Страсти и скорби Жозефины Богарне

МНЕ ПРЕДРЕКАЮТ НЕОБЫЧНУЮ СУДЬБУ

23 июня 1777 года, остров Труа-Иле, Мартиника

Сегодня мне исполнилось четырнадцать, а я все еще не замужем. Приданого нет, так откуда же взяться надежде? Мама говорит, что ветер подхватывает надежду и забрасывает ее в небо, как когда-то ураган поднял наш дом и швырнул в сторону, не оставив на его месте ничего, кроме долгов.

О, что за мрачное настроение овладело мною сегодня! Разве празднование дня рождения не должно приносить радость? После ужина, съев слишком много пончиков, начиненных желе из гуавы, я вышла из дома и забралась на свое любимое место на хлопковом дереве. В тени его листвы было прохладно. Я слушала, как в передней гостиной мама спорит с бабушкой Санноа; как в хижине, где измельчают тростник, поют рабы, проталкивая стебли через вальцы; как в кустах жимолости разгребает землю курица. Я чувствовала себя как-то странно: в радостный день видела мир в мрачном свете.

Не иначе, так подействовало горькое снадобье вуду — напиток тайных чар, который Мими заставила меня выпить утром.

— Мэнбо[1] Юфеми для тебя приготовила, — шепнула Мими и повязала голову красно-желтым платком.

— Юфеми Давид? Гадалка? — переспросила я. Так звали знахарку, жрицу вуду, жившую в хижине выше по течению реки.

Мими сунула мне в руки плошку из скорлупы кокосового ореха.

— Пей, это приведет к тебе мужчину.

Я с подозрением уставилась на скверно пахнущую жидкость.

— Быстрее! — Мими опасливо оглянулась. Видите ли, мама не одобряет колдовства. Она уверена, что устами духов вуду говорит сам дьявол. По ее словам, дьявол охотится за такими девочками, как я. Мама говорит, что дьявол послал ей слишком много девочек и ему не терпится вернуть себе хотя бы одну из них.

Итак, вот признание номер один в моем новом дневнике, присланном из самого Парижа моей прекрасной тетушкой Дезире: я выпила волшебное снадобье и не скажу об этом маме. Я выпила волшебное снадобье и теперь глубоко несчастна.

В записке, приложенной тетушкой к подарку, говорилось: «Книжечка, чтобы записывать желания, мечты и тайные признания». Я потрясла книжечку над столом. Выпало десять ливров.

— Признания? — фыркнула моя сестра Катрин. Ей двенадцать лет, уже почти тринадцать, а на уме все еще одни проказы. В монастырской школе монахини души в ней не чают, не подозревая, что именно Катрин пустила в дом ректора цыпленка и своровала выставленные остывать печенья. Мими говорит, что у Катрин душа обманщицы.

— Про желание расскажи, — попросила Манет, шепелявя из-за выпавшего переднего зуба. Меня огорчил вспыхнувший в ее глазах огонек: ей ведь всего десять лет, она слишком мала и еще верит, что желания сбываются.

Я пожала плечами.

— Желание у меня всякий раз одно и то же. — Я взглянула на отца. Он начал день с рома и абсента, а после полудня то и дело прикладывался к пуншу. — Поехать во Францию.

«Отправьте Розу во Францию, — писала каждый год прекрасная тетушка Дезире, — пришлите ее ко мне в Париж».

Отец отвернулся. Лицо у него было желтое; конечно, снова одолела малярия. Тогда-то мне и стало нехорошо, ибо папина ли вина, что он унаследовал одни лишь долги? Его ли вина, что на нем лежит проклятие — три дочери и ни одного сына, — что мамино приданое у него в руках обратилось в прах и что его мечта отправить меня во Францию не может сбыться из-за нехватки денег на дорогу?

— Франция! — Бабушка Санноа столкнула на пол двух мопсов, сидевших у нее на коленях. — А я бы держала девочку подальше от тети Дезире и от этих Ташеров, особенно от отца. И чем плох тот парень, что живет возле Ланиантина? — сказала бабушка, опрокидывая в рот мерный стаканчик с бренди, в котором были разведены семь капель опиумной настойки. — Чем плох парень по фамилии Бил?

Алджернон Бил! Увалень, которого мы зовем Алджи.

— Невесте Била подавай приданое, — сказала мама.

— Прежде его папаша был просто «Бил», — сказал отец, — а теперь его называют «мсье де Бил», он хозяин мастерской по изготовлению кандалов и тавро, владелец трех позолоченных карет, двадцати двух боевых петухов и чистокровного английского жеребца, отец единственного тугоумного сына. — Отец покашлял и осушил стакан. — Месяц назад на аукционе рабов в Форт-Ройяле мне представился случай беседовать с мсье де Билом. Он пространно и подробно рассказал мне, как велико должно быть приданое невесты его сына, как благородны ее предки, как объемна грудь и беспорочна девственность, чтобы она могла мечтать о свадьбе с его прыщавым отпрыском…

Чтобы не рассмеяться, Манет прикусила краешек салфетки.

— Что ж, всегда остается монастырь, — проворчала бабушка Санноа.

Монастырь. Всегда остается монастырь. Неужели мне суждено стать монахиней? А так хочется большего! Но теперь, я понимаю, мечтать уже поздно, ибо в этот день рождения тетушка Дезире впервые не пригласила меня к себе, а отец не пообещал… О, где вы, дни беззаботного детства? Раньше благодаря блестящим, хоть и ложным надеждам жизнь казалась намного светлее.

24 июня

Сегодня утром я отдала свои десять ливров надсмотрщику, чтобы он поделил их между рабами на плантации. Я теперь взрослая и лучше осведомлена о страданиях людей.

Но мама об этом узнала, рассердилась и сказала, что я — вылитый папа. Мол, наш «щедрый» папа ради того, чтобы угостить друга, готов обречь на голод собственную семью. Наш «безумный» папа всю жизнь кормил ее нелепыми россказнями и пустыми мечтами о славе.

— Мечты, порожденные ромовыми парами, — сказала мама. — Все обещания — что облака в летний день.

Наш папа, которого никогда не бывает дома и который уже уехал в Форт-Ройял.

— Играть с дьяволом, — уточнила бабушка Санноа.

— С дьяволицами, — спокойно, едва слышно поправила ее мама.

Воскресенье, 29 июня

Дорогой дневник, сегодня я размышляла о своих грехах и каялась.

Виновна в том, что принимала желаемое за действительное. Виновна в том, что разглядывала свое отражение в пруду. Виновна в том, что спала, убрав руки под одеяло.

Ну вот, все записано. Чернила, пока я пишу, высыхают. Теперь поскорее захлопну дневник — не могу смотреть на эти слова.

Воскресенье, 6 июля

Сегодня утром преподобный Дроппит подозвал меня к себе после церковной службы.

— Мадемуазель Ташер, твоя бабушка просила меня поговорить с тобой.

Я увлеченно листала страницы своего служебника.[2] За окном ржали лошади, перекрикивались кучеры.

— Ты входишь в возраст, когда надо принимать важные решения, — шевеля кончиком мясистого носа, сказал отец Дроппит.

— Да, отец мой. — Под белой рясой темнели очертания его нижнего белья.

Преподобный помолчал.

— Советую тебе склониться пред волей Божией и принять жизнь служения.

Я почувствовала, что щеки у меня разгораются.

Отец Дроппит протянул мне носовой платок.

— Жизнь монахини смогла бы утолить голод твоего сердца.

За открытым высоким окном на погост мне была видна голова статуи Христа, глядящего в облака. О падре, мой сердечный голод с легкостью утолили бы праздники, шелковые туфельки и любовь привлекательного кавалера.

Преподобный Дроппит склонился ко мне.

— Когда-то и я был молод… — выдохнул он, и я уловила запах рома.

— Нет, отец мой, я же умру в монастыре!

«Прости меня, отче…» Я пятилась, пока не оказалась у двери, развернулась и выбежала вон из церкви.

24 июля

Мы с Мими играли среди развалин,[3] когда она заметила пятно у меня на юбке.

Я подтянула испачканную часть на бок и изогнулась посмотреть. Что это, кровь?

— Это цветы, — сказала Мими.

Я не знала, что делать.

— Скажи маме, — посоветовала Мими.

— Не могу! — Это было бы нарушением правил благопристойности, которым мама следовала неукоснительно.

Мими дала мне кусок ветоши и объяснила, как им пользоваться. По ее словам, свой она стирает в ручье рано утром, когда никто не видит.

— Там, где мы купаемся? — Фу, до чего противно!

— Ниже по течению.

Теперь я хожу по дому, чувствуя между ног большой кусок ветоши, и мне кажется, что все это видят. Считается, что во мне свершилась важная перемена, но я чувствую только отвращение и недомогание.

Суббота

Мими учила меня гадать на картах: раскладывать их и понимать, что они говорят. Сегодня мы попробовали гадать моей сестре Катрин. На девятое место выпала карта «Смерть».

Катрин была недовольна.

— Это не настоящая смерть, — сказала Мими, собрала карты и стала принюхиваться.

Потом я ее спросила:

— Почему ты остановилась?

— Ты не почувствовала запах сигарного дыма? — шепотом сказала она. — Дух Смерти — обманщик. Никогда не верь ему.

Четверг, 31 июля

Дорогой дневник, случилось нечто ужасное, и у меня на сердце камень.

Все началось с того, что я солгала: сказала младшей сестре Манет, что мы с Мими пойдем на верхнее поле смотреть, не пришел ли в залив отцовский корабль.

— А ты оставайся здесь, — велела я сестре.

Мы с Мими прошли по тропинке за хижиной из маниоки, но на вершине холма свернули обратно к реке и Морн-Кро-Сури. И тут нас догнала Манет!

— Я же наказала тебе остаться! — закричала я.

— Ты солгала! Ты сказала, что вы идете на холм!

— А ты умеешь хранить тайну? — сердито покосилась на нее Мими.

— Клянусь, никому не скажу!

У реки было сумрачно, с ветвей деревьев свешивались пряди мха. Подходя к хижине гадалки, мы услышали кудахтанье курицы.

— Здесь живет оборотень, — испуганно прошептала Манет, беря меня за руку.

Я опасливо взглянула на Мими:

— Это правда?

Перед хижиной стояла жаровня с углями и сильно пахло жареной козлятиной. В тени веранды, крытой банановыми листьями, сидела, скрестив ноги по-турецки, чернокожая женщина. Юфеми Давид — жрица вуду.

Когда мы приблизились, она поднялась с места. Бальное платье из красного атласа с золотистой каймой, рваное и в пятнах, было ей очень велико. Седые курчавые волосы образовали вокруг головы подобие нимба. Позади нее у стены стоял ржавый мачете.

Мими прокричала что-то, чего я не поняла. Старуха ответила на языке чернокожих.

— Что она говорит? — спросила я.

— Входите, — сказала старуха. Из хижины вышел щенок и зарычал на нас.

— Я тут подожду, — сказала Манет.

Мими подтолкнула меня вперед.

— А ты разве не зайдешь? — спросила я.

Мы вдвоем приблизились к старухе. И чего тут бояться?

Юфеми была поразительно мала, чуть больше Манет. Черная кожа у нее на шее висела складками. В одной руке она держала сделанную из раковины плошку со свиными ножками, приготовленными в мякоти кокосового ореха, другой зачерпывала пищу и отправляла в рот. Старуха обсосала кость и бросила щенку, а потом заговорила с Мими на языке чернокожих. Я оглянулась. Манет стояла у горлянкового дерева, не сводя с нас круглых глаз. Закаркала ворона.

Мими тронула меня за руку.

— Она говорит, что будущее повсюду вокруг тебя.

— Что это значит?

Старуха ушла в хижину, вернулась с корзинкой и сунула ее мне в руки. В ней лежали: погремушка из тыквы, деревянная кукла, палочка, две свечи, кость, обрывки потрепанной ленты и распятие.

Старуха что-то сказала Мими.

— Она хочет, чтобы ты выбрала три вещи, — сказала Мими.

— Любые? — Я взяла из корзинки свечу, куклу и распятие.

— Она хочет, чтобы ты их положила, — сказала Мими.

— На землю?

Старуха запела. Я оглянулась. Манет по-прежнему стояла у горлянкового дерева. Глядя на нее, я пожала плечами. Помню, еще подумала: «Видишь, бояться нечего».

Старуха застонала, стала качать головой из стороны в сторону, белки ее глаз затуманились. Она взглянула на меня и вскрикнула. Этот крик, похожий на визг закалываемого поросенка, я не забуду никогда.

— Что это? — Нельзя сказать, что мне было совсем не страшно. — Мими! Почему она так кричит?

Старуха трясла головой и что-то бормотала. Наконец заговорила, но медленно и как-то странно.

— Ты неудачно выйдешь замуж. Овдовеешь.

Я приложила ладонь к груди.

Старуха затряслась, выкрикивая непонятные слова.

— Мими, что она говорит?

Старуха запела мужским голосом и стала танцевать. Я попятилась, споткнулась о выступавший из земли узловатый корень, упала и поспешно поднялась на ноги.

— Ты станешь королевой, — напевно протянула старуха.

НАКАЗАНИЕ

Понедельник, 4 августа 1777 года

При виде преподобного Дроппита на серой кобыле я напугалась и побежала по тропинке к хижине из маниоки. Мими орудовала большим железным скребком.

— Отец Дроппит едет! — сказала я. — Зачем бы это? Сегодня не праздничный день.

Мими перестала скрести.

— Я вчера утром исповедовалась, — добавила я.

— Ты рассказала ему?

— Про ведьму вуду? — Я кивнула.

— А ты сказала, что это я тебя отвела? — По глазам было видно, что Мими испугалась.

— Что ты, нет! — Я вдруг заволновалась и отвернулась. — Что там происходит?

Я не собиралась подслушивать, это вовсе не входило в мои планы. Но почему-то вместо того, чтобы пойти прямо в сахароварню, я спустилась в овраг. Со своего места на хлопковом дереве я различала голоса на веранде: мамин, бабушки Санноа и отца Дроппита.

— Понимаете, в таком вопросе… — говорил он. — Стоит ли удивляться…

— Боже мой! — воскликнула мама.

Преподобный добавил что-то, чего я не поняла. И тут же услышала, как открылась и захлопнулась парадная дверь. Послышался голос Манет.

Манет! Я напрягла слух, но только и смогла расслышать слова бабушки Санноа:

— А я тебе говорила! Я предупреждала, что этим закончится.

Парадная дверь хлопнула вновь, и вскоре я услышала, как наверху в спальне плачет Манет. Затем преподобный Дроппит сказал:

— Если дать волю дьяволу… Вам следует немедленно…

— Но, отец Дроппит! — воскликнула мама.

Я вслушивалась изо всех сил, но на ветку надо мной сел черный горный вьюрок и защебетал так громко, что я не могла разобрать ни слова. Я потрясла ветку, чтобы его спугнуть. Отец Дроппит говорил:

— Если вы не поспешите…

Вдруг потемнело, и пошел дождь — сперва понемногу, потом крупными, тяжелыми каплями.

— Роза! — позвала мама.

Я слезла с дерева и подошла к веранде.

— Бог мой, Роза, — сказала мама. — Ты же вся промокла.

Бабушка Санноа сидела, ссутулившись, в плетеном кресле. Преподобный Дроппит стоял у двери с пустым стаканом в руке. Он кивнул мне.

— О чем ты только думаешь, гуляя под таким ливнем? Иди переоденься в сухое и возвращайся. Нам надо поговорить с тобой, — сказала мама.

Я охотно пошла наверх. На верхней площадке лестницы мне повстречалась Катрин с пяльцами в руках.

— Манет говорит, ты станешь королевой. Говорит, так предсказала старая ведьма. Но Манет плачет и никак не перестанет. Что случилось?

Даже на лестнице было слышно, как ревет Манет. Я прошла по темному коридору к ее комнате и постучала.

— Манет, это я.

Плач прекратился, но сестра не отвечала.

— Ничего тебе не сделаю, обещаю, — сказала я и открыла дверь.

Она лежала, сжавшись, в углу небольшой кровати под балдахином. Я села на кровать с противоположной стороны. Глаза у Манет были красные, из носа текло. Я поискала за корсажем, достала носовой платок и дала ей.

— Я знаю, ты проболталась, — сказала я.

— Ты с ума сошла? — всхлипнула она, судорожно вздохнула и испуганно поглядела на Катрин, которая подошла и встала у двери в комнату.

Я отрицательно покачала головой.

— И зачем только ты увязалась за нами! Ты говорила что-нибудь о Мими?

— Нет!

— Ты понимаешь, что случится, если ты проболтаешься, Манет? Мими продадут… или отправят на плантацию.

Или того хуже.

— Но я же ничего не сказала! — сказала Манет и заплакала, всхлипывая так горько, что я даже испугалась.

Когда я вернулась на веранду, дождь уже перестал. Мама и бабушка Санноа вышли попрощаться с преподобным Дроппитом. Я стояла в прихожей у парадной двери, сцепив перед собой руки, и ждала. Судя по всему, серая кобыла отца Дроппита заупрямилась: мальчишка-конюх выговаривал ей на языке чернокожих. Лошадь успокоилась, и вскоре послышался удаляющийся цокот копыт по камням.

На дорожке показалась мама под руку с бабушкой Санноа. Позади них, обнюхивая траву, ковыляли два мопса. Оба были совсем мокрые от дождя и походили на больших крыс. Бабушка Санноа что-то говорила маме. Потом мама подняла глаза и заметила меня.

Я затаила дыхание и выпрямилась.

— Если не ты, то я сама ей скажу, — сказала бабушка Санноа, опускаясь в кресло с сиденьем из волокон агавы. Один из мопсов вспрыгнул ей на колени, но она столкнула его.

Мама повернулась ко мне.

Я опустила голову. Может, стоит броситься к ее ногам? Разве не так в подобных случаях поступают раскаявшиеся грешники?

— Подумать только, ты заставила пойти с тобой маленькую Манет! — прошептала мама так тихо, что я едва могла расслышать.

— Давай я ей скажу, — предложила бабушка Санноа.

Мама глубоко вздохнула:

— Мими нам, конечно, придется…

— Нет! — Меня переполняло отчаяние. — Мими не имеет к этому никакого отношения. Я умоляла ее отвести меня, но она отказывалась. Я одна виновата… — Слова приходилось судорожно выталкивать из горла.

Мама сняла с шеи цепочку с большим серебряным крестом, взяла меня за ладони и вложила в них крест.

— Посмотри на меня, Роза, — сказала она.

Я посмотрела ей в глаза.

— Поклянись говорить правду.

— Мими не виновата. Это все я, моя вина, — прошептала я. Получилось довольно правдоподобно.

— Она не водила тебя к нечестивой женщине в лесу?

Я отрицательно покачала головой.

— Скажи это вслух.

— Мими не ходила с нами, — солгала я. Крест у меня в руках был тяжел и холоден. Я сунула его обратно маме.

— Накажи ее, — сказала бабушка Санноа.

Мама села на табуретку.

— Подойди ко мне, Роза, — сказала она и, когда я подошла, заставила меня встать перед собой на колени. Нежным прикосновением мама убрала пряди влажных волос с моего лба.

— Непростое это дело, быть матерью, — вздохнула она и строго продолжила: — Тебя запрут в подвале, в грозовой комнате. Ты пробудешь там восемь дней. — Мама посмотрела на бабушку Санноа, потом снова на меня и глубоко вздохнула. — На сухарях и воде.

Я смотрела на нее, не понимая, о чем она говорит. Восемь дней? И восемь ночей? В подвале?

— Совсем одна? — Голос у меня задрожал. В темноте?

Мама повесила крест мне на шею.

— Он тебе понадобится, — сказала она.

Заключения в подвал я должна была ожидать в своей комнате. В последний раз поужинаю со всей семьей и попрощаюсь.

Мими и Манет огорчены больше меня. Катрин же только и думает, что о предсказанной мне судьбе.

— Ты будешь королевой, Роза. Подумать только!

Заходила моя няня Да Гертруда. Лицо заплаканное. Крепко прижала меня к груди. Потом омыла меня благовонной жидкостью, начав с ног.

— А это еще зачем? — удивилась я. У меня появилось такое чувство, будто я плыву, будто мое тело перестало быть моим.

— Это защитит тебя, — сказала она.

— Я буду тверда, — сказала я и еще подумала: «Как подобает будущей королеве».

Так это, значит, правда! Я понимала, что проклята.

За ужином я едва могла есть. Потом все по очереди обняли меня, будто отправляли за океан. Бабушка Санноа сунула мне свою Библию, Да Гертруда, обнимая, стиснула так, что у меня кости затрещали.

Спускаясь в подвал, мама высоко держала над головой фонарь. Тут давно не проветривали, было холодно и сыро. Я смотрела под ноги, опасаясь тараканов. Вслед за мамой я вошла в грозовую комнату — большую, с узкой кроватью, старым стулом с сиденьем из ивовой лозы и трехногим столом, припертым к стене в углу. На нем стояли фонарь, свеча, глиняный кувшин и фарфоровая чашка с трещиной. Вот и все, если не считать небольшого продуха под потолком, прикрытого деревянными ставнями.

Я поставила корзинку на кровать и провела рукой по лоскутному покрывалу. Его мы когда-то сшили вместе с Катрин. Мама провела по нему пальцем, проверяя, нет ли пыли, и повернулась ко мне.

— Роза… надеюсь, ты понимаешь, почему это необходимо.

— Понимаю, — солгала я, не зная, что еще ответить.

Мама заплакала; не было ни звуков, ни слез — только плечи и голова у нее вздрагивали. Мне это показалось странным. Я обняла ее за плечи и удивилась тому, что она стала совсем маленькой. Тыльной стороной ладони мама вытерла лицо.

— Да пребудет с тобой Господь, — сказала она и вышла, оставив меня одну.

В тот же день, позже

Дорогой дневник, это моя первая ночь в подвале. Я приоткрыла ставни, и комната наполнилась ночными звуками. Затем я плотно закрыла створки, опасаясь блуждающих ночных духов.

Боюсь, я тут не одна. В темноте я чувствую присутствие недоброго духа. Не могу спать и не буду: вдруг он коснется меня! Лежу с открытыми глазами, все время настороже, гляжу в темноту.

Масло в фонаре на исходе. Знаю, я должна его задуть, лишить себя последнего островка света.

— Мужайся, — говорю я себе.

— Веруй, — возражает чей-то шепот.

5 августа

Я проснулась от трубного звука — это надсмотрщик дул в морскую раковину в деревне, где живут рабы. Некоторое время я лежала, отыскивая на потолке лица, образованные трещинами. Мне показалось, будто я слышу чьи-то голоса и хихиканье. Я подставила стул к стене и раздвинула ставни. Из высокой травы на меня смотрели темные глаза Катрин.

— Давай быстро! — прошептала она сквозь решетку.

Позади нее послышался нетерпеливый шепот Манет:

— Дай мне тоже посмотреть, дай мне!

— Тихо! — прошипела Катрин.

Показалось взволнованное лицо Манет: она просунула руку сквозь решетку и сунула мне что-то мягкое и мокрое.

— Это манговый пирог. Я его стащила. Ой!

Голова Манет качнулась назад, и в продухе снова показалось лицо Катрин.

— Как ты тут вообще?

— Скучно…

— Бежим! — вскрикнула Манет.

И оставила мне лишь примятую траву.

6 августа

Ближе к вечеру у продуха снова послышался шорох. Я стала на стул и выглянула наружу. Это снова пришла Катрин. Она плакала.

— Что случилось?

— Обещай, что никому не скажешь.

— Говори!

Она открыла было рот, но вновь расплакалась.

— Сейчас. — Вынув носовой платок, она высморкалась и прижалась лицом к решетке. — Я ходила к твоей гадалке.

— К Юфеми Давид?

Катрин кивнула.

— Катрин, как ты могла?

— Потому что тебе она предсказала стать королевой.

— Это Мими отвела? — рассердилась я.

— Я одна ходила.

— Одна? — Я не могла представить, чтобы у кого-то хватило смелости на такое.

Катрин, всхлипывая, хватала ртом воздух. Я просунула палец сквозь решетку, пытаясь дотянуться до сестры.

— Ну и как? Она что-нибудь предсказала?

И тогда Катрин рассказала. Сначала колдунья велела ей уходить, не хотела предсказывать будущее, говорила, что не видит его. Но Катрин настаивала, и старуха сказала ужасную вещь: еще до следующего дня рождения сестру положат в землю.

— Мама права, она сам дьявол! — воскликнула я, но Катрин у продуха уже не было. Только трава зашуршала.

Без даты

Кто это, дьявол или добрый дух, принявший облик летучей мыши? Прошлой ночью их здесь было несколько. У меня кружится голова, и совсем не хочется есть. Почему я здесь? Не могу вспомнить.

Без даты

Вышла прогуляться. Помню лицо старухи. Помню ее глаза и следы земли на тыльной стороне ее ладони. Помню, как она доставала из корзины сухие листья и выкладывала передо мной на землю. Помню, как она пела, странный такой вой. Помню глиняную плошку с двумя сердечками, над которыми кружили мухи. А еще там была мерзкая бледная личинка-опарыш.

Неужели приснилось?

Помню, как хромая старуха стояла с воздетыми к небу руками. Помню, как она поднесла к губам фляжку с дьявольской водой, которую пила, как обычную воду. А потом запрыгала передо мной на месте, молотя воздух раскинутыми в стороны руками.

Помню ее слова: «Ты станешь королевой».

Наверное, это был сон.

Вторник, 12 августа, поздно вечером

Наконец ко мне пришла мама. Я лежала на кровати, и она встала на пороге с фонарем в руке.

— Роза!

Я не ответила. Пыталась, но не могла. Это было мне не под силу.

Мама подошла к кровати. На ней было белое платье и белый платок на голове; в свете фонаря она казалась похожей на ангела.

— Ты похожа на ангела, — прошептала я странным, хриплым голосом.

Я чувствовала, как порхают по моему лицу ее пальцы, слышала, как она втягивает воздух, будто принюхиваясь.

— О боже мой! — прошептала она.

Я в замешательстве смотрела на нее. Отчего она плачет? Я видела вокруг нее яркое сияние. Это была Дева Мария, пришедшая благословить меня.

— Мама! — закричала я, изумляясь ее неземной красоте, и стала целовать ей пальцы, прижимать ее руку к своей щеке.

ЗАГРОБНЫЙ МИР ОДЕРЖИВАЕТ ВЕРХ

Четверг, 21 августа 1777 года

Я проснулась от тихого стука в дверь спальни.

— Кто это? — в страхе спросила я.

Дверь скрипнула, отворяясь.

— Папа! — Он был в синей куртке с золочеными пуговицами.

— Я велел седлать твоего пони, — прошептал он, не желая будить Да Гертруду.

От глиняной кружки, которую он держал в руке, поднимался пар. Пахло кофе и ромом.

— Хочу, чтобы ты познакомилась с моей новой дамой, — сказал он, повертев у меня перед носом шоколадным рулетом.

Новой дамой отца была черная кобыла с белыми носками — молодая, смелая, хорошо сложенная и большеглазая.

— Это Фортюне,[4] так я назвал ее, — с гордостью сказал отец. — Выиграл в карты.

Я потянулась погладить ее морду. Кобылка отдернула голову.

— Сукре для меня уже мал, — сказала я. Мой маленький пони стоял у стены, у его глаз кружились мухи.

— Эта для тебя слишком горяча, — сказал отец. Я держала уздечку, пока он садился в седло.

Мы поехали по дороге. Лошади фыркали, трясли головами, отгоняя мух. Солнце только что взошло, на влажной траве лежали длинные тени. На плантации тростника все еще царил хаос после уборки урожая. Подъезжая к ней, мы вспугнули большую голубую цаплю. Вдалеке у моря суетились рабы, готовившие поле к сезонному палу сухой травы.

— Король Сахар, — сказал отец с иронической улыбкой, прихлопнул москита, достал из кармана куртки для верховой езды кожаную флягу и запрокинул голову.

Другие плантаторы жили как короли. Почему же нам не везет? Я знала ответ на этот вопрос. Мой отец ухаживает за дамой по имени Удача — так говорила мама. Но дама к нему явно не благоволит.

— Папа, расскажи, как ты был при дворе.

Он притворно застонал.

— Расскажи про охоту.

— Ты эту историю наизусть знаешь, — сказал он.

Это было правдой. Историю об охоте я знала так, что могла бы рассказать ее сама. Как король каждое утро выезжал охотиться со своими лейтенантами и подлейтенантами, джентльменами-охотниками, сквайрами, подсквайрами и пажами. Как выли собаки, как король каждого называл по имени. Как благородные кони гарцевали в утреннем тумане, и было их столько, что одних только конюхов, которые поили лошадей, требовалось шестьдесят человек.

Я прижалась лбом к Сукре, вдохнула его теплый, чистый запах. Представила себе эту охоту.

— Тогда историю про королеву, — попросила я. — Расскажи о рождении дофина.

О фейерверках, от которых ночью делалось светло, как днем.

Отец отпустил повод, позволяя кобыле опустить голову к траве.

— Кстати, о королевах. Мне рассказали удивительную вещь. — Он повернулся и посмотрел на меня. — Мне рассказали, что ты ходила к старухе гадалке, которая живет выше по течению реки.

Я выпрямилась в седле.

— Кто это тебе рассказал? — Я старалась говорить, не выказывая тревоги.

— Одна женщина в Форт-Ройяле.

— Вот как? — Мне не понравилось, что отец говорил обо мне с «одной женщиной».

— Говорят, ты будешь королевой, — сказал он.

Я почувствовала, что щеки у меня разгораются, и отвернулась.

— Так это правда! — сказал отец и приподнял флягу. Я покачала головой. — Ты что-то бледна, Роза. Похудела. Разве тебе нездоровилось?

— Нет. — Меня предупреждали, чтобы я не говорила ему про подвал.

— Ты знаешь, я хотел, чтобы ты была мальчиком. — Он глотнул из фляги и засмеялся. — Но… быть королевой не так уж плохо. — Он понудил кобылу идти шагом. — Королева смогла бы выплатить мои карточные долги.

— Знаешь, меня наказали. — Эти непрошеные слова сами собой сорвались у меня с губ.

Он повернулся лицом ко мне, и его седло скрипнуло.

— Наказали?

У меня на глаза навернулись слезы.

— За то, что тебе предрекли быть королевой? — спросил он.

Я судорожно вздохнула.

— За разговоры с дьяволом, — прошептала я.

— Выпороли? — холодно спросил он.

Я кивнула. Я хотела сказать правду, но не смела. Я хотела рассказать ему о комнате в подвале, о летучих мышах, о духах и лицах в ночи. Я хотела рассказать ему о голосах, которые слышала. Но это, я знала, его только рассердило бы и привело к ссорам. Ссор и так было достаточно.

— Это сделали старухи? — Так отец называл маму и бабушку Санноа.

— Их заставил отец Дроппит.

— Будь проклят этот дьявол, — еле слышно сказал отец. Кобыла взбрыкнула, он ее пришпорил, и она послушно перешла в галоп.

Я ударила пони пятками, стараясь не расплакаться. Так и поскакала вперед, ничего не видя из-за слез. Отец даже вскрикнул, когда я пролетела мимо него под нависшим над дорогой деревом.

25 августа

Мы с Катрин готовимся к возвращению в монастырскую школу в Форт-Ройяле. Маленькая Манет отчаянно завидует, предлагает помощь, путается под ногами.

Уезжаем послезавтра, несмотря на дожди. Погода стоит жаркая, ужасно влажно. Приходится с усилием втыкать иглы для вышивания в плотную хлопчатобумажную ткань.

Неделю спустя, 6 часов вечера, Форт-Ройял

И вот мы с Катрин в школе, в унылом монастыре Дам Господних, под хмурыми взглядами сестры Гретч. Месса в семь, уроки с восьми до одиннадцати и потом снова с часу до пяти. Рисование и вышивание. Чтение и чистописание. Лекции о добродетели и скромности. У меня вся попка болит от сидения на жесткой скамье днями напролет.

7 сентября

Сезону дождей не видно конца. Улицы превратились в грязевые реки. Мы с Катрин застряли в монастыре — не можем даже сходить к дяде Ташеру на воскресный ужин. Вместо этого третий день подряд едим соленую рыбу. Под столами бегал таракан, такого огромного я еще ни разу не видела. Катрин закричала, хотя я точно знаю, что она храбрее большинства мальчишек. Она забралась на стол и наступила по крайней мере в две глубокие тарелки. Они упали на пол и разбились. Если бы не Катрин, мы бы тут точно умерли со скуки.

Среда, 10 сентября, 11 часов утра

Сегодня утром в умывальне, когда сестры не видели, Катрин задрала юбку. Я жестами просила ее опустить, но она только захихикала и подняла ее снова. Вскоре все мы сходили с ума.

Воскресенье, 14 сентября, час пополудни

Сегодня утром после мессы нас повели на прогулку по Севан. У бухты сильно пахло невольничьими кораблями. Затем произошло то, что меня обеспокоило. Мы уже повернули обратно, когда Катрин прошептала:

— Я не хочу умирать!

— У тебя лицо раскраснелось, — сказала я, встревоженная этими словами. — Ты заболела? — Глаза у нее были воспаленные.

Сегодня Катрин заснула первой. Это в высшей степени тревожный знак. Обычно она получает веслом[5] за то, что ложится позже всех.

Вторник, 16 сентября

Катрин так расхворалась, что придется вернуться домой. Я настояла, чтобы нас отправили вдвоем. Сестра Гретч сказала, что я использую несчастье своей сестры как повод, чтобы не ходить в школу. Было бы бесчестно, дорогой дневник, утверждать, что сестра Гретч совсем уж неправа. Я ненавижу учебу в монастырской школе, но столь же верно и то, что я беспокоюсь о Катрин. Я ухаживала за ней два дня. Мы уезжаем утром.

22 сентября, остров Труа-Иле

Мы дома уже пять дней, Катрин все хуже, она постоянно в сонном оцепенении. Да Гертруда мазала ей грудь целебной мазью, но это не помогает. Весь день мама сидит с Катрин, обмахивая ее большим пальмовым листом. Часто обтирает ее всю ромом, в комнатах постоянно слышно монотонное бормотание: мама молится.

23 сентября

Под кроватью Катрин я нашла куриные перья и обломки костей. Надеюсь, все это осталось после магического ритуала вуду.

4 часа пополудни

Бабушка Санноа говорит, что у Катрин желтая лихорадка.

Желтая лихорадка! Стараюсь не думать об умершем летом мальчике мадам Лаво, стараюсь не думать, о чем говорят рабы: как мадам Лаво пронзила сердце мертвого мальчика ножом для разделки туш, чтобы колдун не смог приблизиться к его могиле.

Пятница, 26 сентября, после полудня

Наконец пришел доктор, осмотрел Катрин и прописал ей капли Гоффмана на сахаре. Он говорит, что у нее вслед за одной лихорадкой началась другая, но это не желтая, так что беспокоиться не о чем — только почему же ей становится все хуже?

Я сказала маме, чтобы она снова вызвала доктора, но она ответила:

— Какой смысл? Он скажет то же самое и возьмет с меня еще ливр.

27 сентября, 10 часов пополудни

Сегодня вечером Катрин говорила во сне и кричала, потом выпрыгнула из кровати и забегала по комнате. Она приняла маленькую Манет за гигантского краба, который будто бы пытается ухватить ее клешней. Мама, Да Гертруда и я пытались удержать Катрин, но она очень сильная. Я не могла в это поверить, ведь она такая худая.

Наконец Катрин устала, Да Гертруда положила ей в чулки каких-то трав, а я натянула их ей на ноги и привязала — так, чтобы Катрин не могла их снять. Это помогло, и она заснула.

6 октября

Катрин все хуже. Нам с Манет не разрешают заходить к ней в спальню. Мы стоим в дверях, но сквозь москитные сетки ее не разглядеть.

Четверг, 8 октября

Сегодня, когда мама заснула, я проскользнула в комнату Катрин. Залезла под сетку, села на ее постель, и мы шепотом переговаривались в темноте. Перед уходом я взяла ее за пальцы.

— Ко мне нельзя прикасаться! — сказала она, вырывая руку.

— А ты представь себе, что я тебя обнимаю.

Она заплакала, и тогда я обняла ее и прижала к себе. Как я могла удержаться?

10 октября

Папа пришел домой поздно вечером. Я слышала, как он, спотыкаясь, вошел, и потом мамин голос:

— Катрин умирает, а ты где шляешься? Все пьешь, дурак проклятый!

Сплошная молния[6] озарила мою комнату, и в темной тишине я услышала пронзительный свист летучих мышей. «Катрин умирает»?

Понедельник

Покончив с утренними хлопотами, я спустилась к реке в поисках Мими. Мне нужна была ее помощь. Мими известны повадки духов.

Она, стоя на коленях в купальне, стирала белье. Ее юбка, сделанная из мешка из-под муки, намокла. Под кустом сирени сидели, наблюдая за ней, два мопса. Рядом разгребала землю курица.

Начинался дождь. Мы укрылись под деревом, усыпанным зелеными апельсинами. Мопсы жались к ногам Мими.

— Помнишь, как мы ходили к хижине колдуньи? — сказала я.

— Думаешь, забуду? — Мими, желая отогнать курицу, бросила в нее камешком.

— Я никогда не говорила тебе одну вещь, — сказала я и замолчала. Дождь пошел сильнее, теперь капли проникали сквозь крону апельсинового дерева. Мне стало немного нехорошо, как бывало всегда, когда поднимался ветер. — Старуха сказала, что Катрин положат в землю до ее следующего дня рождения, а он в декабре. Мама говорит, что Катрин…

— Катрин ходила к колдунье?

— Пока я сидела в подвале.

— Ты мне об этом не говорила!

— Я обещала молчать.

— Ну ты даешь…

— Мама говорит, что Катрин… — Слезы душили меня, мешая говорить. — Что, если пророчество колдуньи сбудется? — сказала я. — Ты не можешь его изменить?

— Отменить?

— Да!

Мими уперлась подбородком в колени и задумалась.

— Сбор Конго, — наконец сказала она.

— Да, — сказала я, вдохнув. Правильно составленный сбор Конго может помочь…

Весь день я помогала Мими собирать ингредиенты: жабу (ее убила Мими, не я), корень ча-ча, листья момбина и волосы, которые я извлекла из расчески Катрин.

— Все это надо зарыть под деревом мапау, — сказала Мими, обвязывая пучок красной ниткой: бесплодные женщины используют такие во время ритуалов вуду. — При лунном свете.

— Я не смогу, — сказала я. — Ночью никак.

— Если не поднимать глаз, то это безопасно.

— Мама.

Мама не верит в колдовство, но боится духов вуду.

— Тогда я сама, — сказала Мими.

— Одна? — спросила я, восхищаясь ее отвагой.

Не знаю, в котором часу Мими забралась ко мне в комнату через окно.

— Я сделала это, — шептала она, тряся меня за плечо, чтобы я проснулась. Я едва видела ее в темноте. — Я закопала сбор. — В шелесте дождя я услышала барабаны.

— Ты вся промокла, — сказала я, трогая ее за руку.

— Мне надо идти. — Мими плотнее повязала платок на голове. — Начинается встреча.

Я смотрела, как Мими спускается вниз по манговому дереву, пока она не исчезла в темноте. Меня стало знобить, я почувствовала слабый запах сигары. Дрожа, я закрыла темное окно и задернула шторы.

16 октября

Когда я проснулась, в доме было тихо, только плакала мама да отец что-то говорил усталым голосом.

Я прошла на цыпочках в комнату Катрин. Она лежала там неподвижно, одна, никто не обмахивал ее пальмовым листом, никто не молился. Я смотрела на ее грудь, на веки, но движения не было, только тишина.

Я пыталась заставить себя прикоснуться к ней, разбудить, но не смогла. Спотыкаясь, я пошла по коридору к себе в комнату. Катрин умерла. Меня всю затрясло.

Я вылезла из окна, спустилась по манговому дереву и побежала к хижинам рабов. Мими спала на соломенном тюфяке. Она открыла глаза и оглядела меня мутным взглядом.

— Ты же обещала, что сбор поможет! — закричала я и стукнула ее кулаком.

— Ох… — Она крепко схватила меня за руки повыше запястий.

— Ну сделай же что-нибудь! — рыдала я. — Сделай, чтобы она вернулась!

Мими тоже заплакала.

— Ох, моя крошка, моя бедная крошка, — стенала Мими. Она обняла меня, укачивая, и шептала: — Ну все, все, успокойся.

Семь часов пополудни

Дождь перестал.

— Это благословение, — сказала мама. Глаза ее блестели.

Она омыла Катрин ромом с ног до головы, одела в праздничное платье и положила на лоскутное покрывало. Отец велел нам с Манет сходить за цветами. Все утро мы приносили в дом букеты роз, красного жасмина, орхидей и жимолости. Мама вплела орхидеи в волосы Катрин, а другие цветы красиво разложила вокруг нее.

— Как она прекрасна, — сказала Манет.

Но так неподвижна.

Мама пыталась вложить Катрин в руки лучшее свое распятие, железное с крошечным рубином посередине, но распятие не держалось и соскальзывало на пол.

— Довольно! — сказал отец. Мне кажется, ему не нравилось, что мама так суетится.

Тогда мама положила крест на грудь Катрин, там он и остался.

После полудня стали собираться соседи; все они разинув рты смотрели на наши истертые половики. Потом в двух каретах и фургоне мы по грязи отправились в Труа-Иле, на кладбище за церковью. Дорога была ужасна, но стояла такая жара, что мы не решились отложить похороны ни на день. Одна из лошадей упала, завязнув в глубокой грязи, несколько раз приходилось останавливаться и вытаскивать застрявшие кареты.

Когда гроб опускали в могилу, солнце уже заходило. Когда забивали крышку, колени у меня подогнулись. Да Гертруда помогла мне подняться на ноги. Всю дорогу домой вокруг нас кружили светлячки. Кружили и кружили.

Уже поздно. В воздухе чувствуется приближение дождя. Слушаю шум ночного бриза в кроне мангового дерева у меня под окном, стрекот цикад.

Преподобный Дроппит сказал, что Катрин в раю, что она с Богом. Но я чувствую ее присутствие в ветре, в темных тенях. Вспоминаю ее слезы и думаю: «Почему Ты забрал Катрин! Почему не меня!» Биение моего сердца — как тяжкий грех.

Воскресенье, 19 октября

Сегодня мы с мамой отвезли на могилу Катрин имбирную лилию в горшке. Потом мама велела мне посидеть в фургоне. Высунувшись, я увидела, что она стоит на коленях в грязи. Я подбежала к ней, думала, она упала и ушиблась. А она только вздрагивала, прижимая кулак ко рту, и лицо ее было мокрым от слез. Я испугалась и не знала, что говорить и делать.

— Да и есть ли на свете Бог?! — вдруг закричала она. Я видела ярость в ее глазах.

Я боялась, что она скажет что-то такое, что обречет Катрин на вечное пребывание в аду.

— Пойдем лучше отсюда, — быстро проговорила я и помогла ей подняться. Надо было поскорее увести маму.

Когда мы приехали домой, я уговорила маму выпить рому с сиропом и прилечь. До сих пор слышу ее голос: «Да есть ли Бог?»

Мое перо дрожит, и мелкие кляксы, как слезы, покрывают страницу.

Я ПЕРЕЖИВАЮ ГОРЬКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ, НО С НАДЕЖДОЙ НЕ РАССТАЮСЬ

3 января 1778 года

Сегодня из Форт-Ройяла приехал дядя Ташер, привез с собой целый экипаж тканей: грубую хлопчатобумажную материю для рабов и черный креп для траурной одежды — нам. Из кармана жилета дядя достал письмо из Парижа! От тетушки Дезире.

Отец, читая письмо, свысока поглядывал на брата.

— Это о крестнике Дезире, сыне маркиза, — фыркнул отец. — Вот тебе на!

— Папа, прочти нам вслух! — Я села на диван рядом с мамой.

За окнами легкий бриз шевелил кроны пальм. В своем загоне ревел томившийся от любви бычок.

Отец стал читать. В письме тетушка Дезире писала, что сыну маркиза, Александру, который хорош собой и образован, исполнилось семнадцать лет. Если он женится, то получит от матери наследство, поэтому тетушка Дезире предлагала выдать его за одну из своих племянниц — за кого-то из нас.

«Ну наконец-то, — подумалось мне. — Господь услышал мои молитвы!»

Но потом отец прочел, что Александр предпочитает Катрин.

Катрин?

— Но… — запнулась я. С похорон Катрин прошло всего два месяца.

Мама опустила шитье на колени.

— Ну и пусть женится на ней, — сказала она. Мама по-прежнему такая — странная.

Отец зашагал по комнате.

— В распоряжении у молодого человека появится годовой доход в сорок тысяч ливров, не меньше, — сказал он.

— Сорок тысяч? — переспросила бабушка Санноа, входя в комнату. — Он сказал сорок тысяч! Или четыре?

Отец встал у окна.

— Может, вместо Катрин они возьмут Манет? — задумчиво произнес он.

— Именно так я и подумал, Жозеф, — согласился дядя Ташер, потирая подбородок.

Я не поняла. Почему не меня?

— Манет еще совсем ребенок, — заметила мама.

— Четыре тысячи было бы приемлемым доходом, — сказала бабушка Санноа.

— Манет уже одиннадцать, — возразил отец. — Ко времени…

— Всего одиннадцать, — поправила его мама.

— Одиннадцать с половиной. Ты неблагоразумна! — повысил голос отец.

Дядя Ташер покашлял и налил себе рому.

— Такие возможности представляются не каждый день, — сказал он.

— Но почему же не я? — спросила я, вставая.

Отец смутился и вздохнул.

— Роза… — Он взглянул на письмо и прочистил горло. — Кавалер выразил предпочтение более молодой невесте. У вас вышла бы недостаточно большая разница в возрасте… чтобы ты повиновалась ему, как пристало жене.

Мама фыркнула.

— Вот именно, — сказал папа и пошел из комнаты. — Да поможет мне Бог!

Хлопнула дверь.

— Не отдам свою малышку! — крикнула мама.

Я побежала к себе в комнату и стала швырять вещи в старый заплечный мешок. Я собиралась бежать все равно куда. Куда угодно. Хоть в пустовавшую хижину рабов, стоявшую на берегу моря. Хоть в пещеру в горах, где прячутся беглые рабы. Все лучше, чем оставаться здесь.

И тут я заметила стоявшую в дверях Манет. Одной рукой она держала во рту стебель сахарного тростника, другой прижимала к боку облупленную деревянную куклу.

— Я думала, ты играешь возле дома, — сказала я. Сказать по правде, я недолюбливала Манет.

Она зашмыгала носом и прижалась ко мне.

— Не хочу замуж!

— О, — пробормотала я, — так ты все слышала! — Я обняла сестру за плечи. — Ах ты, бедное чучелко!

Такое уж прозвище дали ей рабы.

Воскресный вечер, 4 января

Я проснулась от стука бильярдных шаров и мужского смеха.

«Дядя Ташер и отец в игровой комнате, — решила я. — Сколько же может быть сейчас времени?»

— Но почему одну из твоих девочек, Жозеф? — донеслись до меня слова дяди.

Я подошла к двери и приложила ухо к щели.

— Нельзя сказать, что они некрасивы, — продолжал дядя, — или утратили невинность, свойственную им при крещении, но все же это девушки без приданого. Парень, видимо, доведен до полного отчаяния. И, если он сам так хорош, зачем ему ехать за тридевять земель за невестой, которую он в глаза не видел? И у которой ни гроша за душой? Если все так, как пишет наша сестра, мне кажется, он мог бы выбрать себе невесту во Франции, из породистых проституток.

— Дезире не дура, — отвечал отец. — Как бы то ни было, сколько сейчас лет маркизу? Шестьдесят? Семьдесят? Когда он прикажет долго жить, Дезире… — Отец издал непристойный звук.

Тут дядя Ташер сказал что-то, чего я не расслышала.

— Если она это провернет… — тут несколько слов я не поняла, — они официально породнятся. А родственнице не пристало окончить дни в богадельне, верно?

Послышался шум отодвигаемого стула.

— Я вижу в этом браке выгоду для Дезире, но зачем все это мальчишке? — спросил дядя Ташер.

— А у парня есть выбор? Пока ему не исполнился двадцать один, ему придется делать все, что велит отец. Прыгнет в Сену, если тот захочет. А если наша сестра посоветует маркизу заставить сына прыгнуть в Сену, мне кажется, старый козел так и поступит. И как знать, что она сделает ему тогда! — сказал дядя Ташер и расхохотался.

— Так ты думаешь, юного Александра принуждают принять участие в этом предприятии?

— Не столько кнутом, сколько пряником. Счастье в том, чтобы тратить, сколько пожелаешь, если тебе интересно мое мнение. А единственный способ нашему молодому человеку получить наследство — женитьба. По-моему, его гордец отец сказал ему (по совету нашей любимой сестрицы, да благословит ее Господь): «Слушай, если хочешь получить мое согласие на брак — женись на девице Ташер».

Раздался новый взрыв смеха, и разговор перешел к ценам на рабов. Я забралась обратно в постель. В животе у меня странно покалывало. Что имел в виду отец, говоря, будто тетушка Дезире делала что-то старому маркизу — нечто такое, что убеждало его следовать ее советам?

5 января

Я сказала Мими, что Манет, возможно, поедет во Францию, чтобы выйти там замуж.

— Ей страшно, — добавила я.

— А чего тут бояться? — спросила Мими, энергичными движениями превращая бананы в пюре.

Я точно не знала, чего следует бояться Манет, но подозревала, что это имеет отношение к тому, как собаки вскакивают друг на друга и так жалостно дрожат.

— Ну, сама знаешь, супружеские обязанности.

— Она уже в цветах?

Я покачала головой.

— Разве это имеет отношение к делу? — Я только знала, что поварихе не разрешается делать ветчину, когда она в цветах.[7]

— Дитя, они что, вообще ничего тебе не рассказывают? — Но и Мими ничего мне не рассказала.

17 марта

Теперь и Манет заболела: у нее лихорадка — такая же, как была у Катрин. Мама говорит, что болезнь вызвана страхом перед замужеством.

Я забираюсь под одеяло к Манет и пробую ее развеселить. Рассказываю, как здорово ей будет во Франции. Рассказываю, какие там замечательные куклы, о том, как наша прекрасная тетушка Дезире будет за ней присматривать, о том, как красив ее жених, как он умен и образован, как благороден и богат. Рассказываю, как я ей завидую (увы, это правда!).

Но Манет только плачет — лихорадка. Бывают вечера, когда я очень боюсь, что она умрет, как Катрин, уйдет в одночасье, останется только обмякшее тело на смятой простыне — ни дать ни взять тряпичная кукла.

23 июня, девять часов пополудни

Вчера из Сент-Люсии вернулся папа, и сразу же у них с мамой началась ссора. Я слышала, как мама сказала:

— Но Манет никогда и не хотела ехать! Это ты ее надоумил.

Мама стала кричать, что отец не может забрать у нее Манет, по крайней мере сейчас, когда со времени смерти Катрин прошло так мало времени.

— Вы, креолки, совсем дурные: и вы, и ваши дети! — закричал папа.

Хлопнула дверь, и я почувствовала, как вздрогнула стена.

24 июня

Отец смягчился. Он написал тетушке Дезире, что не сможет привезти к ней Манет, которая слишком больна, чтобы пуститься в путь. Но нельзя ли вместо нее привезти меня? Отец объяснил, что я вовсе не такая уж взрослая, хотя физически вполне развита.

— Понимаешь, Роза, это может им не понравиться, — сказал мне отец, запечатывая письмо воском. — В конце концов, тебе уже пятнадцать.

— Когда ты узнаешь, понравится им или нет?

— Письмо будет идти несколько месяцев, да и война с… — умолк он, вычисляя. — Через пять месяцев?

Я даже охнула. Пять месяцев ожидания! Мне надо знать сейчас же!

МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Воскресенье, 19 июля 1778 года

Говорят, в городе появилась новая семья, женщина с сыном. Я видела их в церкви после мессы. Сын хорош собой, на вид ему около шестнадцати лет, так мне кажется. Он смотрел на троих деревенских ребят, ловивших заползшего под скамью скорпиона, и вертел в руках кортик. Его глаз я не видела, их скрывала длинная темная челка. Льняная одежда и кожаные штаны у него все в заплатах.

— Беке-гуйав,[8] — еле слышно сказала мама, выталкивая меня за дверь церкви, — бродяги!

25 июля

Сегодня мама позволила нам с Мими и Сильвестром поехать на рынок.

— Но только после того, как сделаешь все, что надо по хозяйству, — сказала она.

Мы отправились в город в тележке, запряженной бычком.

В городке было многолюдно. Признаюсь, я надеялась увидеть этого парня, но попадались одни только моряки: они приходят из Форт-Ройяла на петушиные бои. Я смотрела в землю, как учили монахини.

Возле причала мы купили у рыбака со светлыми кудрями скумбрию и трех коралловых рыб. Пока мы рассматривали его улов, он не сводил с меня глаз. Затем сказал что-то Сильвестру и засмеялся так, что я покраснела.

Мы пошли обратно к площади, чтобы купить папайи, гуавы, авокадо и тапиоки. У стола с иконками, зеркальцами и бусами женщина рассказала нам о беглом рабе, который превратился в собаку и съел малыша на плантации Десфью. Как раз на самом страшном месте подошла мать нового парня. За ней, нагруженный кульками, шел и он сам.

Мать, женщина с глубоко посаженными глазами, кивнула мне.

— Я видела вас в церкви, — сказала она. Говорила она правильно, как монахиня. Между фразами поджимала губы.

Я кивнула. Она представилась как мадам Браудер, это вроде британская фамилия. А парня зовут Уильям.

— Мы живем у подножия Морн-Кро-Сури, — сказала я им.

— На реке? — спросила мадам Браудер, убирая прядь рыжих волос под простую белую косынку.

— Дальше, в Ла-Пажери. — Я видела, как в заливе к берегу медленно шла гоми.[9] Над ней, как москиты в дождливый сезон, сновали чайки.

— А мы ближе к городу, — сказала мадам Браудер.

— Усадьба старого Лейнелота, — сказала Мими, чесавшая уши шелудивой собаке. — Да мы с вами соседи, если судить по реке.

Я почувствовала, что должна пригласить новых знакомых на чай с пирожными, но не посмела, вспомнив грубые слова мамы: беке-гуйав. Меня выручил Сильвестр, потянув меня за рукав в фургон. Я торопливо попрощалась.

Мими дразнила меня всю дорогу домой.

— Глазки строила, — толкалась она локтем, — я видела, как ты глазки строила.

Воскресенье, 9 августа

Сегодня утром Уильям с матерью сидели в церкви на передней скамье. Мама, Манет (ей стало лучше) и я сидели через несколько рядов за ними. Всю мессу я смотрела на его затылок, и сердце у меня трепетало, как птенец, попавший в силок.

10 августа

Я улизнула из дому искупаться на нижний пруд. У берега стоял этот новый парень, Уильям Браудер. Он закатал панталоны до колен и удил рыбу. Увидев меня, он вроде как испугался, будто провинился чем-то, и вытащил из воды удочку — белый конский волос, привязанный к бамбуковому шесту.

— Поймал что-нибудь?

Было жарко, и мне не терпелось зайти в воду, но я не знала, можно ли при нем купаться. Я уселась на берегу, сорвала длинный лист травы и, разорвав его вдоль, зажала между ладонями и задудела.

— Как ты это делаешь? — спросил Уильям, приводя в порядок панталоны.

Я показала ему, и мы задудели вместе.

— Почему вы переехали на Труа-Иле? — наконец спросила я. Остров мы называли Cul-de-sac à Vaches, Коровьим полем. — Хотя дело, конечно, не мое, — добавила я, желая показать свою воспитанность.

— Матери было тяжело на Сен-Пьер, — сказал Уильям и посмотрел в небо, на кружившего ястреба. — Правда, здесь ей тоже нелегко, — добавил он и пожал плечами.

Я слыхала, что его мать-актриса во время Семилетней войны полюбила британца, военного моряка. «Вообразите такую мать», — подумала я. Актриса! Каков стыд, какова репутация! Актрис даже не хоронят в освященной земле, на них нельзя жениться — церковь запрещает.

— Ты англичанин? Говоришь без акцента. — Я смахнула рыжего муравья, ползшего по руке.

— По правде, мой отец родом из Шотландии.

Где находится Шотландия, я не догадывалась, но испытала облегчение оттого, что он не британец. Британцы нехристи, они едят детей.

— Хотя я его даже не видел толком, — продолжал Уильям. Он лежал, вытянувшись во весь рост, и скручивал между пальцами листок травы.

— Никогда?

Уильям посмотрел на меня. Таких ярких голубых глаз я еще не видела.

— Помню его лицо, улыбку. Ничего больше.

— А мой отец так редко бывает дома, что разница невелика, наверное, — сказала я.

— Когда я был младше, — сказал Уильям, — мне приятно было думать, что мать и отец очень любили друг друга и расстались из-за трагического случая. Мне казалось, так лучше, чем продолжать жить вместе, когда любви давно не осталось.

В пруду плеснула рыба, и по зеркальной поверхности воды пошли круги. Я подумала о маме и папе, о том, как они раздражают друг друга. Неужели между ними когда-то была любовь?

Уильям отбросил челку со лба.

— Наверное, я романтик, — улыбнулся он. — Как мой герой, Жан-Жак Руссо.

Я поднялась с места: мне стало неловко. Никто, и особенно мальчики, никогда не говорил со мной о таких вещах. Я боялась, что это непристойно, и не знала, как ответить.

— Мне пора, — сказала я.

— Да, — сказал Уильям, тоже поднимаясь. Он стоял передо мной, неловкий и растерянный, и в нем уже не было ничего от загадочного молодого человека, сына актрисы, пережившей трагическую любовь. Передо мной стоял просто Уильям, béké-goyave в залатанной одежде.

Я поспешно шла по тропинке и на каменном мосту оглянулась. Уильям смотрел мне вслед.

— Завтра придешь? — крикнул он.

С пылающим лицом я побежала вверх по склону холма.

Среда, 12 августа

Все утро я твердила себе: «Не пойду, не пойду». Но, покончив с домашними делами, я, конечно, отправилась на пруд к купальне…

Увидев меня на тропинке, Уильям широко улыбнулся, а я сделала вид, что удивлена нашей встречей. Не знала, что сказать, поэтому села на берегу и стала кидать в воду камешки. А потом, напевая, убежала домой.

Не хочу даже думать, что стало бы со мной, узнай об этом кто-нибудь.

Больше никогда не пойду.

2 сентября

При каждой возможности хожу на пруд к купальне. Туда часто приходит Уильям. Большей частью мы сидим и разговариваем. Я рассказываю, как мне хочется поехать во Францию, в Париж, потому что там столько интересного, такого, на что стоит посмотреть. И о том, как здорово, когда все впереди, но как тяжело, когда тебе твердят, что твои мечты не сбудутся.

Уильям совсем как я. Ему тоже хочется посмотреть мир. Он читает газеты, которые доставляют сюда на кораблях, и рассказывает мне, что происходит в американских колониях. Рассуждает о «свободе» и «равенстве». Спрашивал меня, что я об этом думаю, но я ответила, что не читаю газет, откуда же мне знать?

— Не надо читать, чтобы знать, что ты думаешь о таких вещах, как свобода и равенство. Это у тебя в сердце, — говорит он, — а не на страницах газет.

Сегодня он прочитал мне отрывок из книги.

«Люди рождаются свободными, но живут в цепях».[10] Рождаются свободными, — сказал он. — Ты только представь себе!

— Все?

— Свободными и равными.

— И рабы тоже?

— И хозяин, и его рабы. — Уильям помолчал. — И король, и его подданные.

— Неужели это в книге написано? — Я с опаской посмотрела на нее, как будто та могла вспыхнуть у меня на глазах. — Но, Уильям, — продолжала я, — будь так на самом деле, весь мир бы… — Я замолчала, не находя слова, которое вобрало бы в себя столько всего.

— Да! — сказал он.

Пятница, 18 сентября

Поссорилась с Уильямом. Началось с того, что я рассказала ему про Мими. Что она раскладывает карты и учит меня гадать.

— Откуда этим кусочкам картона знать, как сложится твоя жизнь? — спросил он.

— Я просто знаю, что карты говорят правду. Сама в этом убедилась.

— Тогда ты не можешь верить в свободу, — сказал он.

— Ну так покажи мне эту свою свободу! — закричала я, и у него не нашлось ответа. Ибо такой вещи, как свобода, не существует.

20 сентября, половина девятого пополудни

Уильям принес извинения, и я приняла их. Он признался, что ему горько думать, что свободы не существует; что это лишь слово, напечатанное в книжках.

— Значит, в поступках человека нет никакого смысла? — спросил он.

Я рассказала ему о Катрин, о предсказании старухи, о том, как оно трагически сбылось, и о том, что старуха нагадала мне.

— И ты веришь, что твоя судьба — стать королевой Франции? — спросил Уильям.

— Это было бы так страшно, — сказала я. В кустах раскричалась стая ворон.

Уильям сделал корону из веточки красной бугенвиллеи, надел ее мне на голову, встал и, отступив назад, посмотрел на меня.

— Из тебя выйдет красивая королева, — сказал он.

Я отвернулась, ибо в его глазах чувствовала себя бесстыдно прекрасной.

Он, дурачась, поклонился мне.

— Но кто же станет твоим королем?

Корона свалилась у меня с головы, и я нагнулась, чтобы ее поднять, а потом повернулась лицом к Уильяму. У меня вдруг закружилась голова.

— Ты?

Тогда Уильям поцеловал меня, и я не оттолкнула его.

16 октября

После полудня мы с Уильямом ходили в горы в надежде увидеть зеленую полоску.[11] Ждали до наступления сумерек, но так и не увидели: слишком много целовались.

Воскресенье, 1 ноября, День Всех Святых

О… праздники, праздники, праздники, жду не дождусь, когда они закончатся.

Сегодня утром мы с мамой и Манет зажгли свечи на могиле Катрин и вернулись домой к праздничному столу: вареные зеленые бананы и дичь. Дичь без соли на вкус ужасна, но нам приходится обходиться без нее с тех пор, как англичане устроили блокаду порта.[12] Помолились мы и за папу, который принимает участие в конфликте в Сент-Люсии.

Не видела Уильяма пять дней.

15 декабря

Британцы захватили Сент-Люсию. Отец в безопасности, он едет домой.

1 января 1779 года

Сегодня я подарила Уильяму имбирные конфеты.

— Ты нашла путь к моему сердцу, — сказал он. Иногда он говорит как старомодный рыцарь.

Было жарко, поэтому мы долго не вылезали из воды. Искупавшись, растянулись на берегу, чтобы высохнуть. Он развязал мне волосы, потом поцеловал и крепко прижал к себе. Было тихо, птицы не пели, я слышала только биение своего сердца. Я высвободилась из его рук, ибо это меня пугает.

— Ты где была? — спросила мама, когда я вернулась домой. Тени успели вытянуться.

— На реке с Мими, — солгала я.

— У тебя щеки совсем почернели от солнца, — недовольно сказала мама. — Ты почему не надеваешь шляпу?

Уже поздно, ночь. В холмах все затихло. Не могу заснуть, поэтому встала, зажгла свечу и открыла дорогую книжечку, чтобы записать мысли, которые терзают мне сердце.

Я люблю Уильяма. Я люблю Уильяма. Я люблю Уильяма.

ПОМОЛВКА

Пятница, 29 января 1779 года

Пришло письмо из Парижа. Тетушка Дезире писала отцу: «Как бы то ни было, привози невесту, Розу или Манет, не имеет значения. Нам нужна одна из твоих дочерей». Тетя Дезире торопила отца: от долгого ожидания молодой кавалер может передумать.

К письму также прилагалась записка отцу от маркиза:

«Та, кого вы сочтете наиболее подходящей для моего сына, станет той, которую мы благословим».

Маркиз также приложил к письму разрешение огласить имена помолвленных, оставив свободным место для имени невесты.

Отец посмотрел на меня.

— Что ж, Роза… Господь услышал твои молитвы, — сказал он и вписал в бланк мое имя.

Я отвернулась.

— Чудная ты девочка. Вечно плачешь от счастья.

Тыльной стороной ладони я утерла слезы со щек и сказала:

— Да, папа.

31 января

Утром в церкви видела Уильяма, дала ему условный знак, и он ответил мне тем же.

Вернувшись домой, торопливо закончила дела по хозяйству и попросила разрешения пойти на реку. «С Мими», — сказала я и помолилась о прощении за то, что солгала в воскресенье.

Мама разрешила, и, прежде чем она успела передумать, я умчалась по тропинке в лес. На мосту я остановилась, учащенно дыша. Зачем бежать? Я пошла неспешным шагом, меня одолевали тяжелые мысли. Что я ему скажу?

Уильям удил рыбу. Услышав мои шаги, он обернулся.

— Рад, что ты смог прийти, — сказала я и остановилась, не подходя близко, как будто мы были незнакомы. — Мне надо кое-что тебе сказать…

В лесу каркнул ворон.

Уильям вытащил леску из воды: на крючок была насажена живая лягушка.

— Отец получил из Парижа письмо от сестры, — сказала я. — Его предложение принято.

— Какое предложение?

— Теперь я помолвлена… с одним человеком во Франции.

