Не знаю. Может быть.
Но навстречу ему идет женщина лет сорока, почтенная во всех отношениях, мать семейства, член месткома и даже председатель кассы взаимопомощи. Разве придет вам в голову шальная идея объявить ее наркоманкой и жрицей свободной любви? А ведь у нее на шее тоже цепочка, да еще из желтого металла, а на блузке крупная брошь, а в ушах даже не одна, а целых две серьги!
Вот торопится в автобус миловидная девушка, стриженная почти «под ноль». Зачем? С какой стати? Что она этим хочет сказать?
Не знаю. Но вижу, как поблизости пересекает улицу колонка солдат, и каждый стрижен не почти, а вовсе «под ноль». Понимаю, у них на то есть причины. Но, может, и у нее есть причины?
Непривычное пугает. Когда почтенный гражданин, проходя по бульвару, видит на одной скамейке шестерых или восьмерых молодых людей, у каждого из которых на запястье нитка с бисером, он невольно убыстряет шаг: уж не затевают ли чего? Почему же его не страшат десять незнакомцев — у каждого на шее галстук! — которые закрываются на два часа в кабинете и велят никого не пускать? Уж эти-то точно что-то затевают!
Я не оправдываю крайности моды и не осуждаю их. Я просто предлагаю на них не сосредоточиваться. Ведь, уткнувшись глазом в блестящие заклепки или двухцветные волосы, можно проглядеть нечто гораздо более интересное, странное и значительное. Серьга в ухе? Да, серьга в ухе. Ну и что?
Конечно, иногда в пестром мире неформалов происходят события, далеко не забавные: то скандал, то драка, то кое-что совсем уж страшное.
Недавно позвонила знакомая журналистка из республиканской столицы и рассказала о жутковатой истории, случившейся в их красивом и культурном городе. Раскрыто преступление, вернее, цепь преступлений, совершенных группой «металлистов», в основном ребят из ПТУ. Парни изнасиловали девушек. Технология мероприятия была по-современному проста: знакомство на улице, предложение съездить за город послушать музыку и повеселиться, короткое путешествие в ближние окрестности на чью-то дачу, стакан-другой для настроения — а дальше собственно «веселье», существенно выходившее за рамки предварительной договоренности.
Поскольку речь сейчас о преступниках, а о не жертвах, не будем задавать вопрос, почему юные красавицы так легко соглашались прямо в вечер знакомства на романтический загородный вояж. Хотя одна деталь в какой-то степени может послужить им извинением: и знакомились с будущими потерпевшими, и предлагали путешествие с музыкой и весельем не парни, а девушки: девушки из той же «металлической» компании.
Обо всем этом кошмаре город только и говорит. Особых расхождений в оценках не наблюдается. Моя знакомая, которой журналистское удостоверение открыло двери следственной тюрьмы, солидарна с подавляющим большинством: дикарская музыка будит в человеке дикаря.
Полный невежда в сфере современных ритмов, я охотно принял бы это объяснение, такое простое и удобное. Увы, мешает другая история, происшедшая давно, лет двадцать с лишним назад.
Тогда я приехал в Покров, в воспитательную колонию, где за колючей оградой учились, работали, занимались в самодеятельности и с песней маршировали строем девчонки от четырнадцати до восемнадцати лет: и охотницы до чужого имущества, и хулиганки, и юные магдалины, уже познавшие все разновидности и группового и корыстного секса. Там я, в частности, познакомился со стеснительной девушкой лет пятнадцати из большого уральского города. Спросил, за что попала. Покраснев, она ответила, что плохо себя вела. А заместитель начальника колонии сказал мне:
— Вы ее личное дело почитайте. Просто Мопассан!
Я прочитал. Оказалось, что скромненькая девочка была в банде подростков от тринадцати до семнадцати лет — а руководила бандой тоже девушка, но постарше, лет восемнадцати. Любимым развлечением компании как раз и было заманивать в глухое место чужих девчонок и отдавать на забаву своим парням. Причем, повторяю, происходило это в начале шестидесятых, когда о рок-металле и слышно не было, а злонамеренные радиоволны перехватывались в эфире мощным улюлюканьем глушилок.
Наверное, в каждом человеке есть жестокость, угрожающая ближнему, и совесть, оберегающая его. Не стану гадать, почему злое начало время от времени берет верх — на анализ этой проблемы надо положить жизнь, и то без всякой гарантии на успех. Но выводить преступление целиком из музыкальных пристрастий нескольких подонков — это ведь тоже жестокость, ибо попутно мы шельмуем сотни и сотни ни в чем не повинных людей. Вероятно, любая случайность достойна анализа, но без всяких оснований объявлять ее закономерностью — недостойно. Когда бухгалтер в поволжской деревне топором убивает тещу, мы ведь не говорим, что его до этого довела бухгалтерия…
Три вопроса
Явление современных неформалов ставит перед нами целый ряд парадоксальных проблем. Вопросов, на которые, даже крепко подумав, непросто ответить.
В последние десятилетия в сфере потребления и организованного досуга бесспорно лидерство женщин. Тут даже исследований проводить не надо: загляните в театральный зал или в обувной отдел универмага. В пансионатах, домах отдыха, даже на турбазах женщины составляют стойкое и если не подавляющее, то сильно превосходящее большинство. Да и на дискотеках куда заметнее лучшая половина юного человечества.
А вот во всех неформальных группах, как в ордах древних кочевых завоевателей, полная и безоговорочная гегемония мужчин. Конечно, и девушки присоединяются к движению, но позже — их место в обозе, у котлов. Они напоминают не столько добровольных спутниц, сколько полонянок, захваченных в разоренных городах, торопливо и невнимательно рассованных по походным гаремам и увлеченных чужим порывом, цель которого им непонятна, а направление неизвестно.
Мужская гегемония — почему?
Еще вопрос. Как бы энергично ни заявляло себя новое течение, какими бы привлекательными атрибутами ни обладало, как быстро ни завоевывало бы массовых сторонников, вершинный его период невелик: два-три года. А там уже новое воинство выходит на жизненное ристалище.
Конечно же, все течет, все изменяется — но почему так быстро? Чем объяснить эту калейдоскопичность? По какой причине, шумно отработав свои два-три раунда, покидают ринг общественного внимания сперва хиппи, потом футбольные фанаты, центровые ребята, каратисты, панки… Почему металлисты, при мощной музыкальной поддержке стремительно прорвавшиеся к центральной арене, уже теснятся брейкерами, а у тех за спиной исподволь набирает вес и влияние пока еще замкнутая и потому особо таинственная «система»?
Каждый раз, когда возникает новое движение, мы, оправившись от первого шока, пытаемся его логично объяснить, чаще всего выводя ошеломляющую атрибутику из изменившихся жизненных условий. Так, недавно я был гостем мини-симпозиума молодых московских психологов, где умненькая и симпатичная аспирантка Оля, позвякивая шейной цепью, подробно объясняла, почему именно «металлизм» отвечает глубинным потребностям времени. Аргументы были убедительны: грохот эпохи требует и от музыки грохочущих ритмов, «металл» в наушниках плейера заглушает шум трамвая и метро, что имеет положительный медицинский эффект, и т. д. Молодая аспирантка даже привела цитату из кого-то популярного в меломанских кругах: мол, металлисты видом и поведением как бы имитируют людей, уже переживших ядерную войну. Вот ведь какие молодцы — одной пяткой уже вступили в тревожное будущее!.. Я соглашался с Олей, но думал: а что она скажет через год-полтора, когда металлисты уйдут на периферию молодежной жизни и юные идеологи новых групп с не меньшей убедительностью докажут, что лязгающий век толкает людей к шепоту, что примета времени — флейта, или скрипка, или вообще молчание?
Эпоха велика, при известном старании к ней приложится любой аргумент — но ни звездный час гитары пятнадцать лет назад, ни торжество меди сегодня одними ее противоречивыми пожеланиями не объяснишь. Причины регулярной смены пристрастий в молодежной среде требуют, пожалуй, иных толкований.
Может, просто меняется мода — надоедает одно, хочется другого?
Но — и это третий вопрос, который встает перед любым внимательным наблюдателем — этот процесс лишен хоть сколько-нибудь разумной логики.
Длинноволосых и бородатых вытесняют стриженые и бритые? Ясно. Тихую музыку побеждает громкая? Обидно, однако вполне в рамках диалектики. Но как уловить скрытую пружину молодежных течений, если вместо песен под гитару подростками вдруг овладевает псевдофутбольный ажиотаж, не слишком даже нуждающийся в самой игре, а в столкновение с ним приходит не, допустим, столь же фанатичная страсть к бадминтону, а тяга к панкам с их грубой одеждой и зелено-розовыми всклокоченными волосами. Следующая волна неформалов будет аккуратна в одежде и стрижке! Как бы не так — она объединится вокруг рок-групп с усиленной ролью меди. А вслед металлистам придут, оттянув на себя общественное внимание, не отвергающие их путь музыканты и меломаны, а вовсе танцоры-брейкеры, которые быстро начнут входить в силу и славу. Ну а с брейкерами, в свою очередь, конкурируют отнюдь не сторонники классического балета — их антагонисты, люберы, к танцам вообще равнодушные, зато умеют очень грамотно дать в челюсть.
Бессмыслица, мешанина, полный хаос!
Именно эта кричащая алогичность и раздражает больше всего, заставляя говорит о массовом безумии молодежи, о зловредном влиянии западных радиостанций — о духовном СПИДе и даже о закате подлинной культуры — ибо какую культуру сумеют унаследовать рокеры и брейкеры?
Однако нравственный суд над неформалами страдает целым рядом недостатков, начиная с процессуальных. Прокуроров полно, но адвокатов не видно, а подсудимые, похоже, в зал заседаний вообще не заглядывают по причине крайней занятости: то слушают рок-металл, то танцуют брейк, то гоняют на мотоциклах, то просто «тусуются» как бог на душу положит. Главный же недостаток процедуры, на мой взгляд, состоит в том, что в суд пошло дело, даже минимально не расследованное. Прежде чем судить о мере вины неформалов, да и просто о наличии вины, надо как минимум разобраться в мотивах их странного поведения.
Три ответа
Пожалуй, хватит вопросов — пора переходить к ответам.
Итак, почему все неформальные объединения, так будоражащие общественность, в основном мужские и уж во всяком случае функционируют при безоговорочном мужском лидерстве?
Очевидно, потому, что проблемы, которые они призваны решить, — мужские. Это парни объединяются. Жизнь толкает их друг к другу: в одиночку со своими заботами не справиться, а кроме как на сверстника и приятеля опереться не на кого.
Что за заботы? Мы почему-то с порога подозреваем, что поползновения юного акселерата непременно антисоциальны. А они в большинстве случаев естественны, просты и полностью правомерны. Парню хочется в принципе того же, что и любому из нас: завести друга, компанию, которая обеспечивает общение и хотя бы минимальную защиту, найти девушку (желание вполне оправданное!) и, наконец, самоутвердиться, то есть как бы узаконить в глазах окружающих сам факт своего пребывания на земле.
Короче — парню хочется стать мужчиной. Благородное и своевременное стремление! Кто-нибудь против?
Против никого, все — за.
Но вот вам конкретная ситуация. По улице идет шестнадцатилетний мальчик, не слишком красивый, особыми талантами не отмеченный, зато вежливый, скромный, не броско, но чисто одет, постриженный и без претензий. Что вы о нем скажете?
Да ничего вы о нем не скажете! Потому что просто его не заметите. И ровесники не заметят. И девочки, что вовсе уж обидно. Ибо главное его достоинство как раз в том и состоит, что он нам не мешает, не требует ни времени, ни сил, ни денег, ни умственного напряжения. Не отличник, но зато и не двоечник, не активист, но и не хулиган, не модник, но и не оборванец. Прекрасный молодой человек, побольше бы таких. И живет рядом и словно бы и не существует. Очень удобный мальчик.
Только это ведь нам с ним удобно. А ему, как бы несуществующему — каково?
Девочка в шестнадцать лет — юная королева. Перед ней одна за другой распахиваются самые заманчивые жизненные двери. На нее обращают внимание двадцатилетние, а то и двадцатипятилетние парни, она кокетничает со всеми подряд, жизнь набирает высоту, словно самолет на взлете. А парень в те же годы? Для него это возраст комплексов, косноязычия и прыщей. У него, как выразилась одна юная знакомая, ни кожи, ни рожи, ни имени.
Но стоит надеть на шею железную цепь, а на запястье железный браслет, а на куртку приклепать десяток железных блямб — и жизнь в корне меняется. Теперь он не мальчик без имени и лица — теперь он металлист. И незнакомые парни, каторжно звеня цепями, на улице подходят как к своему. И взрослые оборачиваются с интересом и страхом, и девочки сгорают от любопытства и жаждут познакомиться. Всем кажется, что человек, на котором столько железа, и живет не так, как мы, а лучше, рискованней, азартней. О нем пишут в газетах, говорят по телеку. При таком количестве черного металла даже в желтом металле особой необходимости нет — и без того в центре внимания.
Словом, нехитрый маскарад позволяет подростку решать целую кучу личных проблем, в том числе и самую важную: окружающее человечество безоговорочно признает факт его существования на земле.
Становится ли он мужчиной в результате всех этих метаморфоз? Да нет, конечно. Но — его словно бы берут на должность мужчины, как техника на инженерную ставку. И то хлеб!
Появление новых неформальных объединений каждые два-три года тоже объясняется вполне понятными причинами. В основном одной: на жизненное ристалище выходит новое поколение.
Это только нам, взрослым, кажется, что зеленый клок волос или серьга в ухе — наглый вызов именно нам. Да, конечно, и нам тоже — но в последнюю очередь. Ибо главный недруг и конкурент пятнадцатилетнего Васи — не родитель и не учитель, а восемнадцатилетний Петя, плечистый самоуверенный нахал, принадлежащий к группе неформалов, стоящей в центре общественного интереса. Петя, который и одет броско, и взрослыми, хоть и нехотя, признан, и напропалую гуляет с Васиными ровесницами — словом, начисто вытесняет Васю со всех лакомых пастбищ, как вожак оленьего стада молодого самца.
Что делать Васе? Примкнуть к Петиной неформальной команде в унизительной и бесперспективной роли последнего в строю?
Так что для пятнадцати-шестнадцатилетнего парня новое неформальное течение не забава, а необходимость. В чужом доме все квартиры заселены, кроме разве что дворницкой — значит, надо строить свой дом. Вася и строит.
А почему столь хаотична смена пристрастий, почему после музыки стрижка, а потом танец, а потом гоняют на мотоциклах, а потом нитка на запястье и манера жить? Да просто потому, что все это не имеет значения. Новому поколению нужен новый фирменный знак, новый флажок, новый клич, на который соберутся сторонники. Главное, чтобы знак был заметный, а флаг яркий, а клич громкий. Робкий вызов просто не заметят, ношеную перчатку не поднимут. «Металл» — годится, брейк — годится, зеленые волосы — в самый раз.
Разумеется, подростки не собираются раз в три года на некую конференцию для выработки новой идеи и униформы.
Просто из циркулирующих в обществе разнородных идей какая-то начинает одерживать верх — а там уж срабатывает закон толпы, и растерянные новобранцы собираются именно под победное знамя. Это как в универмаге: где очередь, туда и бегут.
Бунт потребителей
С полгода назад зашел разговор о неформалах на встрече с читателями. И один из моих собеседников, социолог лет сорока, сказал:
— Прекрасно их понимаю — и стремление выделиться, и самоутверждение, и протест. Но вот формы этого протеста… Почему все они приходят с Запада? Даже названия — хиппи, панки, рокеры. Даже моды. Мне, например, было бы гораздо приятней, если бы молодежь из протеста носила не джинсы и кроссовки, а… ну, что ли, лапти.
Я тогда ответил, что молодежь вовсе не стремится сделать приятное ему и мне. Скорее наоборот, ибо любой подросток знает, что самый верный способ оказаться в центре внимания — это вызвать раздражение окружающих. Мой оппонент не возражал, на том мини-полемика и кончилась.
Но ответить собеседнику оказалось легче, чем себе самому. Чем больше времени проходило с того разговора, тем более поверхностным и успокоительно-лживым казалось мне мое объяснение. Видимо, сработала во всех нас въевшаяся привычка не столько разбираться в молодежных проблемах, сколько отмахиваться от них. Инфантилизм, бравада, влияние заграницы, потребительские настроения, недоработки школы и семьи, ну и, конечно, стремление выделиться — вот, пожалуй, и весь набор наших аналитических отмычек. И, главное, его вполне хватает — почти каждый конкретный случай можно объяснить одной из этих причин.
Но не просматривается ли сквозь частокол частностей нечто более значительное и серьезное? Ведь когда скромный ремесленник изобрел ткацкий станок, а второй, пятый и сотый тоже что-то придумали, никому и в голову не приходило, что началась Великая Промышленная Революция, которая изменит облик планеты, больше, чем любое другое событие в истории…
Ведь что происходит? В течение нескольких десятилетий молодых убедительно, остроумно и ядовито высмеивают за пристрастие к иноземному тряпью, взывают к патриотическим чувствам, возмущаются идеологически-враждебной символикой на майках и штанах, а результат даже не нулевой, а минусовый. Чем дальше, тем быстрей, грамотней и азартней молодежь хватает любую новую моду — а моды, как знаем, все до единой оттуда…
Я всегда смотрел на этот процесс с юмором — игра, и не более того. А сейчас, вдумавшись, взглянул с некоторым даже уважением.
То, что в масштабах дня кажется мелкой и жалкой погоней за модой, на пространстве нескольких десятилетий видится уже по-иному. Упрямство приобретает черты настойчивости, бравада превращается в осознанный протест. Если же оценить явление в целом, я бы сказал, что перед нами не столько провинциальное подражание иноземщине, сколько сознательный и упорный потребительский бунт.
Да, патриотические увещевания по поводу чужих наклеек молодежь воспринимает с иронией, а то и с презрением. Но давайте всмотримся в этот трикотажно-кожевенный патриотизм. Какие ценности он защищает?
Прямо скажем — немалые. Прежде всего, право нашей легкой промышленности и дальше работать бездарно, держаться на мировом рынке одежды позади ладно бы Франции или Америки — а то ведь и Тайваня, и Гонконга, и неразличимой на карте Мальты. Приятно в варшавской витрине увидеть наш холодильник или хотя бы утюг, приятно узнать, что в Болгарии очередь на «Ладу» чуть ли не в десять лет, приятно, когда в Индии наши часы едва не рвут с руки. Но что-то ни разу за пределами Родины не встретились мне в торговой точке родные наши советские штаны. Может, расхватывают в момент?
Так плохо ли, что молодежь откровенно чурается идейной, но халтурной продукции своих в доску швейников и обувщиков? Может, патриотизм не в том, чтобы носить плохое, но отечественное, а в том, чтобы в своем отечестве тачать и шить хорошо?
Я не переоцениваю потребительский бунт. И все же вижу в нем росток надежды. Да, сегодня молодые ориентируются на мировой стандарт в негордом качестве потребителей. Но ведь завтра они станут производителями! Не скажется ли тогда в практической работе приобретенная эрудиция, да и просто привычка к хорошим вещам? Не захочет ли новый директор можайской фабрики посостязаться в костюмной области не с грозным конкурентом из Вереи, а с высокомерным коллегой из Лиона или Манчестера? Ведь очень уж тягостно изо дня в день гнать то, что сам никогда не наденешь…
Кстати, характер патриотизма неформалов виден в их отношении к искусству. Айтматова и Быкова они уважают больше, чем любого современного зарубежного прозаика, кроме, разве что, Маркеса. Ни один западный шансонье не составит в их среде даже символической конкуренции Окуджаве и Высоцкому. А вот танцуют — да, брейк. А что порекомендуете свое? Последним нашим достижением в демократической сфере массового танца был, насколько помню, «террикон»…
Хорошая книга, как и хорошая рубашка, не нуждается в покровительстве идеологии — она сама за себя постоит…
Сколько же их?
А вообще много ли у нас неформалов? Не создаем ли мы искусственно проблему вокруг малочисленных, но крикливых компашек, отвлекая внимание от более значительных явлений?
Никакой статистики у меня на этот счет нет. Да, наверное, и ни у кого нет.
Но я бы поставил вопрос по-иному: а много ли у нас неформалов? Много ли молодых (и не молодых) людей, которые связаны с окружающими отношениями только формальными?
Вот на этот вопрос ответить легко. Очень мало. Предельно мало. И каждый такой печальный одиночка нуждается в помощи как тяжело больной.
У всех на виду и на слуху неформалы, которые блестят или шумят. Ну а компания туристов-рыболовов, облюбовавшая глухую бухточку на Селигере и каждый июль разбивающая там свои палатки, — она что, формальна? А собиратели марок или икон, не учтенные никаким Дворцом культуры? А библиоманы, завсегдатаи книжных магазинов — нет, не спекулянты-«чернокнижники», а честные фанатики, одержимые идеей уловить в свой частный шкаф тоненький шедевр Андрея Андреевича или Беллы Ахатовны, давно уже перезнакомившиеся, подружившиеся и во имя общей цели сплотившиеся вокруг молоденькой, тощенькой, очкастенькой покровительницы из книжного магазина — они кто? А паладины магнитофонной ленты, собравшие и сохранившие сотни песен нашего прославленного и несчастливого барда, песен, нигде не публиковавшихся и существовавших только в момент звучания, — разве это не объединение с филиалами по всей стране? А рыцари меченой костяшки, доминошники, с их ежевечерними гулкими заседаниями за дощатым столом — ведь типичное неформальное объединение! Даже угрюмые инвалиды с захватанными стаканами неформально объединяются по трое…
Более того, многие узаконенные коллективы существуют и успешно функционируют только потому, что под форменной фуражкой вольно кучерявится не тронутая парикмахером голова. Скажем, клубы самодеятельной песни (КСП) преуспевают по всей стране именно в силу того, что хоть с опозданием дали легальную вывеску уже существующему движению.
Причастность к неформальной группе так же необходима человеку, как любовь, дружба, семья. В Древней Руси ни профсоюзов, ни клубов по интересам не было, но заставляло же что-то селиться рядом и стрельцов, и казаков, и гончаров: до сих пор держатся в названиях давно сгинувшие стрелецкие, казацкие и гончарные слободы. Как своя рубашка ближе к телу, так неформальное объединение ближе к душе. Это одна из последних линий обороны, тесноватая, но надежная цитадель внутри обширной городской стены. Поэтому бороться с неформальностью так же бесперспективно, как с дружбой или семьей.
Существовавшая долгие годы — да и сейчас, пожалуй, не отошедшая идея, что неформальные объединения возникают лишь потому, что мы в своей работе чего-то недосмотрели, не проконтролировали и не сумели отвлечь, на мой взгляд, глубоко непродуктивна — стоит неформальное формализовать и взять под контроль, как из кровоточащего пня тут же рванутся к небу двенадцать живых побегов.
Что останется?
Говорят, что любое неформальное молодежное движение — просто мода и, как всякая мода, быстро проходит. Словно пена морская: вздулась, опала, и нет ее, как и не было, одна ровная поверхность. Или эволюция прически: сперва отпустили волосы, потом сбрили — вот и весь результат.
Да, мода преходяща. Но что-то же остается? Вот была некогда шумная мода на географические открытия, на Колумбов и Магелланов. А потом прошла — уже лет полтораста никто ничего не открывает. Вот смотрите: мода прошла, а кое-что осталось — Америка, Австралия, Антарктида. Конечно, смешно сравнивать наших доморощенных неформалов с великими мореплавателями. Но, может, и их усилия дают хоть какой результат? Пусть не Америка, пусть Малые Антильские острова — но ведь тоже суша, вдруг когда и пригодится.
На мой взгляд, в целом ряде случаев наши неформалы плавали не зря.
Вспомним для начала смешных, жалких, со всех сторон пинаемых «стиляг» — любимых героев сатиры начала пятидесятых. Что осталось от их зеленых шляп, кричаще-пестрых галстуков, желтых туфель на толстой микропоре?
А ведь осталось! Стремление к яркости, даже наивное до анекдотичности, принесло пользу, помогло расшатать серый стереотип. И сегодняшняя московская, ленинградская, ростовская толпа украшает улицу, как парижская или варшавская. И, готовясь в зарубежный вояж, наш отечественный турист уже не мечется в панике по городу в поисках «выездного» костюма — спокойно надевает то, что висит в шкафу.
А романтическая волна «бардизма-менестрелизма»? Как же возмущала она чиновников шестидесятых годов полной своей неподконтрольностью! Уличную песню нельзя было ни запретить, ни, что еще более обидно, разрешить: фольклор космической эры переходил из уст в уста, с гитары на гитару, с кассеты на кассету, и просто некуда было влепить даже благородный штамп…
Мода ушла — а так много осталось! И дело не только в этом, что поющая молодежь выучила наизусть и разнесла по огромной стране удивительные стихи Булата Окуджавы, не только в том, что сохранила и передала сильно запоздавшим издателям сотни песен Владимира Высоцкого. Самодеятельная песня (этот хитроумный термин в конце концов кое-как культуру объединит с руководителями культуры) невольной, но жесткой конкуренцией заставила и профессиональную песню резко поднять порог допустимого — «Ландыши, ландыши, светлого мая привет» нынче уже не споешь…
А «хиппи первого призыва», элегантные неряхи обоего пола, длинноволосые оборванцы в джинсах, демонстративно заштопанных белыми нитками, поднявшие над странной своей толпой беззащитный лозунг «Любовь, а не война»? Сколько практической пользы принесли человечеству эти предельно непрактичные неформалы! Ведь совсем недавно на собрании, в театре, даже на дружеской вечеринке мы обязаны были походить друг на друга, как униформисты в цирке: черный костюм, черные ботинки, белая рубашка, черный галстук. А нынче доктор наук встречает зарубежного коллегу в старом свитере, и нисколько по этому поводу не комплексует, ибо зарубежный коллега скорей всего сам явится в старой куртке. Из века в век драные локти считались позором. И только интеллектуальные оборванцы послевоенной эпохи освободили от рабства перед собственным пиджаком нас.
Кстати, движение хиппи несло в своих глубинах два серьезных нравственных начала, которые, на мой взгляд, имеют немалое значение для будущего. Во-первых, демонстративный отказ встречать по одежке — по уму и только по уму. Во-вторых, бережное уважение к природе, ибо, выбрасывая ношеное во имя с иголочки нового, мы отправляем на свалку дубравы и ельники, черноземные степи и невосстановимые недра земли, не говоря уже о миллионах рабочих часов — невозвратных часов нашей жизни. Не разумней ли во всех отношениях «хипповать», донашивая до дыр не только носки и рубахи, но и холодильники, диваны, машины? И мы будем свободнее, и планета целее.
Ладно, это все давнее. Ну а из нынешнего — есть что полезное?
Думаю, есть. Тот же брейк. Вряд ли он сгинет бесследно в пучинах времен. То есть сам-то, конечно, сгинет, но след останется.
Танец этот, на случайный взгляд, до крайности нелеп. Ну, чего хорошего, когда молодой парень под музыку копирует движения роботов: руки, как рычаги, ноги, как рычаги, шея, как рычаг. Это «верхний» брейк, а есть еще и нижний — там вообще. Девушка, красотка, венец творения и вот она вертится сперва на голове, а после на ее противоположности! Где грация? Где изящество? Где нежность?
Да, лирическим танец брейк не назовет даже его лютый поклонник. Но почему же он довольно быстро на наших глазах овладевает, пусть не широкими, но все же массами? Почему появились фанатики новой моды? Отдающие музыкально-пластическому монстру чуть не весь свой досуг? Почему возникли даже неформальные объединения брейкеров? Просто новизной танца это не объяснишь. Ведь и шейк не так уж давно был новинкой, однако шейкеров не было. А вот брейкеры есть.
Когда в Вильнюсе проходил фестиваль брейка, его смело можно было назвать всесоюзным: соревновались команды «с южных гор до северных морей». По очереди выходили на эстраду и выясняли, кто энергичней вертится на голове и не на голове.
Эстетическую оценку новому танцу давать не берусь в силу полной некомпетентности. Но в том-то и дело, что брейк не столько танец, сколько — образ жизни, что ли. Его требования к молодому человеку высоки, а влияние на развитие личности весьма заметно.
Чтобы танцевать тот же шейк, от подростка требовалось что? Полчаса постоять у ограды танцплощадки, приглядываясь, полчаса самостоятельно подрыгаться в полутемном углу — и все, можно в круг, остальное добавится в процессе. С брейком так не получится.
Какими качествами должен обладать брейкер?
Музыкальностью, пластичностью, чувством ритма — это само собой. А еще — высокой спортивной подготовкой: попробуйте без нее покрутиться на голове. А еще артистизмом и чувством юмора, иначе танцевальная пародия на робота выйдет невыносимо скучной. А еще — быть хорошим товарищем: на соревнованиях брейкеры выступают командами, а какая же команда потерпит в своих рядах эгоиста и склочника? А еще — забыть о спиртном: где уж вертеться на голове тому, кто на ногах-то толком не стоит!
