Странный генерал

1

Августовское солнце лениво вползало на небо. Над холмистым разливом саванны[5] стоял нестихающий шелест сухих зимних трав. Редкие одиночные деревья, похожие на грибы с загнутыми кверху шляпками, выглядели уныло.

Впереди показался город. Издали он напоминал внезапно возникшую в степи рощу. Только вся она была испятнана красными крышами домов.

— Должно, изрядный городишко, — сказал Дмитрий.

— Тысяч десять жителей будет, — прикинул Петр. — С нашим заводом сходит.

Они глянули друг на друга и уже без слов решили, что в этот город зайдут. Что ни говори, за плечами полторы тысячи верст по этой странной, чужой африканской земле — по горам, диковинному лесу, через сплошняковые заросли кустарников, по степи. Правда, почти сутки ехали железной дорогой, но ведь все остальное — на своих двоих, лишь кое-где на медлительных фермерских повозках. Матросские робы, в которых парни бежали с французского парохода, превратились в лоскутья. Уже дважды меняли обувь, но и теперешние сапоги годились только на то, чтобы выбросить.

У пригородной фермы они помылись в оросительной канаве и, закинув тощие котомки за плечи, двинулись к городу.

— Батожки-то выбросить надо, — сказал Петр, и увесистые сучковатые палки, славные их помощники и защитники, полетели в траву.

Город показался им приятным. Среди вечнозеленых деревьев стояли красивые дома, светлые и легкие, крытые черепицей. Улицы были широченными, как площади, и малолюдными. Вялые, неторопливые быки тащили по мощеной дороге тяжелые фуры с кладью. Несколько негров несли громадные корзины с фруктами и овощами. Сообразив, что носильщики и упряжки движутся к базару, парни пошли за ними.

Базар был большой, оживленный. Меж длинными рядами повозок сновала пестрая и шумная, гомонливая толпа.

Им бы влезть в эту толкучку, затеряться в ней — и все, возможно, повернулось бы совсем по-иному. А они, остановившись у края базарной площади возле повозок, заспорили. Очень уж привлекла Дмитрия морковь.

— Ты погляди, Петро, морковка. А? Совсем как у нас в Березовском!

— Успеется, Мить. Одеться сначала надо, сапоги вот сменить.

У них еще оставались несколько серебряных рублей, царский золотой червонец да мелочь, подработанная в пути на плантациях.

— Только связочку одну, — не унимался Дмитрий. — Очень хочется морковки похрумкать.

Они не заметили, как совсем близко подошли два рослых полицейских во франтоватых мундирах и длинных рейтузах из темно-синей саржи. Полицейским давно уже примелькались многочисленные уитлендеры, чужеземцы, но эти русые бородатые гиганты с облупившейся от солнца кожей, обветренные и грязные, разговаривали на каком-то особом, ни разу не слышанном языке.

Небрежно притронувшись к каске, полицейский сержант шагнул ближе и спросил, кто они такие. Вопроса парни не поняли, но сразу сообразили, что перед ними представители власти.

— Этого еще не хватало, — буркнул Петр и тут же, сделав лицо приветливо-вежливым, объяснил со всеми, на какие был способен, подробностями: — Бур. Трансвааль. Претория. — И показал пальцами: идем, шагаем туда.

— Бур, — сказал сержант (у него прозвучало: буэр) и потыкал себя в грудь.

— Претория? — обрадовался Петр и повел рукой на город.

Сержант покачал головой:

— Блюмфонтейн. — И теперь ткнул в грудь Петра: — Еуропа?

— Чего?.. Нет, Россия. Русские мы. Россия. Слыхал?

— Русслянд? — удивился сержант.

Он тут же принялся обсуждать с товарищем услышанное, с интересом разглядывая русских парней. Потом, легонько тронув Петра за плечо, повелительно кивнул головой: «Пошли», и на всякий случай положил руку на револьверную кобуру.

— Вот тебе, брат, и морковка! — сказал Петр другу и двинулся за сержантом…

Полицейский лейтенант, толстенький, бородатый и вежливый, выслушав подчиненных, сразу же отослал куда-то одного из них и минут десять бился, пытаясь найти подходящий для общения с задержанными язык. Он спрашивал то на голландском, то на английском, то на немецком. Все было безрезультатно. Парни знали несколько французских слов и выражений, но их не понимал лейтенант. Наконец, выбившись из сил, он махнул рукой и кивнул на скамейку. Потом сказал что-то полицейскому, и тот принес кофе в двух больших глиняных кружках.

— Это дело! — расплылся в улыбке Дмитрии. — Спасибо. Мерси. — И полез в котомку: там лежали дорожные маисовые лепешки. — Он нас не за господ каких принял?

— Только за господ нас и примешь! — усмехнулся Петр. Отхлебывая кофе, сказал: — Разрази меня гром, если за месяц язык не выучу. Впроголодь буду жить, а сначала — язык.

— Оно, конечно, без языка-то плохо, — согласился Дмитрий и прихмурился.

А хмурился он зря. Через несколько минут в комнату ворвался, сильно припадая на одну ногу, какой-то бур и чуть не с порога закричал на чистейшем русском языке:

— Где они, эти люди? Покажите!.. Русские? — Он остановился перед ними, широко раскинув руки.

— Русские, — осторожно подтвердил Петр.

— Боже ты мой! — вдруг стихнувшим голосом сказал бур. — Русские… — и бросился на грудь Петру.

Он сразу же потащил их домой. Это рядом, совсем близко. Теперь и для них его дом станет родным. Да, да! Жена будет рада. У него хорошая жена. Она из буров, но он русский. Он гражданин бурской республики, и зовут его здесь Йоганн Петерсон, но он русский. Петров Иван Степанович, тульский мещанин. Как хорошо, что лейтенант Кнорре сразу же догадался послать за ним! Он сидел у себя в мастерской, когда пришел этот Ланге, полицейский, и сказал, будто они задержали двоих русских. Сначала просто не поверилось. Такая радость!

Петерсон-Петров говорил взахлеб, перескакивая с одного на другое, и при этом оживленно жестикулировал, поминутно похлопывал Петра и Дмитрия, на ходу обнимал их, заглядывал в глаза и улыбался, улыбался.

— Откуда вы, из каких мест? Добрались как? Что заставило? Как у нас там, в России?.. Впрочем, что это я — сыплю вопросы, будто сразу можно на все ответить! Не обращайте внимания. Все это потом. Еще наговоримся. День и ночь будем разговаривать…

Они подошли к небольшому двухэтажному дому с балконом. Он стоял в саду. Калитка и забор были увиты виноградом.

— Эмма! — громко позвал Петерсон. — Павлик, Ваня!

Из дома выскочили два светлоголовых рыжеватых крепыша лет двенадцати, остановились, глазея на отца и двух оборванцев с ним. На крыльцо вышла моложавая пышнотелая женщина, сразу было видно: мать этих мальчуганов. Она улыбалась приветливо, но взгляд был насторожен.

— Эмма, принимай дорогих гостей! Земляки мои, русские! — крикнул Петерсон.

Хозяйка совсем по-бабьи всплеснула руками, улыбнулась шире, и Петр сообразил, что, выходит, и она понимает русскую речь.

Через минуту чинный бюргерский дом наполнился шумом и движением. Захлопотала на кухне служанка-мулатка. Старый негр-слуга, крещеный, как и хозяин, Йоганном, забегал с ведрами воды — гостям нужно было помыться. Хозяйка металась между кухней и сундуками с добром — надо было подобрать что-то из одежды и обуви. Больше всех суетились мальчуганы, а сильнее всех шумел хозяин. Он весело покрикивал то на голландском, то на русском и не переставал восхищаться:

— Россией-матушкой пахнуло!.. Эмма, Эмма, ты только послушай, как Дмитрий говорит: «Антиресно». По-нашенски, по-расейски!..

Кормили их по-царски, на вино не скупились, и парни, захмелевшие, разморенные, сытые, обалдевшие от нежданной встречи, лишь улыбались да растерянно поглядывали то на хозяев, то друг на друга.

2

Дав им отдохнуть (до чего ж хороши были мягкие, чистые постели!), Петерсон потребовал подробного рассказа. Их провели в кабинет, или мастерскую, как именовал хозяин эту большую мрачноватую комнату. Вдоль стен ее громоздились старинные книжные шкафы. Книги в большинстве своем были иностранные, на языках непонятных, но среди них Петр с радостью заметил и русские. У окна, где было посветлее, стоял аккуратненький стол-верстак. Миниатюрные тисочки, небольшой шлифовальный круг, набор мелкого слесарного инструмента, разнообразные лупы говорили не то о профессии, не то об увлечении хозяина.

Жену и детей Петерсон тоже позвал в кабинет: порядки в доме, видать, были не строгие. Мальчишки во все глаза глядели на чужеземцев. Сухая, обожженная кожа на лице Петра чуть шелушилась, темные брови подвыгорели; рубаха на груди не сходилась, из-под нее выглядывало налитое мускулистое тело. Но даже рядом с ним, большим и сильным, Дмитрий, громоздкий, медлительный в движениях, с кудлатой шапкой светло-пшеничных волос, казался сказочным великаном.

— Во, наверно, силачи! — шепнул Ваня брату.

Петерсон оживленно потер руки:

— Ну-с, братцы мои, рассказывайте. — Прихрамывая, он подошел к столу, подвинул поближе к Петру и Дмитрию блюдо с фруктами. — Одиссея ваша… Какое же это есть словечко? Запамятовал. Ага, дюже… дюже любопытственна.

«Одиссея» поначалу складывалась не шибко стройно. Как-то стеснительно было рассказчикам. Они мялись, больше похмыкивали, потом, разговорившись, начали прыгать с одного на другое, все казалось существенным, важным, а будучи упомянутым, представлялось ненужным и мелким. Наконец зацепились за отставного солдата Солодянкина, вспомнили, как загорелись взбалмошной и манящей мыслью о далекой неведомой Африке, как начали готовиться к путешествию в чужедальнюю страну — и тут рассказ потек, как по гладкому, проторенному руслу.

Подготовка к путешествию свелась в главном к тому, чтобы побольше скопить деньжат. К зиме поднабралось около сорока рублей. В волости выправили паспорта, обычные, о заграничных и думать было нечего, и с первым основательным снегом двинулись с Березовского завода к далекому незнаемому морю. Где пешком, где с попутными обозами, а то и по «чугунке», железной дороге, к началу весны 1893 года добрались парни до черноморского города Одессы.

Здесь в одном из портовых кабаков научили их знающие люди пойти к капитану французского купеческого судна «Лион» — тому нужны были кочегары. А шел пароход в долгий рейс вокруг Африки. Нанялись, почитай, за одни харчи, ну, и то посчитали за подарок, а дареному коню в зубы, как известно, не заглядывают.

Жизнь на пароходе была нудная и нелегкая. В духоте да жаре бросай уголь к топкам; поешь — вались поспать; вот и вся жизнь. Было, правда, проглянуло и светлое. Повстречался им на борту едущий в Египет ученый человек, профессор Остроумов Алексей Александрович. Молодой еще, лет тридцати пяти, обходительный и приветливый. Профессор он по части всяких морских животных и рыб. Называл: фауна. Очень увлекательно рассказывал о море и всякой всячине. Он-то и поведал землякам о бурских республиках в Южной Африке, о Трансваале, о золотых и алмазных приисках. Он же и начал обучать их французскому разговору.

Первая остановка была в Стамбуле. Остроумов называл его еще и по-старинному — Константинополь.

С рейда город казался розовым и красивым. Петра и Дмитрия не хотели отпускать на берег, да Остроумов договорился с капитаном — отпустили. И сразу же они чуть не попали в руки турецких полицейских. В портовой толкучке наткнулся на них какой-то подгулявший матрос; верзила саженного роста. Восхищенно глянув на богатырскую фигуру Бороздина, он жестами, энергичными и выразительными, предложил незамедлительно бороться. Бороться Дмитрию не хотелось — до того ли было! Однако верзила не отставал, его приятелям тоже хотелось потешиться, и, вздохнув, Митюха по-медвежьи облапил матроса, крякнул и тут же, не успел тот опомниться, шмякнул его на обе лопатки.

Матрос вскочил, недоумевающий и злой, набросился на Дмитрия, вновь завязалась схватка, и вновь Бороздин оказался наверху.

Собиралась толпа. Матрос разъярился, — видно, ударило в голову вино, — полез уже с кулаками биться в кровь. Дмитрий отшвырнул его… прямо на двух полицейских, которые подоспели так некстати. Теперь рассвирепели и полицейские.

— Бежим! — дернул друга Петр.

Они скользнули в толпу, метнулись в сторону и юркнули в узкий кривой переулок, в крикливую сумятицу торговцев, менял и нищих. Остроумов, запыхавшийся и напуганный, еле догнал их, начал было ворчать и неожиданно расхохотался:

— Ну и детинушка же ты, Димитрий!..

Профессор раньше бывал в Стамбуле и теперь уверенно вел друзей по тесным и грязным улочкам, некруто уходящим в гору. Впереди маячили величественные купола храма святой Софии, великолепного творения византийских зодчих, а вокруг, куда ни глянь, торчали нацеленные в зенит башни минаретов. Недаром город этот, один из древнейших на земле, прозван городом пятисот мечетей.

На знаменитом стамбульском фруктовом базаре они накупили кучу плодов и восточных сладостей и потом долго и с удовольствием ели их, сидя под развалинами древней византийской стены в тени угрюмых каменных глыб, заросших старческим мохом…

Шли Средиземным морем. Ползли по Суэцкому каналу. Проливом с мудреным и смешным названием «Баб-эль-Мандебский» из Красного моря вышли в Индийский океан. Давно сошел с парохода Остроумов, подарив на память ученую книжицу «Опыт изследования мшанок Севастопольской бухты в систематическом и морфологическом отношениях». Книжица была непонятна и потому бесполезна, но ее украшала собственноручная авторская подпись профессора, а профессор был хороший человек, и потому подарок его друзья хранили как нечто дорогое и необходимое… Проплывали мимо чужие берега, и чужое, неприветное море нескончаемо катило красивые и грозные валы. Порой такая тоска по дому охватывала души, так ругали себя за глупую свою дерзость, что впору было топиться.

Однако очень-то уж тосковать было недосуг. В угольной яме парохода кочегары орудовали тяжелыми лопатами-совками по двенадцати часов в сутки. Маяли жара и духота. Еще ладно, что были парни крепки и привычны к черной, потной работе.

Плыли долго, все вдоль Африки — справа по борту неотступно ползли ее берега. Порты, в которые заходили, даже и не запомнились.

Нудную череду будней лишь раз осветил яркий, своеобычный праздник. Проходили экватор. По давней морской традиции новичков, впервые преступавших эту невидимую условную черту, посвящали в подданство владыки океанов. Его величество Нептуна изображал один из бывалых матросов. Он нацепил длиннющую пеньковую бороду, на голову напялил венец из золоченой бумаги и грозно помахивал жезлом-трезубцем. С громогласными шутками и смехом новичков ввергали в воду, налитую в наспех сооруженный бассейн из громадного куска брезента. Затем начались игры и состязания в ловкости и силе. Дмитрий Бороздин гнул толстенные железные прутья, и сам капитан поднес ему чарку рома.

Отшумел праздник — и снова потянулись душные, потные будни.

В конце апреля пришли в Кейптаун, порт на самом юге Африки. Предстояла большая погрузка угля. Капитан раздобрился — всю команду отпустил на берег.

За все плавание это был второй порт, где Петр и Дмитрий сошли с парохода. Сошли, чтобы назад уже не вернуться. Отсюда, учил их Остроумов, прямой путь в Трансвааль.

Город им понравился. Чистый, уютный, в зелени. Двухэтажные, крытые черепицей дома с большими, широкими окнами. Ровные мостовые. В повозках — лошади, не то что в Стамбуле — ишаки да ослы. Только очень уж необычными предстали негры — коричнево-черные, словно нарочно намазанные кофием с сажей. И — словно прибитые, до того робкие и услужливые. Петр выронил банку с табаком — проходивший мимо негр тотчас кинулся, поднял ее и подал с низкими поклонами, будто вельможе какому-то.

Приятели матросы сразу же потащили друзей в таверну. Пили аглицкую водку, называется — виска. Французы пили ее почему-то с водой. Загуляли, зашумели. Тут, как было договорено заранее, парни и смотали удочки.

Заночевали они за городом, в жалкой бедняцкой лачуге. Хозяин ее, старый седой негр, по всему видать, был очень удивлен этим странным поступком белых и даже напугался, когда они выложили за приют большую серебряную монету — русский полтинник. Наутро, позавтракав бобовой кашей с приторно сладкой приправой и лепешками из какой-то необычной муки (позднее узнали: из маиса, кукурузы), друзья двинулись в дальний незнаемый путь — на север. Там были «бур, Претория», — объяснил им как мог старый негр…

Павлик и Ваня слушали рассказ разинув рты. Им, наверное, мерещились туманно далекие неведомые страны, полуродная и загадочная Русь, утыканный шпилями минаретов шумный турецкий город, бескрайний синий океан и посвист шалого ветра в снастях — все то, о чем они лишь читали и к чему, по извечной мальчишеской тяге к непознанному, стремились. Иван Степанович усмехался в бороду:

— Значит, «бур, Претория» — вот и все географические сведения, которыми вы располагали?

Улыбнулся и Петр. Улыбка вышла смущенной, застенчивой: он не привык еще к этим людям, к благополучной и уютной обстановке, в которую они с Дмитрием угодили.

— География, кажись, простецкая, — сказал он, — шагай себе на север, и все. Только, правду сказать, простецкое-то часто обертывалось негаданно. Что проще: на север — значит, солнце позади. Это по-нашему, по-российски. А здесь все наоборот: солнце-то как раз светит с севера. И ночью — ни одной знакомой звезды. Да и шагать-то, оказалось, надо не на север, а на северо-восток. Но главное — язык. Не знаем мы здешнего языка.

— Словно немтыри какие, — обиженно пробасил Дмитрий, — больше руками разговаривали.

Что говорить, им приходилось нелегко. В Капских хребтах они попали в полосу дождей[6]. Небо, земля, густейший лес, в котором хвойные породы странно перемежались с пальмами и цитрусовыми деревьями, оплетенными лианами, — все набухло от воды, и путникам казалось, что никогда им уже не просохнуть.

А потом стало хуже. Преодолев Малое Карру, они вышли на Большое — полупустынное горное плато, где властвовала сушь и неохотно селились люди. Голая желтоватая земля окружала их, лишь кое-где из потрескавшихся скал пробивалась жесткая растительность да всюду торчали высокие термитники. Ночами морозило, бесчисленные шакалы задавали дикие концерты, сумасшедше и дико хохотали гиены. Они боялись людей, эти свирепые пожирательницы трупов, но однажды Петру и Дмитрию пришлось-таки сразиться с одной, расхрабрившейся с голода. Выручили дубинки — оружие примитивное, но в руках сильного человека достаточно верное. Это случилось уже за Великим уступом, в каменистой пустыне Верхнего Карру.

Буревые холодные ветры поднимали тучи красноватой пыли, она кутала скрипучим одеялом все вокруг, и тогда лучше всего было очутиться где-нибудь у пересохшего русла реки: хоть малая, а все-таки защита растущие по берегам колючие акации, агавы и древовидные алоэ (дома тетушка Дмитрия разводила эти самые алоэ в горшках, называла столетником).

За рекой Оранжевой, в ту пору сильно спавшей, обмелевшей, начались высокогорные степи Бурского Вельда. В разливе высохших трав торчали унылые, одинокие деревья; тут и там виднелись невысокие конусообразные горы — «копье».

Это была уже территория Оранжевой республики. В холмистой саванне паслись ленивые тучные стада. То и дело попадались фермы. Стало повеселее.

А потом вот этот город и эта встреча…

Иван Степанович смотрел на них с доброй, сочувственной улыбкой.

— Что ж, — сказал он, выслушав рассказ, — начало у вас неплохое. — И повернулся к жене: — Верно, Эмма?

— Похоже на твое, — сказала она. Говорила она по-русски плохо, с трудом, но все же говорила по-русски — наверное, чтобы доставить удовольствие мужу и его гостям.

— Почему похоже? — бесцеремонно, с некоторым удивлением поинтересовался Дмитрий.

И тогда Иван Степанович рассказал о себе.

Он рос в большой и бедной семье мелкого чиновника уездной управы. Только способности помогли парню поступить в Московский университет. Но закончить его Ивану не удалось.

Предреформенная Россия, беременная социальными преобразованиями, была полна новых идей и начинаний. В 1859 году по инициативе знаменитого хирурга Николая Ивановича Пирогова, который в то время числился попечителем Киевского учебного округа, была создана первая в стране воскресная школа. Вскоре они начали возникать повсюду — для обучения взрослых, в основном рабочих и крестьян. Работали эти школы на общественных началах, учение было бесплатным, преподавали в них те, кто хотел бескорыстно служить делу народного просвещения.

Такую школу, приехав летом 1861 года в Тулу, создал и Иван Степанович Петров.

Представители передовой интеллигенции хотели не только обучать простых людей грамоте, но и хоть немного открыть им глаза на устройство жизни в царской России. Правительство забеспокоилось. Министр внутренних дел доложил царю, что в некоторых школах «преподается учение, направленное к потрясению религиозных верований, к распространению социалистических понятий о праве собственности и к возмущению против правительства». Профессор Константин Победоносцев, будущий обер-прокурор святейшего синода, вещал: «Поменьше школ. Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить».

Александр II для дознания по этому делу назначил чрезвычайную комиссию, но еще до окончания ее работы последовало высочайшее повеление о закрытии всех существующих воскресных школ. Дознание велось сначала в столице. По постановлению сената один из школьных руководителей, студент Хохряков, был приговорен к пяти годам каторги; другой, Беневоленский, сослан в сибирскую глушь. Во время следствия студент Крапивин сошел с ума, а один из учеников умер.

Потом взялись и за другие школы. Иван Степанович Петров из Тулы был отправлен этапом в Нерчинск — на каторжные работы… С Нерчинской каторги он бежал в Китай. В Гонконге завербовался на английский пароход, несколько лет плавал матросом, пока не пришвартовался в Капштадте, как именовался тогда Кейптаун. Оттуда, подобно Ковалеву и Бороздину, двинулся он вглубь Африканского континента, к бурам. Здесь и осел.

— Здесь нашел я свое счастье, — сказал Иван Степанович.

Взгляд его, улыбчивый и ясный, остановился на жене, скользнул по детям, но голос бывшего каторжника чуть приметно дрогнул, и Петр уловил это и подумал, что, видно, счастье-то у человека с червоточиной.

Уже позднее, поближе узнав Петрова-Петерсона, Ковалев разобрался в его душевной боли. Веселый, общительный, добрый, Иван Степанович очень любил свою семью, много и денежно работал — он был ювелиром, — пользовался в городе почетом и уважением. Что же еще, казалось, нужно ему, чего не хватало? Почему вечерами, запустив пятерню в густую бороду, он, словно зверь в клетке, припадая на раненую ногу, ходил и ходил по кабинету вдоль книжных шкафов, думал какую-то горькую думу?

Совсем молодым Петров, полный народнических идей, отдался революционной пропаганде. Каторга не сломила его — она лишь выбросила Петрова за пределы России, заставив сменить имя, но не убеждения. Впрочем, менялись и убеждения. В упрямых поисках ответа на мучительные вопросы, стоявшие перед обездоленным народом далекой, но навсегда родной России, Иван Степанович отдался изучению самых разных политических и философских воззрений. Его поразили, а потом и захватили своей революционной свежестью, интеллектуальной отвагой и строгой научностью взгляды Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Правда, он не верил, что в России, этой безграмотной крестьянской стране, возможна пролетарская революция, но поверил в марксизм и в думах своих искал точки приложения марксистской теории к делу революции в России.

Увы, думы его были слишком отвлеченными, он был оторван от родной земли, не ведал, что и как там происходит, и боль свою переживал в одиночестве. Никто в городе, кроме жены, не знал правды о его прошлом.

Однажды, разговаривая с Петром, он вдруг вскочил, выхватил из шкафа какую-то книгу, перелистал ее, но прочел, совсем не глядя в напечатанное — на память:

«Когда, Россия, умоешься ты от этой грязи, от этой сукровицы, от этих гадов?.. Дай нам, твоим детям на чужбине, страстно тебя любящим, дай нам возможность жить с поднятой головою, тебя защищать, тебя проповедовать, тебя страстно любить!..»

В глазах Петрова были слезы.

— Герцен Александр Иванович, — глухо пояснил он, — любимейший мой русский деятель…

Но все это было позднее.

А в тот, первый день Петров, чуть насмешливо щурясь, завел разговор об устройстве двух странников.

— Ну-с, золотых россыпей искатели, каково же планируете на предбудущее?

— А что тут планировать? — откликнулся Петр. — Спасибо вам за кров, пищу да ласку. Пойдем дальше. Может, скажете, куда лучше, — робить все же на золотишке думаем. Оно сподручнее, привычно.

— «Робить»! — весело передразнил Петров. — Да много ли вы наробите, если даже языка толком не знаете! Верно Дмитрий-то говорил: немтыри… Постановление будет такое. Никуда вы пока не пойдете. Останетесь у меня… Не отмахивайтесь, подождите. Я вас не гостями оставляю — работниками. Жалованье положу… Весна подходит — работы в саду и по дому много будет. Чем кого-то другого нанимать, лучше вам платить. Поживете, приобвыкнете к местным обычаям и нравам, языком овладеете, документы вам справим. А там хоть на золотишко, хоть на алмазы, а захотите — и домой вернетесь. Договорено?

Так Петр и Дмитрий стали жителями города Блюмфонтейна, столицы бурского Оранжевого свободного государства.

Правда, ненадолго.

1

Старый Йоганн, стоя на почтительном расстоянии, тянул гнусаво и монотонно:

— Баас[8], ваша жена будет сердиться. Она будет бранить меня, баас. Но разве я виноват, что вы с молодыми господами не хотите пойти завтракать? — Передохнув, он начинал снова: — Баас, ваша жена будет сердиться…

Петерсон только отмахивался. Как всегда, с утра, после ранней чашки кофе, он занимался спортивными упражнениями — верховая езда, потом стрельба. Раньше они делали это втроем — отец и два сына. Теперь добавились новые ученики — Петр и Дмитрий. Петерсон резонно считал, что они, хоть в малой мере, должны научиться тому, что умеют буры.

Стреляли из тяжелого девятимиллиметрового «веблея». Вместо мишеней на подставке возле каменной стены сарая были уложены в ряд сушеные персики.

Из дома послышался голос хозяйки, звавшей Йоганна. Старый негр дрогнул, лицо его отразило беспокойство, белки глаз выкатились, и вдруг он закричал по-русски:

— Ка-ша! Каша!..

Стрелки рассмеялись.

— Идем, идем, — успокоил наконец слугу Петерсон и повернулся к молодежи: — Что ж, друзья, придется подчиниться…

Завтрак — обычный, как у всех буров: овсяная каша, бутерброды и очень крепкий, густой чай с молоком — был накрыт в просторной кухне. Эмма Густавовна, как по-русски величали ее Петр и Дмитрий, неодобрительно глянула на Павлика: опять он увильнул от утренней молитвы. Религиозная, как все буры, она давно и безуспешно вела из-за детей «тихую войну» с мужем: Иван Степанович был убежденным атеистом. Вначале это изрядно портило ему отношения не только с родственниками жены, но и со многими горожанами, но постепенно все вошло в свою колею.

Павлик, сделав вид, что не заметил укоризненного взгляда матери, сообщил:

— А Петр из револьвера стал стрелять уже лучше Вани.

Она ответила суховато:

— Надо думать, скоро он будет стрелять и лучше тебя.

— Лучше меня? — искренне удивился маленький Петерсон.

— Конечно, — не сдержала улыбки мать. — Ведь Питер мужчина.

— А я?! — Теперь в голосе мальчишки прорывался гнев.

Что ж, Павлик был сыном своей страны. Здесь каждый паренек, когда ему исполняется двенадцать лет, получает от отца ружье, три патрона и приказ принести домой антилопу. В тринадцать лет ему дается для этого уже только два патрона, в четырнадцать — один.

Павлику было тринадцать. Рослый, большерукий, он казался старше своих лет и, несмотря на мальчишескую непосредственность, умел быть молчаливым и суровым.

— Ты с любым мужиком поспорить можешь, — ласково успокоил паренька Дмитрий.

— Настоящий бур, — подхватила, добрея, и мать.

Иван Степанович, по своей привычке все объяснять, вставил, обращаясь к гостям:

— Бур как раз означает: мужик, крестьянин.

— И воин, — прищурился Павел.

— Иногда воин, — сказал отец задумчиво, — иногда завоеватель…

Да, буры никогда не расставались с оружием, но далеко не всегда применяли его с честью и благородством. Все началось туманным, мглистым утром 6 апреля 1652 года. Три парусника голландской Ост-Индской компании под водительством лихого и грозного офицера Йоганна ван Рибека бросили якоря в бухте Столовой близ мыса Доброй Надежды. Тогда и возникла здесь Капская колония. Огнем и мечом прокладывали голландские поселенцы дорогу во владениях бушменов, готтентотов и многочисленных племен банту. Постепенно связи с далекой родиной ослабевали. Теперь поселенцы именовали себя уже не голландцами — они стали бурами, африкандерами, хотя сохранили язык, религию, обычаи своей старой родины.

Буры теснили негров, буров теснили англичане. В 1806 году Капская колония перешла в их руки. Африкандеры отступали вглубь континента — за реки Оранжевую и Вааль. Теперь их тесным кольцом охватывали колонии Великобритании. Пылала и билась в кровавой агонии африканская земля. Одна за другой шли жестокие «кафрские[9] войны»: негры не хотели сдаваться своим поработителям… А поработители грызлись и между собой. Уже после создания бурских республик Оранжевой и Трансвааля англичане в 1881 году предприняли новую попытку захватить их территорию. Разразилась первая англо-бурская война. С тех пор Петерсон и прихрамывает: осколок английского снаряда перебил ему ногу. Буры отстояли свои владения. Но порох они продолжали держать сухим…

Как-то под вечер, когда Ковалев сидел за книгами в кабинете хозяина, он услышал, что кто-то негромко, глухо окликает его. Голос доносился из-за открытого окна: Петр выглянул. Почти рядом, на толстом суке серебристой сосны, приткнувшейся к стене дома, примостился Павлик.

— Помоги мне перебраться, — шепнул он и в тот же миг прыгнул на Петра, тот едва успел подхватить его.

Мальчуган был чем-то взволнован. Оглядев комнату, словно проверяя, нет ли в ней еще кого-нибудь, он присел на подоконник.

— Послушай, Питер… — Павлик назвал его, как называли мать и соседи, по-бурски. — Ты умеешь хранить тайны?

Ого, разговор предстоял, видать, серьезный! Петр кивнул. Павлик помолчал. Потом сказал тихо:

— Все-таки я не завоеватель, я воин. И мне нужно посоветоваться с тобой… Ты слышал о матабеле?

Нет, Петр не слышал о матабеле.

— Это большое племя негров. Оно живет на севере от Трансвааля, за рекой Лимпопо. Англичане давно точат зубы на их землю — Матабелеленд. Вождь матабеле Лобенгула разрешил им добывать золото. Но им, жадюгам, золота мало, им нужна вся земля. И англичане высадили там войска. Это мне сказал сегодня Йоганн. Там идет война. Ты понимаешь меня, Питер? Я решил идти на эту войну.

Очень хорошо, что Петр не улыбнулся. Если бы он улыбнулся, он навсегда потерял бы доверие Пауля Петерсона. А Иван Степанович, возможно, потерял бы сына. Павлик не шутил — он ушел бы на эту войну обязательно.

— Ты отцу говорил? — спросил Петр.

— Нет. Я никому ничего не говорил и не буду говорить. Я сказал тебе потому, что подумал, может быть, ты пойдешь со мной. Ты научился неплохо стрелять, и, по-моему, ты не из трусливых.

Вот так, Петр Никитич. Вполне мужской разговор. Решайте…

Петр соображал быстро. Призывать на помощь кого-то другого — только испортить все дело. Соглашаться с Павликом — безрассудство. Отговаривать его — бесполезно.

— Это ты подходяще придумал, — сказал Петр. — Видать, и верно ты храбрый парень.

Павлик так и подался к нему:

— Да? Ты пойдешь со мной?

— А что ж, можно… Только вот что, Павел, давай все обмозгуем. Скажем, шлепнут тебя там. Ведь вполне могут шлепнуть? Ты же не будешь прятаться от английских пуль? А теперь представь: англичане снова нападут на буров. Кто будет защищать эту землю и этот дом? Без тебя будут защищать?

Павлик нахмурился:

— Ты думаешь, они нападут на нас?

— Ежели твой отец не ошибается, нападут. А он, по моему разумению, дело понимает.

Павлик кивнул:

— Он понимает.

— Вот видишь, и ты согласен, неладно получается.

Павлик остро взглянул на Петра.

— Я подумаю, — сказал он. — Завтра еще поговорим. — И, гибко переметнувшись через подоконник, он исчез в саду.

Петр сердито взъерошил волосы. Мальчишка взволновал его. Стало как-то неуютно и беспокойно. Возьмет и удерет… И эти черти англичане — чего им не сидится в своей стране? Лезут на рожон, воюют чужие земли!..

Он задумчиво перелистал лежащую перед ним книгу. С желтоватого дагерротипа смотрел мужчина с крупными чертами лица, высоким лбом, светлыми пушистыми усами. Он очень походил на русского, этот упрямый и храбрый шотландец, знаменитый путешественник, врач и миссионер Давид Ливингстон, посвятивший жизнь изучению Африки.

Вот тоже ведь англичанин, размышлял Петр, хороший человек, жизнь положил, как говорится, на алтарь науки. Хотел неграм добро нести. А по следу его соотечественники двинулись с ружьями и пушками. Что им надо в этой далекой, не очень уютной для европейцев стране? Все золото манит?..

Вошел Иван Степанович. Сел в плетеное кресло рядом со столом, скосил глаза на книгу Ливингстона, на русско-английский словарь, хмыкнул одобрительно:

— Упорный ты, Петр. Усидчивый. Мне это нравится.

— Надо, — пожал Ковалев плечами.

— Да вот и Дмитрию не вредно было бы, а у него в руках я книги что-то не замечаю.

— У него интерес другой, к машинам его тянет. Который уже день с вашим ветряком возится.

Петерсон улыбнулся:

— Что верно, то верно. Хитрое приспособление он там придумал. Воды ветряк теперь будет качать раза в два больше… Ну что ж, займемся разговором?

Не на ветер бросил Петр слово одолеть здешние языки. Африкаанс, язык буров, в основе своей голландский, давался легко: все вокруг говорили на нем. Но Ковалев взялся и за английский — в стране он тоже был в ходу, — сидел над книгами, а разговорной речью занимался с Петерсоном.

— Откладывай словарь, — сказал Иван Степанович.

Петр встал. Что-то неладное почудилось ему. Он посмотрел за окно — над степью стояло мутно-багровое колеблющееся зарево.

— Пожар?!

— Какой там пожар, — спокойно откликнулся Иван Степанович. — Траву в вельде жгут. Это у нас перед каждой весной. По всей стране палы. Сентябрь. Считай, зима наша кончилась…

2

Зима кончилась, пришла буйная южноафриканская весна, незаметно перешедшая в лето. Зашумели короткие, частые сильные ливни. Совсем было пересохшая, измельчавшая Блюм-Спринт, пересекавшая город, теперь разлилась неимоверно и неслась, рвалась в просторы вельда бурливая и косматая, красная от подхваченного на берегах ила.

К матабеле Павлик не убежал. Никто, кроме Петра, и не узнал об этом порыве паренька. Но тот разговор невольно спаял их. Тайны всегда порождают вражду или дружбу. Между мальчуганом и взрослым, двадцатитрехлетним парнем завязались доверительные отношения.

Школа распустила ребят на каникулы, и теперь Павлик и Ваня были свободны целыми днями. Нужно было, правда, работать в саду, но у них это отнимало не так уж много времени.

Однажды, помогая Петру рыхлить почву под лимонными деревьями, Павлик сказал:

— Я завтра еду в Дилсдорп. Отец посылает отвезти заказчику одну вещь. Хочешь со мной?

— А можно?

— Я спрашивал у отца, он не против.

Они выехали верхами ранним утром. Путь лежал на восток, в сторону Драконовых гор. В переметных сумах были хлеб, баклаги с водой и мешочки с билтонгом — длинными узкими кусками вяленого мяса. За плечами висели добротные мартини, тяжеловесные, но надежные десятимиллиметровые ружья.

Вельд набух высоким, пышным травяным ковром, разукрашенным яркими цветами. Даже не верилось, что совсем недавно вокруг расстилалась твердая, сухая земля, покрытая дюнами и солончаками.

Лошади бежали быстро и ровно. Жаркое октябрьское солнце поднималось все выше. Зеленая, полная дразнящих ароматов степь жужжала, стрекотала и пела на разные голоса: травы и кустарники кишели птицами и насекомыми. Неумолчно и пронзительно звенели цикады. Крошечные длиннохвостые нектарницы, похожие на колибри, неустанно стригли воздух над травами.

Чуть в стороне легким, стремительным галопом промчалось стадо зебр. Еще недавно здесь бродили слоны, носороги, жирафы, но, теснимые людьми, они ушли на север, а зебры еще остались. Петр даже придержал коня. До сих пор он видел немало антилоп, зебры же попались на глаза впервые.

Павлик небрежно махнул рукой, сказал совсем как взрослый:

— Этого добра в вельде хватает… Нырнем в тень.

Они въехали под плотное сплетение мимоз на берегу безвестной речушки. Здесь было сумрачно и тихо, только взбулькивала и урчала где-то рядом быстрая вода.

Вдруг впереди послышался нестройный гомон — походило, будто толпа людей подражает собачьему лаю.

— Бабуины[10], — сказал Павлик. — Никогда не знаешь, что они выкинут.

Путники выехали из-под тенистого свода мимоз, и тотчас на них посыпался град камней. Увесистый обломок шлепнулся о круп лошади Павлика. Тот гневно сорвал с плеча ружье и, не целясь, выпалил в желтое обезьянье стадо, облепившее прибрежные скалы. Бабуины закричали еще громче, и шквальный град обрушился на всадников с удвоенной силой.

— Надо удирать! — крикнул Павлик и дал коню шенкеля.

Они проскакали, наверное, целую милю и, лишь убедившись, что хвостатые скандалисты остались на скалах, дали коням передышку.

— Мы встречали их с Дмитрием, — сказал Петр, — но они нас не трогали.

— Я же говорю, не знаешь, когда и что они выкинут, — пробормотал Павлик, потирая плечо: один камень все же угодил в него…

К Дилсдорпу они подъехали уже во второй половине дня. Солнце устало клонилось на закат, зависая над нолями маиса и сорго.

Дилсдорп был как все дорпы[11] — небольшой устоявшийся центр разбросанных по округе ферм. Церковка, кузница, каретная мастерская, две лавки. Широкие, заросшие травой улицы были сонно-безлюдны. Лавочник охотно объяснил, как проехать на ферму Конрада Билке.

Ферма тоже была как все фермы — маленькая крепость, окруженная полями за колючей проволокой. Среди зелени посевов матово лоснились черные спины негров. Здесь каждый фермер может попросить комиссара цветного населения выделить ему на жительство несколько негритянских семейств — превосходная, почти даровая рабочая сила.

На ручье, возле которого стояла ферма, была сооружена плотина; от пруда на поля разбегались оросительные канавы. Поближе к дому густо росли персики, фиговые деревья, виноград. За виноградником виднелся крааль[12], а неподалеку от него, в просторном загоне, разгуливали страусы.

Билке не было дома. Его жена, крупная, широкой кости молчаливая женщина, приказав слуге-негру накормить и напоить лошадей, пригласила гостей в дом. В полутемной комнате с маленькими, без стекол окнами было прохладно и пахло сушеными травами. Поставив на стол блюдо с вареным мясом, сыр и глиняный кувшин с виноградным вином, хозяйка вышла.

Вскоре появился и сам Билке, потный, пропыленный мужик с косматой бородой. Он был приветлив и рассказал, что объезжал поля. У него три участка по две с половиной тысячи моргов[13]. Каждый можно объехать за час. Но ведь объехать мало — надо присмотреть еще, как там работают, не ленится ли черная скотина. Урожай, слава всевышнему, обещает быть хорошим. Свои негры не справляются с работой, пришлось нанять несколько сквоттеров[14].

Он жадно и много ел, прихлебывая вино из большой кружки, и все рассказывал о своем хозяйстве. Видно было, что соскучился по разговору. Конечно, ни Павлик, ни его спутник не были для Билке подходящими собеседниками, но хоть с кем-то надо поболтать человеку!

Павлик вручил ему посланный отцом массивный золотой медальон филигранной отделки. Билке тут же сообщил, что заказывал его в подарок жене. Скоро Мадлен исполнится пятьдесят, она вполне заслужила этот подарок. Конечно, безделица, но он может позволить себе это.

Потом Билке повел их показать своих страусов. Он завел их недавно, самому они были еще в новинку, и потому, наверное, об этих птицах он рассказывал особенно охотно.

Когда-то вельд был переполнен ими. Шакалы, можно подумать, питались исключительно яйцами страусов: так много было их в степи. Но с тех пор, как у европейских модниц появился спрос на перья этих птиц, страусы на южноафриканских равнинах изрядно поубавились в числе.

Они очень чутки, эти степные великаны. Негры, охотясь на страусов, обычно ползут к ним крадучись несколько километров. Вспугнут страусов и бегут, как ветер в бурю. Ноги мелькают — не различишь, будто и вовсе нету ног. Но ловить птиц перестали, их стали просто убивать. Пулями. Били самцов, черных, смоляных красавцев с пенно-белыми перьями в хвосте и на кургузых крыльях. А потом умные, предприимчивые люди догадались разводить страусов в неволе. Они легко приручаются. Вот и Билке завел страусов. И нисколько не раскаивается: эти перышки стоят хороших денег…

Спать в доме Билке, как и у всех фермеров, ложились с заходом солнца. На рассвете следующего дня хозяин, пожелав гостям доброго пути, отправился в поле. Вскоре выехали и Петр с Павликом.

— Богато живет, — окидывая взглядом владения Билке, молвил Петр.

— А в России хуже? Отец говорил, там у вас крестьяне имеют очень мало земли. Клочки какие-то. Я не понимаю: такая громадная страна…

Петр хмыкнул, сказал вызывающе:

— А много земли имеют здесь негры? Страна тоже ничего, подходящая.

— Так это же все-таки негры.

— Ну, и в России… у богачей земли хватает.

Павлик замолчал, обдумывая непонятный ответ. Молчал и Петр.

3

Подходил к концу февраль 1894 года. Пришла пора расставаться с гостеприимным домом Петерсонов, начинать самостоятельную жизнь.

Петр, задумавшись, присел на подоконник, Иван Степанович привычно прохаживался по кабинету.

В комнате стоял гулкий треск. Тяжелые брюхастые тела на прозрачных жужжащих крыльях летели и слепо ударялись о стекла окон — как крупные капли ливня. Шла саранча.

— Будет ей когда-нибудь конец? — сердито сказал Петр.

— Это, братец, пустяки, — добродушно отозвался Петерсон. — Нынче она, считай, стороной прошла. А бывает, хлынет — даже темно от нее, солнца не видно.

— До чего пакостная насекомая! — пробурчал Петр. — Аж печенки воротит! Не то что по виду противная — есть хуже гады. По способу жить. Люди взращивают хлеба, сады — она налетит и пожрет все, будто для нее готовили.

Петерсон усмехнулся:

— Так она ж «насекомая». Не смыслит ничего, ни сердца у нее, ни разума. Хуже, когда люди у людей достатки пожирают.

— Ну, то люди. Так уж заведено. Кто покрупней да поизворотливее, всегда верх одержит. Это, я гляжу, не только у нас на Руси — повсюдно.

Петерсон посмотрел на него долгим, внимательным взором, сказал раздумчиво:

— Заведено, да не навек же… Помнишь, читал я тебе из Герцена? Покажу сейчас еще одну книжицу…

Он достал из ящика письменного стола тонкую книжку. На обложке значилось: «Русская социально-революционная библиотека. Книга третья. Манифест Коммунистической партии Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Перевод с немецкого издания 1872 г. С предисловием авторов. Женева. Вольная Русская Типография. 1882».

Осторожно взяв брошюру, Петр не торопясь прочел заглавие и поднял на Петерсона настороженные глаза:

— Это где же такая «вольная типография»? Недозволенное, что ли, печатают?

— Догадлив! — Иван Степанович рассмеялся. — В Швейцарии, это в Европе, есть город Женева. Там группа русских революционеров издает литературу, которая в России действительно «не дозволена». — Он чуток помолчал, мимолетно глянул на Петра. — Вот что, братец. Подарю-ка я эту книженцию тебе. Маркс и Энгельс, авторы сей брошюры, скажу тебе, большие люди. Очень возможно, что именно они указывают единственно верный путь общественного развития… В общем, прочти.

Петр неуверенно полистал книжечку. На глаза попались какие-то незнакомые иностранные имена, непонятные, мудреные слова.

— А осилю?

— Осилишь, — твердо сказал Петерсон. — Что неясно будет — пиши. Да еще и встретимся, надеюсь. А?

— Век не забуду вашей доброты, Иван Степанович! — Голос Ковалева дрогнул. — Как отец родной вы нам…

— Ну-ну… — Петерсон неловко подергал бороду. — Пойдем-ка, братец, ужинать. Да и спать будем. Поезд-то рано утром…

Провожать их вышли всем домом. Петерсон ссудил молодых людей деньгами («Не милостыню подаю — заработанное получаете»), они купили одежду, белье и даже чемоданы. Загорелые, с отпущенными бородками, Петр — с трубкой в зубах, парни теперь почти ничем не отличались от коренных жителей страны. В кармане Ковалева лежало письмо Петерсона к Артуру Бозе, владельцу небольшого прииска в Клодо, пригороде Йоганнесбурга.

Им вновь предстояла жизнь золотодобытчиков.

Глаза Эммы были влажными: добрая женщина привыкла к этим старательным и покладистым русским, почти сроднилась с ними.

— Приезжай к нам, — шепнул Павлик, ткнувшись в грудь Петра. — Слышишь?

— Хорошего пути вам, Питер… и вам, Дик. — Старый Йоганн впервые назвал их запросто, по именам.

Петерсон молча пожал им руки.

1

Каамо уже большой. Каамо почти взрослый. Он живет на земле пятнадцатое лето. Это совсем не мало.

Каамо много знает. Каамо много умеет. Он хороший помощник отцу.

Отец у Каамо хороший работник. Вон как ловко выколачивает он палицей шкуры. А Каамо так же ловко и быстро соскребает со шкур мездру. Они с отцом делают меховые каросы. Очень хорошая вещь карос. Днем — плащ, ночью — одеяло. Каждый хочет иметь карос. Очень хорошая вещь.

Карос делать нелегко. У Каамо устали пальцы. У отца, наверное, руки тоже устали. Они работают с восхода солнца. А теперь солнце влезло на пуп неба. И уже медленней бьет палицей отец.

— Все! — Отец отбросил палицу, обеими руками огладил редкую курчавую бородку. — Дай пива, — сказал он.

И мать тотчас разогнулась над жерновами, встала и пошла в хижину.

Пиво холодное, кружка большая. Красивая деревянная кружка на трех ножках. Отец сам ее вырезал. Он умеет вырезать много красивых вещей. Он все умеет.

— Отдыхай, — сказал отец Каамо.

И Каамо отложил скребок и лег на землю.

Мать принесла отцу табак и трубку, а сама стала варить кашу из молотого проса. Надо покормить мужчин. Хорошая будет каша из умбилы, вкусная.

Отец сделал небольшую ямку в глинистой земле, положил в ямку плоский камешек, на камешек — табак. Потом он палочкой продырявил глину возле ямки и разжег курево. Вот он взял в рот глоток воды, сполоснул горло и через дырку в глине потянул трубкой дым в себя. Затянулся, выплюнул дым вместе с водой. И опять глотнул, и опять затянулся.

Отец будет долго курить. Каамо будет долго отдыхать. Он будет лежать и думать.

Каамо задумчивый. Некоторые люди говорят: это плохо — быть негру задумчивым. А некоторые говорят — хорошо. Каамо не знает, плохо это или хорошо, только он уж такой, какой есть, — задумчивый.

Он такой, наверное, в отца. Вот отец сейчас курит и тоже думает. Каамо знает, о чем. Отец думает, куда им придется уходить из этих мест. Здесь нельзя больше жить. Англичане начали здесь рыть землю, у них будет рудник. Они взроют все поля, всю саванну, негде будет сеять просо, негде пасти скот. Надо уходить отсюда. А куда?

Отец говорил, они все время уходят и уходят. Неужели бессильны люди крокодилов — баквены? Каамо знает, раньше бечуаны были сильными и сытыми. У них были мудрые и справедливые вожди — Мокагин и сын сына Мокагина — Мотлума. По всей саванне пасли бечуаны свой скот и сеяли просо. Потом пришли белые — буры и англичане, — погнали негров, и сначала было куда уходить, а теперь не стало.

Там, где всходит солнце, за рекой Крокодиловой, — буры. В другую сторону, на закат, — сухая, бесплодная пустыня Калахари. На юге — Капская колония англичан. И на севере, в жарких, душных лесах Матабеленда, гремят английские ружья. И вот уже здесь… Куда пойти бечуанам?

Жаль, что Каамо только почти взрослый. Не совсем взрослый. А то бы он стал как Мокагин или Мотлума. Он собрал бы всех бечуанов и сказал: «Возьмите щиты и ассагаи[15], укройте женщин и детей в краалях, я поведу вас на англичан, мы прогоним их, и снова саванна будет нашей, и везде можно будет пасти скот и сеять просо». Но Каамо еще не совсем взрослый. Кто послушает его?

Так думал Каамо и вдруг услышал громкий шум. Ожесточенно залаяли собаки, раздалось всполошное кудахтанье кур, кто-то закричал.

Каамо вскочил. Отец отложил трубку, прислушался, и лицо его сделалось хмурым. Мать забормотала что-то испуганно.

— Опять пришел усатый, — сказал отец, и его глаза стали как у загнанной антилопы.

Каамо знает усатого сержанта. Он даже знает, как его зовут: Чарльз Марстон. Сержант здоровый и злой, как буйвол. Он уже бывал в краале[16], орал и грозился, что вышвырнет грязных кафров ко всем чертям.

За соседней хижиной мелькнули яркие мундиры. Марстон со сворой солдат приближался.

— Надо уйти, — сказала мать. Руки ее повисли, как неживые. — Зачем сердить их?

Отец не ответил, подошвой придавил дымящийся табачный костерчик и замер так, настороженный, глядя на приближающихся англичан.

Марстон был, как всегда, зол. Его залихватские рыжие усы топорщились угрожающе.

Наверное, он прошел бы мимо, не споткнись о кувшин с пивом. Мутноватая жидкость плеснулась ему на ноги. Это вывело сержанта из себя.

— Свиньи! — заорал он. — Грязные бездельники, пьяницы!

Мать услужливо бросилась отереть его ноги. Марстон отшвырнул ее пинком.

Вот тут-то все и случилось.

Каамо метнулся, чтобы поддержать падающую мать, и нечаянно толкнул сержанта. Совсем нечаянно, видит бог. И тут же резкий удар стеком полоснул его. Каамо показалось, ему раскроили лицо. Взвизгнув и уже не думая, что делает, он схватил с земли камень — и тут все завертелось, как в бредовом сне.

Что-то крикнул отец, бросился вперед — не то заступиться за сына, не то отнять у него камень. Застонала мать. Кто-то схватил Каамо за руку и вывернул ее. Кровь заливала ему лицо. Мать толкнула его и крикнула:

— Беги!!

Он помчался и уже не услышал, а просто почувствовал напряженным дрожащим телом, как сзади грохнул выстрел. Метили в него.

Солдаты погнались за ним, но разве можно догнать молодого негра! Перемахнув через изгородь, окружающую крааль, Каамо птицей пролетел до ближайшего поля, вломился в заросли маиса и, уже невидимый, свернул к ручью, перебежал его и скрылся в густом кустарнике…

Он вернулся к своей хижине ночью. Большой костер горел, как погребальный факел. У хижины толпились негры. Они толпились возле тела отца.

Когда солдаты забрали его и повели с собой, отец хотел бежать. Он убежал бы, если б не пуля сержанта. Марстон отличный стрелок, он не знает промахов.

Негры молча раздвинулись перед Каамо.

Отец лежал вытянувшийся и серый, словно присыпанный пеплом. На редкой курчавой бородке запеклась кровь: когда пуля ударила в его затылок, он упал лицом на землю.

Теперь лицо было скорбно-спокойным. Душа отца умерла, только дух его, тень бродит где-то под землей.

Рука матери легла на плечо Каамо. Он посмотрел на нее бессмысленно и заметил лишь, как металлически блестит ее тело, смазанное жиром с порошком из слюды. Она осторожно погладила его пальцами по щеке, боясь прикоснуться к рваному разбухшему рубцу, оставленному стеком.

— Ты должен уйти, Каамо, — сказала она. — Они будут тебя искать. Тебе надо уйти.

…Он ушел прямо от могилы, не зайдя в родную хижину.

Путь его лежал через вельд на восход солнца, туда, где когда-то жили великий Мокагин и сын его сына Мотлума.

2

Это был совсем иной мир. После тихого, сонного Блюмфонтейна Йоганнесбург показался Петру и Дмитрию громадным шумным каменным базаром. Стоязыкие улицы были полны пестрого народа. Меж шикарных экипажей сновали оборванцы, над толпой мелькали модные шелковые шляпы. Город жил в непрестанном суетливом движении, ничто не напоминало здесь о размеренной бурской медлительности.

Что ж, первое впечатление не обманывало друзей, Йоганнесбург действительно был одним из необычных для этой страны городов — шумный, дымный и деятельный форпост его величества Капитала. Золотая лихорадка, сотрясавшая Южную Африку, чувствовалась здесь в полную силу.

Лихорадка эта началась с открытия в стране алмазов. Еще в шестидесятых годах бродячий охотник О'Рейли заметил на одной из ферм, что детишки играют какими-то светлыми, прозрачными камешками. Он кое-что понимал в камнях, этот охотник. Попробовал — камешки чудно резали стекло…

В долину, где сходятся реки Оранжевая и Вааль, хлынули тысячи алчных алмазоискателей. Негры с удивлением увидели, что белые сходят с ума, дерутся и убивают друг друга из-за кусочков камня, которыми они издавна обрабатывали жернова.

Вначале алмазы добывали кустарно из россыпей речных долин, но потом обнаружилось, что они встречаются и в голубой глине на пологих холмах вдали от рек. Стали копать эту глину, но в глубине она исчезала, переходя в твердую зеленоватую породу, которая позднее получила свое название: кимберлит — по соседнему городу Кимберли. Эта-то порода, некогда прорвавшаяся из неведомых недр, и была носительницей алмазов. Однако из нее добывать драгоценные камни было куда труднее — тут киркой да заступом не обойдешься. Мелкие предприниматели терпели крах, крупные богатели, прибирая все к своим рукам.

С новой силой лихорадка вспыхнула, когда в 1886 году открыли золото на Витватерсранде — холмистой водораздельной возвышенности между Ваалем и Лимпопо. Фермер Уолкер, живший в трех десятках миль[17] от Претории, обратил внимание на желтоватые блестки в камнях, валявшихся близ ручья. Это был пирит, медная руда, и Уолкер хотел выбросить подобранный кусок, но что-то удержало его руку — решил посоветоваться с соседом. Рука, оказывается, не ошиблась: в породе было золото.

И снова хлынули в страну толпы жадных до наживы уитлендеров — иностранцев. Золотые россыпи Витватерсранда оказались богатейшими. Правда, «счастливчик Уолкер» умер в нищете, но там, где стояла его ферма, вырос новый город, большой каменный город Йоганнесбург, похожий на европейские…

От вокзала Петру и Дмитрию пришлось шагать довольно далеко. Шумные, пестрые кварталы сменились тихими и грязными скоплениями лачуг — пондокки. Здесь жили бедняки и негры. Сегрегация[18] еще не вступила официально в свои гнусные права, но ведь фактически она существовала на этих землях со времен ван Рибека.

Показались шахтные постройки, и что-то защемило в груди у Петра. Они были много меньше, чем в Березовском заводе, но очень походили на них.

Владелец рудника Артур Бозе принял их в своей конторе, в маленьком, когда-то наспех сколоченном домике. Это был крупного роста седовласый здоровяк. Просторная, из грубой материи блуза, потертые кожаные штаны, заправленные в сапоги, и широкополая обтрепанная шляпа сидели на нем ладно и привычно, как на всяком буре. Под бородой угадывались полные, добрые губы; густая сетка морщин на загорелой коже у глаз часто сбегалась от веселого и совсем не хитрого прищура.

Прочитав письмо Петерсона, Бозе растрогался чем-то, сказал, что ради такого дня ему плевать на приисковые дела, и потащил Петра и Дмитрия к себе домой.

Их встретила белокурая миловидная девушка, одетая ярко, но со вкусом. Она казалась совсем девчонкой, хотя была высокой и крепкой.

— Знакомьтесь, господа, — дочь моя Изабелла, наследница и хозяйка сих мест. — Жесты Бозе были неуклюжи, но радушны. — Принимай, дочка, гостей… Откуда, ты думаешь? Из далекой снежной России. Они друзья Йоганна Петерсона и, значит, наши с тобой друзья!

Петр и Дмитрий были смущены. Они никак не ожидали такого приема. Единственное, на что рассчитывали парни, — приличное место рабочих на прииске богатея Бозе, а тут их встречают, как равных.

Не знали они ни характера Артура Бозе, ни жизни его, ни взаимоотношений с Петерсоном, связавших двух этих людей нерушимой дружбой.

Когда-то давно была у Артура Бозе ферма под Почефстромом, и забрел на ту ферму искавший работу молодой русский матрос с английского судна Йоганн Петерсон. Бозе приютил его и пригрел. Позднее Петерсону удалось отплатить ему тем же. Когда Бозе, разорившись, лишился земли и стал жалким байвонером[19], он с женой и маленькой дочкой нашел кров и пищу у Петерсона: тот уже стал на ноги — молодая его супруга получила наследство.

В последнюю войну с англичанами[20] Бозе под вражескими пулями вынес Петерсона с поля боя.

И снова судьба свела их в тяжкие для Бозе дни, снова Петерсон выручил друга.

После войны Бозе решил попытать счастья на алмазных разработках. Видимо, он все же был везучим, этот простодушный и беззаботный, никогда не унывающий геркулес. В первый же месяц ему удалось найти два превосходных алмаза. Сразу завелись деньги, и довольно крупные. Жена очень просила его оставить поиски и купить ферму — что им еще надо? Куда там!

— Зачем же я буду бросать это благодатное местечко? — упрямился Бозе. — Ты говоришь, ферма? Да, на ферму нам с тобой хватит. Но кто поручится, что мы не вылетим опять в трубу? Лучше я выгребу из земли еще несколько камешков, чтоб потом жить без страха.

Купив участок, Бозе основал рудничок, и дела его пошли как будто неплохо. Но — только как будто. Очень скоро он почувствовал тяжкую руку крупных промышленных компаний. Алмазный магнат Сесиль Родс был не только предприимчив и хитер — он был, казалось, беспредельно богат и так же беспредельно жесток. Над Бозе нависла угроза полного краха и разорения. Спасти его могла только денежная ссуда, которая дала бы возможность, протянув хоть месяц, сбыть участок и оборудование без особых потерь.

Заложив все свои ценности, призаняв где мог, Петерсон дал ему необходимые деньги. Опять беда миновала Бозе. Тогда-то он и перебрался в Йоганнесбург, вбухав все, что имел, в небольшой золотой прииск. Жена умерла, и теперь уже некому было остановить его: ферма, хотя он и продолжал говорить о ней, все отодвигалась в некое неясное далекое будущее. Собственно, от фермера в Бозе уже почти ничего не осталось. Золотой лихорадкой он заболел, по-видимому, неизлечимо.

…Петра и Дмитрия Бозе оставил на время в своем доме, пообещав присмотреть для них жилье в поселке. Он долго и с интересом расспрашивал их о России, о Березовском месторождении, которое ему, оказывается, было известно, о том, как ведется там добыча золота. Трансваальские прииски давали желтого металла уже больше, чем Россия, но опыт русских был богаче. Бозе не мог не заметить, что парни, особенно Ковалев, сведущи в горном деле, и предложил им, прежде чем решать вопрос о работе, познакомиться с его прииском.

На следующий день они спустились в шахту.

Шахта была дрянная, это Петр увидел сразу. Маленькая и плохо оборудованная. Узкие, низенькие штольни петляли круто и путано. В тесных штреках кайлили породу негры. Белых тут почти не было.

О месторождении Витватерсранда Петр читал — нашел книжонку у Петерсона. Оно представляло собой мощный слой наносов древней, давным-давно исчезнувшей реки, русло которой погребла земля. Теперь «вся геология» была перед глазами. Понятно стало, почему буры называли это бланкетом — «миндальным пирогом». Песок и крупную кварцевую гальку обволакивал, как тесто пирога, твердейший кремнистый цемент.

Добытую породу подымали наверх вручную громадными тяжелыми бадьями. Единственная на прииске паровая машина была занята в дробилке. Промывали истолченную руду в сетчатых вертикальных барабанах.

По прииску их водил Якоб Мор, коренастый рыжеватый мужчина лет тридцати, с бакенбардами на худощавом лице. Бакенбарды были темными и казались приклеенными.

— Мой главный помощник, — представляя его, сказал Бозе с какой-то неопределенной интонацией: в ней сквозили, казалось, и уважение, и насмешка.

У Мора было мужественное, с тяжелым подбородком лицо. Светлые глаза смотрели пронзительно-холодно. Негры боялись его и с опаской поглядывали на палку, которую Мор не выпускал из рук. Ему они кланялись ниже и почтительнее, чем хозяину.

Он предпочитал молчать. Лишь один раз не сдержался.

У скрипучего ворота, которым поднимали из шахты породу, из бадьи вывалилась каменная глыба. Рабочий-негр, подняв ее, тут же уронил, ударив о тачку.

Палка Мора глухо свистнула в воздухе. Петр круто повернулся к нему. Палка замерла.

Петр нагнулся, поднял глыбу и осторожно опустил ее в тачку. Негр смотрел на него испуганно и удивленно.

— Вези, — махнул ему рукой Бозе.

— Помогать этим свиньям! — сквозь зубы пробормотал Мор. — Слишком много чести… Так они совсем разленятся.

Дмитрий топтался возле ворота, осматривая его.

— Ты скажи им, Петро, — попросил он друга, — тут желоб такой приладить надо. По нему породу ссыпать в тачки. Дело простое, я им за час сварганю. — Дмитрий еще не очень-то владел языком и часто прибегал к помощи Ковалева.

Петр объяснил хозяину, в чем дело. Тот одобрительно закивал:

— Правильная идея, спасибо!

Мор тихонько пофыркивал… Он оставил их у промывальных барабанов: там хозяйничал другой белый — мужиковатый, заросший щетиной Клаас Вейден. Видимо, «территория Мора» кончилась. Прощаясь, он улыбался, но глаза его смотрели холодно, отчужденно.

— Смотри-ка, Мить, золото-то здесь как моют.

Два чернокожих размеренно крутили большое колесо. Привод от него вращал вертикальный сетчатый барабан, в который засыпали мелко истолченную руду. Струя воды выбивала пустую породу, золото скатывалось в мошну под барабаном.

Петр повернулся к Бозе:

— Почему вы не поставите вашгерды?

— Зачем? — пожал тот плечами. — Этот английский способ промывки считается у нас в Трансваале лучшим.

Петр помолчал. Глаза сердито и насмешливо сощурились.

— Ну-ка, скажите, пусть мне дадут немного ртути да какой-нибудь ковш или другую посудину. — Петр подмигнул дружку: — Айда-ка, Митя, покажем им наш способ.

Для промывки они взяли не ту, измельченную в песок породу, что загружали в барабан, а нагребли из отходов, бросовую. Работали парни сноровисто и весело. Бозе и Вейден следили за ними, не говоря ни слова. Даже негры у барабана замедлили движения и, поводя огромными белками глаз, нет-нет да поглядывали на двух чужеземцев.

Бозе долго и любовно потряхивал на ладони, словно взвешивая, кучку золота, намытого из отходов.

— Что скажешь, Клаас?

Вейден грязным пальцем поскреб заросшую щеку.

— А что сказать, хозяин? Эти люди знают дело. — И, попыхивая трубкой, пошел к другому барабану.

Бозе усмехнулся в бороду.

— Держи-ка. — Он сунул золотую пыль в руку Петра, дружелюбно облапил его за плечи. — Идемте обедать, парни. Изабелла, я думаю, ждет уже нас. Заодно и потолкуем…

3

Петр шел по Йоганнесбургу. Солнце палило. Воздух, казалось, пах потом и пылью. Над сталелитейным заводом косматился дым. Петр представил рабочих у пышущих жаром печей. Адова работка. Совсем не то, что у него с Дмитрием.

Что ни говори, они устроились отлично.

Судьба их решилась в тот день, после осмотра прииска. Разговор начался за обедом. Хозяин потребовал, чтобы они без стеснения выложили все, что думают о работе его предприятия. А чего же им было стесняться? Они выложили. Петр сказал, что на прииске не видно глаза, понимающего в горном деле, выработка ведется неграмотно, вслепую, сказал, что не хватает механизмов и самых простых приспособлений, которые бы улучшили дело, обругал английские барабаны и предложил поставить вашгерды, какими повсюду пользуются в России.

Бозе слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка вставлял вопросы. Похоже было, ему даже нравилось, как ругали его прииск. Иногда он искоса взглядывал на дочь так, будто приглашал и ее одобрить речи этих парней.

Изабелла прислушивалась с интересом. Судя по всему, отец очень любил ее и баловал, но не избаловал. В грациозной и чистой, еще совсем молоденькой девушке уже просыпалась практическая мудрость женщины. Не забывая следить, чтобы тарелки и кружки на столе были полными, Изабелла не теряла нить беседы и очень кстати то посмеивалась умненько, то хмурила свои темно-русые брови.

— Ну ладно, — сказал наконец Бозе. — Вижу я, придется еще раз поклониться Петерсону за его доброту: послал он мне хороших помощников. Как думаешь, дочка? Ведь и сам я видел, что не так, как надо, идет у меня дело, да не во всем умел поправить. Что может наш Якоб Мор? У него бдительный глаз и крепкая рука, негров он, отдадим ему должное, умеет приструнить. Но разве понимает что-нибудь Якоб в горном деле? Еще меньше меня. Дядюшка Клаас, тот кое-что смыслит. Но у него одна забота — рюмочка. Дай ему жалованье да выпивку — на остальное старику плевать. Вот так, мои друзья, мы и живем, — того и гляди, вылетим в трубу.

Бозе встал, широкоплечий седовласый верзила, торжественно выпятил бороду:

— Теперь выпьем — за штейгера прииска Питера и механика Дика! Аминь…

С того дня прошло уже больше месяца. Петр и Дмитрий не знали отдыха. Петр занялся подземным хозяйством, влезал в маркшейдерское[21] дело, руководил прокладкой новых штолен. Дмитрий орудовал большей частью на поверхности. Немало хлопот задали они Бозе, но тот был доволен: один перевод промывки на вашгерды увеличил выход золота чуть не в полтора раза.

Старый Клаас все нововведения принял безропотно, даже с одобрением. Не противился и Мор: увеличение добычи повышало его жалованье. Однако неприязнь Якоба к двум пришельцам не исчезала, наоборот — росла, хотя он и старался не проявлять ее открыто: понимал, что этими парнями хозяин дорожит.

Однажды Петр, увидев, как Мор лупит своей палкой негра-забойщика, гневно окликнул его, поманил в пустой штрек:

— Вот что, Якоб, прекратите-ка это мордобитие!

Мор прищурил на него льдистые глаза:

— Не суйтесь не в свое дело, Питер! Вы что, будете мне приказывать?

— Я просто выброшу эту палку.

— А я выброшу вас!

— Это мы посмотрим, кто кого! — Петр усмехнулся.

Усмешка совсем разозлила Мора. Он готов был кинуться в драку. Но сдержался. Сник. Сказал:

— Ладно, Питер, не будем ссориться из-за этих грязных негров.

— Мне наплевать, негры они или белые. Они работают, и не такая легкая у них работа. А тут еще палка!.. В общем, я повторять не буду. — Петр повернулся и, пригибаясь, выбрался из штрека…

Как узнали об этом негры? Наверное, подсмотрели, подслушали. С Петром после этого случая они стали особенно почтительны, но в почтительности было уважение — не страх.

Жили они с Дмитрием совсем недалеко от прииска — сняли домик. Надо было бы заодно нанять хотя бы стряпуху, но они всё тянули: очень уж непривычно и неловко это было. Готовили пищу сами, сами мыли полы, только стирку отдавали заходившей к ним раз в неделю разбитной молоденькой мулатке Марте.

Частенько наведывалась к ним Изабелла. Заходя, она всякий раз говорила, что заглянула на минутку, по пути, и всякий раз задерживалась на час-два. Девушку и смешило, и злило, как они ведут хозяйство по дому, она принималась наводить порядок и радовалась, что по ее командам, озорным и властным, суетятся два здоровенных парня.

Держалась Изабелла с ними по-разному — с Петром и с Дмитрием. С первым — как со старшим, со вторым — на равных. Над Дмитрием она шаловливо посмеивалась, называла его русским медведем и рьяно, придирчиво учила бурскому языку, с которым он, в отличие от Петра, был не в ладах. Дмитрий очень старался угодить своей учительнице и однажды, выучив наизусть голландскую детскую песенку, несколько дней изводил друга, рокоча ее басом на какой-то лихой плясовой мотив.

Старание это объяснялось вовсе не пристрастием Дмитрия к языку. Дело пахло любовными чарами. Все чаще Петр замечал, как радостно вспыхивает его друг, как бросает украдчивые взгляды на стройную хозяйскую дочку. И однажды, не в силах сдерживать в себе сладкую тайность, Дмитрий признался Петру:

— Вдарила она меня по сердцу, взахлест опутала… Ежели бы дома — сватом бы тебя просил быть.

Шел второй год, как парни ушли из родного Березовского завода. О доме они говорили редко и всегда как бы с усмешечкой в свой адрес: вот, дескать, учудили чудаки, попали в чужие сани, из грязи да чуть ли не в князи.

— Посмотрела бы тетя Кланя на нас — далась бы диву, — вспомнил как-то Дмитрий свою тетку.

— Отписал бы ты ей письмо.

— Собирался, да раздумал че-то. Всё одно не поверит. Вот ужо вернемся — расскажу.

Говорили-то редко, а вспоминали, почитай, каждодневно. Порой накатывалась и свербила, как зубная неотступная боль, глуховатая нудливая тоска. И никуда от нее не спрятаться, кроме как с головой уйти в работу.

Петру недоставало книг. У Бозе их не было — только библия да несколько тощих брошюр по горному делу. Вот и выбрался сегодня потолкаться в книжных лавках, купить что-нибудь для души да заодно и город порассмотреть. Дмитрий остался дома: загорелось ему особый, с секретом, кухонный шкаф смастерить.

Над городом полыхало мартовское солнце. Но разноликая, пестрая толпа на улицах мало обращала на него внимания. Движение ее было деловитым, и многочисленные чужаки-приезжие, еще не нашедшие работу и пристанище, тоже приноравливались к напряженному городскому ритму.

Хотя на каждого белого здесь приходилось два-три «кафра», услышать негритянскую речь на улице было трудно. Звучали голландский, французский, китайский, немецкий, но больше всего — английский язык. Последний в Йоганнесбурге преобладал и был общеупотребительным.

Англичане вообще прибирали к рукам этот город, главный центр золотодобычи в стране. Вокруг повсюду возникали английские концессии. С английского голоса пели местные газеты. Все больше любителей наживы с Британских островов перебиралось к холмам Витватерсранда. Йоганнесбург, город почти младенческого возраста, рос не по годам — по дням…

Петра влекли книжные лавки, но вывеска первого же оружейного магазина заманила его. Он купил два «веблея», точно таких, как у Петерсона, потом, не устояв перед натиском торговца, приобрел мартини-генри, тяжелое, но верное десятимиллиметровое ружье, затем объемистую жестяную баклагу, обшитую войлоком, и, наконец, патронташ. Хозяин магазина, ирландец, с утра изрядно хлебнувший спиртного, почему-то усиленно расхваливал и навязывал ему еще и седло, — наверное, принял за фермера, вырвавшегося в город из провинции. Петр от седла отказался, но подумал, что со следующих получек обязательно будет откладывать деньги на покупку коня.

В книжную лавку он вошел увешанный оружием. В полутемном помещении было безлюдно и прохладно. Книготорговец, видимо не очень избалованный посетителями, был рад покупателю.

У Петра разбежались глаза. Никогда он не имел своей библиотеки, теперь его охватила жадность, он указывал то на одну книгу, то на другую, вкушая, как усядется дома в кресло, обложит себя этими сокровищами и будет наслаждаться неслышной беседой с десятками умных, знающих людей. И никакого коня покупать он не станет, а соорудит во всю стену книжную полку и в следующую получку, и в третью, и в десятую будет приходить только сюда и никуда больше. Он совсем загорелся, увидев десятитомную иллюстрированную энциклопедию Чамберса. Энциклопедические словари казались ему кладезем знаний и мудрости, он давно мечтал иметь такой…

Книг набралось много. Петр испугался даже, хватит ли денег рассчитаться. Денег хватило: в кармане был весь запас своих и Дмитрия. Но стало совершенно ясно, что покупки ему домой не утащить. Хозяин лавки, рассыпавшись в благодарностях, предложил свои услуги — сбегать и кликнуть извозчика или носильщика.

— Спасибо, я еще поброжу, а потом зайду к вам, — сказал Петр.

Книготорговец с поклонами проводил его до выхода. Петр пошел поискать какую-нибудь харчевню: хотелось есть.

У большого дома под британским флагом полицейский широким взмахом руки задержал его:

— Минутку…

Из дома к экипажу направлялся невысокого роста хмурый и важный бур в сюртуке и элегантных черных панталонах. Его, как только что Петра — хозяин лавки, провожал с поклонами какой-то важный господин. Бур взобрался на мягкое кожаное сиденье, приподнял шляпу, и ходкий рысак с места пошел рысью. Полицейский вытянулся, козыряя.

— Кто это? — спросил Петр у стоявшего рядом длинновязого парня.

— Хм, не знаешь? Сам Питер Якоб Жубер, наш главнокомандующий. — Длинновязый задумчиво почесал нос. — Что-то зачастил генерал к англичанам. Не первый раз вижу… Коммерция, приятель. В наши дни правит людьми она.

На «коммерцию» Петр внимания не обратил, а вот тому, что генерал, главнокомандующий был одет не по-военному, подивился.

В небольшой прокуренной таверне ему подали яйца, копченую селедку, хлеб и кружку светлого крепкого эля. Прихлебывая отдающее хмелем английское пиво, Петр с аппетитом принялся за еду. Вдруг он почувствовал, что кто-то в упор смотрит на него. Петр поднял голову. Худой и оборванный негритянский паренек, стоявший у порога, не сводил с него жадного взгляда.

