Страшный враг

I.

Пётр Алексеевич Фогель, обрусевший немец, переехал на новую квартиру. На прежней он жил шестнадцать лет и с года на год откладывал переезд. Каждую весну приходил управляющий и заявлял, что -- "к сожалению, должен набавит цену, так как"... Фогель после этих посещений болел, ставил себе горчичник и звал врача. Его жена, Лидия Александровна, серое, незаметное и слезливое существо, отправлялась к управляющему и однообразным, монотонным голосом "стыдила" его. Управляющий сдавался не сразу, приходилось стыдить его и на другой день и на третий. Кончалось тем, что разговор о надбавке не возобновлялся, и Фогель выздоравливал. Но на следующую весну история начиналась сызнова.

Наконец управляющий заявил, что дом вообще сбросят, и выезжать необходимо.

Всё лето ушло на поиски новой квартиры. Фогель похудел так, что его спрашивали, какую именно операцию он перенёс. Лидия Александровна дважды попадала в самое неприятное положение: её постоянно видели входящей в какие-то дворы и подъезды и приняли за воровку...

Наступила осень, и Фогели уже две недели жили на новой квартире. Пётр Алексеевич вообще на каждый новый предмет смотрел, как на скрытно-враждебное ему существо. Если покупалась новая лампа, то было опасение, что она внезапно начнёт коптить, изойдёт керосином на новой скатерти и т.п. Умывальник, предполагалось, мог бить струёй вбок или дать течь, или из его крана всю ночь через аккуратные промежутки могли медленно вытекать и бить по жести, не давая уснуть, безжалостные капли воды. С целой квартирой дело осложнялось донельзя. Надо было всё предвидеть, всё осмотреть, обо всём заранее расспросить. Надо было быть не только жильцом, но и ясновидящим.

Но прошло две недели, и всё, казалось, обстояло благополучно: печи не дымили, водопровод не пел, внизу не было рояля, на дворе не кричали дети, уместились все шкапы, почтовый ящик был тут же за углом, а трамвай -- в трёх шагах. Мнительное уныние Фогеля мало-помалу начало проходить. Он поднял голову, стал заметно поправляться и даже подумывать о том, что необходимо сделать визит своему старому другу и в некотором смысле покровителю -- Вязигину.

В воскресенье после завтрака Фогель гулял. Был тихий, немного грустный день, и, казалось, слабо греющее солнце говорило:

-- Мне пора на покой до следующей весны. Но меня радует, что всё-таки Пётр Алексеевич Фогель так удачно устроился на новой квартире.

Фогеля трогала эта заботливость солнца и природы, он чувствовал себя добрым и умилённым и на углу дал две копейки трём девочкам-нищенкам.

Он подходил к дому в блаженном состоянии довольства и лёгкой торжественности, какую, вероятно, испытывают поэты перед тем, как написать поэму или балладу. Его доброе настроение ещё усилилось, когда он издали увидел толстяка Вязигина. Фогель улыбнулся, радостно протянул руку, но заметил, что у Вязигина хмурое, кислое лицо; тот тяжело дышал и отдувался.

-- Только что был у тебя, -- сказал кисло Вязигин: -- не застал дома. Зря поднимался на пятый этаж.

-- Как жаль, -- искренне сказал Фогель: -- зачем же было подниматься?

-- Зачем? Зачем? -- совсем раздражительно ответил толстяк. -- Затем, что у тебя швейцар хам и скотина.

У Фогеля заныло в сердце, он тихо спросил:

-- А чтС?

-- Я его спросил, дома ли ты. Отвечает, что не знает. Я ему говорю: поднимись и посмотри, а он мне на это отвечает, что у него ноги болят. Пришлось самому... в пятый этаж... фу!

-- Вот оно. Началось, -- мелькнуло у Фогеля, и он побледнел.

-- Он... он, действительно, старый человек, -- забормотал Фогель, но чувствовал, что этим он напрасно силится себя успокоить.

-- Голубчик, я тоже не молоденький... Лазить в пятый этаж, десять лестниц... Да ты всегда дома в это время. Куда тебя носит?..

Толстяк маленькими, злобными, мышиными глазками глядел на приятеля.

-- Я прогулялся... Прекрасная погода... Зайдём теперь. Жена будет рада. Посмотришь квартиру.

Вязигин озлился.

-- Ещё раз? Опять десять лестниц? Сто двенадцать ступеней? Нет, покорно благодарю.

-- Мы собирались к тебе... -- начал Фогель, чувствуя, что в его сердце вонзился острый шип.

Вязигин не обратил внимания на его слова и ответил:

-- Ты скажи своему швейцару. ЧтС это за свинство! Я бы на твоём месте хозяину пожаловался. Если стар -- ступай в богадельню. Хамство.

-- Я скажу, -- уныло отозвался Пётр Алексеевич.

-- Непременно. Сегодня он со мной так поступил, а завтра с другим... Надо их учить. Прощай... Уф, сердце болит! Чёрт передери твои лестницы.

Вязигин хмуро ушёл.

Всё благостное настроение воскресного и торжественно-грустного утра разом исчезло. Вот оно наконец выползло, показалось, расправило когти -- это загадочное, чёрное, враждебное, чтС сидит в новых предметах и лезет из каждой новой, незнакомой обстановки.

"Швейцар! -- горестно думал Фогель, подходя к подъезду своей квартиры: -- как же это я не посмотрел, не узнал, не справился? Ведь видно же было, что он старый человек. Ведь должен я был спросить себя: а здоровы ли у него ноги? Теперь поздно. Теперь, когда подписан контакт, ничего не поделаешь. Поди жалуйся. Куда? А он письма спрячет, а он гадости будет делать, а он оклевещет тебя у лавочника. Нет, с ним надо добром. Надо мягко, любовно. Он поймёт. Он старый человек, и жена у него, кажется, добрая. Он поймёт".

Фогель несколько утешил себя и стал успокаиваться.

-- С чего это я так сразу приуныл? Ещё не всё пропало. Конечно, швейцар это очень важная вещь, но он поймёт. Надо ему сказать мягко, но с достоинством. Он увидит, что ему ссориться тоже невыгодно, и тем всё окончится. Нет, не всё ещё погибло.

Фогель вошёл в подъезд, подбадривая себя, и стараясь держаться со снисходительным достоинством. После уличного дневного света показалось, что здесь очень темно. Он выждал, пока глаза привыкли, и увидел, что швейцара нет. В глубине души он обрадовался, потому что это обстоятельство отсрочивало объяснение. Но тотчас устыдил самого себя и, откинув голову назад, не громко, не твёрдо, -- как, предполагалось, и полагается стучать в этих случаях, -- стукнул тростью в дверь швейцарской.

Низенькая, грязная, сморщенная женщина выглянула в переднюю.

-- ЧтС угодно?

-- Где муж? Мне нужно поговорить с ним.

-- Чичас. Обедает. Чичас, -- сказала она и скрылась.

У Фогеля, несмотря на то, что он принял независимый и даже немного гордый тон, дрогнуло сердце.

-- Обедает... Право, лучше в другой раз, -- сказал он мысленно самому себе и постыдно занёс ногу на первую ступеньку.

Но уже показался швейцар, высокий, сутуловатый, пожилой человек с редкой козлиной бородой и ввалившимися щеками. Цвет его лица походил на женин.

-- Вот что, голубчик, -- негромко сказал Фогель, опустив глаза, и держа правую ногу на первой ступени: -- сейчас был здесь мой друг и жаловался на тебя. Ты заставил его зря подняться на пятый этаж. Это не хорошо.

-- А почём я знал? Я думал, вы дома, -- довольно равнодушно ответил швейцар.

-- Прекрасно. Но он просил тебя подняться и посмотреть и...

-- У меня ноги болят, -- совсем неделикатно прервал швейцар.

-- Он человек старый и нездоровый...

Швейцар немного возвысил голос и продолжал:

-- Ежели мне за каждым бегать, то это ног не хватит. У меня ревматизм.

Фогель чувствовал, что дело осложняется. Он заговорил мягче.

-- Я с с тобой ссориться не хочу, -- сказал он: -- ты человек старый и почтенный. Конечно, я мог бы пожаловаться на тебя хозяину, но я этого именно не хочу сделаться. Поэтому я...

-- ЧтС ж, и жалуйтесь, -- проговорил швейцар, и его редкая козлиная борода пришла в движение: -- я двадцать восемь лет служу, и мне хозяин выговоров не делает. Жалуйтесь.

Он возвысил голос; на пороге появилась жена.

-- Претензии, -- сказал ей муж: -- бегай за каждым по лестнице.

Это как будто было знаком. Было похоже, что он этим науськивал её на Фогеля. Жена сразу заговорила, открыв свой широкий рот и делая странные жесты:

-- У него ноги слабые. Доктор лечит, чтС в самом деле. Двадцать восемь лет служи. Ночью спать не дают, а ещё претензии. В воскресенье отдыха не дают.

-- Да я слушать не хочу. Я уйду, -- сказал швейцар, но не уходил.

Фогель почувствовал, что проигрывает битву. Перед ним были сильные, сплочённые враги, которые, конечно, его погубят. Он инстинктивно обратился к слабейшей стороне.

-- Твой муж старый и почтенный человек, я понимаю, -- как можно более кротко и миролюбиво сказал он: -- разумеется, ему нужен отдых. Но я только хочу сказать, что на него жалуются. Вот это и ему и мне неприятно.

-- Ну и жалуйтесь хозяину, -- подхватила жена швейцара, не расслышав: -- сейчас обедать не дают, всякие люди приходят. А кто такие люди -- неизвестно. Пускать не надо, мы отвечаем...

Шум, поднявшийся в сердце Фогеля, входил всё глубже. Теперь начнётся. Вот придёт к нему знакомый, а ему надерзят, не впустят, скажут -- дома нет. Он сошёл с лестницы и смотрел, выпучив глаза на супругов.

-- Сколько лет служил, -- продолжала жена швейцара так громко, что гулкое эхо разносило её слова по всей лестнице, как по трубе: -- сколько лет, а никаких жалоб ни от кого не было. Полковник Сквозняков у нас живут пятнадцатый год, инженер Дорнат одиннадцать лет в третьем номере жили. Егорыч, ступай обедать...

Фогель понял, что остановить эту женщину нет возможности, и чем больше он будет с ними говорить, тем хуже. Швейцар, пожевав тощими губами, скрылся в конуре. Фогель стал подниматься по лестнице. Жена швейцара глядела ему в спину и, по мере того, как он поднимался, запрокидывала голову всё больше и больше назад:

-- Завсегда от всех жильцов в Новый год и на Пасху подарки и поздравление. Хозяин осенью приезжал, так благодарил. "Спасибо, говорит, Егорыч", и три рубля дали. Ежели ночью к доктору или в аптеку -- всегда бегаем, на морозе... жильцам угождение.

И долго ещё гулко слышалось:

-- В воскресенье... звонят ночью... как собака... обедать... почтальон... пять раз.

Представлялось, что внизу в полу передней образовался гейзер, и из него фонтаном вылетают слова и брызгают в стороны.