В каждом из нас живет актер. Плохонький, неталантливый, он все равно мечтает сыграть хоть какую-нибудь роль. Пародийное действо брейка — спасибо ему! — дает нам шанс. И когда танец выйдет из моды, после него, наверное, как раз и останется тоска по мини-театру для себя самого и сознание, что такое — возможно. А раз так, то артистизм, спрятанный в человеке, будет искать иной выход и рано или поздно его найдет…
Самым любопытным из сегодняшних неформальных объединений мне кажется «Система». Кто эти ребята, так изысканно лохматые, так красиво оборванные? Последние хиппи, арьергард, далеко отставший от основных сил, чудаки, прибежавшие в зал как раз к концу спектакля, к гаснущим огням и печальному разъезду? Похоже на то.
Но, пожалуй, есть в них нечто новое: нитка с бисером на запястье, «фенька». Зачем она?
Опознавательный знак. Чтобы свой узнал своего. Чтобы помог нуждающемуся или сам получил помощь. Словом, система. Что-то вроде кассы взаимопомощи, только денег в той кассе, как правило, нет.
Впрочем, новые хиппи, как и их предшественники, пытаются убедить человечество, что для счастья много денег не надо: было бы понимание, доброта и любовь.
Все изложенное выше — это, конечно, в идеальном варианте. С ниткой на запястье ходят и бездельники, и циничные попрошайки, и наркоманы. Но что делать, если у всякой идеи не только свои вершины, но и свои бездны?
В «Системе» особенно откровенно и наглядно выражена главная цель всех неформальных объединений: взаимная поддержка. И ясно видно, что неформалы решают, по сути, те же проблемы, что и мы, взрослые, но по-своему. Что вполне оправданно, ибо решать проблемы по-нашему у них возможности нет.
Скажем, я еду по своим делам в Ригу или Новосибирск. Еду и не слишком беспокоюсь о крыше над головой: приду в тамошний Союз писателей, попрошу помочь — уж куда-нибудь да устроят, на улице не останусь. И с обратным билетом пособят. Вообще позаботятся. Я им, правда, не брат и не сват — но ведь Союз писателей со всеми своими отделениями на то и существует, чтобы помогать писателям.
А инженер — ему как? Ведь Союза инженеров нет. Но он тоже найдет выход. Скажем, если металлург, первым делом выяснит, есть ли в городе металлургический завод. И — туда: выручайте, коллеги, я из вашей системы…
Да что там — мне знакомый газетчик рассказывал, как в результате какой-то транспортной неполадки очутился в незнакомом городе в чужой стране без языка и без гроша. Что делать? Бедствующий странник не слишком колебался: чуть не знаками выспросил адрес местной газеты и отправился туда. И ведь помогли — страны разные, язык разный, но система все же одна.
Кстати — даже слово то же самое!
Все мы состоим в какой-нибудь системе: ведомственной, дружеской, родственной. И «феньки» имеем, только иные — когда форменный китель, когда погоны, когда служебный пропуск, когда командировочное удостоверение. А десятикласснику или студентке техникума командировку никто не даст, вот они и предъявляют нитку с бисером.
Взрослые проблемы
Мы без конца обсуждаем молодежные проблемы.
Почему? Да просто пытаемся разобраться в их потребностях, желаниях, заблуждениях, просто хотим понять, что же с ними, с молодыми, происходит, почему так странно, так нелепо ведут себя.
Ну а у нас, у взрослых, разве проблем нет? Мы не ведем себя странно и даже нелепо?
Самый простой пример: почему на каждую новую моду мы бросаемся остервенело, как дворовый пес на незнакомые штаны? Танец, песню, прическу, юбку — все в штыки! А уж стиль отношений и тем более манеру жить…
Ну откуда в нас, умудренных, такая агрессивная аллергия на все, идущее от молодых? Что с нами-то происходит? Может, прежде, чем разобраться в подростках, надо понять себя?
Жизнь трудна, каждая ее ступенька оплачена синяками и потом. И как же быть нам, зрелым людям, ценой усилий и потерь наконец-то более или менее удобно устроившимся в неласковом мире, — как нам быть, когда сперва по углам, а потом и в парадных комнатах начинает вольготно располагаться поколение, еще ничего путного не сделавшее в жизни? И стулья переставлены, и вещи перевешаны, и книги переложены. Мы включаем радио, а они телевизор, мы телевизор, а они видеомагнитофон. Сколько лет мы потратили, чтобы до тонкостей понять наш традиционный, национальный, исконно русский канадский хоккей, а они болеют ладно бы еще за теннис, а то ведь вовсе за дельтапланеризм! В конце концов, кто в доме хозяин?!
И дело не только в самолюбии, не только в престиже. Постоянная смена вкусов и стилей вынуждает нас тратить энергию на множество ненужных дел: перешивать вполне хорошие брюки, прислушиваться к песням, которые нам не нравятся, осваивать информацию, в которой нет никакого практического смысла — скажем, что такое рок-металл, кто такие рокеры и почему один и тот же корень объединяет музыку и мотоцикл. Каждому взрослому хочется найти общий язык с молодежью. А как это сделать? Либо выучить чужой, либо добиться, чтобы они говорили на нашем. Какой путь лучше — тут можно спорить. А вот какой легче, ясно и без дискуссий. Я не одобряю, но по-человечески понимаю седого председателя колхоза, который утверждает, что от компьютеров на селе один беспорядок — кому охота на ночь глядя переучиваться!
У каждого поколения есть своя королевская пора, золотой возраст, когда и сила есть, и опыт набран, и знаний хватает, каждая любовь взаимна. И как же хочется именно в этот момент дать команду быстротекущему времени: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Как же хочется, чтобы отныне и навек лучшей стрижкой считался полубокс, чтобы на всех танцплощадках царило танго «Брызги шампанского», чтобы по всем программам Всесоюзного радио звучали песни Пахмутовой на слова Добронравова.
Команду-то дать можно, да кто послушает? Не успел порадоваться избытку сил, а уже у другого, у вчерашнего сопляка каждая любовь взаимна. И хочется отодвинуть эту смену власти подальше! Но — где тот Фауст или Мефистофель, которому под силу остановить мгновение!
Известно, что с выросшими детьми, даже хорошими, лучше разъезжаться — пусть у себя делают что хотят, а к нам в гости ходят. Но поколению с поколением не разъехаться — большой неблагоустроенный мир, на всех одна коммуналка. В нем живем, в нем и дальше жить. Молодежь и рада бы своими дискотеками нам не мешать, да куда ж ей деться? И нам некуда. Значит, и существовать надо по всем разумным коммунальным правилам, не отравляя друг другу жизнь, не превращая площади, парки, клубы и прочие места общего пользования в поля бестолковых и бессмысленных сражений…
Линия разлома
На беглый, а тем более пугливый взгляд, все неформалы на одно лицо: все яркие, все шумные, все вызывающие. Чтоб им всем пусто было!
На деле же пеструю молодую толпу отчетливо рассекает надвое жесткий, трудно переходимый рубеж.
Психолог Оля (я о ней уже говорил) предложила считать движения неформалов культурными инициативами молодежи. Идея интересная и применительно, скажем, к металлистам или брейкерам вполне годящаяся: хоть и в ограниченной сфере культуры, ребята эти весьма инициативны. Ну а если — люберы?
К сожалению, предложенным ключиком открывается не любая дверь…
Когда в «Огоньке» появился большой очерк о новом явлении и впервые прозвучало незнакомое слово, в периодике разгорелся любопытный спор. Тема дискуссии была вот какая: есть люберы или нет? Факт или химера? Вроде как о снежном человеке.
Глубинным изучением вопроса на месте я не занимался, в подмосковных Люберцах частного расследования не проводил, встречая на улице мускулистых ребят в мешковатых клетчатых штанах, о групповой принадлежности не расспрашивал. Вопрос, есть ли люберы, мое воображение не тревожил.
Так знал, что есть.
Есть, потому что не могут не быть. Всегда были и в обозримом будущем вряд ли переведутся. Так просто от них не избавишься.
После войны на московской окраине, где я учился в школе, были свои люберы — угрешские, таганские, барачные, из красных корпусов. И в Курске, где работал после института, их хватало. И в Ярославле, и в Рязани, куда наезжал. Никогда, увы, не были у нас в государстве дефицитом крепкие парни, норовящие все свои проблемы, индивидуальные, общественные, материальные и даже узко любовные решить ударом кулака: именно так, силовым порядком, пытался в свое время наладить личную жизнь любер шестнадцатого века, опричник Кирибеевич из знаменитой поэмы М. Ю. Лермонтова.
Правда, в той давней истории молодому человеку не повезло: кулак налетел на кулак, на лихого опричника нашелся удалой купец. Нынешние Кирибеевичи такой вариант предусматривают: они предпочитают выяснять отношения при решающем численном превосходстве…
Короче, сам факт существования люберов ни малейшего сомнения у меня не вызывает. Вызывает сомнение, а точнее, протест иное — то, что не по делу треплется устно и печатно доброе имя трудового и гостеприимного подмосковного городка. Где нет хулиганов? Везде хватает. Так какой же резон валить ответственность за это социальное уродство именно на Люберцы?
…Итак, решать свои мужские проблемы стремятся практически все молодые люди. Но — по-разному. Одни хоть скромно, хоть наивно, но созидая. Другие — только разрушая. Одни за свой счет, другие за чужой.
Именно тут проходит разлом, нравственный порог, по одну сторону которого борются за, по другую — против.
Поклонникам «металла» без конструктивной деятельности не просуществовать: приходится переписывать пленки, учиться на слух улавливать разницу между ансамблями, что по силам не всякому, доставать билеты на концерты кумиров и «болеть» за них, а также гнуть, клепать и чуть ли не ковать — ни цепь на шею, ни браслет на запястье в киосках не купишь. У брейкеров забот еще больше — один курс учения чего стоит! А у борцов против задача не в пример проще: втроем или впятером поймать металлиста и избить, а еще лучше отнять все цепи и браслеты, чтобы потом другому металлисту с выгодой продать.
Строго говоря, люберы находятся на иждивении у тех, с кем борются.
Увы, парень, пытающийся возвыситься на чьем-то унижении, рискует никогда не стать мужчиной: ни чужого ума, ни чужого умения таким путем не переймешь. Это только наивные каннибалы некогда полагали, что, съев ученого человека, они и сами станут образованней…
Новая ложь
В очень талантливом документальном фильме Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым?» есть любопытная и очень характерная для наших дней сценка: парень лет семнадцати, укоризненно глядя на зрителей, выставляет счет эпохе и всему поколению родителей. Мы ни во что не верим — так или примерно так говорит он, но это не наша вина: мы ваши дети, это вы воспитали нас такими… И дальше в том же роде.
Хорошо помню реакцию взрослых зрителей на этот монолог: какая искренность, какая открытость! Наконец-то с экрана звучит правда о молодежи…
Мне речь паренька тоже очень понравилась, но совсем иным: как естественно держится перед камерой, как знает взрослую аудиторию, как умело ею манипулирует, точно попадая в незащищенные места!
Каких-нибудь десять, даже пять лет назад симпатичные юноши того же возраста в аналогичных ситуациях ясноглазо вещали: мы дети великой эпохи, романтики и оптимисты, преданные продолжатели отцов…
Кстати, куда они девались, звонкоголосые ребята, почти профессионально приветствовавшие все съезды, конференции, фестивали? Мучительно пересматривают лакейское прошлое? Или торопливо заучивают новый текст? Ведь не так уж они и постарели — еще вполне годятся для наших молодежных трибун.
В недавние времена именно не замутненный мыслью оптимизм и беззаветная вера во все без исключения идеалы оплачивались по высшей ставке и гарантировали быстрое продвижение по службе и почти бесхлопотное решение множества материальных благ. Нынче ветер перестроился: в общественном мнении критическое слово уже куда предпочтительней похвального. Тотальное безверие теперь в той же цене, как прежде оптимизм и всеобъемлющая вера. И первые ученики эпохи спешно перестраиваются под ветер. Вот только интонации выдают: юные хитрецы твердят о глобальном разочаровании со вкусом и даже удовольствием, успевая косящим глазом отметить произведенный эффект.
В отличие от лизоблюдствующей старой лжи я определил бы это явление как новую ложь.
Ведь эти ребята, которые, рванув рубаху на груди, лепят истину в лицо человечеству, откровенно врут. Но врут в полном соответствии с веяниями. Требовалось хвалить — хвалили. Требуется ругать — пожалуйста. Ребята просто перевернули пластинку. Надо послушать, как они говорят между собой или со взрослыми, которым доверяют. Там разговоры практические и вполне конструктивные. Парни очень толково используют общество, используют возможности ругаемых родителей и при этом прекрасно себя чувствуют. Кстати, на самом деле они и верят во многое: и в собственное удачное будущее, и в заботу старших, и даже в любовь. Да, да, и в любовь верят, и надеются на долгую жизнь под ее надежным кровом после того, как вдоволь набалуются заманчивыми плодами безверия.
Откровенно говоря, деловая хватка самодеятельных печориных вызывает у меня даже нечто вроде уважения: уж в чем, в чем, а в глупости их не обвинишь. Уловили момент, переориентировались и лихо режут правду-матку на аппетитные бутерброды. Тоже ведь надо уметь!
Любая жизненная мерзость вызывает естественный протест и у зрелых, и у юных. Но, как сказал когда-то Михаил Светлов, не надо делать из протеста амплуа…
Неформальная группа маляров
В Софии, удивительной болгарской столице, был создан Международный клуб молодежных проблем. Мне посчастливилось участвовать в его первом созыве.
Сказано было много интересного. Но больше всего поразили и озадачили, пожалуй, две цифры из выступления социолога Марии Динковой. Вот какие. В Болгарии девяносто процентов людей до тридцати лет не могут обойтись без материальной помощи родителей. В Болгарии половина людей до тридцати пяти лет не может обойтись без материальной помощи родителей.
Такая вот цифирь.
Очень хотелось бы знать аналогичные данные о нашей молодежи. Но — не знаю. То ли их нет, то ли есть, но не печатались, то ли печатались, да мне на глаза не попадались. По ощущению, у нас дела с молодежью обстоят примерно так же, как в братской славянской стране.
Говорим о социальном и духовном инфантилизме молодежи — справедливо говорим. Но— откуда взяться чему-нибудь иному, если инфантилизм экономический давно стал нормой. Разве взрослое сознание вырастет на фундаменте детского бытия?
Не в том ли, кстати, одна из основных причин многочисленных ранних разводов? Привычная и потому необременительная зависимость от родителей порождает приятное чувство независимости друг от друга. Ведь не цепью же прикованы! Умилительно слушать, как два иждивенца спорят, кто из них глава семьи… Там же, в Софии, я услышал острый и мудрый вопрос, который не идет из головы: «Мы охотно утверждаем, что молодежи принадлежит будущее. Почему мы никогда не говорим, что ей принадлежит настоящее?»
Мы без конца пытаемся изменить систему воспитания подростков, один эксперимент сменяет другой. В этой связи у меня вот какое предложение. Почему бы где-нибудь на просторах Родины чудесной не заложить нам еще один опыт — дать реальную возможность зарабатывать деньги ребятам четырнадцати, двенадцати, даже десяти лет? Может, тогда годам к семнадцати и сложатся неформальные группы краснодеревщиков, автомехаников, маляров?
На правах цирка
В последнее время печать, особенно молодежная, все активнее говорит о политических неформальных объединениях. Информация обширна, но расплывчата. Что за группы? Насколько многочисленны и влиятельны? Каковы их программы и цели?
Вопросов много, ответов почти нет. Да и как разобраться в этом хаосе, если в одном Ленинграде заявили о себе чуть не двести этого типа молодежных групп! Есть среди них многолюдные, есть состоящие из двух-трех человек. И все ищут места под общим солнцем.
Программы у этих групп разные, но схожие. Как правило, все они за демократию, за культуру, за природу. «Как правило» — это я из осторожности, ибо ни одной декларации против демократии, культуры и природы не встречал. Все за чистую воду, все за гласность и перестройку. И хоть бы кто-нибудь предлагал исторические памятники рушить — все требуют сохранить!
Прекрасные, прогрессивные, заслуживающие полной поддержки идеи.
Но — почему же этих неформальных форпостов гласности так много? Почему не два, не двадцать, а двести? Почему не объединятся ради благого дела, раз программы их чуть ли не текстуально совпадают?
Очень боюсь ненароком обидеть глубоко симпатичных мне московских ребят, отстоявших от немедленной гибели старинный купеческий особняк, чуть было не угодивший под катки и зубья третьего московского кольца, и молодых ленинградцев, мужественно пытавшихся, но не сумевших уберечь обветшалые, но столь дорогие горожанам стены бывшего «Англетера». И все же рискну обнародовать кое-какие свои сомнения.
Меня уже давно удручает крайне малый эффект широчайшей общественной кампании в защиту родной старины. На страницах газет — победа за победой, варвары-разрушители идейно разгромлены и посрамлены. На телевизионных ристалищах они выглядят не то что бледно — жалко. Шумные дискуссии завершаются вышестоящими решениями, строго предписывающими сберечь священные камни.
А потом? Увы, памятники, которые велено сохранить, — рушатся. Реже под ударами чугунной бабы, чаще сами по себе, как рушится рано или поздно все бесхозное.
И вот у меня такой вопрос: а нет ли некоего тайного порока в самом фундаменте наших многочисленных благородных инициатив?
Похоже, что есть. Печальный, застарелый, уже вошедший в традицию порок: бороться любим куда больше, чем работать. Не потому ли добровольцев, готовых хоть сейчас лечь под бульдозер, в сотни раз больше, чем охотников положить крепкий кирпич в ветхую стену. Если бы хоть один процент неформальных защитников вырастал в неформальных реставраторов!
Чего тут больше — стремления сберечь образы прошлого или желания утвердить себя? Не знаю, а гадать не хочу. С ответом придется подождать — его даст время и сами неформалы.
А непомерное количество разных политических групп со сходными программами я бы рискнул объяснить прежде всего тем, что ядро их составляют уже не подростки, а люди хоть и молодые, но уже уверенно шагнувшие за двадцать. В этом возрасте задачи иные — не столько слиться с массой, сколько выделиться из нее. А для этой цели чем больше групп, тем лучше. В тысячной толпе человек незаметен. А компания в пять или семь человек совсем иное дело — тут каждый важен и на виду. Если же у группы еще и загадочное название…
Сегодня идти в металлисты — все равно что переезжать на двенадцатую Мазутную, когда одиннадцать уже заселены, лучшие квартиры розданы, домкомы собраны, товарищеские суды под завязку укомплектованы, телефонная станция перегружена, свободных номеров нет и не светит. А кто такие, допустим, «митьки» и чего они хотят от многострадального человечества? Пока туманно. А раз туманно, значит, любопытно.
Новая неформальная группа — это новый интерес, новые репутации, новые неформальные вакансии.
Политические неформалы (будем называть их так, как они сами себя называют) издают целый ряд печатных, верней, машинописных органов. Тираж невелик, так сказать, на правах рукописи, зато объем вполне приличный, страничек сорок-пятьдесят.
Отличается ли этот новый «Самиздат» от прежнего, «эпохи застоя»?
Отличается, и сильно.
В старом «Самиздате» широко публиковались профессионалы, вплоть до классиков — Ахматовой, Пастернака, Цветаевой, Булгакова, Мандельштама, Платонова, Набокова. Сегодня недозволенное дозволено, писательские столы стремительно опустошаются, и нынешний «Самиздат», не в обиду ему будет сказано, по уровню близок к стенгазете гуманитарного вуза. Почти все, что поднимается выше, довольно легко пробивается в официальную печать — не в качестве статьи, так в виде письма в редакцию.
Какова, на мой взгляд, будущность неформальной печати? Думаю, захиреет, если не поддержать. А поддерживать надо: ведь стимулируем мы, в том числе и материально, самодеятельную драму, балет и даже цирк — почему же делать исключение для самодеятельных журналов и газет? Почему бы не узаконить их хотя бы на правах цирка?
Общественно активная молодежь пробует голос на стихийных митингах, пробует перо в самодеятельных журнальчиках. Не высшая комсомольская, диплома не дает — но ведь тоже школа социальной деятельности. Авось когда-нибудь и пригодится.
Если отойти подальше
Когда пытаешься обобщить и оценить пестрое явление неформалов, первый лежащий на поверхности вывод обескураживает: почти все не ново. И смена мод, и вольности в прическах, и мятеж в музыке, и шок в танце, и скандальность, и драчливость, и эпатаж. Многое, слишком многое было.
Так что же происходит?
Перелицовка известного? Старьевщик в очередной раз перетряхивает свои сундуки? Юбка, упавшая до щиколотки, вновь взлетает к бедру?
Но откуда же столь четкое и тревожное ощущение новизны?
Мне кажется, ощущение новизны дает новизна. Да, многое было. Но чего-то — не было. Что-то пришло впервые.
Вот уже целый ряд лет мы живем терпимо, то есть не голодно, не бедно. Но скучно. Нет, душа не бездельничает, мозги не простаивают. Однако ведущий цвет нашего досуга — серый.
Города пустеют рано. Театров мало, и лишь единичные резко выбиваются из ряда. Фильмов, которые стоит посмотреть, порядочно, но таких, которые не смотреть нельзя, — наперечет. Кафе, рестораны, вообще общепит — лучше не вспоминать: мы тут не только не великая держава, но даже и не развивающаяся страна, только по очередям у входа первые в мире. Клубы оказенены, зоны отдыха однообразны. Самая оптимистичная формулировка, которая приходит на ум, — что работы тут непочатый край.
Эту непочатость мы и сами чувствуем, ругаем себя, время от времени производим разные энергичные телодвижения: объявляем конкурсы на сценарии массовых мероприятий, придумываем отраслевые праздники — скоро в календаре придется отмечать красным редкие бесхозные дни, не принадлежащие ни ткачам, ни врачам, ни пожарным, ни мелиораторам. Словом, не сидим сложа руки, стараемся.
Общенародные праздники стремимся проводить не только торжественно, но и весело: загодя сколачиваем временные эстрады в парках и на площадях, готовим иллюминацию, стимулируем самодеятельность. Активно ищем новые формы.
Недавно я наблюдал такое зрелище: под моросящим дождичком ослик тащил тележку, а в ней трое — мужчина в розовой рубахе с пояском и две разукрашенных, нарумяненных девушки в ярких сарафанчиках. Мужчина погонял, одна девушка ела мороженое, другая просто сидела, устало сгорбившись, свесив с тележки ноги в стилизованных башмачках. Что ж, не только воинский наряд, но и карнавал нуждается в репетициях, в освоении маршрута, в подгонке костюмов, в отработке шуток. Веселье и яркость с неба не упадут…
А с чего это я вдруг про ослика и тележку? По делу ли такой зигзаг в разговоре о неформалах?
По делу. Очень по делу.
Художники-пуантилисты пишут картину точечными мазками. Смотришь вблизи — полный сумбур. Отойдешь подальше— все на месте, и сюжет, и контуры, и идея. Наши неформалы, по сути, и есть такие точки, вроде бы хаотично и даже бестолково разбросанные на холсте. Но — не поленись, отойди подальше.
С расстояния огромное полотно приобретает новые качества — отчетливость, осмысленность и даже своеобразную красоту. Ведь что произошло, что случилось с молодежью? А вот что: на наши улицы и площади выплеснулся карнавал. Да, да, товарищи, — карнавал. Никем не организованный, никак не оплаченный, на зрителе не апробированный, в инстанциях не утвержденный, а потому естественный, живой, изобретательный и энергичный. Эпатируют, раздражают? Так ведь карнавал и должен дразнить. Изощряются в одежде и прическах? А как не изощряться, если карнавал одновременно и парад масок, и их состязание, где премируется самая неожиданная, самая броская. Бросают вызов привычной морали? Но ведь и это традиционная черта празднества: во время карнавала все знакомы, все открыты, все на «ты».
Карнавальность — вот то новое, что принесли с собой неформалы восьмидесятых…
В конце хрущовской эпохи страна начала застраиваться однотипными кварталами панельных пятиэтажек — их не зло, но ехидно тут же окрестили «хрущобами». Многолетние поселенцы коммуналок и бараков стали получать скромное, зато отдельное жилье. Это было время хрупкого, неумелого, бедного, но какого же радостного уюта! А вот на улице, увы, глаз зверел от серой унылости типовухи. Хорошо, молодые художники нашли частично приемлемый выход: стали расписывать глухие торцы пятиэтажек «под плакат». Не красота, так хоть разнообразие.
Сегодняшние неформалы — это фрески наших улиц, красочные пятна на нейтральном фоне быта. Как зелень, хаотично разрастаясь, скрадывает неприглядность садово-огородных «скворечников», так пестрая толпа неформалов маскирует ошибки наших градостроителей. Вот — обновили Старый Арбат, сотней одинаковых фонарей беспощадно высветив нехватку опыта и вкуса. Ну и что делать? Миллионы ухлопали, не перестраивать же заново… Ладно, не беда — пришли неформалы, притащили мольберты и гитары, разложили картины, раскинули зонтики, вольно расселись прямо на плитах прогулочной мостовой — и ведь обжили, пусть не облагородили, но хотя бы одомашнили холодное пространство между фонарями. Прогулялся недавно от малого до большого кольца, прошел назад, от большого до малого, и вдруг сквозь модерн под ретро проступила узкая любимая улица, вдруг опять ощутилось, что не где-то, а именно здесь, в каком-то из тесных двориков в уже давние довоенные годы вырастал замкнутый мальчик с курчавыми волосами, экзотическим именем и огромным песенным даром…
Карнавал непредсказуем, и это с непривычки пугает. Но, может, не стоит пугаться? Пусть изощряются кто во что горазд, пусть готовят сюрпризы — развивая в процессе конечности и мозги? Вот представьте на один только момент: утром в понедельник наши юные возмутители спокойствия все без исключения облекутся в школьную форму, постригутся под полубокс, выучат одну на всех романтическую песню про БАМ и стоп! Все. На веки веков. Конец развитию.
Вот тогда, пожалуй, станет уже не тревожно, а страшно. Нет, пусть развлекаются как умеют и хотят.
Все равно ведь карнавал необходим. Так уж лучше эти, задиристые, смешные по молодости, чем оплаченные весельчаки в розовых рубахах из театрального реквизита…
Повод для тревоги
То, что делают неформалы, лично меня тревожит не слишком. Тревожит иное — то, чего они не делают.
Самоутверждение и вообще решение вечных проблем с помощью современной атрибутики отнимает время и силы. Много времени и много сил. На другое их часто уже не хватает.
Где-то сбоку от столбовой дороги в дискотеку остается большая литература, серьезная музыка, мыслящий театр и всякое другое, что помогает понять себя, людей и жизнь. До поры до времени без этого можно обойтись: внутри неформального объединения свой язык и свои законы. Но позже, когда беговая дорожка сделает поворот на жесткую прямую с двадцати до тридцати, как же трудно придется этим забавным ребятам! Приобретение профессии. Создание семьи. Устройство гнезда для тех, что появились или вот-вот появятся. Тут уж, увы, ничем не помогут ни заклепки на куртке, ни прическа «взрыв на макаронной фабрике», ни даже крепкий кулак. И компания — ну чем она пособит?
Глубина, не освоенная в юном возрасте, накажет в возрасте зрелом. Трудно будет с начальством. Трудно с подчиненными. Трудно с сослуживцами. Вообще трудно в ситуациях, которые издалека не предусмотреть.
Жизнь в стае удобна, но приучает к бездумности. За бездумность потом приходится дорого платить.
И — еще. Я часто встречаюсь со старшеклассниками, мне нравится их откровенность, но порой просто пугают косноязычие и однолинейность мышления. Дети телевизора и дискотек, прекрасно разбирающиеся в современных ритмах, — как же трудно они ориентируются в словах, как мучаются, пытаясь сформулировать простую мысль или точно определить собственное состояние. Сумеют ли они объяснить себя хоть одному, самому близкому человеку?
Будут ли они со временем приемлемыми работниками, для меня не вопрос — будут, куда денутся! А вот счастливыми — станут?
Не знаю. Нет, не знаю.
И это повод для тревоги.
Повод для надежды
Но главное в неформалах — не карнавальность.
Во все времена человечество любило серьезные игры. И у крестьян была масленица, и у рыцарей турниры. А нынешние маневры — это война понарошку, впрочем, порой с настоящими убитыми и ранеными, сгоревшими в упавших вертолетах и раздавленные в суматохе учебной танковой атаки? А простая прививка от оспы или дифтерии? Мы заставляем организм поиграть в болезнь, ознобом и малой головной болью откупаяеь от угрозы поопасней.
Играя, человек готовится к жизни.
Подростки играют везде, и у нас тоже. Вся пионерия — игра. Комсомольцы, заседая в комитетах и проводя собрания, как бы играют в старших по возрасту, не без основания рассчитывая, что полученные навыки когда-нибудь да пригодятся. Ну а «Зарница» — она ведь и по положению игра, правда, слишком уж расписанная сверху донизу, бескрылая, как «договорный» матч по футболу, хоть и прикрытая для респектабельности звучным именем космонавта или маршала.
Наше общество, пожалуй, все же движется к демократии, хоть и неуверенно, то и дело отступая, при каждом шаге настороженно пробуя землю ногой. Иначе в важном деле и нельзя — всем обрыдли лихие прыжки в светлое, но неясное будущее и начальственные ошибки, густо замешенные на чужой крови.
А параллельно с ответственным движением к демократии идет игра в демократию — шумная, азартная, корыстно-бесшабашная, плещущая через край и нестойкая, как пивная пена. Игра — слово многозначное, и наша игра в демократию тоже многозначна. Это и театр, и спорт, и лицемерие, когда назначение оформляется как выборы, и даже картежная забава — стремление быстро, а то и нечестно сорвать банк. Мы досадливо морщимся игра идет, а дела не видно! Но, может, и хорошо, что пока идет игра? Много ли стоит наспех сколоченная дивизия, которую сразу, без учений, кидают в бой?