Уильям завозился с крючком, пытаясь снять с него лягушку, сердито чертыхнулся и не попросил у меня за это прощения.

— Я уеду, буду жить в Париже. Стану виконтессой. — Эти слова я произнесла с непроизвольной гордостью.

Уильям смотрел на меня, его глаза казались неестественно голубыми.

— Неужели ты ничего не скажешь? — обиженно протянула я.

Уильям побросал рыболовные снасти в корзинку.

— А что ты хочешь от меня услышать? Спасибо, что предупредила? — Он отвязал запыленного ослика от ветки гевеи.

— Уильям… — Я протянула руку и дотронулась до его плеча.

Он отшатнулся, вскочил на осла, ударил его пятками и потрусил по тропинке прочь.

Я села на берегу реки, изо всех сил стараясь не плакать.

Воскресенье, 11 апреля

Сегодня утром после мессы отец Дроппит огласил помолвку между Александром-Франсуа шевалье де Богарне и Марией Жозеф Розой де Ташер де ла Пажери.

Манет состроила мне гримаску. Все повернулись в мою сторону и уставились на меня. Мне же казалось, что отец Дроппит говорит не обо мне, а о ком-то другом.

В деревне это теперь важная новость: наконец-то я выхожу замуж, да не за кого-нибудь, а за богатого человека, который живет в Париже, за самого Богарне — сына бывшего губернатора Малых Антильских островов. Я буду мадам виконтесса. Теперь меня считают взрослой, и сама я, должна признаться, чувствую себя сильно повзрослевшей.

8 мая

Мама заказала мне платье в парижском стиле из пурпурной парчи с газом на рукавах и у шеи. Носить его здесь не буду, только во Франции. Тогда у меня будет по крайней мере одно приличное платье, сказала мама. Сегодня иду на первую примерку.

Понедельник, 7 июня

Мама настаивает, чтобы я должным образом одевалась. Я должна носить кор-а-балейн,[13] корсет до того жесткий, что он приподнимает бюст и вынуждает держать спину прямой. В нем даже дышать больно.

— Когда можно будет его снять? — спросила я после того, как долгий час просидела у трюмо, нанося разного рода помаду.

— Ты должна носить его всегда, — сказала мама, которая показывала Мими, как пудрить мне волосы. — Теперь ты женщина.

23 июня

Сегодня мне исполнилось шестнадцать — как быстро проходит юность! Мими подарила мне мои же карты Таро.

— Окроплены святой водой, — шепнула она.

Я осторожно разложила их. На десятом месте оказался повешенный со свисающими волосами.

— Все перевернулось вверх ногами, — фыркнула Мими. — Это ты!

Воскресенье, 16 июля, три часа пополудни

У отца наконец появились деньги, чтобы купить мне билет. Их дал дядя Роберт. Теперь осталось найти корабль, который сможет забрать нас. Во время войны это непросто, так он говорит.

Я беспокоюсь, ибо папа нездоров.

Утром слышала, как мама сказала отцу:

— Не пережить тебе этого путешествия, Жозеф. И что с нами тогда будет?

— Это моя единственная надежда, — сквозь кашель ответил отец. — Доктора в Париже свое дело знают.

Что, если мама права? Вдруг папа умрет?

28 июля

Поплывем через две недели. Мама велела принести в гостиную два больших морских сундука. Повсюду разложены стопки одежды. Но так много еще предстоит сделать! Надо решить, что брать с собой, что нет.

Мама намеревается отправить со мной Да Гертруду, но та умоляет, чтобы ее оставили здесь. Путешествие ее погубит, так она говорит.

— Она лейзирен боится, — шепнула мне Мими.

Лейзирены — духи вуду, живущие в море: русалки с длинными черными волосами. Они зовут мореплавателей, скрываясь под самой поверхностью воды, а потом топят их.

29 июля

Ура, со мной едет Мими!

Воскресенье, 8 августа

Послезавтра уезжаем в Форт-Ройял, а на следующий день отплываем. В Сан-Доминго мы пересядем на «Иль-де-Франс». Это военный грузовой корабль, который, как говорит отец, может оказаться не очень удобным. До самой Франции нас будет сопровождать фрегат «Ла-Помон», который должен защитить нас в случае нападения англичан.

— Не люблю я плавать во время войны, — сказал отец. — Но если будем ждать мира, никогда до Франции не доберемся.

Страшно, но захватывающе интересно: вдруг на нас нападут!

Час пополудни

Поднимается ветер, гнет пальмы. Горячий воздух раздувает мне юбки, треплет волосы, качает серебряные серьги. Середина дня, но темно, как в полночь. Не без труда я закрыла и заперла у себя в комнате ставни и зажгла на туалетном столике восковую свечку. Листаю страницы, ищу пути к своему сердцу, повторяя одно слово, одно имя: «Уильям».

Откуда ни возьмись подул ветер и загасил свечку. Все погрузилось во мрак.

9 августа

Я поднялась, едва рассвело. Быстро оделась и вышла в поля. Поймать Сукре было трудно, пришлось подманить его плодом аноны.[14] Наконец мне удалось надеть на него уздечку. Подоткнув повыше юбки и чувствуя между ног теплый круп пони, я поехала к реке.

У каменного моста я остановилась. Вскоре показался Уильям — он медленно ехал на осле, читая книжку. Увидев меня, удивился.

— Поехали вместе на гору, — предложила я.

— Ты же помолвлена.

— Я уезжаю завтра!

Это, как мне показалось, его потрясло.

Я поехала вверх по склону первой. Встала недалеко от вершины — там, где тропинка выходит на открытое место.

— Здесь хорошо. — И я сползла с моего пони.

— Не лучше, чем где-то еще. — Уильям привязал осла к кокосовой пальме.

— Ты не единственный, кого…

— Что «кого»? Что ты сама чувствуешь, Роза? — с горечью отвернулся он, но тут же попросил прощения: — Я же понимаю: тут все равно ничего не поделаешь.

Я прижалась лбом к его спине.

— Как по-твоему? Возможно ли, что мы будем любить друг друга всегда?

— Не говори о любви, умоляю тебя, — сказал он, едва не плача.

Мы пробыли на холме, пока не стали роиться москиты. Он поцеловал меня в щеку. Я хотела большего, гораздо большего, но теперь у меня нет на это права.

Когда мы спускались с горы, вокруг уже лежали длинные тени. У подножия он повернулся ко мне.

— Мы так и не увидели зеленый луч.

Я и забыла.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он, прикрывая глаза ладонью, от солнца.

11 августа, Форт-Ройял

В крытом фургоне ехало семеро человек — я, отец, Мими, мама, Манет, бабушка Санноа и Да Гертруда. Лошадьми правил Сильвестр. С нами было два больших морских сундука, так что удивительно, что лошади вообще сдвинули фургон с места. Не раз колеса уходили в грязь по ступицу, так что нам приходилось вылезать из фургона и идти пешком.

Во двор к дяде Ташеру мы въехали после наступления сумерек. Его жена с растрепанными волосами выбежала нас приветствовать. За ней вышел и сам дядя Ташер. Лицо у него было красное.

Всех нас разместили в двух комнатах на втором этаже. Служанка дяди Ташера принесла нам хлеба из кассавы[15] с сахарным сиропом и кастрюлю горячего шоколада, к которому отец из своей фляги добавил бренди. Мы поели и приготовились ко сну. Когда произносили молитвы на ночь, кто-то всхлипнул. Да Гертруда закрыла ладонями лицо.

Я проснулась до рассвета и некоторое время лежала в полусне. Интересно, каким окажется мсье де Богарне? Я представляла его красивым и галантным, но немного застенчивым, так что придется пококетничать, чтобы он чувствовал себя непринужденно. Я попробовала закатить глаза. Говорят, глаза — самое красивое, что у меня есть. Поцеловала несколько раз тыльную сторону ладони, но от этого рука стала мокрой, а я вспомнила Уильяма. Я надеялась, что мсье де Богарне окажется очень похожим на него, только титулованным и богатым, и очень сильно меня полюбит. Что же до меня, то я не сомневалась, что полюблю его, ибо Да Гертруда уверяет, что я могла бы полюбить и блоху.

Бабушка зашевелилась, растолкала маму, чтобы та помогла ей встать, и день начался. Я подошла к окну и отодвинула тяжелые парчовые занавеси. Среди рыбацких лодок стоял наш корабль с единственным поднятым парусом. Мне хотелось поскорее подняться на палубу — что, если подует ветер и мы останемся здесь?!

На этот раз маме не пришлось меня подгонять. Да Гертруда затянула меня в лучшее желтое платье, с фишу,[16] который я сама вышила.

Из другой комнаты пришла Мими, все еще в нижних юбках.

— Мне дурной сон приснился, — пожаловалась она, протирая заспанные глаза.

Да Гертруда заткнула уши руками.

— Ничего не говори!

— Цыц! — сказала мама и перекрестилась.

Наконец мы готовы; все надели праздничные платья, в которых обычно ходим в церковь. Поели, выпили кофе с молоком. Утренние молитвы читали так долго, что у меня колени заболели.

Дядя Ташер заказал лошадей для открытого фургона и кареты. Его возница (в новой ливрее — очень красивый) и Сильвестр погрузили сундуки в фургон, в который были впряжены два сонных мула. Мими, стиснувшая в руках корзиночку из ивовых прутьев, и хлюпающая носом Да Гертруда сели позади Сильвестра, занявшего место возницы. Кучер дяди Ташера — на вид не совсем трезвый, несмотря на ранний час, — помог нам сесть в новую карету.

— Вот тебе на, — сказала мама, ощупывая голубую шелковую обивку. — Ты уверен, что на это можно садиться, Роберт?

Бабушка постучала по стеклу, чтобы убедиться: оно настоящее, — и опустила шторку, желая посмотреть, работает ли механизм.

— Жаль только, цвет не в тон, — посетовала она.

— Да-да-да, садитесь же. — Жена дяди Ташера оправила гофрированную юбку из коричневой тафты (ее прислали из Милана). — Теперь я уже никуда не хожу пешком. — Она посмотрелась в стекло, как в зеркало, чтобы убедиться, что ее ужасные рыжие волосы убраны под кружевной чепец.

— В этой карете чувствую себя как королева, — сказала я и тут же шлепнула себя по губам, ибо, сама того не желая, заговорила о предсказании гадалки.

Кучер щелкнул кнутом, лошади дернули, нас стало бросать из стороны в сторону.

Когда подъезжали к пристани, отец взял меня за руку.

— Нервничаешь?

— Боже мой! — сказала мама. — Этот корабль совсем не так велик, Жозеф.

— Пересядем на другой, побольше, в Сан-Доминго. — Отец, как молодой, спрыгнул на пристань и опустил металлическую ступеньку кареты.

— Корабль и эскорт. — Дядя Ташер важно поправил шляпу, ибо теперь он был начальником порта. Подав маме руку, он помог ей выйти из кареты. — Нападение англичан вам будет нипочем.

Сильвестр остановил открытый фургон с Да Гертрудой и Мими позади нас. Наши сундуки погрузили в гребную лодку, и вдруг все стали прощаться.

— Пришли мне куклу! — потребовала Манет, крепко обнимая меня за талию.

Я поцеловала ее милое, заплаканное лицо.

— Будешь писать?

Мама взяла меня за руки.

— Не забывай чистить под ногтями.

— Мама!

Она положила руку мне на плечо.

— Будешь умницей?

Я, боясь заплакать, обняла ее.

Мими и отец уже сидели в маленькой пассажирской шлюпке. Отец крикнул, чтобы я поторопилась.

Тут Да Гертруда заключила меня в свои объятия:

— Дитя мое!

Я тоже заплакала, расцеловала ее и высвободилась. Бородатый моряк помог мне сесть в шлюпку, а отец подал мне свой платок. Мими казалась испуганной. Мы отчалили. Все махали платками и посылали воздушные поцелуи.

Я оглянулась. Да Гертруда упала на колени и молилась. Мама стояла, прижав руки к груди. Только Манет и Сильвестр еще долго махали нам на прощанье.

ПРИБЫТИЕ В СТАРЫЙ СВЕТ

Вторник, 12 октября 1779 года, Брест, Франция

Когда я спускалась на набережную, колени у меня дрожали. Чтобы устоять на ногах, пришлось опереться на руку Мими. Только сейчас я осознала, до чего боялась, что мы так и не уедем с Мартиники.

И вот мы во Франции. Столько здесь людей, лошадей, карет! Носильщик с поклажей на голове рявкнул на нас, чтобы мы шевелились. Торговец газетами хрипло кричал, размахивая своим товаром. Все эти белолицые люди, снующие туда-сюда, выкрикивающие непонятные слова, казались мне в высшей степени странными.

Капитан и флаг-лейтенант[17] помогли сойти отцу, который за время путешествия так ослабел, что едва мог передвигаться. Корабельный врач давал ему сироп адиантума[18] с бренди, но и это не помогало.

Я спросила раскрашенную даму, стоявшую возле своих сундуков, где можно нанять экипаж, но она только посмотрела на меня и не ответила.

— Она не понимает ваш диалект, — объяснил капитан, усаживая отца на ящик.

Он остановил проезжавший экипаж, а затем помог нам устроиться в гостинице и даже послал весточку тете Дезире о нашем прибытии. По его словам, она сможет прибыть сюда в лучшем случае дней через десять.

Сначала мы пробовали остановиться в отеле «Дю Монарк», в просторном светлом номере с канделябрами, коврами и буфетом, где были выставлены несколько блюд. Нас провели в гостиную, где возле камина стояла дама в таком широком кринолине, что я поразилась, как ей удалось пройти в дверь.

Мы уже собирались располагаться, но тут отец, которого усадили на стул, зашелся кашлем, и хозяин гостиницы испуганно отодвинулся и сказал, что мы не сможем у него остаться. Капитан, который не привык сдерживать свой нрав, начал возмущаться, но я уверила его, что мы и сами предпочли бы остановиться в другом месте. И вот мы в отеле «Грав», здесь чистенько и уютно, хоть далеко не так роскошно, как в отеле «Дю Монарк».

Мы с отцом занимаем по комнате на втором этаже, окнами на улицу. Мими поселили возле конюшни и уборных. Я сказала владелице гостиницы, мадам Миньон Лоди-Кларьон, довольно сердитой и худой как палка, что я хочу, чтобы Мими была со мной, что ночью отцу может потребоваться ее помощь, но мадам не уступила.

— Мальчик приведет ее, если потребуется, — довольно резко ответила она.

Устроив отца, я первым делом спросила, как бы мне принять ванну. Мадам распорядилась принести мне таз горячей воды и мыло из Яффы. Садиться в ванну небезопасно, объяснила она, можно подхватить бог весть что. Я помылась, как могла.

Когда ко мне пришла бедная Мими, от нее пахло, как от коровы в хлеву. Я позволила ей вымыться моей водой, затем мы выстирали в ней мелкие детали нашего туалета и развесили их на стульях перед жаровней с древесным углем. Но тут так холодно и сыро, что, боюсь, выстиранные вещи не высохнут никогда.

В тот же день, вечером

Все постояльцы гостиницы едят вместе. Я спустилась в столовую без отца. Мне подали голову трески с креветками и устрицами, затем баранину, яйца и жареного угря, который мне не понравился, но я все равно его съела, из вежливости. После еды мужчина, сидевший за столом напротив меня, стал тереть зубы губкой и скребком. Я подумала, что так здесь принято, но другие постояльцы так не делали. Потом он спросил себе ночной горшок, и я торопливо ушла.

Вторник, 14 октября

Прошлую ночь отец не спал, его одолевали кошмары. Повторял снова и снова, что не может умереть сейчас.

Я пыталась напоить его рыбным отваром, но он не мог проглотить ни ложки и кашлял кровью.

— Я позову мадам. — Мне не хотелось, чтобы отец видел мои слезы.

— Нет, не уходи! — Он упал на подушки.

Сейчас я у себя в комнате, но спать не могу, прислушиваюсь к тому, что происходит за стеной. Шум означает жизнь, тишина пугает смертью.

В тот же день, вечером

Наконец пришел доктор, а с ним высокий помощник с большим саквояжем. Доктор прописал настойку: отец должен принимать ее по три раза в день. Этот совет и визит доктора стоили пять ливров! Но, по крайней мере, отец перестанет кашлять кровью.

16 октября

Сегодня вечером, когда отец уснул, я присоединилась к нескольким постояльцам в передней гостиной. Научила их играть в пикет — игру, которой сама научилась на корабле. Признаюсь, я дурно себя вела, играла на деньги и выиграла два су у мсье д’Эльдерза, милого старичка из Дижона. Потом пробовала вернуть ему деньги, но он гордо отстранил мою руку, сказав, чтобы я оставила их себе. И поклялся отыграться.

Даже мадам играла с нами. Она пила вино и что-то мурлыкала себе под нос.

Все хотели знать, каково это — жить на плантации сахарного тростника. По словам мадам, всем известно, что владелец такой плантации зарабатывает больше, чем сам король. Мсье д’Эльдерз желал знать, правда ли, что рабы повсюду расхаживают голышом.

— Нет, не всегда, — сказала я, и мой ответ, как мне показалось, ему понравился.

Я рассказала собравшимся, что приехала во Францию, чтобы встретиться со своим женихом. Мадам вспомнила, что перед представлением жениху (он умер шесть лет назад) наклеила себе фальшивые брови из мышиной кожи. Жених глядел на нее как-то странно: она не подозревала, что одна бровь у нее отвалилась!

Теперь мадам нравится мне больше прежнего. Она научила меня избавляться от плесени в белье: надо потереть его мылом, поскрести мел, втереть полученный порошок в ткань и, слегка смочив белье, вывесить на солнце. Говорит, что, возможно, придется повторить эту процедуру дважды, но в итоге все получится.

Я призналась ей, что мне нравится Франция, но здешние запахи меня просто убивают. Она дала мне флакончик, чтобы носить на шее. В нем цветочная вода, которую можно нюхать. Кроме того, можно капать ее на запястья, за уши и даже на грудь. Она сказала, что наносить эту цветочную воду можно «повсюду», и выразительно подвигала бровями. Когда у нее будет время, сказала мадам, она научит меня одеваться как приличная французская дама.

21 октября

По-прежнему ни слова от тетушки Дезире.

22 октября, вечер

Незадолго до полудня заходила мадам, чтобы сообщить отцу, что какая-то женщина желает его видеть.

— Вы принимаете, мсье?

Я оглядела комнату и отца. Он еще не брился, а комнату пока не проветривали.

— Графиня де ла Туш де Лонгпре. — Мадам вздернула нос и посулила пальцами, изобразив высокомерный вид. — Дочь мадам де Жирардан, так она просила вам передать.

Смутившись, я взглянула на отца. Разве Жирардан не мамина золовка? Я встречалась с ней всего несколько раз и запомнила ее как женщину гордую, которая плохо обращалась с мамой.

— Боже мой, — ахнул отец, — Лаура Лонгпре, дочка Бриджит!..

Так это моя кузина Лаура? Последний раз я видела ее, когда была совсем маленькая. Лаура гораздо старше меня — лет на пятнадцать, припомнила я; она замужем, у нее есть дети. Я вспомнила, что знакомые мальчишки смотрели на нее с восторгом и ходили за ней как привязанные, а она им не мешала.

— Зачем, скажите ради бога, ей быть здесь? — фыркнул отец.

Вскоре после этого к нам провели мадам Лонгпре, и комната наполнилась тяжелым ароматом ириса, от которого отец закашлялся. Я поспешно открыла окна.

— Роза, как ты выросла! — сказала она, заняв предложенный мною стул. На ней было розовое платье из легкого тонкого материала с газовыми оборками и украшениями в виде кисточек.

Не зная, что сказать, я сделала реверанс. Мадам Лонгпре вся была усыпана драгоценностями, но особенно — ее грудь, столь откровенно выставленная на обозрение, что я решила: это сделано специально ради того, чтобы смутить окружающих.

— До чего же очаровательно встретить родственников здесь, во Франции, — сказала она. Брови Лауры были выщипаны в ниточку и обведены древесным углем, а на веках блестела серебряная краска. — Я так понимаю, скоро может состояться свадьба.

Отец снова закашлялся.

— Не желаете ли чаю? — сказала я. — Может быть, сладостей?

— Нет, благодарю тебя, дитя. Не стану вас задерживать. Вижу, что дядюшка нездоров. Что же до меня, я должна вернуться домой, ибо лишь недавно разрешилась от бремени.

И, прежде чем мы с отцом успели распрощаться, мадам Лонгпре повернулась ко мне:

— Два года тому назад я имела счастье познакомиться с твоим женихом, шевалье Александром де Богарне. Уверяю тебя, это один из самых очаровательных молодых людей, которых девушке может посчастливиться встретить.

Отец потихоньку сплюнул в платок.

Я ломала голову над ответом.

— Быть может, стакан вина?

Мадам Лонгпре улыбнулась, поднялась с места и взяла свой розовый зонтик.

— Когда шевалье приедет, передайте ему мои самые горячие поздравления. Скажите, что для меня было бы величайшим удовольствием поздравить его лично.

Сразу после ухода мадам Лонгпре отец потребовал стакан бренди.

— Мама не упоминала о том, что Лаура Лонгпре живет здесь.

— Сомневаюсь, что она об этом знает. Мы с твоей мамой не слишком жалуем Жирарданов. И они, надо сказать, не слишком жалуют нас.

— Мадам Лонгпре показалась мне очень дружелюбной.

— Дружелюбна, как бешеная лисица, — вздохнул отец и осушил стакан.

23 октября

Сегодня после полудня мадам демонстрировала нам модные «штучки». Мы с Мими хихикали, мадам сердито на нас зыркала. Но мы ничего не могли с собой поделать, особенно когда она показала нам фальшивые ягодицы и накладные груди. Она научила, как подкладывать за щеку — на то место, где у меня удален зуб, — небольшой пробковый шарик, чтобы щека не западала. Мадам и сама носит такой же с правой стороны (теперь я понимаю, почему иногда ее слова звучат неразборчиво). Также она показала, как приклеивать на лицо небольшие мушки, чтобы скрыть оспины. Она дала мне две из толстой голубой шерсти: одну в форме ромба, другую в форме овала. Потом она показала Мими, как затягивать мне шнурки корсета, упираясь ногами в остов кровати. Меня одели, как перед балом, с накладными ягодицами и бюстом, и затянули талию. Выглядела я прекрасно, но не могла дышать и едва не упала в обморок.

26 октября

Завтра приезжают тетя Дезире и мсье де Богарне! Боюсь заболеть от переживаний.

МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ЖЕНИХУ

27 октября 1779 года

Все утро мы с Мими провели у меня в комнате: меня надо было накрасить, правильно одеть и причесать. Каждые несколько минут мы подбегали к окну. Около одиннадцати я, выглянув, увидела, как из кареты помогают выйти крупной женщине, но никаких признаков молодого человека не было, и я решила, что это не они.

Потом мне в дверь вдруг постучали. Это была тетушка Дезире! Последний раз мы виделись, когда мне было три или четыре года, поэтому я ее не помнила, хотя и воображала «прекрасную тетушку Дезире» высокой женщиной с королевской осанкой и золотыми волосами, околдовавшей богатого маркиза своей красотой. И вот она здесь — полная, сердитая и властная.

— Итак… — Хмурясь, она оглядела меня с головы до ног. — Ты, должно быть, Роза.

На ней было платье из тафты в красную и белую полоску и шляпа с колыхавшимися красными перьями. Она вдруг схватила меня и сжала в объятиях. Я закашлялась, вдохнув пудру ее парика.

Она пожелала узнать, где отец.

— Брат-то мой — он что, уже умер? — спросила она.

Надеясь, что она не почувствует запах спиртного, я открыла застекленную дверь в отцовскую комнату.

— Жозеф, — сказала тетушка Дезире, стоя возле двери, — ты не должен умирать!

— Я и не собирался, Дезире, — ответил отец, садясь в кровати. Его слабость только усугубилась от столь энергичного приветствия. Я быстро подложила подушки ему под спину. — Ну, и где наш юный кавалер? — спросил отец. Признаться, я тоже хотела бы это знать.

— Я отправила его по делам. — Тетушка Дезире достала из погребца, стоявшего у кровати, бутылочку ликера, налила себе и выпила. — А ты, юная дама, надеюсь, попридержишь свой язычок. Твоя мама предостерегала меня, что он у тебя бойкий.

Стало быть, мне лучше молчать.

— Дезире, ты не… Боже правый! Я и забыл, что за…

— Будь я на твоем месте, Жозеф, я бы тоже помалкивала. Я уже подверглась внизу нападению мадам из-за восьмидесяти шести ливров, которые ты ей задолжал. Не сомневаюсь, откроются и другие долги.

Я вздохнула и подошла к окну. По улице ехал всадник. Перед самым носом лошади дорогу перебежал цирюльник в пудре с головы до ног.

— Когда вернется мсье де Богарне? — спросила я.

Тетушка Дезире взяла меня за плечи и повернула лицом к свету.

— Надеюсь, не слишком скоро. Ты зачем так сильно нарумянилась? И что это за штучки ты себе на лицо налепила? Мушки вышли из моды еще во времена Людовика Пятнадцатого!

Я взглянула на Мими, которая, стараясь не хихикать, стояла в дверях.

— С туалетом мне помогала мадам, — призналась я.

— Та мадам, что внизу? Не диво, что ты похожа на проститутку!

Я едва сдержала слезы.

Тетушка Дезире вздохнула и поджала губы. Мне показалось, что резким тоном она пыталась скрыть свое расположение ко мне.

— Милое дитя, ты узнаешь, что твой жених — если ты ему понравишься, конечно, и он согласится на ваш союз — ценит в девушке простоту. И он горячий сторонник «культа естественности», да поможет нам Бог.

Тон, каким она произнесла последнюю фразу, не дал мне понять, делает ли это молодому человеку честь.

— Тетушка Дезире имеет в виду, Роза, — сказал отец, снова укладываясь, — что тебе стоит сменить туалет.

Так я получила еще один урок того, как следует одеваться приличной французской даме.

— Итак, Жозеф, что думаешь? — Тетушка Дезире подтолкнула меня к изножью отцовской кровати. Она велела мне надеть простое батистовое платье и соломенную шляпку с шелковыми цветами.

— Ты одела ее крестьянкой, Дезире. С ума сошла? На улице холод, в этом наряде она простудится насмерть.

Платье, которое было на мне, не слишком отличалось от тех, какие мы носили дома, когда занимались хозяйством. Я огорчилась, что пришлось снять пурпурное парчовое платье, сшитое по распоряжению мамы, но тетушка Дезире настояла. «Они вышли из моды сто лет назад, — сказала тетушка. — Мсье де Богарне никогда не согласится на женитьбу, если увидит тебя в таком».

— У тебя никогда не было вкуса, Жозеф. — Тетушка Дезире поправила мне кудри на висках, чтобы они красиво обрамляли лицо, ниспадая свободными прядями; а-ля неглижанс,[19] как она это назвала. — Но, должна признаться, тут я с тобой, пожалуй, согласна… Впрочем, что бы королева ни придумала носить, молодые дамы станут ей подражать, тут уж ничего не поделаешь. — Тетушка Дезире достала из-за корсажа часы. — Ну довольно, дитя, не время медлить.

Растерянная и слегка оробевшая, я последовала за тетушкой Дезире вниз по лестнице в переднюю гостиную. Суета последних минут сбила меня с толку, и я почему-то не рассчитывала встретить мсье де Богарне прямо сейчас. Поэтому, увидев на диване молодого человека в военном мундире и с книгой в руках, я и не подумала, что это он.

— Александр, с твоего позволения, — воскликнула тетушка Дезире, сделав театральный жест, — имею удовольствие представить тебя моей племяннице — и твоей невесте!

Мсье де Богарне, вздрогнув, оторвался от книги, как будто ему доложили о прибытии дилижанса, которого он дожидался.

— О! — Он заложил страницу закладкой, осторожно опустил маленький томик в кожаном переплете на стол и поднялся.

— Мадемуазель Ташер де ла Пажери, — представила меня тетушка Дезире. — Мсье шевалье де Богарне.

Я почувствовала, что мы совершили ошибку с моим туалетом, ибо этот молодой человек в белом парадном мундире с серебряными обшлагами и воротником выглядел более чем изысканно. Волосы (его собственные, не парик — мне это понравилось) были зачесаны назад и красиво напудрены. Нос был, пожалуй, длинноват, но изящен. Изогнутые брови над темными, глубоко посаженными глазами придавали его умному лицу такой вид, будто он задал вопрос и дожидается ответа.

Я сделала глубокий реверанс, удачно предоставив ему (должна признаться) возможность заглянуть мне в декольте. Поднявшись, я протянула ему руку, как научил меня отец: деликатно, слегка отставив в сторону мизинец. Улыбнулась, не открывая рта.[20] Очень боялась заговорить, но, по счастью, тетушка Дезире этого и не требовала. Она опустилась на диван и усадила меня рядом с собой. Затем они с мсье де Богарне заговорили о том, не следует ли им остановиться в каком-нибудь другом месте. По-видимому, отель «Грав» мсье де Богарне не устраивал. Тетушка Дезире заметила, что отца не стоит возить с места на место, чтобы он поскорее окреп для долгого путешествия в Париж. Мсье де Богарне сказал, что в таком случае займет комнату в отеле «Дю Монарк». Я, слушая их разговор, поворачивала голову то к одному, то к другой.

Тут в комнату вошла хозяйка, мадам Миньон, с корзиной грязного белья. Она сразу уловила суть происходящего и, запинаясь, спросила, не желаем ли мы подкрепиться.

— Что с этой женщиной? — спросил мсье де Богарне, доставая из серебряного футляра сигару, когда мадам Миньон, самым комическим образом попятившись к дверям, пулей вылетела из гостиной.

— Ее, несомненно, вывела из равновесия цель нашей встречи, — ответила тетушка Дезире.

— Она знает?

— Насколько мне известно, все знают, — закатила глаза тетушка Дезире.

— Оповещать всех не было нужды.

Вошла служанка с графином вина, тарелочкой марципанов и блюдом подгоревших кусочков хлеба, намазанных сливочным маслом. Я отказалась от вина и сладостей, но взяла кусочек хлеба, от которого откусывала понемногу, и вообще старалась вести себя, как подобает приличной даме, хотя хлебные крошки сыпались мне на грудь. Всякий раз, как мсье де Богарне поворачивался ко мне, я улыбалась и строила глазки.

Все это время я придумывала, что бы такое сказать.

— Нас посетила мадам Лонгпре, — наконец произнесла я. — Она сказала, что будет очень рада возможности видеть мсье де Богарне.

Тут последовал небольшой переполох, ибо тетушка Дезире поперхнулась кусочком жареного хлеба и закашлялась так, что на глазах у нее выступили слезы.

— Мадам Лаура Лонгпре? — спросила она.

Я кивнула.

— Разве, когда она была маленькая, моя мама не заботилась о ней?

— Мы с твоей мамой вместе о ней заботились. Лаура тогда была совсем крошкой.

— И до сих пор такой осталась, — заметил мсье де Богарне.

— Какая жалость, что мы не сможем нанести ей визит, — сказала тетушка Дезире.

Тут мадам Миньон объявила, что ужин подан. Как я и опасалась, главным блюдом оказались угри. Я заметила, что мсье де Богарне тоже их не любит; по крайней мере, это у нас с ним общее.

Потом мы сидели у камина в передней гостиной. Другие постояльцы гостиницы играли в вист и иногда так шумели, что я с трудом могла следить за мыслью мсье де Богарне. Он говорил:

— По стране прокатилась волна просвещенного либерализма… — или что-то в этом роде. Тетушка Дезире при этом одобрительно кивала с улыбкой, я тоже кивала и улыбалась, после чего мсье де Богарне начинал следующую фразу.

Так мы с женихом провели первый вечер вместе.

28 октября

— Ну? — спросил отец, когда я принесла ему утренний рыбный отвар (мне удалось уговорить его воздержаться от спиртного по крайней мере до полудня). — Понравился тебе кавалер?

— Он благороден. — Я отодвинула занавеси кроватного полога. — И хорош собой, — добавила я. Щеки у меня раскраснелись.

— В самом деле? Как я понимаю, он очень нравится дамам.

— Его страсть — философия, — с гордостью добавила я.

— Боже мой, так он философ? — откинулся на подушки отец. — Что ж, — вздохнул он, — наверное, могло быть и хуже.

В тот же день, позже

После полудня тетушка Дезире встречалась с нотариусом. Теперь она вправе сама устроить венчание, «если что-то случится», как она выразилась.

Подразумевая: «Если умрет отец невесты».

В тот же вечер

Мсье де Богарне уехал навестить товарищей по полку. Тетушка Дезире воспользовалась его отсутствием, чтобы дать мне указания о том, как быть хорошей женой. Сегодня после обеда (кстати, я не должна есть руками) она подарила мне книжку, где написано об умении владеть собой, о послушании, о приготовлении пищи и обращении со слугами. Тетушка сказала, что у нас с Мими излишне фамильярные отношения и что, если я хочу вызывать в людях уважение, соответствующее моему положению, следует соблюдать определенные правила.

Кроме того, как взрослая женщина, я обязана взять на себя ответственность за воспитание моей служанки: Мими не должна плевать на пол, и в приличном обществе ей следует воздерживаться от употребления таких слов, как «ночной горшок». При виде меня ей нужно делать реверанс и обращаться ко мне «мадемуазель де ла Пажери», а после свадьбы — «мадам виконтесса».

Тетушка показала, как делать реверанс, и заставила Мими упражняться до тех пор, пока у нее не стало получаться как следует. Мими никогда не отличалась грацией, поэтому я старалась не прыснуть со смеху.

30 октября

Мсье де Богарне, посетив товарищей, вернулся в хорошем настроении. Он взял меня за руку и пообещал быть верным спутником в нашем «путешествии по жизни».

— Я тоже обещаю, — ответила я.

Тетушка Дезире казалась счастливой и кудахтала вокруг нас, как наседка.

После ужина играли в триктрак (я позволила мсье де Богарне выиграть.) Он так образован и талантлив, что я перед ним благоговею. Он рисует портреты, поет (у него хороший голос), играет на клавесине, читает по-латыни, говорит по-немецки и даже немного по-английски. Он сказал, что у меня прекрасные глаза. Зовет меня Мафья-мо: по-гречески, по его уверению, это означает «свет очей моих». Хотела бы я тоже знать греческий хоть немного, чтобы дать ему имя.

31 октября, канун Дня Всех Святых

Доктор считает, что отец поправился настолько, что ему можно пуститься в путь. Уезжаем утром. Мсье де Богарне купил для путешествия закрытую карету (целых сорок луидоров!) — она очень красивая, темно-зеленая, с черными кожаными сиденьями. Тетушка Дезире прочитала ему нотацию о том, как дурно входить в долги, но он сказал, что надо было потратиться ради удобства моего отца. И добавил: «Если мы с мадемуазель Ташер поженимся, долг не будет иметь значения».

Что значит «если»?

В ГОРОДЕ МОЕЙ МЕЧТЫ

Среда, 10 ноября 1779 года, Париж

Париж! Когда мы проезжали по мосту через Сену, отец дал мне су, чтобы бросить в воду.

— Загадай желание.

Париж даже красивее, чем я себе воображала, но тут так грязно!

— Грязь Парижа, — пробормотал мсье де Богарне, когда на рукав его лавандового цвета куртки для верховой езды попали брызги.

— Лютеция, город грязи, — так мы его зовем, — сказала тетушка Дезире.

Должна признаться, тут стоит странный запах. Тетушка Дезире привыкла к нему, но попросила меня быть осторожной и не запачкать юбки: грязь, если быстро не счистить, может прожечь в них дыру.

Мы ехали шагом по многолюдным улицам. Я жадно смотрела в окно. Погода стояла холодная, на рынке все были в башмаках. Мужчина в парике, украшенном лентами, продавал с тачки уксус. Приземистый торговец мылом с изрытым оспой лицом скрутил несколько шарфов и подвязал ими на талии штаны из оленьей кожи. Еще я увидела торговку рыбой в гофрированном чепце.

И столько запахов! Столько звуков! Повсюду пешеходы разговаривают, спорят, поют, но я не могла понять ни слова: он похож на французский, но, по словам тетушки Дезире, это площадной язык.

Когда мы добрались до района, где живет мсье де Богарне, начинало смеркаться. Уже зажигались уличные фонари на высоких столбах. Дом моего жениха стоит на такой узкой улице, что на ней не развернется карета. Тетушка Дезире предостерегла меня насчет окрестных кварталов.

— Будь осторожна! Известно, что неподалеку собираются воры, — сказала она.[21]

Дом высокий, с большими ставнями. Над парадной дверью выложено из камня женское лицо.

— Это Веста, — пояснил мсье де Богарне, помогая отцу подняться по ступеням. — Римская богиня.

— Гиаблес! — прошептала Мими и в ужасе остановилась.

Я схватила ее за руку и потянула за собой.

— В Париже нет духов вуду, — прошептала я.

Внутри все оказалось роскошным — роскошнее даже, чем у дяди Ташера в Форт-Ройяле. Большой камин, много красивой мебели… В передней гостиной на золоченых стержнях висят белые с золотом парчовые шторы.

— Ох! — выдохнула Мими. У нас под ногами поскрипывал скользкий пол.

Отец взял меня за руку.

— Подойдет? — спросил он и подмигнул.

— Прямо как во дворце, — прошептала я в ответ и с грустью подумала о маме и Манет, о наших истертых половиках.

— Сюда! — сказала тетушка Дезире, следуя по широкой лестнице за мсье де Богарне.

Мсье де Богарне-отец, маркиз де Богарне, принял нас у себя в спальне. Он стоял, опираясь на две трости. На нем была фланелевая ночная рубашка, стеганый халат из золотистого атласа, а на голове — напудренный старомодный парик, густые кудри которого ниспадали ему на плечи и спину. Он оказался гораздо старше, чем я ожидала, — лет ему, на мой взгляд, от шестидесяти до восьмидесяти, — но держался с достоинством, хоть и не был одет.

Я сделала небольшой реверанс и села в предложенное мне кресло у камина, где стоял поднос с чаем.

— Удовлетворен, Александр? — спросил маркиз после того, как меня представили. Я с облегчением услышала утвердительный ответ мсье де Богарне.

— Полагаю, она вам понравится, — сказала тетушка Дезире.

— Она мне уже нравится, — сказал маркиз и подмигнул мне.

После легкого ужина и семейной молитвы мы, усталые путешественники, разошлись по спальням. Тетушка Дезире показала мне мою комнату, которая велика и обставлена изящной мебелью. Отец будет спать в соседней комнате, так что я легко смогу в случае необходимости оказаться рядом. Мими — в комнате на третьем этаже, вместе с другими слугами.

Итак, дорогой дневник, пора задуть свечу. Слышу звон церковных колоколов. Наконец-то в Париже!

13 ноября

Теперь отцу покойнее: он в постели, и ему не приходится двигаться, — но он очень недоволен тем, чем кормит его тетушка Дезире.

Утром ему полагается съедать пасту из ревеня и черной смородины. Вечером ему приносят болотную мяту с сахаром. Все бы ничего, но припарка, которой Мими смазывает ему грудь, просто отвратительна: хлеб, растертый с молоком, яйцами и изюмом.

14 ноября

Доктор потратил на осмотр отца меньше минуты, но тем не менее уверен в успехе лечения. Прописал полграна винного камня и потом, когда начнется тошнота, — слабительное. Отец доволен: в качестве лекарства ему предстоит принимать кларет.[22]

20 ноября

Я заболела «тоской по родине», как определила тетушка Дезире. Мне снилось, что я дома.

— Нет такой болезни, что устоит перед долгим походом по магазинам, — объявила тетушка.

И вот, едва мы выпили утренний шоколад, она приказала подать карету. Нас сопровождал Убён, лакей: он бежал перед каретой в своей желтой юбочке с каймой у подола и без брюк.[23] Мими сказала мне, что в серебряном шаре на верхушке его посоха — вино, а под юбкой ничего нет! Теперь всякий раз, как вижу Убёна, ни о чем другом не могу думать.

Париж — город грязный и очень многолюдный; куда ни пойди, повсюду царит веселье. Нищих тоже видимо-невидимо. Некоторые весьма опасны. Другие, чтобы привлечь внимание, проделывают всякие фокусы. Банда уличных мальчишек окружила нашу карету возле бильярдной, но Убён погнался за ними. Один из них ударил его по ноге своей флейтой, и Убён долго потом бранился.

Я была потрясена красотой выставленных в витринах товаров: всевозможных украшений, кружев, лент и шелков. Хочу все, что ни увижу, — пока не узнаю цену. Продавец галантерейного отдела напомнил мне Уильяма, что навеяло печальные мысли. Я втайне начала было рисовать его портрет, но уже не помню лица.

Суббота, 27 ноября

Уже поздно. Мы только что вернулись домой от брата маркиза, графа Шарля, который давал прием в нашу честь. Я была в новом платье, мне его сшили по распоряжению тетушки Дезире из шелка цвета слоновой кости с глубоким, очень глубоким декольте и узкой талией. Настолько узкой, насколько это возможно, хотя я пыталась сбросить вес. На рукавах нашиты очень красивые золотые лягушки. Широкая юбка украшена небольшими букетиками цветов, под ней видна другая юбка из газа, а под той — стеганая нижняя юбка.

Убёну потребовалось более двух часов, чтобы сделать мне прическу под названием «еж»: три волны надо лбом. Сначала волосы намазали сальцем и расчесали над проволочной сеткой, которую удерживали на месте булавки. Затем меня отправили в специальную комнату пудриться (я там едва не задохнулась). Наконец Убён закрепил волосы над сеткой и украсил прическу лентами, перьями и шелковыми цветами. На ветру, боюсь, они могут слететь! Теперь поверх этого убранства мне все время предстоит носить чепец, чтобы сохранить эту красоту до венчания.

Перед тем как ехать со двора, я зашла к отцу показать свой наряд.

— Это уж слишком… — Отец устало вздохнул и откинулся на подушки. — Прекрасно выглядишь, — улыбнулся он, — но твоя мама бы не одобрила.

— Это же Париж, папа, — сказала я, готовя его вечерний эликсир. — Тут тебе не Труа-Иле.

— Да уж, — сказал он, беря стакан. — Не забудь, здесь не надо снимать перчатки.

— Да, а еще сидеть нужно прямо, жевать с закрытым ртом и…

— Желаю приятно провести время, — сказал он.

Едва мы вошли, все столпились вокруг нас. Гостей было много: дядюшки, тетушки, несколько кузин и друзей семьи. Меня представили старшему брату мсье де Богарне, Франсуа. Он далеко не так красив, как мсье де Богарне, не так умен, но производит впечатление человека благородного и весьма любезен. В черном атласном жилете с отделкой синим стеклярусом он выглядел безукоризненно.

Франсуа женат на Мари, своей кузине; та ждет ребенка и вид имеет самый болезненный. Ее волосы были убраны под чепец, украшенный перьями сокола. Мари молчала на протяжении всего ужина, а вскоре после они с мужем ушли — приближается время, когда она вовсе перестанет выезжать в свет из-за беременности. Тетушка Дезире сказала мне, что первый ребенок Мари недавно умер и та до сих пор не оправилась от своей потери.

Собралось несколько известных людей. Мсье де Шёвалри[24] с дочерью были очаровательны. Мсье провел юность на военной службе в Сан-Доминго, поэтому мы поговорили об Антильских островах. Мадемуазель де ла Шёвалри пригласила меня на следующее собрание ее масонской ложи.

— У нас бывают праздники, и мы занимаемся добрыми делами. — Ее пушистые волосы обрамляли лицо, как шапочка из ваты.

Ужин был обильным и изысканным, его подавали на стол, сервированный восемнадцатью приборами. Мы ели жареного палтуса, вареную говядину из кострецовой части, кролика, тушенного под луковым соусом, бараньи ножки под сладким соусом, пудинг из взбитого теста с мясной подливой, макароны и пирожки с фруктами — все это сразу, с обилием вина и бренди. В конце ужина подали фундук, яблочный пудинг и творожные кексы. Так много всего! Только благодаря прочности корсета платье не разошлось по швам. Пока мы ели, нам играли на скрипке.

После десерта в комнате для игр мсье де Богарне с братом играли в бильярд, «обсуждая» политические новости (скорее, то был спор).

— Ох, политика, вечно эта политика, — шепнула мне мадемуазель де Шёвалри. — У себя в ложе мы говорим только о высоком.

Мне хотелось посоветовать мсье де Богарне бить не по тому шару, что он задумал, а по другому, но я придержала язык. Мсье де Богарне ударил и промахнулся, предоставив своему брату возможность положить в лузу четыре шара подряд.

В передней гостиной заиграли на клавесине.

— Ваш жених, быть может, не силен в бильярде, — шепнула мне мадемуазель де Шёвалри, когда мы выходили из игровой комнаты, — но он так очарователен. Он тут любимец всех дам.

В передней гостиной тетушка Дезире играла на клавесине, аккомпанируя женщине, которая пела. Меня представили нескольким вновь прибывшим гостям. Вскоре к нам присоединились мсье де Богарне с братом, и собравшиеся развеселились. По настоянию мсье де Богарне стали танцевать — сначала полонез, в котором надо главным образом ходить, потом контрданс, требующий большего умения.

— Александр танцует лучше всех в Париже, — сказала мне одна из младших кузин. Девушка с заурядной внешностью, она была одета в изумительное лиловое платье из шелковой парчи с огромными оборками и турнюром. Ее парчовые туфельки украшены были золотыми пряжками в форме цветков.

— Даже королева обратила на него внимание, — шепнула мадемуазель де Шёвалри.

— Королева? — С подноса проходившего мимо слуги я взяла очередной бокал шампанского. Мы втроем сидели рядом с музыкантами, и поэтому расслышать друг друга иногда бывало трудно.

Мадемуазель де Шёвалри захихикала, прикрываясь золотистым веером.

— Правда, наша королева обращает внимание практически на каждого.

У меня немного кружилась голова, и я воздержалась от ответа. Обернувшись к танцующим, я стала следить за тем, как мсье де Богарне выполняет сложные фигуры танца. Двигался он действительно грациозно; я вполне понимала, почему все им так восхищаются.

После танца, который продолжался более двадцати минут, мсье де Богарне пригласил меня быть его партнершей в полонезе. Я отказалась. Люблю танцевать, но здешние танцы мне совершенно не знакомы. Боялась, что буду выглядеть нелепо.

Тем не менее вечер оказался приятным. Даже маркиз разошелся — я видела, как он танцевал без шляпы.[25]

По дороге домой в карете (из-за высокой прически мне пришлось сидеть на низкой табуретке между сиденьями) тетушка Дезире сообщила мсье де Богарне, что она решила сыграть нашу свадьбу в ее загородном доме в Нуази-ле-Гран и что она намерена получить особое дозволение от парижского архиепископа не оглашать трижды имен новобрачных.

— Таким образом, вы с Розой сможете пожениться до Рождества.

— Отлично! — просиял мсье де Богарне. — Завтра же поговорю со своим счетоводом.

«До Рождества»? Уже так скоро…

ВЕНЧАНИЕ И ПРАВДА ЖИЗНИ

14 декабря 1779 года, Нуази-ле-Гран

Мои приготовления начались уже в девять часов. Четыре часа были отведены на разные ритуалы: обмывание надушенной жасмином водой (отчего я затосковала по дому), массаж (от него заболело все тело), маска из огурца с уксусом, которую мне наложили на лицо (отчего кожа у меня покрылась пятнами). День венчания не заладился с самого утра.

После кровопускания (не очень длительного, но достаточного для того, чтобы лицо снова побледнело) меня накрасили, что заняло почти час. Затем напудрили прическу, а Мими и тетушка Дезире помогли затянуть меня в тугой корсет с китовым усом, к которому по бокам были прикреплены корзинки.[26] Я то и дело налетала на стол и стулья. Поверх надели платье: белое атласное со шлейфом, вышитым и отделанным кружевами. Шлейф крепился к суживающемуся книзу вышитому корсажу. Мне было сильно не по себе, ибо наряд оказался тесен. Посмотрев на себя в зеркало, я убедилась, что выгляжу прекрасно, но как-то безжизненно.

Находиться внутри этой конструкции было сущей пыткой.

Наконец я надела новые туфельки с серебряным кружевом и подошла к большому зеркалу.

— Настоящая невеста! — взвизгнула Мими.

— Говоришь, как Да Гертруда, — заметила я, поворачиваясь, чтобы увидеть себя в профиль. Слезы мешали, застилая глаза. Как мне не хватало мамы и Манет… и даже бабушки Санноа! Видели бы они меня сейчас!

— Не смей плакать! Румяна потекут! — испуганно воскликнула тетушка Дезире.

Мы с ней спустились вниз встречать гостей. Я села у окна. Моя вуаль прикреплялась к высокой прическе заколкой с жемчужиной, и эта заколка все время соскакивала.

Первым приехал аббат Ташер — ему предстояло заменить отца, который был слишком болен, чтобы участвовать в церемонии в Нуази-ле-Гран. Вскоре после него приехал кузен мсье де Богарне, граф Клод; он сообщил, что Франсуа не сможет присутствовать на венчании из-за нездоровья Мари. Разумеется, мы решили, что Мари настало время перестать выезжать в свет, но нас уверили, что дело не в этом. Прибыли трое военных в форме — товарищи мсье де Богарне по полку. Мсье Патриколь, бывший наставником мсье де Богарне в его бытность ребенком, немного опоздал и, волнуясь, объяснял, как что-то случилось с колесом его кареты. Эту мысль он выразил так: «Произошел очевидный разлад ездового механизма». Меня поразили его глаза навыкате и огромный лоб.

Наконец сверху спустился мсье де Богарне. В черном шелковом сюртуке, вышитом золотом жилете и кружевном галстуке он выглядел очень элегантно. Я была горда тем, что сижу рядом с ним.

Тетушка Дезире приказала подать закуски. Я потягивала из стакана шампанское, стараясь не упасть в обморок от недостатка воздуха — корсет не давал мне дышать.

Потом все отправились в церковь. Дети кричали:

— Счастья жениху и невесте!

В маленькой церкви было очень холодно. Мсье де Богарне и я быстро дали свои обеты. Процедура венчания оказалась такой короткой, что я даже не успела замерзнуть. А когда мы выходили из церкви, священник запутался в своих одеждах и чуть не упал, благодаря тетушку Дезире за подаренные медные канделябры и шестьсот ливров. Он заверил ее, что деньги пойдут на приданое какой-нибудь бедной девушке из его прихода.

Вернувшись в дом, мы собрались в гостиной. Гости стали произносить тосты, тетушка Дезире прикоснулась своим стаканом к моему:

— За виконтессу!

У меня так кружилась голова, что пришлось прилечь. Выйдя снова к гостям, я едва стояла на ногах. Мужчины дразнили мсье де Богарне, рассказывая анекдоты о первой брачной ночи.

Последние гости ушли почти в полночь. По указанию тетушки Дезире Мими прошла со мной в комнату мсье де Богарне. В камине горел огонь, но все равно было прохладно. Мими помогла мне раздеться и надеть новую, отделанную кружевом сорочку — красивую, хоть и колючую.

— Ты похожа на ангела, — сказала Мими, убирая мои засаленные и напудренные волосы под капор со вставками из китового уса, и стала напевать себе под нос: «Калипсо, ты женщина, совсем как я сама…»

— Что это за песня? — Она показалась мне знакомой.

Мими все пела: «Я любила Сонсона, я ласкала Сонсона, я губами щипала Сонсона…»

У меня так сильно кружилась голова, что пришлось ухватиться за подставку для парика.

— Что с тобой? — спросила Мими. — Тебе что, дурно?

— Нет, — прошептала я, хотя не была в этом уверена. В спальне послышались шаги, закрылась дверь, скрипнула кровать, и вдруг погас свет.

Мими торопливо надушила мне жасминовой водой шею, грудь и за ушами и подтолкнула к портьерам, за которыми находилась дверь в спальню.

Темнота меня успокоила.

— Сюда, — услышала я голос мсье де Богарне. Внизу кто-то закашлялся.

Я ощупью пробралась к кровати и наткнулась на вытянутую руку.

— Вы напугали меня, — сказала я.

— Виноват, — сказал он, откидывая одеяло. — Надо было оставить свечу гореть.

Я проскользнула под одеяло, протянув ноги к теплой грелке в изножье кровати. Что бы такое сказать? Да и надо ли говорить? Я должна была думать о замужестве, но мысли вдруг разбежались. Я сосредоточилась на больном зубе: вдруг придется его удалить? Неужели Мими права и у меня в зубах завелись черви? Если так, можно ли позволить мсье де Богарне меня целовать?

— О чем вы думаете? — спросил мсье де Богарне, поворачиваясь ко мне.

Глаза постепенно привыкали к темноте. Я увидела очертания головы и плеча; он был без ночного колпака.

— Ни о чем. — Теперь я думала о том, что утром, чтобы избавиться от зубной боли, придется прополоскать рот мочой. От одной этой мысли мне стало нехорошо, но только так можно надеяться сохранить зуб… — А вы о чем думаете? — спросила я.

— О странном положении, в каком мы оказались. Ведь мы едва знаем друг друга, — не вполне внятно произнес он.

Я издала тихий смешок.

— Может быть, вам угодно подождать? — сказал он.

— Да, пожалуй, — пробормотала я и подумала: «Это ли он хотел от меня услышать?»

В это время из-за облаков вышла луна, и в комнате стало светлее. Я увидела его глаза, тонкие, презрительно изогнутые губы, аристократический нос. Это мой муж — человек, которому меня предназначил Бог. Я познакомилась с ним полтора месяца назад и вот теперь стала его женой.

— Может быть, позволите вас поцеловать? — сказал он.

— Да, конечно… — У меня в волосах расстегнулась заколка и теперь колола кожу.

Мсье де Богарне придвинулся ко мне, заслоняя окно головой, и я больше не видела его черт. Он положил руку мне на плечо. Запахло бренди и сигарным дымом. Прикоснувшись своими губами к моим, он отстранился.

«И это все?» — подумала я. Может быть, я что-то сделала не так?

— Совсем забыл, — сказал он, потянулся назад и открыл шкафчик, стоявший у кровати. — Тетушка Дезире не хочет, чтобы на простыне осталось пятно, — сказал он, подавая мне сложенную ткань.

Что мне с ней делать?

— Положите под… ну, понимаете?

Под зад?

Он лег рядом и стал возиться с застежками моей ночной сорочки.

— Не возражаете? — спросил он.

— Хотите, чтобы я это сняла? — Самой мне не хотелось бы.

Он поцеловал меня в нос, и я подумала: «Он что, промахнулся мимо губ?» Его рука скользнула к моей груди, а губы прильнули к моим. Он просунул руку под подол сорочки и нашел холодными пальцами место между ног. Я вскрикнула от удивления. Он все целовал меня. Я кожей бедра ощущала его горячую мужественность. Задрав подол моей сорочки до пояса, он взгромоздился сверху, раздвинув мне ноги, и потыкал ею так и эдак. Я лежала неподвижно и не знала, что мне следует делать. Потом почувствовала острую боль. Я вскрикнула и попыталась вырваться, но он крепко держал меня. Затем он вошел в меня.

Лежа на мне, он целовал мои мокрые щеки, стонал и ритмично двигался, входя в меня и выходя. Как долго это может продолжаться? Я старалась не плакать, но было больно. Затем он вдруг крепко прижал меня к себе и с громким стоном замер.

Что это с ним? С ним случился удар? Он умер?

— Вам плохо? — прошептала я. Кряхтя, он скатился с меня и притих рядом.

Вскоре он захрапел. Перед моим мысленным взором возникло улыбающееся лицо Уильяма. «Из тебя получится красивая королева», — сказал он мне тогда.

По щекам на подушку бежали слезы. Теперь я стала женщиной?

1 января 1780 года, Новый год, Париж

Решила каждое утро ходить к мессе. Хочу стать хорошей женой. Я просила в этом Божьей помощи, ибо мсье де Богарне все чаще морщится, как от боли.

— Что я такого сделала? — спросила я тетушку Дезире. — В чем причина?

— Причина, — сказала она, поправляя мое произношение, — в том, что ты по-прежнему проглатываешь «р», Роза.

Тетушка Дезире составила список слов, которые я должна повторять каждый вечер для упражнения. Я стараюсь принимать ее замечания беспрекословно, ибо знаю, что именно в этом мое предназначение: подчиняться без возражений, стать мадам виконтессой, превосходной во всех отношениях женой.

13 января

Мсье де Богарне целый день разучивает танцевальные па, глядя на себя в большое зеркало. Его пригласили на бал королевы в Версаль… а меня — нет.

— Почему? — спросила я отца и тетушку Дезире. — Почему я не могу тоже поехать?

— Ты не представлена ко двору, Роза, — сказал отец.

— Александр тоже.[27]

— Но Александр — лучший танцор в Париже, — возразила мне тетушка Дезире. — Это большая честь, Роза. Тебе следует порадоваться за мужа.

Воскресенье, 23 января

Мсье де Богарне вернулся из Версаля. Он танцевал с самой королевой!

Тетушка Дезире, казалось, вот-вот упадет в обморок.

— Александр, скажи нам правду: ты не танцевал с королевой!

Как выяснилось, все же танцевал — четверть полонеза.

— Она прикасалась к твоей перчатке? — дрожа от волнения, спросила тетушка. — К этой самой?

— Трепещите, мадам: я благословляю вас. — Элегантно поведя рукой, мсье де Богарне дотронулся кончиками пальцев до плеча тетушки Дезире.

Мы собрались в передней гостиной, чтобы выслушать его рассказ. Мсье де Богарне отметил, что королева грациозна, хотя теперь, став матерью, она не танцует много, позволяя себе лишь несколько кадрилей или один-два тура новомодного танца колонн-англез[28] за вечер. Король же, танцуя, не имеет права поворачиваться к королеве спиной, из-за чего безнадежно путает фигуры и не держит темпа музыки.

Мсье де Богарне подтвердил, что королева — искушенная хозяйка балов; у нее для каждого найдется словечко, и она не позволяет молодым людям весь вечер стоять по углам, обсуждая лошадей и дуэли.

Он так много нам рассказал, что всего и не вспомнить: о накрахмаленных воротниках швейцарских гвардейцев и их спаниелях; о стеклянной двери, до того прозрачной, что ее не видно вовсе; о комнате, в которой служанки-швеи приводят в порядок нуждающиеся в починке платья дам; о пожарных, стоящих наготове с ведрами воды и большими губками…

Весь этот вечер я была задумчива. Воображала, как прогуливаюсь по саду, обмахивая себя перламутровым веером. Мужчины в черном бархате танцуют вокруг, колеблются длинные перья на их шляпах. Музыка, кружащиеся в танце дамы в придворных платьях с оборками, шелест шелков… И вот уже светает. Я протанцевала всю ночь. У стен с позолоченными карнизами спят пажи, служанки и обессилевшие танцоры. А я все танцую…

Пятница, 23 июня, День святого Иоанна

Сегодня мне исполнилось семнадцать. Мсье де Богарне подарил мне рубин, а затем сообщил, что должен вернуться в полк.

— Надолго вы уезжаете? — спросила я.

— На полгода.

Полгода!

18 июля, три часа пополудни

Мсье де Богарне уехал, оставив мне список книг, которые я должна прочесть: Агесилай, Брут, Аристид. Я читала, пока не уснула.

25 июля 1780 года, Брест

2 августа

Сегодня утром стояла перед зеркалом, рассматривая свой живот, поворачиваясь вправо и влево: не видно ли каких-то перемен? Две недели назад должны были расцвести цветы…

Вторник, 31 августа

Утром проснулась, чувствуя, как нередко бывает в последнее время, тошноту, и решила, что пора обсудить этот вопрос с тетушкой Дезире. После полудня спросила ее, можем ли мы поговорить. Она пригласила меня в свои комнаты. Я чинно села на канапе и сказала ей, что мне нужен совет. Она смотрела настороженно, но с удовлетворением.

— Да?

— Как узнать, не беременна ли я?

На мгновение мне показалось, что тетушка Дезире перестала дышать, ибо движения груди у нее обычно очень заметны. Откашлявшись, она кивнула:

— Очень хорошо, — и стала отвечать на мои вопросы. Узнав, что у меня нет цветов уже более двух месяцев, она пришла в возбуждение, тотчас уложила меня в постель и с тех пор поит горячим куриным бульоном. Завтра придет доктор, чтобы осмотреть отца. Надеюсь, он освободит меня из этой тюрьмы.

1 сентября

Доктор прописал по утрам по десять капель настойки железа, мясо два раза в день, за ужином пинту пива или стакан портвейна. Мне разрешено вставать с постели, но два месяца нельзя ездить в карете. Переношу все это с радостью, сама не своя.

14 сентября, семь часов пополудни

Мсье де Богарне, узнав о моем состоянии, шлет слова любви. Но со мной случилось горе. Неделю назад у меня началось кровотечение — не сильное, но я решила остаться в постели. Меня осмотрела Мими. Ребенок не развивается, сказала она, не дышит. Она сделала микстуру из крови дракона, которую я послушно принимала дважды в день с толченым миндалем, смешанным с яичными желтками. А вчера у меня ужасно заболел живот. Мими спросила, не привести ли тетушку Дезире, но я настояла, чтобы она этого не делала.

Итак, Мими была со мной в этот ужасный час, за что я всегда буду ей благодарна. Было очень больно — я старалась не кричать, — но Мими очень помогла. Когда все было кончено, она помолилась за меня, но, признаюсь, не христианской молитвой, а тихонько напевая что-то о женских болях и земле, порождающей новую жизнь.

Я проплакала всю ночь. Больше у меня нет ребенка.

СЛИШКОМ МНОГО ОДИНОЧЕСТВА

1 ноября 1780 года, День Всех Святых

За столом маркиз и тетушка Дезире говорили о матери Мари — тете Фэнни, недавно вернувшейся из Рима. Она писательница и хозяйка салона. Недавно опубликовала брошюру «Да здравствуют мыслители!» (написанную, как настаивает маркиз, одним из ее любовников), а также любовный роман под названием «Триумф любви» (читать его тетушка Дезире мне не разрешает).

— Посетители ее салона не расходятся до пяти утра! — вскричал маркиз. — Хотел бы я знать, чем могут заниматься люди в такое время!

Было довольно забавно видеть, как он горячится.

Вторник, 7 ноября

В моей комнате стоит сладкий запах розового масла — духов тети Фэнни. Признаюсь, что покорена. У тети Фэнни маленькое личико, словно у феи. Она наносит пугающее количество косметики, особенно вокруг глаз, очень живых и красивых, и вообще донельзя театральна (с трудом верится, что болезненно застенчивая Мари — ее дочь).

Платье у тети Фэнни простое, но она носит его без корсета — я потрясена! В шляпе есть нечто мужское, что прелестно умеряется венком цветов, большим количеством которых, вопреки возрасту, она украшает одежду.

— Итак, — сказала она при нашей первой встрече, — это и есть та красавица, о которой говорит весь Париж?

Я зарделась. Если бы так было на самом деле! Я не верю, что когда-нибудь увижу Париж, хоть и живу в самом его сердце.

Она пробыла у нас всего час; пила чай, добавляя в него бренди. Маркиз охотно слушал ее рассказы, несмотря даже на неодобрение, выраженное вполне определенно. Она, похоже, знает всех: артистов и политиков, философов и поэтов, людей самых разных кругов. Фэнни только что закончила любовный роман, который скоро будет издан, но уже начала сочинять другой. Больше всего она обеспокоилась моей жизнью.

— Куда вы вывозили свою девочку? — спросила она.

— Что значит «куда»? — переспросила тетушка Дезире.

— Ну, из дома. — Фэнни изъясняется сжато и энергично. — На собрания ложи? На ярмарки?

— Нам и дома хорошо, — фыркнул маркиз.

— Не брали ее на ярмарку в Сен-Жермен? — спросила Фэнни в явном ужасе от того, как со мной обращаются.

— Там стало так грязно… — протянула тетушка Дезире. — И потом, в последнюю поездку нас чуть не сбила вылетевшая из ворот карета.

Она повернулась к маркизу, словно за подтверждением.

— Ну так в Эрменонвиле спокойно, вы могли бы взять ее туда.

— Я, вероятно, единственный во Франции, кто не разделяет всеобщие восторги, — сказал маркиз. — Прости меня, но твой герой Жан-Жак мне не по душе.[29]

— Не обратили ли тебя в свою веру юный Александр и его дорогой Патриколь?

— Не обратили.

— Не заманили ли тебя на собрание масонской ложи?

Маркиз только фыркнул.

— Ему никак не удается запомнить пароль, — сказала тетушка Дезире, прикрывая веером вероломную улыбку.

— Дело вовсе не в этом, — возразил маркиз, — а в этой чепухе о свободе, равенстве и братской любви. И в уродливых красных шапках, которые они носят и от которых голова зудит.

— Ну, может быть, в театр? Вы, конечно, вывозили ее на спектакли…

Тетушка Дезире отрицательно покачала головой.

— Боюсь, Александр бы этого не одобрил, — сказала она. — Все, имеющее отношение к театру, поощряет дух отчужденности, свойственный эпохе.

Фэнни присвистнула, самым неженственным образом.