— Пошел вон! — крикнул хозяин кабачка.

Паренек сжался, испуганно отступил за порог, но не ушел. Большие, казавшиеся черными глаза смотрели затравленно-тоскливо.

— Дайте мне еще хлеба и хороший кусок мяса, — сказал Петр хозяину.

Тот понял, зачем это.

— На свои деньги вы можете купить у меня все, но будет лучше, если этот оборванец поест за дверью.

— Ладно, ладно, — пробурчал Петр. — Прибавьте еще пару яблок.

С едой в руках он шагнул из таверны. Чернокожий отшатнулся от него, а глаза впились в еду. Он даже, показалось Петру, клацнул зубами.

— Держи!

Руки у паренька дрожали.

— Держи, говорю.

Он выхватил мясо и хлеб, отпрянул и тотчас начал жадно есть. Похоже, во рту у него не было ничего уже несколько дней. Петр набил трубку, закурил — много ли прошло времени? — все было съедено.

— Ого! — сказал Петр и шагнул обратно, в таверну — купить еще что-нибудь. Он выгреб из кармана последнее серебро.

Вторую порцию паренек уничтожил так же быстро. Он не сказал еще ни слова.

— Ну, как теперь, получше? — Петр весело похлопал себя по животу.

Юноша в ответ лишь боязливо улыбнулся. Петр про себя прикинул что-то, сказал:

— Хочешь мне помочь?

— О, добрый господин!.. — Сложив ладони у груди, паренек поднял голову. Толстые губы его дрожали.

— Ладно, идем со мной. — Петр двинулся к книжной лавке.

Парнишка-негр покорно поплелся сзади, но Ковалев велел пойти рядом. Ему было жаль этого тощего бродяжку с большими печальными глазами.

— Как зовут тебя?

— Каамо.

— Где ты живешь?

Каамо беспомощно оглянулся и развел руками. «Везде и нигде», — так можно было его понять.

— А где твои? Где отец, мать?

Паренек опустил голову и медленно помотал ею.

— Ты хоть умеешь разговаривать?

— Плохо… мало…

Петр вдруг остановился и принялся вновь рассматривать своего чернокожего спутника. «А что! — подумал он. — Обучим его щи варить, хлеб печь и заживем этакой троицей…»

Каамо не понимал, с чего так заинтересованно рассматривает его этот молодой добрый бородач. Не понимал, а улыбнулся. Губы сами расползлись…

1

Отшумели проливные осенние дожди, отошли морозные ночи зимы, вновь грянула весна — пришел октябрь 1894 года, и опять буйная зелень покрыла трансваальский вельд.

Время, как известно, имеет свойство «притирать» людей друг к другу, к месту их обитания, к среде и обстоятельствам. Петр и Дмитрий «притерлись» на руднике, стали своими, а рудник стал «своим» для них. Даже небо с незнакомым, совсем иным, нежели в России, звездным узором сделалось привычным. Жизнь устоялась, текла ровно, по уже проторенному руслу.

В такой жизни наклонности человека явственней лезут наружу. Уже целую стену в одной из комнат занимали книжные полки.

В тот раз, когда Петр почти все деньги вбухал в книги и оружие, Дмитрий разозлился.

— Ты чо это, Петро, библиотеку-читальню задумал здесь открыть? На ней ведь не заработаешь. Так, знаешь, дело не пойдет.

— Дурья твоя голова! Не для заработка книги — для удовольствия, для знаний.

— Много мне с твоих книжек удовольствия! На кой ляд робить, если все деньги на такие пустяки сорить! Нам подкопить надобно, чтоб не с пустыми руками домой ворочаться, а ты… — Он даже слов не находил от возмущения.

Это была, пожалуй, их первая ссора на африканской земле.

— Ладно, — хмуро сказал Петр, — успокойся. Что твое потратил — верну. И впредь только на свои буду покупать.

На том и порешили. Оттаяв, Дмитрий даже соорудил другу полки. Он лишь крякал да укоризненно покачивал головой, когда Петр приносил домой пачки книг и принимался любовно расставлять их по стеллажам.

— Книгочий, — усмехался Дмитрий. — Тебе не по рудничному делу ударять — по науке. Может, в профессора бы вышел? Как тот наш знакомый.

— Может, — без улыбки соглашался Петр. — Только наукой-то, брат, с малых лет владеть надо. А мы с тобой бородами уже обзавелись.

Но что верно, то верно — чтение стало для него постоянной, неодолимой потребностью. Господин Деккер, книготорговец, на чью лавку когда-то набрел Петр, не чаял в нем души: покупатель этот регулярно оставлял в лавке чуть не половину своего жалованья. Деккер уже знал его историю и старался добывать, кроме прочих, и книги на русском языке.

Чем шире горизонты познания, тем больше человеку хочется узнать. Выработать какую-то систему в чтении Петру не удавалось: сам не умел, а подсказать было некому. Он проглатывал чтиво жадно и безразборно, набрасываясь на все, что попадало под руку. То были романы и описания путешествий, книги по горному делу и экономике, раздумья историков и хвастливые описания приключений разнокалиберных авантюристов. Но все больше влекла Петра та полка, в начале которой лепилась сбоку книжица, подаренная Петерсоном. На этой полке тоже еще не было системы и вперемежку стояли Шопенгауэр и Маркс, Прудон и Кампанелла, Рикардо и Бакунин — авторы, которые, каждый по-своему, растолковывал жизнь и пытался заглянуть в будущее. В сочинениях этих было много непонятного. Чамберс уже не мог помочь Петру, но это не пугало рьяного книгочия, только подзуживало его и приносило Деккеру новые доходы.

Не с кем было посоветоваться; изредка Петр писал Петерсону, тот отвечал, рекомендовал прочесть то или иное, а однажды прислал два пухлых тома того же Карла Маркса — «Капитал». Петр влезал в них постепенно, не наскоком, и мир, казавшийся хаотичным и непонятным, превращался в строгую систему обязательных, отрегулированных историей взаимоотношений классов. Поступки людей и вещи приобретали свой новый, исполненный глубокого значения смысл…

Появилось у Петра и еще одно увлечение — верховая езда. Они с Дмитрием купили-таки лошадей, и кони не застаивались в конюшне. Нередко отправлялись верхами втроем — с Изабеллой. Как почти все бурские девушки, она была хорошей наездницей, не требовала особой опеки, с ней было просто и весело. Все теснее становилась их дружба. Правда, в отношениях с Петром, оставаясь приветливой и добросердечной, Белла не могла переступить ту грань, за которой начинается легкая, ничем не сковывающая свободы отношений непосредственность. К Дмитрию же она не выказывала ни особого уважения, ни почтения, часто подсмеивалась над ним и все же, дурачась, тянулась именно к Дмитрию.

Чтобы не мешать им, Петр нередко отправлялся в вельд один. Впрочем, его всегда сопровождал Каамо. Парень был удивительно быстр и вынослив в беге. Вначале Петр сердился и гнал Каамо домой, но тот лишь улыбался и все так же легко и стремительно бежал рядом с лошадью. Петр предлагал ему место в седле — Каамо отказывался и от этого. Мчаться по вельду подобно стреле, спущенной с тугой тетивы, — это был его природный дар, он приносил ему наслаждение.

Особенно они любили резвиться в истоках Крокодиловой реки: там было много зверья и птицы. С этих прогулок, если можно назвать прогулками лихую скачку по диким просторам, Петр возвращался с богатой добычей. Его рука и глаз уже не знали промаха в стрельбе, и дичь не сходила с их стола.

Готовил Каамо. Он прижился и стал как бы членом их небольшой мужской семьи. Парень оказался веселым и сообразительным. Лишь долго не мог он заставить себя называть Петра и Дмитрия по именам. Баас — хозяин — обращался он к ним. Но потом привык и к именам.

Петр учил его языку и грамоте, приемам ружейной стрельбы. Каамо учил его понимать жизнь вельда, повадки животных и птиц, особенности африканских растений. Однажды он притащил к обеду полную корзину маленьких, похожих на огурцы ярко-красных плодов.

— Конгве, — пояснил Каамо, — можно есть, вкусно.

Это были «кафрские арбузы», сочные и сладкие.

В другой раз дело чуть не кончилось скандалом.

Придя с работы, парни, как всегда, уселись за стол, Каамо потчевал их с затаенной довольной улыбкой: он приготовил друзьям сюрприз. На тарелках появилось какое-то густое, коричневатого цвета месиво.

— Что за каша? — поинтересовался Дмитрий.

— Ешь, Дик, ешь. Хвалить будешь. Все бечуаны едят. Все черные едят. Вкусно.

Оно и верно оказалось вполне съедобным, это вязкое и жирное сладковатое месиво с каким-то странным запахом и привкусом.

— Что же это все-таки? — не вытерпел и Петр.

— Ешь, Питер, ешь, — повторял Каамо. — Когда тарелка пустая будет, я будет рассказать.

Ох и взбеленился Дмитрий, когда узнал, что он ел! Оказывается, Каамо подал им высушенную на огне, истолченную и смешанную с медом саранчу.

Дмитрий вытаращил глаза, нижняя губа у него отвисла. Довольный эффектом, Каамо хохотал и приплясывал, весело хлопая себя по ляжкам. Дмитрий схватил тарелку и запустил в парня. Тот увернулся и выскочил из комнаты. Дмитрий кинулся вслед, но Петр успел ухватить его.

— Стоп, Митя!.. А что случилось?

— Да как — что? Да я ему сейчас…

— Спасибо скажешь?

— Пошел ты к черту! — Однако Дмитрий сел. Посидел, боязливо ощупал живот, покрутил головой, усмехнулся: — Вот ведь оказия!..

Потом они всякий раз смеялись, вспоминая этот казус. У Каамо не было друзей, кроме Петра и Дмитрия. Правда, он привязался и к Марте, той молоденькой мулатке, которая стирала им. Каамо всегда старался услужить ей, помогал таскать узлы с бельем и воду.

Марта была наполовину француженка, наполовину бечуанка. Кровь белого отца, что ли, сделала ее смелой и разговорчивой. Местные парни побаивались не только ее языка, но и кулаков. Марта носила яркие, цветастые юбки и замысловато вышитые кофточки. Она любила звонкие песни, и еще задолго до ее появления на пороге дома все узнавали, что она идет к ним. Каамо начинал улыбаться, и Петр улыбался, а Дмитрий, если у них гостила Изабелла, улыбаться не решался: хозяйская дочь не очень-то признавала «эти шашни с цветными».

Входя, Марта здоровалась весело и громко, а перед Изабеллой делала почтительный книксен.

— Ну, мои большие ребенки, — говорила она, — давайте ваши грязные штанишки и рубашки.

— Садись, Марта, выпей кофе, — приглашал обычно Петр.

— О нет, спасибо, масса Питер! Марта недостойна такой чести, — смиренно отвечала мулатка, а сама, глазами указывая в сторону Изабеллы, делала такую уморительную рожу, что Петр и Каамо прыскали.

Это повторялось почти каждый раз. Потом Каамо забирал узел с бельем и говорил:

— Я немножко помогу Марте. Скоро ждать меня не надо. Я буду шляться.

Последнюю фразу он произносил по-русски. Ему очень нравилось словечко «шляться».

А вообще-то Каамо был домосед. Когда Петр и Дмитрий уходили на рудник, он возился по хозяйству — наводил порядок в доме, готовил пищу, кормил и чистил лошадей, выделывал шкуры добытых Петром антилоп. Иногда он развлекался тем, что примерял на себя одежду друзей; он очень любил наряжаться. Но порой пареньку становилось плохо, тоскливо, он целыми часами лежал на траве, уставясь в небо, или шел на речку и, забравшись в прибрежные заросли, сидел там и напевал что-то томительное, щемяще-грустное. Иногда он уходил в поселок, где жили негры, рудничные рабочие, и, робкий, молчаливый, стоял возле какой-нибудь хижины, прислушиваясь к разговору старших.

Как-то раз, вернувшись из поселка, он сумрачно притулился в уголке на кухне, молчал, потом сказал сердито и пылко:

— Негры — глупые люди!

— Это почему же, Каамо? — спросил Петр из комнаты.

— Глупые! — упрямо и жестко повторил парень.

Что-то творилось с ним. Петр заглянул на кухню:

— Ты о чем, Каамо?

Тот повел на Петра глазами, блеснули на коричневом лице белки.

— Питер, ты бил Якоба Мора?

— Зачем же бить человека?

— Негры говорили: ты сильный и справедливый. Они говорили, Якоб Мор боится тебя, наверно, ты бил его. А негры его бить не могут. Негры глупые и слабые.

Каамо был взволнован и путал слова — английские, бурские, бечуанские, русские. Кое-как Петр разобрался в том, что рассказал ему парень. Он рассказал горькую негритянскую легенду.

Когда-то, очень давно, бог создал из камней две пары людей: черную пару, потом белую. После этого он опустил на землю две корзины. Одна была большая, другая маленькая. Бог велел поделить их, выбрав, кому какая нравится. Черная пара ухватилась за большую: в ней лежали лук и стрелы для охоты, мотыга для обработки земли, хлопок для рыболовных сетей. В маленькой корзине белые нашли лишь книгу. Они прочитали ее и стали мудрыми и хитрыми. Они научились обманывать черных и повелевать ими.

— Ты все понял, Питер? — спросил Каамо и вдруг почти закричал: — Ты очень медленно учишь меня! Я хочу знать все, что знают белые, и хочу читать книги. Пожалуйста, Питер, учи меня быстро.

Петр молча обнял его жесткую курчавую голову, прижал к груди.

— Айдате песни петь, — негромко позвал из комнаты Дмитрий.

Это была его любимая отдушина — родные русские песни. Он пел, и Петр трепетно затихал в уголке. Песни были волшебством. Горько-сладкие, щемящие напевы и слова волшебно превращались в видение далекого родимого мира. А Каамо в эти минуты оказывался обычно рядом с Дмитрием. Он был очень музыкален, этот негритянский паренек, и, хотя плохо понимал слова, всей душой отдавался то буйно-быстрым, то протяжным напевам чужой, далекой страны…

Сейчас он поднял взгляд на Петра, улыбнулся смущенно и сказал:

— Вы оба два хорошие люди.

И вдруг вскочил, совсем по-русски воскликнул: «Айдате!» — и вприпляс пошел к Дмитрию.

Без стука, как добрый знакомый, вошел в дом Клаас Вейден. В старой потертой куртке, обвисающей на костлявых плечах, небритый, он бочком, неуверенно приблизился к столу и тихо произнес свою обычную, неизменно повторяющуюся в каждый визит фразу:

— Вот зашел навестить, скучно одному старику…

Вейден появлялся у них почти регулярно раза два в неделю, по вечерам, сообщал о том, что ему скучно одному, и сидел, даже не пытаясь завести разговор, время от времени отхлебывая из плоской фляжки крепкий доп. Петр поначалу тяготился этим: ведь надо было принимать гостя, оказывать ему внимание и как-то развлекать. Потом он понял, что это бесполезно и вовсе не нужно. Старик приходит из своей норы-хибарки просто посидеть и помолчать к людям, которые ему, по крайней мере, не противны.

Дядя Клаас, как звали его на руднике, был коренной бур. Когда-то он имел ферму, потом рудник, но там погибли в шахте два сына, он запил, опустился и бог его знает, чем кончил бы жизнь, если бы старый приятель Артур Бозе не дал ему работу и пристанище. Это Петру было известно не от Вейдена, сам о себе старик никогда ничего не рассказывал.

— Иди, Питер, читай свои книги, я посижу, — сказал дядя Клаас. Он прислушался к тихой непонятной песне: Дмитрий выводил «Лучинушку». — Скоро вы с ним расстанетесь.

— Как — расстанемся? Почему?

— Ты куда-то поедешь.

— Куда я поеду? Зачем?

— Не знаю, Питер, не знаю. Я маленький человек, просто слышал, что поедешь… куда-то. — Вейден неопределенно пошевелил пальцами над головой.

Петр внимательно посмотрел на него — старик был очень пьян.

2

И все-таки Клаас Вейден сказал правду…

Воскресное утро было ясное, чистое. Петр, сидя на крылечке, набивал патроны, Дмитрий чистил своего Гнедка. Из кухни доносился густой аромат жареного мяса — Каамо готовил завтрак.

— Какие трудолюбивые люди! — раздался вдруг голос Изабеллы; они и не слышали, как она появилась во дворе. — Наверное, опять собираетесь распугать всех антилоп в округе?

— И надеемся, что вы поможете нам в этом, — откликнулся Петр.

Дмитрий расплылся в улыбке.

— Сегодня — нет, — сказала Изабелла. — И вам, как я понимаю, придется отложить прогулку. — Она приняла шутливо-важную позу, руки уперла в бока. — Я прибыла к вам в качестве гонца от сиятельной персоны известного в здешних местах Артура Бозе и уполномочена передать официальное послание.

Изабелла протянула Петру клочок бумаги, на котором неровными, угловатыми каракулями было написано:

Обедать в доме Бозе им приходилось, но ни разу еще это не обставлялось столь церемонно.

— Как это понимать? — с растерянной улыбкой спросил Петр. — О каком деле речь?

Изабелла пожала плечами:

— Не знаю, Питер. — Глаза ее сделались лукавыми. — Может быть, отец хочет сообщить о том, что Якоб Мор просил моей руки, и посоветоваться с вами?

— А Якоб…

— Да, он сделал это вчера.

— Ты говоришь неправду, Белла? — выкрикнул Дмитрий.

Изабелла живо повернулась к нему:

— Что ты, Дик! Разве я могу взять такой грех на свою слабую душу? — В глазах ее по-прежнему плясали смешинки.

— Хочешь, я ему все кости переломаю? — совсем не шутливо сказал Дмитрий, комкая записку.

— О нет! Лишать отца лучшего надсмотрщика — это было бы жестоко, Дик. К тому же ведь еще неизвестно, какой ответ получит почтенный Якоб Мор… — Крутнувшись так, что юбка приподнялась колоколом, обнажив стройные загорелые ноги, Изабелла побежала к своему дому, крикнув: — Не опаздывайте!..

Они все же опоздали: Дмитрий не хотел идти, Петр еле уломал его.

В большой темноватой гостиной сидели хозяин и Якоб Мор. Бозе поднялся навстречу вошедшим:

— Я уж думал…

— Что вы! — с натянутой улыбкой возразил Петр. — После такого послания мы не могли не прийти.

Бозе ухмыльнулся в бороду:

— Значит, помогло. Специально написал, чтобы не отмахнулись от приглашения. Надо кое о чем поговорить.

Однако никакого особого разговора за обедом не произошло. Беседа вообще не вязалась, хотя Бозе, похоже, взволнованный чем-то, пытался расшевелить гостей потешными историями из своих охотничьих похождений.

Друзей сковывало присутствие неприятного для них человека. Якоб Мор всячески выказывал свое расположение Изабелле, старался ухаживать за ней, но та явно игнорировала его, изредка бросая смешливо-заговорщические взгляды на Дмитрия и Петра. Дмитрий угрюмо молчал. Ели вяло.

Подали кофе. Раскуривая трубку, Бозе сказал:

— Дочка, займись чем-нибудь, мы потолкуем о делах.

«Вот оно!» Петр обеспокоенно оглянулся на Дмитрия. Тот, ссутулившись, уставился в пол и, похоже, боялся шевельнуться.

— С господином Мором я уже советовался, — начал Бозе, — и рад, что мнения наши совпали. Последнее время дела на руднике, хвала богу, идут хорошо. — Бозе приветливо посмотрел на Петра. — Но я стреляная птица, и я не хочу быть в дураках. Один раз я уже чуть не вылетел в трубу из-за милейшего Сесиля Родса, когда он прибрал к рукам алмазные разработки. Чует мое сердце, на Витватерсранде скоро тоже что-то произойдет. У Родса длинные, загребущие руки, он силен, что-то больно уж нахальными становятся английские компании в Йоганнесбурге. — Бозе повернулся к Мору: — Вы извините, Якоб, надеюсь, эти слова не обижают вас.

Мор холодно улыбнулся:

— Я себя считаю больше голландцем, чем англичанином. И, кроме того, ваши интересы, Бозе, для меня неизмеримо выше чьих-либо.

— Спасибо, Якоб, я так это и понимал… Ну вот, повторяю, чтобы не оказаться в глупых, я решил… От верных людей мне стало известно о находках золота на Олифант-ривер, Слоновой реке, за Лиденбургом. Это северные отроги Драконовых гор. Надо хорошо понюхать и копнуть это местечко. Если и верно там есть металл, лучшего нам не надо. Область дикая, никто не помешает нам заложить рудничок и грести золото, если здесь начнут хозяйничать Родс и его акулы. Вам понятно, друзья?

Вопрос был обращен, прежде всего, к Петру и Дмитрию. Но ответа Бозе и не ждал: он продолжал говорить.

— То, что я сказал, должно остаться только между нами. Чтобы не пронюхал ни один шакал… Я думаю поручить все это Якобу, а в помощь ему пойдет Питер… Подожди, Дик. Ты останешься на руднике, вам с Вейденом придется поделить обязанности Якоба и Питера. А им выделим группу рабочих, и они надолго оставят нас. Путь сложный и длинный. Конечно, пригодится и железная дорога на восток. Можно доехать до Эрли или Махадодорпа, а оттуда…

— Это неосторожно, — прервал его Мор и недовольно пошевелил бровями. — И Эрли, и Махадодорп — паршивые маленькие местечки, и каждый баран обратит там на нас внимание.

— Пусть обращает, — весело усмехнулся Бозе. — Я надеюсь, вы не станете объяснять «каждому барану», куда и зачем вы держите путь. Давайте взглянем по карте…

К ночи обо всем договорились. Было решено, что экспедиция отправится из Претории железной дорогой до Миддельбурга. Цель — для любопытных — охота. А для большей предосторожности в Преторию выехать не всем сразу, а двумя группами, в различные дни. Вначале туда отправится Мор, там приобретет необходимое, потом к нему присоединится со второй группой Питер. Лошадей и воловьи упряжки они купят в Миддельбурге.

3

Приехав в Преторию, Петр остановился в одном из привокзальных постоялых дворов. Сопровождавших его негров расположили на дворе. Хозяин, рябой одноногий бур, спросил у Петра:

— Надолго?

— День, два.

Больше хозяина ничего не интересовало.

Позавтракав, Петр отправился к Мору.

Якоб Мор занимал громадную, обставленную с роскошью комнату в одной из гостиниц на главной, Церковной площади. Похоже, он разыгрывал из себя богатого путешественника, это льстило его натуре. С Петром Мор держался суховато, сразу дав почувствовать, что именно он возглавляет экспедицию. Он только спрашивал — Петр отвечал. Потом Мор отпустил его.

— Вы можете быть свободным до пяти вечера. В пять явитесь сюда, придет тот человек, который поведет отряд.

«Ну-ну, главнокомандующий!» — про себя ухмыльнулся Петр.

Он решил осмотреть город, но на это не понадобилось много времени. Столица Трансваальской республики, расположенная среди высоких голых холмов, по существу представляла собой большую деревню, зеленую и чистую. На город она походила лишь в центре, где были собор, банки, гостиницы, магазин и занимающий целый квартал дом правительства. На Церковной площади высилась гранитная глыба с плоским, выровненным верхом. Заинтересовавшись, Петр спросил у прохожего, зачем торчит этот камень. Тот глянул на Петра снисходительно:

— Приезжий?.. Это цоколь для памятника нашему дяде Полю, президенту.

Петр знал, как уважительно относятся буры к старому Павлу Крюгеру, и все же не мог не удивиться: живому готовят памятник. Он долго стоял у глыбы гранита, пытался представить, каким закаменеет на ней президент. Но для этого надо было знать хотя бы, каков он из себя. У Петра мелькнула озорная мысль — пойти в дом правительства; говорят, увидеть президента очень просто: он принимает любого, обходясь без всяких секретарей и адъютантов. Но с чего же это идти к нему? Просто так, из мальчишеского любопытства?

Петр двинулся в противоположную сторону.

От площади тянулись лишь две замощенные улицы, другие заросли травой, по ним бродили козы. Мрачноватые кирпичные особняки тонули в садах. Вдоль тротуаров журчала вода в аккуратных канавах: в Претории была искусственная оросительная сеть.

Петр миновал окраинные дома. Впереди буйно зеленел больничный парк. Солнце поднялось уже высоко, земля чуть парила, подсыхая после ночного ливня. Петр свернул с дороги и, бросив на траву куртку, прилег в тени баобаба.

В свои двадцать четыре года он уже немало побродил по земле, но всякий раз, оказываясь в новом месте, ощущал в душе тревожно-смутное предчувствие каких-то свершений, и радость познания, и необъятность мира, манившего его и ласково, и грозно. Вновь судьба сорвала его с обжитого места и вела теперь в незнаемую глубь континента, в дикую африканскую глухомань.

Он не страшился опасностей, только лучше было бы встречать их бок о бок с верным другом, нежели с этим злобным Якобом. Петр понимал, что жить с ним в мире ему едва ли удастся, тем более что и официальные их отношения были достаточно сложными. Формально во главе экспедиции стоял Мор, но за разведочные работы отвечал Петр. А ведь эти работы и составляли цель экспедиции.

Уже перед самым отъездом Бозе напутствовал Петра:

— Вся надежда, Питер, на вас. Вы понимаете толк в золотодобыче и разберетесь там, стоит ли игра свеч… Может быть, вы немножко обижены на меня: вот-де старый дурак Артур Бозе требует от меня найти ему золота, а начальствовать поручает Мору. Так вот что я скажу. Золота я не требую. Мне нужен только честный ответ понимающего в деле человека — есть смысл пускаться в эту авантюру или нет. А насчет Мора — что ж, он человек здешний, опыта у него побольше вашего, он знает край и знает, как надо обращаться с кафрами. Однако он начальник для всех, но не для вас. Вы отвечаете только передо мной. Это вам понятно?

— Мне-то понятно, — улыбнулся Петр, — важно, чтобы было понятно и Мору.

— Я с ним говорил. Он не дурак и знает, что без вас ему как без рук.

— А вы не скажете мне, — Петр замялся, — что он за человек?

Этот вопрос ему давно хотелось задать хозяину, но все считал, что не очень удобно делать это. А теперь стало необходимо.

Бозе внимательно посмотрел на собеседника и, уминая табак в трубке, задумчиво опустил голову.

— Любопытство естественное и деловое. Только не знаю, смогу ли я его удовлетворить полностью. Отец Мора был англичанин, мать, по его словам, бурская женщина. Родился Якоб в Капштадте. В молодые годы он служил там в полиции, потом перебрался в наш Трансвааль, и здесь парню не очень повезло. Пытался он грести алмазы, пробовал торговать, путался с английскими миссионерами и наконец прибился вот к моему руднику. Сейчас в Трансваале много таких людей, и не сразу скажешь, каковы они — честные или обманщики, подлые или благородные, — эти искатели счастья на чужой земле. — Бозе взглянул на Петра и, видимо, только тут сообразил, какую бестактность он допускает; неловко кашлянул. — У меня Якоб работает уже несколько лет, и сказать что-нибудь плохое о нем я не могу. Может быть, иногда он слишком суров с черными, ну, так ведь старается для дела… Я думаю, вы с ним поладите…

В пять Петр был у Мора. Почти следом за ним вошел высокий светловолосый бур в суконной куртке и кожаных штанах. Шею, несмотря на теплую погоду, обвивал вязаный шерстяной шарф.

— Ян Коуперс, — представился он.

Мор тотчас начал деловую беседу. Петр с интересом присматривался к будущему проводнику. Коуперс был молод, не старше тридцати лет, но держался с достоинством, речь его была свободна и грамотна. Он сразу располагал к себе — внимательным взглядом живых, умных глаз, спокойной улыбкой, красивой естественной осанкой. На красноватой обветренной коже белели выгоревшие на солнце брови, лицо чуть портил рваный шрам у губы на левой челюсти, но стоило Коуперсу улыбнуться, и неприятное впечатление от шрама исчезало.

Ян слушал Мора, отвечал на его расспросы и время от времени поглядывал на Петра, молчаливо сидящего в сторонке. Должно быть, они понравились друг другу.

В комнате сделалось темно: громоздкие тучи прикрыли небо. Хлынул дождь — обычный здесь свирепый толстоструйный ливень.

Петр, подойдя к окну, не сдержался:

— Ну хлещет! Вот она, Африка…

Коуперс с улыбкой покосился на него:

— Настоящая Африка начнется там. — Он махнул куда-то на северо-восток. — Все, друг, впереди.

1

Третий день караван золотоискателей шел на север от Миддельбурга. Размеренно поскрипывали колеса громадных крытых фур, покрикивали на волов конные вожатые, изредка раздавалось сухое хлопанье фоорслага — длинного кожаного бича. Негры были довольны: тяжелый груз тащили волы в повозках, на каждого чернокожего теперь приходилась кладь не больше сорока — пятидесяти фунтов[22]. Только надо было идти кучно, не петь, не разговаривать — тогда баас Мор не сердился и его палке нечего было делать.

Впереди каравана шагал охотник-следопыт из местных бечуанов, Мангваэло, слуга и помощник Яна Коуперса. Рослый и сильный, несмотря на свои пятьдесят лет, он легко, чуть выпятив живот, нес свое тело, и леопардовый карос на его плече, накинутый скорее из тщеславия, чем для тепла, мягко переливался при каждом шаге. На бедрах Мангваэло был повязан кусок красной ткани, шею украшало ожерелье из хвостовых волос жирафа. Рядом, с гордостью поглядывая на нового приятеля, вышагивал Каамо. А Ян Коуперс с Петром Ковалевым рыскали на конях где-то впереди и по сторонам.

Влево уходила долина Олифант-ривер, Слоновой реки, немноговодной, быстрой, со множеством порогов и перекатов. Справа, в сухой знойной дымке, темнели северные отроги Драконовых гор. Над однообразной порослью кустарников вздымались купы деревьев.

Ускакав вперед, Ян и Петр пустили лошадей шагом и ехали, отдавшись ощущению простора и легкой неторопливой беседе. Они сдружились естественно и быстро, что-то общее было между ними, недаром Ян понравился Петру с первого взгляда.

Ян был прирожденным охотником. Его отец дважды участвовал в экспедициях Давида Ливингстона — в пустыню Калахари и на Замбези. Вернувшись из второй экспедиции, он осел на земле Бушвельда[23], женился и обзавелся детьми. Лишь однажды этот человек выстрелил неудачно, и это стоило ему жизни: африканские буйволы не прощают ран. Ян после смерти отца отказался от своей доли наследства, только выговорил себе кров на ферме старшего брата, и занялся охотой. Наверное, не сама она манила Яна. Он очень любил и превосходно знал природу и, может быть, сделался бы ученым, если бы не надо было из этой природы выколачивать деньги. В последние годы Ян водил сафари — охотничьи караваны.

— Я вольная птица, Питер. — Глаза Яна светились задором. — Меня не держат ни ферма, ни лавочка, ни рудник. Сам себе хозяин, и всюду мне хорошо.

— Тебе что, очень хотелось сопровождать нас? — небрежно, через плечо спросил Петр.

— Совсем не очень, да ведь деньги-то все же нужны.

Петр чуть придержал коня.

— Вот ты и противоречишь, Ян, сам себе. Какая же ты вольная птица, если зависишь от тех, у кого в кармане погуще, кто платит тебе! Ты так же служишь разным хозяевам, как я Артуру Бозе, а Мангваэло — тебе. Всех нас покупают и всех эксплуатируют.

Ян посмотрел на него с интересом:

— В чем-то ты, конечно, прав… Это что же, ты вычитал у своего… как ты его называл?

— Маркс. И у него вычитал, и свой котелок на плечах варить начинает.

— А все же мне лучше, — сказал Ян. — Уйду вот со своим Мангом в леса, построим хижину и будем жить как захотим. Есть еще на земле такие места, куда ни твой Бозе, ни сам Родс не заглядывают… Хотя, конечно, их становится все меньше, этих мест. Скоро предприниматели не оставят живого клочка на нашей земле. Давно ли саванна кишмя кишела зверьем, а скоро, наверное, не будет совсем ничего. На наш-то век хватит, а детям уже не увидеть этой красоты. — И повторил задумчиво и грустно: — Первозданной красоты…

Петр невольно повел взглядом окрест и вскрикнул:

— Вот они, первозданные!

Через колючий кустарник неподалеку пробиралось небольшое стадо бородавочников. Эти африканские свиньи отличаются от своих сородичей огромной уплощенной мордой с тремя парами больших, похожих на бородавки наростов. Над мордой загнуты назад почти полуметровые клыки. Несмотря, однако, на страшный вид, они менее свирепы, чем другие дикие свиньи.

— Хороший кусок мяса к ужину, — продолжал Петр, уже азартно пружиня на стременах и беря ружье на изготовку.

— Не надо, — остановил его Ян. — Возьмем что-нибудь покрупнее.

Бородавочники скрылись в гуще кустарника. Вдали, у самого горизонта, проскакало стадо сернобыков.

— Успеем, — перехватил взгляд Петра Ян. — Без добычи не останемся.

Они молча проехали с милю. Под копытами коней чуть клубилась красноватая пыль вельда. Но местами травы хлестали по ногам всадников. То и дело из кустов вспархивали потревоженные куропатки. Яркие длиннохвостые пичуги — нектарницы — порхали над цветами. Вокруг жужжали и стрекотали мириады насекомых.

С каменистого холма путники увидели стадо полосатых гну. Эти крупные антилопы с головой буйвола и хвостом лошади когда-то паслись по всему вельду, и буры били их тысячами.

Петр с интересом наблюдал, как беззаботно резвились животные, прыгая весело, бестолково и грациозно. Среди них паслись зебры.

— Я заеду вон от той смоковницы, — махнул рукой Ян, — а ты прямо…

Антилопы подпустили их довольно близко, потом замерли, настороженно озираясь, и пустились наутек. Резко остановив коня, Петр выстрелил в ближнего быка, тот высоко подпрыгнул и бросился в поросль кустарника. Не отрывая двустволки от плеча, Петр повернулся и пустил пулю в другого гну. Тот продолжал уходить стремительным галопом. Гулко ударил выстрел Яна.

— Езжай за своим! — крикнул бур. — Он далеко не уйдет.

И верно, ярдах[24] в трехстах Петр нашел умирающего гну. Бык поднял голову, глаза были мутными, хотел рывком подняться и бессильно рухнул на залитую кровью траву.

Подъехал Ян.

— Видишь, кровь темная. Это из почек. Верный признак, что зверь не протянет долго. Светлая идет из легких — за таким тащиться можно далеко. А из мышц идет другая, средняя по цвету. Ну, в этом случае считай — стрелял зря, рана несерьезная… И запомни, Питер, если перед тобой две быстрые цели, вначале стреляй в правую: налево будет легче повернуться.

«Как это он успел приметить? — удивленно подумал Петр. — Ведь и верно, я бил сначала влево, а потом пришлось разворачиваться вправо всем корпусом…»

Минут через десять прибежали несколько негров из каравана. Их, услышав выстрелы, послал Мангваэло. Он хорошо знал, что его хозяин не тратит заряды зря.

Негры принялись свежевать туши. Ян и Петр не спеша двинулись дальше.

— А ты действительно отличный охотник! — сказал Петр.

Ян усмехнулся:

— Это моя профессия.

Неожиданно из-за толстенного ствола баобаба навстречу им шагнул негритянский воин с ассагаем и щитом в руках. Это был стройный богатырь с кожей чуть светлее, чем у бечуанов. У него было продолговатое лицо с широким приплюснутым носом и редкой черной бородкой. Голову украшали страусовые перья, на щиколотках поблескивали браслеты из медной проволоки. Взяв ассагай в левую руку, которая держала высокий кожаный щит, размалеванный пересекающимися белыми и черными полосами, правой рукой негр поднял пучок травы. Это был знак миролюбия.

Поклонившись, незнакомец гордо выпрямился и заговорил густым, глуховатым басом. Некоторые слова и выражения походили на знакомые Петру бечуанские, он улавливал их смысл, но полностью понять этого негра не мог. Народы банту, населяющие Южную и Экваториальную Африку, имеют разные, хотя и очень близкие языки. Петр разобрал лишь, что перед ними какой-то знатный зулус, по имени Чака. А негр говорил и говорил. Ян стал переводить.

Незнакомец рассказывал, что он вождь Чака, внук великого властителя зулусов Чаки, сына Санцагаконы. Великий Чака погиб от руки заговорщиков, во главе которых стоял его брат Дингаан. В 1837 году буры под предводительством Преториуса разгромили Дингаана, но скоро потерпели поражение от англичан, которые завоевали землю зулусов Наталь. Через три года другой брат Чаки, Мпанде, бежал к бурам и с их помощью сверг Дингаана. В 1879 году сын Мпанде, дядя молодого Чаки — Сечевойо, начал большую войну против англичан. Сначала он побеждал их, но в битве под Улунди был пленен, англичане вновь поработили зулусов, отец Чаки погиб в сражении. Теперь молодой Чака, как когда-то его двоюродный дед Мпанде, ушел из своей страны. Он хочет пожить среди буров, научиться у белых их хитрости, чтобы потом, вернувшись, поднять народ и свергнуть ненавистную власть англичан. Чака верит, что он встретил друзей, Чака надеется на них.

В истории этого негра отражалась скорбная судьба всех зулусов. Некогда вольный и могучий народ теперь стонал и корчился под ярмом белых завоевателей. Огонь и пули, заговоры, подкупы и шантаж — все было пущено в ход и бурами, и британской державой, не устающей слать из-за морей и океанов свои войска.

Ян, задумчиво глядя на зулусского воина, спросил на африкаанс:

— Ты не знаешь нашего языка?

— Чака знает язык буров, — улыбнулся негр.

Повернувшись к Петру, Ян сказал по-английски:

— Что же с ним делать? Похоже, славный парень. Придется нам подождать караван, надо показать его Мору.

Негр опять улыбнулся и сказал, коверкая английские слова:

— Чака знай немножко язык врагов тоже. Чака все знай. Он два дня знай ваш сафари. Там есть главный вождь. Будем иди к нему?

Друзья переглянулись.

— Слушай, Чака, — сказал Ян, — начальнику отряда, его зовут Якоб Мор, не говори, зачем ты пришел сюда. Лучше вообще не говори с ним. Скажу я. Я скажу, что ты мой старый знакомый. Понял?

Чака помолчал.

— Якоб Мор — англичанин? — спросил он.

Теперь помолчал Ян.

— Англичанин, — сказал он.

— Чака понял, — тихо склонил голову негр.

2

Этот день, нежданно обернувшийся событиями и грозными, и радостными, начинался заурядно. Вымокшие под ночным ливнем и все-таки выспавшиеся негры-рабочие хлопотали у костров, готовя пищу. Деловитый бивачный шумок не заглушал звонкую птичью разноголосицу. Лишь изредка дико взревывал какой-то беспокойный бык среди привязанных к фургонам волов.

Петр осматривал рабочий инструмент. В помощники себе он выбрал пожилого рассудительного Секе. Еще на руднике он приметил этого спокойного и сообразительного человека с проседью в курчавых волосах. Тут же вертелся Каамо. Не мог же он пропустить момент, когда Питер, вскрыв землю, укажет, где лежит золото. Еще вчера Каамо видел, как его друг копался на соседней речушке, небольшом притоке Олифант-ривер, промывал в ковше песок. Сегодня Питер решил попробовать по-настоящему, поставить вашгерд, по-русски — бутару.

Возле фургонов нетерпеливо прохаживался Мор.

— Вы готовы, Питер? — крикнул он.

— Наши желудки еще не готовы, — неуклюже попытался сострить Петр.

Каамо, довольный шуткой, выбил отчаянную дробь по животу. Мор сердито фыркнул.

Вашгерд установили у самой воды. К речушке подступала лесная чаща, и крикливые бабуины минут тридцать не давали работать, забрасывая людей увесистыми сучьями, Пришлось два раза бабахнуть из ружья в небо.

Показав Секе, где бить разведочные шурфы, Петр с оставшимися рабочими принялся за промывку речного песка.

Каамо был горд, что Питер поставил его к вашгерду. Рабочие насыпали породу на широкий конец вашгерда и лили воду, а Каамо и еще один парень шевелили песок лопатками, передвигали его, шоркали — он быстрее скатывался по наклонной к небольшим ступенчатым перекладинам, которые были покрыты войлоком. Вода все лилась и несла песок через войлочные порожки, а золотинки застревали.

Потом Петр осторожно снял войлок и прополоскал его в тазу.

— Разожги костер, — сказал он Каамо и, выждав, стал потихонечку сливать воду.

На дне таза осталась желтовато-серая зернистая масса. Петр вынул из кармана флакон со ртутью. Она должна была собрать осевшие крупицы золота. Смачивая их, ртуть соединяется с драгоценным металлом, образуя амальгаму. А пустую породу, песок она не смачивает. Тщательно переложив амальгаму в совочек, Петр поднес его к огню. Ртуть быстро испарилась, оставив в совке щепотку золота. Оно было тусклым, совсем невзрачным.

— Из-за такой дряни белые отнимают землю у негров?

Петр обернулся. Опираясь на ассагай, на него с недоброй усмешкой смотрел Чака. Зулус, видимо, уже давно стоял здесь, наблюдая за промывкой. От шурфов сошлись и другие негры: всем было любопытно, как мастер Питер будет вытаскивать из песка драгоценный металл.

Петр поднялся с корточек.

— Это не дрянь, Чака. Это золото.

— Это дрянь, — упрямо повторил зулус. — Она нужна только белым. Белые купят пушки и будут убивать негров. Золото опаснее ножа. Ему лучше лежать в земле. В земле оно никого не убивает.

Негры начали перешептываться.

Что ответить Чаке? Ведь он рассуждает правильно. Он говорит правду.

— А вы не отдавайте свою землю никому, — сказал Петр. — И золото из нее берите сами. Вот я научу Каамо добывать золото — оно будет вашим.

— Каамо станет хозяином рудника? — насмешливо сказал Секе, и негры засмеялись.

— Нет, — сказал Петр, — Каамо станет мастером, а рудник пусть будет у вас общим. И золото будет общим.

— Так не бывает, — покачал головой Секе.

— Ты говоришь не как белый, — не то укоризненно, не то удивленно сказал Чака.

— Я говорю как человек…

— Палка! — громким шепотом предостерег кто-то. — Идет Палка!

К речке приближался, продираясь сквозь заросли, Якоб Мор. Негры молча бросились к шурфам. Мор смотрел подозрительно:

— Что это черномазые толпились здесь?

— Я амальгамировал золото, всем интересно взглянуть на это.

— Мало ли что интересно! — Мор неприязненно посмотрел на Чаку, единственного из негров сохранившего невозмутимость; зулус в прежней позе стоял у костра. Мор повернулся к Петру: — Каковы же результаты?

— Пока весьма неважные, мистер Мор.

— Но все-таки металл, я вижу, есть. — Англичанин протянул руку к совочку и, ощупав золото, медленно ссыпал его в кожаный мешочек.

Петр пожал плечами:

— Металл есть везде. Вопрос — сколько. На таком песке любой промышленник вылетит в трубу.

Мор помялся, потом буркнул: «Продолжайте работу» — и побрел обратно…

В лагерь Петр вернулся лишь к полудню. Ничего утешительного не дали и шурфы. Впрочем, огорчаться было рано. Золотоносные речки маячили впереди. Маячила надежда.

Петр подсел к Яну, потрошившему тушку долгонога для чучела. В это время бура окликнул один из вожатых упряжек, растерянно топтавшийся возле волов.

— Пойдем посмотрим, что там у него.

Вожатый ткнул в крупного быка, неспокойно мычавшего еще утром. Тот нервно шевелил ноздрями, взгляд его блуждал, шерсть на спине топорщилась. Ян ощупал морду и нахмурился:

— Опухоль под челюстями.

— Да, да, — покивал вожатый. — Очень походит: цеце.

Эта небольшая, чуть крупнее обыкновенной, проворная муха с полосатым коричневым, как у пчелы, тельцем извечно мучает скот африканцев. Ее укусы загадочно безвредны для человека, диких животных и детенышей, сосущих молоко матери, но смертельны для крупного рогатого скота, лошадей и собак. Болезнь длится иногда месяцы, иногда дни, но всегда кончается гибелью животного.

Встревоженный Ян осмотрел других волов и лошадей. Еще у двух быков был болезненный взгляд, из глаз и ноздрей шла слизь.

— Плохо, — только и сказал Ян и пошел к Мору.

Тот вначале раскричался:

— Чего смотрят эти разини вожатые! — Потом начал напирать на Яна: — Это, наверное, ваш черномазый приятель зулус подбросил что-нибудь волам, у него явно подозрительный вид, у этого нахального молчуна!

— Не порите чепуху, Мор, — спокойно, даже лениво сказал Коуперс, только глаза его чуть прищурились. — Разве вы первый день в Африке? Или вы знаете надежную защиту от цеце?

Мор стих.

— Ну ладно, — буркнул он. — Меня интересует, что вы намерены предпринять.

— Я намерен рекомендовать вам прикупить несколько волов и на всякий случай лошадей. В двух милях отсюда есть бечуанская деревушка, там, я полагаю, можно найти все, что нужно… Идем, Питер, я чертовски проголодался.

Мор проводил его яростным взглядом… Поев, Ян предложил Петру «немножко протрястись на лошадках».

— Надо кое-что посмотреть.

Оказывается, в лагерь приходили негры из соседней деревни. Они очень просили великого белого охотника Яна помочь им. В окрестностях появился носорог. Полбеды, если бы он только топтал посевы, но на днях этот изверг изувечил женщину, шедшую за водой. Негры просили, чтобы белый охотник помог им убить носорога.

— А ты просишь меня? — улыбнулся Петр.

— Просто я хочу присмотреться к местности. А завтра, может быть, устроим охоту с загонщиками. Мору я пообещаю рога — он согласится.

— На что ему рога?

— Деньги. Кость носорога дороже слоновой. На вещи она не годится, но идет на Восток. Китайцы изготовляют из нее какое-то чудодейственное лекарство.

С ними увязался и Чака. Правда, он спросил разрешения. «Чака пойдет с вами?» — но они уже знали, что, если зулусский вождь величает себя по имени, он хочет подчеркнуть свое высокое достоинство, и отказать ему — значило обидеть.

Часа два они кружили по вельду, подъезжали к негритянской деревеньке, видели следы носорога, но старые, двух-трехдневной давности. Погнавшись забавы ради за выводком дроф, Петр влетел в кущу мимоз, резко осадил коня и тут заметил небольшое стадо жираф. Он видел их впервые.

Яркие пестрые животные на тонких высоких ногах, с несуразно длинными шеями паслись на опушке, поедая листву мимоз. Заслышав шум, они, как по команде, повернули узкие изящные головы, увенчанные тупыми куцыми рожками, мгновение смотрели на всадника, затем ленивой, но легкой и очень быстрой походкой двинулись куда-то в сторону. Петр направился за ними. Следы от копыт жираф были размером с тарелку. Петр пустился вскачь — жирафы перешли на какой-то странный, раскачивающийся, но стремительный галоп.

Наперерез Петру мчался Ян.

— Остановись, Питер!.. Ты что, хотел их стрелять?

— Нет.

— Их стрелять не надо. — Отвернувшись, Ян смотрел куда-то вдаль. — Их надо беречь. Мало осталось. — Он вздохнул — жалостно, как-то даже не по-мужски.

Из ближних кустов сексеверии вынырнул Чака. Удивительно, как он продирался сквозь ощетинившуюся миллионами колючек поросль, умудряясь не оставить следов на полуобнаженном теле. Чака бежал за конными, но был свеж и бодр, как и два часа назад. По глазам было видно, что у него есть какая-то новость. Приблизившись, он сказал негромко и значительно:

— Мучочо.

— Белый носорог? — насторожился Ян.

Чака кивнул.

— Там, за кустарником.

В Яне вспыхнул охотничий азарт.

— Питер, он сам идет на нас!.. — Коуперс подобрался, рука легла на курки ружья. — Заезжай по этому краю кустов, я по тому… Ветер оттуда. Это хорошо, но у носорогов превосходный слух. Надо потише. Будь осторожней, Питер. Имей в виду, этот негодяй может броситься без всяких предварительных переговоров. Чака, ты лучше останься здесь, мы все-таки на лошадях… Двинулись!

Петр дал коню шенкеля, обернулся — Чака бежал у крупа его лошади…

Носорога Петр увидел неожиданно, поворачивая у закраины кустарника. Как серая каменная глыба, стоял он, опустив голову с толстыми могучими рогами. Он был совсем близко; в какой-то миг Петр заметил сторожко развернутые уши животного и маленькие, упрятанные в броню грязно-белесой кожи глаза.

Петр натянул поводья, и в то же время носорог ринулся вперед.

Все дальнейшее измерялось долями секунд. Ведь нападающий носорог развивает скорость около семидесяти километров в час, за секунду туша весом в две тонны пролетает почти двадцать метров.

Когда и как Чака выскочил вперед, Петр не видел. Вскидывая ружье, он лишь каким-то шестым чувством уловил, как с грозной силой черная пружина метнула боевой ассагай. Может быть, это был лучший бросок Чаки. Острый наконечник копья вонзился в морду зверя. Тонко, всхлипывающе всхрюкнув, носорог на скаку мотнул головой, но направления не изменил. Он мчался прямо на Чаку. Конь мелко дрожал под Петром. Петр не видел мушки, видел только глаз носорога.

Выставив вперед жалкий, ненужный щит, замер Чака, окаменевший, обреченно-бесстрашный.

Петр нажал один спусковой крючок и сразу же второй. Выстрелы слились. Носорог на всем ходу рухнул на колени, перевернулся, и громадная серая туша распласталась в трех шагах от помертвевшего Чаки.

В тот же момент что-то страшно и гнусно хлюпнуло под Петром, и его подбросило в воздух. Падая, он неуклюжим рывком повернул голову и увидел мелькнувшую под ним спину второго носорога.

Шмякнувшись о землю, Петр вскочил. Носорог разворачивался для новой атаки. Сбоку грянул резкий винтовочный выстрел. Зверь упал.

Билась в предсмертных судорогах лошадь Петра с вывороченными внутренностями. К ней подъезжал с опущенной винтовкой Ян. Ноги Петра, забрызганные кровью, дрожали и подгибались.

Звонко, слишком звонко трещали цикады…

…Для жителей негритянской деревушки это был двойной праздник. Они не только избавились от опасного врага, но и получили много-много мяса. И стар, и мал облепили носорогов и ловко орудовали ножами, кромсая туши. Тут же горели костры. Насадив куски на заостренные палки, мясо жарили. Женщины принесли из деревни большие плетенки с кукурузным пивом.

Солнце уже падало в облака за вельд, последними лучами освещая пеструю картину. Бойко пылали костры, возле них кучками сидели негры. Ели, пили, смеялись. Одеты они были вразнобой. Кое-кто из мужчин прикрывал тело лишь набедренными повязками, но большинство было в брюках и рубахах. Бечуаны вообще имели пристрастие к европейской одежде. На вожде, еще не старом, но тучном мужчине, красовались сапоги, франтоватый котелок и поношенный полицейский мундир, на который сверху, несмотря на жару, был наброшен карос из шкурок шакала. Женщины щеголяли каждая в нескольких пышных передниках из травянистых циновок или яркой ткани, многие подвязали куски материи под мышками. Почти на всех были бусы и нитки с нанизанными косточками плодов, крупными семенами и ракушками. Меж костров бродили тощие лохматые собаки из деревни. Детишки то и дело затевали озорную возню.

Ян и Петр вместе с Чакой, Мангваэло и Каамо сидели у костра вождя Кулу. Им подавали лучшие куски, и две женщины специально для белых пекли пресные лепешки на раскаленных камнях; негры предпочитали есть мясо без хлеба. Ян разливал бренди из бутылок, прихваченных им в лагере, к величайшему удовольствию толстяка Кулу. Вождь оказался разговорчивым и почему-то особое внимание уделял Петру, то и дело дружески похлопывая его по плечу.

Негры из каравана смешались с жителями деревни. Из настороженных, забитых молчунов они превратились в простых веселых людей: рядом не было ненавистного Мора. Почти все они были тоже бечуаны, но разных племен. Здесь были: батлапины — люди рыбы, баквены — люди крокодила, банагас — люди змеи, бакатлас — люди обезьяны, батаус — люди льва. Для каждого племени «свое» животное священно. Знакомясь, бечуаны не спрашивают, какого ты племени, они спрашивают, чей танец, чью бину ты танцуешь — змеи, рыбы, льва?

Все шумнее становилось на поляне. Бечуаны любят шутки, песни и пляску. У одного из крайних костров заверещали дудки, кто-то звонко ударил в маримбу[25], глухо грянули барабаны. Начались танцы.

Петр подошел посмотреть. Четкий и нервный ритм оркестра электризовал танцоров. Сильные, гибкие тела послушно отдавались ему. Ритм учащался, и медленные, плавные движения становились отрывистыми, словно кто-то дергал танцоров. Сначала подергивались руки и ноги, потом конвульсии восторга передавались туловищу, и вот уже людьми овладевала странная для непривычного взгляда мощная и стремительная симфония движений. В их каскаде буйно пела вольная, ничем не скованная поэзия первозданного танца.

А за площадкой, освещенной кострами, нависла черная африканская ночь. Частые звезды мерцали в низком небе, настороженно притаилась саванна, неясные, таинственные шорохи наползали из глухой поросли кустарника.

Кто-то тронул Петра за плечо. Перед ним стоял Чака.

— Возьми. — Зулус протянул ему широкое, в виде браслета кольцо из кожи убитого Петром носорога. — Это делает дружбу крепкой. Ты будешь мне брат, я буду тебе брат.

Он улыбнулся, в темноте были видны только его зубы и белки глаз. Петр обнял его, они долго хлопали друг друга по спинам.

— Теперь слушай, — сказал Чака и повернул Петра к северу. Сказал «слушай», а сам молчал, и это молчание было печально и торжественно. Потом заговорил: — Зулусы не всегда жили только здесь, на юге. Раньше зулусы жили и у берегов великой Замбези. Там, где сейчас англичане убивают матабеле. Это было очень давно, мне говорили: еще не родился ваш большой белый бог Харистос. У зулусов были каменные города. И у них были золотые копи. На реке Сава. Совсем такие, как говорил ты, — общие. Жди. Мы прогоним англичан. Я поведу тебя в те места. Ты будешь самый богатый человек. Ты брат мне, я брат тебе.

— Спасибо, Чака. — Петр положил руку на его плечо. — Только я не пойду на реку Сава. Я поеду в свою страну. Она называется Россия.

— Где лежит твоя страна, Питер?

— Очень далеко, Чака, за многими морями. Она совсем другая. Там даже небо не такое. Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Ну… ведь небо большое, тут одни звезды, а на другом его конце другие. Как деревья в саванне разные, так и звезды… И еще у нас сосновые леса и береза. Ты никогда не видел березу, Чака. И снег.

— Чака знает снег. На Катламбе[26] бывает снег.

— Здесь он высоко в горах, а у нас в России — везде.

— Это плохо. Холодно.

Петр вздохнул.

— Люблю снег…

— Понимаю, — буркнул Чака. — Ты не любишь жареных термитов — я люблю. Ты не любишь жарко — я люблю. Я не люблю холодно — ты любишь. Понимаю…

Шум у костров становился все громче…

В безлюдный лагерь Петр вернулся ночью. Ян остался веселиться.

Якоб Мор одиноко сидел у костра. Рядом стояла почти пустая бутылка виски и лежали два заряженных ружья. Мор обрадовался Петру.

— Вы правильно сделали, Питер, что плюнули на этот скотский праздник и вернулись ко мне. Садитесь, угощу вас хорошим виски.

— Я думал завалиться спать.

— Ну, ну, со мной-то вы выпьете. Это же не какая-нибудь кафрская пивная баланда. Держите стаканчик. — Мор был хмелен и разговорчив. — Ну их! И вашего Коуперса-тоже. Вы деловой человек, мистер Кофальоф, и должны видеть перспективу. Я вам открою одну маленькую тайну. По возвращении из этой не очень милой прогулки я стану мужем Изабеллы Бозе. — Он победно взглянул на Петра, ожидая, видимо, если не удивления, то, во всяком случае, особого внимания. — Надеюсь, вы соображаете, что это значит. — Он не просто видел, он уже ощущал себя совладельцем рудника. — Я думаю, мы со стариком быстренько расширим дело. Вот почему мы здесь, и вот почему я хочу надеяться, что мы с вами, Питер, найдем здесь золотишко. Выпьем за здешнее золото, и да пошлет нам бог удачу!

— Я сделаю все, что от меня зависит, как обещал хозяину.

— Мы с вами сделаем больше, Питер, больше! — Мор сказал это, как заговорщик, словно знал что-то такое, чего еще не знал Петр.

Вдруг кто-то шумно и сипло вздохнул рядом. Схватив ружье, Мор вскочил. На него большими грустными глазами уставился вол.

— Отвязался, черт! Дьяволы проклятые, разини, им бы только жрать да пьянствовать!

Мор отбросил ружье, тяжело сел, опрокинул остатки виски в стакан.

Петр пошел привязывать вола. Уйдет — потом найдешь только кости.

За редкими деревьями виднелись далекие костры. Неутомимые барабаны выстукивали ритм какой-то песни. То взмывая раздольно, то почти затухая, она летела над вельдом, непонятная и грозная, и на сердце у Петра отчего-то сделалось тревожно и маетно…

3

Они двигались все дальше на северо-восток, вслед за урчащей и громыхающей на порогах Слоновой рекой в сторону Лимпопо. Местность изменилась. Это был Нижний вельд, с климатом более жарким и влажным. Травы в саванне скрывали людей с головой. В болотистых низинках вздымались непроходимые заросли бамбука.

Больше появлялось пальм, мимозы и акации стали гигантскими. Чаще густел лес. В кронах деревьев сновали крикливые стаи зеленых попугайчиков, деловито пересвистывались дрозды и черные ткачи.

По-прежнему били шурфы и мыли песок. Золото было, золото манило. Но было его мало, манило оно обманно. Однако Мор, к удивлению Петра, не унывал.

— Все идет превосходно, мистер Кофальоф. Старик Бозе будет радоваться.

— Чему ж тут радоваться? Золота — крохи.

— Ну, Бозе опытный промышленник. Песчинка к песчинке, он сумеет выудить из этой земли хороший капитал.

Что-то он хитрил, этот англичанин…

Как-то плотно пообедав, Петр развалился на траве. Приятно ныли мышцы — не один десяток пудов породы перекидал он сегодня лопатой.

Рядом Ян расспрашивал Чаку о том, как его племя охотится на слонов. Мангваэло сидел тут же, курил и слушал с хитроватой, усмешкой. Мангваэло — можно было прочесть на его лице — хорошо знает все способы и все секреты охоты, но лучшие оставит при себе.

— Зулус найдет слонов в любом лесу, — говорил Чака. — Зулус убьет слона без ружья. Только надо, чтобы зулус был не один. Надо много зулусов. И еще надо черепаху. Когда на охотничьей тропе попадется черепаха, надо поплевать на нее и приложить ко лбу. Тогда слоны сами придут к охотникам, охотники придут к слонам. Еще надо натереться травами. Слон плохо видит, но хорошо нюхает. Он думать — пахнет трава, и не будет видеть зулусов. Охотники пустят стрелы в живот слону. Он пробежит совсем немного и падет — будет мертвый.

— А сколько мертвых будет зулусов? — спросил Мангваэло.

— Бывает разно. Бывает два, бывает три. Все знают: слон со стрелами в животе очень сердитый.

Они принялись обсуждать, как лучше спастись от раненого слона.

К Петру под бок привалился Каамо. Полежал, упершись подбородком в руки, спросил:

— Ты скучаешь о Дике, Питер?

— Скучаю, Каамо, — лениво отозвался Петр; его клонило в дрему.

— Я тоже скучаю. Как он там один поет свои песни?

— Он Изабеллу научит, будут петь вдвоем.

— Изабелла так не сможет, — очень серьезно возразил Каамо и вдруг размечтался совсем по-детски: — Хорошо бы, вдруг здесь появился Дик. И твои книжки привез. Я, боюсь, совсем разучился понимать буквы. Проверь меня, Питер. Ну пожалуйста!

Петру не хотелось даже пальцем пошевелить. Все же он перевернулся на живот, расчистил от травы кусочек почвы и начал пальцем чертить буквы.

— «А»! — обрадовался Каамо. — Верно, «а»? Значит, еще не забыл… «Е»… Смотри! — Каамо начертил свое имя. — Я правильно написал?

Петр ласково поерошил жесткие кудри парня.

— Все правильно. Ничего ты не забыл.

— Хороший человек Питер, — тихо сказал Мангваэло. — Он научит Каамо читать буквы, Каамо будет великий вождь.

— А я других негров научу тоже, — живо откликнулся паренек. — Все негры будут понимать книги белых.

— И сами станут писать, — улыбнулся Петр.

Каамо взглянул на него ошалело: такое ему в голову еще не приходило — он сможет сам написать книгу?!

Какие-то выкрики и громкое ржание послышались за деревьями. На поляну, где был разбит бивак, выехали несколько конных англичан в военной форме, в белых пробковых шлемах. Впереди, на статном вороном коне, сидел могучего вида мордастый сержант с лихими рыжими усами.

Каамо вцепился в Питера, больно сжал ему руку.

— Ты что?

— Усатый… Это он, Питер, это он! — Толстые губы парня побледнели, он дрожал.

— Здравствуйте, буры! — зычно выкрикнул сержант и, грузно соскочив с коня, направился к кострам. Солдаты за его спиной не выпускали из рук своих «ли»[27].

— Англичане?! До чего изнахалились! — Ян встал и не торопясь, разыгрывая непринужденность, направился к фургону, где лежали ружья.

Вдруг Мор вскочил и бросился к сержанту:

— Чарльз! Какими ветрами?

— Якоб? Здорово, дружище! Вот встреча…

Они начали тискать друг друга в объятиях. Ян остановился озадаченный. К нему подошел Петр:

— Каамо всего трясет. Он утверждает, что именно этот усач застрелил его отца.

— Очень может быть, — пожал плечами Ян. — Ведь парнишка из западных бечуанов. Там англичане хозяева.

— Как бы он не натворил чего-нибудь.

— Все может быть. Надо, чтобы они сматывались отсюда. Идем, — Ян усмехнулся, — познакомимся.

Мор представил их Чарльзу Марстону, своему старому приятелю по службе в Капской колонии. Марстон, самодовольный, грубоватый служака, встретил Яна и Петра насмешливо-холодновато. Как истый англичанин, он всех буров считал неотесанным, темным мужичьем. Ян внутри закипал.

— Любопытно, Марстон, каким образом вы оказались на Олифант-ривер? Уж не турнули ли вас матабеле?

— Сразу видно, Коуперс, что вы не нюхали английского пороха. Если уж наш «Юнион-Джек»[28] водружен где-либо, там ему реять вечно. Это так же относится к бывшим землям матабеле, как и ко всяким другим.

— Ну, на землях-то Трансвааля, положим, реет бурский флаг. — Рубцы шрама на лице Яна побелели. — Вот я и спрашиваю: отчего вы здесь и что вам надо?

— Ого! — На всякий случай Марстон настороженно стрельнул глазами по сторонам. — Я вижу, вы не очень-то гостеприимны.

Мор понял, что необходимо вмешаться.

— Довольно, господа. Что вы петушитесь, Коуперс? Мистер Марстон просто был вынужден объехать опасные места: на реке Крокодиловой сейчас свирепствует чума. А вельд широк, всем хватит простора. И английскому солдату, и нам, и даже… Да, Чарльз, — вспомнил Мор, — ты же не знаешь: Питер Кофальоф, наш друг, из России.

— Русский? — Марстон вытаращил глаза на Петра. — Интересно, интересно. Значит, русские целятся уже не на одну Индию, но и присматриваются к Африке?

«На свой аршин», — вспомнил Петр поговорку, но «аршин» не переведешь, и Ковалев сказал:

— Не у всех ведь такой непомерный аппетит, сержант.

— Ну-ну!.. Двое из моих парней, — он кивнул в сторону солдат, — прибыли сюда с границ Афганистана. Видели они ваших малиновоштанников[29]. Надо рассказать им — пусть и здесь посмотрят на русского лазутчика. — Марстон захохотал.

— Перестань, Чарльз, — уже недовольно сказал Мор. — Мистер Кофальоф прекрасный штейгер, и ему нет никакого дела до политики… Давайте-ка лучше раскупорим бутылку.

Марстон сразу подобрел:

— Виски никогда не вредит хорошему разговору.

— Благодарю. — Ян поднялся. — Мне надо еще осмотреть волов.

Петр тоже отказался от компании. Марстон и Мор, хотя и высказали сожаление, в душе, наверное, были только довольны.

Лагерь притих. Лишь солдаты гоготали у своего костра: Мор на радостях тряхнул запасами виски. Негры сидели кучками, негромко переговаривались о чем-то. Нигде не было видно Каамо. И Чаки не было. Петр спросил у одного рабочего, у другого — они только разводили руками… Ого, и Мангваэло исчез куда-то, и Секе.

Внимательно оглядывая все вокруг, Петр заметил след в траве. Он вел к густым зарослям в стороне от лагеря и упирался в донгу — неглубокий овраг, поросший высокой травой. Нередко донги служат укрытием для львов. На этот раз там скрывались не львы — четыре заговорщика.

Они умолкли, как только услышали приближающиеся шаги. Петр оглядел их возбужденные лица, присел рядом, принялся набивать трубку. Негры переглядывались. Мохнатые москиты тучкой висели над ними.

— Я все равно убью его, — не выдержав, сказал Каамо. — Я забью его горло землей.

И тогда заговорили все разом.

— Твоя правда! Смерть! — Чака даже вскочил.

— Ты пошлешь их пули в наши головы, — сказал старый Секе.

— Если убивать, надо сразу уходить, — вставил Мангваэло.

Значит, они очень доверяли Петру. Ведь речь шла о белом. Они брали Петра в сообщники. Он нахмурился. Теперь ответственность за жизнь Марстона — да и не только за одну его! — лежала и на нем. Петр поднял голову — четыре пары глаз выжидающе смотрели на него.

— Нет, Каамо, — решительно сказал Петр. — Я не позволю тебе этого. Я хочу, чтобы ты жил.

— Я и буду жить, Питер. Умрет усатый. Я подкрадусь к нему незаметно. Мангваэло даст мне стрелы с ядом. Дух моего отца будет радоваться. Я должен это сделать, Питер.

— Нет. Не сейчас. Сначала стань мужчиной. И мсти открыто, а не тайком. Тайком — это просто убийство, твой враг даже не будет знать, кто поразил его. Верно?

— Он говорит правильно, — кивнул Секе.

— Он мой брат, и я не могу назвать его трусом, — сказал Чака. — Открытый бой — это хорошо. Это для воина. Чака пойдет на открытый бой.

Теперь вскочил Каамо:

— Но он не твой враг, а мой!

Секе покачал седеющей головой:

— У солдат много ружей, они постреляют много негров.

— Солдаты будут стрелять, — важно согласился Мангваэло.

— Хорошо, Питер, — с отчаянием сказал Каамо, — пусть будет так, как решишь ты. Только еще раз подумай, очень много подумай.

И опять они смотрели на Петра выжидающе и строго. А он не спешил с ответом. Он честно взвешивал все еще и еще. Он поставил себя на место Каамо, на место Чаки, Мангваэло, Секе. Он хотел уважать их, а уважать — значит понимать. И он не ответил, прежде чем не обдумал всего. Наконец он сказал:

— Ты не будешь, Каамо, убивать усатого сержанта. И никто не будет. Он у нас в лагере гость, хотя и неприятный. Гостей убивать нельзя. Мы договорились?

И все же на сердце у Петра было неспокойно. Будет лучше, если Марстон уберется от греха подальше. Кто знает, что может случиться. Петр решил поговорить с сержантом. Но как ему сказать об опасности, не выдав негров? Посоветоваться с Яном?..

Петр медленно побрел к лагерю. Глухая, вязкая тишина опустилась на землю. Сильно пахло цветами и травами. Было душно.

Петр так задумался, что чуть не натолкнулся на один из фургонов. Он даже отступил назад и тут услышал голоса Мора и Марстона. Сидя по ту сторону повозки, они за бутылкой виски болтали о своих делах.

— Ты это дельно придумал, Якоб, очень дельно, — басил сержант.

Мор со смешком ответил что-то.

— А когда твой тесть ринется сюда, — продолжал Марстон, — его рудничок под Йоганнесбургом, считай, в твоем кармане. А? Надеюсь, он не получит его обратно.

— Еще бы… Только потише, Чарльз. У тебя голосище — армией командовать.

— Армией не армией, а батальоном — вполне!.. Давай-ка, старина, плеснем еще — за удачу. Сама она, эта продажная сука, не придет — ее надо вырывать у жизни.

Петр тихо пятился. Так вот каков ты, Якоб Мор! Старика Бозе заманить сюда, а самому захватить его рудник? Мор сам и придумал, наверное, всю эту потеху с экспедицией. Теперь-то ясно, почему его не огорчает, что золота здесь так мало.

Громко хрустнула под ногой сухая ветка. Петр замер, но тут же, не боясь уже шума, прямиком двинулся к англичанам.

— О, Питер! Садитесь к нам.

— Налей, налей этому русскому парню, Якоб.

Петр сел.

— Я по делу, Марстон. Вы думаете ночевать здесь?

— А почему бы нет? Мне здесь вполне по душе.

Петр все еще прикидывал, как лучше вытурить солдат из лагеря.

— Я вам скажу прямо, Марстон: не советовал бы ночевать здесь. Неграм, по-моему, не очень нравится, что вы тут.

— Хо-хо! Вы что, думаете, солдаты ее величества станут считаться с тем, что нравится и что не нравится черномазым? Плевали мы на них!

— Не советовал бы…

— Да ты что за советчик такой? Мне советчики не нужны.

«Дурак ты, сержант ее величества! — с неприязнью подумал Петр. — Достаточно одного моего слова — и ты будешь корчиться с отравленной стрелой в боку». Но тут же Петр отмахнулся от этой подленькой мысли. Просто он сказал:

— Я о вас же забочусь, Марстон.

— Заботься лучше о своей бабушке! — заорал сержант.

— Господа… — попытался вставить слово Мор, но этим только подлил масла в огонь.

— Я сам позабочусь о себе! — бушевал Марстон. — Мои солдаты позаботятся обо мне! Может, кто-нибудь здесь хочет отведать английских пуль? Мы накормим досыта!

И тут раздался яростно-спокойный голос Яна:

— Пониже тоном, сержант.

Марстон — видать, вояка он все же был искусный — вскочил и, вырвав из кобуры револьвер, мгновенно повернулся к буру. В ту же секунду Петр прыгнул к нему, заломил руку, и, охнув, сержант выпустил револьвер. Солдаты у костра растерялись, двое или трое схватили винтовки, но стояли в нерешительности: пуля — она дура, кто знает, в кого угодит. Повскакивали негры, совсем недалеко мелькнул в зарослях боевой щит зулуса.

— Та-ак, — сказал Марстон, беря себя в руки. — Все это очень мило, Якоб.

Солдаты уже приближались к ним. Мор разъяренно глянул на Ковалева.

— Что вы затеяли, Питер?!

Ян поднял с земли револьвер Марстона, крикнул солдатам:

— Поворачивайте назад, не то я продырявлю вашего сержанта!

— Спокойно, ребята, — обернулся к ним и Марстон. — Я все улажу сам. — Теперь он уже вполне владел собой. Сел, пригладил усы, сказал с усмешкой: — Плесни-ка мне, Якоб, в стаканчик. Горло дерет от этой жарищи… Верните мою игрушку, Коуперс. Обещаю не вынимать ее больше из кобуры. Не хочу портить настроение Мору. А с вами мы когда-нибудь встретимся, тогда — уж не обессудьте — поквитаемся. — Марстон огладил кисть руки, вывернутой Петром. — Вас я тоже запомню, мистер русский… Эй, ребята, седлайте лошадей!

4

Мангваэло, сидя на корточках, неотрывно наблюдал за Петром. Он ждал, когда Питер, отчаявшись, наконец сдастся. Еще несколько негров сидели тут же и посмеивались тихонько, ожидая, чем все это кончится.

Петр не сдавался. Уже давно бился он над двумя кусками дерева, пытаясь добыть из них огонь. Устали и горели руки, хотелось пить, но Петр упрямо вращал между ладонями нетолстую сухую палку, упертую в обрубок ствола.

Он сам попросил Мангваэло показать ему, как добыть огонь из дерева.

— Брось, Питер, — сказал Ян. — Я раза два пытался сделать это, ничего не получается. Тут необходима выдержка неандертальца. И нужны особое умение, сноровка. Поверь, только руки себе попортишь.

Однако Петр не отступал. Ян постоял возле него минут пятнадцать и ушел. Разошлось и большинство негров, столпившихся было возле «добывателя огня», остались только самые любопытные и насмешливые.

Лишь один из чернокожих не улыбался — Каамо. Не сводя глаз с друга, он, сам того не замечая, повторял его движения, — парню очень хотелось, чтобы его Питер добыл огонь.

Прошло полчаса, еще полчаса…

Ян издали окликнул:

— Питер, готовить бинты для рук?

Петр вытер пот с лица о плечо и, весь сжимаясь от боли в ладонях, еще быстрее завертел палку.

— Ну, упрям! — покачал головой Коуперс.

Вдруг Каамо взвизгнул и тонким, срывающимся голосом закричал:

— Огонь! Сейчас будет огонь.

Дерево дымилось и тлело. Петр схватил заготовленный заранее пучок сухой травы, торопливо прижал его к раскаленной древесине и начал изо всех сил дуть. Вспрыгнул язычок пламени, трава затрещала, вспыхнула, и негры вскочили и дружно закричали.

Мангваэло одобрительно поцокал и сказал:

— Терпеливый человек.

Подбежал Ян:

— Молодчина! Ну-ка, покажи ладони… Ого! Пузыри пошли. Смочим виски?

— Не надо виски, — сказал Мангваэло и юркнул в кусты.

Через минуту он вернулся с охапкой каких-то листьев и проворно начал натирать ими руки Петра. Ладони саднило и жгло. Жгло так, будто их лизал только что добытый огонь.

— Терпи, Питер, — приговаривал негр, — ты терпеливый человек, ты сильный человек…

На следующее утро боль отошла, ладони выглядели нормально, только побурели от травы. Рабочие посматривали на Петра с плутоватыми дружескими усмешечками и все его приказания выполняли с особой быстротой и лихостью.

— Ты здорово вырос в их глазах, — сказал Ян.

Пробы золота были почти прежними. Доли две на пуд, Петр переводил на килограммы — получался лишь золотник с четвертью на тонну. Нет, толку от этого не будет, никакого смысла в добыче. Но на что рассчитывает Мор? Разве ему не ясно, что Петр не станет обманывать Бозе? Может быть, надеется подкупить? Мора устраивает лишь один вариант — чтобы Ковалев подтвердил выгодность разработок на Олифант-ривер. Хотя нет, есть и второй вариант: чтобы Ковалев… вообще ничего не подтверждал, ничего не говорил. Никогда.