Так вот, мне кажется, неформалы — это молодежная студия при нашем демократическом театре. Тут, как и положено в студии, все непрофессиональней, безалаберней, зато веселей и искренней. Да, рекламируют себя, прокладывают путь локтями, орут, перебивая друг друга, но исподволь, для самих себя незаметно учатся интересоваться не только собой, не только орать, но и слушать, выстаивать в схватке идей и задумываться, если чужая мысль разумней. Учатся понимать, что твоя компания не одна на свете. Учатся сосуществовать. Говорить, давая сказать другому, и жить, давая жить другим.
Вот такая школа демократии.
Прямо скажем — довольно бестолковая. Ибо все происходящее больше похоже не на воинские маневры, а на уличную свалку. Но что делать — ведь и нам, кто сегодня в возрасте учителей, не мешает основательно посидеть за партой. Практически все мы сейчас учимся в школе демократии, только в разных классах: министры в каком-нибудь восьмом, неформалы в подготовительном.
Умеют наши приготовишки пока мало, даже букварь не освоили. Но за дело взялись ретиво. И это — повод для надежды.
Как к ним относиться?
Так как же относиться к неформалам?
Я бы предложил три модели, дополняющие друг друга.
Первая — не относиться никак, то есть просто принимать их как факт, спокойно и с пониманием, как принимаем мы, например, весеннюю распутицу или листопад, или (пожалуй, наиболее точная аналогия) любовные вопли мартовских котов, которые, правда, мешают спать, зато в перспективе обещают решить важную народнохозяйственную задачу, освободив страну победившего социализма от амбарных вредителей.
Вторая, более трудоемкая, но более продуктивная — поощрять и стимулировать в неформалах творческое начало, выделяя хотя бы скромные средства на всевозможные смотры, конкурсы и фестивали. Когда-то наша неторопливая общественность успела ухватиться за самый хвост движения бардов, но даже эта весьма запоздавшая акция дала прекрасный результат — густую и жизнеспособную поросль доныне существующих клубов самодеятельной песни, которые, продолжая по сути оставаться неформальными, сумели все же самодеятельно найти форму, равно удобную и для них, и для общества.
Наконец третья модель — считать неформалов датчиками на теле эпохи, внимательно изучать их показания и не обижаться на этот нестандартный инструмент познания, как при анализе крови мы не обижаемся на лейкоциты, когда их слишком много, и на гемоглобин, когда он упал.
Мальчик и девочка
Арбат, самое начало сентября, самое начало вечера.
У дома, где книжный магазин, привалясь спиной к ровно крашенной розоватой стене, мальчик лет шестнадцати. Распахнутая куртка, свитерок. И в руках гитара. Вот такой уличный концерт.
Поет, конечно, Высоцкого. Шея тоненькая, голос слабенький, зато хрипит — ну просто Владимир Семенович! Здорово хрипит, умело.
На плитках мостовой, полукругом — слушатели. Аудитория что надо: парни-одногодки и, естественно, девочки. Рядом скамейки, но их игнорируют; кто не стоит, тот сидит прямо на мостовой. Хорошо сидят, вольнолюбиво, плевать им на условности. И слушают как надо: покуривая, переглядываясь и усмехаясь в нужных местах. Понимают, что к чему, — зря не усмехнутся.
Но — чу! Шаги. Особые шаги — уверенные, неторопливые, знающие себе цену. Представители порядка.
Мальчик видит их, но поет. До последнего поет. Ничего не боится — вот ведь какой молодец.
Дальше некоторая неразбериха. Милиционеры окружают певца. Слушатели окружают милиционера. Голоса:
— А чего, петь нельзя?
— Чего мы делаем-то?
— Гитара запрещена, да?
Но и милиционеры не лыком шиты. Тоже молодцы. Выждав паузу, один говорит:
— Попрошу.
Спокойно так — негромко, но весомо. Как раз нужная интонация. Профессионал!
— А чего он сделал-то?
— Вот там и разберемся.
— Да за что?
— Разберемся, товарищи.
Певец с тонкой шеей небрежно роняет:
— Да пожалуйста!
Словно одолжение сделал. Вот ведь какой! Без страха и упрека.
Идут. Мимо фонарей, мимо художников, разложивших на ковриках свои причиндалы. Мимо любопытных, дружно оборачивающихся вслед процессии. Впереди певец с милиционерами, сзади — слушатели, небольшая, но неуклонно растущая толпа.
Милиционер, явно лидирующий в паре, останавливается:
— А вас, товарищи, я, кажется, не приглашал.
— А что, мы тоже…
— Что он такого…
И опять в ответ профессионально, но уже с другой интонацией, построже:
— Попрошу.
— Да ладно! — говорит своим тонкошеий мальчик, словно командует. — Не надо. Сам.
Что сам, не уточняет, но и так ясно — и разберется, и правду отстоит. Толпа колеблется. Лишь девочка лет пятнадцати, длинноногая девочка в клетчатых штанах перехватывает у него из рук гитару.
— Сам, — повторяет мальчик и хочет вернуть гитару, но не тут-то было. Не отдает.
— Я тоже! — произносит непреклонно. Ну просто жена-декабристка!
Дальше идут вчетвером — два представителя власти, юный бард и девочка с гитарой. А разросшаяся толпа стоит в некоторой растерянности. Мальчик идет спокойно, голову несет гордо. И я вдруг понимаю, как же ему повезло. Теперь он не просто приарбатский девятиклассник, один из трехсот или семисот — теперь он протестант, диссидент, борец за правду и жертва произвола. Вроде бы пустяк, скучающие милиционеры спросят для порядка паспорт и отпустят, а судьба парню сделана года на три вперед. Гонимый, стойкий талант — вот он кто с этого дня. Мне бы в его годы такую репутацию!
А кто он, собственно? Металлист, панк, бард с Арбата, системник или еще какой-нибудь неформал?
Да какая, по сути, разница. Он мальчик шестнадцати лет, за которым несет гитару пятнадцатилетняя девочка…
Проблема контакта
Человечество, по сути, глубоко провинциально: мы привыкли отсчитывать мир от своего Урюпинска или Крыжополя. Сейчас вот грезим инопланетянами, ждем гостей из далеких миров, очень серьезно обсуждаем проблему контакта — верней, Контакта с заглавной буквы. Научная фантастика идет просто косяком. И везде, хоть в книге, хоть в кино, проблема решается однотипно: вылезло из огромной тарелки симпатичное чудовище в скафандре, задало случившемуся поблизости почтальону дяде Васе вопрос на непонятном наречии, дядя Вася возразил по-нашенски, а затем в ранце инопланетянина что-то хрустнуло, пискнуло, хрюкнуло (компьютер заработал!), и гость тоже заговорил по-нашенски, да еще с приятным крыжопольским акцентом. И правильно: хочет Контакта — пусть выражается понятно. То есть как мы.
В общем-то, проблема встречи делегации в скафандрах меня волнует во вторую очередь. А в первую тревожит контакт — Контакт! — иной…
Если судить по периодической печати — а она довольно точно улавливает потребность читателя, — наиболее популярный круг тем связан нынче с молодежью. Статьи о металлистах и люберах, юных наркоманах и рокерах просто из рук рвут, а валютные проститутки занимают на страницах прессы место не менее почетное, чем в более спокойные времена передовые доярки. Молодежной модой телевидение приправляет скучноватые передачи, как жесткое мясо шашлычным соусом. Молодежный жаргон проникает в быт интеллектуалов: вечерами серьезные социологи спешат на тусовку, чтобы там за чашкой чая обсудить тусовки молодежи. Неологизм «неформал» прочно вошел в устную речь и быстро внедряется в письменную. Да и в моей почте было все больше писем с одним, по сути, вопросом: что нынче за молодежь, чего они хотят, почему такие? И — как с ними разговаривать?
Увы, мы можем знать молодежь или не знать, понимать или не понимать, это, как говорится, ваши сложности, но разговора с нею не избежать. Везде — дома и на улице, в цехе и аудитории, в магазине и на пляже возникает множество ситуаций, когда интересы поколений так или иначе сталкиваются. Тут и необходим если не общий взгляд на вещи, то хотя бы общий, обоим собеседникам понятный язык. Проблема контакта. Контакта.
Активный пассив
А ведь совсем недавно все было так спокойно и хорошо, главное — ясно. Вот вам комсомол, передовой отряд, вот сплотившаяся вокруг него активная, сознательная молодежь, большая часть юношества, пока еще недоохваченная нашим влиянием. И как с этой болотистой категорией обращаться, тоже было ясно: по-дружески, терпеливо вовлекать в общественную жизнь, изобретательней проводить лекции и политинформации, помогать им, отсталым, заполнить пустоту своего существования яркими, интересными делами…
И вдруг — словно граната взорвалась, брызнув в толпу жаркими, опасными, непонятной формы осколками. Что случилось, где, кого, почему? Суета, тревога, растерянность…
Стоило снять с очков защитные фильтры, а с общественного мнения ограничительную узду, и оказалось, что болото вовсе не болото, что именно «пассив» наиболее самостоятелен и социально активен, что жизнь его вовсе не пуста, а, наоборот, заполнена нестандартными, трудными, рискованными и потому особо привлекательными делами. Выяснилось, что инертная, неорганизованная часть молодежи на самом деле прекрасно организована, сплочена и руководима — вот только сплочена не вокруг тех, кому из года в год, исправно или неисправно, но все же платят комсомольские взносы.
Кстати, поговорка, восходящая к классическим строчкам, нынче как бы изменила направление: сегодня комсомол, задрав штаны, бежит за неформалами, уговаривает работать вместе, предлагает помещения, деньги, помощь и защиту. Однако неформалы ко всем этим в основном искренним и бескорыстным призывам относятся прохладно (вот тут — инертны!). Ибо, как правило (еще одна неожиданность), в жизни они совсем неплохо устроены: и кровом обеспечены, и не нищие, и великолепно защищены, и сами при желании могут кому угодно помочь — хоть бы и комсомолу. Вот только желание это возникает предельно редко. Да и — в чем помочь-то? Помогать можно только в конкретном деле. А много ли таких дел у комсомола? Роль всеобщего помощника, не имеющего ни реальных прав, ни реальных обязанностей, ни, в силу этого, реальной ответственности, не тяжела, но и не слишком уважаема.
А неформалы, хороши они или плохи, умны или глупы, образованны или невежественны — по крайней мере, самостоятельны. И умны по своей воле, и глупы не по приказу.
Говорят, у них нет ни целей, ни идеалов. Сомнительное утверждение! Люди без цели не станут ли годами собираться вместе чуть ли не ежедневно? А цель предполагает хоть какой-то, но идеал — хотя бы просто наилучший вариант собственного будущего.
Другое дело, что эти цели и идеалы могут не совпадать с нашими, а то и впрямую противоречить им. Кстати, именно в этом сплошь и рядом обвиняют неформалов раздраженные взрослые, настаивающие, что все свои загадочные группы подростки создали по прямым указаниям Би-би-си и «Немецкой волны». Разумеется, на таком уровне мышления никакой контакт не получается, если не считать контактом обмен взаимными оскорблениями.
Так что же это за странное массовое явление? Что за организованный хаос? Как нам, взрослым, понять собственных детей?
В духе нашей же научной фантастики мы все ждем, что вот сейчас что-то хрустнет, пискнет, хрюкнет, сработает некий внутренний компьютер, и странные молодые люди заговорят точно по-нашенски, причем непременно с крыжопольским акцентом. И все станет ясно: где недовоспитали, где перебаловали, какую гайку ослабить, а какую подкрутить.
Боюсь, ожидания эти напрасны. Не заговорят. Ибо, во-первых, мало нуждаются в нашем понимании (иногда наоборот, заинтересованы в непонимании), во-вторых, сами не столь уж хорошо понимают себя, а в третьих, слишком часто не понимают нас: мы гадаем, что их тянет на тусовку, а они — что нас влечет на собрание.
Нет, расчет на хрюканье в компьютере чересчур оптимистичен. Наши юные инопланетяне осваивать крыжопольский акцент не станут. Придется самим разбираться в их языке.
А разобраться необходимо. Ведь даже не понимая молодежь, не видя ее цели, ее трудности, мы все равно ее учим, в меру своей удачливости воспитываем, вообще пытаемся ею руководить. Иначе нельзя, социальное положение обязывает — как-никак отцы. Но можно ли вести машину, не видя дороги? Тут можно таких дров наломать…
Ну и что?
О неформалах известно довольно много. Известно, как стригутся, как одеваются, что поют и танцуют, какую музыку предпочитают и еще всякое разное. И облик их, и манеры, и танцы вызывают порой просто шок. И тянет предположить, что у людей, одетых и стриженных до такой степени не так, и все прочее должно быть тоже предельно не так. И по-человечески я могу понять коллегу, который требует пресечь рок-музыку, ибо она якобы толкает молодежь к бездуховности, наркомании и свободной любви.
Но предположить наличие связи еще не значит ее доказать.
В любой из наших столиц, в городах-миллионниках, в портах, на курортах, в областных центрах молодежная толпа ярка, необычна и разнолика. Но даже в этой толпе выделяются необычностью группы парней и девушек, порой едва переступивших подростковый возраст, порой уже вошедших в зрелость. Попробуем всмотреться в них без предвзятости, учитывая только факты и отстраняя домыслы.
Вот идет парень лет двадцати, на шее у него цепочка белого металла, на куртке заклепки, а в правом ухе серьга. О чем это говорит? Если опираться на одни лишь факты, только о том, что на шее у него цепочка, на куртке заклепки, а в правом ухе серьга.
Нелепость, уродство, вызов? Не знаю. Может быть.
Но навстречу ему идет женщина лет сорока, почтенная во всех отношениях, мать семейства, член месткома и даже председатель кассы взаимопомощи. Разве придет вам в голову шальная идея объявить ее наркоманкой и жрицей свободной любви? А ведь у нее на шее тоже цепочка, да еще из желтого металла, а на блузке крупная брошь, а в ушах даже не одна, а целых две серьги!
Вот торопится в автобус миловидная девушка, стриженная почти «под ноль». Зачем? С какой стати? Что она этим хочет сказать?
Не знаю. Но вижу, как поблизости пересекает улицу колонка солдат, и каждый стрижен не почти, а вовсе «под ноль». Понимаю, у них на то есть причины. Но, может, и у нее есть причины?
Непривычное пугает. Когда почтенный гражданин, проходя по бульвару, видит на одной скамейке шестерых или восьмерых молодых людей, у каждого из которых на запястье нитка с бисером, он невольно убыстряет шаг: уж не затевают ли чего? Почему же его не страшат десять незнакомцев — у каждого на шее галстук! — которые закрываются на два часа в кабинете и велят никого не пускать? Уж эти-то точно что-то затевают!
Я не оправдываю крайности моды и не осуждаю их. Я просто предлагаю на них не сосредоточиваться. Ведь, уткнувшись глазом в блестящие заклепки или двухцветные волосы, можно проглядеть нечто гораздо более интересное, странное и значительное. Серьга в ухе? Да, серьга в ухе. Ну и что?
Конечно, иногда в пестром мире неформалов происходят события, далеко не забавные: то скандал, то драка, то кое-что совсем уж страшное.
Недавно позвонила знакомая журналистка из республиканской столицы и рассказала о жутковатой истории, случившейся в их красивом и культурном городе. Раскрыто преступление, вернее, цепь преступлений, совершенных группой «металлистов», в основном ребят из ПТУ. Парни изнасиловали девушек. Технология мероприятия была по-современному проста: знакомство на улице, предложение съездить за город послушать музыку и повеселиться, короткое путешествие в ближние окрестности на чью-то дачу, стакан-другой для настроения — а дальше собственно «веселье», существенно выходившее за рамки предварительной договоренности.
Поскольку речь сейчас о преступниках, а о не жертвах, не будем задавать вопрос, почему юные красавицы так легко соглашались прямо в вечер знакомства на романтический загородный вояж. Хотя одна деталь в какой-то степени может послужить им извинением: и знакомились с будущими потерпевшими, и предлагали путешествие с музыкой и весельем не парни, а девушки: девушки из той же «металлической» компании.
Обо всем этом кошмаре город только и говорит. Особых расхождений в оценках не наблюдается. Моя знакомая, которой журналистское удостоверение открыло двери следственной тюрьмы, солидарна с подавляющим большинством: дикарская музыка будит в человеке дикаря.
Полный невежда в сфере современных ритмов, я охотно принял бы это объяснение, такое простое и удобное. Увы, мешает другая история, происшедшая давно, лет двадцать с лишним назад.
Тогда я приехал в Покров, в воспитательную колонию, где за колючей оградой учились, работали, занимались в самодеятельности и с песней маршировали строем девчонки от четырнадцати до восемнадцати лет: и охотницы до чужого имущества, и хулиганки, и юные магдалины, уже познавшие все разновидности и группового и корыстного секса. Там я, в частности, познакомился со стеснительной девушкой лет пятнадцати из большого уральского города. Спросил, за что попала. Покраснев, она ответила, что плохо себя вела. А заместитель начальника колонии сказал мне:
— Вы ее личное дело почитайте. Просто Мопассан!
Я прочитал. Оказалось, что скромненькая девочка была в банде подростков от тринадцати до семнадцати лет — а руководила бандой тоже девушка, но постарше, лет восемнадцати. Любимым развлечением компании как раз и было заманивать в глухое место чужих девчонок и отдавать на забаву своим парням. Причем, повторяю, происходило это в начале шестидесятых, когда о рок-металле и слышно не было, а злонамеренные радиоволны перехватывались в эфире мощным улюлюканьем глушилок.
Наверное, в каждом человеке есть жестокость, угрожающая ближнему, и совесть, оберегающая его. Не стану гадать, почему злое начало время от времени берет верх — на анализ этой проблемы надо положить жизнь, и то без всякой гарантии на успех. Но выводить преступление целиком из музыкальных пристрастий нескольких подонков — это ведь тоже жестокость, ибо попутно мы шельмуем сотни и сотни ни в чем не повинных людей. Вероятно, любая случайность достойна анализа, но без всяких оснований объявлять ее закономерностью — недостойно. Когда бухгалтер в поволжской деревне топором убивает тещу, мы ведь не говорим, что его до этого довела бухгалтерия…
Три вопроса
Явление современных неформалов ставит перед нами целый ряд парадоксальных проблем. Вопросов, на которые, даже крепко подумав, непросто ответить.
В последние десятилетия в сфере потребления и организованного досуга бесспорно лидерство женщин. Тут даже исследований проводить не надо: загляните в театральный зал или в обувной отдел универмага. В пансионатах, домах отдыха, даже на турбазах женщины составляют стойкое и если не подавляющее, то сильно превосходящее большинство. Да и на дискотеках куда заметнее лучшая половина юного человечества.
А вот во всех неформальных группах, как в ордах древних кочевых завоевателей, полная и безоговорочная гегемония мужчин. Конечно, и девушки присоединяются к движению, но позже — их место в обозе, у котлов. Они напоминают не столько добровольных спутниц, сколько полонянок, захваченных в разоренных городах, торопливо и невнимательно рассованных по походным гаремам и увлеченных чужим порывом, цель которого им непонятна, а направление неизвестно.
Мужская гегемония — почему?
Еще вопрос. Как бы энергично ни заявляло себя новое течение, какими бы привлекательными атрибутами ни обладало, как быстро ни завоевывало бы массовых сторонников, вершинный его период невелик: два-три года. А там уже новое воинство выходит на жизненное ристалище.
Конечно же, все течет, все изменяется — но почему так быстро? Чем объяснить эту калейдоскопичность? По какой причине, шумно отработав свои два-три раунда, покидают ринг общественного внимания сперва хиппи, потом футбольные фанаты, центровые ребята, каратисты, панки… Почему металлисты, при мощной музыкальной поддержке стремительно прорвавшиеся к центральной арене, уже теснятся брейкерами, а у тех за спиной исподволь набирает вес и влияние пока еще замкнутая и потому особо таинственная «система»?
Каждый раз, когда возникает новое движение, мы, оправившись от первого шока, пытаемся его логично объяснить, чаще всего выводя ошеломляющую атрибутику из изменившихся жизненных условий. Так, недавно я был гостем мини-симпозиума молодых московских психологов, где умненькая и симпатичная аспирантка Оля, позвякивая шейной цепью, подробно объясняла, почему именно «металлизм» отвечает глубинным потребностям времени. Аргументы были убедительны: грохот эпохи требует и от музыки грохочущих ритмов, «металл» в наушниках плейера заглушает шум трамвая и метро, что имеет положительный медицинский эффект, и т. д. Молодая аспирантка даже привела цитату из кого-то популярного в меломанских кругах: мол, металлисты видом и поведением как бы имитируют людей, уже переживших ядерную войну. Вот ведь какие молодцы — одной пяткой уже вступили в тревожное будущее!.. Я соглашался с Олей, но думал: а что она скажет через год-полтора, когда металлисты уйдут на периферию молодежной жизни и юные идеологи новых групп с не меньшей убедительностью докажут, что лязгающий век толкает людей к шепоту, что примета времени — флейта, или скрипка, или вообще молчание?
Эпоха велика, при известном старании к ней приложится любой аргумент — но ни звездный час гитары пятнадцать лет назад, ни торжество меди сегодня одними ее противоречивыми пожеланиями не объяснишь. Причины регулярной смены пристрастий в молодежной среде требуют, пожалуй, иных толкований.
Может, просто меняется мода — надоедает одно, хочется другого?
Но — и это третий вопрос, который встает перед любым внимательным наблюдателем — этот процесс лишен хоть сколько-нибудь разумной логики.
Длинноволосых и бородатых вытесняют стриженые и бритые? Ясно. Тихую музыку побеждает громкая? Обидно, однако вполне в рамках диалектики. Но как уловить скрытую пружину молодежных течений, если вместо песен под гитару подростками вдруг овладевает псевдофутбольный ажиотаж, не слишком даже нуждающийся в самой игре, а в столкновение с ним приходит не, допустим, столь же фанатичная страсть к бадминтону, а тяга к панкам с их грубой одеждой и зелено-розовыми всклокоченными волосами. Следующая волна неформалов будет аккуратна в одежде и стрижке! Как бы не так — она объединится вокруг рок-групп с усиленной ролью меди. А вслед металлистам придут, оттянув на себя общественное внимание, не отвергающие их путь музыканты и меломаны, а вовсе танцоры-брейкеры, которые быстро начнут входить в силу и славу. Ну а с брейкерами, в свою очередь, конкурируют отнюдь не сторонники классического балета — их антагонисты, люберы, к танцам вообще равнодушные, зато умеют очень грамотно дать в челюсть.
Бессмыслица, мешанина, полный хаос!
Именно эта кричащая алогичность и раздражает больше всего, заставляя говорит о массовом безумии молодежи, о зловредном влиянии западных радиостанций — о духовном СПИДе и даже о закате подлинной культуры — ибо какую культуру сумеют унаследовать рокеры и брейкеры?
Однако нравственный суд над неформалами страдает целым рядом недостатков, начиная с процессуальных. Прокуроров полно, но адвокатов не видно, а подсудимые, похоже, в зал заседаний вообще не заглядывают по причине крайней занятости: то слушают рок-металл, то танцуют брейк, то гоняют на мотоциклах, то просто «тусуются» как бог на душу положит. Главный же недостаток процедуры, на мой взгляд, состоит в том, что в суд пошло дело, даже минимально не расследованное. Прежде чем судить о мере вины неформалов, да и просто о наличии вины, надо как минимум разобраться в мотивах их странного поведения.
Три ответа
Пожалуй, хватит вопросов — пора переходить к ответам.
Итак, почему все неформальные объединения, так будоражащие общественность, в основном мужские и уж во всяком случае функционируют при безоговорочном мужском лидерстве?
Очевидно, потому, что проблемы, которые они призваны решить, — мужские. Это парни объединяются. Жизнь толкает их друг к другу: в одиночку со своими заботами не справиться, а кроме как на сверстника и приятеля опереться не на кого.
Что за заботы? Мы почему-то с порога подозреваем, что поползновения юного акселерата непременно антисоциальны. А они в большинстве случаев естественны, просты и полностью правомерны. Парню хочется в принципе того же, что и любому из нас: завести друга, компанию, которая обеспечивает общение и хотя бы минимальную защиту, найти девушку (желание вполне оправданное!) и, наконец, самоутвердиться, то есть как бы узаконить в глазах окружающих сам факт своего пребывания на земле.
Короче — парню хочется стать мужчиной. Благородное и своевременное стремление! Кто-нибудь против?
Против никого, все — за.
Но вот вам конкретная ситуация. По улице идет шестнадцатилетний мальчик, не слишком красивый, особыми талантами не отмеченный, зато вежливый, скромный, не броско, но чисто одет, постриженный и без претензий. Что вы о нем скажете?
Да ничего вы о нем не скажете! Потому что просто его не заметите. И ровесники не заметят. И девочки, что вовсе уж обидно. Ибо главное его достоинство как раз в том и состоит, что он нам не мешает, не требует ни времени, ни сил, ни денег, ни умственного напряжения. Не отличник, но зато и не двоечник, не активист, но и не хулиган, не модник, но и не оборванец. Прекрасный молодой человек, побольше бы таких. И живет рядом и словно бы и не существует. Очень удобный мальчик.
Только это ведь нам с ним удобно. А ему, как бы несуществующему — каково?
Девочка в шестнадцать лет — юная королева. Перед ней одна за другой распахиваются самые заманчивые жизненные двери. На нее обращают внимание двадцатилетние, а то и двадцатипятилетние парни, она кокетничает со всеми подряд, жизнь набирает высоту, словно самолет на взлете. А парень в те же годы? Для него это возраст комплексов, косноязычия и прыщей. У него, как выразилась одна юная знакомая, ни кожи, ни рожи, ни имени.
Но стоит надеть на шею железную цепь, а на запястье железный браслет, а на куртку приклепать десяток железных блямб — и жизнь в корне меняется. Теперь он не мальчик без имени и лица — теперь он металлист. И незнакомые парни, каторжно звеня цепями, на улице подходят как к своему. И взрослые оборачиваются с интересом и страхом, и девочки сгорают от любопытства и жаждут познакомиться. Всем кажется, что человек, на котором столько железа, и живет не так, как мы, а лучше, рискованней, азартней. О нем пишут в газетах, говорят по телеку. При таком количестве черного металла даже в желтом металле особой необходимости нет — и без того в центре внимания.
Словом, нехитрый маскарад позволяет подростку решать целую кучу личных проблем, в том числе и самую важную: окружающее человечество безоговорочно признает факт его существования на земле.
Становится ли он мужчиной в результате всех этих метаморфоз? Да нет, конечно. Но — его словно бы берут на должность мужчины, как техника на инженерную ставку. И то хлеб!
Появление новых неформальных объединений каждые два-три года тоже объясняется вполне понятными причинами. В основном одной: на жизненное ристалище выходит новое поколение.
Это только нам, взрослым, кажется, что зеленый клок волос или серьга в ухе — наглый вызов именно нам. Да, конечно, и нам тоже — но в последнюю очередь. Ибо главный недруг и конкурент пятнадцатилетнего Васи — не родитель и не учитель, а восемнадцатилетний Петя, плечистый самоуверенный нахал, принадлежащий к группе неформалов, стоящей в центре общественного интереса. Петя, который и одет броско, и взрослыми, хоть и нехотя, признан, и напропалую гуляет с Васиными ровесницами — словом, начисто вытесняет Васю со всех лакомых пастбищ, как вожак оленьего стада молодого самца.
Что делать Васе? Примкнуть к Петиной неформальной команде в унизительной и бесперспективной роли последнего в строю?
Так что для пятнадцати-шестнадцатилетнего парня новое неформальное течение не забава, а необходимость. В чужом доме все квартиры заселены, кроме разве что дворницкой — значит, надо строить свой дом. Вася и строит.
А почему столь хаотична смена пристрастий, почему после музыки стрижка, а потом танец, а потом гоняют на мотоциклах, а потом нитка на запястье и манера жить? Да просто потому, что все это не имеет значения. Новому поколению нужен новый фирменный знак, новый флажок, новый клич, на который соберутся сторонники. Главное, чтобы знак был заметный, а флаг яркий, а клич громкий. Робкий вызов просто не заметят, ношеную перчатку не поднимут. «Металл» — годится, брейк — годится, зеленые волосы — в самый раз.
Разумеется, подростки не собираются раз в три года на некую конференцию для выработки новой идеи и униформы.
Просто из циркулирующих в обществе разнородных идей какая-то начинает одерживать верх — а там уж срабатывает закон толпы, и растерянные новобранцы собираются именно под победное знамя. Это как в универмаге: где очередь, туда и бегут.
Бунт потребителей
С полгода назад зашел разговор о неформалах на встрече с читателями. И один из моих собеседников, социолог лет сорока, сказал:
— Прекрасно их понимаю — и стремление выделиться, и самоутверждение, и протест. Но вот формы этого протеста… Почему все они приходят с Запада? Даже названия — хиппи, панки, рокеры. Даже моды. Мне, например, было бы гораздо приятней, если бы молодежь из протеста носила не джинсы и кроссовки, а… ну, что ли, лапти.
