Страшный враг

III.

У него на душе скребли кошки. Один за другим медленно, тяжко ползли дни. Всё казалось тоскливым, ненужным, приевшимся. Служба надоела, небо надоело, Лидия Александровна надоела. Внизу, у ворот бытия, у порога всего существования, сторожил опасный, хитрый, злой враг и отравлял радость. И наяву и во сне мысли об этом чудовище не покидали Фогеля.

Ожидали письма от сестры Лидии Александровны, и его не было: ясно, что его перехватил швейцар и со злорадным смехом бросил в огонь или в помойную яму. Лавочник страшно косился на них, Вязигин не приходил.

-- Ты поговори с ним, -- слезливо советовала жена.

-- И так уж говорю, -- отвечал Фогель: -- почти каждый день разговариваю.

Это была правда. Пётр Алексеевич пользовался каждый удобным случаем, чтобы поправить расстроившиеся отношения со швейцаром.

Он возвращался со службы, медлил в передней и начинал:

-- Ты всё думаешь, голубчик, что я на тебя сержусь. Ничуть. Я не изверг и не разбойник. Я ведь вижу, что ты человек хороший, трезвый... А кстати: мне письма не было? -- как бы вскользь, как бы небрежно спрашивал Фогель.

Швейцар уныло слушал рассуждения барина; лицо его бледнело с каждым днём, худая козлиная бородка как будто делалась ещё реже.

-- Не было письма, -- глухо отвечал он.

-- Для чего мне сердиться? -- миролюбиво продолжал Фогель: -- другой на моём месте пошёл бы жаловаться. У моего друга, полковника Вязигина, очень много знакомств, и если он захочет кому повредить, так уж повредит. Но почтенному старому человеку не для чего вредить. Нам надо жить в согласии и никого не обижать... Так не было письма?

-- Нет, не было, -- однозвучно отвечал швейцар и не поднимал глаз. Это казалось подозрительным.

-- Дело в том, голубчик, -- словоохотливо продолжал Фогель: -- что я жду очень важного письма. Такое важное, что я за него дал бы полтинник, если бы, например, кто-нибудь нашёл его и принёс...

Швейцар понемногу терял способность бороться; он стоял и шевелил губами. Петру Алексеевичу казалось, что он читает в его лице угрызения совести, и усиливал увещения.

-- Не было письма, -- уныло отвечал швейцар и неожиданно со стоном вдыхал воздух.

Так продолжалось несколько дней. Возвращаясь однажды со службы, Фогель заметил, что у подъезда стоит жена швейцара и как будто кого-то тщательно высматривает. Увидев подходившего Фогеля, она сейчас же шмыгнула в подъезд, и когда Фогель отпер дверь, ни её, ни мужа не было. С этого дня жена швейцара повторяла тот же маневр. Было очевидно, что враги начали хитрить и принимать меры предосторожности.

Четыре дня Фогель не видел швейцара. На пятый Пётр Алексеевич нарочно сделал крюк и вернулся домой с другой стороны и на двадцать минут позднее. Он знал, что мясо будет пережарено и невкусно, а оттого, что он будет обедать позднее обычного, разболится голова. Но он пожертвовал всем этим. Жена швейцара, караулившая у подъезда, не видела, как он подкрался, и обернулась только тогда, когда сзади себя услышала шорох. Она вздрогнула, сделала движение, чтобы побежать, но было уже поздно. Фогель быстро вошёл в подъезд и застал своего врага врасплох. Враг сидел у столика, уныло потупив голову, и горестно рассматривал свои истоптанные валенки. Он поднял голову и встретился глазами с Петром Алексеевичем. Явный испуг и даже ужас выразился на его бледном лице.

-- Здравствуй, голубчик, -- весело проговорил Фогель и сделал вид, что очень спешит к себе, но что вот радость неожиданного свидания его задерживает.

-- Давно не виделись. Всё хвораешь? Нехорошо. Очень нехорошо хворать. Который тебе год?

-- Пятьдесят четвёртый, -- ответил швейцар, с трудом поднявшись.

-- Ну, это ещё не старость. Ещё поживёшь. Вот только побледнел... ЧтС? Работы много, по ночам вставать надо, -- понимаю. Ну, чтС делать. Главное, чтобы совесть была спокойна. Мне не было писем?

-- Не было, -- после большой паузы сказал швейцар.

-- Егорыч, -- проговорила его жена, как будто звала по необходимому делу.

-- Странно, что не было. А я жду. Так я говорю: главное жить в согласии и никого не обижать. ЧтС хорошего, если обижать? Вот я тебя обижу, ты меня обидишь, а Бог ведь всё видит...