От этой мысли знобливый холодок охватывал сердце. Надо было что-то делать. Не ждать же пули или стрелы из-за любого дерева. Надо было перехитрить этого мерзавца. Но как? И Петр придумал…

Якоб Мор, поужинав, полулежал на циновке возле одного из фургонов, подвалив под голову седло. Он размышлял о чем-то своем, изредка прикладываясь к бутылке.

Солнце скатывалось за лес. Светлые снизу листья смоковницы над Мором на фоне неба казались черными. Глухо урчала недалекая река. Тревожно, с металлическим звоном прокричала где-то ржанка. Чуть в стороне пронеслась стая розовых фламинго — в лучах солнца полыхнула алым.

Подошел и присел рядом Ковалев.

— Хотите стаканчик?

— Спасибо, в такую жару лучше всего вода.

— Как пробы?

— Прежние. Дело дрянь.

Мор помолчал. Потом пошел напрямик:

— Послушайте, Питер… Оба мы с вами служащие Бозе. Старик изрядно раскошелился на эту экспедицию. Ему будет очень досадно, если она ничего не даст. Такой опытный мастер, как Кофальоф, не сумел найти золото! Плохо, очень плохо. Я думаю, мы сделаем правильно, если чуток завысим результаты разведки. Как вы считаете?

Петр поднял на него глаза.

— Я отправил Артуру Бозе подробнейший отчет об этих результатах.

— Как?!

— Очень просто. Сегодня утром Ян Коуперс повез мое письмо на почту в Стелпорт.

Мор сел. Глаза его блуждали. Бессильная ярость начинала колотить тело. Наверное, ему очень хотелось выхватить револьвер и всадить все пули в живот, прямо в живот Ковалева. Так ловко и хладнокровно провести его, Якоба Мора!..

— Кто вас просил об этом? — Тихий угрожающий голос англичанина сорвался почти на визг. — Какого черта вы тут с Коуперсом распоряжаетесь, как в своем хозяйстве?!

Петр бросил на него нарочито ленивый взгляд, сказал спокойно, чуть усмехаясь:

— Потише, мистер Мор, не стоит тратить нервы.

— Да вы понимаете, что вы наделали?!

— Вполне понимаю. Я выбил рудник Бозе из ваших рук.

Глаза Мора округлились, потом он прищурил их. Все ясно. Его игра разгадана. Теперь можно было говорить откровенно. Он сказал:

— Этого я никогда не прощу вам, Кофальоф. Я отомщу.

— Валяйте, — сказал Петр и встал.

На поляну въезжал на усталом коне Ян.

— Все в порядке, Питер! — крикнул он.

Мор бешено пнул бутылку.

Наутро он распорядился заканчивать в экспедиции все работы и поворачивать обратно.

1

О тайных планах Мора Петр в своем письме ничего не сообщал. Это походило бы на грязную сплетню. Просто он рассказал о результатах поисков, привел цифры.

Бозе встретил их уже подготовленным к вести о неудаче. Он воспринял ее с философской рассудительностью.

— Что ж, в нашем деле без риска не обойтись. На этот раз я прогадал, но зато теперь буду знать, что на севере мне делать нечего.

Мор был напряжен: он не знал содержания письма Петра, посланного из Стелпорта, и ждал подвоха. На языке вертелись злые слова насчет того, что Ковалеву не надо было поручать разведку, — тогда все могло обернуться по-иному, но высказать их Мор не решался: это было опасно — задевать сейчас Петра, лучше выждать.

— Отдохните денька два, — разрешил Бозе, — потом за работу, надо наверстывать пустые расходы…

Петр спешил домой. Он знал, что Дмитрий с Каамо хлопочут там, готовя праздничный ужин, и невольная добрая улыбка лезла на лицо. Митя, Митя! Как он расцвел, как ухнул и сжал Петра своими лапищами, друг-дружок… Сегодня бы еще Яна пригласить, да только Ян далеко. Со своим неразлучным Мангваэло он проводил экспедицию до Миддельбурга, а оттуда направился на ферму своего брата. С ним ушел и Чака — бродить по бурским землям, учиться хитростям белых…

Петр вошел на кухню и обомлел: друзья его… лепили пельмени. Настоящие уральские пельмени! Обернув к Петру припудренное мукой лицо, Дмитрий широко ухмылялся: сам был рад, что придумал такой сюрприз.

— Перьмень! — бодро выговорил Каамо и, довольный, захохотал.

— Ах вы черти! — только и сказал Петр, глаза у него защипало.

Они уже опустили пельмени в кипящую воду, когда за окном мелькнуло яркое платье Изабеллы. Она влетела в дом разрумянившаяся, с веселым и лукавым блеском в глазах. Петр невольно залюбовался ею. Это была уже совсем не та девочка, почти подросток, какую они увидели впервые, придя на рудник, — юность расцвела и созрела.

— Знали бы вы, какой был шум! — воскликнула Белла. — О, это надо было послушать. Вы, Питер, зря ушли — лишились удовольствия посмотреть такое представление!

— С ним был разговор? — поинтересовался Дмитрий, и Петр не сразу сообразил, с кем это «с ним».

— Ага! — почти ликующе подтвердила Белла. — Он даже позеленел, когда отец сказал, что у нас уже все решено. Закричал: «Но ведь я рассчитывал, надеялся!» — «Зря надеялись, — говорит отец, — ни я, ни дочь обещания вам не давали. Вы просили руки — мы до сих пор молчали»… Я думала, он пристрелит и отца, и меня. Но он только покричал, потом выскочил. Хлопнул дверью — стены затряслись. Смехота!

— Mop? — догадался наконец Петр.

— Ну да! Вам Дик уже сказал, что мы с ним женимся? Дик и я.

— Нет, не говорил… Значит, у вас… Ах вы черти!

Петр улыбался. Это действительно здорово, такая у Дмитрия радость, и пара получится чудесная… Но в то же время что-то похожее на обиду шевельнулось в его сердце.

— Поздравляю, — сказал Петр и протянул им руку и жал их руки, а сам прислушивался к тому, что у него делается внутри.

Внутри что-то отрывалось, уходило, оставляя пустоту. Это была их дружба с Дмитрием. Конечно, никуда Митьша не денется, и дружба их не порвется совсем-то, только будет она уже не такой, как прежде. Было их двое на всем свете, а теперь…

— Ну, можно и к столу, — загудел Дмитрий. — Сейчас, Беленькая, ты узнаешь, что такое пельмени.

— Ой, какие смешные! А они вкусные, да? Ты научишь меня готовить их, Дик?

— Научу, научу… Открывай бутылку, Петр. Выпьем за все разом — за твое возвращение, и за русскую нашу еду, и за нашу свадьбу с Беленькой.

— Свадьба когда? — спросил Петр.

— Скоро. Помолвка у нас уже состоялась. — И добавил по-русски: — Только придется мне в их веру переходить. Гугенотом, брат, стану.

— На кой тебе это ляд? — грубовато сказал Петр.

— А не все равно?

Что ж, в этом была своя логика. Ни Петр, ни Дмитрий, хотя в детстве и таскали на шее крестики, бога никогда не почитали, ибо веры у них не было. Едва ли Дмитрий и разбирался в том, кто такие гугеноты, протестанты. Петр, кое-что читавший об этом, знал, что так еще в прошлые века прозвали последователей Жана Кальвина. Что они, борясь за реформу церкви, откололись от католиков, отказавшись от верховенства римского папы, от монашества, от почитания икон, от многих таинств и догматов католической церкви. Протестантская церковь по обрядам и организации была значительно проще, «демократичнее», вера — ревностней. Божий промысел, воля божья считалась у кальвинистов превыше всего, праздность они принимали за грех, а приобретательство выдавали за службу богу. Буры в большинстве своем были гугенотами.

Однако что до этого Дмитрию, которому вообще не нужна церковь — ни православная, ни протестантская, ни католическая!

— Хоть в магометане записывайся, — махнул рукой Петр.

— Вы что, какие-то секреты обсуждаете на своем русском? — вмешалась в разговор Изабелла.

Невинная и вполне естественная реплика эта отозвалась в Петре новой болью.

— Мить, — тихо сказал он, — а Россия-то… как же?

Дмитрий понял его.

— Не туманься, Петро, худого не думай. Говорили мы с ней об этом. Обживемся здесь, деньжат поднакопим — и обязательно в Россию. Согласная Изабелла, перечить не будет.

— Ох! — вздохнула Белла, непонятная речь наскучила ей. — Скорее бы мне узнать ваш язык! Наливайте же, остынет ваша еда!

— Извини, Беленькая. — Дмитрий повернулся к ней, осторожно и ласково положил руку на плечо. Под его ладонью оно казалось тоненьким и хрупким.

Нельзя сказать, что пельмени получились отличными, однако они очень понравились и Белле, и Каамо. А Петр и Дмитрий… Странное дело: какие-то кусочки мяса в вареном тесте, вроде ерунда — а сколько воспоминаний, цепочкой потянувших за собой другие, вызвало это нехитрое родное кушанье… Изредка отхлебывая вино из небольшой глиняной кружки, Петр ел медленно и задумчиво. Чуткая душа, Белла поняла его.

— Вы вспомнили родину, Питер?.. — Она помолчала. — Расскажите нам о поездке. Наверное, было интересно?

Ему расхотелось рассказывать. Он отвечал на вопросы скупо, односложно. Совсем не праздничным получался этот вечер.

На кухне кто-то кашлянул, зашаркали шаги. В проеме двери показалась тощая фигура Клааса Вейдена. На этот раз старик был выбрит, на плечах красовалась почти новая, еще не грязная куртка. Он был трезв и раскланялся церемонно.

Петр почему-то очень обрадовался ему. Старика усадили на почетное место, наперебой угощали пельменями, подливали вино. Он ел, молчал и улыбался. И вдруг Петру захотелось рассказать о поездке, и он стал рассказывать — подробно, с деталями — об охотничьих приключениях, о поисках золота, о стычке с Марстоном, о Коуперсе, Мангваэло и Чаке…

Уже поздно вечером Дмитрий отправился проводить Изабеллу. Петр тоже вышел из дома и присел на обрубок старого дуба, притащенный Дмитрием для каких-то поделок. Чуть шумело от хмеля в голове.

Темная женская фигура, неслышно ступая, приблизилась и опустилась рядом. По голосу Петр узнал Марту.

— Поздравляю вас с благополучным возвращением, масса Питер. (Он не видел, только чувствовал, что мулатка улыбается.) — Вы теперь останетесь совсем один, да? — Теплая ее ладонь легла на его руку.

— Почему же, Марта, один?

— О, я все понимаю… Не надо грустить, масса Питер. — Она тихонечко прижалась к нему.

— Ладно, Марта, — он тряхнул головой и улыбнулся, — не будем грустить!..

2

Все помыслы Дмитрия теперь были заняты свадьбой. После работы он, не мешкая ни минуты, спешил домой.

— Игрушку из дома сделаю, — повторял парень и все вечера напролет пилил, строгал, колотил, придумывая всяческие полезные и бесполезные хозяйственные приспособления и украшения. Помощь отвергал: ему хотелось, чтобы все было сделано только его руками.

Петру надо было подумать о жилье, хотя Дмитрий и предлагал жить по-прежнему в одном доме, только, может быть, соорудить пристройку.

— Нет, брат, мы с Каамо выстроим себе холостяцкую хибару и будем приглашать тебя с жинкой в гости, — усмехался Петр. — На пельмени.

Впрочем, он знал, что ничего они с Каамо не выстроят: не было у Петра той хозяйственной жилки и домовитости, которые отличали Дмитрия.

Все так же долгие часы Петр просиживал над книгами, а начитавшись почти до одурения, седлал коня, брал ружье и отправлялся в вельд. Каамо сопровождал его теперь тоже на коне. Петр приобрел для него пони — маленькую, но выносливую и быструю лошадку. Пони здесь были в большом почете.

Каамо становился Петру все ближе. Он быстро взрослел, Петр начинал гордиться своим воспитанником… Как-то вскоре после возвращения из экспедиции Каамо напомнил ему о разговоре на Олифант-ривер.

— Ты сказал тогда, что я буду мастером на руднике. Помнишь?

— Помню. И что?

— Это плохо, Питер. — И заговорил с жарким придыханием. — Я буду мастером, буду командовать, а негры будут меня слушать? Я один такой хороший, да? Другие негры плохие, да?

— Почему же плохие?

— А почему я один буду грамотный?

Вон оно что!.. Добрая, честная душа. Парень ищет истинной справедливости. Парню мало думать только о себе. Умница.

Петр так и сказал ему:

— Умница. Ты подсказал мне хорошую мысль.

— Я подсказал? Какую мысль я тебе подсказал?

Конечно же! Ей давно пора было появиться. Действительно, почему он учит грамоте одного только Каамо? Ведь когда еще Петерсон рассказал ему о воскресных школах в России… Почему бы не попытаться и здесь?..

На первое занятие он позвал лишь троих: Каамо, Секе и молодого мулата Самсона. Они расселись на кухне, за обеденным столом. Секе и Самсон чувствовали себя явно не в своей тарелке, Каамо сиял. Дмитрий отправился с Изабеллой в город — присмотреть для покупки кое-что из домашней утвари.

Петр волновался. Одно дело — непринужденно болтать с Каамо, гонять его по алфавиту и таблице умножения, рассказывать об истории Африки и слушать бечуанские сказки, другое — настоящие школьные занятия. Петр волновался и не знал, как себя вести. Сначала присел за стол, потом встал, снова сел, неловко огладил столешницу.

— Ну вот, — сказал он и натянуто, скованно улыбнулся. — Это и будет наша школа. Почему такая странная школа, так мало учеников и такое неподходящее помещение? Потому что у негров нет школ, нет учителей, они на своей родной земле не хозяева, а слуги белых. Правильно я говорю?

Секе кашлянул и опустил голову. Глаза Самсона загорелись. Каамо расплылся в улыбке. «Вот, смотрите, какой он, мой друг Питер!» — говорил его взгляд. А Петр растерялся, он не знал, о чем и как вести речь дальше.

— У нас есть только руки для работы, — тихо вымолвил Секе и шевельнул черными узловатыми пальцами.

— Верно, — кивнул Петр, обрадовавшись поддержке, — только руки. Ими вы добываете золото, но не себе, а другим. Я тоже был простым рабочим, шахтером, тоже, как и вы, кайлил породу, а золото шло в карман хозяевам. Это было далеко отсюда, в России. И так везде, по всей земле: рабочие в поте лица трудятся, а хозяева плоды их труда гребут себе. Почему так?

— Почему так? — как эхо, повторил Самсон и подался вперед.

— Потому что мир устроен несправедливо, неправильно устроен мир. Одни забрали себе все — землю, рудники, заводы, машины, у них много денег, и они на эти деньги содержат полицию и армию. Другие, хотя этих других куда больше, не имеют ничего и, чтобы не умереть с голоду, продают хозяевам себя, свои руки, свой труд… Я понятно говорю?

Он подбирал слова с трудом. Ему казалось: они не те, все не те, не самые нужные, не самые простые и убедительные. Однако слушали его внимательно, даже напряженно… Потом он проверил знания Секе и Самсона. Оба они бегло считали, умели складывать и вычитать. Самсон, кроме того, знал латинский алфавит, но читать почти не мог. Начинать надо было с азов.

В следующее воскресенье Секе и Самсон привели с собой еще двух негров, примерно тех же лет, что и Петр. Было и смешно, и стыдно смотреть, как два здоровых парня униженно кланялись, прося взять их в ученики. Петр рассердился и сказал, чтобы они выкинули из головы «эти рабские штучки». Он выдал всем тетради, карандаши и занимался языком и арифметикой, потом снова беседовал о положении рабочих, рассказывал о происхождении частной собственности. Беседы эти приходились его ученикам по душе, они, как видно, отвечали их тайным мыслям. Самсон и Секе держались уже посвободнее и без особого стеснения вступали в разговор.

Вечером, рассказывая Дмитрию о занятиях, Петр предложил:

— Слушай, Мить, давай-ка с нами вместе…

Тот искренне удивился:

— Это зачем? Грамоте я вроде обучен. А профессором мне хоть как не бывать.

— Да не в этом дело. Познакомимся с кое-какими книжками, я о Карле Марксе буду рассказывать, об Интернационале, о делах рабочего класса.

— Ну какой я теперь рабочий класс! — насмешливо прогудел Дмитрий. — Того и гляди, в долю к Бозе войду.

— Жаль, Митя, — только и ответил Петр.

Спорить ему не хотелось. Знал, что не переспорит.

Работы в эти дни у Петра прибавилось. Бозе попросил его приготовить маркшейдерскую схему новой шахты, выработки которой должны были соединиться со старой. Кроме того, Петр занялся улучшением рудничной вентиляции, но снимать рабочих с добычи хозяин не позволил — приходилось выкручиваться. Потратившись на экспедиции, Бозе хотел на чем-то отыграться.

С Мором Петр не разговаривал, они только здоровались по утрам — сдержанными, холодными кивками. Мор, должно быть, вообще ни с кем не разговаривал. А на работе вымещал злобу на ни в чем не повинных неграх. То и дело в штреках раздавались крики: это разъяренный надсмотрщик пускал в ход палку. Не однажды Петр порывался броситься на крик, изломать палку, дать по зубам самому Мору, но он сдерживался, понимая, что малым дело не кончится.

Рабочие роптали. Назревала гроза…

Петр сидел с карандашом за «Философией нищеты» Пьера Прудона, а Дмитрий во дворе мастерил очередной хитроумный шкафчик, когда в дом вбежал с побледневшими губами Каамо:

— Питер, все негры просят тебя прийти к ним!

— Какие негры? Куда прийти?

— Наши негры, с рудника. В поселок прийти. Большая беда, Питер. Секе сказал: «Пахнет кровью». Пойдем, Питер!..

Поселок был взбудоражен. То тут, то там среди жалких ветхих хижин топтались кучки чернокожих. Все о чем-то громко спорили, бранились. Навстречу Петру торопливо шел Секе.

— Масса Питер, ты должен рассудить нас. Мы уже не можем. Самсон хочет убить мистера Мора. Мы не хотим больше работать так. Но что мы будем есть? Помоги нам, масса Питер.

— Постой, Секе, давай по порядку.

Секе рассказал по порядку.

Терпение рабочих-негров истощилось. Двенадцать, а то и четырнадцать часов изнурительного труда, нищенское, грошовое жалованье, а тут еще зверства Мора. Сегодня он страшно избил Нгулу, молодого негра, сломал ему руку, парня притащили в поселок полумертвым. Завтра надсмотрщик своей палкой проломит кому-нибудь череп — это тоже терпеть? Самсон — друг Нгулу, Самсон хочет убить Мора. Но разве можно убивать белого человека? Убивать нельзя, однако что же тогда делать?

Петр оглянулся — вокруг него и Секе собралась большая толпа. Негры притихли, и только разгоряченные темные лица да огромные сверкающие белки глаз говорили об их возбуждении. Самсон, стоявший совсем близко от Петра, яростно сжимал зубы. Какой-то незнакомый старик, высохший, с белеющими волосами, пристально смотрел на Петра, а в глазах, карих, по-детски больших, стыла скорбь. На его плечо оперлась женщина с ребенком за спиной, под отвисшими грудями видны были выступающие ребра. Толпа дышала тяжело и жарко.

«Ну, ты, мудрый белый, читающий толстые книги! — язвительно говорил себе Петр. — Люди ждут твоего совета. Что же ты молчишь?»

— Вот что, друзья… — начал он, и толпа, ободренная этими нежданно теплыми для нее словами, придвинулась к нему. — Вам живется тяжело, плохо живется, это верно. И Якоб Мор — злой человек. Но если Самсон убьет его, пользы все равно не будет. Самсона повесят, а вместо Мора придет другой надсмотрщик… Что же нужно делать?

— Да! — выкрикнул кто-то. — Скажи, что нужно делать!

До этого выкрика Петр и сам не знал этого. Теперь его осенило.

— Вы слышали когда-нибудь о стачках, — спросил он, — о забастовках? Это когда рабочие, все, дружно, отказываются выйти на работу… Вы должны сделать так же.

— А кто будет платить нам деньги? Ты? — спросил Самсон.

— У меня нет столько денег, я тоже служу Бозе. Но вы поймите вот что. Хозяину будет невыгодно, если рудник остановится. Он уступит вам. А вы должны сказать ему обо всем, чем вы недовольны.

— Хозяин не будет слушать негров, — сказал старик.

— Нет, будет! — почти крикнул Петр. — Все вместе мы заставим его слушать. — Не «вы заставите», сказал он, а «мы». — Мы сделаем вот как. Все ваши требования запишем на бумагу и предъявим ему.

Бумага — это Петр придумал хорошо. В бумаге была некая магическая сила. И когда он спросил, о чем же надо писать, что требовать, все наперебой начали выкрикивать что-то, поднялся галдеж, и прошло минут пять, прежде чем удалось установить хоть какой-то порядок.

Каамо сбегал домой и принес бумагу и карандаш. Усевшись на чурбак, окруженный тесной потной толпой, Петр принялся составлять петицию. Он долго думал, как начать: «мы просим», «мы требуем»?.. Выбрал «мы настаиваем»— и дальше перечислил требования: продолжительность рабочего дня установить в десять часов, запретить на руднике побои, с повышением добычи золота повышать плату рабочим.

Он громко прочитал написанное — и толпа разразилась ликующими криками, словно мечты уже стали реальностью. Самсон улыбался и приплясывал. Женщина с ребенком за спиной хлопала в ладошки. Только во взгляде седого старика стыла все та же скорбь.

— Постойте! Да погодите же!.. Здесь написано то, чего мы хотим. Но ведь еще надо, чтобы хозяин согласился на это.

И опять все присмирели и смотрели на Петра и Секе — ждали, что они скажут.

— Кто должен отдать бумагу хозяину? — спросил Секе.

Да, кто сделает это? Послать Секе и с ним кого-нибудь еще? Бозе может просто-напросто вышвырнуть их, и ничего они не поделают. Пойти самому?

— Бумагу хозяину передам я, — сказал Петр.

По толпе прошел говор. Мастер Питер — хороший человек, добрый, но он белый. Хозяин тоже белый. Не сговорятся ли они против негров?

— Тихо! — крикнул Секе. — У меня два уха, но я не могу слышать все слова разом. Вы не верите массе Питеру или верите? Я знаю его и верю ему. Птица никогда не может сделаться раком. Масса Питер не выдаст нас и не подведет…

Петр отправился к Бозе прямо из негритянского поселка, не заходя домой. Тот, несмотря на поздний час, работал за домашней конторкой — просматривал счета, колонками выписывал какие-то цифры, итожил. Он немножко удивился неурочному гостю, но встретил его радушно.

— Проходите, Питер. Может, хотите кофе?

— Спасибо. Я по делу… Прочтите.

Бозе читал долго, шевелил губами, брови были сумрачно сведены. Пальцы было дернулись смять бумагу, но старик взял себя в руки, положил петицию на стол, прихлопнул ладонью.

— Кто же сочинил им эту галиматью? Среди них и грамотных-то нет.

— Писал это я, господин Бозе.

— Вы? — У Бозе отвисла губа, красная, мясистая.

— Я, — кивнул Петр и почувствовал, что теряется. Ему вдруг стало стыдно перед стариком и жалко его.

Добрый человек, Бозе сделал для Петра и Дмитрия столько хорошего, да и рабочие его живут не хуже, чем на других рудниках, может быть даже лучше… Но тут же вспомнил негров — и молодого искалеченного Нгулу, и высохшего, выжатого жизнью старика, в скорбных глазах которого стыла неизлечимая боль черного народа, вспомнил Мора и жалобные, приглушенные крики в тесных и душных штреках, вспомнил, как вместе с собаками роются в отбросах тощие голопузые ребятишки в поисках еды. И снова кивнул, уже решительно, отсекая любые пути для отступления:

— Я и посоветовал им это, я и написал. Так, господин Бозе, больше продолжаться не может. — Факт за фактом Петр начал раскрывать короткие, скупые строки требований, рассказал о настроении рабочих, попытался даже убедить хозяина, что улучшение условий на руднике вовсе не уменьшит добычу драгоценного металла, наоборот— повысит производительность труда.

— Ну, хватит! — сердито буркнул Бозе. Он сидел отяжелевший, поникший, мрачный. — Дик знает об этом?

— Он ничего не знает.

— Славный вы ему подарок к свадьбе приготовили… Ладно. Что делать с вами, я подумаю. А своей голытьбе передайте, чтоб завтра все, как один, были на работе. Об этой ерунде, — он взял бумагу и старательно порвал ее, — пусть и думать не смеют!

Петр набычился, глаза сверкнули.

— Они не выйдут на работу.

Бозе грохнул кулачищем по столу.

— Я все сказал!.. До свиданья.

Домой Петр вернулся глубокой ночью: пришлось еще раз сходить в поселок, поговорить с Секе и его друзьями. Пробравшись к своей постели, он потихоньку разделся, лег и начал набивать трубку. Неожиданно из темноты подал голос Дмитрий:

— Ну, и что сказал старик? Поди, разбушевался?

Петр опешил, зажег спичку, засопел трубкой.

— Мне Каамо рассказал, — пояснил Дмитрий. — Что же ты меня-то не предупредил?

— Я сказал Бозе, что ты ничего не знаешь.

— Как это я могу не знать? Дружки все-таки али нет? Негры-то как — крепко стоять намерены?

— Вроде крепко.

— Ох, неладно все это! И не ко времени.

— Ты спи, Митя, не майся. Твое ведь дело сторона.

— Как же сторона, когда ты в это дело ввязался, язви тя!.. Ну, да что говорить. Выходит, придется со стариком воевать… А Беленькая все равно со мной будет. Тут я тоже, брат, не отступлюсь… Ничего, Петро, выдюжим.

Петру захотелось вскочить, облапить дружка, но он сказал только:

— Коли так, спасибо, Митя.

3

Солнце поднялось уже высоко, когда к Петру прибежал Мориц, один из слуг Бозе, проворный подхалимствующий негр. Он передал, что хозяин велел собрать в поселке всех рабочих — будет с ними разговаривать.

Никто из негров на работу не вышел. Мор советовал вызвать полицию и учинить расправу над бунтовщиками. Вейден помалкивал. Бозе бесился, но наконец благоразумие превысило. Мор хотел пойти с ним в поселок — старик огрызнулся:

— Знаю я ваши способности! Справлюсь один…

Толпа чернокожих встретила его настороженным, сумрачным молчанием. Впереди, в окружении нескольких негров, стоял Петр Ковалев, остальные замерли в некотором отдалении.

Артур Бозе подходил, заложив руки за спину, шагая мерно и тяжело. Подошел, стал и долго и внимательно оглядывал исподлобья тесно сгрудившихся негров.

— Ну, вот что, ребята. — Он выталкивал из себя каждое слово по отдельности, насильно выталкивал. — Вы сегодня потеряли полдня. И черт с вами — гуляйте до завтра. Правда, вычту я с вас за два дня. Кто завтра не выйдет на работу, может убираться куда хочет без всякого расчета. Бездельники мне не нужны. Желающих работать я всегда найду. Вам понятно?

Толпа молчала.

— Рабочие придут на рудник, когда будут удовлетворены их требования, — медленно, с расстановкой сказал Петр, и негры одобрительно и грозно загудели.

Бозе искоса посмотрел на Ковалева.

— По-моему, я не спрашивал вашего мнения, Питер.

— Высказать его меня уполномочили рабочие.

— «Уполномочили»! — фыркнул Бозе, еще раз окинул взглядом толпу, сказал угрожающе: — Повторяться я не буду! — повернулся и все так же, сцепив руки за спиной, не торопясь пошел обратно…

Весь этот день Петр провел в поселке. Они с Секе ходили по хижинам, разговаривали с рабочими.

— Видели, хозяин сам пришел к нам, — говорил Секе, — сегодня он еще грозился, а через два дня будет просить нас.

Примерно то же говорил и Петр, но на душе было неспокойно. Это очень реальная угроза — новые рабочие на руднике. Найти их легко — нищенствующих негров в Йоганнесбурге хоть отбавляй.

— Секе, надо готовиться и к худшему. Собери несколько толковых людей, у кого язык хорошо подвешен, поговорим с ними. Надо, чтобы они следили за рудничной конторой и всем, кто захочет наняться, объясняли, как и что у нас получилось.

Секе помотал головой.

— Они не послушаются, эти парни, которые ищут работу.

— Надо, чтобы послушались. Можно привести их в поселок, покормить и еще раз все объяснить.

— Ладно, — согласился Секе, — будем пробовать.

«Да, — размышлял Петр, — правы, до чего же правы Маркс и Энгельс, когда пишут о необходимости единения пролетариев! Задавить рабочих на одном руднике, на другом, на третьем — по отдельности — хозяевам не так уж трудно. А если бы все и повсюду рабочие действовали заодно — кто мог бы перебороть такую силу? И так везде: и тут, в Африке, и в нашей Руси»…

Дома он застал Изабеллу. Она поджидала его.

— Вам надо быть осторожнее, Питер. Мор целый день твердил отцу, что прежде всего нужно убрать заводилу. Это о вас. Я не знаю, он имел в виду полицию или затевает что-нибудь похуже. Отец отмахивается, но Мор — ведь вы знаете его… Будьте осторожны, Питер.

Дмитрий, насупившись, только пыхтел. Белла кивнула на него, сказала жалобно:

— Он говорит, что не может остаться в стороне… И зачем вы все это затеяли!..

Каамо, испуганный и притихший, сидел в уголке, прислушивался. Ночью он, крадучись, подошел к постели Петра, зашептал:

— Питер, я пойду к Самсону. Я скажу Самсону, пусть он убьет Мора.

Петр легонько привлек к себе курчавую жестковатую голову.

— Брось, Каамо, думать об этом. Выкинь из головы. Понял? Иди спать. Все будет хорошо…

Наутро опять никто не вышел на работу. Тревожная тишина нависла над поселком. У дороги, ведущей к конторе, сидели несколько негров — ждали тех, кто придет наниматься на рудник.

Дмитрий маялся от безделья, тихонечко мычал что-то унылое, Петр взялся за книги — не читалось.

Мимо дома крупной рысью проехал Якоб Мор. Друзья переглянулись.

— В город, — многозначительно сказал Дмитрий.

Петр не ответил.

Прошел, наверное, час. Петр встал:

— Пойду в поселок.

— Я с тобой, — поднялся и Дмитрий.

Вдруг дверь широко распахнулась. Рослый юноша-бур, сорвав шляпу, остановился на пороге, головой почти касаясь притолоки. Что-то очень знакомое было в его лице.

— Павлик? — неуверенно сказал Петр.

Павлик Петерсон бросился к нему, хотел, должно быть, обнять, но вдруг смутился этой, как ему, наверное, показалось, недостойной мужчины непосредственности и улыбаясь, протянул большую крепкую пятерню.

— Павлик… Митя, честное слово, он!

Они принялись обнимать его и тискать, похлопывать по спине и по плечам так, что парня пошатывало, а потом начали вертеть его и разглядывать, похохатывая — вовсе не от смешного, а так, от избытка чувств.

Это был уже не мальчик, а йонг — парень. Окажись он не здесь, а пройди мимо на улице, они вряд ли признали бы и окликнули его. Высоченный, видно, в мать, широкогрудый и большерукий, теперь Павлик, хотя исполнилось ему всего шестнадцать, был под стать своим русским приятелям-богатырям. Только веселая рыжая россыпь веснушек осталась от милой мальчишеской поры.

— Ну, садись… Чем угощать тебя? Рассказывай. Как батя?

— Он здесь, у Бозе.

— Да ну?! Слышь, Мить, Иван Степаныч здесь!

Погромыхивая сковородками, Дмитрий отозвался с кухни:

— Не очень чтобы вовремя они приехали.

— Добрый друг всегда вовремя, — задорно откликнулся Петр. Повернулся к Павлику: — Заварушка тут у нас…

— Я слышал, — сказал юноша. — Бозе уже рассказал отцу. Они об этом сейчас и толкуют, а я побежал к вам Мы ведь только что приехали, полчаса назад. Йоганн еще распаковывает вещи.

— Ты слышишь, Мить? Йоганн тоже здесь! Ну, вот это обрадовали — свалились нежданно…

— Почему нежданно? — улыбнулся Павлик. — Бозе пригласил отца на свадьбу Изабеллы. Еще недели две назад письмо прислал.

Петр прихмурился: какой сейчас может быть разговор о свадьбе? Дмитрий аж осунулся за две эти ночи…

Топот многих копыт послышался на улице. Петр выглянул в окно. Отряд конных полицейских направлялся к руднику. Впереди ехали Якоб Мор и дородный краснолицый вахмистр [30].

— Извини, Павлик. — Петр рванул со стены ременной пояс с револьверной кобурой. — Мять, я все-таки в поселок…

Павлик вскочил:

— Питер, я с тобой!

— Нет, Павлуха. Это дело… В общем, топай лучше всего к отцу. Мы тут разберемся сами.

Он выскочил из дома, за ним Павлик, а следом, на ходу тоже застегивая ремень с револьвером, Дмитрий.

— Питер, Дик, постойте! — К ним бежала Белла. — Куда вы? — Она запыхалась. — Отец просил прийти к нему. И дядя Йоганн, отец Пауля, тоже.

Полицейские уже подъезжали к рудничной конторе. От поселка мчался Каамо. Подбежав, он схватил Петра за руку:

— Ты видел? Они вызвали полицию…

— Сейчас не до разговоров, Белла, — сказал Петр. — Передайте это своему отцу.

— Да подождите вы!.. Полицейских сейчас отправят обратно. Это будет еще одна оплеуха Мору, но он вполне ее заслужил.

— Вы уверены, что отправят?

— Я просто знаю это.

Дмитрий смотрел на свою Беленькую и сиял.

Петр все-таки решил выждать. Они отошли в тень дома. Дмитрий и Белла зашептались о чем-то. Петр положил руки на плечи юношей.

— Познакомьтесь. Вы оба наши друзья, и сами, я надеюсь, станете друзьями. Что ж ты, Павлик? Я бы подал руку.

Молодой Петерсон чуть сконфуженно протянул руку Каамо. Это было для него совсем непривычно — рукопожатие с негром. Каамо, сжимая ладонь незнакомца, широко, белозубо улыбнулся. Улыбнулся и Петр:

— Пойди покажи Павлику наших коней. Он понимает толк в лошадях… Ничего, ничего, если понадобитесь, мы вас кликнем.

Теперь полицейские, спешившись, толпились возле дома Бозе. Должно быть, Мориц вынес им по чарке вина.

— Ну, идемте. — Белла потянула Петра за рукав. — Я вам говорю, их отошлют назад, в город.

— Ну, идемте, — мрачновато сказал Петр.

Полицейские встретились им, когда они подошли к дому Бозе близко. Лицо вахмистра стало совсем пунцовым: видать, он хлебнул не только вина — кое-чего покрепче.

В комнате были Бозе и Петерсон. Мор куда-то исчез.

Иван Степанович расцвел, обнял земляков, троекратно, по-русски, расцеловал их и долго мял и тискал, совсем как недавно они Павлика. Бозе покосился на револьверы, буркнул:

— Присаживайтесь. — И вдруг закричал: — Вы что, думаете, у меня мешки денег, чтобы кормить ваших черных бездельников? Долго еще будет рудник стоять? — И снова стих. — Ладно, говорите спасибо нашему общему дружку Петерсону. Уломал он меня… Йоганн, объясни им, я не могу. — Устало махнув рукой, Бозе тяжелой поступью вышел из комнаты.

Иван Степанович покрутил головой, подмигнул друзьям:

— Допекли вы его… Артур хороший мужик, но какой же бур захочет лишиться лишней копейки? Боюсь, без меня он наломал бы тут дров… Ну ладно, короче. Договорились мы с ним вот о чем. Рабочий день — десять часов. Тоже не сладко, но все же победа немалая. Жалованье будет повышено только забойщикам. Побои официально запрещаются. Однако этот тип — Мор, что ли? — оставляет очень неприятное впечатление. С ним будет нелегко поладить…

Петр встал, нервно прошелся по комнате. Он не ожидал, что все уладится столь легко.

— Иван Степанович, а чем гарантировано выполнение этих обещаний?

— Ну уж… — Петерсон развел руками. — Ничем не гарантировано, только словами Бозе. Но он человек честный и твердый, от своего слова не отступит. — Иван Степанович опять с улыбкой покрутил головой. — Ах, вояки, вояки! А молодцы… Выгнал бы он тебя, Петр, вместе с женихом милым — что бы делать стали?

Петр только усмехнулся. Петерсон покачал головой.

— Да, брат, забастовка в Африке — не в Европе. Негры — вот в чем все дело. На них ведь здесь не смотрят как на людей. Невольники, рабы… Но это не будет продолжаться вечно, и ох какие угрозы прогремят еще над этой землей!.. Ну ладно, об этом после. Привез я тебе книг. Плеханова привез. Не слышал такого? Очень интересный автор, марксист… Я думаю, хозяин все же покормит нас, тогда поговорим…

От двери, лукаво улыбаясь, Белла манила Дмитрия. Отстранив ее, вошел Бозе. Все еще хмурясь, сказал:

— Закончили разговор? Запьем его. — Он поставил на стол кувшин с вином. — Какое там у тебя, Йоганн, присловье есть? Насчет того, что случившееся не вспоминать.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — охотно подсказал Иван Степанович.

— Вот именно. Это я и хотел сказать… Я послал Вейдена в поселок — объяснить этим чертовым неграм, что они положили на обе лопатки старого дурака Артура Бозе. Конечно, не без помощи кое-кого. — Он метнул на Петра острый взгляд и вдруг, хмыкнув, сильно саданул его кулаком под ребра. — Запьем!..

1

Линдер Джемсон, управляющий Британской южноафриканской компанией по эксплуатации новых территорий, к особняку Родса подошел пешком. Взглянув на часы, он остановился и хотел было погулять еще — время оставалось, — но швейцар предупредительно распахнул перед ним узорную чугунную калитку. По усыпанной гравием дорожке Джемсон медленно направился к дому, белевшему в зелени деревьев белой колоннадой. Благообразный холеный мажордом с изысканной и строгой почтительностью доложил, что хозяин на утренней прогулке и доктор Джемсон может подождать его в гостиной или на веранде.

— Спасибо, Гемфри, я побуду на веранде.

Джемсон с удовольствием развалился в широком шезлонге. Гемфри придвинул к креслу столик с сигарами и бесшумно удалился.

Родс только вчера вернулся из метрополии[31], и Джемсону не терпелось увидеть его. Этим, собственно, и объяснялось, что управляющий появился здесь почти на четверть часа раньше назначенного времени.

Сигары издавали приятный дразнящий аромат, но Джемсон не притрагивался к ним: не хотел курить до завтрака. Покойно сложив руки на животе, он вглядывался в дальний конец парковой аллеи, откуда должен появиться хозяин особняка, президент компании и премьер-министр Капской колонии.

И верно, вскоре из-за дальнего поворота галопом вылетел на крупном вороном коне всадник. Старая потрепанная панама — давняя причуда Родса — едва держалась на нем. Резко осадив коня возле самого дома и даже не взглянув на подбежавшего грума, Родс легко взбежал на веранду. Высокий, крепкий, подтянутый, с большим, четко очерченным носом он, как всегда, выглядел свежим и бодрым. Густые каштановые волосы перепутались, крутой подбородок с небольшой аккуратной бородкой чуть подрагивал от сдерживаемой улыбки.

— С благополучным возвращением, сэр! — поднялся навстречу ему Джемсон.

— Спасибо, Линдер. Здравствуйте. — Слова сухие, звонкие, отрывистые.

— Надеюсь, все было хорошо, сэр?

— У меня плохо не бывает, Линдер, вы это знаете… Извините, я должен принять ванну. Соскучился по милой Африке и на радостях ускакал невесть куда… Я скоро. — Все тем же легким и энергичным шагом он вошел в дом.

Джемсон проводил его взглядом, в котором смешались любование и зависть. Красив, напорист, счастлив этот удачливый рыцарь наживы!..

Сын бедного сельского священника Сесиль Джон Родс был в числе первых англичан, хлынувших на южноафриканские алмазные разработки. Позднее его биографы ссылались на культ отважных героев — покорителей далеких глухих провинций, смелых романтиков и благородных спасителей туземцев. Нет, Сесиль Родс был далек от всей этой чепухи. Сообразительный, честолюбивый, наглый, он понимал, что просто жизнь дает ему возможность, перегрызя глотку другим, разбогатеть. Это стало его единственной целью, и он ее достиг.

Сесиль Родс появился здесь в 1870 году семнадцатилетним юнцом. Все имевшиеся у него деньги он вложил в небольшой участок алмазоносной земли на руднике Олд де Бирс под Кимберли. Предприимчивый и жестокий, вскоре он владел уже десятком участков, а через некоторое время — всем рудником. Компания «Де Бирс», которую возглавил Родс, механизировала подъем породы из шахт и резко снизила цены на алмазы. Скупщики кинулись к Родсу. А потом ринулись к нему и мелкие хозяйчики — продавать участки, чтобы не разориться окончательно.

Деньги, подкупы, шантаж, жизнь людей — все было использовано им. Родса не могло остановить ничто. Когда ему понадобилось лишить конкурента рабочей силы, он с легкой душой приказал утопить в шахте несколько сот негров.

Ему все было мало. В 1888 году молодой миллионер стал во главе организованной им Британской южноафриканской компании и обрушил огонь и свинец на племена матабеле и машона. Негров истребляли беспощадно, загоняли в резервации, деревни сжигали. Пылала и гремела от взрывов земля древнего Мопомотапа, в тело ее вгрызались золотые, медные, хромовые рудники. Взахлеб напоенная кровью земля беспомощно отдавала невиданные богатства.

Президента компании Сесиля Родса английские парламентарии восторженно именовали южноафриканским Наполеоном. Захваченные им земли получили название провинции Родса, Родезии!

В 1892 году компания «Де Бирс» была преобразована во Всемирный алмазный синдикат. Родс к тому времени уже стал премьер-министром Капской колонии. В его руках была вся Южная Африка. Вся, кроме бурских республик — Оранжевой и Трансвааля.

Осталось сломить их.

Впрочем, и это для Родса было лишь одной из ступенек к осуществлению Великой Мечты. Этой Мечте он хотел служить даже после своей смерти. Завещанием Родса, которое он вовсе не скрывал от окружающих, все его состояние передавалось для «организации тайного общества, которое постепенно овладеет богатствами мира…» Это империалистское общество должно было стать чем-то вроде иезуитского ордена, всесильного и беспощадного.

Да, опасно ему завидовать, этому рыцарю наживы, надо просто верно ему служить, подумал Джемсон…

Завтракали в кабинете, большом и мрачноватом уставленном богатой мебелью и чучелами. Могучие плечи Родса чуть нависали над столом. Ел он аппетитно и быстро, изредка взглядывая на компаньона, который церемонно перебирал серебряные ложечки, вилки и ножи.

Конфиденциальные завтраки в кабинете Родса обычно заканчивались деловой беседой, однако на этот раз хозяин не спешил с делом. У Родса было хорошее настроение, улыбка блуждала по его тонкогубому лицу, когда он закуривал сигару, и Джемсон не без удивления услышал сентенции, отдающие сентиментальностью.

— Все-таки я большой патриот, — со странной душевностью сказал Родс. — Вы не поверите, меня чуть не прошибла слеза, когда мы подплывали к берегам Темзы. Собственно, сэр Джозеф, — Родс говорил о британском министре колоний Джозефе Чемберлене, — совершенно прав, называя меня великим англичанином, хотя он имеет в виду только политическую сторону моей личности. Да, любовь к милой родине для меня главное. Деньги, власть — лишь средства для проявления истинного патриотизма.

Линдер Джемсон слушал внимательно, чуть склонив голову, и на лице его было почтение, хотя ему хотелось улыбнуться.

— Мы на эту тему, — продолжал Родс, — поспорили с моим старым приятелем Стэдом. После своей нашумевшей «Правды о России»[32] он немножечко вознесся, и ему доставляет удовольствие пощипывать меня и сэра Джозефа за наши империалистские взгляды. Стэд любит повторять слова старика Дизраэли: «Колонии — это мельничные жернова на нашей шее». Дрянной, прогнивший афоризм. Я ему сказал, что приобретать колонии — это значит любить родину. Двадцатый век будет веком гигантской эксплуатации тех земель, которые мы успели и успеем еще захватить в этом веке… Я побывал в лондонском Ист-Энде — вы знаете этот грязный рабочий квартал, — зашел на одно собрание безработных. Дикие речи! Все в один голос кричат: хлеба, хлеба!.. Что ж, я понимаю, им надо есть. И это собрание снова и снова убедило меня в важности империализма. Чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями — для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, для того, чтобы туземцев заставить служить благу Великобритании. Не деньги моя заветная мечта, а решение социального вопроса. Я всегда говорил, что империя есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистом. Вот это все я и сказал Стэду.

— И он, конечно, немедленно стал правоверным империалистом, — не удержался Джемсон, и смех забулькал у него в горле.

— А! — Родс сердито и коротко махнул рукой. — Он разразится еще одной остроумной статейкой и будет ссылаться на меня, цитировать, и это только послужит популярности нашей политики. Тем более, английская пресса в основном на нашей стороне.

Родс помолчал, отложил сигару.

— Ну хорошо, Джемсон, мы мило поболтали. Теперь о деле. Что вы скажете о проблеме уитлендеров?

Ну вот, все и стало на свои места — и собрание безработных, и Стэд, и любовь к родине.

Это была самая острая проблема — уитлендеры, что означает «иностранцы», «чужеземцы». Они наводнили бурские республики. В основном это были англичане, им принадлежала большая часть предприятий. Горная палата, объединяющая свыше четырехсот крупных горнопромышленных предприятий, состояла в большинстве из подданных ее величества королевы Англии и Ирландии. Однако бурские правительства, понимая опасность этого положения, всячески ограничивали уитлендеров: они лишались избирательных прав и в течение многих лет не могли вступить в новое гражданство, они платили особенно высокие налоги, государственная монополия на динамит сдерживала размах горных работ.

Британские власти выступали в роли ярых защитников «угнетаемых» англичан. Родс всячески разжигал вражду между англичанами и бурами. Однако делал он это лишь как президент южноафриканской компании, а как премьер-министр Капской колонии заигрывал с бурами, открыто натравливая всех лишь на чернокожих. «Негра нужно бить, — не уставал повторять «капский Наполеон». — Это единственный язык, который он понимает». Но сломить ему надо было и негров, и буров.

— Единственное, что мне ясно, — сказал Джемсон, — эту проклятую проблему надо решать быстрее.

— Почему же проклятую? — усмехнулся Родс. — Это очень удобная проблема. Вы не считаете?

Джемсон понял. Он хорошо знал, что Родс и его приятель Бейт вложили уже более 260 тысяч фунтов стерлингов в подготовку «революции» в Йоганнесбурге. Видимо, по замыслу хозяина, настала пора начинать.

— Я думаю, — сказал он, — масса свободных предпринимателей на бурских землях созрела для взрыва.

— Вот именно, Джемсон! — Родс встал. — Нужен взрыв. Восстание! Революция, черт побери!.. Пора браться за оружие. Оно никогда нас не подводило.

Джемсон ждал чего-нибудь поконкретнее.

— Чего вы ждете? — сказал президент компании. — Все ясно. Начнут в Йоганнесбурге. Вы возьмете отряд полиции нашей компании и по первому же сигналу ударите с ним из Мэфекинга. Пусть это свершится в нынешнем году. До конца декабря — вполне достаточный срок…

2

Конец декабря 1895 года был дождливым. Черные тучи непрестанно клубились над вельдом, то и дело громыхали яростные летние грозы.

После свадьбы Дмитрия Петр и Каамо переселились в небольшой домишко, который по дешевке уступил Бозе. Домишко был дрянной, дырявый, но с хорошим, хотя и запущенным садом и добротной конюшней.

Дмитрий теперь жил «по-господски». В доме его появилось двое слуг. Петр не скрывал осуждения:

— И Белла бы справилась с хозяйством. Не обязательно на других ездить.

Дмитрий отговаривался:

— Да уж так заведено. И пойми еще: я же этих черномазых не даром держу — кормлю их.

Петр побагровел.

— Вот что, Дмитрий. Ты мне с малых лет ближе брата, но если еще хоть раз назовешь негра черномазым — я тебе не друг.

— Ну, Петро, ну что ты… Так вырвалось. Все кругом зовут их черном… Ладно, не серчай.

— Скотские-то привычки перенимать не надо.

— Ладно, ладно…

Петр с Каамо по-прежнему вели хозяйство сами и вполне с ним управлялись, тем паче что раза два в неделю к ним непременно наведывалась Марта.

Каамо теперь много читал, его тянуло ко всему печатному, и вопросы, выскакивающие из каждой книжной строки, не давали парню покоя и обрушивались на Петра. Мир молчалив лишь для нелюбознательных, но попробуйте выяснить у него что-нибудь — он загадает еще сотню загадок, попросите ответа на них — он запоет и загрохочет на тысячи голосов, они будут волшебно манить и звать, и, заколдованный ими, человек отдаст себя во власть сладкого таинства познания. Каамо задавал первые вопросы, но — уже задавал.

Петру нравилось возиться с юным приятелем. Впрочем, в этом, может быть, было и некое эгоистическое побуждение: объясняя или пересказывая ему что-либо, он одновременно сортировал и упаковывал получше и свои знания. Сетуя на бессистемность собственного чтения, он хотел круг интересов Каамо направить в какое-то русло. Теперь Петр все чаще заказывал Деккеру определенные книги, и, чтобы не потерять постоянного покупателя, книготорговец усердно старался выполнить все его просьбы. Свои первые книги начали читать и другие ученики Петра.

29 декабря Петр появился в книжной лавке уже перед самым ее закрытием. Деккер, стоя на лестничной приступочке у полки с книгами, разговаривал с каким-то посетителем о частном римском праве и довольно бойко сыпал латинские слова и изречения.

— Господин Кофальоф, сейчас я займусь с вами… Вы не знакомы? Позвольте представить вас друг другу. Интеллигентных людей не так уж много в нашем городе…

— Терон, — назвал себя посетитель, листавший старинную, в кожаном переплете книгу, и, протягивая руку, бросил на Петра быстрый внимательный взгляд.

Его плотную, крепко сбитую фигуру облегал сюртук, на голове, чуть набекрень, сидел шелковый цилиндр. Левый глаз чуть помаргивал от нервного тика. Представившись, Терон тут же вновь уткнулся в пожелтевшие листы.

Петр слышал об этом человеке, адвокате, с недавних пор ставшем в Йоганнесбурге известным. Явившись в редакцию одной из английских газет, издающейся на средства местных дельцов, Терон отхлестал редактора плетью за оскорбительную для Трансвааля статью. Газетка эта славила свободное предпринимательство и не скупилась на ругань в адрес буров — «туповатых, безграмотных крестьян, не понимающих благ современной цивилизации, закосневших в примитивных способах производства».

«Этот может», — уважительно подумал Петр, поглядывая на грубоватое и решительное лицо адвоката.

Понимая, видимо, что обошелся с новым знакомым не очень вежливо, Терон посмотрел на книги, которые листал Петр, и поинтересовался — не из любопытства, просто так, для разговора:

— Занимаетесь экономическими науками?

— Самообразование.

— Служите?

— Горный мастер на прииске Бозе.

— А! — Глаза Терона перестали быть равнодушными. — У старого Артура? Он, говорят, затевает новое дело на Олифант-ривер?

— Нет, — покачал головой Петр, — не затевает.

Какие-то крики послышались вдруг на улице, глухо ударили далекие выстрелы, потом еще — и зачастили.

— Что-то серьезное? — сказал Деккер и начал поспешно спускаться с лестнички.

Терон выскочил за дверь магазина, схватил за плечо пробегавшего мимо бура:

— Что за пальба, братец, не знаешь?

— Похоже, это родсевский выкормыш Джемсон. Были слухи, что он со своими полицейскими ворвался в республику из Бечуаналенда. А тутошние уитлендеры подняли бучу здесь.

— Что ж, — опуская руку, негромко сказал Терон, — этого можно было ожидать.

— Вы думаете, это серьезно? — встревоженно спросил Деккер с порога.

— Когда дело касается золота и власти, это всегда серьезно… Ну-с, я пойду. Мои пули давно просили хорошей цели. — Небрежно приподняв цилиндр, он удалился.

— Там, где пули, книготорговцам всегда убыток, — грустно сказал Деккер.

— Я заеду к вам завтра! — крикнул Петр, вскакивая в седло.

Ни завтра, ни послезавтра он не приехал…

Для буров удар был неожиданным. «Повстанцам» удалось даже захватить несколько предприятий и занять выгодные позиции. Попытка переворота, который готовили тайные агенты Родса, привлекла прежде всего наиболее богатые круги английской буржуазии в Йоганнесбурге; недаром впоследствии эту авантюру называли «революцией капиталистов». Выступление Йоганнесбургских уитлендеров «совпало» с атакой большого, до зубов вооруженного отряда Линдера Джемсона.

Как выяснилось позднее, «восстание» было назначено на 27 декабря. В последний момент главный дирижер Сесиль Родс перенес его на 6 января будущего года, но тут плохо сработала какая-то шестеренка в большой, хорошо смазанной машине: Джемсон с отрядом полиции перешел границу и ударил по Йоганнесбургу 29 декабря.

Окрестные буры встали под ружье. Командование принял Пит Кронье, храбрый, вспыльчивый генерал. Артуру Бозе выпали тяжелые дни: он был фельдкорнетом, офицером на случай военных действий, в подчинении его находилось около двухсот человек… Трансвааль делился на дистрикты — округа, и мужчины, бойцы каждого округа, составляли коммандо. Возглавляющие их комманданты назначали фельдкорнетов, а по выбору фельдкорнетов назначались капралы, начальствующие над небольшой, до пятнадцати человек, группой.

По законам республики, иммигранты, жившие в Трансваале менее двух лет, от несения военной службы освобождались. Жившие дольше принимались на службу только по добровольному желанию. Петр и Дмитрий жили среди буров два с половиной года. Впрочем, мобилизация не была объявлена. Тут уж браться за оружие или нет — было дело совсем добровольное. Они взялись.

Якоб Мор исчез куда-то. После забастовки он стал совсем нелюдим и ожесточен. В день свадьбы Беллы Мор заперся в своем домике и пил горькую до беспамятства, потом снова вышел на работу — исхудавший, с припухшими веками, неумытый. Сухой, весь словно начиненный электричеством, он угрюмо бродил по штрекам шахты, лишь иногда покрикивая на рабочих. Что-то еще удерживало его на руднике. А теперь он исчез. Петр был почти уверен, что Мор с мятежниками…

В ночь на 1 января Артур Бозе получил приказ выдвинуться со своими бойцами на западную окраину города — наутро там предстояла схватка. Помолодевший, седой гигант громогласно отдавал распоряжения. На рудничном дворе конные бойцы пришли в движение.

— Питер, тебе я поручаю охрану прииска.

Петр нахмурился: это по плечу и старому Вейдену. Бозе отвел его в сторону.

— Ты зря обижаешься, Питер. — После свадьбы Дмитрия хозяин перешел с Петром на «ты». — Я тебе вверяю самое дорогое для меня. Уже несколько моих друзей в эти дни лишились приисков. Собаки англичане просто-напросто привели их в негодность. Пара добрых зарядов динамита — и начинай все сначала… Золото я убрал из конторы, припрягал в доме, там тоже выставь надежный караул… Я тебя оставляю здесь еще и потому, что негритосы слушают тебя. Если понадобится, они за тобой пойдут хоть в пекло… Надеюсь, Питер.

Душная мокрая ночь медленно ползла над Африкой. Притушив фонарь, Петр стоял на пороге рудничной конторы. В черной тьме слышались лишь всплески ливневых ручьев да сильный однообразный шорох дождя.

«Вот и еще одно новогодье, — с негромкой, приглушенной грустью подумал Петр. — Над Березовским-то сейчас снег да мороз, в домах елочки рождественские, по улицам ряженые колобродят… Эх, Петро, и когда ты увидишь снова родную матушку-землю? Неужто весь век вековать на чужбине?..»

Чья-то темная фигура нырнула из тьмы. Каамо?.. Он. Зашептал тревожно:

— Там конные. Много. Двадцать. Или тридцать.

— Где?

— За шахтой.

— Беги к Секе, к Самсону. Пусть Самсон со своими парнями заходит от камнедробилки, а Секе присоединяется к тем, что караулят вход в шахту… Все понял?

— Все понял. — Каамо исчез.

Петр огляделся. Тьма. Только послышалось — или почудилось? — фырканье лошади. Петр шагнул в дождь и резко свистнул.

— Мы здесь, масса Питер, — откликнулся кто-то из негров, притаившихся под навесом у вашгердов.

И почти сразу же кто-то еще окликнул его:

— Мистер Кофальоф, минутку…

Петр задержал шаг, повернулся на голос, и тотчас совсем близко грохнул выстрел, сверкнуло пламя у дула, Петр слышал, как пуля пробила его шляпу.

В два прыжка он очутился на пороге конторы и вбежал в дом. Стреляли из-за дальнего угла. Петр пробежал первую комнату и метнулся к дальнему окну во второй. Как раз в этот момент стекло хряснуло, со звоном посыпались осколки, и кто-то, просунув в комнату канистру, начал выливать из нее керосин.

У окна шевелились трое. Почти не целясь, Петр выстрелил из револьвера, с маху вышиб сапогом раму и выпрыгнул из окна. Он сшиб кого-то. У самого лица качнулось револьверное дуло. Петр стремительно присел, выстрел только оглушил его. Петр сильно ударил головой в живот стрелявшего.

Диверсантов оказалось четверо. Двое уже валялись на земле. Петр почти в упор выстрелил в третьего, и в этот миг его бешено ударило в левое предплечье. Пуля!

— Ты не уйдешь от меня, русская морда! — услышал Петр тот же голос, что окликнул его минуту назад, и понял, чей это голос.

Пригнувшись, он рванулся в сторону, вторая пуля взвизгнула рядом, Петр прыгнул на Мора и со всей силы ударил по руке, держащей револьвер. Мор охнул от боли и выхватил нож. Вдруг кто-то обхватил его сзади, он упал, два тела покатились по мокрой земле.

— Я держу его, Питер! — звонко прокричал Каамо.

Один из лежавших начал приподыматься — Петр пнул его, тот свалился опять. В темноте пыхтел и бился клубок из двух тел. Ни стрелять, ни ударить. Петр все же бросился к ним. И в этот момент Мор, извернувшись, вскочил, ногой отпихнул Каамо, с хрипом выдохнул воздух и прыгнул в темень. Петр выстрелил вслед наугад. За шахтой гремела стрельба. Ковалев побежал туда.

— Они удирают! — услышал он голос Самсона. — Бейте их, парни, бейте!

Громко заржала раненая лошадь.

— На дорогу! — где-то во тьме крикнул Мор.

— Отсекайте дорогу! — закричал Петр и кинулся на голос Мора.

Его шатало, голова кружилась. Налетчики исчезли в ночи.

Изабелла перевязала Петру плечо, предложила лечь, но он, немножечко гордясь своим молодечеством, сказал, подражая читанному где-то:

— Пустяки, царапина, — и снова пошел на рудничный двор, где гомонили взбудораженные негры.

Стычка стоила жизни двум защитникам рудника и одному англичанину, убитому пулей Петра.

Весь день из города слышалась пальба.

Отряд Бозе вернулся 2 января. Буры были взвинчены: мятежников разбили, отряд Джемсона окружили в Крюгерсдорпе и пленили вместе с главарем.

Дмитрий — в грязной одежде, с багровым кровоподтеком на скуле — осторожно обнял Петра, кивнул на подвязанную руку:

— Сильно тебя?

— Скользом.

— Должно, все же туго тебе тут пришлось, — сказал Дмитрий, сочувственно поглядывая на друга.

Лицо Петра осунулось, покрасневшие глаза блестели.

— Да нет, — отмахнулся Петр. — Знаешь, Митя… А ведь я человека убил. Пальнул — и убил.

— А не ты его, так, может, он бы тебя. Драка — дело такое. Я тоже много стрелял, не знаю, попал в кого, нет…

Клубились на западе черно-лиловые тучи, кружились над вельдом, готовые обрушить грозу.

1

Обстановка накалилась до предела.

9 октября 1899 года в просторном и строгом кабинете трансваальского президента Йоганнеса Стефануса Паулюса Крюгера собрались несколько высших чиновников и генералов республики Трансвааль. Ждали самого дядю Поля, как запросто называли президента в народе. Стрелки часов подходили к восьми утра.

Крюгер не признавал неаккуратности. Ровно в восемь он появился — большой, отяжелевший старик лет семидесяти, с грубоотесанным умным лицом. Бережно сняв свой неизменный шелковый цилиндр, президент сотворил крестное знамение и вяловатым, чуть небрежным жестом, в котором, однако, угадывалось нечто недюжинное и могучее, пригласил присутствующих к своему рабочему столу. Усевшись за него и сам, он сказал:

— Я буду краток, господа.

Действительно коротко, хотя и говорил замедленно — может, мешала трубка, которую он не выпускал изо рта, — Крюгер изложил существо создавшегося положения.

Великобритания явно готовилась аннексировать бурские республики. Всё настойчивее выдвигала она свои старые требования — расширить права «угнетаемые англичан и уменьшить срок для натурализации уитлендеров до пяти лет. Зимой, в июне, верховный британский комиссар в Южной Африке Альфред Мильнер и президент Паулюс Крюгер специально провели в Блюмфонтейне двухстороннюю конференцию по этому вопросу, в конечном результате которой Крюгер в августе согласился на требования великой европейской державы. Однако через несколько дней Чемберлен заявил, что никаких гарантий независимости, на которых настаивали буры, он дать не может. Переговоры о соглашении затягивались. А Великобритания тем временем усиленно готовилась к войне. Она перебрасывала в свои южноафриканские гарнизоны всё новые подкрепления в возрастающих темпах. Еще в июле англичане начали покидать Йоганнесбург, а в сентябре бегство было уже массовым. Разве не все стало ясно?..

Президент немного помолчал, словно в последний раз взвешивал важнейшее для своей родины решение, и торжественно, чуть выпятив седую бороду, поднялся:

— Сегодня, господа, я направляю британцам ноту с требованием в сорок восемь часов предъявить их разумные предложения или немедленно прекратить подвоз английских подкреплений. В противном случае, — голос старого дяди Поля едва приметно дрогнул, — мы начнем войну.

— Виват президент! — негромко, но пылко воскликнул Леон, французский инженер, главный артиллерист республики.

Крюгер строго глянул на него и закончил:

— Буры готовы защитить родину от гнусных посягательств завоевателей. Не впервые нам брать оружие в руки. Мы верим в провидение, с нами бог!.. Если буры и падут на глазах равнодушной Европы, они все же удивят весь мир и спасут свою национальную честь. Аминь!

И опять он истово и широко перекрестился… Вооруженные силы буров уже занимали рубежи для назревающих сражений. Он был дальновиден и далеко не прост, этот хмуроватый старик с мужицким лицом, в прошлом сам мужик — пастух, охотник, фермер, затем воин и политик. Еще в сентябре он отдал секретное распоряжение о военной мобилизации во всех округах республики.

Сейчас войска буров сосредоточивались у границ британских владений. На юго-западе они подтягивались из Оранжевой республики к Кимберли, на западе — к Мэфекингу, на юго-востоке — к Наталю, главной и наиболее мощной колониальной провинции Великобритании в Южной Африке.

Петра Ковалева судьба бросила на юго-восток, где предстояло свершиться главным событиям первого периода войны. Фельдкорнетство Артура Бозе двигалось в потоке войск, приближавшемся к натальской границе близ Фольксруста.

Сидя в седле, Петр с интересом наблюдал за окружающим.

Войсковая колонна походила скорее всего на поток переселенцев, тем паче что военной формы у буров не было. Вслед за мерно шагающими угрюмо-равнодушными волами тащились с тягучим поскрипом громоздкие бурские фуры. Тут же, подпрыгивая на неровностях почвы, катились легкие повозки, запряженные мулами. Сновали по дороге всадники, шли негры, тут и там мелькали женские платья, поодаль — чуть сзади и в стороне — тянулись стада скота.

Буры не имели регулярной армии. Просто все мужчины от шестнадцати и до шестидесяти лет по закону военного времени встали под ружье. Собирались по фельдкорнетствам. Каждый обязан был явиться со своим оружием, с двумя верховыми лошадьми, одним или несколькими чернокожими слугами и необходимой поклажей. Буры побогаче приводили громоздкие фуры и, кроме того, малые двухколесные повозки, запряженные парой лошадей или мулов. Другие, группами по восемь — десять человек, сообща снаряжали громадные, длиной около шести метров, фургоны и к каждому из них — четырнадцать волов.

Так же было и в фельдкорнетстве Артура Бозе. Свой рудничок он покинул легко, во всяком случае, без видимого сожаления. Предприятия все равно закрывались, а сидеть у разбитого корыта было не в его натуре. Потратив часть денег на общее для всех снаряжение, остальные он, как полагали люди, припрятал в укромном местечке, а дом и хозяйство оставил на попечение старого Клааса Вейдена. Изабеллу на семейном совете решено было взять с собой в поход. Так поступали многие буры, Бозе не был исключением.

Как-то само собой получилось, что Петр стал у него чем-то вроде ординарца или даже адъютанта, хотя такового фельдкорнету и не полагалось по чину. Бозе хотел было выдвинуть его в капралы, но счел, что, пожалуй, рановато; хотя Петр Ковалев и отличился в дни «восстания Джемсона», все же он не был исконным буром.

Впрочем, мало кто знал, что ординарец фельдкорнета, лихой и быстрый здоровяк Питер, — русский, а не бур. Он ничем не отличался от других членов воинства. Загоревший и бородатый, в суконной куртке и кожаных штанах, Петр сидел в седле как влитой, будто с детства только и занимался тем, что объезжал скакунов в диких просторах вельда. На широкополой шляпе его красовалась кокарда четырех цветов трансваальского знамени: три цвета — голландского флага и четвертый, зеленый, цвет бурских пастбищ. Увесистый сдвоенный патронташ плотно облегал плечо и грудь; верный «веблей» на поясе и маузеровская винтовка за спиной; к седлу приторочены переметные сумы, байковое одеяло, большая, обшитая войлоком баклага — все, как у других.

Да и сам Петр не чувствовал себя в чем-то отличным. Он присматривался к людям вокруг — чем не расейские мужики, только более справные да степенные, а так — что ж: в простой одежде, бородатые, потные, с большими работящими руками. Недобрый ворог хочет согнать их с родной земли, порушить налаженную жизнь — и вот поднялись эти люди всем скопом, взялись за ружья, готовые грудью стать за матушку-землю…

Подъехав к Дмитрию, Петр склонился к нему, обронил негромко по-русски:

— Оглянись-ка, Мить… Совсем как вроде наш народ на рать собрался.

Дмитрий сначала не понял друга, потом сообразил, сказал деловито:

— А как иначе-то! Народ, он, считай, повсюдно схож. — Потом ухмыльнулся: — Только вот ежели негритосов на нашу-то землю — вот было б диво! — И хохотнул, видно, представив, как удивленно глазели бы их березовские, появись на улицах завода негры.

Петр прихмурился, разговаривать расхотелось. Ничего обидного Дмитрий не сказал, а настроение у Петра испортилось. Ему претило даже безобидное пренебрежение неграми. Раздражало. В конце концов, это просто глупо. Буры себе же хуже делают, отказываясь понимать, что войну можно выиграть, лишь взяв негров в союзники. Надо сделать чернокожих полноправными бойцами, вооружить их — сунься тогда англичане! Но буры боятся этого: как бы самим не пришлось солоно. А ведь негры сумели бы разобраться, кто для них в этой борьбе наипервейший враг…

Протяжная команда покатилась по колонне: большой привал.

Солнце за спиной еще не пало низко, однако ясно было, отчего командиры решили стать на ночлег. Впереди темнела гряда большого леса, а ставить лагерь бурам куда сподручнее в степном приволье.

Вскоре отряд принял обычный для бивака порядок. Все повозки выстроили возле подножия холма в большой четырехугольник; внутри него начали устанавливать палатки и разводить костры. Коноводы-негры отправились с лошадьми за четырехугольник на сочные весенние травы.

Впереди находилась брандвахта — сторожевое охранение, однако приказано было выставить дозорных и по внешнюю сторону повозок, и на вершину холма.

— Пойду проверю свое семейное воинство, — подмигнул Петру Дмитрий и направился к костру, возле которого вместе с женой капрала Брюгеля Агатой кашеварила Белла.

Однако Агате это выражение не понравилось.

— И трубку не успел выкурить, а уже к юбке потянуло? — встретила она Дмитрия. — Ну, если тебе так нравится наша компания, возьмись-ка поработай: костей для рагу нарубить надо.

Белла зарделась: ей приятно было, что Дмитрий — ее большой и добрый, ласковый Дик — пришел к костру. Однако молодая женщина смолчала, только бросила на мужа быстрый нежный взгляд, Дмитрий перечить Агате не стал: чего доброго, поднимет шум, начнет насмехаться.

— С удовольствием, мефрау, — без удовольствия сказал он и принялся за дело.

Петр, подложив под голову седло, устроился возле мужа Агаты, капрала Гуго Брюгеля, краснощекого, густобрового крепыша в уже изрядном возрасте. Возле отца сидели его сын Клаус, такой же крепкий и щекастый, только без единой сединки на голове, и внук Франс. Набивая трубку, Гуго добродушно подковырнул Дмитрия:

— Что, Дик, попал в переплет. Ну-ну, старайся.

Дик отмолчался.

Похмыкав в бороду, Брюгель принялся кусочком замши протирать свой роер. Он весьма гордился этим старинным голландским ружьем, доставшимся ему, наверное, от деда или прадеда. У ружья была латаная ложа и поржавевший длинный шестиугольный ствол. Порох засыпался в дуло, потом туда шомполом забивалась пуля, обернутая в пропитанный жиром пыж, и, наконец, на затравочный стержень надевался пистон. Проделывать все это Брюгель умел почти моментально, а стрелял из своей допотопной «пушки» самым превосходным образом: что такое промах, он не знал.

Петр заметил, что буры вообще очень неохотно расстаются со своими старыми ружьями. Правда, роеры были уже совсем у немногих. Большинство пользовалось английскими мартини, тоже старыми, но, в общем-то, добротными крупнокалиберными ружьями. На магазинную же винтовку стелсель-маузер, появившуюся недавно, небрежно махали руками: «для детишек». Калибр ее был лишь 7,6 миллиметра, слона не убьешь…

— Эта моя штучка еще славно послужит, — приговаривал Гуго, обиходя свое тяжелое ружье. — Не один английский глаз вобьет она в череп, помяните мое слово. А если вражья пуля мою голову скосит, — ты слышишь, Клаус? — возьмешь тогда этот роер из отцовских рук.

— Ладно тебе, отец! — с легкой усмешкой отмахнулся бородатый сын.

— «Ладно, ладно»… Вам, молодым, все «ладно»! — заворчал старый Брюгель и вдруг рассердился: — Эй, бабы, кормить скоро будете? Мне еще посты проверять…

У края повозочного ограждения послышались громкие голоса, потом оттуда в сопровождении нескольких возбужденных буров к палатке Бозе прошел какой-то высокий, интеллигентного вида человек. Под темными вразлет бровями живо поблескивали проницательные, все охватывающие глаза; фетровая шляпа на нем сидела как-то по-особенному изысканно, сапоги выглядели щеголевато, бородка клинышком и усы были подстрижены аккуратно и со вкусом.

Петр раздумывал, не пройти ли к начальству, — может, нужно что: наверное, приезжий доставил какие-то новости, — но, пока он размышлял, Бозе и незнакомец уже вышли из палатки и скорым шагом направились к коновязи.

За палаткой на траве валялся Каамо. Петр подсел к нему.

— Что такое ультиматум, Питер? — повернулся к нему юноша.

— А что это тебе вдруг пришло в голову?

— Сейчас у бааса Бозе был приезжий ассистент-фельдкорнет Луис Бота. Он сказал: «Ультиматум предъявлен — пушки заряжены». Потом они оба стали торопиться к комманданту.

— Ультиматум — это требование с угрозой. Например: отдай мне, Каамо, эту галету, что ты жуешь, или я тебя придушу!

— Ясно! — сказал Каамо и полез в карман. — Галета у меня есть еще. Пожалуйста.

Он вытянулся за эти три с половиной года, окреп и теперь физически мало в чем уступал Петру. До дней мобилизации они по-прежнему жили вдвоем в домике, заваленном книгами, и Петр, знавший уже по-настоящему много, терпеливо и охотно учил юного друга и с радостью замечал, что учение идет впрок. Даже Бозе, раза два или три случайно разговаривавший с молодым негром, удивленно разводил руками:

— Это какой-то… как их называют?.. феномен! Чернокожий и такой… знающий.

— А вы пробовали обучить грамоте других чернокожих? — усмехался Петр. — Узнали бы, сколько вокруг вас подобных «феноменов».

— Не болтай ерунду, Питер! Со своим черномазым дружком делай что тебе угодно, а других не касайся. Ты и так уже… Знаю я про ваши воскресные сборища…

Они много читали; в книжной лавке Деккера уже знали курчавого темнокожего парня, который, выполняя поручения мистера Кофальофа, нередко сам, на свой интерес, выбирал ту или иную книгу. Порой они спорили о прочитанном, Каамо в спорах злился, ему все же не хватало слов, он начинал кричать, дико сверкал белками, но до ссоры дело никогда не доходило. Обычно спор заканчивался веселой, почти ребячьей возней, барахтаньем, и Марта, часто навещавшая домик Петра, говаривала:

— Дети! Два больших ребенка. Один ребенок белый, другой ребенок черный, но все равно оба ребенки.

Сейчас «оба ребенки» валялись в густой траве за офицерской палаткой и грызли галеты, изредка весело переглядываясь и помалкивая. Молчать с другом — это тоже хорошо.

Подошла Белла:

— Ужин готов, Питер. Ты не видел Дика? Нарубил костей и куда-то исчез.

— Он пошел выпить кружку эля в палатку к Флинку, — отозвался Каамо; этот чертеныш всегда все знал.

— Ну, тогда пусть ест рагу холодным. А мы давайте — горячим.

Петр не любил есть у костра: его дружку Каамо было не положено сидеть вместе со всеми. Каамо брал еду в чашку и отходил в сторонку. Сегодня Петр сделал так же, и они превосходно поели вдвоем; только в стороне от костра очень уж досаждали москиты.

Стало темно. Торжественные плавные псалмы зазвучали над лагерем: буры перед сном всегда молились. Петр вышел за ряд повозок.

— Ты осторожнее броди тут, Питер, — сказал из ночи чей-то голос. — Во тьме-то не сразу разберешь, свой или англичанин.

— Ты же разобрал, — откликнулся Петр, не зная, кому отвечает.

— У меня глаз львиный, — сказали из ночи.

Медленно выползал из-за холма месяц. Это был месяц Южного полушария: рожки его загибались в сторону, противоположную той, что в Северном. Если в России рожки месяца смотрят влево, то здесь они смотрели вправо.

Тихой свежестью дышала горная степь. Привычно звонко и неумолчно свиристели цикады. Всполошно взметывались за темными повозками отсветы бурских костров. На востоке чернели громады лесистых Драконовых гор. Там были англичане. Туда предстояло идти отряду.