Я тогда ответил, что молодежь вовсе не стремится сделать приятное ему и мне. Скорее наоборот, ибо любой подросток знает, что самый верный способ оказаться в центре внимания — это вызвать раздражение окружающих. Мой оппонент не возражал, на том мини-полемика и кончилась.
Но ответить собеседнику оказалось легче, чем себе самому. Чем больше времени проходило с того разговора, тем более поверхностным и успокоительно-лживым казалось мне мое объяснение. Видимо, сработала во всех нас въевшаяся привычка не столько разбираться в молодежных проблемах, сколько отмахиваться от них. Инфантилизм, бравада, влияние заграницы, потребительские настроения, недоработки школы и семьи, ну и, конечно, стремление выделиться — вот, пожалуй, и весь набор наших аналитических отмычек. И, главное, его вполне хватает — почти каждый конкретный случай можно объяснить одной из этих причин.
Но не просматривается ли сквозь частокол частностей нечто более значительное и серьезное? Ведь когда скромный ремесленник изобрел ткацкий станок, а второй, пятый и сотый тоже что-то придумали, никому и в голову не приходило, что началась Великая Промышленная Революция, которая изменит облик планеты, больше, чем любое другое событие в истории…
Ведь что происходит? В течение нескольких десятилетий молодых убедительно, остроумно и ядовито высмеивают за пристрастие к иноземному тряпью, взывают к патриотическим чувствам, возмущаются идеологически-враждебной символикой на майках и штанах, а результат даже не нулевой, а минусовый. Чем дальше, тем быстрей, грамотней и азартней молодежь хватает любую новую моду — а моды, как знаем, все до единой оттуда…
Я всегда смотрел на этот процесс с юмором — игра, и не более того. А сейчас, вдумавшись, взглянул с некоторым даже уважением.
То, что в масштабах дня кажется мелкой и жалкой погоней за модой, на пространстве нескольких десятилетий видится уже по-иному. Упрямство приобретает черты настойчивости, бравада превращается в осознанный протест. Если же оценить явление в целом, я бы сказал, что перед нами не столько провинциальное подражание иноземщине, сколько сознательный и упорный потребительский бунт.
Да, патриотические увещевания по поводу чужих наклеек молодежь воспринимает с иронией, а то и с презрением. Но давайте всмотримся в этот трикотажно-кожевенный патриотизм. Какие ценности он защищает?
Прямо скажем — немалые. Прежде всего, право нашей легкой промышленности и дальше работать бездарно, держаться на мировом рынке одежды позади ладно бы Франции или Америки — а то ведь и Тайваня, и Гонконга, и неразличимой на карте Мальты. Приятно в варшавской витрине увидеть наш холодильник или хотя бы утюг, приятно узнать, что в Болгарии очередь на «Ладу» чуть ли не в десять лет, приятно, когда в Индии наши часы едва не рвут с руки. Но что-то ни разу за пределами Родины не встретились мне в торговой точке родные наши советские штаны. Может, расхватывают в момент?
Так плохо ли, что молодежь откровенно чурается идейной, но халтурной продукции своих в доску швейников и обувщиков? Может, патриотизм не в том, чтобы носить плохое, но отечественное, а в том, чтобы в своем отечестве тачать и шить хорошо?
Я не переоцениваю потребительский бунт. И все же вижу в нем росток надежды. Да, сегодня молодые ориентируются на мировой стандарт в негордом качестве потребителей. Но ведь завтра они станут производителями! Не скажется ли тогда в практической работе приобретенная эрудиция, да и просто привычка к хорошим вещам? Не захочет ли новый директор можайской фабрики посостязаться в костюмной области не с грозным конкурентом из Вереи, а с высокомерным коллегой из Лиона или Манчестера? Ведь очень уж тягостно изо дня в день гнать то, что сам никогда не наденешь…
Кстати, характер патриотизма неформалов виден в их отношении к искусству. Айтматова и Быкова они уважают больше, чем любого современного зарубежного прозаика, кроме, разве что, Маркеса. Ни один западный шансонье не составит в их среде даже символической конкуренции Окуджаве и Высоцкому. А вот танцуют — да, брейк. А что порекомендуете свое? Последним нашим достижением в демократической сфере массового танца был, насколько помню, «террикон»…
Хорошая книга, как и хорошая рубашка, не нуждается в покровительстве идеологии — она сама за себя постоит…
Сколько же их?
А вообще много ли у нас неформалов? Не создаем ли мы искусственно проблему вокруг малочисленных, но крикливых компашек, отвлекая внимание от более значительных явлений?
Никакой статистики у меня на этот счет нет. Да, наверное, и ни у кого нет.
Но я бы поставил вопрос по-иному: а много ли у нас неформалов? Много ли молодых (и не молодых) людей, которые связаны с окружающими отношениями только формальными?
Вот на этот вопрос ответить легко. Очень мало. Предельно мало. И каждый такой печальный одиночка нуждается в помощи как тяжело больной.
У всех на виду и на слуху неформалы, которые блестят или шумят. Ну а компания туристов-рыболовов, облюбовавшая глухую бухточку на Селигере и каждый июль разбивающая там свои палатки, — она что, формальна? А собиратели марок или икон, не учтенные никаким Дворцом культуры? А библиоманы, завсегдатаи книжных магазинов — нет, не спекулянты-«чернокнижники», а честные фанатики, одержимые идеей уловить в свой частный шкаф тоненький шедевр Андрея Андреевича или Беллы Ахатовны, давно уже перезнакомившиеся, подружившиеся и во имя общей цели сплотившиеся вокруг молоденькой, тощенькой, очкастенькой покровительницы из книжного магазина — они кто? А паладины магнитофонной ленты, собравшие и сохранившие сотни песен нашего прославленного и несчастливого барда, песен, нигде не публиковавшихся и существовавших только в момент звучания, — разве это не объединение с филиалами по всей стране? А рыцари меченой костяшки, доминошники, с их ежевечерними гулкими заседаниями за дощатым столом — ведь типичное неформальное объединение! Даже угрюмые инвалиды с захватанными стаканами неформально объединяются по трое…
Более того, многие узаконенные коллективы существуют и успешно функционируют только потому, что под форменной фуражкой вольно кучерявится не тронутая парикмахером голова. Скажем, клубы самодеятельной песни (КСП) преуспевают по всей стране именно в силу того, что хоть с опозданием дали легальную вывеску уже существующему движению.
Причастность к неформальной группе так же необходима человеку, как любовь, дружба, семья. В Древней Руси ни профсоюзов, ни клубов по интересам не было, но заставляло же что-то селиться рядом и стрельцов, и казаков, и гончаров: до сих пор держатся в названиях давно сгинувшие стрелецкие, казацкие и гончарные слободы. Как своя рубашка ближе к телу, так неформальное объединение ближе к душе. Это одна из последних линий обороны, тесноватая, но надежная цитадель внутри обширной городской стены. Поэтому бороться с неформальностью так же бесперспективно, как с дружбой или семьей.
Существовавшая долгие годы — да и сейчас, пожалуй, не отошедшая идея, что неформальные объединения возникают лишь потому, что мы в своей работе чего-то недосмотрели, не проконтролировали и не сумели отвлечь, на мой взгляд, глубоко непродуктивна — стоит неформальное формализовать и взять под контроль, как из кровоточащего пня тут же рванутся к небу двенадцать живых побегов.
Что останется?
Говорят, что любое неформальное молодежное движение — просто мода и, как всякая мода, быстро проходит. Словно пена морская: вздулась, опала, и нет ее, как и не было, одна ровная поверхность. Или эволюция прически: сперва отпустили волосы, потом сбрили — вот и весь результат.
Да, мода преходяща. Но что-то же остается? Вот была некогда шумная мода на географические открытия, на Колумбов и Магелланов. А потом прошла — уже лет полтораста никто ничего не открывает. Вот смотрите: мода прошла, а кое-что осталось — Америка, Австралия, Антарктида. Конечно, смешно сравнивать наших доморощенных неформалов с великими мореплавателями. Но, может, и их усилия дают хоть какой результат? Пусть не Америка, пусть Малые Антильские острова — но ведь тоже суша, вдруг когда и пригодится.
На мой взгляд, в целом ряде случаев наши неформалы плавали не зря.
Вспомним для начала смешных, жалких, со всех сторон пинаемых «стиляг» — любимых героев сатиры начала пятидесятых. Что осталось от их зеленых шляп, кричаще-пестрых галстуков, желтых туфель на толстой микропоре?
А ведь осталось! Стремление к яркости, даже наивное до анекдотичности, принесло пользу, помогло расшатать серый стереотип. И сегодняшняя московская, ленинградская, ростовская толпа украшает улицу, как парижская или варшавская. И, готовясь в зарубежный вояж, наш отечественный турист уже не мечется в панике по городу в поисках «выездного» костюма — спокойно надевает то, что висит в шкафу.
А романтическая волна «бардизма-менестрелизма»? Как же возмущала она чиновников шестидесятых годов полной своей неподконтрольностью! Уличную песню нельзя было ни запретить, ни, что еще более обидно, разрешить: фольклор космической эры переходил из уст в уста, с гитары на гитару, с кассеты на кассету, и просто некуда было влепить даже благородный штамп…
Мода ушла — а так много осталось! И дело не только в этом, что поющая молодежь выучила наизусть и разнесла по огромной стране удивительные стихи Булата Окуджавы, не только в том, что сохранила и передала сильно запоздавшим издателям сотни песен Владимира Высоцкого. Самодеятельная песня (этот хитроумный термин в конце концов кое-как культуру объединит с руководителями культуры) невольной, но жесткой конкуренцией заставила и профессиональную песню резко поднять порог допустимого — «Ландыши, ландыши, светлого мая привет» нынче уже не споешь…
А «хиппи первого призыва», элегантные неряхи обоего пола, длинноволосые оборванцы в джинсах, демонстративно заштопанных белыми нитками, поднявшие над странной своей толпой беззащитный лозунг «Любовь, а не война»? Сколько практической пользы принесли человечеству эти предельно непрактичные неформалы! Ведь совсем недавно на собрании, в театре, даже на дружеской вечеринке мы обязаны были походить друг на друга, как униформисты в цирке: черный костюм, черные ботинки, белая рубашка, черный галстук. А нынче доктор наук встречает зарубежного коллегу в старом свитере, и нисколько по этому поводу не комплексует, ибо зарубежный коллега скорей всего сам явится в старой куртке. Из века в век драные локти считались позором. И только интеллектуальные оборванцы послевоенной эпохи освободили от рабства перед собственным пиджаком нас.
Кстати, движение хиппи несло в своих глубинах два серьезных нравственных начала, которые, на мой взгляд, имеют немалое значение для будущего. Во-первых, демонстративный отказ встречать по одежке — по уму и только по уму. Во-вторых, бережное уважение к природе, ибо, выбрасывая ношеное во имя с иголочки нового, мы отправляем на свалку дубравы и ельники, черноземные степи и невосстановимые недра земли, не говоря уже о миллионах рабочих часов — невозвратных часов нашей жизни. Не разумней ли во всех отношениях «хипповать», донашивая до дыр не только носки и рубахи, но и холодильники, диваны, машины? И мы будем свободнее, и планета целее.
Ладно, это все давнее. Ну а из нынешнего — есть что полезное?
Думаю, есть. Тот же брейк. Вряд ли он сгинет бесследно в пучинах времен. То есть сам-то, конечно, сгинет, но след останется.
Танец этот, на случайный взгляд, до крайности нелеп. Ну, чего хорошего, когда молодой парень под музыку копирует движения роботов: руки, как рычаги, ноги, как рычаги, шея, как рычаг. Это «верхний» брейк, а есть еще и нижний — там вообще. Девушка, красотка, венец творения и вот она вертится сперва на голове, а после на ее противоположности! Где грация? Где изящество? Где нежность?
Да, лирическим танец брейк не назовет даже его лютый поклонник. Но почему же он довольно быстро на наших глазах овладевает, пусть не широкими, но все же массами? Почему появились фанатики новой моды? Отдающие музыкально-пластическому монстру чуть не весь свой досуг? Почему возникли даже неформальные объединения брейкеров? Просто новизной танца это не объяснишь. Ведь и шейк не так уж давно был новинкой, однако шейкеров не было. А вот брейкеры есть.
Когда в Вильнюсе проходил фестиваль брейка, его смело можно было назвать всесоюзным: соревновались команды «с южных гор до северных морей». По очереди выходили на эстраду и выясняли, кто энергичней вертится на голове и не на голове.
Эстетическую оценку новому танцу давать не берусь в силу полной некомпетентности. Но в том-то и дело, что брейк не столько танец, сколько — образ жизни, что ли. Его требования к молодому человеку высоки, а влияние на развитие личности весьма заметно.
Чтобы танцевать тот же шейк, от подростка требовалось что? Полчаса постоять у ограды танцплощадки, приглядываясь, полчаса самостоятельно подрыгаться в полутемном углу — и все, можно в круг, остальное добавится в процессе. С брейком так не получится.
Какими качествами должен обладать брейкер?
Музыкальностью, пластичностью, чувством ритма — это само собой. А еще — высокой спортивной подготовкой: попробуйте без нее покрутиться на голове. А еще артистизмом и чувством юмора, иначе танцевальная пародия на робота выйдет невыносимо скучной. А еще — быть хорошим товарищем: на соревнованиях брейкеры выступают командами, а какая же команда потерпит в своих рядах эгоиста и склочника? А еще — забыть о спиртном: где уж вертеться на голове тому, кто на ногах-то толком не стоит!
В каждом из нас живет актер. Плохонький, неталантливый, он все равно мечтает сыграть хоть какую-нибудь роль. Пародийное действо брейка — спасибо ему! — дает нам шанс. И когда танец выйдет из моды, после него, наверное, как раз и останется тоска по мини-театру для себя самого и сознание, что такое — возможно. А раз так, то артистизм, спрятанный в человеке, будет искать иной выход и рано или поздно его найдет…
Самым любопытным из сегодняшних неформальных объединений мне кажется «Система». Кто эти ребята, так изысканно лохматые, так красиво оборванные? Последние хиппи, арьергард, далеко отставший от основных сил, чудаки, прибежавшие в зал как раз к концу спектакля, к гаснущим огням и печальному разъезду? Похоже на то.
Но, пожалуй, есть в них нечто новое: нитка с бисером на запястье, «фенька». Зачем она?
Опознавательный знак. Чтобы свой узнал своего. Чтобы помог нуждающемуся или сам получил помощь. Словом, система. Что-то вроде кассы взаимопомощи, только денег в той кассе, как правило, нет.
Впрочем, новые хиппи, как и их предшественники, пытаются убедить человечество, что для счастья много денег не надо: было бы понимание, доброта и любовь.
Все изложенное выше — это, конечно, в идеальном варианте. С ниткой на запястье ходят и бездельники, и циничные попрошайки, и наркоманы. Но что делать, если у всякой идеи не только свои вершины, но и свои бездны?
В «Системе» особенно откровенно и наглядно выражена главная цель всех неформальных объединений: взаимная поддержка. И ясно видно, что неформалы решают, по сути, те же проблемы, что и мы, взрослые, но по-своему. Что вполне оправданно, ибо решать проблемы по-нашему у них возможности нет.
Скажем, я еду по своим делам в Ригу или Новосибирск. Еду и не слишком беспокоюсь о крыше над головой: приду в тамошний Союз писателей, попрошу помочь — уж куда-нибудь да устроят, на улице не останусь. И с обратным билетом пособят. Вообще позаботятся. Я им, правда, не брат и не сват — но ведь Союз писателей со всеми своими отделениями на то и существует, чтобы помогать писателям.
А инженер — ему как? Ведь Союза инженеров нет. Но он тоже найдет выход. Скажем, если металлург, первым делом выяснит, есть ли в городе металлургический завод. И — туда: выручайте, коллеги, я из вашей системы…
Да что там — мне знакомый газетчик рассказывал, как в результате какой-то транспортной неполадки очутился в незнакомом городе в чужой стране без языка и без гроша. Что делать? Бедствующий странник не слишком колебался: чуть не знаками выспросил адрес местной газеты и отправился туда. И ведь помогли — страны разные, язык разный, но система все же одна.
Кстати — даже слово то же самое!
Все мы состоим в какой-нибудь системе: ведомственной, дружеской, родственной. И «феньки» имеем, только иные — когда форменный китель, когда погоны, когда служебный пропуск, когда командировочное удостоверение. А десятикласснику или студентке техникума командировку никто не даст, вот они и предъявляют нитку с бисером.
Взрослые проблемы
Мы без конца обсуждаем молодежные проблемы.
Почему? Да просто пытаемся разобраться в их потребностях, желаниях, заблуждениях, просто хотим понять, что же с ними, с молодыми, происходит, почему так странно, так нелепо ведут себя.
Ну а у нас, у взрослых, разве проблем нет? Мы не ведем себя странно и даже нелепо?
Самый простой пример: почему на каждую новую моду мы бросаемся остервенело, как дворовый пес на незнакомые штаны? Танец, песню, прическу, юбку — все в штыки! А уж стиль отношений и тем более манеру жить…
Ну откуда в нас, умудренных, такая агрессивная аллергия на все, идущее от молодых? Что с нами-то происходит? Может, прежде, чем разобраться в подростках, надо понять себя?
Жизнь трудна, каждая ее ступенька оплачена синяками и потом. И как же быть нам, зрелым людям, ценой усилий и потерь наконец-то более или менее удобно устроившимся в неласковом мире, — как нам быть, когда сперва по углам, а потом и в парадных комнатах начинает вольготно располагаться поколение, еще ничего путного не сделавшее в жизни? И стулья переставлены, и вещи перевешаны, и книги переложены. Мы включаем радио, а они телевизор, мы телевизор, а они видеомагнитофон. Сколько лет мы потратили, чтобы до тонкостей понять наш традиционный, национальный, исконно русский канадский хоккей, а они болеют ладно бы еще за теннис, а то ведь вовсе за дельтапланеризм! В конце концов, кто в доме хозяин?!
И дело не только в самолюбии, не только в престиже. Постоянная смена вкусов и стилей вынуждает нас тратить энергию на множество ненужных дел: перешивать вполне хорошие брюки, прислушиваться к песням, которые нам не нравятся, осваивать информацию, в которой нет никакого практического смысла — скажем, что такое рок-металл, кто такие рокеры и почему один и тот же корень объединяет музыку и мотоцикл. Каждому взрослому хочется найти общий язык с молодежью. А как это сделать? Либо выучить чужой, либо добиться, чтобы они говорили на нашем. Какой путь лучше — тут можно спорить. А вот какой легче, ясно и без дискуссий. Я не одобряю, но по-человечески понимаю седого председателя колхоза, который утверждает, что от компьютеров на селе один беспорядок — кому охота на ночь глядя переучиваться!
У каждого поколения есть своя королевская пора, золотой возраст, когда и сила есть, и опыт набран, и знаний хватает, каждая любовь взаимна. И как же хочется именно в этот момент дать команду быстротекущему времени: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Как же хочется, чтобы отныне и навек лучшей стрижкой считался полубокс, чтобы на всех танцплощадках царило танго «Брызги шампанского», чтобы по всем программам Всесоюзного радио звучали песни Пахмутовой на слова Добронравова.
Команду-то дать можно, да кто послушает? Не успел порадоваться избытку сил, а уже у другого, у вчерашнего сопляка каждая любовь взаимна. И хочется отодвинуть эту смену власти подальше! Но — где тот Фауст или Мефистофель, которому под силу остановить мгновение!
Известно, что с выросшими детьми, даже хорошими, лучше разъезжаться — пусть у себя делают что хотят, а к нам в гости ходят. Но поколению с поколением не разъехаться — большой неблагоустроенный мир, на всех одна коммуналка. В нем живем, в нем и дальше жить. Молодежь и рада бы своими дискотеками нам не мешать, да куда ж ей деться? И нам некуда. Значит, и существовать надо по всем разумным коммунальным правилам, не отравляя друг другу жизнь, не превращая площади, парки, клубы и прочие места общего пользования в поля бестолковых и бессмысленных сражений…
Линия разлома
На беглый, а тем более пугливый взгляд, все неформалы на одно лицо: все яркие, все шумные, все вызывающие. Чтоб им всем пусто было!
На деле же пеструю молодую толпу отчетливо рассекает надвое жесткий, трудно переходимый рубеж.
Психолог Оля (я о ней уже говорил) предложила считать движения неформалов культурными инициативами молодежи. Идея интересная и применительно, скажем, к металлистам или брейкерам вполне годящаяся: хоть и в ограниченной сфере культуры, ребята эти весьма инициативны. Ну а если — люберы?
К сожалению, предложенным ключиком открывается не любая дверь…
Когда в «Огоньке» появился большой очерк о новом явлении и впервые прозвучало незнакомое слово, в периодике разгорелся любопытный спор. Тема дискуссии была вот какая: есть люберы или нет? Факт или химера? Вроде как о снежном человеке.
Глубинным изучением вопроса на месте я не занимался, в подмосковных Люберцах частного расследования не проводил, встречая на улице мускулистых ребят в мешковатых клетчатых штанах, о групповой принадлежности не расспрашивал. Вопрос, есть ли люберы, мое воображение не тревожил.
Так знал, что есть.
Есть, потому что не могут не быть. Всегда были и в обозримом будущем вряд ли переведутся. Так просто от них не избавишься.
После войны на московской окраине, где я учился в школе, были свои люберы — угрешские, таганские, барачные, из красных корпусов. И в Курске, где работал после института, их хватало. И в Ярославле, и в Рязани, куда наезжал. Никогда, увы, не были у нас в государстве дефицитом крепкие парни, норовящие все свои проблемы, индивидуальные, общественные, материальные и даже узко любовные решить ударом кулака: именно так, силовым порядком, пытался в свое время наладить личную жизнь любер шестнадцатого века, опричник Кирибеевич из знаменитой поэмы М. Ю. Лермонтова.
Правда, в той давней истории молодому человеку не повезло: кулак налетел на кулак, на лихого опричника нашелся удалой купец. Нынешние Кирибеевичи такой вариант предусматривают: они предпочитают выяснять отношения при решающем численном превосходстве…
Короче, сам факт существования люберов ни малейшего сомнения у меня не вызывает. Вызывает сомнение, а точнее, протест иное — то, что не по делу треплется устно и печатно доброе имя трудового и гостеприимного подмосковного городка. Где нет хулиганов? Везде хватает. Так какой же резон валить ответственность за это социальное уродство именно на Люберцы?
…Итак, решать свои мужские проблемы стремятся практически все молодые люди. Но — по-разному. Одни хоть скромно, хоть наивно, но созидая. Другие — только разрушая. Одни за свой счет, другие за чужой.
Именно тут проходит разлом, нравственный порог, по одну сторону которого борются за, по другую — против.
Поклонникам «металла» без конструктивной деятельности не просуществовать: приходится переписывать пленки, учиться на слух улавливать разницу между ансамблями, что по силам не всякому, доставать билеты на концерты кумиров и «болеть» за них, а также гнуть, клепать и чуть ли не ковать — ни цепь на шею, ни браслет на запястье в киосках не купишь. У брейкеров забот еще больше — один курс учения чего стоит! А у борцов против задача не в пример проще: втроем или впятером поймать металлиста и избить, а еще лучше отнять все цепи и браслеты, чтобы потом другому металлисту с выгодой продать.
Строго говоря, люберы находятся на иждивении у тех, с кем борются.
Увы, парень, пытающийся возвыситься на чьем-то унижении, рискует никогда не стать мужчиной: ни чужого ума, ни чужого умения таким путем не переймешь. Это только наивные каннибалы некогда полагали, что, съев ученого человека, они и сами станут образованней…
Новая ложь
В очень талантливом документальном фильме Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым?» есть любопытная и очень характерная для наших дней сценка: парень лет семнадцати, укоризненно глядя на зрителей, выставляет счет эпохе и всему поколению родителей. Мы ни во что не верим — так или примерно так говорит он, но это не наша вина: мы ваши дети, это вы воспитали нас такими… И дальше в том же роде.
Хорошо помню реакцию взрослых зрителей на этот монолог: какая искренность, какая открытость! Наконец-то с экрана звучит правда о молодежи…
Мне речь паренька тоже очень понравилась, но совсем иным: как естественно держится перед камерой, как знает взрослую аудиторию, как умело ею манипулирует, точно попадая в незащищенные места!
Каких-нибудь десять, даже пять лет назад симпатичные юноши того же возраста в аналогичных ситуациях ясноглазо вещали: мы дети великой эпохи, романтики и оптимисты, преданные продолжатели отцов…
Кстати, куда они девались, звонкоголосые ребята, почти профессионально приветствовавшие все съезды, конференции, фестивали? Мучительно пересматривают лакейское прошлое? Или торопливо заучивают новый текст? Ведь не так уж они и постарели — еще вполне годятся для наших молодежных трибун.
В недавние времена именно не замутненный мыслью оптимизм и беззаветная вера во все без исключения идеалы оплачивались по высшей ставке и гарантировали быстрое продвижение по службе и почти бесхлопотное решение множества материальных благ. Нынче ветер перестроился: в общественном мнении критическое слово уже куда предпочтительней похвального. Тотальное безверие теперь в той же цене, как прежде оптимизм и всеобъемлющая вера. И первые ученики эпохи спешно перестраиваются под ветер. Вот только интонации выдают: юные хитрецы твердят о глобальном разочаровании со вкусом и даже удовольствием, успевая косящим глазом отметить произведенный эффект.
В отличие от лизоблюдствующей старой лжи я определил бы это явление как новую ложь.
Ведь эти ребята, которые, рванув рубаху на груди, лепят истину в лицо человечеству, откровенно врут. Но врут в полном соответствии с веяниями. Требовалось хвалить — хвалили. Требуется ругать — пожалуйста. Ребята просто перевернули пластинку. Надо послушать, как они говорят между собой или со взрослыми, которым доверяют. Там разговоры практические и вполне конструктивные. Парни очень толково используют общество, используют возможности ругаемых родителей и при этом прекрасно себя чувствуют. Кстати, на самом деле они и верят во многое: и в собственное удачное будущее, и в заботу старших, и даже в любовь. Да, да, и в любовь верят, и надеются на долгую жизнь под ее надежным кровом после того, как вдоволь набалуются заманчивыми плодами безверия.
Откровенно говоря, деловая хватка самодеятельных печориных вызывает у меня даже нечто вроде уважения: уж в чем, в чем, а в глупости их не обвинишь. Уловили момент, переориентировались и лихо режут правду-матку на аппетитные бутерброды. Тоже ведь надо уметь!
Любая жизненная мерзость вызывает естественный протест и у зрелых, и у юных. Но, как сказал когда-то Михаил Светлов, не надо делать из протеста амплуа…
Неформальная группа маляров
В Софии, удивительной болгарской столице, был создан Международный клуб молодежных проблем. Мне посчастливилось участвовать в его первом созыве.
Сказано было много интересного. Но больше всего поразили и озадачили, пожалуй, две цифры из выступления социолога Марии Динковой. Вот какие. В Болгарии девяносто процентов людей до тридцати лет не могут обойтись без материальной помощи родителей. В Болгарии половина людей до тридцати пяти лет не может обойтись без материальной помощи родителей.
Такая вот цифирь.
Очень хотелось бы знать аналогичные данные о нашей молодежи. Но — не знаю. То ли их нет, то ли есть, но не печатались, то ли печатались, да мне на глаза не попадались. По ощущению, у нас дела с молодежью обстоят примерно так же, как в братской славянской стране.
Говорим о социальном и духовном инфантилизме молодежи — справедливо говорим. Но— откуда взяться чему-нибудь иному, если инфантилизм экономический давно стал нормой. Разве взрослое сознание вырастет на фундаменте детского бытия?
Не в том ли, кстати, одна из основных причин многочисленных ранних разводов? Привычная и потому необременительная зависимость от родителей порождает приятное чувство независимости друг от друга. Ведь не цепью же прикованы! Умилительно слушать, как два иждивенца спорят, кто из них глава семьи… Там же, в Софии, я услышал острый и мудрый вопрос, который не идет из головы: «Мы охотно утверждаем, что молодежи принадлежит будущее. Почему мы никогда не говорим, что ей принадлежит настоящее?»
Мы без конца пытаемся изменить систему воспитания подростков, один эксперимент сменяет другой. В этой связи у меня вот какое предложение. Почему бы где-нибудь на просторах Родины чудесной не заложить нам еще один опыт — дать реальную возможность зарабатывать деньги ребятам четырнадцати, двенадцати, даже десяти лет? Может, тогда годам к семнадцати и сложатся неформальные группы краснодеревщиков, автомехаников, маляров?
На правах цирка
В последнее время печать, особенно молодежная, все активнее говорит о политических неформальных объединениях. Информация обширна, но расплывчата. Что за группы? Насколько многочисленны и влиятельны? Каковы их программы и цели?
Вопросов много, ответов почти нет. Да и как разобраться в этом хаосе, если в одном Ленинграде заявили о себе чуть не двести этого типа молодежных групп! Есть среди них многолюдные, есть состоящие из двух-трех человек. И все ищут места под общим солнцем.
Программы у этих групп разные, но схожие. Как правило, все они за демократию, за культуру, за природу. «Как правило» — это я из осторожности, ибо ни одной декларации против демократии, культуры и природы не встречал. Все за чистую воду, все за гласность и перестройку. И хоть бы кто-нибудь предлагал исторические памятники рушить — все требуют сохранить!
Прекрасные, прогрессивные, заслуживающие полной поддержки идеи.