Он не договорил, потому что с удивлением увидел, как длинный швейцар покачнулся, сел боком на стул и начал плакать.

-- Егорыч. Пойдём, -- говорила над ним жена и тянула за рукав.

Фогель в изумлении постоял на лестнице и потом взобрался наверх.

Действительно, жаркое оказалось засохшим, и тотчас после обеда начало стрелять в висках.

Было очевидно, что швейцару так или иначе необходимо всучить взятку.

На другой день жена швейцара опять стояла у подъезда, как солдат на часах, и оглядывалась уже в обе стороны. Она молча открыла дверь и молча пропустила мимо себя Фогеля. О швейцаре он не расспрашивал, делая вид, что погружён в какие-то свои глубокие думы....

Вечером часу в одиннадцатом Пётр Алексеевич, закутавшись и захватив зонтик, вышел. Он никем не был приглашён и никуда не собирался. План был таков: погулять по городу до тех пор, пока парадная дверь будет заперта, вернуться после двенадцати и, когда на звонок выйдет швейцар, всучить ему рубль. Этим сразу все недоразумения будут рассеяны...

Фогель ходил без всякой цели и поминутно смотрел на часы. Время, когда солнце радовалось тому, что Пётр Алексеевич хорошо устроился, давно миновало. Дул холодный ветер, накрапывал мелкий дождь. Было неуютно, сумрачно и тоскливо на улицах. Фогель думал:

"Дойду до того угла и посмотрю на часы. До того не буду смотреть. Лучше всего вообще забыть про время. Если думать о нём, то оно тянется без конца. А может быть, считать? Раз, два, три, четыре... Лучше считать фонари, а не шаги. Сколько может быть расстояния между двумя фонарями? Тридцать? Двадцать пять? Вот кто-то проехал. Толстый какой. Больше тридцати пяти не будет. А вот и угол. Теперь можно на часы посмотреть. Фу ты, гадость, только пять минут прошло... Опять проехал...

Медленно тянулось время. Иногда он забывал, зачем гуляет по холодным улицам, и думал: "Пойду спать". Но тотчас вспоминал, в чём дело, и уныло шагал дальше. Он заглядывал в подъезды, и если видел швейцара с молодым, услужливым, ясным лицом, то чувствовал, как больно и завистливо сжимается сердце.

Башенные часы пробили три четверти двенадцатого, и он обрадовался, так как оказалось, что его золотые часы опаздывают на три минуты.

-- Это хороший знак, -- почему-то рассчитал он. -- Ну, теперь уже немного осталось.

Неприятно было то, что дождь явно усиливался. Кроме того, как-то особенно нудно и терпко заныли колени.

"Кажется, простудился", -- с тихим ужасом подумал Пётр Алексеевич. -- Домой. Скорее домой. Какой кошмар!

Но домой ещё нельзя было. Ныли колени, и в голову лезли необыкновенно пустые и надоедливые мысли. Улицы совершенно опустели, даже не проезжали извозчичьи пролётки. Он видел, как одна за другой запирались парадные двери, но всё ещё медлил.

-- Просчитаю до трёхсот, а потом поверну обратно. Пусть он уснёт, а то неловко дать рубль, он удивится и спросит: за что?

Мокрый, усталый, с подгибающимися ногами он направился к себе. По дороге ему попалась в глаза вывеска аптеки. Пётр Алексеевич позвонил -- раз и другой. Заспанный угрюмый парень отпер дверь. Он прошёл в аптеку, где помощник провизора с поднятым воротником пиджака уже ждал его за прилавком.

-- Сушёной малины на десять копеек, -- сказал Пётр Алексеевич.

-- Ма-ли-ны? -- зло растягивая слово, сказал парень.

Угрюмый парень, запирая дверь, вопросительно посмотрел на Фогеля. Тот вышел.

Через три минуты он звонил у своего подъезда. Его сердце билось. Выйдет сам швейцар или его жена? Хотя это было всё равно, -- но лучше, если швейцар сам. Он видел, как осветилась лестница, и длинный, худой Егорыч, закутавшись в пальто, медленно потащился к дверям. Через стекло Фогель подивился бледности и худобе его лица. Швейцар изнутри долго возился с ключом и наконец, не взглянув, пропустил мимо себя позднего гостя. Но поздний гость остановился и увидел, что в голубых старческих глазах швейцара, как и тогда, отразился немой страх. Старик даже руки протянул вперёд, как будто отстранялся от чего-то ужасного.

-- Не лёгкая служба вставать по ночам, -- сказал Фогель и нарочно медленно принялся рыться в кошельке, хотя рубль этот давно уже был заготовлен: -- старому человеку покой нужен прежде всего. Я, например, если не высплюсь, то... Вот тебе, голубчик, получи.

Он протянул серебряный рубль. Швейцар механически взял монету.

-- Спасибо, барин, -- едва внятно пробормотал он, запирая двери.

Пётр Алексеевич сделал два шага наверх по лестнице и остановился, как будто только что вспомнил:

-- Писем не было?

-- Чего? -- глухо переспросил швейцар.

-- Писем?..

-- Не было.

"Каналья", -- злобно подумал Фогель и продолжал подниматься.

Ещё долго не ложились и обсуждали положение. Было ясно, что этот рубль пропал даром, и враг более страшен и опасен, чем это казалось. Сделалось совсем тоскливо.

Пётр Алексеевич напился горячего малинного чаю и всю ночь потел. Ему снились беспорядочные сны без начала и конца. Ночь казалась длинной, как две обыкновенных. Он просыпался, видел жёлтый свет лампы, над ним стояла, наклонившись, Лидия Александровна вся в белом. Всё ещё ночь... До фонаря тридцать пять шагов... "Тридцать шесть, тридцать семь", -- тяжело думал Фогель. Засыпал и снова просыпался и опять видел жёлтый свет горящей лампы.

Он встал на другое утро похудевший, с кругами под глазами...

-- ЧтС с вами? -- спрашивали на службе.

-- Целый ряд неприятностей дома... -- отвечал он и хмурился.

Швейцара он уже не видел несколько дней и беспокоился.

-- ЧтС муж? -- спрашивал он.

-- Болен, -- отвечала жена швейцара, тоже отводя глаза в сторону.

Но однажды, возвращаясь к себе, он увидел их обоих -- швейцара с женой. Егорыч поседел и тряс головой. Фогель обрадовался и, не раздумывая, спросил:

-- Голубчик, ко мне не заходил князь Остен-Ливен?

Швейцар вскочил и пожевал губами.

-- Заходил, -- быстро ответил он: -- заходили-с и оставили карточку. Где карточка? -- строго крикнул он жене.

Фогель изумлённо смотрел на него, потому что никакого князя Ливена не ждал и даже не знал такого.

-- Должно, кто взял из жильцов. Заходили-с, спрашивали.

Он начал что-то бормотать, старуха увела его.

Через день Фогель, спускаясь с лестницы, услышал, как старуха кому-то говорила:

-- Извёл его, колдун проклятый, чернокнижник, собака. Покою от него нет. Егорыч говорит: "Это смерть моя пришла; помру, говорит, кровь мою сосёт". ЧтС ты будешь делать?

Старуха услышала шаги и оборвала разговор. Фогель молча прошёл мимо. Он понял, о ком шла речь, и ему сделалось горько:

-- Они ещё правы, -- усмехался он: -- он мне жизнь отравляет и ещё жалуется. Каналья. Низшая раса. Ох, кСлет. Опять закололо. Умру скоро, канальи этакие.

-- ЧтС с вами? Вам надо серьёзно заняться своим здоровьем, -- посоветовали Фогелю на службе.

-- У меня ужасные неприятности. Вы представить себе не можете, -- плаксиво и ища сострадания пояснял он.

Письма от сестры жены всё не было. Пётр Алексеевич начал жаловаться на сильную головную боль, ставил себе горчичник и с тоской высчитывал, сколько времени осталось жить в этой постылой, в этой проклятой квартире. Мигрень и колотье в груди не проходили. Фогель осунулся и постарел лет на десять.

-- Кровь мою сосёт. Помру, -- горько жаловался он жене, не подозревая, что повторяет чужую фразу.

Через три дня Лидия Александровна утром разбудила мужа. Она была очень взволнована и с трудом переводила дыхание.

-- ЧтС такое? -- спросил испуганно Фогель. -- Пожар?

-- Уже, -- ответила она и вздохнула.

-- ЧтС уже?

-- Умер. Он умер... ночью... завтра похороны...

Пётр Алексеевич начал медленно одеваться. Через минут десять он говорил, не глядя на жену:

-- Швейцар умер?

Он спустился вниз и чувствовал, что головная боль прошла, он помолодел, и ему почему-то хочется петь. Внизу стояли какие-то люди -- дворники и бабы. Когда он показался, все замолчали. У стола, где несколько дней назад сидел страшный, коварный, уже мёртвый враг и горестно смотрел на свои ноги, сидела его жена и не плакала. Фогель приблизился к ней, вздохнул и сказал сочувственно:

-- Все под Богом ходим, чтС ж... А письма мне не было?