2

Гелиограф принес эту весть раньше телеграфа. В большом зеркале аппарата то вспыхивало, то потухало брошенное издалека отражение солнца, зеркало прерывисто мерцало, и гелиографист, безусый парнишка, эти мерцания запросто переводил на обычный человеческий язык.

«Война объявлена», — сообщил гелиограф.

Вести этой ждали с часу на час, и все же в первые минуты она не то что ошеломила — вызвала какую-то растерянность: раз война, надо воевать, делать что-то надо, а где он, враг?

На коне влетел в лагерь ординарец генерала Мейера. Петр зашел в палатку Бозе следом за ним. Приказ был — немедля перейти границу Наталя и, обойдя Фольксруст, скорым маршем направляться к Ньюкаслу. Артуру Бозе предписывалось выслать вперед подрывников, чтобы повредить железную дорогу от Ледисмита на Ньюкасл: англичане могут по ней подбросить войска.

Выпив добрый жбан холодной воды, ординарец поскакал дальше.

Лагерь пришел в движение. С крестьянской сноровкой, деловито и быстро, буры снимали палатки, собирали походную утварь, запрягали волов в повозки, седлали лошадей.

Бозе подозвал Петра:

— Ну, штейгер, тебе, как говорится, запал в руки. Бери динамит, петарды, капрала Брюгеля с его ребятами — и вперед. Не нарвитесь на англичан. Заодно, если удастся, уточните их расположение. Нам известно, что их главные силы где-то за Ньюкаслом, а где точно?.. Держи-ка. — Он протянул Петру цейсовский полевой бинокль.

Ребята Брюгеля, молчаливые бородатые буры, хотя внешне радость и не выказывали, были довольны: первое боевое дело. Дмитрий тоже попросился с ними. Бозе сказал: «Не в обозе же воевать моему зятю». Набралось пятнадцать человек — двенадцать белых и три негра.

Наметом обойдя Фольксруст, группа перешла на рысь и ходко двинулась на юг широкой торной тропой вдоль железной дороги.

— Гуго, надо бы двух-трех вперед выслать, дозорными, — сказал Петр.

— Давай вышлем, — добродушно согласился капрал.

Тропа тянулась густым лесом, то поворачивая к железнодорожному полотну, то прячась в густых дебрях. Порой попадались маленькие селения и фермы. К первому поселку подбирались осторожно, оставив лошадей в укрытии. Поселок был пуст. Все говорило о поспешном бегстве — недоеденный завтрак в доме, недописанное письмо, незакрытые окна и двери.

— Хо-хо! — сказал Клаус. — Стоило дяде Полю гаркнуть на них — их и след простыл. В штанах, наверное, мокро стало. Так и повоевать не придется.

— Не скалься раньше времени! — оборвал его отец. — Англичане — нация хитрая. Коварство на войне ох какое сильное оружие! Все впереди, сынок.

У следующего селения он приказал опять укрыть лошадей в зарослях и ползти к домам со всей осторожностью. Здесь они все же нашли одного жителя — дряхлого, беззубого негра. Перепуганный бородачами до полусмерти, старик, коверкая слова, пояснил, что большинство уехало из поселка еще два дня назад, а те, кто оставался, бежали сегодня утром, когда стало известно, что война объявлена.

— Куда бежали? В Ньюкасл, в Ледисмит?

— Ледисмит, Ледисмит, — кивал старик.

— А может, в Дурбан?

— Дурбан, Дурбан… Там, туда. — И тонкой, высохшей рукой махал на юг.

К полудню стало совсем жарко. Решили передохнуть на берегу быстрого, бегущего с гор ручья. Напоили лошадей; напившись сами, пожевали билтонга.

— Благодать! — Дмитрий растянулся на траве. — И на кой черт война?

— Оно конечно, тебе бы лучше пожрать да поспать, — беззлобно кольнул его один из бородачей.

— Ему — не просто поспать, ему бы с женой, — подхватил Клаус.

Дмитрий легонечко похмыкал и, вдруг вскочив, схватил обоих насмешников в охапку и потащил к ручью с явным намерением окунуть.

— Ну, ну, бугай! — с усмешкой прикрикнул на него Петр. — Не купаться приехали…

Вновь бежала вперед тропа. Солнце постепенно сникало к горным вершинам. Вновь загомонили в чаще леса птицы. Так покойно и мирно было вокруг, что Каамо, сам того не замечая, начал в такт лошадиному шагу напевать что-то. Брюгель несколько раз оглянулся на него сердито, потом не выдержал:

— Эй ты, пичуга черноносая! К мамочке в гости собрался? Запел!..

В это время навстречу им вылетел из леса один из дозорных:

— Капрал, англичане!

— Где?

Дозорный объяснил, что они с товарищем заметили английский разъезд, выехав на опушку леса. Это с милю отсюда. Товарищ остался там наблюдать.

Они дали коням шенкеля и понеслись к опушке. Лес притих; казалось, смолкли птицы. Или просто буры уже ничего не замечали, не до этого стало.

Дозорный на опушке указал им на группу всадников, едва заметно мельтешивших вдали, у края широкой долины, уходившей к югу. Петр поднес к глазам бинокль. Всадников было семеро. Они не спеша и беззаботно, должно быть переговариваясь, рысили вдоль дороги, направляясь, наверное, к своей части.

— Ну, пора, пожалуй, рвать. — Брюгель кивнул на железнодорожное полотно.

— Нет, капрал, рано. Давай-ка потихонечку двинемся вперед, а? Надо же узнать, куда направляются эти молодчики. А подорвать всегда успеем.

Брюгель глянул в озорноватые Петровы глаза и махнул рукой: «Давай».

Остальным предложение Петра тоже понравилось. Вообще этот парень был по нраву товарищам Брюгеля. Такому — спокойному, сильному, рассудительному — хотелось подчиняться.

Время от времени останавливаясь, сторожко вслушиваясь и всматриваясь, всё всматриваясь в окружающую местность, они миновали еще один лес, поднялись на скалистую гору, и тут глазам их предстал городок Данди, а возле него в котловине, под горой, английский лагерь. Множество остроконечных палаток торчало вдоль речушки, прорезавшей горную долину. У буров палатки были низкие, приземистые, а эти возносились высокомерно. Меж палаток сновали солдаты в красных мундирах, коротких клетчатых юбочках и белых гетрах.

— Гайлендеры, — хрипло сказал Брюгель.

То был лагерь горного шотландского полка. Дымила полевая пекарня, из кузницы доносился еле слышный на расстоянии перезвон. У многих повозок громоздились зарядные ящики, тут же стояли пушки. Петр насчитал восемь орудий.

— Ну вот, — сказал он, — теперь можно и дорогу ковырнуть.

Они договорились с Брюгелем, что на железнодорожное полотно Петр выйдет вдвоем с Каамо, а остальные будут страховать их на всякий непредвиденный случай. Спустившись с горы и оставив лошадей на краю леска, буры пробрались поближе к полотну и залегли меж камней. С взрывчаткой в переметных сумах Петр и Каамо поползли к стальной колее.

Они уложили уже три заряда динамита, вкопав их в разных местах, — чтобы рвануть, так уж разворотить дорогу основательно, — когда Брюгель крикнул тревожно:

— Побыстрее, Питер!

И тут же раздался выстрел. Стреляли англичане. С высотки, поднявшейся по ту сторону железнодорожного полотна. Была ли это группа сторожевого охранения лагеря или патруль — кто разберет, важно, что противник заметил диверсантов на дороге и открыл огонь. Первая пуля просвистела над головой Петра, вторая ударилась о рельс неподалеку и, скользнув по нему, отлетела с противным жужжанием.

— Беги к лошадям, я справлюсь один, — нервно бросил Петр Каамо, но тот не тронулся с места, только прижался к земле.

Гулко ахнул роер Брюгеля. Сразу же выстрелил кто-то еще из буров. Петр не оглядывался, он спешил закончить свою работу.

Бурские пули прижали английских стрелков к камням высотки. Но, видимо, в лагере сообразили, что происходит, и какой-то командир принял быстрое и грозное решение. По дороге ударила пушка. С визгом хлестнула по деревьям шрапнель. Снаряд разорвался далеко, но ведь это был только первый снаряд…

Рядом с Петром плюхнулся запыхавшийся Дмитрий.

— Подмогнуть? — выдохнул он.

— Пошел отсюда! — почти закричал Петр, разматывая бикфордов шнур.

Еще один снаряд тарарахнулся в сторонке. Уже ближе.

— Каамо, беги! Подрывать буду!

Парень прыгнул в сторону и понесся к лесу. Снова засвистели пули.

— Скажи там ребятам, пусть отходят, — повернулся Петр к Дмитрию. — Я сейчас… — Он отполз к ближнему камню, ткнулся в него головой, шнур был зажат в кулаке.

Разорвались еще два снаряда, и солдаты в красных мундирах ожили на высотке, перебежками двинулись к дороге… От леска раздался резкий свист. Петр оглянулся: товарищи были уже возле лошадей. Он поджег шнур, вскочил и побежал. О ствол дерева рядом шмякнулась пуля. Петр бросился за большой валун: надо было подождать взрыва.

С высотки проворно спускались гайлендеры и кричали что-то.

Земля дрогнула и ухнула, столб пламени, дыма и песка рванулся ввысь. Смоленая шпала хлопнулась около Петра. Он кинулся к товарищам…

Они сразу же взяли в карьер по торной лесной тропе. Только мелькали стволы деревьев, жарко дышали кони, у Петра чуть дрожали руки. Через несколько миль, переходя на рысь, капрал Брюгель крикнул, не оглядываясь:

— Эй, черноносый, что не поешь? Теперь можно!..

3

Бой гремел на высотах у городка Данди, в сорока милях на север от Ледисмита. Шла яростная перестрелка.

Продвигаясь вдоль железной дороги на юг и все ожидая нападения англичан, передовые отряды буров дошли до лагеря противника в котловине возле города. Это был тот самый лагерь, рядом с которым подорвали дорогу, только теперь войска в нем прибавилось. На горе Дундигиль, с которой гайлендеры обстреляли Петра, англичане установили пушки — приготовились обороняться.

Генерал Мейер приказал выкатить в стрелковые цепи свои орудия. Это походило на дерзость: пушек было всего две против двенадцати английских. Вообще с артиллерией бурам приходилось туговато: на всю трансваальскую армию насчитывалось только четыре осадных орудия Крезо, сорок восемь полевых пушек да двадцать скорострельных тридцатисемимиллиметровых орудий, называемых гранатными пулеметами. Впрочем, и у англичан на первых порах артиллерии было не густо.

Обе пушки поставили на прямую наводку. Петр залюбовался артиллеристами. Они стреляли спокойно, не суетясь, вроде бы и не обращая внимания на град пуль и снарядов. Они были совсем юными, эти бравые пушкари. Артиллеристов буры отбирали специально, инженер Леон самолично проверял их знания, особенно напирая на математику. Старички были сильны в ней лишь тогда, когда требовалось посчитать монеты в кубышках, потому в артиллерии и служила в основном молодежь.

Петр почувствовал, что рядом с ним, за камнем, появился еще кто-то. Он оглянулся — это был Лука Мейер, генерал.

— Где фельдкорнет Бозе? — спросил он.

Петр указал, — Бозе залег за ближним скальным выступом, Мейер перебежал туда, Петр — на всякий случай — за ним.

— Почему молчит твой пулемет, Бозе? — сердито спросил генерал.

Седой гигант отмахнулся:

— Зачем я буду зря тратить патроны? Мы и ружьями перебьем их всех.

Мейер было нахмурился, но тут же рассмеялся:

— Узнаю старую бурскую закваску… Ну смотри, тебе виднее. — Тут он глянул влево и увидел под горой развороченное полотно железной дороги; ткнул в его сторону коротким толстым пальцем. — Славно твои ребята сварганили это дельце.

Бозе кивнул на Петра:

— Его рук дело.

Мейер внимательно посмотрел на Петра. Парень, видно, понравился ему.

— Добрый бур, — сказал генерал.

Снаряды англичан рвались все чаще.

— Надо ждать атаки, — сказал Мейер. — Вот что, молодец. Бегом вниз, на коня — и лети навстречу комманданту Эразмусу. Его колонна уже должна подойти. Пусть он разворачивает ее по ту сторону дороги, чтобы огонь — во фланг англичанам. Понятно?

— Понятно! — Петр вскочил и побежал.

Он пробегал совсем близко от пушки, когда английский снаряд разорвался, ударившись прямо об орудие. Наводчик рухнул без головы. Рядом, весь в крови, упал заряжающий. Осколки просвистели над Петром…

Колонну Эразмуса он перехватил за милю до бурского лагеря. Коммандант, густо заросший черным волосами, неуклюжий, угрюмый мужлан, выслушав приказание, буркнул:

— Показывай куда — веди.

Петр вывел колонну во фланг англичан в самое подходящее время. Гайлендеры только что двинулись на штурм высоты, занятой отрядом Бозе. Перебегая от укрытия к укрытию, они стреляли и продвигались, упрямо продвигались вперед. Эразмус приказал рассыпаться в цепь и открыл огонь.

— Действуйте! В бою каждый сам себе офицер, — напутствовал он подчиненных, сам поудобнее устроился за обомшелым камнем и тут же метким выстрелом свалил подвернувшегося на мушку шотландского лейтенанта.

Петр пристроился неподалеку. Ему хорошо были видны идущие в атаку шотландцы. Их красные мундиры несуразно четко выделялись на зеленом фоне. Буры били по ним с безжалостной меткостью.

Огневой удар с фланга для атакующих был неожиданным. Гайлендеры поспешно отступили.

— Эй, проводник, — окликнул Эразмус Петра, — возвращайся к генералу, сообщи, что я выполнил его приказ…

Луку Мейера Петр рассчитывал найти на огневых позициях, но, едва въехал в лагерь, сразу наткнулся на генерала. Сидя у костра возле палатки Бозе, он жадно ел. В бороде застряли кусочки хлеба и мяса. Петр доложил.

— Садись, — кивнул Мейер. — Положи-ка ему, красавица, рагу. Он этого вполне заслужил.

Последние слова были обращены к Белле.

— Питер, как там Дик?

— Не знаю, я оттуда уже давно.

— Там все превосходно! — Мейер ободряюще подморгнул Белле.

— Тебя, Питер, спрашивал какой-то Коуперс. Это, наверное, тот, о котором ты нам рассказывал.

— Ян?!

— Не знаю, Ян или не Ян, но славный человек.

— Где он?

— Вон у тех костров. Их прибыло человек пятьдесят, отдыхают.

Наскоро поев, Петр почти побежал к большой поляне, на которой курились костры, а возле сидели и лениво бродили несколько десятков буров. Он шел, вглядываясь в людей, и вдруг услышал:

— Масса Питер!

Навстречу ему, расплывшись в улыбке, шагал Мангваэло!.. Через минуту они уже обнимались с Коуперсом, потом долго рассматривали друг друга, хмыкали и улыбались молча. Ян почти не изменился за эти годы, только стал, пожалуй, более поджарым, а кожа на лице еще потемнела и резче выделялись белесые, совсем выгоревшие брови.

— Масса Питер, — робко прервал молчание Мангваэло, — с вами был тогда мальчик, его звали Каамо. Он здесь?

— Здесь, Мангваэло, здесь! Только он совсем уже не мальчик — мужчина. Он там, за перелеском.

— Вы разрешите, масса Ян, я поищу Каамо?

— Беги, старик, беги, ищи, — весело разрешил Ян.

Они присели в тени большой смоковницы и начали рассказывать каждый о себе, но толку от этих рассказов было мало: друзья перебивали друг друга вопросами и восклицаниями.

— А сейчас ты… к нам? — спросил наконец Петр.

— К кому это — к вам? — усмехнулся Ян. И рассказал, что он состоит в особом отряде, который организован одним из Йоганнесбургских адвокатов. Отряд небольшой — всего сорок пять человек — и пока никому не подчинен. Его задача — разведка, диверсии, внезапные налеты на врага.

Вдруг Яна осенило.

— Слушай! — воскликнул он. — Давай в наш отряд, а? — И, не дав Петру ничего сообразить, вскочил. — Идем. Идем к Терону.

Этого человека Петр узнал сразу — адвокат Терон. Узнал и тот:

— Я помню… Мы познакомились с вами в книжной лавке. Только вот имя, простите, забыл.

— Петр Ковалев.

— Питер, просто Питер! — весело поправил Ян, обрадованный, что Терон и его друг, оказывается, знакомы.

— Меня зовут Губерт. — Терон протянул руку. — Итак, в наш отряд?

— Я должен подумать… посоветоваться со своим другом, он тоже русский.

— Вот и друга тащите с собой.

— Я посоветуюсь, — сдержанно повторил Петр.

Терон сказал, что вот-вот должна подойти главная бурская колонна, а с ней — ассистент-генерал Луис Бота. С ним он надеется уточнить задачи своего отряда.

— Ассистент-генерал? — удивленно переспросил Петр. — Несколько дней назад он был только ассистент-фельдкорнет.

— Был, — улыбнулся Терон. — Но ему просто на роду написано быть генералом. Богат, предприимчив, образован, талантлив. Он еще, помяните меня, возглавит наше правительство. Это мы с вами отвоюем и вернемся к своим делам, а Бота пойдет выше.

Не знал Терон, что его пророчество относительно Луиса Бота сбудется — тот действительно станет премьер-министром будущего Южно-Африканского Союза. А вот насчет себя и Петра Терон ошибался…

Подошла ожидавшаяся колонна под командованием генерала Шалька Виллема Бургера. Еще один отряд буров занял нависшую над английскими позициями гору с запада; теперь англичане были обложены с трех сторон и под густым обстрелом не могли поднять голов. Но к вечеру Бургер приказал отвести бойцов для отдыха, на огневых позициях осталось лишь охранение.

Наутро английский лагерь был пуст. Ночью воинские части вышли через горловину «мешка» и ускоренным маршем двинулись к Ледисмиту, чтобы соединиться с войсками генерала Уайта. Они отступили столь поспешно, что бросили боевые и продовольственные запасы и оставили раненых, даже самого начальника лагеря генерала Саймонса.

Мейер и Бота предложили преследовать англичан: конные буры еще легко успели бы догнать противника.

— Ни к чему, господа, — хмуро сказал Бургер. Худой и длинный, он смотрел поверх голов своих собеседников. — Никуда они от нас не уйдут…

1

Англичанам в Южной Африке приходилось туго. Кимберли и Мэфекинг задыхались в плотной осаде, на юге буры, перейдя реку Оранжевую, утвердились в горах уже на территории Капской колонии. В Натале, захватив Ньюкасл и Данди, армия главнокомандующего Трансвааля, вице-президента коммандант-генерала Питера Жубера вплотную подступала к Ледисмиту. Буров было около двадцати тысяч против десяти — генерала Уайта. Все труднее было пробиваться поездам с юга к осажденному городу.

Джордж Уайт нервничал, надо было во что бы то ни стало разорвать смыкающееся бурское кольцо…

Позиции буров располагались на цепи невысоких каменистых холмов. Стрелкам было покойно в укрытиях за скалами и в траншеях. Неподалеку впереди тянулась упрятанная в траву сеть заграждений из колючей проволоки.

Петр сидел в кустах на высотке и по коре узловатой, чуть погнутой палки вырезал узоры, чтобы потом обжечь их в огне, как бывало это еще в детстве. Просто нечего было делать. Он стосковался по книгам и очень ругал себя, что не взял с собой ни одной. Но кто же знал, что на войне найдется время и для чтения?.. Уже вторые сутки они торчат здесь в бездействии. Терон с утра, прихватив Коуперса, уехал в лагерь Жубера, надеялся договориться с главнокомандующим о месте и задачах своего отряда.

Петр опять разговаривал сегодня с Дмитрием. На две части разрывается душа дружка: и хочется служить с Петром у Терона, и жаль расставаться с женой. Жена все же пересилила. Что ж, так оно, конечно, и должно было статься. Дмитрий и на войну пошел ради своей семьи, своего дома, своего рудника. В этом теперь была его жизнь. А Петр? Петр птица вольная. На войну его позвали убеждения, ему очень хотелось дать завоевателям по зубам.

— Зачем ты это делаешь?

Петр и не слышал, как подошел Каамо.

— Так, брат, от безделья… Ты что такой хмурый?

— Я не хмурый. Я думаю.

— О чем?

Каамо не ответил, прилег рядом, закинул руки под голову.

Солнце сползало за горы. Кирпичные здания в Эланслаагте за позициями буров сделались ярко-оранжевыми. На долину перед высотками наползала густая тень.

— Питер, правда, что на стороне англичан много негров?

Каамо спросил равнодушным тоном, но Петр понял, что он притворяется: на самом деле это было, видимо, очень важно для парня.

— Да, говорят, есть. Зулусы и басуто. А что?

Каамо опять не ответил. Каамо думал.

«Как же так? — думал он. — Буры воюют с англичанами — это понятно: буры хотят защитить свою землю, которую когда-то они отняли у негров. Но почему негры должны воевать с неграми?» Каамо еще не убивал никого, но раз война, он будет убивать, и может быть, убьет какого-нибудь парня из басуто. А ведь басуто — родственники бечуанов. Когда-то это был один народ, и великий вождь Мокагин был вождем и бечуанов, и басуто. Почему же бечуан Каамо идет против англичан, а басуто идут против Каамо вместе с англичанами? Если бы они хотели отбить у буров землю для себя, это было бы понятно. Но ведь землю они будут завоевывать для англичан. Зачем им это?.. А зачем Каамо надо убивать англичан?.. Ну, Каамо-то надо. Англичанин, а не бур убил его отца. Англичане разрушили крааль Каамо, и теперь где-то в саванне бродят его родные и его мать. Может, мать уже и умерла… Нет, дело не в этом… Почему негры должны убивать друг друга?

Его мысли путались. Все-таки это было очень сложно и непонятно.

— Вот и готова тросточка, — сказал Петр и повернулся к Каамо. — Тебя тревожит, что бурским неграм придется воевать против тех, кто идет с англичанами?

Каамо поднял на него удивленные глаза:

— Да… Как ты это узнал?

Петр невольно усмехнулся.

— Я тоже думал об этом. Конечно, было бы лучше, если бы негры объединились и отвоевали свои земли для себя, а не для своих хозяев. Но сейчас неграм этого не сделать — задавят. Надо, как говорится, из двух зол выбирать меньшее. Какое зло для тебя меньше — буры или англичане?

Каамо задумался только на секунду.

— Буры — меньше. — И поднял на Петра большие карие глаза, в которых все еще таились недоумение и тревога.

— Вот и поступай, как подсказывает совесть. — Петр поднялся. — Пойдем, у Мангваэло уже готов, наверное, ужин… Стой, стой. Смотри-ка — шевелятся. — Он вскинул к глазам бинокль, подарок Бозе.

Стараясь укрыться за холмами и перелесками, от Ледисмита походным маршем двигалась воинская колонна. Правее — еще одна. Шли горные шотландские стрелки и пехота, тянулась артиллерия. Видимо, противник решил предпринять крупную вылазку из Ледисмита, чтобы прорвать бурскую осаду.

Петр бросился к Бозе…

На рассвете англичане начали бой. Ударили пушки. Пока две батареи стреляли, две другие продвигались вперед. Позиции буров окутались едким зеленоватым дымом: снаряды были начинены лиддитом, новой английской взрывчаткой. Разбившись на четыре колонны, солдаты Уайта скорым шагом приближались к высоткам, занятым бурами.

Немногочисленные бурские пушки отвечали лениво, словно нехотя: артиллеристы ждали, когда англичане подойдут поближе.

— Эй, Питер, — окликнул капрал Брюгель, — ты что тут у нас делаешь? Ведь ты в отряде удальца Терона.

— А что, — лопаткой углубляя яму за камнем, откликнулся Петр, — если у Терона, так нельзя и пострелять по англичанам?

— Ну-ну, ты парень лихой… Смотри, готовятся к атаке.

Английские колонны развертывались в цепи. Пушки зачастили. Один из буров справа от Петра охнул и злобно выругался. Голова его ткнулась в землю, Петр подполз — стрелок был мертв.

Пронзительно заиграл сигнал атаки английский горнист. Гнусавые шотландские волынки завели боевую мелодию. Четыре батареи — сорок восемь орудий — разом начали вспахивать склоны высоток. От дыма стало совсем зелено, солнце чуть затянутое перистыми облаками, сделалось голубоватым.

Петр целился тщательно, неторопливо. Выстрелив, он смотрел, упал ли тот, в которого стрелял, и, убедившись в этом, выбирал новую цель.

А землю он копал зря.

У соседнего камня плюхнулся Бозе.

— Хорошо, ребятки, все хорошо! — закричал он и повернулся к Брюгелю: — Капрал, передать по цепи — отходим на вторую позицию. Пусть их пушки лупят по пустому месту…

Вторая позиция буров располагалась метрах в семистах позади, на холмах повыше. Оттуда поле боя было видно, как стол за обедом. Передовые цепи англичан — они были густыми: наступали два полка пехоты и два батальона гайлендеров — наткнулись на проволочные заграждения. Пока их резали саперными ножницами, бурские артиллеристы отыгрались. Они валили англичан десятками. К ним дружно присоединились пулеметы и ружья. В атаку на вторую позицию буров неприятель двинул уже поредевшие цепи.

Буры повторили маневр и отошли на третью, последнюю, позицию. В это время прискакал Терон. Прямо на коне он влетел на вершину холма, осмотрелся, чертыхнулся и, круто развернувшись, ускакал на левый фланг.

Английская атака захлебывалась.

Джордж Уайт, наблюдавший за боем издали, повернул к адъютанту неестественно спокойное, закаменевшее лицо:

— Прикажите играть отбой.

Но было уже поздно. С криками «хурра» с левого фланга буров вылетел отряд йоганнесбургской полиции, четыреста пятьдесят конников. Это были бравые ребята, они и в мирное время не расставались с седлом и оружием. Впереди на взмыленном коне скакал Губерт Терон, беспокойная, отважная душа.

«Ах, если бы да бурам сабли!» — подумал Петр.

И тут же Дмитрий, засевший в траншее неподалеку, крикнул ему:

— Петро! Русских бы казачков сюда, а?

Но сабель у буров никогда не бывало. Прорвавшись во фланг и тыл англичан, йоганнесбуржцы спешились и открыли ураганный пулеметно-ружейный огонь. Наступающие отхлынули от бурских траншей и, зажатые огнем с двух сторон, пустились в бегство.

Однако уйти удалось далеко не всем. На левом фланге металась, потом залегла и наконец выбросила белое полотнище изрядная группа англичан.

Все было кончено.

Почти полторы тысячи солдат и сорок офицеров пленили в этот день, 31 октября 1899 года, буры да еще не одну сотню англичан уложили на склонах пологих каменистых высоток. Двенадцать пушек и тысячи винтовок стали их трофеями…

Войска Уайта вошли в Ледисмит. Буры прочно сцепили вокруг кольцо осады. Три «длинных Тома» — осадные орудия лонгтомы — били по городу. Англичане засели в блиндажах и подвалах. Им оставалось одно — ждать подкреплений с юга, из Дурбана, порта на Индийском океане, где высаживались войска королевы Виктории.

На юг, в обход Ледисмита, двинулась трехтысячная колонна буров под начальством генерала Бота. С ней уходили коммандор Бозе и отряд Терона.

2

Николай Александрович Романов, тридцатилетний царь и император всероссийский, пребывал в превосходном настроении. Он с семейством гостил у своего шурина, великого герцога Гессенского, отдыхая в охотничьем домике — роскошной усадьбе в Волчьем парке под Дармштадтом. Сегодня его навестил старый герцог Баденский, с ним приехала куча знатных родственников, и все они мило провели утро в веселой прогулке, потом играли в лаун-теннис. Николай дважды выиграл у Карла-Августа, герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, и был этим очень доволен: Карл считался неплохим спортсменом. За обедом на Николая Александровича вдруг нашло красноречие, и очень пространно и не очень выспренно он говорил о судьбах мира и без намеков, прямо высказал мысль о том, что может повернуть эти судьбы, обрушив мощь российской армии на зарвавшуюся Великобританию. Его слушали почти восторженно — правителям Германии Англия была ненавистна. Из-за стола император встал, полный величия и веры в свою высокую звезду.

Зайдя в кабинет, он вспомнил о письме от Ксении, своей сестры, отдыхающей в Ливадии, и решил на него ответить: мысли, высказанные за столом, просились теперь на бумагу, тем паче царь знал, что от сестры и ее мужа мысли эти немедленно перейдут в великосветские правительственные круги.

Он сел за стол, придвинул лист бумаги и, привычно огладив бородку, вывел аккуратным писарским почерком: «21 октября 1899 г.»[33]. Для начала Николай Александрович поблагодарил сестру за письмо и телеграммы, изложил свое мнение о влиянии погоды на отдых и сообщил, что здесь, в средней Германии, погода нынче удивительно хороша — «благодать господня!» — сегодня в тени было шестнадцать градусов, и чай они пили на воздухе.

Теперь можно было перейти и к главному.

Николай Александрович отложил ручку и пошевелил пальцами, разминая их. Потом встал и, пройдясь по кабинету, приблизился к окну. В дальнем конце аллеи показались Александра Федоровна и престарелый протопресвитер придворных соборов Иоанн Янышев, духовник царской семьи. «О завтрашней службе договариваются, — подумал царь. — Ну что ж, Аликс — дела церковные, мне — государственные». И, ощутив новый прилив величия и бодрости, снова подошел к столу.

писал он дальше, —

Он снова огладил свою бороду и горделиво вскинул голову; свидетелей в комнате не было, император мог отдаться честолюбивым мечтаниям. Однако, будучи хотя и никудышным, все же государственным деятелем, он понимал, что одно дело «расправиться» с Англией в письме к сестре, другое — в действительности. И, чуть сникнув, продолжал:

Далее Николай Александрович бегло сообщил кое-какие придворные новости и, «крепко обняв» все семейство сестры, подписался: «Сердечно тебя любящий старый Ники». Уже усталой рукой он запечатал конверт и дернул шнур звонка — чтобы забрали письмо. Из гостиной слышались голоса жены и Янышева — надо было выйти к ним…

О событиях в далекой Южной Африке взахлеб говорил весь мир. Конечно, больше всего шумели в Англии. Начала шуметь еще до войны пресса. Когда же вспыхнули военные действия, она потеряла всякое понятие об объективности и всерьез утверждала, будто буры обижают англичан. Буров обзывали грязным мужичьем, тупицами, белыми дикарями. Англичане считали, что южноафриканские фермеры воюют «неблагородно»: прячась за камнями и скалами, посылают пули в солдат ее величества, пользуясь тем, что на солдатах яркие красные мундиры (очень скоро, впрочем, правительство распорядилось заменить красный цвет на хаки). Парламентарии произносили длинные гневные речи. Полуголые девицы в варьете исполняли патриотические песенки. Сигаретные коробки украсились портретами английских генералов. По вечерам у военного министерства, где вывешивались сводки и списки убитых и раненых, собирались толпы. Вся страна то впадала в уныние — «Вы слышали, боже мой, Ледисмит окружен!» — то сходила с ума от радости: «На Модере побита целая сотня буров!»

Шумели и в других странах. В Санкт-Петербурге развернул активнейшую деятельность Комитет помощи бурам под председательством пастора Гиллота. Россия совместно с Голландией снарядила и послала в Трансвааль два санитарных отряда. В Южную Африку выехали сотни добровольцев из Петербурга, Москвы, Екатеринбурга, Перми, Одессы.

Добровольцы ринулись и из других стран. В Кронштадте, на территории Оранжевой республики, был сформирован Европейский легион. Им командовал сначала французский полковник Вильбуа де Морейль, затем — русский военный корреспондент, человек отчаянной храбрости Евгений Максимов. В легионе было много французов, немцев, бельгийцев, итальянцев, даже американцев. Голландские и русские волонтеры предпочитали служить непосредственно в бурских коммандо.

Мир шумел и клял Англию.

Но мало кто в те дни понимал историческую особенность, необычность этой войны.

К концу века просторы планеты были уже поделены между сильнейшими странами. Однако разбухавшему монополистическому капиталу требовались дополнительные территории для выколачивания и заглатывания прибылей. На очередь дня встал новый раздел мира.

В 1898 году грянула скоротечная испано-американская война, на следующий год — англо-бурская.

Таких войн еще не бывало: это были первые в истории человечества империалистические войны, одни из главных вех, ознаменовавших наступление новой эпохи на земле — эпохи империализма.

Дело сводилось, конечно, не к особой злобности североамериканского президента Мак-Кинлея иди Сесиля Родса и Джозефа Чемберлена. К борьбе за передел мира толкала достигнутая концентрация капитала. Капиталу необходима была уже не свобода-господство. Родсу и Чемберлену, возглавлявшим круги промышленных магнатов, было нужно монопольное право эксплуатировать богатства бурских республик. Завоевание Трансвааля и Оранжевой укрепляло позиции британского империализма на юге Африки и, кроме того, давало возможность осуществить давнее намерение: строительство трансконтинентальной железной дороги Кейптаун — Каир.

И если простые люди земли сочувствовали маленькому бурскому народу, на который навалилась военная громада Британской империи, то правители государств думали совсем не о бурах: их волновало увеличение мощи Англии. Англия была враждебна правительству России, ибо жестоко соперничала с ним в Азии и препятствовала движению на Балканы. Она была ненавистна Германской империи, ибо успешно конкурировала в колониальных захватах на Черном континенте; Германия сама точила зубы на бурские республики, надеясь установить над ними протекторат. Для Франции Англия была главным соперником и в колониальных завоеваниях, и на арене экономической борьбы в Европе.

В Европе бушевали страсти, в Южной Африке бушевало оружие. Сопротивление буров оказалось упорным. Более того, они теснили англичан, зажимали и били их Великобритания решила играть ва-банк: слишком многое уже было поставлено на карту. Войска на Черный континент двигались из метрополии, из Индии, из Австралии…

1

Передовые посты английского сторожевого охранения он миновал благополучно. Теперь оставалось каким-то образом проскользнуть через линии траншей, опоясывавших Ледисмит, и проникнуть в город.

Скрываясь в высокой траве тамбуки, Каамо дополз до рощицы манговых деревьев. Многие из них были смертельно покалечены: бурские артиллеристы говорили, что это прекрасный ориентир для пристрелки, и удивлялись, почему англичане не вырубят рощицу. А Каамо был рад ей: отсюда хоть оглядеться можно получше.

Гора, с которой он спустился, на расстоянии уже не казалась грозной и неприступной. Ущелье, где засели Питер и Коуперс, покрывала густая темно-зеленая поросль. Воздух над горой дрожал и струился: было очень жарко.

Прямо перед Каамо виднелась первая линия английских траншей. За ней, шагах в пятистах, уже у самой окраины Ледисмита, тянулась вторая. Над окопами мелькали белые каски: солдаты не таились.

Пора было действовать. Или он обманет англичан, или будет худо. Совсем худо… Каамо решительно поднялся, достал из-за пазухи припасенный мешок и принялся сбивать с веток плоды манго. Они были еще совсем незрелые, зеленые, и мякоть пахла скипидаром. Обрывая длинные плодоножки, Каамо засовывал манго, похожие на небольшие толстенькие огурцы, в мешок.

Вдруг какие-то крики и ругань послышались из оврага неподалеку от рощицы. Каамо приник к стволу дерева. Несколько англичан и кучка негров с ружьями за плечами — это были басуто — волокли пушку. Гневными окриками их подгонял сержант.

Удача шла навстречу Каамо. Сдернув с себя рубаху и сунув ее в мешок, он вышел из рощи и направился прямо к пушке.

— Толкайте, толкайте же, черт вас возьми! — орал сержант; пот ручейком стекал из-под его каски.

Чернокожие парни и так старались изо всех сил, но пушка завалилась в рытвину.

— Давайте помогу. — Каамо навалился на колесо, пушка подалась вперед и выскочила из рытвины.

— Вот так, — удовлетворенно сказал сержант и снял каску. — Передохните… А ты откуда взялся, парень? — подошел он к Каамо.

Все… От этого разговора будет зависеть все.

— Я взялся из этой вот рощи, господин офицер.

«Офицера» сержант пропустил мимо ушей.

— Как ты туда попал? Кто тебя пропустил?

— О, я уже не первый раз прихожу сюда. Я собираю зеленые манго, тетушка отваривает их и готовит лекарство. Моя тетушка очень больна, господин офицер, у нее…

— Плевал я на твою тетушку! Откуда ты взялся? Где живешь?

— Я живу у господина Лоуренса.

— Что еще за птица? Каамо сделал большие глаза:

— Господина Лоуренса знают многие, сэр. Он большой торговец в Ледисмите. Только сейчас моего господина нет в городе, он уехал в Дурбан, а меня и тетушку оставил, чтобы мы присматривали за домом.

— Зачем ты врешь мне, парень? Ведь я же знаю, ты бурский шпион… Ну, отвечай!

Ноги у Каамо начали противно дрожать. Он сложил руки на груди:

— Господин офицер, я никогда не позволяю себе врать, особенно белым. Ведь легко можно проверить, что я говорю правду, только правду.

— А я и проверю. Ты как думаешь? И смотри, если хоть каплю соврал, болтаться тебе на веревке… А ну, ребята, берись, покатили дальше!

Натужно покряхтывая, чертыхаясь, пыхтя, они всё катили и катили тяжелое, неповоротливое орудие, миновали овраг, пересекли первую линию траншей и наконец втолкали пушку в специально отрытый окоп между первой и второй линиями. Артиллеристы остались у орудия а сержант с неграми направился в город. Неуклюжий, хмурого вида молодой басуто с ярким платком на шее молча сунул Каамо горстку жевательного табака. Каамо не жевал его, но отказаться от подарка было неудобно и неосторожно — он неумело засунул зеленовато-бурые листья за щеку.

Сержант все косился на него, но молчал. Каамо незаметно осматривался. Они шагали по широкой, прямой улице с развороченной и засохшей после дождей грязью. Она была безлюдна, лишь кое-где попадались солдаты. Пушек нигде не было — значит, все на передовых линиях. На большом плацу два офицера и несколько улан в шлемах с белыми султанами осматривали лошадей. Офицеры спорили о чем-то. До Каамо донеслось:

— Раньше чем через неделю они не встанут в строй. Вы поглядите на их ноги!..

Каамо обернулся, и в это время повернул к нему голову сержант. Подозревает!

— Очень хорошие лошади, — сказал Каамо.

Хмурый с платком на шее насмешливо хмыкнул:

— Из-за этих «очень хороших» мы и таскаем пушки на себе.

Они подошли к казарме — приземистому кирпичному зданию, над которым повис полосатый красно-синий флаг.

— Постой-ка, парень, — сказал сержант Каамо.

И в это время из казармы выскочил низкорослый плешивый солдатик и закричал:

— Сержант Коллинз, быстро к лейтенанту!

Сержант топтался в нерешительности.

«Пронесет? Не пронесет?»

— Джонни, — повернулся Коллинз к негру с платком, — ты слышал, что плел мне этот парень?

Хмурый кивнул.

— Дойди с ним до дома Лоуренса, посмотри и, если парень что-то соврал, тащи его сюда, а побежит — стреляй.

— Сделаю, сержант…

Теперь они шагали вдвоем.

— Слушай, Джонни, — решился заговорить Каамо, — а почему все-таки пушки на себе, а не на лошадях? Что у них с ногами?

— Меня зовут не Джонни. Этот дурак сержант так всех называет. Меня зовут Сеетане.

— А меня — Каамо.

— Чей танец ты танцуешь?

— Крокодила.

— Я тоже. — Улыбка тронула сумрачное лицо Сеетане.

«Эге, может, мы с тобой уладим все миром», — подумал Каамо и сказал:

— Слушай, брат, у меня есть деньги. Ты не хочешь выпить чего-нибудь?

Сеетане остановился. Видно, решить такую задачу на ходу ему было трудно. Он погладил ладошкой по груди:

— Я знаю одно местечко, где можно купить выпивку… Но что мне скажет потом сержант? И откуда у тебя деньги?

А выпить-то ему явно хотелось. Каамо широко, дружески улыбнулся:

— Деньги я заработал. И сержант не будет тебя ругать, скажешь, что угостила моя тетушка.

— О, правильно, тетушка! Это ты хорошо придумал. Тогда идем.

Все же он был глуповат, этот Сеетане…

Городу, видать, приходилось туго. Ближе к центру не стало многолюднее. Очень часто попадались заколоченные дома. В каком-то переулке свора отощавших собак с остервенением рвала труп лошади. На улицах стояла удушливая вонь — пахло гнилью и карболкой. От всего веяло запустением и бесхозяйственностью.

В маленькой покосившейся лавчонке в стороне от главной улицы они купили бутылку виски. Поторговавшись, хозяин — сморщенный одноглазый мулат — отрезал им кусок солонины и дал сухарь.

Найти уединенное место было не так уж трудно. В нескольких шагах от лавчонки начинался большой сад, окружавший покинутый хозяевами дом. Приятели перемахнули через забор и оказались под тенью грушевых деревьев авокадо. Отойдя от ограды, они уютно расположились на полянке, обрамленной декоративным вереском.

Сеетане понюхал солонину и отбросил:

— Только гиене может понравиться эта тухлятина!

— Видно, он жулик, этот одноглазый мулат, — сказал Каамо.

— Он не жулик, — насупился Сеетане, — просто у него нет другого мяса и негде взять. Скоро мы в Ледисмите начнем жрать друг друга. Или у твоей тетушки запрятано на кухне стадо быков?.. На, пей первый — деньги были твои.

Каамо чуть-чуть потянул из бутылки, водка обожгла горло.

— Теперь ты, Сеетане. Пей больше. Если захочешь, мы купим еще.

— Гм! Ты богатый парень…

Он, видимо, привык, ему нравилась эта крепчайшая дрянь. Каамо лишь делал вид, что отпивает, — все виски шло в желудок Сеетане. Он размяк, толстые губы обвисли, глаза масляно блестели. Он стал разговорчив.

— Ты бечуан?.. Бечуаны, хотя они и братья мне, — дураки. Бечуаны — трусливое племя, басуто — храброе. Ты — бечуан, и у тебя нет ружья, я — басуто, и смотри, какой у меня хороший мушкет. Никто не отнимет мой мушкет, я буду убивать им буров.

Какая-то доля правды была в этом рассуждении. Доля. Бечуаны, западные басуто, быстрее покорились бурам, чем их восточные братья — англичанам. Высокое степное плоскогорье Басутоленд в верховьях реки Оранжевой держалось до 1868 года, а потом, чтобы не даться бурам, вождь басуто Мошеш признал английский протекторат. Англичане всё туже затягивали петлю на шее племени, и тогда вспыхнули восстания. Их назвали «ружейной войной»: негров хотели разоружить, но они отстояли право носить мушкеты. Только право это оказалось липовым: все равно англичане в 1884 году взяли управление страной басуто в свои руки.

— Я вижу, ты храбрый воин, — сказал Каамо. — Но ты объясни мне, глупому, вот что. Англичане захватят бурские земли, а что получат басуто?

На физиономии Сеетане отразилось мимолетное напряжение мысли, но тут же лицо опять расплылось в пьяной ухмылке:

— И верно, что глупый… Англичанам нужны всякие дорогие камешки и золото. Нужны рудники. Они набросятся на землю буров, а наши пастбища оставят моему народу. Это нам объяснил наш вождь, а он говорил с самым большим английским генералом. Вот почему я буду стрелять в буров, — чтобы англичане больше не совались в мои Малути. Ты видел мои горы Малути? Ты видел мою реку Симгу? Белые называют ее Оранжевой, но она Симгу… Ах, какие травы в моих степях на склонах Малути! Когда я дою корову[37], молоко бежит желтое от жира. Много молока, как воды в Симгу…

Сеетане замолчал, и на лице его застыло блаженное выражение. Потом он вспомнил о бутылке и снова приложился к ней.

— Я не хочу, — отстранился Каамо, и Сеетане, чуточку помедлив, прикончил виски. — Ты красиво говоришь, хорошо говоришь. Только ведь буры не выпустят вас… нас из города. У них меткие пули, и они бьют наших солдат — англичан и негров.

— Опять ты глупый! Из тебя никогда не получится вождь. Мы уйдем из Ледисмита. Сержант Коллинз, он дурак, но он слышал от лейтенанта, что мы вырвемся к моим горам Малути, а потом уйдем в долину. В той стороне буров вокруг города меньше, и мы вырвемся. Только надо подождать, когда станут здоровыми лошади. Сейчас все лошади больные, у них распухли ноги. Лошади поправятся — мы уйдем. А ты, глупый бечуан, останешься тут со своей тетушкой. — Сеетане загоготал.

— Тише, нас услышат!

— Я говорил, что ты трус… Пусть слышат, Сеетане никого не боится! — Он хотел встать, ноги подкосились. — Хм!.. Одна бутылка на двух таких здоровых негров — и ноги уже не хотят идти. Как у лошадей. Странно, да?

— Мы ничего не поели, водка не перемешалась с едой и потому опьянила сильнее, — рассудительно сказал Каамо.

— Да, надо поесть. Сейчас ты говоришь верно. Надо пойти к сержанту. Пойдем, ты проводишь меня.

Солнце уже спешило на покой. Где-то за горами притаились сумерки, готовые вот-вот выпрыгнуть и разом прикрыть землю мглой.

Они выбрались из сада. Сеетане шатался. Каамо вовсе не собирался его провожать. Зачем это снова лезть в пасть врагу? «Доведу вон до того дома, а дальше пусть идет один», — решил Каамо и крепче ухватил приятеля.

Они подходили к большому, богатому дому, когда оттуда вышли три офицера. Чарльза Марстона Каамо узнал сразу. Все те же залихватские рыжие усы, тот же стек в руке, только мундир другой — армейского лейтенанта. Вот как ты вырос в чине, заклятый враг Каамо!..

— Сеетане, я ухожу. Тегушка потеряла меня.

— Нет, стой. — Сеетане облапил его своей ручищей. — Ты должен проводить меня.

Офицеры, болтая о чем-то, приближались.

— Я не могу, мне надо торопиться.

— А я сказал, ты проводишь! Побежишь — буду стрелять. Ты помнишь, что сказал мне сержант? Пиф-паф!

— Свинья ты, Сеетане.

— Что-о?

— Ну ладно, я провожу тебя.

Однако было уже поздно: офицеры обратили внимание на ссорящихся негров. К ним, выпятив грудь, подходил лейтенант Марстон.

— Что вы расшумелись возле штаба, черномазые?.. Ого, солдат ее величества? Да ты в стельку пьян, каналья!

Ноги у Каамо начали дрожать, как сегодня днем. Сеетане подтянулся и опустил руки по швам.

— Я, господин лейтенант… ик… самую… ик… малость.

— Мерзавец! — Рука в белой перчатке наотмашь хлестнула по лицу Сеетане. Марстон круто повернулся к Каамо: — А ты кто таков? Спаиваешь наших солдат?

Шрам на лице Каамо посветлел. Но сумерки уже затушевали это. У Каамо задрожали теперь руки. Не от страха — от ярости. Но он не мог дать воли сердцу. Не имел права.

— Я просто встретил этого солдата, господин офицер, и хотел ему помочь.

— Он мне помог… ик… Буль-буль…

Пощечина ожгла и Каамо.

Марстон, Марстон! Перед тобой совсем не тот мальчишка, которому когда-то ты раскроил лицо стеком. Мальчишка вырос, он стал воином.

От страшного удара в переносицу лейтенант, глухо охнув, брякнулся оземь…

Улица, ограда, сад, опять ограда… Каамо бежал быстрее страуса, прыгал выше, чем лев. Сзади грохотали револьверные выстрелы. Не попадете, пули, нет! Каамо еще надо жить: Каамо должен убить Марстона…

2

Штаб Жубера располагался в палаточном лагере неподалеку от передовых позиций. Главнокомандующий вполне мог избрать место удобнее и безопаснее, но это противоречило бы бурским традициям и могло уронить его престиж. В леске, прикрывавшем лагерь, было оживленно. Сновали ординарцы и чернокожие слуги, у костров готовили пищу посланцы различных коммандо, слышались окрики часовых. Терон должен был поджидать группу разведчиков здесь: предстоял кригсраад — военный совет, и свежие сведения были более чем кстати.

Назвав пароль, разведчики въехали в лагерь. Коней оставили на попечение Мангваэло, а сами не спеша двинулись к штабным палаткам. Пересекая поляну, у края которой красовалось белое полотнище с алым крестом, Петр услышал русскую речь. Кто-то в запальчивости явственно произнес по-русски: «Дьявол их задери, это бесчестно!»

— Идите, братцы, я вас догоню, — сказал Петр Яну и Каамо, а сам торопливо направился к крайней санитарной палатке; именно оттуда раздавался голос.

Он отдернул полог и увидел двух людей. Маленький белобрысый мужчина в халате мыл руки над тазиком. Руки были быстрые и жилистые. Воду сливала миловидная женщина в косынке с красным крестиком.

— Это вы говорили по-русски? — спросил Петр.

Мужчина резко выпрямился, вскинул голову и выкрикнул на ломаном голландском:

— Отвязывайтесь от меня! Я занимаюсь свое дело. — Но тут он что-то сообразил, весь подался вперед: — А вы можете понимать русский?

Сердце Петра дрогнуло.

— Дак я же русский!

— Ба-атенька вы мой! — воскликнул мужчина и с мокрыми руками кинулся к Петру обниматься. — А по обличью — истый бур. Давно из России?

— Шесть лет.

— Что вы говорите?! Знакомьтесь, пожалуйста. Елена Петровна, сестра милосердия. Меня кличут Иваном Николаевичем. Давыдов, врач.

— Петр Ковалев… Как же вы здесь очутились?

— Война же, батенька мой. Вы что, не слышали, — нас, русских, тут ныне куча. В Претории большой санитарный отряд. Там петербургские мои коллеги — доктор Садовский, доктор Чистович, другие. А здесь, на Натальском фронте, еще отряд. И с винтовками есть. А как же!.. Елена Петровна, милочка, соорудите-ка что-нибудь закусить нам с земляком. Как вы, Петр… Никитич?.. Как, Петр Никитич, здесь мы с вами присядем или в тенек на воздух? Давайте-ка на воздух. — Он суетился, искренне обрадованный нежданной встречей.

Петр был потрясен. Все эти годы, как ни близко и глубоко они с Дмитрием вошли в здешнюю жизнь, его не покидало чувство некоторой отрешенности: африканская земля не могла стать им родной. Глухая тоска по русскому и русским то тихо, то громче нудела в душе. Петерсон не мог идти в счет, он уже перестал быть русским. И вдруг — на вот тебе… Из России, в бурском воинском строю… Эти люди сразу стали ему ближе ближнего, на сердце накатилось что-то светлое и теплое, глаза Петра влажно блестели.

— Ну-с, дорогой земляк, пригубим по обычаю… Это спиртик. Хотите — разбавляйте, хотите — так. Всякие там ваши виски-бренди я не признаю. Спирт — питье чистое, медицинское. За встречу, дорогой земляк, за нашу Русь, за победу славных буров!

Он выпил не крякнув, подышал открытым ртом и, закусывая, снова принялся частить:

— Ах, какие они воины! Бесстрашны, ловки, несломимы. С удовольствием наблюдаю это крестьянское воинство. Есть у буров что-то сродни нашему солдату. Спокойная отвага и лихость. А меткость!..

— Вам повезло, Петр Никитич, что вы застали доктора здесь, — с улыбкой сказала Елена Петровна. — Он сутками пропадает на передовых линиях, в цепях стрелков. Там и помощь оказывает, там и спит, и питается.

— Вы представляете, — перебил ее Давыдов, — эти «насадители цивилизации» начали бить в буров разрывными пулями дум-дум! Бесчестное оружие, так нельзя!

Петр кивнул: он уже знал об этом. Давыдов круто сменил тон:

— Ну-с, давайте еще по маленькой, и мы начнем мучить вас расспросами.

— По справедливости-то полагалось бы мне задавать вам вопросы, — усмехнулся Петр.

— А мы по очереди, по очереди. Ну-с…

— Пи-итер! — К ним бежал Каамо.

Давыдов забавно хлопнул себя по ляжкам:

— «Питер»! Ну чистый бур, а? И приятель у него чернокожий. Ну дела-а…

Подбежал Каамо; услышав русскую речь, он догадался, с кем его друг. Каамо неловко поклонился, добрая смущенная улыбка осветила лицо, он сказал:

— Очень жалко, Питер, только тебя зовет коммандант-генерал.

— Вызывает главнокомандующий? — понял Давыдов.

— Да, Иван Николаевич. Надо идти… Я, как освобожусь, забегу к вам. Вместе вот с ним. — Он кивнул на дружка.

— Обязательно, дорогой, обязательно…

Питер Якоб Жубер, невысокий крепкий старик с длинной, почти седой бородой, сидел с генералами Бота и Мейером за грубо сколоченным столом возле палатки. Разговор поддерживала в основном его жена, суровая худая особа в очках, Жубер лишь изредка вставлял слово, два. Его заботило письмо, полученное с нарочным от президента.

Крюгер уже не в первый раз и настойчиво рекомендовал незамедлительный штурм Ледисмита. В конце письма он сдержанно, но недвусмысленно высказывал неудовольствие по поводу того, что главнокомандующий поручил заведование телеграфом двум молодым служащим-англичанам, доверив им секретные шифры.

О Крюгере Жубер думал с неприязнью. Его всегда раздражали фанатичное стремление президента к полной независимости буров, приверженность к старым, патриархальным порядкам, желание способствовать развитию лишь земледелия, а не промышленности. Сам Жубер будущее страны видел в расцвете капитализма и не считал зазорным для себя иметь дело с воротилами Горной палаты, объединявшей английских владельцев рудников и заводов. Конечно, всегда он соблюдал необходимую осторожность, для этого у него был достаточный житейский и государственный опыт!

Фермер из рода французских гугенотов, Жубер рано порвал с землей, отдавшись политической деятельности. В сорок лет он уже стал членом бурского парламента — фольксраада, во время войны с англичанами в 1880 году был назначен главнокомандующим Трансваальской армии, а три года назад стал вице-президентом республики. Его поддерживали влиятельные, хотя и немногочисленные круги бурских промышленников. Однако явное большинство шло за Крюгером, и поэтому Жубер никогда своих взглядов открыто не высказывал. Он лавировал.

Сегодня предстояло принять важное решение относительно Ледисмита.

Жубер поморщился: опять заболела печень, давний его недруг.

— Вот и мои бравые разведчики, — сказал Луис Бота, поднимаясь. В отличие от других бурских военачальников, не сменивших своей мирной одежды, он был в военном френче с легкими матерчатыми погонами.

К ним подходили Терон, с ним два бура и молодой негр. Жубер встал, одернул на себе сюртук.

— Этот черный — тоже солдат или слуга? — спросил он.

— Солдат, и отличный. Кстати, грамотен.

— От негров грамотности вовсе не требуется, — сухо обронила супруга командующего.

Эта энергичная и властная женщина всюду совала свой нос. Жубер доверял ей многие важные дела, и она, пусть на свой лад, справлялась с ними не хуже иных генералов.

Терон, подойдя, представил командующему Ковалева и Коуперса; Каамо он не помянул. Сказал:

— Доложите, Питер, результаты господину Жуберу.

Петр коротко рассказал, что двое суток они с Коуперсом вели наблюдение за передовыми позициями англичан у Ледисмита, а Каамо, рискуя жизнью, пробрался в город и выудил там ценные сведения. В Ледисмите запустение и болезни. Большинство лошадей временно вышло из строя: по неизвестной причине у них опухают ноги. Артиллерия в основном — мелких калибров. Англичане лелеют надежду прорваться на юго-запад, считая, что там бурам их не удержать. Кроме того, надеются на выручку Буллера.

— Откуда и какие у них сведения о Буллере?

Петр чуть шагнул в сторону, открывая Каамо. Юноша выступил вперед:

— Это я слышал, господин командующий, от английских солдат. Я ночью выбрался из города и долго лежал у траншеи. Солдаты не спали, они говорили, я лежал в траве и слушал. Они говорили: Буллер уже у Тугелы, Буллер придет и спасет их.

Жубер бросил на Каамо быстрый острый взгляд.

— Значит, они все-таки поддерживают связь с генералом Буллером, — задумчиво сказал он и многозначительно прищурился на Луиса Бота. — Ну что же, сведения ценные. Спасибо… Вы сможете, — повернулся он к Петру, — нанести результаты наблюдений — расположение траншей, орудий — на карту?

— Мы их уже нанесли.

— Очень хорошо, передайте моему заместителю.

Лука Мейер склонился к Жуберу и тихо сказал ему что-то. Командующий изучающе посмотрел на Петра.

— Генерал Мейер, — сказал он, — очень похвально отзывается о вас, Кофальоф. Вы действуете с офицерским умением и находчивостью. Поздравляю вас с чином ассистент-фельдкорнета.

— Благодарю, господин коммандаит-генерал! — вытянулся Петр.

Жубер опустил веки, гася насмешливый огонек в глазах. Он был доволен этим своим ходом. Жуберу не нравился «выскочка» Терон. Слишком уж инициативен. Однако объективно он заслуживал похвалы. Поощрение одного из его подчиненных — это и похвала Терону, и одновременно его унижение: сам адвокат еще не имел никакого воинского звания… Боль в печени затухала.

— Пока вы можете быть свободны, — благосклонно сказал командующий и повернулся к группе коммандантов и генералов, подходивших к палатке.

Терон, видимо, понял Жубера.

— Ну, Питер, — весело сказал он, отойдя, — теперь можешь командовать мной.

— А мы сами, без начальства, присвоим вам чин комманданта, — отшутился Петр. Потом сказал: — Я вспомнил, с Жубером мы встречались. Он-то, конечно, этого не знает. Я видел его в Йоганнесбурге, он приезжал к какому-то английскому дельцу.

— Ну-ну, Питер, — укоризненно покачал головой Терон, — то было мирное время. Кто из нас тогда не имел дела с англичанами?..

Закончив дела в штабе и передав карту заместителю главнокомандующего генералу Бургеру, Петр прихватил с собой Каамо и поспешил к лазарету.

— Опоздали, — сказала Елена Петровна. — Доктор опять умчался на передовую. Там была перестрелка, появились раненые, они не уходят с поля боя, Иван Николаевич обрадовался: повод поработать под пулями.

Петр засмеялся и озорно взъерошил бородку:

— Ну, раз он так любит это, мы с ним еще встретимся!

1

Полковник Ермолов, русский военный агент[38] в Лондоне, как обычно, появился в военном клубе перед завтраком. Сбросив шинель на руки почтенного швейцара, он прошел в холл и присел у камина. Клуб этот был излюбленным местом чиновников военного министерства, среди которых Ермолову удалось завести множество знакомств, и полковник нередко пользовался приятельской болтовней, чтобы выведать что-нибудь новенькое для своих донесений управляющему делами военно-ученого комитета Главного штаба российской армии.

Газеты взахлеб сообщали о двух неудачных штурмах Ледисмита, однако о потерях буров молчали, и была в статьях вместе с искусственно подогреваемой радостью какая-то растерянность и мрачная недосказанность. Вытянув руки к огню, наслаждаясь теплом, Ермолов неторопко размышлял о ходе операций в Южной Африке. Все больше неудачи англичан напоминали ему промахи хвастливых американцев в недавней войне с испанцами, когда он был русским атташе при американской экспедиционной армии.

Мэфекинг и Кимберли заперты, кажется, основательно. Буры грозятся, что, когда Сесиль Родс, руководящий обороной алмазного города, попадет в их руки, они посадят его в клетку и будут на потеху возить по всему Трансваалю. Попытки англичан прорваться на выручку пока ничего не дают. Генерал Метуэн в бою под Магерсфонтейном на Моддере, к югу от Кимберли, потерял почти тысячу солдат. А генерал Гетакр наступая в горах Стормберга с двумя тысячами, напоролся на буров и едва унес ноги, только пленными оставив шестьсот семьдесят пять человек. А буров-то было всего восемьсот.

Но все же странную стратегию избрали эти фермеры, столь успешно взявшиеся за оружие. Недаром одна из газет писала, что «буры действуют хорошо, но не решительно хорошо». Зачем им держать почти в бездействии такие крупные силы под Ледисмитом, когда там достаточно небольшого заслона, а наступать надо на юге! Там их сразу поддержат голландцы, живущие в Капской колонии. Тем паче, и среди негров у англичан начинаются, говорят, волнения… А так тянуть — буры дождутся лишь прибытия новых британских контингентов. И без того число войск англичан уже перевалило за сто тысяч, а всё идут подкрепления — из Англии, Египта, Австралии, Индии. Впрочем, из Индии-то много не возьмут: боятся русского удара с севера.

«А в общем, все складывается хорошо, — подытожил Ермолов. — Англия не может сломить буров и переживает лишь бедствия и унижения. Ее себялюбивая и алчная политика национального эгоизма становится саморазрушительной…»

— Добрый день, полковник! Вы решили сегодня обойтись без завтрака?

Ермолов оглянулся; перед ним стоял розовощекий кругленький майор Соутерн.

— Здравствуйте, дорогой. Задумался что-то.

— Витаете мыслями, наверное, в Африке?

— Конечно, майор. Сейчас, по-моему, мыслями все там. В газетах приятные новости: штурм Ледисмита оказался безуспешным.

Соутерн поморщился:

— Наши газеты… Гораздо важнее, что так позорно провалились Метуэн и Гетакр. — Голос майора стал жалобным. — Очень неприятно! Впрочем, может быть, в ближайшие дни удастся загладить это впечатление.

— Повторить атаки? — улыбнулся Ермолов.

— Нет, что вы, наши там еще не оправились… Другое. Буллеру, командующему в Африке, телеграфом отдан приказ начать наступление на Тугеле, у Колензо. Он, как я понимаю, против поспешной атаки, ждет новых транспортов с войсками, но у нас в министерстве да, кажется, и в кабинете считают это совершенно необходимым. Ему приказано атаковать четырнадцатого, в пятницу.

— Будем надеяться на успех, — сказал Ермолов.

— Надо надеяться!

Они сели за стол. Аппетитно уписывая ростбиф, Соутерн сказал:

— Все-таки мы в ужасной стратегической путанице.

Ермолова всегда чуть смешило это несоответствие у Соутерна: детская розовощекость, неистребимая тяга к физиологическим удовольствиям — и трагически-жалостливые интонации в речи.

«Дохвастались! — злорадно подумал полковник. — Я с самого начала считал, что, разделив корпус Буллера на три группы — Метуэна, Гетакра и Буллера, — вы делаете глупость, милейшие». Так он подумал. А сказал иное:

— Все образуется, майор. Уайту удастся вырваться из Ледисмита.

— Это просто необходимо! Одна надежда — прорваться конницей на юго-запад.

— Ну, а пехота? Артиллерия?

— Им не выйти. А сидеть там — значит погибнуть всем. В городе повальные болезни. Гарнизон на половинных рационах. Наши друзья американцы подсунули нам громадную партию мясных консервов, оставшихся у них от прошлогодней кампании. Все пришлось выкинуть: протухли.

— Знаю, знаю эти консервы, — покивал Ермолов: ими пичкали американских солдат еще в прошлом году на Кубе. — А что, может быть, действительно Буллеру стоило повременить с атакой? Ведь новые подкрепления — на подходе к Дурбану.

— Но и без того у него сейчас двадцать три тысячи человек. А подкрепления… Вы ведь знаете, что пятую дивизию в Индии посадили на транспорты-тихоходы. Им до Африки ползти да ползти…

За кофе к ним подсел генерал Берсфорд. Он был несколько грубоват, этот старый вояка, зато неглуп и не лишен юмора. Ермолов любил играть с ним в бридж.

Берсфорд скосил водянистые, чуть навыкате глаза в сторону майора:

— Что, полковник, наш милейший Соутерн, наверное, успел поплакать в ваш мундир?

— О, что вы, генерал. Майор настроен воинственно. Хотя и не без доли здорового английского скептицизма.

— Ну, ему-то что, а вот некоторым нашим деятелям… — Берсфорд хохотнул. — Увы, Сесилю Родсу, кажется, клетки не избежать. Как вы считаете, полковник?

— Я считаю, что ваш новый главнокомандующий Буллер разберется в этом лучше меня, — улыбнулся Ермолов.

— Да? — насмешливо поднял бровь генерал. — А я полагаю, что Буллеру скоро придется сдать свои новенькие полномочия другому. (Ермолов насторожился.) Но это только я так полагаю. А достоверно, дорогой полковник, пока ничего не известно…

2

Взяв разгон в ущельях Драконовых гор, Тугела весело мчалась по Наталю с запада на восток и, перерезав железнодорожную линию на Дурбан южнее Ледисмита, беззаботно несла свои быстрые воды в Индийский океан. Ее и оседлали войска Луиса Бота, почти всюду выдвинувшись на правый, южный берег. Железнодорожный мост они разрушили, навели временные переправы и хозяйничали по всему верхнему и среднему течению реки.

Ближайшим английским пунктом был небольшой городок Колензо, разбросавший свои пестрые постройки вдоль железной дороги милях в трех на юг от Тугелы. Отсюда генерал Буллер и должен был начать свое наступление, чтобы прорваться к осажденному Ледисмиту.

Английский главнокомандующий был недоволен приказом сверху. И без того, считал он, его войска необоснованно ослабили, разделив на три группы; сейчас, разрозненные, они терпели поражения: Метуэн — на западе, у Моддера, Гетакр — в Стормберге, на северо-востоке Капской колонии. Самому Буллеру с его двадцатью тремя тысячами войска теперь предстояло сломить буров на Тугеле. Он рассчитывал подождать новых подкреплений — министерство с его мнением не посчиталось.

Буллер решил использовать 14 декабря почти все свои войска разом. В ночь с четверга на пятницу исходные позиции для атаки заняли: 2-я, 4-я, 5-я бригады и часть 6-й, два кавалерийских полка, морская бригада с шестью тяжелыми и двумя легкими скорострельными орудиями, пять батарей пехотной артиллерии, команды саперных и понтонных инженеров. В резерве оставались лишь две батареи, часть 6-й бригады, немного кавалерии и колониальные части.

Рассвет застал Дмитрия Бороздина в его окопчике, прикрытом с фронта двумя мешками с песком. Дмитрий, сидя на корточках, курил и привычно разгонял дым рукой. Ночью он вздремнул и сейчас был бодр, только хотелось есть. Поглядывая в высокое безоблачное небо, он думал о том, что вот придет смена и он отправится к реке, в лагерь, повидаться с Беллой, поест, взглянет на своих коней. У Гнедка одна подкова почти совсем стерлась, надо сказать кузнецу.

— Ну-ка, подвинься, воин, я тоже хочу в твою норку. — Белла стояла у края окопа и улыбалась, по-утреннему свежая и милая.

— Ты зачем? — удивился Дмитрий, привставая.

— Смена тебе еще не скоро, а ты же, я знаю, мечтаешь о куске горячего мяса. — Она проворно доставала из холщового мешка миску с варевом, хлеб, баклагу с кофе. — И потом — разве жена не может соскучиться по мужу? — Белла прильнула щекой к его густо заросшему лицу.

Неуклюже и нежно Дмитрий обнял ее.

— Ох ты, заботушка моя!..

Он ел, а она, любуясь им, болтала, рассказывала о всяких лагерных новостях. С западного фронта к генералу Бота приехал французский полковник Вильбуа де Морейль. Он там командовал европейским легионом, теперь сдал его какому-то русскому («Фамилия-то у русского как?» — «Не запомнила»), а сам вот явился сюда, здесь воевать, видно, хочет. Отец видел его — бравый полковник. А еще приезжал Питер, на минутку, и опять уехал; они со своим Тероном собирались в тыл к англичанам. Ганс, слуга и коновод Дика, наново подковал Гнедка. Что еще?.. А больше ничего нового нет…

Вдруг ухнули вдали пушки, с визгом прошли над головами снаряды и разорвались где-то у реки.

Дмитрий вскочил и огляделся. Тяжелые английские орудия били с опушки леса у Колензо. В конной упряжи вылетели из леса три легкие батареи. По опушке развертывалась пехота, обтекая полотно железной дороги с обеих сторон.

От реки к линии огня бежали буры, отдыхавшие в лагере. Галопом проскакал Бота, рядом с ним какой-то бравый военный в мундире с эполетами. «Француз этот», — догадался Дмитрий. Артиллеристы заряжали пушки. Совсем недалеко рванулся снаряд, взметнув щебень и вспыхнув зеленоватым облаком дыма.

— Беги к переправе, — пригнулся Дмитрий к жене.

— Испугался? — насмешливо сказала она. — Глупенький, снаряды-то везде рвутся. А в твою норку они не скоро попадут.

Он не сдержал растерянно-ласковой улыбки, порывисто прижал жену к себе:

— Ну, лихая ты у меня!..

Пушки буров еще молчали. Вырвавшиеся вперед батареи противника остановились. Круто развернув орудия, англичане дали несколько залпов. Через минуту их пушки вновь начали стремительное продвижение вперед. Тонкими иголочками посверкивали штыки в цепях наступающих. Цепей было несколько, одна за другой. Казалось, их уже ничто не остановит.

— Не стрелять, подпускать ближе! — покатилась от окопа к окопу команда; чуть позднее еще одна: — Целься в офицеров и артиллеристов, бей по лошадям!

Из-за ближнего камня на высотке капрал Брюгель крикнул:

— Стрелять, как перейдут овраг! — Помолчав, поинтересовался: — Дик, не прихлопнуло тебя там? Что-то не видать.

— Он тут со мной обнимается, — озорно откликнулась за мужа Белла.

— Ты что? — смутился Дмитрий.

И разом справа, слева — отовсюду послышалось:

— Неплохо устроился!

— Просмотришь англичан!

Дмитрий приник к винтовке. Батареи противника приближались к оврагу. Скорым шагом, почти бегом, надвигалась пехота. Белла потянула мужа за рукав:

— Дай мне винтовку, я тоже хочу…

Дмитрию хотелось просто-напросто выругаться, но, зная повадки Беллы, он чуть отодвинулся, уступая ей место.

— Ты, может, не веришь в мою меткость? — сказала она, устраиваясь поудобнее. — Вот видишь, возле правой батареи офицер на коне. Я его сниму с первого выстрела.

— Подожди, рано, — буркнул Дмитрий.

Позиции окутывало лиддитовым дымом. Англичане били шквальным огнем, однако он был не меток, потерь у буров почти не было. Начала стрелять наступающая пехота, но и пули шмякались в каменистую землю холмов или улетали за Тугелу.

Теперь понятно стало намерение врага. Его передовые батареи должны были выдвинуться к самому берегу Тугелы, чтобы с прибрежных высоток ударить по бурам с фланга.

Опять проскакал Бота. Он поспевал всюду, был деловит, распоряжения отдавал веселым, громким голосом. Замысел генерала был прост и отвечал обычной бурской тактике: подпустить противника поближе и уничтожить метким прицельным огнем. Две коммандо на флангах он выдвинул несколько вперед, готовя огневой мешок. В то же время все кони были под седлом неподалеку, готовые к любому маневру.

— Огонь! — где-то совсем рядом гаркнул Бозе.

— Смотри! — сказала Белла и припала к ложу винтовки.

Офицер, командовавший английской батареей, нелепо взмахнул рукой, туловище его сломилось, голова упала на шею коня.

По пехотным цепям ударили бурские пушки, зачастили ружейные выстрелы. Английские батареи, подошедшие уже близко, остановились, прислуга лихорадочно разворачивала орудия. Вот тут и заговорили ружья стрелков, выдвинутых Луисом Бота вперед и окопавшихся на полотне железной дороги. Храпя, бились в постромках и падали лошади, бестолково метались меж пушек артиллеристы и тоже падали, навек успокоенные бурскими пулями. Английская пехота залегла, пошли в ход валлийские саперные лопаты.

Дмитрий отодвинул жену, взял у нее винтовку, но Белла осталась рядом, не пригнулась, не присела в окопчике. Она раскраснелась, глаза жарко блестели. Бой захватил и Дмитрия. Подмывало выскочить вперед, броситься в долину, оглушить врага протяжным и грозным воинственным криком.

Задорный звук рожка прозвучал вдали. Из-за леса галопом вылетал, разворачиваясь в боевые порядки, полк улан. В лучах взошедшего солнца поблескивали острые пики.

Дмитрий с беспокойством оглянулся на своих артиллеристов. Они деловито разворачивали пушки в сторону вражеской кавалерии.

Гулко зарокотали бурские пулеметы, вслед за ними ударили пушки. Ах, как здорово влепили уланам пушкари! Плотный и меткий огонь сразу же вызвал замешательство среди кавалеристов.

В это-то время с левого фланга вынеслись конные буры. Впереди, азартно размахивая саблей — единственной саблей на все бурское войско, — скакал полковник Морейль. Пригнувшись к луке седла, летел генерал Мейер. Лавина всадников за ними грянула протяжное «хурра». И Дмитрий, забывшись, тоже закричал!

Уланы поворачивали обратно. Бросая орудия, ринулись назад от застрявших в поле батарей артиллеристы. Отступала пехота. Конная атака буров имела не только психологический эффект: взлетев на холмы во фланге противника, всадники привычно быстро спешились и открыли истребительный ружейный огонь.

— Коней! — загремел Бозе.

Через несколько минут его коммандо уже была на лошадях, обскакивая англичан с левого фланга…

Стремительно унеслись с поля боя уланы, откатились пехотные цепи; не успевшие уйти бросали оружие и поднимали руки. Буры начали сгонять пленных в кучу.

Дмитрий заметил, что какой-то офицер, не обращая внимания на царившую вокруг сумятицу, торопливо шагает на юг, в сторону Колензо. Он догнал его:

— Милок, не туда путь держишь.

Англичанин остановился. Это был плотно сбитый, пышущий здоровьем человек лет двадцати пяти в форме лейтенанта. На поясе у него висел револьвер.

— Заворачивай, — махнул рукой на север Дмитрий.

— Я не участвовал в бою, — резко сказал англичанин. — Я только журналист, корреспондент газеты «Дейли ньюс» Уинстон Черчилль. Только журналист.

— Наши разберутся, кто ты есть таков. Поворачивал.

Юный Черчилль сердито глянул на Дмитрия и упрямо двинулся в прежнем направлении. «Храбрый», — крутнул головой Дмитрий и спрыгнул с коня. Лейтенант бросил руку к револьверу. Но сделать он ничего не успел. Бороздин с медвежьей быстротой и силой схватил его. Охнув от боли, англичанин выпустил оружие. Откинув револьвер ногой, Дмитрий круто повернул плененного лицом к бурским позициям, усмехнулся:

— Хотел Тугелу посмотреть — идем, покажу.

Подъехал Брюгель:

— Что ты с ним возишься?

— Да вот не хочется малому в плен идти. Говорит: не солдат — журналист. А имя свое — прямо как королевское выговаривает: Уинстон Черчилль!

— Журналист? Писака!.. Отведи его к комманданту или лучше к самому командующему. Может, интересное что расскажет.

Вдруг в английской стороне поднялась яростная беспорядочная стрельба. Все насторожились, не понимая происходящего. Очень скоро пальба стихла, и из леса вылетел небольшой, человек в пятьдесят, отряд конников.

— Наши? — удивился Брюгель.

— Ребята Терона, — сразу узнал Дмитрий.

Теронцы приближались. Дмитрий всматривался и никак не мог найти среди всадников ни Петра, ни Каамо. Вот уже можно различить и лица, а Петра не видать.

— Ладно, не тяни, — сказал капрал. — Веди своего писаку к начальству…

Луис Бота с корреспондентом разговаривать не стал, было недосуг, распорядился поместить его вместе с другими пленными офицерами. Всего англичан было пленено более трехсот, из них около ста офицеров. Захватили, кроме того, одиннадцать орудий.

Однако Бота приказал коней не расседлывать, брандвахты — усилить. Он ждал повторного наступления.

Дмитрий, сдав пленного охране, бросился разыскивать отряд Терона. Проголодавшиеся и веселые, разведчики варили себе еду.

— Петро мой где?

Ян Коуперс пожал плечами, сказал неопределенно:

— Там… Остался в тылу. Задание… Да ты не беспокойся, Дик, все будет хорошо. Он не попадется.

Дмитрий вздохнул. Сердце чуяло что-то неладное…

3

В ночь, когда генерал Буллер выводил войска на рубежи атаки, отряду Терона приказано было предпринять разведывательный рейд в тыл противника. Командующего интересовало, нет ли на подходе подкреплений и каково там состояние дорог: из Дурбана могли подвезти дальнобойные осадные орудия.

Обойдя войска Буллера с востока, отряд к рассвету оказался у железной дороги в тылу Колензо. Терон решил нарушить путь, но без шума: в его расчеты вовсе не входило привлекать к себе внимание противника. Придумал он это, как видно, заранее — недаром всем приказал взять в переметные сумы прочные веревки и ремни. Ими теперь обвязали рельс, в необычную упряжь поставили два десятка лошадей, погнали их — рельс оказался вывернутым. Его запрятали подальше в лесу, закидали ветками — не найдешь, шпалы пораскидали. Такое же повторили в другом месте… Собственно, придумал этот способ не Терон — и до него им пользовались буры, только впрягали обычно быков…

Они углубились в лес по западную сторону железной дороги, когда на севере, у Колензо, началась артиллерийская канонада. Горное эхо равнодушно и однообразно множило глухие раскаты огневого боя. Терон не привык размышлять подолгу. Возвращаться и ударить по врагу с тыла — таково было решение. Дальнейшая разведка?

— Питер, возьмете десять бойцов, обшарите дороги вплоть до Вентера. — Терон небрежно ткнул в карту, где тоненькая голубая змейка левого притока смыкалась с Тугелой. — Я думаю, вы проскочите легко: противник занят этой заварушкой. — Он мотнул головой в сторону Колензо.

— Поэтому мне и не нужны десять бойцов, — спокойно возразил Петр. — Они пригодятся там. А я справлюсь один… с Каамо.

Терон внимательно посмотрел на него; лишь подрагивало, как всегда, левое веко.

— Что ж, дело, — сказал он и протянул руку.

Все шло хорошо. Петр и Каамо кружили по лесным дорогам, постепенно продвигаясь на северо-запад. Никаких признаков расположения здесь английских частей не было. Лишь одна дорога — на Бергвилл — была торной и широкой, другие напоминали те лесные зарастающие дорожки, что в страдную пору на Урале ведут к таежным сенокосам.

Только один раз, потеряв осторожность, они чуть не напоролись на конный разъезд. Каамо все же успел заметить мелькнувших меж деревьев всадников. Быстро свернув с дороги и положив послушных коней, разведчики притаились в зарослях. Уланы на рысях проехали мимо, переговариваясь о бое под Колензо. Можно было понять, что англичане там отступили. Норовистая кобыла под сержантом беспокойно заржала, — видно, почуяла бурских коней. Петр положил руку на затвор карабина… Нет, уланы ничего не сообразили.

Солнце давно перевалило зенит, близился вечер. К Вентеру надо было бы выбраться на всякий случай засветло: если там есть передовые посты англичан, нужно их высмотреть да заодно наметить, как прошмыгнуть мимо. Петр придержал коня и глянул в карту, испещренную собственными пометками.

— Давай, Каамо, двинем прямиком через лес.

— Давай, Питер, двинем! — У парня было хорошее настроение; он всегда радовался, когда доводилось оставаться с другом вдвоем: среди буров Каамо чувствовал себя скованней.

Они начали пробираться сквозь чащу. Под густым лесным покровом было сумеречно и сыро. Редкие птицы негромко перекликались в зеленой гуще. Слева дыбился крутой склон горы, справа надвигался другой — они въезжали в ущелье.

Вдруг конь под Петром всхрапнул и шарахнулся. Щелкнул курок винтовки Каамо. Петр вскинул голову. Крупный зверь с грязновато-желтой, испятнанной черным шкурой бесшумно прыгнул в переплете ветвей — только мелькнул и скрылся. Петр озадаченно оглянулся на Каамо:

— Неужели леопард?

Лицо Каамо, казалось, даже осунулось. Он кивнул, поглаживая коня, потом сказал тихо:

— Этот зверь хуже льва. Страшнее. Хорошо, что не ночь!..

Ущелье суживалось. Деревья, перевитые лианами, тесно лепились на его почти отвесных склонах, и лишь высоко над головой узким проливом в зеленых берегах синело небо. Хрустальный нежно взбулькивающий ключ выбивался из-под подошвы горы. Грешно было бы проехать мимо. Наскоро перекусив билтонгом, путники напились и ополоснули лица.

Снова двинулись в дорогу. Теперь ущелье начало расширяться, а деревья смыкались все теснее, буквально лезли друг на друга. Приходилось продираться сквозь буйную поросль, защищая лицо от ветвей и сучьев. Солнце не пробивалось сюда, стало совсем темно. Неестественно громко прокричала какая-то птица. На сердце сделалось хмуро и тревожно.

Каамо сдавленно вскрикнул, и в тот же миг что-то обрушилось сверху на Петра. Он не успел опомниться, как мускулистые чернокожие руки сдернули его с коня, зажали и оплели гибкими крепкими лианами. Два ассагая уперлись в грудь. Рычал и бился рядом также связанный Каамо.

Человек двенадцать зулусов окружили их. Это были молодые, здоровые мужчины, в большинстве вооруженные ружьями. Почти все щеголяли лишь в повязках из шкур, украшенных хвостами диких кошек. Какой-то воин натянул на голову шляпу, сбитую с Петра. Другой потянулся к револьверу. Петр резко двинул плечом — тот отлетел в сторону. Воин с ассагаем угрожающе замахнулся тяжелой палицей.

— Еоа! — строго одернул его (это прозвучало, как «эй, ой!») высокий и тучный зулус с грубой татуировкой на теле; голову его украшали черные страусовые и белые петушиные перья; он был, видимо, старшим: воин покорно опустил палицу.

Старший шагнул поближе, широко улыбнулся и неожиданным по-обезьяньи ловким движением выхватил «веблей» Петра из кобуры.

— У! — Он наставил револьвер в лицо пленника. (Петр не шелохнулся.) — Смелая бур? — сказал зулус на ломаном английском и снова улыбнулся. — Будем поджаривать твой пятка. Иди. — Он повелительно взмахнул рукой, указывая вверх. — Иди, иди!

Петр оглянулся на Каамо. Тот застыл, как изваяние, толстые губы были плотно сжаты, глаза опущены.

— Выше голову, братишка, — сказал Петр как мог веселее и начал карабкаться в гору.

С завязанными, натуго припутанными к туловищу руками это было очень трудно. Несколько раз он падал, его подхватывали. Татуированный что-то сказал негромко, и сразу по два воина подскочили к каждому из пленников, чтобы помочь передвигаться. Сзади тянули лошадей.

Выкарабкавшись из ущелья, они пошли на юг. Шли без тропы или, может быть, просто Петр не различал ее в быстро густеющих сумерках. Неожиданно из тьмы неслышно появился еще один воин. Он что-то сказал старшему. Петр уловил лишь одно знакомое слово — «индун». Так назывались офицеры зулусской армии.

— Быстро иди! — повернулся старший к пленникам. — Огонь твоя пятка много готов, — и засмеялся.

Зулусский бивак открылся неожиданно. В неглубокой лощинке горели костры, меж ульеобразных шалашей бродили воины, чуть в сторонке возвышалась палатка английского образца.

Пленников подвели к одному из костров, а старший поспешил к палатке. Свое грузное тело он нес удивительно легко и быстро. Вокруг сейчас же собралась толпа. Зулусы говорили что-то, кричали, строили гримасы и смеялись, открыто и недружелюбно потешаясь над пленными.

«Да, — подумал Петр с тоской, — пятки не пятки, а живым нам отсюда не уйти. Вряд ли они захотят передать нас англичанам» расправятся сами».

Неожиданно шум стих. Толпа раздвигалась, пропуская кого-то.

Петр взглянул — к ним подходил… Чака.

Он шел по черному живому коридору самоуверенный, властный, важно выпятив грудь. Вдруг что-то дрогнуло в его лице, но оно осталось невозмутимым, лишь, показалось, вспыхнули глаза. Или это блеснул в них отсвет кострового пламени?

Петр не знал, как поступить. Назвать индуна по имени, броситься ему навстречу? Но, может, Чака не хочет этого, может, нельзя?.. Каамо тоже узнал его и, видимо, тоже растерялся. Он взглянул на Петра и плечом прижался к нему.

Чака приблизился и по-зулусски обратился к воинам, доставившим пленников. Похоже, он благодарил их. Потом интонаций его голоса стала резкой, повелительной, и стражники тотчас принялись распутывать на пленниках узы. По толпе прошел негромкий ропот. Чака поднял руку и снова заговорил. Он говорил быстро и взволнованно, поминутно указывая на Петра, потом порывисто шагнул к нему и обнял.

— Здравствуй, Питер! Чака приветствует брата!

— Здравствуй, Чака!..

Теперь толпа загудела оживленно и радостно: индун встретил своего друга, своего брата, который когда-то спас Чаке жизнь.

Руки Петра затекли, он разминал и растирал их, а губы сами расползались в улыбке и пощипывало глаза. Чака заметил на его руке широкий браслет из кожи носорога — свой давний подарок, знак побратимства. Он прикоснулся к браслету, и глаза его тепло прищурились.

— Узнал, — радуясь, сказал Каамо не то о браслете, не то о Петре и себе.

Чака повернулся к нему.

— Здравствуй, Каамо! Ты стал такой большой и красивый… Идемте к моей палатке… Это Мбулу, — указал Чака на татуированного толстяка. — Не обижайтесь на него, он мой помощник и хороший воин.

Петр обхватил здоровяка за плечи и легонько прижал к себе. Тот сделал так же.

Чака сказал Мбулу что-то по-зулусски, тот закричал толпе, и все воины очень обрадовались.

— Я приказал дать им пива, — объяснил Чака. — Пусть будет праздник для всех.

Они подошли к палатке индуна. Юноша-прислужник почтительно положил для каждого тонкие набитые шерстью подушки. Невозмутимо замерли у палатки два чернокожих часовых.

— Ты стал большим начальником, мой брат, — с едва уловимой иронией сказал Петр.

Чака кивнул с достоинством, однако чуть приметно улыбнулся.

Им принесли большой глиняный тумбас маисового пива, котел с жирным вареным мясом и кашу из молотого сахарного проса. Чака налил себе пива и отправил в рот кусок говядины: хозяин должен первым отведать пищу, чтобы показать, что она не отравлена; таков закон гостеприимства. Взяв ядреную мозговую кость, он, причмокивая, пососал ее и протянул Петру.

Они охотно ели и пили и вспоминали свои приключения на севере Трансвааля, в долине Слоновой реки, а потом поведали друг другу, как прошли у каждого эти годы. Петр похвалил Каамо, сказав, что он стал много читать, и Чака одобрительно поцокал языком.

— Я тоже научился читать, — сообщил он, — только очень немножко. И умею писать свое имя… по-английски, — добавил он. — Все по-английски. Читать — по-английски, деньги — английские, служба — английская. А когда будет все по-зулусски? Он помолчал, сдерживая гневную дрожь, заговорил о другом: — Видишь, я вернулся к своему народу. Я хорошо посмотрел, как живут белые. Не такие уж они хитрые. Просто у них много ружей и денег. Я работал на фермах у буров, долбил черный горючий камень под землей, много видел. Я вернулся к зулусам, вожди приняли меня, и вот видишь — я индун. — Он опять замолчал, и опять была в этом какая-то недосказанность.

Раза два к палатке подходил Мбулу. Вещи, отобранные в ущелье, Петру и Каамо вернули, о лошадях тоже позаботились. Толстяк присаживался на корточки у костра индуна, слушал, о чем говорят, и молчал, не прикасаясь к еде. Впрочем, он, видать, был сыт: измазанные жиром губы и хмельные глаза вполне ясно свидетельствовали о том, что у других костров Мбулу не был столь воздержан.

У костров разгоралось веселье, становилось шумно. Петр подумал: появятся англичане — как им не поинтересоваться гостями индуна? Чака уловил его настороженный взгляд.

— Лес имеет много зулусских глаз и ушей, — сказал он. — И Буллеру сегодня не до нас: он зализывает свои бока.

Яркие звезды мерцали над их головами. Время подкатывало к полночи. Чака сказал что-то Мбулу, тот подошел к часовым, и втроем они исчезли за палаткой.

— Вас проводят к Тугеле, — повернулся Чака к Петру. — Знай, Питер, и скажи своему Бота, что Чака воюет против буров, но победы англичан он не хочет. Еще не все мои воины понимают это, но скоро они поймут. Пусть англичане немножко бьют буров, а вы, пожалуйста, бейте англичан. Если Чака узнает что-нибудь важное, это важное будет знать и Питер. Я все сказал. Давай курить прощальную трубку…

…Невидимые и неслышные, зулусские воины быстро шли впереди, ведя коней в поводу. Черный лес затаенно молчал. Было в этом молчании что-то тягостно-грозное. Вдруг чаща расступилась, стали видны звезды, впереди послышался негромкий рокот Тугелы…

4

На следующий день, 15 декабря, Буллер вновь пытался атаковать и опять был вынужден отступить. Рано утром в воскресенье к Луису Бота явился парламентер: английский главнокомандующий просил на сутки перемирия. Согласие было дано.

В долину между прибрежными холмами Тугелы и лесом под Колензо вышла похоронная команда англичан. Работы предстояло немало. Только офицеров легло на поле боя шестьдесят шесть. Угрюмые солдаты, скинув мундиры, долбили сухую, опаленную солнцем землю, роя братские могилы. Пронзительно кричали коршуны. Им не хотелось уступать сладкую добычу. Согнанные с трупов, они лениво взмывали к небу и снова устремлялись вниз, ожесточенные и наглые.

На огневых позициях буров остались только стрелки-наблюдатели. Остальные ушли в лагерь. В тени громадного баобаба собралось вокруг пастора несколько сот буров. Торжественные плавные псалмы неслись оттуда.

— Завели на целый день ради воскресенья-то! — бурчал Дмитрий.

Молитвы и псалмопения были в лагере делом обычным и обязательным. Лишь очень немногие не принимали в них участия. Дмитрий, хотя и ворчал, был в общем-то доволен: можно было отвести душу в дружеской беседе с Петром — теперь им это не часто удавалось.

Оставаясь вдвоем, они всегда говорили друг с другом по-русски; Африка, как ни ряди, все же оставалась чужбиной; хоть мало, да тешилось сердце звуками кровной, родимой речи. Правда, странное дело, многие слова стали не то что забываться, а как-то не шли на язык. Видно, сказывалось влияние чужих речений, разговор получался похожим на книжный. Особенно заметно это было у Петра. Недаром, видно, в свое время Петерсон, встретив земляков, чуть не до слез восхитился полузабытым расейским «антиресно». «Скоро и нам, — с горечью подумывал Петр, — в милую диковинку покажутся некоторые родные слова…»

— Гармошку бы сюда, — сказал Дмитрий, — да рвануть частушечки, а? — И зарокотал густым басом:

Петр с шутейной ужимкой подхватил:

— Не по-нашему они воюют, — неожиданно сменил тему Дмитрий. — Будь бы здесь русаки вчера — ударили б в штыки, казаки с саблями вперед, да и гнать, гнать англичан что ни на есть в самое море… Эхма! Долго, думаешь, Петро, повоюем?

— Боюсь, долго. Мы тянем, а Британия войска подваливает. Ты вот верно соображаешь: нападать надо, гнать врага, а мы топчемся на месте. Сдался нам на что-то этот Ледисмит!

— Мужики у нас в команде поговаривают, до дому бы вернуться надо, хоть на время: урожай скоро снимать.

— Так и дадут англичане мирным делом заняться!

— Не дадут, это конечно. Я то же самое говорил…

Они замолчали… В стороне, где располагался штаб Бота, вдруг ахнул ружейный выстрел, потом второй. К лесу на левом фланге промчался всадник, но вскоре вернулся неторопливой рысью. Друзья узнали в нем Коуперса. Петр свистнул ему, замахал руками. Ян подъехал.

— Что за шум во время молитвы? — со смешком поинтересовался Дмитрий.

— Офицерик один английский сбежал. Зазевались наши, он на коня — и был таков. Я вот сунулся, а он уже в лесу. Ловкий черт!

— Боевой, видать, офицер.

— Если бы! — скривил рот Ян. — Журналист какой-то, щелкопер.

— Э! — сказал Дмитрий. — Уж не мой ли Черчилль?

Дмитрий не ошибся. Уже через несколько дней газеты Англии зашумели на все лады о дерзком побеге из бурского плена корреспондента «Дейли ньюс» Уинстона Черчилля. Генерал Бота, рассердившись, приказал немедля отправить всех пленных в Преторию: там их уже скопилось, говорили, более десяти тысяч. Комманданту Бозе — он уже стал коммандантом — было поручено выделить конвой. Старый Артур решил воспользоваться случаем, чтобы проверить, в порядке ли его рудник и дом. Потому-то в числе конвойных в Преторию отправился и зять Бозе, новоиспеченный капрал Дик Бороздин.

1

Частые капли били о тугую парусину палатки. Над долиной Тугелы кружили грозовые тучи. Под проливным дождем пришлось встречать новый, 1900 год, под дождем ползли и январские дни. Листая старый, трехмесячной давности, журнал найденный в английском окопе, Петр сердито попыхивал трубкой; табак отсырел, трубка гасла.

Чинивший у входа в палатку седло Антонис Мемлинг, рябой здоровяк, чем-то похожий на Дмитрия, подвинулся:

— Ползи сюда, Питер, тут посветлее.

— Ага, чтобы ты в полутьме пришил к седлу свой сапог?

— Да нет, я и в полной тьме справлюсь как надо.

— Обойдусь, — добродушно буркнул Петр.

Антонис посильнее откинул полог. Петра в отряде любили за храбрость в бою, за покладистый нрав в быту, уважали за грамотность и приверженность к чтению, хотя сами буры до книг были вовсе не охочи.

Мемлинг заворчал:

— То сушь была, то мокрядь. И весточек из дому нет. Как они там с урожаем управятся?

— Ну, в наших-то местах посуше, — отозвался кто-то из дальнего угла.

— Вот бы нам в наших местах и воевать…

Разговор шел в добродушных тонах, буры еще не были ожесточены: их фермам и полям пока не угрожала непосредственная опасность.

В палатку просунулась мокрая голова Мангваэло:

— Масса Питер, вам надо быстро идти к генералу.

— К какому?

— Сам генерал Бота зовет. Там пришел человек с той стороны, и генералу нужен масса Питер. Так сказал господин Терон.

Накинув старую попону, Петр выбрался из палатки и побежал к штабу.

Бота, сидя за походным столом, разговаривал о чем-то со своим заместителем Мейером и Тероном. В сторонке, под охраной, стоял высокий и толстый угрюмый негр.

— Мбулу! — узнал его Петр. — Здравствуй, Мбулу!

Зулус, метнув совсем не ласковый взгляд в сторону начальства, чуть склонил голову:

— Мой индун шлет привет своему брату.

— Это от Чаки, — повернулся Петр к Терону.

Тот в свою очередь напомнил командующему:

— Я вам докладывал…

Бота кивнул и сделал знак охране покинуть палатку.

— Садись, — сказал он зулусу по-английски, — будешь гостем. Велите, Мейер, дать еды и вина. — Потом повернулся к Петру, на умном тонком лице появилась усмешка. — Я вижу, Кофальоф, у вас есть какой-то волшебный ключик к сердцам зулусов. Этот мрачный воин со мной разговаривать не захотел — подавайте ему Питера Кофальофа. — Генерал театрально развел руками, словно признаваясь в своем бессилии, и обратился к лазутчику: — Вот, дорогой, пожалуйста — Питер Кофальоф.

— Мбулу имеет глаза, — буркнул зулус; он все еще стоял.

Слуга поставил на стол вино, глиняные кружки, принес мясо, сыр и фрукты.

— Садись, Мбулу. После дороги хорошо поесть. — Петр дружески похлопал зулуса по плечу.

— Нет, — покачал тот головой, — сначала надо говорить, поесть будет потом.

— Все равно садись. И говори. При них говори. Как живет мой брат Чака, что хотел он мне передать?

— Боги хорошо хранить индуна. Передать он хотел велеть большая новость.

С трудом справляясь с нескладными для его языка английскими словами, Мбулу пересказал все, что велел Чака. И даже передал рисованную карту — грубую и вместе с тем удивительно точную.

У англичан появился новый главнокомандующий, большой генерал, очень большой — Робертс. (Бота переглянулся с Мейером; новостью для них это не было: еще вчера они говорили о «большом генерале»; фельдмаршал Фредерик Робертс действительно имел немалый опыт военных операций в Южной Африке и в Индии, где он командовал британскими войсками.) Робертс привез много новых английских солдат. Чака сказал: к Буллеру пришли пять батальонов и три батареи из пятой дивизии. Еще к нему пришли большие тяжелые пушки. Робертс велит Буллеру снова наступать. Только теперь англичане схитрят; Чака сказал: большие пушки будут сильно и много стрелять из-за укрытий здесь, с фронта, а колонны солдат пойдут на запад, к Верхней Тугеле и Вентеру, где гора Спионкоп, и там ударят и прорвутся в Ледисмит. Чака сказал: так Буллер сделает совсем скоро, надо торопиться…

Сведения были важные. Чака оказывал бурам серьезную услугу. Бота встал.

— Спасибо тебе и твоему индуну. Ты получишь подарки. Господа, — легонько повел он темной бровью на Терона и Петра, — займитесь гостем, мы с Мейером скоро…

Они пошли в соседнюю палатку.

— Если этот кафр не врет, — сказал Бота, развертывая карту, — нам необходимо удлинить свои позиции к западу. А если он подослан с провокационной целью? Мы растянем позиции, перебросим часть войск к верхнему течению Тугелы, а Буллер ударит здесь, в наш центр. Что вы скажете, Лука?

Мейер быстро глянул на командующего из-под лохматой шапки волос:

— Все может быть, Луис. Надо доложить Жуберу. У главнокомандующего есть резервы, и, в конце концов, несет ответственность он, пусть и распоряжается. Что касается моего личного мнения, я бы позиции удлинил. Здесь, у Колензо, Буллер уже пообжегся, пора ему менять тактику. А там, у Спионкопа, он и верно может проскочить, если мы прозеваем. Конечно, и здесь фронт оголять нельзя.

Бота усмехнулся:

— И так плохо, и так нехорошо. — Он привычно огладил бородку тонкими длинными пальцами. — Ладно. Я сейчас же составлю донесение Жуберу. А вы позаботьтесь о лазутчике. Надо одарить его чем-нибудь и обязательно послать подарок этому… Чаке. Громкое, кстати, имя, а? Какую-нибудь там винтовку получше, коня — в случае чего, скажет, что добыл в бою. И не давайте кафру шпионить в нашем лагере. Пусть ест и пьет, а поближе к ночи спровадьте его на ту сторону.

2

Обходный маневр на запад английский командующий Натальским фронтом Буллер поручил генералу Уоррену. Выйдя к Тугеле вблизи Спионкопа, англичане со штурмом не торопились. Небольшие группы солдат-негров тщательно разведывали броды. Им хорошо помогал густой прибрежный лес.

Спионкоп возвышался между Тугелой и ее левым, северным притоком — Вентером. Двуглавая вершина могучей горы господствовала над всей окрестностью. Уоррен, как и Буллер, считал, что это верный ключ к Ледисмиту.

Буры каким-то образом разгадали маневр: за день до наступления на пустынных до того высотах появились бурские стрелки. Правда, разведка сообщала, что их немного. Уоррен, однако, на сведения разведки полагался не очень: эти мужланы умеют отлично маскироваться.

Весь день 19 января артиллерия била по Спионкопу, а в ночь на 20-е два пехотных полка, перейдя Тугелу, двинулись на штурм.

Было темно и душно. Шли молча, густыми, плотными рядами. Склон становился круче, лес остался позади. Кто-то охнул и выругался, с тупым шумом покатился камень. Почти сразу сверху ударили выстрелы.

— Не бойся, ребята, быстрей! — сдавленно крикнул лейтенант Гловер и растерянно оглянулся: никого не увидишь в ночной сумятице.

Это был его первый бой, и лейтенант изо всех сил старался храбриться. Лишь несколько дней назад он прибыл в Дурбан, затем добрался до Тугелы и получил назначение в бригаду генерала Вудгейта.

Пули свистели свирепо и страшно. Они пригибали к земле, хотелось упасть и вжаться в камни.

О, как проклинал сейчас Генри Гловер свое несчастное решение посвятить себя ратной карьере! Зачем спокойную, привычно скучноватую жизнь в родовом имении под ласковой опекой матушки он сменил на военный колледж в Санхерсте?

— Вперед, вперед, пули ночью слепые! — совсем близко от себя услышал он хрипловатый голос капитана Вальтера Окклива.

Ему показалось, будто этот бравый вояка и во тьме разглядел, что творится с ним. Пули все свистели, и, казалось, над самой головой. Неужели буры ухитрились заметить лейтенанта? Тонким, срывающимся голосом Гловер закричал:

— Да здравствует королева! — Пусть знает Вальтер Окклив, как бесстрашно погибал за ее величество молодой его друг.

Пули свистели, но капитан был прав: ночная атака лишила буров очень важного преимущества — меткости. И все же они были страшными, эти взвизгивающие комочки металла, слепо несущие смерть. Слепую смерть. «Слепую, слепую…» — Гловер и не замечал, что горячечно твердит одно и то же слово.

Он споткнулся о что-то мягкое. Рука наткнулась на теплую липкую жижу. Раненый хрипел и бился. Гловер с отвращением отдернул руку, ноги у него подгибались. Где-то что-то кричал Окклив. Или кто-то другой. Стреляли и сверху, и снизу. Гловер бросился бежать, не зная куда… Снизу, от Тугелы, ударили пушки. Он упал и сильно ушибся о камень. Сердце бешено стучало, тело била дрожь. Пусть они идут, ползут, карабкаются, пусть подставляют свои лбы под пули — он не тронется с этого места. Он не тронется. Он не тронется!..

Гловер не знал, сколько времени пролежал у этого камня, и, когда поднял голову, уже начинало светать. Кто-то опрометью бросился к нему. Лейтенант даже не поднял пистолета.

Странно, это был капитан Окклив. А он думал, что тот уже давно наверху. Или мертв.

— Это вы, Гловер? Молодчина! Впереди всех!.. Ну, сейчас ударим в штыки. — Окклив вскочил. — Вперед, ребята!.. Поднимайтесь, лейтенант. Вперед!..

Гловер вскочил и побежал. Теперь он не чувствовал ни дрожи, ни тяжести в ногах. Он вообще ничего не чувствовал — просто бежал и бежал. Все вокруг кричали что-то, и он кричал.

Какой-то сержант сильно дернул его: «Ложитесь, господин лейтенант!» Гловер плюхнулся, опять над ним взвизгнула пуля.

Они лежали уже на вершине. Она была пуста. Ни одного бура — ни живого, ни мертвого. Что же это — камни стреляли? И кто выстрелил только что?

Это был старик. Раненный, он не ушел с другими и сейчас, приладившись за камнем в неглубоком, небрежно отрытом окопчике, бил из карабина по врагу. Его окружали.

— Не стрелять! — скомандовал Окклив, прячась в соседнем окопе. — Живым взять, живым!

Дорого же стоил этот пленный: пять или шесть солдат уже рухнули под его пулями. Но вот он что-то замешкался, сразу несколько человек прыгнули к окопчику — и отпрянули. Уперев приклад в камень, бур выстрелил в себя. Его пленили уже мертвым. Кисть левой руки была оторвана снарядом, культю туго перепоясывал узкий сыромятный ремень. В карабине не оставалось больше ни одного патрона.

— Звери! — сквозь зубы сказал капитан, брезгливо поглядывая на труп. — В них нет ничего человеческого, в этих грубых и фанатичных фермерах!

Гловера мутило. Чуть заикаясь, лейтенант робко возразил:

— Все же он был очень храбр. Я бы похоронил его как воина.

— Распорядитесь, — пожал плечами Окклив и отошел, но все же обернулся и на ходу заметил, добрея: — Ваше личное мужество извиняет эту сентиментальность…

Генерал Вудгейт опасался контратаки. Он приказал немедленно возводить ложементы[39]. Солдаты взялись за лопаты, из тыла пришла команда саперов. Трупы со склонов горы тащили вниз: там был священник и земля оказалась податливей, чем на Спионкопе. Это было немаловажно: экономились рабочие руки… А им предстояло немалое — окопы и эскарпы[40] отрывали в несколько линий. Тут же устанавливали пушки. Спионкоп должен был стать неприступным. Буллер прислал поздравление. Ключ к Ледисмиту был в английских руках.

Прошел день — все было спокойно. Буры, судя по всему, отошли на север.

Гловер с товарищами сидел в большом штабном окопе. Тишина на позициях и мощные ложементы улучшили состояние его души. Воспоминание о родном имении казалось теперь далеким. Вновь голову кружили честолюбивые мечты. Генерал Вудгейт, выслушав рассказ Окклива о мужестве лейтенанта, сказал, что этого боевого офицера он обязательно представит к награде. После изрядной порции виски Гловеру начало казаться, что и на самом деле в ночном бою он был бесподобно храбр. Он даже позволил себе пуститься в некие рассуждения о ходе боевых операций. Смысл их можно было истолковать как намек на то, что теперь, после появления на театре военных действий лейтенанта Генри Гловера, чаша весов должна определенно склониться в пользу британского оружия.

— Мы противопоставим этим грубым воякам силу английского духа, нашу выдержку. Не так ли, господа? Выдержка — и буры всюду побегут, как побежали они от нас сегодня ночью. Вот увидите.

— Все это так, дорогой Генри, — устало усмехнулся майор Лесли, — но сколько нас останется, если каждый день мы будем хоронить по нескольку сот солдат?

— Ну, сегодня-то мы встретились с необычно сильным сопротивлением, — возразил Гловер, не замечая, что тон его более подходил бы, скажем, полковнику, нежели лейтенанту.

— Вы думаете? — прищурился Окклив и взъерошил свою черную шевелюру. — Буров здесь было не более трехсот на наши два полка.

«Завидует, — мелькнуло у лейтенанта, — уже завидует мне и хочет умалить совершившееся». Он сказал суховато:

— У нашей великой империи достаточно полков.

— Это так, — кивнул Окклив и тут же обратился к Лесли: — Что там такое, майор, стряслось в Судане? Какой-то бунт?

— Бунт не бунт, а неприятность. Среди египетских войск какое-то брожение. На всякий случай командование распорядилось отобрать у них боевые патроны. Два суданских батальона в Омдурмане, которые направлялись сюда, отказались исполнить это приказание. Вместо них нам шлют европейский батальон из Египта. Ну, а с теми… Их, я надеюсь, сумеют образумить.

Виски давало знать себя все больше. Сердце Гловера жаждало, если не высоких подвигов, то высоких слов.

— Два батальона, — он небрежно повел рукой, — это капля в океане империи. Каплю можно испарить — океан останется.

Лесли косо взглянул на него и поднялся:

— Отдыхайте, господа, я посмотрю, как идет работа на втором эскарпе. — Он легко перекинул свое грузное тело через бруствер.

— Поспите, Генри, — добродушно сказал Окклив. — Нам еще понадобится ваш высокий патриотический дух…

3

Жубер сам приехал в лагерь Бота. Привычно сотворив молитву, он сел, прочно впаяв свое небольшое тело в парусиновое сиденье походного стула, окинул всех быстрым, острым взглядом и сказал негромко:

— Я хотел бы побеседовать с генералом Бота.

Присутствующие поняли его и вышли.

Жубер молчал. Должно быть, старика снова мучил приступ печени. Лицо его было изжелта-бледным, веки набухли и сморщились.

— Что-то нехорошо на сердце, — произнес он и поднял глаза на Бота. — Расскажите, как это произошло. Вернее, что вы думаете по этому поводу. Подробности не нужны, я их знаю… Сидите, сидите, мы ведь по-дружески…

Попыхивая изящной английской трубкой, Бота спокойно и скупо доложил о ночной атаке на Спионкоп и добавил:

— Элемент внезапности в этом все-таки был: ночь. И, конечно, слишком мал оказался наш гарнизон — всего сто пятьдесят человек. — Он чуть склонил голову. — Я должен извиниться, господин коммандант-генерал, что нарушил ваше указание: вы приказывали держать на Спионкопе брандвахту лишь в сто человек.

Жубер устало прикрыл ладонью глаза. Этот выскочка позволяет себе шпильки в его адрес! Но не надо ссориться с Луисом Бота, — он влиятелен, этот богатый, быстро идущий в гору молодой предприниматель.

— Да, да, — сказал Жубер и вздохнул. — Что сделаешь, на все воля божья… Что вы думаете, генерал, предпринять?

Бота встал:

— Я намерен отбить высоту. Она слишком важна для англичан.

Встал и Жубер:

— Рад слышать это. Считайте, что вы получили мой приказ на контратаку… Я пойду к людям, побеседую с ними и помолюсь. Вы можете оставаться, готовьтесь к штурму. — Жубер оправил сюртук, кивнул и вышел.

Бота тотчас потребовал к себе ближайших военачальников. Откладывать важные дела он не любил.

Руководство всей операцией Бота взял на себя. Спионкоп скрытно обложили с двух сторон. С третьей должна была действовать особая ударная группа фельдкорнета Ковалева.

В ночной темени полусотня буров проехала к ущелью, рвано разрезавшему западный склон горы, и там спешилась. Заросли папоротника покрывали крутые бока ущелья. Медленно и неслышно смельчаки карабкались вверх.

Выбравшись на край, Петр долго всматривался в английские позиции, смутно видневшиеся в предрассветных сумерках. Совсем недалеко стояло несколько пушек. Возле них прохаживался нахохленный, сонный часовой. Ниже, на склоне, обращенном к северу, перед окопами тянулся глубокий оборонительный ров, выше, шагах в ста, — второй.

Петр повернулся к Коуперсу:

— Ян, батарею я возьму на себя. Взрыв и будет сигналом к атаке. Ты с ребятами ударишь по первой линии окопов. Важно выбить их оттуда, чтобы наши с фронта могли тут зацепиться. Только не торопись.

— Все будет олл райт, Питер. — Ян ободряюще улыбнулся.

— Антонис, — зашептал Петр Мемлингу, — тебе придется убрать часового. Главное — никакого шума. Ты понял меня, Антонис?

Мемлинг кивнул.

Помедлив, Петр легонько подтолкнул его:

— Ну, давай… — а чуть позднее и сам, припав к земле, тихо пополз вперед.

Оставшиеся напряженно всматривались в серую муть рассвета.

Вдруг Антонис вскочил и стремительным броском кинулся к кусту неподалеку от первой пушки. Было удивительно, как это такое громадное тело не производит шума. Часовой ничего не услышал.

Волоча за собой суму с динамитом, Петр, крадучись, подползал к вражеской батарее. Из лощинки за орудиями раздавался храп. Видимо, там спала орудийная прислуга — совсем рядом. Темный силуэт часового приблизился к кусту, где засел Антонис. Петр не увидел взмаха ножом. Только что-то хряснуло, часовой конвульсивно вздернул руку, тут же тело его грузно осело и опустилось на руки Антониса.

Через несколько секунд Петр был у пушки. Брезжил рассвет. Кто-то из спящих в лощинке закашлялся, потом кусты зашевелились — человек поднялся справить нужду. Петр уже приладил шнур к заряду и отползал, высматривая укрытие для себя.

— Джон, ты не заснул ли там у пушки? — спросили по-английски из кустов. Петр замер. — Эй, Джон, тебе говорят!

Коуперс положил палец на спусковой крючок.

Петр поспешно поджег шнур. Из кустов вышел босой, в расстегнутом мундире сержант… Он остановился, почуя что-то неладное, потом заметил быстро ползущую огненную змейку и с криком метнулся в лощинку. Из папоротника грянул по нему выстрел, он упал. Петр бросился в ближайший окоп, и тут раздался взрыв. От края ущелья ударил пулемет, зачастили ружейные выстрелы.

Сонные солдаты метались, не понимая, что происходит. А их косили бурские пули.

Началась ураганная стрельба на правом фланге англичан — восточном склоне Спионкопа: в бой вступил отряд генерала Мейера.

— Ян! — закричал Петр, подымаясь в рост. — Отсекай первую линию!

Выскочивший откуда-то капитан с лохматой черной шевелюрой, нервно поправляя белый офицерский шарф, как будто это было очень важно, выстрелил в Петра из револьвера.

— Окклив, что вы делаете? В укрытие! — закричал кто-то капитану тонким, срывающимся голосом.

— Мимо, господин завоеватель! — сказал Петр по-английски и вскинул карабин.

Капитан рухнул с пробитой шеей, шарф стал красным.

Где-то в середине английских позиций бухнула пушка, вторая. Там раздавались слова команды. Коуперс быстро продвигался по линии окопов, с ним было десятка три бойцов. Петр с остальными залег на огневой позиции батареи, не подпуская англичан к орудиям. Теперь важно было продержаться здесь до подхода своих.

По северному склону горы уже карабкались сотни буров. Их вел Луис Бота, он сам был в боевых цепях. Северную сторону Спионкопа покрывал кустарник. «Не догадались, дурни, выжечь», — подумал Бота об англичанах.

Слева, у Мейера, взревели гранатные пулеметы. Первая линия английских окопов справа молчала: группа Ковалева там зажала противника, видимо, основательно. Долго ли сможет продержаться этот лихой малый? Бота с ординарцем передал приказ отряду йоганнесбуржцев выдвинуться по ущелью к Ковалеву.

Он оглянулся. Буры деловито лезли вверх по крутизне. Надо, однако, торопиться: англичане могут вот-вот бросить в бой резервы.

— Проворнее, буры, быстрее захватывай первую линию! — закричал Бота, устремляясь вперед, и тотчас слова приказа покатились от бойца к бойцу.

Запыхавшись, генерал выскочил к передовому контрэскарпу. Кто-то помог ему, подставил плечи — он перемахнул ров. Дуло ли-метфорда уперлось ему в грудь, Бота стремительно поднырнул под него, резко сшиб солдата, выстрелил в него из револьвера и прыгнул на внутренний откос рва.

Молчаливые и яростные накатывались на первую линию окопов буры. Англичане бросали оружие.

Но вторая линия ощерилась плотным огнем ли-метфордов. Часто били английские пушки, однако снаряды рвались уже позади наступающих. Перенести огонь ближе артиллеристы не решались: влепили бы и своим.

Маленький белобрысый доктор из русских, пригибаясь, торопливо шел вдоль окопа. Тяжелая медицинская сумка била по тощему заду. Бота вспомнил, что доктор плох в голландском, и сказал по-французски:

— Мосье Давыдов, ваш лазарет, я полагал, внизу?

— Лазарет — да, генерал, но раненые — здесь.

— Раненых можно транспортировать вниз.

— По этой-то круче? Последние кишки вывалятся.

Бота рассмеялся:

— Вы неисправимы, доктор!

— Так же, как неисправимы ваши бойцы. Его ранят, а он не выпускает ружья из рук.

— И много раненых?

— Пока мало. Но есть несколько тяжелых. А сейчас, — Давыдов кивнул в английскую сторону, — будет больше.

Там, у англичан, трубы пронзительно запели сигнал атаки. То подоспел резерв — генерал Вудгейт бросил в бой еще два полка своей бригады. Второй он повел сам.

Грозной лавиной хлынули английские пехотинцы со штыками наперевес. Казалось, неотвратимо накатывалась эта громада на окопы, занятые бурами. Те расстреливали их с хладнокровным ожесточением. Отойти буры уже не успели бы, а рукопашного боя они принять не могли.

Солнце еле пробивалось сквозь лиддитовый и пороховой дым.

И вдруг протяжное и мощное «хурра» грянуло справа. Это группа Ковалева вместе с отрядом йоганнесбургской полиции, смяв английский заслон на фланге, ворвалась во вторую линию окопов и оттуда обрушила кинжальный огонь на атакующие цепи Вудгейта.

Цепи дрогнули, смешались, повернули обратно, к спасительным ложементам.

— Бейте их, бейте! Буры, вперед! — Бота выскочил из окопа.

Он видел, как пошатнулся и схватился за бок английский генерал — это был сам Вудгейт, как подскочили к нему несколько человек и поволокли в тыл.

Буры ворвались во вторую линию окопов. Теперь они оказались лицом к лицу не только со стрелками третьей линии, но и с артиллеристами. Пушки били прямой наводкой.

Догадается ли Мейер, подобно Ковалеву, ударить противнику во фланг? Только это могло приблизить, ускорить победное завершение штурма.

Мейер догадался. Он отвел свой отряд чуть назад, затем, круто развернув его по восточному склону Спионкопа, рванулся к англичанам в тыл. Они уже готовились к повторной штыковой атаке, когда со скалистой восточной вершины горы на них обрушился шквал пуль и снарядов мелкокалиберных скорострельных пушек.

Ковалев услышал, что огонь на противоположном фланге передвинулся в тыл.

— Ребята, Мейер обходит их! — закричал Петр. — Левый десяток, на прицел артиллеристов, остальные — за мной! — Он перекинулся через бруствер и, вжимаясь в землю, быстро пополз к третьей линии окопов…

Они навалились на англичан почти одновременно с бойцами Бота, наступавшими с фронта.

Петр прыгнул в окоп первый. Прямо в лицо грохнул выстрел, пуля надсадно взвизгнула возле уха, на бруствере взбрызнула щебенка. Метрах в двадцати Петр заметил солдата, вновь целившегося в него, и выстрелил навскидку. Солдат дернулся и упал, пуля пробила ему голову.

Петр огляделся — в окопе, кроме мертвых, никого уже не было. В английской стороне опять запели трубы — играли отбой. Впрочем, сигнала этого можно было и не подавать: солдаты и без того поспешно скатывались по южному склону горы, устремляясь к Тугеле, на переправы.

Надо было созвать свою группу. Петр трижды пронзительно свистнул.

— Ну, Питер, лихой ты! — задышливо сказал Антонио Мемлинг, перебираясь через бруствер. — И будто завороженный. Ничто тебя не берет.

— Выходит, и ты завороженный, — с усмешкой откликнулся Петр.

— Да нет, меня вот цапнуло. — Антонио, морщась, поднес руку к шее, ворот рубахи у него окровенел.

— Давай перевяжу.

— Постой, командующий идет.

Пригибаясь, к ним по ходу сообщения быстро приближался генерал Бота. Окоп заполняли возбужденные буры, слышались беспорядочные выкрики и говор.

— Ну, Кофальоф, спасибо! — На потном, со следами грязи лице командующего сверкала улыбка. — Вы сделали больше, чем могли. Блестящий удар, спасибо!

— Да что там… — сконфузился Петр и неожиданно признался: — Есть вот хочется, это да.

— Есть?! — удивился Бота, даже рот приоткрыл, потом облегченно, весело расхохотался…

В два часа дня генерал Уоррен выслал парламентера с просьбой, ставшей уже традиционной, — о перемирии. Потери англичан перевалили за тысячу. В Лондон полетела телеграмма Буллера: «Войска Уоррена отступили с высот Спионкопа».

1

Глухо укутанный ночной летней тьмой Кимберли затих в тревожном забытье. Изможденные, издерганные долгой осадой города его жители и защитники попрятались в домах и окопах. Лишь бодрствовали дозорные, непрестанно, монотонно перекликаясь.

Тяжелые плотные шторы прикрывали окна особняка Родса. Дом был темным и сонным, как весь город. Но щелку меж драпри, пропускавшую узенькое лезвие света, то и дело пересекала какая-то тень.

Это, подобно маятнику, от стены к стене, сумрачный и злой, метался Сесиль Родс. Четыре месяца его любимое детище, его главная кладовая сокровищ в осаде. Буры только начали подступать к Кимберли — Родс разъяренным зверем ринулся сюда, чтобы взять руководство обороной в свои железные руки. Он орал на военных, сулил им горы золота, опять орал и грозил: Кимберли должен был выстоять! Увы, высокомерие и ярость алмазного магната никак не спасли бы его столицу, прояви буры побольше решительности и активности. Но они, осадив город, на этом успокоились, и лишь нехватка продовольствия, болезни и ропот среди рабочих-негров да крикливые разносные инспекции оборонительных сооружений, которые ежедневно совершал Родс, жестко и надоедно напоминали о том, что Кимберли отрезан от английских владений.

«Южноафриканский Наполеон» верил в успех кровавой бойни, развязанной, по существу, его стараниями. Сэр Сесиль вообще верил в свою звезду, был уверен в себе. Был уверен он и в том, что алмазная столица под его руководством выдержит осаду. Только безрукость военных, и прежде всего генерала Метуэна, приводила его в дикую ярость. Метуэн, этот выживший из ума старикашка, вместо того чтобы победно пробиться в Кимберли через ополчение мужичья, делал, казалось, все, чтобы отправить на тот свет побольше солдат Великобритании. Уже в первом сражении под Магерсфонтейном он уложил на поле боя тысячу слуг ее величества. В декабре во время ночной схватки с бурами Метуэн умудрился потерять семьсот два шотландца из восьмисот тридцати двух. Чуть не весь Суффольский полк отдал он с помощью генерала Френча в плен в бою под Кольсбергом.

— Идиот!

Родс и не заметил, что выругался вслух.

Карл Бейт, его приятель и компаньон, весь вечер сидевший в уголке кабинета за кружкой пива, похмыкал неопределенно, сказал с чуть приметным немецким акцентом:

— Вы, как я догадываюсь, вновь беседуете с любезнейшим лордом Метуэном?

Родс резко остановился. Порывисто взъерошив и без того спутанные волосы, он повернулся к Бейту, крутой подбородок его выдвинулся вперед, — казалось, он бросится на приятеля с кулаками. Но этого не случилось.

— К черту! — отрывисто сказал Родс. — К черту этого никудышного генералишку! Еще полмесяца — и мы вырвемся отсюда. Вы слышите, Бейт? Мы вырвемся! Я верю в лорда Робертса. Он сделает то, что давно надлежало сделать.

Хотя железнодорожное, почтовое и телеграфное сообщение с миром город давно потерял, английским войскам удалось установить с Кимберли гелиографную связь, и Родс получил возможность быть информированным хотя бы о главных событиях. Он уже знал о назначении Фредерика Робертса главнокомандующим в Южной Африке.

Неожиданно успокоившись, Родс сказал чуть велеречиво:

— Сэр Фредерик всегда был приятен моему сердцу. Он, слава богу, неплохо узнал эту страну, когда еще был губернатором Наталя, а самое главное, за что я его уважаю, умел в свое время в Индии разговаривать с туземцами, как это подобает истинному бритту, — снарядами и пулями. А помните, как в Афганистане он с отрядом в десять тысяч человек совершил стремительный переход в двести пятьдесят миль и одним ударом освободил нашу армию в Крандахаре? О, в лорда Робертса я верю!

Бейт задумчиво огладил обрюзгшее, нездорового цвета лицо и кивнул на пиво:

— Хотите?

Родс только усмехнулся брезгливо. Подойдя к бюро, он перелистал какие-то бумаги, обернулся к Бейту:

— Этот ваш… приятель — где он?

Бейт отхлебнул пива.

— Во-первых, мне он такой же приятель, как вам. Просто это бывший полицейский, а теперь наш агент. Во-вторых, вы назначили явиться ему в полночь, а она наступит только через пять минут.

Родс снова начал ходить по кабинету, жилистый, сильный, быстрый, на ходу спросил отрывисто:

— Как будет обеспечена ему помощь?

— Это его дело. Мы нанимаем его, он нанимает себе помощников.

— Не промахнитесь! — бросил Родс. — Организуйте контроль.

В дверь осторожно постучали. Гемфри, старый мажордом Родса, доложил, что человек, которого ждали, пришел.

— Ведите его сюда и подайте ром. — Родс присел в одно из кресел неподалеку от Бейта.

Вошел Якоб Мор. Он постарел и стал почти лысым, только по-прежнему густо курчавились бакенбарды. Мор поклонился почтительно, но светлые глаза из-под припухших век смотрели холодно и настороженно.

— Давно ли вы из Йоганнесбурга? — спросил Родс, не отвечая на поклон.

— Я пробыл там две недели по указанию мистера Бейта и вернулся вчера.

— Ну… и как там?

— Население города убавилось наполовину. Работают сталеплавильный завод и ружейные мастерские. Все прииски стоят, из угольных копей действуют три. Предприятия охраняются.

Четкие ответы, видимо, понравились президенту алмазной компании. Он спросил чуть мягче:

— Как перебрались сюда?

— Меня провели кафры.

— Вы умеете с ними дружить? — усмехнулся Родс.

— Я умею с ними обращаться. — И добавил, словно процитировал самого сэра Сесиля: — С черномазыми я разговариваю с помощью палки.

Бесшумно вошел и поставил на стол серебряный поднос с бутылкой и рюмками Гемфри. Так же бесшумно он вышел. Родс налил две рюмки, опрокинул в себя одну, ткнул пальцем в другую:

— Выпейте.

— Благодарю, — сдержанно поклонился Мор и взял рюмку; его рука чуть дрожала.

— Садитесь, — сказал Родс. — Садитесь, когда вам велят… Пусть кафры снова проведут вас в Йоганнесбург. Ваша задача — охранять предприятия. Да, да, именно охранять. Ни один рудник, ни одна угольная копь не должны быть выведены из строя. Бейт выделит вам в помощь несколько человек. — Отдав это распоряжение, Родс даже не взглянул на компаньона. — Остальных подыщите на месте. Деньги получите завтра — не жалейте их. Вознагражу я вас щедро. Но помните: ни один рудник, ни одна копь… Ясно?

— Ясно. — Мор опять поклонился. — Но позвольте, сэр, высказать одно соображение. Сейчас в Йоганнесбурге спокойно и никаких мер к уничтожению предприятий не предпринимается. Однако при угрозе городу динамитные заряды могут быть заложены всюду почти одновременно. При этих условиях…

— Плевал я на эти условия! — перебил Родс. — Условия должны создавать вы. Для того мы и посылаем вас туда заблаговременно. Всюду, в охране каждого рудника у вас должны быть свои люди. Или такое вам не под силу? Я что-то начинаю сомневаться, справитесь ли вы с этой патриотической задачей.

Лицо Мора напряглось, надбровья взбугрились.

— Я справлюсь, сэр, — глухо сказал он.

2

Пленных в Преторию доставили благополучно, но возвратиться в Наталь Дмитрию не довелось. Его с товарищами включили в конвойную команду, которой предстояло транспортировать все сборище военнопленных, — а их набралось действительно более десяти тысяч, — в Лоренцо-Маркес, на нейтральную португальскую территорию. Таково было решение президента. Государственный секретарь Рейц и некоторые военные предлагали отправить англичан в Лиденбургские горы, но старик Крюгер воспротивился: «Бог не велит поступать так с нашими ближними. Кому не известно, что местность там для европейцев нездорова?» — и настоял на том, чтобы солдат и офицеров противника вывезти в Лоренцо-Маркес и там распустить, взяв с них честное слово более не воевать.

Удивительно, как фанатичная ненависть ко всему антибурскому сочеталась у дяди Поля с неуклюжей наивностью! Или в этом был какой-то скрытый хитрый смысл? Так или иначе, Крюгер очень прогадал. Честное слово военнопленные, конечно, дали, но, выехав из Лоренцо-Маркес морем в Дурбан, снова влились в английскую армию.

Все это случилось, однако, позже, когда Дмитрий и Брюгель уже вернулись в Преторию. Президентский адъютант, в подчинении которого оказались конвойные, приказал им ждать дальнейших распоряжений. Брюгель поворчал, но согласился и потащил товарищей к своему брату Франсу, владельцу одного из постоялых дворов.

Франс был ряб, одноног и молчалив. Оглядев родного брата, он только похмыкал, будто тот отлучался лишь в соседнюю таверну, потом ткнул в одну из дверей:

— Устраивайтесь в этой комнате, — и тут же ушел куда-то, припадая на подвязанную к культе деревяшку.

— Он у нас молчун, а душа добрая, — любовно сказал Клаус, улыбаясь в бороду.

И верно, кормили их в этом доме отменно, пить они могли все, что угодно, служанка постелила им пышные чистые постели и всем перестирала белье. Можно было спокойно передохнуть и понежиться после ратных трудов и утомительной поездки.

Первые дни Дмитрий, как и другие, валялся, ел да курил, потом бродил по городу. Тяжеловесные добротные дома на улицах Претории стояли покойно и неколебимо — как те старые угрюмые форты, что окружали трансваальскую столицу. Только по необычной многолюдности, по пестрой толпе приезжего люда возле правительственного здания, по тому, что все были при оружии, чувствовалось: война. Вовсю работали оружейный завод и динамитная фабрика, разбросанная в восьми зданиях, защищенных высокими земляными валами и проволочной сетью — громоотводом.

Отсиживаться, бездельничая, скоро надоело, а приказов от адъютанта никаких не поступало. Один раз они здорово напились, а наутро, встав с похмельной головой, Гуго Брюгель зашумел:

— Какого черта мы тут околачиваемся? Там без нас и Ледисмит возьмут, и вообще прикончат англичашек. Жен оставили на войне, а сами отсыпаемся в перинах! Пойду к господину Рейцу.

Старик и раньше не однажды говаривал, будто лично знаком с государственным секретарем, и не просто знаком, а в свое время имел честь оказать ему немалые услуги и потому мог надеяться на благорасположение высокого чиновного лица. Он и впрямь отправился в правительство и вернулся часа через два довольный и важный: Рейц поручил ему некое дело, суть которого старик товарищам не сообщил: видно, дело-то было секретное. Он сказал только, что завтра выезжает из Претории, берет с собой Клауса и Дмитрия, а остальные могут возвращаться в свое коммандо, к Бозе.

— Как же так? — забеспокоился Дмитрий. — Мне ведь тесть наказывал обязательно побывать на руднике.

Гуго задумчиво поскреб бороду. Рейц, конечно, большой человек и дело государственное, но подводить Артура тоже не годится.

— Ладно, езжай на свой рудник сейчас же, а завтра вечером, часов в шесть, встретимся на выезде из Йоганнесбурга… Поспевай.

Он здорово гнал лошадей и на рудник прискакал в тот же день. Из пондокки, нищенских лачуг негритянского поселка, завидя его, повыскакивали женщины, старики и детишки.

— Масса Дик приехал! Масса Дик!.. Какие вести привезли вы, масса Дик?

Они бежали за ним, вопили, бормотали что-то, цеплялись за седло и стремена. Дмитрий снял шляпу, помахал ею и, чтобы отвязаться от толпы, крикнул, кивая на слугу:

— Вам все расскажет Ганс. Оставайся с ними, Ганс.

Отхлынув от него, негры с криками окружили земляка…

Его встретил Мориц. Казалось, он готов был целовать пыльные сапоги хозяйского зятя. Радостно причитая и угодливо кланяясь, он повел Дмитрия в дом Бозе, поручив коня кому-то из слуг.

— Где Вейден? — грубовато спросил Дмитрий; он не любил Морица, льстеца и подхалима.

— Господин Вейден больной, масса Дик. Вы знаете, масса Дик, он немножко много любит доп, и потому у него всегда больная голова, масса Дик.

Вейден и впрямь был плох. Он совсем опустился. Из-под грязных седых лохм смотрели мутные, запухшие глаза. Засаленная порванная куртка висела на нем, как мешок. Однако пьян он не был. Всплеснув руками, старик бросился к Дмитрию, но тут же схватился за сердце, охнул.

— Болит… Это от радости, Дик… Это ведь ты, Дик?.. Бросили вы меня, забыли.

— Садитесь, дядя Клаас, садитесь. Что ты стоишь, Мориц? Дай господину Вейдену воды!

Мориц стремглав кинулся на кухню.

— Он не слушает меня, Дик, этот наглый негр. Он боится только сильных, а я слабый, старый человек, и он не хочет меня слушать. Понимаешь, не хочет! — Старик бормотал и хныкал, как обиженный ребенок.

— Успокойтесь, дядя Клаас, успокойтесь. Вот выпейте воды. Может, вам прилечь?.. Мориц, быстро ужин. Да побольше засыпь там зерна коню.

— И пусть он даст нам вина… Нет, пусть даст бренди. Скажи ему, Дик.

Мориц стоял, склонившись перед Дмитрием. Тот крикнул:

— Слышал, что сказано? Быстро!

«Да, худо дело», — подумал Дмитрий. Разговаривать с Вейденом о делах в тот вечер он не хотел, однако тот сам завел речь о руднике.

— Я плохо справляюсь, Дик, с поручением хозяина. Тут нужен кто-то другой. Этот Мориц все может растащить, я ему не доверяю.

— Ну как же он посмеет?

— Ох, Дик, ты не знаешь его! И потом… — Старик таинственно поманил Дмитрия пальцем к себе поближе, зашептал хрипло: — По-моему, здесь бывает Якоб Мор. Они снюхались с Морицем. Вот в чем дело.

Дмитрий отшатнулся.

— Бросьте, дядя Клаас. Что за чепуху вы говорите! Откуда быть здесь Мору? И с каких это пор Якоб стал водиться с неграми?

— Нет, Дик, ты не знаешь, они снюхались.

— Ну хорошо, мы поговорим об этом утром. Только вы… приведите себя в порядок, дядя Клаас. Переоденьтесь хотя бы.

Дома его ждал Ганс. Как старательная хозяйка, он обметал с вещей пыль.

— Ты почему не остался в поселке?

— Я подумал, может, я нужен буду вам, масса Дик. А в поселок, сказал я им, я приду еще завтра. Они послушали мой рассказ, я послушал их. Негры плохо живут, масса Дик, совсем плохо, им нет чего поесть. Хозяина нет, работы нет, денег нет. Они едят только то, что дает вельд. А разве много может дать вельд? Ведь у них нет своей земли, негде сеять сорго и маис, нечего есть.

Он говорил еще долго. Дмитрий хмурился, склонив голову на ладонь, наконец спросил:

— Секе жив-здоров?

— Немножко здоров, только очень тощий и старый.

— Сбегай-ка за ним.

— Сейчас?

— Сейчас.

— Хорошо, масса Дик. — Ганс вышел, но почти тотчас вернулся. — Вас очень хочет повидать Марта, масса Дик. Та мулатка, вы знаете…

— Где она?

— Она ждет у порога.

— Марта! — закричал Дмитрий. — Что же ты не входишь? Входи!

Она появилась закутанная в шаль, похудавшая, с трепетными, пересохшими от волнения губами. Поклонившись, стала у двери и внимательно оглядела Дмитрия большими, как огромные миндалины, карими глазами.

— Скажите: Питер… масса Питер живой?

— Живой, Марта, живой! Он здорово воюет и уже фельдкорнет.

— О, я знаю, он настоящий мужчина… А Каамо живой?

— И Каамо живой и здоровый. Ты садись, Марта, поговорим…

В эту ночь Дмитрий почти не спал. Он долго разговаривал с Мартой, Секе и Самсоном, и многое стало ему понятным. С утра он отправился на рудник, спустился в шахту, осмотрел все помещения и механизмы, и только после этого пошел к Вейдену, предварительно велев Гансу собрать на рудничном дворе всех негров из рабочего поселка.

Дядя Клаас побрил щеки, переоделся и выглядел почти молодцом. Только в глазах были усталость и грусть. О Якобе Море он повторял вчерашнее: этот англичанин снюхался с Морицем. Доказательства? У него не было доказательств. Просто дважды ему показалось, что поздним вечером Мор бродил возле дома…

Когда собрались негры, Дмитрий велел позвать в дом Секе, и уже с ним они вышли к толпе. Тут от имени Артура Бозе Дмитрий отдал распоряжения. Они были кратки и решительны. Старшим среди негров, так сказать заместителем Вейдена, назначался Секе, начальником охраны рудника — Самсон. Марте было предложено перейти старшей служанкой к дяде Клаасу. Тут же Дмитрий передал ей ключи от кладовых, взяв их у Морица. Затем, как велел ему Бозе, он выдал Вейдену денег и приказал часть раздать неграм в виде аванса.

— Мы скоро вернемся с победой! — закончил Дмитрий. — Ждите нас, мы вернемся и начнем работать.

Толпа кричала, смеялась, пританцовывала. Только Мориц стоял в сторонке, как побитый пес, молчаливый и злой.

Дмитрий был горд, что так хорошо выполнил поручение тестя. На душе его посветлело. Он не знал, что все повернется иначе.

3

Три белых, два негра и десять лошадей. Они не знали отдыха. Брюгель гнал вперед и вперед. Видно, ведал старый бур, сколь важен пакет, запрятанный у него на груди.

У Кронштадта, маленького городка, притаившегося в холмах, они свернули от железной дороги на юго-запад, в сторону Кимберли. Теперь их путь лежал через саванну, мимозовые леса, мимо опустевших ферм в кущах ив, к низовьям Моддера, где в начале лета славная «конная пехота» генерала Кронье в пух и прах разбила под Магерсфонтейном войско Метуэна. Питер Арнольд Кронье, главнокомандующий Оранжевой республики, и сейчас находился там. Ему и вез пакет Гуго Брюгель. Он не знал, какими путями выведал Крейц важные вести, но знал, что доставить их должен как можно быстрее.

Только вести эти все равно запаздывали.

Сосредоточив на реках Рит и Моддер с юга, со стороны Де-Аара, пятьдесят тысяч войска, лорд Робертс перешел в наступление. Всей грозной силой ударила по бурским окопам у Магерсфонтейна артиллерия. Запыхтели, хлестанули свинцом и сталью по крутым берегам Моддера английские бронепоезда. А в это время, обойдя позиции буров слева, пять тысяч всадников генерала Френча устремились на Кимберли. Они вошли в город без единого выстрела. Это произошло 15 февраля 1900 года.

Узнав от всполошенных разведчиков, что конница Френча уже в тылу у него, Питер Кронье решил отойти на север. Робертс сразу же захватил переправы через Моддер, и громада английской армии хлынула в прорыв, отрезая отряд Кронье от Блюмфонтейна, столицы Оранжевой республики.

Буры оказались в мешке. Старый опытный воин, человек отчаянной решимости и отваги, Питер Кронье еще мог бы со своими бойцами прорваться из вражеского кольца. Но с ним был обоз, громоздкий обоз крестьянской армии — четыре тысячи быков, столько же лошадей, сотни и сотни повозок, женщины, дети… 19 февраля в долине Вольверскрааля, между Кудусрандом и Паарденбергом, генерал Кронье отдал приказ: занять круговую оборону и рыть траншеи.

На следующий день Брюгель с товарищами напоролся на англичан. Только быстрые кони спасли буров. Ускакав на несколько миль, Брюгель приказал передохнуть, а сам выехал на ближний холм, чтобы осмотреться.

— Худо, — сказал он, вернувшись. — Попробуем податься восточнее.

Минут через двадцать они увидели драгунский эскадрон. Заметив их, англичане рассыпались и начали обходить с двух сторон. Отстреливаться было бесполезно. Опять вся надежда была лишь на коней.

Дмитрий мчался, прильнув к потной шее Гнедка, когда услышал сдавленный, задышливый крик Ганса:

— Они удирают сами!.. Они повернули назад!..

Дмитрий оглянулся: драгуны скакали в обратную сторону.

— Дядя Гуго, постой! — крикнул Дмитрий.

Они остановились и огляделись. С северо-востока, от Блюмфонтейна, в красноватой пыли шла резвой рысью большая конная колонна.

— Наши? — выдохнул Клаус.

— Наши, владыка небесный, наши! — Брюгель сорвал шляпу и, бестолково размахивая ею, рванулся навстречу колонне.

Это был отряд Христиана Девета, молодого бурского генерала, который уже снискал славу дерзкого и умелого полководца. Одним из первых среди бурских военачальников он отказался от тяжелых обозов, отряд его был сравнительно невелик, но очень подвижен.

Девет шел на выручку Кронье. Вскоре подоспела коммандо Христиана Бота, брата Луиса; соединившись, буры в стремительном натиске прорвали кольцо англичан. Приказав отряду занять оборону, чтобы удерживать отброшенного противника, Девет и Бота поскакали в лагерь Кронье, а с ними — и Брюгель с Клаусом и Дмитрием.

Угрюм и грозен был последний редут прославленного бурского генерала. На унылой холмистой равнине мычало и ржало громадное стадо скота, опоясанное рядами фургонов и палаток. Вокруг почти сплошной линией змеились траншеи. Вечерело. У небольших костров маячили фигуры женщин и детей. Мужчины были в окопах.

Кронье обнялся с подъехавшими генералами. Брюгель шагнул вперед:

— Извините, господа… — Он протянул Кронье пакет: — Из Претории, от господина Крейца.

Кронье, похоже, удивился, но взял пакет, молча вскрыл, прочел. Ничто не изменилось в его широкоскулом заросшем лице. Вскинув седеющие брови на Брюгеля, генерал сказал устало:

— Спасибо, старина… Крейц предупреждает меня о том, что уже произошло, — и, смяв письмо, бросил его в костер. — А теперь, друзья, — повернулся он к Девету и Бота, — попрощаемся. Вам надлежит уйти обратно.

Худощавое, с длинной и редкой бородой лицо Девета стало сердитым:

— Вы плохо думаете о своих подчиненных, Пит Кронье.

— Я думаю о вас превосходно, — все тем же усталым, казалось, равнодушным голосом ответил командующий. — И я не хочу, чтобы бойцы республики погибли зря. Они еще нужны родине. Здесь Робертс все равно нас сомнет, сомнет вместе с вами. А кто будет драться завтра, послезавтра, через месяц?

— Но, Пит, ведь еще можно вырваться! — почти крикнул Девет.

Из сумерек вымахнул какой-то всадник. Он подлетел почти вплотную.

— Генерал Девет, там плохо! — выкрикнул он. — Англичане жмут, подтянули артиллерию, мы еле держимся!

— Решайте, Пит, быстрее!

— Я решил. Властью, мне данной, приказываю вам немедленно отходить. Я не могу бросить это. — Широкой взлохмаченной бородой Кронье повел окрест — по кострам, палаткам, женщинам и детям. — Над столицей нашей нависла смерть. Вы обязаны защитить Блюмфонтейн. Простимся. С вами уйдет примерно тысяча моих буров, остальные останутся, у них здесь семьи. Спасибо, друзья, и прощайте.

Сердце у Дмитрия заныло и забилось сильно, глаза запощипывало; ему хотелось обнять старого генерала и, как сыну, стать рядом, чтобы отдать за него жизнь в бою.

— Я останусь здесь, — негромко, глухо обронил рядом Брюгель.

— Идем в траншею, — откликнулся Дмитрий…

Девет и Бота прорвались назад.

А наутро начался ад. Сто пятьдесят английских пушек молотили по лагерю Кронье. Бомбардировка продолжалась двое суток. Несколько орудий, имевшихся у Кронье, вышли из строя — ответить было совсем нечем.

Гигантским костром горели фургоны и палатки. Черное дымное зарево стояло над вельдом. Обезумевшие животные, сбившись в кучу, метались и падали мертвые, некоторые прорывались сквозь пламя и уносились в степь. Грохот разрывов, рев скота, крики раненых детей слились воедино.

В траншеях все больше становилось мертвых.

Но в атаку англичане не шли. Сорок пять тысяч солдат — они еще боялись четырех тысяч буров Кронье.

Артиллерийский ад продолжался. Клубился над лагерем запах горелого мяса и разлагающихся трупов.

На четвертый день Питер Кронье попросил перемирия, чтобы похоронить мертвых. Ответ лорда Робертса был:

— Никакого перемирия.

И опять продолжалась бешеная бомбардировка.

Теперь англичане сжимали кольцо. Миля, полмили… пятьсот шагов… четыреста… Ружья буров не остывали. Но на каждый ружейный ствол приходилось десять — двенадцать английских. Вышли все медикаменты и перевязочные материалы. Женщины и дети уже не метались по сгоревшему лагерю: они были в окопах — ружья мертвых продолжали стрелять.

Грузный, перепоясанный патронташем, с взлохмаченной подпаленной бородой, Питер Кронье ходил по траншее. Он молчал, только крякал да закусывал ус и, сняв шляпу, крестился над телами павших.

Генерал подошел к Брюгелю, присел рядышком.

— А ты, старина, все еще живой, — сказал он, но не удивленно, а так, будто знал, что иначе и быть не могло.

Старый Гуго сначала выстрелил в выцеленного солдата, потом, заряжая роер, откликнулся:

— Мы, Брюгели, живучие.

И только он выговорил это — взвизгнула английская граната, Клаус крикнул что-то и, прыгнув, бросился на Кронье.

— Очумел? — сердито сказал генерал. — Ну пусти же!

Брюгель повернулся к ним и замер. Он не шелохнулся, пока Кронье высвобождался из-под убитого Клауса. Потом, все такой же каменно-неподвижный, сказал тупо, сам себе:

— Кому же теперь передам я свой роер?

«Для чего — для позора только! — спас он мне жизнь?» — хотелось крикнуть Питеру Кронье, но он молчал. Осторожно опустив тело Клауса на дно траншеи, он положил свою винтовку на бруствер и начал стрелять…

Гуго Брюгеля убили часа через два. Он стоял в окопе, целясь, и вдруг уронил голову, потом ноги его подломились, и тело свалилось. Дмитрий бросился к нему и увидел, что лоб пробит. Не сознавая зачем, он взял тяжелое, с заржавленным поверху шестигранным стволом ружье старого бура, перекинул себе через плечо и устало присел, навалившись спиной на сухую глинистую стенку окопа.

По-над вельдом неслись рваные космы дыма, а наверху, высоко-высоко наверху, голубело чистое небо. Под этим же небом где-то в горах Наталя ждала Дмитрия его Белла, ждали друзья, а он был здесь один, совсем один среди тысячного множества людей. Сильное тело его болело от усталости, в глазах, под веками, казалось, застряли песчинки, глаза ломило и щипало.

— Бей их! Бей их! — кричал кто-то рядом.

Дмитрий обернулся — это молодая, с распущенными волосами женщина стреляла по англичанам из маузеровской винтовки, взятой из рук лежавшего рядом мужа. После каждого выстрела она вскрикивала свое: «Бей их!» Ее сынишка лет восьми ползал по траншее и забирал у мертвых патроны…

Кольцо врага сжималось. Очень медленно, но сжималось.

Что было в последнюю ночь, Дмитрий не запомнил. Он не спал, но что было, не запомнил.

В семь утра 27 февраля над остатками бурского лагеря трепыхнулось белое полотнище. Бледный, изможденный, в порванной, забрызганной кровью одежде генерал Кронье взобрался на коня, пятерней расчесал широкую бороду и в сопровождении двух буров направился к английской позиции — сдаваться лорду Робертсу.

В траншею скатился Ганс. Дмитрий не помнил, сколько времени он его не видел — двое суток, трое?.. Ганс пригнулся к его уху:

— Масса Дик, я держу там лошадей. Там буры хотят удирать. Их много, — он потряс растопыренными пальцами, показывая, как их много, — они не хотят сдаваться англичанам, они говорят, можно удрать.

«Что-то еще соображает», — вяло подумал Дмитрий и не пошевелился.

— Масса Дик, масса Дик! — закричал Ганс и обеими руками ухватил лицо Дмитрия. — Вы меня слышите, масса Дик?

Кронье был уже совсем близко от англичан. Все замерло вокруг. Только ветер гнал над вельдом лохмы дыма.

— Ладно, идем, — равнодушно сказал Дмитрий и начал тяжело выбираться из окопа.

— Надо быстро, масса Дик, надо быстро. Лошади там, вон там…

Он и на коня взобрался еле-еле. Конь дрожал и храпел. Вдруг что-то сделалось с Дмитрием — словно нервная энергия животного передалась ему, — он напрягся, пелена спала с глаз, Дмитрий увидел, что человек двадцать-тридцать конных буров во главе с каким-то здоровяком направляются вслед за конными.

Только отчаяние могло толкнуть их на это. Они скакали дико, напропалую, прямо на траншеи англичан. Те вначале растерялись, потом открыли пальбу из винтовок и пулеметов. Дмитрий с Гансом вслед за уцелевшими проскочили первую линию, в спины им продолжали беспорядочно палить, но пули просвистывали мимо.

Вдруг сбоку, уже за линией английских стрелков, раздались выстрелы: это взялся за винтовки оказавшийся на пути артиллерийский расчет. Конь у Дмитрия рухнул, будто по передним его ногам ударили стальной болванкой. Дмитрий вылетел из седла и сильно шмякнулся о землю. Он вскочил — Ганс разворачивался к нему. От пушки бежали три солдата. Дмитрий рванул затвор, вражеская пуля в этот момент расщепила ложу его карабина. Он выстрелил в подбегавшего артиллериста, тот с ходу ткнулся головой о землю.

Второй уже подскочил вплотную. Поднырнув под него, Дмитрий карабином со всей медвежьей силой ударил его по горлу. По-заячьи, пронзительно и жалобно, вскрикнул Ганс и мертвый, с простреленной головой, откинулся на круп коня. Дмитрий бросился на третьего солдата. Тот поднял руки. Вырвав у него винтовку, Дмитрий с маху саданул англичанина прикладом и метнулся к Гансу. Тот уже не нуждался в помощи. Еле сдерживая коня, Дмитрий снял тело слуги и друга.

По нему стреляли. Он вскочил в седло, пригнулся и полетел вслед за бурами, уже скрывавшимися за недальними холмами. Буров оставалось человек пять…

1

Петр медленно брел меж палаток, высматривая знакомую, с красным крестом. Вот и она. Петр распахнул полог. Палатка была забита походными койками с ранеными. С раскладного стульчика тут же поднялась и подошла к нему Елена Петровна, сестра милосердия. Взглянула ласково — он впервые увидел, какие у нее славные серые, с голубым отливом глаза, — сказала:

— Здравствуйте, дорогой наш воин. Что не показываетесь?

— Все дела. Воюем. Мне бы Ивана Николаевича повидать, доктора.

— Нет его, Петр Никитич. Однако жду вот… Может, и вы подождете?

— Пожалуй.

— Хотите, кофе сварю? Или чай?

— А кваса нет?

— Кваса нет, кончился.

— Ну, если не трудно, кофе…

Он возвращался с военного совета от Жубера, куда были приглашены, кроме генералов, все комманданты и фельдкорнеты из-под Ледисмита и с Тугелы. Кригсраад, проводившийся под открытым небом, как обычно, начался пением псалмов, затем главнокомандующий, открыв заседание[41], дал слово Луису Бота, который после боя на Спионкопе был удостоен уже звания фехтгенерала.

Бота коротко напомнил обстановку. Оправившись от поражения на Спионкопе и получив подкрепления, Буллер вновь перешел в наступление. Тяжелые морские орудия целый день долбили позиции буров, затем, форсировав Тугелу, противник овладел центральным участком на левом, северном берегу. Буры отошли, потеряв пятьдесят человек убитыми. Но продвинуться дальше англичане не смогли и, прижатые огнем к реке с трех сторон, через два дня ночью опять отошли за Тугелу.

— По моим сведениям, — сказал Бота, — они отступили на шесть миль в направлении к станции Фрир. На высотах Звардранда, между большой и малой Тугелами, у них оставлен заслон пехоты и конницы с пятью тяжелыми орудиями… Враг снова покинул поле боя, но надо нам из этого случая извлечь должный урок. Я считаю, что необходимо усилить позиции на Тугеле и укрепить их, ибо мы не можем каждую неделю терять из строя пятьдесят человек. Нам дорог каждый воин, каждый гражданин республики… Прошу господ генералов и офицеров высказать свое мнение, дабы командование, — он легонько поклонился в сторону Жубера, — могло учесть его, принимая решение на дальнейшие действия.

Первым слово попросил фельдкорнет Дерксен. Он сказал, что, если не предпринять сейчас энергичных мер, армия Буллера получит новые подкрепления. Дерксен предложил сформировать специальное коммандо в полторы-две тысячи человек, ворваться в тыл противника и возможно сильнее разрушить железную дорогу Колензо — Питермарицбург — Дурбан.

— Да, да, — иронически бросил заместитель главнокомандующего Шальк-Бургер. — Мы направим две тысячи бойцов туда, а Буллер тем временем вышибет нас отсюда. Слишком слабы наши позиции здесь, на Тугеле, и думать прежде всего надо о том, как их укрепить.

— Оборона для буров всегда лучше, — поддержал его коммандант Вилье.

Собравшиеся начали перешептываться.

— Дообороняемся до самого Вааля, — пробурчал какой-то молодой бур, сидевший рядом с Петром.

Главнокомандующий, заслышав недовольный ропот, решил вмешаться.

— Не забывайте, господа, — сказал он, — что англичанам во что бы то ни стало необходимо прорваться к Ледисмиту. И они будут пытаться сделать это еще и еще. Поэтому очень вескими и разумными представляются мне доводы тех, кто ратует за укрепление наших позиций во избежание роковых случайностей.

— Позвольте одно предложение, — встал генерал Лука Мейер. — Укреплять позиции — это хорошо. Но бить противника тоже неплохо. Я предлагаю не останавливаться на половине достигнутого и вышвырнуть англичан с высот Звардранда. Не к чему оставлять им этот тактически выгодный плацдарм. — Он сел, оглаживая черную бороду, и тут же взялся за трубку.

— Надо бы добыть о противнике сведения поточнее, — сказал кто-то за спиной Петра.

В это время подбежал один из адъютантов и доложил, что для генерала Бота есть донесение. С одной из передовых брандвахт сообщали, что англичане со Звардранда начали отходить за Малую Тугелу.

Все оживились. Жубер повернулся к Мейеру:

— Генерал, вам карты в руки. Распорядитесь немедленно перебросить туда человек пятьсот и по отступающим — огнем, огнем! — Командующий улыбнулся, что бывало крайне редко. — Свинцовых гостинцев им на дорожку! — И тут же сильно поморщился: опять взбунтовалась печень.

Наступило минутное молчание. Генерал Принслоо, командовавший частями Оранжевой республики на Натальском фронте, сказал:

— Как видно, общее мнение выяснилось. Остается, на мой взгляд, назначить комиссию, чтобы определить, где и как лучше укреплять позиции.

Тот же голос, что предлагал уточнить сведения о противнике, произнес:

— Зачем комиссию? С этим справится сам генерал Бота. Два человека, ответственных за одно, — всегда дело скверное.

— Правильно, — поддержал его Петр.

Жубер бросил в их сторону недовольный взгляд:

— А будет их не два, а три. — И уже четко, приказным тоном добавил: — Назначим генерала Бота, комманданта Вилье и — на усмотрение Бота — офицера-артиллериста.

Фельдкорнет Дерксен, упрямец, все же решил напомнить о своем:

— Позиции усилить надо, но коммандо для разрушения дороги выслать было бы тоже необходимо.

Не допуская возможного спора, Бота встал:

— Итак, решаем: вырыть вдоль Тугелы усиленные траншеи, построить, где надобно, форты. Где и как — решит комиссия. Ну и… займем Звардранд. А остальные меры — после укрепления позиций, — и вопросительно взглянул на Жубера.

Тот кивнул, сказал: «Помолимся, господа», — и первый, чуть дребезжащим, но еще не старческим голосом затянул псалом…

— Вот и кофе, Петр Никитич. — Елена Петровна, бросив на траву салфетку, поставила кофейник, сахар, чашку.

— А себе?

— Я не хочу. Поближе к ночи выпью, чтобы взбодриться. Просто так посижу с вами. — Обтянув подолом платья ноги, она присела рядышком, охватила руками колени, задумчиво склонила голову.

Петр помаленьку отхлебывал горячий кофе и украдкой поглядывал на нее. Было Елене Петровне на вид не больше тридцати, по манерам, по разговору видно, что из интеллигентных, может, дворянка. Что заставило ее, бросив дом, отправиться в неведомую Африку на поля сражений, переносить все тяготы походной жизни, возиться с ранеными?

— Что-то писем из дома давно нет, — сказала она, и Петр отставил чашку. — Сынишка у меня там остался. Вчера десять лет исполнилось. — Улыбнулась грустно. — Тоже хотел в буры записаться. Это в России повсеместно. Самая горячая симпатия к бурам. Видно, так уж устроена русская душа: крошечный народ, всего четыреста тысяч человек, навалился на него могучий враг — несправедливо, а несправедливости сердце русское не выносит. Особенно когда о других речь идет — не о себе… Да! Я вам не говорила. Был у меня на перевязке уралец один. Никитин. Поручик тридцать седьмого Екатеринбургского полка. Вы же из-под Екатеринбурга.

— Где он, у кого?

— Извините меня, глупую, не удосужилась спросить. Но где-то здесь, под Ледисмитом. Славный молодой человек. Впрочем, как и все вы, с такой же вот бородой, в бурской одежде. Руку ему прострелили. Перевязал — и снова на позиции.

— Что ж, каждый человек в бою нужен.

— Дружок ваш еще не вернулся?

— Нет, задерживается что-то.

У раненых вскрикнул кто-то, потом застонал громко и надсадно. Елена Петровна метнулась в палатку.

Быстро накатывались густые сумерки. Попискивали москиты. Неясный, глухой шумок от костров, где ужинали буры, шел по роще.

Петр налил себе вторую чашку кофе. Выпил залпом, закурил. На душе было смутновато.

Может, просто он устал? Может, подсознательно тревожился за Дмитрия? Или мутил еще душу какой-то осадок после кригсраада? А осадок-то был. Петр не попросил слова на совете, не хотелось вылезать со своим мнением: и воин-то незрелый, и почти чужак. Но высказаться хотелось. Видно, все же в нем было что-то от настоящего военного. Не просто солдатское — больше. Он теперь нередко ловил себя на том, что на позиции, расположение войск, их передвижение и боевые маневры смотрит словно бы не глазами рядового офицера, а как наблюдатель некой третьей стороны, которому известны и понятны и намерения воюющих, и хитрости их, и просчеты.

Ну, не высказался на кригсрааде, так, может, поговорить с Луисом Бота? Нельзя так воевать. Пассивность до добра не доведет. И к чему, спрашивается, влезли на чужую территорию да и окопались? Оставить бы оборонительные заслоны на рубежах республик, а главной силой, конными ударными отрядами трепать и бить врага, гнать его и громить. Всех женщин и детей с обозами отправить в тыл — мешают только. Армию регулярную создать — вот что надо. Обучать. Дело не в военной форме — дело в организации вооруженных сил.

Но уместно ли соваться со своим уставом в чужой монастырь?.. Однако совсем ли чужой? Ни одного корешка в этой земле. Так уж и ни одного? А дело? А друзья? А желание оборонить эту страну от наглых завоевателей? Разве идеи, захватившие тебя на этой земле, не могут быть теми корнями, что и питают, и вяжут к почве?

Неслышно подошел Каамо, опустился на корточки.

— Мы не поедем отсюда, Питер?

— Ты поел?

— Я поем дома.

Из палатки вышла Елена Петровна. Оказывается, Давыдов прислал записку: вернется только утром.

— Ну что ж, увидимся с ним в следующий раз. — Петр встал.

— Может, заночуете? — Простецким, каким-то домашним движением она поправила косынку, улыбнулась смущенно, как чем-то проштрафившаяся хозяйка.

— Спасибо, Елена Петровна. Мы поедем. До свиданья! — Это Петр крикнул уже из седла.

2

Генри Гловер имел все основания пребывать в отличном настроении. Судьба была к нему благосклонна. Жестокое поражение англичан на Спионкопе не заслонило от командования отваги молодого лейтенанта, и он получил обещанный орден. В боях за славу и могущество империи погиб не один Вальтер Окклив, — африканская земля принимала товарищей Генри десятками, а он был жив и не ранен. В том, что его рота одной из первых заняла бурские траншеи на правом, южном берегу Тугелы, тоже была видна добрая рука провидения. Артиллерия вынудила буров отойти за реку, и солдаты Гловера вошли в окопы без единого выстрела. В донесении было указано, что капитан Генри Гловер был одним из первых, кто ворвался на позицию противника.

Да, он имел основания быть настроенным превосходно, не стремиться более под нежную опеку матушки и не проклинать всуе военный колледж в Санхерсте. И все же Спионкоп и бегство с высот Звардранда не могли не напоминать о себе. Капитан Гловер панически боялся каждого нового дня. Ведь Тугелу еще предстояло форсировать, а за Тугелой были буры. Свой страх он старался подавить виски и замаскировать бравадой.

Войдя в блиндаж к батальонному командиру, Генри присел на барабан и, отирая пот, снял каску. Спросил небрежно:

— Как вы думаете, Джемс, скоро мы махнем на тот берег?

Майор Лесли ответил не сразу. Он рассматривал позиции противника в бинокль и что-то помечал на карте. Наконец батальонный повернулся, глянул на капитана и отложил бинокль.

— Похоже, буры начинают возводить форты, — сказал он и ответил на вопрос: — Едва ли они успеют закончить.

— Мы двинемся раньше?

— Вам так не терпится?

— Кому же терпится! Сколько можно сидеть на этом берегу, не смея опрокинуть мужичье!

Лесли усмехнулся:

— Да что-то они не очень опрокидываются. — И скаламбурил: — Может, лучше опрокинем по стаканчику?

— С удовольствием! — откликнулся Гловер.

Но получить это удовольствие он не успел, и, наверное, это тоже был знак судьбы, так как вскоре, хотя пока он и не знал этого, ему предстояло явиться к начальству, а начальство уже начертало дальнейшую кривую его карьеры, и кривая эта была довольно крутой.

Выпить они не успели потому, что вдруг раздались выстрелы и крики. Офицеры разом выглянули из блиндажа.

Через Тугелу с английской стороны поспешно перебирался вброд какой-то здоровенный полуголый негр на коне. По нему и стреляли. Лошадь рухнула, негр успел соскочить, вода была ему чуть выше пояса. Исполинский негр. Он побежал к бурскому берегу, прыгая из стороны в сторону, и солдатам, конечно, было нелегко в него попасть.

Вода ослепительно сверкала на солнце, и так же сверкала мокрая широкая спина негра.

— Сержант Метьюс, пулемет! — заорал Лесли.

А перебежчик уходил все дальше.

Пулемет хлестнул короткой, потом длинной очередями. Всплесков от пуль не было видно: река бурлила и без них. А негр упал. Он тяжело плюхнулся в воду, и она понесла его большое темное тело.

Выстрелы стихли.

Вдруг негр вскочил и ринулся к берегу.

— Перехитрил! — Майор выругался.

Опять рванули воздух выстрелы. Но теперь за перебежчика вступились бурские артиллеристы. Меткие, черти, они вбили стрелков в окопы, не давали высунуть головы.

— Ну вот, из-за какого-то кафра… — недовольно пробурчал Гловер.

Негр тем временем, сделав несколько отчаянных прыжков, добрался до берега, метнулся в сторону и юркнул в кусты.

Лесли хмурился: человек перешел фронт на участке его батальона, могут быть неприятности.

В блиндаж просунулся ординарец командира бригады:

— Разрешите, господин майор? Капитана Генри Гловера вызывает господин полковник…

…Он вернулся лишь через несколько часов. На лице еще бродили следы некоторой растерянности и смущения не без оттенка радости.

— Поздравлять? — прищурился Лесли.

— Право, не знаю, Джемс. Думаете, почему я так долго? Являлся к самому Буллеру.

— Ого! Уж не в адъютанты ли к нему? У вас такой вид…

— Нет, не в адъютанты. Давайте-ка все же выпьем… Я назначен начальником особого отряда по обеспечению безопасности. — Нотки довольства и гордости, как ни сдерживал их Гловер, прорвались.

Майор Лесли едва не хмыкнул. Он примерно знал, что это такое, и не мог не отметить про себя, что слово «карательный» капитан заменил на «особый», а после «безопасности» опустил немаловажное дополнение — «в тылу». Значит, все-таки совестится, хоть немного.

Однако, разливая виски, Лесли улыбнулся поощрительно:

— Поздравляю, Генри. Желаю для всеобщего блага, чтобы работы у вас было поменьше.

— Увы, работа начнется уже сегодня. Взбунтовался какой-то зулусский индун. Надо немедленно навести порядок и разобраться с этой сволочью.

Он сказал «разобраться», хотя знал, что разбираться, собственно, уже не в чем. Этот индун, по имени Чака, и его сообщники арестованы, воины разоружены, только некоторые из них скрылись; оставалось, выполняя распоряжение генерала Буллера, примерно наказать бунтовщиков.

Не знал Генри Гловер лишь одного: тот негр, что утром пробился через реку, был Мбулу, правая рука Чаки.

Лука Мейер разрешил Петру взять десять добровольцев из отряда Терона и несколько коноводов. Генерал согласился на это неохотно: плевать ему было на Чаку, однако он понимал, что сделать это надо. Пусть идет среди чернокожих слух: англичане расправляются с зулусами — буры их спасают.

Пытаться перейти фронт перед английскими позициями было бы безрассудно. Петр решил предпринять глубокий обходный маневр. Надо было торопиться; они гнали коней.

Ту ферму, которая была нужна им, знал только Мбулу. Этому здоровяку пришлось худо: две пули полоснули его сегодня утром, одна перешибла руку, он еле держался в седле. Но держался. Знал: без него Чаку не спасти.

Они поспели. Был глухой предрассветный час. Заброшенная английская ферма располагалась на опушке леса. Тут стояли два дома — в одном из них светился огонек — и сарай. В сарае, по словам Мбулу, держали Чаку и его друзей. Два полупотухших костра чуть высвечивали несколько палаток. У коновязи шумно вздыхали лошади. Присмотревшись, Петр заметил на фоне неба силуэт виселицы.

Мбулу говорил, что охрана не очень большая. Но только палаток тут не было. Значит, прислали подкрепление.

Петр торопливым шепотом отдавал распоряжения. Часовых у сарая должны были снять Антонис Мемлинг — этому не привыкать — и Каамо. Остальных он распределил на случай шумихи для обстрела домов и палаток.

Мбулу сказал:

— Я пойду с Каамо. — В его руке чуть отсвечивал широкий нож.

От Мбулу шел жар. Петр не стал его отговаривать. Он положил руку на плечо Каамо. Плечо было напряженное, закаменевшее.

— Идите, — одними губами сказал Петр.

Сам он по опушке пробрался к одному из домов. В кустах привычно устраивались буры. Англичане ничего не слышали. Может, так и обойдется все потихоньку?.. Мрак редел, растворяясь в белесом тумане… Что-то скрипнуло вдруг. Дверь сарая?

Распахнулась дверь дома. Молоденький капитан с заспанным лицом перешагнул порог. Следом вышли сержант и два солдата. Видно, он весьма старателен, это юный офицер, коли решил, несмотря на такой славный для сна час, присутствовать на смене часовых.

Выхватив веблей, Петр прыгнул к капитану и, направив дуло в его грудь, негромко скомандовал солдатам:

— Бросайте винтовки! Ну-ну, быстро. Вы окружены, капитан, сопротивление бессмысленно. Садитесь. Все садитесь.

— Что… это… значит? — выдавил из себя Генри Гловер, медленно и неуклюже опускаясь на траву.

— Это значит, что война, — весело усмехнулся Петр и тут же прихмурился. — Это значит, что вы на африканской земле, а не у себя дома.

В молочной полумгле мелькали, как смутные тени, темные фигуры людей: пленники покидали сарай. Заржали лошади у коновязи: Каамо орудовал уже там. В одной из палаток заворочался кто-то; из-за полога высунулось усатое лицо, раскрылся рот.

— Тревога!

Капитан ерзнул.

— Спокойно! — чуть повысил голос Петр. — Скомандуйте им: сидеть на месте, к оружию не прикасаться.

— Да… но… Вы слишком многого хотите. Все же я офицер ее величества!

Сейчас из палаток, из домов начнут выскакивать солдаты. Петр чуть качнул ствол револьвера:

— Я не буду повторять.

— Эй! — слабым голосом крикнул Гловер. — Не стрелять! Мы окружены. Из палаток не выходить.

Да, он был старателен, этот юный капитан.

К Петру, рослый и легкий, подбежал Каамо, шепнул:

— Все готово, Питер.

— Хорошо… Слушайте, буры! — закричал Петр. — Антонис Мемлинг, Якоб Вольф, Альберт Виккель, Пит Диппенбек… — Он перечислил всех своих бойцов до единого. — На коней! Остальным снять засаду через полчаса. — Потом повернулся к капитану: — Полчаса не трогаться с места — или вас прошьют пулями с трех сторон. Всего хорошего! — Совсем по-джентльменски приподняв шляпу, он неторопливо двинулся к лесу, довольный, как мальчишка.

Чака, полураздетый, в кровоподтеках, бросился к нему, стиснул жарко; на глазах у него были слезы.

— Ну-ну, все хорошо, Чака, все хорошо, — пробормотал Петр. — Давай на коня… Вперед, ребята, я буду в арьергарде.

Зулусы сидели на английских конях по двое. Кому не хватило лошадей, бежали обочь.

Вставало солнце…

Оно и подвело. А впрочем, что уж там валить на солнце? Подвело-то собственное легкомыслие. У капитана на ферме была с войсками гелиографная связь: у Тугелы Петра с товарищами перехватила английская застава.

Англичане раз в пять превосходили их числом и заранее заняли укрытия у переправы. Они встретили буров дружным огнем. Те сразу же отпрянули в лес.

— Антонис, забирай с собой четырех человек, заходи к англичанам с фланга. А мы встретим их здесь. — Петр разгорячился, сейчас ему хотелось боя. — Мбулу, бери всех негров, двигайтесь вверх по течению, там дальше переправитесь на левый берег.

Мбулу было совсем плохо. С обеих сторон его коня бежали зулусы, поддерживая товарища в седле.

Чака молча лег рядом с Петром. Тот повернулся сердитый:

— Это зачем? У тебя же не из чего стрелять.

— Я оставайся рядом с братом. Пусть англичане приди сюда — я буду душить их руками.

— Догоняй Мбулу.

— Я оставайся рядом! — яростно повторил Чака, ноздри его трепетали.

Англичане перебежками двинулись вперед, к лесу. Этого и надо было бурам. Их первые же выстрелы отправили на тот свет сразу несколько солдат.

Но, видно, офицер, руководивший боем, был не дурак. Английские стрелки, оставшиеся за укрытиями, приметили, откуда бьет противник, и по деревьям защелкали пули. Затарахтел пулемет.

Буры отстреливались хладнокровно и метко.

Чака дрожал.

— Каамо! — крикнул он. — Давай мне твоя винтовка.

— Разве я плохо стреляю? — невозмутимо откликнулся парень, не отрывая глаз от прицела.

— Ты стреляй хорошо, я лучше. Мне очень надо стреляй.

Буры Антониса открыли огонь с фланга. Вдруг Чака вскочил и кинулся к Каамо. Он упал рядом с ним.

— Что, очень хочется бить англичан? — спросил Каамо. — Ну возьми, постреляй.

Чака молчал, только хрипел. Каамо повернулся к нему. Из пробитой у ключицы груди зулуса хлестала кровь.

— Питер! Чаку… Чака… — Слов не было. Нервы у парня не выдержали: может, вспомнил, как булькала и пузырилась кровь часового сегодня у сарая под его, Каамо, ножом.

Петр подполз проворно, рванул рубаху (бинты были в переметных сумах), перевязал Чаку.

— Оттащи его подальше и — на коня… Ну!.. Ребята, дадим-ка еще огня по англичашкам, чтобы и высунуться не смели!..

Негров Петр с товарищами догнал через несколько миль, у верхней переправы. Тугела мчалась здесь веселая и бесшабашная в лесистых крутых берегах. Переправились через нее спокойно.

На левом берегу зулусы сняли Чаку с коня Каамо и понесли на руках. Лицо его посерело, толстые губы стали шершавыми, глаза мутились. Он что-то горячечно шептал, иногда дико вскрикивая. Петр велел Каамо скакать к доктору Давыдову, чтобы тот немедля выехал навстречу.

— Пулей, Каамо!..

Иван Николаевич оперировал Чаку на маленькой лесной поляне. Зулусы стояли вокруг плотной безмолвной стенкой. Давыдов, орудуя скальпелем, сопел и тихо, сквозь зубы ругался. Вдруг Чака спокойно и внятно позвал:

— Питер?

— Я здесь, брат.

— A-a… Ты живой. Хорошо.

— Что-нибудь нужно, Чака?

Иван Николаевич рассердился:

— А ну, в сторонку, Петр Никитич! Еще успеете наговориться со своим приятелем, успеете!

Лучше было действительно отойти — Давыдов в работе крут. Один из зулусов на ломаном английском спросил у Петра шепотом, что сказал ему доктор.

— Он сказал, все в порядке, Чака будет жить…

3

Лука Мейер, скорчившись в окопчике, попыхивал трубкой. Вокруг гремел артиллерийский шквал, генерал курил и хмурился. Все-таки прав, наверное, был тогда на кригсрааде фельдкорнет Дерксен: что-то надо было сделать с железной дорогой от океана. Теперь англичане подвезли черт знает сколько снарядов и лупят, пашут землю — из мортир, из морских, из осадных орудий. Уже пришлось покинуть две линии траншей на левом, северном берегу Тугелы, позиции буров висят на волоске, перерубить который — пустяк. Это ясно каждому. Недаром уже второй день возятся на том берегу английские понтонеры. Чуют: вот-вот настанет их час.

— Генерал!.. Генерал Мейер!

Он оглянулся — ему кричал из-за камня шагах в двадцати какой-то йонг[42].

— Мы отходим, генерал. Коммандант приказал передать…

Мейер отвернулся, потом заорал зло:

— Ничего я не слышу! Ты что, поближе подойти не можешь? Думаешь, все англичане в тебя целятся?

Молодой бур подбежал, остановился рядом с окопчиком, решительный и бледный. На щеках и подбородке у него еле пробивался нежный легкий пушок.

— Да ложись ты, не торчи столбом, вояка! Тоже выискался храбрец…

Очень уж неважное настроение было у Луки Мейера.

Юноша лег рядом и, срываясь на крик, доложил, что в коммандо у Вилье большие потери. Коммандант решил отойти на четвертую, последнюю линию. Но оттуда река почти не простреливается, а понтонеры…

— Ладно, — перебил его Мейер, — понятно. Передай Вилье: пусть держится, я скоро буду у вас.

Он выскочил из окопчика и побежал вниз, к лошадям. Надо было послать записку Луису Бота: может быть, в резерве еще осталось кое-что. Бота ждет сегодня президента и, видно, совсем забыл о насущных делах.

Подбегая к лощине, где он оставил лошадей, Мейер громко позвал ординарца:

— Йоганн! Ответа не было.

Выскочив из кустарника, он увидел, что негр-коновод склонился над ординарцем. Рядом чернела воронка от снаряда. Йоганн смотрел в небо пустыми глазами.

Мейер нервно огляделся. Невдалеке скакали двое. Генерал пронзительно свистнул и замахал руками. Конники приблизились. Это были Петр и Каамо.

— Где ваши ребята, Кофальоф? — Мейер спрашивал об отряде Терона.

— За этим леском. Командир уехал к генералу Бота.

— Всех на коней, скачите к комманданту Вилье. Он еле держится. Осмотрись там — если отходить, по-моему, надо левее, чтобы все время держать реку на прицеле. Ясно?.. А ты, — генерал повернулся к Каамо, — поедешь к Луису Бота. Сейчас я напишу записку…

Каамо был горд этим поручением. И белому-то доверят такое не всякому. Генеральское донесение — это надо понимать!

Он вообще считал, что жизнь его устроилась совсем неплохо. Можно быть вполне довольным такой жизнью. Она у него особая — не как у других негров. Другие негры и на войне остаются подневольными работниками, слугами, рабами. Они ухаживают за хозяевами и за скотом, готовят топливо для костров и таскают воду, они ютятся в обозе и во время переходов плетутся за фургонами, впрягаясь при нужде рядом с волами. А Каамо воюет.

Конечно, все это сделал Питер. Это он купил для Каамо коней и винтовку, он держался с ним как с равным, он всегда брал его в бой. И другие, глядя на Питера, уже не могли относиться к Каамо как к простому коноводу. А когда выручали Чаку и Каамо бесшумно и быстро прикончил часового, он слышал о себе даже похвальные слова. Правда, один старик сказал Питеру: «Ты зря потрафляешь ему. Не к чему приучать кафров резать белых. Это к добру не приведет». Питер тогда только усмехнулся: «Смотря по тому — каких белых». И все. Очень хорошо сказал Питер!

Каамо погнал коня быстрее…

…Бота действительно ожидал приезда президента Крюгера, мысли его были заняты этим, и Терона он слушал рассеянно. Впрочем, генерал всегда отличался умением схватывать все на лету, и намерения Терона были ему уже ясны.

— Хорошо, Губерт, я вас понял. — Бота нетерпеливо встал и, теребя пуговицу на френче, прошелся по палатке. — Вы хотите изменить мне. — Тут же генерал улыбнулся. — Не надо жестов возмущения. Я отлично понимаю, что к генералу Девету вы хотите перейти вовсе не потому, что он лучше генерала Бота. Просто там сейчас очень трудно, а это ваша стихия. Что ж, нам и так пришлось отправить к Блюмфонтейну немалую часть войска, и ваша полусотня бойцов, конечно, положения в Натале не изменит. Другое дело лично вы. С вами, Губерт, мне расставаться жаль. Но задерживать вас я не стану. — Он протянул руку.

— Спасибо, — с чувством сказал Терон, пожимая узкую длинную ладонь; тик подергивал его глаз.

У палатки послышалась негромкая, осторожная перебранка: кто-то подъехал и спорил с часовым. Бота выглянул. К нему шагнул бравый молодой негр и, протягивая небрежно свернутый листок бумаги, отчеканил:

— Вам от генерала Мейера. Бота узнал его:

— А, знаменитый грамотей и разведчик! Как воюешь? Он ведь у вас, Терон?

— Воюет отлично. Пока у меня, завтра — уже нет.

— То есть?

— Питер Кофальоф — вы помните его — остается здесь, у вас. Он хочет быть с трансваальцами. Ну, а Каамо там, где Питер.

Бота еще раз, искоса, глянул на юношу и развернул бумагу. Темные тонкие брови сошлись в переносице.

— Плохи дела… Вы сейчас к себе, Терон? Подождите минутку, я с вами.

Он отошел в сторонку, где его и Луки Мейера жены, обе молодые, в модных шляпках и длинных бурских платьях, хлопотали у костра. «Тоже готовятся к приезду Крюгера», — с неожиданной неприязнью подумал Бота.

— Анни, я еду на Тугелу. В случае чего пошлешь адъютанта.

— А президент? Вдруг он приедет без тебя?

— На войне, милая, бывают дела поважнее приезда президента, — сухо сказал Бота и, отвернувшись, крикнул: — Коня!..

4

Армия буров отходила на север. Сначала начали отступать с Тугелы, затем сняли осаду с Ледисмита и теперь, огрызаясь, отплевываясь свинцом, отползали вдоль железной дороги на линию Данди — Гленко.

В конце февраля нежданно выпали дожди, и это было совсем некстати. Дороги размыло, ручьи превратились в речки, а речки — в реки. Обозы тянулись медленно и трудно.

Артур Бозе ехал верхом за фургонами своего коммандо. Белла несколько раз звала его прилечь в повозку — старик в ответ лишь рычал что-то невнятное. Третий день его мучил приступ ревматизма. Боль пронизывала все тело, казалось, скрючивала, заставляла яростно и бессильно скрипеть зубами.

Обоз был громоздкий и шумный. На все лады дребезжали и постукивали повозки, переругивались погонщики, разноголосо переговаривались негры и женщины, всплакивали детишки. Бозе привык к этому шуму и, когда боль чуток отступала, неторопливо, лениво размышлял.

Мысли были невеселые, но, как всякий бур, старик в глубине души был доволен, что пути повернули поближе к дому. «Дом мой — крепость моя» — это у буров впитывалось с первыми глотками материнского молока, это успокаивало и придавало сил. Он давно примирился с тем, что рудник его не работает, а взглянуть на родное детище все же хотелось. Что-то долго не возвращается Дик — говорят, послан со старым Брюгелем к Питу Кронье, а у Кронье дела, рассказывают, неважные. Скорей бы уж кончалась эта заваруха — вернуться домой и передать дела зятю, как свое пришлось передать коммандо Питеру…

Противно взвизгнул и ахнул недалеко сзади снаряд. Обозный шум разом стал сильнее, взволнованней. Второй снаряд разорвался впереди. Что же они, сволочи, делают — специально по обозу бьют?!

Началось столпотворение. Передние фургоны, как раз в это время преодолевавшие ручей с крутыми берегами, рванулись вперед. Затрещали оси, повалился один фургон, второй… На них напирали и бились быки следующих упряжек. Несколько повозок свернули с дороги в лес и застряли там. Ошалело метался скот. Кто-то завизжал предсмертным визгом. Бестолково суетились и кричали люди. А сзади напирали лошади, быки, повозки.

Коня Бозе сдавили с двух сторон фургоны, старик заорал, вдруг конь рухнул — Бозе еле успел выпрыгнуть из седла, что-то обрушилось на его ногу, она хрястнула…

Паника охватила весь обоз. Бросая фургоны, скот и припасы, люди убегали в лес, кидались в бурный ручей, карабкались по крутым осклизлым берегам.

Примчался Бота. Обычно сдержанный, хладнокровный, он разъярился, размахивал револьвером и даже выстрелил дважды в воздух. Но способности моментально ориентироваться в положении генерал не потерял. Быстро собрав группу негров, он приказал немедленно прорубать дополнительные дороги к ручью. Еще одна группа начала расчищать переправу — выпрягая быков, вытаскивая из ручьев поваленные фургоны. И уже летел гонец в коммандо Ковалева, прикрывавшее обоз, с приказом атаковать вражескую батарею.

Гонец опоздал.

Когда англичане перенесли огонь вглубь, Петр сразу сообразил, куда теперь полетят снаряды. Оставив коммандо на высотке, которую оно занимало, он с двадцатью бойцами метнулся к артиллеристам.

— Запрягай! — еще издали закричал Петр, и, видно, таков уж был его вид и так звучал голос, что прислуга тотчас кинулась к лошадям.

— В чем дело? — обескураженно спросил молодой фельдкорнет, командовавший орудиями.

— Слушать мой приказ! — изо всех сил рявкнул Петр. — За мной!

Лесной дорогой — всего каких-то полмили — он галопом вывел пушкарей во фланг наседающего на пятки буров английского батальона. Пушкари, с ходу развернув орудия, прямой наводкой хлестанули по вражеской батарее. Стрелки, естественно, присоединились к ним.

Внезапное и дерзкое нападение ошеломило англичан. Видимо, они решили, что в тыл им заходит крупный отряд. Батальон откатился назад, оставив два исковерканных орудия.

Бурский обоз, миновав злополучный ручей, по приказу Бота разделился на три части…

Вечером состоялся кригсраад. Жубер, высохший и желтый, был торжествен и ласков. Президент вызывал его в Кронштадт.

— Я покидаю Наталь, господа, в тяжелые для буров дни, — сказал главнокомандующий. — Богу было угодно ниспослать нам тягостные испытания. Но я уезжаю с глубокой верой в светлое провидение: оно не даст нам испытать горечь унизительного рабства, справедливая победа останется за бурами. Моим заместителем среди вас будет Луис Бота. Он еще молод, но, находясь здесь давно, хорошо изучил положение, таланты его вам известны, и я прошу вас исполнять его распоряжения даже и в том случае, если они будут в некотором противоречии с моими…

Все уже знали, что Бота официально назначен ассистент-коммандант-генералом. Это была последняя ступенька перед чином коммандант-генерала — главнокомандующего.

1

С Конрадом Билке из лагеря Кронье пытались выскочить двадцать шесть буров — в Блюмфонтейн прискакали четверо. На загнанных, разом исхудавших конях они ехали по улицам города, и даже самый несмышленый мог догадаться, из какого пекла они вырвались. Обтрепанные, косматые и закопченные, с диковатыми воспаленными глазами, они ехали молча, и люди понимали: эти — оттуда.

— Что, очень плохо там, сынки? — спросил какой-то ветхий старикан.

Они молчали. Тупо цокали копыта.

— Плохо, — сам себе со вздохом ответил старик.

Один из буров поравнялся с Конрадом:

— Мы с Шарлем домой. А ты?

— Езжайте. Мне еще надо к жене комманданта.

Те двое свернули на дорогу, уходящую в вельд. Дмитрий продолжал ехать за старшим.

За весь путь от лагеря они не сказали друг другу и трех слов…

Впереди показался двухэтажный, с балконом дом Петерсона, сердцу стало тепло и почему-то тревожно.

У знакомого дома остановился и Конрад:

— Ну, парень, прощай. Хоть и не знаю, кто ты таков и как твое имя, а по всему — настоящий бур. Желаю тебе счастья. — Билке тяжело спрыгнул с коня.

Спешился и Дмитрий.

— Ты куда? — удивился бур.

— А вот сюда. Приехал.

— Так и я сюда!..

Открыла им сама хозяйка, постаревшая, расплывшаяся. Она переводила взгляд с одного на другого, не узнавая, потом спросила неуверенно:

— Дик? — и, завидя его улыбку, охнув, обняла.

— А меня, мефрау, вы совсем забыли. Я Конрад Билке из Дилсдорпа.

— О, Конрад!.. Да входите же в дом, входите! На вас обоих лица нет. Йоганн!..

Он стал совсем дряхлым, сморщился и шамкал беззубым ртом, старый, давний слуга Петерсонов, но, как и шесть с половиной лет назад, забегал, захлопотал, принес воды, чтобы помыться измученным путникам. Левый рукав у рубахи Дмитрия стал рыжим и скоробился от засохшей крови. Пуля саданула по плечу, рана была пустяковая, но, не перевязанная вовремя, начала опухать и гноиться. Врачевать ее взялся Билке. Перевязка с йодом и листьями алоэ получилась у него, как у заправского лекаря.

Хозяйка позвала к столу. Ей не терпелось, конечно, узнать о муже и сыновьях, и, когда Конрад принялся рассказывать о них, глаза ее влажно блестели. Рассказ был скуп. Коммандант Петерсон да и Пауль с Йоганном-младшим живы и бодры. По приказу Кронье они ушли вместе с другими бурами на север и, надо полагать, слились с отрядом генерала Деларея. А Конрад уйти не мог: сын, сноха и внучонок были в лагере Кронье. Конрад остался и бился до последнего часа, его ни пуля, ни снаряд не тронули, бог был немилостив к нему: он забрал к себе и сына, и сноху, и внучонка, а вот его, седобородого, неизвестно почему избавил от смерти.

— Куда же вы теперь, Конрад? Домой?

— Да, в Дилсдорп. Повидаюсь со своей старухой, передохну, а потом опять на войну. Может, похозяйствую с недельку, рука по работе соскучилась, а может, сожгу хозяйство.

— Как «сожгу»?

— А что поделаешь, мефрау? Если англичане попрут — что же я, ферму им оставлю? Нет, лучше уж сожгу.

Он говорил об этом спокойно, просто, и оттого было ясно, что все у него продумано и, «если англичане попрут», он так и сделает — сожжет. Нате вам, завоеватели, головешки от дома, знайте Конрада Билке!..

Им постелили постели. Дмитрий как прилег, так уснул и проспал до следующего дня. Поднялся — Конрада в доме уже не было.

Его позвали поесть, но есть совсем не хотелось: в носу и в горле застрял противный запах горелого мяса и трупов, и в рот ничто не шло, несмотря на стакан крепкого абсента — полынной водки. Плечо болело.

Эмма Густавовна, как на русский манер величал ее Дмитрий, сидела в кресле у окна, вязала шарф. Рядом на столике в аккуратной строгой рамке стояла фотография. Стареющий, с лысиной Йоганн Петерсон, широкоплечий, с короткой пушистой бородкой Павел и совсем еще мальчик, с чистым, хотя и хмурым взглядом Ваня, — выстроившись рядком, с винтовками и патронташами, они неотрывно смотрели, как вяжет, все вяжет то шарф, то теплые носки одинокая седеющая женщина, самая близкая им, самая родная.

— Что же вы не едите, Дик? Поел бы хоть жаркое. — Она уже не знала, как с ним разговаривать — на «вы» или на «ты».

— Спасибо. Что-то не хочется…

К вечеру плечо совсем разболелось. Дмитрий слег, и теперь над ним принялся колдовать Йоганн, решительно отвергший предложение хозяйки пригласить врача. Он смешивал и распаривал какие-то травы и коренья, толок их, делал мази и примочки. К утру боль прошла, только тело стало тяжелым и ленивым, а голова пустой.

Через два дня Дмитрий начал собираться в дорогу. Эмма Густавовна спросила осторожно:

— А вы знаете, где искать своих?

— Где же еще — на Тугеле!

Она покачала головой:

— Ой ли! Бота отступил с Тугелы. Вот-вот Буллер войдет в Ледисмит. Со дня на день ожидают приезда сюда господина Крогера, он едет с Натальского фронта. Может быть, есть смысл подождать, многое станет яснее…

…На городском вокзале собралась большая толпа. Специальный поезд подошел к перрону, тяжко отпыхиваясь. Толпа хлынула к президентскому вагону.

Дмитрий протолкался к паровозу, возле которого прохаживался боец из охраны Крюгера. Но не так-то легко оказалось разговориться с ним. Отвечал он неохотно, односложно. Да, неважно… Да, отступают… Нет, не знаю. Даже рассердился:

— Может, тебе еще карты с диспозициями выложить? Ты кто есть, такой любопытный?

— Да не лезь ты в бутылку! — добродушно упрекнул Дмитрий. — Сам-то откуда?

— Йоганнесбургский я.

— Ну, и я. Про Артура Бозе слышал?

— Кто же о нем у нас не слышал!

— Ну, а я, значит, зять его, Дик Бороздин.

Бур обрадовался:

— Хо, земляки!

Теперь он стал попокладистее. Рассказал, как встречали Крюгера на Натальском фронте, что Жубер выехал в Кронштадт, а Бота отводит войска к Данди, но и там, ходили разговоры, едва ли долго устоит, а двинется скорей к Уордену и Кронштадту, чтобы преградить дорогу англичанам в Трансвааль.

— Слушай, а не встречался там тебе дружок мой Питер Ковалев? Фельдкорнет.

— Не встречался. Фамилии какие-то у вас…

— Да русские мы с ним.

— Русские? И говоришь: зять Бозе?

— Точно.

— Не знаю, брат, не знаю… Ты иди-ка, вон дядя Поль речь начинает. Иди давай, иди…

Вагон президента с одного края заканчивался открытой площадкой: кусок стены сняли, платформу вагона превратили в подобие трибуны. Отсюда Крюгер всегда выступал во время поездок по стране.

Он начал речь, и шум в толпе стих. Дмитрий пробрался поближе. Рядом с Крюгером стоял рыжеватый, плотный, еще моложавый человек, президент Оранжевой республики Штейн. Дяде Полю Дмитрий не дал бы, пожалуй, и шестидесяти пяти, хотя знал, что старику уже семьдесят четыре. Седая борода его по-голландски обрамляла низ лица, подбородок и щеки были выбриты. Под широкими косматыми бровями поблескивали живые, умные глаза, они, казалось, охватывали разом всю толпу; правый глаз был чуть меньше левого, и оттого в лице чудилась какая-то особая хитринка.

Президент говорил неторопливо, но громко и энергично. Он не скрывал начавшихся неудач и сообщил, что Буллер вошел в Ледисмит. Помянув отвагу генерала Кронье и его бойцов, Крюгер сказал и об упадке духа в армии, и о той опасности, что нависла над Блюмфонтейном. Тут же он сообщил, что отсюда едет на боевые позиции к генералу Девету.

Толпа слушала его внимательно, почти восторженно. Чувствовалось, что и здесь, в Оранжевой республике, президента Трансвааля не просто уважают — ему верят, на него надеются.

Короткую свою речь Крюгер закончил так:

— Буры! Бьет решающий час. Англия бросила в бой грозные силы. Англия хочет сделать буров рабами. Этому не бывать! Буры никогда не будут рабами англичан. Лучше умрем все в битвах с врагами, но не сдадимся. Смерть или свобода!

— Смерть или свобода! — подхватила толпа.

Кто-то подбросил вверх шляпу, тускло сверкнули на солнце вскинутые над головами стволы винтовок.

— Погибнем или победим, буры! — крикнул Штейн.

И толпа заревела снова:

— Смерть или свобода! В бой! Хурра!..

Крюгер вытащил из заднего кармана большой шелковый платок и вытер с лица пот. На толпу он смотрел спокойно, по-прежнему правый глаз, казалось, щурился с хитринкой, будто старик знал что-то такое, что ведомо было ему одному…

Докурив трубку, Йоганн Петерсон выбивал табачную золу, когда кто-то дружески тронул его за плечо. Рядом стоял Христиан Девет, новый главнокомандующий Оранжевой республики. Мягко картавя, он спросил:

— Вы собираетесь, Петерсон, сказать что-нибудь на кригсрааде?

— Обязательно, генерал. То, что я уже высказал вам.

Девет кивнул:

— Именно это я имел в виду. Мне кажется, сегодня вы найдете поддержку.

— Лучше поздно, чем никогда, — улыбнулся Петерсон.

— Идемте, вот-вот начнут…

Лишь двадцать генералов и коммандантов были приглашены на чрезвычайный кригсраад 17 марта 1900 года в Кронштадте, тихом, небольшом городке, который стал временной столицей республики.

За председательским столом сидели президенты дружественных республик — Крюгер и Штейн. Девет прошел поближе к ним, сел рядом с Жубером. Петерсон устроился в уголке.

Негромко, но внятно Крюгер прочел молитву, и секретарь объявил повестку дня. Вопрос, по сути, был один: как вести войну дальше?

Штейн откашлялся, чуть волнуясь, смял бороду, расправил ее и начал:

— Великую горечь пережили мы четыре дня назад: пал Блюмфонтейн. Я с признательностью отмечаю стойкость бойцов Христиана Девета и Якоба Деларея. Они многое сделали, чтобы поубавить пыл захватчиков, и способствовали нашей эвакуации из столицы. К сожалению, предатели из числа английских железнодорожных служащих и их пособники, попортив линию и стрелки на ней, задержали в городе восемь паровозов и около двухсот вагонов. Но эвакуация правительственных учреждений прошла благополучно, и боеспособности мы не потеряли…

«Как там Эмма устроилась в доме Бозе? — мелькнуло у Петерсона. — Хорошо еще, что подвернулся Дмитрий и помог ей».

— Боеспособности, повторяю, мы не потеряли, и, если англичане думают, что, заняв Блюмфонтейн, они стали хозяевами положения, то жестоко ошибаются: война, настоящая война, только начинается! Мы обязаны сейчас подумать о способах ее ведения. Мне представляется, что наше «лежание на позициях», как довольно метко выразилась одна газета, ныне ни к чему не приведет. Мы должны почаще нападать, тревожить противника, стать ему в тягость. Вот о чем, по моему мнению, должна сегодня идти речь.

Штейн закончил. Девет глазами сигналил Петерсону: «Берите слово». Петерсон встал и, припадая на раненую когда-то ногу, шагнул к столу:

— Позвольте сказать… Мне приятно было слышать заключительные слова господина Штейна. Признаться, я до сих пор не понимаю двух вещей. Во-первых, почему за всю войну буры никогда не преследовали противника, хотя имели к тому счастливые основания. Во-вторых, почему они непременно хотят иметь камни, чтобы стрелять только из-за них. Этого я не понимаю. — Он говорил резким тоном, явственна была ирония, однако все слушали его внимательно. — Мы должны атаковать в открытом поле, бить англичан внезапными ударами, отбирать у них пушки и ружья, перерезать и разрушать коммуникации.

Петерсон почти выкрикнул последние слова; словно смутившись горячности, он потер ладонью лысину и вытащил из кармана спасительную трубку.

С улыбкой Штейн сказал:

— Девет, вам, похоже, по нраву эта речь?

— По нраву, господин президент. Как известно, я распустил наших буров по домам на две недели. Через десять дней они соберутся здесь, в Кронштадте, и я хочу надеяться, что это будет армия, обновленная не только духовно, — мы вооружим ее новыми тактическими приемами.

— Да, — неопределенно бросил Жубер и помолчал; потом повторил уже решительно: — Да!.. Не греша перед всевышним, скажу, что в душе я не был за нападение на английские крепости и осада Кимберли и Мэфекинга совсем не приводила меня в восторг (широкие челюсти Крюгера обострились), хотя приказ об осаде был отдан мною.

Ныне мы вступаем в новый период сражений, и нельзя не согласиться с необходимостью менять способы ведения войны. Теперь мы должны нападать, быть подвижными, но для этого надо отделаться от наших лагерей, наши коммандо должны двигаться лишь с лошадьми, имея при себе дождевые плащи и немного пищи. — Он склонил голову и повторил задумчиво: — Ничего…

Девет вздохнул облегченно. От Жубера, главнокомандующего объединенными силами обеих республик, он не ждал поворота столь легкого: думал, предстоит жестокий спор. А тот, видно, почувствовал общее настроение или уже готовится сдать свой высокий пост? Болезнь берет старика за горло, долго ему не протянуть.

Крюгер все еще не высказал своего мнения.

Однако главное уже было ясно, и разговор распался на мелкие, отрывочные реплики.

— Суждения мы слышим здравые, — бросил генерал Деларей. — Коммандо наши должны быть не более пятисот человек каждое. А во главе необходимо ставить людей сильных и ответственных, умеющих действовать самостоятельно.

— Фургоны долой! — решительно сказал Девет.

— Но фельдкорнетства разделять не следует, — вставил Жубер, отвечая, видимо, Деларею. — Землячество для нас — залог воинской спайки и верности.

Все это были уже частности. Крюгер встал, большой, тяжелый, не поворачивая головы, исподлобья повел по комнате прищуренным взглядом. Наступило молчание.

— Что ж, господа… Разных мнений как будто нет, и я рад этому. Теперь надобно нам посоветоваться еще по одному важному делу. — Он повернулся к секретарю: — Дайте-ка сюда телеграмму Луиса Бота.

Бота запрашивал, как поступить с угольными копями Наталя — оставлять их в сохранности или уничтожать. В последнем, как было заметно по телеграмме, он сомневался.

— Н-да, вопрос весьма серьезный, — со строгой назидательностью сказал Жубер.

— Но ясный! — откликнулся Штейн. — Уголь, как хлеб, нужен Англии. И не может быть двух мнений, уничтожать копи или не уничтожать. Что касается меня, я готов своими руками взорвать половину родного мне Оранжевого государства, если этим будет обеспечена независимость моего народа!..

Крюгер слушал, казалось, равнодушно, ничто не выдавало его мыслей. Дядя Поль знал, что буры, да и многие бургеры тоже готовы сровнять копи с землей. Доведись до него лично, он бы тоже, как и Штейн, проголосовал за это с легкой душой. Но как президент, как глава государства мог ли он рассуждать, не учитывая и противоположных взглядов? Он хорошо понимал, почему тот же Бота сомневается и шлет телеграфные вопросы: Бота прочно связан с промышленными кругами и делом, и деньгами.

— Ну-с, господа, какие еще есть мнения?

Порывисто поднялся коммандант Герцог:

— Я решительно поддерживаю президента Штейна. Играем ли мы с врагом или ведем с ним войну? Я полагаю, не играем, но ведь уголь-то — средство для ведения войны, и как можно оставлять его противнику? Сделать это — проявить не гуманность, а слабость…

«Надолго ли хватит вашей решимости? — думал Петерсон, потягивая трубку. — Пока бурские армии на территории Наталя и Оранжевой республики, хватит. А коль скоро военные действия перекинутся в промышленные районы, речь пойдет о кармане промышленников, и песня станет совсем иной. Понимает ли это Крюгер?»

— Хорошо, господа, — сказал Крюгер. — Мы учтем высказанное здесь сегодня. Но нельзя, конечно, не учесть, что среди предприятий есть и такие, которые принадлежат людям других наций, и, прежде чем наносить им ущерб, надобно взвесить все очень обстоятельно. («Да, да!» — сказал Жубер.) Наверное, надобно иметь в виду и то, что предприятия эти в будущем, на которое все мы надеемся, помогут нам оправиться от многих бед, вызванных войной. Я рассматриваю сегодняшние суждения как предварительные и позволю себе к данному вопросу вернуться еще. Возражений нет?

Штейн низко опустил голову. Крюгер сделал вид, что не заметил этого.

— На этом, господа, закончим? — Крюгер задумчиво поскреб бороду, словно не знал, надо ли поделиться с генералами тем, что мучило его.

«Не забывайте, что теперь впереди Вааль, — хотелось крикнуть ему. — Опять Вааль!» Эта мысль будила в душе тревожный, сумрачный набат — воспоминание о тех далеких днях, когда, отступая перед натиском англичан, буры Преториуса из натальских земель двигались через Вааль, чтобы выжить или погибнуть. «Что готовит нам провидение ныне?»

Старый президент ничего не сказал об этом, только снова нахмурился и, вздохнув неприметно, привычно предложил:

— Помолимся во славу всевышнего…

1

На южном склоне безымянного холма на левобережье реки Клип, обычно бурной, норовистой, а в этот осенний месяц май пересохшей и сникшей, стоял одинокий баобаб. Он был стар, некогда могучий исполин, молния развалила толстый ствол надвое, баобаб засыхал. Корни его еще цепко держались в земле и жадно пили влагу, трепетные листья на ветвях упрямо тянулись к солнцу и под напором холодного ветра роптали сердито и дружно. Но сил гнать влагу от корней к листве становилось все меньше, баобаб засыхал, скоро листьям будет уже невмоготу противостоять лихому ветру, и они, побуревшие, безжизненные, отпадут и полетят на землю, чтобы сгнить в ней…

Под этим деревом стоял президент Крюгер. Он приехал, когда у Бота только что закончился кригсраад, и пожелал сразу же взглянуть на позиции. Все прошли вот к этому баобабу. В нескольких шагах за Крюгером замер Луис Бота, остальные генералы и комманданты почтительно толпились чуть поодаль; лишь Якоб Деларей небрежно прислонился к стволу дерева.

Президент был хмур и молчалив. Широкие массивные плечи его опустились, он ссутулился, заложив руки за спину; трубка, зажатая в зубах, потухла, Крюгер забыл о ней, неотрывно глядя прямо перед собой.

Перед ним вдали были английские позиции.

После захвата Блюмфонтейна лорду Робертсу пришлось вначале несладко. Сильно потрепанная армия оккупантов более месяца зализывала раны. Госпитали были переполнены. Кроме всего прочего, навалился тиф. Когда английские войска двинулись из Блюмфонтейна на север, они оставили в тылу почти пять тысяч тифозных больных. Но армию пополнили свежими подкреплениями — теперь под командой лорда Робертса было семьдесят тысяч человек при ста восьмидесяти орудиях, не считая пятидесяти пяти тысяч солдат Буллера в Натале. 12 мая пал Кронштадт, семнадцатого буры сняли осаду с Мэфекинга: они боялись окружения, достаточно было урока Кронье.

Громада английской армии нависла над Ваалем. Несколько дней назад она форсировала его под Веринигингом. Войска Луиса Бота, нового трансваальского главнокомандующего, отойдя, расположились на горных отрогах вдоль левого берега реки Клип южнее Йоганнесбурга. К ним присоединились коммандо с нижнего течения Вааля и подоспевшие от Мэфекинга две тысячи бойцов генерала Деларея, занявшие оборону юго-западнее Йоганнесбурга.

Несколько дней подряд в Претории заседало исполнительное собрание республики. Решался вопрос: быть или не быть, продолжать битву или сдаваться?

Спор был длительным и ожесточенным. Виллем Шальк Бюргер, после смерти президента Жубера в конце марта занявший его пост, настаивал на окончании военных действий. Угрюмый и неразговорчивый, он вдруг стал необычайно красноречив. Его длинная тощая фигура металась между президентом и членами собрания, круглая черная борода тряслась:

— Это погибель! Сопротивляться столь могущественному противнику — погибель!

Крюгер больше молчал, не говорил ни «да», ни «нет».

В конце концов стали склоняться к решению известить Англию, что Трансвааль сдается «под протестом». Тогда, прежде чем голосовать, президент напомнил:

— Мы связаны единым договором с республикой Оранжевой реки, и не пристало принимать важное решение, не поставив об этом в известность союзника.

— Какого союзника? Где он? — подскочил Бюргер. — Оранжевая республика уже не существует. Она пала, она раздавлена, мы остались одни!

— Отнюдь нет, — возразил Крюгер. — Верно, что землю Оранжевой республики топчут оккупанты, но республика не пала. Ее граждане продолжают борьбу за свободу. Армия Христиана Девета — вы все прекрасно это знаете — храбро действует в тылу англичан, и в рядах ее сражается президент Штейн. Я считаю, что не посоветоваться с ним мы не можем.

Теперь члены исполнительного собрания поняли: дядя Поль в душе против сдачи, дядя Поль на что-то рассчитывает. Полетели гонцы, заработали гелиографы.

Штейн примчался в Преторию потрясенный и гневный. Он кричал на Бюргера:

— Вы трус и потатчик англичанам! Еще ладно, что бог услышал мои молитвы и господин президент Крюгер не назначил вас главнокомандующим… Зачем вы слушаете его, господа? Не мы ли говорили всем: победа или смерть?! Или у буров Трансвааля не тот же порох в патронах, что у буров Оранжевой? Или нет у вас генералов, подобных нашему Девету?.. Я горячо протестую против позорной сдачи англичанам. Я заклинаю вас: будем бороться — победа или смерть!

Исполнительное собрание решило: войну продолжать; спешно начать эвакуацию из Претории государственных учреждений, ценных бумаг и боевых припасов по железной дороге на восток, перенеся резиденцию правительства в Махадодорп.

Сразу же после этого заседания Крюгер выехал на боевые позиции.

И вот он стоял под одиноким баобабом, хмурый, ссутуленный старик, и смотрел, все смотрел в сторону родного Вааля, на берега которого уже ступила вражеская нога.

— Здесь опасно, господин Крюгер, — сказал Деларей. — Дерево — превосходный ориентир для артиллеристов.

Крюгер не повел и глазом. Словно не слышал.

Англичане неспешно и деловито передвигались за утлым прикрытием редкой мимозовой рощи. Меняла позиции пехота. На рысях прошли два эскадрона улан. Из глубины подтягивались артиллерийские батареи. Окопов нигде не было видно. Англичане не собирались обороняться.

— Бота, — негромко позвал президент, и все насторожились и придвинулись поближе; главнокомандующий стал рядом с Крюгером. — Укрепляйтесь основательнее, Бота, насколько успеете. Вы должны выиграть время для эвакуации столицы. А там… — Он трудно помолчал. — Я очень рассчитываю на помощь из Европы. Всевышний не должен оставить нас одних. Пусть вера в светлое провидение и боевой дух буров помогут вам выстоять, генерал.

Он отвернулся наконец от вражеских позиций, сказал устало и глухо:

— Идемте к вам, генерал, потолкуем подробнее. — И, поклонившись коммандантам, стоявшим в сторонке, твердой, но тяжелой поступью направился к расположению штаба.

2

Петра Ковалева взволновала, пожалуй, не сама встреча с президентом после кригсраада, не слова Крюгера, обращенные к Бота, — взволновали вид старика и тон его разговора. Были в них безмерная усталость, растерянность и боль простого, обыкновенного смертного — не главы государства. И, может быть, впервые за эти месяцы, полные ратных забот и тревог, Петр с особенной ясностью ощутил: бурские республики обречены… И тут же, почти подсознательно — не столько умом, сколько сердцем, всем нутром своим, душой, — понял, что с бурами будет стоять до конца. Если раньше возникали какие-то сомнения и раздумья, — чего, дескать, я-то, русский, ввязался в эту заваруху? — теперь этим сомнениям не позволит появиться чувство, которое подчас сильнее опасливого рассудка. Совесть не позволит, особого «устройства» русская совесть…

Кинув повод коня в руки Каамо, Петр, все еще задумчивый, направился к своей палатке, не примечая хитрых и довольных улыбок буров вокруг. Пригнувшись, он привычно поднырнул под полог, в теплую полумглу палатки и… охнул, нежданно сжатый в богатырских объятиях.

— Митьша?!

— Я, Петро, я!

Глаза Дмитрия влажно блестели. Они тискали и похлопывали друг друга, взглядывали один другому в лицо любовно и нежно, потом снова тискали и похлопывали.

— Ну-ка, айда на свет.

— Айда, погляжу я на тебя, душа окаянная.

Сами того не почуяв, непроизвольно, они перешли на родной язык.

— Каамо! — закричал Петр. — Погляди-ка, какой фрукт явился!

— О-о, Дик?!. Перьмень надо стряпать! — в широчайшей радостной улыбке расплылся Каамо.

Дмитрий сграбастал и его, закружил, подбросил и, поставив на ноги, чмокнул в нос.

— Ну, — чуть оправившись, сказал Петр, — давай рассказывай все по порядку. Когда приехал-то? Голодный, поди, с дороги?

— Только что перед тобой и прискакал.

— Откуда путь?

— Да с рудника нашего, из Йоганнесбурга.

— Ну-у? Значит, Беллу свою с тестем видел? Уже прыгает Артур на своей сломанной?

— Прыгает. Уж и костылек забросил. Только все же сдал старик, не тот стал. Надломился.

— Годы.

— Годы, — согласился Дмитрий.

— Ну, рассказывай.

— Да подожди ты, дай на тебя погляжу… Коммандантом, выходит, стал?

— А что, негож?

— В самый раз.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись — просто так, беспричинно.

— Дик! — окликнул кто-то. — Ты спрашивал Брюгелей — вон идут.

К ним приближались Агата Брюгель и ее внук Франс. Его Дмитрий сначала и не узнал: так возмужал и раздался в плечах этот парень. Агата, ссохшаяся, но еще прямая, подойдя, поклонилась и сказала:

— Я уже знаю, Дик, люди передавали, но все же ты расскажи мне, ведь ты был рядом.

— Садитесь, тетушка Агата.

— Нет, Дик. Рассказывай.

Молча, с застывшим лицом, лишь опустив глаза и не подняв их до конца рассказа, выслушала она, как ее муж решил остаться в лагере Кронье, как долгую, тяжелую неделю отбивались они от наседавших англичан, как жгли и крошили лагерь вражеские снаряды, как геройски, спасая жизнь Кронье, погиб Клаус и как принял смерть муж ее Гуго Брюгель. Не шелохнувшись, чуть покусывая губу под пробивающимися усами, стоял рядом Франс — ее последняя кровинка, внук. Они и не заметили, как плотным кольцом окружили их боевые друзья павших, бородатые пропотевшие буры с кирками и лопатами — только что рыли окопы.

— Да! — спохватился Дмитрий. — Я сейчас! — и бросился к палатке.

Он вернулся с роером, старинным, дедовским ружьем Брюгеля.

— Вот, — тихо молвил Дмитрий. — Ведь он не раз говорил… он хотел, чтобы это ружье осталось в верных руках, — и посмотрел на Франса.

— Дай, — беззвучно сказала Агата и протянула прямые, как палки, руки.

Дмитрий бережно подал ружье. Она приняла его и поднесла к лицу. Сухие губы прильнули к шестигранному, запятнанному ржавчиной и кровью стволу.

— Возьми. — Старуха повернулась к внуку; он принял роер, ее руки бессильно упали. — Спасибо тебе, Дик.

— Спасибо, — как эхо повторил Франс.

Они пошли к своему фургону, и буры, расступаясь перед ними, молчали. Никто не сказал Франсу слов о мести за деда и отца: зачем напоминать человеку, что он должен дышать?..

Расходились буры насупленные и сосредоточенные. Через несколько минут уже вдалбливались в неподатливую землю горного склона кирки, вгрызались лопаты, сжатые в мозолистых фермерских руках.

— Мить, ты передохни пока, я пройдусь, посмотрю, как ложементы роют, — сказал Петр.

— Давай, дело командирское, а я к лошадям схожу.

Петр обошел позицию коммандо, еще раз выверил секторы обстрела, уточнил с фельдкорнетами расположение второй и третьей линий окопов, заглянул к артиллеристам, потом прошел в лесок, где укрывали лошадей, и часть коногонов отправил на рытье траншей. Всюду люди были деловиты и молчаливы. Небо было ясное, солнечное, а во всем ощущалось приближение чего-то грозного и тягостного.

— Питер, ты велел бы разжечь большие костры, нагреть воды в котлах, — сказал Антонис Мемлинг. — Перед хорошим боем белье бы сменить.

— Рано помирать собрался, — буркнул Петр.

— Помирать не помирать, а в чистом-то лучше.

В суровые эти минуты расплывшееся от улыбки лицо Каамо показалось Петру странным: очень уж оно не соответствовало обстановке.

— Ты чего? — недовольно спросил он, глядя на запыхавшегося дружка.

— Идем перьмень есть.

— Чего-о?

— Русская перьмень. Я сам стряпал. Готова. Дик ждет…

Они устроились у небольшого костерка в лощине за кущей чахлых мимоз.

— По такому поводу и чарку бы можно пропустить, — сказал Петр.

— Даже обязательно! — Дмитрий с готовностью потянулся к фляге.

Они ели и поглядывали друг на дружку: соскучились.

— Ну, расскажи, как там дела-то у нас на руднике, — попросил Петр.

— Да какие уж там дела! Стоит рудник, все замерло. А дома тишь. Привез я Эмму Густавовну, так они с Беллой приданое моему наследнику готовят. В ноябре на крестины тебя позову. Старик, тот скучает без дела. А рудничок наш готовится подорвать. Не хочет англичанам оставлять. Вот как мы дрогнем здесь — считай, шахтам конец.

— Дрогнуть не дрогнем, а отступить придется, — спокойно сказал Петр. — Робертса нам здесь не удержать.

— Но все же… продержаться бы… Давай-ка еще по одной…

Доедали последние пельмени, когда рявкнул снаряд и зеленоватое облако лиддитового дыма вспухло неподалеку. Потом разрывы взметнулись стеной.

— Хорошо, перекусить успели, — сказал Дмитрий, обтирая ложку и пряча ее за сапог.

3

С утра дул сильный юго-восточный ветер. Он срывался, должно быть, со снежных вершин Катламбы, — столько было в нем холода. Но Мориц не взял с собой ни карос, ни куртку: это было бы подозрительно. «Куда это ты направляешься, Мориц?» — спросили бы у него, заметив теплую одежду. А знать куда, не должен никто.

Повертевшись возле дома, Мориц юркнул в конюшню, выглянул оттуда — никто за ним не наблюдал — и перебежал к каретному сараю. Обогнув его, он, крадучись, двинулся по оврагу к дальнему его концу, где росла старая смоковница.

У смоковницы еще никого не было. Мориц затаился в высоком сухом бурьяне. Лучше немножко померзнуть, чем опоздать: господин Мор ждать не любит, и, хотя он ходит сейчас без палки, кулаки у него по-прежнему крепкие.

Мориц дрожал. Не только от холода, больше от другого — от страха, от опасности и напряжения. Он негр не глупый, он понимает, что не сегодня, так завтра англичане уже ворвутся в Йоганнесбург, и тогда все волнения окончатся и господин Мор выдаст ему обещанную награду. «Купишь себе дом», — сказал он Морицу. Нет, Мориц похитрее, и дома ему мало. Он будет иметь свою лавку. Вот так. Он станет ходить в шелковом цилиндре, как сам президент, и даже заведет себе слуг. Эта дрянь Марта будет снимать с него башмаки, и весь поселок будет ему кланяться. О, Мориц совсем не глупый негр, он сумеет устроить свою жизнь, только дайте ему, господин Мор, те фунты стерлингов, что были обещаны!

Послышались осторожные шаги. Из кустов вышел Мор и с ним какой-то незнакомый белый — угрюмый рябой парень с черным платком на толстенной красной шее. Мориц поспешно вынырнул из бурьяна и согнулся в поклоне.

— Ну? — сказал Мор, прищуриваясь на него.

— У меня все в порядке, сэр, — еще раз поклонился Мориц. — Вчера они заложили в шахту динамит, сэр, только я пробрался туда и вот что сделал. — Он вытащил из-за пазухи изрядный кусок запального шнура. — Я обрезал его у самого заряда, сэр. — Мориц смотрел на повелителя преданными собачьими глазами. Он ждал похвалы.

— Дурак! — сказал Мор. — Это могут заметить. Просто надо хорошенько смочить шнур, в шахте воды хоть отбавляй. Понял, образина?

— Понял, сэр, — усердно закивал Мориц. — Я так и сделаю, сэр. Сегодня ночью…

— Вот этот джентльмен, — перебил его Мор, кивая на рябого, — будет твоим начальником. Только если он появится на руднике, сделай вид, будто не знаешь его. А если он тебе понадобится, если что срочное, беги сюда и воткни вот тут любую палку. Понял?

— Понял, сэр.

— Награда от тебя не уйдет. — Мор осклабился. — Ну, а струсишь и завиляешь перед Бозе своим обезьяньим хвостом, помни: этот джентльмен, — он легонько похлопал рябого по плечу, — придушит тебя. Или пристукнет. У него это хорошо получается.

Рябой кивнул. С очень серьезным видом.

— А теперь можешь убираться.

Мориц метнулся в бурьян. Но вовсе не за тем, чтобы оставить тех вдвоем. Он давно смекнул, как полезно знать, что говорят люди — и твои враги, и друзья, — когда не видят тебя. Поэтому-то, метнувшись в бурьян, он бесшумной змеей вернулся, чтобы подслушать, о чем будут толковать белые.

Они пили виски из фляги, чтобы согреться. Потом Мор сказал:

— Я пойду, еще много дел. Смотри не зевай тут. Имей в виду, у меня с этим Бозе особые счеты. Я совсем не обижусь, если ты невзначай, в заварушке, пошлешь старикана на тот свет.

— Можно, — мрачно согласился рябой; мрачность его была, как видно, прирожденной; предложение Мора, похоже, понравилось ему.

— Но рудник, повторяю, должен остаться целехоньким. Я, пожалуй, подкину тебе сверх договоренного, ты уж постарайся.

— Этот черномазый не подведет?

— Не подведет. Он сообразительный, знает, на кого работать. Только сам-то ты не плошай.

Мориц за эти слова, пожалуй, расцеловал бы противную рожу Мора.

— Ну ладно, я буду недалеко и навещу тебя. — С этими словами англичанин скрылся в зарослях кустарника.

Рябой остался один. Он сидел, уставившись в землю, и, должно быть, мог просидеть так хоть вечность. Морицу здесь делать было больше нечего…

День тянулся медленно. Мориц старался не спускать глаз с Бозе. Старик томился бездельем. Он то присаживался за библию, то бродил, прихрамывая, по комнатам, то выходил на рудничный двор, сердито ерошил совсем побелевшую бороду и зачем-то смотрел на небо. «Смотри, смотри, — думал Мориц, — молись своему богу, это нужно, потому что скоро рябой отправит тебя прямо к нему».

На дворе дежурили трое — мулат Самсон с двумя парнями-неграми. У Самсона было ружье, у парней — дубинки. Они мерно прохаживались или сидели под навесом у вашгердов и курили табак, разговаривая о чем-то.

Молодая хозяйка шила в своей комнате. С ней была и гостья — фрау Петерсон. Они все время шептались и пересмеивались — похоже, о будущем внуке Артура Бозе. Марта сновала по дому. Бозе оставил ее тут, как хотел того зять, и теперь Марта стала Изабелле чуть ли не подружкой. Мориц с каждым днем ненавидел ее все больше.

Стали накрывать стол к обеду.

— Мориц, принеси на кухню воды, — распорядилась Марта.

Сволочь, она им командует! Ладно. Ты у меня еще заверещишь!

— Можно?.. Вот, зашел навестить…

Это Клаас Вейден. Он каждый день приходит к обеду. Совсем сморщился и повосковел, только нос красный, волосы повылезли, а туда же — нацепил кобуру с револьвером, вояка!

— Мориц, ты принесешь наконец воды?

Сволочь, сволочь! Сейчас как раз бы только и вострить уши: хозяин с Вейденом начнут болтать и что-нибудь да выболтают важное, а тут беги за водой… Мориц схватил бадью и, громыхнув ею, выскочил за порог. Когда он вернулся, они все еще не сели за стол. В чем дело? Ах, вот оно что — пожаловал этот сморчок Секе. И, видимо, с какими-то новостями: все сгрудились возле него растревоженные, обдумывают что-то.

— Ну ладно, — сказал наконец Бозе, — хоть и неизвестно, какой это пес обрезал запальный шнур, скажем ему спасибо. Разом все яснее стало. И вот что я решил. Все равно не миновать нам прихода англичан, и все равно — завтра подрывать шахту или сегодня. Англичанам я рудник хоть как не отдам. Будем рвать сегодня. Немедленно! — Борода у него встопорщилась, голос окреп, сейчас Артур Бозе походил на прежнего здоровяка. — Вейден, забирайте Секе и еще раз проверьте заряды, целиком смените шнур — и начнем. Чему быть, тому быть.

Мориц медленно, скованно пятился от двери. Ноги стали хуже деревянных. Надо бежать. Они могут схватить его. Надо бежать, скорее бежать к рябому, воткнуть палку — тревога!

Госпожа Петерсон спросила что-то, и опять раскатился бас хозяина:

— Я, конечно, догадываюсь, чья подлая рука сотворила это.

— У господина Вейдена все время было подозрение, — вставила Марта.

Мориц прыгнул в дверь. К сараю, в овраг, скорее!

Никакой палки втыкать не понадобилось. Рябой парень сидел на месте, посасывал из бутылки бренди. Мориц, захлебываясь словами, поведал новость.

— Не трясись, — сказал рябой. — На-ка, отхлебни.

Горло ожгло, Мориц поперхнулся, но скоро дрожь и верно прошла.

— Торопиться не будем. — Парень допил то, что оставалось. — В шахту есть второй ход. Так?

— Им теперь не ходят, сэр.

— Ну и расчудесно. — Туповато-мрачное выражение его лица не менялось. — Ты пройдешь к этому ходу и, как услышишь мои выстрелы, бросайся и режь шнур. Потом раскидаешь динамит или запрячешь его и сиди жди, позовем.

Сидеть и ждать — это Морица вполне устраивало. Но если рябого попросту пристрелят? Тогда прихлопнут и Морица. Или парень ждет подмоги?

— А вы, сэр, справитесь один там, наверху?

— Не твоя забота. Твое дело не дать взорваться динамиту внизу, а мы поработаем наверху. — Он вытянул из-под плаща карабин; на поясе у него болтались два револьвера.

…Все было готово.

— Давай, — глухо сказал Бозе.

Самсон поджег шнур и побежал к дому.

— Сюда бы Питера, — проворчал старик и не спеша направился за мулатом.

В этот момент от сарая глухо ударил винтовочный выстрел. Пуля пробила шляпу Бозе. Старый бур метнулся в сторону, упал и пополз. Вторая пуля шмякнулась рядом, брызнули каменные осколки.

Из дома с револьвером в руках выскочил старикашка Вейден, за ним — Марта.

— Баас, баас! — кричала она. — Мориц побежал в шахту! Там… в старый ход.

Бозе все понял. Вскочив, не думая о пулях, седой гигант бросился вслед за предателем. Уж подземелье-то он знает получше этого лакея… Гады, собственный рудник не дают взорвать!

Наперерез ему с карабином в руках бежал от сарая парень с черным платком на шее. Вдруг кто-то выстрелил, парень перевернулся и, распластавшись, замер.

— Видно, я еще не разучился стрелять, — чуть хвастливо и вместе с тем удивленно сказал Вейден, дрожащей рукой пряча револьвер в кобуру.

А лучше бы он его не прятал. Лучше бы он оглянулся. Он бы увидел, как в ворота рудничного двора торопливо вошел Якоб Мор, вскинул карабин, прицелился…

Клаас Вейден рухнул, не успев ни застонать, ни охнуть.

Мор выстрелил по бегущему вдали Бозе, не попал и пустился вдогонку. Из дома выскочила Белла.

— Что же ты смотришь?! — закричала она на Самсона и вырвала из его рук ружье; мулат стоял в оцепенении, эта страшная кутерьма парализовала его.

Белла выстрелила в Мора, ружье было заряжено дробью, Мор продолжал бежать. Самсон, выхватив нож, кинулся за ним.

Бозе скрылся в шахте вслед за Морицем.

Мор, запыхавшись, остановился у входа. Оскалив зубы, к нему подбегал Самсон. Мор убил его почти в упор.

Теперь на него с ружьем в руках шла Белла.

Приглушенный вопль раздался из подземелья. Бозе догнал Морица?

Вдруг земля дрогнула, что-то ухнуло в ней, загремело. Мора сильно толкнуло взрывной волной, он упал.

Тот парень не все учел. Может, помешала бутылка? Артур Бозе догнал Морица. У самого заряда.

Белла не видела, как Мор вскочил и побежал, она уронила ружье, глаза ее дико расширились.

Стало очень тихо. И стало слышно, как ветер с шелестом сухой травы доносит звуки артиллерийской стрельбы. То били английские пушки. Они подкатились уже к самому Йоганнесбургу. Был день 30 мая 1900 года.

1

Претория уже перестала быть столицей Трансвааля и доживала последние дни. Перед опустевшим зданием правительства, возле цоколя так и не поставленного памятника президенту Крюгеру, уныло прохаживались два полицейских. Старые неуклюжие форты щерились пустыми бойницами, орудия из них вывезли. Большинство домов в городе было заколочено. Ветер нес по улицам обрывки бумаг и клочья сена, шевелил каким-то тряпьем, погромыхивал жестяными вывесками брошенных магазинов.

Только на железнодорожной станции еще было шумно и суетливо. Грузили последние эшелоны на восток. Ящики консервов и мешки с архивными материалами на вокзальной платформе перемежались с бочками рыбы и тюками шерсти. У водокачки валялись два трупа. Это не успели уйти от полицейского наряда мародеры. Убрать их было недосуг. Англичан ждали с часу на час, заслон перед городом был слабый.

Сдав Йоганнесбург 31 мая, Бота двинул свою армию на северо-восток, к железной дороге Претория — Лоренцо-Маркес: пора было организовать оборону этой коммуникации, ставшей для буров важнейшей; на ней стояла новая столица Трансвааля — Махадодорп. Войска Деларея отошли на север западнее Претории. Для прикрытия главнокомандующий оставил лишь отряд йоганнесбургской полиции и коммандо Ковалева, передав ему двенадцать пушек.

Боевой арьергард расположился на отрогах Витватерсранда, у станции Ирена. Место было не очень удачное, оно простреливалось с недалеких холмов, но выбирать уже было не из чего…

Прихватив с собой Антониса Мемлинга и Каамо, Петр Ковалев объезжал позиции. Надо было договориться о взаимодействии с начальником отряда йоганнесбуржцев, уточнить у артиллеристов количество боеприпасов, выбрать наилучшие пути отхода.

День был пасмурный. Облака волочились над самой землей. Вздыхал и попыхивал на станции паровоз — готовился утащить в Преторию последний железнодорожный состав.

Земляные работы на позициях шли вяло, окапывались буры нехотя. Сказывались измотанность и то, что люди знали: бою быть недолгому, все равно столицы, по существу, уже нет. Только бы прикрыть отход своих… Может быть, поэтому Петр обратил внимание на бура, который быстро и старательно рыл себе индивидуальный окоп. Поодаль стояла его лошадь; видно, бур был приблудный, решил воевать самостоятельно.

— Почему ваш конь не в укрытии? — подъехав, спросил Петр довольно резко.

Бур выпрямился, отер с лица пот, ответил неохотно:

— А он мне уже ни к чему. Вырою вот себе ямку и отсюда — ни на шаг… Спичка найдется?

Опершись руками на край окопа, он подтянулся и сел, доставая из штанов трубку. Одну ногу ему заменяла деревяшка. Что-то знакомое почудилось Петру в его лице.

— О, Франс Брюгель! — подъехал приотставший Антонис Мемлинг. — Здравствуй, старина.

— Здравствуй, Мемлинг, — отозвался бур равнодушно.

— Куда же ты со своей культей?

Брюгель недовольно покосился на него, огрызнулся:

— Стрелять я не культей буду!

И тут Петр вспомнил, где видел его. Это был хозяин того постоялого двора, в котором Петр останавливался в свой первый приезд в Преторию.

— Вы не брат Гуго Брюгеля?

За Франса ответил Мемлинг:

— Брат, родной брат… Слушай, дядя Франс, здесь жена Гуго и его внук, твой тезка. Может, хочешь их повидать?

— Зачем? Пусть они делают свое дело, я сделаю свое.

— Ты один приехал сюда?

— Я-то один, да таких, как я, здесь сотни две.

Приглядевшись, Петр заметил, что и верно, буры на склоне этого и соседних холмов незнакомые. Так же деловито и спокойно, как Брюгель, они готовились к своему последнему бою на подступах к родному городу.

— Антонис, поговори с людьми. Человек сто надо бы перевести на левый фланг, там у нас жидковато.

— Переведу, коммандант. — Мемлинг тронул коня. — До свиданья, дядя Франс.

Петр молча поклонился и отъехал…

Разговаривая с артиллеристами, он шагах в пятистах от батареи увидел санитарные палатки. Откуда им быть? Медиков с его коммандо не было.

— Это русские из санитарного отряда, — объяснил один из артиллеристов. — Доктор Иван.

«Давыдов», — смекнул Петр.

У палаток его встретила Елена Петровна, обрадовалась:

— Петр Никитич? Славно-то как! Мы вас так часто поминаем с Иваном Николаевичем! — И пожаловалась: — Упрямец, ох какой он упрямец! Ведь наши все уже собираются домой, указание получено, выехали из Претории вместе с правительством Крюгера. А Давыдов уперся — жаждет, видите ли, защищать уже павшую столицу.

Жаловаться-то она жаловалась, а втайне гордилась. В ближней палатке негромким сипловатым голосом кто-то напевал по-русски:

Откинув полог, из палатки выглянул Давыдов с недомотанной лентой бинта в руках и тут же, на полуслове оборвав песню, бросился к Петру:

— Здравствуйте, голубчик! Что же это вы земляков забываете? — Протянул руку и Каамо: — Мое почтение, наш юный друг. Извините, по-русски-то, чай, не понимаете?

— Кто не понимать? — Каамо даже обиделся. — Я понимать. Земляк — Россия. Друг. Я перьмень уметь стряпать.

— Ей-богу? — удивился Давыдов. — Молодчина!.. Елена Петровна, чем будем потчевать гостей? Перьмень мы едва ли сообразим, а вот что-нибудь попроще…

— Не беспокойтесь, Иван Николаевич, не до угощений, — сказал Петр. — Мы ведь мимоходом. Увидал я палатки ваши — удивился. Как это вы здесь очутились?

Давыдов нахмурил белесые бровки:

— Чему ж тут, батенька, удивляться? Я врач военный. Где бой…

— Но ведь ваш санитарный отряд, — перебил Петр, — готовится к отъезду на родину.

— Однако-с еще не уехал, и догнать его я всегда успею.

На станции прощально взревел паровоз, и, отдуваясь, тронул поезд — лязгнули буфера, застучали колеса. Елена Петровна замерла, прислушиваясь, потом снова принялась бесшумно и сноровисто хлопотать по своему санитарному хозяйству. Давыдов тоже прислушался и повторил:

— Успею. — Круто меняя тему, сказал уже с улыбкой: — А приятно все же от негра в далекой Африке услышать русскую речь!

Каамо его понял:

— Я русски разговаривать другом. Петыры, Димитыры разговаривать.

— Кстати, — повернулся Давыдов к Петру, — столько я наслышан о вашем Димитрии, а вы так и не удосужились, милейший, познакомить меня с ним. Сожалею весьма.

— Что поделаешь, Иван Николаевич, не всегда мы вольны распорядиться собой и своим временем. Дмитрий наш недавно вернулся… из странствий. А позавчера вот привез жену из Йоганнесбурга. Ее отец взорвал свой рудник и сам погиб. Дмитрий теперь подле нее. Переживает.

Они помолчали.

— Да, — раздумчиво и сдержанно сказал Давыдов, — война, — и, нахмурившись и, видимо, забывшись, начал бубнить все ту же песенку:

— Что это такое вы все напеваете? — заинтересовался Петр.

— А?.. Да так, знаете, привезли из России песенку. Всех-то слов я не запомнил, от коллег мельком слышал. «Трансваль, Трансваль, страна моя!..» Вот поди ж ты — такие слова, а рождены где? В России! Примечательно?

Елена Петровна, возле палатки протиравшая хирургический инструмент, откликнулась негромко:

— Отзывчивое у России сердце. До всех народов нашему дело есть.

Каамо напряженно вслушивался в разговор.

— Кстати, о народах, — с улыбкой повернулся к Петру Давыдов. — Давно хотел я поинтересоваться: те зулусы, которые у нас с Еленой Петровной на излечении были, — куда вы их подевали?

— Чака и Мбулу?

— Вот-вот.

— Они ушли от нас. Отправились в свои леса.

— Кому же они теперь, интересно, служат? Англичанам, бурам?

— Вероятнее всего, своему народу.

— Нелегко это в здешней бойне — служить своему негритянскому народу.

— Нелегко… Ну, хорошо. — Петр чуть прихмурился; пора было перейти и к делу. — На случай нужды достаточно у вас фургонов и быков?

— Вполне, Петр Никитич.

— Смотрите, а то я свой обоз отправляю в тыл… Отходить вам на Рейтон, к железной дороге. К той. — Он махнул на восток. — Это миль двадцать пять отсюда. Пришлю посыльного — сразу же снимайтесь. Он и проводником вам будет.

— Уже заранее настраиваетесь этак?

Петр было усмехнулся, потом сказал очень серьезно:

— Без этих… фокусов, Иван Николаевич, без самовольничанья. Ну, счастливо вам! Двинулись, Каамо. — Он легко вскочил в потертое, лоснящееся седло.

2

Противник начал накатываться с южных склонов Витватерсранда, нацеливаясь на Преторию, еще 4 июня. Передовые брандвахты ковалевского коммандо обстреляли его и отошли, стальных гостинцев наступавшим добавили артиллеристы, и англичане замерли, надумав, видно, отдышаться перед решительным броском на столицу трансваальцев.

На рассвете 5-го Петр был уже на ногах. Свою палатку на эту ночь он ставить не разрешил и спал с товарищами на позиции, привычно завернувшись в карос. К утру, правда, он продрог, и баклага горячего кофе, которую раздобыл где-то Каамо, пришлась очень кстати.

Лишь отогревшись полудюжиной добрых глотков, он с подозрением глянул в довольную физиономию дружка:

— Ка, а где ты это раздобыл?

— Там, в нашем лагере.

Петр чуть не подскочил:

— Они все еще там? Антонис! Мемлинг! Скачи к обозу и самыми последними словами обругай своего любезного дядюшку. Ведь мы же с ним договорились, чтобы к утру не оставалось ни одного фургона!

— Ну да! — Антонис поручением был явно недоволен.

— Питер, ты что, не знаешь — Мемлинги, они все такие, — добродушно съязвил кто-то из буров.

— Какие — такие? — заворчал Антонис. — Мемлинги всегда держат слово. Раз дядюшка обещал, я уверен, фургонов там уже нет. Каамо, ты чего-то врешь.

— Я не вру, и вы не врете. Когда я уезжал оттуда, они все уже собрались в путь.

Снизу на высотку поднимался Дмитрий Бороздин. Он слышал перебранку и, подходя, успокоил спорящих:

— Лагерь снялся. Я проводил их.

— «Их»! — подхватил остряк Ланге. — Он проводил «их». Вы слышали? Я думал, у него одна жена, а он… Сколько же «их» у тебя, Дик?

— Одна жена и двенадцать быков, — не очень уклюже поддержал Дмитрий шутейный разговор.

На лицах появились улыбки. Люди придвигались поближе. Сейчас этот Ланге отмочит какую-нибудь штучку, его хоть не корми — дай побалагурить да поскалить зубы. Что ж, война любит шутку. Нельзя жить только с насупленными бровями, от этого бывает несварение желудка.

— Эге, — сказал Ланге, — тут стоит разобраться поподробнее. — Он явно завлекал слушателей, готовя им какой-то сюрприз.

— Ну, берегись, Дик, — вздохнул Антонис Мемлинг. — Я всегда говорил: на шуточки Ланге лучше не отвечать. Вот ты ввязался и теперь выкручивайся.

— Один верзила уже переживает за второго, — подмигнул балагур слушателям.

В это время раздался свист: сторожевые посты предупреждали об опасности.

— Коммандант, они сейчас начнут! — тревожно крикнул из-за камня на высотке молодой Брюгель.

Буры вскочили. Команду «по местам» подавать было не нужно. Недаром говорится: в бою каждый бур — себе офицер.

Петр выбежал на высотку как раз в тот момент, когда раздались первые английские залпы. Стреляли, как и нужно было ожидать, из-за ближней гряды невысоких пологих холмов; там, видимо, скопилась и пехота. Снаряды падали беспорядочно и неточно. Буры не отвечали. Раздалось лишь два-три одиночных выстрела: видно, кому-то на глаза попался английский арткорректировщик.

Это был еще не бой — только неуверенно разыгрываемая увертюра к нему, но уже возникало где-то внутри, подсознательно, не подчиненное существу Петра, а всецело подчиняющее себе его самого особое чувство боя. Оно было одновременно и жарким, и холодным, оно, казалось, концентрировало всего Петра в некий маленький, туго сжатый сгусток энергии и в то же время как бы множило его, делая стоглазым и стоухим. Петр за месяцы войны уже привык к этому чувству и уверовал в него, зная, что оно-то не подведет.

Нервное его напряжение накалялось, это было хорошее, мобилизующее, именно боевое напряжение. Сегодня, однако, что-то беспокойное, тоскливо-тревожное, мешающее ему поселилось внутри, только он не мог, да и не пытался разобраться в том, что это такое и откуда.

Шквал снарядных разрывов вокруг нарастал, с минуты на минуту нужно было ждать атаки, и Петр поглядывал на своих артиллеристов и на весельчака Ланге, который в ожидании грозной минуты нетерпеливо пощелкивал затвором пулемета. Пулеметы в последних сражениях употреблялись не часто: англичане неохотно вводили их из-за того, что цепи буров были слишком редки, а буры просто экономили патроны. О патронах же подумал сейчас и Петр и, хотя обо всем заранее договаривался с Ланге, резко свистнул, привлекая его внимание, и, когда тот обернулся, погрозил пальцем, напоминая: без особой надобности не стрелять.

В тот же момент каким-то вторым, третьим или — кто там его разберет! — двадцать пятым зрением он заметил торопливо перебегающую меж кустов Беллу.

— Стой! — закричал он, и она испуганно присела. — Ты откуда взялась? Где обоз?

— А? — Канонада оглушила ее.

К Белле уже бежал Дмитрий. Они приблизились к ней одновременно. Белла сделала жалостливое лицо и, прикидываясь смиренной, просила не бранить ее. Конечно, из обоза она сбежала. Если бы сразу осталась — они ее немедленно прогнали бы обратно. А сейчас куда прогонят?

Петр рассвирепел, что случалось с ним редко. Лоб у него побледнел, он сказал жестко сквозь зубы:

— А вот прогоню. И Дмитрия не послушаю — прогоню. Война — это вам не хаханьки и не бабские штучки!

Белла тоже побледнела.

— Не смей! — крикнула она. — Разве я «хаханьки» и «штучки»? Или ты меня первый день знаешь?

— Все равно, — чуть отходя душой, нахмурился Петр. — Сказано ехать, надо было ехать… Фу, черт, поговорить не дадут! — обозлился он на английские снаряды.

Вдруг резко и всполошно ударили, зачастили винтовочные выстрелы. Раскатисто ухнула ближняя из бурских батарей.

— А, бог с вами, разбирайтесь тут! — Петр бросился на гребень высотки.

Дмитрий долго смотрел в милое лицо. Белла тихо улыбнулась.

— Зачем же это ты, Беленькая? — ласково и грустно сказал он.

Белла придвинулась к нему.

— Я не хочу без тебя, не могу без тебя. — Она уткнулась головой в его грудь и шепнула русское: — Ми-тя… Ведь ты у меня один.

Глаза у него повлажнели — у такого большого, богатырского мужика. Он качнул головой:

— Не один я, — и бережно положил ладонь на ее живот.

Она подняла лицо, уткнулась ему в бороду.

— Ну ладно, не у меня — у нас ты один. Мы уж с тобой вместе. Пойдем. Ты ведь знаешь: я храбрая и везучая. И разве мне впервой быть в окопах?

— Ох ты, вояка моя! Гляди, и винтовку ведь прихватила… Ну, идем, коли так.

Следом за ним жена его проворно выбралась на высотку и, как заправский стрелок, деловито пристроилась за камнем. Она еще поворчала на что-то, совсем по-домашнему, и сердце Дмитрия снова окатили жалость и тепло. Вдруг ему вспомнился снимок в газете, фотография внучек президента Крюгера. Три бравые бурские амазонки стояли с ружьями и с патронташами через плечи возле трансваальского знамени. Они, конечно, умели превосходно скакать на лошадях и, наверное, совсем неплохо стреляли, но больно уж модные шляпки красовались на их милых головках…

Вражеские цепи еще катились вниз, в плоскую долинку между английскими и бурскими холмами, но стройный первоначальный порядок их уже нарушился. Огонь буров не ослабевал, еще минута — и солдаты ее величества поплюхались на землю, попрятались за кусты и камни, в ход пошли короткие валлийские лопаты.

— Вот как мы их! — Белла обернула к мужу разгоряченное, совсем не женское — девическое лицо.

— Туман, дьявол его забери! — недовольно сказал Дмитрий.

От сырой земли в низинке подымались, чуть поколыхиваясь, белесые непрозрачные космы. Англичанам это было только на руку. Первая атака захлебнулась, но рубеж для следующей придвинулся к бурским позициям.

Торопливо, прямой и подтянутый, прошел мимо Петр; слышно было, как он приказывал Ланге перетащить пулемет поближе к правому флангу. Потом он подошел к Дмитрию, сказал:

— Покурим, что ли, — а присев, принялся писать какую-то записку.

Дописав, повернулся к Каамо, который всюду был с ним, как тень.

— Пулей на правый фланг, к лейтенанту полиции. Передашь ему в руки.

Каамо кубарем скатился вниз, к лошадям.

Ждать повторной атаки пришлось недолго. Глухо рассыпалась сухая и грозная барабанная дробь, зазывно запели трубы, и из тумана выплыли и пошагали нахально английские пехотные цепи. Их встретили дружным плотным огнем.

Однако англичане тоже кой-чему научились у буров. Их цепи тупо шли в атаку, а с холмов открыли прицельный огонь специально отобранные для того стрелки. Пули уложили несколько буров. Никто не говорит, что бритты стрелять не умеют…

Что-то похожее на раскаленный напильник шоркнуло по уху Дмитрия. Разом зажмурившись, он пригнулся и вздернул руку вверх к голове. Ладонь окровенела. Впрочем, рана оказалась пустячной — пуля резанула ухо.

— Дик, дай патронов, — сказала Белла.

Он кинул ей запасный патронташ и, повернувшись назад, заорал:

— Патро-онов!

На правый фланг, где стоял отряд йоганнесбургской полиции, вылетело два эскадрона драгунского полка. Все бурские пушки грянули по ним. Грохот взрывов, выстрелы, вскрики, лошадиный плач — все смешалось.

Была минута, которая казалась последней. Стоило йоганнесбуржцам дрогнуть — она стала бы последней. Они не дрогнули. Сминая своих же, драгуны повернули вспять. Лишь небольшая кучка их с каким-то капитаном во главе прорвалась вперед и почти влетела в цепи буров, но, уже беспомощную, ее расстреляли в упор.

Дмитрий прицелился в капитана и выстрелил. Тот обмяк и повалился. Задичавший конь его с пронзительным визгливым ржанием пронесся совсем рядом с Дмитрием, волоча зацепившегося ногой в стремени седока; серо-зеленый доломан на драгуне был испятнан кровью, голова ударялась о землю.

Пехотные цепи вновь залегли.

— Дик! — вскрикнула Белла и бросилась к мужу. — Ты ранен?

— Да не, так это…

Она наложила ему повязку, осторожно натянула шляпу и легонько погладила по бородатой щеке:

— Безухий ты мой…

Он отвернулся, забурчал:

— Ты вот что. Давай-ка лучше заранее, верно Петр говорил… Все равно ведь отходить будем.

— Ну-ну, — сказала она, будто уговаривала малыша, и хотела снова погладить, но он отодвинулся: экие нежности на боевой-то позиции, при людях!..

Остро пахло кисловатой пороховой гарью.

Туман в низине рассеивался. В зимней высохшей траве почти не видны были залегшие в мундирах цвета хаки солдаты, но заметны стали орудия, вытащенные на прямую наводку и наспех замаскированные.

Наверное, это было единственно правильным: упредить противника — Петр приказал своим артиллеристам открыть огонь. Англичане не замедлили ответом. Началась пушечная дуэль. В орудийный рев вплелась ружейная трескотня.

И тут… Как, каким сверхчеловеческим чутьем угадала Белла страшный миг? Коротко, гортанно вскрикнув, она птицей метнулась к мужу — грохнул взрыв, и осколок снаряда, который должен был врезаться в Дмитрия, вошел в нее… Дмитрий подхватил ее; темное блестящее пятно крови быстро разливалось по левому боку. Белла была мертва.

Дмитрий встал, держа ее на руках.

Разве умолкли пушки? Разве перестали стрелять винтовки? Звонкая тишина стояла в голове. Медленно плыл перед глазами зеленый лиддитовый дым. Дмитрий шагнул вперед.

Он сделал шаг, второй, третий… Он шел на позицию англичан. Он шел, держа мертвую жену на руках.

— Буры! — крикнул он исступленно и потом все выкрикивал: — Буры!.. Буры!..

И все шагал вперед — медленно, мерно, яростно.

И пушки умолкли. И винтовки перестали стрелять. Буры и англичане, замерев, смотрели на идущего неумолимо и гневно богатыря.

Один за другим буры начали вставать. Встал Ланге. Встал Антонис Мемлинг. Встал молодой Брюгель. Он оглянулся растерянно и вдруг, сжимая дедовский роер, тоже шагнул вперед и пошел. И другие пошли.

Это было непонятно и страшно. Молча, без единого выстрела буры шли в атаку. Никогда до этого и никогда потом не было такого: буры шли в атаку.

Глухой ропот пронесся по английским цепям. Какой-то солдат вскрикнул и бросился бежать. Потом еще несколько. Выхватив винтовку из рук ординарца, загорелый усатый майор прицелился в страшного богатыря и выстрелил.

Пуля ударила Дмитрия в плечо. Он пошатнулся, но продолжал идти. Вторая пуля пробила руку — он продолжал идти.

Буры на ходу начали стрелять.

Еще одна пуля. Она угодила в горло. И это был конец. Уронив голову и прижимая подбородок к груди, Дмитрий скорчился, прикрывая мертвое тело Беллы, ноги его подогнулись, он стал валиться, валиться вбок, так, чтобы Белла могла упасть на него, чтобы ей не было больно.

Буры шли все быстрее и стреляли. Английские цепи расстроились и побежали…

Давыдов, медленно и немо отводя окровавленные руки назад, поднял голову, плачущими глазами отыскал Петра и тихо сказал по-русски:

— Поздно вы меня познакомили со своим другом. Поздно. Ничего нам уже не сделать.

Но Дмитрий еще жил. Он лихорадочно, очень часто и хрипло дышал, кровь мешала ему.

Какой-то всадник с лету осадил коня у лазаретной палатки и выпрыгнул из седла.

— Мне нужен генерал Кофальоф.

Буры расступились:

— Питер… Коммандант…

Петр стоял окаменелый.

— От генерала Бота, — сказал приехавший и протянул ему пакет.

Почти машинально Петр вскрыл его и, не понимая значения первых строк, прочел:

Ниже рукой главнокомандующего, собственноручно, было добавлено:

Петр прочел, а глаза его казались бессмысленными.

— Что передать командующему, генерал? — обеспокоенно спросил посыльный.

Тупым, деревянным голосом Петр ответил:

— Передайте, приказ будет исполнен.

Дмитрий пошевелился и пытался открыть глаза. Он хотел что-то сказать. Петр порывисто склонился к нему.

— Петро, — понял он. — Это ты… генерал?.. На заводе бы… узнали… Поклонись… там…

Тело его сильно дернулось, он вытянулся — как солдат по извечной солдатской стойке «смирно», губы судорожно сжались.

Буры медленно стянули шляпы…

1

Третий день над долиной Вилге уныло виснут серые зимние облака. Третий день нудит холодный мелкий дождь.

В кухне домика на окраине Бронкхорстпрейта Антонис Мемлинг играет с хозяином в карты. Игра обоим осточертела, но после каждой партии хозяин дома, чернявый и морщинистый гололобый бур, неизменно говорит, шепелявя: «Ну, шкинем еще?» — потом неторопливо, долго и старательно тасует замусоленную истрепанную колоду и, поплевав на грязные скрюченные пальцы, раскладывает карты. Время от времени оба они посматривают на дверь в комнату и прислушиваются.

У двери недвижно сидит на корточках Каамо. Он сидит так, должно быть, уже не один час. Там, за дверью его Питер. Питеру плохо. Вот уже полтора месяца ему плохо. Полтора месяца прошло, как погиб Дик, а Питер все еще не может прийти в себя. Ему надо было тогда поплакать. Что ж, что мужчина, — слезы помогают и мужчинам. Каамо говорил ему: поплачь — Петр не хотел его слушать. Он сделался сам не свой. Другие этого, может, и не замечали: Питер разговаривал с ними, как обычно, и делал все, что нужно делать, но он стал совсем другой. Прежний Питер ушел куда-то, спрятался вовнутрь, а другой в его оболочке делал за него все его земные дела — ел, отдавал распоряжения, воевал.

Воевал он даже еще лучше прежнего. Когда они по приказу Бота отошли тогда к Силвертону, потом дальше, к Рейтону, генерал Ковалев изумил не только англичан, но и буров. Его частям пришлось оборонять горный кряж между Рейтоном и рекой Бронкхорст. Железная дорога проходила здесь в ущельях. Стоило англичанам всей мощью ударить по ковалевским коммандо и грозно нависнуть над дорогой — вдруг оказывалось, что никаких коммандо тут уже и нет: они налетали на англичан с фланга. Те повертывали фронт, чтобы начисто разделаться с упрямым генералом, — он опять молниеносно отводил свою конную пехоту и нежданно бил с тыла. Его видели всюду, он не хотел укрываться от пуль, была в нем в те трудные дни этакая нахальная и угрюмая храбрость, отдававшая, однако, не бравадой, а полным безразличием к собственной голове. И удивительно, что, ни в грош не ставя свою голову, он все же придумывал хитроумнейшие маневры и головы-то своих бойцов сохранил почти полностью.

Когда после, на военном совете, главнокомандующий благодарил его, генерал Ковалев все лестные слова выслушал мрачно и безмолвно, словно касались они совсем не его. Возможно, он даже и не слушал их вовсе; он стоял недвижно, с плотно сжатыми губами, смотрел куда-то вдаль, за хмурый вельд, и в серых его славянских глазах ничего, кроме глухой тоски, не было.

На том же военном совете была утверждена новая дислокация сил. Якобу Деларею со всеми коммандо западных округов предложено было оставаться на западе от Претории. К северу от павшей столицы, по железнодорожной линии на Питерсбург, располагались части генерала Хроблера. Христиану Бота, брату главнокомандующего, поручалась охрана подступов к дороге Претория — Лоренцо-Маркес с юга. Генерал Ковалев оставался в распоряжении Луиса Бота, войска которого должны были, сдерживая основные силы англичан, наступавших от Претории, прикрывать Махадодорп, новую резиденцию правительства. Таким образом, Трансвааль перешел к системе круговой обороны.

После этого кригсраада — он состоялся в средине июня — пришло длительное затишье. Англичане приостановили наступление, подтягивая резервы и пытаясь навести порядок в тылу, на оккупированных землях. Буры тоже приутихли, войска их изрядно поредели; значительная часть бойцов разошлась по домам, многие двинулись на восток, к границам португальского Мозамбика, где у трансваальцев искони были зимние пастбища, — без этого не прокормить бы ни стада рогатого скота, ни лошадей. Бурский лагерь под Бронкхорстспрейтом, где размещался штаб главнокомандующего, сделался совсем немноголюдным. Правда, правительством уже были разосланы по стране агенты, чтобы предупредить буров, что к августу Бота вновь собирает граждан республики под боевые знамена…

Дождь все нудил и затягивал в дремоту. Петр отложил книгу и поднялся с узкого деревянного диванчика, на котором валялся весь день. За дверью, на кухне, негромко переговаривались хозяин дома и Антонис Мемлинг. Дуются, как обычно, в карты. Раскурив трубку, Петр подошел к окну.

За частой сеткой дождя смутно виднелись лагерные палатки. У коновязей стояли понурые мокрые лошади часовых. Какой-то карапуз в большой отцовской шляпе, накрывшей ему уши, сосредоточенно бросал камни, метя в консервную банку, валявшуюся посреди громадной лужи. Судя по всему, он решил выбить банку к противоположному краю лужи. Большинство камней летело мимо цели, но малыш со всей серьезностью продолжал начатое дело. Упрямый выйдет из паренька бур.

С удивлением и радостью Петр ощутил, что мир сегодня не так уж противен ему. Видно, начался в душе перелом, надеяться на который он почти отчаялся. До сих пор, последние полтора месяца, он жил в каком-то странном раздвоении. С одной стороны, был он, было его «я» со всей его жизнью, с Дмитрием, с кровоточащими воспоминаниями и постоянной болью. С другой — все остальное, в каком-то призрачном тумане, словно бы потустороннее и никак его не волнующее. На это остальное он реагировал автоматически, как бы бессознательно, подобно сомнамбуле: шел бой — он отдавал какие-то распоряжения, и они почему-то оказывались правильными и удачными; ему задавали вопросы — он отвечал, как в полусне; Каамо ставил перед ним еду — он ел почти инстинктивно; видел грязь на руках — какая-то полузабытая привычка вела его умыться. Все это было ненужное, чужое, прямо к нему не относящееся.

Сейчас впервые за долгие недели он вдруг ощутил себя частицей окружающего мира: и лагерь воспринял как свой лагерь, и мальчонкой у лужи заинтересовался и понял, зачем этот мальчонка бросает камни, и даже захотел, чтобы маленький упрямец добился своего.

Кто-то грохнул входной дверью, и на кухне дружно на него зашикали. Вошедший спросил Ковалева, и Мемлинг ответил, что генерал отдыхает и он его тревожить не будет, даже если это надобно самому президенту.

Петр улыбнулся и шагнул к двери.

Его вызывал главнокомандующий…

2

Бота был чем-то возбужден и, кажется, недоволен. Это не бросалось в глаза; он был, как всегда, подтянут и вежлив, приятный баритон его звучал в обычном среднем регистре. Но расстегнутая верхняя пуговица на френче, торопливое, нервное шевеление пальцами, еле заметное подергивание тонкой темной брови выдавали расстройство.

Поздоровавшись, он подошел к столу и подвинул Петру распечатанный конверт:

— Взгляните.

Это было письмо от лорда Робертса. Английский главнокомандующий извещал коммандант-генерала Бота, что сего дня, 19 июля 1900 года, в 16.00 шестьсот бурских семей, эвакуированных из Претории, будут доставлены на станцию Вандермерве и могут быть беспрепятственно приняты бурскими властями.

— Я распорядился, — сказал Бота, — выслать туда необходимое количество фургонов. Конечно, все преторийцы уже ринулись на эту станцию. Но каков лорд! Сегодня в шестнадцать. А письмо доставлено в седьмом часу вечера!

— Мост через Бронкхорст взорван нами, — напомнил Петр.

— Есть брод.

— Не нравится мне это, — буркнул Петр.

— Мне тоже. Я прошу вас… Надо обеспечить охрану. Как вы смотрите, если послать ваших йоганнесбуржцев?

— Я выеду вместе с ними.

— Спасибо, генерал. Тогда я буду спокоен.

— Не задумал ли Робертс какой-нибудь каверзы?

— Какой?

— Если бы знать, — пожал плечами Петр.

— Будем надеяться на провидение, — Бота чуть прищурил насмешливо глаза, — как не устает повторять наш президент…

Через полчаса Петр с несколькими сотнями бойцов был уже в пути. Дождь почти перестал, но облака еще толклись в вечернем небе; дороги развезло. У разрушенного моста, по обе стороны его, Петр оставил сильные брандвахты.

К станции Вандермерве они подъехали уже в темноте. Большая толпа пеших и конных месила грязь у станционных домиков. Ее освещали чадные факелы. Возбужденный говор, выкрики и плач стояли над толпой. Фургоны еще не подошли. Как выяснилось, вместо шестисот семейств приехало лишь сто. Адъютант генерала Бота, в качестве официального лица встречавший эвакуированных, не добившись толку от английских представителей, метался между прибывшими, пытаясь наладить их регистрацию, чтобы затем можно было направить запрос английским властям.

Разослав вокруг несколько охранно-разведывательных групп, Петр разместил бойцов на опушке леса и, стоя на взгорке, поджидал прибытия фургонов. Суматоха, исполненная радости встреч для одних и горечи разочарования для других, вновь разбередила его душу.

Сколько же кусков сердца у него вырвала война!.. Дмитрий, тот, что с малых лет был ближе брата, милый, родной Митьша. Комок подкатил к горлу Петра, и никак нельзя было его сглотнуть, будто он был из шерсти. Слезы вдруг полились из глаз, и, не вытирая лица, не в силах уже сдержаться, Петр плакал, стоя в темени на каменистом взгорке под мелким холодным дождем. Он еще раз прощался и с Дмитрием, и с теми, кто подарил ему дружбу на этой чужой, неприветной земле и кого убила война, — с Беллой, с Артуром Бозе, со старым Клаасом Вейденом и Секе… А где теперь Ян Коуперс, Губерт Терон, где милейший Иван Петерсон, где Марта?.. Острое ощущение одиночества и потерянности пронзило его. Петр вдруг почувствовал слабость, его передернуло от холода. Он вытер лицо и повел глазами окрест.

В сторонке неподалеку темнел неподвижный силуэт. Каамо. Вот единственный человек, преданный и родной, оставшийся рядом. Ему захотелось подойти и обнять парня, прижать его курчавую голову, сказать какие-то необычные, потрясающие благодарной лаской слова. Но слов вроде и не было. Это всегда так. Мы стесняемся их и в оправдание лепечем себе, что язык наш огрубел. Хороших чувств стыдимся, показываем лишь их изнанку…

Пришли фургоны, и длинный обоз потянулся по ночной дороге к Бронкхорсту. Вдруг вдали зачастили ружейные выстрелы. «Кстати брандвахты-то выставили», — подумалось Петру.

— Слушать команду! — протяжно и громко закричал он, и по растянувшейся колонне, повторяясь, покатилось: «Слушать команду!» — Всем оставаться на местах! Факелы потушить! Комманданта из Претории — ко мне!

Из тьмы приблизился к нему дородный, грузный бур на таком же дородном, крупном коне. Это был Ганс Диппенбек, командир преторийского коммандо.

— Сколько ваших людей здесь? Сколько оставлено на позициях вашего участка? — быстро спросил Петр.

Коммандант замялся:

— Кто ж его знает… Боюсь, все здесь. Такое дело — семьи…

— Так. — Петр соображал. — Видимо, это и нужно было англичанам. Судя по всему, они выходят как раз к вашим позициям. Собирайте своих людей — охрану обоза я обеспечу — и двигайтесь к верховьям Бронкхорста… Да, да! — нетерпеливо сказал он, видя, что Диппенбек хочет что-то возразить. — Именно к верховьям. С рассветом ударите им в тыл. А я со своими ребятами влеплю им с фланга. Мы отшвырнем их разом. Действуйте… Мемлинг, ко мне!

Он поставил Мемлинга с сотней конников для охраны обоза, а с остальными поскакал вперед, к брандвахтам.

Что ж, расчет англичан был верный. Перед ними стояла не регулярная армия, и известие о прибытии бурских семейств разом смахнуло всех бойцов с позиций преторийского коммандо. В бурском фронте образовалась изрядная брешь, и к ней противник с вечера начал подтягивать свои силы. Если бы не сторожевое охранение, выставленное Петром на Бронкхорсте, англичане подошли бы к опустевшим позициям вплотную и, заняв их, неотвратимо нависли над главным бурским лагерем.

Брандвахты сорвали план англичан. Но настоящий бой завязался уже на рассвете. Подоспели пушки, вызванные Петром, и англичанам пришлось солоно. А когда с тыла стеганули по ним пулевым ливнем разозленные преторийцы, ничего им не оставалось, кроме поспешного отступления. Они отошли на юг, и, будь у буров получше налажено взаимодействие, ударь по ним еще Христиан Бота, урон противника был бы куда более ощутим. Тогда, может, не скоро бы еще началось наступление англичан на восток…

Доложив командующему о ночных событиях, Петр вернулся в домик на окраине Бронкхорста усталый, но возбужденный. Хозяин возился во дворе с коровами. Морщинистое лицо его при виде Петра сморщилось еще больше — старик улыбался.

— Не браните меня, генерал, но в вашу комнату я впуштил одного человека.

— Какого еще человека? — беззаботно спросил Петр.

— Пошмотрите шами, генерал. Он говорит, что он ваш друг.

Каамо бросился в дом первым и радостно заорал оттуда:

— Пи-итер!

Петр вбежал за ним — и угодил в объятия Яна Коуперса.

— Ты? Ян, ты? — обалдело спрашивал Петр.

— Да я же, я! — почти кричал тот, безмерно довольный произведенным эффектом.

Он был все такой же — высокий, сухощавый, с небрежно и чуть высокомерно откинутой назад головой, все так же, казалось, пахло от него раздольем и ветром; только брови — возможно ли? — выгорели еще больше да шрам на левой щеке у губы почти совсем был не виден из-за давно не стриженной бороды.

— А Манг? — Каамо озирался. — Где Мангваэло, господин Коуперс?

Ян нахмурил белесые брови, щека его нервно дернулась — незнакомо и в то же время знакомо: это напомнило Петру кого-то, только он никак не мог понять кого.

— Манга больше нет, Каамо. Он попал к уланам. И Терона нет, — повернулся Ян к Петру. — Он пал в бою. Мы полумертвого вытащили его из пекла, но только на мучения — рана в живот, умер.

Все трое притихли. Вот сейчас Петр понял, что напомнил ему тик на лице Яна. Так же подергивалось веко у Терона. Петр смотрел на осунувшееся, заросшее лицо друга, видеть его было отрадно, и все же радость от встречи гасла, не успев вспыхнуть по-настоящему. Снова подступало горькое чувство одиночества и бессилия — свистели пули вокруг, и падали товарищи, и ни одна — хоть бы одна, проклятая! — пуля не брала его…

— Откуда ты теперь? — спросил Петр, сев наконец и стягивая мокрые сапоги.

— От Девета. Решил податься в родные края.

— Домой или воевать?

— Смешные задаешь вопросы… А поесть у вас что-нибудь найдется?

— Да хоть быка ради тебя забьем. Скажи-ка хозяину, Ка, пусть тряхнет запасами.

— Вот это дело! — улыбнулся Ян своей всегда чуть смущенной и ясной улыбкой. — А еще бы мне ножницы да бритву. Постригусь, побреюсь, поем — снова стану человеком.

За долгим, неторопливым завтраком разговорились о главном — о войне. Петра интересовали события на юге, в Оранжевой республике, интересовал Христиан Девет, о котором среди буров говорили восхищенно.

— Я его полюбил всей душой, — сказал Ян. — Умен, храбр, прост. Но, видишь ли, если говорить по чести, ему легче, чем Бота. Бота обложен со всех сторон, на него напирают, он вынужден только обороняться. А Девет — вольная птица, недаром зовут его неуловимым. Сегодня ударит здесь, завтра — там. Простор для маневра широчайший. Перед моим отъездом поговаривали о глубоком рейде в Капскую колонию. Только это будет ближе к лету — сейчас, сам понимаешь, туго с кормами для лошадей.

— Туго, туго, — покивал Петр, думая о другом; он встал и прошелся по комнате. — Так воевать нам дальше нельзя: прихлопнут, как в мышеловке, и раздавят.

— Ты скажи об этом не мне — своему главнокомандующему.

— Да, я буду с ним об этом говорить, — сказал Петр жестко.

1

Бота отложил томик Клаузевица и длинными холеными пальцами — большим и указательным — сильно потер закрытые уставшие глаза. В последнее время свои свободные часы он нередко отдавал чтению книг по военному искусству. Но чем больше читал он их, тем больше укреплялся во мнении, что книги эти ему не помогут.

С самого начала войны бродили у Бота мысли о необходимости создания регулярной армии. Потом он понял, что это утопия. Народ, насчитывающий всего четыреста тысяч человек, не в состоянии содержать сильную армию. Он может лишь превратиться в нее сам: только ополчение, которое себя и снаряжает, и кормит, и одевает, под силу ему. Конечно, и при той военной организации, что сложилась у буров, не только возможны, но и требуемы усовершенствования. Однако указания на них надо искать не в книгах: сочинения военных специалистов вовсе не предусматривали «туземных» способов ведения войны.

Взять даже простейшую, поверхностную терминологию — название частей и соединений. Ее у буров просто не было. «Коммандо», по существу, означало даже не число — всегда разное — бойцов, а их принадлежность к одному округу, так же как и расплывчатое, неопределенное понятие «фельдкорнетство». Соединения более высокого порядка, подчинявшиеся генералам, вообще не имели названий. Да что названия! Они и форм-то определенных не имели и менялись по воле случая, завися от обстоятельств и личных качеств командиров.

Бота пытался, например, оперировать иногда таким термином, как «дивизия», но сам же первый понимал, насколько шатко и эфемерно это понятие в сложившихся условиях. Прежде всего это было соединение, так сказать, неведомого рода войск — и не конное, и не пехотное, а в то же время то и другое. Далее, вооружение его никогда не было постоянным, и количество артиллерийских орудий и их калибр, и число пулеметов и гранатометов могли колебаться в амплитуде весьма изрядной. И, наконец, самым разным могло быть в «дивизии» число людей. А все сочинения господ военных, все наставления и уставы опирались на точно расчисленные, кем-то когда-то выверенные цифры… Нет, сочинения сии были ему бесполезны.

Командующий потянулся — сладко хрустнули суставы — и вышел из-за стола.

— Генрих! — негромко позвал он ординарца.

Из соседней комнаты выглянул средних лет молодцеватый бур.

— Забери все это, — махнул Бота на стопу книг, — и чтоб больше они мне на глаза не попадались.

— Можно и на растопку? — озорно стрельнул в генерала плутовскими глазами ординарец.

— Хоть и на растопку.

Так решительно он поставил точку на регулярной армии.

Со спокойным вниманием проследив, как ординарец забирает книги, Бота прошелся по комнате и вновь остановился у стола, задумавшись, как будто собирался сесть и записать мелькнувшие мысли. Надо только сосредоточиться, поймать за хвостик главную — и на бумагу. Впрочем, никаких особых мыслей у него и не было. «Надо оставаться в своей роли, — подумал он и чуть не вслух сформулировал тривиальнейшее: — Бурская армия есть бурская армия».

Он вовсе не лишен был честолюбия, и, скажем, ритуалы и чинопочитание, присущие всякой регулярной армии, наверное, во многом пришлись бы ему по душе. Но не это руководило главнокомандующим Трансвааля. Луису Бота нужен был успех. Как трезвый политик, он, в общем-то, понимал, что дело буров проиграно. Упования Крюгера на помощь Европы Бота не очень разделял, хотя президенту этого не высказывал. Он вообще о многом молчал, этот человек, прекрасно владеющий даром речи. Он молчал, например, о том, что в свое время чуть не отдался в руки противника — богатый и влиятельный в своей республике человек, он наверняка нашел бы у англичан щедрое покровительство. И не столько уж патриотизм удержал Бота от этого шага, хотя и чувства патриотизма он не был лишен. Нет, им руководило расчетливое желание возвысить себя в глазах одновременно и противника, и своего народа, и, может быть, всего мира, чтобы, говоря грубо, набить себе цену. В первом случае он получал признательность врага и презрение своих, во втором — любовь своих, уважительность врага, защиту мирового общественного мнения. Послевоенное время должно было круто сработать на политика Бота: об этом позаботился вчерашний промышленник и нынешний коммандант-генерал, главнокомандующий Трансвааля. Он знал: роль просто предпринимателя, хотя и богатого, его уже не удовлетворит — так или иначе, он должен пробить себе дорогу к власти.

Постучав, вошел адъютант:

— К вам генерал Кофальоф, — и замер полувопросительно, ожидая ответа.

Этого-то Бота добиться сумел: его адъютанты вышколены не хуже, чем в любой регулярной армии. Вообще в штабе его, несмотря на обычную для буров простоту нравов, чувствовался некий настрой на европейский лад. Здесь можно было не перекреститься, но вваливаться в штаб, не очистив сапоги от грязи, казалось уже неприличным. Здесь лучше было промолчать, но покрикивать и употреблять обычные бранные выражения считалось уже предосудительным. И сам главнокомандующий — в непривычном для буров френче с погонами, чистенький и подтянутый, неизменно спокойный и вежливый, с небольшой элегантной бородкой — очень мало походил на прежних коммандант-генералов и видом своим, и манерами, и возрастом: ему было лишь тридцать восемь лет.

Легонько поведя тонкой темной бровью, Бота сказал:

— Просите.

Он любил Ковалева, уважал его и — смешно сказать — чуть побаивался. В этом русском парне было что-то особенное. Великолепное сочетание крепкой физической силы с развитой силой ума выделяло Ковалева из среды других генералов и неуловимо сближало его с командующим. Порой коммандант-генералу очень хотелось сдружиться с Ковалевым, порой — схлестнуться с ним в каком-нибудь ожесточенном споре. Он видел в нем и возможного приятеля-ровню, и потенциального врага. Однако Бота, прирожденный дипломат, не шел ни на то, ни на другое. Ковалев тоже был лишь официален и сдержанно-почтителен — ровно настолько, насколько велела служебная субординация.

И сейчас, извинившись за вторжение, он тотчас приступил к разговору, ради которого пришел. Впрочем, начало было несколько витиеватым:

— Может быть, я рискую показаться навязчивым, господин коммандант-генерал, однако я решил, что долг мой — не молчать, а высказаться.

— И прекрасно, Кофальоф! — воскликнул Бота. — Только, может быть, не так официально: ведь вы уже давно не фельдкорнет. — Командующий уселся на стул верхом, положив руки на его спинку, как бы желая этим подчеркнуть непринужденность, с какой он шел на беседу.

Петр улыбнулся:

— Но и вы не просто генерал, господин Бота. Я обращаюсь к вам как к человеку, от которого во многом зависит судьба войны.

Он смотрел ему в глаза тяжело и прямо, и Бота невольно подтянулся под этим взглядом. Позы он не изменил, только стал собраннее, и улыбка начала сползать с его лица.

— Я хотел было задать наивный вопрос: удовлетворены ли вы ходом военных действий? — продолжал Петр. — Задать вопрос и ждать ваших рассуждений. Потом понял, что это не очень серьезно и не очень честно. Позвольте поэтому рассуждать мне. Я постараюсь быть кратким.

— Да, да, пожалуйста, — настороженно, но любезно обронил Бота, подумав: «Бог его знает, о чем он начнет рассуждать. О реорганизации коммандо? О необходимости настоящей армии? Впрочем, в решениях своих он всегда необычен, и вряд ли угадаешь, о чем пойдет речь».

— Бурская армия не нуждается в реорганизации, — начал Петр.

Он говорил это с чуть прищуренными, устремленными на собеседника глазами, и Бота почти со страхом вдруг подумал, что Ковалев читает его мысли. На самом деле это было не так: Петр отвечал собственным давнишним думам — ведь когда-то он, как и Бота, полагал, что необходимо создать регулярную армию.

— У буров как у воинов масса достоинств, только надо уметь их использовать.

Бота при этих словах слегка нахмурился, правда скорее от внимания, а не от недовольства. Петр продолжал:

— К сожалению, армия Трансвааля сейчас использует лишь одно из своих главных достоинств — умение цепко обороняться. Но все равно под давлением превосходящих сил она вынуждена шаг за шагом отступать. К чему это приведет? Уже к лету мы оставим железную дорогу Претория — Лоренцо-Маркес. Горы Лиденбурга? Сколько можно держаться там и ради чего?..

Он вдруг замолчал, как бы утеряв нить мысли. Бота выждал немного и осторожно подтолкнул:

— Так что же? Какие достоинства наших воинов остаются, на ваш взгляд, неиспользованными?

— Мобильность и возможность нападать.

— Перед нами плотный, хорошо организованный фронт противника, и вряд ли тактика внезапных налетов принесет существенную пользу.

— Да, — спокойно кивнул Петр. — Поэтому, я считаю, необходимо менять стратегию.

Бота взглянул на него: не шутит ли собеседник? Он вовсе не шутил.

— Ого! — сказал командующий с едва приметным оттенком иронии. — Интересно. Что же вы предлагаете?

— Наступать. Нападать. Бить противника. Взять его в гигантские клещи: вы с Трансваальской армией — с востока, Христиан Девет — с запада. При этом вырвутся на простор и войска Деларея, и те коммандо, что сейчас без пользы торчат на железной дороге на Питерсбург. Если хорошо координировать действия восточной и западной группировок, англичанам будут созданы невыносимые условия. Они и без того сейчас жмутся к железнодорожной линии Кейптаун — Претория, а тогда вообще не сойдут с нее и, конечно уж, не рискнут остаться здесь, на севере, отрезанными от своих портов — главных баз снабжения. Территория обеих республик будет очищена от противника в несколько месяцев… Вот что я предлагаю, — закончил Петр; глаза его поблескивали, он был воодушевлен.

Бота вскочил со стула и принялся ходить по комнате. Несколько раз он как бы про себя произнес взволнованно: «Да… Да…», затем остановился возле Петра и дружески положил руку на его плечо.

— Нет, мой дорогой Кофальоф, — сказал он мягко, но с нажимом, убеждающе. — Вы отличный стратег и из вас, наверное, получился бы превосходный командующий, но… не в нашей стране. Вы, повторяю, прекрасный стратег, но неважный политик. И не бур… Извините, на вашу сердечную искренность я отвечаю правдивой прямотой.

— Какие уж тут извинения!

— Поймите, постарайтесь понять меня, — продолжал Бота. — Христиан Девет бьется действительно славно, англичанам нередко приходится от него солоно. Но ведь у него, бойцы Оранжевой республики. Они бьются яро потому, что находятся на своей земле. Нынче наши тоже на своей территории. А если принять ваш план, то трансваальских буров надо вести на чужие им земли Оранжевой республики, не так ли?

— Да, и туда.

— А туда они за нами не пойдут. От своей земли, от своих ферм? Не-ет. Крепость бура — его дом.

— Но позвольте, Бота, ведь дрались же трансваальцы, и отлично, на территории Наталя.

— О, то был период наших успехов.

— Почему же не повторить его?

— Это легко лишь сказать, мой дорогой. Соотношение сил изменилось. У нас сейчас, наверное, не более двадцати тысяч бойцов, тогда как в английской армии около двухсот тысяч.

— Однако вы сами нашли предлагаемый мной план стратегически неплохим и сообразным с тактикой буров.

— От этого мнения я не откажусь. Но, зная буров, не откажусь и от своих возражений.

Теперь по комнате прошелся Петр.

— Не пойму, как можно держаться за собственный дом, зная, что он все равно погибнет, когда есть план спасти и дом, и все отечество?

— Увы, такова бурская психология, — уж совсем спокойно, чуть свысока и поучающе сказал командующий, садясь в кресло возле письменного стола.

— Психология собственника-мещанина! — резко бросил Петр.

Бота улыбнулся, принимая вызов:

— Ничего не попишешь, психология эта живет со дней сотворения мира и будет жить вечно, ибо собственничество неистребимо. Оно естественно для человека не менее, чем желание есть и пить.

— Оно-то и погубит бурские республики.

— Вы полагаете? — Бота не таил насмешки.

— Уверен. Республики уже, по сути, действуют порознь, а это только на руку противнику. Но этого мало. Только из-за собственничества и неверного отношения к чернокожим буры не могут поднять на борьбу с англичанами негров, так как попросту боятся их глухой и справедливой вражды. И, наверное, из-за этого же алчного собственничества бурам в конце концов будет выгоднее как-то договориться с англичанами, чтобы совместно эксплуатировать богатства почвы и недр этой страны.

Это было, пожалуй, чересчур: последняя тирада Петра чуть не вывела Бота из себя. Однако он сдержался, лишь сказал, не скрывая сарказма:

— Послушать вас, так буров спасли бы лишь социалистические утопии Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона.

Петр метнул в него быстрый насмешливый взгляд:

— Перечисление это делает честь вашей образованности, но не проницательности.

Бота поклонился с изысканной театральной вежливостью, пальцы нервно помяли бородку. Съязвил, намекая, видимо, на национальность Ковалева.

— Ах, я забыл… Вашему характеру и мировоззрению, наверное, ближе идеи Бакунина или…

— Мне ближе, — спокойно перебил его Петр, — идеи Маркса и Энгельса. Но, к сожалению, бурская почва для их культивирования еще не созрела.

Тут в Бота произошел нежданный перелом. Может быть, поводом к тому послужили полузнакомые имена: о сочинениях Маркса он лишь мельком слышал от кого-то. Попытка вспомнить, что же именно он слышал, тотчас натолкнула его на мысль о том, что в споре он зашел слишком далеко. Далеко и по существу, и по теме, и по накалу спора. Это было совсем ни к чему, тем более что чувствовалось: Ковалев в предмете разговора подготовлен лучше.

— Любопытно, как устроен человеческий разум, — после небольшой паузы, изображая самую дружественную улыбку, сказал Бота с задумчивой задушевностью. — Только что мы говорили о вещах чисто военных, и вдруг — скачок не хуже блошиного — речь идет о социологических трудах философов. Пропасть, а одолели ее — и не приметили как.

— Пропасти тут никакой нет, — буркнул Петр, не то что остывая, но тоже соображая, что спор получается зряшный: все равно каждый останется при своем.

Очень кстати — а может, и наоборот, некстати, — в комнату вошла Анни, жена Бота:

— Луи, я думаю, уже время… О, господин Кофальоф! Здравствуйте! Я надеюсь, вы отужинаете с нами?

— Благодарю, мефрау. К сожалению, я занят. И позвольте мне откланяться, — он скосил глаза на Бота, — если коммандант-генералу я не нужен более.

— Что ж, мы как будто бы обсудили все аспекты проблемы, — сказал Бота, подходя к Петру. — Жаль, конечно, — он развел руками, словно хотел сказать: «Мне было бы приятнее, если б мы договорились с вами», — а то бы действительно поужинали?

— Увы, нет, — с чуть заметной усмешечкой молвил Петр и раскланялся.

Он вышел, Анни Бота рассеянно глянула вслед:

— Приятный человек.

— Да… Только все же несколько странный. Может, они все такие — русские?

2

Они не думали заезжать в Витбанк, хотя он был уже на виду, а предполагали заночевать в вельде, но грянула гроза. Молнии совсем ошалели, небо корчилось в электрических судорогах, кони дичали и храпели. Сильнейший ливень длился с полчаса, и ладно, если бы на том дело закончилось, но ливень перешел в размеренный и довольно сильный дождь; он шел и шел, вовсе не желая прекращаться.

— Двинем-ка к дяде Полю, — сказал Ян и, заметив удивленный взгляд Петра, улыбнулся: — Не думай, что я приглашаю тебя к президенту. Дядя Поль — это хозяин кабачка, тут недалеко, на окраине Витбанка. Подкрепимся у него, обсушимся, а там будет видно.

— Двинем так двинем, — согласился Петр.

Они возвращались от Христиана Бота.

На следующий день после разговора с Петром главнокомандующий пригласил его и попросил выехать к своему брату, чтобы информировать того о положении дел и, главное, передать указание о передислокации войск на случай дальнейшего наступления англичан; по ряду признаков оно было не за горами. Обойтись посыльным с письмом, даже самым подробным, не представлялось возможным — нужно было предварительно ознакомиться с состоянием дел у самого Христиана.

— Я надеюсь, вы будете ему добрым советчиком, — сказал главнокомандующий и изложил свое мнение по поводу предстоящих операций.

Ничем — ни словом, ни интонацией — не напомнил он о размолвке, вспыхнувшей было между ними накануне. Наоборот, он хотел, казалось, подчеркнуть доверие, оказываемое Ковалеву… От охраны Петр отказался, выехали втроем — он, Ян и Каамо, — провели у Христиана Бота несколько дней и вот возвращались к себе.

На землю спускалась ночь, потоки воды затрудняли движение, но Ян уверенно правил на огоньки, разбросанные по окраине Витбанка — городка, вокруг которого лежал главный каменноугольный бассейн Трансвааля.

Они подъехали к таверне под аккомпанемент глухих раскатов уползающей за горизонт грозы и непрерывного шума дождя. В глухой темени светились по-домашнему приветливо окна кабачка.

— Каамо, друже, вели этим путникам, — Ян похлопал по крупу коня, — дать овса.

Входить Каамо в зал таверны было не положено. Сейчас он с черного хода вызовет слугу-негра, передаст ему лошадей, а сам поест там, где его пристроят, — на кухне, в сенцах или просто под навесом сарая.

— Что-то сегодня у дяди Поля весело, — кивнул Ян на мутные от дождя окна, из-за которых, доносился нестройный хмельной гомон.

Они взбежали на невысокое крыльцо, толкнули дверь… Таверна была полна английской солдатни. И сразу их заметили.

— Хо, поглядите-ка, ребята, какие гости к нам! — воскликнул сидевший рядом с дверью хмельной краснощекий сержант.

Первым, инстинктивным движением был шаг назад — осталось круто повернуться и бежать. Но, видимо, судьба-нелепица была настроена к ним враждебно: в ту же секунду с радостным гвалтом из мокрой тьмы на крыльцо нахлынула еще одна группа солдат и просто-напросто втолкнула Петра и Яна в таверну — не то чтобы по злости, а так, попутно.

Теперь на них обратили внимание уже многие.

— Смелые ребята! — громко сказал все тот же сержант. — Что ж, надо угостить это бурское отродье…

Он подмигнул приятелям, Ян и Петр не успели и очухаться — их винтовки и револьверы уже были в руках солдат.

Что произошло тут с Яном! Лишь позднее Петр сумел по-настоящему оценить его актерский талант, вдруг сверкнувший в эти минуты. Усы Яна, как по волшебству, сделались обвислыми, веки приспустились на глаза, он сделал неверный шаг, цепляя ногу за ногу, и хрипловатым пьяным голосом сказал:

— Вот именно! У-гос-тить. Вы, господин сержант, читаете мои — что? — грешные мысли. Бу-шель[43] ви-на! Что? Виноват. Кварту[44] вина.

Помутневшими осоловелыми глазами он обводил протабаченный салун, залитые пивом и виски столики, солдат за ними, шарил взглядом по стенам и окнам. Петр понял друга: он дурачит солдатню, чтобы выиграть время и придумать, как спастись. Самым правильным Петр счел прикинуться тоже подвыпившим; сыграть подобно Яну ему, конечно, не удалось бы, однако, пошатнувшись довольно естественно, он шагнул к стене и привалился к ней, будто стоять без подпоры ему было невмоготу.

Мысль лихорадило. Откуда здесь англичане? Неужели во время его поездки они успели продвинуться до Витбанка? Или Ян спутал дорогу и они попали вовсе не туда? Такого с Яном не бывает… Петр не знал, что накануне, после стремительного обходного маневра, английская конница вышла в тыл войскам Бота, и, не рискуя быть окруженным, командующий приказал отойти от Витбанка, чтобы сосредоточить главные силы для обороны Миддельбурга и Махадодорпа.

Ян продолжал куражиться. Солдаты слушали его, пересмеиваясь.

— Веселый малый!

— Видать, хлебнул изрядно.

— А может, это лазутчики?

Дядя Поль, толстый, обрюзгший бур, лысеющий и седой, поглядывал на Яна испуганно.

— Вы меня, ребята, не бойтесь. — Ян фамильярно похлопал по плечу подвернувшегося под руку солдата. — Понятно? Вы, может, не знаете, кто я? — Я — Ян Коуперс. Дядя Поль подтвердит вам, что я Ян Коуперс. Меня знает вся Африка. Меня знают достойнейшие люди Великобритании. А почему? А потому, что я вожу сафари. Быстрее кончайте эту военную неразбериху, гоните мне кварту вина, и я поведу ваш сафари бесплатно. Мы с моим помощником, — расслабленной рукой он махнул в сторону Петра, — поведем ваш сафари в такие места, где… Где что, дядя Поль? Кр-рокодиллы! Хо-хо-хо!

Хозяин таверны, испуганный и за Коуперса, и за себя, посчитал, что ему уже пора вступить в разговор.

— Господа, — сказал он, — это действительно Ян Коуперс, знаменитый в наших краях охотник и лучший проводник сафари. Его отец верно служил Ливингстону, а сын так же верно служит подданным ее величества королевы Великобритании.

— Милашечка! — Ян бросился к стойке с явным намерением расцеловать толстяка Поля. — До чего правильно он меня расхваливает! Уж теперь-то мне поставят кварту вина. Я верно говорю, ребята?

— Плесни ему, хозяин, — крикнул сержант, — парень заслужил, потешил нас.

И тут Петр увидел, как, встав из-за стола в дальнем углу, к ним сквозь сизый табачный дым неспешно подходит Якоб Мор. Губы его чуть кривила усмешка, глаза смотрели льдисто-холодно. Мор расстегивал кобуру.

Ян тоже заметил его. Схватив со стойки бутылку вина, он выкрикнул в пьяном восторге:

— Кого я вижу?! Сам господин Мор! Вот, ребята, он тоже подтвердит, что я Коуперс и что я водил его сафари.

А голос у Яна все же дрогнул, щеку задергало.

— Охотно, Коуперс, — почти весело сказал Мор. — Встаньте-ка, ребята, там у входа. Славные зверюги забежали к нам на огонек, не хотелось бы их выпустить.

Дядя Поль выговорил сипло:

— Ян, ты перебрал сегодня. Может, отдохнул бы немножко на кухне? — Он кивнул на вторую дверь, прикрытую дешевой занавесью.

— Помолчи, хозяин! — одернул его Мор. — Или хочешь вместе с ними стать к стенке?

Солдаты, видимо, не знали Мора и никак не могли взять в толк, что происходит.

— Идея, дядя Поль! — воскликнул Ян, вдруг захотевший и верно отдохнуть. — Идем, Питер.

— Стойте! — крикнул Мор.

В этот миг Ян резко метнул бутылку в лампу. Таверна ухнула во тьму. Внезапно со звоном полетели стекла одного из окон, ударил по ушам винтовочный выстрел, затем второй, и чей-то бас за окном скомандовал:

— Держите окна на прицеле, я пойду ко входу.

В таверне замерли все.

— Черт их задери! — выругался сержант. — Похоже, буры накрыли нас!

— Хозяин, давай свет, — брюзгливо сказал кто-то.

— Никакого света! — возразили ему. — И без того мы в мышеловке, так тебе еще надо эту мышеловку осветить?

Чьи-то кони за окном взяли с места в галоп, зачастили с чавканьем копыта.

— Канальи! — заорал Мор. — Они околпачили нас! Догнать их, солдаты! За этих-то буров командование не пожалеет награды.

— Как же, догонишь их, — резонно возразил из тьмы сержант. — Давай-ка, хозяин, свет, выпить требуется, в горле ссохлось все…

Надо бы, конечно, сказать спасибо Каамо. Только какое ж тут особое спасибо — каждый на его месте должен был сделать так же. Просто, узнав на кухне, что в таверне англичане, еще вчера вступившие в городок, он, естественно, не стал расседлывать лошадей, а, обеспокоенный и напуганный, приник к окошку с карабином в руках. Конечно, хорошо, что догадался паники ради выстрелить, и, пожалуй, особенно хорошо, что придумал крикнуть своим толстым, не по годам внушительным басом, будто буры окружили кабачок.

Но ни Петр, ни Ян об этом не обмолвились. Переживали, наверное, свое легкомыслие: надо ж было так опростоволоситься!..

3

Весна грянула дружная и спорая. Еще не кончился сентябрь, а вельд набух уже такими роскошными травами, что, казалось, прокормить здесь можно не то что бурские стада, а всю скотину земледельцев мира. С зимних пастбищ у границ Мозамбика буры гнали табуны па запад, но тут с гневом и страхом обнаруживали, что гнать-то придется недалеко: со скоростью, не уступающей весенней, рекой текла на восток армия оккупантов.

Наступление ее вдоль железной дороги на Лоренцо-Маркес началось еще в августе. Вскоре случилась беда в Оранжевой республике. Генерал Принслоо с отрядом в четыре тысячи человек выкинул белый флаг неподалеку от Блюмфонтейна. Словно празднуя удачу, англичане усилили натиск и на севере, и один за другим вслед за Витбанком пали Миддельбург, Махадодорп, Эрли и Нелстрейп. Петля вокруг армии Бота затягивалась. Еще обороняя Комати-порт, крайний на востоке республики город на железной дороге, армия отходила в Лиденбургские горы.

И вот настал час отъезда из Африки Пауля Крюгера.

Разговоры о необходимости этого шага давненько уже шли из кругов президента. Его мольбы о помощи, обращенные к монархам и иным главам европейских держав, приносили до сих пор лишь крохи на алтарь войны, да и то больше стараниями частных лиц, а лица официальные предпочитали отделываться излияниями словес, хотя и добрых, но бесполезных. Старый же Крюгер продолжал истово верить в праматерь буров Европу и полагал, что личным своим влиянием сможет воздействовать и на так называемое общественное мнение, и на мнение тех, кто общество возглавлял.

Отправляясь в Комати-порт проводить президента, Луис Бота прихватил с собой несколько генералов, дабы дядя Поль мог напоследок почувствовать и боевой дух покидаемой им страны, и почтительную грусть бурского воинства, провожавшего главу государства.

Суждения по поводу отъезда президента были весьма неодинаковы. Кое-кто — не очень, правда, громко — говорил, что миссия Крюгера обречена на неуспех, и совсем уж потихоньку добавляли нечто вовсе не патриотичное, намекая не только на преклонный и потому негожий для войны возраст президента, но и на крупные деньги, якобы заблаговременно переведенные им в европейские банки. Другие же — и было их большинство — твердо, почти безоговорочно верили если не в успех поездки, то уж в самого дядю Поля наверняка.

Петр смотрел на Крюгера, еще более состарившегося, но по-прежнему кряжистого, на тихую, в темной одежде старушку крестьянского вида рядом с ним — его жену, решившую сопровождать супруга, и чувствовал, просто сердцем понимал, с какой болью покидают они родную землю, и верил в их ярую честность, и, ощущая их боль, точно свою, испытывал к ним симпатию и, наоборот, неприязнь к тем, кто сомневался в президенте.

Пауль Крюгер стал прощаться с государственными чиновниками и генералами. Протягивая свою большую, широкую, как у землекопа, ладонь Петру, он оглядел его коротко, но внимательно, сказал негромко:

— Что-то незнакомое лицо.

— Генерал Кофальоф, господин президент, — представил Петра Бота.

— А! Русский бур. Наслышан.

Крюгер все не отпускал руку Петра из своей, а теперь еще и левую ладонь присоединил к правой и, слегка наклонив голову, заглянул снизу в глаза молодого генерала, как будто желая разобраться в его натуре. Видно, генерал старику понравился. Еще раз пожимая ему руку, президент сказал с этакой искренней и грустной душевностью:

— Вот так, герр Кофальоф, вот так, — словно делился сокровенным и призывал русского с высоты многовекового и многострадального опыта его народа понять и не осудить его, Крюгера.

— Успехов вам, господин президент, — внятной, но смущенной скороговоркой сказал Петр и отошел.

Вскоре Крюгер поднялся в свой вагон. Через минуту он вышел на открытую площадку и сказал речь. Она была краткой и энергичной, в ней выражалась надежда, что господь еще даст восторжествовать справедливости; президент бодрился.

Прощально прогудев, паровоз взял ход.

— Как вы полагаете, — повернулся Петр к Луису Бота, — удастся что-нибудь президенту?

Бота слегка пожал плечами.

— Можно надеяться, что какая-либо держава предложит свое посредничество и это поможет нам заключить почетный мир.

Стоявший рядом Шальк Бюргер, теперь оставшийся за президента, покосился с высоты своего роста на генералов, хотел что-то сказать, но лишь пожевал сухими, слинявшими губами и, сцепив руки за спиной, пошагал по платформе, важно переставляя длинные, тощие ноги.

Паровоз, уже издали, погудел еще, хрипло и тревожно. Тяжелым черным шлейфом за ним тянулся дым; машинист некстати посадил пар, и теперь приходилось наверстывать упущенное. Президент торопился, в Лоренцо-Маркесе его ожидал голландский крейсер.

…Через несколько дней английский главнокомандующий Фредерик Робертс официально объявил о присоединении Оранжевого государства и Трансвааля к Англии в качестве колоний.

1

Петр легонько натянул поводья, Алмаз послушно остановился и чуть повернул голову, вопросительно скосив глаза на хозяина. «Чуток подождем», — объяснил ему Петр, и конь успокоился.

Место было знакомое. Совсем недалеко отсюда они с Секе били первые шурфы на золото, вон там, за поворотом Олифант-ривер, поставили они вашгерд, а в нескольких милях отсюда убили с Коуперсом носорогов. Тогда Чака дал ему это кожаное кольцо… Петр привычно поправил сморщенный, задубевший браслет на запястье. Воспоминания нахлынули неотвратимо, и он окунулся бы в них, не раздайся за спиной мягкий топот копыт. То приближалась к генералу его приотставшая свита.

Уже третий месяц Петр Ковалев со своим отрядом пребывал на Олифант-ривер. Главные силы Луиса Бота к лету 1901 года отошли на юг, в район Эрмело, к истокам Вааля, и засели там, надежно обороняясь в труднодоступном горном массиве. На севере от железной дороги Претория — Лоренцо-Маркес, в бассейне Олифант-ривер и еще севернее, в Саутпансберге, хозяйничали генералы Хроблер и Ковалев.

Отряд Петра почти всегда был рассредоточен, он собирал его лишь при необходимости. Сам Петр не сидел на месте: сегодня он на левом берегу реки, завтра — на правом, сегодня — в каком-нибудь городишке, завтра — на ферме одного из своих бойцов, и так без конца. Его всегда сопровождала группа вестовых. В большинстве это были молодые парни, отличные наездники и следопыты, превосходные стрелки и отменные храбрецы. Это были и связные, и разведчики, и просто добрые товарищи.

Они приближались дружной ватагой, негромко переговариваясь и пересмеиваясь, мирные и, казалось, беззаботные. Только Каамо и юный Франс Брюгель взглядом спросили у своего генерала, не нужно ли что-нибудь — ведь не зря, наверное, он остановился. Петр так же молча, только взглядом, ответил им, что ничего не нужно, все в порядке, и вместе они продолжали путь.

Дорога лежала в Линксдорп, небольшую деревушку на левом берегу Олифант-ривер, где Петр намеревался задержаться на несколько дней. Ян Коуперс, его заместитель, должен быть уже там. Туда же был вызван и Антонис Мемлинг, исполнявший обязанности отрядного интенданта. От обозов Петр решительно отказался. Склады боеприпасов, скот и резервный конский табун находились в ведении Мемлинга, он прятал их в лесах. Три артиллерийские батареи тоже были рассредоточены в окрестностях, готовые в любой момент вымахнуть из неведомых для противника укрытий по первому зову командующего. Округа кишела дозорными Петра.

У переправы два босоногих паренька играли в ножички возле кучи хвороста, обложенной травой. Неподалеку пасся конь. Хозяин его — один из наблюдателей — хоронился где-то на дереве. Франс задержался, чтобы переговорить с ним, остальные направились к бурной реке.

Ян встретил их у въезда в дорп:

— Есть новость, Питер. Из Стофберга на Витбанк ползут восемьдесят порожних фур.

— Генералу Торнейкрофту понадобились боеприпасы?

— Похоже.

— Охрана?

— Две роты гайлендеров.

— Не густо. И без пушек? Совсем не густо. Хитрит, старая лисица! Ладно… Распорядись: коммандантов Диппенбека и Вернера — к вечеру ко мне, командиров батарей тоже.

«Значит, что-то задумал, — смекнул Коуперс. — Теперь начнет колдовать над картой, задаст работы вестовым, уже не успокоится, пока не выиграет бой».

Пообедав, Петр и верно разложил на столе карту, подозвал Яна:

— Смотри. Они двинули обоз по этой вот дороге. А по восточной, помяни мое слово, послали еще не меньше батальона. Торнейкрофт кой-чему уже научился. Он знает: об обозе нам сообщат, и сообщат о двух ротах. Мы сунемся, когда от Витбанка они повезут свой груз, и напоремся на усиленную охрану, которая присоединится к обозу только в Витбанке. Еще будут донесения с восточной дороги, вот увидишь.

— Возможно, — пожал плечами Ян. — И что?

— Как — что? Разгадать замысел противника — это, брат, уже почти победить.

Ян улыбнулся. Он любил иногда подзадорить Ковалева.

— Можно посылать Бота реляцию об этой победе?

— Не придерешься: я сказал «почти»… По-моему, Антонис приехал, его голос во дворе слыхать.

Антонис Мемлинг всегда был рад вызовам к командующему: можно было повидаться со старыми дружками, выпить доброго фермерского пива, услышать последние новости и слухи. В неустанных хлопотах и неприкаянной лесной жизни отрядный интендант сбросил лишний жирок, запустил длиннющую бороду и в молодые свои годы стал смахивать на старца.

Они по-приятельски обнялись с Петром.

— Давненько я не видел тебя, Антонис. Пожалуй, недельки три? Борода-то совсем длинная стала.

Мемлинг только похмыкивал.

— Ну, садись. Интересует меня твоя бухгалтерия: какие у нас убытки-прибытки?

— Это я рассказать могу. Бухгалтерия моя всегда при мне. — Антонис удовлетворенно похлопал себя по макушке.

Хозяйство за интендантом числилось немалое, однако никаких бумажек он не признавал и обходился без них великолепно. Не торопясь, обстоятельно и точно Антонис поведал командующему о состоянии дел на складах и в стадах. Все было совсем не плохо, пожалуй лучше, чем ожидал Петр. Мемлинг посетовал лишь на нехватку динамита и пороха: маленький пороховой заводик, остававшийся в руках буров, никак не мог полностью обеспечить необходимым припасом северные армии.

— Этого добра тебе Питерс подбросит, — подмигнул Мемлингу Ян. — Генерал наш, как я понимаю, снова хочет зажать Торнейкрофта.

— Нужны фуры? Когда? — деловито осведомился Антонис; к пополнениям хозяйства за счет противника он привык.

Петр с любовной усмешкой глянул на него:

— Медведь медведем, а соображает быстренько… Думаю, что фурами обойдемся английскими. Разве что в стычке поковеркаем часть их, так держи с десяток готовыми на всякий случай. Детали уточним вечером, подъедут комманданты. Только вот что мы получим от Торнейкрофта, я пока не знаю.

— Мне бы еще седел с полсотни. А?

Ян рассмеялся:

— Во время обеда приходит аппетит!

— Насчет седел надо потрясти своих, — сказал Петр. — Буры народ запасливый, найдут.

В дверь просунулась острая седая бородка.

— Можно к вам, господин генерал?

Это был Гуго Велинг, здешний, линксдорпский фермер, старый, опытный воин.

— Что так официально? — прищурился Петр. — Входи, дядя Гуго… Ого, да ты всем семейством!

Вслед за тщедушным одноглазым Велингом в дверь протиснулись два молодых бура, не в отца статных и рослых. Сняв шляпы, они остановились у порога. Велинг прошел к столу.

— Садись, дядя Гуго.

— Спасибо, я постою. Дело короткое. Видишь ли, Питер… Ты знаешь, я воюю со всей душой. Сыны мои тоже тебе известны. Они свое ратное дело исполняют так, как я их научил. Неплохо исполняют. Верно я говорю?

— Все верно, дядя Гуго.

— Пожалуй, я все-таки присяду.

Теребя поля шляпы, он опустился на краешек стула, обвел всех в комнате робким, просящим взглядом, кашлянул.

— Вот и люди скажут: Велинги свой долг знают, они всегда…

— Все правильно, дядя Гуго, да к чему ты клонишь?

Старик опять кашлянул, помолчал напряженно, потом резко вздернул бородку:

— Решил я, Питер. Ухожу с детьми домой. Отвоевали.

В комнате стало очень тихо. Петр вроде и не шевелился, а под ним скрипнула половица. Первым заговорил Антонис.

— Что же это получается? — Он тоже обвел всех сумрачным взглядом. — Воюем хорошо, — значит, надо домой? Чепуха это получается! Все мы вроде воюем хорошо, — значит, всем надо по домам?

Гуго Велинг сердито повел острым плечом, сверкнул на Антониса глазом, закричал:

— Тебе бы, Мемлинг, лучше помолчать! Всем известно, что ты почти байвонер, своей-то земли у тебя — курицам тесно, а у меня семь тысяч моргов! Сердце у меня за землю изболелось.

— Ты не ори на меня, дядя Гуго. Семь тысяч! Тебе, выходит, еще нужнее, чем мне, стоять насмерть за свою землю.

— А уж это я сам распоряжусь своей землей, не учи, еще молод! И жизнью своей распоряжусь, и смертью. Пусть даже англичане сгноят меня в лагере или вздернут, земля все одно моей будет, сынам останется. Вот так я решил.

Теперь он посмотрел на Петра, посмотрел вызывающе, с задором. Парни сконфуженно мялись у двери.

— Что ж, — тихо молвил Петр, — неволить не могу, — и, не зная, что еще сказать, потянулся к трубке.

Велинг разом смяк, ссутулился, бородка его сникла.

— Я бы всей душой, — забормотал он, — и дети тоже, но невозможно дальше. Я, как видишь, честно, не тайком, не как-нибудь, я прямо к тебе, Питер…

— Хорошо, дядя Гуго. Все сказано. Прощай.

Старик еще потоптался у стола, отер о штанину руку, должно быть, хотел подать ее Петру, не подал, натянул шляпу и двинулся к выходу. На пороге вырос Каамо. Велинг небрежно отстранил его плечом, опять вздернул бороденку и вышел.

— Там коммандант Диппенбек, — сказал Каамо.

Петр угрюмо молчал.

— Мне не нравится этот старик Велинг, — пробурчал Антонис. — Как бы он не пошел на подлость, чтобы выгородить себя перед англичанами.

— Ну-у, — укоризненно протянул Ян.

— Я говорю, там коммандант Диппенбек…

— Что же ты стоишь столбом? — неожиданно рявкнул на Каамо Петр. — Проси его.

Но Ганс Диппенбек, командир преторийского коммандо, без приглашения уже переступал порог. Дородный, грузный, он не спеша перекрестился, потом отвесил всем поклон, обменялся с Петром рукопожатием и, тяжко опустившись на стул, большим красным платком вытер с лица пот.

— Торопился, — сказал он. — Воевать, генерал, будем? Что-то вы тут все невеселые. Плохие вести?

— Вести нормальные. Хорошие вести. — Петр рассеянно перебирал бумаги на столе. — А скажите, Диппенбек, как у вас люди в коммандо, не поговаривают, что пора по домам?

Коммандант хмыкнул и снова утерся платком.

— Что тут поговаривать? Конечно, хорошо бы по домам, да еще не время. Кое-кто ушел, ну и бог с ними. Опять же и новые бойцы пристали. Вот и получается так на так — нас все столько же… Поесть бы, генерал, после дороги. На пустой желудок у меня голова варит плохо.

Петр невольно улыбнулся: еда для Диппенбека всегда была главным и, похоже, единственным удовольствием…

К вечеру приехали артиллеристы и коммандант Вернер. Все были уже в сборе, когда принесли донесение: параллельно порожнему обозу из Стофберга на Витбанк по восточной дороге движутся пехотный батальон ц артиллерийская батарея.

— Ну как, Ян? — довольный, улыбнулся Петр.

Теперь можно было смело планировать операцию. Петр подошел к карте, все придвинулись к ней.

Генерал Торнейкрофт все не отпускал полковника Лесли. То ли просто не хотелось старому служаке расстаться со своим любимцем, то ли что-то томило его и беспокоило.

Обоз с боеприпасами из Витбанка — вот что не выходило из головы командира бригады. Лесли понимал это. Что ж, положение вокруг Стофберга действительно напряженное, генерал Кофальоф кусает часто и больно, но ведь не только успехи написаны на роду этому бурскому военачальнику. Думать о худшем не хотелось. Яркое солнце высвечивало небо, искристо переливалось в бокале вино, сигара была крепкая и ароматная.

— Все-таки мы хорошо это придумали — послать основную охрану туда другой дорогой, — сказал генерал. — Я верю, что обоз пройдет благополучно.

— Я тоже верю, сэр, — вяло, но почтительно откликнулся Лесли.

Если по совести, он не верил. Думать о худшем не хотелось, а думалось. Джемс Лесли ясно, почти ощутимо представлял, как целят в его солдат невидимые бурские ружья, как затаенно дышит глухая лесная чаща, в любую минуту готовая обрушить ливень пуль.

Ох, как он устал от этого — от неожиданных, коварных нападений, постоянной смертельной угрозы, бессонных ночей! Полтора долгих года — от проклятой Тугелы, от Спионкопа до этих вот душных и грозных лесов на севере Трансвааля — с боями, в вечном напряжении. Других сменяют, им тоже обещали, подкрепления не перестают прибывать — пора бы командованию исполнить слово. Чертова война! Пропади чины и ордена, будьте милосердны, дайте хотя бы передохнуть, а там — пожалуйста, во имя его величества почтенного весельчака Эдуарда побьем наконец буров, разгромим генерала Кофальофа, сделаем всё, что не успели сделать ради покойной королевы Виктории…

— Я рассчитываю, обоз прибудет в ближайшие часы, — опять вернулся к старому Торнейкрофт; он явно нервничал и старался бодриться.

— Конечно, сэр… Позвольте вам налить?

— Что-то не хочется. Я лучше закурю. Впрочем, немного можно. Очень приятный вермут. Это раздобыл где-то капитан Марстон. Энергичный офицер.

— Да, он мастер своего дела. Карательные функции его отряд выполняет превосходно. Даже слишком. — Лесли не скрывал легкой усмешки.

— Вы хотите сказать, полковник, что он переходит границы разумной жесткости?

— Я не очень четко представляю эти границы, но все же порой Марстон, мне кажется, перехлестывает. Лишнее озлобление массы.

— Не беспокойтесь, Лесли. Инициатива Марстона вполне соответствует указаниям главнокомандующего… Кто там? Войдите!

В дверях стоял адъютант генерала. За его спиной виднелся в грязном мундире бледный сержант.

— Что случилось? — вдруг истончившимся голосом закричал Торнейкрофт.

— Сэр… — странно клоня голову набок, хрипло начал сержант. — Нас всех побили, сэр… Вот… — Он протянул измятый, пахнущий потом лист бумаги.

Торнейкрофт выхватил лист. На нем неторопливым, аккуратным почерком было написано:

Торнейкрофт рванул ворот мундира:

— Он… он еще смеет издеваться!.. Полковник Лесли! Немедленно в погоню!

— Слушаю, сэр. Позвольте только заметить, что едва ли есть надежда обнаружить обоз и буров. Они, конечно, мгновенно рассредоточились, рассыпались по лесу — не отыщешь.

Генерал посмотрел на Лесли, с трудом соображая, о чем тот говорит, потом устало махнул рукой:

— Увы, это верно… Но мы должны что-то предпринять. Мы обязаны!..

2

Петр проснулся от шума. Собственно, особого шума не было, просто кто-то не то кашлянул, не то чихнул не в меру звонко, а на него зашикали: «Тише, парень, Питер спит»… Он проснулся, но продолжал лежать, только чуть потянул с головы карос, потому что стало жарковато, а глаза не открывал, надеясь, что сон, может быть, еще вернется. Но он не возвращался, а жаль.

Во сне Петр видел родной завод.

Это было уже не впервые — такой сон. И каждый раз какой-то чудной, путаный. В нем смешивались две Петровы жизни — российская и африканская. Начало сна терялось в несуразной мешанине, потом отчетливо, со знакомыми, навсегда впаявшимися в память заводскими домишками возникала прямая и широкая улица Березовского завода, а вдали — темные, закоптелые от времени корпуса золотопромывальной фабрики. Улица вся ярко белела снегом, но почему-то было по-летнему, до потности жарко. От фабрики, во всю грудь распахнув ворот рубахи, шагал какой-то очень уж веселый, хмельной, что ли, Дмитрий. Рядом с ним, взмахивая цветастым платком, вприпляс шла Марта. Бесшумно и внезапно вылетели из проулка уланы, пики наперевес, и помчались на Марту и Дмитрия, а те, как будто и не видели этого, продолжали идти, беспричинно праздничные, словно тронутые. А уланы вихрем приближались к ним, только это были вовсе не уланы, а казаки, чубатые да усатые, в лихо заломленных фуражках с красными околышами. Все это мчалось — не уследить — и в то же время виделось яснее ясного. Потом Петр ощутил и себя: он вглядывался в прорезь прицела и ловил на мушку летевших всадников и не мог поймать. А те уже обрушивались на него самого, и дико скалилась и брызгала теплой пеной ему в лицо свирепая казачья лошадь, где-то над головой посверкивала сабля, и что-то острое и тяжелое, должно быть копыто, ударяло Петра в грудь… Но вдруг кто-то закричал, и Петр проснулся, так и на этот раз не узнав, сумеет ли хоть во сне зарубить его когда-нибудь казак.

Он проснулся и продолжал лежать, размышляя о сонном наваждении. Родной завод, уральские лесистые угоры, какие-то смутно знакомые русские лица — все это, особенно в последнее тоскливое время, снилось ему часто, и отчего — было понятно. А вот зачем привязался именно этот сон и какой был в нем смысл? Впрочем, в сны Петр не верил и особого смысла в них не искал. Просто, вспоминая видение, со сладостной горечью ощущал он, как волнующе мил даже этот зыбкий вид родительского поселения, а оттого, что приснились дорогие сердцу люди, накатывалось что-то тревожно-печальное.

Вдруг ухо его уловило дальний топот торопливых копыт, раздался пересвист дозорных, и Петр, решительно отбросив карос, вскочил. Ясное и теплое утро хозяйничало на земле. Петр проспал, почитай, часов двенадцать, если не четырнадцать, — отсыпался за многие ночи. Его штаб, как называл он подвижной отряд своих помощников и вестовых, давно уже бодрствовал.

Посвист дозорных означал, что приближается свой — то был Франс Брюгель, и его ожидали спокойно, однако весть, привезенная им, была недоброй.

На рассвете на Линксдорп налетели каратели. Похоже, они надеялись схватить самого генерала Ковалева: все выспрашивали у буров, где их предводитель. А может, просто решили наказать жителей деревушки за потворство партизанам — так называли они бурских воинов. Каратели сожгли несколько домов, расстреляли лавочника — он было взялся за ружье, — повесили двух негров.

— А Велинги? — спросил Ян. — Ферма Велингов цела?

— Цела. Она ведь в стороне, мили четыре от Линксдорпа.

— Командовал Марстон?

— Он, собака. Смелый, дьявол! Считайте, уже третий налет.

Каамо бросился к коню.

— Куда, Каамо?

— Я догоню его. Я его убью!

— Не сметь! Не пори горячку! — Петр нервно поправил браслет на руке. — Сколько их было?

— Человек пятьдесят.

Буры столпились вокруг Ковалева. Их было примерно столько же: тут задержалась группа из коммандо Вернера. По лицам бойцов Петр видел, чего они хотят. Он повернулся к Коуперсу:

— Что ж, Ян, надо попробовать. Отсюда прямиком — на Черное ущелье. Срежете изрядный угол. Может, еще настигнете. Вестовые остаются при мне, а ты, Каамо, с Яном… По коням!..

Ушла погоня за Марстоном, Петр наскоро поел и принялся за дела. Он послал одного из связных в Энкельдоринг, другого — к Антонису Мемлингу, чтобы тот выдал сотню фунтов динамита для коммандо Диппенбека, ему предстоял рейд на железную дорогу… Петр делал свои дела, а сам все прислушивался и соображал, успеет ли Коуперс перерезать путь карателям и что у него получится.

Прошло около часа. Тревожный свист дозорных поднял всех на ноги. Через несколько минут появился гонец от Яна. Коуперс просил подбросить помощь к Черному ущелью.

— Что там, объясни хоть! — нетерпеливо потребовал Петр.

— Какая-то неразбериха, генерал. Там, видать, буры, непонятно какие, на них насели англичане, на англичан — мы. В общем, слоеный пирог.

«В голове у тебя слоеный пирог», — хотел обругать его Петр, но не обругал, и правильно сделал.

Когда он, прихватив всех своих удальцов, подскакал к Черному ущелью, там шла бешеная перестрелка. Частили сухие, звонкие выстрелы английских винтовок, и тяжело, раскатисто гремели бурские стволы. Англичане засели у восточного края теснины. У них была превосходная позиция, и Яну, который со своими бойцами расположился еще восточнее, у дороги, приходилось туго. Но еще хуже было кучке неизвестных, которые очутились тут непонятно как. Засев в камнях по берегам ручья, вытекавшего из ущелья, они отстреливались от англичан. Действительно, слоеный пирог!

Действовать надо было решительно и скоро. Еще немного — англичане перебьют кучку бойцов у ручья, нырнут в теснину и уйдут на Стофберг.

— Заходим в тыл им, ребята, быстро!

Спрыгнув с коня, Петр бросился вверх по крутому, поросшему кустарником склону. Молча продираясь сквозь колючие заросли, за ним карабкались вестовые.

Выбравшись на край ущелья, Петр взглянул вниз. Он сразу же увидел Марстона. До него было далеко, но Петр узнал его. Рыжие усы капитана топорщились по-прежнему. Петр вскинул винтовку. Но парни, не отстававшие от своего генерала, уже открыли огонь. Пули бурской подмоги полоснули по англичанам. Марстон крикнул что-то, вскочил на коня и сразу пришпорил его. За ним бросились его драгуны.

Буры у ручья стреляли в них почти в упор. Два всадника упали, остальные мчались напропалую.

Петр начал поспешно спускаться. Еще гремели выстрелы, разгоряченные парни слали пули вдогонку убегавшим.

— В погоню, Ян! — закричал Петр, хотя едва ли Коуперс мог его услышать.

Но и без этого приказа буры сообразили, что им надо делать. Мимо Петра, под ним, пролетели несколько всадников. Вдруг передний вскрикнул, лошадь под ним рухнула, седок полетел на землю. Из-за поворота ущелья били драгунские винтовки: Марстон оставил заслон. Петр грянул через плечо на упавшего — это был Каамо. Обдирая руки в кровь, Петр устремился вниз, подбежал к своему черному другу — тот уже вставал.

— Ранен?

— Нет. — Каамо скрипнул зубами. — Коня убили…

Заслон, что был оставлен Марстоном, смяли и перебили. Но время было упущено, Марстон ушел.

Петр направился к незнакомцам у ручья. Они спокойно, будто смерть и не побывала рядом, делали свое дело. Один перевязывал другому окровавленную руку. Третий, только что пристрелив раненую лошадь, снимал с нее седло. Четвертый взялся уже за заступ — рыть могилу пятому.

— Здравствуйте, буры. — Петр снял шляпу.

Подошедший с ним Ян еще и перекрестился: мертвых надо уважать.

— Спасибо, друзья, — не здороваясь и не поворачиваясь к ним, сказал тот, что снимал седло. — Спасли нас от гибели.

Бур, которого перевязывали, повернул голову.

— Питер? — негромко и вовсе не удивленно сказал он.

Петр оглянулся.

— Павлик?!

Это был Пауль Петерсон. Честное слово, это был он! Возмужал, огрубел, но милый солнечный набрызг веснушек на побледневшем лице еще напоминал о недальнем детстве.

— Павлик, дорогой… Откуда ты взялся?

Все оказалось просто. Генерал Девет послал его к Луису Бота. Для связи. Девет привел своих буров в Трансвааль, теперь ему надо координировать свои действия с генералом Бота. Вот он и послал их. А в дороге они напоролись на драгун.

— Ладно, потом расскажешь, — перебил его Петр, но все же не удержался, спросил: — А батя где? Как он? Где Ваня? Мама?

Павлик прихмурился:

— Не знаю. Отец где-то в плену. А Ваня погиб. Хорошо погиб: пуля — в голову… И мама не знаю где.

— Ну, будем думать, живы-здоровы отец и мать, — сказал Петр неуверенно.

Павлик посмотрел на него совсем по-взрослому:

— Многих, очень многих недосчитаются буры…

1

Фельдмаршал граф Робертс принял Сесиля Родса почти незамедлительно. Задержка произошла совсем пустяковая, ее можно было объяснить, скажем, требовательностью командующего к собственному туалету, какими-либо неотложными, пусть и далеко не государственной важности делами и не придавать ей значения. Можно было предположить и некие другие причины, но это значило бы портить себе настроение, а этого южноафриканскому магнату вовсе не хотелось.

Повод для визита к Робертсу был почти официальным, но только повод. Родсу уже было известно, что сэр Фредерик, будучи назначен главнокомандующим армии Англии на место лорда Уолслея, должен покинуть Черный континент, передав дела начальнику своего штаба лорду Китченеру. Перед отъездом, думалось Родсу, в самый раз состояться конфиденциальному и вполне искреннему разговору. Личное мнение командующего о предполагаемом завершении военных дел на южноафриканском театре было бы для него ценным.

Сэр Фредерик, сухощавый энергичный старик с явственными следами суровой солдатской жизни на лице, умел быть приятно гостеприимным. Он превосходно разбирался не только в делах военных и с непринужденностью, которой, правда, несколько мешала природная суховатость, мог бы поддерживать беседу на любую тему. Впрочем, в этом Сесиль Родс не нуждался. Его интересовало нечто определенное, и он мог позволить себе, минуя ненужную болтовню, об этом определенном и вести речь. Поздравив Робертса с новым высоким назначением, он выразил надежду, что отечество долго еще будет иметь счастье видеть во главе своих вооруженных сил такого несравненного полководца и знатока колониальной политики, как сэр Фредерик. Затем Родс приступил непосредственно к интересующим его вопросам:

— Здесь, на нашей земле, не столько армия, сколько полиция и администрация займутся наведением порядка? Месяца три-четыре на это понадобится?

Задавая этот вопрос, алмазный король просто высказал взгляды, распространенные в окружении Джозефа Чемберлена. Сам-то Родс понимал в этом чуть больше, но иногда не вредно прикинуться простачком — такому объяснят поподробнее, а он и из пустяков извлечет необходимое. Однако нехитрую уловку эту Робертс, видимо, разгадал. Подняв на собеседника водянистые, отцветающие глаза, он прищурил их с насмешливостью и сказал:

— Да, и Чемберлен, и Мильнер придерживаются этой точки зрения. Только я не пойму, почему именно этой. Буры — еще крепкий орешек, и моему преемнику придется немало с ними повозиться. Кое-кто, я знаю, упрекает меня, что я плохо справился с задачей и нарушил классическое правило, согласно которому необходимо сначала уничтожить армию противника, а затем занимать его столицу. Хотел бы я, однако, посмотреть на классиков этой теории в моем положении. Попробуйте уничтожить армию, которой вовсе и нет и которая все же существует. Сегодня бурские генералы распускают своих бойцов — и армии как не бывало, а через неделю их коммандо уже треплют мои обозы, а если честно, — не только обозы. Недаром мне приходится растягивать свои войска по коммуникационным линиям на тысячи километров. Метрополия в своем патриотическом неистовстве видит в бурах лишь развращенных и тупых крестьян, а я вижу искусных и упорных воинов. Вот так, милейший Родс.

Видимо, здорово у старика наболело все это — чуть не с первой фразы герой Африки, как именовали его газеты, начал плакаться. Родс сказал:

— Своими энергичными и умелыми действиями, сэр Фредерик, вы многое сделали здесь для Великобритании. Но позвольте задать вам, может быть, не слишком приятный, однако дружески-откровенный вопрос. Отчего, когда после падения Претории Луис Бота предложил вам переговоры о мире, вы ответили ему отказом и только отказом?

Робертс надменно вскинул голову:

— Я не отказывал в мире — я только потребовал полного подчинения. Без всяких условий. Условия должна диктовать держава-победительница.

— Я всегда говорил, что флаг отечества для вас превыше всего, сэр Фредерик, — чуть склонил голову Родс; порой он умел выглядеть чуть ли не изящным. — Но вот вы покинете нашу Африку, а руки промышленников, жаждущие деятельности, — он повел растопыренными пальцами, — скоро ли они смогут с полной силой взяться за недра страны?

Упрек, что ли, почудился Робертсу в этом вопросе?

— Будто вы уже не взялись? — С солдатской грубоватостью новоиспеченный граф позволил себе хмыкнуть, однако тут же вроде бы и оправдался: — Вам, дорогой сэр Сесиль, нужны недра, а иным важнее другое. Примеры вы и сами могли бы подыскать не хуже меня. Обвинил же этот выскочка Ллойд-Джордж уважаемое семейство Чемберленов в том, что оно коммерчески заинтересовано в целом ряде фирм, получающих заказы от адмиралтейства и военного министерства.

Пожалуй, это было слишком откровенно. Сесиль Родс, конечно, не хуже Робертса знал, куда идут те десятки миллионов фунтов стерлингов, которыми субсидировалась война в Южной Африке, но зачем же доходить до цинизма?

— В речах этого либерального болтуна Ллойд-Джорджа, — холодно сказал Родс, — больше обращает на себя внимание та демагогия, с которой он обрушивается на военных, обвиняя их в гибели двенадцати тысяч подданных ее величества.

Подобными шпильками можно было бы изрядно поколоть друг друга. Взаимно, но не взаимовыгодно. Лорд Робертс покивал и улыбнулся — скупо, но вполне вежливо.

— Я отвечу, сэр Сэсиль, на ваш главный вопрос: скоро ли?.. Да. Да-да! Пусть я покидаю пределы Африки — дело, начатое нами, не остановить. Буры действительно крепкий орешек, но меры пресечения, выдвинутые мною, думается, достаточно эффективны. Отныне бурские фермы, хоть на йоту причастные к диверсиям — пусть даже не причастные, а находящиеся неподалеку от совершенной диверсии, — будут безжалостно уничтожаться. Сеть блокгаузов[45], предложенная лордом Китченером, покроет и свяжет всю эту дикую страну. Наши концентрационные лагеря уже сейчас изолировали десятки тысяч непокорных, их жен и детей. Понадобится — число это вырастет хоть вдвое!

Кожа на щеках фельдмаршала порозовела. Сесиль Родс благодарно пожал ему руку. На этот раз оба они были искренни.

2

Конрад Билке не сжег свое хозяйство, как погрозился некогда в запальчивом разговоре с Эммой Петерсон, не вернулся он и на войну. Стосковавшись по земле, он отдался ей и с утра до ночи не разгибал спины, тем паче что работников на ферме поубавилось: война взяла у Билке не только сына и внука, — она поразогнала куда-то и часть негров. Всюду появились прорехи; бросившись латать их, Конрад увяз в хозяйстве с руками и ногами. Управиться теперь с громадными полями, садом, виноградниками и скотом было очень нелегко, а дать пропасть добру — еще труднее.

Война куролесила где-то вдали. Бурам приходилось тяжко, англичане брали верх, и люди поблагоразумнее и побогаче говорили, что такова уж воля господня и грешно идти супротив, а надобно пожалеть живот свой и дом.

Однако проходили месяцы, а оккупанты, хотя и заняли столицы обеих республик и многие города, никак не могли сломить буров до конца, и даже в тихом Дилсдорпе начали поговаривать, что негоже-де отсиживаться мужчинам возле юбок жен. Разговоры эти становились все настойчивее и оттого, что в соседних округах по распоряжению Робертса, а потом и Китченера мирных буров стали изгонять с их ферм и забирать в плен наравне с воюющими, а имущество их истреблять. Армии Бота, Девета и Деларея, по слухам, снова начали расти. В разгар лета генералы Герцог и Крейцингер вторглись в Капскую колонию, Девет поддержал их, и слава о смелом и удачном налете на английские владения мгновенно обежала бурские земли. Разве могло все это пройти мимо Билке?

И вот он объявил жене, что в январе или начале февраля, когда бог поможет собрать урожай, он покинет дом ради войны. Мадлен молча выслушала мужа и молча согласилась с ним.

Только опоздал старый Конрад… Вернувшись из поездки к скупщику зерна, — а отсутствовал он двое суток, — Билке нашел на месте фермы обугленные остатки дома и труп жены. Мадлен лежала на берегу прудка, прикрытая грубым мешком, простоволосая, с остекленевшими глазами и жутко изуродованным лицом. Все разбежались с фермы, осталась лишь старуха служанка, она и рассказала хозяину о том, что случилось без него.

Англичане нагрянули на Дилсдорп и начали рыскать по окрестным фермам. О Конраде Билке им кто-то напел, что он воевал, а теперь, решили они, опять подался в войска Девета. Они стали выгонять из загона скот и хотели поджечь дом, и тогда Мадлен без лишних слов взяла ружье и жахнула разок-другой по разбойникам. Они ее пристрелили сразу же и, озверев, стреляли в лицо, пока не превратили его в месиво.

Билке не помнит, как хоронил жену. Ослепленный яростью и горем, он бросился в Дилсдорп, и там англичане схапали его. Было непонятно, кем он стал теперь — военнопленным или просто заключенным. Пожалуй, «просто». Таковых набралось вместе с женщинами и детьми человек пятьдесят, их погнали сначала в Блюмфонтейн, потом почему-то повернули на север, к Йоганнесбургу…

Йоганнесбургский концентрационный лагерь располагался за городом. Он считался одним из крупнейших и представлял собой, по сути, несколько лагерей — для мужчин, для женщин и детей. Окруженные двойными рядами густо сплетенной колючей проволоки, под дулами винтовок и пулеметов, тысячи людей прозябали в наспех сколоченных дырявых сараях и просто под навесами, на ничем не прикрытой, голой земле. Правда, полностью отрицать гуманность завоевателей было бы несправедливо: женщинам и детям в лагерях выдавали одеяла — по штуке на человека. А о гуманности речь зашла потому, что именно она, как утверждало английское командование, лежала в основе создания этих лагерей. Путем концентрации бурского населения вне военных действий — отсюда и название лагерей — командование намерено было спасти оное население от бед войны.

Концентрация, это верно, существовала. Сказать, что в сараях и под навесами было тесно — значит ничего не сказать. Более ясно можно представить скученность, если сообщить, что нередко приходилось ходить по людям. Но ведь это было только ночами и в дождливые дни, а в остальное время разрешалось и прогуливаться в пространстве между сараями и проволочным ограждением. Правда, прогуливаться тянуло не очень: от похлебки из тухлой маисовой муки, смешанной с дохлыми насекомыми, пучились животы, а ноги слабели. В лагере хозяйничали дизентерия, тиф и оспа. Среднегодовая смертность заключенных составляла здесь сто семнадцать человек на тысячу, что также свидетельствовало в пользу администрации йоганнесбургского лагеря, ибо в Блюмфонтейне, например, она поднималась до трехсот восьмидесяти трех человек. Вот детская смертность — та была повыше: пятьсот на тысячу. Впрочем, вся эта цифирь — из так называемых официальных источников, от лагерной администрации, а администрация эта оказалась в счете не особенно сильной: округлив общее количество сконцентрированных в лагерях до ста тысяч, далее считать она не смогла…

Конрад Билке с месяц, наверное, был не в себе, все молчал, лишь изредка невнятно бормотал имя жены, и товарищи по несчастью с горечью махнули на него рукой: свихнулся человек с ума. Но как-то окликнул его один тифозный, тоже по виду старик, и вдруг во взгляде у Билке появилась какая-то осмысленность, он узнал в больном знакомого:

— Господин Петерсон, это вы?..

— Я, Конрад.

— Вот где мы с вами встретились! А моя Мадлен, господин Петерсон…

С того дня он не отходил от Йоганна Петерсона и все рассказывал ему, как он поехал к скупщику зерна, а в это время англичане расстреливали его жену… он поехал, а они расстреливали… он поехал, а ведь мог бы сам и ферму свою сжечь, и отправить на тот свет не один десяток этих, которые расстреливали, расстреливали его Мадлен…

Петерсон пытался тоже рассказать кое-что. Ведь Билке знал его Эмму: так она умерла вот здесь, всего в каких-нибудь пятистах шагах, в женском лагере. Он узнал это случайно от одной мулатки. Марта, служанка его покойного друга Бозе, приходила сюда с другими женщинами постирать с разрешения начальства. От нее Йоганн и узнал о своей жене. А сыновья его воюют, если воюют, — он хочет сказать, если живы. Они хорошие парни, его Пауль и младший Йоганн, и они отомстят и за мать и за отца.

Все это Петерсон пытался втолковать Конраду Билке, но, похоже, напрасно: тот слушал только себя, не переставая говорить о гибели Мадлен.

Потом Билке сменил тему. Теперь его пронзила мысль убить начальника лагеря. Ее-то он и стал развивать неустанно перед приятелем. Начальников был молодой, толстый и важный майор Генри Гловер. Он, конечно, не разгуливал по лагерю, и добраться до него было весьма не просто. Но раз в месяц Гловер производил личный осмотр своего «хозяйства», и вот тут-то уж можно было улучить момент и вцепиться в жертву. Именно это словечко больше всего пришлось по душе Конраду Билке.

— Уж я вцеплюсь в него, так не выпущу, — говорил он, зловеще усмехаясь. — Я могу подползти к нему хоть на карачках, могу кланяться рабски — хэ, я сумею схитрить! — но уж как доберусь, вцеплюсь в его жирную шею и удавлю, удавлю, хоть вся армия и вся полиция будут меня отрывать от этого ублюдка!

Чего он так возненавидел его?.. Петерсон пытался увещевать приятеля и убедить его, что убийство это будет не только бесполезно, но скорее вредно. Однако Билке не хотел его слушать, да и очень уж слабы были возражения Йоганна: он говорил из последних сил, наступил его смертный час…

3

У полковника Ермолова было приятное настроение: из Петербурга, из Главного штаба армии, пришло разрешение на отпуск и поездку в Россию. Оттого, что майор Соутерн, которого он пригласил позавтракать, появился в холле военного клуба в мрачнейшем состоянии духа, настроение Ермолова ничуть не испортилось. Наоборот, он предвкушал удовольствие, потчуя Соутерна завтраком, подразнить его некоторыми новостями, и тем позабавиться.

Краешком глаза наблюдая приближение майора, Ермолов сделал вид, что внимательно читает «Дейли ньюс». Эта газета также входила в программу дразнения Соутерна. Майор был ее читателем и почитателем — до тех пор, пока эту явно империалистского толка газету не перекупили сторонники Ллойд-Джорджа и не сменили редакцию, а вместе с тем и направление. Теперь она ратовала против войны в Южной Африке и не стеснялась расписывать жестокости завоевателей. Соутерн перестал ее покупать, и потому Ермолову стало интересно читать ее при майоре вслух.

Поздоровавшись и радушно указав английскому офицеру место рядом, полковник сказал тоном извиняющегося:

— Минуту, дорогой Соутерн, я лишь дочитаю африканские известия… Что-то не очень эти газетчики жалуют героев Китченера. Вы только послушайте, какие письма солдат они печатают! Вот, например, из дивизии генерала Рендля: «С тех пор, что мы выступили из Харрисмита, мы жгли и уничтожали дома, и дворы, и все, что попадалось». Рисуют их этакими извергами, правда? Или вот — из семнадцатой роты йоменри[46], из Сенекало: «Славная забава была в Рейпе. Мы так выжгли деревню, что ее узнать нельзя было. Мы разнесли всю домашнюю утварь, печи и прочее, хуже всего пострадали фортепиано». — Ермолов мельком глянул на майора: тот, уставившись в какую-то точку, даже не шевелился. «Странно», — подумал полковник и продолжал: — Опять йоменри, из Стандертона. «Вчера и сегодня мы были очень заняты сожжением ферм. Мы сначала забираем кур и всю живность и затем уже поджигаем. Это несколько зверское занятие, но оно необходимо, что бы там наши критики дома ни говорили…» Нет, право, майор, очень милую услугу вашему министерству делают эти газетчики!

Соутерна передернуло. Это также было странно, не похоже на него.

— И я бы все и всех сжигал! — неожиданно воскликнул он и тут же как бы устыдился этого злобного порыва. — Простите, полковник, я несколько взвинчен. Сегодня стало известно, что мой кузен майор Генри Гловер пал… смертью храбрых под Йоганнесбургом.

Так, собственно, и было написано в официальном извещении, хотя приятель Соутерна частным порядком сообщал ему, что Гловера задушил какой-то бурский маньяк.

1

Шел дождь, Петр измотался за последние дни, почти совсем не спал, и уже один вид знакомой деревушки томно расслабил его тело: неодолимо потянуло передохнуть. Группу вестовых он оставил в лесу, а сам с Яном Коуперсом и Каамо направился в деревню.

Кулу был все такой же толстый и принаряженный, по-прежнему моложавый, только один из передних зубов у него не то выпал, не то сломался, и в разговоре он пришепетывал, конфузливо прикрывая рот. Кулу обрадовался Петру и Яну. Он хорошо запомнил этих добрых и храбрых белых, которые тогда убили двух носорогов и угощали его крепким бренди. Теперь Кулу мог отплатить им тем же: и у него завелись бутылки с красивыми наклейками. Он пригласил охотников в свою большую круглую хижину, усадил на скамейку у очага и раскупорил виски. Правда, они почти не касались спиртного, вождю пришлось пить одному, но Кулу не обижался. Эти белые нравились ему все больше, и он уже подумывал, не позвать ли людей из деревни, чтобы они танцевали и пели для его гостей.

Петр устало щурил глаза и косился на спальные циновки, разложенные между сосудами для зерна. Его убаюкивали дождь и болтовня Кулу, который рассказывал о всяких пустяках — о недавнем нашествии бабуинов на бататовую плантацию, о пропавшей свинье деревенского колдуна и шестипалом мальчике, который родился позавчера.

— Кулу, ты наш друг, — прервал его Коуперс. — Скажи нам лучше: когда у тебя были англичане?

— Как ты знаешь, что они были? — озадачился бечуан.

— Может, я ошибаюсь: виски тебе принесла река? — насмешливо прищурился Ян.

— Ты великий охотник, ты все видишь и понимаешь! Да, англичане были здесь. Я хотел это сказать вам, только я хотел сказать это позднее. Зачем портить еду худыми вестями?

— А, значит, ты все-таки соображаешь, что эта новость не очень-то приятна нам.

— Вода и огонь не живут вместе.

— Ладно, — довольно сердито сказал Петр, — хватит болтать впустую… Кулу, когда они были здесь, что делали, куда ушли?

Только сейчас пьяненькому Кулу пришла мысль, что его гости — наверное, разведчики буров. Как же он сразу не догадался? Конечно, разведчики. И Кулу торопливо поведал, что англичане были здесь две ночи назад. Их привели офицеры. Один очень злой, такой рыжий, он дрался — тут Кулу снова прикрыл свой рот, — другой был добрый и подарил виски.

— Постой, — сказал Каамо, привставая. — Рыжий, он с усами?

— Да, вот с такими, — показал Кулу, — как у льва.

— Его зовут Марстон? — Каамо сверкнул белками.

— Я не знаю, как его зовут. Он не говорил мне этого. Он только кричал, и ругался, и бил негров.

— Его зовут Марстон, — упрямо сказал Каамо.

— Для тебя все рыжие и усатые — Марстоны, — не то пошутил, не то укорил Петр. — Дальше, Кулу, дальше.

А дальше англичане велели, как только в окрестностях появится какой-нибудь отряд буров, немедленно дать им сигнал. Они хотят накрыть большого бурского начальника, по имени Кофальоф. Он со своими воинами прячется где-то в лесах и, должно быть, часто и больно бьет англичан — очень уж им надо его прихлопнуть.

Петр и Ян переглянулись. Что ж, у англичан были основания желать того, чего они желали.

— А какой должен быть сигнал, Кулу?

— Костры. Три больших костра. На горе за деревней. Эвон как просто. Мы тебе виски — ты нам дай сигнал. Что ж, сигнал будет!

Петр положил руку на плечо бечуанского вождя, дружески тряхнул его:

— Надо, Кулу, зажигать огонь на горе.

Тот встрепенулся:

— Зачем огонь? Разве вы отряд буров? Вы друзья Кулу. Кулу вас не будет выдавать.

Петр повернулся к Каамо. Усталости в нем как не бывало. Еще недавно сонные, глаза поблескивали остро, деловито.

— Давай наших парней сюда, Каамо! Будет им работенка… А ты, Кулу, вели раскладывать костры. Хорошо раскладывать, чтобы огонь горел ярче. И перестань хлебать это проклятое виски. Тебе надо уводить людей в лес, подальше от деревни…

2

Генерал Торнейкрофт приказал поднять по тревоге всю бригаду. Полку Джемса Лесли было указано идти на деревушку в лоб, чтобы первому атаковать буров Кофальофа. О том, что они там, говорили не только сигнальные костры. Разведывательный дозор видел бурские палатки и фургоны на поляне возле деревни.

Уже рассвело, и полковник Лесли хмурился: нагрянуть на бурский лагерь, когда он спал, было бы много выгоднее. Но спешить он все равно не мог, надо было дать возможность другим частям обойти буров и отрезать им дорогу в Лиденбургские горы.

Полк двигался в ротных колоннах. Лесли ехал верхом. Вид солдат, нестройно шагавших лесной дорогой, не нравился ему. Шли они понуро и расхлябанно, стволы винтовок смотрели в разные стороны. И это на глазах у полкового командира!..

Справа темнел еще не совсем проснувшийся, укутанный утренним туманом лес, слева, в поросли кустов, мирно рокотал и взбулькивал один из безымянных притоков Олифант-ривер.

— Майор Гоббс, — окликнул Лесли старательного и глуповатого командира первого батальона, — на ту сторону речушки выслано охранение?

— Безусловно, господин полковник. Во всяком случае, я так полагаю.

— Безусловно или вы так полагаете? — Лесли едва сдерживал раздражение.

— Думаю, лейтенант Бертон догадался… Разрешите, я проверю?

— Нет уж, я сам, черт возьми, проверю это! — Полковник сердито послал коня вперед.

Однако догнать лейтенанта Бертона он не успел. Все тот же приток реки, петлисто изогнувшись, преградил дорогу. Брод был забит пушками, и пехотинцы толпились на берегу. Они были рады случаю немножко отдохнуть, закурить и позабавиться, перебрасываясь шуточками с артиллеристами. Полковнику проехать бы мимо, но злость на Гоббса просила выхода, и он, словно какой-нибудь сержант, набросился на солдат и принялся наводить на переправе порядок, покрикивая.

— Гей, вы что, боитесь пупы замочить? А ну, марш вперед, вперед!

Конечно, сразу же зашумели и сержанты и сделались такими старательными, что каждого, казалось, надо бы наградить двумя медалями за усердие. Солдаты неохотно побрели в воду. И вдруг у самой переправы грохнулся снаряд. Люди и сообразить толком ничего не успели, как на другом берегу разорвался второй, — бурские пушкари безошибочно взяли брод в артиллерийскую вилку. Упал первый убитый.

«Засада! Но велика ли? Сумеем ли прорваться?» — лихорадочно подумал Лесли и вновь недобрым словом помянул майора Гоббса, а с ним и Бертона. Он приказал солдатам рассредоточиваться вдоль берегов, ожидая, что нападение буров последует из-за речушки, откуда била их артиллерия.

Но буры сломали эти предположения. Нежданно в тылу тоже ударила пушка и послышалась частая ружейная стрельба. Из-за поворота дороги вылетел опередивший свой батальон Гоббс.

— Назад! — бешено закричал полковник.

Лес гремел выстрелами. Солдаты метались, не зная, откуда еще ждать врага.

«Они с ночи поджидали нас тут, — понял Лесли, — приготовились к встрече, взяли полк в кольцо».

Было странно, что по нему не стреляли. Солдаты побросались в траву и кустарник, позалегли в них, а он крутился на коне по дороге, на виду, и все же по нему не стреляли.

— Э-эй! — закричал кто-то из-за деревьев. — Сдавайтесь, не то перебьем вас, как куропаток!

Полковник оглянулся. Кричавшего не было видно. Никого не было видно. Только деревья и кусты. Но за ними-то — он знал это — не ведающие промаха бурские стрелки. «Они потому, — с горечью подумалось ему, — и не убили еще меня, что ведь нужен же кто-то, кто даст распоряжение выкинуть белый флаг… Ну, так этого я не сделаю!»

Лесли соскочил с коня и тоже бросился в траву. Какой-то сержант и с ним несколько солдат метнулись в прибрежный кустарник, сразу же из леса грохнули выстрелы, трое упали. «Они действительно перебьют всех», — подумал Лесли.

Рядом с ним оказался майор Гоббс. Он смотрел на командира чистыми, преданными глазами.

— Мы оказались в дурацком положении, Гоббс, — заворчал Лесли и повысил голос: — Из-за вас, Гоббс… Чего вы ждете? Снимайте шарф, идите к этим лесным чертям и договаривайтесь о перемирии или что они там потребуют!

Майор поспешно сдернул с шеи белый офицерский шарф и, размахивая им, вскочил…

…Молчаливый, угрюмого вида прыщеватый человек отконвоировал Лесли и Гоббса на большую поляну в глубине леса. Велев им присесть, он направился к бородачу, который, видимо, был здесь за старшего. Лесли немного понимал африкаанс и мог разобраться, о чем шла речь.

— Вот, Питер, — сказал конвойный, — Ян прислал этих двух. Один из них, тот, длинный, командовал полком, который мы накрыли. Сам Ян с ребятами разоружает солдат.

— Отлично! — покивал бородач. — А как там у Диппенбека, не слышно?

— Все в порядке. Англичане лупят от него и даже бросили обоз.

Бородач улыбнулся.

— У команды Мемлинга будет сегодня работа!

— Да, одних винтовок сколько наберется…

Тот, которого звали Питером, похоже, забыл о пленных офицерах. Попыхивая трубкой, он разговаривал с подъезжавшими и подходившими к нему бурами, давал им какие-то поручения, а сам чего-то ожидал, прислушивался к чему-то… На другом краю поляны, у фургонов, весело полыхали костры, на них в объемистых чугунных чанах варилась еда. Люди делали свое дело неторопливо, но сноровисто; война как будто не касалась их.

С лесной тропы на поляну выскочил на коне молодой, одетый по-бурски негр.

— Победа, Питер! — закричал он еще издали, и бородач радостно встрепенулся. — Уланы показали хвосты своих лошадок. — Негр рассмеялся, безмерно довольный.

Лесли понял, что речь идет о тех, кто должен был закрыть бурам дорогу в горы. Этот неуловимый Кофальоф на сей раз превзошел самого себя. Оттого, что не один его полк попал в лапы бурского генерала, Джемсу Лесли не то что сделалось приятно, но как-то полегчало.

— Что же, представят нас когда-нибудь знаменитому лесному владыке? — с нервным смешком сказал он Гоббсу, за иронией пытаясь скрыть некоторую уязвленность равнодушием к собственной персоне.

Но прошло еще минут двадцать, прежде чем тот лохматый молчун, что конвоировал офицеров сюда, пригласил их к генералу. Полковник Лесли быстро встал и огляделся — никакого генерала на поляне не появилось. И только тут наконец Лесли догадался, что русый бородач, к которому столь запросто обращались буры и которого даже какой-то негритос называл по имени, и есть пресловутый Кофальоф.

Лесли направился к нему нарочито небрежной, чуть развинченной походкой, заложив руки за спину. Но чем ближе подходил он к бурскому предводителю, тем чувствовал себя все более неловко. Лесной генерал смотрел на приближающихся офицеров холодно и вместе с тем пытливо, а на сухощавом загорелом его лице угадывалась полунасмешливая ужимочка: дескать, видали и бивали мы вас таких, так чего же вы строите из себя неких важных персон!.. Подойдя уже вплотную, Лесли по-строевому опустил руки и представился по воинской форме.

Генерал кивнул ему, затем свободным, непринужденным жестом указал на разостланную кошму и пригласил садиться.

— Простите, генерал, — сказал Лесли, — прежде всего, заботясь о своих бывших подчиненных, я обязан поинтересоваться их судьбой. Где и как будут размещены пленные солдаты, обеспечены ли им питание и кров?

Ковалев, непонятно прищурившись, усмехнулся, негромко кинул сидевшему неподалеку негру:

— Каамо, сваргань-ка нам кофе, — и лишь затем на английском ответил Лесли: — Понятия не имею, полковник, чем и как обеспечены ваши бывшие подчиненные. В плен я их не брал и брать не собираюсь. Не строить же нам специальные лагеря для английских подданных! И без того у буров достаточно хлопот, и, смею вас заверить, горьких хлопот.

Лесли растерялся.

— То есть… Вы хотите сказать…

— Мои ребята отшвырнут ваших подальше, чтобы неповадно им было соваться, куда не надо, и все. Оружие и боеприпасы мы, конечно, прихватим. Вас интересует что-нибудь еще? — Он даже изысканно поклонился при этом офицерам — определенно посмеивался над ними, если не издевался.

Полковник Лесли мысленно прикусил губу, сдержался, спросил учтиво:

— Позвольте узнать, а наша с майором Гоббсом судьба?..

— Не сочтите себя обиженными, — Ковалев опять усмехнулся, — но вы мне тоже не нужны. Кормить вас за счет народа — зачем же? Пытаться переменить ваши убеждения — вы едва ли их перемените. Вот выпьем кофе и распрощаемся.

Лесли поджал губы.

— Извините, генерал, но, в таком случае, лучше будет, если вы разрешите нам отказаться от вашего гостеприимства.

— Ну-ну! — грубовато сказал Ковалев и ожег офицеров недобрым взглядом. — Вас ведь не в гости приглашали. Считайте, что вы у меня на особом режиме. Каамо, побыстрее кофе и сам присаживайся сюда…

Привычным движением он вытянул из кармана римпи — кисет из антилопьей кожи — и начал набивать трубку. Лесли хмуро посмотрел на него. Ему хотелось разглядеть этого необычного бурского генерала. Одет Кофальоф был как все буры: шляпа, грубая суконная куртка, сапоги. И лицо у него было обыкновенное — борода, усы, сухощавое, совсем молодое, но очень усталое, а глаза покраснели от бессонья…

3

Жизнь была кочевая, полошная, и все-таки Каамо не расставался с книгами. Несколько штук их всегда можно было найти в его переметной суме. До них добирался иногда и Петр, только случалось это редко, в часы передышек, а передышек было совсем мало.

После разгрома бригады Торнейкрофта обе стороны на какое-то время утихомирились, Петр решил дать своим бойцам отдохнуть. Сам он разбил лагерь в верховьях одного из притоков Олифант-ривер, времени стало непривычно много, и на второй или третий день безделья он с удовольствием вспомнил о книгах Каамо:

— Ка, тряхни-ка свою суму, дай что-нибудь почитать.

Каамо принес две книжки.

— Это я читал, дай другие.

— Других нет, это все. Ты удивляешься, какой Каамо растеряха: было много, осталось две, да? Все остались, только я их теперь не таскаю с собой. У меня теперь библиотека. Я все книги держу у Антониса. Там, где верхний склад динамита. Уже пятьдесят три книги.

— Ого, действительно библиотека! Ты слышишь, Пауль?

Каамо расплылся в улыбке. Молодой Петерсон хмыкнул.

— Ему, наверное, интереснее коллекционировать их, чем читать.

Он сказал это шутливо, однако Петр уловил скрытое пренебрежение к способностям негра. Чисто бурское, устоявшееся во многих поколениях пренебрежение. Ответил он тоже с улыбкой:

— Коллекционировать книги — это, брат, неплохо. А кроме того, Каамо и читает много. Я не поручусь за тебя, Пауль, ты знаешь, пожалуй, меньше, чем он.

— Мне было не до книг, — нахмурился Павлик.

Каамо сделалось неудобно.

— О нет, — сказал он, — я знаю совсем очень мало. Пауль знает больше. Ян еще больше. А Питер знает все. Недаром он у нас генерал.

Петр наградил его дружеским тычком, усмехнулся:

— Генералы знают столько же, сколько и другие. Они только притворяются всезнающими, чтобы взвалить на себя ответственность за других… Ты обиделся, Пауль?

— Да нет же! И я вовсе не хотел сказать худого про Каамо. Он парень действительно славный, иного белого заткнет за пояс.

— Ну-ну… Что это там такое? Узнай, Каамо.

Непоседа Франс Брюгель, начальник дозорной службы, притащил в лагерь какого-то негра. Связал ему руки и на длинном поводе тащил за своим конем.

— Говорит, от вождя Кулу. Ищет Питера.

Негр, исхудавший парень с землистым лицом, тяжело дышал и испуганно ворочал огромными голубоватыми белками. Каамо распутывал ему руки, ласково приговаривая что-то на бечуанском языке.

Кулу взывал о помощи. Петр не зря предупреждал его — деревня, стоило бурам уйти из ее окрестностей, подверглась нападению карателей. Хорошо, что Кулу послушался совета и увел всех жителей в лес. Но теперь им стало плохо: нечего есть. Скоро будет совсем плохо: станет совсем нечего есть. Каратели сожгли не только хижины — они пожгли посевы. На полях осталась зола.

Петр велел накормить негра и, ничего не сказав больше, ушел в свою палатку. Потом он кликнул Каамо.

— Вот записка Антонису. Проводишь к нему этого парня и отдашь записку. Перегоните Кулу коров, отвезете муки. — Петр помолчал, скосил глаз на притихшего дружка. — А мне захватишь что-нибудь из своей библиотеки. Договорились?

Каамо поднял на Петра большие жгучие глаза:

— Ты хороший человек, Питер! — и выскочил из палатки — побежал обрадовать посланца Кулу.

Павлик, слышавший их разговор, сидел в задумчивости. Петр подсел к нему.

— Что, воин, голову опустил? Болит рана?

— Нет, с ней все в порядке. Понимаешь, я вот смотрю на тебя и думаю, как много буры проиграли оттого, что оттолкнули от себя негров. Ведь если бы вместе с ними — никогда бы не видеть англичанам победы.

— Не видеть бы. — Петр покивал. — Только поздно об этом толковать. И чувствую я: ох как еще солоно придется неграм! Совсем задавят их, если англичане одержат верх. А к тому идет… У вас-то, в армии Девета, что говорят об окончании войны? Как настроены люди?

— Что говорят? Невмоготу уже она.

В словах молодого Петерсона прозвучали умудренность и усталость. А ведь сказал это йонг, который не так уж давно чуть не удрал из дома на войну в Матабелеленд. Как же должна опостылеть война его старшим товарищам, которых ждут заброшенные поля? И как должны ненавидеть ее негры, которые ничего не защищают и защитить не могут, а страдают еще больше воюющих буров…

Странное положение было в обеих республиках. С одной стороны, вражеское командование объявило о присоединении их к Англии; однако и Трансвааль, и государство Оранжевой реки, по существу, оставались непокоренными. С другой стороны, президенты республик и военные предводители буров продолжали говорить о независимости; однако таковой не было уже и в помине: на большей части территории хозяйничали англичане. Их драконовская система блокгаузов оказалась-таки почти непробиваемой. Блокгаузы из камня и железа, расположенные на две тысячи ярдов[47] один от другого, выстраивались в линии, пересекая республики в различных направлениях. Всегда ощеренные огнем, они помогали англичанам удерживать главнейшие коммуникации.

Теперь уже не было речи об изгнании колонизаторов, всякий понимал, что это стало безнадежным. Речь шла о том, чтобы создать им наиболее неприятные, тревожные условия и вынудить вести мирные переговоры. Об этом не толковали вслух, но это было так: речь шла о том, чтобы не дать англичанам пользоваться благами Южной Африки одним, а делать это вместе с ними.

Война еще длилась, но она затухала. И теперь уже не важно было, протянется она месяц или полгода, — ее конец и характер конца были предрешены.

Петр приятельски похлопал молодого Петерсона по колену:

— Ты, смотри, держись. Тебе еще в России надо побывать.

— А тебе?

— А я, считай, уже там. Что мне, брат, у вас тут делать? Кончится война — куда я? В штейгеры наниматься генералу вроде неудобно, свой рудник заводить не на что, да и не выйдет из меня шахтовладелец. Поеду в Россию лаптями торговать. Что такое лапти, ты хоть знаешь?

Пауль не ответил. Взглянув в лицо Петра, сказал:

— Тебе очень грустно, Питер, да?

Петр сменил тон. Действительно, чего уж тут прикидываться!

— Не шибко весело, но и не так чтобы грустно. Как-то тупо. А что в Россию я собрался — это твердо. Здесь меня удерживал только долг перед этим вот воинством. — Он кивнул на палатки. — А ныне пора подумать и о возвращении домой. Тем паче — скажу тебе по секрету — опыт вооруженного народа многому меня научил и может пригодиться.

Пауль недоверчиво усмехнулся:

— Что, на Россию ожидается нашествие чужеземцев?

— У русского народа и без нашествия чужеземцев есть с кем воевать, — непонятно сказал Петр, но в объяснения вдаваться не стал.

1

Чего угодно мог ожидать Петр, только не этой встречи!

С молодым Петерсоном он приехал в лагерь Бота под Эрмело, на озера Крисси, уже к ночи и не думал, что аудиенция в столь поздний час состоится, но адъютант сказал:

— Что вы, генерал, главнокомандующий так давно не видел вас! У него сейчас один… одно лицо, но я все же доложу.

Адъютанту понадобилось на это не более полминуты:

— Проходите, генерал, они закончили свой разговор.

Улыбаясь, навстречу ему шагнул с протянутой рукой Луис Бота. Петр вначале не заметил в полутемной, освещенной керосиновым светильником комнате третьего человека. Но вот этот третий шевельнулся — Петр чуть скосил глаза, и тренированная рука сама дернулась к кобуре. Впрочем, тут же он ее остановил.

Надо отдать должное выдержке Якоба Мора — он не дрогнул. Только сильнее обычного подался вперед его тяжелый подбородок и зло сощурились светлые льдистые глаза.

От главнокомандующего не могла укрыться взаимная враждебность двух этих людей.

— Извините, господа, — сказал он, — я не знал, что вы… знакомы. Господин Мор наш гость, генерал, — пояснил он Петру и повернулся к англичанину: — Итак, мы договорились. Через десять дней вы будете иметь определенный ответ. Мой офицер явится к Стандертону ровно в полдень. Сейчас вас проводят, безопасность пути вам будет обеспечена. Желаю всего доброго, господин Мор, до свиданья.

Легонько подхватив англичанина под руку, Бота провел его к адъютанту. Мор, не глядя на Петра, прошел мимо с закаменевшим лицом.

Петр яростно дымил трубкой, когда командующий вернулся.

— Этот господинчик, — сказал Бота, — как вы, наверное, догадались, был здесь с неофициальным визитом.

— Этот господинчик мерзавец и убийца!

Бота повел бровью с чуть заметным нетерпением:

— Он нащупывал почву насчет мирных переговоров, а пренебрегать этим мы не можем. Что касается вашего личного отношения к нему, ничего не имею против, хотя в среде противника мы всегда можем обнаружить достаточное число лиц, к которым подойдут эпитеты и пострашнее.

— Не знаю, — буркнул Петр.

— Садитесь же, дорогой, ведь вы с дороги. — Бота радушно подвинул ему походное креслице. — Как вы смотрите на виски? Или рюмку коньяку?

— Мне со злости, пожалуй, стаканчик виски…

Это им довелось впервые — выпить вместе. Они не знали еще, что видятся в последний раз.

Бота заметно взвинтился только что состоявшимся разговором, и это было понятно: речь шла о шаге для его страны наиважнейшем. Хотя Мор явился неофициально и представлял отнюдь не военные круги, это нисколько не смущало трансваальского главнокомандующего. Скорее наоборот: деловой человек, предприниматель и политик, он понимал, что сегодняшний обмен мнениями был ближе к первоисточнику идей, нежели чисто военный диалог. Война вошла в ту стадию, когда его величеству Капиталу уже стало выгодно прекратить ее, дабы на полную мощь развернуть эксплуатацию отвоеванных территорий.

Петр не задавал вопросов, а Бота, видимо, считал, что сказанного достаточно. Они молчали каждый о своем, но, в общем-то, об одном и том же. Потом командующий поинтересовался, чем думает заняться генерал Кофальоф после войны, и чуть нахмурил брови, услышав, что Петр намерен вернуться в Россию.

— Видимо, вы уже знаете о последнем приказе лорда Китченера относительно изгнания, как он выражается, из Южной Африки всех, кто занимает у нас командные посты и не сдастся до пятнадцатого сентября нынешнего года?

— Нет, я ничего не слышал об этом приказе.

— Я думаю, ваши заслуги перед Трансваалем, как бы ни сложилась судьба моего отечества, не могут быть забыты. Если бы вы захотели остаться… — Бота чуть помедлил.

В этот момент и пришло окончательное решение.

— Благодарю, — очень учтиво сказал Петр, — я не останусь.

Если бы ему по-человечески сказали: друг, ты нужен нам, — он бы не раздумывал. Видимо, больше не нужен? Горечь и чувство отрешенности ворохнулись в сердце, но он не дал им подняться. Зачем? Разве у него нет родины и слова о возвращении в Россию — только слова? Нет, он поедет в свою Россию!..

2

Все это было не то что очень уж внезапно, но как-то странно, непривычно; не верилось, что вот оно и кончилось все — и Африка кончилась, и войне для тебя конец, и не ты, Ковалев, командуешь здесь, а вот этот сухощавый бородатый бур, твой друг Ян Коуперс.

Прощаться со своими бойцами Петр не стал: к чему эти губернаторские церемонии да еще объяснения! Тем паче, война-то еще не прекратилась, только замерла в преддверии переговоров о мире. А мир, хоть и был долгожданным, радости бурам не нес. Петр хотел бы ускользнуть вообще незаметно, но так просто Ян его не отпустил и, закатив ужин почти королевский, наутро выехал провожать. Ясное дело, с ним потянулись и вестовые Петра, не говоря, конечно, о Каамо, — кавалькада получилась изрядная.

Петр ехал бок о бок с Яном. Хорошо бы пристроить рядом еще и Каамо, но горная дорожка была узковата, по бокам ее теснили то камни, то деревья. Каамо ехал сзади. Предстоящую разлуку он переживал с болью, последние дни молчал и все отворачивал свои карие глаза. О нем Петр договорился с Коуперсом: парень станет помощником Яна, будет водить сафари. Это обеспечит ему и деньги, и хоть малую, относительную независимость.

Ехали не быстро и молча, Петру в самую бы пору любоваться на прощание пейзажами Лиденбургских гор, однако на этот раз они не притягивали его к себе.

Справа, еще только-только приобретая вид реки, уже погромыхивала, ворочая камни, Инкомати, бегущая со здешних гор в Индийский океан. Она-то и не дала путникам услышать приближение догонявшего их всадника.

Он появился нежданно из-за поворота дороги, повторявшего излучину реки. Только тогда и услышали топот его коня. Это был Антонис Мемлинг.

Они остановились. Антонис запыхался чуть меньше скакуна.

— Как же это ты, Питер, уехал и не дал знать? — не успев остановиться, начал он попреки. — Разве друзья поступают так? Или я тебя чем-нибудь обидел?

Он мог бы и не произносить этих слов, простодушный мужик-добряга: и без того его лицо выражало обиду и горечь. Петру стало совестно, жалость полоснула душу. Ведь чуть ли не с первого дня войны он с этим здоровяком вместе… Дотянувшись до Мемлинга, Петр неловко обнял его и притянул к себе. Антонис сразу оттаял.

— Ну то-то же, — пробормотал он. — А я уж думал: обидел чем…

— Что ты, Антонис, дружище! Извини меня.

— Какие там извинения, Питер! Можно, я тоже немного провожу тебя?

Вдруг раздались выстрелы; горное эхо множило их. Судя по всему, группа вестовых, проехавшая вперед, наткнулась на противника.

Так оно и было. Проскакав ярдов триста, не больше, Петр с товарищами очутился на опушке леса. Впереди расстилалась поляна, густо усеянная термитниками. Высокие конусообразные гнезда термитов не берет никакая пуля, и этим, конечно, воспользовался Франс Брюгель, оказавшийся во главе молодых буров, которые напоролись на небольшой отряд драгун, расположившихся на отдых. Мгновенно спешив своих людей, Франс приказал положить лошадей и рассредоточил бойцов. Англичане стреляли по ним с противоположного края поляны, от леса, однако безрезультатно, а сунуться дальше не решались.

Ян послал Антониса и Каамо в объезд по левому, лесному краю поляны; открыв огонь с фланга англичан, они, если не спугнут их, дадут возможность продвинуться ребятам Брюгеля. Каамо и Мемлинг с места взяли в галоп.

— А мы подождем здесь, — сказал Ян и, спрыгнув с коня, преспокойно расселся на траве. — Садись, Питер.

Петр рассмеялся:

— Ты чудак, Ян, и не очень-то умеешь хитрить. Думаешь, теперь надо как-то по-особенному заботиться о моей голове? Ничего с ней не случится! — Он дал коню шенкеля; Алмаз стремительно вынес его к Инкомати и помчал вдоль реки.

Это было, конечно, неосторожно, но и до этого дня Петр бывал далеко не всегда осмотрителен в бою. Однако именно сегодня вражеская пуля зацепила его. В первый раз за всю войну! Впрочем, и на сей раз ему повезло, недаром буры говорили, что он родился в рубашке. Ее и царапиной-то настоящей нельзя было назвать, эту пустячную ссадину на пальце, — столь тонким, прямо-таки нежным скользом коснулась пуля.

Тем временем огневая потасовка подошла к концу — много быстрее, чем поначалу можно было ожидать. Франс, пользуясь надежным прикрытием термитников, двинулся вперед и сам ударил по англичанам. А тут подоспели еще Антонис и Каамо. Англичане бежали, под их офицером в последний момент рухнула лошадь.

Когда Петр и Ян поскакали к своим, те плотным кольцом окружили плененного англичанина и Каамо. Молодой негр ожесточенно говорил о чем-то. Буры возбужденно гудели. Обезоруженный офицер зло пофыркивал.

Петр сразу узнал его. Это был Чарльз Марстон. Он не изменился с тех пор, когда они познакомились, так не понравившись друг другу. Только его пронзительно рыжие усы торчали, пожалуй, еще более воинственно, а налитая шея стала совсем багровой. Впрочем, это можно было объяснить и обстоятельствами момента.

Все расступились перед Петром и Яном. Марстон увидел своих знакомцев и, видимо, тоже сразу узнал их. Поглядывая исподлобья, он сказал с кривой усмешкой:

— Конечно, рассчитывать на снисхождение мне не приходится.

— Рассчитывайте лучше на справедливость, вы ведь не женщина, — бросил ему Петр.

По бурскому военному обычаю, суд состоялся тут же. Бесчинства карательного отряда Марстона в негритянских селениях даже не поминались — у буров были к нему свои счеты: разоренные дорпы, сожженные фермы, угнанные в концлагеря семьи. Любой другой был бы помилован, Марстон — нет.

Пока вершился суд, Петр отошел в сторонку. Одна мысль взволновала его. Он немало повидал смертей, убивал сам и других посылал убивать и умирать. Дело касалось десятков и сотен жизней, а все казалось простым, само собой разумеющимся. А вот сейчас речь шла о жизни одного негодяя, и все же Петр задумался, вправе ли они распорядиться ею.

Оказывается, это очень разные вещи — убить в бою и вне боя. Умри Марстон от пули, выпущенной Франсом или Каамо полчаса назад, все считали бы это естественным и не надо бы никакого суда… Петр поразился: да, именно естественной считали бы совершенно противоестественную, от пули, смерть. Ведь естественным было то, что полчаса назад кто-то стрелял и попал в него — к счастью, только чуть поранив, а мог бы и сразить, и это было бы в порядке вещей, просто кто-то из англичан исполнил бы свой долг. Эвон как… даже долг!

Значит, когда вооруженные стреляют в вооруженных — это война, а когда в безоружного — это убийство? А подумал ты, кто он, этот безоружный? Не сам ли ты совсем недавно бросил Марстону слова о справедливости? Что же, это будет справедливо — отпустить карателя, чтобы он мог снова взять оружие и снова убивать и грабить? О, тогда бы они с Якобом Мором всласть поуправляли этой страной!.. Так не справедливо ли будет вбить его пулей в землю, даже если в данную минуту он безоружен? О снисхождении можно думать только среди честных и равных, а снисхождение к разнузданному убийце и грабительству — слюнтяйство и преступление. Человеку, который готовится к классовой борьбе, вовсе не пристало забывать это!

Так Петр рассуждал сам с собой и в конце концов пришел к тому же выводу, к которому без всяких там рассуждений пришли и буры. Решение было единогласным.

Марстон вначале грозил им страшными карами, потом лепетал о том, что он просто выполнял приказы.

— Он врет! — бешено закричал Каамо. — Кто тебе приказывал убивать моего отца? Кто приказывал бить меня и делать такой вот шрам? Кто приказывал повесить Кулу?

Марстон, ошарашенный, молчал. Он не понимал, в чем его еще обвиняют.

— Не ори, Каамо, — строго сказал Ян. — Зачем устраивать истерику?

А Каамо дрожал и то скрипел зубами, то улыбался — даже тогда, когда Марстон был уже расстрелян. Лишь Петру он признался:

— Я кричал, чтобы мне не жалко было убивать эту тварь. Ведь это было не в бою.

Петр глянул на него с удивлением, потом усмехнулся. Каамо не понял этой усмешки и, подумав, что Питер насмехается над его жалостью, опустил глаза…

На следующий день буры простились с Петром. Ян долго тискал его, потом, отвернувшись, отошел и вспрыгнул в седло…

Петру предстояло перейти границу с Мозамбиком. Ее стерегла специальная зулусская стража под начальством бура из немцев Стейнакера, продавшегося англичанам. До границы Петра должен был проводить один Каамо.

3

Дважды за ночь Петр нарывался на засаду зулусов Стейнакера, и дважды потные чернокожие воины совали его в костер, поджаривая руку. Что-то им надо было от него, а что — Петр не понимал.

От боли он просыпался. Раненый палец набухал все больше, руку внутри дергало и жгло.

На рассвете Петр поднялся, лежать дольше было невмочь. С опаской размотал он бинт. В нос ударил дурной гнойный запах. Палец казался синевато-серым. Петр прислушался к себе: сердце билось нехорошо, часто, телу было жарко. Еще вчера он подумал о гангрене. Похоже, не ошибся, жди теперь заражения крови. От этого мертвеющего пальца гнойно-смрадная смерть разбежится по всему телу.

Каамо из-за плеча тихо сказал:

— Худо, Питер. Надо разрезать, потом прикладывать траву, а какую — я не знаю. Манг знал. Отец знал. Я не знаю. К доктору надо.

— Хватит каркать, браток! — Петр щелкнул Каамо по носу и начал заматывать бинт. — Давай-ка лучше пожуем чего-нибудь — да в путь.

Так они намечали еще заранее: с утра, после ночного бдения, пограничная стража должна ослабить внимание.

Но плохо они знали Стейнакера!

В густых зарослях галерейного леса на берегу мутно-быстрой Инкомати негромкая, чуть шелестящая стрела сбила шляпу с головы Петра. Он упал на шею Алмаза, резко разворачивая коня в сторону. Вторая стрела тупо чмокнулась в шерстистый ствол пальмы рядом. Почти сразу же грохнули выстрелы, но это уже было более привычно и, значит, менее страшно.

Отстреливаясь почти вслепую, наугад, они унеслись обратно и забились в чащобу милях в трех от границы — вчерашний владыка окрестных мест генерал Ковалев и его верный друг и адъютант. Петр пил из фляжки, глотая жадно и громко. Каамо смотрел на него и видел в глазах нехорошую, тоскливую решимость.

— Ты устал, Питер, да? — сказал Каамо. — Ничего, мы перехитрим их.

— Конечно, Каамо, — сказал сквозь стиснутые зубы синеватыми губами Петр и лег в траву.

Он лежал, уткнувшись головой в землю, и не то сухие стебельки в зубах, не то сами зубы поскрипывали.

— Очень болит, Питер?

— Болит, Каамо.

— К доктору надо. Едем, Питер, к своим. Ян быстро найдет доктора.

Не поднимая головы, Петр сказал:

— Поздно. Гангрена, брат. Знаешь такую штуку? — Помолчал и велел: — Разожги костер.

Каамо сделал это, еще не понимая зачем, но чувствуя, что сейчас произойдет что-то страшное.

— Достань из сумы йод и бинты, — сказал Питер, а сам вытащил свой большой складной нож и начал разматывать бинт на руке.

— Не надо, Питер! — Огромные глаза Каамо налились слезами. — Поедем к доктору. Слышишь, Питер, поедем к своим!

Петр угрюмо усмехнулся:

— Эх ты, а еще негр! (Каамо вскинул на него глаза, в них вспыхнула обида.) Учись у русского, братишка.

Он сунул лезвие в пламя. Лезвие было широкое и острое. Потом Петр положил руку с разбухшим посеревшим пальцем на луку седла. Руку била дрожь.

Каамо швырнул йод, бинты и отвернулся. Он не знал, что в таких случаях надо уж и уши зажимать.

Захрустел под ножом сустав. Петр дико замычал. Потом нож мягко врезался в седло. Каамо резко повернулся. Петра трясло, лицо было бледным и мокрым.

— Лей, — сказал он, протягивая руку с обрубком пальца.

Каамо вылил почти весь йод и стал бинтовать. Петр дышал тяжело, с хрипом; Каамо метнулся на землю. Он что-то искал, пригибаясь, словно бы обнюхивая травы.

— Сейчас, Питер, сейчас, — бормотал он.

Петр лежал, когда Каамо поднес ему густое горячее варево, пахнувшее полынной горечью и медом.

— Пей, все пей, это выгонит из тебя жар.

Потом Петр затих и впал в забытье. Он не слышал, когда Каамо исчез куда-то.

Через какое-то время он ощутил себя. Телу было странно легко. В руке, которая показалась ему гигантски вытянутой, в дальнем ее конце приглушенно токала кровь. А боли почти не было. И дышалось уже свободно. Он даже разобрал запахи разнотравья и влажный, прохладный ветерок с океана.

Вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо. Петр, пружинясь, повернулся. На него смотрели большие-большие печальные глаза Алмаза. Мягкие шершавые губы коня обвисли, будто этот милый, добрый друг хотел что-то сказать — жалостливое и, может быть, нежное.

Петр погладил его морду и заплакал.

Потом ему очень захотелось есть. Он вытащил из переметной сумы билтонг и принялся яростно жевать его. Алмаз хрумкал травой и порой косил большой, влажно поблескивающий глаз в сторону хозяина. Ах, Петр, что-то все же он хотел тебе сказать!

Петр засмотрелся на коня. Это был очень красивый конь густо-гнедой масти. Не слишком широкая, но крепкая грудь, в меру вислый зад и подтянутый живот, тонкие внизу и мощные выше, с выпуклыми мышцами ноги, сухая благородная голова… Он был бы принцем в стадах Трансвааля! Но в этом ли дело? Петр смотрел на него, будто видел впервые, хотя Алмаз прошел под ним всю войну. Он смотрел на него и только сейчас начинал понимать, какого друга он теряет.

Что же это — потери, потери, одни потери? Сколько их на этой чужедальней, однако ставшей чуть ли не родной земле! Неужели ничего ты здесь так и не приобрел, Петро? Что ж, так бывает всегда: мы находим кого-то или что-то, а в конце концов обязательно расстаемся: уходят ли они, уходим ли мы, жизнь ли перетасовывает свое добро, смерть ли забирает его… Ан нет! Есть и то, что никто и никогда уже у тебя не отнимет. Память сердца и разума, обогащенная благородством дружбы и подлостью измен, идеи, вклиненные, оттиснутые, выдавленные в тебе так, что их не вырезать и не отрезать ни ножом, ни тесаком, — вот они, приобретения, единственно надежные и верные, на всю жизнь…

Негромко хрустнула неподалеку ветка… еще. Кто-то шел, не очень таясь. Петр метнул свое непослушное от слабости тело в гущу кустов мокуна. Винтовку он ухватил машинально, но сжимал ее уверенно, сторожко вслушиваясь в сумрачный лес. Басок Каамо переплелся с чьим-то чужим, утробно-густейшим басом.

Каамо вынырнул из чащобы с незнакомым негром гигантского роста, могутным и толстым.

— Питер! — позвал он, настороженно оглядываясь.

Петр вышел из укрытия.

— Еоа! — радостно рокотнул незнакомец. — Питер не хоти узнавай друга?

Петр нерешительно шагнул вперед.

— Мбулу? — спросил он, и голос его сел.

— Питер узнавай друга! — воскликнул гигант и протянул руку; вторая, когда-то раненная, висела плетью…

…Каамо, оставив Петра, отправился разведать возможные пути перехода границы. Наткнувшись на стоянку группы зулусов из стейнакеровской стражи, он притаился в надежде что-нибудь подслушать. И вдруг увидел Мбулу. Тот был среди стейнакеровцев. Каамо потихоньку отозвал его. И вот Мбулу здесь.

— Тебе не надо бойся, Питер, — рокотал зулус. — Мбулу не служи англичанам. Мбулу не служи бурам. Мбулу служи только зулу[48]. Мбулу служи другу.

Они выпили, и зулусский воин в полной мере отдал должное спиртному, а Петр опять ел и ел. Мбулу уважительно поглядывал на окровавленную Петрову повязку — он уже знал, что под ней.

— Ты настоящий воин, Питер. Ты хочешь вернись своя страна? Я знаю, она далеко, там холодно, совсем как на горах Катламбы. Мне Чака говорил. Чака твой брат. Чака брат Мбулу. Мбулу твой брат. Все зулу брат Мбулу. Мбулу сделает все, что надо.

— А где Чака? Он жив, здоров?

— Чака жив, Чака здоров. Чака большой вождь зулу. Только он далеко там. Три солнца пути. Чака учит зулу бить белых. Пиф-паф — нужно много винтовка. Я обязательно передай Чаке привет брата Питера, да? Ты немножко сиди, я немножко спи, потом иди вместе.

Он сытно рыгнул, широчайше улыбнулся и, вытянув на земле свое громадное тело, тотчас уснул.

…Петр и Каамо сидели, касаясь плечами друг друга, и ничего не говорили, лишь изредка взглядывали один на другого. Говорить было нельзя: они бы захлебнулись в словах. Было очень тяжело, но причитаниями утишают боль только женщины.

Так они сидели долго. Час. Может быть, два часа.

В высоком небе плыли, чуть покачиваясь, облака. Только покачивались не они. Это одинокая пальма здесь, среди кустарников, раскачивалась на ветру, как человек при зубной маете.

Нежданно прокричала ржанка — сетулатсепи, что значит «кующая железо». Звонкое, металлическое «дзинь-дзинь-дзинь» этой птицы звучит всегда тревожно.

Зулус вскочил, будто и не спал.

— Мбулу смотри хороший сон. — Он сладко потянулся. — Время, Питер. Говори «прощай». Каамо обними Питера, Питер обними Каамо. Мы пошли.

И больше не было ни одного слова. Друзья молча обнялись, молча, не оглядываясь, двинулся Петр за проворным чернокожим гигантом. Мбулу должен был вывести его на португальскую территорию, к Моамбе.

Крепко-крепко зажав рот кулаком, Каамо обхватил ствол пальмы и немо раскачивался вместе с ним…