Но — почему же этих неформальных форпостов гласности так много? Почему не два, не двадцать, а двести? Почему не объединятся ради благого дела, раз программы их чуть ли не текстуально совпадают?
Очень боюсь ненароком обидеть глубоко симпатичных мне московских ребят, отстоявших от немедленной гибели старинный купеческий особняк, чуть было не угодивший под катки и зубья третьего московского кольца, и молодых ленинградцев, мужественно пытавшихся, но не сумевших уберечь обветшалые, но столь дорогие горожанам стены бывшего «Англетера». И все же рискну обнародовать кое-какие свои сомнения.
Меня уже давно удручает крайне малый эффект широчайшей общественной кампании в защиту родной старины. На страницах газет — победа за победой, варвары-разрушители идейно разгромлены и посрамлены. На телевизионных ристалищах они выглядят не то что бледно — жалко. Шумные дискуссии завершаются вышестоящими решениями, строго предписывающими сберечь священные камни.
А потом? Увы, памятники, которые велено сохранить, — рушатся. Реже под ударами чугунной бабы, чаще сами по себе, как рушится рано или поздно все бесхозное.
И вот у меня такой вопрос: а нет ли некоего тайного порока в самом фундаменте наших многочисленных благородных инициатив?
Похоже, что есть. Печальный, застарелый, уже вошедший в традицию порок: бороться любим куда больше, чем работать. Не потому ли добровольцев, готовых хоть сейчас лечь под бульдозер, в сотни раз больше, чем охотников положить крепкий кирпич в ветхую стену. Если бы хоть один процент неформальных защитников вырастал в неформальных реставраторов!
Чего тут больше — стремления сберечь образы прошлого или желания утвердить себя? Не знаю, а гадать не хочу. С ответом придется подождать — его даст время и сами неформалы.
А непомерное количество разных политических групп со сходными программами я бы рискнул объяснить прежде всего тем, что ядро их составляют уже не подростки, а люди хоть и молодые, но уже уверенно шагнувшие за двадцать. В этом возрасте задачи иные — не столько слиться с массой, сколько выделиться из нее. А для этой цели чем больше групп, тем лучше. В тысячной толпе человек незаметен. А компания в пять или семь человек совсем иное дело — тут каждый важен и на виду. Если же у группы еще и загадочное название…
Сегодня идти в металлисты — все равно что переезжать на двенадцатую Мазутную, когда одиннадцать уже заселены, лучшие квартиры розданы, домкомы собраны, товарищеские суды под завязку укомплектованы, телефонная станция перегружена, свободных номеров нет и не светит. А кто такие, допустим, «митьки» и чего они хотят от многострадального человечества? Пока туманно. А раз туманно, значит, любопытно.
Новая неформальная группа — это новый интерес, новые репутации, новые неформальные вакансии.
Политические неформалы (будем называть их так, как они сами себя называют) издают целый ряд печатных, верней, машинописных органов. Тираж невелик, так сказать, на правах рукописи, зато объем вполне приличный, страничек сорок-пятьдесят.
Отличается ли этот новый «Самиздат» от прежнего, «эпохи застоя»?
Отличается, и сильно.
В старом «Самиздате» широко публиковались профессионалы, вплоть до классиков — Ахматовой, Пастернака, Цветаевой, Булгакова, Мандельштама, Платонова, Набокова. Сегодня недозволенное дозволено, писательские столы стремительно опустошаются, и нынешний «Самиздат», не в обиду ему будет сказано, по уровню близок к стенгазете гуманитарного вуза. Почти все, что поднимается выше, довольно легко пробивается в официальную печать — не в качестве статьи, так в виде письма в редакцию.
Какова, на мой взгляд, будущность неформальной печати? Думаю, захиреет, если не поддержать. А поддерживать надо: ведь стимулируем мы, в том числе и материально, самодеятельную драму, балет и даже цирк — почему же делать исключение для самодеятельных журналов и газет? Почему бы не узаконить их хотя бы на правах цирка?
Общественно активная молодежь пробует голос на стихийных митингах, пробует перо в самодеятельных журнальчиках. Не высшая комсомольская, диплома не дает — но ведь тоже школа социальной деятельности. Авось когда-нибудь и пригодится.
Если отойти подальше
Когда пытаешься обобщить и оценить пестрое явление неформалов, первый лежащий на поверхности вывод обескураживает: почти все не ново. И смена мод, и вольности в прическах, и мятеж в музыке, и шок в танце, и скандальность, и драчливость, и эпатаж. Многое, слишком многое было.
Так что же происходит?
Перелицовка известного? Старьевщик в очередной раз перетряхивает свои сундуки? Юбка, упавшая до щиколотки, вновь взлетает к бедру?
Но откуда же столь четкое и тревожное ощущение новизны?
Мне кажется, ощущение новизны дает новизна. Да, многое было. Но чего-то — не было. Что-то пришло впервые.
Вот уже целый ряд лет мы живем терпимо, то есть не голодно, не бедно. Но скучно. Нет, душа не бездельничает, мозги не простаивают. Однако ведущий цвет нашего досуга — серый.
Города пустеют рано. Театров мало, и лишь единичные резко выбиваются из ряда. Фильмов, которые стоит посмотреть, порядочно, но таких, которые не смотреть нельзя, — наперечет. Кафе, рестораны, вообще общепит — лучше не вспоминать: мы тут не только не великая держава, но даже и не развивающаяся страна, только по очередям у входа первые в мире. Клубы оказенены, зоны отдыха однообразны. Самая оптимистичная формулировка, которая приходит на ум, — что работы тут непочатый край.
Эту непочатость мы и сами чувствуем, ругаем себя, время от времени производим разные энергичные телодвижения: объявляем конкурсы на сценарии массовых мероприятий, придумываем отраслевые праздники — скоро в календаре придется отмечать красным редкие бесхозные дни, не принадлежащие ни ткачам, ни врачам, ни пожарным, ни мелиораторам. Словом, не сидим сложа руки, стараемся.
Общенародные праздники стремимся проводить не только торжественно, но и весело: загодя сколачиваем временные эстрады в парках и на площадях, готовим иллюминацию, стимулируем самодеятельность. Активно ищем новые формы.
Недавно я наблюдал такое зрелище: под моросящим дождичком ослик тащил тележку, а в ней трое — мужчина в розовой рубахе с пояском и две разукрашенных, нарумяненных девушки в ярких сарафанчиках. Мужчина погонял, одна девушка ела мороженое, другая просто сидела, устало сгорбившись, свесив с тележки ноги в стилизованных башмачках. Что ж, не только воинский наряд, но и карнавал нуждается в репетициях, в освоении маршрута, в подгонке костюмов, в отработке шуток. Веселье и яркость с неба не упадут…
А с чего это я вдруг про ослика и тележку? По делу ли такой зигзаг в разговоре о неформалах?
По делу. Очень по делу.
Художники-пуантилисты пишут картину точечными мазками. Смотришь вблизи — полный сумбур. Отойдешь подальше— все на месте, и сюжет, и контуры, и идея. Наши неформалы, по сути, и есть такие точки, вроде бы хаотично и даже бестолково разбросанные на холсте. Но — не поленись, отойди подальше.
С расстояния огромное полотно приобретает новые качества — отчетливость, осмысленность и даже своеобразную красоту. Ведь что произошло, что случилось с молодежью? А вот что: на наши улицы и площади выплеснулся карнавал. Да, да, товарищи, — карнавал. Никем не организованный, никак не оплаченный, на зрителе не апробированный, в инстанциях не утвержденный, а потому естественный, живой, изобретательный и энергичный. Эпатируют, раздражают? Так ведь карнавал и должен дразнить. Изощряются в одежде и прическах? А как не изощряться, если карнавал одновременно и парад масок, и их состязание, где премируется самая неожиданная, самая броская. Бросают вызов привычной морали? Но ведь и это традиционная черта празднества: во время карнавала все знакомы, все открыты, все на «ты».
Карнавальность — вот то новое, что принесли с собой неформалы восьмидесятых…
В конце хрущовской эпохи страна начала застраиваться однотипными кварталами панельных пятиэтажек — их не зло, но ехидно тут же окрестили «хрущобами». Многолетние поселенцы коммуналок и бараков стали получать скромное, зато отдельное жилье. Это было время хрупкого, неумелого, бедного, но какого же радостного уюта! А вот на улице, увы, глаз зверел от серой унылости типовухи. Хорошо, молодые художники нашли частично приемлемый выход: стали расписывать глухие торцы пятиэтажек «под плакат». Не красота, так хоть разнообразие.
Сегодняшние неформалы — это фрески наших улиц, красочные пятна на нейтральном фоне быта. Как зелень, хаотично разрастаясь, скрадывает неприглядность садово-огородных «скворечников», так пестрая толпа неформалов маскирует ошибки наших градостроителей. Вот — обновили Старый Арбат, сотней одинаковых фонарей беспощадно высветив нехватку опыта и вкуса. Ну и что делать? Миллионы ухлопали, не перестраивать же заново… Ладно, не беда — пришли неформалы, притащили мольберты и гитары, разложили картины, раскинули зонтики, вольно расселись прямо на плитах прогулочной мостовой — и ведь обжили, пусть не облагородили, но хотя бы одомашнили холодное пространство между фонарями. Прогулялся недавно от малого до большого кольца, прошел назад, от большого до малого, и вдруг сквозь модерн под ретро проступила узкая любимая улица, вдруг опять ощутилось, что не где-то, а именно здесь, в каком-то из тесных двориков в уже давние довоенные годы вырастал замкнутый мальчик с курчавыми волосами, экзотическим именем и огромным песенным даром…
Карнавал непредсказуем, и это с непривычки пугает. Но, может, не стоит пугаться? Пусть изощряются кто во что горазд, пусть готовят сюрпризы — развивая в процессе конечности и мозги? Вот представьте на один только момент: утром в понедельник наши юные возмутители спокойствия все без исключения облекутся в школьную форму, постригутся под полубокс, выучат одну на всех романтическую песню про БАМ и стоп! Все. На веки веков. Конец развитию.
Вот тогда, пожалуй, станет уже не тревожно, а страшно. Нет, пусть развлекаются как умеют и хотят.
Все равно ведь карнавал необходим. Так уж лучше эти, задиристые, смешные по молодости, чем оплаченные весельчаки в розовых рубахах из театрального реквизита…
Повод для тревоги
То, что делают неформалы, лично меня тревожит не слишком. Тревожит иное — то, чего они не делают.
Самоутверждение и вообще решение вечных проблем с помощью современной атрибутики отнимает время и силы. Много времени и много сил. На другое их часто уже не хватает.
Где-то сбоку от столбовой дороги в дискотеку остается большая литература, серьезная музыка, мыслящий театр и всякое другое, что помогает понять себя, людей и жизнь. До поры до времени без этого можно обойтись: внутри неформального объединения свой язык и свои законы. Но позже, когда беговая дорожка сделает поворот на жесткую прямую с двадцати до тридцати, как же трудно придется этим забавным ребятам! Приобретение профессии. Создание семьи. Устройство гнезда для тех, что появились или вот-вот появятся. Тут уж, увы, ничем не помогут ни заклепки на куртке, ни прическа «взрыв на макаронной фабрике», ни даже крепкий кулак. И компания — ну чем она пособит?
Глубина, не освоенная в юном возрасте, накажет в возрасте зрелом. Трудно будет с начальством. Трудно с подчиненными. Трудно с сослуживцами. Вообще трудно в ситуациях, которые издалека не предусмотреть.
Жизнь в стае удобна, но приучает к бездумности. За бездумность потом приходится дорого платить.
И — еще. Я часто встречаюсь со старшеклассниками, мне нравится их откровенность, но порой просто пугают косноязычие и однолинейность мышления. Дети телевизора и дискотек, прекрасно разбирающиеся в современных ритмах, — как же трудно они ориентируются в словах, как мучаются, пытаясь сформулировать простую мысль или точно определить собственное состояние. Сумеют ли они объяснить себя хоть одному, самому близкому человеку?
Будут ли они со временем приемлемыми работниками, для меня не вопрос — будут, куда денутся! А вот счастливыми — станут?
Не знаю. Нет, не знаю.
И это повод для тревоги.
Повод для надежды
Но главное в неформалах — не карнавальность.
Во все времена человечество любило серьезные игры. И у крестьян была масленица, и у рыцарей турниры. А нынешние маневры — это война понарошку, впрочем, порой с настоящими убитыми и ранеными, сгоревшими в упавших вертолетах и раздавленные в суматохе учебной танковой атаки? А простая прививка от оспы или дифтерии? Мы заставляем организм поиграть в болезнь, ознобом и малой головной болью откупаяеь от угрозы поопасней.
Играя, человек готовится к жизни.
Подростки играют везде, и у нас тоже. Вся пионерия — игра. Комсомольцы, заседая в комитетах и проводя собрания, как бы играют в старших по возрасту, не без основания рассчитывая, что полученные навыки когда-нибудь да пригодятся. Ну а «Зарница» — она ведь и по положению игра, правда, слишком уж расписанная сверху донизу, бескрылая, как «договорный» матч по футболу, хоть и прикрытая для респектабельности звучным именем космонавта или маршала.
Наше общество, пожалуй, все же движется к демократии, хоть и неуверенно, то и дело отступая, при каждом шаге настороженно пробуя землю ногой. Иначе в важном деле и нельзя — всем обрыдли лихие прыжки в светлое, но неясное будущее и начальственные ошибки, густо замешенные на чужой крови.
А параллельно с ответственным движением к демократии идет игра в демократию — шумная, азартная, корыстно-бесшабашная, плещущая через край и нестойкая, как пивная пена. Игра — слово многозначное, и наша игра в демократию тоже многозначна. Это и театр, и спорт, и лицемерие, когда назначение оформляется как выборы, и даже картежная забава — стремление быстро, а то и нечестно сорвать банк. Мы досадливо морщимся игра идет, а дела не видно! Но, может, и хорошо, что пока идет игра? Много ли стоит наспех сколоченная дивизия, которую сразу, без учений, кидают в бой?
Так вот, мне кажется, неформалы — это молодежная студия при нашем демократическом театре. Тут, как и положено в студии, все непрофессиональней, безалаберней, зато веселей и искренней. Да, рекламируют себя, прокладывают путь локтями, орут, перебивая друг друга, но исподволь, для самих себя незаметно учатся интересоваться не только собой, не только орать, но и слушать, выстаивать в схватке идей и задумываться, если чужая мысль разумней. Учатся понимать, что твоя компания не одна на свете. Учатся сосуществовать. Говорить, давая сказать другому, и жить, давая жить другим.
Вот такая школа демократии.
Прямо скажем — довольно бестолковая. Ибо все происходящее больше похоже не на воинские маневры, а на уличную свалку. Но что делать — ведь и нам, кто сегодня в возрасте учителей, не мешает основательно посидеть за партой. Практически все мы сейчас учимся в школе демократии, только в разных классах: министры в каком-нибудь восьмом, неформалы в подготовительном.
Умеют наши приготовишки пока мало, даже букварь не освоили. Но за дело взялись ретиво. И это — повод для надежды.
Как к ним относиться?
Так как же относиться к неформалам?
Я бы предложил три модели, дополняющие друг друга.
Первая — не относиться никак, то есть просто принимать их как факт, спокойно и с пониманием, как принимаем мы, например, весеннюю распутицу или листопад, или (пожалуй, наиболее точная аналогия) любовные вопли мартовских котов, которые, правда, мешают спать, зато в перспективе обещают решить важную народнохозяйственную задачу, освободив страну победившего социализма от амбарных вредителей.
Вторая, более трудоемкая, но более продуктивная — поощрять и стимулировать в неформалах творческое начало, выделяя хотя бы скромные средства на всевозможные смотры, конкурсы и фестивали. Когда-то наша неторопливая общественность успела ухватиться за самый хвост движения бардов, но даже эта весьма запоздавшая акция дала прекрасный результат — густую и жизнеспособную поросль доныне существующих клубов самодеятельной песни, которые, продолжая по сути оставаться неформальными, сумели все же самодеятельно найти форму, равно удобную и для них, и для общества.
Наконец третья модель — считать неформалов датчиками на теле эпохи, внимательно изучать их показания и не обижаться на этот нестандартный инструмент познания, как при анализе крови мы не обижаемся на лейкоциты, когда их слишком много, и на гемоглобин, когда он упал.
Мальчик и девочка
Арбат, самое начало сентября, самое начало вечера.
У дома, где книжный магазин, привалясь спиной к ровно крашенной розоватой стене, мальчик лет шестнадцати. Распахнутая куртка, свитерок. И в руках гитара. Вот такой уличный концерт.
Поет, конечно, Высоцкого. Шея тоненькая, голос слабенький, зато хрипит — ну просто Владимир Семенович! Здорово хрипит, умело.
На плитках мостовой, полукругом — слушатели. Аудитория что надо: парни-одногодки и, естественно, девочки. Рядом скамейки, но их игнорируют; кто не стоит, тот сидит прямо на мостовой. Хорошо сидят, вольнолюбиво, плевать им на условности. И слушают как надо: покуривая, переглядываясь и усмехаясь в нужных местах. Понимают, что к чему, — зря не усмехнутся.
Но — чу! Шаги. Особые шаги — уверенные, неторопливые, знающие себе цену. Представители порядка.
Мальчик видит их, но поет. До последнего поет. Ничего не боится — вот ведь какой молодец.
Дальше некоторая неразбериха. Милиционеры окружают певца. Слушатели окружают милиционера. Голоса:
— А чего, петь нельзя?
— Чего мы делаем-то?
— Гитара запрещена, да?
Но и милиционеры не лыком шиты. Тоже молодцы. Выждав паузу, один говорит:
— Попрошу.
Спокойно так — негромко, но весомо. Как раз нужная интонация. Профессионал!
— А чего он сделал-то?
— Вот там и разберемся.
— Да за что?
— Разберемся, товарищи.
Певец с тонкой шеей небрежно роняет:
— Да пожалуйста!
Словно одолжение сделал. Вот ведь какой! Без страха и упрека.
Идут. Мимо фонарей, мимо художников, разложивших на ковриках свои причиндалы. Мимо любопытных, дружно оборачивающихся вслед процессии. Впереди певец с милиционерами, сзади — слушатели, небольшая, но неуклонно растущая толпа.
Милиционер, явно лидирующий в паре, останавливается:
— А вас, товарищи, я, кажется, не приглашал.
— А что, мы тоже…
— Что он такого…
И опять в ответ профессионально, но уже с другой интонацией, построже:
— Попрошу.
— Да ладно! — говорит своим тонкошеий мальчик, словно командует. — Не надо. Сам.
Что сам, не уточняет, но и так ясно — и разберется, и правду отстоит. Толпа колеблется. Лишь девочка лет пятнадцати, длинноногая девочка в клетчатых штанах перехватывает у него из рук гитару.
— Сам, — повторяет мальчик и хочет вернуть гитару, но не тут-то было. Не отдает.
— Я тоже! — произносит непреклонно. Ну просто жена-декабристка!
Дальше идут вчетвером — два представителя власти, юный бард и девочка с гитарой. А разросшаяся толпа стоит в некоторой растерянности. Мальчик идет спокойно, голову несет гордо. И я вдруг понимаю, как же ему повезло. Теперь он не просто приарбатский девятиклассник, один из трехсот или семисот — теперь он протестант, диссидент, борец за правду и жертва произвола. Вроде бы пустяк, скучающие милиционеры спросят для порядка паспорт и отпустят, а судьба парню сделана года на три вперед. Гонимый, стойкий талант — вот он кто с этого дня. Мне бы в его годы такую репутацию!
А кто он, собственно? Металлист, панк, бард с Арбата, системник или еще какой-нибудь неформал?
Да какая, по сути, разница. Он мальчик шестнадцати лет, за которым несет гитару пятнадцатилетняя девочка…
Самая древняя профессия
Среди разнообразных открытий эпохи гласности проституция занимает важное, я бы даже сказал, почетное место. Спортивные новости, театральные скандалы, репортажи из вытрезвителя, исповеди раскаявшихся наркоманов отступают в тень перед детальными жизнеописаниями мастериц профессии, которая справедливо ли, нет ли, но считается древнейшей в истории человечества. Газетные и журнальные статьи на сверхнужную тему пересказывают близко к тексту на лавочках и в трамваях, в служебных коридорах и респектабельных кабинетах. Условия труда (риск профессиональных заболеваний, работа в ночную смену и т. д.) читателей интересуют средне. Зато заработки волнуют всех. Особым вниманием пользуются дамы, работающие, так сказать, на экспорт: их доходы журналисты исчисляют только в конвертируемой валюте. Говорят, один прижигатель нравственных язв упорно искал для фельетона героиню, специализирующуюся на странах Средиземноморского региона, чтобы на законных основаниях выразить ее суточный доход в итальянских дензнаках; сто долларов за сеанс, конечно, поражают воображение трудового народа, но сто тысяч лир — они же вообще ошеломят! Подумать только, мне за сто тридцать в месяц горбатиться, а она в ночь… и за что?!
Словом, если бы проституции не было, ее стоило бы выдумать: во-первых, в целях быстрейшего продвижения журналистов к вершинам популярности, во-вторых, хотя бы на время подписной кампании — борьба за нравственность с указанием цен вздувает тиражи так, что в пору ставить целлюлозно-бумажные комбинаты не только на Байкале, но и на сахарных пляжах Черноморского побережья.
При этом открытие в нашей стране постельного ремесла в чем-то сродни открытию Америки: и до Колумба существовала, и люди жили, землю пахали, огромные пирамиды строили, и европейцы туда плавали со времен викингов, и знаменитый генуэзец, говорят, имел нечто вроде карты. Но бесспорная заслуга прославленного адмирала состоит в том, что он открыл Америку официально.
Вот и с нашей темой примерно так же. Вроде и раньше все всё знали, но знали по отдельности и молча. А теперь знаем вместе и вслух.
Вслед за сатирической прессой рванулись в бой и прочие жанры. Готовятся к публикации повести, снимаются фильмы. Молодежные журналы печатают разоблачительные фотографии хмельных жриц платной любви, причем разоблачение полное, не прикрытое и лоскутком ткани — лишь что-то вроде фигового листика заслоняет для приличия глаза. Уже и на сценических подмостках морально нестойкие персонажи ныряют с профессиональными партнершами под шевелящееся одеяло, что вызывает в зале такой стон восторженного изумления, словно до третьего звонка никто из зрителей не подозревал о самой возможности подобного рода отношений между мужчиной и женщиной…
Так что же — не писать, не снимать, не печатать? Поставить перед сплетней жесткий барьер? Цедить факты сквозь тройную марлю, отжимая ненужные?
Да нет, конечно же, нет. Информация не колбаса, чтобы ее распределять по талонам, кому сколько положено. Пробовали не раз, и ничего путного из этого не получалось. И общество, и отдельный человек имеют полное право на полную информацию: ведь неточность в данных может легко обернуться грозной ошибкой в решении. Так что речь об ином.
Начальный период гласности вызвал вполне понятную, многолетней предыдущей ложью оправданную эйфорию: подумать только, обо всем свободно, прямо в лоб! Но прошли месяцы, информация стала еще откровенней и точней, а восторгов поубавилось. Ну, знаем правду, ну, видим беду в лицо. А дальше что?
Да хоть бы та же проституция. Десятка статей в периодике хватило, чтобы для миллионов людей картина стала ясна. А что изменилось? И что изменится в ближайшие месяцы или годы? Старинное женское ремесло пойдет на спад?
Увы, никаких оснований для оптимизма в этой сфере нет. Даже если введут закон о проституции и милиция уберет с тротуаров перед гостиницами сотню-другую наиболее одиозных профессионалок, не займут ли тут же освободившуюся территорию легионы бесстрашных, весело-циничных новобранок? Жаль женщин, потерявших себя, спивающихся, кочующих из одного вендиспансера в другой. Но втрое страшно за глупенькую девятиклассницу, которая через год или через неделю впервые возьмет за доставленное удовольствие — нет, не сто долларов, куда там — всего-навсего пятерку или трояк.
Так как же порвать порочную нить, разломать круг, разомкнуть цепь? Как добиться, чтобы свято место в привокзальном буфете или валютном баре оказалось наконец пусто?
Рецепты, предлагаемые сегодняшней периодикой, предельно просты. Впрочем, множественное число тут, пожалуй, неуместно: монополию держит единственное радикальное средство — каленое железо. Полемику вызывает лишь степень каления: как именно карать ударниц платной постели. Автор, на мой взгляд, самой серьезной и убедительной статьи о проституции в рижском «Роднике» предлагает: «Думается, то, что сделали в освобожденном Сайгоне с некоторыми шлюхами — согнали в публичный дом и подожгли, — это уж слишком. Но дать им возможность пару лет поработать на стройках народного хозяйства или в исправительных колониях — это именно то, что им нужно в порядке социальной терапии».
Ни согласиться с этим, ни возразить не могу. Будь я судьей и сиди на скамье подсудимых проституция, первое, что я сделал бы, — это отправил дело на доследование. Слишком мало пока знаем. Не разобрались.
Возможно, закон и нужен. Но уповать на его спасительную строгость наивно. Был ли в истории случай, чтобы жестокая кара сама по себе побеждала порок? Увы — он только уходил вглубь, становясь изощренней и коварней.
Чтобы всерьез бороться с проституцией, надо как минимум добраться до ее корней. Что за странный вид коммерческой деятельности? На чем держится? За счет чего живуч?
А ведь живуч, как еще живуч! Тысячи лет существует. И в наше время, в нашем обществе не только удержался, но и приобрел своеобразный престиж, заставив громко и увлеченно говорить о себе.
Чем проституция плоха, разбираться, пожалуй, не надо — про это писано достаточно. И разрушение души, и рассадник венболезней, и убийство любви путем превращения ее в товар. А вот о другом подумать стоит — чем же хороша?
В том, что хоть чем-то да хороша, у меня лично сомнений нет, иначе давно бы исчезла и след истаял. То есть, может, и не хороша, но… Все действительное — разумно — этот тезис, выдвинутый великим идеалистом, тысячекратно подтвердила практика. Проституция действительна, еще как действительна. Значит, и разумна.
В чем?
Вот, в кратком изложении, история Лены — назовем ее так.
В восемнадцать, студенткой, вышла замуж. В девятнадцать родила. Окончила институт, прилично владеет двумя языками. В двадцать два разошлась с мужем — без особых драм, просто не сложилось. Красива, имела успех у мужчин, но пользовалась этим успехом, по нынешним меркам, вполне умеренно. Впрочем, после развода было не до мужчин — стеной встали бытовые проблемы, нестрашные, но малоприятные.
Во-первых, жилье. Своего не было, возвращаться к родителям (в другой город) не хотелось — станут упрекать или жалеть. И вообще хотелось остаться в полюбившемся Ленинграде. Во-вторых, деньги. Зарплата — молодого специалиста. Алименты — с молодого специалиста. Подработать нелегко — дочка.
Временно поселилась у одной подруги.
У подруги бывали иностранцы. Иногда оставались ночевать. Ну и что? Свободная взрослая женщина… У друзей подруги были друзья. Красивая женщина в компании лишней не бывает — Лена лишней не оказалась. Спустя какое-то время выяснилось, что подруге дают деньги. Спустя еще время деньги, весьма не лишние, стала брать и Лена.
Постепенно жизнь существенно изменилась. Вместо работы — справка с места работы: и ходил на службу, и получал зарплату другой человек. Нужда в деньгах отпала — и сама прекрасно одета, и дочка ухожена. Вообще бытовые проблемы решались без особых хлопот.
Какой ценой? Но ведь, в конце концов, с иностранцами за деньги Лена проделывала то же самое, что ранее с соотечественниками бескорыстно.
Конечно же, был профессиональный риск. Несколько раз, увы, влипала. Ни в какие вендиспансеры не ходила: знакомый врач, два укола, сто рублей. Не дешево, зато минимум хлопот.
Исподволь вызрела мысль — выйти замуж за иностранца и уехать. Увы, не получилось. Скандинав, строительный рабочий, на которого Лена делала ставку и с которым около года было что-то вроде романа (ни с кем другим в это время Лена не встречалась), все же на ней не женился — не мог забыть, что поначалу оставлял ей деньги на столике.
В последние годы от прибыльного ремесла Лена отошла: и возраст за тридцать, и дочка подросла, и заниматься валютной проституцией стало небезопасно. Теперь работает, как все. Живет в кооперативной двухкомнатной, часть денег на которую дали родители: легкие доллары и разлетелись легко, за сверхдефицит переплачивала, не торгуясь, в гостиницах швейцары, коридорные и официанты тоже требовали своего, словом, если что к рукам и прилипло, то не так много, как кажется со стороны. Так что теперь и зарплата к месту, и алименты не вредят.
Словом, живет как все. И компания как компания. И романы, что время от времени возникают, бескорыстны. Может, и замуж выйдет, тем более что тоскует по нормальной семье.
Как видим, история вполне благополучная, особенно учитывая крайне рискованный характер ремесла. Везение не просто редкое — исключительное. Из множества одиссей я начал с этой именно потому, что Лена изловчилась пройти весь путь от начала до конца, ни разу серьезно не сорвавшись: ни скандала, ни позорного изгнания с работы, ни венбольницы, ни лишения родительских прав, ни навек грязной репутации, ни сто первого километра, вообще ни одного из тяжелых осложнений, с которыми практически неизбежно связан горизонтальный промысел. Все этапы пройдены — а значит, все виды. Так сказать, идеальная модель, без нокаутирующих ударов фортуны.