— Он, пожалуй, всех нас заставил бы петь и танцевать на улице вокруг майских шестов с лентами. Устала я от вечного нытья и тоски по «старым добрым временам». Принципы Руссо могут завести слишком далеко. Я задала простой вопрос: как вы могли привезти эту крошку в Париж и даже не побывать с ней в театре?

— Пожалуй, мы могли бы сводить ее в «Театр Франсэ»,[30] — осторожно сказала тетушка Дезире, взглянув на маркиза.

— Боже мой! — сказала Фэнни. — Единственное, на что там стоит посмотреть, так это король… и королева, когда ему удается вытащить ее на эти скучные постановки. «О, Добродетель!..» — Фэнни выпятила грудь и прошлась по комнате, подражая бездарной актерской декламации. Наблюдавшая за нами у двери Мими захихикала. — Возможно, у королевы не хватает кой-чего вот тут, — Фэнни постучала себя по голове, — но во вкусе ей не откажешь. Ее чаще можно встретить на бульваре Дю-Темпль.

— На бульваре Злодеев, ты хотела сказать, — поправил ее маркиз.

— Разумеется, а чего еще от нее ожидать? — бросила тетушка Дезире.

— А вы когда-нибудь видели королеву? — жадно спросила я, своим вопросом обнажая собственную сущность: неотесанная девица с Островов.

— Не на что смотреть! — ощетинился маркиз.

— Да как же ее можно не видеть?! — застонала Фэнни. — Эта женщина везде: в театре, за игорным столом, на концерте духовной музыки, в салонах — не в моем, разумеется, — но я слышала от графа Клариона, что она была у графини д’Отрикур, как бы инкогнито, что, впрочем, никого не ввело в заблуждение. Бедная женщина, мне даже жаль ее. Надеюсь, у нее нет аллергии на кошек.[31] На мужчин у нее аллергии точно нет. Я понимаю, зачем она переехала в Малый Трианон: чтобы получить больше свободы. — Тут Фэнни подмигнула мне. — Там она может без опаски проявлять свои буколические наклонности и изображать пастушку, повязывая ленточки коровам и овцам. Настолько модное занятие, что, откровенно говоря, меня от него тошнит. Должна признать, сама я и минуты не смогла бы пробыть королевой. Во дворце полно зевак, которые, как в зоопарке, следят за каждым шагом королевской четы да еще и гадят по углам. Люди даже смотрят, как королевская семья ест,[32] — можете себе представить? Господь свидетель, я противница корсетов — как можно их терпеть? — но не кажется ли вам, что королева заходит слишком далеко? — Мы молчали, но Фэнни и не ожидала ответа. — А с другой стороны, как не взбеситься, имея в мужьях короля Людовика? Жратва — его единственная страсть.

— И ведет он себя как сущее дитя, — пробормотал, в свою очередь, маркиз, — развлекается, обрызгивая прохожих струями фонтана. Пора бы его величеству повзрослеть, вам не кажется?

— А вы разве не знаете, что в Страсбурге чеканят деньги, на которых наш дорогой король изображен с рожками? — усмехнулась Фэнни. — Правда-правда, у одного друга моего друга есть такая монета.

Я готова была слушать Фэнни часами, но тетушка Дезире сменила тему, рассказав, что я учусь играть на арфе, хорошо пою и интересуюсь рисованием. Я смутилась, что меня так расхваливают, но внимание Фэнни было мне приятно.

Она настояла, чтобы я показала ей свою последнюю работу, на которой была изображена сценка на острове. Случайно ей попался на глаза этюд — вид из моего окна на каменную стену соседнего дома, и она усмехнулась, усмотрев в картинке оригинальность и чувство юмора.

— Хотя, возможно, это говорит о тяжелой депрессии…

Тут она окинула меня испытующим взглядом, а заметив на столе открытый томик Гельвеция, Фэнни спросила, читаю ли я его.

— Пытаюсь, — созналась я.

— Зачем? — поинтересовалась Фэнни. — Хотя, конечно, это занятие достойно восхищения.

— Так пожелал мсье де Богарне, — объяснила я. — В целях моего образования.

— Как мило с его стороны! — саркастически заметила она.

— Но я пишу с ужасными ошибками, — сказала я, защищая мужа.

— В письмах Вольтера полно ошибок, и что? — Она заметила стоявшую в углу гитару. — Вы играете?

Я призналась, что музицирую, но сказала это довольно неохотно, ибо мсье де Богарне убедил меня, что только представители низших классов общества играют на таких примитивных инструментах.

— Прекрасный инструмент, такой выразительный! Какие пьесы вы знаете?

Я рассказала, что пытаюсь разучивать кантаты Клерамбо, но они для меня трудны.

— Естественно, — сказала она, что меня ободрило.

Уже у двери Фэнни обернулась ко мне:

— Скажите, моя дорогая, что вы думаете о нашем прекрасном городе?

Я покраснела.

— Не стесняйтесь. Ваши страдания ясно написаны у вас на лице. Как и каждая мысль, приходящая вам в голову, каждое чувство, которое вы испытываете. Вы — совершенно чистое, прозрачное создание. Но, признайте же, нельзя быть француженкой и не любить Париж.

Я поняла, что она знает самые мои тайные помыслы и мечты. Разве я всю свою жизнь не мечтала о Франции? Разве само это слово не было связано для меня с любовью, со всем, что только есть в жизни лучшего?

— Признаюсь, пока я видела только эти четыре стены, — сказала я.

— Это мы исправим, моя дорогая. Начнем с вашего визита ко мне в салон — завтра же вечером, — подняла палец Фэнни, пресекая мои возражения. — Я настаиваю. Пришлю за вами лакея к девяти часам.

Вот так просто все решилось. Но «салон»? Я даже не знаю, что это такое.

Четверг, 9 ноября

В гостиной у Фэнни собрались несколько человек (двенадцать, я посчитала). Фэнни сказала всем, что я изучаю живопись и музыку; мне это очень польстило. После ужина стали играть на клавесине и читать стихи. Много смеялись и спорили. Все это время Фэнни изящно полулежала на диване, обитом синей с серебряной ниткой парчой. С венком из цветов на голове она походила на богиню. Поэт по имени Мишель де Кюбьер (невысокий, с громким голосом и крупными губами) прочел несколько стихов, написанных Фэнни. Я их не поняла, но всем они понравились: гости хвалили Фэнни, чем я была очень горда.

Не могу пересказать весь оживленный разговор и описать интересных людей, с которыми познакомилась. Мне казалось, что у меня язык к нёбу прирос, и тем не менее меня приняли очень тепло. Пожилой джентльмен в тугом старомодном парике тотчас угадал, что я креолка.

— Как вы узнали? — спросила я.

— Вас акцент выдает. И восхитительная грация движений.

Оказывается, я двигаюсь с восхитительной грацией. Неужели!

Суббота, 18 ноября

Сегодня Фэнни повела меня на спектакль. Приехала она рано, чтобы проследить за моим туалетом. Мы потягивали бренди, хихикали и вели себя, наверное, довольно легкомысленно, потому что тетушка Дезире заглянула в комнату и неодобрительно покачала головой. Когда дверь за ней закрылась, Фэнни состроила смешную гримаску. В самом деле, таких людей я еще не встречала. Фэнни приказала кучеру везти нас на бульвар Дю-Темпль. После сказанного маркизом — дескать, этот бульвар прозывается бульваром Злодеев — я ожидала увидеть там головорезов, но меня сразу захватила царившая здесь веселость. По натянутым канатам ходили акробаты, выступали музыканты, кукловоды, мимы, дрессированные животные — настоящий цирк, представление которого разворачивалось прямо на улицах. Даже торговцы пели: о свободе в Америке, о порочности королевы и, разумеется, о любви. Два актера исполняли сентиментальные романсы: женщина стояла на одной стороне улицы, мужчина — на другой, и они разговаривали друг с другом песней. Невозможно было не поддаться всеобщему возбуждению.

Мне так понравилось на этой улице, что в театр я вошла неохотно, но сразу оказалась в другом мире. Мы расположились в ложе Фэнни (я старалась не очень крутить головой), но тут публика задвигалась, зашевелилась. В центральную ложу вошла королева!

Я очень хорошо рассмотрела ее лицо. Она оказалась моложе, чем я ожидала, немного старше меня, красивая, с добрым, почти застенчивым выражением лица. Разумеется, я рассмотрела ее туалет и особенно — прическу, причудливое сооружение из розовато-лиловых перьев, которые трепетали при каждом движении королевы. С нею в ложе сидела блондинка и высокий красивый мужчина.

— Это Йоланда де Полиньяк и граф де Водрёй, — прошептала Фэнни. — Она любовница графа. У них, что называется, «тайный брак», осложненный его отношениями с королевой… — И она многозначительно взглянула на меня поверх веера.

— Неужели с королевой? — прошептала я.

— И более того, — подняла Фэнни брови, — говорят, что королева с Йоландой тоже… — Фэнни подняла скрещенные указательный и средний пальцы. — Это если верить слухам, — добавила она, — но я им, конечно, не верю.

Тут свет погас, и публика затихла. В соседней ложе тихо рассмеялась женщина.

— Она там не одна? — спросила я, ибо занавеси соседней ложи были плотно задернуты.

— В своей театральной ложе можно принимать кого угодно, — закатила глаза Фэнни.

Снова послышался смех, и мужской голос произнес: «Вы имеете в виду…»

— Придется, дорогая, дать вам почитать один из моих романов, — прошептала Фэнни, когда занавес стал подниматься. — Разумеется, мы выдадим его за трактат об эстетике. Пьеса, которую мы смотрели, называлась «Битый», и я так смеялась, что завязки корсета чуть не лопнули. Там по ходу действия слуге выливают на голову ночной горшок. Он пытается судиться, но сам оказывается в тюрьме. Ужасно глупо, но так смешно! Между действиями актеры пели и декламировали.

Обожаю театр! Фэнни обещала вскоре снова взять меня с собой на спектакль.

22 ноября

Мсье де Богарне пишет мне: Labour omnia vincit improbus. Я попросила отца перевести. «Упорный труд преодолевает все трудности», — сказал он. Мне следовало бы догадаться, что тут говорится об учебе, а не о любви.

7 декабря

Мсье де Богарне сообщил, что возвращается домой. Я не видела его пять месяцев.

Среда, 13 декабря, 11.30 утра

Сегодня наша первая годовщина. Но мсье де Богарне уже уехал в свой полк, который стоит в Вердене. Пробыл дома лишь четыре дня.

МАТЕРИНСТВО И УЖАСНОЕ ОТКРЫТИЕ

19 февраля 1781 года

Я снова жду ребенка. Хожу по дому с превеликой осторожностью.

7 марта

Около одиннадцати зашла на чай Фэнни. Уходя, вложила мне в руку небольшой сверток.

— Не говори Дезире, — шепнула она. — И конечно, отцу тоже.

Я только сейчас его развернула. Это «Исповедь» Руссо: запрещенная книга. Начала ее читать и была потрясена, спрятала книгу под матрас.

15 марта

Перед обедом заходила Фэнни. Я и не думала, что мне представится случай спросить ее об «Исповеди», но, когда тетушка Дезире вышла посмотреть, как повариха управляется с принесенным Фэнни кроликом, набралась мужества.

— Хочешь, чтобы я тебе объяснила? — вздохнула Фэнни.

По выражению ее лица я поняла, что спрашивать мне не следовало.

— Ты знаешь, что определенные вещи могут… возбуждать мужчину? — спросила она. Теперь наступила моя очередь краснеть. — Так вот, Руссо мечтал, чтобы его отшлепали.

Я была потрясена.

— Вы хотите сказать…

— Жене такого человека надлежит держать при себе березовую розгу и постоянно унижать его, — сказала она и откинулась на спинку дивана, глядя на меня с материнским участием. — Как знать, возможно, твоему Александру требуется то же самое? — задумчиво добавила Фэнни.

После ее ухода я достала книгу и стала выискивать в ней места, которые прежде не понимала. Таким безнравственным образом я приятно провожу седьмицу Господа нашего.

Воскресенье, 25 марта

Вчера, в канун Благовещения, я почувствовала, что ребенок у меня в животе бьется, как бабочка крыльями. Я замерла. Он снова затрепетал, едва ощутимо!

Мими раскладывает карты, гадает. У меня будет мальчик, так она сказала.

Мальчик! Думаю обо всем, на что способны мальчики, обо всем, что мать должна позволять им, и мне хочется плакать. Неужели быть матерью означает испытывать это странное чувство, переполняющее мое сердце?

4 мая, Нуази-ле-Гран

Получила после полудня письмо от мсье де Богарне, отправленное из Ла-Рош-Гийона — сельского поместья его начальника, герцога де Ларошфуко.

— Но мсье де Богарне был в Вердене! — сказала я тетушке Дезире.

Не подлежит сомнению, что мсье де Богарне не смог бы проехать в Ла-Рош-Гийон, не завернув повидать нас, повидать меня. Ему стоило лишь немного отклониться в сторону от дороги на Ла-Рош-Гийон.

— Определенно, Александр исполняет приказ начальства, — сказала тетушка Дезире, но в глазах ее мелькнуло сомнение.

— Исполняет приказ жить, как ему угодно, забыв о своей беременной жене, — сердито сказала я. Забыв о любви к своей жене.

— Постарайся, Роза, — сказала тетушка Дезире. — Обязанность жены состоит в том, чтобы ублажать мужа.

— Мсье де Богарне невозможно ублажить! — Я подошла к окну. Даже сельский пейзаж не мог меня утешить. — То он смеется, то мрачен как туча; то серьезен, то легкомыслен; то взволнован, то холоден… никогда не знаешь, каким он будет в следующую минуту!

Тетушка Дезире вздохнула и опустила кружево, которое плела, на колени.

— Похоже, нам нужна помощь, — сказала она.

Четверг, 7 июня

Тетушка Дезире послала Патриколя, бывшего наставника Александра, в Ла-Рош-Гийон, чтобы поговорить с ним. Патриколь отписал тетушке Дезире пожелание моего мужа: я должна как можно скорее «развиться». Теперь моим образованием будут заниматься не только преподаватели, но и все домашние, включая отца.

23 июня

Сегодня мне исполнилось восемнадцать. Ужасно жарко, и я страдаю, будучи в положении. Тем не менее пытаюсь одолеть первый том «Римской истории» Верту. Но ребенок шевелится во мне, отвлекая от учебы.

В письмах к мсье де Богарне я пишу только об успехах в учении и не рассказываю ему о переменах в моем сердце.

Понедельник, 3 сентября, Париж

Утром в день рождения моей дорогой сестры Манет я родила — мальчика. Хорошая примета.

Роды были тяжелые; такой боли я не могла даже вообразить, но любовь, которую я испытываю к этому крошечному, сосущему мою грудь существу, переполняет меня, успокаивает. Прижимаю к себе моего орущего младенца и пою ему песенки, совершаю над ним обряд крещения, окропляя слезами изумления и радости. Устраиваюсь поудобнее под одеялом, прикладываю его к груди. Он жадно хватает сосок, вытягивая из меня водянистую жидкость, и мы тихо лежим вместе, слышно только его чмоканье. Потом мы погружаемся в благословенный сон, и я думаю, что я в раю, разве нет? Разве это не рай?

В тот же день, позже

— Роза, к тебе посетитель, — сказала тетушка Дезире. Что-то в ее голосе меня насторожило.

За ее плечом я увидела мсье де Богарне. У меня перехватило дыхание. Я не видела его… сколько же месяцев? Восемь? Сбилась со счета. Он выглядел превосходно в элегантном черном камзоле, жилете в красную полоску, панталонах телесного цвета и блестящих черных сапогах с острыми носками.

Улыбнувшись, мой муж прикоснулся к шляпе:

— Мои извинения. Я намеревался быть здесь к…

— Нет нужды извиняться, Александр. Я ожидала вас, — сказала я.

— Припоминаю, ты обращаешься ко мне на «вы», только бывая не в духе.

— Я слишком устала, чтобы сердиться. — Я почувствовала прибывающее молоко. Скоро наступит пора кормления.

— Я привез вам подарок. — Он вытащил из кармана жилета футляр. В нем была золотая булавка с миниатюрным портретом мсье де Богарне.

В комнату вошла Мими с младенцем на руках. При виде мсье де Богарне она вздрогнула.

— Александр, вы помните?..

— Роза, разумеется, я… — замялся он.

— Это Мими, — напомнила я.

Но он смотрел на младенца.

— А это?..

Мими осторожно положила ребенка в протянутые руки мсье де Богарне, который приподнял угол покрывала и всмотрелся в лицо сыну. Затем, с блеском в глазах, повернулся ко мне.

— Вы уже дали ему имя? — спросил он.

— Эта честь принадлежит вам.

— Я бы хотел назвать его Эженом, — сказал он.

— Такое имя мне нравится, — одобрила я. Ребенок забеспокоился. — Есть хочет.

Мсье де Богарне передал нашего сына в мои руки.

— Добро пожаловать домой, Александр, — сказала я, прикоснувшись к его руке.

Понедельник, 22 октября

Звонят колокола, на улицах празднуют. Королева родила мальчика! Выпалили из ста одной пушки. Народ повсюду кричит: «Да здравствует дофин!»

Прижимаю своего сына к сердцу и молюсь за королеву. Я не завидую, ибо ее ребенок не принадлежит ей. Ее мальчик будет королем. Он принадлежит Богу, Франции — всем нам.

23 октября

Ночью мне приснился сон, в котором мсье де Богарне говорил мне:

— Вы у меня не единственная жена.

Проснулась в поту.

Утром рассказала этот сон Мими. Ее лицо подобно воде в тихом пруду, на нем видно малейшее беспокойство. Поэтому я внимательно смотрела на нее.

— Что за бред! — воскликнула она, однако сразу насторожилась.

— Будь в этом сне хотя бы доля правды, ты бы мне сказала?

— Спроси у Шарлотты.

Шарлотта — повариха тетушки Дезире и страшная сплетница, но обладает большим влиянием, и не только на кухне.

— Мими, не заставляй меня пережить лишнее унижение. Не хочу узнать это от Шарлотты.

По глазам было видно, что Мими засомневалась.

— Пожалуйста! — взмолилась я, ибо истина становилась все более очевидной.

Мими помолчала, собралась с духом и сказала:

— Мсье виконт содержит любовницу.

Любовница. Это меня не удивило. Мсье де Богарне редко бывал дома.

— Кто она? — спросила я.

Мими повесила голову, и я увидела, как лоснятся на свету ее черные волосы.

— Мадам Лонгпре.

— Мадам Лаура Лонгпре? — запинаясь, переспросила я. — Моя кузина Лаура Лонгпре? — Я вспомнила пышную женщину, навестившую нас с отцом вскоре после нашего прибытия во Францию. Вспомнила ее полную грудь, украшенную блестящими драгоценными камнями, платье из легкого тонкого материала.

Мими кивнула.

— Но ведь она сильно старше Александра, — возразила я, скорее растерянная, чем огорченная. Мне отчего-то вспомнился стишок, который распевали мальчишки: «Лаура, Лаура, зайди за телегу». Не знаю, что должно было случиться за телегой, но что-то мне подсказывало: это имеет отношение к задиранию нижних юбок.

— Более того, у них есть ребенок. Мальчик.

— И отец — мсье де Богарне? Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Шарлотта.

— Это общеизвестно? А маркиз знает? А мой отец?

— Насчет твоего отца не уверена.

Я села на краешек кровати и закрыла лицо руками. Потом встала.

— Куда ты?

Спустившись вниз, я отыскала тетушку Дезире в чулане, где та проверяла запасы.

— Могу я с вами поговорить? — спросила я.

— Может быть, попозже?

Я покачала головой.

— Жди меня в передней гостиной. Сейчас приду, — сказала она.

Я повиновалась.

Тетушка Дезире вошла и села, чинно положив руки на колени.

— Да? — сказала она тоном, который показывал, что у нее много забот.

— Я только что узнала о мадам Лонгпре, — мне было отрадно сознавать, что я не плачу и что мой голос не дрожит, — и о ее ребенке, сыне Александра.

— Ох, — спокойно произнесла тетушка Дезире.

— Разве это не имеет значения? — спросила я, не в силах более сдерживать обуревавшие меня чувства.

— Лаура не представляет для тебя угрозы, Роза. Александр любит тебя, если ты об этом беспокоишься.

— Откуда вы знаете?

— Александр мне все рассказывает. — Тетушка Дезире откинулась на спинку кресла с видом собственницы.

Я встала. У меня так кружилась голова, что надо было поскорее лечь. Тетушка Дезире взяла меня за руку.

— Роза, пожалуйста, не будь такой провинциальной. Ты жена, которую я выбрала для него. — Отодвинув штору, она смотрела на улицу.

— И?..

— А Лаура — женщина, которую он любит.

— О нет!

— Ты сама хотела знать правду.

Я швырнула на пол подушку, потом еще одну. Когда очередь дошла до вазы, меня трясло.

У МЕНЯ ИССЯКАЕТ ТЕРПЕНИЕ

13 декабря 1781 года

— Почему моя дочь такая хмурая? — спросил отец, когда я принесла ему стакан кларета на ночь.

— Ты находишь, что я не в настроении? — Мсье де Богарне уехал в Италию шесть недель назад, а сегодня годовщина нашей свадьбы. Два года.

Отец схватил меня за руку.

— Поедем со мной, Роза! Вернемся на Мартинику. — Здоровье отца существенно улучшилось, и ему даже дали небольшую прибавку к пенсии. — Разве ты не видишь, как ведет себя твой муж!

Я удивилась: а как он сам вел себя по отношению к матери?

— Эжен слишком мал, такое путешествие ему не по силам.

— Ну так оставь его с кормилицей. Пришлешь за ним, когда он подрастет.

Оставить Эжена? Знаю, многие так делают. Но я даже помыслить не могу о том, чтобы с ним расстаться.

— Прости, папа, это невозможно. Я только им и живу.

Отец взглянул на меня и тяжело вздохнул:

— Ах, эти матери-креолки!

19 января 1782 года

Папа уехал. Когда карета двинулась с места, он даже не оглянулся.

Я осталась совсем одна. Чувствую себя старухой.

25 июля, Нуази-ле-Гран

Сегодня утром прибыл курьер с сообщением, что мсье де Богарне прибыл в Париж. Я тотчас приказала закладывать карету. Попросила Мими одеть малыша. Она нарядила Эжена в матросский костюмчик, предназначенный для ребенка на год старше. Я поцеловала его в носик. Он активно задергал ножками и наградил меня улыбкой. Я попробовала покормить его перед дорогой, но от волнения молока не было. Эжен забеспокоился и захныкал.

— Попробую попозже, в дороге, — сказала я Мими, отдавая ей малыша.

Я лихорадочно оделась, выбрав кремовое шелковое платье для визитов и большую соломенную шляпу с широкими, кремовыми же лентами, которые завязываются под подбородком. Жакет оказался для меня немного тесен.

Всю дорогу я думала, что скажу мужу. Когда проезжали мимо опушки леса, я велела кучеру заехать на тенистую поляну. На этот раз Эжен был так голоден, что ел, несмотря на мое взвинченное состояние. Я приложила носовой платок к другому соску, чтобы не запачкать молоком жакет.

В отеле «Де Ларошфуко» я подала свою карточку. Мими, тихонько напевая, стояла позади меня с Эженом на руках. Я поправила его матросскую шапочку, съехавшую на глаза.

— Роза?

Я повернулась. В дверях стоял мсье де Богарне в расшитом золотом двубортном камзоле. Я подала ему руку.

— Рада вас видеть, Александр.

Малыш заплакал. Мими передала его мсье де Богарне. Я опасалась, что Эжен может испугаться незнакомого человека, но напрасно: он уставился на золотые пуговицы отцовского камзола и потянулся к ним.

— Я правильно его держу? — спросил мсье де Богарне.

— Он крепкий, здоровый мальчик, ничего ему не будет, — сказала я, следуя за Александром в гостиную.

Мсье де Богарне тронул пальцем подбородок малыша. Эжен вознаградил его улыбкой.

— Он мне улыбнулся! Как думаете, он понимает, кто я такой? — с беспокойством спросил Александр.

— Где здесь можно погулять? — тактично спросила Мими.

— Сад за теми дверьми, — сказал Александр.

Я сняла шляпу и пригладила волосы. Мсье де Богарне набил табаком трубку. Чувствуя слабость в ногах, я села.

Несмотря на молитвы, которые я повторяла про себя, во мне закипал гнев. Я постаралась подавить его. Гнев от дьявола, а не от Бога. Ибо во мне тоже была тоска, ставшая частью меня. Ради сына, ради себя самой я хотела, чтобы муж был со мной.

Мсье де Богарне разжег трубку и втянул через чубук дым.

Я встала, подошла к окну и посмотрела в сад. Боялась сделать неверный шаг.

Мсье де Богарне положил трубку на каминную полку.

— Я… Понимаю, вам пришлось непросто, Роза, но во время путешествий у меня было время размышлять, проанализировать прошлое… и подумать о будущем. — Он прочистил горло. — Я решил… то есть я принял решение покинуть определенную женщину.

«Определенную женщину»! Я повернулась к нему:

— Это будет сложно для вас, Александр?

Он подошел ко мне и поцеловал.

— Нет, — сказал он.

Я обхватила его за шею: как будто камень с сердца свалился!

В это время я услышала плач Эжена и высвободилась из объятий мсье де Богарне. В дверях улыбалась Мими.

— Зайду попозже, — сказала она.

Мсье де Богарне провел рукой по волосам.

— Нет, входи… — и поцеловал мне руку.

Все вместе мы — мсье де Богарне и я, Мими и наш сын — вернулись в деревню. То и дело я слышу остерегающий внутренний голос, но не обращаю на него внимания. Я не намерена больше оставаться в одиночестве.

1 сентября

Проснулась в приятном тепле рядом с мужем. В душе покой. Я снова беременна…

3 сентября, вечер

Первый день рождения Эжена. Вместо подарка получила ужасную весть: мсье де Богарне подал прошение о назначении на должность адъютанта губернатора Мартиники.

— Но, Александр, наш сын еще слишком мал. Я не могу оставить его. А если я…

— Я полагаю, вам обоим было бы небезопасно…

— Вы оставите нас здесь?

— Воспользовавшись этой возможностью, я многое выиграю…

— И все потеряете! — закричала я, отчего сын заплакал.

7 сентября

Когда я проснулась, мсье де Богарне уже уехал. Отправился в путь еще ночью.

10 декабря

Узнала, что Лаура Лонгпре, ныне вдова, направляется на Мартинику на том же корабле, что и мсье де Богарне.

Меня переполняет горечь. Он снова предал меня!

Молюсь, чтобы Господь дал мне сил. Я должна выдержать — ради моего мальчика, ради ребенка, которого ношу под сердцем.

10 апреля 1783 года

Утром я родила, раньше ожидаемого срока. Девочка — вся красная и такая крошечная — спит мертвым сном.

После того как перерезали пуповину и акушер обтер младенца красным вином и завернул в вату, Мими выкупала меня, добавив в ванну душистого чая. Я начала было что-то говорить, но она заставила меня замолчать. Женщина, только что родившая ребенка, не должна открывать рот.

— А не то в тебя войдет ветер, — объяснила Мими.

Я закрыла глаза и сердце, сжала губы. Ветер уже вошел в меня — целая буря, несущая лишь слезы.

11 апреля

После полудня крестили младенца. Фэнни, крестная мать, предложила назвать дочку Гортензией. Имя мне не нравится, но я слишком утомлена, чтобы возражать. Пришлось продать медальон, чтобы заплатить священнику.

Не помню, чтобы чувствовала себя так, когда родился Эжен… так грустно, так грустно.

30 июня

Маркиз получил несколько писем, в которых говорится о беспутном поведении Александра на Мартинике, где, как выяснилось, он пьет, предается азартным играм и сожительствует с женщинами (не только с Лаурой), не заботясь о том, что позорит свое имя. Придя в гнев, маркиз написал королю письмо, в котором требовал, чтобы его сына арестовали по королевскому приказу без указания фамилии лица, подлежащего аресту.[33] Не без труда тетушке Дезире удалось перехватить это письмо до того, как оно было отправлено.

2 сентября

Заканчивала вышивать жилет для Эжена, когда Мими принесла мне конверт.

— От твоего мужа, — сказала она.

— Курьер доставил? — Для курьера было как будто слишком рано.

— Женщина. — Мими уставилась в пол. — Мадам Лонгпре.

— Мадам Лаура Лонгпре? Но разве она не на Мартинике? Она пришла сюда? — Я посмотрела на конверт, который держала в руке. От него пахло ирисовой пудрой. Я сломала печать на конверте и достала из него исписанный листок.

Это было письмо, письмо от мсье де Богарне.

— Что это? — спросила Мими, чувствуя, как я огорчена.

— Мсье де Богарне приказывает мне выселиться из его дома… в монастырь. Он утверждает…

Я запнулась. Не могла произнести это вслух. Александр утверждал, что Гортензия — не его дочь.

— Позволь, я позову мадам!

Я не возражала. Чувствовала, что слабею. В комнату вбежала тетушка Дезире и выхватила у меня письмо.

В нем мсье де Богарне называл меня низким созданием. Он обвинял меня в том, что в девичестве у меня было множество любовных приключений. Утверждал, что накануне нашей с ним помолвки я переспала с мужчиной и с другим — на острове Сен-Пьер, по дороге во Францию. Он писал, у него есть доказательства.

Тетушка Дезире опустилась в кресло.

— Боже мой! — прошептала она.

Я ощутила, как вдруг потяжелел мир вокруг меня.

МЫ С МУЖЕМ ПРИХОДИМ К СОГЛАШЕНИЮ

Вторник, 2 декабря 1783 года

Сегодня после полудня я сообщила тетушке Дезире, что намерена подать на развод. Она озабоченно посмотрела на меня.

— Развод, Роза? Представляешь ли ты себе, что за ним последует? Пятно позора ляжет на тебя и твоих детей.

— Вы же получили развод! — В первый же год брака муж тетушки Дезире пытался ее отравить.

— Я дорого заплатила за это. Не раз бывало, что меня исключали из числа приглашенных. Не имеет значения, что женщина ни в чем не виновата. Если ее честь запятнана, считается, что ей не место в приличном обществе. — Тетушка Дезире опустила шитье на колени. — Что, если Александр станет оспаривать твое требование? Желаешь ли ты выставить подробности своей личной жизни на обозрение всего Парижа? Женщина редко оказывается победительницей в таких сражениях. Даже если бы ты была покрыта синяками и шишками, считалось бы, что он вправе бить тебя, а твоя обязанность — подчиняться его желаниям, какими бы те ни были.

— Что же, ничего не предпринимать? — спросила я, втыкая иголку в большой палец. С огромным усилием я сдержала готовое вырваться проклятие. — Александр покусился на мою честь совершенно публично.

— А как же сын? Подумай, как это подействует на него. Эжен уже достаточно большой, чтобы понимать насмешки товарищей.

— Подумайте лучше о том, как скажется на Эжене пятно на моей репутации. Вообразите, каково ему будет знать, что мать принуждена до конца дней своих жить в монастыре. А Гортензия? У нее не будет надежды найти хорошего жениха. Законный развод ради себя самой и ради моих детей — единственный возможный для меня образ действия.

Тетушка Дезире вздохнула.

— Я буду молиться за тебя, Роза.

8 декабря, ближе к вечеру

Сегодня днем встречалась с мсье Жороном, королевским советником и уполномоченным при Шатле, чтобы придать официальный статус моему иску. Мсье Жорон пришел вместе со своим отцом и секретарем. Для меня было большим испытанием рассказывать о крушении моего брака, но они вели себя тактично и позаботились, чтобы я не слишком нервничала.

4 февраля 1784 года

Александр в судебном порядке требует возвращения ему ювелирных украшений, включая и медальон, который мне пришлось продать, чтобы заплатить за крещение Гортензии. Он утверждает, что медальон был получен им по наследству и что я не имела права продавать его.

Я так зла, что не могу спать. Александр ни в чем меня не поддерживает. Прихожу в отчаяние от невозможности добыть средства к существованию. Вчера мне представили счет на ювелирные украшения, которых я никогда не видела. Я, стараясь обуздать гнев, направила подателя счета к Александру, дав его адрес.

10 апреля, Нуази-ле-Гран

Сегодня Гортензии исполняется год. Она уже ходит!

Вторник, 11 января 1785 года, Нуази-ле-Гран

Тетушка Дезире получила письмо, в котором Александр сообщает, что хочет повидать Эжена.

— И согласился бы повидать также и меня, — сказала тетушка, рассматривая письмо.

— Как мило с его стороны! — фыркнул маркиз.

— Мне кажется, вам надо поехать, — сказала я.

Тетушка Дезире собиралась все утро. Она остановила выбор на голубом шелковом платье с черной бархатной пелериной. Я одолжила ей свою шляпу с голубыми лентами, которая очень идет к ее туалету. Она разволновалась, отчего щеки у нее порозовели.

Я одела Эжена в лучший наряд.

— Мы идем в церковь? — спросил он. Он еще слишком мал, чтобы понять, что происходит.

Умиротворенная тетушка Дезире вернулась с наступлением сумерек. Эжен был очень возбужден многочисленными подарками, сделанными ему «этим дядей».

— Александр спрашивал, могу ли я привозить к нему сына раз в неделю. — Тетушка Дезире сняла шляпу и пригладила волосы.

— И что вы думаете? — спросила я.

— Это могло бы помочь. — Она помолчала. — Хотя он не передумает.

Я внутренне сжалась. Даже если Александр смягчится, смогу ли я его простить?

— А вы? Каким вы нашли его?

— О, он говорит красивые слова…

Я знала эти его «красивые слова».

— Но не от чистого сердца?

Тетушка Дезире посмотрела на меня глазами, полными слез.

— Ах, Роза!

Суббота, 7 февраля

Сегодня, когда я укладывала вещи, чтобы ехать в Нуази-ле-Гран, к нам заехала миниатюрная мадам де Крени, моя недавняя знакомая с одного из званых ужинов:

— Я только что с венчания.

Она сняла шляпу. Крохотную фигурку мадам де Крени скрывало отделанное кружевом дорожное платье из серого шелка. У шеи и на локтях красовались банты в белую и розовую полоску.

— Генерал Артур Диллон женился на этой женщине с грудью. Мне сказали, что она креолка. Вероятно, вы ее знаете: то ли Лонгбу, то ли Лонгприд… как-то так. Я слышала, она жует свечи.

Лаура Лонгпре.

— Видели бы вы эти экипажи! Король и королева собственноручно подписали брачный контракт, — закатила глаза мадам де Крени. — Даже сестра герцогини де Монж не удостоилась такой чести, а ведь она практически живет с королевой.

Пораженная, я опустилась в кресло. Королева и король? Подписали их брачный контракт?

— Мадам Лонгпре приходится мне кузиной… — сказала я и помолчала немного. — У моего мужа был с ней роман, — добавила я наконец.

— О, так это она? — ахнула мадам де Крени и потянулась взять меня за руку. — И теперь она замужем за генералом Диллоном?

— Любопытно, — сказала я, — не правда ли?

Любопытно и жестоко.

3 марта

— Твой муж хочет говорить с тобой, — передала мне Мими.

— Александр? — Завтра мы с ним должны были предстать перед судом.

И зачем он явился в такое время?

Накинув на плечи шаль, я вышла в гостиную, закрыла за собой дверь и повернулась к Александру.

— Что вам угодно?

— Простите меня, Роза! Я готов дать все, что ни попросите. Я был неправ и сожалею об ошибках прошлого. Вероятно, всему виной умственное расстройство, порожденное лихорадкой, которой я переболел на Мартинике.

Я вздохнула с облегчением, но сразу же насторожилась. С Александром нельзя забывать об осторожности.

— Что вы потребуете для примирения на судебных слушаниях?

Александр повернулся лицом к тлеющим в камине углям.

— Соглашусь на что хотите: на публичное принесение извинений, на ежемесячное денежное пособие, предоставление вам возможности жить, где пожелаете… все, что вам будет угодно.

Я подошла к окну. Возле стены внутреннего дворика работал каменщик.

— И в обмен?..

— Прошу только права опекать сына после того, как ему исполнится пять лет.

Отобрать моего Эжена!

— У вас останется Гортензия, — продолжал он. — Разве так трудно решиться? Мальчику нужен отец. Я многому смогу научить его. Вы сами это знаете, Роза. Ради мальчика вы должны согласиться.

Ради мальчика…

УДАЧА ОТВОРАЧИВАЕТСЯ ОТ НАС

12 марта 1785 года, Фонтенбло

24 марта 1785 года, Фонтенбло

22 июля, День святой Марии Магдалины, Фонтенбло

Как тихо в Фонтенбло и как не похоже на не знающий покоя Париж! Сегодня утром пила шоколад в саду, вдыхая свежий, чистый воздух. Слышалось цоканье копыт лошади трубочиста, скрип фургона старьевщика. Где-то поблизости кричал петух. Здесь нам будет хорошо.

Пятница, 23 сентября

Отец пишет, что Ла-Пажери и даже поместья маркиза в Сан-Доминго не приносят дохода.

— Совсем никакого дохода? Но как это возможно? — воскликнула тетушка Дезире, когда я читала ей письмо. — Как же нам быть?

И в самом деле — как? Мои долги все растут. Александр ничего не присылает уже четыре месяца. Недавно он купил у своего брата поместье в Люаре и утверждает, что у него сейчас нет денег. И теперь, когда выясняется, что нельзя рассчитывать на доход с островов…

10 августа

Нас одолевают финансовые трудности, что очень обидно, ибо я считаю деньги одной из наименее важных вещей в жизни. Тем не менее их отсутствие, конечно, расстраивает.

Плантации маркиза в Сан-Доминго не приносят дохода, как и Ла-Пажери на Мартинике. Мы с тетушкой Дезире пишем отцу письмо за письмом, но все без толку. Он отвечает, что виноваты британцы, погода, инфляция, а результат один — дохода нет. Приходится полагаться на деньги Александра, но они приходят редко. Бывает так, что я совсем без…

3 сентября, четверть второго пополудни

Говорят, осень в Фонтенбло прекрасна, но в этом году я едва замечаю ее очарование. В три часа приедет Александр, и мы отведаем закусок, приготовленных поварихой в честь пятого дня рождения Эжена. Я только что закончила украшать торт, следуя пожеланию, чтобы сверху он был покрыт лакричными конфетами. О, как у меня замирало сердце, как лились слезы, когда я раскладывала эти конфеты и втыкала в торт свечи!

Неужели я должна расстаться с моим милым мальчиком? Почему жизнь так жестока?

4 сентября

Эжен и Александр уехали сегодня утром. Сын сжимал свой новенький ранец с книгами и выглядел бы очень взрослым, если бы не детское одеяльце, которое было зажато у него в другой руке. Я изо всех сил старалась удержаться от слез, ибо, в свою очередь, мог бы заплакать и Эжен. Я знаю, он так старается быть большим. Мы все стараемся быть большими.

Без моего мальчика в доме сразу стало пусто.

Среда, 3 января 1787 года

Кредиторы надоедают у двери, как осенние мухи. В прежние годы годовая пенсия маркиза составляла сто пятьдесят тысяч ливров. В прошлом десятилетии ее сократили до двенадцати тысяч. Теперь из-за усовершенствований в государственной казне[35] ее убавили до трех тысяч ливров в год.

Три тысячи! Как маркиз и моя тетушка смогут прожить на такие гроши? После стольких лет безупречной службы — это и есть награда? Я написала военному министру, пыталась убедить его увеличить пенсию маркиза. Мы снимаем дом с конюшней на двенадцать лошадей, а я не могу позволить себе держать даже карету с выездом.

Маркиз относится к нашему положению с юмором:

— Я раньше думал, что неимущ тот, кто не может выставить трех вооруженных солдат. Скоро я буду так беден, что придется оставаться в постели, пока чинят мои брюки.

Впрочем, он и так все время проводит в постели: не похоже, что брюки ему вообще понадобятся.

1 мая 1788 года

Огорчают письма из дому. Отец нездоров, а теперь еще и Манет заболела. Мама умоляет меня вернуться домой — по-видимому, все очень серьезно. Я, конечно, должна поехать… но как я могу оставить детей?

Пришли новости, которые совсем сбили нас с толку: собственность на островах приносит доход. По сведениям дяди Ташера, в прошлом году поместье Ла-Пажери принесло семьдесят тысяч ливров.

— Семьдесят тысяч! Почему же Жозеф не прислал вашу долю? — спрашивала тетушка Дезире. — Он что-нибудь прислал вам?

— Он болел. Нет сомнения…

— Я уж начинаю думать, что и поместья маркиза приносили доход. — Тетушка стала в волнении ходить по комнате.

— Если бы только можно было с ним поговорить! — сказала я.

Тетушка Дезире остановилась.

— Ты должна ехать домой, Роза.

— На Мартинику? — запинаясь, спросила я.

— Я бы и сама охотно поехала, если бы не здоровье маркиза.

— Но как же Эжен? — Конечно же, Александр не позволит мне взять с собой сына. — Ведь он приедет на летние каникулы уже через несколько недель.

Я так ждала этого, такие планы строила!

— Ты должна поехать именно ради него, Роза. Это его наследство, его будущее, в конце концов.

Я не знала, что и думать. Конечно, мне хотелось повидать родных, больного отца и сестру, но от одной мысли о путешествии через океан становилось дурно.

— На такую поездку требуется целое состояние, — сказала я.

На прошлой неделе Александр сообщил мне, что у него нет двух тысяч ливров, которые надо было заплатить за обучение Эжена. И мои собственные долги были велики.

— Если не поедешь, обойдется еще дороже.

— Но уже почти июнь! Придется отправиться прямо сейчас.

Океан в августе, в месяц ураганов, очень опасен.

— Именно. — Тетушка Дезире окунула перо в чернильницу. — Маркиз, может, и слаб, но, как бывший военно-морской офицер, кое-что он еще может устроить… Например, места на следующем же корабле, идущем в Форт-Ройял, — сказала она и принялась писать. — Отнесешь ему наверх, пусть подпишет, и я пошлю это следующей же почтой.

2 июня

Все произошло так быстро! Места на корабле нашлись. На это путешествие я взяла в долг шесть тысяч ливров. Кроме того, тысячу одолжила мне тетушка Дезире. Она уже нашла покупателя на мою арфу — эти деньги пойдут на оплату обучения Эжена.

Итак, решено: Мими, Гортензия и я через несколько недель уезжаем в Париж. Оттуда три дня дилижансом до Руана, затем речной баржей — до Гавра, а там будем ждать корабля.

Так много надо сделать, столько всего не забыть!

Я рассказала о путешествии Гортензии вчера вечером, когда она уже лежала в постели. Ей нравится мысль плыть на корабле. Ей сейчас пять лет, она крепкая, здоровая девочка.

Мими, разумеется, несказанно рада.

Не могу поверить, что мы на это решились.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Четверг, 3 июля 1788 года

Едва мы вышли в открытое море, небо потемнело. Поднялся сильный ветер, и один из парусов громко захлопал. Матросы быстро стали убирать паруса.

— Уходите с палубы, — прокричал мне сигнальщик, — уводите ребенка!

Я схватила Гортензию, опасаясь, что ее может унести ветром.

Волны становились все выше и выше. По палубе бешено стучал дождь. Перед тем как спуститься по трапу, я взглянула на море. Даже в темноте я различила что-то еще более темное. Ветер и дождь усиливались. Шум сделался оглушительным, дождь превратился в град. Позади нас, у основания лестницы, упала, оступившись, Мими.

Спотыкаясь, мы добрались до каюты, ибо нас швыряло от одной стены узкого коридора к другой. Гортензия плакала — я слишком сильно прижала ее к себе. Чувствуя подступающую тошноту, я ухватилась за койку.

— Мими! — позвала я.

— Я здесь, — услышала я в темноте еле слышный ответ. Страшно выл ветер. Я поняла, что Мими лежит на полу возле койки.

Тошнота одолевала меня. Я с ней боролась, но слабо.

— О, Господи, спаси и сохрани! — воззвала я, стыдясь, что прежде пренебрегала молитвой.

Без даты

Теперь мы попали в полосу безветрия. Корабль беспомощен, не движется. Два дня едва дрейфовали. Никогда не думала, что буду молиться о ветре.

7 августа

Наконец-то подул ветер. Он тащит нас вперед. Поднялись волны, подступает тошнота. Переношу ее с радостью, жду не дождусь конца плавания.

10 августа

Обнимая Гортензию, смотрела на показавшиеся на горизонте горы и плакала.

— Это Тиника? — спросила она, наверное, раза четыре, после чего я перестала ей отвечать.

Мими стоит, опершись об ограждение, и не сводит глаз с гор — так, словно они могут исчезнуть, стоит ей отвернуться.

О, мой прекрасный остров посреди огромного океана!

11 августа, Форт-Ройял

В порт вошли под проливным дождем. Дядя Ташер приехал встречать нас, несмотря на непогоду.

Дороги превратились в грязевые реки. С трудом добрались до его нового поместья в горах, где рабы помогли нам снять забрызганную грязью одежду. Гортензия вырвалась и, к полному восторгу ее кузенов, стала бегать по комнатам в одной нижней юбке (Мими с трудом ее поймала).

Я была поражена роскошью дома. Дядя теперь не только начальник порта, но еще и мэр.

— А все-то его обязанности — удерживать молодых людей от дуэлей, — сказала, хихикая, жена дяди Ташера. Как видно, ей скоро рожать.

Несмотря на подагру, обострившуюся из-за дождя, дядя пребывает в бодром духе.

12 августа

В заливе волны слишком велики, поэтому в Труа-Иле мы поехали по суше. Когда добрались туда, я попросила Мора, кучера, остановиться на площади перед церковью. Тут, как и прежде, раскинулся небольшой рынок: женщины торгуют фруктами. Возле пирса, расположенного у подножия холма, на волнах качаются лодки. За церковью ярко белеют надгробия, усыпанные цветами и безделушками. Ничто не изменилось. Изменилась только я. Похудела, оделась в шелка и кружева, на голове — шляпка, поля которой скрывают грусть в моих глазах.

Мими вскрикнула, узнав одну из женщин на рынке, выскочила из фургона и побежала по площади, подобрав до колен юбки и позабыв женственную походку, приобретенную в Париже.

— Оставайся, потом придешь! — крикнула я Мими и посадила Гортензию на сиденье, стараясь (тщетно) не запачкать юбки о грязные колеса кареты.

Дорога на Труа-Иле была такой же ухабистой, как и раньше; несколько раз карета едва не опрокинулась. Вскоре мы стали проезжать черные плантации сахарного тростника, принадлежащие нашей семье. Справа простиралось поле, которое еще предстояло выжечь. За ним виднелись недавно посаженные кофейные деревца.

Вверх по пологому склону лошади побежали медленнее. Дорога заросла с тех пор, как я проезжала тут в последний раз. С деревьев, как в сказке, свисали пряди мха. Когда проезжали мимо огородов, нам помахали работавшие там женщины-негритянки.

— Ой, они без рубашек! — Гортензия закрыла глаза руками.

— Жарко работать на солнце. — И верно, от жары моя одежда пропиталась потом. Стало накрапывать; даже не дождь, а оседающий туман. Я утерла дочке лицо и попыталась убрать непослушные волосы под новую шляпку.

— Здесь? — спросила она, передвигая шляпку на затылок.

Я повернулась к окну. Мы подъехали к старому каменному зданию — бывшей сахароварне, которую у нас в семье называли домом. Я вышла из кареты и впервые оглядела его глазами чужестранки. До чего уродливое сооружение! Массивная каменная труба, казалось, зловеще нависала прямо над нами. Один угол крыши на веранде просел.

Где же мама и отец? Я оглядела окна, но все они были закрыты ставнями от полуденного солнца.

Первой приветствовать нас из ветхого дома выбежала Да Гертруда.

— Приехали! Приехали! — Она размахивала большими руками, как мельница крыльями. Нижняя губа у нее дрожала. Она схватила меня в объятия и так сдавила, что выжала весь воздух. Поворачивала вправо и влево, восхищаясь моим парижским нарядом. — Господи, девочка моя, вы только посмотрите на нее — настоящая дама! Но как же ты похудела! — Она заплакала, выкрикивая что-то на языке чернокожих.

За девять лет моего отсутствия Да Гертруда постарела, лицо покрылось морщинками, похожими на овраги на склоне холма, но глаза оставались такими же ясными, как прежде. В ее объятиях я снова почувствовала себя девочкой.

Затем, как по волшебству, нас окружили рабы, служившие в доме, знакомые лица моей юности, и все что-то кричали, все по очереди заключали меня в объятия и пританцовывали вокруг нас.

— Посмотрите на них, какие платья! Даже малышка вся в лентах! Такая красавица в этой шляпке! — Был тут и старик Сильвестр, такой же смешной, как всегда. Трубка у него под дождем то и дело затухала. Сердце мое переполняла любовь окружающих. Я и сама, оказывается, так скучала по ним!

Растроганная, я стала искать в бархатной сумочке носовой платок.

— А это — Гортензия, — представила я дочку, утирая глаза.

— О, раз она улыбается… — Да Гертруда вытащила из кармана кусок стебля сахарного тростника. — Пробовала когда-нибудь такое?

Гортензия с подозрением осмотрела тростник и вопросительно взглянула на меня. Я поцеловала ее в грязную щеку.

— Пожуй. Это вроде конфеты.

Подувший ветер принес тучу, туман превратился в проливной дождь. Я подхватила Гортензию, и мы с Да Гертрудой побежали на веранду.

— Как мама? Как отец? — Я поставила Гортензию на пол. Почему родители не встречают меня?

— Твой отец нездоров. — Да Гертруда открыла тяжелую дверь в сахароварню и взяла Гортензию за руку. Я вошла следом за ними.

Пол в котловой комнате был усыпан стеблями тростника. В нос нам ударил знакомый запах сахарного сиропа. В углу я увидела ведущую в подвал лестницу — к комнате, где я когда-то отбывала наказание. Неужели это было на самом деле?

Наверху послышались голоса. Я стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням, в коридоре было темно.

— Мама!

Она появилась передо мной в коричневом муслиновом платье и белом чепце из гофрированной ткани. Все такая же строгая, как раньше, только в глазах появилось что-то новое; я не поняла, что именно.

— Вы только посмотрите на нее! — Она взяла меня за руки и отступила назад, рассматривая меня. — Ты исхудала, Роза.

— И ты тоже.

Она сильно постарела, чего я совсем не ожидала.

— Ты выглядишь как картинка.

Руки у нее были шершавые и сухие.

— Ты видела Гортензию? — спросила я.

— Твою дочку?

Мы обе обернулись, услышав хихиканье Гортензии. Вошла Да Гертруда с моей девочкой на плечах. Гортензия улыбалась: в одной руке был зажат стебель тростника, другой она держалась за голову Да Гертруды, закрывая ей глаз.

— Вот так же я и тебя носила, Роза, — сказала Да Гертруда. — Помнишь?

Я улыбнулась, взяла на руки Гортензию и повернулась к маме.

— Вот моя девочка, — сказала я.

Мама погладила пальцем гладкую кожу на руке Гортензии, которая замерла, засунув в рот тростниковый стебель.

— Какая миленькая! — Глаза у мамы блестели. — На отца похожа, да?

— Да.

— Я не мальчик! — возмутилась Гортензия.

Я поставила ее на пол.

— Она большая для своего возраста, — сказала я. — Здоровая, очень умная. И активная. — Я вздохнула, глядя на кружившуюся на скользком деревянном полу Гортензию.

— Ребенок в доме — хорошо для всех нас, — сказала мама. — Мы тут все слишком старые.

— Это, должно быть, девочка Йейеты! — донесся низкий голос из гостиной. Это был отец, несомненно обращавшийся к Гортензии, которая уже кружилась в соседней комнате.

— Нет, это не я, — сказала Гортензия. — А кто такая Йейета?

— Не знаешь, значит?

Вслед за мамой я вошла в гостиную. Там, опираясь на трость с кисточками, стоял отец, одетый в заплатанную охотничью куртку поверх ночной рубашки. У его ног посапывал старый мопс с белым пятном на морде. Бабушка Санноа умерла почти три года назад, а спустя год за ней последовал и один из ее мопсов.

— Она уже больше не Йейета, — сказала мама. — Она теперь взрослая женщина.

— Папа! — Я расцеловала его в обе щеки. Отец казался таким слабым, таким хрупким! — Удивительно хорошо выглядишь, — сказала я.

Отец посмотрел на Гортензию.

— Раньше ты не сказала бы уродливому старику, что он удивительно хорошо выглядит. Я еще жив, вот что «удивительно». — Он помолчал, вглядываясь мне в лицо. — Боже мой… ты стала такая… такая красивая. — Он повернулся к матери. — Клер, кто бы мог подумать, что наша пухленькая чумазая девчонка превратится в шикарную даму!

Потеряв равновесие, он широко взмахнул рукой, и мама тотчас обхватила его. Отец закашлялся.

— Слишком много витийствуешь, Жозеф, — сказала мама, стуча его по спине кулаком.

Вошла Да Гертруда с подносом.

— Сок и сахарное печенье, — объявила она. — Но ты, держу пари, не любишь сахарное печенье, — сказала она, обращаясь к Гортензии.

— Люблю! — Девочка повернулась к ней, взмахнув юбками. — Очень люблю!

— Манет у себя в комнате, Роза.

— Иди, — махнул рукой отец. — Она тебя ждала.

— Роза, она… — Мама не договорила.

Я прошла по темным комнатам, где пахло сахарным сиропом и плесенью, а у каждого окна гудели мухи. Дверь в комнату Манет находилась в конце узкого коридора. Я задержалась перед ней, не открывая. Вспомнилось, как я стояла здесь когда-то, слушая всхлипывания сестры. Теперь за дверью стояла тишина.

В комнате было темновато, одна ставня закрыта. Манет лежала на кровати поверх покрывала в грязной белой сорочке; длинные темные волосы не прибраны, влажные пряди закрывают шею. Пухленькая чернокожая девушка, которую я не узнала, сидела в изножье кровати, лениво обмахивая сестру пальмовым листом.

Я медленно приблизилась к кровати, но, едва встретившись глазами с Манет, несмотря на все усилия сдержать слезы, расплакалась. Мне хотелось, чтобы она думала, что это слезы радости, но это было не так. О, моя маленькая Манет, что с тобой стало? Сестра выглядела совсем старой и ссохшейся.

Манет медленно заговорила.

— Роза… — Она взяла меня за руку и добавила шепотом: — Мне так жаль.

Я положила голову на ее впалый живот. Уже понимала, что надежды нет.

БУЙСТВО СТИХИЙ

14 сентября 1788 года

Пришла почта — наконец-то!

16 июля 1788 года, Фонтенбло

18 июля 1788 года, Фонтенбло

5 июля 1788 года, Париж

Воскресенье

29 января 1789 года

Говорила с мамой об отчетах. Она не хочет брать в помощь постороннего человека.

— Как это может повредить? — настаивала я. Отец не способен, мама не хочет, а у меня нет опыта, не говоря уж о знаниях.

— Единственная наша беда — долги твоего отца, — сказала мама. — Сама же знаешь его порок.

Она все же смягчилась и позволила мне посоветоваться с мсье де Кувре, знающим счетоводом из Форт-Ройяла. Он выявил множество странных несоответствий в документах. Отец поначалу горячился, отказывался отвечать на мои расспросы, обвинял меня в невежестве. Я деликатно настаивала, указывая на расхождения в цифрах. Наконец он сдался. Много денег ушло на покрытие его карточных долгов, но не все. Остальной прибыли мы лишились из-за оплошностей в управлении плантацией. Отец стыдился признать их даже сильнее, чем карточные проигрыши — свои «долги чести».

Однако, несмотря на вынужденные признания отца, цифры все равно не сходились.

— Должно быть что-то еще, папа.

И тогда он рассказал: четыре года назад он завел любовную интрижку в Ривьер-Сали с одной портнихой. Она родила ребенка, и теперь он обязан о ней заботиться.

Я не знала, что и сказать.

— Она родила тебе сына? — наконец спросила я.

Он всегда хотел сына.

— Еще одну дочь.

У меня, оказывается, есть единокровная сестра.

— Ей уже почти три года, такая смышленая…

— Мама знает?

Отец кивнул.

— Твоя мама святая, — сказал он.

2 апреля, Труа-Иле

Меня не оставляет тревога. В юности мечтаешь о любви, а когда очнешься, уже поздно.

По утрам, покончив с домашними делами, хожу на прогулку, ищу утешения в природе. В прохладном лесу мой дух умиротворяется, но полного исцеления не достигает. Часто ухожу вниз по течению реки, к морю, но сегодня пошла по тропинке к Морн-Кро-Сури. Вскоре я вышла на поляну у реки с развалившейся глинобитной хижиной и кустом плюмерии, росшем на том месте, где прежде была дверь.

Ты неудачно выйдешь замуж.

Неподалеку от развалин хижины я заметила воткнутый в землю деревянный крест на кучке земли, обложенной камнями. Могила.

Овдовеешь.

Порыв ветра пошевелил листья в лесу, тревожно прокричала птица. Я подошла к могиле. Земля была усыпана скомканными кусочками бумаги, перьями и обломками костей.

Ты станешь королевой.

МОЕ СЕРДЦЕ МЕЖ ДВУХ МИРОВ

4 января 1789 года, Париж

3 апреля 1789 года, Париж

15 апреля 1789 года, Париж

11 августа

Читала газеты, доставленные последним кораблем. Как мне жаль, что дофин умер. Никто, кажется, этого не заметил, никто не опечалился. Бедная королева! Мальчик был так похож на Эжена. Эжен… Так хочется обнять его, что даже неможется… — Я уже год на Мартинике.

20 июля 1789 года, Фонтенбло

10 августа 1789 года, Версаль

Воскресенье

23 января 1790 года

Мора, любовник Мими и отец ребенка, которого она носит под сердцем, убит во время бунта в Форт-Ройяле. Мне нечем ее утешить, ибо его убили белые — люди моей расы.

Я стояла у двери ее белёной хижины и видела, как ее поддерживали, не давая упасть, другие рабыни; слышала их стоны и крики. Она мне как сестра, но пришлось отвернуться, хотя слезы катились у меня по щекам.

Барабаны в горах. Под их рокот я засыпаю, как в детстве. Но сегодня не нахожу утешения в этих звуках. Сегодня в них слышится гнев и ужасное, ужасное горе. В какое же странное время мы живем!

5 ноября 1789 года, озеро Маджоре

1 февраля

Мими потеряла ребенка. Я ходила навестить ее в лазарет, но она была в горячке и меня не узнала. Я некоторое время посидела рядом с ней, прикладывая к ее лбу полоски холста, смоченные ромом. Она говорила в бреду:

— Никогда, никогда не забуду… Никогда, никогда.

О, моя дорогая Мими, как разрывается у меня сердце! Молюсь за тебя, молюсь.

11 ноября 1789 года, Париж

Воскресенье, Фонтенбло

3 февраля

Мими немного оправилась после лихорадки, но ходит окутанная печалью, подобно призраку. Всякий раз, как ни приду, вижу хлопочущих вокруг нее рабынь. Они гонят меня: «Уйдите!»

Ухожу без возражений.

3 марта, среда

Островные газеты подвергаются цензуре из опасений, что всякие упоминания о «свободе» могут привести к опасным последствиям. Приходится прятать даже газеты, которые мы получаем из Парижа.

— Надо бы сжечь письма твоего мужа, — сказала мама. Она не одобряет взгляды Александра. — И письма от мадам Фэнни тоже.

— Вместе с ее романом?

— Вместе с романом, — пробормотала мама и перекрестилась.

Я улыбнулась, ибо видела, как она сама читает его потихоньку — когда, как ей кажется, никто не видит.

30 декабря 1789 года, Фонтенбло

Рождество

21 мая

Пишу, сидя за маленьким столиком у себя в комнате, слушаю шум дождя и думаю: удастся ли мне когда-нибудь покинуть этот остров? Франция кажется сном даже более далеким, чем мое детство.

Сплю, положив под подушку миниатюрный портрет Эжена. Сегодня вечером не смогла найти его. Меня охватил страх — увижу ли когда-нибудь сына?

МЫ БЕЖИМ ПОД ВЫСТРЕЛЫ ОРУДИЙ

3 июня 1790 года

Нам сообщили о восстании мулатов на острове Сен-Пьер. В своей утренней проповеди отец Дроппит рассуждал о существовании души у негров, после службы говорили об оружии. На ночь кладу пистолет на тумбочку подле кровати.

30 июня

Сегодня мама сказала:

— Надо тебе ехать, Роза. Бери дочку и возвращайся во Францию. — По ее темным глазам я не могла понять, что она думает. — Тут не место для воспитания ребенка.

Мама подтолкнула ко мне по столу матерчатый кошель. В нем были монеты, которые она каждый день добросовестно пересчитывала.

— Не могу!

Кошель я оттолкнула. Как я могу оставить ее и больных отца и Манет, когда им угрожает смерть?

— Англичане готовят нападение. Если не уедешь сейчас, своего сына никогда больше не увидишь…

У меня к глазам подступили слезы.

— Но…

— Я не желаю оплакивать и тебя тоже! — тихо, почти шепотом, сказала мама, а потом добавила: — Не хочу похоронить всех своих дочерей!

В тот же день, позже

С тяжелым сердцем написала дяде Ташеру: просила, если возможно, найти места на корабле, идущем во Францию.

1 августа, полдень

Придя утром на веранду, застала маму за штопкой уже многократно штопанных носков.

— Ты уезжаешь, — сказала она и посмотрела в сад на мокрые от дождя цветы, за которыми я ухаживала.

Кивнув, я отвернулась. Я уже устала плакать.

7 августа

Сегодня вечером, после ужина, расчесывала волосы Манет и заплетала их в темные косы. Пока дочь не уснула, читала ей из «Поля и Виржини».[38] Потом сидела, положив книгу на колени. В открытое окно, за которым в переплетениях ветвей мангового дерева всходила луна, задувал бриз, колыша пламя свечи. В детстве мы с Манет забирались на это дерево. Как мне попрощаться с ней?

Вторник, 10 августа

Проснулась незадолго до рассвета. Как по волшебству, дождь перестал. Я тихо спустилась вниз, вышла из сахароварни и прошла к пруду, где купальня. Положила сорочку и головной платок на мокрые камни и погрузилась в чистую воду. В траве шуршала лягушка, в кронах древовидных папоротников шумел ветер, в остальном было тихо. В воздухе пахло апельсиновыми деревьями.

Заворковали голуби. С тяжелым сердцем я вышла из воды: пора! Оделась, вернулась домой и стала прощаться с рабами. Каждому дала по ливру и оставила три луидора надсмотрщику, чтобы он разделил их среди работавших в поле. Я знала, что мама этого не одобрит, поэтому попросила никому не рассказывать.

Да Гертруде я велела отдать Мими мой изумруд.

— Исцели ее, — сказала я, — разомкни ей сердце.

Да Гертруда заплакала, и я обняла ее.

— Ступай! — сказала она, отталкивая меня.

Тогда я поплелась в отцовскую комнату.

— Итак? — сказал он.

Я села у кровати на шаткий стул. Одна из его ножек была подвязана пеньковой веревкой, но не очень туго. В комнате стоял тяжелый запах, к которому я давно привыкла; «запах смерти» — называла его мама.

Я взяла отцовскую руку. Кожа была сухая и тонкая, как сброшенная кожа змеи.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила я, ибо моя привязанность к нему обрела форму служения.

— Ты уже достаточно для меня сделала… Достаточно для умирающего.

Я хотела возразить, но поняла, что бессмысленно отрицать реальность близкой смерти, и молча кивнула.

— Мне будет не хватать тебя, — сказала я.

— Моя принцесса! — Он сжал мне руку.

Мне вспомнились детские годы, очарование историй, которые отец рассказывал мне, мечтательной девочке, лежавшей в гамаке под манговым деревом с пальмовым листом в руке. Я поцеловала его в щеку.

— Мой король, — и сделала изящный реверанс, которому он научил меня в детстве. Царственно отбросив ногой воображаемый шлейф, я повернулась, чтобы уйти. Выходя из комнаты, услышала его тихий смех. Мы не стали прощаться.

Уже перед самым отъездом я пошла к Манет. Она спала и казалась старой и неживой, как скульптура. Постель была в беспорядке. У меня не хватило духу разбудить сестру. Я поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты. Больше я никогда ее не увижу.

Было еще очень рано, всего восемь часов, когда Сильвестр подал экипаж к сахароварне. Я помогла Гортензии забраться на сиденье и повернулась к маме.

— Приедешь во Францию?.. — Я не могла произнести «после»: после смерти отца, после смерти Манет.

Она крепко стиснула мне руки. Я села в экипаж. Сильвестр щелкнул кнутом, лошади тронули. Возле каменной стены я оглянулась; мамы уже не было видно. Я смотрела, как, удаляясь, дом делается все меньше и меньше.

13 августа, Форт-Ройял

Тетя Ташер в ужасе, весь дом погружен в хаос: в каждой комнате стоят раскрытые ящики. Она объяснила, что переезжает с детьми в деревню.

— Здесь небезопасно!

Морской сундук оставили в каретном сарае. Надеюсь, мы тоже скоро уедем.

Мы с Гортензией расположились в комнате на третьем этаже. Тут жарко, зато нет посторонних. Я сижу за письменным столом в эркере, окна которого выходят на залив. Сквозь пелену дождя едва виднеются стоящие на якоре четыре военных корабля и несколько торговых. Дядя вернется домой поздно. У него сейчас много хлопот по службе в связи с происходящими здесь волнениями. Сегодня вечером он сможет сказать, каково положение с нашим отъездом во Францию.

Понедельник, 6 сентября

И здесь тоже началось восстание! Дядя Ташер заключил бунтовщиков под стражу, но стражники их освободили и открыли в городе стрельбу.

Я в это время находилась в резиденции губернатора де Виомениля, который бегал из комнаты в комнату, крича и размахивая руками. Мадам де Виомениль упала на колени и стала громко молиться. Я увела Гортензию подальше и, стараясь не обращать внимания на мушкетную стрельбу, читала ей из «Басен» Лафонтена. Затем к нам прибежала горничная и сказала, что дядя Ташер отправился в форт на переговоры с бунтовщиками? Мы с Гортензией отважились спуститься в переднюю гостиную, где собрались все. Наконец из форта прибыл посыльный вместе с худощавым человеком в грязном парике.

— Барон Ташер взят в заложники, — с театральным жестом объявил он. Бунтовщики заключили дядю в тюрьму и угрожают убить его, как и всех остальных в городе. Мне помогли сесть на стул.

— Что он сказал о дяде? — едва не плача, спросила у меня Гортензия. — Что означает «заложник»?

Губернатор впал в ярость. Помощники со всех сторон давали ему советы. Жена бегала за ним, крича:

— Нет, не ходи, ты не можешь пойти!

Он ушел к себе в кабинет и захлопнул дверь.

— Он собирается покончить с собой! — рыдала его жена. Снаружи снова послышалась мушкетная стрельба.

Вскоре после этого губернатор ушел. Он решил укрыться в Гро-Морне — деревне по дороге к Трините — и там собрать силы, с которыми в дальнейшем отбить город. Жена губернатора заперлась у себя в спальне и отказывалась выйти.

Я лежала в кровати в нашей комнате, обнимая Гортензию и пытаясь ее успокоить. Прислушивалась к мушкетной перестрелке и пушечным выстрелам, молилась о дяде Ташере. Вскоре после того, как Гортензия уснула, в дверь постучали.

— Кто это? — вздрогнув, спросила я. Ночная свеча отбрасывала на стену страшные тени.

Дверь отворилась, вошла горничная.

— Есть новости? — прошептала я, опасаясь за жизнь дяди Ташера.

— Письмо от капитана дю Брея. — Она дала мне запечатанный лист бумаги. — Мне сказали, что это срочно…

В это время где-то невдалеке выстрелила пушка и послышался свист картечи.

Друг моего дяди Дюран дю Брей был капитаном «Благоразумного» — одного из военных кораблей, стоявших в заливе.

— Который теперь час? — спросила я.

— Пять? Шесть? — сонным голосом ответила она и поставила фонарь на столик.

Я торопливо сломала печать и не без труда, поскольку на бумаге расплылись большие чернильные кляксы, прочла написанное. Суда решили вывести в море. Мы должны сейчас же прибыть на борт. Капитан предупреждал меня, чтобы я никому об этом не говорила, особенно слугам. Человек из его команды встретит меня у Шелл-Поинта, к югу от городка. Я взглянула на горничную. У нее было такое приятное выражение лица; возможно ли, что она могла быть моим врагом?

— Странно, — сказала я. — Он с сожалением сообщает, что должен оставаться в заливе, пока не получит разрешения выйти в море. Зачем было будить меня ради того, чтобы это сообщить? — закончила я и покраснела.

Озадаченная девушка пожала плечами.

Когда дверь за ней закрылась, я поднялась с кровати. Как мне с ребенком добраться до берега незамеченной? Я надела нижнюю юбку и два платья, одно на другое. В матерчатой сумочке у меня было несколько золотых монет. Ее я спрятала за корсаж. Много взять я все равно не могла бы. Завернула в платок четки, ночную сорочку, кое-какую одежду Гортензии и ее любимую куклу. Пришло время будить дочь. Мне удалось ее почти полностью одеть, когда она, заснув, стала валиться на постель.

— Поплывем на корабле, — прошептала я, — надо спешить.

Я потянула ее на себя и поставила на ноги.

— Ты сможешь идти?

Гортензия была слишком тяжела, и на руках я бы ее далеко не унесла.

На улице раздался выстрел из мушкета, заставивший ее вздрогнуть и проснуться. Она кивнула. Я взяла ее за руку и открыла дверь. Мы тихо спустились по лестнице. В прихожей, опустив голову на грудь, храпел лакей. Я приложила палец к губам, показывая Гортензии, чтобы она молчала. На улице раздался крик. Я нагнулась и, поцеловав дочь, убрала волосы у нее со лба.

— Мы должны быть храбрыми, — сказала я, натягивая ей на голову капюшон.

Она полностью мне доверяла, и у меня просто разрывалось сердце. Я провела ее через прихожую и медленно открыла тяжелую дубовую дверь. Лакей не проснулся; наши шаги заглушал стоявший на улице шум.

Едва я закрыла за собой дверь, как осознала, что вокруг стреляют. В воздухе пахло серой. Гремели пушечные выстрелы. Я потянула Гортензию за собой. На нерешительность не было времени.

Чтобы оказаться на берегу, нам надо было только пересечь Севан. Дождь уже прекратился. Земля под ногами раскисла. Мне уже начинало казаться, что мы благополучно доберемся до берега, когда раздался пушечный выстрел и у самых наших ног взметнулся фонтан грязи.

Смерть, совсем близко.

Говорят, в такие мгновения время останавливается. Наверное, никогда не забуду, как посмотрела тогда на Гортензию. Я увидела ее одновременно младенцем и старухой. Затем чары рассеялись, и я, как бы пробуждаясь ото сна, медленно пошла вперед. Перед нами всходило солнце. Вдруг над ним я увидела яркую зеленую полоску.

— Смотри! — сказала я Гортензии, но полоса уже исчезла.

Возле Шелл-Поинта в гребной лодке нас ждал человек. Я передала Гортензию в его большие руки. Мы двинулись от берега по темной воде, вокруг стреляли. Когда подошли к кораблю, этот человек поднялся на палубу по веревочной лестнице, одной рукой прижимая к себе Гортензию.

Выпалили пушки, развернулись паруса, но к тому времени мы были в безопасности, в каюте; я прижимала дочь к своему трепещущему сердцу. Я почувствовала, как ветер надул паруса, как корабль тронулся с места. Пушечная стрельба стала затихать. Откуда-то сверху послышался пьяный голос:

— Ах, пойдут дела на лад…[39] — фальшивя, пел он.

Я ВОССОЕДИНЯЮСЬ С СЫНОМ

Пятница, 29 октября 1790 года, Тулон

Мы прибыли! Мы снова на твердой земле! Пишу это, сидя за столом у огня, потрескивающего в камине. Стол не качается, чернила не плещут за край… и, раз уж на то пошло, моя рука не дрожит, и желудок наизнанку не выворачивается.

Семь недель морской болезни! Даже сейчас, едва закрою глаза, вижу громоздящуюся надо мной водяную гору. Побывав в море, нельзя остаться атеистом.

Наши испытания, однако, далеко не закончены. Наша одежда, теперь рваная и грязная, была бы хороша в летние дни на Мартинике, но не в холодные осенние вечера во Франции. У нас нет ни су на хлеб и ночлег. По счастью, мне удалось взять в долг у капитана дю Брея, и этих денег вместе с одолженным нам капитаном Рюр-Бризоном[40] должно хватить на долгий путь до Парижа.

По крайней мере, мы живы, напоминаю я себе. Дважды на корабле начинался пожар; дважды, как говорят, нам улыбалась столь необходимая удача, ибо во время плавания шторм не прекращался ни на день. В Гибралтарском проливе судно село на мель, и если бы все, находившиеся на борту, включая и Гортензию, настоявшую на том, что она тоже будет «помогать», не тянули за канат, который должен был стащить судно с мели, мы, конечно, погибли бы. До сих пор на руках горят мозоли от той веревки.

Никогда в жизни ноги моей не будет больше на корабле.

30 октября

— Вот, мадам, — с южным акцентом сказал станционный служитель, вручая мне два билета на почтовый дилижанс, идущий в Бокер. Защищая кружевные манжеты, он носил поверх них кожаные раструбы.

— Бокер? Но мы желаем в Париж.

— Могу предоставить проезд только до Бокера, — развел руками он. — Оттуда… кто знает? Все поменялось! Все претерпело «улучшения» — меры расстояния, маршруты, процедуры. Я даже не знаю, в какой провинции сейчас нахожусь! Но дорога хороша, — добавил он, чувствуя мое состояние, — то есть если не нападут бандиты.

— Бандиты! — выдохнула Гортензия, схватив меня за руку.

Купив билеты на дилижанс, я отыскала лавку портнихи, которая взялась быстро и за умеренную плату сшить нам накидки. На корабле капитан дю Брей был так добр, что одолжил нам шерстяные вещи. Конечно, они колючие и пахнут рыбой, зато теплые и крепкие. Капитан уговорил меня взять у него также и пистолет.

— Вы путешествуете без мужской защиты, мадам, — пояснил он.

Сначала я отказывалась. Тогда он рассказал мне историю, которой мне лучше было бы не знать, и я приняла его предложение.

— Сделайте глубокий внутренний карман, — велела я портнихе. Это для пистолета.

Воскресенье, 31 октября, канун Дня Всех Святых, Экс

После утренней мессы — читали благодарственные молитвы за благополучное путешествие по морю и молились о благополучии предстоящего дальнего путешествия посуху — капитан дю Брей проводил нас на почтовую станцию. Я не пожалела, что мы обзавелись накидками, ибо они скрывали наши грязные, потрепанные платья. Прощаясь, я едва не плакала. Капитан дю Брей сунул мне в руки корзину с бутылкой вина, жареной курицей, маринованными сливами, шестью сваренными вкрутую яйцами и двухфунтовой буханкой хлеба.

— Выпечен здесь, в Тулоне, — заверил он меня, ибо корабельная мука давно испортилась. Растроганная, я взяла корзинку с провизией; мы и так были очень многим обязаны этому доброму человеку.

Нам повезло: в дилижансе мы сидели спиной к лошадям. Сильно трясло. Вскоре после второй почтовой станции дорога стала особенно ухабистой — тут у подножия каждого из многочисленных холмов нас поджидал форейтор, чтобы помочь лошадям подняться, а затем спуститься.

Был уже вечер, когда мы наконец вышли на почтовой станции в Эксе, чтобы возобновить наше путешествие с рассветом. Гостиница грязная, ужин из полусырых мелких дроздов нам не понравился. Гортензия тщательно рассматривала булочки, ища в них насекомых; с недавних пор это стало ее привычкой.

Пятница, 5 ноября, Монтелимар

Гортензия в добром расположении духа; в лучшем, чем ее мама, которая при малейшем движении страдает от морской болезни. Мы на барже, которая перевозит наш дилижанс на другую сторону реки. Гортензии на барже нравится — здесь она может бегать и выкрикивать распоряжения погонщику лошадей, тянущих баржу по берегу; он терпеливо сносит эти знаки внимания. Я то и дело пытаюсь усадить дочь, чтобы не досаждала другим пассажирам, держу ее на коленях, занимая историями о ее старшем брате Эжене, которого нам обеим не терпится увидеть.

— И про папу, — требует Гортензия, начиная нетерпеливо ерзать, — расскажи про папу.

Александр. Я вздыхаю. С чего же начать?

15 ноября, Пон-сюр-Йон

За ужином говорили о шайке разбойников, которая грабит чуть южнее Фонтенбло. В тамошних лесах было ограблено четыре дилижанса. Мы решили ехать другим путем, через Провен. Оттуда, как нам сказали, можно доехать до Парижа почтовым дилижансом. Я отправила письмо тетушке Дезире, в котором сообщила об изменении наших планов.

Следующая станция после Провена

Двое мужчин в нашем дилижансе, фермер и врач, говорят между собой о политике. Передают друг другу листовку. То и дело женщина, торговка свечами и хлопчатобумажными чепцами, вступает в их разговор, за чем следует оживленная дискуссия. Говорят о Национальной ассамблее. Я слушаю молча, но не могу помешать говорить Гортензии. Она сболтнула, что ее отец — делегат, представитель дворянства.

— Ребенок правду говорит? — спросила женщина. Ибо по нашему виду не догадаешься, к какому сословию мы принадлежим.

Я кивнула, подтверждая верность слов Гортензии.

— Дворян больше нет, — сказал врач, молодой человек без зубов и с волосатой бородавкой на подбородке. Потом, когда проехали пепелище старинной усадьбы, он сказал: — Дворянская усадьба. Вероятно, ваша? — и злорадно рассмеялся.

У оловянной раковины на почтовой станции я шепнула Гортензии, чтобы та не разговаривала с этим человеком. В это время подошел наш спутник, фермер.

— Вы мадам де Богарне, не так ли? — и осведомился, как зовут моего мужа: не Франсуа ли?

Я неохотно сказала, что нет.

— Тогда Александр? — настаивал он.

Должно быть, он прочел ответ в моих глазах, ибо этот дородный мужчина едва не бросился меня обнимать. Повернувшись к другим, он воскликнул:

— Мадам де Богарне! Жена депутата Александра де Богарне!

Его друзья, врач и торговка чепчиками, подошли к нам, причем все трое выказывали большой энтузиазм. Врач извинился за свое поведение и предложил мне сидра. Я согласилась, но была смущена. По-видимому, хорошо быть женой депутата Александра де Богарне, но я слишком смутилась, чтобы спросить почему.

17 ноября, Мормо

Завтра будем в Париже. Не могу заснуть.

Четверг, 18 ноября, Париж

Дом Фэнни на улице де Турнон сильно нуждается в ремонте. Одно окно на втором этаже забито досками, признаков жизни нет. В некогда фешенебельном районе не слышно ни звука. Проехала обветшалая карета, запряженная парой разномастных лошадей. Гербы на карете закрашены. С кожаных постромок свисали потрепанные ленты. Гортензия потянула меня за руку к большим дверям и подергала за шнур колокольчика. Вскоре мы услышали лязг задвижки, и одна из створок распахнулась. Перед нами стояла женщина в старомодном зеленом бальном платье с фестонами из муара и голубыми лентами. И прическа была старомодная, высокая и напудренная, украшенная цветами. Что-то с ее волосами было не в порядке.

«Парик», — поняла я. Во внутреннем дворе позади женщины была видна карета без одного колеса.

— Чем могу помочь? — спросила она с акцентом — как мне показалось, немецким.

— Дома ли графиня Фэнни де Богарне? — спросила я, стыдясь убожества нашей превратившейся в лохмотья одежды.

— Как прикажете доложить о вас? — У нее был благозвучный голос.

— Ее племянница, мадам Роза де Богарне.

— И Гортензия, — добавила моя девочка.

Вдруг в дальней части внутреннего двора показалась полная женщина с седыми волосами и нарумяненным лицом. Фэнни!

— Ортензия! Милая моя! — Фэнни нагнулась, чтобы заглянуть в лицо Гортензии. Та предложила крестной матери руку. Фэнни громко чмокнула ее в щеку, оставив на коже яркое пятно помады.

Меня Фэнни обняла на итальянский манер, очень энергично. От нее сильно пахло розовым маслом.

— Не может быть, ты вернулась! — воскликнула она, впуская нас в дом. Ее дыхание насыщали винные пары. — Прости меня, дорогая, но мы с Мишелем только что вернулись из поездки в Италию.

Ее голос эхом отдавался в полупустых комнатах. Поднимаясь по лестнице, я услышала шепот и взглянула вверх. На площадке стояла девочка лет восьми-девяти в белом хлопчатобумажном платье.

— Эмили? — Я узнала маленькое лицо феи, выразительные черные глаза — это же внучка Фэнни, единственный выживший ребенок Мари! За те два года, что я не видела девочку, она сильно вытянулась. Эмили что-то показывала жестами Гортензии.

— Помнишь свою кузину? — спросила я. Гортензия на мгновение растерялась, потом побежала вверх по лестнице.

Я прошла вслед за Фэнни на кухню. Там за расписанным столом сидели коротко остриженный мужчина в крестьянской блузе и женщина.

— Роза! — Женщина поднялась, чтобы приветствовать меня. Ее кудри были небрежно собраны под полотняным чепцом. Я с удивлением узнала в ней Мари, мать Эмили, когда-то застенчивую и чопорную. Мари, которую я видела сейчас перед собой, была совсем другой — смелой и определенно не чопорной.

— Ба, да это же жена Александра! — воскликнул мужчина.

У него были крупные губы и бас, неожиданный для человека такого маленького роста. Мишель де Кюбьер, поэт. Я видела его однажды, много лет назад, в салоне у Фэнни. Он взял со стола бутылку и налил стакан красного вина. На другом столике уже выстроились три пустые винные бутылки. Фэнни передала мне стакан.

— О, Роза, ты пропустила самые славные праздники.

— Самую славную революцию! — воскликнул Мишель, ударяя кулаком по непокрытой столешнице.

— Меня не представят? — спросила от двери аристократического вида женщина.

— Княгиня Амалия, мадам Богарне. Роза, княгиня Амалия. — Мари отломила кусочек лежавшего на блюде багета. — Ну же, Роза, поешь. Мы пользуемся тем, что у слуг выходной день.

Все засмеялись, как будто это была шутка.

— Княгиня Амалия теперь моя служанка, — сказала Фэнни.

Княгиня Амалия? Женщина в парике сделала церемонный придворный поклон. Я почувствовала себя так, будто вышла на сцену посередине комедии, не зная своей роли.

— Я возвысилась в миру, — сказала Фэнни сценическим шепотом. — Княгиня Амалия де Гогенцоллерн-Зигмаринген — моя кухонная прислуга.

— А мы помогаем Фэнни очистить ее винный погреб! — воскликнула Мари. Глаза ее сияли.

Мишель де Кюбьер поднял свой стакан:

— За порядок в этой стране!

Фэнни выдвинула для меня стул. Я попятилась.

— Мне надо идти, — запинаясь, пробормотала я. — В колледж д’Аркур, мне не терпится повидать Эжена.

— Колледж д’Аркур? — переспросила княгиня Амалия.

— Но, Роза, дорогая, — начала Фэнни, — ты не можешь…

— А что… что-то случилось? — Меня внезапно охватил страх.

Мишель рассмеялся.

— Дайте мадам Богарне зеркало.

До чего приятно быть чистой! Как хорошо быть сытой! Я привыкла голодать, но, подкрепившись сычужным сыром с пастернаком и переодевшись в чистое белье (предоставленное Мари) и платье для прогулок (одолженное Фэнни), я почувствовала себя совершенно обновленной.

Обновленной, могла бы я добавить, но не отдохнувшей, ибо Мари сопровождала меня повсюду (даже в ватерклозет). Она не замолкала ни на секунду, пересказывая все политические события последних шестисот дней! Фэнни ходила за ней следом, то и дело перебивая свою дочь, и рассказывала о своей поездке в Италию. Наконец мне пришлось прервать их.

— Мне пора идти, — сказала я.

Было уже три часа пополудни, и время пока еще никто не отменял.

Колледж д’Аркур — учреждение большое, аристократическое, военное. У ворот стоял часовой. Все мальчики — в военной форме.

Я прошла центральный двор, вглядываясь в лица учеников. Я боялась не узнать Эжена; боялась, что он не узнает меня. Ему было уже девять. Последний раз я видела его, когда ему было шесть.

Я постучала в дверь канцелярии, и меня представили директору, мсье де Сент-Илеру, дородному человеку в ярко-красном сюртуке. Я объяснила, кто я такая и зачем пришла. Мсье де Сент-Илер поклонился и предложил мне сесть, но я отказалась.

— Я не видела сына два с половиной года, мсье.

Упомянув о плате за обучение, положенный срок которой, по-видимому, давно миновал, мсье де Сент-Илер распорядился, чтобы тощий юноша с угрями на лице проводил меня в комнату для домашних заданий. В огромной комнате, в самом дальнем углу, уныло ссутулившись над меловой доской, сидел мой Эжен. Он оказался старше на вид, чем я ожидала. Я дала своему провожатому су, и тот убежал. Тут Эжен поднял взгляд от доски. Кудри падали ему на глаза. Он взглянул на меня, не узнавая, и снова со смиренным выражением погрузился в работу. Я пришла в смятение, ибо не испытала к нему материнских чувств. Передо мной сидел чужой мальчик.

Я вышла в коридор и прислонилась к стене. «А вдруг обозналась?» — подумала я. Слезы выступили на моих глазах, слезы тоски и разочарования. Но я решила довериться Провидению, снова подошла к двери и тихо позвала Эжена по имени. Он посмотрел на меня, встал и с вопросительным выражением на лице пошел к двери. Я протянула ему руку.

— Это я, — прошептала я, уводя его от двери, чтобы не видели его товарищи.

— Мама… — Он не знал, что сказать.

Я наклонилась, чтобы лучше видеть его лицо.

— Ты получил клетку для сверчка, которую я тебе посылала? На день рождения. — Эжен посмотрел в каменный пол и вставил носок сапога в трещину. Я положила руку на худенькое плечо, и вдруг на меня нахлынули воспоминания о его детстве. — О мой мальчик, мой дорогой мальчик, — прошептала я и обняла его. Эжен тоже обхватил меня руками и крепко прижался ко мне.

Постепенно все стало на свои места, и из отдельных частей сложилось целое. Я, мой мальчик, моя девочка.

Вернувшись к Фэнни, мы втроем уселись в большом пустом салоне на большом пустом диване и стали разговаривать. Застенчиво сначала. Заново узнавая друг друга.

С наступлением сумерек я перетряхнула большую перину, уложила детей и укрыла их. Я пела им одну колыбельную за другой, целовала их снова, и снова, и снова. Не могла остановиться.

Сейчас, когда я пишу, уже поздно. Ночь ясна, уличные фонари сверкают во тьме, как бриллианты. Откуда-то доносятся звуки провансальской флейты, скрипки и виолончели. Пламя в камине освещает лица моих спящих детей.

Звонит церковный колокол. Париж спит. Но прежде, чем я задую свечу, я даю себе обещание запомнить эту ночь и помнить, что бы ни случилось: лишь это называется счастьем, лишь эта полнота сердца имеет значение.

ОКАЗЫВАЕТСЯ, МОЙ МУЖ СТАЛ ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ

Понедельник, 22 ноября 1790 года

У Фэнни есть билеты в Национальную ассамблею, и она настояла, чтобы мы туда сходили.

— Вот увидишь, Ассамблея заменила собой театр! — хохотнула она. — Оцени мой революционный туалет. — Фэнни оделась в красное, белое и синее: по-видимому, революционный стиль сейчас в моде. — Прелестно, не правда ли? — Она сделала неловкий пируэт. — И кроме того, Роза, пора уже тебе повидать мужа.

Стояло прекрасное утро, холодное, но ясное. Мы наняли фиакр до Тюильри. Ассамблея заседает в бывшем дворцовом манеже, рядом с террасой Фейлянтского монастыря. Повсюду снуют депутаты в черном. В садах гуляют многочисленные продавцы памфлетов и листовок. Торговцы лимонадом кричат:

— Подходите! Свежий лимонад!

У входа теснился народ всех сословий. Галереи для публики располагаются над палатой, где заседает Ассамблея. Фэнни выбрала скамью почище прочих и, прежде чем мы уселись, застелила ее куском принесенной с собой ткани. Я обратила внимание на женщин в нашем ряду: все были одеты элегантно, будто для послеполуденной прогулки в Булонском лесу. На галереях для публики мужчины сидят вперемежку с женщинами, хотя последние преобладают. Судя по виду, в основном служанки или рыночные торговки.

Я вглядывалась в лица депутатов, сидевших внизу.

— Его еще нет, — прочла мои мысли Фэнни.

Один депутат вышел вперед и встал лицом к собравшимся. Женщина, сидевшая на несколько рядов позади нас, громко выругалась. Меня передернуло; Фэнни наклонилась ко мне и прошептала:

— Видела бы ты, что тут творилось в прошлом году! Одна дама даже принесла с собой пику. — Фэнни указала на мужчину, сидевшего в дальней части зала. — Видишь Робеспьера? Вон тот, в напудренном парике.

— Тот крошечный аристократ? — Мужчина в бледно-зеленом сюртуке и белом кружевном галстуке сидел, положив руки на колени, и оглядывал окружающих.

Фэнни захлопнула веер.

— Ему бы священником стать.

Зал разразился вдруг приветственными возгласами. Я подалась вперед, тщась понять причину всеобщего ликования. Фэнни указала на только что вошедшего депутата — худощавого человека в льняной блузе и в башмаках на толстой деревянной подошве.

— Он что, крестьянин? — спросила я.

— Это депутат Люзерн, глупенькая. Его приветствуют, поскольку он явился в крестьянской одежде. А вон и Франсуа! Смотри, вон там, в четвертом ряду. На нем этот кошмарный парик с косичкой и старорежимная шляпа. Видишь?

Я нашла Франсуа по белому плюмажу на касторовой шляпе.

Но где же Александр?

Фэнни подтолкнула меня локтем и кивком указала на вход. В дверях стоял мужчина с длинными, распущенными по плечам кудрями, в черном сюртуке и нанковых панталонах. Александр!

— Ну что вы так смотрите? — возмутилась я.

— Он тебе по-прежнему нравится, признайся.

— Глупости! — Но если Фэнни, читая по моему лицу, хотела увидеть любовь, кто мог ей в этом помешать?

К счастью, ее внимание отвлекли крики в партере. Двое депутатов поднялись с мест и возмущенно орали на третьего. Наконец, хоть и не без труда, порядок был восстановлен.

— Некоторые депутаты, и твой муж в том числе, — объяснила Фэнни, — предлагают избирать священников, представляешь? Они хотят, чтобы священники тоже стали чиновниками, которых нанимало бы правительство. Этот вопрос всех сильно разгорячил, как ты сама можешь заметить.

— Чтобы священников избирали? Но ведь папа никогда на это не согласится, — сказала я, пораженная такой идеей.

— А кто его спросит? — прошептала Фэнни.

Теперь по очереди выступали сторонники и противники этого предложения. Александр вышел на подиум шестым. Он говорил чрезвычайно убедительно. Франция накануне финансового краха, начал он. Бедняки голодают; духовенство же, не обремененное ни налогами, ни верностью государству, продолжает наслаждаться жизнью, роскошествуя за народный счет. Дворяне отказались от своих привилегий. То же, в свою очередь, должно сделать и духовенство…

Затем выступил брат Александра, Франсуа, сторонник иной точки зрения. Красноречием он уступал брату, его голос не завораживал, а смысл утверждений иногда ускользал. Тем не менее я вполне его поняла. По его словам выходило, что, в принципе, концепция выборности духовных лиц разумна, но на практике неприменима.

Нельзя ожидать от слуг Божьих, чтобы они позабыли о своей верности церкви.

Тут разгорелась дискуссия, сторонники разных точек зрения подняли крик. Женщина, сидевшая позади нас, снова стала грязно ругаться. Наконец дебаты закончились, но решение так и не было вынесено.

— Это система десятины вовлекает церковь в такие беды, — сказала Фэнни, когда мы выходили. — Если бы духовенство хоть как-то себя обуздывало, но нет — они хотят жить как короли. А за чей счет, спрашивается? И все эти мрачные шествия! Неужели каждое воскресенье необходимо запруживать улицы так, что ни пройти, ни проехать нельзя? Разве праздничных дней недостаточно?

— Терпеть не могу ездить на встречи с родственниками в такие дни, — сказала я, думая о тетушке Дезире, которая была очень набожна, и о маркизе, требовавшем преданности всякому делу, каким бы кто ни занимался.

Вместе с толпой мы прошли в большой центральный зал. Александр стоял в самом центре, в окружении депутатов. Он бросил взгляд в нашу сторону и продолжал разговор.

— Он не узнал тебя.

Прежде чем я успела бы остановить Фэнни, она стала проталкиваться к Александру.

Он обернулся, насмешливо оглядел меня с ног до головы и, сделав два широких шага, оказался передо мной.

— Мадам Богарне, — сказал он, — какой сюрприз! Утром меня известили о вашем возвращении. — Он отбросил со лба белокурые волосы. — Я уж стал бояться, что вы никогда не вернетесь. Гортензия с вами?

— Ей не терпится вас увидеть, — сказала я, нервно поправляя газовое фишу[41] (платье Мари мне мало). — Вы произнесли прекрасную речь.

Александр взглянул в сторону выхода, где два депутата пытались привлечь его внимание, и пожал плечами, как бы извиняясь.

— Простите, мне надо идти. Вы остановились у Фэнни?

— Да, еще на неделю. Я с трудом достала места в почтовый дилижанс на Фонтенбло. Я бы хотела забрать с собой Эжена на праздники, если…

К нам подошел полный маленький человек в белом канифасовом камзоле.

— Депутат Дюнкерк, мне надо с вами поговорить, — сказал Александр. — Позвольте познакомить вас с моей женой, мадам Богарне.

— Вашей женой! — Дюнкерк заключил меня в товарищеские объятия, что, по-видимому, стало во Франции делом обычным.

— Депутат Дюнкерк — банкир, будьте к нему добры, — подмигнул Александр.

— Все дамы слишком добры ко мне, — с печалью сказал Дюнкерк.

Александр взял меня за руку:

— Сегодня вечером? Я приеду, — и исчез в толпе.

— Я и не знал, что депутат Богарне женат, — сказал депутат Дюнкерк и чихнул в огромный льняной платок.

— Вот ты где, дорогая. — Между мной и Дюнкерком возникло нарумяненное лицо Фэнни. — Я не знала, что ты знакома с Эммери.

— Депутат Дюнкерк, простите, если я выгляжу слишком рассеянной, — сказала я. — Просто я в Париже всего несколько дней, и он так изменился…

— Как вы правы! Мы все тут в смятении. И очень сомневаюсь, что когда-нибудь придем в себя.

Фэнни рассмеялась, немного слишком громко.

— Дорогой, дорогой Эммери! Почему я никогда не вижу вас?

— Вы были в Риме с этим диким человеком. Совершали пропагандистский тур, так мне сказали, проповедовали непросвещенным массам…

— С этого понедельника я возобновляю свои вечера, — сказала Фэнни. — Я умру от горя, если снова не увижу вас у себя.

Я смотрела на нее с недоверием. Понедельник — это уже через четыре дня.

— Но у вас нет даже повара! — воскликнула я, когда мы на улице ожидали фиакр.

— Боже мой, я и забыла! — сказала Фэнни, неистово обмахиваясь веером, несмотря на холод.

В тот же день, вечером

Большую часть времени после полудня готовилась к приезду Александра. Я приняла ванну, нашла подходящее платье — его одолжила мне княгиня Амалия, одно из ее наименее официальных творений: темно-сине-зеленое с лентами цвета слоновой кости и кружевами, просто прелесть. Гортензия перемерила все платья Эмили и остановила выбор на ужасном розовом. Оно ей слишком велико, но ее не переубедишь, особенно после того, как Эжен обронил, что она в этом платье «очень мила».

Александр приехал после ужина. Эжен с гордостью провел отца к креслу в передней гостиной и распорядился принести закуски и напитки. Гортензия не желала отходить от меня и не сводила глаз с лица незнакомца, своего отца. Но не позволяла ему приближаться.

— Это пройдет, — сказала я, когда детей увели укладываться, хотя сама была в этом далеко не уверена: иногда Гортензия ведет себя непредсказуемо. — Вам приятно будет узнать, что она очень смышленая и наделена замечательными способностями.

— Если бы то же можно было сказать о нашем сыне! — Александр стоял перед камином, грея руки.

— Вероятно, способности к обучению Эжен перенял от меня, — сказала я, глядя в пламя и чувствуя его тепло.

— Он, безусловно, во всем пошел в вас. Добр, щедр… — Александр прочистил горло, не отводя от меня внимательного взгляда. — Вы выглядите очаровательно, Роза, этот цвет вам очень к лицу.

Я покраснела.

— Вы когда-нибудь думаете обо мне? — спросил он.

— Часто.

— Вы думаете обо мне благожелательно?

Насколько честно надо было ответить?

— Вас легко любить, Александр.

— Вы судите поверхностно.

— Это недостаток?

Александр вдруг схватил меня за руку.

— Хочу, чтобы вы знали: я сильно изменился. Я будто очнулся вдруг от какого-то магнетического сна и намерен оставить безрассудство юности позади.

Среда, 24 ноября

Всех мобилизовали помогать Фэнни с приготовлениями к приему гостей. Брата княгини Амалии — Фредерика, князя Зальм-Кирбурского, и меня попросили написать на визитных карточках Фэнни «Принимаю». Князь очарователен, он маленького роста и совсем без подбородка. Он признался, что рад заняться подписыванием карточек. Они с сестрой недавно выстроили особняк на улице де Лиль, называется отель «Де Зальм».[42] Говоря с немецким акцентом, князь пожаловался мне, что там пахнет штукатуркой, а сестра вовлекает его в бесконечные споры о выборе обоев и что он рад любому поводу выбраться из дому.

— Кому охота целый день сидеть дома со слугами, которые шныряют у тебя за спиной? — сетовал он.

— У вас, по крайней мере, есть слуги, — прервала его Фэнни. Руки у нее были выпачканы в муке, а сама она пребывала в радостном возбуждении, проведя все утро на кухне со слугой Жаком, мастером на все руки, которого учила поварскому искусству. Надо сказать, Жак охотно осваивает это ремесло. Подозреваю, что он тайком попивает вино, предназначенное для готовки.

— Скорее, у нас есть господа, — заметил Фредерик, уступая своей страсти к парадоксам.

27 ноября

Вечер у Фэнни начался хорошо, несмотря на многочисленные поводы для огорчения: гусь оказался пережарен, пирог опал, в гостиной от свечи вспыхнула драпировка.

Пришли немногие, но общество собралось вдохновляющее. Роялисты общались с радикалами, художники — с банкирами. Было несколько депутатов из Национальной ассамблеи. Я, как жена Александра, пользуюсь всеобщим уважением. Один депутат принял меня за влиятельную персону и просил замолвить перед Александром словечко.

Поразительно, как все переменилось. Там, где прежде выставляли напоказ украшения, теперь хвастают бережливостью. Где раньше развлекались буриме и шарадами, теперь говорят о политике… и, разумеется, о том, что теперь называют «экономикой»: о национальном продукте, инфляции, государственном долге (кажется, будто все поголовно решили составить финансовый план по спасению Франции).

По счастью, присутствовало несколько поэтов, и кого-то из них убедили почитать свои последние произведения, которые, конечно, по чистой случайности оказались у них с собой. Фэнни даже усадила меня за свою арфу, но играла я очень скверно: давно не упражнялась. Тем не менее банкир и депутат Эммери Дюнкерк неумеренно хвалил мою игру, то и дело громко чихая. Мы с ним немного поговорили. Он считает, что, несмотря на блокаду англичан, сможет передать письмо моей маме; постарается, во всяком случае. У него есть клиенты, торгующие с Антильскими островами, так что он представляет себе, как сложно это осуществить.

Александр приехал уже после ужина и подсел ко мне в передней гостиной.

— Ваша статья в сегодняшнем выпуске «Монитёр»[43] произвела на меня сильное впечатление, — сказала я, имея в виду его пространные рассуждения о необходимости улучшить состояние больниц.

Александр собирался что-то сказать в ответ, но нас прервал человек с огромными усами, депутат от Пуату.

— Депутат Богарне! Почему, черт возьми, ты не говорил мне, что у тебя такая очаровательная жена?

— Роза, должен сказать, что вы произвели сильнейшее впечатление на всех моих товарищей, — заметил Александр. — Куда ни приду…

— Александр, не знала, что ты приехал! — прервала Александра его кузина Мари. Весь корсаж у нее был усеян розетками из красных и синих лент, знаком революционеров.

— Депутат Богарне, как приятно вас видеть! — вступила княгиня Амалия, качая старомодной прической: высокой, сильно напудренной и украшенной шелковыми лентами и перьями.

— Неужели у нас еще сохранились парикмахеры, умеющие делать такие прически? — удивился депутат от Пуату.

— Увы! С мукой сейчас туго, к тому же ей приходится пудриться самой, — сказала Мари.

Подслушивавший князь Фредерик хотел сказать что-то в защиту сестры, но тут Дюнкерк представил нам еще одного депутата, мсье Лиоте, и разговор перешел на новый земельный налог.

Александр и Фредерик извинились, собираясь уходить, — они опаздывали на заседание дискуссионного клуба,[44] «образованного под эгидой добродетели», как выразился Александр, надевая шляпу.

— Я увижу вас и детей в Фонтенбло? После праздников?

— Что ж, я бы с удовольствием…

Он взял меня за руку и нежно поцеловал ее.

— Это будет всецело мое удовольствие.

ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

Среда, 1 декабря 1790 года

Фонтенбло — город-призрак. Сейчас-здесь никто не живет, кроме цыган, которые разбивают на его улицах свои таборы. Дворцовые сады заросли, повсюду высокая трава.

Тем не менее наша встреча была очень трогательной: маркиз от волнения заикался сильнее обычного, тетушка Дезире разрыдалась. Старики ахали, как выросла Гортензия, и без конца целовали ее.

Маркиз слаб, как может быть слаб человек в семьдесят шесть лет. В самом деле, большое счастье, что он еще с нами. Тетушку Дезире я нашла здоровой телом и душой, это для меня большое облегчение. В их доме видны признаки небрежения — ясно, что они едва сводят концы с концами.

Довольно скоро тетушка Дезире перевела разговор на Александра. Она вырезает все, что о нем пишут в листовках, и вклеивает вырезки в большой альбом, который с гордостью нам показала, благоговейно переворачивая страницы. Она не упомянула о своем отношении к его взглядам. Интересно, что она о них думает? И как бы она могла о них не думать? Александр высказывался за отмену феодальных прав — не трудно догадаться, чего это стоило маркизу, его отцу! Теперь он выступает сторонником превращения церкви в государственное учреждение. Неужели тетушка не понимает, что это значит?

— Взгляни на эту, — предложила она, указывая на одну из вырезок. — Его имя упомянуто целых пять раз.

— Поразительно, — пробормотала я, переворачивая страницы альбома.

На следующий день

Утром обсуждали с тетушкой Дезире денежные дела. Более откладывать невозможно: надо решить хотя бы, что делать с Аделаидой д’Антиньи, незаконнорожденной дочерью Александра, которую мы обе поддерживали, хотя едва хватало на жизнь самим. Тетушка Дезире считает, что я недостаточно тверда с Александром и что моя слабость сильно упрощает ему жизнь.

— Если бы ты потребовала большего, он бы, вероятно, почел за благо примириться.

— Может быть, я не желаю примирения, — сказала я, продолжая шить.

— И все же ты к нему неравнодушна!

— Как и многие женщины. — Об «успехах» Александра ходили легенды.

Тетушка Дезире прокашлялась. Последовало недолгое молчание.

— Но ты же не хочешь оставаться одна?

— По-моему, у меня нет иного выбора.

Тетушка Дезире опустила кружево, которое плела.

— Роза, я должна тебе кое-что сказать, — начала она, как будто собиралась поведать страшную тайну. — Мудрая женщина не позволяет себе беспокоиться из-за «развлечений» мужа. Она закрывает на них глаза. Предоставляя мужу свободу, ты получишь над ним власть.

Признаюсь, я не нашлась что ответить. Я знала, что тетушка умеет добиваться своего, но не подозревала, что при этом она руководствуется такой философией.

Чувствуя, что завладела моим вниманием, тетушка Дезире продолжала:

— Александру нужны бурные проявления чувств, он легко увлекается. Однако такая непомерная чувствительность лишь подчеркивает доброту его сердца. Семью, пережившую расставание супругов, уже не восстановишь, а бесчестье ляжет на поколения потомков. Говорю, понимая, что тебе больно это слышать, но прислушайся к голосу мудрости и опыта. Роза, ради детей ты обязана сделать все, что в твоих силах, ради примирения с мужем — человеком, которого дал тебе Бог.

Сейчас уже давно стемнело. Я сижу у себя в комнате. Лекция тетушки Дезире вызывает у меня улыбку, но сказанное ею приводит меня в уныние. Я без колебаний умру за своих детей, но стану ли я ради них жить с Александром?

Фонарь бросает на стены трепещущие тени.

В его призрачном желтом свете я вижу благополучие, но тени сулят горе… В этих зыбких тенях я вижу свое поражение.

13 декабря 1790 года, Париж

Рождество

Приехал Александр, нагруженный подарками. Среди них ларчик для ювелирных украшений для Гортензии и эмалевые пряжки для туфель — для меня. От волнения Гортензия разрыдалась и заперлась у себя в комнате. Так сказался нежданный знак внимания от незнакомца, ее отца.

Вполне разделяю ее смятение.

Воскресенье, 26 декабря

Что за ужасный вечер! Тетушка Дезире сидит в гостиной с маркизом, дает ему эфир, старается его успокоить.

Все началось после ужина, за кофе. Маркиз спросил Франсуа о том, как идут дела в Ассамблее. Александра, мне кажется, покоробило то, что с этим вопросом отец обратился не к нему, и он пустился пространно излагать выдвинутые им предложения. Тогда Франсуа предложил Александру рассказать отцу о своих взглядах на духовенство.

— Ты тоже считаешь, Александр, — спросил маркиз, — что священники должны отречься от церкви?

— Его воззрения легко прочесть по лицу, — заметил Франсуа. — Александр не только поддерживает этот проект, но был одним из депутатов, которые выдвинули его изначально.

— Почему у духовенства должны быть привилегии? — горячо воскликнул Александр. — Верим в равенство, а поддерживаем неравенство…

— Красивые слова, — перебил его Франсуа, — но суть вопроса они не затрагивают. Церковникам светская честь неведома. И что станешь делать, если попы откажутся? На фонарях их повесишь?

Тетушка Дезире вышла из столовой. Я нашла ее в гостиной, где она бездумно переставляла религиозные реликвии на каминной полке.

Из столовой до нас донеслось восклицание Александра:

— И эта реальность есть голод!

— Неужели это правда? — Тетушка Дезире была страшно бледна. — Александр что же, думает, что священнослужители должны отречься от папы?

Она тяжело опустилась в кресло возле камина и поежилась, как от холода. Несмотря на тлеющие угли, в комнате действительно было холодно. Из столовой доносились голоса Франсуа и Александра.

— Я этого не потерплю, Александр де Богарне! — резко сказал маркиз.[45]

Упало и разбилось что-то фарфоровое, по коридору стремительно прошел Александр. Хлопнула парадная дверь, сотряслись стены, послышался затихающий перестук копыт. Тетушка Дезире дала волю слезам.

Пятница, 31 декабря

В последний день года из Парижа прискакал на гнедом мерине Александр.

— Не хотел неудачно начинать новый год, — сказал он, обняв сначала Гортензию, а затем Эжена.

— Ты привез мне что-нибудь? — спросила Гортензия.

— Разумеется, — улыбнулся Александр.

Дети с нетерпением развернули подарки: Эжену отец подарил кнут для верховой езды, а Гортензии — синюю бархатную сумочку.

— А это для вашей мамы.

Еще один сверток Александр вручил мне. Внутри оказалась вышитая муфта.

— Красивая. — Я поцеловала его в щеку.

Эжен и Гортензия, хихикая, выбежали из комнаты.

Александр налил себе бренди.

— Отец уже простил меня?

— Он теперь так забывчив. Скорее всего, просто не помнит, что вообще ссорился с вами.

— Я привез ему «Историю Англии» Хьюма.

— Хотите подарить ему книгу, написанную протестантом?

Александр шлепнул себя по лбу.

— Об этом я не подумал.

— Сколько вы сможете пробыть здесь?

Мой муж поморщился.

— У меня утром назначена встреча в Париже.

— В воскресенье? В первый день нового года?

Он лишь вздохнул.

— Мы делаем историю, и это отнимает много времени!

Александр признался, что беспокоится о речи, посвященной народному образованию, которую собирался произнести на следующей неделе в Якобинском клубе. Он опасался, что никто не придет. Билеты на выступление Робеспьера раскупили заранее, но выступление такого малоизвестного деятеля, как-он…

В коридоре послышалась какая-то суета, и в комнату, как была в шляпке, вбежала тетушка Дезире.

— Александр! — Она была бледна. — Ты слышал?

— Что?

— Ты не знаешь? — Прижав одну руку к груди, другой тетушка стала рыться в поставленной на стул корзинке.

— Тетушка Дезире! — Я испугалась, что она нездорова.

Тетушка вытащила из корзины газету.

— В Сан-Доминго убиты две тысячи креолов! Убиты рабами!

— Убиты? Две тысячи? — Я приложила руку к губам. Боже мой!

Александр взял у тетушки газету. Кэп-Франсуа разрушен, дорога к городу усыпана телами рабов, десять тысяч убитых, прочитал он.

Десять тысяч? Я не ослышалась?

— Мы разорены! — Тетушка Дезире искала что-то на письменном столе. — Кажется, где-то тут была нюхательная соль.

— Она за перьями, — показала я.

— Наши плантации расположены довольно далеко от Кэп-Франсуа, — напомнил Александр.

Тетушка стала подниматься по лестнице, направляясь в комнаты маркиза.

Я стояла у камина, глядя на игру пламени.

— Это прискорбно, — сказал Александр. Он стоял у окна, приподнимая и отпуская головку эфеса шпаги.

— Да.

— Может, вам лучше присесть? — спросил он.

— Не беспокойтесь.

— Я настаиваю. — Он прочистил горло. — Я принес… и другие вести.

Предчувствуя недоброе, я села на стул.

— Вам ведь известно, что почтовое сообщение с Мартиникой затруднено. Британцы организовали блокаду.

С Мартиникой? Я кивнула.

— Депутат Дюнкерк пытался связаться с моей семьей.

— Потому-то я и приехал. — Александр опустился на стул рядом со мной. — Эммери просил меня упомянуть вам, что, несмотря на бушующую там гражданскую войну, ему передали письмо. — На Мартинике гражданская война?

— А вы не знали?

Сердце у меня затрепетало.

— Что, плохие вести, Александр?

— Да.

Я чувствовала покалывание в пальцах.

— О моей сестре?

— Нет.

— Ну, говорите же!

— Ваш отец… Он…

Я стиснула руки.

— Мне очень жаль, Роза. В прошлом ноябре ваш отец отошел в мир иной. — Муж положил руку мне на плечо.

Отец. Слезы подступили к глазам.

Александр достал из кармана жилета платок и дал мне.

— Вы, конечно, ожидали этого, не так ли? Ваш отец уже давно болел.

— Нет!

1 января 1791 года

Новый год. Так тихо. Ни балов, ни приемов. Вместо надушенной воды в фонтанах — застойные лужи.

Проснулась с чувством утраты. Думаю об отце — о человеке, столь склонном к мечтам. Для чего он жил? И чем в конце концов закончил?

Мама его ненавидела.

Это звучит грубо, но правду надо уважать. А она такова: может, отец и страдал, но он ничего не добился в этой жизни, ничего не достиг.

АЛЕКСАНДР В ОБРАЗЕ ГЕРОЯ НАЦИИ

21 июня 1791 года, Фонтенбло

Утром по пути к парфюмеру я обратила внимание на плакат, вывешенный на стене таверны. Жирными буквами было выведено слово «Богарне». Александра избрали председателем Национальной ассамблеи.[46]

Я тотчас вернулась домой, окликнула тетушку Дезире и детей, игравших в саду.

— У меня новость о вашем отце!

Тетушка Дезире вышла на площадку лестницы.

— Маркиз у себя? — спросила я.

— Это о папе! — воскликнул Эжен, оставляя грязные следы сапог на ковре.

— Все ли благополучно с Александром? — спросила тетушка.

— У меня хорошие вести.

Тетушка Дезире провела нас в комнаты маркиза. Там я сообщила свою новость. Пришлось повторить дважды.

— Мой сын? Александр? Председатель Национальной ассамблеи? — восклицал, не веря, маркиз. — Но это невозможно!

Я уверила его, что ошибки быть не может. Во всей стране, если не считать короля, нет человека более влиятельного и могущественного, чем мой муж.

Среда, 22 июня

Волнуюсь, не могу спать, не получая новостей. Что-то случилось, ибо ворота Парижа закрыты. Ни почты, ни газет. Курьеров не пропускают ни в город, ни из города. Люди шепчут, что король и королева бежали из Парижа — мысль невероятная.

Только утром, во время шествия на празднике святого причастия, удалось достать номер «Монитёра». Наши опасения подтвердились: в ночь на двадцатое король и королева с двумя детьми покинули дворец подземным ходом, ведущим из дворцовой кухни. Говорят, что королевская чета направилась в Варенн.

Опасаясь неистовства толпы, мы сразу вернулись домой. В спальне маркиза тетушка Дезире стала читать вслух газетные статьи. Мы были очень горды, что Александру доверили сохранять целостность государства «твердой и верной рукой».

— Председатель депутат Александр Богарне, — с выражением читала тетушка Дезире, — принял меры для задержания короля…

— Задержания короля! — У маркиза начался нервный приступ.

— Нет, тут имеется в виду не захватить, а освободить его! — Тетушка бросилась искать эфир.

Король не бежал, его похитили. Его предстояло не задержать, а «освободить». Если бы можно было так легко менять действительность по собственной воле!

23 июня

После ужина мы устроили застолье в честь моего двадцативосьмилетия, когда нас встревожил шум, доносившийся с улицы. Горничная тетушки Дезире подошла к окну.

— Толпа перед домом.

— Перед нашим домом? — уточнил маркиз.

К окну подбежали дети. Я вскочила на ноги и едва не сшибла вазу.

— Быстро отойдите от окна! — скомандовала я.

— Там кричат «дофин»! — сказал смущенный Эжен.

— Боже мой! — прошептала тетушка Дезире. — Они имеют в виду Эжена.

— Потому что он сын Александра?

— Но здесь нет дофина, — возразила Гортензия. — Разве он в Париже?

Я пришла в такой ужас, что не могла ответить. Толпа нарекла моего сына дофином, будущим королем.

27 июня 1791 года, Париж

30 июня

Франсуа избрал в Ассамблее роль защитника короля.

— Из-за него нас всех повесят! — горячился маркиз.

Еще вчера бедняга гневался из-за того, что Александр осуждал короля.

В Национальной ассамблее братья борются друг с другом за голову короля.

Богарне за, Богарне против… Если не один сын, так другой.

18 июля 1791 года, улица де Турнон, Париж

26 июля 1791 года, улица Сен-Доминик, Париж

Вторник, 2 августа, Фонтенбло

Как и было договорено, я посетила мадам Остен на улице Сен-Доминик, чтобы осмотреть квартиру. Дверь отворила служанка. Едва она хотела что-то сказать, как позади нее появилась огромная женщина в маске с металлической сеткой, какие надевают фехтовальщики, и с саблей в руке.

— Кто это? — спросила она, снимая маску. Голос у нее был приятный, грудной.

— Мадам Богарне. — Должна признаться, я поспешно протянула ей свою карточку. — Я полагаю, меня ждут.

— С какого вы острова? — воскликнула женщина, узнав мой акцент, и опустила саблю. — Нет, позвольте, я сама отгадаю: с Мартиники?

Это была мадам Остен — оказалось, что она из Сент-Люсии. Выяснилось даже, что ее родители знали моего отца! Показав мне комнаты, которые очень хороши и светлы, она пригласила меня в гостиную на первом этаже, чтобы угостить имбирными конфетами и стаканчиком пунша. Мы проговорили несколько часов.

Зовут ее Эми. Несмотря на дородность, у нее изящные, даже изысканные манеры и язвительное остроумие. Ей тридцать, она всего на два года старше меня; вдова, но прекрасно управляется с тремя детьми и ни от кого не зависит. Ее сыновьям пятнадцать и шестнадцать лет (служат кадетами), а дочери Люси — двенадцать, она пока дома. Чувствую с Эми настоящее родство душ.

1 сентября, Париж

Я без сил: мы наконец-то переехали. Наняла горничную, Агат Рибль, кроткое создание, заикается. Я уверяю, что бояться ей нечего, но она только сильнее трясется — уже разбила три стакана.

14 сентября

Сегодня в Ассамблее король дал клятву верности конституции. Весь день трещали петарды. Революция окончена!

Александр приехал к нам на улицу Сен-Доминик праздновать. У дверей я приняла у него плащ и шляпу.

— Поздравляю, — сказала я, обнимая его. Он раскраснелся, от него пахло бренди. Не сомневаюсь, что в Якобинском клубе провозгласили немало тостов. — Вы выиграли!

Александр засмеялся.

— Мы все выиграли.

Сверху, прыгая через две ступеньки, скатился Эжен, а вслед за ним — и Гортензия.

— Что выиграли? — спросила она.

— Конституцию, — ответил Эжен.

— Вам следует гордиться достигнутым, — сказала я, когда мы оказались в гостиной на втором этаже. Я знала, каких неимоверных трудов потребовало написание конституции, давшей Франции лучшее от двух миров: республику с монархом. — Какое вы, наверное, теперь испытываете облегчение!

— Посмотрим, сможет ли король смириться с нею… — Александр набил и раскурил трубку. — Ему будет нелегко делиться властью. Ведь его воспитывали повелевать подданными, а не быть им чем-то обязанным.

— Был бы он мудр — воспользовался бы возможностью объединить Францию, — сказала я.

— К сожалению, короли не наследуют мудрость. И теперь, несомненно, все монархии направят сюда войска, чтобы спасти короля от того, что тут происходит.

— Так вы считаете, будет война?

— Несомненно.

— С Австрией?

Он кивнул.

— И с Пруссией, и с…

В это время на лестнице послышался топот, и в гостиную вбежали Гортензия и Эжен. Они поймали в саду лягушку. Мы с Александром помогли детям устроить для нее «домик» в дорожной корзинке.

Затем, поужинав бараниной и сливочными пончиками, мы повезли детей на выставку живописи в ежегодный Салон. Войдя в галерею, сразу увидели двойной портрет: Александр с депутатом Робеспьером. Эжен и Гортензия, конечно, обрадовались, узнав отца, хоть и не могли понять престижности подобного портрета. Мы восхищались сходством изображения и натуры.

Домой шли вдоль реки, ахая от восторга при разрыве каждого фейерверка. Мимо медленно фланировали влюбленные пары. Я вспомнила, как меня впервые представили Александру: он был так молод, так порывист в своем белом мундире. А я, юная дикарка с Островов, так хотела понравиться, что готова была предложить ему свое сердце — все, без остатка. Прямо над нами взорвалась ракета. Я вздрогнула и стиснула руку Александра. Наши розовощекие дети побежали вперед. «Вот приятная картина», — подумалось мне: муж, жена и двое детей вышли на вечернюю^-прогулку.

Февраль 1792 года

Все, как предсказывал Александр: Франция находится в осаде. Стянутые к нашим границам австрийские и прусские войска готовятся к броску на Париж, они хотят спасти нашего короля и защитить нас от демократии.

20 апреля

Париж превратился в вооруженный лагерь. В церкви Святого Фомы Аквинского устроили арсенал: на скамьях сложены ружья, мушкеты, сабли, штыки и даже ядра. Повсюду ходят вооруженные пиками люди. Мальчишки, которые еще слишком молоды, чтобы воевать, часами стоят в очередях, хотят записаться добровольцами. Эжен смотрит на них с завистью. Мне приходится уводить его силой.

21 апреля

Проснулась с дурным предчувствием; когда утром неожиданно приехал Александр, я сразу же насторожилась.

— Вы в военной форме! — С улицы доносился топот копыт, женский крик, далекий барабанный бой. Страх, который я испытала, проснувшись, не оставлял меня. — Семейные мужчины не должны служить, Александр. Я не понимаю.

— Республике требуются офицеры.[48] — Александр положил руки мне на плечи, проникновенно глядя в глаза. — Роза, пожалуйста, не заставляйте меня идти на войну без вашего благословения.

Это был торжественный момент, но тут под шинелью у него что-то шевельнулось. Я вскрикнула, а Александр вытащил из-за пазухи страшного на вид мопса размером не больше морской свинки, с туловищем желтовато-коричневого цвета и черной головой.

— Его зовут Король Карл, — сказал Александр, держа в руках извивавшегося щенка, который, вырвавшись из его рук, свалился на половик и, сопя, стал обнюхивать мне ноги. — Эта собака стоила мне десять луидоров, — гордо добавил Александр.

Я позвала Агат, мою застенчивую горничную, но она побоялась прикоснуться к псу, который слишком походил на крысу.

— Это всего лишь щенок, — сказала я, взяла крошечное создание на руки и, жестом пригласив Александра следовать за собой, пошла в детскую.

— Это собака? — спросил Эжен, трогая маленький хвостик.

— Он кусается? — Гортензия протянула к щенку руку, которую тот лизнул. Дочка взвизгнула. Щенок зарычал.

— Он голодный?

— Он останется у нас? — поинтересовался Эжен.

Александр вопросительно посмотрел на меня: позволю ли я?

Я погладила мордочку малыша. Он лизнул мою руку и стал покусывать за палец. Нос у него приплюснутый, морда уродливая, но все же щенок меня очаровал.

— Давайте назовем его Фортюне!

Все согласились со мной, и в результате мы с Александром и детьми провели утро самым приятным образом. Грустно было прощаться с Александром. Я подарила ему камень: мой талисман, который хранила с детства.

— Он всегда будет при мне. — Александр помедлил у дверей. — Мне разрешено поцеловать вас, Роза?

— Скажи «да», мама! — воскликнул Эжен.

Я обняла мужа.

— Да пребудет с тобой Господь! — крикнула Гортензия, когда Александр выезжал из ворот.

— Ну, идемте, — пробормотала я, вытирая слезы Гортензии. — Дочери солдата не пристало плакать.

Как и солдатской жене.

ФРАНЦИЯ СРАЖАЕТСЯ

23 апреля 1792 года

В Париже введен комендантский час. К десяти часам вечера город погружается в темноту. Тихо, только слышен топот сапог караульных по булыжной мостовой да крик дерущихся в переулках кошек. Откуда-то доносится звон колокола — все время одного и того же, — красивый, печальный звук, такие теперь слышишь так редко. Большинство церковных колоколов переплавили на пушки.

25 апреля 1792 года, Валансьен

4 мая

Александр участвовал в битве с австрийцами. О его доблести пишет «Монитёр». Я с гордостью показала статью детям. На стену в столовой мы повесили карту, по которой следим за перемещениями наших войск. Кроме того, вырезаем из газет заметки и вклеиваем в альбом; он уже весьма толст, ибо «Монитёр» ежедневно публикует патриотические статьи об Александре.

17 мая

Александр присылает письма, которые по его указанию я сжигаю, прочитав. Революционные армии малочисленны, пишет он, плохо экипированы и не обучены. Повсюду царит подозрительность. Солдаты не доверяют офицерам, те — подчиненным. Один генерал был принужден отменить штыковую атаку, поскольку его солдаты проголосовали против нее; другого убили его же солдаты. Его же солдаты. Боже правый!

Вторник, 19 июня

Вечером с улицы донесся какой-то шум. Я выглянула: дорога была запружена телегами с пожитками. Что случилось? Я сбежала вниз в комнаты Эми.

— О, король огорчил всех, — вздохнула она, с замечательной невозмутимостью растягиваясь на кушетке. Она была в белом костюме для фехтования, на полу лежала сабля.

В дверях появилась ее горничная с портмоне в руках.

— Заплатите мне жалованье.

Эми посмотрела на нее с отвращением.

— Народ в панике, все до последнего. — Она неохотно встала и подошла к письменному столу.

— А что, другие слуги уже сбежали? — спросила я.

Горничная в сердцах выругалась.

— Австрийцы идут на Париж, и наш дорогой король собирается открыть этим мясникам ворота пошире. Я… я здесь не останусь!

Эми предложила горничной бумажные купюры, но та настояла на том, чтобы ей заплатили звонкой монетой.

— Еще одна, — вздохнула Эми, когда дверь за горничной захлопнулась. — Давайте достанем бренди, что ли…

21 июня

Сегодня утром меня разбудила Агат и с волнением стала рассказывать:

— Ночью такое было! — Горничная подала мне чашку горячего шоколада. — Во дворец ворвались!

— Кто?

— Народ ворвался, весь дворец заняли. — Она уже не заикалась.

— Агат, объясни, пожалуйста…

Мало-помалу мне удалось понять, что к чему. Вчерашние празднества закончились насилием. Толпа народу ворвалась во дворец, требуя, чтобы король направил войска для защиты Парижа от австрийцев.

— Королева не пострадала? — спросила я. — А дети?

Агат посмотрела на меня с подозрением. Я поняла свою ошибку: не следует при слугах обнаруживать симпатий к королевской семье, и особенно — к королеве.

28 июня

Агат твердит, что королева задумала сжечь здание Ассамблеи вместе с находящимися в нем депутатами и что в подвалах женских монастырей хранятся мушкеты и порох. Гортензия больше не хочет есть хлеб.

— Я не хочу умереть, — повторяет она: по словам Агат, священники задумали погубить всех, отравив хлеб.

— Это тебе мадемуазель Агат сказала?

Гортензия уставилась на меня в ужасе:

— Мама, Агат теперь гражданка, а не мадемуазель.

Моя дочь — революционерка. Теперь она отказывается беседовать за едой. Из патриотизма.

Понедельник, 2 июля

Ходили с Эми в итальянскую оперу смотреть «Непредвиденные события» с мадам Дюгазон в роли субретки. Княгиня Амалия предложила нам свою ложу.

— Там будет королева, — сказала Эми.

— Не думала, что королева теперь бывает в театре, — сказала я.

Она еще несколько месяцев назад отказалась от всех своих лож, лишив таким образом народ одного из поводов упрекать себя.

— Ее вынудили появиться в театре.

Наша ложа располагалась прямо напротив королевской. Появление ее величества публика встретила аплодисментами. С королевой были дети: дофин, красивый мальчик около семи лет в военном мундире, и дочь, молодая дама, а также сестра королевы, мадам Элизабет, и еще одна женщина, — вероятно, гувернантка детей.

Во время спектакля я рассматривала лицо королевы. Трудно было поверить, что ей лишь за тридцать, она кажется гораздо старше. Дофин, очаровательный ребенок, сидел у нее на коленях, и королева то и дело целовала его в макушку, а он все смотрел ей в лицо. Похоже, его сбивали с толку ее слезы.

В третьем акте субретка и лакей пели дуэтом. Тогда мадам Дюгазон воскликнула, глядя прямо на королеву:

— Ah! Cotte j’aime ta maitresse![49]

Тут трое мужчин в панталонах выскочили на сцену и стали угрожать певице. Стража поспешно увела особ королевской семьи из театра. Продолжать после этого спектакль было, конечно, невозможно.

Четверг, 19 июля

Австрийцы перерезали дороги, по которым в Париж подвозили провиант, и мы остались совершенно безо всего. Теперь мы уже не шепчем друг другу сплетни, а просто советуемся, где можно раздобыть зерно (знающие молчат). Каждый день там и сям бунтуют из-за отсутствия продовольствия.

Сантер, командующий Национальной гвардией, предложил всем избавиться от кошек и собак, поскольку то, что они едят, лучше отдать людям.

— А как же «благословенный» хлеб? — запальчиво интересуется Агат. Каждое воскресенье священники благословляют тысячи буханок хлеба, которые остаются несъеденными. — А мука, которой пудрят парики? Как с нею быть?

Моя застенчивая служанка растеряла всю застенчивость.

10 августа

Прошедшей ночью народ запрудил улицы. Утром детей из школ отправили по домам. Затем вечером, часов примерно в девять — как раз когда Фредерик, княгиня Амалия, Эми и я собирались вместе поужинать, — в церквях зазвонили колокола.

Фредерик хотел пойти посмотреть, что происходит. Мы пробовали его отговорить, но тщетно. Тогда Эми предложила ему свою саблю.

— Нет, с ней я буду выглядеть слишком аристократично, — сказал Фредерик, беря вместо сабли нож для разделки мяса.

Вернулся он почти в два часа ночи. По-прежнему звонили колокола. Фредерик слышал, что на рассвете у дворца будет демонстрация.

— Еще одна? — спросила я.

— Кто ее собирает? — спросила княгиня.

— Коммуна. — Щеки Фредерика порозовели — на улице перед домом, где квартировали солдаты, выставили бочонки с вином.

— С какими требованиями? — Я страшно боюсь Коммуны.[50]

— Арестовать короля.

Арестовать короля?

Я села. Я не могла понять. Как это вообще возможно? Ведь король и есть закон.

На рассвете снова зазвонили колокола. Я подошла к окну и раздвинула занавеси. По улице шла группа оборванцев, двое вооружены пиками. Один — в синей блузе марсельских портовых рабочих, — увидев меня в окне, закричал:

— Смерть аристократам!

Я спряталась за занавески, чтобы он меня не видел. Издалека послышался мушкетный выстрел, потом пушка выстрелила картечью.

Где-то началась стычка.

В тот же день, позже

Власть перешла Коммуне. Сотни убитых, сотни арестованных.

— Надо выбираться отсюда, — шепнула я Эми. — По крайней мере, увезти детей.

Но как выбираться? Кому можно довериться?

— Говорят, возле аллеи Инвалидов, рядом с бульваром, стена низкая. Может быть, там ее удастся перелезть.

— Лезть через стену? — Нам придется бежать в темноте по полям? Эжен и Люси, может, и смогут, но Гортензия…

Все-таки слишком опасно. Поэтому мы остаемся. Готовимся к худшему.

НАПРАСНЫЕ ХЛОПОТЫ

Понедельник, 13 августа 1792 года

Я стояла на балконе, когда во двор въехала карета, запряженная четверкой лошадей. Лакей помог выйти из нее пожилой женщине. Я не могла рассмотреть ее лица, оно было закрыто капюшоном.

Вскоре Агат принесла мне надушенную лавандой визитную карточку графини де Монморен.

— Что ей надо? — поражалась я, развязывая утренний чепец и берясь за парик.

Увидев меня, графиня протянула ко мне дрожащие руки.

— Умоляю, помогите! Граф де Монморен арестован Коммуной!

— Ваш муж?

— Его спутали с мсье Арманом де Монмореном, министром иностранных дел!

Неуклюжий, забывчивый граф Люс де Монморен, милый старик, — как можно было принять его за дипломата?

— В какой он тюрьме? — спросила я.

— Его держат в Аббатстве.

Оно расположено совсем недалеко от нас. Накануне мы с Эженом и Гортензией во время прогулки проходили мимо него. Все окна заколочены досками.

— Никто ничего не знает! Я в отчаянии — к кому мне обратиться?

Понедельник, 20 августа, половина четвертого пополудни

Гражданин Бото — высокий старик с детским лицом и самодовольным взглядом. Выглядит сытым. Мне показалось, что мы прежде встречались.

— Я когда-то продавал полоскания от зубного камня на Ореховой улице, — сказал он, слегка шепелявя.

Разумеется, «Вода Бото».

— Я воспользовалась вашим советом много лет назад, — сказала я.

— Помогло вам мое снадобье?

— Да, — солгала я.

— Его изобрел мой дядя, — с гордостью сказал он.

Бото с сочувствием выслушал мой рассказ о том, что графа Люса де Монморена по ошибке арестовали, перепутав с однофамильцем, но сказал, что в одиночку мало что сможет сделать, и предложил мне через четыре дня сходить на прием в доме депутата Поля Барраса. Там, по его словам, будут некоторые члены трибунала.

— Но я даже не представлена депутату Баррасу, — сказала я.

— Почту за честь представить вас ему, — заверил меня гражданин Бото.

Вторник, 21 августа

Сегодня Агат вернулась с рынка розовая от возбуждения: видела человеческую голову, отрубленную гильотиной.[51]

— Толпа ревела! — сказала она. — Но все кончилось слишком быстро.

23 августа

Днем перепуганные дети прибежали в гостиную, услышав, что наши войска на востоке будто бы разбиты австрийцами.

— Папа там? — спросил Эжен.

Я заверила, что нет, с его отцом все благополучно.

— Но как же мы?! — плакала Гортензия.

— Не австрийцев надо бояться, — прошептала Агат. — Это священники и аристократы, сидящие в тюрьмах, это они приставят нож к твоему сердцу, пока ты спишь.

Гортензия заплакала в голос. Мне не сразу удалось ее успокоить.

— Увольте Агат, — посоветовала вечером Эми. Мы сидели в садике и попивали кларет, наблюдая за появлявшимися звездами.

— Это слишком рискованно, я не отважусь. В последнее время именно слуги многих выдавали властям.

Пятница, 24 августа

Вечером прием в доме депутата Барраса. Княгиня Амалия предложила мне один из своих великолепных нарядов. Принимаю травяное снадобье от расстройства желудка, но должна поехать, несмотря на недомогание.

В тот же день, вечером

Гражданина Бото и меня провели в элегантно обставленное и увешанное гобеленами фойе. К нам, ступая с заученной грацией учителя танцев, вышел, волоча саблю, человек лет сорока. Он обнял гражданина Бото и потрепал его по щеке.

— А что это за очаровательная дама, которую вы привели ко мне, Франсуа? — Махнув рукой на театральный манер, депутат Баррас поцеловал мне пальцы.

— Ах, знаменитый депутат Баррас! — Я сделала глубокий реверанс.

— Не могу без отвращения гадать, чем бы я мог прославиться. — Он улыбнулся, вынув из правого глаза монокль с золоченым ободком. Блеснул бриллиант на среднем пальце. Депутат был в желтых шелковых панталонах и высоких черных сапогах для верховой езды, весь в старорежимных кружевах. Судя по тому, что мне доводилось о нем слышать, едва ли передо мной стоял революционер.

— Неужели так много вариантов? — спросила я. От него сильно пахло серой амброй.

— Бесчисленное множество. — В свете факелов лицо его было как восковое: угловатое, с высокими скулами. С виду чувствительный человек, со скорбными щенячьими глазами. — Мой дорогой Бото, — сказал он, беря меня за руку, — вас не оскорбит, если я представлю даму своим гостям?

Когда мы вошли в гостиную, я остановилась полюбоваться картиной Грёза.

— Я потом покажу вам свою коллекцию, — пообещал депутат Баррас, — у меня наметанный глаз на прекрасное…

— Некоторые называют это слабостью, — шепнул Бото.

Депутат Баррас криво улыбнулся мальчишеской улыбкой, довольно милой.

— Кстати, о прекрасном: вижу на вас творение гражданки Дюперре, — заметил он, оглядывая замысловатое сооружение из кружев и лент на плече моего платья. — Замечательная модистка, но, как мне говорили, слишком темпераментна.

— Замечательная, — кивнула я, не посмев признаться, что платье одолжено мне на время.

Весь вечер депутат Баррас был сама галантность (подозреваю, он из тех мужчин, кого процесс соблазнения увлекает куда больше, чем цель). После третьего тоста за республику я достаточно осмелела, чтобы выразить свою озабоченность арестом графа де Монморена. Депутат Баррас от моих слов, по крайней мере, не отмахнулся: это больше снисходительного «Разберемся!», которое я почти рассчитывала услышать.

Он представил меня четырем присутствовавшим членам Трибунала. По почтительности, с которой они обращались с депутатом, я видела, что было бы разумно поддерживать с ним дружбу… определенно, не ссориться. К тому же он меня забавляет.

Вторник, 28 августа

Сегодня вечером объявлен комендантский час. Не будет никаких карет и лошадей на улицах после девяти часов. Проскакавший на лошади глашатай объявил, что обыски начнутся в полночь.

Что нам прятать? Эми сожгла множество любовных писем. Перед тем как бросить очередной листок в огонь, она вслух читает из него весьма интимные места.

— Жаль, что у меня нет любовных писем: даже сжечь нечего, — посетовала я. Письма Александра более похожи на проповеди, восхваляющие достоинства республики.

— Оставьте его послания на видном месте, где они попадутся на глаза, — сказала Эми.

Агат украдкой наблюдала за нами, и я вдруг подумала: не соглядатай ли моя горничная?

29 августа 1792 года

Четверг, 30 августа

Были арестованы и тысячи других: представители духовенства, аристократы.

— Мы следующие, — сказала Эми, надевая фехтовальную маску.

28 августа 1792 года, Валансьен

2 сентября

Австрийские войска в двух днях пути от Парижа. Город охвачен паникой. В задней комнате на небольшом дубовом столе мы с Эми собрали оружие: нож для разделки мяса, ее саблю, пистолет дю Брея. Трогаю холодный металл, воображая худшее. Могла бы я? Желала бы?

Понедельник, 3 сентября, вечер

День рождения Эжена, ему одиннадцать. Над городом стоит колокольный звон. Медленно тянется за часом час, в начале каждого стреляют из пушки.

Я задернула шторы и запретила детям выглядывать из окон. Спокойно прикалываю ленты по случаю дня рождения, произношу молитвы, чтобы отогнать смерть. Кинжалы всегда наготове, мысленно перебираю события дня: дети накормлены, белье починено, постельные принадлежности проветрены. Такими уловками отгоняешь страх. Но теперь дети спят, я жду у окна, наблюдаю, прислушиваюсь, на столе передо мной — пистолет. В темноте правит страх. Что делать, если на меня нападут? Хватит ли у меня мужества отнять чью-то жизнь? Как это делается?

4 сентября

В два, а может быть, в три часа ночи я услышала тихий смех и подошла к окну. Над городом в звездном небе висела луна. «Спокойно!» — подумала я, но потом в темноте увидела движущийся огонек. В городе ходили с факелами.

На улице подо мной появились два пьяных парня: это их смех меня потревожил. Я присмотрелась. Они что-то тянули по мостовой. Спотыкались, падали, смеялись и снова начитали тянуть. Что же это у них? И потом я увидела… человеческое тело в черном одеянии с голыми белыми ногами. Священник.

Меня едва не вырвало. Я отвернулась и стала хватать ртом воздух.

С рассветом я переоделась в уличную одежду, приколола розетку из лент и отправилась на улицу Лиль. Фредерик служил в Национальной гвардии; он должен был знать, что происходит.

Несмотря на ранний час, меня приняла княгиня Амалия, тоже не спавшая в эту ночь. Она провела меня в сад, где пригласила сесть под цветущей акацией. Там, в покое, среди красивых растений, она рассказала мне, что случилось ночью. Перебили узников тюрем; как мужчин, так и женщин.

Мне стало дурно.

— А граф де Монморен? Он в Аббатстве…

Княгиня Амалия взяла меня за руку.

Боже мой! Сегодня мне предстояло предстать перед присяжными. Но уже поздно.

Я СТАНОВЛЮСЬ ДОБРОЙ РЕСПУБЛИКАНКОЙ

Пятница, 21 сентября 1792 года

Эми полна решимости обеспечить мою безопасность.

— Вам предстоит стать хорошей гражданкой, образцовой республиканкой. — С этими словами она надела на меня красную шапку и приколола розетку из камвольной[52] ткани; шелковая не годится. — И так всякий раз, как выходите из дому.

Я только вздохнула.

Далее Эми взяла на себя смелость рекомендовать мне облачаться в менее привлекательную пелерину.

— Выставлять свое благосостояние напоказ сейчас небезопасно, — объяснила она. — Так же, как и демонстрировать, что вы носите чистое.

Она дала мне пелерину, купленную в магазине подержанной одежды: изношенную, заплатанную, неприглядного грязно-желтого цвета.

— Вот теперь все идеально: выглядите ужасно.

Суббота, 22 сентября

Утро новой республики выдалось дождливым и унылым. На улицах под дождем толпился народ: пили вино, пели песни, праздновали новую «Эру Свободы». Люди в древнеримских туниках, в рваной старой армейской форме, в заплесневевших придворных платьях, взявшись за руки, ходили из одного квартала в другой.

Эми натаскала в переднюю гостиную революционных газет.

— Для нашего салона, — объяснила она мне.

— Какого еще салона?

— Вечером каждого вторника. Революционеры, добро пожаловать в наш дом! — сказала она. — Эта шумная публика может оказаться даже забавной.

26 сентября

Наш «салон» пользуется успехом. Пришло семнадцать гостей. Первой явилась Фэнни в модной сейчас сельской одежде. С нею пришли Мишель де Кюбьер (он потолстел), дочь Мари (худая), гражданин Леста (с виду богач) и вдовец-мулат из Сан-Доминго, который оказался более чем на дружеской ноге с Мари. Все делали вид, что нисколько этим не шокированы.

Мари сообщила мне, что подала документы на развод с Франсуа по новому закону.

— Это просто! — На ней была шапочка работницы с огромной трехцветной розеткой спереди. — Когда вы собираетесь разводиться с Александром?

— Об этом я не думала, — призналась я. Несмотря ни на что, я по-прежнему считаю Александра своим мужем, отцом моих детей.

Было приглашено несколько депутатов, включая Барраса, прибывшего в компании с гражданином Бото и депутатом Тальен; все — в прекрасном настроении.

Депутат Баррас поцеловал мне руку.

— Гражданка Богарне, — сказал он, и его большие глаза сделались печальными. — Узнал об участи вашего друга, очень сожалею…

Гражданин Бото казался не менее огорченным.

— Мы опоздали… — прошепелявил он и пожал плечами.

— Я намеревалась написать вам обоим, — ответила я. — Благодарю за помощь.

— Можно ли доверять стареющим вольнодумцам в компании дамы? — прервал наш разговор молодой человек в красном сюртуке. Необычайно высокий и коротко стриженный, он двигался как кошка.

— Мама разрешила тебе сегодня отлучиться из дому, Тальен? — спросил депутат Баррас, готовя стол для игры в карты. Гражданин Бото засмеялся.

— Депутат Тальен — секретарь Коммуны? — спросила я при случае у Эми. — Но он так молод… — Хоть на вид и благовоспитанный, он опасен, как острый нож: полон сарказма, непочтителен, в меру остроумен.

— Ему едва ли исполнилось двадцать пять, он сын лакея. Хотя пригож, не правда ли? И по-видимому, образован. Хозяин его отца по ошибке дал ему образование. Мне говорили, Тальен цитирует Плутарха, как благородный. Говорят, его хозяин — и есть его отец. Видите что-либо аристократическое в его профиле? Внешне он благовоспитанный и добродушный человек, но, говорят, безжалостен в делах политики — ну что ж, ведь он один из комиссаров… Вы слышали о девяностолетней старухе из Сен-Дени? Под видом делегатки пронесла в Ассамблею склянку серной кислоты, хотела плеснуть ему в лицо.

— Он сентябрист? — Я думала о Люсе де Монморене, о его ужасной смерти. Как мы могли пригласить к себе в дом сентябриста?

— Но влиятелен… у него надо будет попросить пропуск на выезд из города для княгини Амалии и Фредерика. — Эми стиснула мне руку. — Говорят, он любит аристократок.

После неисчислимых тостов за республику я пригласила гражданина Тальена поиграть со мной в экарте.[53] Я чувствовала, что он слаб по части азартных игр, и доставила ему большое удовольствие, проиграв. После второй игры (которая обошлась мне в семнадцать ливров) я собралась с духом попросить за своих друзей.

— И позволить вашему другу Фредерику вступить во вражескую армию? — ответил вопросом Тальен.

Я не смогла сдержать улыбки.

— Простите, я не нахожу в этом ничего смешного, — сказал Тальен.

— Такое с ним впервые, — объяснила я. — Прежде моего друга не рассматривали как ценное приобретение для чьей-то армии.

Дорогой Фредерик имел репутацию труса. Его даже выставили из Национальной гвардии, куда он пошел добровольцем.

То ли по легкомыслию, то ли нет, но Тальен сказал, что, по его мнению, добыть паспорта вряд ли удастся.

— Должен же быть какой-то выход! — Если бы Фредерик и княгиня Амалия не остались здесь из-за меня, они были бы уже в Англии, в безопасности.

2 октября

Днем ходила в контору депутата Тальена вновь просить о паспортах для Фредерика и княгини Амалии. Пришлось некоторое время подождать. Тальен работал над гранками «Друга граждан» — революционной газеты, которую он сейчас издает. Согласившись наконец поговорить со мной, он объяснил, что спешит закончить эту работу к сроку и потому забросил все прочие дела.

— Тогда, может быть, увидимся как-нибудь в другое время? — спросила я и набралась храбрости пригласить его на ужин.

— Идеально! — сказала Эми, когда я рассказала ей об этом и попросила взять к себе на вечер Эжена и Гортензию.

В тот же день, вечером

Депутат Тальен ушел, моя добродетель неприкосновенна. Она несколько поблекла, но не запятнана. Мы провели вечер вместе; выпили две бутылки вина, которое ему определенно пришлось по вкусу. Играли в пикет и говорили о республике, о конституции, о будущем. Оказалось, под холодной маской благонравия скрывается молодой человек, который искренне стремится принести пользу обществу. Он пламенно верит в революцию, предан идее построения нового мира.

— Умеренные депутаты считают, что радикалы напрасно перечеркивают наше славное прошлое, — сказал он, — а сами тем временем игнорируют настоящее. Отказываются видеть окружающую нас нищету.

— Трудно понять, как можно ее не заметить.

Поговорили о семьях, о надеждах и мечтах.

— Вам двадцать четыре? Двадцать пять? — спросила я. — Не ищете себе жену?

— Разве что жену некоего бригадир-генерала, — ответил он.

— Вы понимаете, что я имею в виду, — улыбнулась я.

— Мне кажется, я не способен на чувство, которое называют любовью.

Я посмотрела на него с удивлением.

— Это так печально…

— Зато безопасно. — Тальен встал, собираясь уходить. — Вы не спросили о паспортах для ваших друзей. — Он вытащил из кармана камзола бумагу. — Я устроил, чтобы выпустили двоих.

В глазах Тальена отразилось пламя свечи.

— Вы очень добры, — сказала я.

— Мало кто зовет меня добрым.

— Но у меня к вам еще одна просьба, — продолжала я, осмелев от вина. — Меня беспокоит судьба девушки по имени Анна-Жюли де Бётизи, она в тюрьме Пор-Либр. Ей всего девятнадцать.[54] Три дня назад маркиза де Мулен, рыдая, рассказала мне о своей племяннице, брошенной в тюрьму после возращения ее семьи из Германии.

Тальен улыбнулся.

— Создается впечатление, что ваш список может быть долог…

Он подался ко мне.

Спеша, я наклонилась, подняла его саблю и подала ему ее.

— Мне кажется, на этот раз вы все-таки влюбились, — заметила я.

Вздохнув, он приложил руку к сердцу:

— Все ищут моей погибели.

Я засмеялась. Он ушел довольный, я испытала облегчение.

Четверг, 4 октября

Фредерик и княгиня Амалия тихо уехали сегодня утром, я даже не успела с ними попрощаться.

9 октября

Вечером получила записку от Фредерика: «Увы, мы возвращаемся».

Я поспешила к отелю «Де Зальм». Дверь мне открыл сам Фредерик. Он плакал.

— Безнадежно. Мы погибли!

Княгиня Амалия рассказала, как все было. Они выехали в Амьен, но на почтовой станции возле Клермонта у них спросили документы. Никакие уговоры («Даже золото!» — вставил Фредерик) не смогли убедить начальника станции не передавать их властям. По счастью, начальник района оказался более милостив и отпустил их с условием, что они немедленно вернутся в Париж.

— И вот мы снова здесь, в самой веселой тюрьме Европы, — заключил Фредерик, взмахнув вышитым носовым платком. — По крайней мере, тут мы можем ходить в оперу.

Пятница, 12 октября

Александр прислал своего лейтенанта с письмом:

«Я не могу более доверять вам. Стоит ли напоминать о законе?»

— Я уполномочен забрать сына генерала Богарне с собой в Страсбург, — сказал лейтенант.

— Эжен должен ехать в Страсбург? С вами?

— Да.

— Сейчас? Это, конечно, какая-то ошибка…

Я снова прочла записку. «О законе?» Да, как отец, Александр был вправе требовать, чтобы его детей перевезли куда угодно. У меня не было выбора.

Эжен с гордостью прикрепил к поясу саблю. Гортензия положила в его заплечный мешок рисунок. Я проверила содержимое корзинки с продуктами.

Шел дождь, поэтому прощались мы у двери. Я боялась заплакать, но была поражена — и, признаюсь, опечалена — энтузиазмом Эжена. Что ж, он ведь ехал к отцу на фронт… Что может быть ближе мальчишескому сердцу?

МЫ ГОРЮЕМ О КОРОЛЕ

5 ноября 1792 года

Эжен присылает короткие грустные письма. Жизнь в Страсбурге вовсе не такова, какой он себе ее представлял. Вместо того чтобы оказаться на фронте, среди палаток и лагерных костров, он поступил в Национальный колледж — революционный интернат, где ему не нравится даже сильнее, чем в аристократическом.

Гортензия мучается с перевязью на плечо, которую взялась вышить для брата. Она очень скучает по нему. Мы все по нему скучаем.

16 ноября

Провела большую часть этой недели, беседуя с желающими быть гувернанткой Гортензии. Днем спросила швею, у которой заказывала себе манто, не заинтересуется ли она такой работой. Ее зовут Мари де Ланнуа, и она настаивает, что происходит из старинного фландрийского рода: тщеславная женщина с претензией на аристократизм. Болтает без умолку, но умеет читать, и я в отчаянии от того, что у меня нет выбора. Так или иначе, будучи бывшей швеей королевы, она научит Гортензию шить, и, таким образом, требование закона будет соблюдено. К своим обязанностям приступает уже на следующей неделе.

Понедельник, 19 ноября

— Мадемуазель Ланнуа, проходите, пожалуйста!

В нашем доме появился новый жилец: дородная женщина с лицом в оспинах и резцами, выдающимися над нижней губой, с дурным запахом изо рта. Она сразу настояла на том, чтобы ее спальня была на втором этаже, а не на третьем: аристократке не место среди слуг. Гувернантка трижды отсылала обратно на кухню бараньи отбивные, чем вывела из себя нашу повариху. Эта дама не терпит никакого «тыканья» — даже в обращении к детям и к псу, который попытался ее укусить.

Агат, наша заикающаяся революционерка, — единственная отважная душа. Только она, не робея, обращается к гувернантке «гражданка Ланнуа» и берет на себя смелость энергично, по-братски ее обнимать — к большому неудовольствию той. Признаюсь, все это меня очень забавляет.

22 ноября

Мадемуазель Ланнуа не разговаривает с Агат.

— Не хочу иметь ничего общего с этой якобинкой, — твердо сказала мне гувернантка.

— Должна вам напомнить, — парировала я, — что мой муж также якобинец, бригадир-генерал революционной армии. Вы в республиканской семье.

Я настояла, чтобы она брала Гортензию на революционные праздники и позволяла ей играть с детьми торговца книгами. В разговорах с мадемуазель Ланнуа я выступаю гораздо большей патриоткой, чем на самом деле; ее заносчивость и высокомерие даже во мне пробудили революционный дух.

Понедельник, 26 ноября

Дом превратился в шпионское гнездо. Агат шпионит за Ланнуа, а та — за Агат. Гортензия шпионит за ними обеими.

На прошлой неделе дочь сообщила мне, что каждый день после завтрака Агат тайком уходит из дома неведомо куда. Я проверила — действительно так. Агат уходит украдкой в десять утра. Через час возвращается раскрасневшаяся, в то время как домашние дела не сделаны.

Теперь я выяснила, куда она ходит. Оказывается, ее привлекает гильотина на другом берегу реки, на площади Людовика Пятнадцатого — ныне площади Революции. Там теперь каждый день собирается толпа, и, пока летят головы, торгуют лимонадом, дети играют, пожилые дамы сплетничают.

29 ноября

Утром ходила к своей портнихе на улицу Сент-Оноре. У меня упало сердце: по улице, приближаясь ко мне, ехала телега с тремя мужчинами и женщиной, их везли к гильотине. Один из мужчин — совсем молоденький, почти мальчик, — плакал; другой старался его утешить. За телегой, отплясывая фарандолу, следовало пятеро мальчишек.

Потрясенная, я перешла улицу и обратно возвращалась вдоль дворцовых садов. Там я нашла свободную скамью под каштаном и села. Сердце мое теснила печаль. Неподалеку от меня, под деревом, продавец игрушек расставлял на подносе крошечные гильотины — как раз такие Гортензия и Эжен упрашивали меня купить, а я непатриотично им отказала.

Я слышала крик толпы, собравшейся на площади Революции. То и дело одни начинали петь, другие подхватывали, песня звучала громче и радостнее. Утро стояло ясное и солнечное, и если отвлечься от мыслей о ноже гильотины, то просто невозможно представить себе более безобидное собрание.

Раздался приветственный гул толпы и возглас:

— Да здравствует республика!

Упала голова.

Во что превратилось наше общество?

22 ноября 1792 года, Страсбург

8 декабря 1792 года, Страсбург

Среда, 26 декабря

Начался суд над королем.

— Это оскорбление! — воскликнула Ланнуа. — Король не может совершить ничего дурного! — Она убеждена, что компрометирующие документы, обнаруженные в железном сундуке, специально подложены туда якобинцами.[55]

— Умоляю вас, Ланнуа, придержите язык! — прошептала я, призывая ее осмотрительнее выбирать выражения. Выступать в поддержку королевской семьи сейчас — преступление, караемое смертной казнью. — Гувернантке голова еще пригодится.

— К черту! — воскликнула она. — К черту, вот так!

У нее есть свои привлекательные черты, но их еще нужно поискать.

В тот же день, позже

Вечером ко мне зашла рыночная торговка рыбой. Меня удивил исходивший от нее запах розового масла. В гостиной она сняла капюшон. Это была Фэнни.

— Почему вы в таком наряде? — спросила я.

— Я пришла предостеречь тебя, — прошептала она, дав мне знак молчать. — Франсуа бежал. Он пытался освободить короля.

— Боже мой! — Я опустилась на стул. — Освободить короля? Из Темпля? — Эти слова я произнесла одними губами.

Фэнни, кивнув, достала из корзинки карандаш и бумагу. «Франсуа был одним из горстки», — написала она. И добавила: «Это заговор».

Я так была потрясена этой новостью, что едва соображала. Старший брат Александра, осторожный, тихий, благородный Франсуа предпринял в высшей степени рискованный шаг, отчаянный и героический. Он рисковал жизнью ради спасения короля.

Фэнни сунула мне в руку другой обрывок бумаги. «Он в Германии, хочет вступить в эмигрантскую армию в Кобленце», значилось на нем.

Я бросила исписанные бумажки в огонь. Что же, Франсуа и Александр теперь будут воевать друг против друга? Неужели только смерть примирит их?

В коридоре послышался звук затворяемой двери. Агат. Я жестом показала Фэнни, чтобы она соблюдала осторожность.

Фэнни протянула ко мне руку. В ней был драгоценный камень, бриллиант. Прошедшие сквозь него лучи света дрожали на коже.

— Я возьму только звонкой монетой, гражданка, — громко сказала она, обнаруживая умение говорить с площадным акцентом: умение, о котором я не знала. Не будь я так встревожена, этот момент мог бы показаться мне забавным.

— Это настоящий? — едва слышно спросила я. — Что вы за него просите?

— Меньше половины его истинной стоимости.

— Вы говорили с Франсуа? — прошептала я, убедившись, что нас не подслушивают.

Фэнни кивнула.

— Он приходил попрощаться с Эмили, оставил письмо своему отцу. Попробую выбраться сегодня из Фонтенбло. Надо предупредить маркиза. Разумеется. Теперь мы все будем под подозрением.

— Но как? — Всю неделю кордоны были закрыты.

Фэнни посмотрела в сторону коридора.

— Я знаю одну швею, которая живет в двух шагах от пролома в стене, — нашлась она. — Им пользуются только контрабандисты.

Снова в коридоре послышались тихие шаги.

— Итак, добрая женщина, сколько вы хотите за это?

Фэнни написала что-то на клочке бумаги. «Буду скрываться», — прочитала я. И тут мне во всей полноте представилось наше положение. Очень могло оказаться, что Фэнни я больше никогда не увижу. На глазах выступили слезы, несмотря на все мои старания.

Фэнни вложила мне в руку бриллиант, ущипнула меня за щеку и вышла.

Вторник, 15 января 1793 года

Короля признали виновным в государственной измене. Ланнуа сильно нездоровится; чтобы поставить ее на ноги, давали ей крепкое спиртное.

— Его убьют? — спросила Гортензия. — Отрубят голову?

Я уверяю ее, что нет. Как бы ни любили французы свободу, всем нам дорог наш добрый король Людовик.

17 января

Я находилась в парфюмерной лавке на улице Нёв-де-Пати-Шо, когда услышала снаружи крик конного глашатая:

— Король должен умереть! Король должен умереть!

Я повернулась к хозяйке лавки. Она разрыдалась и выбежала. Я вышла на яркое зимнее солнце. Другие тоже вышли и стали вдоль улицы. Все были потрясены и смотрели друг на друга молча. Наш король должен умереть?

21 января

С рассветом забили в барабаны. Я закрыла шторы, но барабанный бой все равно был слышен.

Ланнуа не выходила из своей комнаты, молилась. Агат отнесла ей чашку чая.

Трижды прозвучала барабанная дробь, даже Гортензия примолкла. Я обняла дочь.

Король мертв. Мы убили своего короля.

ЗВЕЗДА МОЕГО МУЖА ВОСХОДИТ И ЗАКАТЫВАЕТСЯ

28 мая 1793 года

Сегодня вечером заходил депутат Тальен — голова с короткими щетинистыми волосами непокрыта, несмотря на накрапывающий весенний дождь.

— Что случилось? — Жена солдата всегда боится новостей.

— Ваш муж получит повышение по службе, — сказал Тальен.

— Повышение? — Александр всего два месяца назад стал генералом.

— Будет командующим Рейнской армии. Завтра об этом объявят в Ассамблее.[56] — Тальен отстегнул саблю и прислонил ее к стене.

— Неужели нельзя ничего сделать, чтобы этому помешать?

— Это большая честь, гражданка.

Я прикусила язык.

Теперь почти три часа ночи. Не могу уснуть.

Александр — командующий армией? Мне бы радоваться, но меня одолевает страх. Оружие Александра — перо, а не сабля. Вижу себя во вдовьем трауре, вижу одетых в черное детей…

29 мая

Встретила под аркой Тальена; яркий плюмаж выделяет его среди депутатов в высоких черных шляпах. Он велел секретарю проводить меня в частную ложу Ассамблеи — если судить по роскоши отделки, та некогда принадлежала королевской семье. Со своим ватерклозетом и камином, она больше похожа на квартиру. В ложе уже находились три дамы, одна из них — в алом атласном платье с глубоким декольте. Они представились гостьями депутата Барраса, «увы, уехавшего с миссией на юг», пояснила мне женщина в алом платье.

Наблюдали за ходом заседания. Когда Александра провозгласили командующим, Тальен вскочил на ноги и зааплодировал. Одобрение депутатов, однако, было далеко не единодушным.

— Давайте признаемся честно, граждане, — кричал депутат, сидевший в дальнем от подиума конце зала, — командующим провозглашен виконт Александр де Богарне, но он же… аристократ!

На него зашикали со всех сторон.

— Поздравляю, виконтесса, — сказала мне дама с веками, накрашенными серебряными тенями.

— Называйте меня, пожалуйста, гражданкой, — ответила я и быстро поднялась, чтобы уйти.

3 июня 1793 года, Страсбург

Вторник, 10 июня

Я без сил. Каждое утро пишу письма — просьбы, уверения. Каждый день сижу на заседаниях Ассамблеи, встречаюсь с членами разных комитетов. По вечерам бываю в салонах, посещаемых влиятельными людьми. Улыбаюсь, киваю, расспрашиваю.

Таким образом жена командующего Богарне добивается отмены секвестра,[57] наложенного на дом гражданки Монлозье и троих ее детей, отсрочки казни гражданина Доливье, освобождения депутата Эрви и назначения на должность в почтовой службе гражданина Базира, чья дочь теперь просит милостыню на Новом мосту.

Словом, жена командующего Богарне ведет собственную войну.

11 июня

Австрийцы сосредоточивают военные силы. В письмах Александра сквозит тревога. Он озабочен тем, что может случиться, если ему придется повести своих людей в бой.

Воскресенье, 16 июня, четверть четвертого пополудни

Эми ликует. Ей удалось заключить брачный контракт Люси, которой сейчас четырнадцать, с тридцатичетырехлетним Жаном Анри де Круасси.

— Мсье де Круасси? Разве он не роялист, не контрреволюционер?

— Но до омерзения богат.

25 июня, Париж

Сегодня к нам в салон довольно рано приехал депутат Тальен, проиграв незадолго до того в фараон потрясающую сумму, как он признался мне по секрету.

— Звезда вашего мужа восходит все выше. Его прочат на пост военного министра.

— Всей Франции?

— Вы не рады?

— Его убьют. Это должно меня радовать?

Депутат Тальен беззаботно улыбнулся.

— Нас всех убьют. — Он пожал плечами и выложил на стол последнюю карту.

Четверг, 27 июня

Сегодня в Ассамблее Александра назначили военным министром. Несколько депутатов, протестуя, повскакивали с мест. Среди них был и Робеспьер. Депутат Барер вышел на трибуну напротив председательской ложи и в качестве доказательства лояльности Александра зачитал несколько его патриотических заявлений, сделанных им для газет. Командующий Александр Богарне слишком ценен, чтобы быть военным министром. Ему следует оставаться в Рейнской армии и вести ее к славным победам. Другой депутат возразил, что если Александр Богарне смог столь многого достигнуть на посту командующего армией, то «подумайте только о славе, которая выпадет на долю Франции, если его назначить командующим одиннадцатью армиями, то есть военным министром».

Одиннадцатью… бог мой!

Несколько депутатов протестовали, крича, что аристократа собираются назначить на один из важнейших постов в республике. Тут депутат Барер, вскочив на ноги, воскликнул:

— Он мой друг! Он мой друг!

Назначение было принято.

Я больна. Лежу. Все наши армии терпят поражение. Быть сейчас военным министром — верная смерть. Отправила письмо Александру, в нем умоляю его отказаться от нового назначения.

Вторник, 30 июля

Вечером, когда собрались гости, в салоне воцарилась довольно напряженная атмосфера. И вот причины: неожиданная сдача наших войск немцам под Майнцем, неспособность армии Александра прийти к ним на выручку, позор республики — все это кому угодно омрачит настроение.

— Хочу вам кое-что показать, — шепнул мне депутат Тальен, уводя меня в музыкальную комнату. — Это письмо, присланное вашим мужем в комитет. По-моему, вам следует его прочесть.

Он протянул мне послание — одну лишь страничку, исписанную наполовину. В прямых резких словах Александр выражал негодование по поводу сдачи наших войск под Майнцем, обвинял командиров, требовал их казни, требовал, чтобы их отрубленные головы были посланы противнику. Негодуя, он настаивал на том, чтобы правительство приняло его отставку; в знак протеста он готов был сломать свою шпагу.[58]

Я отдала письмо. Мне было не по себе оттого, что Александр возлагал вину на других, что призывал мстить.

— Он, несомненно, болен, — сказала я.

— До чего удобно! — Депутат Тальен сложил письмо и убрал его в карман камзола. — Неприятель атакует, миллион французов готовится к битве, а ваш муж желает подать в отставку. — Тон был саркастический. — Это не делает ему чести, гражданка. Вам следует знать, что в кулуарах по поводу этой выходки прозвучало слово «предатель».

— Командующий Богарне должен был повести свои расхлябанные войска против великолепно обученной армии, в десять раз превосходящей его числом? Должен был направить своих солдат на бойню?

— Но они все равно там окажутся, желают того или нет, — ответил депутат Тальен. — Нужно мужество, чтобы встретить свою смерть, но гораздо большее — чтобы встретить смерть других. Этот урок мы запомним надолго.

Наш разговор прервали дама с двумя мужчинами, один из которых был в военном мундире.

— Почему на улицах больше не разрешается танцевать? — спросила дама, пробегая пальцами по струнам арфы.

— Теперь танцы — еще одно из незаконных удовольствий, и меня это настораживает,[59] — сказал мужчина в мундире. Другой засмеялся.

— Депутат Тальен, дорогой, — взяла его за руку дама, готовая пуститься в пляс, — почему нельзя танцевать, скажите на милость?

— Робеспьер, как я слышал, не любит развлечений, — заметил мужчина в мундире.

— Робеспьер не любит женщин, — сказал другой.

— Передать ваши слова депутату Робеспьеру? — Тальен не сводил глаз с женщины, с ее глубокого декольте.

Я смотрела в пустой камин, не замечая их веселости. Что теперь будет с Александром?

18 августа

Александр каждый день письменно обращается к Ассамблее, требуя принять свою отставку. Ему каждый день отказывают.

21 августа

Ассамблея наконец приняла отставку Александра, но отныне он не может приближаться менее чем на тридцать лиг[60] к границам государства и менее чем на двадцать — к Парижу. Он преступник.

Когда это было объявлено, я находилась на галерее для публики. Депутат Тальен встал и вышел из зала. Я догнала его в садах — с некоторым усилием, ибо у него длинные ноги и ходит он торопливо.

— Возникли новые причины для тревог, — заметил он и, к счастью, остановился. Я пыталась перевести дух. — Отставка вашего мужа, ограничение его передвижений могут вас более не беспокоить. Подумайте лучше о его голове.

— Вы жестоки! — Меня рассердило его легкомыслие.

— Вовсе нет, гражданка, — сказал он. — Разве я не скрывал от вас обвинения, выдвинутые против вашего мужа? Разве не держал язык за зубами?

— Думаете, я не знаю?

Армейские комиссары в Страсбурге обвинили Александра в том, что он проводит время со шлюхами, тогда как должен готовиться к битве. Это я знала, но знала и больше. Например, что он ухаживал за дочерью армейского комиссара — гражданина Риважа, «богача Риважа», как его часто называли. «Мстителя Риважа», как я бы назвала его сейчас.

— Есть и более серьезные обвинения, — сказал депутат Тальен. — Говорят, ваш муж-аристократ, находясь в сговоре со своим братом Франсуа, намеренно привел дело к падению Майнца, намеренно предал республику.

— Кто бы стал так клеветать?

— Депутат Робеспьер, например. — Депутат Тальен оглянулся.

Я проследила за его взглядом; у фонтана, глядя на нас, стояли два депутата. Тальен продолжил, понизив голос:

— Гражданка Богарне, если позволите дружеский совет, постарайтесь стать невидимкой. Радикалы проведут через Ассамблею свой закон о подозрительных, который даст полномочия Комитету общей безопасности заключать людей в тюрьму без суда и даже без оснований!

— Разве вы не в этом комитете?

— Уже нет. Там теперь задают тон самые радикальные депутаты. Предостерегаю вас: не привлекайте к себе внимание. Было бы разумно отказаться от филантропической деятельности, от ваших усилий по спасению всех добрых людей Парижа. Уезжайте из города.

Я, наверное, побледнела, ибо он схватил меня за руку.

— Вы должны послушаться. Меня не будет здесь, чтобы помочь вам. Я сам уезжаю утром.

— Уезжаете? — Признаюсь, это новость меня огорчила. Я стала зависимой от его помощи, рассчитывала на его покровительство.

— В Бордо. С миссией.

— Поздравляю. — Я не знала, что еще сказать. — Бордо — прекрасный город.

— Я считаю, варварство царит повсюду, кроме Парижа.

— И надолго вы?

— Насколько потребуется, чтобы приручить население, обратить в истинную веру провинциалов, укротить их. — Он сделал комический жест.

Я улыбнулась. Его мальчишество проявлялось столь многообразно.

Он вытащил часы.

— Меня ждут в собрании на улице Сент-Оноре. Мы заказали гильотину, и подрядчик, немец, уверял, что она будет готова к сроку, но теперь у него, разумеется, множество оправданий, почему он не успел сделать ее вовремя.

Гильотина. Я взяла своего друга за руку. Я знала, он — благонамеренный патриот, но он так молод для возложенной на него власти, для опьяняющей власти над жизнью и смертью…

— Остерегайтесь, друг мой. Не…

Тальен наклонился и шепнул мне в ухо:

— Это вам надо остерегаться.

24 сентября

Ночью меня разбудила Агат. Она слышала стук.

— Это с обыском? — испуганно спросила я.

— Стучались у черного хода.

Я достала из-под матраса кинжал и надела халат. Агат исчезла. Я зажгла свечу и пошла к двери.

— Кто там?

Ответа не было, но за дверью послышался какой-то шорох.

— Говорите, прошу вас.

— Роза?

Я не смела вздохнуть.

— Роза, это вы? Пожалуйста, откройте.

Голос был знакомый. Я приоткрыла дверь, держа наготове кинжал. Передо мной в лунном свете стоял мой муж.

— Александр! — Я распахнула дверь. Он весь промок под дождем. — Вам же запрещено приезжать в Париж. Зачем вы здесь? Вас могут арестовать. Эжен с вами?

— Я понятия не имел, что сейчас творится в Париже. Повсюду караулы. Как же мне отсюда выбраться? — Он похудел. Лицо вытянулось, глаза светились лихорадочным блеском.

— Александр, где Эжен? — Я схватила его за руку.

Он обернулся ко мне:

— Эжен?

Уж не пьян ли он? Я чувствовала запах спиртного.

— В школе, — сказал он и прошел в гостиную, отодвинул штору и выглянул на улицу.

— Вы… вы оставили его в Страсбурге? — спросила я, следуя за ним. — Но, Александр, ему лишь двенадцать. Он не может…

На улице раздались крики. Затем постучали в парадную дверь.

— Надо убираться отсюда! — воскликнул мой муж и бросился в сторону кухни.

— Александр!.. — Но, прежде чем я успела остановить его, он исчез. — Берегите себя!

Кухонная дверь захлопнулась. Я заплакала.

Я ПЫТАЮСЬ БЕЖАТЬ ИЗ ПАРИЖА

4 октября 1793 года

Но вот наконец и он. Мы с Гортензией в удивлении смотрим на него. Он стал выше ростом, длиннющие ноги — и он так красив! Этот мальчик — мой сын.

Он добрался сюда из Страсбурга в компании с адъютантом Александра. При нем сабля, и он прекрасно владеет ею. Он смело сидит на лошади и знает, как ее укротить. На меня, женщину и свою мать, он глядит с робостью. Нервничает, когда я плачу.

17 октября

Королеву гильотинировали, обвинив в таких преступлениях, что невозможно и вообразить.[61] Прошлой ночью она явилась ко мне во сне и вручила свою голову.

— Нет! — закричала я.

Я сидела в темноте. Сердце колотилось. Ночная свеча догорела, светила луна, на стенах дрожали жуткие тени. Мне представилось, что я нахожусь на Мартинике. Мне казалось, я слышу рокот барабанов и пение.

У моей двери послышался шорох, в щели под ней я увидела движение света. Я задрожала.

— Мадам! — Это была Ланнуа со свечой в руке, белое лицо обрамлено ночным чепцом. — Я слышала крик. — Она поставила оловянный подсвечник.

— О, Ланнуа! — заплакала я. — Наша королева!

25 октября, два часа пополудни

Выпущен приказ новой власти: недели отменяются, теперь будут десятидневки.[62] Какой сегодня день? Какой месяц? Не знаю. Вендемьер, месяц сбора винограда? Или брюмер, месяц тумана?

Смена календаря всех только злит. Этот новый, более «естественный» порядок романтического календаря тумана, мороза, ветра и снега, лугов, цветов, жары и плодов не дает ничего, кроме лишних усилий, которые теперь затрачивают, чтобы перевести даты из прежней системы в новую. Куда подевались наши воскресенья? Где наши дни отдыха?[63]

— Задумано, чтобы сбить нас с толку, — сказал за чаем аббат Мено, священник соседней с нами церкви.

Вероятно, он прав, ибо мы определенно теряемся. И так уж изменились меры веса, объема и расстояний, названия монет, улиц, богов, а теперь еще и порядок дней.

— Они даже в загробную жизнь вмешались, — жалуется аббат. От него потребовали повесить на кладбище табличку с надписью: «Смерть — это вечный сон».

2 ноября

Эжен принес мне сегодня записку, доставленную почтальоном. Неумело запечатано воском, но печать не сломана. Почерк старательный — детский. Это от юной Эмили, она в Париже и сообщает мне, что ее маму увели в тюрьму.

— Что это? — спросил Эжен.

Я не сразу решилась сказать.

— Арестовали твою тетю Мари. Она в Сент-Пелажи…

— В тюрьме? — вздрогнул он.

— Она невиновна, — быстро проговорила я. — Она не сделала ничего дурного. — Как объяснить? Преступление Мари в том, что она была замужем за эмигрантом. Этого, по-видимому, теперь достаточно для заключения в тюрьму. Ее развод с мужем, революционная деятельность, работа на благо республики, скорее всего, ничего не значат. — Надо съездить повидать ее.

— В Париж? — спросил Эжен. В его глазах я видела страх.

Вечером показала записку Эми.

— Твой сын прав, — сказала она. — В Париже сейчас слишком опасно. Не надо привлекать к себе внимание.

— Но как я могу не поехать?

Мой саквояж уложен, утром уезжаю. Тихо.

Воскресенье, 3 ноября, Париж

Всю дорогу до Парижа ехали под дождём. В одном месте с глубокими колеями я боялась, что почтовый дилижанс свалится в канаву. Возле Мюля обогнали обоз с зерном под конвоем Национальной гвардии. За ним шли пешком крестьяне — волки, собравшиеся вокруг добычи.

В отеле Фэнни на улице Турнон меня принял гражданин Леста: «друг» Мари, переехавший в ее дом.

— Чем обязан удовольствию видеть вас? — спросил он. Это тщедушный человек с испуганными глазами. На нем был атласный белый халат с вышитым римским узором.

— Эмили прислала мне записку о своей матери. — Я приняла предложенную им чашку бульона из телятины. — Как Мари?

— Каждый день посылаю в тюрьму горничную с чистым бельем. По ее словам, Мари здорова.

— Вы ее не видели?

Позади я услышала шаги и повернулась. В коридоре, положив руку на перила лестницы, стояла Эмили.

— Я получила твою записку, Эмили, — сказала я.

— Не следовало тревожить твою тетушку, — повернулся к ней гражданин Леста.

Я подошла к Эмили и взяла ее за руку. Рука была холодная.

— Ты видела свою маму?

— Эмили! — прервала разговор ее няня, чернокожая женщина невероятных пропорций, стоявшая на площадке лестницы. Эмили быстро взбежала по ступенькам.

— Девочка легковозбудима, — сказал гражданин Леста. — Посещение тюрьмы расстроит ее.

Я повернулась к нему, сердце колотится в груди.

— Очень признательна вам за заботу, гражданин, но я намерена видеть Мари, — не сдавалась я. — И возьму с собой Эмили.

В начале третьего мы с Эмили отправились в тюрьму. У ворот тюрьмы Сент-Пелажи я взяла ее за руку со словами:

— Тебе не обязательно идти со мной.

Эмили прижала к груди сверток, который взяла с собой из дома. Она выглядела все такой же феечкой, как в детстве.

— Я хочу пойти, — сказала она.

— Ты смелая девочка.

Тюремщик, крупный и краснолицый, направил нас к караульному помещению, где нам пришлось подождать в компании двоих мужчин. Они курили на ступеньках и отнеслись к нам доброжелательно. Мы с Эмили сели на выдвижную кровать, застеленную грубым шерстяным одеялом. Вскоре тюремщик вернулся, тяжело дыша после подъема по лестнице. Позади него шла Мари. Волосы всклокочены, платье в пятнах, потрепанная трехцветная розетка на корсаже. Она попыталась пригладить волосы.

— Я приехала, чтобы помочь, — сказала я, чувствуя ее неловкость.

— Гражданин Леста не пришел?

— Он боялся, что вас это огорчит, — солгала я.

Эмили вложила сверток в руки матери. Там было чистое белье, серебряные вилка, нож и ложка, а также фарфоровая чашка, небольшая коробочка швейных принадлежностей и роман Ричардсона.

Тюремщик осмотрел содержимое кулька и забрал нож. Открыв коробочку, вынул ножницы.

— Пора, — поторопил он.

Эмили обняла мать.

— Старайся не быть никому в тягость! — напутствовала Мари свою девочку.

— Мы сделаем все возможное, чтобы вас вызволить, — сказала я и поцеловала ее в грязные щеки.

Мари сняла розетку и сердито сунула мне в руку.

Боюсь, что уже ничего не сделаешь. На душе тревога. Депутат Тальен в Бордо. Депутат Баррас на юге, как мне сказали. С ним и гражданин Бото. К кому взывать о помощи?

5 ноября

— Предлагаете мне обратиться с апелляцией в комитет? — Эмили покраснела. Я сразу усомнилась в правильности своего предложения.

— Комитет скорее откликнется на прошение, поданное дочерью заключенной, — сказала я.

Мы с Эмили готовились все утро: написали прошение, репетировали.

— Представь, что ты на сцене, — учила я, ибо, несмотря на застенчивость, у Эмили замечательный сценический дар. — Представь, что члены комитета — зрители.

Она сделала умоляющий жест.

— Да, вот так!

Незадолго до трех часов мы с Эмили поехали во дворец Тюильри. Нам сказали, что комиссия заседает в южном крыле. Мы шли широкими, отделанными мрамором коридорами, и сердце у меня колотилось. Я думала о королеве — о том, что когда-то она ступала по тем же самым камням, по которым сейчас иду я. Думала о ее детях, ныне сиротах, растущих в одиночестве в сырых тюремных камерах.

Мы сели в приемной с другими просителями. Эмили то разворачивала, то снова складывала свои бумаги. Наконец назвали ее фамилию. Я слегка ее подтолкнула. Она прошла в двойные двери.

Вскоре эти двери вновь отворились, и на пороге я увидела печальную Эмили, которая, казалось, стала меньше ростом.

— Не удалось! — зарыдала она. — Что, если я все испортила?

10 ноября

Казнены на этой неделе: Олимпия де Гуж, герцог Орлеанский, гражданин Ролан, гражданин Байи, астроном.

Сколько это может продолжаться? Даже коров сейчас не заманишь в Париж — так силен здесь запах крови.

Позже

Утром уезжаю в Круасси без Эмили. Не могу уговорить ее покинуть Париж, город, в котором заключена в тюрьму ее мать.

Понедельник, 13 января 1794 года, Круасси

Аббат Мено сегодня утром имел удрученный вид.

— Что-то случилось?

Он подал мне распечатанное письмо.

— Я получил уже со сломанной печатью, — прояснил он.

Из комитета.

— Вы читали? — спросила я.

— Плохие новости.

Я просмотрела письмо. Апелляция Эмили отклонена. Никаких причин для этого не указывалось. Я перевернула листок. Так мало слов, но они так много значат: женщина, мать останется в заключении, которое угрожает ее здоровью, ее сердцу. Вероятно, пойдет к гильотине и потеряет голову под пьяные возгласы черни.

Аббат Мено подвел меня к стулу.

— Выпьете бренди?

— Нет! — Я высвободилась из его рук. — Мне нужно уложить саквояж.

18 января

Вот как это было. Войдя в большой зал, я оказалась перед длинной очередью, в которой стояли люди разного пола и возраста, даже дети. По подушкам и корзинкам с едой я поняла, что многие из них находятся здесь уже долгое время. Я подошла к началу очереди.

— Я желала бы говорить с депутатом Вадье, — сказала я стражнику. На ордере об аресте Мари стояла именно его подпись. Они с Александром, как я вспомнила, вместе работали в Ассамблее.

— Все остальные тоже желали бы, — усмехнулся стражник.

Я протянула ему заранее написанное мною письмо:

— Можно ли в таком случае передать это депутату Вадье?

Стражник открыл большие двойные двери и отдал мой конверт человеку в голубом бархатном камзоле, сидевшему за письменным столом. Тот мельком взглянул на меня.

Я улыбнулась:

— Пожалуйста.

Он отвернулся. Вне всякого сомнения, на него только так и смотрят весь день.

Не оставалось ничего иного, как ждать. То и дело большие дубовые двери отворялись, человек в голубом камзоле называл чье-то имя, кто-то из нас входил. Это вселяло надежду, что когда-нибудь вызовут и меня.

По залу проходили, то скрываясь за дверью, то появляясь из-за нее, члены комитета — в том числе и Робеспьер в атласном камзоле в полоску. Какая-то женщина бросилась перед ним на колени. Ее оттащили стражники.

Ближе к полудню меня стало охватывать отчаяние. И тут я увидела, что по залу идет не кто иной, как депутат Барер! Я побежала за ним, позвала по имени. Он обернулся.

— Гражданка Богарне! — Что-то в его лице насторожило меня.

— Я провела здесь все утро, надеялась поговорить с депутатом Вадье…

— Мы очень заняты. — Он провел рукой по редеющим волосам, зачесанным так, чтобы скрыть плешь.

— Если бы я могла лишь поговорить с ним…

Он покачал головой и предостерегающе посмотрел, как бы говоря: «Не настаивайте».

— Боюсь, это невозможно, — проговорил он, прежде чем за ним закрылись большие дубовые двери.

Незадолго до пяти пополудни назвали мою фамилию. Наконец подошла моя очередь. Стражник дал мне конверт. Я сломала печать. Внутри была записка: «Зеленый салон, северная сторона». И подпись: «Б.».

Некоторое время ушло на поиски этого зеленого салона. Я сообщила стражнику свое имя, и тот открыл дверь. Меня ждали.

За элегантным письменным столом сидел депутат Барер. Комната была полна позолоченных часов и ваз. Были тут гобелены, несколько золотых и серебряных чайных сервизов, бронзовая статуя Девы Марии и трое огромных щипцов для снятия нагара со свечей. Депутат Барер дождался, когда дверь закроется, и лишь тогда предложил мне сесть.

— Я рискую, встречаясь с вами.

Мне показалось, что в комнате не хватает воздуха. Снаружи донесся приветственный гул толпы.

— Да здравствует республика! — кричал народ у эшафота.

Я торопливо заговорила:

— Добиваюсь освобождения из тюрьмы моей золовки, гражданки Мари-Франсуаз Богарне, пылкой республиканки. Ее заключили в Сент-Пелажи из-за бывшего мужа, который перешел на сторону врага. Но она давно разведена с ним и, как бы то ни было, не разделяет его взглядов…

— Гражданка Богарне, — широким жестом депутат Барер заставил меня замолчать, — я не могу помочь вашей золовке. У меня самого семья в тюрьме, и я даже своим не могу помочь. Я согласился встретиться с вами только из уважения к вашему мужу. Вы должны его предостеречь: ему угрожает арест. — Дальше он перешел на шепот: — Что же касается вас и ваших детей…

— Детей… о боже!

— Пожалуйста, поймите, вы должны быть чрезвычайно осторожны. Не могу передать насколько…

— Но гражданин Богарне в Блуа, — запинаясь, проговорила я. — Я даже не могу написать ему, чтобы предостеречь. У меня есть основания думать, что почту просматривают.

— Очень может быть. — Депутат Барер со вздохом поднялся. — Трудные времена… Большего я сказать не могу, — проговорил он напоследок, прежде чем попрощаться со мной.

Ланнуа встревожена моим состоянием. Принесла мне кларета. Вопреки предостережениям я поднялась с постели. Надо снова обратиться к депутату Вадье в письме, во имя спасения Александра и Мари. Мне следовало встать с постели и написать это письмо, от которого столь многое зависело, и надо было спешить, пока меня не оставило мужество, пока мной не овладел страх. Черновик я настрочила за час. Ланнуа приносила мне бульон, чашку за чашкой. Несмотря на недостатки черновика, я переписала все набело. Посыпая исписанный лист песком, я повторяла про себя молитвенное обращение к духам, которому много лет назад научила меня Мими. Запечатав конверт, я отправила Ланнуа доставить его. Если бы я ждала курьера, порвала бы письмо на кусочки.

4 марта 1794 года, Круасси

Долго гуляла сегодня вдоль реки. Вернувшись, увидела бегущего мне навстречу Эжена.

Что случилось?

Когда сын подбежал ко мне, я увидела слезы на его щеках.

Александра арестовали.

Я ПРИХОЖУ НА ПОМОЩЬ МУЖУ

6 марта 1794 года, Париж

К Люксембургскому дворцу — ныне это тюрьма — приближалась с трепетом, но вскоре успокоилась. Внутри толпились люди в аристократическом платье. Повсюду беседуют парами и небольшими группами, слышится смех. Некоторые комнаты продуманно обставлены мебелью. Видела женщину в полосатом полонезе[64] в сопровождении ливрейного лакея.[65]

Мне сказали подождать в элегантно обставленной приемной. Предложили чай, причем настоящий, а ведь это такая теперь редкость. Вскоре появился Александр. Его вид меня растрогал. Живя за городом, он загорел; светлые волосы даже светлее обычного. Мы обнялись и стали обмениваться новостями, как будто разговаривали у себя в гостиной, а не в тюрьме. Он признался, что страдает от несварения желудка, но это из-за нервов, а не из-за питания, которое, по его словам, там отличное. В заключении Александр встретил старого друга, гусарского офицера из полка Эстергази, они не спали всю ночь — пили вино, играли в бильярд.

— Все лучшие люди Парижа здесь, — сказал муж, как бы гордясь компанией, в которой оказался.

Он дал мне список необходимых ему книг и попросил денег, довольно крупную сумму, ибо заключение в таких комфортных условиях обходится недешево.

— Меня, несомненно, скоро выпустят, но до того счастливого дня я намерен проводить время с толком.

— Хотелось бы верить, — сказала я.

Неохотно пообедав в середине дня, я решила съездить к княгине Амалии и Фредерику. Мне не хватало самообладания княгини и способности Фредерика находить в любой ситуации забавную сторону.

У ворот отеля «Де Зальм» стояли гвардейцы, что озадачивало. Мне позволили войти во внутренний двор, но у дверей меня остановил лакей.

— Княгиня Амалия нездорова, — сообщил он.

— А князь Фредерик?

Лакей смутился. Он попросил меня подождать в прихожей, а сам исчез в одной из пышно убранных комнат. Вскоре он вернулся.

— Княгиня примет вас, — сказал он и провел меня в спальню на втором этаже, где я нашла княгиню Амалию с красными от слез глазами. Ее парик валялся на ковре.

Выяснилось, что Фредерик арестован, а сама она под домашним арестом. Потому и гвардейцы у ворот. Мы сели на диван. Я не знала, что сказать. Все мои слезы уже были выплаканы. Если бы не я, Фредерик и княгиня Амалия были бы уже в Англии, в полной безопасности.

— Где его держат? — спросила я.

— Я даже этого не знаю! — заплакала она.

9 марта

Дети с Ланнуа приедут дилижансом в три часа. Я достала все свои карточки на мясо, что позволило Агат купить зайца. Мы с Эженом и Гортензией поедим и поедем в Люксембургский дворец на встречу с их отцом-заключенным.

14 марта

Александра перевели в монастырь кармелиток. Когда я об этом узнала, у меня сердце упало. Грязная, жуткая, эта тюрьма пользовалась самой дурной славой. Я сразу подумала о совершавшихся там убийствах, вспомнила истории, рассказанные мне аббатом Мено.

Сегодня я с трепетом отправилась туда. Ворота, открываемые стражником, заскрипели. Отвратительная вонь, доносившаяся из здания, ощущалась даже во дворе. Я прошла за стражником через арку и поднялась по лестнице в небольшую комнату. Здесь мне велели ждать. Одна стена была в темных пятнах. Я не сразу поняла, что это — пятна крови в тех местах, где убийцы прислоняли свои сабли.

Привели Александра. Он был без галстука и выглядел удрученным, держался скованно. Я сообщила ему, что до сих пор так и не выяснила причину его ареста. Тут впервые он обнаружил нетерпение:

— Но должна же быть какая-то причина! Меня не могут держать просто так!

Я ушла в решимости найти ответы на многие вопросы.

Суббота, 15 марта

Депутат Тальен, слава богу, снова в Париже. Я послала ему записку, в которой писала, что должна срочно его увидеть. Менее чем через час он ответил запиской же. Я, изменив облик, должна была прийти к нему в контору, назваться гражданкой Госсек, свидетельницей того, как за городскими стенами уничтожали партию зерна.

Необходимость такой скрытности меня озадачила. Я попросила Ланнуа одолжить мне платье. Подложив в корсет небольшую подушку, я стала походить на беременную. В чужом платье и в шляпе с вуалью узнать меня было трудно.

Я приехала в контору к Тальену ровно в два часа. Меня провели в приемную. Вошедший депутат посмотрел на меня, не узнав. Тогда я улыбнулась — и он понял, кто я.

Его кабинет со времени моего последнего посещения был заново обставлен элегантной мебелью. Оказавшись наедине, мы смогли обняться.

— Нет, я не беременна, — улыбнулась я в ответ на его вопросительный взгляд. — Но зачем вся эта конспирация? — спросила я, приняв предложенный моим другом стакан вина «Клё-Вужу».

— За мной следят.

— За вами? — Выглядел он неважно. — Вы так неожиданно вернулись в Париж…

— Точнее сказать, мне неожиданно приказали вернуться.

— Что-то случилось?

Я вспомнила о тех ужасных вещах, за которые, по слухам, нес ответственность мой друг: о бойне в Бордо, о сотнях казненных аристократов. Неужели все так и было? Я не могла в это поверить.

— Знайте, что ваше пожелание исполнилось. — Он положил руку на сердце.

— Мое желание?

— Теперь я знаю, что значит любить.

Я не могла не улыбнуться в очередной раз, услышав это торжественное признание.

— Вас это огорчает? — спросила я. У него на лице было написано неподдельное страдание.

— У возбудившей мою любовь неприрученное сердце, за что, признаюсь, я люблю ее еще сильнее. И в любом случае скоро умру: если не от разбитого сердца, то потеряв голову на эшафоте. — Он торжественно сложил перед собой руки и сцепил пальцы.

— Пожалуйста, не томите меня, мой друг.

— Та, что завладела моим сердцем, написала письмо гражданину Жульену, любовнику Робеспьера, посланному шпионить за мной в Бордо. В этом письме она призналась ему в любви и жаловалась на меня, называя тираном! Она даже пробовала убедить его бежать с нею в Америку.

— Она послала это письмо Жульену? Как вы узнали об этом?

— История, друг мой, на этом не заканчивается. — Он допил вино и налил себе снова. — Жульен направил это послание в Комитет общественной безопасности. Разразился публичный скандал, в котором мне отведена роль дурака. — Он выглядел несчастным.

— Вероятно, это задумано Жульеном и Робеспьером, чтобы дискредитировать вас. Вы допускаете такую возможность?

Депутат Тальен отрицательно покачал головой:

— Я внимательно перечитал письмо. Написано ее рукой, ошибки быть не может. Она — ангел, завладевший моим сердцем, — и есть единственная причина моего поражения. Жульен обвинил меня перед членами комитета в том, что я — ее раб. Не могу отрицать этого!

— Где она сейчас? Этот ваш ангел…

— Я только что узнал, что она вернулась в Париж. Не могу передать вам, как мучительно мне знать, что она где-то рядом. — Он встал и принялся ходить, размахивая руками, в одной из которых держал стакан вина. — Вы ее, несомненно, знаете. Ее зовут Тереза… Тереза Кабаррюс.

Я была ошеломлена. Тереза Кабаррюс? Мы познакомились в каком-то салоне несколько лет назад. Еще девочкой она прославилась замечательной красотой и высоким ростом, ее называли амазонкой. Дочь казначея испанского короля, она происходила из семьи влиятельной и богатой, была одной из немногих женщин, допущенных в «Клуб 89» — замкнутый кружок, в который входили Мирабо, Лафайет, Сиес, Кондорсе… Разумеется, говорили, что ее вклад был сугубо нефилософский, и даже опубликовали памфлет на эту тему.

Вдруг я поняла глубинную причину несчастья моего друга. Молодой депутат Тальен, сын лакея, отдал свое сердце богатейшей, самой прекрасной и деятельной женщине Европы.

— Что за ужасное горе вы навлекли своими пожеланиями на своего друга! — воскликнул он. — Не гильотины я боюсь, но потери ее любви!

Я вздохнула. Вряд ли в таком возбужденном состоянии мой друг смог бы внять просьбам о помощи.

— Может быть, я смогу помочь? — предложила я сама.

А уж там посмотрим, чем можно помочь Александру, Фредерику и Мари…

16 марта

В девять часов утра, когда я вошла, Тереза Кабаррюс сидела перед зеркалом у открытого окна, выходившего на Сену, и пила шампанское. Молодая женщина (на вид лет двадцати), поразительно высокая, она была в не оставлявшем места для скромности халате с почти полностью открытым бюстом.

— Чем могу помочь? — спросила она, поворачиваясь, чтобы приветствовать меня. Едва заметный испанский акцент. Голос низкий и кроткий — без властности, столь характерной для людей ее положения.

Я обвела взглядом спальню. Среди цветущих растений нашлось место изысканным произведениям искусства. В углу стоял клавесин. У окна на мольберте — незаконченная картина. Многочисленные и разнообразные украшения свидетельствовали о тонком вкусе. В целом же все увиденное производило странное впечатление неестественности.

— Я здесь по поручению нашего общего знакомого, — начала я, заняв предложенное мне кресло.

Горничная сняла халат с плеч Терезы и стала массировать ей шею.

— Кто бы это мог быть? — спросила Тереза, обращая на меня взгляд своих огромных черных глаз.

— Человек, который вас очень любит.

Тереза игриво посмотрела на меня.

— Ах… но их так много.

Я улыбнулась, ей легко можно было поверить. Вполне возможно, что все мужчины Парижа вожделели такое создание.

— Находите меня тщеславной?

— Нахожу вас обезоруживающе честной, — призналась я.

— Вас это беспокоит?

— Я ценю честность.

Она пристально посмотрела на меня и сказала:

— Мы подружимся.

Мы допили бутылку шампанского. Я сообщила ей, что депутат Жульен направил ее письмо в Комитет общественной безопасности.

— Боже правый! — Она прижала руки к сердцу. — Я намеревалась дискредитировать депутата Жульена, ибо обнаружила, что он шпионит за Тальеном и доносит о нем Робеспьеру. Я намеревалась вовлечь его в безрассудство.

— Сознаете ли вы, какую опасность это представляет для депутата Тальена?

— Простит ли он меня когда-нибудь?

— Вам он простит что угодно.

20 марта

Депутат Тальен прыгает, как малое дитя. Не может поверить своему счастью; не может поверить, что любим женщиной столь богатой, прекрасной и аристократичной, как Тереза. Он вне себя от нетерпения и нежности, пишет сонеты и целый день поет. Ему трудно удерживать внимание на моих петициях, но я настаиваю. Каждый день навещаю Александра. Каждый день навещаю Фредерика и Мари. Ситуация ухудшается.

19 апреля

Сегодня в сумерках к нашей двери подошли трое мужчин. Пес зарычал. Я узнала одного из них, видела в районной конторе. Двое других мне незнакомы. Я боялась, что они войдут и увидят пасхальные картинки, нарисованные мной для детей.

Они предъявили мне бумагу.

— Что это значит? — спросила я. Это был ордер на обыск.

Они без приглашения прошли в переднюю гостиную.

— Рисунки в камине, — шепнула Ланнуа.

Пришедшие не церемонились с нашими пожитками. Начали с подвала и обыскали все до чердака, где с радостью обнаружили письменный стол с запертыми ящиками. Ящики взломали. К своему разочарованию, нашли в них только патриотические письма Александра (которые я специально туда положила). Ушли огорченные, не обнаружив ничего такого, что можно было бы поставить мне в вину.

Теперь темно. Потрескивает горящая свеча. Не спится. Я знаю, они еще вернутся — за мной.

В тот же день, позже

В четыре часа утра раздался громкий стук в дверь. На этот раз у них был ордер на мой арест.

— И по какой причине? — протестовала Ланнуа.

— Им не нужна причина, — прошептала я.

Сопротивление только осложнило бы дело. Я попросила Агат собрать кое-какие вещи.

Пошла в комнату к детям. Хотела разбудить их, попрощаться. Потом подумала, что слезы сейчас ни к чему, и не стала волновать их. Поцеловала каждого, получше укрыла, помолилась про себя.

Агат и Ланнуа рыдали.

— Берегите их, — сказала я, когда меня выводили на улицу.

ПРИМИРЕНИЕ С АЛЕКСАНДРОМ

«Хорошо, что ночью. Хорошо, что без свидетелей», — думала я.

Мои конвоиры — обычные люди, выполняющие свои обязанности. У одного из них — гражданина Дельмера, наиболее разговорчивого из троих, — болеет жена, и ему надо поскорее вернуться домой. Я была последней из тех, кого им предстояло арестовать в эту ночь, поэтому он был рад, что дело сделано. Заметно, что ему не нравится разлучать матерей с детьми.

— Хорошо, что вы не стали их будить. Так лучше, — сказал он мне.

Меня отвели в монастырь английских урсулинок. Тюремщик, от которого пахло спиртным, заявил, что нет и стула, чтобы присесть, а уж о кровати и говорить нечего.

— Куда ж нам ее вести? — Гражданин Дельмер начал подозревать, что он еще не скоро попадет домой.

Тюремщик насупился. Дельмер предложил предоставить мне выдвижную кровать в караульном помещении.

— Это моя кровать! — возмутился тюремщик, но в конце концов сдался.

На следующий день я стала просить, чтобы меня перевели в монастырь кармелиток.

— Хотите в монастырь кармелиток? — недоуменно уставился на меня низкорослый тюремщик со следами оспы на лице.

— Там мой муж.

— Но там тесно и не так уж приятно.

Тем не менее мою просьбу удовлетворили. В полдень после так называемого обеда из яиц с ветчиной и грязной воды, от которой началась тошнота, меня вместе с еще тремя заключенными посадили в закрытую телегу. Один из моих спутников — парень лет пятнадцати. Двое других, муж и жена, были кукловодами; их арестовали за изготовление марионетки Шарлотты Корде.[66]

В телеге валялась солома, местами грязная. На этой же телеге накануне вечером привезли заключенных из Версаля, объяснил ехавший с нами стражник. На улицах люди смотрели нам вслед и ругались. Мальчишка бросил вдогонку тухлое яйцо. Я, стыдясь, прятала лицо.

Когда приехали в монастырь кармелиток, нам велели подождать. Тюремщик, грузный человек по имени Роблятр, ворчал, читая документы:

— Каждый день все меняют. А если ошибусь… — Он закатил глаза. По красному лицу можно было судить о его чрезмерном пристрастии к дарам виноградной лозы.

Нас провели по узкому коридору. От запаха нужников я едва не задохнулась. Роблятр отпер дверь в узкую келью. На полу в ряд лежали соломенные тюфяки. Повсюду была развешена одежда. Сильно пахло плесенью.

Мне достался тюфяк напротив одного из забранных решетками окон. С одной стороны от него лежала молодая женщина; золотые волосы рассыпаны по подушке.

— Гражданка мадам Кюстин, — представилась она. — Можете звать меня Дельфиной.

— Кюстин? Генерал…

— Великий генерал Кюстин — отец моего мужа. — У нее был высокий певучий голос; говорила она правильно, как актриса.

— Мой муж служил под началом генерала Кюстина. Александр Богарне. Его держат здесь же.

— О, гражданин генерал Богарне! Так вы его жена?

— Вы его знаете?

— Он добрый друг моего мужа. — Она легла на тюфяк, вздохнула и приложила руку к сердцу. — Генерал Богарне рисовал мой портрет.

В коридоре прозвенел звонок. Вслед за Дельфиной и другими я поднялась в ректорат по лабиринту коридоров и лестниц. Там, под сводчатыми потолками и стесанными изображениями Христа и Девы Марии, стояли грубо сколоченные столы.

Я поискала свободное место на скамьях. На столе горкой лежали гнутые ложки и вилки. Уселась лицом к окну с витражом. Слева от меня деревянная лестница вела к алтарю.

— Там каждую ночь читают имена, — произнесла женщина позади меня. Голос напомнил мне Эми. Я обернулась: это и была Эми.

Я расплакалась. Эми втиснулась на скамью рядом со мной и подала мне чашку.

— Вот, выпейте, — прошептала она. В чашке был виски. — Я подкупила тюремщика.

Щеки у Эми раскраснелись; скорее всего, она уже успела выпить. Сухопарая женщина с грязью под ногтями дала мне металлическую тарелку с вареной фасолью и сардинами.

— Вот опять! — Оглядев еду, Эми скривилась с отвращением. — Кормят раз в день и все дрянью.

— Что за имена? — спросила я.

— Осужденных. Кто уходит, кто остается, кому жить, кому умирать. Ежевечернее развлечение — довольно впечатляющее, должна заметить.

Свиной жир, которым была полита фасоль, прогорк. Я положила вилку. Помощница надсмотрщика поставила на стол корзинку черствого черного хлеба. Эми оторвала кусок и спрятала за корсаж.

Я была ошеломлена.

— Когда вас?..

— Вчера утром, но с тех пор, кажется, прошел год. Нас всех взяли. Жан Анри… он там, на мужской половине. Даже Люси, бедное дитя. Она сейчас спит наверху.

Люси? Потеряв первого ребенка, она вскоре снова забеременела; по счастью, на этот раз — от мужа.

— Она больна настолько, что не может принимать пищу… если это можно назвать пищей. Думаю, это из-за вчерашних яиц… их снесли еще при старом режиме.

— Нас всех арестовали в одно и то же время. Любопытно.

— Знаете почему? — спросила она.

Я покачала головой.

— Видели Александра?

Прежде чем Эми успела ответить, помощница надсмотрщика забрала наши тарелки, столы и стулья стали отодвигать к стенам. В помещении стоял оглушительный шум. Большие двойные двери открылись, и вошла группа небритых мужчин в грязных рубашках и панталонах. У одного голова перевязана платком.

— Начинается, — вздохнула Эми с притворным смирением. — Александр, наверное, сейчас во дворе. Мы фехтовали вчера, я победила.

— Вы победили Александра?

Я последовала за ней в широкий коридор, выходивший в огороженный стенами сад. Стоял жаркий влажный вечер, сильно пахло мятой. Под дубом я увидела Александра, рядом с ним стоял незнакомый мне человек. Мы подошли.

— Вот так соединяет нас судьба, — сказал муж, целуя мне руку. — Мне уже сообщили, что вы теперь тоже здесь. Не могу сказать, что счастлив вас видеть при таких обстоятельствах.

Он представил меня Бойсу Кюстину, румяному молодому человеку с проницательным взглядом.

— Добро пожаловать, — сказал тот с галантным поклоном. — Все так странно, право…

— Я познакомилась с вашей женой, — сказала я. — Мы в одной спальне.

— Вероятно, можно было бы поменяться местами, — печально пошутил он.

— Он пылкий парень, но его жена ничего такого не хочет, — объяснил Александр. — Я пытался уговорить ее устроить им свидание в номере для влюбленных.

— В номере для влюбленных?

— Здесь есть отдельное помещение для супружеских пар, — объяснила Эми. — Как легко можно вообразить, попасть туда желают многие.

Она сломала побег сирени, освободила от листьев и взяла за конец, как саблю.

— Но не прекрасная Дельфина, — сказал Александр.

— Увы! — театрально воскликнул Бойс Кюстин, и мы засмеялись.

Нам позволили общаться в саду до десяти часов. Учитывая обстоятельства, это казалось странным. Меня представили заключенным разных политических взглядов, в том числе аристократке герцогине Жан-Виктуар д’Эгийон и радикалу-якобинцу генералу Сантерру.

— Тот самый генерал Сантерр? — шепотом спросила я у Эми. Тот самый трактирщик, который предложил перебить всех кошек и собак в Париже? Чудовище, возглавлявшее вторжение в Тюильри, заставившее замолчать короля на эшафоте, приказав барабанщикам играть дробь, когда он заговорил?

— Все дамы зовут его Утешителем, — сообщила Эми и взяла его под руку. По-видимому, этот дородный трактирщик стал здесь всеобщим любимцем.

— Генерал Сантерр, — сказала я, — признаюсь, странно встретить здесь человека ваших политических взглядов.

Утешитель застенчиво улыбнулся и поправил красную шапку.

— Я на это так смотрю: когда я понадоблюсь правящим силам, они будут в точности знать, где меня найти.

— Откровенно говоря, сегодня дела обстоят так: если вы не в тюрьме, значит, вы подозреваемый, — заметил Александр.

23 апреля

Уже два дня по утрам Ланнуа приводит в тюрьму детей, и нам с Александром позволяют короткое свидание с ними. Но сегодня Роблятр свидание не разрешил.

— Завтра? — спросила я.

Он покачал головой.

— Новое правило.

Еще только утро, а он уже пьян.

— Хотите сказать, что мне не разрешается их видеть вообще?

Роблятр пожал плечами:

— Теперь нельзя.

Александр ударил по стулу так, что тот отлетел.

Без даты

Я заболела. Тут все больны. Думаем, что дело в супе и вареном мясе, которое давали вчера вечером. Герцогиня Жан-Виктуар д’Эгийон сказала, что это мясо больных лошадей, и не стала его есть. Другие говорили, что все даже хуже.

В тот же день, позже

Я ослабела, не встаю с тюфяка. Днем Александр передал мне чистое белье, привезенное Ланнуа. В нижней юбке я обнаружила карты для гадания и записку от Эжена. Заплакала от радости. Александр прижал меня к сердцу.

25 апреля

Теперь дети не могут даже писать мне — передачи проверяют.

— Как же нам узнать, как они там, Александр? — плакала я. Ходят слухи, что дети заключенных будут переданы государством на попечение «добрых» республиканцев. — Может быть, они больны, может быть, умирают… А мы даже не знаем!

26 апреля

Утром, как обычно, мы с Александром пошли в контору забрать принесенное нам чистое белье. Тюремщик проверил вещи по списку. Он уже собирался бросить список в огонь, когда Александр попросил разрешения посмотреть его. Тюремщик глянул на него с подозрением, но тем не менее протянул листок. Я сразу узнала почерк Эжена.

— Спасибо, гражданин. — Александр дрожащими руками вернул список тюремщику.

27 апреля

Каждое утро с бельем приносят список. Один день он написан рукой Эжена, другой — Гортензии. Значит, дети в порядке. Теперь я могу спать спокойно.

28 апреля

Утром, вернувшись после завтрака (опять селедка),[67] услышала лай. Вдруг у моих ног завертелся наш пес.

— Какая удача! — Я взяла пса на руки. Должно быть, он проскочил мимо стражников.

— Кто это? Собака? — с тревогой в голосе спросила моя соседка по келье.

На шее у пса к ошейнику была прикреплена широкая черная лента. Не без труда мне удалось успокоить его, чтобы ее расправить. Тут я заметила под ошейником сложенный клочок бумаги.

Я быстро вытащила его и спрятала в складках юбки.

— Что за уродливая собака! Похожа на крысу, вам не кажется? — Я поставила пса на землю и подтолкнула к воротам. Сердце у меня бешено колотилось. — Домой, иди домой!

Только когда мы встретились с Александром в частной комнате, у меня хватило мужества прочесть. Это было письмо от Эжена. У них все в порядке, шлют привет. Я заплакала.

Без даты

Мы с Александром примирились.

СБЫВАЮТСЯ МОИ ХУДШИЕ ОПАСЕНИЯ

30 апреля 1794 года

— Бойс Кюстин! — выкрикнул сегодня стражник.

Дельфина, услышав, упала в обморок на каменный пол. Мы перенесли ее на тюфяк. Я клала ей на лоб смоченные водой полотенца. Она открыла глаза и стала кричать. Других это раздражало. Проявления горя считаются здесь демонстрацией эгоизма.

Ходила в ректорат искать Александра.

— Дельфина сама не своя, — сказала я. — Расстраивает других. Я подумала, может быть, стоит отвести ее в отдельную комнату?

Когда я вернулась, Эми обнимала Дельфину, не давая ей двигаться.

— Она билась о стену, — сказала Эми.

— Идемте.

Оказавшись в отдельной комнате, Дельфина постепенно успокоилась. Я, не переставая плакать, укачивала ее, как ребенка.

4 мая

— Мне нужно черное, — сказала сегодня утром Дельфина и написала записку своей работнице. После полудня у нее было красивое черное платье, которое очень шло к ее золотым волосам и голубым глазам.

— Вы как принцесса, — заметила я.

— Предпочитаю сравнение с богиней.

Глядя в ведро с водой, она завила себе волосы.

Я так понимаю, что время ее скорби подошло к концу.

9 мая

Днем, когда я вошла в сад, Дельфина и Александр отпрянули друг от друга. Движение было кратчайшим, не более шага, но по улыбке Дельфины я поняла, что этому предшествовало что-то еще. Я все поняла.

11 мая, жаркий день

Александр следит за каждым движением Дельфины, а я, одинокая немолодая жена, должна сидеть и праздно наблюдать за тем, как разворачивается их роман, эта большая любовь. Прижимаюсь лбом к влажной каменной ограде. Что ж, ему нужно быть любимым. А я умру нелюбимой. В одиночестве.

13 мая

Сегодня в тюрьму доставили двух новеньких: английскую даму мадам Эллиот (любовницу герцога Орлеанского и, как утверждает Эми, английскую шпионку) и генерала Лазара Гоша — героя революции. Могу понять, за что арестовали мадам Эллиот, но генерала Гоша?.. Бывший конюх, он проявил блестящий полководческий дар на поле сражения. Все якобинцы пели ему хвалы.

— Когда не выигрываешь сражений… — Генерал сделал хорошо знакомый всем нам жест: быстрое движение кистью поперек горла.

Он чрезвычайно миловидный молодой человек — худощавый, высокий, с густыми черными волосами и правильными чертами лица. При виде него женщины падают в обморок. Чтобы попасть к себе, он должен проходить через нашу спальню.

Сегодня вечером, когда я вслух читала газету, Эми сделала вид, будто падает в обморок. Я оторвалась от чтения и подняла глаза. На лестничной площадке стоял генерал Гош, глядя на меня сверху вниз. Шрам от удара сабли придает его лицу насмешливое выражение.

14 мая

Вечером, проходя через нашу спальню, Лазар Гош посмотрел на меня и приглашающе кивнул головой.

Я посмотрела на мадам Эллиот.

— Зайдете с визитом? — спросила она по-английски, улыбнулась и с притворной скромностью отвернулась.

Я призвала все свое мужество, чтобы подняться на ноги. Щеки у меня горели. Я быстро поднялась по каменной лестнице.

Наверху узкий коридор вел к двери, запертой на засов. Лазар Гош распахнул ее.

Его вытянутая келья была мала, с маленьким окошком под потолком.

— Моя темница, — сказал генерал, зажигая свечу. Растянул покрывало на соломенном тюфяке. На доске стояла бутылка виски.

— У вас отдельная комната, — заметила я.

— Генералам дозволяются определенные привилегии, даже в тюрьме.

— Даже и в том, как умереть…

Зачем я это сказала?

Он взял из деревянного ящика металлическую походную чашку, плеснул в нее из бутылки и предложил мне.

— Вы позволите называть вас Розой? — спросил он.

Я отпила и закашлялась. Жидкость обожгла мне горло.

— Я старше вас, — напряглась я. Какая глупость! Я вдруг задумалась: сколько ему вообще лет? Двадцать четыре, двадцать пять? Что он успел повидать в жизни, этот мальчишка? А я? Мне казалось, что я стара как мир.

Он допил из чашки и поставил ее на доску.

— Я бы хотел, чтобы вы остались.

Я не отвечала. Он подошел ко мне уверенно и спокойно, как к лошади, которая может шарахнуться в сторону. Кожа у него грубая, но его прикосновение нежно.

Без даты

Каждую ночь кого-то из нас вызывают. Мы обнимаемся, будто в последний раз. Это и есть последний. Раскладываю карты. Они говорят: это — рай, а это — ад. Все едино…

16 мая

Я стала животным, ведущим ночной образ жизни. Днем сплю. Не ем, исхудала, льну к любимому, исчезаю в звездах, проползающих в оконце за металлической решеткой.

Лазар, обними меня!

Ибо я умираю.

17 мая

Вечером пошла к нему. Дверь была открыта; одеяло и подушка, завязанные в узел, брошены на пол.

К двери подошел гражданин Вироль.

— Можете зайти ко мне.

— Где Лазар?

— Среди избранных, — сказал, шепелявя, Вироль. Он был пьян.

— Разве Лазара вызывали? — Меня вырвало на каменный пол.

19 мая

Дельфина пожаловалась тюремщику: мой плач не дает ей уснуть. Герцогиня Жан-Виктуар д’Эгильон предложила мне перебраться в ее келью. Теперь там освободилось место, гамак из кожаных ремней. Имя ее соседки было названо в числе прочих.

— Гамак?

— Чтобы крысы не беспокоили, — объяснила Жан-Виктуар.

17 июля

Вечером объявили, что будут названы пятьдесят имен.

Пятьдесят!

Возможно ли? Пятьдесят из нас должны умереть?

Стали осмысливать.

Умрем все.

18 июля

Двое молодых людей, братья из Нормандии, были названы первыми.

Взявшись за руки, они прыгнули в лестничный колодец навстречу смерти.

Еще два имени добавилось к списку.

21 июля

Морис Гиго,

Люиза Дюссо,

Арман-Тома Пари,

Александр Богарне.

Небо темнеет, небеса разверзлись. Бездомная кошка трясется, ищет защиты под скамьей.

Меня одолевает сонливость. Лежу в качающемся гамаке, напеваю себе под нос песенку юности. Пахнет морем.

23 июля

Александра увезли в Консьержери на суд. На пальце Дельфины — его талисман, камень, подаренный ему мною. Это уже не имеет значения.

24 июля

Я заболела. После ужина Жан-Виктуар принесла мне еды и немного вина. Новостей не было, сказала она.

— Суд над ним отложили. — Она отвернулась к окну.

Без даты

Пики — козыри. Смерть. Я засунула ее под подушку.

Верчусь с боку на бок, мысли смешиваются. Цветок превращается в кровь. Любовники прикасаются друг к другу — и тут жизнь. Вызывают по имени — и тут смерть.

Выхода нет.

Без даты

Поднимаюсь с гамака, меня трясет лихорадка.

Из-за лихорадки ощущаю действительность как кошка. Плыву по пустым залам на кошачьих лапах, чувствую сырой холод камня, соприкосновение кожи с воздухом. Вокруг меня вьются призраки, лаская.

— Я должна знать, — говорю я. — Скажите мне.

Они ведут меня к бумажке, спрятанной под камнем. Дают мне силу видеть. Он там, в списке мертвых, его имя Александр.

СМЕРТЬ ЗОВЕТ, А Я СЛУШАЮ

Без даты

Ко мне подходит Эми.

— Ты тоже мертвая? — спрашиваю я.

— Ты больна, — говорит она. — У тебя лихорадка, мысли мешаются.

— Слышу пение ангелов.

Она кладет голову мне на грудь.

— Твои слезы, друг мой, — мое помазание, — говорю я.

— Роза, назвали твое имя, — шепчет она. — Врач сообщил им, что ты слишком слаба, чтобы идти.

— Он сказал им, что я мертва?

Она кивает, кашляет.

— Он объяснил им, что скоро тебя не станет.

— Так лучше. — Так лучше, чем на глазах у черни. — Ангелы поют на разные голоса.

Я тянусь рукой под подушку и сую ей в руку прядь волос.

— Для детей?

Я киваю. Не смею произнести их имена. Ведь смерть совсем рядом. Нельзя, чтобы она услышала.

— И карты тоже?

Туз пик.

— Нет! — Я забираю колоду.

Ее холодная ладонь ложится на мою руку.

— Роза, не слушай ангелов…

Я чувствую дуновение ветра, стены начинают крошиться. Возле меня ведьма, ее длинные пальцы хватают меня за запястье. Я вскрикиваю, вырываюсь. Это та старуха предсказательница, ее черное лицо, ее седые волосы. Я знаю ее, знаю…

«Помни, что я сказала!» — говорит она.

28 июля

На рассвете к моему гамаку подошел тюремщик. Я стояла у окна и смотрела, как гамак снимают.

— Но где же будет спать гражданка Богарне? — спросила Жан-Виктуар.

— А ей гамак больше не потребуется, — засмеялся тюремщик.

Жан-Виктуар побледнела. После ухода тюремщика она разрыдалась.

— Не плачьте, — попросила я.

Но она в ответ заплакала еще сильнее.

— Простите меня, я так слаба, — извинилась она.

Помни, что я сказала!

Я вспомнила: неудачно выйду замуж, овдовею. Но о смерти в предсказании ничего не говорилось!

— Послушайте, вы даже не дрожите. — Жан-Виктуар взяла меня за руку.

Скажи это!

Я набрала воздуха:

— Я не умру.

Жан-Виктуар, желая меня утешить, обняла за плечи.

Скажи. Скажи все!

— Я буду королевой, — продолжала я. Слова исходили как будто из сердца.

— Тихо-тихо, сейчас нет королевы, — ласково сказала Жан-Виктуар, словно говорила с ребенком. Но по лицу было видно, что она смущена. Она решила, что я сошла с ума.

— А вы будете моей фрейлиной, — заявила я.

— Вас все лихорадит.

Она потянула меня к окну, на свежий воздух. Я ухватилась за прутья решетки. Послышался выстрел из мушкета, стук копыт скачущей галопом лошади. На улице прыгала какая-то женщина. Она приподнимала юбку, потом камень, потом снова юбку и снова камень.

— Она пытается что-то нам сообщить, — поняла Жан-Виктуар.

Небо было красным. Уже над камнями появилось знойное марево. Женщина приподнимала юбку и указывала на нее.

— Роба.

— Пьер, — сказала Жан-Виктуар, когда женщина показала на камень. — Робеспьер. Она говорит: «Робеспьер».

Женщина схватила себя за горло и стала неистово танцевать.

Жан-Виктуар повернулась ко мне.

— Робеспьер мертв. — Голос звучал испуганно. — Мы спасены!

«Помни, что я сказала!» — говорила старуха…

Я ХОЖУ СРЕДИ МЕРТВЫХ И ЖИВЫХ

Среда, 6 августа 1794 года

Сегодня пришли двое. Депутаты. Мы столпились, как скот, и молча смотрели на них — ослабевшие, одетые в лохмотья. За воротами, на булыжной мостовой собралась пьяная, веселая толпа — люди в заплесневелых бальных платьях, в потрепанных шелках, заляпанные грязью.

Нас погнали в церковь. Один из депутатов с листком бумаги в руке поднялся на кафедру.

Эми обняла меня.

— Как ты себя чувствуешь?

Я засмеялась. Все обернулись. Я смеялась будто бы без причины. Но ведь я была одной из тех…

Депутат прочистил горло:

— Мы пришли от имени свободы.

Кто-то выругался. Разве все, что происходило до сих пор, делалось во имя чего-то другого? Знали мы уже эту свободу — она несла с собой смерть.

— У меня здесь список… — продолжал депутат.

Мы задрожали. Знали мы уже эти списки. Всю эту процедуру, шаг за шагом.

— …предварительный. Это список тех, кто, по мнению новых членов Комитета общественной безопасности, считается обвиненными несправедливо. Следующие граждане могут покинуть…

— Ты понимаешь? — шепнула Эми.

— Я не ребенок, — ответила я. Они считали меня сумасшедшей.

— …гражданка Роза Богарне.

Я озиралась в испуге. Назвали мое имя!

Эми схватила меня за руки. Я заглянула в ее заплаканные глаза. Все лица обратились ко мне, меня окружили друзья. Колени у меня подогнулись.

Очнулась я на дощатом столе. Кто-то обтирал мне лоб влажной тканью. Я услышала кашель и слова:

— Она меня слышит.

Я открыла глаза.

Взгляд Эми ободрил меня. Я посмотрела на остальных.

— Ты не понимаешь, Роза, — сказала Эми. — Ты можешь идти домой. Ты свободна.

Я слушала произносимые ею слова со страхом в сердце. «Свободна»? Что это значит?

— Ты пойдешь со мной? — спросила я.

— Вскоре, — заверила меня Эми, размазывая румяна по моим щекам.

Она дала мне корзинку — в ней лежали мое белье, гребень, прядь волос в платке и потертые карты.

— Быстрее, пока они не передумали, — прошептала Эми.

— Я не могу оставить тебя здесь.

— Не плачь! Ты нужна детям.

Мои дети!

Друзья гурьбой провожали до ворот. На улице меня приветствовали криками. Четверо в форме Национальной гвардии сдерживали натиск толпы. Неужели люди набросятся на меня, разорвут на части?

Меня вытолкнули на улицу. Я дрожала, прижимая к себе корзинку. Большие металлические ворота за мной закрылись. Я оглянулась: по лицам друзей бежали слезы.

— Куда вы пойдете, гражданка? — крикнула стоявшая позади меня женщина. От нее пахло перегаром. На ней была некогда элегантная шляпа: нечто пурпурное, покрытое грязными шелковыми цветами и потрепанными лентами.

— На реку? — Я не могла вспомнить.

Пустая улица Сент-Доминик оказалась шире, чем я ее помнила. На больших деревянных дверях висело объявление: «Запечатано именем закона, вход карается смертной казнью». Смерть. Я отвернулась, охваченная паникой. Где мои дети? Где Гортензия и Эжен? Спотыкаясь, я побрела по улице Бель-Шасс.

Из-за забора лесного склада на меня зарычали собаки. Возле Порт-де-ла-Гронульера я прикрыла глаза ладонью. Передо мной блестела река. На другом берегу, во Дворце революции, возле гильотины собиралась толпа. Я повернула к дому, где жила княгиня Амалия, к отелю «Де Зальм». Туда, я знала, каждый день наведываются мои дети.

Ворота во двор были на запоре. Я подергала веревку звонка. Выбежала горничная и уставилась на меня из-за металлических прутьев ворот.

— Гражданка Богарне, — представилась я. Я не сказала «вдова Богарне».

Между колонн портика появился низкорослый человек. Его желтый атласный камзол сверкал драгоценными камнями.

— Что вам? — Судя по акценту, передо мной стоял крестьянин. Он держал в руке толстый кнут.

— Я желала бы говорить с гражданкой Амалией Гогенцоллерн. — Меня охватила слабость, и, чтобы не упасть, я ухватилась за прутья ворот.

— С княгиней? Она и ей подобные удрали за Рейн вместе с другими паразитами.

Княгиня Амалия… в Германии?

— А ее брат, гражданин Фредерик, он что же…

Горничная быстро провела кистью поперек горла.

Фредерик… гильотинирован? Боже мой…

Мужчина велел горничной идти в дом и заняться делом. Я, просунув руку сквозь прутья, ухватила ее за рукав:

— Где мои дети? Где Гортензия и Эжен?

— Приехала их двоюродная бабушка, — прошептала она, убегая.

Фэнни? Возможно ли?

Большие деревянные ворота во внутренний двор открыл Жак — слуга Фэнни, мастер на все руки. Он не сразу узнал меня. Я взяла его шершавую руку в свои. Сердце бешено колотилось.

— Мои дети… Они здесь?

Я прошла за ним в дом. В прихожую выбежал пес, и я подхватила его на руки. Он извивался, пытался своим маленьким язычком лизнуть меня в щеку.

На верхней площадке лестницы появилась Ланнуа, позади нее — Агат.

— Кто это, Жак? — спросила Ланнуа и высокомерно, с осуждением воззрилась на меня.

— Гражданка Роза!

— Мадам? — Ланнуа разглядывала меня, не веря своим глазам.

Позади послышался знакомый голос. Я обернулась. Там стояла пожилая женщина с сильно накрашенным лицом.

Фэнни. Я обняла ее за плечи и прикоснулась губами к ее щеке, к сухой коже, похожей на вощеную бумагу.

— Слава богу, вы уцелели, — сказала я, с трудом сдерживая слезы. Сколько же продолжался этот кошмар? Может ли быть, что он закончился?

— Боже мой, дитя, ты так исхудала! — Отступив назад, она оглядела меня с ног до головы.

— Я болела. Дети…

— Они здесь. — Фэнни прикоснулась пальцами к моему запястью, улыбаясь сквозь слезы. — Да от тебя почти ничего не осталось. А волосы!..

— Как тетушка Дезире? Как маркиз? Они?..

«Господи, сделай так, чтобы они были живы», — взмолилась я про себя. А потом, одумавшись, поправила сама себя: «Будь милостив, сделай так, чтобы они умерли. Пожалуйста, не заставляй их пережить смерть Александра…»

— Вернулись к себе в Фонтенбло. А до этого скрывались. Шарлотта устроила их у себя в подвале.

— Повариха? — Я пыталась представить себе, как тетушка Дезире и маркиз переносят заботу суровой Шарлоты. — Они… им сказали? — Меня шатало, и я схватилась за перила. Знает ли сама Фэнни?

— Об Александре? — прошептала Фэнни.

Я кивнула. Да.

Послышался девичий голос и звуки клавесина.

— Гортензия? — Я пошла к двери музыкальной комнаты.

Гортензия сидела за инструментом, спиной ко мне. Здесь же рядышком расположились Эжен и Эмили. Сын повернулся и посмотрел на меня.

«Кто эта женщина?» — было написано на его лице.

Гортензия перестала играть и тоже повернулась ко мне.

Я, растерявшись, остановилась.

— Не узнаете меня? — Я спустила на пол пса. Он, скуля, крутился у моих ног, просился снова на руки. — А вот Фортюне сразу узнал.

— Мама? — хриплым голосом спросил Эжен.

— Не может быть, — сказала Гортензия.

— Они не верят, что это я, — обратилась я к Фэнни, тщась улыбнуться.

Эжен смело подошел ко мне и позволил себя обнять. Вслед за ним подбежала, расплакавшись, Эмили. Гортензия, стоя позади Эжена, отказывалась верить, что перед ней стоит ее мать. Она смотрела на меня, и ее большие голубые глаза не выражали никаких чувств. Глаза ее отца… Фэнни выбранила свою крестную дочь:

— Твои молитвы услышаны, а ты так себя ведешь!

— Я понимаю, — сказала я. — Я…

На меня накатил новый приступ головокружения, на этот раз сильный. Я согнулась.

Фэнни позвала Жака, который помог мне добраться до скамьи.

— Не выпьешь чашку бульона? — спросила Фэнни.

Я покачала головой. Мне было слишком нехорошо.

— Мне надо помыться, — проговорила я, набрала воздуха в легкие и села, выпрямившись. Боль прошла. Встревоженные дети стояли, сбившись в кучку возле клавесина, и смотрели на меня. — Все хорошо, — попыталась я их ободрить.

— Набери воды в медную ванну, — сказала Фэнни Жаку, — горячей.

— Дров мало, — возразил он.

— Делай, что можешь.

Ланнуа помогла мне подняться в спальню Фэнни и раздеться, при этом то и дело сокрушенно цокала языком. В глазах у нее стояли слезы.

— Я не могла мыться, — сказала я, стыдясь нечистоты своего тела и выпирающих ребер. — Воды не было.

Ланнуа помогла мне забраться в большую ванну для стирки белья, Фэнни добавила в воду душистых и целебных трав, а потом принесла мне чистое белье с кружевами.

— У меня вши, — призналась я.

Фэнни пожала плечами.

— У нас у всех вши, — ответила она и подвела меня к табурету.

Она медленно вычесывала гниды и рассказывала. Как скрывалась на чердаке в Валансьене, как вернулась в Париж в тщетной надежде вызволить из тюрьмы свою дочь Мари, о своем заключении в Порт-Ройале, о героическом спасении Мишеля де Кюбьера.

Я слушала и не слышала. Передо мной стояло зеркало в позолоченной раме. Из него на меня смотрела незнакомая женщина. Ее изможденное, лишенное цвета лицо было исчерчено морщинами. Черные зубы, ввалившиеся глаза, пугливый настороженный взгляд.

Не удивительно, что дети не узнали меня. Эта женщина не была их матерью.

Кто же она в таком случае?

Я не хотела знать.

Сейчас, когда я пишу эти строки, почти пять часов пополудни. Я сижу за письменным столом в комнате для гостей у Фэнни. Я поспала, совершила скромный туалет, оделась в одно из платьев Фэнни — оно висит на мне как на вешалке.

За окнами улица Турнон. Звонит колокольчик: едет фургон старьевщика. Этот звук вызывает воспоминания — более реальные для меня, чем эта комната, в которой я теперь живу, воспоминания о монастыре кармелиток, о заключенных — моих дорогих друзьях, которые сейчас лежат на соломенных тюфяках, прислушиваясь к шагам стражника, к звону его колокольчика, возвещающего ужин.

Странно, но душа моя стремится к ним. Находясь здесь, вне тюремных стен, я не могу найти себе места. Я от мира сего, но я не от мира сего. Подобно призраку, я восстала из мертвых.

8 августа

Сегодня чувствую в себе больше сил, уже готова к встрече с реальностью.

— Расскажите мне, — попросила я Фэнни.

— Еще не время, — возразила она.

— Меня ничто не может ранить. — И в самом деле, я чувствую себя уже мертвой, но держу это при себе, никому не говорю.

Она подошла к письменному столу и достала из ящика синий сложенный платок, в котором было что-то завернуто.

Я развернула — каштановые волосы, длинные, волнистые.

— Александр, — пояснила Фэнни.

Я подняла глаза.

— Попросила тюремщика срезать.

— Вы… вы были там? — Я почувствовала покалывание в кистях рук. — Вы видели?

Разве я хотела об этом спросить? Хотела знать?

— Мне казалось, что Александр не должен умереть в одиночестве.

Я вжала лицо в колени, стараясь сдержать слезы. Как я почитала эту женщину, ее упрямую, странную силу!

— Роза, тебе дурно?

Выпрямившись, я втянула в себя воздух.

— Простите меня, это была минута слабости.

— Ты бы сделала то же, — сказала она.

Неужели это правда?

— Он, конечно, знал, что вы рядом.

— Это еще не все. — Фэнни передала мне памфлет. Мне бросилось в глаза имя Александра.

— Что это? — спросила я. — Он написал?

В глаза бросилось мое собственное имя. Адресовано мне; я пробежала глазами текст.

«Я — жертва…

Братская любовь к вам…

Хранить память обо мне…»

Слова прыгали у меня перед глазами.

— Где вы это взяли? — Я перевернула листок, покрытый печатным текстом. В нижнем правом углу стояло: «Один су». — Вы это купили?

— Купила у Люксембургских ворот. Их продавал молодой человек в тоге. У него их была целая корзинка. — Фэнни замолчала. — По-видимому, это последнее сочинение Александра обращено к тебе.

«Прощайте, дорогой друг…

Утешьтесь ради наших детей…»

Мне было трудно дышать; я встала и подошла к окну.

— До чего это в духе Александра: устроить так, чтобы его последние слова были опубликованы, — проговорила я.

— Роза, он думал о чести семьи, о детях.

— Я понимаю, — сказала я, глядя в окно. Две женщины поддерживали пьяного, шедшего по улице. — Он влюбился в мадам Кюстин, сноху генерала Кюстина.

— Дельфинию Кюстин? В эту глупую блондинку? — Фэнни презрительно фыркнула. — Это не могло доставить тебе удовольствия.

Я опустилась на обитый материей табурет перед камином.

— Не могу вспомнить, — безучастно проговорила я.

В МОЮ ЖИЗНЬ ВТОРГАЮТСЯ ПРИЗРАКИ

10 августа 1794 года

На рассвете я в сопровождении Жака отправилась в путь. Нищие на улице Вожирар еще спали. Перед Люксембургской тюрьмой бакалейщик бил кнутом осла, пытаясь заставить старое животное двигаться. Мы обошли эту пару стороной.

До монастыря кармелиток идти было недалеко, но дорога туда соединяла два мира. Мужества в разные моменты жизни может быть больше или меньше, и я не знала, хватит ли у меня сейчас духу вновь войти в тюремные ворота. Хорошо, что Жак согласился пойти со мной. Ворота открыл незнакомый стражник. Жак постучал в тяжелую дощатую дверь конторы. Внутри послышался кашель. За дверью в свете сальной свечи мы увидели склонившегося над газетой тюремщика. На стуле, сонно понурившись, сидела беременная Люси, а в дальнем углу — Эми. Меня поразило животное выражение ее глаз.

Она безумно рассмеялась и зашлась кашлем, не дававшим ей вдохнуть.

— Разве я так страшна? — сказала она наконец.

Жак взял корзинку с ее скудными пожитками.

— Вы готовы?

— А как же Жан Анри? — спросила я.

— Круасси? — Тюремщик поискал в бумагах. — Нет.

Люси пожала плечами.

На улице к нам подошел старик и, со словами «Добро пожаловать!», протянул Люси цветок.

— Откуда он узнал? — Старик, прихрамывая, уходил, а она смотрела ему вслед.

Я взяла Эми за исхудавшую руку.

— Мы живем у тети Фэнни, на улице Турнон, — объяснила я. — Отсюда недалеко. У вас хватит сил дойти?

— А мы разве не на улицу Сен-Доминик?

— Там опечатано.

— Я не могу вернуться домой?

— Идем, — сказала я.

11 августа

Утром говорила с гражданином Дюнкерком; мы пытались привести в порядок мои денежные дела. Скверные новости: Мартиника скорее перейдет под власть англичан, чем подчинится революционному правительству Франции. Гражданин Дюнкерк имеет основания полагать, что мама предоставила свой дом англичанам, предложила помощь врагу.

— Англичанам? — Я подумала об отце, который всю жизнь боролся против «Богом проклятых». Неужели мама предложила английским офицерам отцовскую кровать? Хорошо, что отец уже умер.

— Заверяю вас, что эти сведения будут храниться в строжайшей тайне. Я понимаю, какое бесчестье и подозрение это навлечет на вас…

— Она здорова? — перебила я. — Плантация…

— Не знаю, известно ли вам, что ваш отец оставил большой долг… Сто тысяч ливров. — Гражданин Дюнкерк чихнул в свой зеленый платок.

— Почему же мне не…

— Мы сами недавно узнали. Ваша матушка — по всеобщему мнению, находчивая женщина — заключила с кредиторами договор, в соответствии с которым долг будет выплачиваться в течение определенного срока. По счастью, в этом году, несмотря на народные волнения, собран отличный урожай. Он настолько хорош, что ей удалось расплатиться с долгами и, как мне пишут, даже устроить праздник для всех жителей деревни.

— Мама? — Конечно, он говорил о ком-то другом.

— Именно так, гражданка. Есть основания думать, что ваша матушка живет в достатке, а не просто сводит концы с концами. Она без труда предоставит вам отчет по вашей доле, разумеется, если сможет его переслать. Из-за войны всякое сношение с Островами, конечно, затруднено.

— Я не могу ей написать?

— Можете попробовать, — пожал он плечами. — Ей известна ваша… ситуация?

— Она ничего не знает. Ни о тюрьме, ни о смерти Александра.

Мы просмотрели счета. У меня значительный (и растущий) долг перед гражданином Дюнкерком, который любезно предоставлял средства на содержание детей, пока мы с Александром находились в тюрьме.

— Я расплачусь с вами, — заверила я Дюнкерка. Но как? В принципе, у меня в комнатах на улице Сен-Доминик припрятаны драгоценные камни. Я смогу продать их, когда…

Когда снимут печать с дверей. Но скоро ли это будет?

— Не завтра, — сказал гражданин Дюнкерк и снова чихнул. — Колеса бюрократии всегда крутятся медленно. А сейчас… — Он развел руками.

— А как насчет Ла-Ферте? — спросила я. Александр вложил все унаследованное в это сельское поместье.

— На собственность вашего мужа наложен арест. Ценности проданы правительством на аукционе.

— Неужели? — Там был живописный портрет Александра в детстве, который я желала бы сохранить для Гортензии и Эжена. — И когда этот секвестр может быть отменен?

Гражданин Дюнкерк помялся.

— Не хотелось бы, чтобы вы узнали это от меня, гражданка, но закон передает правительству право собственности на все имущество осужденных. Даже если секвестр отменили бы сегодня, поместье не перешло бы к вам или вашим детям.

Я не сразу осознала в полной мере, какая это проблема. По закону выходило, что Александр умер, оставаясь преступником. Дети лишились наследства. Им не досталось ничего, кроме надетой на них одежды и запятнанного имени.

Я вернулась на улицу Турнон незадолго до полудня. На улицах народ собирался в кучки. Перед отелем Фэнни стояла женщина с шарманкой.

— Что-то происходит? — спросила я у Фэнни, ставя на пол корзинку. Толпы наводили на меня страх.

— Сегодня из Люксембургской тюрьмы освобождают заключенных. — Одной рукой Фэнни прижимала к себе стопку книг. — Настоящий спектакль… будут речи. Может быть, даже парад.

— Где дети? — спросила я.

— На углу.

Я вздохнула. Смотреть, как из тюрьмы выходят освобожденные заключенные, стало своего рода развлечением.

— И Люси тоже там?

— Она согласилась пойти — несмотря на то, что платье, которое я ей дала, выглядит не лучшим образом.

— Ни тюрьма, ни беременность не умерили тщеславия этой девочки, — вздохнула я. — А Эми?

Фэнни кивнула в сторону двойных дверей, ведущих на балкон.

— Только что встала. Удалось достать билеты на дилижанс в Фонтенбло?

— Утром попытаюсь снова. — Попыток было уже две.

Я вышла на балкон. Эми перегнулась через перила; ее длинными распущенными волосами играл ветер. Я хотела посоветовать ей соблюдать приличия, но придержала язык. Какое теперь это имеет значение?

Я обняла Эми за плечи, поцеловала в лоб. Она проспала мертвым сном более двадцати часов, но по-прежнему выглядела измученной.

— Хорошо, — произнесла она, отвечая на мой незаданный вопрос, и приложила ладонь ко рту, чтобы сдержать кашель.

Я посмотрела вниз, на толпу. Женщина, кормившая грудью ребенка, была одета в сшитое из флага платье. Четверо молодых людей в тогах под общие одобрительные возгласы медленно шли по улице со знаменем, на котором было выведено слово «Народ».

— Как во сне, — сказала я. То и дело ветер приносил слабый запах жимолости.

Эми улыбнулась. Той «ужасной тюремной улыбкой», как окрестила ее Фэнни.

На улицу Турнон свернула повозка, запряженная гнедыми лошадьми. За нею ехали две другие. На последней стоял высокий молодой человек, одежда которого была украшена красными, белыми и синими лентами. Женщина в платье из флага стала радостно кричать, поднимая младенца словно для благословения.

— Не Тальен ли это? — спросила я. Именно его подпись стояла на постановлении о моем освобождении. Рядом с ним сидела очень красивая молодая женщина, едва прикрытая белой тогой и шарфом с надписью «Свобода», перекинутым через плечо. Ее курчавые черные волосы были коротко, по-мальчишески, острижены. — И Тереза Кабаррюс!

Мои дети рассказали, как эта дама послала депутату Тальену записку из тюрьмы, спрятанную в капусте заодно с маленьким кинжалом; как ради ее любви он размахивал этим кинжалом в Ассамблее, бросил вызов тирану Робеспьеру и покончил с террором.

— Ваши друзья — новые король и королева, — сказала вышедшая к нам Фэнни. — Могут пригодиться.

Я сорвала цветок с росшей в горшке розы и попробовала бросить его в повозку. Однако промахнулась и попробовала снова, окликнув на этот раз Тальена по имени. Тереза посмотрела на наш балкон, попыталась сказать что-то Тальену, но на улице было слишком шумно.

Вскоре после этого в ворота постучали. Жак, вернувшись, сказал:

— Приходил мальчик — просил передать вам, что дама, ехавшая с депутатом Тальеном, приглашает вас к себе.

— Тереза? Он оставил адрес?

— Улица Жорж, девять. Завтра в три пополудни.

— Ты похлопочешь о Мари? — спросила Фэнни, схватив меня за руку.

12 августа

Дверь открыл худенький подросток чуть старше Эжена.[68] Я прошла за ним в комнату, уставленную цветущими кустарниками в горшках.

— Она с-сейчас п-придет, — заикаясь, сказал он и ушел.

До меня донеслось пение: женский голос выводил какой-то печальный напев. В комнату вошла Тереза Кабаррюс в просторной белой тунике на древнеримский манер. Короткие иссиня-черные кудри, как и у меня, обрамляли ее лицо, делая похожей на мальчишку.

«Постриглась по той же причине, что и я», — подумалось мне. Но той серой бледности — печати, отметившей жертвы террора, — у нее не было. Вряд ли она пережила заключение. Мы обменялись обычными любезностями.

— На вас нет шрамов, — сказала я, имея в виду ужасы прошлого.

Тереза сбросила с ноги белый шелковый тапочек.

— Видите? — Она коснулась трех пятнышек на пальцах. — Это крысы.

Я приложила ладонь к горлу, зная, на что крысы способны.

— Скажу вам по секрету, — погладила меня по руке Тереза, — в Ла-Петит-Форсе меня удерживали в комнате восемь стражников. Приказали раздеться. — Она рассказывала совершенно спокойно. — Я сознавала, в какой опасности нахожусь. Тюремщик, коротышка с отвратительным лицом, воспользовался своей властью и приказал остальным уйти. И тогда потребовал от меня плотской благодарности за то, что мог сделать для меня в таких условиях.

Я смотрела на нее, на чистую белую кожу, на зарумянившиеся щеки. Тереза казалась ранимым ребенком, чувственным мальчишкой.

— Прежде я верила в любовь, — продолжала она, — но больше не верю. Вероятно, это и есть мой шрам… — Она с удивлением глядела мне в глаза. — Вы плачете? Обо мне?

— Ваша любовь творит великие дела, — сказала я. — Мне говорили, что вы под страхом смерти отказались подписать заявление, которое скомпрометировало бы депутата Тальена.

— Я выступала в роли героини, и, должна признаться, она пришлась мне по душе. Реплики, костюмы, рукоплескания обладают определенным шармом, вам не кажется? — Она улыбнулась, обмахиваясь веером. — Простите, я неравнодушна к театру. Моя слабость. Но я обещаю всегда быть с вами честной. Мою лояльность вдохновляла не любовь: просто смерть перестала пугать. — Она со щелчком закрыла свой веер. — А это и есть истинная свобода, друг мой.

В прихожей послышался мужской голос и шаги. Вошел Тальен, а следом, волоча за собой саблю, — депутат Баррас.

— Роза! — с уже знакомой обаятельной улыбкой воскликнул Тальен и обнял меня.

— Как я рада вас видеть!

— Помните депутата Барраса? — спросил Тальен.

— Конечно, — сказала я. — Несколько лет назад вы вдвоем заходили ко мне в салон на улице Сен-Доминик.

— Гражданка Богарне, как я рад! — поприветствовал меня депутат Баррас, взял мою руку и, по-старомодному нежно, поцеловал ее. От него пахнуло серой амброй. — Неужели это было так давно? — сказал он с печальным выражением глаз. Баррас пополнел с тех пор, как мы виделись с ним: кожаные охотничьи панталоны плотно облегали его бедра. Несмотря на это, он был само изящество.

— Вас впустил юный Гьери? — спросила Тереза. Депутат Баррас обнял ее. — Он такой худой.

— Пошлите его ко мне, я его откормлю.

— К вам я и близко его не подпущу.

— Несправедливо! — Депутат Баррас опустился в розовое плюшевое кресло; Тальен стоял у камина. — Знаю об участи вашего мужа. Примите мои соболезнования, Роза.

Я кивнула.

— Такое невезение. Еще бы несколько дней — и… Если бы только…

Если только…

— Все мы оплакиваем кого-то… — сказала я. — Все кругом потрясены последними событиями, каждый потерял близких…

Я взяла предложенный служанкой стакан вишневой наливки и подняла его в тосте:

— Хотела бы поблагодарить прежде всего вас, Тальен, мой дорогой друг. На постановлении о моем освобождении стоит ваша подпись.

— Простите, что не смог вызволить вас раньше, — уронил Тальен.

— Как благодарю всех вас. Похоже, именно вы трое спасли нас от тирана Робеспьера.

— Это мы, «кровопийцы», как он любил называть нас, вкусили наконец и его крови. — С этими словами депутат Баррас опрокинул в себя остатки бренди.

— Тальен и Баррас заслуживают самой высокой похвалы, — кивнула Тереза.

— Но разве вы не посылали Тальену записку и кинжал, спрятанные в капусте? — с улыбкой спросила я. — Мне мои дети рассказывали…

— Обожаю эту историю, — усмехнулась Тереза. — По правде говоря, мы действительно разработали такой план…

— Стало ясно, что нас всех ожидает, когда Робеспьер стал брать уроки верховой езды, — пояснил депутат Баррас, набивая трубку. — Когда политик начинает ездить верхом, готовьтесь к битве: простейший урок, преподаваемый в любом военном заведении.

— Значит, Тереза не отправляла записку Тальену? — спросила я.

— Вы имеете в виду послание, в котором говорилось об «известной трусости» нашего друга? — рассмеялся депутат Баррас. Тальен грозно на него покосился.

— Я послала записку, — сказала Тереза. — Жена тюремщика по моей просьбе тайком вынесла ее из тюрьмы. Я сочинила историю о спрятанной в капустном кочане записке, чтобы вывести из-под подозрений эту добрую женщину. Неплохая басня получилась, вам не кажется?

— Мне особенно понравилось про маленький кинжал, — заметил депутат Баррас, и в его печальных глазах появились озорные искорки.

— Удивительно, что люди в нее верят, — сказал Тальен. — Как у заключенного может оказаться кинжал?

— Ах, но французы любят красивые истории! — воскликнул депутат Баррас.

— Нельзя сказать, что в наше время в них ощущается недостаток, — покачала головой Тереза.

Я приложила ладони к ушам, показывая, что с удовольствием узнала бы продолжение.

Друзья наперебой стали рассказывать, как все задумывалось, как Тальен размахивал кинжалом (своим) в Ассамблее, как выступил против Робеспьера («До сих пор не могу поверить, что вы на это решились», — сказала я. «Я и сам не могу поверить», — ответил мне Тальен); как депутат Баррас взял на себя командование военными, как арестовал Робеспьера; как среди ночи депутат Баррас штурмовал замок Тампль,[69] как в его стенах увидел мальчика, королевского сына, — тот сидел в одиночной камере.

— Вы видели его собственными глазами? — прервала я. Едва не сказала «короля». — Сколько же ему сейчас? Десять?

Он, вспомнила я, чуть младше Гортензии, которой сейчас одиннадцать. Как-то раз я видела его в театре, на коленях у королевы. Вспомнила его огорчение при виде слез матери. Как ужасно было ему, такому маленькому, в тюремной камере-одиночке!

Пятница, 15 августа

Наконец-то освободили мужа Люси, Жана Анри. Он с женой и Эми через несколько дней возвращается в Круасси. По случаю счастливого воссоединения супругов я устраиваю маленькое собрание, невзирая на недомогание Эми. Будут генерал Сантерр и моя прежняя соседка по заключению Жан-Виктуар д’Эгийон, а также и некоторые другие, недавно вышедшие на свободу из монастыря кармелиток.

Ланнуа угрожает уволиться, если в доме появится «этот зверь Сантерр». Я осторожно напомнила ей, что, вообще-то, дом не наш и мы — лишь гости моей тетушки.

— Ты с этой стрижкой похожа на греческого пастушка, — попыталась утешить меня Фэнни. — Нынче это модно. Даже твой креольский акцент теперь в моде.

Я кивала не слушая и рассматривала в зеркале свою стрижку (прическа «под жертву режима» — так сейчас называют такие).

— Короткие кудри тебе к лицу, — продолжала Фэнни. — Они тебя молодят.

Молодят?

Никогда. Больше никогда я не буду молодой.

В тот же день, вечером

В начале собрания всем было не по себе. В этом мире мы чужие друг другу и чувствуем себя скованно. Впрочем, со временем (немного выпив) обнаружили, что можем снова быть самими собой, говорить на непонятном непосвященным языке — языке заключенных.

Ближе к полуночи генерал Сантерр научил нас игре в шарады, от которой все покатывались со смеху. В это время вошел Жак и прошептал что-то на ухо Фэнни.

Она посмотрела на меня и сделала жест, значения которого я не поняла. Все в комнате замолчали.

— Боже мой! — глядя в сторону двери, прошептала Эми и покраснела.

— Роза? — позвал меня знакомый мужской голос. Сердце запрыгало в моей груди. Я повернулась. Перед нами стоял Лазар Гош.

Я ПРОЩАЮСЬ С ТЕМИ КОГО ЛЮБИЛА

Лазар улыбнулся.

— Я не привидение, — сказал он. — И желал бы, чтобы меня не считали таковым.

Я встала и подошла к нему, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.

— Не надо, Роза. — В его голосе была нежность: та самая нежность, которую я помнила.

— Лазарро, — назвав его по имени, я почувствовала, что дурнота проходит, — это просто… мы… я думала… — Из глаз лились слезы.

Он прислонил к стене саблю и снял шляпу.

— Неужели вы меня не обнимете?

Я прижалась щекой к колючей шерсти его куртки.

Эми и другие столпились вокруг нас. Лазар изобразил галантный поклон и засмеялся.

— Я читаю ваши мысли: «Так жив он или мертв?»

Гош был красив и энергичен, каким я его и помнила. Я прислонилась к стене: у меня кружилась голова.

— Как я понимаю, это знаменитый генерал Гош, — сказала Фэнни, одарив его взглядом, который приберегала для молодых красавцев, и взяла его под руку. Вслед за ними все медленно направились в гостиную. — Говорили, что вас нет в живых, генерал. Несомненно, вам есть что рассказать. Вероятно, вы смогли бы развлечь нас рассказом о своем чудесном воскресении. Мы теперь любим чудеса.

Лазар довел Фэнни до дивана возле камина, а сам опустился в кожаное кресло рядом. Я села с Люси и Эми, на диване напротив. Во мне боролись самые разные чувства, и я старалась держать себя в руках, чтобы они были не слишком заметны. Лазар! Живой!

В элегантном салоне Фэнни Гош казался грубоватым; скромное происхождение чересчур бросалось в глаза. А как он молод! Моложе, чем тот, кого помнила я. Высокий, худой — это не изменилось. «Но бледен», — подумала я. Что же ему довелось пережить?

Генерал Сантерр стоял перед камином, сцепив перед собой руки, растерянное выражение не сходило с его лица. Лазар принял от Жака стакан портвейна и стал рассказывать свою историю. Его держали в подземелье столь глубоком, что позабыли о нем. И вот в четвертый день августа замки его камеры остались незаперты. Лазар решил, что настало его время, вышел на свет и удивился, не встретив ни стражников, ни ружей, ни ожидающей двуколки.

— Тюремщик сидел, положив ноги на стол, и распевал непристойную солдатскую песню. Я хотел бежать, но, прежде чем успел шевельнуться, он жестом показал мне, чтобы я убирался. Будто прогонял бездомную кошку. А вчера, в середине дня, в кабаре «Ле-Аль» я встретил нашего друга, генерала Сантерра. Он рассказал мне о вашем собрании, и мы вместе задумали этот маленький сюрприз.

Лазар поймал мой взгляд и осмелился подмигнуть. Я отвернулась. Мы были любовниками, это так, но совсем в другом мире. Здесь же действовали другие правила, все изменилось. Тут Лазар был бывшим конюхом, а я — бывшей виконтессой. Красивый молодой человек, женатый, генерал с блестящим будущим… А я? Кто я такая, если не обедневшая вдова, мать двоих детей, уже немолодая и утратившая красоту?

Гости ушли. Фэнни давно отправилась спать, а Эми, прекрасно все понимавшая, исчезла, не сказав ни слова, оставив нас с Лазаром наедине.

Он прислонился к двери, смотрел на меня и молчал.

— Не смотрите так, — взмолилась я.

— Я был удручен, узнав о смерти вашего мужа.

— Он был одним из тех, кому не повезло.

— Он был прекрасным человеком и хорошим генералом.

— Вы действительно так считаете?

— А вы не знали?

— Жена видит мужа по-своему.

— И каким вы видите меня?

— Вы, как всегда, откровенны, — улыбнулась я.

Он надел шляпу и взял саблю.

— Если я зайду?..

Я смотрела в сторону лестницы.

— Мои дети… еще очень… Я не знаю.

— Могли бы мы просто встретиться? Может быть, в кафе «Лют» во Дворце равенства?

— В королевском дворце, вы хотите сказать?

Он кивнул и натянул капюшон.

— Если желаете меня видеть, я буду там завтра в час.

Суббота, 16 августа

Фэнни предупреждала меня, что в королевском дворце все изменилось, но, несмотря на это, увиденное привело меня в замешательство. Во внутреннем дворе расставили столы и прилавки; чего тут только не продают — и конфискованную церковную утварь, и серебряные чайные сервизы, и подсвечники с щипцами для снятия свечного нагара, и всевозможную подержанную одежду, большая часть которой принадлежала аристократам: ныне покойным, изгнанным или просто обнищавшим.

А каков шум! Только начало первого, но танцевальные залы и комнаты для азартных игр полны. Молодые женщины в прозрачных газовых платьях стоят у фонтанов, привлекая внимание молодых людей, возмутительно одетых в тугие шелка.

Я зашла в тихое кафе «Лют». В углу играл виолончелист. По толстому ковру беззвучно ступал официант. Даже самые застенчивые выглядели жизнерадостно в мягком свете свечей.

Меня провели к столику Лазара. При моем приближении он поднялся.

— Вы пришли, — произнес он. С облегчением, как я рада была отметить.

— Вы думали, я могу не прийти? — ответила я, позволяя ему снять с моих плеч пелерину.

Он поцеловал меня в шею сзади.

Я повернулась к нему лицом, прокручивая в голове все, что собиралась ему сказать, — что я лишь недавно овдовела; что со смерти мужа прошло слишком мало времени; что дети нуждаются в моем внимании; что я все еще нездорова и у меня нет сил; что он сам женат; что начавшееся в тюрьме, когда всем нам грозила смерть, не может иметь продолжения здесь, в этом другом мире…

И все же я не нашла слов. Потеряла волю. Через несколько минут я поймала себя на мысли, что принимаю его внимание с благодарностью. В кафе мы пробыли очень недолго, и потом я пошла к нему.

17 августа

Я не знаю подобных ему людей. Такой честный, открытый, энергичный… Лазар не скрывает, что вырос на конюшне, — о нет, он даже гордится этим! Грубый, смелый, нежный, он берет жизнь приступом.

Он большой человек — и телом, и душой. У него хватит сил прогнать тени прошлого из моих воспоминаний, изгнать призраков.

У него нет терпения для условностей этикета и интеллектуальных игр.

— Я республиканец, — гордо говорит Лазар. Несмотря на все, что ему пришлось пережить, вера его не пошатнулась.

Доброта Лазара Гоша не знает границ, как и его мужество. Говорят, он гений. Молодой. Бесстрашный. Яркий.

— Ты знаешь генерала Гоша? — с недоверием в голосе спросил как-то Эжен.

— Мы с ним друзья, — гордо ответила я.

19 августа

— Ты ведь завтра уезжаешь? — стараясь скрыть тревогу, спросила я Лазара. Я уже знала, что он собирается в Тьонвиль, повидать свою молодую жену. Я знала также, что он ее любит… Не сомневаюсь, что мне нет места в его жизни с тех пор, как он впервые упомянул ее имя: Аделаида. Тем не менее я не могла порвать с ним, моя нужда в нем была слишком велика. — Когда же? Утром?

Мы лежали в его кровати, на смятых простынях. Я вытянулась на подушках с лицом в холодной испарине. Стояла летняя жара, сильно пахло любовью.

— Я написал ей сегодня. — Лазар погладил мою руку, шею, прикоснулся к влажным волосам. — Написал, что не приеду, что меня задержали.

— Зачем? — осмелилась спросить я.

Его губы сложились в некое подобие улыбки.

— Хочешь знать?

Я кивнула. Мне нужно было знать.

— Хочешь, чтобы я сказал правду?

— Мы же договорились говорить друг другу только правду.

— Правда заключается в том, что мне невыносима мысль о расставании с тобой.

Я уткнулась лицом в подушку, скрывая слезы.

Лазар стал ластиться ко мне, но я его остановила. Было нечто, что я хотела сказать, но не могла, — о том, как я просыпаюсь каждую ночь вся в поту, охваченная страхом; как временами на меня находит ощущение тошнотворной беспомощности; как в сумерках я иногда вижу за окном мертвые лица; как до сих пор чувствую мучительный стыд, будто чем-то заслужила свое тюремное заточение, словно причиной всему был какой-то мой недостаток, слабость, проступок. Но хуже всего я переносила холод, вошедший в мое сердце: боялась, что больше не смогу любить. Даже его.

Но как я могла объяснить все это?

— Жена любит тебя? — спросила я.

— Так вот о ком ты думаешь, об Аделаиде?

Аделаида. Имя, которое трудно произнести без нежности.

— Нет, — сказала я. — Но надеюсь, она любит тебя, поскольку в противном случае…

Что тогда? Что?

— Она меня любит. — Лазар лег на спину и потер рукой подбородок. Потом повернулся ко мне лицом. — Я много думал перед тем, как прийти к тебе, Роза. Я пришел, потому что… То, что мы видели, чувствовали, пережили… Это нас напугало, отдалило друг от друга. Я… — Он замолчал. Не мог подобрать нужных слов.

— Не объясняй, — попросила я, — я все понимаю.

И прижалась лицом к его груди. Да. Он тоже испытывает этот странный стыд, как и многие уцелевшие.

Четверг, 21 августа

Лазара восстановили в должности командующего армией в Шербуре. Он уезжает через две недели.

Две недели…

23 августа

Скоро Эжену исполнится тринадцать, он так быстро взрослеет.

— Надо обучить его военному делу, — сказал Лазар.

— Ему в школу надо. — Даже я была в ужасе от правописания моего мальчика. Но моих денег хватает лишь на то, чтобы купить ему сапоги.

— Я бы мог заняться им.

До меня не сразу дошел смысл сказанного.

— То есть? — переспросила я.

— Он мог бы работать у меня в штабе как подмастерье.

— Он будет работать на тебя? — Я начала понимать смысл предложения. — Ты будешь за ним присматривать?

— Мне нравится твой сын, Роза. Он честный парень, прямой. Я бы не предложил этого, если бы думал, что он не справится с работой.

— Очень хорошо, — сказала я, едва сдерживая слезы.

Суббота, 30 августа, половина четвертого пополудни

Дни летят один за другим. Лазар уже готовится к отъезду. Эжен тоже собирает вещи.

31 августа

Днем я спросила Лазара:

— Увидимся завтра?

До его отъезда осталось всего несколько дней. Прочистив горло, он произнес:

— Аделаида приезжает. А с ней мои лошадь, шпага и пистолеты. Мне все это необходимо.

На меня навалилась слабость.

— Завтра?

Он потянулся меня обнять.

1 сентября

Завтра утром, накануне своего дня рождения, уезжает Эжен. Мы с Гортензией приготовили пирог без единого яйца и без сахара. Просто чудо, что нам удалось его съесть. Окружили пирог цветами из сада.

— По крайней мере, цветы бесплатные, — сказала я.

Эжен трижды начищал свои сапоги. Мой сын солдат, в тринадцать лет.

ДРУЗЬЯ УТЕШАЮТ И ОГОРЧАЮТ МЕНЯ

Суббота, 6 сентября 1794 года

Тереза и Тальен вчера убедили меня сходить на концерт в «Фейдо».

— Лекарство от меланхолии, — посоветовала Тереза.

Уговорить меня было нетрудно. Большинству приходится выстаивать в очереди за билетами в «Фейдо» по три дня.

Тереза одолжила мне шляпу с длинным серебряным плюмажем, того же цвета парик и ожерелье в виде змейки.

— Так и пойдете? — спросила Ланнуа, увидев, что я собираюсь уходить.

— Ты бы видела одеяние Терезы! — усмехнулась я. Осуждающий взгляд Ланнуа показался мне забавным. — Куда большее внимание привлекает то, что мадам Кабаррюс не обременяет себя отдельными предметами женского туалета.

В театре была ужасная давка. «Фейдо» знаменит своим великолепным оркестром и лучшими в Париже солистами, но в первую очередь всех привлекает не это.

— Все дело в публике, — объяснила Тереза, и я не могу не согласиться. Все парижские дамы приезжают сюда, вырядившись будто для сцены, и выглядят как куртизанки. Никаких корсетов в «Фейдо»!

Я чувствовала себя знаменитостью; собравшаяся публика стояла вдоль прохода в три ряда, наиболее яркие и возмутительные наряды вызывали аплодисменты. Тереза в наряде монахини превзошла всех.

— Вам бы актрисой быть, — сказала я ей. Напиравшая толпа меня пугала.

— Я и есть актриса, — сказала Тереза.

В театре зрители переходили из ложи в ложу — не то что в прежние времена, когда считалось неприличным, если дама хоть на шаг отойдет от своего стула. Была тут и Фортюне Гамелен: уродливая семидесятилетняя креолка, известная своими непристойными остротами и «телом, которое заставляет мужчин плакать», по выражению Тальена. И миловидная мадам Шатурну (известная также как Миневра), в своем белом газе подобная сливочному пирожному. Была даже моя старая знакомая, миниатюрная мадам де Крени в забавном головном уборе с огромным, торчащим вверх пером.

Тут было на что посмотреть: стареющие аристократы, бывшие модники и модницы со своими подросшими при терроре детьми отбросили всякие приличия и вырядились предельно возмутительно.

— Это напоминает мне карнавал на Мартинике. — Я продолжала рассматривать публику. Мы сидели в роскошной ложе Терезы, потягивая прекрасное шампанское.

— Это не сын ли гражданина Ломени? — спросила она, указывая на молодого человека в клетчатом сюртуке и огромном зеленом галстуке. — Это у него такой светлый парик?

«Золотая молодежь», так их называют теперь — наших возмутительно одетых молодых людей.

— Толпа опустившихся тридцать четыре пополам, — произнес кто-то.

Тереза обернулась, расплескав шампанское.

— Гражданин Фуше! Вечно вы подбираетесь ко мне сзади.

Я попыталась скрыть удивление. Это же Фуше, обвиняемый в массовых казнях в Лионе, — депутат, подпись которого стояла на большинстве смертных приговоров… Тем не менее вот он, передо мной: небрежно одетый, неопрятный, со следами оспы на лице, с щербатыми зубами и непослушными рыжими волосами. Мне говорили, что он помешался от горя после смерти дочери. Как этот нелепый человек мог быть таким чудовищем?

— «Тридцать четыре пополам»? — переспросила я. — Я уже слышала это выражение. Что оно значит?

Тереза объяснила:

— Тридцать четыре делим на два, получаем семнадцать. Мальчик в Тампле, наследник Людовика Шестнадцатого. Семнадцатый по счету.

— Скорее, семнадцатый в очереди к трону. — Наш маленький король. «Малыш», как зовет его Гортензия; десятилетний сирота, еще недавно спавший среди крыс в тюрьме Тампль. Как считают некоторые, самый вероятный претендент на престол.

Тереза наполнила наши стаканы.

— Разве «французская революция» — не анаграмма фразы «Франция желает вернуть короля»?

Я посмотрела на нее и на мгновение усомнилась в республиканских убеждениях своей подруги.

— Роялисты! — фыркнул гражданин Фуше, извлекая из кармана камзола табакерку. — Тупые, жадные, совершенно безнравственные люди, и все сегодня здесь. — Полузакрыв глаза, он вдохнул табак.

— Вы шутите, — сказала я.

Гражданин Фуше, улыбаясь, смахнул табачные крошки с камзола.

То была улыбка человека, не привыкшего шутить.

— Гражданин Фуше в курсе всего происходящего, — объяснила Тереза. — Именно поэтому он часто оказывается полезен.

Она подалась вперед, позволяя ему заглянуть в низкий вырез ее платья.

— Ходят слухи, что у вас свои глаза и уши в каждом салоне, гражданин.

Фуше захлопнул табакерку. Раздавшийся звук походил на щелчок взводимого пистолетного курка.

— Желаете что-то сообщить, о покровительница свободы?

Тереза стукнула гражданина Фуше по руке веером.

— Ваше притворство могло бы обогатить вас за игорным столом.

Музыканты стали настраивать инструменты. Сидевшие ниже нас захлопали, потом засмеялись.

Гражданин Фуше повернулся, собираясь уходить.

— Приятного вам вечера, гражданки. Вижу, концерт вот-вот начнется.

— Какой интересный человек, — сказала я после его ухода.

Тереза лениво обмахивалась веером.

— Вы заметили, что Ива Теу здесь?

Ива Теу — известная в обществе пожилая дама, бывшая герцогиня.

— Это имеет какое-то значение? — спросила я.

— Она шпионка гражданина Фуше. — Тереза допила свой стакан.

— Ива? — Неповоротливая, дородная Ива Теу шпионит по просьбе Фуше?

Тереза рассмеялась.

— Роза, вас так легко поразить!

— Замышляете что-то, дамы? — сказал вошедший в ложу депутат Баррас под руку с Тальеном.

— Ох уж эти озорники! — Тереза, прикрываясь веером, состроила гримасу. — Вы оба выглядите… скажем так, ярко. Депутат Баррас, сбиваете с пути моего милого?

— Всего лишь немного контрабандного кофе, дорогая моя. Шесть чашек, не более.

— Кофе! — ахнула Тереза. — И даже не поделились!

Депутат Баррас галантно приветствовал меня, затем склонился поцеловать руку Терезе.

— Прекрасно выглядите сегодня, Тереза, дитя мое. Так бы и съел. Осторожнее, а то еще пробудите в старике интерес.

— Не правда ли, хороша? — Тальен опустил на плечо Терезы свои длинные пальцы.

— Что за неприятный запах? — стал принюхиваться депутат Баррас.

— Тут только что был гражданин Фуше, — объяснила Тереза и засмеялась вместе с Баррасом.

— Вы знакомы с его женой? — спросил Тальен. — Самая уродливая и глупая женщина на свете…

— И все же он предан ей, — сказала Тереза. — Так трогательно.

— Гражданка Богарне, элегантное создание, — заговорил депутат Баррас, подливая мне шампанское, — что слышно от нашего шербурского красавца?

— Генерал Лазар Гош прекрасно себя чувствует и без вашего интереса к его особе, Поль, — сказала Тереза.

— Увы! — Депутат Баррас изящно опустился в кресло рядом со мной и повернулся ко мне с горестным выражением на лице. — Такова благодарность за спасение жизни этого человека.

— Вы спасли генерала Гоша? — удивилась я. — Я думала, это депутат Карно устроил его освобождение из тюрьмы.

Депутат Баррас театрально ахнул:

— Карно! Когда генерал Гош сидел в темнице, ко мне обратился палач со списком приговоренных к смерти. Это я вычеркнул оттуда имя нашего дорогого Лазара. Но не стоит сообщать ему об этом. Мы же не хотим, чтобы он знал, кому обязан жизнью, верно?

9 сентября 1794 года, Шербур

В РОЛИ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ НА СВАДЬБЕ

27 сентября

Зять Ланнуа сколотил состояние, скупая поместья по бросовым ценам и перепродавая их дороже. По ее совету я обратилась к нему с просьбой одолжить мне пятнадцать тысяч ливров. Сумма выглядит значительной, но надолго ли хватит этих денег? Помню, в прежнее время подобный доход позволял аристократам есть фазанов и пить шампанское целых три года. Сейчас их не хватит и трех месяцев протянуть на домашней птице и горьком вине.

Суббота, 4 октября, вечер

Сегодня вечером я у Фэнни. Она больна от горя, так я думаю. Ее непрерывные усилия вызволить из тюрьмы дочку, Мари, не дают результата.

— Неужели ты не можешь ничего сделать? — спрашивает она.

Но что еще я могу предпринять? Несколько моих попыток помочь Мари не принесли толку.

— Ну, а обратиться к твоему другу-преступнику? — настаивает Фэнни. — Уж он-то сможет что-нибудь придумать.

— Преступник? — улыбнулась я. — Который из них?

6 октября

Слушая меня, депутат Баррас укорачивал себе ногти перочинным ножом. Высокий, обладающий детской внешностью гражданин Бото, ныне секретарь Барраса, сидел у окна, конспектируя нашу беседу.

Я дочитала прошение. Депутат Баррас посмотрел на меня и сказал:

— Вы мне льстите…

Мне стало не по себе. Я говорила с ним несколько раз: в театре, в салонах, у себя дома, но всегда в присутствии друзей. Он кокетничал со мной (так он ведет себя со всеми женщинами), и все же мне казалось, что я обременяю его, прося об одолжении. Я обрадовалась, когда он так тепло согласился выслушать мою просьбу.

— Вы удивительно хорошо играете в бильярд, — сказал он. — Вы, как я заметил, трижды выиграли у Тальена.

— Наш друг Тальен — само совершенство во многих отношениях, — сказала я, — но бильярд к их числу не относится. Вряд ли я действительно обладаю какими-то способностями к этой игре.

— И все же вы выиграли также и у гражданина Розина. Я так понимаю, вы его знаете?

Я кивнула. Некоторое время назад я познакомилась с гражданином Розином на собрании масонов. Банкир из креолов, он успел нажить огромные богатства в Сан-Доминго[70] до начала войны.

— А его друга и швейцарского банкира Пьера, человека с ожогом на лице?

Я опять кивнула. Несмотря на внешность, Пьер был очень мил.

Депутат Баррас поправил монокль в золотой оправе и углубился в лежавший перед ним документ.

— Что касается вашей кузины… Франсуаз-Мари, гражданка Богарне… — Он пожал плечами.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Депутат Баррас вздохнул.

— Сделаю, что смогу, — сказал он и кивнул Бото. Тот поднялся и вышел из комнаты.

— Как я могу отблагодарить вас? — спросила я, стиснув в руках шелковую сумочку. Я шла на встречу, собираясь заплатить, но не могла предложить слишком большую сумму.

— Есть нечто, что вы могли бы сделать для меня, — ответил депутат Баррас, вынимая из глазницы монокль. — Я принимаю участие в нескольких довольно крупных… предприятиях, кажется, так бы вы это назвали. Мне нужны банкиры… склонные к риску, назовем это так. Граждан Розина и Пьера мне порекомендовали по этой части, но я не знаком с ними лично…

— Я буду рада устроить что-нибудь, — сказала я, вставая. — Домашний вечер у меня?

Он с преувеличенной деликатностью взял меня за руку.

— Буду ли я иметь удовольствие видеть вас у себя в салоне сегодня вечером? — спросил Баррас.

Польщенная, я ответила поклоном.

— При условии, что сыграете со мной в бильярд, — усмехнулся он.

— Может быть, даже сделаем ставки, — предположила я.

— Я так понимаю, вы намерены выиграть?

— Я всегда хочу выиграть.

— Вы порочная женщина.

— Невероятно порочная, — ответила я, улыбаясь.

Уже уходя, я шепотом спросила у гражданина Бото:

— Есть какая-нибудь надежда?

Вздрогнув, тот оторвался от бумаг, которыми был завален его стол.

— Гражданка Мари Богарне будет освобождена завтра в одиннадцать часов утра, — сказал он, лишь немного шепелявя.

29 октября

В салоне депутата Барраса я встретила гражданина Фуше.

— Что привело вас в эти круги? — спросила я. Несмотря на то, что у Барраса собирались люди, отличавшиеся тонким вкусом, костюм Фуше состоял из нескольких разномастных частей, покрытых пятнами и плохо на нем сидевших. Ленты на его панталонах были развязаны.

— То же я мог бы спросить и у вас, гражданка Богарне, — парировал он. — Хотя наделенные властью всегда рады оказаться в обществе дамы, умеющей внимательно слушать.

— Вы такой занятный, гражданин. Однако вы не ответили на мой вопрос.

— А вам можно доверять?

— Вы, знающий обо мне все, спрашиваете, можно ли мне доверять?

— Прошлой ночью двух депутатов подняли с постелей, чтобы отправить в Тампль. Вероятно, вы уже знаете.

Я покачала головой.

— Их-то зачем туда? — В этой тюрьме держали королевских детей-сирот.

Гражданин Фуше быстро глянул через плечо — не подслушивает ли кто.

— Ходит слух, что Мальчика — «короля», как выражаются спрятанные среди нас изменники, — там больше нет.

— Но он там был?

— Какой-то мальчик был, но сын ли короля? Это неизвестно.

— Но если Мальчик не в Тампле, где же он? — Боже мой, ребенок девяти лет оказался козырной картой в политической игре! Так много зависит от его маленькой головки!

Гражданин Фуше пожал плечами:

— Это вы мне скажите. Роялистам он нужен живым, якобинцам — мертвым. Тот, у кого находится Мальчик, кто бы он ни был, обладает властью над обеими сторонами.

Я увидела идущего к нам депутата Барраса и сделала гражданину Фуше знак замолчать.

— Вот я и спрашиваю, — продолжал гражданин Фуше, не обращая внимания на мое предостережение, — кому может понадобиться такая власть? Кто эти люди?

Вторник, 11 ноября

На улицах толпы. Депутат Карье, председатель Якобинского клуба и палач, казнивший тысячи людей, был арестован за «излишества» в исполнении своих обязанностей. «Золотая молодежь» взревела, требуя его головы. Не имея возможности растерзать депутата, они накинулись на Якобинский клуб, но тут приехала Тереза, чтобы его закрыть.

Не боясь шумной толпы мужчин и жестокости в их сердцах, Тереза сделала это и сунула ключ от Якобинского клуба себе в корсаж, захлопнув историческую дверь.

— Неужели вам не было страшно? — спросила я ее и прочитала вслух из репортажа в листовке: «Женщина, подобная этой, способна закрыть адские врата».

— Открою вам секрет, Роза. — Она положила руки себе на живот. — Господь хранит меня. Я беременна. — И Тереза расплакалась.

14 ноября, ближе к вечеру

Некоторое время мы с Терезой стояли у двери гадалки, крича в щель для писем. Дул холодный ветер.

— Я больше не предсказываю! — настаивала гражданка Ленорман и не открывала дверь. Во время террора ее посадили в тюрьму за то, что она предсказала смерть Робеспьеру. С тех пор эта женщина стала отшельницей и теперь не хотела нас впустить.

— Но это же я, Тереза Кабаррюс де Фонтенуа, это я добилась вашего освобождения! — кричала Тереза.

Наконец дверь открылась. Гражданка Ленорман оказалась маленькой женщиной, моложе, чем я ее себе представляла, с небольшими, очень глубоко посаженными темными глазами под грязным кружевным чепцом.

— Я вас раньше видела, — сказала она Терезе и замолчала. — В костюме Свободы… когда выпустили на волю люксембургских заключенных.

— У вас хорошая память, — улыбнулась Тереза, распутывая завязки шляпы.

— У вас незабываемое лицо, — ответила гадалка. После обычных любезностей Ленорман велела Терезе побрызгать водой на зеркало, закрытое тремя покрывалами. — Вам предстоит принять важное решение, — сказала она, рассматривая зеркало. — Судьбой предназначено заключить союз. Вы знаете, о ком я говорю?

Тереза кивнула, с покорством глядя на гадалку.

— Нелегок будет ваш путь. От этого союза последует много добра, но именно вы за него заплатите.

Тереза поморщилась.

— Я знаю.

— Вы одарены виденьем.

— Проклята.

— Да, — подтвердила гражданка Ленорман, — это проклятие.

Она повернулась ко мне.

— Кажется, вам я уже предсказывала?

— Когда я была в монастыре кармелиток, некоторые из нас передавали вам сведения, по которым вы пророчили судьбу.

— Да, и теперь вы вдова.

Я кивнула.

— Припоминаю, я также предсказала, что вы повторно выйдете замуж и ваш второй муж будет выдающимся человеком, о нем узнает весь мир.

— Эта часть вашего предсказания не сбылась, — улыбнулась я.

— Смеетесь, но на сердце у вас тяжело. Спросите меня, что желаете знать.

— Расскажите подробнее об этом замечательном человеке, — предложила Тереза с озорной улыбкой.

Гражданка Ленорман разложила карты. После долгого молчания она сказала:

— Он будет моложе вас. Блестящий, да. Военный. Кажется, генерал.

Тереза подмигнула:

— Интересно, кто бы это мог быть?

10 ноября 1794 года, Шербур

Воскресенье, 16 ноября

Лазар!

Понедельник

Лазар привез новости об Эжене. Я осторожно расспрашивала, не желая показаться назойливой.

— Ты не слишком его утруждаешь? Ему ведь не грозит опасность? Ест ли он? Присматриваешь ли ты за ним? — От этих мыслей я не спала ночами.

Ренн находится в самом сердце Вандейского региона. Я слышала рассказы о бушующей там гражданской войне — крестьяне и аристократы объединились против республиканцев. Мне было спокойнее, когда Эжен находился в Щербуре, где нам противостояли англичане. Не хочу, чтобы он воевал с французами. Это было бы неправильно.

Лазар смеялся, зашнуровывая панталоны.

— Разумеется, он у меня много работает. Конечно, ему грозит опасность. Это же армия!

— Но он еще мальчик.

— Неужели ты не видишь, что я горжусь им? И по-отцовски нежно забочусь о нем.

Это заставило меня умолкнуть. Отцовская забота?

Лазар беспомощно развел руками.

— Я полюбил твоего сына, Роза, — признался он. — Отношусь к нему, как к родному.

19 ноября

Лазар проводит дни на собраниях в Комитете общественной безопасности. Ночами же он бывает только у меня. Я жадно пользуюсь временем, которое он уделяет мне, мой голод неутолим.

20 ноября

Лазар уехал. Он приезжал всего на три дня, три бурных дня страсти и слез. Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к этим разлукам?

19 ноября 1794 года, Ренн

20 ноября

Компаньон гражданина Дюнкерка отправляется в Америку. Есть надежда, что он передаст письмо маме, поэтому я пишу и переписываю то, что она должна знать: что я вдова, что Гортензия и Эжен растут без отца, что все мы как-то держимся без средств к существованию.

Я так всем задолжала, что не знаю, к кому еще обратиться.

28 ноября 1794 года, Ренн

12 декабря

Днем ездили с Терезой смотреть ее деревенский дом, Ла-Шомьер, как она его называет. Дорога дальняя — это за городскими стенами. Тем не менее она собирается там жить. Ей нравится скромный вид этого жилища.

— Никто не может понять, что я в нем нашла, — говорит она.

Я была удивлена: у дома соломенная кровля.

— Он больше, чем кажется, — уверяет Тереза.

— Как бы то ни было, виды здесь хороши, — ответила я.

Дом расположен в дальнем конце Алле-де-Вев, недалеко от реки; рядом лес, вокруг поля, тут чувствуешь себя на свободе. Я закрыла глаза и вдохнула свежий холодный воздух. «Да, — подумалось мне, — я могу понять Терезу».

— В мой первый приезд сюда курица снесла яйцо на пороге. Это, несомненно, знак…

— Но знак чего? — спросила я, смеясь. Ибо Тереза видит знаки во всем.

16 декабря

Сегодня утром гильотинировали троих видных якобинцев, их головы выставили на обозрение одобрительно гудевшей толпы.

— Опять начинается, — сказала Ланнуа, с тревогой поглядывая в окно.

— Говорят, это положит конец казням, — сказала я. Где-то труба выводила мелодию песни «Дело пойдет».

Ланнуа проницательно посмотрела на меня:

— Ваши друзья-кровопийцы так ли уж отличаются от этих?

Суббота, 20 декабря

Днем на улице Сент-Оноре встретила гражданина Фуше. Он спросил, не слышала ли я чего-нибудь нового о Мальчике.

— Ничего, если не считать постоянной болтовни Гортензии на эту тему.

— И Баррас не в курсе?

Я покачала головой.

— А что?

— Вчера три депутата осматривали Мальчика. Депутат Люзерн убежден, что ребенка подменили, что самого Мальчика похитили… возможно, даже убили.

— Кто вам сказал? — У меня выступили слезы.

Гражданин Фуше прикоснулся к своей шляпе.

— Хочу предостеречь вас, гражданка. Все не такое, каким кажется.

26 декабря

Сегодня вечером Тереза и Тальен обвенчались. Собралась небольшая компания друзей.

— За счастье, — сказала я, обнимая Терезу. Она на четвертом месяце беременности, живот едва заметен.

— За мадам Тальен! — поднял свой стакан жених. — За нашу даму-заступницу.

Мне вспомнились слова Терезы: «Мне судьбой назначено помогать через него людям, смягчать правление его кулака».

Правление кулака. Не синяк ли скрывали белила на ее лице?

Я ПОЗНАЮ ИСТИННУЮ ЦЕНУ ДРУЖБЫ

Пятница, 2 января 1795 года

Днем нащупываю путь среди самой омерзительной бедности. Вечерами кокетничаю в салонах с недавно разбогатевшими. Депутат Дюмон, который прежде откармливал птицу на убой, ныне жиреет на конфискации церковной собственности. Депутат Нерваль, торговавший кожами, недавно купил один из особняков маркиза Невшательского (полностью обставленный, с лошадьми и каретами) на доходы от поставок червивой свинины Восточной армии. Кому есть дело до того, что люди голодают?

2 января 1795 года, Ренн

8 января 1795 года, Ренн

Понедельник, 12 января

Пользуясь советами Терезы, получила отличный доход на спекуляции селитрой. Тетушка Дезире в ужасе.

— Не пристало женщине заниматься коммерцией, — повторяла она. Пока я не сказала ей, сколько заработала (пять тысяч ливров!), тут у нее и проявился интерес.

Я намерена реинвестировать в покупку кружев в Бретани, которые смогу продать в Париже, что должно увеличить капитал на двадцать процентов.

Подумать только! Гражданка Роза Богарне — перекупщица. Что ж, по крайней мере, теперь смогу послать Эжену деньги на новую форму.

15 января 1795 года, отель «Де Коленкур», Париж

Четверг, 15 января

Маркиз де Коленкур настоял на том, чтобы я приняла от него десять процентов за хлопоты.

— Я сделала это из дружбы, — возразила я.

— В звонкой монете! — не унимался он.

Золото.

— Ну, если уж иначе нельзя…

16 января

Тальен дает мне советы по поводу того, как написать прошение о снятии ареста с моего имущества на улице Сен-Доминик. Сегодня днем я представила свое дело в Комитете общественной безопасности. Тальен поддержал меня в своем выступлении.

— Не подлежит сомнению, — сказал он, — что мои товарищи-депутаты начинают понимать: мы должны очистить раны прошлого, устранить несправедливости, чтобы дать дереву свободы плодородную почву, в которую оно бы могло пустить корни.

Я попыталась скрыть нелояльную усмешку. «Кран с тепловатой водой» — так в Ассамблее прозвали моего друга. Так он и выступает.

Среда, 21 января

Несмотря на холод, в городе празднуют вторую годовщину казни короля.

Я бы осталась дома с Ланнуа, оплакивающей его отнюдь не скрытно, если бы не церемония во Дворце равенства, где будут награждать Тальена.

Мы отправились туда с Терезой, закутанной в огромную лисью пелерину.

Монотонно произносили речи, потом пели. «Золотая молодежь», сверкающая безумными украшениями и волочащая за собой тяжелые дубины, потребовала, чтобы оркестр сыграл «Смерть якобинцам».

— Сейчас может начаться заваруха, — заметил депутат Баррас.

Я предложила зайти ко мне, благо живу недалеко. Я вся дрожала от холода. Кроме того, я беспокоилась о Терезе — она на пятом месяце беременности.

У меня в гостиной было холодно; изо рта шел пар, огонь в камине угас. Я уже хотела позвонить, чтобы его растопили снова, когда Тальен перехватил инициативу:

— В конце концов, этим занимался мой отец, — и взялся разводить огонь сам.

— Что ж, — сказал депутат Баррас, опускаясь в кресло у камина. — Сегодня исполняется два года, — и потер руки.

Баррас и Тальен проголосовали тогда за смерть короля. Неприятно было об этом вспоминать.

Огонь разгорелся.

— Этот год выдался просто адским, — покосился в мою сторону Тальен. — Простите за выражение, гражданка Богарне, я забыл, что вы дама. — Он поднялся и отряхнул руки.

— А я? — спросила Тереза, лежа на кушетке, которую я велела перенести в гостиную из-за холода в доме.

Тальен наклонился к ней и что-то прошептал ей на ухо. Тереза засмеялась.

— Мы, пожалуй, потребуем провести демонстрацию, — сказал депутат Баррас, кивком соглашаясь выпить бренди. Я налила ему стакан из бутылки, подаренной мне маркизом де Коленкуром.

— В самом деле, депутат Баррас, вы так извращены, — поддела его Тереза.

— Вообразите, и в положении Терезы… — притворно ужаснулась я.

— Я пытаюсь вообразить, в этом-то и кроется моя беда, — состроил забавную гримасу депутат Баррас.

Улыбаясь, я набросила на Терезу меховое покрывало.

— Наша добрая, невинная Роза, — сказала она. — Мы вас смущаем?

— Как она может быть невинна, когда держит кушетку в гостиной? — воскликнул депутат Баррас.

— У моей мамы в гостиной тоже стоит кушетка, — сообщил Тальен. — У всех крестьян так заведено.

— И она спит в гостиной? — спросил Баррас. Его черный сюртук в зеленую полоску застегивался на большие прямоугольные пуговицы с выписанными на них миниатюрными сценами охоты.

— Нет, только любовью занимается, — сказал Тальен (на самом деле он использовал грубое слово), — когда собирается компания для чаепития.

— Гражданка Богарне, простите за нескромный вопрос: почему у вас в гостиной стоит кушетка? — продолжил депутат Баррас и допил из стакана.

— Это единственная теплая комната. — Я села у огня.

— А в остальных комнатах холоднее?

Все засмеялись, но, честно говоря, я уже начала жалеть, что пригласила их. С их точки зрения, мои маленькие, хоть и со вкусом обставленные комнаты были очень непритязательны. Роза, их Роза, бывшая виконтесса, пившая их дорогое шампанское… Какова плутовка!

— У вас нет дров? — спросила Тереза, вертя в пальцах камею, недавний подарок Тальена, купленный «всего» за шесть тысяч ливров.

— Сейчас трудно достать много. — Я не добавила «по кошмарной цене», хотя могла бы.

— Что же вы не сказали? — ахнул Тальен. — Дров более чем достаточно. Послушать людей, так можно подумать, во всем Париже не раздобыть дров.

— Или хлеба, — добавил депутат Баррас. — Которого, согласитесь, мало.

— Народ ленив: он не желает работать, а потом является к нам жаловаться, — сказал Тальен.

Я переводила взгляд с одного на другого. Что из сказанного — шутка? Я не знала, над чем здесь можно смеяться.

— Мой друг, боюсь, стал слишком циничен, — спохватился депутат Баррас, отвечая на мой вопросительный взгляд. — Это одна из опасностей, подстерегающих общественного деятеля. Люди думают, что их представители — боги, способные рассеять любые тучи, но они — простые смертные.

Я с облегчением вздохнула. Разговор перешел на менее щекотливую тему — погоду. Я приготовила карты для игры в фараон. Мы играли, смеялись, сплетничали и делали ставки (я выиграла семь ливров). Незадолго до полуночи гости собрались уходить, пребывая в самом хорошем настроении.

— Вернемся в следующий вторник, — объявила Тереза перед уходом.

— В ваш салон.

— Я не смогу, — сказала я, придя в ужас.

— Роза, взгляните на вещи с практической точки зрения: вы не можете себе позволить нам отказать. Вообразите… «У Розы» — самый приятный салон в Париже.

«У Розы»? Я улыбнулась.

— Похоже на название борделя.

— С кушеткой в гостиной и все такое, — поддержал депутат Баррас.

— Чтобы привлекать депутатов, — сказала Тереза.

Итак, решено. В следующий вторник. И каждый вторник.

23 января

О, как холодно на улице! Но у нас тепло. Депутат Баррас устроил нам воз дров, которые свалили возле дома в огромную кучу. Гонтье приходится дежурить возле нее, чтобы соседи не растащили.

Послала депутату Баррасу записку: «Как я могу отблагодарить Вас?»

Он ответил: «Рекомендуйте меня банкиру — гражданину Ружмону».

31 января, днем

Каким-то чудом все получилось. Как театральный режиссер, я собрала «реквизит», передвинула мебель, одним словом, создала обстановку с загадочной аурой, скрывающей пятна на диване, дыру в половике и другие неизящные детали.

Мы с Ланнуа выкроили из старомодной парчи и сшили мне элегантное платье в древнегреческом духе. Пришлось умасливать ее, чтобы побудить взяться за иглу, взывать к ее утонченному артистизму для создания столь «бесстыдного» наряда. Слишком обнажены руки, слишком обнажены ноги, но, что хуже всего, никакого корсета!

В тот же день, позже

Первый прием в салоне «У Розы» прошел успешно!

Список гостей: Тальен с Терезой и, разумеется, депутат Баррас в компании со старой Монтансье (чья репутация ужасна и не менее стара); крошечная мадам де Крени и Денон, ее кавалер; вечно подкрадывающийся гражданин Фуше; пьяный и несущий всякий бред депутат Фрерон в сопровождении некоей актрисы (ходит слух, что у них трое детей); Фэнни с обоими своими нынешними любимцами: Мишелем де Кюбьером и Рётифом де ла Бертань, который весьма хорошо сошелся с Ла Монтансье, что не удивительно; Фортюне Гамелен — как всегда, полуобнаженная — и ее ворчливый муж, которому никто не нравится; маркиз де Коленкур (также, как я заметила, поладивший с Ла Монтансье); чувственная Минерва в белом газе с кавалером, которого она представила как своего жениха (сюрприз); двое из моей «тюремной семьи»: недолго пробывшие элегантная Грейс Эллиот и герцогиня Жан-Виктуар д’Эгийон в компании с дамами Бройль, Вэлонс и Бизе, которые, как говорит Тереза (я ей не верю), курили опиум в ватерклозете; дражайший, вечно чихающий гражданин Дюнкерк заодно с банкирами — гражданами Ружмоном, Оттанжи и Перре; и наконец, последний по порядку, но не по важности: мой дорогой утешитель, сумасбродный радикал, порочный генерал Сантерр.

Люди все интересные и очень разные.

— Удивительно, что обошлось без кровопролития, — сказала, уходя, Тереза.

У меня бы не хватило угощения на всех, если бы Коленкур не привез страсбургский паштет из фуагра, нашпигованного салом фазана и огромного карпа из Перигора, фаршированного трюфелями. Я уж не говорю о корзинах свежеиспеченного хлеба и фруктов (это в феврале-то!), привезенных гражданином Дюнкерком. Депутат Баррас организовал доставку полбочонка отличного красного вина.

— Отпразднуем, дорогая? — засмеялась Тереза, когда лакей Барраса вносил бочонок.

— Что отпразднуем? — переспросил депутат Баррас. Он казался необычайно строгим в шелковом сюртуке серо-коричневого цвета и в парике со старомодной косичкой.

— Ваше избрание председателем Ассамблеи.

— Ах, это…

— Так вас можно поздравить? — Я вспомнила, как председателем Ассамблеи был избран Александр, как мы тогда радовались и гордились им.

Депутат Баррас пожал плечами.

— Пустяки. Нет, уж если я что-то и праздную сегодня, так это прибыль, полученную два дня назад от продажи недвижимости. Пятьсот тысяч чистыми, — по обыкновению, косо усмехнулся он.

Пятьсот тысяч! Я не могла даже вообразить подобную сумму. Мне пришлось буквально заложить душу, чтобы получить ссуду в пять сотен.

— Та конфискованная церковная собственность на улице Жака? — спросил подслушивавший Тальен.

Депутат Баррас подмигнул и перекрестился.

— И Господь всемилостивейший улыбнулся мне, — сказал он.

Примерно в полночь к нам зашел секретарь Барраса в компании с гражданином Лораном. Бото, шепелявя, спросил, нельзя ли ему поговорить с Баррасом. Я заставила их войти, но они пришли по делу и хотели поскорее откланяться; я подумала, что, возможно, что-то случилось.

Когда появился Баррас, они втроем вышли разговаривать на лестницу. Вернувшись, депутат выглядел озабоченным.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Ничего, — отмахнулся он.

«Слишком уж поспешно ответил», — подумала я.

— Я слышала голос Лорана или мне показалось? — сказала Тереза, выходя в прихожую под руку с гражданином Фуше.

— Он только что был здесь с Бото. Они хотели переговорить с депутатом Баррасом, — объяснила я.

— Довольно поздно для оповещений, — заметила Тереза.

— Ах, Лоран и Бото… — сказал гражданин Фуше, встретившись со мной глазами. — Парочка из Тампля…

При чем тут Тампль? Ах, конечно… Мальчик в Тампле…

5 февраля

Благодаря хлопотам Тальена и депутата Барраса мое прошение было одобрено, и арест с моего имущества на улице Сен-Доминик наконец-то сняли. Я пошла туда сегодня утром — в одиночестве. Как и собиралась.

Странно было открывать эти двери. В комнатах царил мрак, ставни на окнах заколочены. Я зажгла фонарь и пришла в ужас от увиденного: все было разбросано по полу. Вандалы!

Я прошла по комнатам, в которых пахло плесенью, ступая по разбросанным вещам, спутникам моей жизни. Поломанные и выпачканные пожитки вызвали множество воспоминаний. Одежда, шарфы, картины, моя гитара — я так их любила.

Все это теперь валялось по полу.

Я набралась мужества и, войдя в гостиную, осторожно вытащила из трубы камина незакрепленный кирпич. Подула в образовавшуюся дыру, желая спугнуть созданий, нашедших в ней себе убежище. Преодолев страх, сунула туда руку. Бумаги… все на месте. Слава богу!

Медленно я вынимала свои сокровища — газеты, письма, вытканный Манет гобелен, Библию, коробочку с землей Мартиники, мои детские четки, брачный контракт, маленькую сумочку с драгоценными камнями. И наконец, запечатанное воском завещание Александра.

Я опустилась в кресло. Вокруг меня стояло облако пыли. Все, что осталось от моей жизни, лежало у меня на коленях. Так я просидела некоторое время — неподвижная, как окружавшая меня мебель. Как мало все это значило, в конце концов. Мой взгляд упал на стоявшую в углу раму для вышивания с закрепленным на ней незаконченным гобеленом, над которым я когда-то работала, — ах, эти розы… Удивительно, но даже игла была на месте. У меня возникло жуткое ощущение, что жизнь внезапно остановилась, что занавес опустился прямо посреди пьесы.

Зашевелились призраки. Не минуло еще и года с того дня, как меня забрали ночью, посадили в фургон и отвезли в камеру. Лишили достоинства, здоровья, веры. Лишили юности, жизни.

6 февраля

Вцепившись в корзинку, я сидела напротив гражданина Дюнкерка. Что-то в выражении его лица меня настораживало.

Он прочистил горло и, сидя в потертом кожаном кресле, подался вперед.

— Боюсь, от завещания вашего мужа будет мало проку, — сказал он и чихнул в полотняный носовой платок.

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, — он помолчал, — во-первых, Александр Богарне ничего вам не оставил.

Некоторое время я сидела молча. Видимо, чего-то не поняла…

— Во-вторых, — продолжал Дюнкерк, принявший мое молчание за спокойствие, — знаете ли вы о мадемуазель Мари-Аделаиде дю ла Ферте?

— «Ла-Ферте» — название сельского поместья Александра…

Не стоило сомневаться, гражданин Дюнкерк и без меня прекрасно это знал.

— Это ребенок: девочка, родившаяся в июне тысяча семьсот восемьдесят пятого года близ Шербура.

— Вероятно, вы имеете в виду Аделаиду д’Антиньи? — Так звали незаконнорожденную дочь Александра. Мы с тетушкой Дезире делали все возможное, чтобы поддерживать ее, несмотря на ограниченность в средствах. Теперь Аделаиде исполнилось девять; прекрасный ребенок, очень смышленая и чертами лица весьма походившая на Александра. — Но она родилась в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году в Париже.

— Нет, это другая девочка, и появилась на свет год спустя. Ваш покойный супруг оставил ей ежегодную пенсию в размере шестисот ливров.

Еще один незаконнорожденный ребенок? Две Аделаиды?

— Еще шестьсот ливров в год причитается Мувину, слуге вашего супруга; еще двести — конюху Ришару, еще двести, единовременно, — Саважу, второму конюху…

— И совсем ничего Гортензии и Эжену? — перебила я. — Мое имя вообще не упоминается?

— Нет сомнения, что он полагал, что вы будете хорошо обеспечены благодаря поступлениям от островных владений.

У меня перехватило дыхание.

Гражданин Дюнкерк снова прочистил горло и поправил монокль.

— Видите ли, мадам Богарне, что касается Мари-Аделаиды дю ла Ферте, то, возможно, найдется способ обойти…

— Пусть получит то, что ей причитается, — прервала его я.

Я уже помогала содержать одного незаконнорожденного ребенка. «Сколько их еще?» — думала я с усталостью.

Я ПОЛУЧАЮ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

13 февраля

Тереза и Тальен убедили меня поехать с ними на «Бал жертв» в отель «Теллюсон». Я заранее заехала к Терезе, чтобы приготовиться.

— Прическа уже идеальна, — похвалила она, закалывая у меня на шее красную ленту, символизирующую след, оставленный ножом гильотины.

— Какое экстравагантное одеяние, — проговорила я, разглядывая ее. Тереза была в прозрачном газовом платье, под которым просвечивало трико телесного цвета. Высокая, с огромным животом и грудями, она производила сильное впечатление.

— Это новый танец. — Тереза принялась странно колыхаться из стороны в сторону, с таким задором кивая при этом головой, что можно было подумать, та сейчас слетит с ее плеч.

Улица перед отелем «Теллюсон» была запружена каретами. У входа кучились нищие, наперебой привлекая к себе внимание.

— Не напоминает ли это вам дни старого режима? — прошептала Тереза. — Балы в здании оперы?

Уличный мальчишка схватился за подол моей юбки. Тальен пригрозил ему кулаком, и тот, отшатнувшись, повалился в грязь. Я остановилась спросить, не ушибся ли мальчик, и дала ему монету.

— Палачи разве приглашены? — выкрикнул кто-то, когда в дверях появился Тальен.

— Так-то теперь приветствуют освободителей, — кисло усмехнулся он.

15 февраля

Боюсь, Тереза и Тальен не ладят между собой.

— Что-то неладно? — спросила я подругу. Ее левую щеку покрывал толстый слой белил. В глазах у нее показались слезы. — Не понимаю… Он так вас любит.

— Его любовь убивает меня! — воскликнула она.

15 февраля 1795 года, Ренн

18 февраля, 11 часов утра

Лазару удалось договориться о мире с восставшими в Вандее. Он преуспел там, где столь многие до него потерпели неудачу. В обмен на право исповедовать свою веру восставшие сложат оружие.

— Но как же остальные? — ворчала Ланнуа. — А нам что, свобода не нужна?

21 февраля

На улицах царит возбуждение. Свобода вероисповедания дана всем — всей Франции.

— Теперь можешь доставать свою маленькую Мадонну, — сказала я Гортензии.

— Разве можно? — опасливо спросила моя девочка.

— Время скрываться прошло!

Благодаря Лазару.

Вторник, 24 февраля

Терезе нездоровится, беременность делает ее медлительной. Она попросила меня помочь устроить прием в честь турецкого посла. Это мероприятие намечено на следующую неделю в загородном доме Барраса в Шайо. Тереза и я ездим туда каждый день. Все, что относится к депутату Баррасу, стоит денег: собаки, лошади, суженные кверху бокалы для хорошего коньяка… Ох уж эта распущенность нравов! К слову, Баррас уверяет, что маркиз де Сад — его кузен, называет его «мой дорогой кузен». Время от времени Баррас даже страдает от загадочного аристократического заболевания нервов, которое требует лечения горячими ваннами («Французская оспа,[72] как думаешь?» — шепнула мне Тереза). И все же он не без совести.

Забавный человек, манерный, остроумный, щедрый, но у него есть поистине отвратительная черта. Вольнодумец, он каждый день хвастает передо мной и Терезой своими победами. Если бы не его остроумие, эти истории поражали бы слушателей своей мерзостью. Но мы с Терезой смеемся до упаду над его рассказами о флирте взрослых мужчин. Все это так причудливо…

Вторник, 3 марта, поздно вечером

Тереза, готовясь к тому, что из-за беременности перестанет выезжать, побуждает меня принимать большее участие в делах Барраса.

— Вы именно такого типа женщина, какая ему нужна: элегантная аристократка с безупречным вкусом и умением держать себя в обществе. Ваши знакомства будут ему полезны. Нет никого лучше вас. Я так ему и сказала.

— Вы серьезно?

— Он щедро вознаграждает женщин, Роза. В этом я могу вас уверить. Единственное, что вам придется делать, так это слушать его истории об амурных похождениях.

Я улыбнулась.

Пятница, 13 марта

Я вымотана, но довольна. Прием у Барраса прошел прекрасно. Большую часть вечера я провела у игорных столов, вокруг которых все было заставлено блюдами с канапе. В полночь я распорядилась подать ужин, приготовленный из продуктов, доставленных из поместий Барраса: зайцы из его лесов, овощи с его огородов. Вино привезли из его виноградников в Провансе. Потом я уговорила всех сыграть в ломбер.

— Детская игра! — поначалу говорили гости (в том числе банкиры Розин и Перре), неохотно соглашаясь. Потом так увлеклись, что играли с азартом.

В целом вечер прошел успешно. Депутат Баррас остался доволен.

Сейчас поздно, пора спать. В голове кружатся мысли. Приходят фантазии о театральных спектаклях, концертах, балах, элегантных ужинах, затягивающихся до рассвета. Устраивать развлечения с неограниченным бюджетом — такая работа по мне.

1 апреля

Агат вернулась с рынка в слезах. Там бунт, она видела затоптанного ребенка. Позже, готовясь ехать в Ла-Шомьер, я услышала мушкетную стрельбу. Тем не менее послала Гонтье за наемным экипажем. Возница в не походящих друг к другу камзоле и панталонах запросил в три раза больше обычного, к тому же в звонкой монете.

— Из дому сегодня выходят только дураки, — сказал он, стоило мне возмутиться.

— Что случилось?

— На Ассамблею напали. — Возница еще молод, но уже без зубов.

Ассамблея! Вот оно что!

В конце моста Руаяль стояло несколько конных гвардейцев. Возница щелкнул кнутом, наши лошади галопом пустились по набережной.

Весь двор в Ла-Шомьер занимали лошади и кареты. Я увидела Тальена в депутатском облачении.

— Вы целы! — Я обняла его.

Он рассказал, что случилось: толпа ворвалась в Ассамблею, требуя хлеба. Чтобы разрешить ситуацию, была призвана «золотая молодежь», которая, подрастеряв свой обычный апломб, повела себя трусливо. Затем мобилизовали Национальную гвардию. Наконец зачинщиков арестовали, и спокойствие было восстановлено.

— Кто же стоял за всем этим? — спросила я.

— Четыре человека. — Тальен раскурил трубку. — «Четверка», как их сейчас называют, питомцы террора. — Он перечислил имена: Бийо-Варен, Колло д’Эрбуа, Барер, Вадье.

— Депутат Барер? Ваш старый друг?

Барер и Тальен вместе приходили на наши собрания на улице Сен-Доминик. Я вспомнила, как депутат Барер поддерживал Александра в Ассамблее, как побоялся помочь мне, когда арестовали Мари. И Вадье, конечно… Депутат Вадье подписал постановление о моем аресте. И все же несколько лет назад они были товарищами Александра — идеалистами, стремившимися изменить мир к лучшему. Ныне Александр мертв, а они скоро окажутся в тюрьме… или того хуже — в Гвиане.[73]

— Да, — сказал Тальен. — Странные повороты совершает история, не правда ли?

2 апреля

Утром вбежала взволнованная Агат:

— Там пришел странный человек, непременно хочет говорить с вами.

— В каком смысле «странный»? — спросила я.

С улицы доносились крики и выстрелы. На душе у меня было неспокойно: сегодня «Четверку» отправляли в Гвиану, увозили из города в телегах. Одна половина Парижа требовала их гильотинировать, другая — освободить.

— Он него плохо пахнет, и он какой-то нервный, — объяснила Агат.

Я подошла к дверям. Голова пришедшего была так замотана шарфами, что из-под них едва виднелись его глаза.

— Гражданка Богарне, это я. — Он опустил меховую муфту и снял один из шарфов.

— Гражданин Фуше? — ахнула я.

Агат стояла рядом.

— Можете идти, — сказала я ей.

Агат ушла.

— Я зашел попрощаться, — шепнул Фуше.

— Не понимаю… — Я взяла его за руку и ввела в дом.

— Как вы знаете, «Четверка» арестована и выслана. Однако, если бы не вмешательство депутата Барраса, она была бы «Пятеркой». Меня пощадили при условии, что я исчезну.

— Исчезнете? Вы? — Я усадила его рядом с собой на небольшой скамеечке возле двери. — Но почему?

— Слишком много совал нос не в свои дела, наверное, — пожал плечами Фуше. — Займусь теперь разведением свиней.

Я улыбнулась. Мне было трудно представить его свиноводом.

— Я люблю свиней, — сказала я.

— Я и забыл, что вы выросли на плантации.

— Но где вы теперь будете жить со своими свиньями?

— Недалеко. — Он протянул мне бумагу. На ней аккуратным почерком бы написан адрес. Фуше поднялся, собираясь уходить. — Вы, конечно, слышали о происшествии в больнице, в отеле «Дьё».

— Вы имеете в виду то чудо?

Безнадежно больной ребенок исцелился за одну ночь, мне об этом рассказала Гортензия.

— Чудес больше не бывает, гражданка. Вы это знаете.

— Вы говорите об этом с грустью.

— Это мошенничество, дети тут — лишь пешки! Больного увезли из больницы в Тампль, чтобы выдавать за Мальчика.

— Но где же Мальчик?

— Это я и сам хотел бы знать. Ваш друг Лазар…

— Генерал Гош?

— Он подставляет себя под удар. С восставшими ведутся переговоры о мире, и, я так понимаю, одно из их требований — восшествие Мальчика на престол.

— Генерал Лазар Гош никогда не согласится!

Гражданин Фуше кивнул.

— Зато Баррас мог бы… — сказал он. — Пообещать, а затем обмануть.

Все мое тело охватило непривычное покалывание. Я на многое способна закрыть глаза, но на такое?.. Я хотела только мира.

— Как это будет удобно, — продолжал гражданин Фуше, — если Мальчик… вернее, то дитя, которое все сочтут Мальчиком, скончается от болезни…

Гражданин Фуше поклонился и пошел прочь, пряча лицо под шарфами.

НЕИЗВЕСТНОЕ ДИТЯ РАССТАЕТСЯ С ЖИЗНЬЮ

3 июня 1795 года

Три дня назад доктор Десо, лечивший Мальчика, внезапно скончался от воспаления мозга — по крайней мере, так об этом сообщалось. Улицы гудят от слухов. На этот раз Агат согласна с Ланнуа: врача отравили.

Я все повторяла им, что для такого вывода нет никаких оснований, но теперь и племянник доктора заявил, что его дядя был отравлен, — и все оттого, что он обнаружил, что ребенок, за которым он ухаживает, вовсе не дофин.

— Вот видите! — в один голос воскликнули Ланнуа и Агат.

8 июня

Встретив меня в Ла-Шомьер, Тальен буквально втащил меня в кабинет.

— Комитет общественной безопасности собрался на чрезвычайное заседание. Дофин умер, — прошептал он.

— Мальчик? — Я села. Всего неделю назад умер доктор, лечивший его… а теперь и сам Мальчик? Ему было всего десять лет.

Мне вспомнились слова гражданина Фуше: «Как это будет удобно, если Мальчик скончается…» Меня охватило тошнотворное чувство беспомощности.

— Когда? — спросила я.

— Сегодня, в три пополудни.

Было шесть часов.

— Никому не говорите, — беспокойно огляделся по сторонам Тальен. — Особенно Терезе.

13 июня

Весь день провела у депутата Барраса, готовила очередной прием. Сидела в кабинете, надписывая приглашения.

— Вы избегаете меня? — спросил наконец Баррас, заметив перемены в моем поведении.

Я положила перо. Что я могла ответить? Это правда, я избегала его. Со времени смерти Мальчика меня не оставляла тревога.

Депутат Баррас театральным жестом приложил ладонь ко лбу.

— И даже на этот вопрос она не отвечает. Как горько созерцать глубину ее отчаяния!

— Тут не до комедии, — сказала я.

Он поставил рядом со мной стул и сел.

— Трагедия?

— Я не могу об этом говорить.

— Все эти гадкие сплетни, да?

— Гадкие сплетни были всегда…

— Но этим вы верите?

Я смотрела в сторону. Отдала бы что угодно, лишь бы не оказываться в этом положении, не говорить на эту тему с депутатом Баррасом, но я уже начала, и теперь не оставалось ничего иного, как продолжать.

— Говорят, вы водите компанию с врагом, с англичанами.

Депутат Баррас посмотрел на меня с интересом.

— С Богом проклятыми?

— Это правда?

Он самодовольно ухмыльнулся.

— Осмелюсь предположить, шпионы всей страны не собрали бы улик для такого обвинения.

— Как вы можете шутить? — Я приказала себе сохранять спокойствие. — Думаете, это игра?

— Это игра, Роза, сложная игра. Не притворяйтесь, будто понимаете. — Теперь Баррас был зол.

— Вы признаете это? — Я выпрямилась в кресле: мне вдруг стало не хватать воздуха.

— Факты верны, намерение — нет. Есть ли лучший способ узнать врага, чем находиться в союзе с ним? Или, по крайней мере, заставив его поверить, что вы союзник. Опасное времяпрепровождение, это верно, ибо такой псевдосоюзник рискует заслужить осуждение со всех сторон. Но рисковать мне не впервой. Да и на какой риск не пойдешь ради блага республики?

— Это вы убили Мальчика? Вы отравили сына короля?

Депутат Баррас вздохнул.

— Есть вещи, которых вам лучше не знать, — сказал он.

У меня перехватило дыхание.

— Вы…

Он поднял руку, обрывая меня.

— Это не то, что вы думаете.

— Тогда?.. — Во рту совсем сухо.

— Неприятная истина заключается в том, что добрейший дядя ребенка, граф д’Артуа, заплатил значительную сумму, чтобы дело было сделано. Он предпочитал освободить трон для себя самого, представься такая возможность.

Совсем растерявшись, я не знала, что и сказать.

— Граф д’Артуа?

Депутат Баррас кивнул.

— Предложил заплатить? — За смерть собственного племянника…

— Заплатил.

— Заплатил вам?

Депутат Баррас медленно кивнул.

— Так, значит, это вы… — холодно проговорила я, начиная подниматься. — Вы…

— Подождите, — остановил он меня, положив ладонь мне на руку. — Не я. Он был славным парнишкой; да будет вам известно, я даже увлекся им, на свой лад. Некоторое время назад он умер своей смертью, от лихорадки. В этом я неповинен.

— Но почему не объявить об этом? Зачем вся эта секретность?

— Но Испания никогда не подписала бы… — Он развел руками.

— Вы имеете в виду мирный договор?

Он устало кивнул.

— Значит, умерший ребенок был не Мальчик?

— Тот ребенок был болезненным, глухонемым сыном кузнеца. Подсадная утка, как говорится. В нем поддерживали жизнь, чтобы заключить мир с Испанией; он был обречен на смерть в любом случае. Природа выполнила за нас нашу работу.

Последовало недолгое молчание. Я не могла заставить себя взглянуть на Барраса.

— Роза, посмотрите на меня, — сказал он.

Я повернулась к нему лицом. Нет, он не походил на дьявола: обычный мужчина в летах.

— Вы не верите мне? — проговорил он, печально глядя на меня.

— Верю, — ответила я, но сердце мое не верило.

— Вопрос не в том, сделал я это или нет. — Баррас встал вдруг и отошел к окну. — Вопрос в том, — он задернул шторы, — смог бы я это сделать? — Некоторое время помолчал, стоя спиной ко мне. — И истина заключается в том, что… Да.

Баррас молчал, застыв у окна, и эта минута показалась мне вечностью. Я ждала, чтобы он пошевелился, произнес хоть что-нибудь.

— Поль!

Он обернулся ко мне, в глазах его стояли слезы.

— Я не верю вам, — сказала я.

16 июня

Утром приезжал с визитом Баррас. Было рано. Я обернула себе голову шарфом, как это делают креолки. Он повел меня во двор.

— Хочу вам кое-что показать.

Во дворе стояли две красивые вороные лошади, запряженные в сверкающую темно-зеленую карету.

— Что думаете? — Баррас хлопнул одну из лошадей по боку.

— Красивые лошади.

— Венгерские. — Он открыл дверцу кареты. Обивка красного, королевского цвета.

— Бархат? — Такая редкость теперь! Но у депутата Барраса всегда все только лучшее. — Прекрасная карета. Давно она у вас? — спросила я.

— Она ваша.

— Моя?

Он с удовлетворением заметил мою растерянность.

— У вас теперь есть еще и корова. Молочная корова, я не взял ее с собой. Слишком медленно идет, знаете ли.

— Корова?

Я засмеялась. Корова! Значит, у нас будет масло, молоко, сыр. Будет много — больше, чем нам необходимо. Появятся излишки, их можно продавать или обменивать.

— Но где мне ее держать?

— Ну, как можно быть такой практичной?

— Я серьезно! — Карета, две лошади, корова… А у меня — ни конюха, ни возницы, ни сена, не говоря уж о стойле.

— Лошадей можно держать в конюшне по соседству. А корову — в Круасси.

— Круасси? Но я не возобновляю аренду.

Он смутился.

— Почему?

Я посучила большим и указательным пальцами: нет денег. Баррасу — с его поместьями, волкодавами, английскими чистокровными лошадьми — трудно было меня понять.

— Почему же вы мне не сказали? Благодаря встрече, которую вы мне устроили с вашими друзьями Розином и Перре, я нажил небольшое состояние.

Итак, решено: Баррас возьмет на себя аренду Круасси.

В ВОЗДУХЕ ВИТАЕТ ИНТРИГА

18 июля 1795 года, Париж

Я поднималась по лестнице, когда навстречу мне с приветствиями выбежала Агат.

— Что такое? — спросила я.

— Ничего, мадам, — сказала она, отставая.

Раньше она никогда так меня не называла, поэтому я поняла: что-то случилось. Вошла в гостиную — там, в красивом темно-синем мундире с красной и серебряной отделкой, сидел на диване красивый юноша. У меня слезы навернулись на глаза. Эжен так похож на отца!

Я обняла сына, стараясь не плакать. За те десять месяцев, что мы не виделись, он вырос и стал высок для четырнадцатилетнего.

— Когда ты приехал? — спросила я, усаживаясь рядом с ним на диван.

— Два часа назад. — Голос у него пока не изменился.

Я взяла его за руку, но он ее вырвал.

— Что-то случилось? — забеспокоилась я.

— Зачем ты подстроила, чтобы меня отправили домой, в то время как у меня только-только началась действительно интересная жизнь?

В комнате было жарко. Я встала, подошла к окну и отворила его пошире. Воздух снаружи был влажен, как и в гостиной.

Как ему ответить? Сказать, что он еще слишком юн, чтобы убивать, слишком юн, чтобы погибнуть? Что я не позволю ему поднять оружие против французских эмигрантов? Что не могу рисковать, не могу потерять его?

— Ты нужен мне здесь, — сказала я.

— Твоих друзей-мужчин тебе мало? — В сердцах он вскочил и вышел из гостиной. Хлопнула дверь на крыльце.

Четверг, 23 июля

Еще не было девяти, когда я позвала к себе Эжена.

— Знаешь, какой сегодня день?

Сын пожал плечами.

— Годовщина со дня смерти твоего отца.

Это его насторожило.

— У меня тут есть кое-что для тебя. — Я сняла с буфета саблю Александра и выложила на большой обеденный стол. — Это сабля твоего отца. Он желал бы, чтобы она перешла к тебе.

Эжен нерешительно коснулся сабли, поднял ее, вынул из ножен. На рукояти выгравирован фамильный девиз «Другие не служат», под ним — сердце. Поверх герба, наискосок, процарапано слово «Народ».

— Ты рад? — спросила я.

Щеки Эжена порозовели, и я накрыла его ладонь своей.

— Носи ее с честью, Эжен, — сказала я и быстро, чтобы он не видел моих слез, вышла.

23 июля 1795 года, Киборн

3 августа, вечер

На приеме у Барраса по случаю победы собрались тридцать семь гостей, было выпито немало шампанского.

— Это армейское шампанское, — пояснил Баррас.

— В армию поставляют шампанское? — спросила я. Сейчас даже вода недешева…

— Только в победоносную армию, разумеется. В нашу армию.

После девяти пришла Тереза, совсем недавно родившая, а после порвавшая связь с Тальеном. Она была в очень открытом платье, выставлявшем на обозрение огромные, наполненные молоком груди. Было жарко, день выдался знойный, при виде Терезы мне стало еще жарче. Все мужчины в комнате смотрели на нее с осуждением и вожделением одновременно.

— Стоит ли вам быть здесь? — прошептала я.

От нее пахло табаком. В поисках поддержки я оглянулась на Барраса, но ему было не до того — он наполнял бокал.

— Ее надо отправить домой, Поль. Она сейчас может сделать что-нибудь такое, о чем впоследствии будет жалеть.

— Она не ребенок.

Незадолго до полуночи я услышала голос Терезы в комнате, где играли в карты:

— Весь мой наряд весит не более двух монет по шесть ливров.

Я вошла. Вокруг Терезы толпились мужчины. Три женщины наблюдали за происходящим, сидя в креслах у камина.

— Включая и драгоценности? — спросил депутат Набонид.

— Да. — Тереза раскраснелась, глаза ее остекленели.

— Ставлю луидор. — Депутат Верней бросил на стол монету.

— Есть еще желающие? — Тереза приняла соблазнительную позу. В тишине был слышен только стук и звон падающих на стол монет.

Улыбаясь, Баррас велел слуге принести весы.

Тереза сняла серьги, кольца и отдала их Баррасу. Затем спустила платье с плеча.

Я вышла. Вскоре из комнаты донеслись возгласы и крик Терезы. «Крик победы?.. — подумала я. — Или поражения?»

Вскоре Баррас, некий молодой человек и Тереза ушли втроем.

Сердце у меня упало: не по нему такая жизнь.

4 августа

Утром я направилась в Ла-Шомьер. Хотела приехать туда пораньше, чтобы поговорить с Терезой.

Я нашла ее в будуаре, где она плескала одеколон на шелковое обтягивающее платье, чтобы тонкая ткань прилегала к обнаженной груди.

— Вы пришли с осуждением в глазах, мой друг. — У нее самой глаза были как стеклянные. «Настойка опия», — подумалось мне.

— Я пришла, потому что тревожусь о вас.

Из соседней комнаты доносился плач ребенка.

— Мне кажется, вам стоит быть осторожнее. Печаль повсюду преследует вас — так позвольте же ей наконец догнать. В конечном счете будет не так больно.

— Просто завидуете моему темпераменту. Рекомендую диету: трюфели и сельдереевый суп, они сделают вас горячее. — Она смеялась, но в смехе не слышалось радости.

— Тереза, я люблю вас, но ваше состояние не позволяет нам говорить…

Слезы выступили на ее глазах.

— Смотрите, что вы наделали! — И она бросилась на постель.

— Отчего вы плачете? — Я села рядом с ней и взяла ее за руку. Рука была мягкая, как будто без костей.

— Простите ли вы меня… за Барраса? — спросила она.

— Он вам нравится?

— Он чудной, но забавный.

— Тереза, во всем мире вы, кажется, единственная женщина, способная соблазнить нашего друга.

— Для этого требуется воображение, — устало проговорила она.

Я улыбнулась.

— Отдохните… — Прежде чем уйти, я поцеловала ее в лоб.

— Чума на этих мужчин! — выдохнула она, прикрывая глаза.

МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СТРАННОМУ КОРОТЫШКЕ

6 августа 1795 года

Повсюду толкуют о предсказаниях, прорицателях и гадалках… все одержимы страстью к загадочному.

— Роза говорит, что будет королевой Франции, — объявила Тереза, когда днем мы собирались у общей подруги Минервы. Тереза лежала в шезлонге в шелковом платье цвета слоновой кости и в зеленом парике: поразительное сочетание. Люди только диву давались (и, кстати, так нас и прозвали: «Дивные»).[74]

— Помилуйте, это же ужасно, — вздохнула Минерва, оправляя газовые нижние юбки.

— Лишь однажды мне это напророчили, — отмахнулась я, — еще в детстве, на Мартинике. В монастыре кармелиток мне сказали, что я выйду замуж за человека, который удивит весь мир. — Я пожала плечами. — Но что это значит? Предсказания поразительны, но жизнь у меня самая обычная.

В это время вошел Баррас, а с ним — странного вида коротконогий человек с большой головой. Минерва встала, чтобы приветствовать их.

— Кто это с депутатом Баррасом? — спросила Фортюне Гамелен, глядя на подходивших Барраса и его спутника. — Еще один протеже? — Она состроила гримасу.

— Кажется, я видела его у Феду, — вспомнила крошечная мадам де Крени.

— Такого вы наверняка бы запомнили, — фыркнула Тереза.

Человек примечательный, но главным образом недостатками внешности. Его длинные мягкие волосы свисали на уши в жалкой потуге соответствовать моде. Кожа была желтоватая, а сам он — так худ, что потертые панталоны на нем болтались.

— Что это задумал Баррас? — прошептала Тереза.

Все мы замолчали, чтобы Баррас мог представить нам этого человека.

— Гражданин Бонапарт, вдова Богарне.

— Рад приветствовать, — сказал Бонапарт с неприятным — возможно, итальянским — акцентом.

— Мужем этой дамы был республиканский генерал, виконт Александр де Богарне, — продолжил Баррас.

Гражданин Бонапарт сжал мою ладонь в своей. Теперь я рассмотрела его получше: глаза серые, крупные. Хорошие зубы. В выражении его лица чувствовалась сила, не позволявшая говорить с ним легкомысленно, и я испытала облегчение, когда его стали представлять сидевшим рядом. Все отвечали ему так же немногословно, подобно мне.

Он уселся и не произнес больше ни слова.

— Что ж, — воскликнула Минерва, — может быть, поиграем в шарады?

Но, казалось, ничто уже не оживит собравшихся. Присутствие этого человека в углу на всех нас подействовало отрезвляюще.

— Ох уж этот Баррас! — воскликнула Тереза, когда мы с ней оказались в будуаре Минервы. — Иногда он слишком далеко заходит со своими проектами. Что он придумал на этот раз?

— Депутат Баррас настоял, чтобы я представила гражданина Бонапарта нашему кружку, — сказала нам Минерва. — Бонапарт в Париже недавно и нуждается в связях…

— Он нуждается в умении вести себя в обществе, — заметила Тереза. — Кто он… корсиканец или что-то в этом духе?

— Наполеон Бонапарт?.. Почему это имя кажется знакомым? — спросила я.

— Это тот самый генерал, что спас Тулон, — сказала Минерва. — Помните? Два года назад, во время вторжения англичан.

Я вспомнила. Празднование, танцы, тосты всю ночь…

— Так вот откуда они с Баррасом знакомы! — воскликнула я. — Ведь Баррас был главой Тулона, не так ли?

— Не могу поверить, чтобы такой человек мог быть генералом, а уж героем и подавно, — сказала Тереза, освежая лицо рисовой пудрой.

— Мои дорогие гражданки, возможно ли, что вы просто ослеплены бедностью этого человека, недостатком его воспитания? — задумалась Минерва. — Будьте свидетельницами, я предсказываю ему великое будущее. Угадываю по форме его подбородка.

Не знаю уж, какое будущее его ждет, но мы с Терезой вскоре уехали, сославшись на то, что ее ребенок занемог.

— Какой скучный вечер, — жаловалась Тереза в карете.

— Надеюсь, Баррас знает, что делает, повсюду таская с собой этого корсиканца. Теперь Баррас потребует, чтобы я представила этого человека в Ла-Шомьер.

9 августа

Все случилось, как предсказывала Тереза: Баррас строит какие-то планы с участием корсиканца. Вместе с этим странным коротышкой они приезжали в Ла-Шомьер, и теперь гражданин Бонапарт является туда сам по себе. Тереза, добрая душа, предложила ему достать ткань на новый мундир.

— Если уж он здесь бывает, пусть хотя бы обзаведется приличной одеждой, — объяснила она мне.

— Осторожнее, Тереза! Мне кажется, он в тебя влюблен, — прошептала я.

— Кажется, гражданин Бонапарт вообще очень влюбчив, — промурлыкала Тереза, закатывая глаза. — Он обручен с какой-то девушкой в Марселе, без конца говорит о другой из Шатийона, а теперь еще Баррас сообщил мне, что он собирается делать предложение Ла Монтансье.

— Это той даме, у которой Баррас снимает городской дом?

— «Даме»? Роза, вы слишком добры.

Ла Монтансье гордилась тем, что начала свою карьеру проституткой. В свои театральные ложи она непременно ставит широкие диваны.

— Но ей же за шестьдесят! — удивилась я.

— У нее три миллиона ливров под основательно истертым матрасом, — многозначительно подняла брови Тереза. — По-видимому, на Корсике такие вещи скрывать не принято.

Вторник, 11 августа

Вчера, ближе к полуночи, в Ла-Шомьер ко мне подошла Тереза.

— Зайдите ко мне в будуар, — прошептала она.

Оказавшись в своей комнате, она упала на кровать, покатываясь со смеху.

— Бонапарт!..

— Корсиканец?

— Он сделал предложение!

— Вам? — Я уставилась на нее, не веря своим ушам. Вообразила их, высокую Терезу рядом с этим коротышкой, и заулыбалась сама: — Только что? В гостиной?

Тереза кивнула и, сделав над собой усилие, перестала смеяться.

— Я была с Фортюне, мадам де Крени и Минервой. Он подошел к нам и сказал: «Гражданка Тальен, позвольте поговорить с вами… с глазу на глаз». Я вышла с ним в прихожую. И там он мне заявил: «Вы теперь свободны, и я бы хотел, чтобы вы обдумали мою кандидатуру». Сначала я не поняла, о чем это он. Но он проявил нетерпение. «Я предлагаю вам выйти за меня замуж!» — взорвался он. А потом сказал: «У нас великое будущее, ибо удача улыбается мне».

— Он так сказал? Что ему улыбается удача? Странные слова.

— Особенно для человека, пребывающего в такой ужасной нужде. Если удача ему улыбается, пусть уж приглядится получше.

— И что вы ему ответили?

— Посоветовала рассмотреть вашу кандидатуру, — усмехнулась Тереза, глядя в зеркало и поправляя жемчужные украшения в прическе.

— О нет! — Конечно же, подруга дразнила меня. — Тереза!

Разумеется, она ничего такого ему не говорила, но теперь корсиканец все чаще смотрит на меня.

14 августа

Вчера вечером ко мне пришел Баррас в компании с Бонапартом.

— Неужели корсиканцы никогда не смеются? — жаловалась Тереза. — Он такой серьезный.

Ближе к концу вечера я оказалась рядом с гражданином Наполеоном (это имя невозможно выговорить). Пыталась завязать с ним разговор, даже сделала ему комплимент по поводу его доблести, проявленной в Тулоне.

— Говорят, вы гений, — сказала я.

— Да, — подтвердил он.

— У вас большая семья в Марселе? Говорят, одна из ваших сестер особенно очаровательна.

— Кто это вам сказал?

— Депутат Фрерон,[75] — ответила я.

Тут он ни с того ни с сего встал и вышел из комнаты.

— Он расстроился? — спросила я у Барраса.

— Иногда он ведет себя немного странно. — Баррас взял меня за руку, и мы вышли в прихожую. — Я бы хотел, чтобы вы с ним подружились. Узнайте его получше, — прошептал он.

— С ним не очень-то разговоришься, — отмахнулась я. — Даже не знаю, удастся ли…

— Если кто-то и может с ним говорить, то это вы, Роза, — сказал Баррас и, достав из кармана несколько монет, вложил их мне в руку.

— А это зачем?

Три золотых луидора — приличные деньги, около семидесяти ливров.

— Могу ли я на вас рассчитывать? — спросил он.

15 августа

— Наполеон, как я вижу, стал постоянным участником наших встреч по вторникам, — заметил Баррас. Мы обедали наедине в его саду.

— Я постепенно узнаю его, — сказала я. — Понемногу.

Наполеон Бонапарт был непростым человеком: то словоохотливым, то молчаливым.

— Трудно понять, как он относится к собеседнику, — пожаловалась я.

— А как бы вам хотелось, чтобы он к вам относился?

— Почему вы спрашиваете?

Баррас велел дворецкому подавать десерт.

— Вы когда-нибудь говорите с ним о политике?

— Он поддерживает республику, — сказала я, — если вы это хотите знать.

— Но кого бы он хотел видеть во главе ее?

— Он скорее ведущий, чем ведомый. По крайней мере, сам он именно так думает.

Баррас засмеялся и наполнил мой стакан.

— Вот потому-то мы и должны за ним приглядывать, моя дорогая.

МОЕ НОВОЕ ЖИЛИЩЕ

16 августа 1795 года

Я влюбилась… в дом.

В дом Жюли Карро на склонах Монмартра. К нему ведет длинный, огражденный стенами подъезд, в конце которого открывается очаровательный вид на небольшой охотничий домик и помещение для карет. За ними — конюшня и сад. Маленький совершенный мирок.

День стоял жаркий, но здесь было прохладно, со стороны города дул бриз.

— Как будто загородный дом, — сказала я Жюли, — но недалеко от центра Парижа.

— Мне будет его не хватать, — поддержала она меня.

— Вы переезжаете?

— Он слишком мал. Для прислуги не хватает места. И под крышу можно поставить лишь одну карету.

Я прошла по садовой дорожке между кустами роз.

— Вы продаете?

— Буду сдавать.

— Я сниму его у вас!

О том, во сколько мне это обойдется, я даже не спросила.

17 августа

Я подписала договор об аренде. Десять тысяч ливров в год — почти половина того, что я получу от мамы, если эти деньги когда-нибудь до меня дойдут. Переезжаю через пять недель, в Новый год по республиканскому календарю. Уже договорилась, чтобы туда доставили мою корову из Круасси. Дом, лошади, корова, сад, прислуга… Казалось бы, скромное хозяйство, но с ним так много забот… так много расходов…

Воскресенье, 30 августа

Сегодня с детьми посетила две школы в Сен-Жермен-Ан-Ле. Эжен со смирением согласился учиться. В его школе все по-спартански, как и должно быть в школах для мальчиков. Ему понравились поля для игр.

Школа мадам Кампан расположена в примыкающем к ее дому отеле «Де Роан» — прекрасном, хоть и запущенном поместье. Гортензия и ее подруга Адель Ожье в восторге бегали по его дорожкам.

Я радовалась, глядя на обеих. Кто бы мог подумать, что эти щебечущие крошки так обожглись в разгар террора: Гортензия потеряла отца, а Адель — мать.

В прихожей мадам Кампан приветствовала меня с элегантной простотой:

— Пожалуйста, зовите меня Генриеттой.

Эта сухонькая женщина с грубыми чертами лица носит черное платье строгого покроя. «Траур? — сразу подумала я. — По ее сестре, королеве? По Мальчику?» Я слышала рассказы о том, через что ей довелось пройти, едва избежав смерти.

Она пригласила меня в свой кабинет. Там я с удивлением увидела на стене над столом взятые в рамку «Права человека». Заметив мое удивление, она с лукавой улыбкой развернула рамку: на обороте — портрет королевы.

— Графиня де Монморен рассказала мне о героических усилиях, предпринятых вами для спасения вашего мужа, — сказала мадам Кампан, усаживаясь рядом со мной.

— Если бы только я могла спасти его от смерти… — «И других», — подумалось мне. — Я с прискорбием узнала о судьбе вашей невестки. — Я хорошо помнила мадам Ожье: добродушную, несколько рассеянную женщину, пытавшуюся уследить за своими тремя дочерьми.

Мадам Кампан рассказала мне о школьной программе: девочки получат классическое образование, особое внимание будет уделяться изобразительному искусству (преподавать приглашен Жан-Батист Изабе — портретист, вызывающий мое восхищение) и истории. Несмотря на то что школа предназначена для девочек из состоятельных семей, их будут учить готовить и убираться в доме. И, несмотря на нынешнюю моду быть распущенными, девочки будут обучены хорошим манерам и искусству поддерживать разговор.

Послышался детский крик. Я выглянула из окна и увидела Гортензию, преследующую Эжена и Адель.

— У Гортензии есть кузина Эмили, дочь эмигранта, — сказала я. — Ее семья разорена, но ей тоже необходимо образование. Я хотела бы внести за нее плату, однако…

Мадам Кампан согласилась принять в школу Гортензию и Эмили, хотя платить я буду только за Гортензию. Кроме того, мадам Кампан предложила для девочек подержанную школьную форму.

— Адель так часто говорит о вашей дочери. Я считаю ее членом семьи и должна просить прощения за то, что вообще беру с вас деньги.

15 сентября 1795 года, отель «Де Круазе», Круасси

18 сентября, Круасси

Дождливые, унылые выходные в Круасси, разбираю и укладываю вещи. Два раза в день хожу навещать Эми.

Она очень ослабела. Грустно видеть ее прикованной к постели; сама она воспринимает сложившееся положение довольно удрученно.

— Если мне хочется чаю, то приходится просить об этом дочь, — жалуется она. — По счастью, Люси все еще кажется, что я имею над ней какую-то власть, но вскоре, несомненно…

— Хотела бы я познакомиться с человеком, который бы мог взять над вами верх, Эми.

Она энергично выругалась. Выходит, жизнь в ней еще теплится.

23 сентября

Новый год! Провозглашена новая конституция. Поздно вечером мы с Терезой смотрели фейерверки из их сада — нет, моего сада! Я измотана переездом, но довольна. Обожаю свой новый дом. Называю его «Шантрен».

25 сентября

Весь день работала в саду. Фортюне обнюхал каждую кочку, облаял каждого жука. Ланнуа начала шить занавеси для спальни (синие нанковые с красными и желтыми геральдическими украшениями). Гостиная сейчас напоминает студию швеи, пол усыпан лоскутками ткани. Хочу обить шесть деревянных стульев и небольшую кушетку. Купила в магазине подержанных вещей арфу работы Рено (правда, не хватает трех струн) и мраморный бюст Сократа. Понемногу новое жилье начинает походить на уютный дом. Здесь все будет просто, но элегантно (надеюсь). Наняла повара Кальо, негра с Сент-Люсии, который готовит и креольские блюда наряду с более привычными. Его мне рекомендовала Эми.

Агат сбежала с птицеловом из Миди, но быстро поняла свою ошибку (от него пахнет курицей) и вернулась. Надеюсь, она не беременна. Гонтье, добрая душа, служит по-прежнему. И это — счастье, ибо он единственный способен добиться молока от моей коровы Клеопатры.

Теперь мне нужны еще возница и садовник. Надеюсь, продержимся, учитывая новые расходы, — хотя бы некоторое время. С деньгами туго, несмотря на щедрую помощь Барраса.

И ВНОВЬ ВОЙНА

Понедельник, 28 сентября 1795 года

В Шантрене так спокойно, что я была потрясена, узнав, что вчера в Ассамблее был бунт. Несколько сотен человек убиты.

— Даже якобинцы начинают думать, что спасти нас может только монархия. — Сабля Барраса чиркнула по камням моего камина. Он только что приехал из Военной школы, где обучает военному искусству группу мужчин: «Моя личная боевая сила, мой Священный Батальон».

— Но почему против бунтовщиков не выставить Национальную гвардию?

— Там все слишком благовоспитанны, — сказал он. — Крепко стоящие на ногах собственники. Многим ли из них приходилось убить человека? Случись стычка, сколько из них дадут деру? Половина, я так думаю. Они хороши для парада, но вряд ли для чего-то еще. Нет, мне нужны закоренелые убийцы, люди, у которых руки пахнут кровью.

— И где же найти таких?

— В тюрьмах, разумеется. Головорезы, убийцы, террористы… — Я предложила еще бренди, и он кивнул. — Я набрал полторы тысячи человек, буквально опустошил тюрьмы.

— Не может быть…

— Мои люди, — усмехнулся он.

Тут мне вспомнились слова Терезы: «Баррас предпочитает мужчин грубых, а женщин — утонченных».

— И чем их больше, тем веселее. Благодарю вас, — поклонился Баррас, будто читая мои мысли.

Он достал часы. Пора было идти, но прежде он хотел задать вопрос: не разыщу ли я гражданина Бонапарта?

— Ходят слухи, что он ведет переговоры с роялистами. На чьей он стороне? Я должен знать. Дело принимает такой оборот, что…

— Но он занят предприятием по изготовлению географических карт.

— У вас, женщин, свои способы… Пригласите его к себе. Для вас это не бог весть что.

Этот предложение неприятно поразило меня.

— Подумайте о судьбе республики, — настаивал Баррас, — о будущем ваших детей.

4 октября

Сегодня гражданин Бонапарт был одет лучше, чем я привыкла его видеть, — в новый синий мундир. Но при этом все равно выглядел нездоровым; наверное, из-за желтоватого оттенка кожи. И, бог мой, эти сапоги на тонких ногах — такие огромные!

Я пригласила его в сад и попросила Агат принести нам кофе с молоком.

— Приготовлено из кофейных бобов с Мартиники, — сказала я. — А молоко — от моей собственной коровы.

Он согласился выйти в сад, хоть, по его словам, спешил и не мог остаться на блинчики. День и ночь трудится над планом по освобождению Италии от австрийцев, так он сказал.

Я улыбнулась.

— Вы говорите это со всей серьезностью.

— Я в это верю.

— Неужели это так просто?

Он не ответил, погрузившись в созерцание солнечных часов.

— Вы не верите в судьбу? — попыталась я привлечь к себе его внимание.

Наполеон резко обернулся ко мне.

— Судьбу можно научиться ублажать, но управлять ею нельзя.

Он странно формулировал мысли, говорил будто афоризмами.

— Я считаю, что поладила со своей судьбой, гражданин Бонапарт, — сказала я, хоть и не совсем поняла, что он имел в виду.

— Бригадир-генерал Бонапарт, — поправил он.

— Простите, я думала…

— На самом же деле… — Наполеон улыбнулся. Он почти очарователен, когда улыбается. — Можете звать меня императором.

— Император Бонапарт? — Это казалось забавным, и я склонила голову набок.

Он пристально смотрел на меня своими серыми и холодными, но воспаленными, неспокойными глазами. Мне стало не по себе.

— Я беспокою вас? — сказал он. — Это понятно. Но чего я не понимаю, так это зачем вы пригласили меня. Признаюсь, у меня появилось к вам что-то вроде привязанности. Тем не менее мне кажется, сейчас это чувство не взаимно.

Я остановилась, чтобы сорвать розу. Колючка уколола мне палец. На глаза выступили слезы — слабость, вызвавшая смущение.

— К этому имеет какое-то отношение Баррас, — настаивал Бонапарт.

Возмущенная, я повернулась к нему.

— Понимаю, что вы цените прямоту, генерал Бонапарт. Что ж… да, это Баррас.

— И сколько он заплатил вам? — Бонапарт надел шляпу.

— Не уходите…

— У меня есть гордость, гражданка. — И он ушел.

Я разнервничалась и поехала к Баррасу. Тот ждал меня, чтобы обсудить планы, касающиеся общества и финансов. Но у меня был свой резон — я больше не желала выполнять его поручений.

Я рассказала о своем разговоре с генералом Бонапартом. Баррас расхохотался.

— Жаль, что я не вижу в этом ничего смешного! — возмутилась я.

— Роза, вы так очаровательны в этом настроении.

Я поднялась.

— Вас не волнует, в какое положение вы меня поставили!

Он накрыл своей ладонью мою руку.

— Сядьте, расслабьтесь. Вы не можете уйти прямо сейчас: я распорядился приготовить для нас безе.

— Не желаю десерта! — Тем не менее я уселась.

— Очень хорошо, сам его съем. У вас довольно приятный характер. Я, несомненно, мог бы быть и любезнее, вы правы. Ах, вот видите? Я знал, что смогу добиться от вас улыбки. Но, пожалуйста, мой друг, примите мои извинения. Вынужден вас огорчить и сожалею об этом: писем от Лазара не было. Солдаты так бессердечны. Но расскажите мне о своих детях. Нравится ли им в школе? Кстати, банкир-креол, с которым вы меня познакомили, оказался в высшей степени полезен, я вам рассказывал?

Короче говоря, Баррас был чрезвычайно мил. Я смягчилась, и мы разговорились: о его недавнем романтическом приключении, о трагедии Корнеля, которую через два дня должны были давать в «Комеди-Франсез», о его кроликах.

Я доедала второе безе, когда прибыл курьер.

— Вы помните, где находится монастырь Фи-де-Сан-Тома? — спросил Баррас, щурясь на строчки депеши.

— Кажется, на улице Вивьен. А что?

— Там полно вооруженных людей. — Баррас чертыхнулся, посмотрел на часы и вздохнул. — Роялисты… А я-то надеялся лечь сегодня пораньше.

Когда я уходила, Баррас пристегивал саблю и велел седлать лошадь «на военный лад», как он сам выразился. Я поцеловала его на прощанье.

— Берегите себя.

Баррас на мгновение остановился, потом улыбнулся этой своей кривой улыбкой, которая делает его таким обаятельным.

— Так скажите мне, Роза, стоит ли доверять Бонапарту?

МНЕ РАЗБИВАЮТ СЕРДЦЕ

7 октября 1795 года

Кровь на булыжной мостовой. Перед церковью воет рыночная торговка:

— Мясники! Мясники!

Все, как мы и опасались, — произошла бойня.

— В граждан, — негодовала Ланнуа, — ваши друзья, ваши добродетельные республиканцы стреляли ядрами в граждан!

Что же случилось? Я отправилась за новостями к Минерве.

— Вы говорили с Баррасом? — спросила она. — Что происходит?

Я отрицательно покачала головой.

— Пострадал ли кто-нибудь из наших знакомых? — Я хотела спросить: «Не убит ли?» — но остереглась.

— Пока толком ничего не известно. Одни слухи. Но все очень огорчены. — Мы подошли к группе людей, собравшихся у дверей в сад.

— Это корсиканец дал команду стрелять ядрами, — говорил депутат Ренувье.

— А мне рассказывали совсем другое, — спорил кто-то, стоявший рядом.

— Корсиканцы безжалостны, — заявила мадам де Мешен. — Совсем без нравственных устоев. Это всем известно.

— А еще… вы слыхали? Он установил строгий надзор за театрами и кафе — даже места встреч у фонтанов под наблюдением. У фонтанов!

— Я был в театре, — подтвердил тонким, дрожащим голосом молодой человек с приятными чертами лица. — У входа в каждую ложу выставлен часовой. Если кто-то осмелится требовать чего-либо, помимо республиканских мелодий, наготове более сотни гренадеров!

— Но разве правительству не следует стремиться к тому, чтобы взять бразды правления в свои руки?

— Мало нам было этого при Робеспьере? — возразил все тот же молодой человек. — Корсиканец из якобинцев, так мне сказали.

— Близкий друг Робеспьера, как я слышала, — сообщила мадам де Мешен.

— Не совсем. — Минерва посмотрела на меня, ожидая поддержки. — Он был другом брата Робеспьера.

— Ах, друг Бонбона! — сказал молодой человек с приятными чертами лица, и все вокруг засмеялись.

Вдруг наступило молчание. Я посмотрела в сторону двери. Там, оглядывая комнату надменным взглядом, стоял генерал Бонапарт. Он снял шляпу. Трехцветный плюмаж упал на пол. Он наклонился, чтобы его поднять, но при этом задел саблей дверь.

Выпрямившись, он заметил меня.

— Гражданка мадам Богарне… — и направился прямо ко мне.

— Не желаете ли погулять в саду, генерал? — перебила я. — Мне надо подышать свежим воздухом.

Оказавшись в саду, я поняла, что вот-вот упаду в обморок, и стала обмахиваться веером.

— Так гораздо лучше, — сказала я, опускаясь на каменную скамью. — Благодарю вас.

Мимо прошли двое, мужчина и женщина. Дама, узнав Бонапарта, презрительно отвернулась. Наполеон отломил ветку и стал обрывать на ней листья.

— Французы странно относятся к своим героям.

— Вы считаете свои действия безупречными, генерал?

— Я военный, а не политик. Я выполняю приказы.

— Но, вероятно, слишком хорошо и слишком быстро.

— Надо было преподать урок роялистам.

Я поднялась со скамьи, щеки у меня горели.

— Не знаю обычаев Корсики, генерал, но французы, как правило, не стреляют ядрами по согражданам.

И, дрожа, вернулась в гостиную.

Мы находились в комнате для игр, когда приехал Баррас.

— Поздравляю вас с победой, — сказала Минерва, опуская на стол свои карты.

Раскрасневшийся Баррас плюхнулся на диван.

— Как говорят солдаты, когда бутылка откупорена, надо пить. За их задницы! — сказал он, поднимая стакан. — В виде исключения.

И сделал долгий, жадный глоток. Я отвернулась.

— Будь прокляты ваши слезы! — Он швырнул бокал в камин. Раздался резкий, музыкальный звон.

26 октября

Объявлены результаты выборов. В соответствии с новой конституцией страной будут править пять директоров. Баррас — один из них.

— Королю голову отрубили, а на его место посадили пятерых, — ворчит Ланнуа. — А ваш друг Баррас — худший из этой шайки.

— Цыц, Ланнуа!

Вторник, 3 ноября

Сегодня в Люксембургском дворце пять директоров собрались на совещание. Днем директор Баррас устроил нам с Терезой экскурсию. Во дворце идет ремонт. Недавнее использование здания в качестве тюрьмы сейчас слишком заметно. Я вспомнила, как навещала здесь Александра. Как отличается цель моего нынешнего посещения от прежних! Вся мебель — несколько кухонных стульев и один шаткий стол. И холодно, поэтому Баррас послал лакея за дровами.

Пять директоров переедут во дворец на следующей неделе, у каждого будут свои комнаты. Стены тех, что предназначены для Барраса, уже обивают шелком. В саду стоят его кроличьи садки, в конюшне — его английские чистокровные.

— Что такое король без дворца? — сказал он, обозревая свои невзрачные владения.

— Что за дворец без придворных дам? — воодушевилась Тереза, взяв нас с Баррасом под руки.

4 декабря 1795 года, Фонтенбло

Среда, 9 декабря

Езжу в Люксембургский дворец каждый день, подаю прошения от имени друзей и друзей знакомых — эмигрантов, которые большей частью желают вернуться во Францию.

— Вы тратите слишком много времени, заботясь о благополучии других, Роза, — сказал мне сегодня утром директор Баррас. — Пора подумать о себе.

— Что вы имеете в виду?

— Имею в виду, что вам следовало бы подумать о замужестве.

— У вас есть подходящая партия, дядюшка Баррас?

— Рекомендую Бонапарта.

— Боюсь, для него я недостаточна богата. — Ходили слухи, что генерал Бонапарт только что сделал предложение недавно овдовевшей мадам Пермон — женщине, годившейся ему в матери, но весьма состоятельной.

— Я заверил его, что он будет щедро вознагражден.

Я посмотрела в сторону окна и перевела дух. Вероятно, ослышалась…

— Вижу, вы встревожены? — Баррас откинулся на спинку красного бархатного кресла — своего «трона», как он его называл. — Думаю, я должен кое-что объяснить. Бонапарт пожелал командовать Итальянской армией, чтобы изгнать австрийцев из Италии.

Небрежным жестом Баррас показал, что считает это сумасшествием.

— Разумеется, мои товарищи-директора ему не доверяют. Они находят его резким, грубым… чрезвычайно амбициозным. Подозревают его в желании править не только армией, но и миром; поэтому, естественно, они не склонны назначать его командующим армией, даже такой жалкой, как Итальянская. Но это глупо. Бонапарт попытается взять власть, это в его природе, — если только, разумеется, не занять его чем-нибудь другим. Если только он не станет управляем…

— Если только не женить его на вашей доброй подруге, — сказала я.

По лицу Барраса медленно расплылась улыбка.

— Я бы выразил это другими словами, моя дорогая.

— Интересно, какими? — Я чувствовала, как во мне поднимается тревога.

— Я объяснил Бонапарту, что Французская республика неохотно выдвигает иностранцев на высокие руководящие посты. Намекнул ему, что в случае женитьбы на француженке, на определенной французской вдове, например… Директора оказали бы ему большее доверие, а там — кто знает…

— Так ему и сказали?

— Подумайте, Роза. Бонапарт, может, и бедный корсиканец, но он — человек с будущим. У меня есть основания так считать.

Я поднялась, собираясь уходить. Вмешательство Барраса меня оскорбляло.

— Роза, ну неужели необходимо все принимать так близко к сердцу? Вы сами понимаете, что пора выйти замуж. А в вашем возрасте это непросто.

Я направилась к двери.

— Я предложил ему армию! — прокричал мне вслед Баррас. — Я даю вам приданое. Подумайте, ради бога!

10 декабря

Провела несколько часов за туалетом. На лице стали появляться мелкие морщинки. Зубы, и прежде-то неровные, чернеют; я потеряла два в прошлом году. Когда улыбаюсь, в зеркале вижу улыбку простолюдинки.

Я в отчаянии отбросила гребни и щетки. Травяные снадобья не восстановили прежней регулярности моих «цветов». То и дело меня одолевает слабость — эти приливы меня пугают.

Старею.

«Выходи замуж», — говорят друзья. Я еще думаю…

Пятница, 11 декабря

Вчера вечером у Минервы генерал Бонапарт признался мне в своих чувствах. Это произошло на глазах у многих, в самый разгар игры «Лиса и гуси». Я отмахнулась от его признания, как от шутки, и вскоре уехала.

Вторник, 22 декабря

Минерва приехала с визитом. После бокала вина, выпитого под новость о несчастной дочери короля, выпущенной из Тампля и отправленной в Вену, и последних городских сплетен (гражданин Леон лечится ртутью)[76] она спросила, отчего я в последнее время не приезжаю в ее салон. Я призналась, что мне обременительно внимание генерала Бонапарта и я не езжу к ней, опасаясь встретить там его.

— Считаете ли вы генерала Бонапарта приемлемой партией?

— Мое сердце несвободно, — сказала я.

— Вы имеете в виду генерала Гоша?

Я кивнула. Мои чувства к Лазару ни для кого не были секретом.

— Роза, если позволите, я должна вам кое-что сказать… Если кто и несвободен, то это ваш любовник.

Я поставила бокал на стол.

— Когда эмигранты высадились в заливе Киброн, генерал Гош спас жизнь мсье де Пубелёна. Мне из надежных источников известно, что генерал влюбился в жену этого человека.

Встав, я направилась к двери. Лазар влюблен в другую женщину?

Минерва догнала меня и положила руку на мое плечо.

— Вы, конечно, знали, что Лазар никогда на вас не женится, и особенно теперь, когда его жена беременна. Ждать осталось, по-моему, совсем недолго.

Я прикусила губу, стараясь сдержать слезы. Почему же он не написал?

— Так вы приедете ко мне в салон, Роза? — спросила Минерва. — Сегодня же вечером.

В тот же вечер

Только что вернулась от Минервы. Генерал Бонапарт просил чести сопровождать меня завтра в оперу. Я дала согласие.

МНЕ ОКАЗЫВАЮТ ЗНАКИ ВНИМАНИЯ

Среда, 23 декабря 1795 года

Сегодня в девять ко мне заехал генерал Бонапарт; опоздал примерно на час, был взъерошен, пояс сидел на нем криво.

— Был на заседании.

Так и не извинился. Стоял в гостиной перед камином и хрустел пальцами. Достал часы.

— Занавес поднимется через несколько минут! — И генерал бросился к двери. Я в замешательстве последовала за ним.

Карета у него новая, ослепительно желтая с золотой отделкой, очень впечатляющая, но в дурном вкусе. Внутри — все то же: сиденья покрыты золотой парчой, шторы с розовыми шелковыми кисточками.

Мы поскакали карьером, лошади на страшной скорости огибали ухабы и углы. На меня нашло что-то вроде паралича. От ужаса я лишилась дара речи и хваталась за стенки кареты, чтобы не повалиться. Наконец собрала все свои силы и крикнула:

— Остановитесь!

Генерал Бонапарт дал знак кучеру — и карета резко остановилась. Я упала на сиденье, расположенное передо мной, и рассмеялась, как сумасшедшая.

— Мы опоздаем. — Он снова вытащил часы. — Что вам угодно?

От смеха я не могла говорить, по щекам бежали слезы. Бонапарт смотрел на меня, явно озадаченный.

— Слишком быстро? — спросил он наконец.

Кивая, я снова рассмеялась сквозь слезы.

Он нерешительно улыбнулся и подал кучеру знак ехать медленнее. Постепенно я перестала смеяться и несколько раз глубоко вздохнула. Вечер с генералом Бонапартом оказался совсем не таким, как я представляла.

Спектакль мне понравился, однако по дороге из театра Наполеон выразил неудовольствие:

— Французы не умеют петь, их музыка немелодична. Режет ухо. Вот спойте мне.

— Прямо здесь? — Мы проезжали перекресток улиц Ришелье и Нёв-де-Пати-Шо.

— В том-то и беда с французами. Они полагают, что нельзя петь где угодно в любое время. — И Бонапарт затянул незнакомую мне арию.

Трубочист, мимо которого мы проезжали, обернулся к нам с изумлением на лице.

— А теперь вы! — скомандовал Наполеон.

— Я не пою.

— Но вы же говорите таким приятным голосом.

Наполеон не принимал отказа, и тогда я тихо запела коротенький припев из Моцарта. Он серьезно взглянул на меня.

— Недурно. Как вас зовут?

— Вы знаете мое имя.

— Ваше полное имя.

— Мари-Жозеф-Роза.

— Жозеф — имя вашего отца?

— Было.

— Он был хороший человек?

Я улыбнулась. «Едва ли».

— Очень хороший.

— Я буду звать вас Жозефиной — по имени героини из «Глухих». Вы видели этот спектакль?

— Но мое имя Роза.

— Ошибаетесь.

26 декабря

— Почему вы так упорно зовете меня Жозефиной? — Мы с Бонапартом только что вышли из салона Барраса и направлялись в театр, где давали Мольера.

— Это приятное имя, вы не находите?

— Мне говорили, что вы всегда так обращаетесь с женщинами. Сначала просите спеть, затем даете имя.

— Вы обсуждали это со своей подругой Терезой? — недовольно спросил он.

— Вам не утаить от меня никаких тайн, Бонапарт.

30 декабря

Незадолго до полудня ко мне во двор въехала красная карета Терезы.

— Может быть, сегодня вам не стоит приезжать в Ла-Шомьер? — сказала она, опуская стекло.

— Но я должна, мы договорились. В девять за мной заедет Бонапарт.

— Лазар вернулся. Он будет там вечером. Я подумала, что надо вас предостеречь.

Мы с Бонапартом приехали в Ла-Шомьер незадолго до десяти; к моему облегчению, выяснилось, что Лазара там нет. Несмотря на это, мне было несколько не по себе.

Около полуночи приехал Лазар в сопровождении нескольких адъютантов. Я взяла Бонапарта за руку и спросила, нельзя ли нам ненадолго выйти в сад.

— Но там же мороз!

— На минутку. Подышать свежим воздухом.

Через несколько минут я сумела взять себя в руки и успокоиться. Мне надо было поговорить с Лазаром, но для этого требовалось набраться мужества. Тем временем мадам де Крени и Фортюне Гамелен приставали к Бонапарту, требуя, чтобы он прочел судьбу по их ладоням, — он утверждал, что обладает талантом в этом волшебном искусстве.

Лазар стоял возле камина и наблюдал за нашей компанией.

— Как я рада видеть вас в Париже! — Я все же решилась подойти и поздравила его с недавним повышением. Он смотрел на меня с холодным достоинством, и я испытала облегчение, когда к нам подошел Бонапарт.

— Вам тоже погадать, генерал Гош? — спросил Бонапарт. Лазар протянул ему руку. Наполеон посмотрел на нее и усмехнулся: — Генерал, вы умрете молодым, в своей постели.[77]

— Александр Великий тоже умер у себя в постели, не правда ли? — Я взяла Бонапарта под руку. — Кажется, мы нужны Терезе для игры в карты, — сказала я, стараясь его увести. — В этом не было необходимости, — прошептала я.

Бонапарт покосился на меня.

— Вы думаете, я слеп?

Я натянула на плечи шаль.

— Отвезите меня домой, Бонапарт, — попросила я. — Мне что-то нехорошо.

Дорога обратно в Шантрен показалась очень долгой. Мы молчали.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался он, когда мы свернули на улицу Монмартр.

— Я солгала насчет своего недомогания, — призналась я.

— Мне было интересно посмотреть, насколько далеко это вас заведет.

— Вы жестоки.

— Я никогда не притворялся добрым. — Помолчав, он добавил: — Вы привязаны к генералу Гошу.

Я расправила меховое покрывало у себя на коленях. Хорошо, что в карете темно.

— Познакомилась с ним в тюрьме.

— А теперь?

— А теперь у генерала Гоша своя семья. Не желаете ли войти? — спросила я, поскольку мы как раз въехали ко мне во двор.

— А вы бы этого хотели?

Я задумалась буквально на секунду.

— Да, — ответила я, и это было правдой. Мне было грустно и одиноко. Этот холодный взгляд Лазара огорчил меня так, как не огорчили бы никакие слова.

Бонапарт пробыл более часа. Мы с ним выпили несколько бокалов шамбертена.

Перед уходом он сказал:

— Могу ли я получить разрешение поцеловать вас?

Я не возражала — просьба показалась мне безобидной.

Его прикосновение было осторожным, неуверенным, а затем — настойчивым. Я высвободилась из его рук. Он стал быстро ходить по комнате.

— Бонапарт! — встревожилась я.

По-видимому, он не услышал, ибо не ответил. Затем улыбнулся, как будто разгадав какую-то загадку, поцеловал мне руку и ушел.

Я ПРИНИМАЮ ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ

Пятница, 22 января 1796 года

Бонапарт предложил мне руку и сердце. Я сказала, что мне надо подумать.

— Сколько? — Как ему свойственно, он принялся вышагивать по комнате.

— Я дам ответ через две недели.

— Через одну.

— Тогда я отвечаю: «Нет».

Наполеон улыбнулся.

— Вы сильнее, чем кажетесь, Жозефина. Я ценю это в женщинах.

— Меня зовут Роза.

29 января, 6 часов вечера

— Но, Тереза, я не люблю его.

Мы с Терезой прогуливались по набережной. Холодная, бодрящая погода гармонировала со сталью водной глади.

— Он вам дорог как друг, — сказала она, — и вы ему нравитесь. Разве это не более важно?

— Вы не верите в любовь?

Тереза усмехнулась.

— Тальен любил меня, и что же? Я получала только синяки.

— Он знает, что плохо обходился с вами. — Я давно искала этой возможности поговорить с ней о Тальене.

— Вы его видели?

Я кивнула.

— Тальен изменился.

Она молчала.

— Он боготворит вас, Тереза, — настаивала я. — И он такой любящий отец!

Она повернулась ко мне.

— Разве вы не понимаете, как мне больно говорить об этом? — воскликнула Тереза. — Брак, Роза, может существовать без страсти, но не может — без уважения. Скажите ему, что я сожалею, но не могу… просто не могу.

30 января

— Она сожалеет. — Я постаралась смягчить эту новость. Когда я приехала, Тальен, казалось, был полон надежд. — Вы ей дороги.

Это было правдой.

— Но?..

Я покачала головой.

Пробыла у него некоторое время. Мы играли в пикет, как когда-то в молодости, до террора, — в дни, что казались теперь такими далекими. Я рассказала ему о генерале Бонапарте, о своих сомнениях.

— Он амбициозен, — сказал Тальен. — Он поднимется к вершинам славы, в этом не может быть сомнения.

— Так и Баррас говорит.

— Он вас любит? А детей?

— Да. — И в самом деле, он, по-видимому, полюбил Гортензию и Эжена. — По-моему, он был бы им хорошим отцом.

— И, как генерал, несомненно, помог бы военной карьере вашего сына.

— Верно. — Мне казалось это немаловажным.

— И вы все еще колеблетесь?

— Мы не любовники.

— Это легко поправить.

— Не всегда — для женщины.

— Дело в верности? Вероятно…

Я пожала плечами. Замужние и женатые заводят связи на стороне, но хочу ли я так жить?

— Советую принять его предложение, — произнес Тальен. — Это риск… но тогда…

И хохотнул, когда я показала свои карты:

— У вас всегда был талант к играм, где победа зависит от случая!

3 февраля

— Мне предлагают выйти замуж, — сказала я Фэнни. Мы встретились в ее отеле на улице Турион; ей должны были привезти дрова, и мы готовились встретить воз.

— И ты готова поступиться своей свободой? — Казалось, Фэнни была потрясена.

— Всего лишь свободой воздержания. — И свободой спать в одиночестве. — Эжену и Гортензии нужен отец.

— Это тот корсиканец, которого я встретила у тебя в салоне?

— Вы не одобряете?

— Он рассказал интересную историю о привидениях. Пожалуй, он мне понравился.

— Большинству он не нравится.

— И ладно. Знаю я этих аристократических матрон из Сен-Жермен. Задирают нос перед человеком, имя которого просто не в состоянии произнести. Но кого теперь интересует их мнение?

— А что думает тетушка Дезире?

— Неужели ты ей не сказала?

— У меня не хватило смелости.

— Она хочет, чтобы ты вышла замуж.

— Но за корсиканца?

Фэнни засмеялась.

— Привыкнет. По сравнению с Мари, вышедшей за мулата, твой брак даже будет выглядеть респектабельно. Ты его любишь?

— Нет.

— Слава богу.

4 февраля

Генерал Шерер, командующий Итальянской армией, ушел в отставку.

— Почему? — спросила я. Всякое упоминание об Итальянской армии заставляло меня нервничать.

Мы с Бонапартом ехали в его ужасной карете по Булонскому лесу. Я убедила его, что поездка будет гораздо приятнее, если не ехать на бешеной скорости, и он неохотно велел кучеру перестать пользоваться кнутом.

— Директор Карно отправил ему мои планы Итальянской кампании, — сказал Бонапарт. — Но, кажется, генералу Шереру они не понравились. Он сказал, что только идиот, который их придумал, сможет воплотить их в жизнь. И уступил позицию.

— Вам?

— Посмотрим…

— Что вы имеете в виду?

— Мне нужен ваш ответ. Скоро.

6 февраля

Все утро я не находила себе места. Решила поехать покататься. Приказала кучеру отвезти меня на поле, где похоронен Александр.

Тут все сильно изменилось. Там и сям росла трава, ставшая сейчас коричневой от мороза. Ветер веял над смерзшимися комьями земли. Несмотря на холод, здесь снова была сумасшедшая женщина, которую мне уже не раз доводилось видеть.

Я направилась к дубу, стоявшему в центре поля, прислонилась головой к узловатому стволу. «Сколько лет этому дереву?» — подумала я.

Я размышляла о своей жизни, о решениях, которые мне предстояло принять, о Гортензии, об Эжене. Этим летом мне исполнится тридцать три. Сколько еще раз мне предложат руку и сердце?

— Детям нужен отец, — сказала я вслух. Слышал ли меня Александр? — Одной мне не справиться.

Сумасшедшая женщина повернула ко мне голову и улыбнулась.

Я пошла к ней, сидевшей на земле. Я остановилась возле нее и с удивлением увидела, что она молода, моложе меня. Ее рваная одежда была запачкана экскрементами. Она дрожала.

— Ты тут замерзнешь насмерть. У тебя есть дом? — спросила я. — Есть куда пойти?

— Цезарь уже идет, — сказала она.

— Римлянин?

— Он сказал, что встретится со мной здесь.

— Тебе бы в тепло, — пожалела я женщину, заметив, что ее кожа аж посерела от холода.

— Я жду.

Я накинула ей на плечи свой плащ.

— Он велел передать тебе, чтобы ты шла домой, — солгала я.

— Он сам так сказал?

Я растерялась.

— Он велел дать тебе это. — Я сунула ей в руку мешочек с монетами.

Она потрогала его пальцем и посмотрела на меня… глубоко посаженными темно-голубыми глазами, глазами Александра. Потрясенная, я отвернулась.

Воскресенье, 7 февраля

Еще одна бессонная ночь. Ветер дует в ставни. Я села к письменному столу у камина, закутала колени лоскутным стеганым покрывалом. Завтра я дам ответ Бонапарту. Еще не знаю какой.

Достала карты, спрятанные со времен заключения в монастыре кармелиток. Перебираю их шершавые листы, чувствую прежнюю печаль. Преодолевая страх, разложила их. В центре — конфликт. В будущем — союз. И решающая карта — судьба.

8 февраля

Я дала Бонапарту свой ответ.

У МЕНЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ ПРИЧИНА ДЛЯ СОЖАЛЕНИЙ

9 февраля 1796 года

К новости о моем предстоящем замужестве Эжен отнесся философски. Думаю, он даже рад ему, в то время как Гортензия безутешна. Я предала ее, так она говорит. Не выходит из своей комнаты, отказывается от еды.

18 февраля

Объявление о предстоящем бракосочетании будет сделано завтра утром.

— Вы сказали кому-нибудь? — спросила я Бонапарта. — Семье сообщили?

У него огромная семья: мать, овдовевшая мадам Летиция (он ее боготворит), старший брат Джузеппе (он его любит), Лучано (который подает такие надежды!), Луиджи (он считает его своим сыном), а также сестры (три Марии: Мария-Анна, Мария-Паола и Мария-Анунциата) и «малютка» Джироламо, которому сейчас двенадцать. Все они на попечении Бонапарта, все живут в нужде.

— Я сообщил только Джузеппе, — сказал он. Сидя у камина, мы ели заготовленные в прошлом году вишни со свежими густыми сливками. — Я писал ему две недели назад. — Две недели назад? Но тогда Бонапарт еще не знал моего ответа.

— И что он на это ответил? — спросила я.

— Он в бешенстве. Считает, надо было посоветоваться с ним, как со старшим. Настаивает, чтобы я выполнил обязательства и женился на сестре его жены.

— Это та девушка, с которой вы обручились прошлым летом?

— И теперь Джузеппе написал маме.

— И?..

— Она требует, чтобы я порвал с вами.

— Но тут нет никаких препятствий, Бонапарт. Вероятно, нам бы следовало…

— Нет! — сердито оборвал он меня. — Я сам себе хозяин.

Понедельник, 22 февраля

Примерно в полдень я услышала стук копыт. Выглянув в окно, увидела Лазара: он соскочил с великолепной лошади серой масти и отдал стек и поводья моему кучеру.

Я поспешила к зеркалу и нанесла на щеки румяна.

В комнату вошла Агат.

— Приехал генерал Гош, желает вас видеть.

— Да, знаю, что он приехал. — Я сняла передник. Я собиралась работать в саду в простом платье из муслина; оно не очень мне шло, и поэтому я испытывала некоторую неловкость.

— Сказать, что вы его примете?

Я задумалась. Принять? Нет.

— Скажи ему, что я нездорова.

Через несколько минут послышались шаги в коридоре. Я посмотрела на дверь. Передо мной стоял Лазар.

— Верните мои письма! — потребовал он.

Я усмехнулась.

— Какие письма? Я с самого августа не получала от вас ни строчки. — Я натянула шаль на плечи. — С того момента, как вы спасли мужа мадам де Пубелён.

— Мадам де Пубелён? Какое она имеет отношение к делу?

— Говорят, вы ее любите.

Лазар нетерпеливо махнул рукой.

— Мадам де Пубелён? Да ничего подобного!.. Во всяком случае, подобного тому, как вы с Ванекером…

— Ванекер? Ваш лакей?

— В таком надменном тоне нет нужды. Он сейчас мой адъютант.

— По-вашему, у меня была любовная интрижка с Ванекером?

— У меня есть доказательство!

— Было бы забавно увидеть его, генерал Гош.

Лазар принялся нервно ходить по комнате.

— А теперь вы с этим, — он чертыхнулся и стукнул кулаком по столу, — этим полицейским генералом! Как вы могли!

— Не говорите так о генерале Бонапарте.

— Известно ли вам, что в прошлом году я подписал приказ перевести его в пехотную бригаду, но Бонапарт отказался, сказавшись больным? Знаете ли вы, что комитет распорядился понизить его в должности за несоблюдение субординации? Что он предлагал свои услуги туркам? Он оппортунист! Ему нельзя доверять. Он желает лишь повышения, предложенного ему Баррасом.

— Все это не имеет к Баррасу никакого отношения! — Я зажала уши ладонями.

Лазар схватил меня за руки, желая отвести их от ушей.

— Награда Бонапарту за брак с вами — Итальянская армия. Вот чего он хочет, а не вас.

— Кто бы ни стал командующим Итальянской армией, назначен он будет в соответствии со своими заслугами, — сказала я, дрожа. — Как вы сами прекрасно знаете, все директора должны одобрить кандидатуру командующего. На самом деле генерала Бонапарта продвигает директор Карно.

— Скажите мне, что любите его, — потребовал Лазар.

— Я дала ему слово.

Он долго смотрел на меня.

— Вот как?

Отвернувшись к окну, я глубоко вздохнула.

— Как я понимаю, вас можно поздравить. Говорят, вы стали отцом.

— Да. Отцом девочки. — В голосе Лазара послышалась гордость.

Я повернулась к нему.

— А вот я никогда не изменяла вам, — сказала я.

Он взял мою руку.

— Вы дрожите. Я напугал вас?

— Не заставляйте меня плакать, Лазар! — Я вырвала у него руку, будто стряхивая его нежное прикосновение. Он всегда был очень нежен. — Пожалуйста, уходите.

У двери он обернулся.

— Это правда, я влюбился в другую женщину, — сказал он. — В собственную жену.

— Вы всегда ее любили.

Он поклонился и ушел. Вскоре после послышался стук копыт его лошади, скакавшей по аллее легким галопом.

И некоторое время я еще сидела у окна, озирая серый зимний пейзаж.

В тот же день, позже

Когда я работала в саду, доставили записку от гражданина Дюнкерка: «Приезжайте ко мне».

Неужели новости от мамы? Я тотчас приказала закладывать карету и около пяти часов была в конторе Эммери.

— Рад, что вы смогли приехать так быстро. Должен вам сказать, ко мне приезжал ваш жених. — Было холодно, и Дюнкерк, по обыкновению, хлюпал носом.

— Генерал Бонапарт?

— Да. Нынче утром.

— Но зачем?

— Расспрашивал меня о ваших денежных делах.

— У меня нет от него секретов! Не было нужды обращаться за этим к вам.

Гражданин Дюнкерк пожал плечами.

— Что вы ему сказали?

— Правду. — Он высморкался в грязный носовой платок.

— И что же?..

Я не знала, на кого мне злиться: на Бонапарта или на гражданина Дюнкерка.

Некоторое время я сидела молча.

— Понимаю, что это не мое дело, гражданка, но… вы уверены, что это тот человек, за которого стоит выходить замуж?

— Я должна идти. — Я встала, боясь обнаружить свои чувства.

В тот же день, вечером

— Все кончено! — объявила я вошедшему Бонапарту. Я не собиралась так кричать, но слова вырвались помимо моей воли — прежде, чем я успела овладеть собой. Бонапарт оглянулся, будто за его спиной мог стоять еще кто-то.

— Жозефина?..

— Не желаю быть Жозефиной! Мое имя Роза.

Я принялась ходить по комнате. Бонапарт бросил шляпу на стул.

— Может быть, вы объясните, в чем дело, Жозефина? — попросил он.

Мне хотелось его стукнуть, но он схватил меня за запястье.

— Предупреждаю, никогда не пытайтесь меня ударить, — холодно бросил он.

Вошла Ланнуа. Следом за ней появился Гонтье.

— Мадам?

— Оставьте нас! — скомандовал Бонапарт. Он вовсе не был так спокоен, как казалось.

Я кивнула слугам.

— Не тревожьтесь.

После их ухода наступило недолгое молчание. За окном заржала лошадь.

— Теперь не будете ли так добры объяснить? — Бонапарт взял кочергу и разгреб угли в камине.

Я села, сцепив руки на коленях.

— Я решила отменить нашу помолвку.

— Это я уже понял. Не затруднит ли вас указать причину?

— Вы побывали у моего банкира.

— Да, мы виделись.

— Вы могли прийти с этим вопросом ко мне.

Он не ответил.

— Вы не любите меня, Бонапарт. Вступая со мной в брак, вы ищете лишь повышения по службе. — Я не смотрела на него. — Ничто из того, что вы можете сказать, не убедит меня в противном. Не пытайтесь защищаться.

— А вы сами… вы настолько… свободны от эгоистичных интересов? Можете ли вы утверждать, что согласились выйти за меня только из любви?

— Тем более причин отказаться от этого злосчастного союза.

Он встал и вышел. Глаза Бонапарта блестели от слез, но я не испытала облегчения.

Я ВНОВЬ ЗАМУЖЕМ

23 февраля 1796 года

Я еще была в постели, когда Агат сообщила мне о прибытии генерала Бонапарта.

— Я слышала стук копыт, — кивнула я.

Агат принесла мне белое муслиновое платье. Я повязала голову красным шарфом и нарумянилась. Я ждала этой встречи.

— Не уходи далеко, — попросила я Агат, накидывая на плечи шаль, — ты мне можешь понадобиться.

В комнатах было зябко. Бонапарт ждал в гостиной, стоя у окна и разглядывая бюст Вольтера. Я вошла, и он повернулся в мою сторону. По его глазам я догадалась, что эту ночь он не спал.

— Добрый день, — сказала я.

— Разве добрый? — Он был в темном вышитом сюртуке с высоким стоячим воротником.

Я села слева от камина, жестом предложив ему занять место справа. От его сапог, которые он имел обыкновение чистить какой-то гадостью, сильно пахло. Я попросила Агат принести нам кофе с поджаренным хлебом.

— И рома.

До возвращения Агат мы с Бонапартом сидели в неловком молчании. Она поставила кофейник с чашками на столик и ушла.

— Не желаете ли кофе? — спросила я.

Он отказался. Я налила себе и добавила в чашку рому, сливок и две полные ложечки сахара. Стуча о стенки чашки, помешала сахар.

— Пришло время правды, — сказал он и встал. Я приготовилась услышать обвинения и оправдания. — Вы обвинили меня в том, что, предлагая вам руку и сердце, я был корыстен. Я отвечу на ваши обвинения.

Он сцепил руки за спиной; сложил на груди; снова спрятал за спину.

— Вы правы, сначала меня привлекали выгоды, которые принесла бы эта женитьба. Я видел, что вы женщина влиятельная, чувствуете себя свободно с людьми, облеченными богатством и властью, соединяете старый мир с новым. Эти ваши качества, как я рассудил, пришлись бы мне кстати. И разумеется, особой наградой мне послужила бы Итальянская армия. Итальянская армия! Да я женился бы на последней рыночной проститутке, лишь бы получить должность командующего Итальянской армией!

— Нет нужды оскорблять меня, Бонапарт.

— Оскорблять вас? — Он упал передо мной на колени. — Я намерен воздать вам такие почести, каких не воздавали ни одной другой женщине!

— Встаньте! — потребовала я. Он встревожил меня и смутил.

— Вы должны меня услышать! — Бонапарт сел рядом и схватил мою руку. — Неужели вы не понимаете? Я влюблен в вас!

— И при этом ходили к моему банкиру.

— Не стану отрицать. Это был поступок труса. — Он поднялся на ноги. — Я искал оснований, причин и следствий, исходных условий и доказательств. Я искал спасения.

— От чего?

— От вас. От чувств, которые захлестнули меня.

— Не люблю загадок, — вздохнула я, откидываясь на спинку кресла.

— Вы не понимаете! Когда я с вами, передо мной как будто поднимается занавес и кажется, что все прошлое было лишь увертюрой. Разве это не может испугать? У меня на руках умирали люди. Я подходил к дулу заряженной пушки. Я столкнулся с яростью моей матери. Но ничто так не пугает, как нежность, которая охватывает меня при виде ваших глаз.

Встав, я отошла к окну. Фортюне раскапывал что-то в кустах роз у садовой стены.

— Вы не выйдете за меня? — В его голосе было отчаяние.

Я вернулась к креслу у камина.

— Вы знаете, что я не люблю вас, — сказала я.

— Да, мне это известно.

— Знаете, что я старше вас, что я любила другого…

И по-прежнему люблю. Впрочем, об этом я умолчала.

— Знаю.

— И все равно вы хотите жениться на мне?

— Я хочу поклоняться вам.

— Неужели обязательно надо быть таким смешным, Бонапарт?

— Думаете, я шучу?

— Конечно, — улыбнулась я.

— Вы простите меня?

Я взяла его за руку. Никогда прежде я не замечала, как тонки его пальцы, как гладка кожа.

— Давайте прогуляемся, — предложил он.

Стоя, мы были почти одного роста. Я вдруг увидела в нем своего брата, компаньона, «товарища по духу», как выразилась бы Мими.

— Но я не откажусь от особняка на улице Шантрен, — сказала я, открывая двери в сад.

— Мой отель на улице Капуцинов выглядит солиднее, — заметил он.

— Это мой первый настоящий дом. Он для меня все.

Бонапарт огляделся по сторонам.

— После освобождения Италии мне потребуется дом побольше.

— И когда это может случиться, генерал Бонапарт?

Судя по тому, как он на меня взглянул, вопрос его позабавил.

— Вскоре после нашей свадьбы, Жозефина.

Среда, 24 февраля

— Я объявил о нашей помолвке директорам, — сообщил мне Бонапарт сегодня вечером, неторопливо расхаживая по комнате.

— И как они отреагировали?

— Одобрительно. Даже весьма одобрительно! — воскликнул он, хлопнув в ладоши.

2 марта

Лакей Бонапарта доставил в мою прихожую корзину с бумагами; вслед за ним вошел и сам Бонапарт.

— Вот, — сказал он, театрально поведя рукой. — Командующий Итальянской армией.

— Это уже официально? Разве вы этого не ожидали?

— В таких вещах никогда нельзя быть вполне уверенным, — рассеянно ответил он, роясь в бумагах.

— И теперь?..

Бонапарт молчал, перелистывая страницы рапорта.

— И теперь?.. — Лишь прикоснувшись к его руке, я сумела завладеть вниманием Бонапарта. — И что теперь?

— А теперь начинается работа.

8 марта

В полдень за мной заехал Бонапарт. Я уже была готова. Вместе мы отправились в контору моего адвоката на улице Сент-Оноре. Бонапарт остался в прихожей — ждать, пока адвокат не ознакомится с брачным контрактом.

— Вы знакомы с условиями? — спросил Рагиду, когда я села. Его пыльная контора была завалена грудами бумаг. Стекла окон, выходивших на улицу Сент-Оноре, покрывала сажа.

— Да.

— Тем не менее закон требует, чтобы я ознакомил вас с содержанием контракта. — При небольшом росте Рагиду обладал исключительно низким голосом. — У вас будут раздельные финансы. Вы будете поровну участвовать в расходах по ведению домашнего хозяйства. Даже стоимость венчания вы оплатите поровну.

Он опустил голову, перечитывая строки.

— Ваш муж не несет ответственности за ваши долги. Вы от этого союза не получаете ничего сверх полутора тысяч ливров в год.

Рагиду положил бумаги на стол и снял очки.

— Гражданка Богарне, я должен быть с вами откровенен. Этот человек не принесет вам ничего, кроме своего плаща и шпаги. Боюсь, что не могу, говоря по совести, советовать вам подписать этот контракт.

Несмотря на то что в кабинете было прохладно, щеки у меня вспыхнули.

— Я приехала, чтобы подписать его, гражданин Рагиду, а не обсуждать.

— Пожалуйста, поймите: для вас было бы несчастьем выйти за этого человека.

— Так тому и быть!

И я взяла в руку перо.

Бонапарт сидел в прихожей.

— Только плащ и шпага, — повторил он позабавившие его слова.

— Вы подслушивали? И не оскорблены? — Я была вне себя. Имея дело с Бонапартом, ничего нельзя предвидеть.

— Посмотрим, на что способны плащ и шпага!

В тот же день, позже

Колокола приходской церкви пробили четыре. Я стояла у окна, глядя в сад. Сзади послышались шаги, и, обернувшись, я увидела Ланнуа с потертым кожаным саквояжем в руке.

— Вы куда-то собрались, Ланнуа? — спросила я. Об отлучке мы с ней не договаривались.

Она так энергично вздернула голову, что с нее едва не слетела скромная соломенная шляпка с бантом из ленты в бело-синюю полоску.

— Я не могу служить этому якобинцу!

— Вы уходите совсем? Сейчас?

— Прощайте! — зарыдала она, бросаясь в мои объятия.

9 марта

Немногим позже семи утра приехали Баррас и Тальен. Тальен был в черном сюртуке и цилиндре. Вместо сабли он держал в руке зонтик.

— Его похоронный костюм, — сказал Баррас, одетый в бархат и кружева.

Я напряженно улыбнулась.

Втроем мы поехали в карете Барраса, украшенной Агат и Гонтье: они привязали к упряжи букетики цветов белыми ленточками.

Ровно в восемь мы вошли в приемную районной управы, когда-то элегантную комнату, белую с золотом и шалящими купидонами, ныне покрытыми пылью. Здесь располагался штаб Второго района. В мраморном камине затухало пламя. Было темно: в бронзовом подсвечнике горела единственная свеча. Большие зеркала в позолоченных рамах отражали лишь тени.

Мой советник Жером Кальмюле уже сидел здесь в одном из тяжелых кожаных кресел. Регистратор, гражданин Лёклер, просматривал за столом бумаги; рядом с ним расположился худенький паренек с деревянной ногой. И никаких признаков присутствия Бонапарта!

— Несомненно, что-то задержало его в пути, — сказал Баррас, снимая пелерину.

Стали ждать. Примерно через час регистратор поднялся, зевнул и надел плащ.

— Оставляю тебя ответственным, Антонин, — бросил он пареньку на ходу.

Гражданин Антонин поудобнее пристроил свою деревянную ногу под большим письменным столом и важно посмотрел на нас.

— Несомненно, Бонапарт решил, что его ждут к девяти, — поерзал на неудобном стуле Тальен.

— Уже четверть десятого, — заметила я. Мой букетик цветов уже начал увядать. — Нам пора уходить.

Я была зла. И более того, унижена.

— Ждите! — приказал Баррас.

В начале одиннадцатого мы услышали шаги на лестнице.

— Прибыл, — прокомментировал Баррас.

В комнату ворвался Бонапарт в сопровождении молодого человека в мундире, прошел прямо к Антонину и встряхнул его.

— Проснитесь!

Паренек, моргая, завертел головой.

Бонапарт схватил меня за руку и, потянув на себя, заставил встать.

— Пожените нас! — скомандовал он пареньку, с усилием натягивая золотое кольцо мне на палец.

За несколько минут все было кончено.

Мы с Бонапартом ехали в Шатрен. Я молчала.

— Что-то случилось?

Если бы Баррас не настоял, я бы уехала. Не знаю, зачем я осталась.

— Так разведитесь со мной сегодня же.

— Может быть, и разведусь!

Остаток дороги до Шатрена мы сидели в полном безмолвии. Приехав, я сразу поднялась наверх и, смущенная суетой, которую подняли Агат и Гонтье, бросила на кровать цветы. Когда в комнату вошел Бонапарт, пес зарычал.

— Лакей сложил ваши вещи там. — Я кивнула в сторону гардероба.

— А собака? — спросил Бонапарт, вернувшись в ночной рубашке. На голове у него был хлопчатобумажный ночной колпак с легкомысленной кисточкой.

— Собака останется. — Фортюне занял привычное место в изножье кровати.

— Я не стану спать с собакой.

— Очень хорошо, в таком случае ложитесь на козетку.[78] — Я задула фонарь.

Бонапарт, спотыкаясь, пошел в темноте к кровати. Фортюне зарычал. Бонапарт громко чертыхнулся по-итальянски. Я села в кровати, сердце в груди колотится. Фортюне продолжал рычать.

— Что случилось? — спросила я мужа.

— Эту собаку надо пристрелить! — Бонапарт поднял руку. При свете луны я увидела на ней что-то темное.

— Боже мой, это кровь? Он укусил вас за руку?

— За ногу.

В комнату с горящим фонарем вбежала Агат. Нога Бонапарта была в крови. Пытаясь остановить ее, он прижал к ране простыню.

Скаля клыки, Фортюне спрятался под стул.

— Таз горячей воды и бинты, — попросила я Агат. Затем схватила рычавшего Фортюне за загривок, отнесла в гардероб и закрыла дверь.

К двери подошел Гонтье в съехавшем на глаза ночном колпаке.

— Сходите за доктором! — распорядилась я.

— Он не потребуется, — отмахнулся Бонапарт.

— Не пытайтесь казаться героем, — сказала я. — Ничего этим не выиграете.

— Думаете, героизм — нечто такое, что можно надеть, как плащ? — Он повернулся к Гонтье: — Хозяин в этом доме теперь я, и вот я говорю: за доктором идти не надо. Я слишком много времени провел на поле битвы, обрабатывая свои раны, чтобы позволить какому-то невежественному юнцу нянчиться с собой, как с каким-нибудь портным.

Он взял один из бинтов, принесенных Агат, и окунул его в таз с водой, от которой шел пар.

— Не могла бы ваша девушка принести соли?

— Ее зовут Агат. Попросите сами.

Бонапарт сердито посмотрел на меня.

— Мы что, так и проведем остаток жизни бранясь?

— Видимо, да! — Я кивнула Агат. — Не принесешь ли соли? И коньяка.

Бонапарт промыл рану, затем, скрипя зубами, сшил ее края двумя стежками прочной шелковой нити и наложил бинты. Я уговорила его лечь, подложив под забинтованную ногу подушку.

— Теперь ступайте, — сказала я Агат и Гонтье, которые стояли в изножье кровати, топча цветы. — И возьмите с собой Фортюне.

— Разбудите меня в шесть, — обратился Бонапарт к Агат.

— Это всего через четыре часа! — заметила я.

— Я и так потерял уже слишком много времени.

Агат и Гонтье ушли, унося с собой фонари и все еще рычащего пса.

При свете единственной свечи я разлила по бокалам коньяк и дала один Бонапарту. Он поднял руку, отказываясь.

— Завтра мне понадобится ясная голова, — сказал он.

Я села на кровать, отпила коньяку и вздохнула. Я хотела, чтобы у моих детей был отец, хотела обрести защитника, но теперь все только усложнилось.

— Спрашиваете себя, правильно ли поступили?

— Вы так и будете читать мои мысли? — раздраженно ответила я вопросом на вопрос и сразу ощутила неловкость. — Простите, — сказала я, — но наш первый брачный вечер не назовешь романтическим.

Я почувствовала, что к глазам подступили вдруг слезы. Можно ли вернуться в прошлое и исправить ошибку?

Бонапарт потянул к себе подушку.

— Позвольте. — Я поставила бокал и поправила подушку у него за спиной.

Он положил ладонь мне на запястье:

— Я вам не сказал одну вещь.

— Пожалуйста, не надо. — Было слишком поздно для признаний, и я вырвала у него свою руку.

— Гадалка предсказала мне, что вдова будет моим ангелом, моей счастливой звездой.

В этот момент невозможно было не вспомнить и о сделанном мне предсказании: «Ты будешь королевой». Я невольно улыбнулась.

— Вы смеетесь? — удивился Бонапарт.

— Я не ангел, — сказала я и легла рядом с ним.

— Вы считаете, что женщины, которую я люблю, не существует. Вы не верите в Жозефину.

Он так пристально смотрел на меня своими серыми глазами, что мне стало не по себе, и я отвернулась.

— Но верите ли вы в меня? — спросил Бонапарт.

Я глядела на его профиль в свете свечи. Было видно, что он взволнован. Что же так задело его? Я знала, это не даст ему покоя.

— Вам холодно? — Он натянул на меня одеяло.

— Да, — сказала я и прижала его руку к своей груди.

Мне показалось, он не знает, что делать, да и сама пребывала в растерянности. Не стоит ли задуть свечу? Снять ночную рубашку? Сейчас я особенно ясно ощущала свой возраст и его молодость.

— Мне довелось прочесть, что особое прикосновение к соску женщины заставит ее обезуметь от наслаждения, — сказал он. Мне подумалось, что он говорит, как школьник, отвечающий на уроке. — Я кажусь вам смешным? — спросил Бонапарт, заметив мою улыбку.

— У вас научный склад ума, — вывернулась я.

Он положил ладонь мне на грудь, ощупал ее.

— Ваша грудь — совершенный образчик в своем роде: круглая, упругая.

— Бонапарт! — У меня на сердце потеплело. Я склонилась над ним. Мне было приятно ощущать его дыхание на своей коже.

— Воистину, вы… — Он остановился, не в состоянии произнести ни слова.

Я прикоснулась губами к его щеке, по которой стекала слеза. На вкус она так напоминала морскую воду.

— Да, — улыбнулась я. — Да, я верю в вас.

На рассвете

Солнце окрасило небо нежнейшим оттенком розового, напомнив мне рассветы, виденные в юности. Слушаю, как шевелятся, просыпаясь, животные: куры, корова. Бонапарт спит. И нога у него забинтована. Слушаю его дыхание.

Я замужем. Вновь.

Мой муж — вовсе не такой мужчина, о каком я мечтала в детстве. Я не испытываю к нему большой любви. И уж конечно, это не король, предсказанный гадалкой. Это лишь Бонапарт, странный маленький Наполеон Бонапарт.

А я? Кто я?

Он называет меня Жозефиной. Говорит, я ангел, святая, его счастливая звезда. А я знаю, что грешна и не так уж возвышенна, но мне начинает нравиться быть Жозефиной, которую он себе вообразил. Она разумна, она забавляет, она доставляет удовольствие. Она — изящество и обаяние. Она не похожа на Розу — испуганную, обеспокоенную, нуждающуюся. Не похожа на Розу, погрязшую в печали.

Я снимаю с пальца золотое обручальное кольцо. На нем какая-то надпись. Подношу его к свету: «Моей судьбе».