Историю Лены мне рассказала ее теперешняя близкая подруга, тридцатилетняя семейная женщина, образованная, служащая, ни в чем не выходящая за рамки порядочности.
Я спросил, что Лена за человек в личном общении, и услышал в ответ, что — хороший, добрый, интеллигентный. Лена меня, конечно, интересовала, но не меньше интересовала и сама подруга: почему в процессе рассказа в ней ни разу не вспыхнуло возмущение?
Я задал вопрос, возможно, не слишком тактичный:
— А вы в случае нужды могли бы таким способом зарабатывать?
Женщина немного подумала:
— Если очень прижмет, могла бы.
И во мне возмущение не вспыхнуло — скорее вызвал уважение честный ответ.
Размышляя над проблемой, я разговаривал с довольно большим количеством мужчин и женщин. Их отношение к проституции было разным: безразличие, озабоченность, неприязнь, снисходительность, зависть к заработкам (и это было). Негодованием не вскипел никто.
Негодование кипело лишь на страницах газет.
Я не социолог, никаких исследований не проводил и, естественно, на обобщение права не имею. Имею право лишь на ощущение. А оно вот какое: что-то неладно у нас с общественной нравственностью. С моралью — с ней все в порядке, потому что с ней всегда все в порядке, что надо, то и осудит. А вот с нравственностью…
Кстати, случайно ли гнев наших публицистов направлен прямо и однозначно именно против проституток? Не против торговли телом, а против торгующих телом? Когда-то великие наши писатели мучились вопросом, как спасти от гибели проституток — и Толстой в «Воскресении», и Достоевский в «Преступлении и наказании», и Куприн в «Яме». Нас же тревожит иное: как спасти молодых девушек от соблазнительного влияния проституции? И означать это может только одно: профессия, еще полвека назад считавшаяся предельно позорной, помаленьку набирает престиж, без лишнего шума, но все же поднимаясь по лестнице общественного мнения.
Впрочем, я, кажется, тороплюсь с выводами. Может, все как раз наоборот, и молчание нашей нравственности честней отражает жизненную закономерность, чем гневные всплески морали?
Для начала надо бы установить, что такое проституция. Говорят, с латыни переводится как осквернение, потеря чести. Но мало ли как приходит к человеку бесчестье! Пожалуй, в качестве рабочего определения вполне годится общепринятое — торговля телом.
Но если с этой позиции взглянуть на целый ряд жизненных явлений, даже при беглом анализе выяснится, что и валютные и вокзальные дамы в торговле туловищем вовсе не монополистки. Формы самопродажи куда многочисленней и прихотливей.
Конечно, за договорную сумму пойти с иноземцем в номер или с соотечественником в подъезд — проституция без всяких оговорок. Ну а, допустим, выгодное замужество, брак по корысти, стремительный прорыв к материальным благам, обеспеченный с тылу, и с флангов, и вообще со всех сторон загсовским штампом, — это что? Чем расплачивается расчетливая невеста за будущее многолетнее благополучие? Так почему же за розничную торговлю телом выселяют в дальние пригороды, а за оптовую преподносят цветы?
Впрочем, в оптовой коммерции со слабым полом успешно конкурируют рыцари и джентльмены.
В самом деле, что приносят на алтарь высокопоставленной семьи крепкие телом и неслабые духом, на все готовые и на все способные зятья? За что вознаграждают их молниеносной карьерой? Нет слов, прибывающие доходы они отрабатывают, но можно ли эти доходы безоговорочно назвать трудовыми? А если зятьев двигают вверх по линии дипломатической (вариант, кстати, весьма распространенный), не будет ли справедливо определить их основное занятие как валютную проституцию?
Наконец, не худо бы и установить, где конкретно начинается и где кончается тело. От макушки до пят или, так сказать, от сих до сих? Логично ли, воспрещая к продаже филейную часть, беспрестанно выкладывать на прилавок все остальное?
Когда талантливый человек во имя благ житейских ставит мозги на службу лживой, а то и подлой силе, как назвать занятие это? Впрочем, известно, как назвать, именно так и называем. Но что-то не припомню, чтобы за политическую или литературную проституцию волокли в отделение или высылали на сто первый километр.
Ну а совесть, таинственная субстанция, живущая, видимо, тоже где-то в нашем теле, ибо где же ей еще помещаться, — разве редко продается она? Недавно слышал, как падением нравов в молодежной среде возмущался деятель, регулярно предававший впавших в немилость друзей…
Нет, я вовсе не оправдываю продажу конкретного тела за конкретную сумму — я просто ищу место этого вида проституции в, так сказать, общем строю.
В «Литературной газете» я прочел откровенные, злые и горькие заметки Майи Ганиной о «другой культуре» — не той, что досталась нам от классиков, от интеллигентов высокой образованности и высокой порядочности, а об иной, реально, увы, существующей, жутковатой культуре, позволяющей халтурить и пьянствовать, врать и красть, позволяющей женщине бить корову и орать на ребенка. Все это вроде бы не ново — давно знаем. Но писательское открытие Ганиной в том, что она увидела во всем этом привычном кошмаре не отступление от норм культуры, а — культуру, уродливую, грязную, но сложившуюся, окрепшую, в противоестественном направлении, но развивающуюся.
Представим на момент всю толщу этой «другой культуры», где, помимо сказанного Ганиной, крупные хозяйственники воруют, низшие холуйствуют, высшие хамят, интеллигенты публично и даже печатно врут, где людям внушают, что послушание важней достоинства, а выгода выше правды, — так вот в «другую культуру» проституция вписывается естественно и органично. Этические категории — нравственно и безнравственно — тут неуместны: каждый изловчается как умеет. Годится иной вопрос: выгодно или невыгодно?
Впрочем, об этой важнейшей стороне проблемы — выгодно или невыгодно — есть смысл поговорить чуть позже…
Сегодня каждому ясно, какое огромное значение в жизни молодого человека имеет выбор пути. И не случайно о проблемах профессиональной ориентации так много, а порой и толково пишет молодежная печать. В общих чертах мы знаем, как овладевают специальностью юные сборщики и штамповщики, ткачихи и доярки, трактористы и монтажники, знаем, как приходит талантливое пополнение в большой спорт и большое кино.
Все это в высшей степени интересно и поучительно.
Но меня в данный момент интересует иное: каким путем приходят в древнюю свою профессию молодые проститутки?
Конкретных биографий множество — и все-таки ответить на этот вопрос крайне трудно. Ибо госэкзамены тут не сдают, дипломы не вручают, и трудно уловить грань, за которой любительница весело пожить становится профессионалкой.
Всмотритесь в эту лестницу — одна ступенька почти не отличается от другой…
Девушка познакомилась с мужчиной, зашла к нему послушать музыку и осталась ночевать. Хвалить, видимо, не за что, но при чем тут проституция?
Девушка познакомилась с мужчиной, зашла с ним в кафе-мороженое, а потом осталась ночевать.
Зашла с ним в ресторан, а потом осталась ночевать.
Осталась ночевать, а потом получила подарок.
Осталась ночевать, а потом получила деньги на подарок.
Осталась ночевать, а потом получила деньги — уже без ритуальной фразы: «Выбери, что нравится самой…»
Так где же роковой рубеж, а?
Кстати, «подарок» — не ступенька, а целый лестничный марш. И — никаких указателей, что можно, и что нет. Цветы? Это предписывается всеми газетными нравоучителями. А коробка конфет? А миленькие пластмассовые сережки? А косынка? А маечка? А кофточка? А — «выбери, что нравится самой»?
Так с какой же ступеньки в ужасе бросаться назад? Тут и взрослый-то, бывалый задумается. А каково бедной девушке? Всего-то и хотела порезвиться, пока молода, запастись воспоминаниями на отдаленную старость — глядишь, уже куплена и оплачена. Раз оплачена, два — а потом за так и обидно, и накладно. У девушек нынче расходы — сами знаете…
Вот еще одна конкретная биография. Имя — Люда. Возраст — около девятнадцати. Отец инвалид труда, пенсия маленькая, уважение окружающих соответствует пенсии. Мать работает в торговле, характер властный, года два назад, почувствовав, что власть кончается, стала раздражительной и крикливой. Старший брат — наладчик, работа разъездная, жизнь своя, отдельная, подробностей Люда не знает. Младшая сестра в шестом классе, учится старательно, вообще серьезная девочка, постоянно заботится об отце, осуждает Люду за легкомыслие, словом, пытается в одиночку противостоять разладу и распаду в семье.
Люда не красавица, но лицо приятное, фигурой тоже не обижена, мягка, женственна. Особым умом природа не наделила, зато доверчива, расположена к людям, добра. Стеснительна, говорит мало, в центр компании не лезет никогда, за что ценится подругами.
Когда ей было шестнадцать, случилось краткое подобие романа с малознакомым парнем постарше. Кроме испуга и боли, ничего не испытала, парень вскоре исчез, и еще около года жила по-прежнему, будто ничего и не произошло.
Потом познакомилась с двумя женщинами, знающими жизнь. Брали Люду в компанию, была вкусная еда, вино, к которому, к счастью, не пристрастилась, разговоры и, главное, ощущение праздника. От Люды, в общем, ничего не требовали, не принуждали. Но один мужчина понравился, другого не хотелось обидеть отказом, а там пошло. Окончила училище на парикмахера, но парикмахерская попалась плохая, заработки маленькие, вымогать чаевые не умела, клиентуру не приобрела — словом, ушла без сожаления. Так что теперь — чистая профессионалка, в том смысле, что другого заработка нет.
Этот тоже невелик и случаен. С иностранцами дела не имеет — нет ни опыта, ни наглости, ни собственного жилья, ни знания языков. Соотечественники порой дают деньги, кто сколько, порой ведут в ресторан, порой берут бутерброды и пирожные в гостиничном буфете. На одежду и косметику, в общем, хватает, а никаких планов, требующих крупных капиталовложений, у Люды нет.
Имеется и нечто вроде своей компании — несколько подруг и десяток молодых людей, которые в отличие от клиентов денег не дают. Уровень общения примитивный, на любительских началах используются все те же Людины и подруг профессиональные качества. Но все же возникает какая-то видимость человеческих отношений, тот нищенский минимум духовности, без которого просто не проживешь.
Между прочим, самый предприимчивый из парней компании предложил Люде в духе времени организовать, так сказать, кооператив: он возьмет на себя все менеджерские хлопоты (квартира, переговоры с клиентами, получение с них денег и т. д.) с тем, чтобы Люде и подругам осталась лишь творческая работа. Но тут покладистая Люда решительно отказалась — кому надо, это будет все равно, что в парикмахерской…
Резонный вопрос: зачем Люде такая жизнь?
Резонный ответ: другой у нее просто нет.
Разумеется, при должной настойчивости можно и приобрести специальность по душе, и поднять свой культурный уровень, и полностью сменить окружение. Но должной настойчивости у Люды нет. Вот если бы кто-то умный, добрый и волевой взял Люду за руку и… Но охотника взять Люду за руку пока что не нашлось.
В принципе Люде надо не так уж много: одеться, поесть, время от времени сходить в какое-нибудь веселое место и отдохнуть душой в компании. Но работник Люда плохой, собеседник неинтересный, средства на представительство родители не выделяют. За убогую пайку общения, кроме собственного туловища, ей заплатить нечем.
Люда живет не так, как хочет, а так, как может. Как получилось.
Когда-то проституток называли падшими, а то и погибшими созданиями. Теперь эти слова вызовут разве что недоумение. Лена, скромно, но безбедно живущая в своей двухкомнатной, услышав их, только усмехнется, а Люда и вовсе не поймет. Так что пора переходить к кардинальному вопросу — о выгоде. К богу нравственность, к черту мораль. Выгодно или невыгодно?
Если почитать репортаж с панели — выгодно, и еще как. Валюты — завались! Коньяка — залейся! И вообще сплошное парле ву франсе. Низменный порок разоблачается так, что слюнки текут.
Поскольку до недавних времен считалось, что проституции у нас нет, то и науки о ней нет, и статистики нет. Приходится пробавляться эмпирикой, выборочными данными, мнением бывалых людей. Что ж, лучше, чем ничего.
В портовом городе Риге я познакомился с одним из немногих специалистов-практиков по обсуждаемой проблеме. У майора милиции Марка Дубовицкого, начальника рижского приемника-распределителя УВД, шестьдесят подчиненных, сто двадцать мест в доме с решетками, двадцатидвухлетний стаж и огромный опыт. Позволю себе опереться на его суждения.
Проститутки делятся на четыре основные категории, каждая из которых заслуживает внятного описания.
Интерпроститутки — профессиональная аристократия. Иностранцы и только иностранцы. Не полиглотки, но кое-как объясниться могут, порой на нескольких языках. Клиентов ищут в гостиницах, но работают, как правило, на дому, снимая квартиры — в номерах хлопотно, опасно и заметно. Экспортное исполнение влечет за собой повышенную оплату — выражаясь артистически, концертная ставка этих дам до ста рублей. Или — до тридцати долларов. Взяли бы и больше — да кто ж им даст? Иностранец нынче тоже не дурак, имеет выбор и знает, что почем. Месячный заработок интерпроститутки порядка четырехсот-пятисот рублей. Почему так мало? Да потому, что иностранцы к ним в очереди не стоят. Вот придет раз в неделю белоснежный лайнер с туристами — тогда есть шанс.
Но и пять сотен на книжку не положишь — очень уж велики накладные расходы. За квартиру плати. За обмундирование плати. Да и чтобы гость оставил сто рублей, надо стол накрыть хотя бы на червонец, ты поскупишься, и он поскупится.
Даже среди валютных проституток миллионерш нет. Самая благополучная из замеченных в Риге имеет двухкомнатную квартиру и видеомагнитофон. Квартира досталась от матери, «видик» приобретен на свои. Ни машин, ни дач, ни прочих роскошеств, которые им приписывает молва.
Откуда же легенды о безумных дивидендах?
Во-первых, врут сами дамы. Их легко понять. За что могут (если могут) уважать проститутку, кроме высоченных заработков? Вот и сочиняет, пока верят.
Во-вторых, привирают журналисты. По той же причине, по которой прежде раздували сумасшедшие сверхпланы передовиков. Чем громадней цифра, тем интереснее читать. А какому пишущему не хочется, чтобы читатель разинул рот над его страницей?
В-третьих, охотно и упоенно врут сами читающие. Слаб человек, любит считать деньги в чужом кармане. Уж так нам хочется, чтобы футболист получал сто тысяч, а певица миллион, а проститутка тоже миллион, но в валюте!
Впрочем, и заработок на уровне доктора наук не плох, и интерпроститутки не бедствуют…
Вторая категория — совпроститутки. Эти обслуживают соотечественников, но не из патриотизма, а ввиду малой эрудиции. Предпочитают моряков из загранки, северян в отпуске и офицеров в командировке. Ставки значительно ниже, зато клиентура обширней. Увы, не брезгуют и прямой уголовщиной, вполне могут обшарить карманы подвыпившего клиента. Их охотничьи угодья — рестораны попроще, где нередко приходится и самим платить за свой ужин. Заработки от уровня молодого специалиста до кандидата наук — тут уж как повезет.
Третья категория — дальнобойщицы или плечевые. Их профиль — специфический автосервис на бескрайних дорогах страны. В кабинах огромных рефрижераторов, мощных панелевозов и скромных грузовичков они покрывают порой огромные расстояния, переходя с трассы на трассу, с «плеча» на «плечо», из машины в машину, от мужчины к мужчине. Шофера люди не бедные, но шальных денег у них нет. К тому же моторизованные ковбои эпохи НТР не обижены бескорыстным женским вниманием, так что на серьезный доход дальнобойщицам рассчитывать нечего. Они и не рассчитывают. Живут, как в командировке — кров оплачен, харчи оплачены, разве что дома зарплата не идет. Бывают и премиальные — кто даст на колготки, кто купит платьице, кто заменит туфли, разбитые о камни пяти климатических зон и семи часовых поясов.
Где же вербуются эти странствующие подмастерья, откуда берутся вольные коробейницы, месяцами таскающие свои нетяжелые короба, задешево распродающие не произведенный, не купленный, не на базе полученный товар?
Их в основном поставляют провинция, деревни, поселки, маленькие городки. Шумно и глупо распылив возраст первой любви, растеряв до зернышка то, что когда-то именовалось репутацией, до крайнего рубежа обострив отношения с родными и близкими, недавние выпускницы средних школ устремляют глаза на шоссе местного, республиканского, а еще лучше союзного значения. Романтика дальних дорог! Сладкая возможность и мир посмотреть, и себя показать, благо пока еще есть что показывать.
Им хочется многого, хотя чего конкретно, они затрудняются сказать. Хочется в Сочи и Ленинград, к Черному и Балтийскому, на Юг и на Север, в горы и тайгу, в Казань и Рязань. А если из дорожного разговора узнают про Конотоп или Кинешму, захочется и туда. Главное, пожить интересно, пока молода, чтобы на старости лет было что вспомнить.
В старости (а она приходит к проституткам удручающе быстро) они вспомнят гул мотора, вкус щей, одинаковый во всех придорожных забегаловках, и одинаковые сюжеты в разных кабинах…
И, наконец, последняя, четвертая категория — проститутки бездомные, те, что время от времени как раз и заполняют камеры приемника-распределителя. Эти неимущие по всем параметрам. Ничего нет — ни заработков, ни надежд, ни дома, ни прошлого (забыто, растеряно), ни родных, ни профессии, ибо даже в качестве проституток они никому не нужны. Впрочем, изредка по этой линии что-то все же перепадает — котлета в столовой и флакон одеколона подешевле. Без флакона нельзя: к сожалению, почти все бездомные проститутки — алкоголички.
Дубовицкий считает, что в Риге около трехсот профессиональных проституток. Дальнобойщицы здесь гости, и контингент делится между оставшимися категориями примерно в равных долях. И валютных треть, и бездомных треть.
Бездомные — это и есть бывшие валютные, бывшие портовые, бывшие разъездные. Мало кого минует чаша сия. Путь от ресторана при гостинице до кирпичного дома с решетками на окнах занимает, как правило, от двух до пятнадцати лет.
Иногда он еще короче.
Марина выросла на Урале в трудовой семье, родители с высшим образованием. Девочку держали строго, может быть, даже слишком строго, поэтому, окончив школу, город для дальнейшей учебы выбирала по принципу — подальше от дома.
Рига годилась.
В престижное училище поступить не удалось, в непрестижное не стала. Девочка, воспитанная «в правилах», вдруг выяснила, что за их рамками лежат чрезвычайно богатые возможности.
О дальнейшем вполне толково рассказала сама Марина — письменно, в приемнике-распределителе.
«Образ жизни: находилась в Юрмале в ресторане „Лидо“ и других. Вступала в половые связи только с женатыми мужчинами (так мне посоветовали), они мне платили посещением ресторана и другими видами услуг (билет в театр, на хороший концерт). Вступала в половые связи только с мужчинами, которые имели хорошие связи и деньги. Я сама ни за что не платила. Деньги, которые мне высылала мама, были маленькие, и на них в ресторан не сходишь. (Всего 100 рублей.) До приезда в Ригу я была девушка, стала женщиной сразу после приезда в этот город. С этого все и началось. Я поняла, что половыми связями можно себя обеспечить не работая, и занялась этим. Родители об этом ничего не знают, очень прошу ничего им об этом не сообщать, поскольку я сообщила родителям о том, что я хорошо устроена и работаю…
Хочу пояснить, что, кроме ресторанов и услуг, я иногда брала и деньги, по 50, по 25 рублей. Деньги клала в карман, я пересчитывала потом, но я предпочитала приехать через некоторое время и взять (под предлогом нужды) у них деньги. Эти деньги я тратила на модную одежду. Из Риги я выезжала в августе 1987 года на три дня в г. Таллинн, посмотреть город. Поехала к парню, с которым познакомилась в г. Риге, он богатый, работает кондитером, говорил, что от работы имеет большой навар. Я с ним вступала в половую связь, за что он содержал меня и купил мне билет на поезд.
Алкогольные напитки я не люблю, когда ложусь в постель с мужчиной, то стараюсь не пить. По-моему, алкоголь губит внешность, а я хочу сохранить лицо привлекательным.
Очень много знаю ребят из „фарцы“, отношения с ними нормальные, но близко с ними не схожусь, считаю, это мелкая сошка и показушники, деньги есть только у тех, кто „стоит в тени“. Меня просветил на этот счет один мужчина, я не знаю, кто он, но я его поняла и следую его принципам».
Этим принципам следует большинство профессионалок. Семейные мужчины предпочтительней потому, что в случае осложнений — а они возникают постоянно — не станут поднимать скандал. Женатые надежней — тут проститутки полностью солидарны с кадровиками солидных учреждений…
К каким нравственным результатам приводит «следование принципам», говорить не буду — у нас речь не о нравственности, а о выгоде. Так вот поражают прежде всего результаты экономические. Путь от девушки до бездомной проститутки Марина прошла за год с небольшим!
Кстати, как определяют эту самую бездомность?
Терпящих бедствие профессионалок милиционеры берут в основном на вокзале и рынке. Приметы — грязная одежда, опухшее лицо и запах — специфический запах давно не мытого тела…
При мне в рижский приемник доставили Нину (кстати, и в этом, и в прочих случаях имена женщин по понятным причинам изменены). Нина из Белоруссии, здесь уже полгода. Где живет? У знакомых, вот только не помнит ни фамилий, ни адресов. Высока, стройна, когда-то была, видимо, очень красива. Впрочем, что значит «когда-то» — ведь ей всего двадцать шесть! Да — по паспорту. А по виду сильно за тридцать. Тяжелая, изматывающая работа! Ведь когда биологическая система, созданная природой для любви, без конца запускается для корысти, это обходится дорого: организм изнашивается стремительно. Говорят, меньше всех живут летчики-испытатели и журналисты. Кто бы посчитал долголетие проституток!
Что нажила красавица Нина к своим двадцати шести? Все, что имеет, — на ней. Правда, в протоколе особо отмечены ценные предметы: часы «Полет» в корпусе белого металла и деньги в сумме 27 копеек монетами. Все!
Так куда же девались полтинники, четвертаки, червонцы, пятерки, трояки хотя бы? В какую прореху завалились доллары, фунты, марки и кроны? Во имя чего работа на износ?
Увы, жизнь горизонтальной коммерсантки — одна сплошная прореха. Даже Лена, умная, знающая два языка, не разбогатела. Что уж говорить о середнячках!
Да, проститутке дают немало денег. Но ведь и она дает направо и налево, не торгуясь и не считая: хозяйке за «хату», соседу за молчание, таксисту за покладистость, участковому за близорукость. А сколько берет сутенер по кличке Игорь за знакомство с «мужчинами кавказской национальности», как она сама же потом напишет в отделении милиции? Сколько хапнет предпринимательница по кличке Хромая, которая, утратив к тридцати годам потребительскую стоимость, торгует уже не своим, а чужим телом? Марина предпочитает иметь дело с женатыми, потому что они скандалить не станут. Но и подонки обоего пола предпочитают иметь дело с Мариной, потому что она тоже скандалить не станет. Не сомневаюсь, что красивая Нина была в цене. И летом ей, вероятно, жилось вполне прилично: и курортников много, и тепло. Но зима, как крыловской стрекозе, приносит проститутке тяжкие проблемы.
Курортники разъехались, туристы редки. Горожане вернулись из отпусков, дачи заколочены. Цены на жилье растут, на девушек падают. На что жить, под какой кровлей дождаться тепла?
Ехать домой? Но работа давно утеряна, связи с родными порваны либо до крайности напряжены. Приходится зимовать там, где застала зима. Где-то ночевать нужно каждый день. Теперь не до выбора, не до торга. Кто позовет, с тем и пойдет, просто за ужин и койку. А если не позовет никто? Вокзал, снова вокзал, а потом казенное пристанище в доме с решеткой на окнах. На месяц. Пока проверят подлинность документов, сделают анализы на туберкулез и венерические болезни и, если в лечении необходимости нет, устроят на работу.
Кошмарную, словно из дурного сна, прямо-таки символическую сцену изобразила в своей протокольной исповеди простодушная Марина, не поняв, что заглядывает в собственное будущее: «Знаю еще Маму-сан (кличка), 30–40 лет, фамилию и имя не знаю, она гуляет в парке около „Риги“ в темноте, где и подыскивает себе мужчин».
Проституция — улица с односторонним движением, от валютной к бездомной…
Так где же тут корысть?
Если взять одни сутки из жизни общедоступной дамы, вполне можно разинуть рот: за ночь она может получить больше, чем академик за день. Если же взять десять-пятнадцать лет, поразишься ее нищете. «По усам текло» порядочно, в рот не попало почти ничего. Практически проститутка отдает себя не за деньги, а за возможность подержать их в руках.
Согласно исследованию грузинских социологов, из сотни профессионалок лишь девять считают, что живут хорошо, и лишь семь изловчаются что-то отложить на неясное будущее. Если бы исследование проводилось среди ткачих и поварих, да что там, даже среди инженеров — и тут, я думаю, процент удачливых был бы куда выше…
Древнейшую в мире профессию принято считать безнравственной, но весьма выгодной. Объективный анализ показывает, что это не так. Торговля телом не более безнравственна, чем спекуляция должностью, талантом или душой. Но, увы, куда менее выгодна. Если бы красивая Нина хоть средненько, но училась и ходила на работу, как все, она бы имела сейчас куда больше, чем место на нарах в милицейской ночлежке, часы «Полет» в корпусе белого металла и деньги в сумме 27 копеек монетами…
А теперь придется вернуться к началу этих заметок.
Итак, раз проституция существовала во все времена, при всех социальных системах, значит, чем-то она хороша? Чем? Разговор не был бы до конца честным, если бы я не задал себе этот неосторожный, даже опасный вопрос.
А ведь он опасен. Стоило мне попытаться на страницах «Смены» исследовать острую и крайне болезненную проблему женского одиночества, как супруги Разумихины в «Нашем современнике» объявили меня ни много ни мало врагом семьи. Легко представить, как на этот раз вскинутся законные соавторы! Как возмутятся моралисты, которых интересуют не столько корни порока, сколько подробности, цены и адреса.
Но задача, закрытая для анализа, никогда не будет решена.
В каждой торговой сделке, в том числе и такой, как продажа собственного тела, участвуют, по меньшей мере, двое: продавец и покупатель. Пытаясь разобраться в истоках болезни, мы обычно смотрим на нее как бы из-за спины мужчины: почему эта женщина предлагает себя?
Но ведь предложение существует лишь там, где есть спрос. И, видимо, резонно спросить: почему эту женщину покупает этот мужчина? Кто они, потребители, все эти женатые, «стоящие в тени», иностранцы и «мужчины кавказской национальности»?
Стереотипное мышление услужливо рисует привычные образы сытых, богатых, наглых прожигателей жизни. Но первый же практический вопрос буквально ставит в тупик: а зачем им платить? Зачем тратить деньги на то, что при нынешних весьма вольных нравах так охотно и щедро дается даром?
Нелегко, очень нелегко представить уважающего себя мужчину, который, томясь пусть даже временным одиночеством, сует в карман бумажник и отправляется на специфический рынок, где все ряды мясные. Слишком уж много минусов у этой коммерческой акции. Во-первых, противно. Во-вторых, унизительно — неужели бесплатно на тебя никто не взглянет? В-третьих, стыдно: вдруг кто из знакомых засечет за покупкой столь непрестижного товара. В-четвертых, опасно: случайное знакомство с купленной женщиной сплошь и рядом приводит к неслучайному знакомству с венерологом, а в последнее время над платной койкой словно бы висит уж вовсе страшное — беспощадный топор СПИДа.
Так кто же они, мужчины, выкладывающие кровные свои рубли и доллары за то, чтобы напиться из корыта общего пользования?
Все просто и печально: те, кто не может найти себе хотя бы временную пару традиционным путем, то есть познакомиться, заговорить зубы, заинтересовать многозначительным молчанием, понять, высмеять, взять напором, взять «на слабо», очаровать романтичностью, потрясти оголтелым цинизмом или еще каким-нибудь способом добраться до весьма отзывчивой души современной независимой и непугливой женщины. Вероятно, из этого правила есть исключения. Но в большинстве случаев дело обстоит именно так: платная любовь — для закомплексованных, невезучих, убогих.
Стоп — а иностранцы?
Увы, и иностранцы. Больно об этом говорить, больно и негостеприимно, но не только в нашем отечестве водятся мужчины неумные, неинтересные, эмоционально глухие, не обладающие даже минимумом качеств, заставляющих женщину раскрыть сердце и объятия. Обладателям долларов и марок тоже свойственно порой косноязычие и мучительное неверие в себя, и им легче полезть в карман, чем раскрыть рот. Впрочем, что толку раскрывать рот, если не знаешь языка? Конечно, существует еще жест, улыбка, но ведь и улыбка есть не у каждого.
Чем ниже культура общения, тем больше требуется денег.
К нечистому источнику беда толкает не реже, чем вина.
Скажем, работящий, добросовестный, честный человек — но некрасив, неумен, необщителен. Шансы на женское внимание почти нулевые. Неужели смазливый бездельник и пройдоха имеет большее моральное право на радость? Деньги, заработанные трудягой, хоть как-то нивелируют вопиющую несправедливость.
Мы сетуем на недостаточно прочную нравственность моряков дальнего плавания. Но кто скажет, чего больше здесь — вины или беды? Долгие месяцы практически без берега. Да и всякий ли берег ласков? С детства помню красивую романтическую песенку: «Мы в море уходим, ребята, нам девушка машет рукой». Прекрасные слова, по старой памяти до сих пор за сердце берут. Но каждому ли машет с берега девушка? И — каждого ли встретит на берегу через полгода?
А солдат, у которого служба не только суровая, но и долгая, а вольные часы так кратки, что их вряд ли хватит даже на самую скорую бескорыстную любовь?
А неженатый офицер, вырвавшийся из дальнего гарнизона в краткосрочную командировку?
У меня нет стопроцентной уверенности, что, оказавшись вечером в чужом городе, все эти молодые люди скопом бросятся на лекцию, посвященную любви и дружбе.
Видимо, древнейшая профессия потому и прошла сквозь века, что помогала если не решать, то сглаживать эти и подобные им социально-психологические сложности. Можно даже сказать, что проституция нередко выступала как изломанная, извращенная, уродливая, но все же форма общественного милосердия.
Милосердие за деньги?
Да, милосердие за деньги. У нынешних больничных санитарок карманы халатов отвисли тоже не от леденцов. Акт внимания к больному — рубль, акт повышенного внимания — трешка. Плохо? Да, конечно, плохо! Но лучше, чем одиночество беспомощного человека в послеоперационный период в послеинфарктной палате…
Помимо общеизвестных прав — на работу, на образование, на жилье и т. д. — мужчины и женщины имеют право друг на друга. В особо несчастливых случаях постельная коммерция помогает это право реализовать, как корыстная санитарка, за трояк приносящая судно.
Есть у проблемы и такая грань. Когда-то мудрый Герцен написал, что красота — это тоже талант. Верно, талант — ни за что дается природой и, как всякая яркая одаренность, нарушает размеренное течение жизни, принося окружающим то радость, то беду.
Ну а одаренность в любви, в том числе и физической — разве она поровну распределяется между людьми? И легко ли жить по одному обычаю князю Мышкину и Дон Жуану, Татьяне Лариной и Кармен?
Чехов гениально написал, а Толстой гениально истолковал Душечку, глупую пухленькую женщину, обладающую единственным даром — без остатка растворяться в любимом человеке, будь то мужчина или ребенок. Но разве не встречаются в жизни душечки постельные, не умеющие, увы, иным способом талантливо выразить себя?
Так что же делать — принять проституцию как неизбежное зло, поставить под врачебный контроль, обложить налогом в качестве индивидуально-трудовой деятельности, словом, облагородить и легализовать? Такие идеи носятся в воздухе и даже проникают в печать, хотя и в иронической аранжировке.
Лично я с этой мыслью согласиться не могу. Причем по причине не столько практической, сколько… просто, как говорится, душа не принимает. И так в мире слишком многое продается и покупается. Если еще и любовь превратится в товар, во что через два-три поколения превратимся мы? Платный поцелуй, корыстное прикосновение — нет, только не это! Тут я, совсем как знаменитый чеховский персонаж, готов тупо твердить: этого не должно быть, потому что не должно быть никогда…
К сожалению, приходится учитывать и тот вариант, что жизнь вполне может с моими эмоциями не посчитаться. Повернет по-своему, и все. Мы примем свои жесткие меры, а проституция примет свои: уйдет глубже, приспособится, поумнеет и переживет наше негодование, как переживала все запреты до сих пор. Что делать с этой невеселой, но вполне реальной возможностью? Как уберечь сегодняшнюю девятиклассницу от послезавтрашнего принудительного анализа на сифилис и СПИД? Что противопоставить расчетливому разврату?
В мораль не верю, потому что нынешние девчонки сами в нее не верят. В страх не верю — чем их напугаешь! Если трезво поразмыслить, верить можно только в любовь. Вот она, пожалуй, убережет.
Правда, все наше воспитание в этой области придется перестроить.
Ведь столь единодушно осуждаемая циничная расчетливость молодежи не с неба свалилась — мы же сами ее в подростках и воспитали. Десятилетиями о всякой любви, кроме возвышенной, публичной, родителями контролируемой прелюдии к браку, говорили либо осуждающе, либо пренебрежительно — мол, уважающая себя девушка подобными постыдными глупостями заниматься не станет. Из книг любовь вымарывалась, из фильмов вырезалась. Под флагом борьбы за мораль шла оголтелая стерилизация души.
Ханжество никогда не приводило к добру — и на этот раз не привело. Уважающие себя девушки на осуждение плевали, а вот пренебрежение усвоили. Сегодня модно в слияние душ не верить, а слияние тел важным делом не считать — как говорится, интимная связь еще не повод для знакомства. Даже в брак вступают не для того, чтобы жить, а для того, чтобы пожить, пока будет приятно. Увы, связь без любви, даже при штампе в документе, долго приятной не бывает.
В последние годы много надежд на половое воспитание. Я эти упования разделяю лишь частично. Как не станешь поэтом, вызубрив три сотни рифм, так выученный по книжке поцелуй не прибавит вдохновения. Конечно, сексуальный ликбез необходим, и толковый учебник сексологии принесет какую-то пользу, но я больше надеюсь на бунинские «Темные аллеи», на Бернса, Есенина и Окуджаву.
Любовь не надо навязывать, не надо даже пропагандировать. Просто не нужно вытравлять ее из искусства. А уж там она сама за себя постоит…
Но это программа на десятилетия. А пока что делать? Сегодня, завтра, через год?
Сегодня, думаю, лучшее, что мы можем сделать, — это сказать о проституции правду. Всю правду. Можно с гневом, можно и без гнева, но пусть информация будет точной и полной. Пусть наша девятиклассница знает о древней профессии все: и про ресторанный столик с двадцатью пятью долларами за ночную услугу, и про нары в милицейском приемнике с двадцатью семью копейками в кармане…
Докажите ценность любви
— А докажите ценность любви! — сказала моя собеседница, симпатичная студентка двадцати двух лет.
Это весьма нестандартное предложение прозвучало и в обстановке нестандартной, о которой стоит рассказать подробнее.
В огромной Москве есть множество самых разнообразных компаний. Люди собираются вместе по сотне причин. Кто праздник отметить, кто в картишки перекинуться, кто коллективно помолчать у телека, кто поболтать под магнитофон, кто просто провести вечер на людях, в тепле и уюте, кто с благородной целью свести под одной крышей десяток не слишком удачливых мужчин и женщин — авось кому и повезет.
Компании принято ругать — на мой взгляд, зря. Все они, видимо, хоть чем-то, да хороши, иначе люди, себе не враги, вместе не собирались бы.
Но компания, в которой я тогда находился, резко отличалась от упомянутых выше. Телека не было, музыки не было, праздника не было, уют, если и был, не замечался, ибо собрались не ради него. Представьте: обычная московская квартира, неновая и небогатая. Человек пятнадцать — два психолога, социолог, физик, инженеры, преподаватели, музыкант, художник, переводчица, студенты. Что их объединяет? А вот что. Приблизительно раз в месяц они встречаются и целый вечер обсуждают ту или иную проблему. Диапазон почти безграничен: от новых теорий Вселенной до психологических аспектов общения. Кто-то, наиболее информированный, делает сообщение по теме, а затем вопросы, реплики, дискуссии. Вот такой симпозиум, только без президиума и стенографисток.
Зачем все это нужно музыканту или переводчице? Если вдуматься, нужно. Всесветно признано, что крупнейшие открытия делаются сегодня на стыке наук: биологии и химии, лингвистики и кибернетики и т. д. Это естественно — природа не позаботилась о том, чтобы строго и точно поделить себя между учеными советами отраслевых институтов. Правда, мои собеседники на великие открытия не покушались. Но, как теоретики и экспериментаторы ищут истину на стыке наук, так мы, простые смертные, хотим того или нет, живем на стыке проблемы. Достижения ядерной физики неожиданно и мощно влияют на нравственность молодежи, мир в семье вдруг рушится под воздействием рок-групп, названия которых растерянные родители не могут запомнить, а статья о гиподинамии заставляет задуматься человека, уже скопившего деньги на «Жигули». Кто угадает, на каком ухабе подбросит завтра судьба нашу сугубо частную жизнь, какие знания понадобятся срочно в поворотный момент? Так что вполне можно утвердить, что компания, к которой я на вечер присоединился, проводила время не только интересно, но и с пользой.
В это интеллигентное и любознательное общество я был приглашен не наблюдать, а работать. Тема — современная семья. Мне доверено сделать сообщение.
Польщенный и чуть-чуть испуганный непривычной ролью докладчика, я минут за двадцать изложил в общих чертах все, что думаю о современной семье. Диагноз тревожен. Исход неясен. Разводов множество. Выводы не очевидны и далеко не стопроцентны. Вполне возможно, что сейчас на наших глазах столь привычная форма человеческого общения клонится к зениту.
Я был предупрежден, что аудитория квалифицированная и недоверчивая, поэтому аргументы выбирал посильней и выражения тоже, преследуя задачу сугубо прикладную — расшевелить слушателей. Но реакции не наблюдалось: вполне вежливая тишина. Потом, когда я кончил, кто-то спокойно сказал, обращаясь к одному из сидевших за столом, полноватому мужчине в спортивной курточке:
— Ну да, ты примерно так излагал. Только выводы другие.
Тот согласился:
— Картина, в общем, совпадает. Вот прогноз…
— А какой у вас прогноз? — поинтересовался я.
Мужчина в курточке успокоил меня:
— Нет, нет, в общем, я со всем согласен. Действительно, семья распадается. Просто как социолог я оцениваю этот факт по-иному.
— Как?
Он улыбнулся:
— А, ничего страшного. Вполне естественный процесс. Семья никуда не девается, она просто меняет форму. В Штатах, например, разводов не намного меньше, чем у нас, а по статистике восемьдесят с лишним процентов людей живут в браке.
— В каком?
— Во втором, третьем… В одном из. С кем-то разошлись, с кем-то сошлись, но в каждый момент времени большинство живет парами, в семье. Практически мы идем к тому же.
— То есть меняются партнеры, а семья остается?
— Ну да.
Видимо, эта сторона проблемы в компании уже обсуждалась, теперь шел ликбез специально для меня.
— Это понятно, — сказал я, — когда касается двоих, нет проблемы. Хотят — встретились, хотят — разошлись. Но дети — с ними-то как?
Этот вопрос особого интереса не вызвал. Мужчина в куртке пожал плечами:
— Видимо, с матерью.
— А если она кочует из брака в брак?
Мужчина вновь пожал плечами, но не ответил, замялся. Зато молодая черноволосая женщина засмеялась и проговорила азартно:
— Кочуют вместе с ней!
— Разрастаясь в количестве?
— А что делать, — сказала она беззаботно, возможно, просто потому, что обсуждаемая ситуация от ее реальности была достаточно далека.
— А вы уверены, что им легко будет то и дело привыкать к новым папам?
Мужчина в курточке мягко возразил:
— Сейчас это, конечно, создает некоторые психологические сложности, потому что рядом есть иные семьи. А когда детям будет не с кем сравнивать, когда все будут жить так, это станет восприниматься как норма.
Кто-то заметил, что детей будет, видимо, воспитывать государство, и проблема вообще отпадет. Были высказаны и еще кое-какие идеи: о молодежных кооперативах и т. д.
В общем-то, все эти соображения я слышал и раньше, они меня не удивляли. Удивило и озадачило другое: мои симпатичные и развитые собеседники относились к возможному краху столь привычной нам формы семьи так бесстрастно, будто речь шла — ну, допустим, о смене сезона. Да, осень, да, прохладно, да, дождливо. Зато виноград сладок и арбузы дешевы. Надень плащ и живи в свое удовольствие.
У меня шевельнулось сомнение: а может, мои тревоги преувеличены? Может, это просто гипноз сильных выражений: гибель, распад, крах? Сами произносим слова и сами пугаемся. Возьмите любую гипотезу: чуть не ежедневно специалисты предрекают многочисленные напасти, бьют во все колокола, а рядовой человек живет, как и жил, и под колокольный этот грохот спокойно радуется радостям бытия.
Засоряются реки? А пляжи полны, к мазутным пятнам на воде привыкли, прекрасно оттираются песком. Вырубаются леса? Зато оборудуются новые зоны отдыха. Человечество вычерпывает из глубин последние канистры нефти? Плевать — атом выручит! Уровень шума в городах для человека невыносим? А человек не только выносит, но еще и сам врубает на полную все свои транзисторы, от души выплясывая под смертоносные децибелы…
Так, может, и распад привычной нам формы общежития вовсе не трагедия? Ведь как-то живем. Не та, так другая — какая-нибудь семья, да будет. Повывелась белорыбица? Подумаешь, будем есть бельдюгу и пристипому!
Наверное, вид у меня был достаточно растерянный, потому что кто-то успокоительно спросил:
— А что вас, собственно, пугает в распаде семьи?
Я ответил, что дело не в прочности загсового штампа, меня куда больше тревожит утрата очень дорогих человеческих отношений. Дружбы, любви, привязанности, взаимной заботы…
— У вас есть статистика?
Статистики у меня не было.
Мой главный оппонент решил мне помочь:
— Мы понимаем, вы писатель, а не ученый. Цифры не обязательны. Просто какой-нибудь пример, чтобы было понятно.
Я ответил, что вот уже лет десять провожу свое сугубо частное и вовсе не научное исследование. А именно — спрашиваю знакомых молодых людей об их жизненных планах. Ответы, в общем, однотипны. Образование. Утверждение себя в профессии. Семья. Ребенок, иногда двое. Квартира. Машина. Приличный уровень жизни. В общем, как правило, все разумно, реалистично, без фантастических запросов. Но — и это меня тревожит. То есть от любви, конечно, не отказываются, но между серьезными делами, отнюдь не отождествляя с семьей, так, чтобы не один пунктик плана не пострадал. Выпадает — хорошо, не выпадает — не трагедия. Что-то вроде выигрыша в Спортлото.
На этот раз ответом мне была задумчивая (наконец-то!) пауза. Потом кто-то произнес:
— Да, пожалуй, так оно и есть. В основные планы любовь не входит.
— Вот то-то и оно, — сказал я, ободренный этой полуподдержкой, — в нашей жизни любовь занимает все меньше и меньше места. А дальше что? Процесс медленный, но ведь и мамонты вымерли не в один день…
Тут энергично вступила в полемику моя молодая соседка, студентка с целеустремленным лицом современной деловой женщины.
— Ну и что? — сказала она. — Да, любовь значит для нас все меньше. Но ведь мы отказываемся от нее не просто так, а во имя других ценностей. Свобода, например, материальная независимость, творчество, познание жизни, еще многое другое.
Я возразил:
— Но все это вместе взятое все-таки не любовь.
Вот тут-то она и возразила:
— Ну и что? А докажите ценность любви!
Есть такое выражение: внутренний голос. Так вот в тот момент я явственно услышал целых два противоречащих друг другу внутренних голоса: писатель во мне вскрикнул от восторга — вот это фраза, вот это формула! — а человек ужаснулся — бог ты мой, до чего же мы докатились…
Не помню, как я тогда отговорился. Доказать ценность любви, в общем-то, не сумел.
Меньше всего хочу обвинять в чем-то мою симпатичную собеседницу. Наоборот, я ей благодарен: она выразила словами то, что, как говорится, давно уже носится в воздухе. Нравится нам это или нет, но то, что еще лет двадцать назад казалось аксиомой, сегодня потребовало доказательств. Ибо на невидимой бирже человеческих стремлений акции любви ощутимо упали.
Вот вам элементарный тест. Если бы предложили выбор: любовь или профессия, любовь или квартира, любовь или карьера, любовь или достаток, что бы вы ответили? Я вовсе не утверждаю, что вы отказались бы от любви. Но ведь заколебались? Да, даже самому себе приходится доказывать ценность любви.
Тенденция видна даже в мелочах. И в том, что эстрадные сладкопевцы все меньше налегают на лирику, а тексты их любовных стенаний все абстрактней и невыразительней. И в том, что традиционно-прекрасная тема первой любви почти полностью ушла из поэзии. И в самой нашей лексике: раньше обязывающе говорили «любят друг друга», теперь уклончиво замечают: «живут». А самих любящих (или, впрочем, и не любящих) все чаще именуют демократичным термином «партнеры».
Самое обидное, что и мы, литераторы, делаем все от нас зависящее, чтобы поставить любовь на место. Если критик ругает книгу за мелкотемье, можно не спрашивать, про что она — все прочие темы одна другой крупней. Если редактор требует вдвое урезать «койку», только для непосвященного идея выглядит кощунственно, а бывалый автор мгновенно поймет, куда нацелен авторитетный карандаш. Возьмите годичную подшивку любого журнала, хоть какая-нибудь редколлегия постаралась доказать ценность любви? В современной нашей прозе неземная страсть, как коверный в цирке, развлекает публику между серьезными «номерами».
В классической литературе ее место было иным.
Правда, можно услышать, что это иное дело, ибо великие и любовь изображали не «приземленную», а исключительно великую. Но это совсем не так: они честно описывали и анализировали реальную жизнь, со всеми ее противоречиями, от «Станционного смотрителя» до «Душечки» и «Ариадны». Великим был не масштаб предмета, а масштаб таланта.
Среди уроков гениев есть удивительные и даже загадочные.
Вот — Франция, начало сороковых, маленький городок в провинции, Иван Алексеевич Бунин. В мире война, а ему за семьдесят; по разным причинам жизнь может оборваться в любой момент. Время писать завещание.
А он пишет «Темные аллеи» — сорок рассказов о любви, книгу, поразительную по искренности и силе.
Но почему именно — о любви?
Приятно вернуться в молодость, прикоснуться к дорогим воспоминаниям?
Наверное, было и это. Но для Бунина мотив все же мелковат. Я думаю, он писал не о самом приятном, а самом важном, чему научила его долгая, бурная и трудная жизнь.
Он жил в эпоху войн и революций, привычный уклад то и дело разваливался, перестраивался и рушился вновь. Была возможность и понять, и проверить, что же именно даже в лютый шторм удерживает человека на плаву. И теперь Бунин бросал спасательный круг незнакомому потомку, который когда-нибудь, возможно, будет нуждаться в помощи.
Думаю, даже не тысячам, а миллионам людей успела помочь бунинская книжка о любви за эти сорок лет. Ибо топит нас в жизни разное, а спасение одно.
И еще загадка бунинской книги. Сорок любовных историй — и ни единой о счастливой супружеской любви! Ну, пусть бы просто о счастливой. Нет. Только случайности, мимолетности, драмы и печали, только начала без будущего. Едва успеют герои взяться за руки, прижаться кожей к коже, а уже рвет их друг от друга либо смертельная болезнь, либо выстрел ревнивца, либо чья-то недобрая воля, либо собственное легкомыслие, либо трагическая нелепость, либо вообще нечто неназванное: налетело, опрокинуло — и только обломки на воде.
Для современного критика-моралиста бунинская книга уязвима со всех сторон: и по части нравственности, и по части оптимизма. Мелкотемье, сплошь мелкотемье.
А ведь сам был счастлив в супружестве!
Чем же объяснить столь странную позицию классика, столь одностороннюю сюжетную ориентацию?
Трагическая эпоха диктовала трагические коллизии? Может, и диктовала. Но большие писатели не школьники и под диктовку не пишут, они — полноправные соавторы эпохи. Думаю, все проще: счастливую, длиной в жизнь любовь защищать не надо по той причине, что оппонентов не найдется. Такая любовь безоговорочно хороша, жаль только, встречается не часто. А Бунин написал о ценности того, что выпадает едва ли не каждому — выпадает, да ценить не умеем. Сколько злобных, ехидных, грязных слов придумано для неудачливой, неузаконенной, незащищенной любви!
Бунин перед уходом успел ее защитить.
Грамм золота — все равно золото. Короткая любовь — все равно любовь.
Любовь часто называют слабостью («проявила слабость»), а умение переступить через нее — гордостью. Меня всегда интересовали люди, лишенные этой слабости, научившиеся надежно и безболезненно давить свою любовь. С тревогой, даже некоторым страхом я следил за их судьбой — этим продуманным и холодноватым экспериментом на себе.
Правда, страх мой был не только за них, сколько за остальное человечество, чьи слабости мне так понятны и дороги. Показалось, что у этих, не зависящих от эмоций, огромная сила на беговой дорожке жизни, и со временем именно они будут диктовать любящим и потому слабым правила игры.
Теперь за человечество не боюсь: на множестве примеров убедился, что, как это ни парадоксально, на стайерской дистанции преимущество именно у слабых!
Когда-то я познакомился с парнем, казавшимся совершенно неуязвимым. Он был высок, светловолос, худощав, с небольшими трезвыми глазами. Уж не знаю, от кого досталось ему романтическое имя Рафаэль.
Он был довольно способный, с неглубоким, но хватким умом. А главной его силой была как раз вот эта сквозившая в алюминиевых глазах трезвость.
В двадцать три года Рафаэль был полностью свободен от всех видов любви: к женщине, к другу, даже к родителям, хотя вполне приемлемо ладил со всеми. Он неплохо окончил институт, хотя техническую свою профессию не любил. И работал неплохо, хотя работу не любил. И писал вполне «публикабельные» стихи, хотя поэзию не любил. И не без успеха пробовал себя в журналистике, хотя журналистику не любил.
Быстро оглядевшись во взрослой жизни, он остановился именно на журналистике, точно просчитав, что техническое образование плюс гуманитарные наклонности — отличный шанс продвинуться. В любой редакции есть много работы, которая не дает популярности, не привлекает читателя, но, как выражаются на планерках, «тоже нужна». Рафаэль решил стать специалистом именно в этой «тоже нужной» сфере, где конкуренция перьев не слишком велика. Правда, и тут есть свои короли, способные сделать любой материал популярным и даже сенсационным, но короли не любят административной работы. Рафаэль ее тоже не любил, но он не любил и творческую, и ему легко было из двух нелюбимых дорог выбрать ту, которая больше сулила.
При этом он вовсе не был человеком-машиной: легко приживался в новой компании, в меру интересовался девушками, имел много приятелей. Были люди, которых он высоко ценил, хотя именно ценил. И за добро он умел платить добром, хотя именно платил как деловой человек, дорожащий репутацией фирмы. Меня поражало, как деловито, без иллюзий планировал он свое будущее.
— Годам к двадцати восьми, — говорил он, — сделаю карьеру. Не очень большую, но уже буду обеими ногами на эскалаторе. Дальше самому трудно, придется жениться.
— На ком?
— Пока не знаю. Уровень — примерно дочка замминистра.
— Тогда уж лучше министра, — возразил я без иронии, невольно втягиваясь в его ловушку.
— Нет, — отвечал он тоже без иронии, — на это не потяну.
— А потом?
Мечтателем он не был, поэтому равнодушно пожал плечами:
— Там посмотрим. Зарываться не буду, но свое возьму.
К двадцати семи он заведовал отделом в скучноватой, но вполне солидной журналистской конторе, ему подчинялось около десятка человек. Уже были наработаны ценные связи и имелись вполне конкретные перспективы. Были люди, взявшие его в команду, — он их поддерживал, они его тянули. Словом, все шло, как намечалось, и удивляло только одно: о своих достижениях Рафаэль рассказывал не с радостью, не с гордостью, а с вызовом. Вызов-то — чему?
Потом мы не виделись года четыре. А когда встретились, я его едва узнал. Куда девалась подтянутость, энергия, напор! Располнел, обрюзг, глаза — как захватанный стакан алкоголика…
И — устойчивый запах спиртного.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Ничего.
Поговорили — и верно, ничего не случилось. Служба та же, ставка та же. Все то же, только инерция ушла.
— Но ты же собирался…
— А зачем?
— И на дочке замминистра?
— А зачем?
— Но ты же сам говорил: карьеру надо к тридцати пяти…
И снова в голосе озлобленность и вызов:
— А зачем?
…Сколько крепких мужиков, которым хватало и силы, и воли, сшибал с ног этот детский вопрос! А в самом деле — зачем?
Карьера? Но ведь это постоянная ответственность, труд, непрекращающаяся нервотрепка. А зачем? Во имя нелюбимой работы? Или нелюбимого человечества?
Деньги? А зачем? Чтобы тратить их на нелюбимых женщин?
Страшноватое это словечко.
А любящие таких вопросов никогда не задают.
Знакомая баскетболистка, чемпионка всех мыслимых соревнований, заслуженная и награжденная, как-то сказала мне:
— Так здорово, когда есть, для кого играть!
Мне кажется, алкоголиками и наркоманами становятся не жертвы несчастной любви, а как раз те, кто не умеет любить. К рюмке или к сигарете со зловещим зельем они тянутся не с горя, а от пустоты, чтобы хоть раз почувствовать то ощущение крылатости, которое любовь дает бесплатно и без ущерба для здоровья. К кому бы эта любовь ни была: к женщине, к детям, к родителям, к человечеству. Да хоть к собаке.
Разобраться в проблеме тем сложней, что сам предмет разговора очерчен неясно: поди разбери, где любовь, где не любовь. Недаром от нее под разными предлогами то и дело отлучают те или иные человеческие отношения.
Давно заметил, чем меньше человек сам способен любить, тем охотней он к слову «любовь» прилагает определение «настоящая».
Сын влюбился в женщину с ребенком? Сына надо спасать, это любовь не настоящая, а настоящая придет потом. Подруга влюблена, а я нет? Тем хуже для подруги, ибо она просто «гуляет» с соседским парнем, а вот я если уж когда-нибудь влюблюсь, так только по-настоящему.
И так далее.
Я неоднократно допытывался: а чем отличается любовь настоящая от просто любви? Похоже, вот чем: качеством. Просто любят кого попало, и исход отношений не угадать. А настоящая любовь всегда к стопроцентно достойному человеку, всегда стопроцентно взаимна и всегда увенчивается стопроцентно благополучным концом.
Лично я был бы безусловным сторонником настоящей любви, если бы кто-нибудь мог стопроцентно гарантировать эту тройную стопроцентность. Хотя и в этом варианте было бы свое «но»: уж очень нудновата и корыстна эта самая «настоящая» любовь. За каждую израсходованную эмоцию она требует немедленной, а то и предварительной оплаты — достоинствами, взаимностью, благополучным финалом и т. д. Деньги вперед!
Как правило, даже в самых счастливых альянсах абсолютного равенства нет: каждый любит в меру своей одаренности. Так вот, с точки зрения «настоящей» любви, сильнее любит дурак: он отдает больше, чем получает, и, значит, его обманывают. Зато сильнее любимый всегда в барыше.
Эта установка на выгоду при окончательном расчете таит в себе немало беды. И не для беззаветно любящих: они-то как раз получают чего хотят, ибо хотят побольше отдать. А вот коммерсантам худо: постоянно считают, что затратили и что поимели, и каждый раз выходит, что недодано. Супруг недодал. Дети недодали. Страна недодала. Так и живут себе в убыток…
А все-таки, что это такое — любовь? На мой взгляд, суть понятия уложится в короткую фразу: «Хочу, чтобы тебе было хорошо». И — никаких дополнительных условий. «Нам хорошо» — это уже справедливая, но сделка.
Способность любить, как смелость или порядочность, чаще проявляется либо во всем, либо нигде. Или есть, или нет.
Дефицит любви коварно возникает в самых неожиданных местах. Мы ужасаемся: да как такое может случиться?! Увы — может. И будет. Это «мелкая тема» мстит за унижения…
Подмосковье. Поздняя электричка. Две женщины и мужчина теребят газету.
— Вот нелюдь! — рубит пожилая.
— Н-да, вариант, — бормочет мужчина, углубляясь в текст.
А молодая женщина молчит.
Пробираюсь поближе, через полное плечо пожилой заглядываю в газету. Письмо в редакцию, заголовок — «Не пойму вашей морали». Читательница с Украины рассказывает о ситуации, в которой оказалась:
«…с одной стороны, понимала, что воспитывать нежеланного ребенка не смогу, а мои обращения к врачам оказались безуспешными. И вот тогда мне посоветовали обратиться в горздравотдел, где вежливо объяснили, что уже в роддоме я смогу от ребенка отказаться. Его усыновят те, для которых он составит счастье. Вскоре у меня родился мальчик, и я письменно от него отреклась. Позже узнала, что его взяла на воспитание семья военнослужащего. Казалось бы, все обошлось благополучно. Но тут-то все и началось. Об этой истории узнали мои сослуживцы, и даже ближайшие подруги отвернулись. А вскоре меня и вовсе уволили с работы с жуткой характеристикой, хотя до этой истории я была на хорошем счету.
Вот я и хочу у вас спросить: кому я сделала плохо, кто пострадал от моего поступка? И что это за мораль, которая направлена на то, чтобы растоптать жизнь женщины?»
— Еще в газету пишет! — возмущалась пожилая. — Уволили ее! За это не увольнять, а убивать надо!
— Н-да, — бормочет мужчина, то ли поддерживая, то ли сдерживая ее. — Может, и не убивать, но… Не та мать, что родила, а та, что вырастила…
А я думаю, что тут он, пожалуй, вместе с пословицей малость перегибает. Девять месяцев носить и рождать в муках — тоже труд, и немалый. Хоть частично, да мать.
— Может, у нее обстоятельства так сложились, — словно нехотя отзывается их молодая спутница.
— Обстоятельства?! — вскидывается пожилая.
А я слушаю ее возмущенные выкрики, сочувствую ее гневу, но не могу избавиться от тревожного ощущения, что и в письме полуматери есть какая-то правота, что нашей морали действительно не хватает логики.
В самом деле, в чем тут вина? Родила, а воспитывать не захотела?
Но такое обязательство она, заметим, и не брала. Ну, родила. Так ведь ей за это орден не дали и заплату не прибавили. Единственное, что она получила, — это право два ближайших десятилетия недосыпать, недоедать и недогуливать. А во имя чего? Чтобы через двадцать лет подросшее чадо сделало ручкой?
Когда-то все было более или менее ясно: в семье растет работник, потом за заботу заплатит работой. Теперь такой связи нет: работник по-прежнему растет в семье, но работает потом не на семью, а на общество в целом. И страхует человека от болезни и старости опять-таки общество. И родная или чужая рука в тяжелый момент подаст стакан воды, опять-таки неясно.
Словом, материальная польза от выросших детей проблематична.
Так почему же от полуматери отвернулись подруги? Почему уволили с работы с жуткой характеристикой? На каком основании так непреклонна наша мораль: ты родила — ты и расти?
Нет логики.
Все недосыпы, недогулы и прочие жертвы с лихвой оплачивает лишь одно: любовь к маленькому человечку. А если ее нет?
Так за что же окружающие карают нашу полумать? За то, что нет у нее этой любви?
Выходит, что так.
Но ведь вокруг нее полно людей, которые не любят кто мужа, кто жену, кто родителей, кто вообще никого. Так почему же именно на нее одну обрушились громы небесные? Почему им всем не любить можно, а ей нельзя? Кто докажет ей исключительную ценность и строгую обязательность именно ее любви?
У подруг и сослуживцев автора письма эмоций хватает, а логики нет. У полуматери логика есть…
В вагоне поздней электрички пожилая женщина тычет пальцем в грудь оппонентам:
— Вот у нас в доме кошка окотилась, а двоих котяток съела. Так ее мальчишки камнями гоняли, пока совсем не сбежала. Дети — и те понимают.
— Так та же съела, — осторожно вставляет мужчина и самим тоном, и улыбочкой показывает, что это не спор, а сугубо частное, притом шутливое замечание.
— Вот точно та самая кошка, — говорит пожилая, даже не глянув в его сторону.
— Ну, и чего ее теперь, камнями гонять?
Это уже молодая. Голос негромкий, но металл позванивает.
Пожилая женщина злится, повышает голос. Но злость — не логика.
— Платили бы на ребенка как надо, не бросала бы, — упрямо говорит молодая. Видно, тоже с характером — уперлась.
— Ладно, — уступает вдруг пожилая, — ладно. Пусть! Не виновата. А вот скажем: ты бы с нею задружила?
— Ну, дружить, может, и не стала бы, — равнодушно бросает молодая.
— А брата на такой женила бы?
— Брата не женила бы, — отвечает та подчеркнуто скучным тоном — дескать, это-то при чем?
— А в бригаду бы взяла?
— В бригаду и после заключения берем.
— А эту взяла бы?
После маленькой паузы:
— Взяла бы. Все равно же ей где-то работать надо.
— Ага! — ловит пожилая. — Задумалась! То-то!
Характерный разговор, характерная задумчивость. Людей, доказавших свою неспособность любить, опасаемся, а то и просто боимся. А ведь в быту, в работе они даже удобны: спокойны, малоконфликтны и достаточно предсказуемы.
Но в том-то и дело, что в спутники мы обычно выбираем человека не для обычного, а для трудного дня. Рано или поздно возникает ситуация, когда каждый из нас вынужден жертвовать либо собой, либо другим человеком. Пусть не жизнью — это случай исключительный. Ну, скажем, удобствами, карьерой, заработком, нервами, выгодой, покоем. Вот тут-то человек, не способный любить, и дает подножку ближнему — не для того, чтобы сделать ему плохо, а просто чтобы не сделать плохо себе. Ибо самопожертвование, даже в малом, держится на любви: к человечеству, к Родине, к близкому, к знакомому, даже к случайному человеку.
Может, ценность любви, в частности, в том, что она делает нас людьми в глазах людей?
…Перечитал письмо полуматери, и стало жутковато. До чего же неравная расстановка сил!
С одной стороны, бесхлопотная жизнь, молодость с ее радостями и развлечениями, рост профессионального опыта и, соответственно, зарплаты, перспектива нормального, как у всех, замужества, свой дом, своя семья, постепенное накопление разнообразных бытовых благ. А с другой — беспомощное существо, не умеющее пока даже головку держать. Ну что может новорожденный противопоставить перечисленным выше весомым житейским достижениям? Что реально он может дать матери?
Да только одно — возможность себя любить.
Мало? Совсем не мало — много. Но много только для тех, кому не надо доказывать ценность любви.
Дефицит души прорезается не только в таких вот крайних случаях. Возьмите хоть кривую разводов. Опять-таки оговорюсь: меня тревожит не канцелярская сторона дела, а то, с какой легкостью мы порой лишаем близких людей заботы и защиты.
Когда-то мы горой стояли за любой брак — блюли отчетность. Сегодня, бывает, относимся к семье как к неперспективной деревне: сломать, расселить по новым поселкам, и пусть благословляют прогресс.
На читательской конференции в Киеве я получил вот такую записку:
«Вы признаете, что наша семья все чаще распадается, и призываете ее укреплять. Но нет ли здесь противоречия? Стоит ли укреплять то, что все равно разваливается? Неужели вы считаете, что наша семья идеальна, или хотя бы уверены, что она вечна?»
Так вопрос ставится все чаще, и просто отмахнуться от него нельзя. Нынче семья уже не аксиома, ее необходимость приходится доказывать.
Идеальна? Да какой там идеал! И свары, и ссоры, и скандалы, и подавление личности, и цепь непрочных компромиссов, и выгодные браки, и выгодные разводы. Чего только не бывает!
Вечна? Увы, на нашей планете нет ничего вечного, и сама она скорей всего не вечна. Было время, семья сложилась, будет время, отомрет. Возможно, уже отмирает. И не исключено, что все, что мы можем сделать, — задержать процесс распада.
Так вот, нужно ли это делать? Стоит ли, как спрашивает автор записки, укреплять то, что все равно разваливается?
Абсолютно уверен — стоит!
Почему?
Попробую пояснить сравнением.
Все мы живем во временных жилищах. Наши дома постепенно ветшают, разрушаются, а, скажем, деревенские избы — те вообще довольно быстро гниют. Человек ладит новенький сруб, сыну достается еще крепкий дом, а у внука уже заботы и заботы.
Ничего не поделаешь: время от времени приходится покидать обветшалое обиталище.
Умный делает это так: поблизости или поодаль строит новый дом, а уж потом переходит туда из старого. Дурак поступает решительней: с телячьим восторгом доламывает тронутые порчей стены, заваливает крышу, а уж потом начинает соображать, где преклонить голову и укрыться от снега и дождя. Причем в решении этой проблемы ему везет крайне редко.
Так вот мы с вами новый дом пока что не построили. Хороша наша семья или не очень, но в этом жилище нам предстоит зимовать не год, не два, не три и не четыре. Здесь дети вырастут. Здесь внуки народятся. И в этих конкретных условиях перед каждым из нас стоит вполне конкретная историческая задача — не оказаться дураком…
Когда в Западной Сибири ударили фонтаны большой нефти, их маслянистые капли растеклись радужными пятнами по северным рекам. Туда же попали и мрачные ошметки мазута. А рыбе для продолжения рода нужна лишь чистая вода. И серебристая семга, краса и гордость северных рек, заметалась: вековечный инстинкт вступил в противоречие с сегодняшним рыбьим разумом. Целые стада ушли с привычных нерестилищ. Семгу стали встречать в реках и речушках, куда прежде она никогда не выходила: хоть рыба и не человек, но, если нельзя где глубже, приходится искать, где лучше…
Порой мне кажется, что сегодня любовь, как северная семга, полусознательно, полуинстинктивно нашаривает новые экологические ниши. Стремительно растущая цивилизация в чем-то помогает, от чего-то освобождается, от чего-то оберегает, но при этом теснит и теснит. Как и прославленной красной рыбе, никто не хочет любви зла — наоборот! Но разные жизненные надобности, энергично шуруя локтями, выходят на первый план, отодвигают — и все сокращается среда обитания, превращаясь в среду выживания.
Как уцелеть любви среди все возрастающего количества конкурирующих соблазнов?
Сами того не замечая, мы ставим на себе бесконечное количество экспериментов, ищем новые формы отношений, достаточно гибкие и жизнеспособные. В большинстве своем эти эксперименты вынуждены реальностью, не оставляющей иного выхода, — скажем, неполная семья. Но случаются и иные.
Об одном из них, романтическом и достаточно наивном, я хочу рассказать.
Как-то была у меня встреча со студентами журфака МГУ. Разговор получился долгий, шумный и откровенный. Заспорили, обстановка накалилась, и в запале полемики я сказал ребятам примерно следующее:
— Вы — будущее журналистики. Значит, просто обязаны пойти дальше нашего поколения, сделать то, на что мы не способны, понять то, чего мы не понимаем. А что получается? Разговариваем уже три часа, а вы меня ничем не удивили!
Прямо скажем, претензия эта была не слишком корректной: они пришли слушать, а не говорить, а задача удивить перед ними, в общем, не стояла. Тем более когда сидишь в зале, в тесноте, не так-то просто ни с того ни с сего встать и удивить.
Короче, мой риторический упрек был встречен неопределенными улыбками и затерялся в гуще дискуссии.
Но когда подошло к финалу, когда ребята просто окружили меня уже без всякого порядка, сквозь эту толкучку протиснулась русая девушка с фотоаппаратом. С почти равнодушной уверенностью, не суетясь, не прося ни позы, ни улыбки, шагая прямо по столам, она отщелкала полпленки, после чего, отодвинув кого-то плечом, сказала:
— Мы хотели бы встретиться с вами отдельно.
Тут я разглядел ее получше. Волосы до воротничка светлые, спокойные глаза, тяжеловатые движения и не совсем стандартная экипировка: естественно, джинсы и распахнутая курточка (как бы униформа той поры) — но при этом широкий флотский ремень, при этом в распахе курточки обычная матросская тельняшка. Все это обмундирование сидело на ней органично, как на трудном подростке послевоенной поры.
— Кто — мы? — спросил я.
— Вот мы, — уточнила она, — мы четверо.
Она небрежно показала большим пальцем куда-то за спину, и я увидел, что и в самом деле она как бы острие небольшой обособленной группки.
— Ладно, — сказал я, — позвоните и приходите в гости.
— Напишите, пожалуйста, телефон.
Я зашарил по карманам — как всегда, когда нужно, бумаги не было ни клочка.
— Напишите вот здесь, — буднично сказала девушка и протянула футляр от фотоаппарата, новенький, гладкой кожи, с мягким малиновым нутром. Жест, прямо скажу, был королевский.
Я заколебался — с детства боюсь хороших вещей.
— Вот здесь, — невозмутимо повторила девушка, и я осквернил нежную фланель чернильными каракулями.
Через день она позвонила, через два все четверо сидели у меня.
Познакомились: Оля (в той же тельняшке, куртку сняла), Жанна, Ваня, Гена. Я вопросительно смотрел на ребят.
— Видите ли, — сказал Гена и замялся.
— Давай, — подтолкнула Оля.
— В общем, — проговорил худенький Гена, самый из них молодой, — вот вы тогда сказали… — он смущенно улыбнулся и закончил: — В общем, мы хотим вас удивить.
— Давайте! — подхватил я не совсем с искренним энтузиазмом: я хозяин, они гости, ребята симпатичные, надо бы удивиться.
Гена посмотрел на своих:
— Ну, кто будет говорить?
— Говори ты, — отозвалась хорошенькая Жанна. У нее были широкие скулы, узковатые восточные глаза и неправдоподобно нежная кожа.
Честно говоря, мне было жалко ребят. После такой подготовки, после телефона на подкладке футляра, после тельняшки и лыжных ботинок с рантом, после торжественного прихода вчетвером, ну что они могут сказать?
— Мы — семья, — сказал Гена и снова улыбнулся.
— Вы — и… — попытался уточнить я, поочередно указывая глазами на девушек.
— Нет, — качнул головой Гена, — мы четверо.
— То есть, двое и двое?
Он опять улыбнулся — теперь моему непониманию — и объяснил:
— Мы все четверо — одна семья.
Делать удивленное лицо мне не пришлось: само сделалось.
— Постойте, братцы, — пробормотал я, — давайте-ка по порядку. У кого с кем из вас роман?
— Ни у кого ни с кем.
— И не было?
— И не было.
— Просто собираетесь пожениться, да? — предположил я в уже полном недоумении.
— Нет.
— Тогда почему вы — семья?
— Семья, — сказал худенький Гена.
Теперь они уже улыбались вчетвером.
Не хотел бы я в тот момент увидеть себя в зеркале…
Ваня — он был чуть постарше, но солидный, с чеховской бородкой — решил меня пожалеть:
— Мы хотим всю жизнь прожить вместе. Вчетвером.
— Как братья и сестры, что ли?
— В общем, да.
— А почему называете — семья?
— Ну а братья и сестры — разве не семья?
— A-а… Ну, да, — кивнул я. Состояние было, как при сотрясении мозга. — Стойте. Но ведь вы молодые. Так сказать, возраст любви… Неужели ни у кого — ничего?
— Да нормально, — успокоила Оля, — у всех все.
— На стороне, что ли?
Это пошлейшее «на стороне» в данном случае прозвучало совсем уж нелепо.
— Естественно, — мягко ответил Ваня.
— А если кто-нибудь серьезно влюбится? Захочет… — слово «жениться» вовремя застряло у меня в глотке, я наспех заменил его слащавым эвфемизмом, — не расставаться?
— Пускай.
— А как же…
— Ну и что? — сказала Оля скучным тоном. — Приведет, покажет. Если понравится, возьмем в семью.
— А не понравится?
— Тогда у них будет просто роман.
— А если ребенок?
— Будет наш ребенок, — сказала Жанна, — все дети будут наши.
— И давно у вас такая идея?
— У нас не идея, — возразил Гена, — у нас семья. Уже третий год семья.
— И не ссорились?
— Все четверо? Конечно, нет. Двое повздорят, остальные помирят.
Я ухватился за сомнение, лежавшее на поверхности:
— А распределение? Ведь через год вас раскидают по разным местам. Что тогда?
— Будем проситься вместе.
— А не согласятся?
— Мы уж думали, — сказал Ваня, — отработаем по два года и съедемся. Семья есть семья.
— Хорошо, — кивнул я, подчиняясь этой странной логике, — пусть семья. Но куда вы съедетесь-то? Где будете жить?
— Купим избу под Москвой. Когда-нибудь потом выстроим кооператив.
— А как возникла эта идея, жить семьей?
— Сперва было вроде игры, — объяснил Гена, — отец, мать, дети. А потом как-то постепенно дошло, что мы и в самом деле семья. Никто не будет понимать нас лучше, чем мы друг друга.
— Но ведь можно… — неуверенно начал я.
— Нельзя, — мрачно проговорила Оля, — начнется ревность, обиды, скандалы, все прочее. Мы так не хотим.
— Да, — кивнул Гена, — лучше жить семьей, но оставаться друзьями.
— Ясно, — сказал я, — давайте-ка, братцы, пить чай.
А что мне еще оставалось сказать?
Ставить чайник и ждать, пока он закипит, занятие великолепное, хотя бы потому, что на это нужно время. Я уже оправился от шока и помаленьку начал думать.
А в самом деле, думал я, почему бы и нет? Почему нельзя-то?
Ну с чего мы взяли, что семья — это обязательно он и она с детьми? Да, в эпоху малометражных квартир, шума городского, разобщенности, усталости и телевизоров сложилось именно так. Но кто сказал, что и в будущем человек должен жить так и только так? Кстати, в нашей стране веками существовали иные семьи, большие, разветвленные. Но факт, что так жить нужно. Но раз существовали, значит, так жить можно?
И разве большая традиционная семья держалась только на браке да кровном родстве?
Родители и дети — ладно. Ну, бабушки и дедушки. А остальные? Многочисленные братья и сестры, дяди и тети, зять, невестка, золовка, шурин, свояк, сват, крестный…
Люди охотно роднились, добровольно брали на себя пусть не тяжкую, но все же ответственность за весьма дальнего родича. Могли и любить друг друга, и не слишком жаловать, но бросить в трудную минуту даже незнакомого родственника никогда и нигде не считалось доблестью.
Но неужели пятилетнее студенческое братство, неужели тесная, проверенная дружба имеет меньше прав и обязанностей, чем случайное и весьма отдаленное родство, скрепленное разве что собутыльничеством за чьим-то свадебным столом? Неужели связи между, допустим, свояками крепче и справедливей, чем между этими четырьмя ребятами?
Сводный брат справедливо считается братом: гены разные, но росли-то вместе! Однако и с соседом по парте росли вместе, и связано с ним не меньше, чем с любым родственником. И однокурсница, с которой не было ничего, кроме щедрой и сладкой студенческой дружбы, иногда на всю жизнь становится практически сестрой, первой советчицей и помощницей, человеком, с которым связывает взаимная ответственность покрепче родственной. Мы, к сожалению, привыкли к разнообразным семейным изменам и предательствам, но попробуйте представить предательство фронтового друга! Дико, немыслимо…
Названый брат, названая сестра — когда-то существовали такие понятия. Теперь почти исчезли.
Не жалко ли?
Я думал: а ведь, пожалуй, вот такой необычной, как у этих ребят, большой семье будут не страшны многие беды семей нынешних. Причем беды, в которых сами супруги не столь уж и виноваты. Просто слишком много обязанностей лежит на нашей семье.
Как в любом, даже самом крохотном государстве должно быть все положенное от почты до армии, так и в любой семье из трех человек все равно существует незримое штатное расписание с множеством должностей. Добытчик нужен? Прежде всего, без денег не проживешь. Повар? А как же! Педагог-воспитатель? Естественно, как ребенок. Экономка? Иначе никаких денег не хватит. Умелец? Так ведь не бегать с каждой мелочью по мастерским. Массовик-затейник или, по-современному, диск-жокей? Без него нельзя — заскучают. Человек с сильным характером? А кто иначе будет решать? Человек с мягким характером? А кто иначе будет мирить?
Список можно продолжать и продолжать. А всей-то рабсилы на обширный штат — он да она.
Нет, четверо лучше, чем двое, в большой семье легче наладится разделение труда.
В обычной семье, думал я, любая крупная ссора сразу ставит людей на грань развода — ведь живут нос к носу, некуда расползтись, отлежаться, успокоиться. А в большой семье даже большая ссора всего-навсего с одним на пятерых или семерых, и расходиться вовсе не обязательно.
Наконец, такой странной семье не страшны никакие демографические парадоксы, тут можно не подсчитывать процент «женихов» и «невест»: ведь в такой семье может быть любое соотношение мужчин и женщин. Безмужние матери, возможно, сохранятся и в такой семье — а вот безотцовщины не будет!
Я вдруг вспомнил: а ведь нечто подобное я уже встречал. Ну, конечно — степь, водохранилище, небольшой городок, огромная стройка, сестры Тунгусовы. Совсем, как у Чехова — три сестры.
Две из них были врачи, третья кончала институт, тот же, что и старшие. Их дом (обычная квартира в панельной пятиэтажке) в городке был известен и даже знаменит. У сестер Тунгусовых собирались по праздникам, по субботам, по случаю приезда в город интересных людей и просто так, во имя роскоши человеческого общения. И все было по высшему классу: дом скромный, стол скромный, общение роскошное…
Культурные события городка не обходились без сестер: на выставках, спектаклях, «капустниках» они были если не участниками и организаторами, то уж желанными гостями точно. С ними советовались начинающие режиссеры, их тройственные портреты писали местные художники, с ними городской архитектор обговаривал свои планы. Замечательная была семья!
Из троих замужем тогда была лишь младшая. Муж ее, рослый красивый парень, легко вошел в уже сложившуюся компанию и без ревности воспринимал, что квартира, где теперь обитал и он, по-прежнему именовалась домом сестер Тунгусовых.
Помню, я долго допытывался у младшей, не сложно ли ей, теперь замужней, вместе с сестрами. Она пожимала плечами и доказывала, что, наоборот, так лучше: всегда помогут, подменят, поддержат.
— И не ссоритесь?
— Нет.
— Но бывают же конфликтные ситуации?
— Конечно, — сказала младшая Тунгусова, — но ссориться вовсе не обязательно. Когда люди любят друг друга, они не ссорятся, а спокойно выясняют отношения…
Эту формулу я запомнил, она мне очень нравится, хотя сам я, увы, следовал ей не всегда…
Но ведь если, думал я теперь у себя на кухне, не совсем обычной, но прекрасной семьей могут жить сестры, то почему не могут друзья? Конечно, подобная семья вовсе не заменит нашу обычную парную — но, может, в чем-то дополнит ее?
Чайник закипел — кончилась и моя пауза на размышление…
— Ладно, ребята, — сказал я, — удивили. А избу присматривали?
— Я ездила, — отозвалась Оля, — найдем.
— Ну и сколько она стоит?
— Полторы-две тысячи.
— А деньги где возьмете?
— Пока неясно, — сказал Гена, — с этим у нас сложности.
— Раз так, братцы, — сказал я, — вступаю в ваше предприятие. Зимой выйдет книжка — гонорар на избу. Буду приезжать в гости. Возьмете в компанию?
Парой шуток скрепили соглашение…
Сколько же лет прошло с тех пор? Десять? Двенадцать?
Потратиться на избу мне, к сожалению, не пришлось.
Через полтора года ребята окончили университет. Все их «семейные» планы были в силе. Но решали не они, а комиссия по распределению, которая желание работать вместе не учла, да и на каком основании стала бы учитывать? Так и разметались ребята кто куда, как в бурю кораблики.
И через два года не смогли они собраться все вместе. Прежде всего потому, что «всех» уже не было — трагически, в уличной катастрофе, погиб Ваня. Да и два года разлуки немалый срок для любой семьи. Девушки вышли замуж, работают, рожают детей. Обе счастливы — то ли мужья попались хорошие, то ли сказалась выучка той, еще студенческой «семьи». Гена живет в Москве, и у него все сложилось, доволен и семьей, и работой.
Время от времени мы с ним встречаемся, вспоминаем романтическое прошлое с той их удивительной идеей. Вроде бы не о чем жалеть, и без того все вышло удачно, а жалко. Переписываются, встречаются, дружат семьями, а той семьи все же нет, распалась семья. Плывут кораблики, с волнами справляются, но каждый сам по себе.
Я вот думаю: случись какая беда, успеют ли друг к другу на помощь? Слишком малы кораблики, слишком разбросаны в море житейском.
Ладно, будем надеяться, никакая беда моих знакомых не подстережет, никакая помошь не понадобится.
А еще я пытаюсь понять: что же тогда у ребят было? Инфантилизм, возвышенная игра, наивное желание подольше задержаться в веселом и справедливом студенчестве? Или — прозрение, пророчество действием, самобеглая коляска полуграмотного умельца, потешный полк юного Петра? Прорыв в будущее, для которого на этот раз просто не хватило энергии и уверенности?
Сумел ли я хоть частично доказать ценность любви? Не знаю, задача оказалась сложней, чем я предполагал. Так, может, стоит воспользоваться правом, предоставленным мне собеседниками в компании, с которой начался разговор, — плюнуть на логику и просто рассказать о человеке, которому не надо доказывать ценность любви?
Этот человек прислал мне письмо, которое приведу полностью.
«Пишу вам впервые, никогда не писала незнакомому человеку. Но очень надо посоветоваться.
Мне семнадцать лет, я в этом году заканчиваю десять классов. Полгода назад я познакомилась с парнем, ему 29 лет. У него есть (была) жена и маленькая дочка. Но жена ушла от него, дочку оставила с ним. Ему очень трудно, днем на работе, а ночами приходится делать дела по хозяйству. И я решилась, приходила к нему, помогала, чем могла. Забирала Леночку из яслей, готовила, стирала. Вообще все, что могла.
Но деревня гудела, как муравейник, мне стало стыдно появляться на улице, а в школе учителя меня просто возненавидели. Дома с родителями постоянно были конфликты, но я ничего и слушать не хотела.
Тогда мама сказала — или он с дочкой, или мы, родители. Я испугалась уйти из дому и перестала к нему ходить.
Но тут с ним стало очень плохо. Я никогда не думала, что он будет пить, раньше он и в рот не брал. А тут стал приходить домой выпивши, за девочкой не следил, он потерял интерес к жизни. Он начал жить без цели.
Я не выдержала и опять вернулась к ним. Но он об этом и слышать не хочет. Нет, он любит меня, но говорит, чтобы я не приходила, не хочет, чтобы я мучилась из-за него. Но я твердо решила: что бы то ни было, как бы ни пришлось жить, я их не брошу.
Пить он не стал, меня уже не гонит. Но он стал молчать, замкнулся в себе, постоянно думает о чем-то. Но все-таки я не уйду, я верну его к жизни, хотя бы постараюсь. Закончу школу, и мы втроем уедем, обязательно уедем.
Только вот меня постоянно мучает вопрос: может, я не права, может, как говорит мама, он и без меня разобрался бы в своей жизни, а я только калечу себе жизнь, а ему все равно не помогу?
Посоветуйте, пожалуйста, как мне быть.
Удмуртская АССР. Надежда К.».
Издалека, из начала века к нам долетела дурашливая песенка, начинающаяся вопросом, который и я хотел бы сейчас задать: «Девочка Надя, чего тебе надо?»
Та Надя, из песенки, отвечала четко и в рифму: «Ничего не надо, кроме шоколада».
Ну а наша Надя из письма? Нашей Наде шоколад явно не светит. Никакого расчета на сладкую жизнь впереди. Нашей Наде плохо. Дома плохо, в школе плохо, любимый то гонит, то молчит. Девочка пытается хоть как-то наладить свою и чужую жизнь — деревня смотрит на нее в сто пар недобрых глаз, каждый, как амбразура. И на все эти амбразуры девочка Надя ежедневно ложится грудью.
При этом удовольствия или, как теперь выражаются, кайфа в Надиной любви, прямо скажем, мало. На необоримую страсть в письме и намека нет: тогда бы написала, что не может без него жить. Нет, тут иное — жить может, да не может видеть, как он опускается. Надин кайф — забрать чужую девочку из садика, сварить, подмести, постирать. Вот такая у девочки любовь — носом в корыто.
«Докажите ценность любви!» — азартно предложила мне московская студентка. Не знаю, можно ли доказывать ценность Надиной любви, но высчитать ее можно и довольно точно.
Значит, так:
1. Родительский дом (выгнали).
2. Симпатия учителей (утрачена).
3. Репутация в округе (лучше не вспоминать).
4. Родная деревня (придется уехать).
5. Ясное будущее под защитой старших (лучше не загадывать!).
Вот ведь как дорого заплатила девочка Надя за свою, носом в корыто, любовь!
Говорят, что нынешняя молодежь сплошь прагматики, без выгоды не сделают и шага. Не буду спорить, пусть прагматики. Пусть и наша Надя прагматик. Вот только хорошо бы отыскать, в чем ее выгода. Ведь не за так взвалила она на слабенькие плечики обломки чужой семьи!
Нет, не за так. Была корысть. Я даже догадываюсь какая. Хлопот ей мало — вот в чем дело. Мало ей хлопот!
Ведь раньше за одну себя голова болела. А теперь — за троих. Выгода, да еще какая.
Думаете, шучу? Нет, ирония тут ни при чем. Просто я давно знаю, а девочка Надя, видимо, вовремя сообразила, что на подкладке почти всяких хлопот лежит радость. Любимый человек мрачно молчит — Наде больно. Ну а если вдруг оживет, встанет на ноги, улыбнется? Кому радость? Ей — Наде. Дочка Леночка когда-нибудь притащит из школы первую пятерку, к кому кинется с порога с великой вестью?
Видите, не так уж девочка проста, своего не упустит. Раньше могла рассчитывать на одну радость, а теперь сразу на три. Чем не выгода?
А еще я думаю вот о чем: почему девочка Надя прислала мне письмо без обратного адреса? Почему отрезала пути для конкретной помощи? Даже имени ни одного не назвала, кроме Леночки, а Леночек в Удмуртии тысячи. Почему?
Я так полагаю — из любви. Ведь не чужие люди портят ей жизнь! Мать гонит из дому, а Надя ее любит. Учителя травят, а она обижается, но любит. И бурлящую сплетнями деревню любит — это ее родина, другой нет. Вот и не хочет Надя всех их, жестоких, но любимых, позорить всесветно, предпочитая в одиночку противостоять таким несправедливым напастям.
И еще тревожит меня один вопрос: а я сам вот так, как Надя, смог бы? Все, что имею, бросить в костер, чтобы близкому человеку стало хоть чуточку теплей?
Не знаю. Не уверен. Может, и не смог бы.
Так что, пожалуй, у Надиного письма есть и дополнительная, ею не придуманная, но мне-то понятная цель: напомнить мне, что я тоже человек и что душа, горящая вполнакала, постепенно становится дряблой, как мышцы у бездельника.
Мы собираемся вечерами, пьем чай, в порядке самообразования спорим на интересные темы, разя чужие аргументы своими доводами, а тем временем где-то в Удмуртии девочка Надя ведет свой упорный, свой неравный бой — доказывает ценность любви. В общем-то, за всех нас бьется.
Хоть бы победила!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги