Страсти и скорби Жозефины Богарне

НЕСБЫТОЧНАЯ МЕЧТА О МИРЕ

2 марта 1800 года, Париж, дворец Тюильри

— Жозефина… Идите сюда, взгляните на эту луну!

Вздрогнув, я проснулась. Надо мной склонился мужчина с освещенным свечой лицом.

— Бонапарт, это вы? — Я сжала его руку. Мне снилось море: будто я дома, на своей прекрасной Мартинике.

Но я находилась не на тропическом острове, а в роскошном дворце Бурбонов. Лежала в неуютной кровати Марии-Антуанетты и Людовика XVI — в постели мертвецов.

Я прижала пальцы Бонапарта к своей щеке.

— Который час?

— Почти три. Давайте прогуляемся по саду.

— Сейчас? — спросила я, откидывая одеяло.

— Там довольно прохладно, — сказал он, укутывая мне плечи пелериной.

Над рекой, освещая сады, висела полная луна.

— Этот пейзаж напомнил мне ваши слова из письма, — взяла я Бонапарта под руку. — «Мы рождаемся, живем и умираем в мире, который необычайно прекрасен».

— Не помню, чтобы писал такое, — поморщился Бонапарт, сворачивая к лестнице у цветочных клумб.

Пахло оттаявшей и готовой снова плодоносить землей. Бонапарт смахнул сор с каменной скамьи, мы сели. Охваченная нежностью и печалью, я положила голову ему на плечо. Сезон пробуждения жизни, но я оставалась бесплодна, несмотря на всю его любовь и мои молитвы.

— По-моему, на открытом воздухе лучше думается, — сказал Бонапарт, чей профиль в свете луны мог соперничать с римским бюстом. — Видите хибарки рядом с лодками? Разве можно в них жить? Каждый гражданин должен иметь достойное жилище и чистую воду. Я думаю ввести систему каналов водоснабжения. И нужно больше больниц, чтобы приходилось не больше одного пациента на койку. Кроме того, надо строить мосты через реку — красивые и прочные. Вообразите, любовь моя, я намерен сделать Париж самым прекрасным городом всех времен.

— Вы этого добьетесь, — поддержала я мужа, нисколько не сомневаясь, что так и будет.

Что могло его остановить? Уже и так многое изменилось. Прежде погруженная в хаос, страна теперь процветает и снова стала единой. То же произошло и со мной. Еще недавно я была вдовой, чудом уцелевшей во время террора, напуганной матерью двоих детей. И вот я сама уже смотрю на свою жизнь с изумлением, ибо всего у меня в достатке: денег и даже славы, но больше всего — любви и нежности. Этот энергичный человек, мой муж, заставил меня снова поверить в героев, в судьбу и, что прекрасно и удивительно, в чудо любви.

Настроение располагало к доверительной беседе, и я отважилась задать давно мучивший меня вопрос:

— Бонапарт, что если?.. Что если у нас не будет ребенка?

Ночную тишину разорвал жалобный крик совы.

— Не стоит терять надежду, — с нежностью ответил он. — Судьба уже благословила нас во многих отношениях.

Меня, безусловно, благословила. Так же, как Гортензию и Эжена — моих детей, лишившихся отца.

— Это вы благословили нас, — сказала я то, что думала.

«Я так желаю!» — часто повторяет Бонапарт.

О, если бы исполнилось его желание о нашем общем ребенке!

6 марта

Вечером после оперного спектакля Бонапарту бросила букетик девушка в открытом платье и соломенной шляпке с голубыми лентами.

— Позвольте, я подержу цветы, — предложила я.

В букете я обнаружила записку, приглашавшую первого консула на свидание. Записка, конечно, полетела в огонь. Кажется, едва ли не ежедневно Бонапарт получает приглашения от юных девиц, которым не терпится пожертвовать девственность «спасителю Франции».

7 марта

Уже по тому, как Бонапарт швырнул свою потертую треуголку через всю комнату, я поняла, что он принес плохие новости.

— На мое предложение о перемирии ответили отказом, — сообщил он таким тоном, как будто потерпел поражение. Шляпа перелетела через кресло и упала на ковер, напугав трех мопсов, спавших на подушке у камина.

— Опять?

— Отказались даже рассматривать его, — Бонапарт плюхнулся в пуховое кресло, из которого вылетели два перышка. — Не захотели даже обсуждать.

Щека у него подергивалась.

— Pacet nolo quia infida, — с английским акцентом процитировал он.

— Это англичане так говорят? — Я отняла шляпу Бонапарта у мопсов.

— Латынь. «Не хочу мира с… неверными»? — медленно перевела Гортензия, отрываясь от наброска углем, над которым работала. Она убрала с глаз локон льняного цвета, оставив у себя на лбу черную полоску.

— Мы что же, «неверные»? — в негодовании спросила я.

Бонапарт поднялся и принялся ходить взад и вперед, сцепив руки за спиной.

— Британцы секут своих солдат, но при этом обвиняют нас в жестокости. Они нарушают международные соглашения — и обвиняют нас в беззаконии. Они платят всем роялистским государствам Европы за то, чтобы те воевали с нами, — и нас же обвиняют в разжигании войны. Если они не хотят войны, почему не пытаются прекратить ее?

— Папа, не сдавайся! — пылко сказала Гортензия. Я с горечью подумала, что моя дочь никогда не жила при мире. Бывали ли вообще такие времена, когда Франция не находилась в состоянии войны с Англией?

— Никогда не сдамся, — отрезал Бонапарт с апломбом, тем самым, который вдохновлял на победы его солдат.

9 марта, Мальмезон, четвертая годовщина свадьбы

Все утро провели в постели. Оптимизм Бонапарта по поводу зачатия ребенка лишь удручает меня. Всякий раз при соитии он дает имя ребенку — мальчику, разумеется. Этим утром он нарек его Жери. Наполеон Жери Бонапарт. На прошлой неделе был Жан. Кто будет сегодня вечером? Жак? Бенуа? Донасьен?

Я поддерживаю игру, но уже понимаю, что не смогу забеременеть. Несколько месяцев назад у меня было что-то вроде месячных, но с тех пор они больше не повторялись, хоть я и принимаю целый ворох лечебных снадобий: настойку сенны, сваренный в пиве кирказон,[125] сироп можжевельника, порошок алоэ с железом — их горький вкус и меня саму наполняет горечью.

В тот же день, в девятом часу вечера

Бонапарт потянул за шнурок маленького шелкового мешочка, пытаясь развязать его.

— Черт! — выругался он и, не утерпев, разрезал ткань ножом и вытряхнул содержимое на обеденный стол. Среди грязного фарфора, куриных костей, полупустых тарелок с горошком, сливовым пудингом и канапе с печенью трески засверкал огромный бриллиант. — Безделица по случаю годовщины, — пояснил Бонапарт, толкая камень ко мне, будто игрушку.

— Сколько же в нем каратов? — широко раскрыла глаза Гортензия.

— Сто сорок, — ответил Бонапарт. — Наконец нашелся! Он был в короне, которой короновали короля Людовика Пятнадцатого. Полиция обнаружила камень в ломбарде.

— Так это алмаз «Регент»! — поняла я, держа двумя пальцами прозрачный камень и теряясь в его свете.

10 марта

Говорят, время — враг женщины. Сегодня утром я посидела перед зеркалом, рассматривая лицо. Мне тридцать шесть, я на шесть лет старше мужа. Поддавшись сиюминутной прихоти, я послала за «своим» алмазом, и передо мной почтительно поставили синий, отделанный расшитым бархатом футляр. Я осторожно достала камень из углубления.

— Приложи к уху, — благоговейно шепнула Гортензия, как если бы мы обе находились в святом месте.

Я выпрямилась, разглядывая себя в зеркало.

— Святый боже! — крестясь, воскликнула горничная.

Исходивший от алмаза свет преобразил меня, омолодив. Я опасливо покосилась за плечо, вообразив, что на меня смотрит призрак королевы Марии-Антуанетты. Уж ей-то была ведома неодолимая притягательность бриллиантов; теперь же, увы, она известна и мне самой.

29 марта, четверть второго пополудни, дворец Тюильри

Пишу при свете трех свечей. День в самом разгаре, но в комнате темно: шторы задернуты, чтобы не глазели любопытные, гуляющие по городскому саду.

Скоро ко мне зайдет Гортензия. Поедем на ежегодное балетное…

За полночь, все спят (кроме меня)

…представление гражданина Депрео.

Меня отвлекло очередное внезапное появление Бонапарта, фальшиво напевавшего себе под нос «Марсельезу».

— У меня появилась мысль насчет Гортензии, — сказал он, усаживаясь в кресло возле туалетного столика, взял хрустальный сосуд с помадой и стал его рассматривать. — Генерал Моро.

Развивать свою «мысль» далее Бонапарт не счел нужным. Понюхав помаду, втер ее себе в кончики пальцев, поставил сосуд на место и принялся крутить в руках серебряную заколку для волос. Ни минуты покоя!

— Ах! — Я сообразила наконец: Бонапарт нашел моей дочери жениха в лице этого густо напудренного, щеголяющего изысканными манерами человека. — Но разве Моро не староват для Гортензии?

Генералу уже под сорок, он на несколько лет старше меня.

— Вы не обо мне тут говорите? — спросила Гортензия, возникая в дверях.

— Твоя мама рассказывала, какой очаровательной дамой ты стала, — ласково улыбнулся падчерице Бонапарт.

— Да, и это платье тебе очень к лицу, — поддержала я. Действительно, фасон подчеркивал гибкую фигуру дочери. В свете свечей мерцали серебристые нити ткани.

— Это ведь английский муслин, верно? — хмурясь, поинтересовался Бонапарт.

— Что вы, папа! Конечно, нет! — Гортензия сделала изящный пируэт.

— Браво! — воскликнули мы.

— Но с менуэтом у меня не все гладко, — сказала Гортензия. — В первой фигуре, во время перехода, я должна делать темп-де-кюран и сразу деми-жете.

— Вместо па-де-менуэт?

— Только во время первого перехода, мама. Иначе выглядит жеманно, — по крайней мере, так говорит наставница. А этот па-де-менуэт требует двух деми-купе и еще двух па-марше на кончиках пальцев.

— Ба! — восхитился Бонапарт.

— Может, ты нам покажешь? — предложила я.

— Папа, мне будет нужен партнер, — заявила Гортензия, потянув Бонапарта за руку.

— Сыграю вам один из менуэтов Генделя.

Я подсела к фортепиано; Бонапарт с неохотой поднялся, развернул ступни под прямым углом и выставил в сторону руку.

— Итак? — бросил он мне через плечо.

— Первый консул! — прервал нас появившийся на пороге секретарь Бонапарта. — Вас хочет видеть гражданин Кадудаль.

Подбородок Фовеля Бурьенна подрагивал. Он изо всех сил старался не улыбнуться при виде Бонапарта, пытающегося сделать плие.[126]

— Лучше бы не заставлять его ждать: бык, а не человек… и плюется повсюду, — понизил голос Фовель.

— Кадудаль, агент роялистов? — с тревогой спросила я. Не хватало здесь лидера фракции бунтовщиков, ставящих целью вновь усадить Бурбонов на королевский трон! Фракции, вознамерившейся свергнуть Бонапарта.

— Что-то он рано! — заторопился Бонапарт, надевая треуголку и направляясь к двери. Определенно, он рад был избавиться от необходимости танцевать менуэт.

В целом спектакль прошел хорошо. Гортензия танцевала великолепно, и мы с Эженом очень гордились ею.

После спектакля Гортензия и Эжен с большой компанией поехали есть мороженое. Я сказалась усталой и вернулась в Тюильри, где застала Бонапарта. Он в ярости ходил туда-сюда перед огнем, пылавшим в камине. Министр иностранных дел сидел перед шторкой камина, взирая на Бонапарта со скучающим выражением лица.

— Мадам Бонапарт, — промурлыкал Талейран, — мне всегда приятно ваше общество, но сегодня — особенно. Первый консул нуждается в вас. Повлияйте на него, успокойте.

— Воздержитесь от насмешек, Талейран! — рявкнул на него Бонапарт. — Это не ваша жизнь под угрозой!

Я положила ладони на плечи мужа (да, чтобы успокоить!) и поцеловала в обе щеки.

— Неудачно поговорили с гражданином Кадудалем?

— При первой же возможности он вздернет меня на виселице.

— Не понимаю, что в этом для вас неожиданного, первый консул? — развел руками Талейран. — Гражданин Кадудаль хочет реставрации Бурбонов, а вы ему препятствуете.

— Французский народ ему препятствует, а не я. Двести лет правления Бурбонов — слишком долгий срок…

Бонапарт бросился в ближайшее к камину кресло и задумался, подперев рукой подбородок.

— Бурбоны похваляются двумя сотнями лет стабильности и покоя… — Продолжая мурлыкать, Талейран плавно сомкнул кисти и переплел пальцы. — Бурбоны создали обитый красным бархатом символ власти в тронном зале и считают, что он принадлежит им. И будут делать все возможное, чтобы вернуть трон себе.

— И Англия сделает все, чтобы помочь Бурбонам.

— Верно.

— Послушать вас, положение безвыходное, — заметила я, поднимая со стула корзинку с рукоделием. — Неужели мир невозможен?

— «Невозможен» — не французское слово, — буркнул Бонапарт.

— Есть просто мир, а есть длительный мир, — философски заметил Талейран. — История доказала, что второй вариант более приемлем и легко достижим, если скрепить его вражеской кровью. Но не на поле сражения, первый консул, а в будуаре. Мир посредством заключения брака — весьма давняя традиция.

— К чему вы клоните, министр Талейран? — спросил Бонапарт. — Вы знаете, что у меня нет ни сына, ни дочери, чтобы породниться с какой-нибудь деревенщиной.

— Но у вас есть пасынок, красивый и благородный Эжен Богарне…

— Еще мальчишка, ему всего восемнадцать.

— …И падчерица, добродетельная и образованная мадемуазель Гортензия, — кивнул в мою сторону Талейран, — которая, будучи почти семнадцати лет, находится в идеальном возрасте для вступления в брак.

— Начинаю беспокоиться, что вы произносите все это всерьез, министр Талейран, — уставился на него Бонапарт. — Выдать Гортензию замуж за англичанина? Отпрыски благородных родов никогда не снизойдут до того, чтобы породниться с моим, пусть и не кровным, родственником. Разве вы не читаете английской прессы?

Бонапарт схватил газету из лежавшей на полу стопки и бросил ее на колени министру иностранных дел:

— Сверху справа. Там как раз растолковано, кого видят во мне Богохульники.[127]

— Ах да. «Существо, не поддающееся определению…» — по-английски прочел вслух Талейран, и какое-то подобие улыбки скривило его губы. — «Полуафриканец, полуевропеец, средиземноморский мулат…»

— Довольно! — Бонапарт схватил газету, швырнул в огонь и какое-то время смотрел, как та горит.

— Откровенно говоря, женитьба вашей дочери на ком-то из англичан действительно приходила мне на ум, — рассудительно сказал министр иностранных дел. — Я подумывал о Джордже Кадудале…

— О, министр Талейран, не шутите так! — проговорила я слабеющим голосом.

Нитка, которой я вышивала, была безнадежно запутана.

НОВЫЕ ПОВОДЫ ДЛЯ ОПАСЕНИЙ

9 апреля 1800 года, в третьем часу пополудни, нижняя гостиная Мальмезона, чудесный день

Четыре часа ехали в карете ради сельской тишины. Мальмезон нашли в состоянии хаоса: парник почти готов, но без крыши, шторы не повешены, камин в кабинете Бонапарта так и не завершен. Будто всего этого недостаточно, первый повар громогласно сокрушается: его помощник уничтожил марлевый мешочек для процеживания желе, не просушив должным образом; тот же, в свою очередь, возмущен обязанностью опорожнять бадьи со свиным пойлом.

А тут еще занятый цветником садовник сообщил мне о прибытии трех повозок с саженцами сирени и робко спросил, можно ли выгрузить их у крыльца.

— Уберите за дом! — велела я. — Мы ожидаем гостей.

Едва он ушел, в комнату вошли Гортензия с Каролиной в праздничных платьях, которые я должна была срочно оценить.

— Сколько стоило платье Гортензии? — поинтересовалась Каролина, приподнимая золотую бахрому по краю подола и показывая украшенную блестками атласную нижнюю юбку. — Мое обошлось в четыреста двадцать три франка.

— По-моему, платье Гортензии стоило меньше, — солгала я, чтобы сделать Каролине приятное. Простое платье Гортензии из тонкого хлопчатобумажного полотна цвета слоновой кости складками напоминало тогу.

— Прелестное платье, Каролина, — похвалила Гортензия, пытаясь умиротворить ее.

«Это ты прелестна», — хотелось мне сказать дочери. Изящная головка, окруженная золотистыми кудрями, казалась мне ангельской.

— Мадам Фронжу говорит, что я выгляжу как женщина, у которой родится мальчик, — Каролина встала перед большим зеркалом и приподняла груди.

— Мадам Фронжу, акушерка? — благоговейно спросила Гортензия. Каролина всего на год старше ее, но уже замужем и знает много женских секретов, которые смущают и пугают мою дочь.

— Чтобы быть уверенной, я пью много красного вина. — Каролина наклонилась к зеркалу, чтобы рассмотреть лицо, — безукоризненная розоватая кожа странно сочеталась с ее по-мужски крепкой шеей и широкими плечами.

— Но разве это не мужчина должен пить вино? — спросила Гортензия. — Перед… — Она зарделась.

— Не уверена, что пол ребенка можно предопределить заранее, — вмешалась я. За четыре года попыток забеременеть я стала знатоком в этих вопросах, но с неохотой делилась своими знаниями.

— А мадам Фронжу уверяет, что можно, — возразила Каролина. — Она много всего знает. Говорит, обязанность жены — родить ребенка, а женщина, не выполняющая свой долг, проклята. Может быть, вам поговорить с ней о женском здоровье, тетя Жозефина?

— Я уже говорила, — грустно ответила я и вышла за корзинкой с нитками для вышивания.

— Может быть, моя мама и не виновата, — услыхала я, возвращаясь, голос Гортензии. Я замерла за дверью. — В конце концов, родила же она меня и Эжена.

— Есть только один способ выяснить, — заговорщически сообщила Каролина. — Если другая женщина забеременеет от Наполеона, сразу станет ясно, что…

Ну и наглая же девчонка!

— Каролина! — возмутилась моя дочка.

— Я же не говорю, что ему следует так поступить, — просто так можно определить, кто повинен. И кстати, тебе скоро семнадцать, так не пора ли подумать о замужестве?

Мой выход.

— Мне известны несколько молодых людей, готовых предложить Гортензии руку и сердце. Например, гражданин де Ма.

Каролина оттопырила губы.

— Он игрок и невежа.

— Есть у него и другие качества, вполне достойные, — сказала я, но, признаться, подумала, что слова «игрок и невежа» наиболее характеризовали мужа Каролины, Иоахима Мюрата.

— Я выйду замуж по любви, — улыбнулась Гортензия, прижав руки к сердцу.

— Есть много форм любви, — заметила я, насторожившись излишней романтичностью в представлениях Гортензии о браке. — Брак по усмотрению родителей часто перерастает в искреннюю преданность, тогда как романтические чувства со временем увядают.

— Мой муж меня любит, — сказала Каролина. — Делает все, о чем его ни попрошу.

Послышались приближающиеся шаги и шорох шелкового платья. В дверях появилась Мими.

— Йейета, — обратилась она ко мне, пользуясь моим детским прозвищем, и воздела глаза к небу, — архитекторы велели передать, что парник будет закончен на следующей неделе. Держу пари, его не доделают и через два месяца.

— А мы знаем, что Мими умеет предсказывать будущее, — констатировала Гортензия, с улыбкой глядя на свою бывшую няню.

— Но может ли она предсказать, когда кто-то умрет? — спросила Каролина. — На Корсике есть женщины, что выходят ночью из дома и убивают какое-нибудь животное. В тускнеющих глазах своей жертвы они видят лицо человека, который тоже вскоре умрет. Это правда! Любой корсиканец вам подтвердит.

— Несомненно, но таких предсказаний Мими не делает, — виновато улыбнулась я.

— Что же она тогда умеет? У моей мамы была негритянка, умевшая предсказывать погоду с помощью палочек.

Каролина взяла три последние макаронины, остававшиеся на блюде.

— Мими предсказывает будущее по картам, — объяснила я.

— Так пусть предскажет нам будущее, — оживилась Каролина. — Мне надо выяснить, успеем ли мы с Иоахимом сделать… ну, вы понимаете… перед тем, как он через два дня уедет на войну. Гортензия могла бы узнать, выйдет ли когда-нибудь замуж, а вы, тетя Жозефина, кто знает… может быть, вы выясните, сможете ли…

— Карты у тебя с собой? — перебив Каролину, спросила я Мими.

— Сначала — имениннице, — с добродушной усмешкой сказала Мими, выуживая из кармана фартука потертую карточную колоду.

— О нет! — отшатнулась Гортензия, как перед лицом катастрофы.

Мы молча следили, как Мими выкладывает карты, по семь в ряд. В пятом ряду оказалась карта Смерти с изображением отвратительного скелета, — но это, подумала я, много чего может означать: превращение, изменение…

Над картой смерти оказалась карта Любовников.

— Вижу мужа и любовь, — прокомментировала я. — Но не обязательно и то и другое появится в твоей жизни одновременно.

Мими медленно кивнула и потянула себя за нижнюю губу.

— У тебя будет четыре младенца.

Гортензия просияла.

— От двух мужчин, — добавила Мими, хмурясь.

— Ага! — Каролина открыла свою табакерку и взяла понюшку.

— В двух браках? — спросила я. Как Мими это увидела?

Но она уже собрала карты и протянула мне колоду, чтобы я перетасовала.

— Ну, может, тебе теперь погадаю, Йейета?

— Почему я всегда последняя? — Каролина спрятала табакерку за корсаж.

— Терпение, мадам Каролина! Дойдет и до вас очередь, — сказала Мими, взяв колоду и начиная выкладывать карты. — Ох-ох, вот она снова.

— Ты шутишь! — Но нет, вот карта Императрицы с усталыми, печальными глазами.

— Моей маме часто говорили, что она будет королевой, — объяснила Гортензия Каролине. — Даже в детстве, когда она жила на Мартинике, ей предсказала это одна жрица вуду.

— Ох, давайте не будем об этом! — Воспоминания о том дне тревожат меня до сих пор.

Каролина пожала плечами.

— Она живет в королевском дворце и уже почти королева.

Послышался стук копыт: лошадь скакала галопом.

— Теперь он называется Дворцом правительства, — напомнила я Каролине и отошла к окну. — Это Бонапарт.

Я с облегчением увидела, как он въезжает в ворота на белой арабской лошади.

— Ко мне пристали грабители! — воскликнул он, соскальзывая на землю.

Боже мой, только не это!

— Рядом с каменоломней?

Шляпа съехала на сторону, мундир весь в пыли, но Бонапарт всегда не слишком опрятен.

— Вы ускакали от них? — спросила я, отряхивая его мундир. Лошадь у Бонапарта низкорослая, но быстрая.

Рассмеявшись, муж потянул меня за ухо.

— Да бандиты не смеют поднять на меня руку. Разве вы этого не знаете? Где все?

10 апреля, нежное весеннее утро в Мальмезоне: мычат коровы, блеют ягнята

Сегодня моей дочери исполняется семнадцать.

— Теперь ты женщина, — поздравила я ее утром, когда она еще нежилась в постели. Я отодвинула занавеси над кроватью, и Гортензия увидела гору подарков и целый гардероб платьев, сшитых по последней моде, — тех, что носят женщины.

Моя болтушка-дочь на мгновение онемела. А потом… Столько радости было в том, чтобы открывать один сверток за другим, восклицая при виде кружев и отделки, оборок и рюшей! Платьев было немало: три утренних, два дневных (но пригодных для приема гостей), два шелковых вечерних, платье для пеших прогулок, бальное и даже чудесное для верховой езды, а также, естественно, зонтик от солнца — и бесчисленные чепцы, перчатки и башмачки.

— Прямо приданое, мам, — сказала потрясенная Гортензия. — Можно подумать, я выхожу замуж.

— Скоро, несомненно, и выйдешь.

При этих словах она помрачнела.

В тот же день, двадцать минут седьмого пополудни

День для празднования именин выдался чудесный; мы ужинали за столами, вынесенными на лужайку. Только расправились с подслащенным сиропом шербетом, как по аллее галопом прискакал младший брат Бонапарта Луи с букетом гиацинтов, который держал в поднятой руке, на манер факела.

— Ты уже вернулся из Бреста? — удивился Бонапарт.

Луи спешился с покрытой пеной лошади и преподнес цветы Гортензии.

— Любовь есть одеяние природы, расшитое воображением! — продекламировал он в низком поклоне, как старомодный рыцарь.

— Вы начитались романтических романов, Луи? — спросила Гортензия, окинув его насмешливым взглядом.

— Это Вольтер, — краснея, ответил Луи. Он был в зеленой куртке для верховой езды: каштановые кудри свисают до плеч, как это нынче в моде у молодых людей.

— Кто такой этот Вольтер? — поинтересовался озорник Жером, попав скатанным из хлебного мякиша шариком в голову одному из мопсов.

— Если бы ты хоть изредка слушал своих учителей, то знал бы, — икая, пробубнила Элиза.

— Цветы чудесные, Луи! — воскликнула я, чтобы смягчить насмешку дочери и отвлечь от любимого развлечения склонных к спорам Бонапартов.

— Быстро ты! — заметил Наполеон, обнимая брата.

— Луи хороший наездник, — заметил мой Эжен, само жизнелюбие.

— Когда не валится с лошади, — поправила его Каролина, доедая сливки.

— Великолепно! — воскликнул муж Элизы Феликс. К чему это он?

— Он бесстрашный наездник, — поддержал Эжена Бонапарт. — Я обязан ему жизнью.

— У него это в крови, — поддакнула синьора Летиция, доставая вязание.

— Ваше здоровье! — по-итальянски сказал дядя Феш и опорожнил стакан. Слуга сразу налил ему еще.

— У Луи быстрая лошадь, — заметил Иоахим Мюрат, теребя в руках розовую шелковую кисточку. — За нее немалые деньги заплачены, несколько тысяч франков.

— Обожаю лошадей с широкой грудью, — Паулина одернула рукава, чтобы лучше были видны ее прекрасные белые плечи, — и с крепкими боками.

— У меня донесение, Наполеон, — сказал Луи, довольный одобрением старшего брата. — Как ты и думал, английские военные корабли держат Брест в блокаде. Наши суда не могут выйти в море.

11 апреля, ранний вечер (прекрасная погода)

Утром попрощались с Эженом, Луи и Иоахимом, гордо восседающими на лошадях. Они отправятся в поход вместе со своими полками.

Иоахим украсил мундир розовыми безделушками, да и чепрак под седлом его лошади розовый. Странно…

Грустно видеть столько свободных стульев у обеденного стола. Бонапарт хандрит. Жалеет, что ему нельзя тоже поехать. Но он, я знаю, скоро присоединится к остальным.

12 апреля, увы, снова в Париже

На Каролину больно смотреть: громко топая, нервно ходит из комнаты в комнату. Я попыталась утешить ее, полагая, что она грустит из-за отъезда мужа, — как выяснилось, причина в том, что Мюрату так и не поручили командование армией.

— Может, она немного не в себе оттого, что… ну, понимаешь? — прошептала мне Гортензия, сидевшая у фортепиано.

— А она разве?..

— Вероятно. Каролина сказала мне, что они… ну, понимаешь… всю ночь.

Вспыхнув, Гортензия ударила по клавишам.

28 апреля, Мальмезон

Пишу это, сидя за завтраком. Слышно, как неподалеку рвет Каролину.

Нуайон

30 апреля

Вчера вечером собравшиеся в салоне слушали пение Каролины, не скрывая смешков.

— Надо, чтобы кто-нибудь подсказал ей не петь с таким жаром, — шепнула мне одна дама. — Это сочтут дурновкусием.

Я пыталась объяснить Каролине, что ее замечательное пение оценят, только если она постарается петь спокойно, без лишней надсады, — как же она обиделась! «Я не нуждаюсь в ваших советах!» — со злобой бросила она. Я даже не нашлась, что ответить.

Без даты

Сегодня утром, подав чашку горячего шоколада, Мими сунула мне сложенную записку.

— Как я и думала! — сказала она.

«Всю неделю работал в столовой. Ана говорит мужу, что ани готовы все терпеть, кроме старухи и двух ее детей. Ана говорит, что консул должен ат нее избавица. Ана говорит, что найдет способ…»

— Не понимаю, что это… — растерялась я. Записка была написана кривыми буквами на коричневой бумаге, в какую заворачивают рыбу. — Кто такая эта «ана»?

— Мадам Каролина, — довольно улыбнулась Мими. — Я предупреждала, что ей нельзя доверять.

Я перечитала записку. Это я, что ли, «старуха»?

— Кто это написал?

— Один из лакеев мадам Каролины.

— У тебя есть шпион в ее окружении?

— Племянник старого Гонтье. Ему можно доверять.

— Мими, мне это не нравится. Пожалуйста, больше так не делай.

— Так мне самой ему заплатить?

— Сколько? — со смехом спросила я.

Пятьдесят франков — боже мой!

В тот же день, сорок минут до полуночи

Перечитываю раз за разом записку шпиона, раздумываю над ней. Можно ли верить написанному? Можно ли позволить себе не верить?

4 мая, по-прежнему в Мальмезоне (вернемся в Париж наутро)

Старый Гонтье, мой слуга и мастер на все руки, сообщил мне около часу дня, что каменщики ушли и камин наконец закончен.

«Наконец-то!» — подумала я. Каменная пыль сводила меня с ума.

— Но Агата просит зайти посмотреть, — сказал Гонтье. — Хочет показать вам что-то.

Камин выглядел превосходно, хотя горничной пришлось потрудиться, убирая пыль.

— Ты хотела что-то показать мне, Агата?

Она поднялась с колен и вытерла руки о грязный фартук.

— Вот это. — Она указала на табакерку, лежавшую на письменном столе.

Я узнала замысловатые перламутровые инкрустации в римском орнаменте.

— Это Бонапарта.

— Но у табакерки первого консула уголок отколот.

Она была права. Все пожитки Бонапарта так или иначе повреждены.

— Ну, наверное, кто-то забыл здесь, — предположила я, ощущая тяжесть табакерки. Но почему точная копия? — Агата, ты не могла бы попросить конюха послать за Фуше? — попросила я, осторожно ставя табакерку на прежнее место.

— За министром полиции?

Я утвердительно кивнула. За моим старым другом — человеком, который знает все.

— Это яд, — констатировал Фуше, открыв табакерку длинным желтым ногтем большого пальца. — Вдыхание приведет к смерти в течение одного полного оборота минутной стрелки.

Яд! Я села и открыла веер. Если бы не опасения Агаты, не ее зоркий глаз…

— Вы уверены, Фуше? — Неужели убийцы среди нас, в доме? Может быть, каменщики?.. А я-то их подкармливала, интересовалась их жизнью.

— Кто-то взял на себя труд изготовить копию. — Фуше провел пальцем по перламутровой вставке. — Надо немедленно известить первого консула.

— Он уже здесь, — сказала я, заслышав дробь копыт. Только Бонапарт въезжает в ворота галопом: не умеет ездить иначе.

— Яд в моей табакерке? — насмешливо поморщился Бонапарт.

— Это не ваша, Бонапарт, — объяснила я. — Однако очень на нее похожа.

— Отменно сработано. Кто автор?

— Похоже, кто-то из каменщиков, — предположил Фуше.

— Но зачем?

— Есть несколько вариантов, первый консул. Революционеры жаждут хаоса, а роялисты — восстановления монархии. Экстремистам всех сортов вы нужны мертвым. Это, можно сказать, плата за известность.

— Похоже на табак. — Бонапарт хотел взять понюшку, но я перехватила уже занесенную руку. — Меня так просто не убьешь! — сказал он со смехом.

— Бонапарт, вам более нельзя ездить в одиночку, — вперила я в него строгий взгляд. — С вами обязательно должен кто-то быть. Безотлучно охранники, и…

— Да бросьте! — вскипел Бонапарт.

— Первый консул, при всем уважении, я прошу вас прислушаться, — сказал Фуше. — Минимальные предосторожности успокоили бы вашу жену. Почему-то вы нужны ей живым.

— Я не позволю носиться с собой, как с беспомощным недоумком!

— Не волнуйтесь, — уже уезжая, утешил меня Фуше. — Мы его защитим. Надо только, чтобы он об этом не знал.

Я ИЩУ (И НЕ МОГУ НАЙТИ) УМИРОТВОРЕНИЕ

5 мая 1800 года, без четверти полночь, дворец Тюильри

Едва мы с Бонапартом вернулись из оперы, как доложили о приезде его брата и сестры.

— Жозефу надо срочно переговорить с тобой до твоего отъезда, — сообщила Каролина. Старший брат Бонапарта Жозеф, одетый в бледно-желтую парчу, стоял у нее за спиной.

— До моего отъезда куда? — спросил Бонапарт.

— В Италию, — ответила Каролина и предложила братьям табакерку, а затем сама взяла понюшку. Нюхательный табак якобы помогает ей от расстройства желудка, которое донимало ее весь первый месяц беременности.

— Кто вам сказал, что я уезжаю? — поинтересовался Бонапарт. — Этого никто не должен знать.

— Нам необходимо знать, что случится, если тебя вдруг убьют, — сказала Каролина, отказавшись от моего приглашения присесть. Жозеф же сел, зажав ладони между коленями.

— Меня положат в гроб, — спокойно ответил Бонапарт, потянулся за ножом для бумаг и вскрыл конверт.

— Дело нешуточное, Наполеон! Кто будет тогда управлять страной? — Каролина стала расхаживать по комнате с заложенными за спину руками, как часто делает сам Бонапарт. Ее размашистые движения не соответствовали наряду — газовому платью, обильно украшенному бантами и искусственными цветами.

— В соответствии с конституцией, второй консул, — объяснил Бонапарт, отрываясь от письма, которое уже начал читать.

— Камбасерес? — не скрывая отвращения, спросил Жозеф.

— Это было бы интересным примером для нации, — усмехнулась Каролина. — Вообразите во главе Французской республики человека, который утверждает, что страной лучше всего управлять за хорошими обедами. Да его страсти распространяются лишь на еду, дорогое вино и молодых людей.

— Второй консул Камбасерес — очень способный человек!

Бонапарт скомкал письмо и бросил в пламя камина.

Позвонив, я вызвала дворецкого, чтобы принес легкие закуски.

— Ваш преемник должен быть из нашего клана, — заявила Каролина, расправляя плечи.

— А я в нем — старший, — сказал Жозеф, почесывая кончик носа.

Бонапарт посмотрел на брата и засмеялся.

— Хочешь заполучить мою работу, Жозеф? Ты даже не представляешь, какова она. Тебе придется вставать до одиннадцати часов. Может, даже придется поработать денёк-другой.

— Это наше право! — воскликнула Каролина, сверкая глазами. Ее щеки порозовели, как у херувимов на картине.

— Мое право, — поправил ее Жозеф.

— Французская республика — не родовая вотчина! — взорвался Бонапарт.

Ко времени, когда дворецкий принес поднос с вином и сладостями, возмущенные гости уже удалились. Господи боже!

6.30 утра (холодно)

Бонапарт уехал до рассвета.

— Вернусь через месяц, обещаю, — сказал он, натягивая на консульский мундир шубу.

— Пожалуйста, возьмите меня с собой! Сундук уже уложен!

— Вы нужны мне в Париже, Жозефина. Не обращайте внимания на слухи — действуйте так, будто все идет хорошо.

— Даже если я узнаю, что?.. — осторожно спросила я.

— Даже если услышите, что я разбит или мертв. Даже если придет весть, что ваш сын…

Нет! В ужасе я прижала ладонь к губам.

— Публика станет ловить каждое ваше слово. Вне зависимости от того, что пишут в газетах, люди решат, что вам лучше знать. Всегда говорите им, что я победил.

— Но что если слухи будут верны?

— Я не собираюсь оказаться побежденным. Ведь у меня есть вы, не так ли? Мой ангел-хранитель, — нежно поцеловал он меня. Бонапарт приписывает таким поцелуям способность приносить удачу.

21 флореаля, Женева

14 мая, Мальмезон

Разбирая неряшливый почерк Бонапарта, Гортензия хмурила лоб.

— Кажется, он шлет приветы «маленькой кузине», — недоумевала моя дочь. — Это еще кто?

— Да то ли тут написано? — покраснела я, отбирая у нее письмо. Бонапарт имеет обыкновение называть так интимную часть моего тела. — Просто он торопился… и что-нибудь перепутал…

Бормоча, я отвернулась, чтобы дочка не заметила моей улыбки.

24 мая 1800 года, Аоста

14 июня, Сен-Жермен-ан-Ле

17 июня, Сен-Жермен

Тетушка Дезире встретила меня у дверей с лицом, слишком белым от рисовой пудры.

— Слава богу, ты приехала! Маркиз умирает, и от чего же? От клубники!

— Тетушка Дезире, пожалуйста, не пугайте меня. Вы серьезно? — Странно, что возможность кончины маркиза застала меня врасплох, ведь недавно мы отпраздновали его восьмидесятисемилетие. Очевидно, оттого, что маркиз прожил столь долгую жизнь, мне стало казаться, что он вознамерился жить вечно.

— О да, уверяю тебя, он у небесных врат. Боже мой, столько хлопот! Доктор сегодня был уже три раза, а каждый визит обходится в одиннадцать ливров… Франков, то бишь. Так мы теперь называем деньги? Желала бы я, чтобы перестали менять названия вещей, — мне за всем не уследить. Может, замолвишь на этот счет словечко своему мужу? Врач сперва ставил маркизу пиявки на живот, а потом еще слабительный пузырь, так тот едва не умер… — тетушка Дезире шептала, чтобы не слышала горничная, протиравшая пыль с деревянных стенных панелей. — Откровенно говоря, доктор — простак. Он противник живичных клизм, которые я ставила маркизу, хотя совершенно очевидно, что только они и поддерживали в нем жизнь все эти годы.

Живица? Скипидарная смола?

— Смешанная с отваром улиток, — заговорщицким тоном пояснила тетушка, оборачиваясь ко мне с рукой на хрустальном шаре дверной ручки. — Я варю их с добавлением сладкого вина с Канарских островов, — но где сейчас достанешь такого вина? Знай я, что снова начнется война с Англией, купила бы про запас. Может быть, в будущем, когда твой супруг надумает воевать, он предупредит меня заранее?

У тетушки Дезире такой сумбур в голове, что я не нашлась с достойным ответом.

— Бонапарт пытался склонить Англию к миру, но…

— Решение тут может быть только одно, моя дорогая. Верните трон претенденту, и Англия оставит нас в покое.

Посадить на трон короля из династии Бурбонов? Словно все жертвы революции были напрасны?

— Тетушка Дезире, это не…

— Мне все равно, что скажут люди! — убежденно вскричала тетушка Дезире. — Слишком много свободы — тоже нехорошо. Чем плох феодализм? В наши дни невозможно найти прислугу, это раз… Маркиз де Богарне! — закричала тетушка, распахнув дверь. — Это Роза приехала повидать вас. Помните, Йейета? Или Жозефина, как она себя теперь называет.

Лежавший на перине маркиз медленно повернул голову.

— Вы знаете! Мадам Бонапарт! — прокричала ему в ухо тетушка Дезире.

— Бон-а-пар-те! — проскрипел старый маркиз.

18 июня, по-прежнему в Сен-Жермен

Использую тихую минутку, чтобы поразмыслить и укрепиться духом. Маркиз тихо скончался: «угас, как лампа без масла», по выражению тетушки Дезире. Даже дорогая тетя Фэнни сумела приехать «вовремя», одетая по случаю в бальное платье, украшенное блестками и потрепанными оборками.

Последние свои слова маркиз прошептал мне:

— Выдай Гортензию за кого-нибудь с хорошими зубами. Я женился на хорошей женщине.

Я передала это тетушке Дезире. Не ожидала, что буду так подавлена кончиной маркиза. Что ж, он прожил хорошую долгую жизнь и не страдал, отправляясь на небеса. Да покоится он с миром, и да пребудет с ним Господь.

21 июня, снова в Париже

Из-за конного курьера, присланного министром полиции, меня снова гложет тревога.

— Вы бледны, — заметил Фуше, приветствуя меня.

— Признаюсь, я переживала.

Париж казался мне покинутым.

— Почему на улицах так малолюдно? — И зачем, интересно, он послал за мной?

— Все направились на юг, рассчитывая услышать новости из Италии, — сообщил Фуше, поддергивая свои запятнанные манжеты. Теперь мой друг был одет дорого, но все равно выглядел неряшливо.

— Какие новости?

— Город полон слухов. В каждом кафе предместья Сен-Антуан бездельники болтают, что армия вашего мужа разбита в Италии. Оппозиция открыто строит планы отбора власти у «корсиканца», как они называют первого консула.

— Бонапарт разбит?

Как такое возможно?

— Кроме того, ходят слухи — несомненно, ложные — о смерти первого консула.

Я прижала руку к сердцу. Слухи ли?

— Неужели точно ничего не известно? Никаких донесений?

— Насколько мне известно, было отступление.

— Фуше, пожалуйста, будьте честны со мной! — дрожащим голосом взмолилась я. — Возможно ли, что это правда?

— Я ввел бы вас в заблуждение, пытаясь это отрицать… — прочистил горло Фуше. — Вам следует знать, что ходят разговоры и о смерти вашего сына, — тихо добавил он.

Я сжала подлокотники кресла, в котором сидела. Такую потерю я не смогла бы перенести!

— Пустые слухи, — уверил меня Фуше, протягивая скомканный носовой платок из батиста. — Не надо думать об этом. Сегодня вечером все будут смотреть на вас.

Ах да… прием иностранных послов!

— Министр Фуше, я, наверное, не приеду. Я уже отправила сообщение министру иностранных дел, в котором объяснила, что у меня недавно умер родственник, поэтому не смогу выступить в роли хозяйки на приеме послов. А теперь еще эти новости…

— Но вы должны там быть! Все фракции готовы действовать. Малейший намек на падение первого консула — и в стране разразится гражданская война. — Фуше широко раскрыл глаза. — Вот почему мы рассчитываем, что вы сыграете роль Победы.

Почти два часа ночи

На приеме я вспомнила уроки Гортензии по актерскому мастерству. Развернув ладони тыльной стороной к публике, я подняла их на слове «победа», при этом окинув взором всех, собравшихся в комнате:

— Первый консул не только жив, но и одержал победу!

Под умеренные хлопки я отвернулась, не без дрожи. Неужели они мне поверили?

— Думаю, ваши слова приняты за чистую монету, — почти беззвучно сказал Фуше.

Но вот после полуночи мне сообщили о прибытии всадника. Сердце у меня запрыгало, когда я увидела Мусташа, курьера Бонапарта. Усмехаясь в огромные усы, заляпанный грязью курьер бросил к моим ногам два потрепанных австрийских знамени. Бонапарт действительно победил!

Воскресенье, 22 июня

В полдень артиллерийские залпы возвестили об одержанной победе. Слуги исступленно танцуют в коридорах.

— Активы инвестиционных фондов поднялись на семь пунктов, — обронила Мими, подсчитывая прибыль.

Милан

24 июня

— По сообщениям, жители Милана просто сходят с ума от благодарности, а женщины буквально бросаются к ногам наших солдат, — протянул художник Изабе, глядя в карты.

— Итальянки, они такие пылкие! — поддержал его актер Тальма.

— Все женщины имеют слабость к завоевателям, — заметила писательница мадам де Соуза, обмахиваясь картами, как веером.

— Вот как? — улыбнулась я, забирая выигрыш. Между тем Бонапарт давно не пишет…

2, вернее, 3 июля в четвертом часу ночи (не могу уснуть)

Незадолго до полуночи тихо вернулся Бонапарт. В садах за какой-то час собралась толпа, все размахивают факелами. Жутковатое зрелище.

— Чествуем вас, — обняла я мужа.

4 июля

Бонапарт снова дома. Он, как всегда, победил, все хорошо. Почему же тогда мне так грустно и одиноко?

5 июля, весь день в Мальмезоне

— Как поживаете, дорогая? — спросила Тереза, поправляя светлый парик, который надевала, чтобы остаться неузнанной.[130]

Должно быть, я испустила тяжкий вздох, ибо она взмахнула рукой с многочисленными кольцами, воскликнув:

— Боже мой, неужели настолько плохо?

— От вас ничего не скроешь.

С Терезой мы пережили многое. Можно сказать, подруга спасла мне жизнь, обогащая ее остроумием, мудростью и душевной щедростью.

— Даже и не пытайтесь, — легонько стукнула она меня по костяшкам пальцев расписанным веером.

Я призналась, что подозреваю Бонапарта в связи с другой женщиной, и это меня угнетает.

— Со времени его возвращения из Италии он резок со мной, без причины нетерпелив.

Тереза поморщилась.

— Вы что-то слышали? — спросила я.

— Только сплетни насчет той итальянки, певицы из Милана.

— Ла Грассини. — Разумеется! Молодая и привлекательная, Ла Грассини известна своей страстностью и ангельским голосом. Два года назад в Италии я устроила так, чтобы она пела для нас. Помню интерес Бонапарта, помню ласкающий взгляд этой жизнерадостной женщины. Тогда Наполеон не обратил внимания на ее слишком явное расположение, но… все меняется.

6 июля, четверть пятого пополудни, Париж

— Это правда, что примадонна «Ла Скала» в Париже?

— Ла Грассини? — Фуше достал из кармана камзола потертую табакерку. — Приехала в карете, запряженной восьмеркой вороных, это трудно было не заметить. В Париже ее видели все.

— А что еще заметили жители Парижа?

Он внимательно всмотрелся в мое лицо из-под тяжелых век.

— Может быть, сначала вы скажете, что видели сами?

— Естественно проявлять бдительность, если возникают подозрения. — Я помолчала, крутя на пальце обручальное кольцо. Из круглого оно стало овальным, идеально сидя на пальце. Может быть, чересчур идеально… Я уже не могла его снять. — Знаете, чего мне не хотелось бы? Узнать последней, что мой муж…

Я ощутила, как горят мои щеки.

— Пользуется правом королей?

Все чаще мне приходилось слышать об этом «праве королей». Я кивнула, сосчитала про себя до трех и посмотрела Фуше в глаза:

— Не сомневаюсь, что вы в курсе.

— Это моя работа, все знать.

Фуше сплюнул в плевательницу.

— Как вы и подозреваете, — сказал он, утирая губы рукавом, — ваш муж попал под обаяние Ла Грассини.

— Жене солдата такие вещи понятны, — еле вымолвила я. — Это пройдет, как непогода.

— Вы мудры, мадам, вы — идеальная жена.

Без даты

Идеальная жена вне себя от злости. Идеальная жена потратила сегодня целое состояние, заказав пять шляп, шесть пар перчаток, четыре пары туфель и две пары сапог, не говоря уже о мелких предметах нижнего белья из тонкого батиста, вышитых, отделанных кружевами и лентами. Не говоря о новом платье от Леруа, самого известного модельера в Париже.

9 июля, дворец Тюильри

Сегодня за вистом мадам де Соуза объявила, что после тридцати лет женщина не может рассчитывать на то, чтобы первенствовать в сердце своего мужа, и должна довольствоваться вторым местом.

— Это хуже смерти! — горячо ответила я, проиграв взятку.

10 июля, Мальмезон (яркая луна, темные мысли)

— Мне тяжело об этом говорить, но она права, — сказала Тереза, протягивая мне флакон с лавандовым маслом — успокоительным средством для женщин, переживающих потрясение. — Если не Ла Грассини, то какая-нибудь другая шлюха. Мужья все таковы. Это то, с чем жена должна мириться. Но он хотя бы исполняет супружеский долг?

Я кивнула. Что-что, а это он делает. Теперь даже более пылко, чем прежде.

— Тогда на что вам жаловаться? Если он завел любовницу, это вовсе не значит, что он вас не любит.

«Любит» — не то слово: Бонапарт преклоняется передо мною.

— Вы не понимаете! — Как мне объяснить Терезе, каково это — быть любимой таким человеком, как Бонапарт? Быть его музой, ангелом, объектом всепоглощающей страсти? Мне что, лежать рядом с ним, пока он мечтает о Ла Грассини, ощущая исходящий от него чужой мускусный запах, слышать радость в его напевах и знать, что они вдохновлены любовью к другой? — Смириться с этим, Тереза? Никогда!

— Хотите, чтобы муж вас любил?

— Конечно.

— Тогда повторяйте за мной: «Принимаю все с любовью, прощением и великодушием».

Я послушно повторила, заставив Терезу рассмеяться:

— И без скрежета зубовного!

Без даты

Заказала еще три шляпы, два платья, семь пар туфель, пять пар шелковых чулок, две шали, ожерелье из рубинов и жемчуга.

14 июля, День взятия Бастилии, почти полночь

Я уже собиралась выехать на празднество, когда, вернувшись из Милана, прискакал Эжен.

— У тебя получилось! — обняла я сына. От него пахло лошадьми и дымом походных костров.

— Ох, мама!

— Что такое? — встревоженно переспросила я.

— Нет, ничего. Дело в тебе. Ты выглядишь… чудесно!

Эжен и его егеря сопровождали нас с Бонапартом к Национальному дому инвалидов. Когда мы въехали в ворота Марсовых полей, вокруг было море лиц, нас приветствовали оглушительным криком.

Внутри душно, яблоку негде упасть. Когда Эжен показывал народу захваченные вражеские знамена, я была тронута до слез. Затем пела мадемуазель Ла Грассини; под сводами звучал ее, должна признать, божественный голос. Но с еще большим удовольствием я отметила ее двойной подбородок и чрезмерное использование испанских румян.

9 августа, очень жарко

Вечером в салоне ко мне бочком подкрался Фуше.

— Нет, не говорите, — сказала я. Сердце у меня в груди колотилось. — Я не могу это слушать!

— Успокойтесь, мадам Бонапарт. Я просто хотел сообщить вам, что Ла Грассини недовольна вашим мужем.

— О, слава богу! Я уж решила, на жизнь Бонапарта снова покушались. — В каждой тени мне мерещился человек с кинжалом, малейший шорох подтверждал мои страхи. — Так что вы сказали насчет Ла Грассини?

— Вчера вечером в салоне министра иностранных дел она жаловалась на первого консула.

— Вы были у Талейрана? — Они же заклятые враги!

— Мне донесли мои люди. За вистом Ла Грассини поведала собравшимся, что в постели первый консул ее не удовлетворяет. — Последнее слово Фуше произнес с неподобающим удовольствием.

— Ну, меня ваша новость нисколько не утешила.

Да как она посмела!

10 октября, очень поздно, Париж

Вернувшись вечером из оперы, мы с Бонапартом застали у себя в Желтом салоне Фуше, министр полиции выглядел озабоченным. Во время спектакля, на котором мы были, возникла какая-то суматоха. Как теперь выяснилось, были задержаны вооруженные кинжалами и пистолетами заговорщики, — те намеревались убить Бонапарта.

Я подобрала шлейф и села на краешек стула.

— Убийцы?

Еще сильнее потрясло меня то, что Бонапарт уже несколько недель знал о готовящемся покушении, но не сообщил о нем Фуше, считая, что сам сможет вывести заговорщиков на чистую воду.

— Бонапарт, вы знали, что эти люди будут в опере?

Я была потрясена — и злилась. Как можно быть таким легкомысленным? Он подвергал риску не только себя, но и меня!

— Ваш муж, — подлил масла в огонь Фуше, — устроил так, что убийцам предоставили деньги, необходимые для воплощения их плана. Представляете ли вы, первый консул, насколько близки были сегодня к смерти?

Слова Фуше привели меня в трепет. Бонапарт же принял сказанное в штыки:

— Все вышло, как и планировалось, министр Фуше. — Бонапарт расхаживал по салону под хрустальной люстрой. — Я сыт по горло намерениями революционеров меня свергнуть, поэтому решил действовать на упреждение. Этот эпизод доказывает лишь то, что в городе происходит много такого, о чем вы и не подозреваете.

— При всем уважении, первый консул, позвольте возразить. Мне очень многое известно, — возмутился Фуше. — Знаю, например, что некий человек в шубе регулярно покидает дворец, садится в наемный фиакр и едет на улицу Комартен, дом семьсот шестьдесят два: в комнаты, которые снял для прославленной итальянской певицы. Вскоре этот «некто» выходит и возвращается во дворец. А через час после его ухода высокий молодой человек, скрипач, входит в жилище предприимчивой Грассини, которая…

— Убирайтесь! — Бонапарт пнул горящее в камине полено.

Я вышла проводить Фуше в прихожую:

— Как вы можете так поступать по отношению к нему?

— Преданность имеет много масок. Первый консул подвергает себя опасности.

— Вот как? Унижая его, вы просто исполняете свой долг?

Я резко повернулась на каблуках; меня всю трясло.

Бонапарт сидел на кровати, самостоятельно расшнуровывая сапоги.

— Можем притвориться, что меня при этой сцене не было, — предложила я, усаживаясь перед камином.

— Точно так же, как вы делали вид, что не знаете о моем романе, Жозефина?

Я взяла иглу для вышивания и проверила цвет нитки: ей надлежало быть светло-голубой, как летнее небо. Рука у меня дрожала.

— Да. — Я отложила иголку. — Пожалуйста, Бонапарт, встаньте и ходите по комнате, как вы обычно делаете. Мне не нравится, когда вы так неподвижны.

— Мне удивительно, что вы не сердитесь.

— Я сердилась. Но сейчас я злюсь не на вас, а на нее.

Синьорина Грассини не только соблазнила моего мужа. Хуже того, она наставила ему рога!

— Каким же глупцом я был…

Отложив пяльцы, я подошла к нему.

— Не злитесь на Фуше, — попросила я, взяв Бонапарта за руки: мягкие женственные руки, которыми он так гордился. — Он говорил из преданности вам.

— Вы знаете, как сильно я люблю вас, Жозефина?

В его серых глазах отражалось пламя камина.

Потом, уже лежа в его объятиях, я воспользовалась его благодарностью, чтобы убедить принять меры предосторожности от вероятных в будущем нападений. И добилась обещания больше не пытаться ловить убийц самостоятельно. Бонапарт согласился с неохотой.

— Вы слишком сильно меня любите, — посетовал он.

В ПОИСКАХ ЖЕНИХА ДЛЯ ДОЧЕРИ

3 сентября 1801 года

Младший брат Бонапарта Луи стал приезжать к нам вечерами. Он читает нам вслух «Ночные мысли» Юнга. Гортензия в это время делает наброски, я сижу за вышиванием, Бонапарт же, разумеется, занят работой у себя в кабинете. Луи время от времени отрывается от книги и смотрит на Гортензию, рисующую углем свой автопортрет.

Интересно…

5 сентября, ближе к вечеру

Мыслимо ли, что Луи влюблен в Гортензию? Вчера вечером он, Бонапарт и я вели приятный разговор о немецкой литературе, когда в комнату вошла Гортензия. Луи вдруг умолк. Никакие уговоры с нашей стороны не смогли побудить зардевшегося молодого человека продолжить беседу.

«Молчун!» — поддразнила Луи Гортензия, словно не замечая, какое впечатление производит на него.

Вскоре после двух часов ночи, не могу уснуть

Почему я раньше не рассматривала Луи в качестве жениха? Ему двадцать четыре года (возраст подходящий), он серьезен, недурен собой, умен, образован, начитан.

Со времени падения с лошади в Италии его здоровье вызывает опасения — правой рукой он пользуется со все большим трудом, но это, несомненно, излечимо. Порой Луи бывает мрачноват, но неизменно добр (обожает свою дворнягу). Благородные черты лица, высокий рост… Отличные зубы, в конце концов.

8 сентября

Ездила к мадам Кампан посоветоваться насчет прислуги. Ее опыт фрейлины королевы Марии-Антуанетты бесценен, а директора школы — тем более. Я рассказала ей о том, как пыталась найти для дочери подходящего жениха, а та отвергла всех молодых людей, которых ей представляли. Поделилась с мадам Кампан своими опасениями, что Гортензия ждет идеального мужчину, какие в реальной жизни не встречаются; что романы, которые она читает, формируют у нее излишне романтические представления о браке: она намерена выйти замуж по любви, что в наше время встречается все чаще, но нередко ведет к разочарованию.

Мадам Кампан взглянула на меня с тревогой.

— О браке по любви и говорить нечего, — твердо сказала она, оправляя черное платье простого покроя, без украшений и затей. — Молодые люди движимы чувствами, они не способны выбирать мудро. К счастью, ваша дочь умна. Не сомневаюсь, она сделает верный выбор. Кто у вас на примете?

Я объяснила, что мы с Бонапартом это еще не обсуждали, но его брат Луи был бы идеальным женихом. Мадам Кампан откинулась на спинку кресла. Кажется, мой ответ ее устроил.

— Как раз хотела предложить вам обратить внимание на Луи. Даже если бы у него была отталкивающая внешность, я бы рекомендовала его, ибо выгоды от этого брака для вас, вашего мужа да и для всей нации совершенно очевидны.

— Конечно, но…

— К счастью, он не отвратителен. Луи — человек рассудительный, добрый и чувствует поэзию, подобно самой Гортензии. А каковы его чувства к вашей дочери?

— Откровенно говоря, я начинаю подозревать, что Луи в нее влюблен.

— У них были бы красивые дети.

О да! И какая это была бы радость для нас с Бонапартом! Их дети объединили бы нас, были бы нам утешением, если сами мы так и не сможем…

В тот же день, в Париже

— Жозефина, — потряс меня за плечо Бонапарт, — вы спите? Я тут подумал: что если Луи? Как возможный… ну, вы понимаете, для Гортензии.

— Чудесная мысль! — обняла я мужа. — Как только я сама не додумалась?

10 сентября

— Бонапарт, надо что-то делать с Гортензией и Луи.

— Что именно? — спросил Бонапарт и закрыл «Историю Карла Великого», которую читал, заложив страницу пальцем.

— Помните, вы сами мне говорили?..

— Женская работа, — отрезал он и снова распахнул книгу, надорвав при этом переплет.

— Но с Луи должны поговорить именно вы!

— Что я понимаю в таких делах?

— Больше, чем думаете, — улыбнулась я.

Без даты

— Итак, я поговорил с братом. — Бонапарт сел рядом с моим туалетным столиком, одобрительно косясь на мое платье из вышитого батиста с очаровательным декольте. — Луи влюблен в…

— Бонапарт! — прошептала я, указывая ему глазами на парикмахера.

Гражданин Дюпла засмеялся и распушил мне кудри. Он убедил меня выкрасить мои каштановые волосы смесью ревеня с белым вином, что придало им золотистый оттенок.

— Мадам Жозефина, вы настолько хорошо меня знаете… — хохотнул Дюпла.

— Слишком хорошо!

В дверях возник секретарь Бонапарта. Всегда так: сплошь суета и суматоха, с мужем поговорить некогда.

— Первый консул, министр Талейран желает говорить с вами.

Я взяла мужа за руку.

— И?.. Что же Луи?

— Он согласился, — коротко ответил Бонапарт, пожал плечами и встал.

— И это все?

— Меня здесь нет, — сказал Дюпла, роясь в коробке с гребнями. — Я невидим.

— Он собирался поднять эту тему, — понизил голос Бонапарт. — Теперь кто-то должен поговорить сами-знаете-с-кем, чтобы узнать, ответит ли эта сами-знаете-кто… благосклонно.

— Не могу найти! — всплеснул руками Дюпла, повернутый к нам спиной.

— Не думаю, что мне стоит обсуждать это с ней. — Воображаю, Гортензия воспримет этот разговор как давление. — Лучше, если это сделает кто-то за пределами семьи, так мне кажется.

— Фовель мог бы, — предложил Бонапарт.

— Конечно, могу, — сразу согласился Фовель. — А что именно, первый консул?

Вдвоем они вышли из комнаты.

— Гражданин Дюпла, я серьезно: не смейте проболтаться, — сказала я парикмахеру, как только за ушедшими закрылась дверь.

В тот же день, ближе к вечеру

Днем секретарь Бонапарта явился примерить новую куртку, модель которой я сама для него придумала. Получилось отлично, даже Бонапарт потребовал себе такую же. Я посвятила Фовеля в наши дела.

— Луи добр и заботлив, Гортензия ему нравится. Если бы они поженились… — Я обрисовала Фовелю выгоды для всех имеющих отношение к делу. — Согласна с Бонапартом: вы идеально подходите, чтобы обсудить с Гортензией эту деликатную тему.

— Мадам Жозефина, первый консул уже обсуждал это со мной, но, думаю, я не смогу…

— Вы с Гортензией вместе играете в пьесах. У вас хорошие отношения. Пожалуйста, помогите. Нам просто нужно выяснить, какие чувства она питает к Луи…

13 сентября

— Она заплакала, мадам.

— От чего же? Что она вам ответила?

Фовель пожал узкими плечами:

— Ничего. Просто промолчала.

— Значит… А что сказали ей вы?

— Что это будет в интересах страны. — Боже мой, он все испортил! — И что вы с первым консулом уже все решили.

— Разве вы не подчеркнули ей положительные качества Луи?

Фовель насмешливо посмотрел на меня:

— А у него они есть?

— Как бы невзначай вы могли упомянуть ей, как Луи добр, чувствителен и умен… И что он ее любит!

— Я пытался, мадам, но не знаю, слышала ли она меня, — надул губы Фовель. — Все это время Гортензия плакала навзрыд… Вы только не волнуйтесь!

Вскинув руки, как бы сдаваясь врагу, секретарь Бонапарта продолжил:

— Она заверила меня, что никогда не сделает ничего такого, что вас огорчит.

Гортензия попросила восемь дней все обдумать. Сейчас я, полна раскаяния, вожу пером по бумаге. Как же все не просто! Не напрасно ли мы это затеяли?

15 сентября, Мальмезон

При виде печали на лице дочери я и сама вынуждена отворачиваться.

— Она решит все сама, — шепнул Бонапарт, нежно взяв мои руки в свои.

16 сентября

Мадам Кампан сейчас у Гортензии. Слышу их голоса, приглушенные рыдания дочери. Это невыносимо…

В тот же день, позже

Проводила мадам Кампан до кареты.

— Успокоится, — кивнула она. — Тут надобно терпение.

— Он ей не нравится? — Почему моя дочь так несчастна? Мы же не просим ее выйти замуж за отвратительного старика! А ведь в наши дни такое случается часто… — У нее не лежит сердце к Луи? Странно, у нас с Бонапартом создалось впечатление, что он ей по душе.

Мадам Кампан придвинулась поближе, понизив голос:

— По-моему, она считает, что ее избранник непременно должен вызывать у нее неземной восторг.

Я поморщилась.

— Вот именно! — с жаром закивала она. — Конечно, Луи ей нравится. Просто он не ее идеал. Что ж… Гортензия всегда была очень впечатлительна и романтична. Успокоится, вот увидите.

17 сентября

Бонапарт предъявил Англии ультиматум: если мирный договор не будет заключен немедленно, переговоры прекратятся.

— А что касается вашей дочери…

Он требует от нее решения.

У Гортензии еще четыре дня на размышления.

21 сентября, после полудня, дворец Тюильри

В дверь заглянул Фовель:

— Мадам Жозефина?

Я оторвалась от вышивания.

— Да?

— Гортензия дала согласие. Сказала, что не станет на пути у вашего счастья!

Дрожа подбородком, я зашарила вокруг в поисках платка.

МОЯ ДОЧЬ НАКОНЕЦ-ТО ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

22 сентября 1801 года, почти десять часов пополудни, дождливый день в Париже

Луи казался каким-то напуганным.

— Ты хотел говорить со мной, Наполеон?

— Да. Сядь, — сказал Бонапарт, швыряя смятый лист бумаги в огонь камина. — Гортензия дала согласие обдумать твое предложение, если бы таковое ей поступило.

Я внутренне сжалась. Иногда Бонапарт может быть таким прямолинейным!

— Рекомендую ее тебе. Она милая и добродетельная девушка.

Тут в комнату, с нотами в руках, вошла было Гортензия, — но, завидев Луи, развернулась и убежала.

— Только, быть может, несколько застенчива… — задумчиво протянул Бонапарт.

Без даты

Теперь осталось только, чтобы Луи сделал Гортензии предложение. На эту пару больно смотреть: вечно они разбегаются в противоположные друг от друга концы комнаты и молчат. Мы с Бонапартом ждем. Всё ждем и ждем… Сколько так может продолжаться?

3 октября 1801 года, Сен-Жан-де-Морьен

14 октября

— Вероятно, вам стоило бы вновь переговорить с Луи, — предложила я Бонапарту. — Воодушевить его, что ли… ну, сами понимаете. Или вы хотите, чтобы я об этом позаботилась?

Собственно, почему бы и нет? Как раз приближается наш большой бал, там будет идеальная обстановка для…

21 октября, шесть часов утра, Мальмезон

Еще только раннее утро, а уже так донимают мысли, что не могу оставаться в постели. Меня переполняют радость и сомнение, но сильнее всего — чувство облегчения.

Вчера мы с Бонапартом открывали бал менуэтом (он пропустил всего лишь два шага).

— Что вы собираетесь сказать Луи? — прошептал он.

— А о чем, по-вашему, мы с ним должны говорить? — игриво поинтересовалась я, протягивая ему правую руку.

— Поторопить его, — протянул Бонапарт левую.

Я пригласила робкого ухажера сесть рядом со мной и спросила:

— Луи, как вам кажется, подобает ли женщине пригласить мужчину на танец?

Уже был объявлен котильон, и на середину комнаты выбирались пары.

— Кажется, это может делать только мужчина, — сказал Луи.

— Жаль, — улыбнулась я, надеясь, что он поймет мой намек. К сожалению, не понял. — Что вы подумаете, если я отвечу согласием на вашу просьбу о чести танцевать со мной?

Он смотрел на меня со всей серьезностью, и на переносице у него возникла небольшая складочка. Хорошие глаза. Мадам Кампан права, у них родились бы красивые дети.

— Хотите танцевать, тетя Жозефина?

— С удовольствием!

Луи вывел меня на середину зала. Гортензия сидела с Каролиной, подле музыкантов. Я погрозила им пальцем.

— Обычно ваша дочь одной из первых выходит танцевать.

— И очень это любит…

— И при том хорошо танцует, — добавил он, когда заиграла музыка.

— Как и вы, Луи.

Если честно, его движениям не хватает уверенности. Вероятно, со временем Гортензия могла бы…

— Я лишь стараюсь не выставить себя дураком, — признался Луи.

— Вы недооцениваете свои способности, — совершенно искренне ответила я. Луи действительно обладает исключительными качествами. Отвернув голову (пожилые дамы, сидящие вдоль стен, неплохо умеют читать по губам), я поставила его перед выбором:

— Луи, мы с Бонапартом говорили о вас с Гортензией. Не собирались ли вы сделать ей предложение? Сегодня, может быть…

— Нет! То есть да.

В замешательстве Луи пропустил шаг и, как ни старался, не мог снова поймать ритм.

— Я запыхалась, — солгала я. — Наверное, надо посидеть.

Бросать танец не принято, но дело уже шло к концу. Луи проводил меня к моему стулу.

— Не посидите ли со мной немного? — спросила я, указывая на пустой стул поблизости.

Он покорно сел; глаза бегают, как у затравленного зверя. Ох уж эти мужчины! Такая отвага на поле битвы — и такая робость в гостиной.

— Как я говорила, Бонапарт хочет побыстрее уладить дело с замужеством Гортензии. Ему кажется, вам следует сказать ей о своих чувствах… сегодня же. Она там, — указала я веером.

Казалось, моя прямота смутила Луи:

— Но она ведь с Каролиной и Эмили…

Во время танца он не сможет, поняла я.

— Пригласите ее прогуляться в саду.

Я дотронулась до его локтя, побуждая Луи встать. Боже, как же заставить его сделать этот шаг?

— Ступайте же! — шепнула я.

Без даты

Клан Бонапартов воспринял эту новость с прохладным молчанием. Синьора Летиция медленно поднялась с места, взяла стакан кислого сока из незрелых фруктов. Ее указательный палец был направлен на Гортензию.

— Теперь вы станете одной из нас, — постановила она и села.

После, в гостиной, Гортензия пела одно из своих новых сочинений, а я аккомпанировала ей на арфе. Кругом сплошь перешептывания, резкие взгляды и жесты.

29 октября 1801 года, Сен-Жан-де-Морьен

25 декабря, Рождество

Сегодня Бонапарты собрались на рождественский обед.

— Я так счастлива, что Гортензия и Луи поженятся, тетя Жозефина… — сказала мне Каролина, накладывая себе на блюдо целую горку пудинга и пирожных.

— Подумать только, мы с Гортензией станем сестрами и закадычными подругами, а Наполеон будет ей братом! — переглянулась она с Луи. — Ему это будет приятно, ведь он так любит ее. Все знают, какая дружная у нас семья.

26 декабря, раннее утро

Что-то в выражении лица Каролины во время вчерашнего разговора меня смутило. На всякий случай я попросила Мими поговорить с ее соглядатаем.

— Я бы и так его порасспрашивала, — усмехнулась Мими.

Без даты

Утром Мими положила передо мной записку.

— От племянника Гонтье? — я сразу узнала этот корявый почерк.

— Тут не очень приятное, — предостерегла меня Мими.

Я сунула записку в рукав. И вот что потом прочитала:

«Севодня вечером мадам Каролина сказала своему брату Луи, что он не должен женица на старухиной дочке. Луи ответил, что все равно женица. Мадам Каролина разбила 5 тарелок, так ана зла».

Она зла, а я — в ярости. У меня руки трясутся, когда я это пишу.

29 декабря

И вот вопреки противодействию сплетням и подозрениям приближается свадьба Гортензии Богарне (дочери «старухи») и Луи Бонапарта. Брачный контракт будет подписан первого января — всего через три дня. Церемония бракосочетания состоится на следующий день. Свадебное платье почти готово; Леруа превзошел сам себя.

Воскресенье, 3 января 1802 года

Контракт подписан; по крайней мере, это испытание позади. Да, испытание! Мать Бонапарта все время хмурилась, Каролина и Жозеф лицемерно улыбались. Несмотря на решение не плакать, я разрыдалась, что огорчило жениха. Только Гортензия казалась невозмутимой (и несколько отстраненной).

После подписания Бонапарт подарил Гортензии потрясающее ожерелье, заказанное специально для нее.

— Спасибо, — поблагодарила она без особых эмоций. Кажется, Гортензия твердо решила не улыбаться ни при каких обстоятельствах.

4 января, в начале девятого утром

Проснулась на рассвете и уже немало успела: утвердила меню, договорилась с Леруа о последней переделке роскошного свадебного платья Гортензии (это будет сюрприз), послала письмо к кардиналу Капрара с просьбой после гражданской церемонии отслужить религиозную в маленьком доме на улице Виктуар.

Откровенно говоря, я так хлопочу над этой свадьбой, что постоянно забываю о Бонапарте. Через несколько дней мы на месяц уезжаем в Лион. А там посмотрим, захотят ли Гортензия и Луи жить в Мальмезоне и присматривать там за всеми животными.

Без четверти полночь, очень долгий день

Еще до девяти я постучала в двери Гортензии. Она вышла ко мне в простом креповом платье, украшенном букетиком цветов апельсина.

— Ты не одета? Время идти наверх. Все ждут.

— Я готова, — ответила мне дочь.

Смешавшись, я переглянулась с Мими.

— А что случилось с подвенечным платьем? Разве его не доставили?

Где же изысканный наряд из белого атласа? И бриллианты, подаренные ей Бонапартом? На дочери — только бусы, нитка посредственного жемчуга.

Мими закатила глаза:

— Невеста предпочитает простой наряд.

Я сжала губы, стараясь скрыть раздражение. Очевидно, все споры были бы излишни.

— Чудесно выглядишь, — солгала я.

Если честно, все прошло мрачновато. К Луи и моей дочери подошел мэр. Родные наблюдали за происходящим, никак не проявляя радости по поводу женитьбы. Бонапарту не терпелось, чтобы все поскорее закончилось: одни дела на уме! Я делала вид, что довольна, но это давалось мне с трудом. Гортензия выглядела совсем убитой.

Луи смотрел на нее с тревогой, и я ему сочувствовала.

Потом все мы, в разной степени подавленные, направились в домик на улице Виктуар, где уже несколько часов в своем торжественном облачении нас ждал кардинал Капрара: он по ошибке приехал гораздо раньше назначенного времени. После шампанского, которое должно было, как я надеялась, хоть чуть-чуть развеселить собравшихся (не тут-то было!), кардинал Капрара предстал вместе с Луи и Гортензией пред лицом Божиим. Итак, узел туго затянут, теперь уж не знаю, к добру ли.

Бонапарт пожелал новобрачным счастья, после чего тотчас уехал вместе с двумя другими консулами — им надо было готовиться к поездке в Лион. В ожидании ужина Каролина рассказала кардиналу, что у нее гражданский брак с Иоахимом, но она намерена когда-нибудь обвенчаться с ним в церкви.

Рассматривая свои золотые часы на толстой цепочке, кардинал предложил:

— Могу обвенчать вас сейчас, если хотите. Это займет около часа, — заверил он.

— Не возражаете? — спросила я Гортензию и Луи, сидевших на диване с сумрачными лицами (в конце концов, это был их, как предполагалось, счастливый день).

— Разумеется, нет, — ответил Луи так тихо, что трудно было расслышать.

— Кто-нибудь еще хочет обвенчаться? — весело спросил кардинал, быстро узаконив пред Богом брак Иоахима и Каролины, которая была уже на шестом месяце.

— Жаль, здесь нет первого консула, — сказала Гортензия и благоразумно прикусила язык, ибо широкая публика не знала, что мы с Бонапартом не обвенчаны. Когда-то венчаться было нельзя,[132] а теперь… уже как-то неловко.

Объявили, что ужин подан. Кардинал Капрара раскланялся:

— Боюсь, меня ждут в другом месте.

— Пока вы здесь, кардинал Капрара, не окажете ли еще одну услугу? Не могли бы вы… — Я оглянулась, желая убедиться, что никто не слышит. — Не могли бы вы благословить их кровать?

Старый обычай, и кто знает?.. Вдруг поможет?

— Конечно, — согласился тот.

ЗДРАВСТВУЙ, МАЛЕНЬКИЙ ДОФИН

31 января 1802 года, примерно пол-восьмого пополудни, Париж

Наконец-то мы дома! Поездка в Лион… мягко говоря, удивила. Какое низкопоклонство!

Слишком много помпы и утомительных церемоний. Хорошо, что туда со своим полком прибыл Эжен.

Кстати, он только что вернулся домой. Как и мне, ему не терпится увидеть Гортензию.

В тот же день, без четверти десять

Эжен заключил Гортензию в объятия, оторвав от пола.

— Мадам Луи! Ты нисколько не изменилась.

— Я счастливейшая женщина на свете, — доложила она, переглянувшись со мной, и сразу принялась болтать о неважном здоровье Луи, об уроках рисования, которые они берут вместе, о щенятах мопса, о хромой лошади, о том, что у старого Гонтье болит спина. Затем пришел Луи. Пока ее муж распространялся о том да о сем, сжимая ей руку и не сводя с нее глаз, Гортензия хранила молчание.

Какое же это облегчение!

18 февраля, Мальмезон

Луи был так горд, что я сразу догадалась, о чем пойдет речь. Прекрасная новость!

— Акушерка сообщила, что, хоть еще и рано утверждать наверняка, моя жена, кажется, беременна.

— Замечательно! — воскликнула я, обнимая Гортензию. Я старалась сдерживаться — моя радость так велика!

Эжен от всего сердца пожал Луи руку. «Слабую руку», — подумала я, жалея Луи.

— Наверное, это означает, что я стану дядей?

Эжен принял величественную позу, заставив нас всех рассмеяться.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Гортензию. Так хочется защитить ее!

— Нехорошо, — простонала она.

— Значит, будет мальчик. — Бонапарт подергал Гортензию за ухо. — У Жозефа девочка. У Люсьена девочки. Пора уже появиться мальчику-Бонапарту.

У моей дочери будет ребенок! Я просто в восторге.

27 марта, за полчаса до полудня

Объявлено, что Англия подписала мирный договор.

— Ваш остров снова принадлежит Франции, — сказал мне Бонапарт, будто делая мне подарок: мою дорогую Мартинику.

— Ах, подумать только, теперь мы сможем покупать кашемировые шали! — обрадовалась Каролина, уплетая макароны. У нее огромный живот, носить осталось чуть больше месяца.

— И платья из английского муслина, — подмигнула мне Гортензия. Все это время мы втихую носили английский муслин, но говорили Бонапарту, что ткань французская.

— И английские растения для английских садов… — поддавшись общему настроению, начала размышлять я вслух. Я уже написала в Англию тамошним ботаникам.

30 марта

Отправила маме на Мартинику посылку. В ней портреты: я с детьми и Бонапарт, а также украшенная бриллиантами золотая шкатулка с медалями и монетами, отчеканенными в честь побед моего мужа.

Теперь, когда по океану можно плавать спокойно, надеюсь, мне удастся убедить маму переехать во Францию. Я также предложила, чтобы дядя Роберт прислал сюда мою крестную дочь, которой уже исполнилось пятнадцать. Юной Стефании было бы полезно перед выходом замуж провести хотя бы год в школе мадам Кампан.

6 апреля, Париж

Мир с Англией подписан менее двенадцати дней назад, а Париж уже кишит лордами и их женами. Расхаживают с безучастным видом по городу со своими странными зонтами, задрав вверх носы. И это несмотря на то, что Париж на всех производит сильное впечатление. Они не верят своим глазам, наблюдая новую республику в ореоле славы. Вряд ли им по душе наши красивые наряды, наши блестящие развлечения, наша жизнестойкость и наша гордость. Ожидали застать нищету и смятение, однако их встретила хорошо управляемая, процветающая страна. Они потрясены нашими новыми больницами (и особенно — детской, первой в своем роде, что открылась совсем недавно), школами, дорогами. Куда ни повернись, всюду стройки: возводятся набережные, мосты, монументы.

— Желаю, чтобы французам завидовали все народы, — сказал мне недавно Бонапарт, и, по-моему, его желание начинает сбываться.

8 апреля

Чудо за чудом! Заключен мир с католической церковью.

— Будем отмечать пасхальное воскресенье в соборе Нотр-Дам, — сообщил мне Бонапарт.

Праздновать собираемся по-королевски: все слуги придут в ливреях.

— Пасха! — воскликнул Леруа. Приложив запястье ко лбу, сраженный новостью модельер закатил глаза: до праздника осталось лишь десять дней.

18 апреля, Париж, пасхальное воскресенье

Снова в Париже звонят церковные колокола. Что за славный звук!

Бонапарт распахнул створчатые окна и встал на подоконник в ночной рубашке, как бы вдыхая звон Эммануэля — большого колокола Нотр-Дама, молчавшего… сколько же? Десять лет?

Наши утренние грезы прервал пушечный залп, от которого затрепетали оконные стекла (и мое сердце).

— У меня есть все, о чем я мечтал, — торжественно произнес Бонапарт. — Мир с Англией, мир с церковью… Вот если бы только…

«Если бы только у нас был ребенок», — закончила я про себя.

4 июня, Париж

Сегодня была в опере, слушала «Гекубу». Бонапарта встретили бурными аплодисментами. Когда Приам сказал Ахиллесу: «Ты претворяешь в жизнь надежды народа!», я уж решила, стены не выдержат, — так все закричали. Публика потребовала, чтобы эти слова повторили несколько раз.

Подобные восторги нередки, но сегодня народная любовь переполнила меня до отказа. И напугала, признаться, ведь… к чему это приведет?

10 июня, Мальмезон, прекрасный летний день

Тереза подняла вуаль из белого муслина, прикрепленную к венку из роз.

— Развод с Тальеном вступил в силу, поэтому я одеваюсь как девица, — объявила она. — Но что такое? — спросила Тереза, пристально вглядываясь в мои глаза.

Я растерялась, но с кем еще я могла поговорить по душам?

— Народ так благодарен, что даст Бонапарту все, чего он ни пожелает.

— Весь мир! Но и этого будет мало, ведь он столько сделал для нас.

Она засмеялась, увидев, что я изменилась в лице. Уж я-то знаю, что Тереза не склонна льстить.

— Не делайте удивленное лицо. Я не хуже других вижу, что вашему мужу удалось невозможное. Подумать только, каким дураком он казался при нашей первой встрече! Помните, как мы смеялись над его тонкими ногами, похожими на зубочистки? А эти большие пахучие сапоги? А, ну вот и вы смеетесь. Так скажите же, чего вы боитесь? Чего такого особенного он может попросить?

— Говорят, он хочет быть пожизненным первым консулом…

— Конечно. И все проголосуют «за»!

— …с правом назвать преемника.

— Об этом я не слыхала.

— И чем тогда он будет отличаться от короля? Иногда меня беспокоит, что, стремясь добиться легитимности в глазах народа, мы скатываемся к тому, против чего так усердно боролись.

— Решат голосованием, так или иначе. Пусть народ определится, чего он хочет. И если бы Бонапарта избрали королем, это был бы «гражданин-король».

— Знаю-знаю, — вздохнула я, — но некоторые уже поговаривают, что права назвать преемника недостаточно, должность должна быть наследуемой. В частности, его братья настаивают, чтобы кто-то из них стал наследником.

— Ах, теперь понимаю. У вас с Бонапартом нет детей…

— Я начинаю думать, что никогда и не будет.

— А вы пробовали?..

— Все пробовала!

Отказывалась от животной пищи и спиртного. Принимала настойку сенны, эпсомские соли и другие слабительные. Мне даже прикладывали пиявки к вискам!

— Скоро поеду в Пломбьер на лечение, но, боюсь…

Тереза накрыла мою руку своей:

— Дорогая, надо верить!

2 июля, Пломбьер

Доктор, лечащий водами, полон надежд:

— От вод вам становится плохо. Это хороший знак!

7 июля, Пломбьер, жарко

Настоящее чудо: у меня какое-то подобие месячных!

— Немедленно возвращайтесь в Париж, — сказал доктор и прописал укрепляющие средства. — У вас должны быть регулярные половые отношения, и после соития не двигайтесь, а под бедра подкладывайте подушку — часа на два хотя бы.

Укладываю вещи.

14 июля, День взятия Бастилии, Париж

В воздухе Парижа витает дух язычества: сегодня дюжина девушек, получивших приданое от городских властей, обвенчались с солдатами на банкете в честь взятия Бастилии. Бонапарт прекрасно выглядел в своем лионском сюртуке из малинового атласа с золотыми кружевами.

«Настоящий король», — говорили его родственники, удовлетворенно улыбаясь. А королю надобен наследник.

29 июля

Опубликованы результаты голосования. Более миллиона граждан проголосовали «за», менее десяти тысяч — «против».

2 августа, Мальмезон

Сегодня Бонапарт официально объявлен пожизненным первым консулом.

— Что это значит? — поинтересовалась я, когда мы шли по дорожке между двумя рядами цветущих роз.

Он сорвал желтый цветок, поднес его к носу и прикрыл глаза, словно забывшись.

— Все изменится, — сказал он, открывая глаза.

Во-первых, нам придется удвоить количество прислуги.

Во-вторых, Мальмезон теперь слишком мал для нас. Надо переезжать во дворец Сен-Клу и подготовить длинные списки того, что нам для этого понадобится. Голова идет кругом, когда начинаю думать, сколько нам нужно горничных, мальчиков-факелоносцев, пажей, лакеев…

8 августа, дворец Тюильри

— Сверхъестественная материализация! — доложил Фуше. — Церковь отыскала для вашего мужа небесного покровителя: святой Наполеон.

Отныне 15 августа будет отмечаться его день.

— Так кто таков этот святой Наполеон? — спросила Гортензия, отрываясь от переписывания ролей одноактной комедии, которую она ставит и где играет, несмотря на беременность. Она на седьмом месяце. По крайней мере, это отвлекает ее от мыслей о давно отсутствующем муже: тот все лечится на водах.

— Какой-нибудь ленивый негодяй, несомненно, — усмехнулся Эжен, уклонившись от попытки Бонапарта дернуть его за ухо.

Форт-де-Франс, Мартиника

12 августа, ближе к вечеру, Париж

Бонапарт швырнул английскую газету в пламя камина, сел и мрачно смотрел, как та горит.

— Мерзавцы! — Выражение лица не столько меня встревожило, сколько пробудило мое любопытство. — Вам это будет неинтересно, Жозефина, — предостерег он, читая мои мысли.

— Теперь вы просто обязаны мне все объяснить!

Бонапарт вскочил и принялся ходить по комнате, заложив руки за спину:

— Английские газеты распространяют слухи, что Гортензия уже родила.

Я пожала плечами.

— Они просто ошибаются.

Он вдруг остановился, сжав кулаки.

— Из чего следует вывод, что Гортензия, выходя замуж, уже была беременна… — Бонапарт помолчал и добавил. — А я — отец ее ребенка.

Сгоревший кусок бумаги поднялся на воздух и исчез в камине.

— Надо позаботиться, чтобы Гортензия не узнала об этом.

— И Луи, — тихо добавил Бонапарт.

15 августа, День святого Наполеона (!), Мальмезон

Что за празднование! Бывало ли когда-нибудь подобное? Вот уж действительно, святой Наполеон (ему сегодня исполняется тридцать три, он еще так молод!).

Утренний прием во дворце прошел вполне гладко. За ним последовал грандиозный концерт: триста музыкантов играли произведения Керубини, Мегюля, Рамо — божественно! Затем после «Тебе, Господи» в соборе Нотр-Дам вереница украшенных цветами карет направилась в Мальмезон на праздник в саду. Погода выдалась чудесная, на ясном голубом небе — ни облачка.

— Услышаны наши молитвы.

Дядя Феш, ставший сегодня епископом, предложил очередной тост.

— Солнце всегда светит папе! — сказала возбужденная и радостная Гортензия, ибо ее одноактная комедия имела успех, публика аплодировала:

— Превосходно!

— Ужасно! — послышалось в общем шуме восклицание Тальма.

Даже Бонапарту понравилось. Он настоял, чтобы Гортензия (несмотря на ее интересное положение) и Эжен вышли первыми в танце.

— Сделайте это для святого Наполеона, — попросил он, очаровательно улыбаясь.

16 августа

Гортензия так расстроена! «Журнал де Пари» поместил заметку о ее вчерашнем танце на праздновании именин Бонапарта.

— Зачем писать, что я на восьмом месяце беременности? — возмутилась она.

— Можно взглянуть?

Секретарь Бонапарта передал мне газету.

— И смотри, мам, кто-то даже сочинил обо мне дурацкий стишок: «При виде мадам Луи Бонапарт на восьмом месяце беременности, танцующей 15 августа».

— Вы не знаете, кто это написал, Фовель? — Имя автора не указывалось, но у меня возникло некое подозрение.

— Конечно, нет, мадам Жозефина! — воскликнул Фовель, сделав особое движение рукой («оружием оратора», как называл руки Тальма), как будто что-то подает мне.

— Кто-то, начисто лишенный литературного дара, — продолжала дуться Гортензия.

— Вообще без таланта, — эхом отозвался Фовель, но покраснел.

Я сжала губы, чтобы не улыбнуться. Так, все понятно…

Гортензия расплакалась.

— Зачем им вообще было что-то писать? Мне даже не хотелось танцевать. Я и не стала бы, но папа настоял.

Фовель выглядел удрученным.

— Все в порядке, — одними губами сказала я ему, обняла Гортензию и вывела ее через застекленные двери в розарий.

Ясно, что Бонапарт неспроста предложил танцевать Гортензии. Не сомневаюсь, что это он попросил Фовеля написать стихотворение о ней и опубликовать в газете, чтобы таким образом доказать английским сплетникам: Гортензия пока не родила, — и тем прекратить слухи.

— Ты замечательно танцуешь, доченька, потому о тебе и пишут. Не тревожься, пожалуйста, не тревожься…

14 сентября, Мальмезон

— Зашел попрощаться, — сказал Фуше, стоя в прихожей Мальмезона.

— Уезжаете? — в растерянности спросила я, ибо только что приехала из Сен-Клу, где заканчивался ремонт и куда мы с Бонапартом должны были переехать через четыре дня. Я как раз пыталась представить, какие занавеси подошли бы там к балдахину над кроватью в форме лодки. Задача не из простых. Я остановила выбор на коричневом, как земля Египта, бархате, но требовалось что-то еще — золотая бахрома, например, которая подчеркнула бы изящество вышивки.

— По-видимому, меня отпускают.

До меня не сразу дошел смысл слов Фуше — я слишком была занята своими мыслями. Я оперлась о ящик. Кажется, он сказал «отпускают»?

— С понижением в должности.

— Вы больше не министр полиции?

— «Сенатор Фуше», — презрительно уронил он. — Совершенно бесполезная должность.

— Не могу поверить!

Фуше — лучший министр полиции, какого только можно вообразить. Как будет обходиться без него Бонапарт? Если что-то неладно, Фуше всегда знает. Если замышляется покушение, он найдет заговорщиков.

— Это Бонапарт вас так?

Фуше — единственный из министров, обладавший мужеством говорить Бонапарту правду. Тот часто сердился на Фуше, это правда, но мы-то все знаем, что Наполеон обязан министру жизнью.

— По-видимому, мои услуги больше не требуются.

— Не понимаю… — Впрочем, я догадывалась, в чем причина. Фуше возражал против того, чтобы Бонапарт пожизненно стал первым консулом, и это приводило в ярость клан Бонапартов. Кроме того, Фуше — мой союзник.

— Еще одна победа клана, — с усмешкой подтвердил Фуше мои опасения.

Раннее утро

Вчера вечером пробовала поговорить с Бонапартом о Фуше, но задача оказалась непростой.

— Мне настоятельно советовали, — только и сказал Бонапарт. Я не посмела поднять вопрос о влиянии его родственников, об их ненависти ко мне. Бонапарт — хозяин Европы, но когда дело доходит до его семьи, он слабеет, и это ведет к опасным последствиям.

«Кровь — это все, — часто повторяет его мать. — Кровь — наша единственная сила».

«Кровь — ваша единственная слабость», — хочу я сказать ему, но не смею.

18 сентября, Сен-Клу

Совсем без сил! Переезжали под дождем. Комнаты в Сен-Клу просторны, но в них холодно. Когда прояснится, поедем с Бонапартом в парк на верховую прогулку.

Воскресенье, 19 сентября

Акушерка считает, что Гортензия родит первого октября, на несколько недель раньше, чем считалось прежде. Она же обмолвилась, что, возможно, родится мальчик.

— Так это замечательно! — Я бы и внучку любила всем сердцем, но рождение мальчика стало бы решением многих проблем.

— Но, мама, со времени нашей свадьбы это будет без трех дней девять месяцев, — сказала Гортензия, отрываясь от рисунка, над которым работала (копии «Ребенка» Греза). — Что подумает Луи?

Луи, чье возвращение с лечебных вод ожидается со дня на день.

«И что напишут английские сплетники?» — подумала я, но промолчала.

21 сентября, Сен-Клу, ясный, солнечный день

Вчера с вод вернулся Луи; увы, не все ладно. Его здоровье не улучшилось. Он совершенно не может пользоваться правой рукой. Дух его тоже неспокоен, ибо он угрожает утопиться, если ребенок родится преждевременно.

— Но Луи знает, что ты добродетельна, — попыталась я успокоить дочь.

Как бы примирить их?

— Конечно, мама, но его заботит лишь то, как все выглядит со стороны и что подумают люди.

— Он тебя любит, ты это знаешь. — Если бы Луи слышал распространяющиеся в Англии слухи, он бы, несомненно, пришел в ярость.

Мы разговаривали, прогуливаясь по дороге среди полей.

— Луи не было дома семь месяцев: очень долгий срок, — поучала я Гортензию, тщась придать ей терпения. — Воссоединение после долгой разлуки порой чревато ссорами.

Уж я-то отлично знаю по своему опыту.

— Лучше не позволять себе раздражаться, особенно в твоем положении.

Я обняла свою бедную неуклюжую дочь. Конечно, если она родит вовремя, это сильно упростит ей жизнь.

7 октября, Сен-Клу

Сегодня девять месяцев и три дня с тех пор, как Гортензия и Луи поженились.

— Я спасена, — сказала Гортензия, сложив руки, как на молитве.

Она склонна все драматизировать, но, честно говоря, все мы испытываем облегчение.

10 октября

Незадолго до полудня по аллее проскакала галопом лошадь. Я вышла на террасу посмотреть, кто приехал, но едва открыла дверь, как по лестнице взбежал Эжен и закричал, чтобы я торопилась.

— Что-то с Гортензией? — испугалась я.

— Началось, мам, я был с ней в этот момент! Луи велел мне скорее скакать за тобой.

Кто бы мог подумать, что поездка из Сен-Клу до центра Парижа может занять менее двух часов! Мы выехали из Сен-Клу в пять минут одиннадцатого, а уже за две минуты до полудня нетерпеливо дергали шнурок звонка у двери городского дома Гортензии и Луи.

— О, хорошо, что вы здесь, а то у меня руки заняты!

Обернувшись, мы увидели женщину в старомодном красном платье и переднике с фестонами из лент. Одной рукой она удерживала на голове табурет для родов, а в другой у нее был кожаный чемодан.

— Мадам Франжу!

— Акушерка? — Эжен торопливо впустил ее.

Пока я приветствовала добрую женщину, отворилась парадная дверь.

— Мадам Франжу? — Луи нервно скреб по груди пальцами больной руки. Ужасно. — Наконец-то!

— Луи, что Гортензия? — только и успела спросить я, как вдруг услышала в доме крик. О нет!

Луи поднял указательный палец на здоровой руке, подав мне знак молчать; в другой он держал часы, отсчитывающие секунды.

— Все в порядке, — определил он, опуская часы в карман.

— Доктор Жан-Луи Боделок[133] будет здесь, как только поест, гражданин, — сообщила Луи акушерка, развязывая платок.

— Через сколько минут? — с тревогой спросил Луи.

— Сказать по правде, он только под ногами путается, — прошептала акушерка, повернувшись ко мне.

Луи уступил дорогу лакею, понесшему родильный табурет и чемодан на второй этаж. И поспешил вслед за ним, через плечо обращаясь к мадам Франжу:

— Боли у жены теперь повторяются чаще. По-моему, уже скоро.

— Надо бы сообщить Бонапарту, — попросила я Эжена, который с растерянным видом стоял во дворе.

— Я съезжу, — кивнул он, явно обрадовавшись такому поручению.

— Он сегодня работает во дворце! — крикнула я вслед сыну, уже скакавшему к воротам.

В комнате роженицы сильно пахло гвоздикой. Мадам Франжу закрывала окна и раздавала указания двум горничным.

— Мама! — выдохнула Гортензия, увидев меня. Луи сидел рядом с ней, поглаживая ее руку.

— Как ты, дорогая? — Моя милая, мое сокровище, сердце мое! На большой кровати она казалась совсем девочкой, ангелом с золотистыми локонами, большие голубые глаза смотрели из-под кружевной оборки ночного чепца. Худышка с огромным животом.

— Все идет прекрасно, — сказала мадам Франжу. — А теперь, мадам Жозефина, можете посидеть здесь, в сторонке, пока я обмерю вашу дочку.

Я покорно села у кровати. Гортензия корчилась от боли.

— Боже милостивый! — закричала она.

Борясь с комом в горле, я старалась дышать поглубже. Акушерка тем временем подбадривала Гортензию:

— Вот так! И чем громче, тем лучше. Пусть соседи знают. Пусть весь Париж знает!

Доктор Жан-Луи Боделок приехал незадолго до трех часов. Ребенок (безупречнее я не видела) родился почти в девять. Хотя роды оказались долгими — часов восемь в общей сложности, — прошли они легко.

Никогда не забуду первый плач малютки.

— Это мальчик… — прошептал Луи, не смея верить такой удаче. Мальчик. Такое облегчение! У меня даже голова закружилась.

— Мальчик! — донесся чей-то возглас из коридора.

— Мальчик! — выкрикнул кто-то и во дворе: кажется, кучер. Где-то в доме затрезвонил колокольчик. О радость!

Мне хотелось тотчас выбежать на улицу, чтобы ударить в колокола Нотр-Дама.

— Отлично потрудились, мадам Луи, родили мужу здорового сына, — улыбалась мадам Франжу, передавая Гортензии красного кричащего младенца. — Его надо обмыть, измерить и запеленать, — дала она указания няне. — Отменно сработан, — добавила акушерка, будто говоря о неодушевленном предмете, — никаких изъянов я не заметила.

Ошеломленный Луи проводил няню из комнаты.

Доктор Боделок похлопал мою дочь по колену, прикрытому простыней.

— Еще одно усилие, мадам Луи, — и дело сделано.

— Мы не хотим, чтобы матка забралась обратно наверх! — сказала акушерка, будто говорила в этот раз об одушевленном существе.

Гортензия поморщилась, но не закричала. Я протерла ее влажный лоб тряпочкой, смоченной в розовой воде. Опасность еще не совсем миновала. Небесные врата остаются открытыми для роженицы еще девять дней после родов.

Вернулся Луи, смотрит гордо. Встав на колени у кровати, он поцеловал руку Гортензии. Я была тронута до слез — так просто, но так благородно!

— У него, у нашего сына, все хорошо? — спросила его Гортензия.

— Шесть фунтов, две унции, рост восемнадцать дюймов, — сказал Луи, глаза блестят.

— Прекрасный вес, — подбодрила я новоиспеченных родителей.

— Мне он кажется таким маленьким, — восторженно воскликнул Луи, — но няня говорит, он большой и очень хорошо сложен!

Вернулась няня с туго запеленутым младенцем на руках. Теперь он молчал.

— О, Гортензия, он просто ангелочек. — Я едва не задыхалась от нахлынувших чувств. Малютку назовут Наполеон-Шарль — так было решено. Маленький Наполеон.

— Наш дофин, — сказала няня, передавая младенца Гортензии.

— Придержите язык! — услышала я обеспокоенный шепот Луи.

— Здравствуй, Маленький Наполеон, — проговорила Гортензия, заглядывая сыну в глаза. Ее щеки мокры от слез.

У МЕНЯ ВОЗНИКАЮТ ПОДОЗРЕНИЯ

13 октября 1802 года, Сен-Клу, прохладный день

К Гортензии относятся как к королевской особе, родившей Бонапартам первого внука мужского пола. Даже синьора Летиция сквозь зубы поздравила мать «сына моего сына».

Эжена произвели в полковники гвардии (это большая честь, ведь ему всего двадцать один год), хотя, по правде говоря, титул «дядя» ему дороже.

К сожалению, такая слава Богарне вызвала зависть у Бонапартов, которая только усилилась после сегодняшней заметки в «Монитёр». Имя Гортензии в ней напечатано хоть и мелкими, но заглавными буквами.

— Такого ни для кого из нас не делают, — надулась Каролина, комкая в руках юбки маленькой Летиции. Крошка Ахилл сидел рядом с ней и сосал палец. — Или мы недостойны?

Она снова беременна, а это состояние всегда превращает Каролину в беспокойную львицу.

— Обязательно свяжитесь с «Монитёр», — улучив минуту, велела я секретарю Бонапарта. — Все члены семьи должны упоминаться на равных.

15 ноября, все еще в Сен-Клу (холодно)

Сегодня утром крестили Маленького Наполеона. Мы с Бонапартом, как крестные родители, с гордостью держали младенца. Он вел себя, как ангел, даже не захныкал.

«Если младенец не плакал во время крещения, то скоро умрет, это всякому известно», — заявила потом Каролина. Ну что за характер!

Мы вернулись в дом новоиспеченных родителей, где Луи по собственному почину и к большому удивлению моей дочери устроил в ее честь праздник. Приехали ближайшие подруги Гортензии: ее кузина Эмили, три сестры Оге и Каролина.

Вскоре после этого прибыла мадам Кампан, а затем потянулись один за другим и члены клана Бонапартов. Люсьен привез двух своих дочерей. Элиза была в странном платье, которое сама придумала: оно сочетало в себе египетский, римский и греческий стили. Такая мода, как она рассчитывает, будет подхвачена всеми парижанками.

— Жозеф прислал свои поздравления, но сам, к сожалению, не сможет приехать, — объявила она, хотя потом в приватной беседе рассказала, что он просто не одобряет праздник, устроенный Луи так скоро после понесенной Жозефом утраты, — вторая его дочь родилась мертвой. Наконец, приехал веселый дядя Феш с матерью Бонапарта. Синьора Летиция остановилась посреди комнаты и отказывалась от всех приглашений сесть, пока Бонапарт не подвел ее к почетному месту справа от камина.

Каролина пыталась добиться, чтобы маленький Ахилл показал всем, как он машет ручкой, когда вошла тетушка Дезире, одетая в модном среди молодежи греческом стиле, с дорогой тетей Фэнни: та казалась усохшей, но была, как всегда, бодра. Краски, которыми было расписано ее лицо, смазались. С напускной храбростью писателя, только что принявшего литературную премию, она прочла вслух довольно длинное стихотворение, написанное ею в честь сына крестной дочери, «нового Аполлона». Я уже обеспокоилась, что декламация затянется надолго (Бонапарт уже начинал нервно вздрагивать), когда приехал Эжен в новом мундире полковника консульских гвардейцев, и все девушки засуетились вокруг, вынудив его зардеться.

Когда все гости собрались и удобно расселись, а детей усмирили конфетами и прочими отрадами, зашел разговор о дебюте в «Театр Франсэ» протеже Тальма — актрисы, которой всего пятнадцать лет. Потом обменялись новостями, полученными с островов от Жерома и Паулины. О впечатлениях молодого Жерома мало что можно было сказать. Он просил прислать ему побольше денег (разумеется), да и только. Хотя Паулине, говорят, на Сан-Доминго понравилось, «несмотря на змей и дикарей».

После закусок Луи торжественно преподнес Гортензии потрясающее украшение из рубинов. Она была, по-моему, тронута, ибо благодарила мужа со слезами на глазах. Затем няня принесла главную драгоценность в короне моей дочери — ее прекрасного младенца, чтобы все могли восхититься. Он обильно срыгнул, отчего все зашумели. Дети визжали и прыгали, чтобы увидеть его розовое личико, в то время как Луи и Гортензия (да и мы с Бонапартом) с гордостью впитывали восхищение собравшихся.

Не припомню другого случая, когда бы моя семья и Бонапарты были столь едины и даже дружны. Впрочем, подозреваю, что тетя Фэнни со своей беззаботностью (она сидела на подлокотнике кресла) и тетушка Дезире со своей склонностью одеваться по-девичьи (цветы в волосах — и это в шестьдесят лет!) привели синьору Летицию в ужас. Ох этот дурной глаз! И все же, несмотря на легкие проявления зависти и недовольства, получился славный семейный праздник, во многом благодаря детям. Я усадила их рядом с собой с условием, что они будут вести себя тихо. Маленький Наполеон все время был у меня на руках.

— Ах, вылитый портрет матери! — сказала Каролина, отставив большой палец руки и щурясь на меня, как это делают художники. — Какая жалость…

Форт-де-Франс, Мартиника

17 ноября, Сен-Клу

Днем встречалась с мадам Кампан — обсуждали штат прислуги, необходимый для Сен-Клу, и обязанности всех, кто будет служить.

— Одной фрейлины недостаточно, — качала она головой, просматривая мои заметки.

Я признала, что не понимаю, в чем именно состоят обязанности фрейлины.

— Они заняты своим делом: терпеливо ждут.

— Но чего же?

— Чего вам ни заблагорассудится. Могут составить партию в карточной игре, прогуляться с вами по саду. Подержать ваш веер, если вам захотелось потанцевать. Вызвать слугу, чтобы принес напитки, если на вас напала вдруг жажда. Почитать вслух, пока вы работаете за пяльцами. Развлечь ваших гостей интересной беседой. Они создают вокруг вас определенную обстановку своей репутацией и хорошими манерами. Короче говоря, делают вашу жизнь приятной. Предлагаю начать с четырех.

— Это не слишком ли?

— Учитывая скорость, с которой развертывается судьба вашего супруга, мадам Бонапарт, предсказываю, что вскоре вам потребуется в пять раз больше.

Тут служанка объявила о появлении вновь прибывшего посетителя:

— Гражданин Тальма! — да так громко, что я даже вскрикнула от испуга.

— Мадам Кампан, быть может, вы могли бы помочь с обучением персонала? — тихо попросила я, когда в комнату с королевским достоинством вошел прославленный актер. Величественному облику несколько мешала шапка из овчины и забавная маленькая муфта, свисавшая на шнурке с шеи.

Смахнув шапку с головы и зажав ее под правой рукой, Тальма медленно оглядел комнату, задержал взгляд на бронзовых канделябрах, на желтых бархатных креслах, на нас с мадам Кампан, а потом плавным движением отвел за спину правую руку в перчатке, выставил другую руку ладонью вверх и церемонно отбил нам низкий поклон.

— Дамы, — возгласил он, — рад вас видеть! — Актер нервно стащил перчатки и взъерошил растопыренными пальцами ненапудренные волосы. — Как вам понравилось?

— Отлично! — захлопала я в ладоши. — Мадам Кампан, что скажете? Разве не совершенное явление?

— Внушительное, — согласилась мадам Кампан. — Но перчатки снимать не стоило.

Я уговорила Тальма выпить с нами по стаканчику шабли. Мы обменялись новостями, почерпнутыми в разных салонах, впечатлениями от спектаклей, восторгами по поводу его юной протеже, мадемуазель Жорж. Мятущийся, непостоянный актер признался нам, что опасается, как бы она его не подвела:

— Сама еще ребенок, а уже должна играть Клитемнестру! Что она знает о материнских чувствах? Боже мой! Я не переживу этот дебют.

Вскоре Бонапарт позвал к себе Тальма, да и мадам Кампан откланялась. Я проводила ее через лабиринт коридоров до самой кареты. Возвращаясь мимо кабинета Бонапарта, я услышала истошный крик. Сбежались гвардейцы, распахнули двери кабинета, — и перед ними предстали два удивленных человека: Бонапарт стоял в трех футах от Тальма, который, как кинжал, занес над головой крупное птичье перо.

— Что там еще? — спросил Бонапарт, оборачиваясь.

Я перевела взгляд на Тальма, снова на мужа:

— Судя по крику, тут кого-то убивали?

Тальма рассмеялся.

— Я же говорил: подумайте о сценической карьере, первый консул.

Бонапарт застенчиво показал мне зажатые в руке бумаги: роль в пьесе.

— Я тут помогаю Тальма репетировать сцену убийства, — объяснил он.

20 ноября, Сен-Клу

Всю неделю беседовала с претендентами на должности прислуги. Уже без сил, но на завтра остается еще несколько человек.

В сердце между тем поют ангелы. Сегодня приходила Гортензия с младенцем, и мы с Бонапартом долго ворковали, несли чепуху и строили гримасы, наблюдая реакцию озадаченного малыша.

— Видите? — сказал Бонапарт, когда малыш сморщил личико. — Он меня узнает.

Я счастлива быть бабушкой.

23 ноября, незадолго до полудня

Бонапарт одобрил мой выбор фрейлин (увы, кроме герцогини д’Эгийон).[134] Мадам Люке, мадам Копон дель Льор и мадам Лористон будут отчитываться посменно, а приступят к обязанностям через несколько недель. А Клари Ремюза уже служит у меня. Одним из казначеев Бонапарта станет ее муж, что избавит семью от денежных затруднений.

27 ноября

Клари Ремюза, ее муж и дети вчера переехали в покои Сен-Клу. Она сообразительна, культурна и, кажется, охотно будет помогать. Мне, конечно, потребуется помощь.

29 ноября, Сен-Клу, прохладно

— Я забрала в городе посылку для вас, мадам, — объявила Клари, стоя в дверях и пытаясь снять капюшон своего плаща.

— Я так рада, что вы здесь, — сказала я, улыбаясь двум сыновьям моей фрейлины, щеки которых покраснели от ветра. — Мне нужен ваш совет.

Пролистав книгу о греческих статуях, я пыталась теперь добиться, чтобы моя шаль ниспадала в точности, как на одной из иллюстраций.

— Нас задержали на улице Сент-Оноре. — Клари передала младшего ребенка няне. — Видели бы вы очередь за билетами у «Театра Франсэ»! Даже в полдень ни конца, ни края не видно.

— Одну даму ушибли, и туда приехала полиция, — держась за материнскую юбку, добавил ее старший сын Шарль. Исключительно серьезный мальчик, весьма смышленый для своих пяти лет.

— О боже! — сказала я, делая вид, что хочу приложить руки к щекам. Мне воспрещалось прикасаться к лицу: гражданин Изабе, учитель Гортензии по живописи, самолично занимался моим гримом и раз за разом создавал настоящее произведение искусства.

— К приезду мадемуазель Жорж там собрались журналисты, — продолжала Клари. — Эту девочку теперь называют Венерой Парижа! Неужели ей всего пятнадцать?

В театр мы с Бонапартом приехали уже после шести.

— Ни единого свободного кресла, — шепнул театральный распорядитель, провожая нас в ложу.

— А теперь да начнется представление! — возвестил он с низким поклоном под одобрительный шум публики.

Я поискала в зале знакомые лица; кивнула министру Талейрану, второму и третьему консулам, Камбасересу и Лебрену. В третьем ярусе, сзади, в одиночестве сидел Фуше.

— Все ваши здесь, — прошептала я Бонапарту. Каролина и Иоахим (в розовом), Элиза и Феликс. — И бедняжка Жозеф тоже, — заметила я. Впрочем, он пришел без Жюли. — Ах, это ваша матушка! — Я помахала, но никто не ответил.

Под конец первого действия публика заволновалась. Все ждали появления мадемуазель Жорж, которой предстояло выйти на сцену только во втором акте. Поэтому, когда занавес раздвинулся, поклонники громко захлопали; долгожданный момент настал, и на сцену прошествовала Клитемнестра. Она прекрасна — и высока ростом, — но с наших мест, расположенных рядом со сценой, было видно, что бедная девочка дрожит.

— Боже мой, Бонапарт, она не в силах заговорить, — прошептала я.

По счастью, одобрительный гул зала придал актрисе смелости, и она стала произносить свои реплики — отчасти безжизненно и без огня, присущего великим мастерам сцены.

В третьем действии в зале послышались шиканье и свист; кажется, на передних скамьях. У меня сердце запрыгало от беспокойства. Постепенно недовольные стали вести себя все более шумно и, наконец, в пятом действии заглушили всю — довольно длинную — реплику мадемуазель Жорж. Тут партер разразился криками, зрители принялись размахивать тростями и зонтами, а кое-кто даже подрался.

Бедная мадемуазель Жорж, запинаясь, вымолвила еще несколько реплик. Вид у нее был такой, будто она вот-вот упадет в обморок.

— Мужайтесь, Жорж! — выкрикнул кто-то, и после этого ее голос окреп, а публика притихла. Под занавес театр разразился восторженными криками.

1 декабря, Сен-Клу, ранний вечер

Тальма принял горделивую позу, молитвенно поднял взор к небу, отвел плечи назад.

— Даже Жоффруа, этого безмозглого критика, впечатлило мастерское выступление моей протеже, — сказал он, сложил руки на груди и опустил глаза долу, склонив благородное чело.

— Браво! — в восторге захлопала в ладоши Клари. Знаменитый театральный критик, недавно ополчившись против Тальма, назвал его «квакером от драмы». Открытую актером школу сценического искусства, по мнению Жоффруа, следует разогнать за отступление от классических канонов.

— Удивительно! — воскликнула я, подозревая, что Тальма неспроста набивается на комплименты в свой адрес. Мадемуазель Жорж, безусловно, прекрасна, но судя по монотонности и медлительности произносимых на сцене реплик, едва ли талантлива. И ей всего пятнадцать! — Надо послать ей поздравления, Бонапарт.

— Я уже распорядился, — ответил тот, задумчиво глядя на террасу.

16 декабря, очень холодно!

Тревожные вести с островов. В Сан-Доминго дела плохи — кажется, там произошло восстание.

— Проклятый Виктор Леклер! — бушевал Бонапарт. — Я дал ему лучших людей, самых опытных солдат, а он не может победить в какой-то мелкой стычке!

22 декабря, по-прежнему в Сен-Клу

Признаться, я устала от восхищения, которым сопровождается каждый шаг мадемуазель Жорж. Или дело просто в том, что, старея, я завидую ее юности?

В театр мы с Бонапартом приехали с опозданием. Мадемуазель Жорж, стоя посередине сцены и растягивая слова, произносила монолог. При нашем появлении публика зааплодировала, требуя, чтобы актеры начали пьесу с самого начала, — что они и проделали.

В целом, подумалось мне, представление не выглядит провальным: по крайней мере, роль начинающей актрисы сыграна недурно.

Когда Жорж произнесла: «Если я восхитила Цинну, то очарую и других мужчин!» — все вытянули шеи, чтобы посмотреть на Бонапарта.

— Кажется, все думают, что вы уже очарованы, — заметила я, прикасаясь к руке мужа (и наблюдая за его реакцией).

19 февраля 1803 года, рано

Англия отказывается соблюдать условия мирного договора. Бонапарт спит скверно, если спит вообще.

— Не уходите, — попросила я, потянувшись к нему посредине ночи.

— Высплюсь, когда умру, — парировал он, высвобождаясь.

Теперь в его присутствии я чувствую себя старой, непривлекательной, лишенной изящества. Попрошайкой, цепляющейся за полы его мундира.

28 февраля, Париж

— Мими! — Я нашла ее в гардеробе. Все утро я обдумывала этот шаг, но продолжаю сомневаться даже сейчас.

— Никак не могу отыскать новую кружевную вуаль, шелковую, — сказала она, перебирая вещи в открытом сундуке. — Видела же ее тут недавно!

— Может, она в Мальмезоне? Или в Сен-Клу?

Теперь я и сама уже не знаю, где что. Я села на обтянутый бархатом табурет у камина.

— Интересно, до тебя не доходили какие-нибудь слухи?

Мими закрыла крышку сундука.

— Насчет чего?

Я пожала плечами.

— Да так… Насчет Бонапарта и некоей женщины.

— Слухи есть всегда.

— Например?

Она надула щеки.

— Недавно наверх посылали цветы.

— В комнату над кабинетом Бонапарта?

Мими почесала подбородок.

— Ты могла бы для меня это выяснить? Спроси Рустама, или лакея Бонапарта, или даже часового при кабинете. — Даже новый секретарь, и тот наверняка в курсе дела. — Пожалуйста, Мими!

Пускай я сыграла фальшиво, но будь я проклята, если позволю себя дурачить.

2 марта, половина третьего пополудни

— Одна молодая женщина приходит почти каждый день, около четырех часов, и… — Мими подняла руки. — Больше ничего не знаю.

3 марта

— Это та актриса, о которой все кругом говорят.

Мадемуазель Жорж. Я так и знала!

— Та девочка? — вздохнула я.

— Уже больше не девочка.

12 марта, мрачный дворец Тюильри

— Сегодня вечером у вас смазалась пудра, — заметил Бонапарт, когда я проскользнула под одеяло.

Конечно, смазалась — я плакала. Наш еженедельный ужин для более сотни приглашенных в Галерее Дианы дался мне необычайно тяжело. Разговор все время возвращался к театру, к «блестящим дарованиям» мадемуазель Жорж. Косые взгляды в мою сторону не оставляли сомнений, что все поголовно в курсе последних событий.

— Я несчастлива, Бонапарт.

Он взял свечу и скрылся в гардеробной. Когда же выходил оттуда, освещенное снизу лицо показалось призрачным.

— Не смог найти носовой платок, — сказал он, протягивая мне обычный платок из полосатой ткани. — Так в чем дело?

Уже по его тону я поняла, что муж знает ответ.

— В вашей любовной интрижке… с мадемуазель Жорж.

Он сел на край кровати. Ночной колпак съехал на сторону.

— Не смейте это отрицать, Бонапарт!

Когда мы последний раз были в театре, у мадемуазель Жорж хватило наглости выйти на сцену в моей кружевной вуали. Бонапарт сложил на груди руки:

— Почему мои развлечения должны вас интересовать? Я не собираюсь влюбляться.

— Но, Бонапарт, это неправильно…

— Это мое право!

Без даты

Клари отыскала меня в гардеробной — всю в слезах. От нежного прикосновения ее руки я только горше возрыдала. Эта не по годам мудрая женщина советует набраться терпения и подождать.

— Это лишь временно, мадам. Все пройдет. Время лечит.

«Знаю, знаю», — кивала я, но внутри все кипело. Толстая стареющая Ла Грассини одно дело, но эта хорошенькая юная актриса — совсем другое.

— Просто не обращайте внимания, таков мой вам совет. Первый консул ценит вас за то, что вы принимаете его таким, каков он есть. Он вернется к вам со временем.

Принимаю его? Я представила Бонапарта в объятиях этой девочки и заплакала от отчаяния. Представила себе ее молодое гибкое тело, такое отзывчивое и плодородное, — и вся внутренне сжалась. Я немолода и, честно сказать, боюсь, что выгляжу старше своих лет, ибо во мне уже не бушует плотская страсть. Я люблю сердцем и душой. Никаким мазям, примочкам и косметике не скрыть сухости кожи, редеющих волос и нехватки вожделения.

О, мне так хорошо знакома эта унизительная ревность, этот страх. Мой первый муж был фатом и не любил меня, — но Бонапарт любит, я знаю. И боюсь потерять его любовь.

АНГЛИЯ НАРУШАЕТ УСЛОВИЯ ДОГОВОРА

14 марта 1803 года, Сен-Жермен-ан-Ле

Ни ветер, ни дождь не помешали мне ранним утром отправиться в Сен-Жермен. Вчера получила торопливые каракули от нового мужа[135] тетушки Дезире, доставленные не как-нибудь, а курьером:

«Приезжайте поскорее, ваша тетушка тяжело больна».

Я сильно встревожилась и потому испытала великое облегчение (и отчасти удивление, надо признать), застав тетушку Дезире, ее мужа мсье Пьера, а также тетю Фэнни за бренди и пышками.

— Что ты здесь делаешь? — спросила меня тетушка Дезире, пытаясь подняться из низкого кресла.

— Н-нежная возлюбленная, — запинаясь, произнес мсье Пьер (ибо только так он обращается к супруге), — вам занеможилось, и я подумал…

— Вы решили, что я умираю? — воскликнула тетушка Дезире.

Бедняга стал ярко-пунцовым.

— Прекратите заикаться да налейте моей племяннице бренди, мсье Пьер, — распорядилась тетя Фэнни. — Она только с дороги, а сегодня холодно. Боже правый, вы только посмотрите на нее: если кто и умрет сегодня, то это она, и нам же всем будет хуже. Жозефина приносит первому консулу удачу, говорят люди. Одному Богу известно, что сталось бы с нами без нее.

— Поэтому первому консулу следует почаще оставаться дома, — с напором сказала тетушка Дезире, многозначительно глядя на меня.

— А не ездить все время по театрам, — добавила тетя Фэнни, выпив бренди и протягивая стаканчик, чтобы ей налили еще.

— Не беспокойтесь, благодарю вас, — отказалась я от бренди, протянутого мне мсье Пьером. — Вы были нездоровы? — спросила я тетушку Дезире, намеренно меняя тему разговора. Оказывается, об интрижке Бонапарта с мадемуазель Жорж известно даже в Сен-Жермен.

— У вашей тетушки Дезире эндокардит, — сообщил мсье Пьер.

— Всего лишь слово, к которому нет рифмы, — нахмурилась тетя Фэнни.

— Это что-то, имеющее отношение к сердцу, — объяснила тетушка Дезире, помахав ладонями перед грудью, — болезнь крови, протекающей через него. По крайней мере, так говорит врач, да что он понимает? Здоровье у меня, как видишь, образцовое.

Вскоре после отъезда тети Фэнни мсье Пьер отправился в свой клуб; тут-то у тетушки Дезире и начался тяжелый приступ. Я помогла ей дойти до спальни, где она опустилась на пуховую постель.

— Я пошлю за доктором! — настаивала я.

— Нет, подожди, — сказала она и жестом велела мне сесть на кровать рядом с собой.

— Тетушка Дезире, вам нужен покой, не надо говорить!

— Это важно! Я говорю из могилы твоей матери…

Господи, что она несет? Мама жива!

— Ты послушай. Чтобы удержать мужа, женщина должна быть жизнерадостной и понимающей, но прежде всего — слепой.

Я обещала прислушаться к совету при условии, что тетушка будет лежать спокойно и позволит мне послать за доктором. Сейчас он у нее.

В тот же день, двадцать минут шестого пополудни

Боже мой, она покинула нас! Доктор ушел, уверив меня, что тетушка вне опасности. Я готовила прописанную им настойку, когда она стала синеть и задыхаться.

— Тетушка Дезире! — ахнула я в тревоге.

Она ускользала, и рядом не было никого, кто смог бы помочь, к кому я могла бы обратиться. Я подбежала к двери и крикнула, зовя прислугу. Хоть кого-нибудь!

— Прежде всего — слепой! — выдохнула напоследок тетушка Дезире.

В один миг она перестала дышать и умерла у меня на руках.

Я уговорила обезумевшего мсье Пьера полежать, а сама помогла перенести тетушку Дезире на стол. Я двигалась по дому без слез; как ни странно, сердце мое было спокойно. Осторожно закрыла тетушке глаза, сложила на груди руки, помогла обмыть и обрядить тело. Мы спорили: следует ли надеть ей корсет?

— Она не захотела бы остаться без него, — наконец решила я. Даже после смерти. Даже в загробном мире.

Когда все было сделано, я отпустила слуг и села рядом с телом. Свечи таяли. Ох, тетушка Дезире, как ты могла меня оставить?

28 апреля

Бонапарт раздражен. Англия вопиющим образом нарушает условия мирного договора.

— Мир оказался им невыгоден! — сказал он. — Вероломные британцы делают все, что в их силах, чтобы спровоцировать новую войну.

19 июня

— Мне предстоит вылазка на северное побережье, — сообщил сегодня утром Бонапарт.

«Разумеется», — кивнула я в ответ. Понимаю: очередные военные приготовления. Сейчас, как мне известно, возводится флот плоскодонных кораблей, которые смогут сражаться с английскими судами; с их помощью планируется вторгнуться на Британские острова.

— Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Чего бы это ни стоило. Мне нужно произвести сильное впечатление.

— Очень хорошо, Бонапарт, — сказала я, довольная возможностью сделать ему одолжение. — Но готовы ли вы платить?

Он желает, чтобы я одевалась с роскошью, каждый вечер появлялась в новом платье, но упирается, когда дело доходит до оплаты счетов.

— Авансом! — настояла я, вытребовав деньги не только на себя, но и на мою фрейлину Клари, которая будет меня сопровождать.

— Мадам, возможно ли потратить такую сумму? — совершенно серьезно спросила меня потом Клари, ибо Бонапарт выделил ей тридцать тысяч франков.

— Не беспокойтесь, Клари. На самом деле нет ничего проще, — сказала я, начиная составлять список всего, что нам потребуется взять. Мысли же мои, должна признаться, отвлекались на то, что мы оставляем в Париже некую мадемуазель Жорж.

23 июня

Мы полностью готовы; сундуки уложены, драгоценности спрятаны в сейф, отделанный изнутри бархатом. Я подготовилась к поездке, как солдат — к сражению: платья, притирания и мази, мои боеприпасы.

Сегодня мне исполняется сорок. «Пожилая», скажут многие. Женщина в возрасте, когда рассчитывать на мужнину страсть уже не приходится. Тепло вспоминаю тетушку Дезире, соблазнительный шорох ее юбок из тафты.

«Слишком стара? Вздор!» — сказала бы она, будь жива.

«Каждая битва имеет определенную цель», — так говорит Бонапарт. Для меня цель битвы — его сердце. На севере он будет безраздельно мой.

25 июня (наверное), Амьен, хмурый день

Дорога к Амьену украшена гирляндами, улицы и площади полны: народ приветствует Бонапарта. В сердце города наша карета остановилась. Несмотря на возмущение кучера, толпа стала выпрягать наших лошадей. Бонапарт занервничал. Я и раньше знала, что среди большого скопления народа ему делается не по себе. Кто знает, что может случиться? Но вот вокруг поднялся крик, и карета покатилась вперед — медленно, ибо ее тянули люди: так они, оказывается, проявляли свой восторг. Даже у Бонапарта глаза блестели.

Воскресенье, 26 июня

Пишу это под оглушительный крик огромной толпы, собравшейся у нас под окнами. Люди кричат и кричат, так пылко, что их слова становятся сердцебиением, молитвой:

— Да здравствует Бонапарт! Да здравствует Бонапарт! Да здравствует Бонапарт!

Я наблюдаю за мужем; он стоит, неподвижный как статуя. Приветственные крики сливаются в восторженный рев. О чем он думает?

— Даже страшновато, правда? — Приходится поднимать голос, иначе он не услышит. — Кто бы мог вообразить подобное?

— Я, — с неожиданной печалью роняет он, не повернувшись.

Без даты

Бонапарту удалось убедить правительства большинства стран Северной Европы закрыть свои порты для английских товаров.

— Если бы только удалось прекратить экспорт товаров в Англию! Не поставлять, например, русскую пеньку, из которой в Англии изготавливают корабельные канаты. Без снастей, — Бонапарт указал большим пальцем вниз, — тонут даже непобедимые.

7 июля, Лилль

Бонапарт бросил надушенное письмо мне на пяльцы. Я узнала неровный почерк Паулины.

— Кажется, что моя красавица-сестра полностью оправилась от своего горя. — Он сел и нахмурился, молча считая что-то на пальцах. — Но все же ей придется подождать. Год исполнится только в ноябре.

— Год чему? — переспросила я, тщась разобрать закорючки почерка Паулины. — Она что же, спрашивает вашего позволения выйти замуж?

Так рано? Уж не за министра ли морских дел Декре? Я стала читать дальше.

— Князь Боргезе?!

Клари подняла голову от кружева, которое плела, и посмотрела на меня, во взгляде ее читалось: «Ничего себе!»

Да уж! Князь Боргезе — представитель одной из богатейших и знатнейших семей Италии. Страшно подумать, как задерет нос Паулина, сделавшись княгиней.

14 июля, День взятия Бастилии, Гент

Тяжелый день: аудиенции, визит к публичному монументу, посещение двух фабрик, ужин и прием, затем поездка в театр. Бонапарт заснул во время спектакля.

— Я не создан для удовольствий, — устало сказал он, развязывая шейный платок.

— Отдельные удовольствия вам все же по нраву, — лукаво улыбнулась я через обнаженное плечо, откидывая покрывало на постели.

12 августа, половина одиннадцатого вечера, наконец-то снова в Сен-Клу

Дома нас приветствовали Луи, Гортензия и малыш. Маленький Наполеон, крупный для своих девяти месяцев, гулил, глядя на Бонапарта, чему тот был крайне рад. Мы посидели в гостиной, говорили о том о сем, малыш уснул на руках у Бонапарта — просто семейная идиллия. О, как мы любим этого ребенка!

19 ноября, Сен-Клу

Сегодня вечером Бонапарт особенно молчалив.

— Иногда я думаю: нужен ли я своей семье? — вздыхает он наконец.

— Все любят вас!

Он обнял меня:

— Кроме вас, у меня никого нет.

Мы проговорили до рассвета о его матери, братьях и сестрах, Гортензии и Эжене. Мы оба обожаем Маленького Наполеона.

Бонапарт сказал, что, хоть мы и будем скучать без малыша, Гортензии и Луи было бы лучше пожить некоторое время в Компьене, чтобы Луи мог принять командование над расквартированными там войсками. Обсуждали предстоящие трудности, ожидаемую войну с Англией, и уж потом — было уже очень поздно — Бонапарт заговорил о том, что его терзало:

— Что будет, если я умру? Что тогда станет с Францией? — Он говорил так, словно ему не терпелось излить душу. Я приложила его руку к своему сердцу.

— Что-то устал я каждый вечер ездить в театры, — признался вчера Бонапарт. — Давайте сегодня останемся дома, только вы и я, — игриво добавил он.

Усмехнувшись, Мими тихо прикрыла за собою дверь. Никаких цветов в комнатку над кабинетом мой муж больше не посылает.

НОВЫЕ СТРАХИ, НОВЫЕ ЗАБОТЫ

28 января 1804 года, дворец Тюильри

Не знаю, радоваться или огорчаться тому, о чем Фуше объявил сегодня вечером. Я понимала, что он не заехал бы в такой поздний час без веской причины.

— Ах, сенатор Фуше, я так рад вас видеть, — приветствовал его Бонапарт, приглашая в наши покои. — Корсиканец всегда предложит гостю присесть у своего очага, — добавил он, изображая беззаботность.

В гостиной было прохладно, и Бонапарт раздул угли в камине.

— Итак? — повернулся он к бывшему министру полиции, сложив руки на груди. — У вас, должно быть, есть что мне сообщить.

— Бонапарт! — отвлекла я его, наливая гостю стакан сока из незрелых фруктов. — Разве мы не спросим сначала о мадам Фуше, об очаровательных детях?

Я улыбнулась своему другу:

— Все ли здоровы?

— Насколько этого можно ожидать, — ответил Фуше и опорожнил стакан. — Да, первый консул, я подумал, вас может заинтересовать, что агент роялистов Кадудаль снова в Париже и снова готовит на вас покушение.

Кадудаль! Агент роялистов, ответственный за подготовку взрыва «адской машины» в сочельник? Я с тревогой оглянулась на Бонапарта.

— Мне казалось, Кадудаль сейчас в Англии?

— Выходит, он уже несколько месяцев здесь, в городе, — спокойно ответил Фуше, — и по-прежнему поддерживает претендента на престол. Денежные средства, несомненно, получает из рук англичан.

— Но это невозможно! — не выдержал Бонапарт.

— Как вы уже замечали, первый консул, «невозможно» — не французское слово.

— Кадудаль огромен как бык. Я вас спрашиваю, как он может находиться в городе без ведома полиции?

— Я задавал себе тот же вопрос. Как его могли прозевать? По сообщениям моих осведомителей, еще четвертого фрюктидора[136] Жоржа Кадудаля тайно подняли на корабельном канате на отвесную скалу в двести пятьдесят футов высотой неподалеку от Дьеппа. Не сомневаюсь, полиции хорошо знакомо это место; оно известно и контрабандистам.

— В конце августа? Боже мой, Бонапарт, это же почти пять месяцев назад…

Сжав кулаки, Наполеон развернулся к Фуше:

— Если это уловка, имеющая целью опорочить в моих глазах полицию и снова получить должность министра, то толку от нее не будет!

— Я и не рассчитывал, что вы мне поверите, первый консул, — ответил Фуше, передавая Бонапарту клочок бумаги. — Но вы можете попросить полицию поговорить с этим человеком, проживающим в указанном месте. Он все делает по часам, и каждое утро его можно найти дома, не позднее чем без четверти десять. Только ему под силу развеять ваши сомнения. Во всяком случае, будет разумнее удвоить или даже утроить число ваших телохранителей.

В дверях Фуше прикоснулся к шляпе:

— Всегда к вашим услугам, первый консул.

— Проклятье, все заново! — выругался Бонапарт.

Воскресенье, 5 февраля, Париж

Я собиралась отправиться с визитами, когда появился Бонапарт. Он занял привычное место в кресле у моего туалетного столика и стал вертеть в руках хрустальную пробку от флакона лавандовой воды.

— Куда вы собираетесь? — спросил он.

— Сегодня днем принимает мадам де Соуза. — Я нанесла под глазами по мазку свинцовых белил.[137] В эту ночь мне скверно спалось.

— Мадам де Соуза — жена испанского посла, писательница романов… — Бонапарт выпятил губы, как бы обдумывая сказанное.

— Это предкарнавальное собрание, вместо бала, — объяснила я и наклонилась к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть лицо. Потом, выпрямившись и сделав шаг назад, глянула в него еще раз. — Ожидается праздная болтовня; будут, в основном, женщины, — вы такие сборища не приветствуете. Я уже предупредила, что вы не придете.

Впрочем, Бонапарт не слушал.

— Я хотел бы, чтобы вас сопровождали, — сказал он, барабаня по столику пальцами.

— Но, Бонапарт, это всего в нескольких минутах езды отсюда, со мной будут пажи и два телохранителя. — Где же то чудесное время, когда я могла выезжать одна? — Уже через полчаса все соберутся, я и так опаздываю!

— Жозефина… — Он помолчал, подался вперед в кресле и упер локти в колени. — Фуше был прав. Кадудаль вместе с другими убийцами, как выяснилось, в Париже.

— Сколько их?

Бонапарт редко выказывал тревогу, но что-то в его манерах — особая неподвижность лица? — заставило меня насторожиться.

— Двадцать четыре, если быть точным.

— В Париже! — Я потянулась к носовому платку, прижала его к губам и вдохнула успокаивающий аромат лаванды.

Горячая рука Бонапарта легла на мое плечо.

— Мы распорядились увеличить стражу и запирать на ночь городские ворота.

Но убийцы уже в Париже, внутри его стен!

— Бонапарт, нам необходим Фуше…

— Не волнуйтесь, Фуше неофициально будет присматривать за всем.

— Это обнадеживает, — сказала я, откидываясь на спинку кресла. Может быть, благодаря Фуше мы будем в безопасности.

В тот же день, одиннадцать вечера

Городские ворота должны быть закрыты с шести часов вечера и до утра. Обыскивают все кареты и фургоны, ищут следы Кадудаля и его сообщников.

— Прямо как тогда, — вспомнила Клари, имея в виду дни террора.

8 февраля, почти полночь

— О чем это? — Синьора Летиция ткнула пальцем в номер «Монитёр».

— Это о том, мама, что Англия наняла роялистов-головорезов для покушения на твоего сына, — ответила Каролина, выдержав эффектную паузу после слова «покушение».

— Ка-ду-даля?

— Вы не беспокойтесь, — вмешалась я, предлагая свекрови занять почетное место. — Полиция их остановит.

Вернее, Фуше, — но это имя я не могла произнести вслух. Я не смела даже намекнуть на то, что человек, которого Бонапарт по наущению родственников понизил в должности, намерен раскрыть заговор. Между тем, если бы не наш добрый друг, Бонапарта уже могли убить.

— Беспокоиться? Фонды растут, — икнула Элиза.

— Ничто так не подстегивает экономику, как небольшой кризис, — отозвался Жозеф. — Назавтра у меня как раз назначена встреча в Парижской фондовой бирже. Хотите, мама, я поговорю с человеком, управляющим вашими инвестициями?

— Естественно, — согласилась синьора Летиция, постукивая вязальными спицами.

10 февраля, дворец Тюильри

Вчера вечером приехали из Компьеня Луи с Гортензией.

— Ты получила мое письмо? — спросила я, обнимая дочь. Она пополнела, что меня радует. — Вы не привезли малыша?

— Он спит в своей корзинке, — объяснил Луи и отступил в сторону, пропуская горничную с подносом. — Что тут у вас происходит? Нас едва впустили в городские ворота.

— Полиция раскрыла еще один заговор против Бонапарта. — Что можно им рассказать? — Помните Кадудаля?

Гортензия воззрилась на меня с тревогой:

— Он в Париже?

— Говорят, где-то здесь…

— А я думал, Кадудаль в Англии, — удивился Луи.

— Можно не сомневаться, англичане хорошо ему платят, — сказала я.

За дверью послышались фальшивое пение и затем — детский плач. Вошел мой муж с Маленьким Наполеоном на руках.

— Хоть кому-то нравится, как я пою, — усмехнулся Бонапарт.

Покаянный вторник, 14 февраля, дворец Тюильри

По-прежнему никаких признаков Кадудаля, — впрочем, один роялист, заключенный в тюрьму Аббатства, сознался, что приехал во Францию вместе с ним. По его словам, план заключался в похищении Бонапарта. Они готовили государственный переворот.

— Похитить? Бессмыслица! Единственный способ от меня избавиться — это уничтожить! — прокомментировал известие Бонапарт.

Откровенно говоря, все мы потрясены. По словам этого роялиста, в заговор вовлечен Моро, один из наиболее известных генералов республиканских армий. Как такое может быть?

В тот же день, тридцать пять минут четвертого пополудни

Иногда Бонапарт смотрит, как затравленный зверь. Теперь он постоянно встречается с особым консулом.

15 февраля, очень рано

Бонапарт не спал всю ночь, вертелся с боку на бок, пока простыня, которой он укрывается, не превратилась во влажный узел. С первыми признаками рассвета он сел.

— Я пришел к решению.

Уже по тому, как опустились его плечи, я догадалась, что он задумал предпринять.

16 февраля

Сегодня официально объявлено об аресте Моро. Все ошеломлены. Даже на рынке тихо, доложила мне Мими.

9 марта, восьмая годовщина нашей свадьбы

Ужин по случаю годовщины был прерван визитом Фуше.

— Проведите его сюда! — потребовал Бонапарт, отталкивая блюдо с куриными костями.

Явился Фуше в забрызганных грязью ботфортах.

— Кадудаль найден.

— Арестован?

— Один из заговорщиков предупредил нас, что Кадудаля хотят перевезти из одного тайного места в другое. Мы задержали его кабриолет на площади Сент-Этьен-дю-Мон, но ему удалось бежать.

— Отвечайте на вопрос, Фуше! — вспылил Бонапарт. — Кадудаль был арестован?

— На площади Сент-Этьен-дю-Мон путь кабриолету заступили двое полицейских. Один схватил лошадь под уздцы, и Кадудаль его застрелил. Другой был ранен в бедро, пытаясь ударить заговорщика дубинкой. Затем Кадудаль выскочил из кареты…

— Враки! Кадудаль выскочил? Он крупный малый, ему из кареты и выйти-то трудно.

— Первый консул, я могу заблуждаться, но никогда не обманываю. Когда тот побежал, раненый полицейский с помощью двух смелых прохожих сумел схватить Кадудаля и свалить ударом по голове.

— Так он в заключении. Он сознался?

— Только в том, что приехал в Париж с намерением свергнуть вас. Кадудаль определенно не раскаивается. Узнав, что полицейский, которого он убил, был мужем и отцом, он посоветовал, чтобы впредь мы посылали на такие задания холостяков.

— Вот ублюдок!

— Богатый ублюдок. Карманы набиты английским золотом. Ему хорошо заплатили.

— Отдайте это золото вдове полицейского.

— Уже сделано.

Тотчас после ухода Фуше появился Талейран.

— Мы задержали Кадудаля, первый консул, — сказал он подобострастным голосом, низко кланяясь.

— Я уже осведомлен об этом, министр Талейран. Здесь только что был Фуше.

Талейран медленно заморгал. Только напряженные складки в уголках рта указывали на неудовольствие, которое он испытал, узнав, что честь арестовать Кадудаля выпала его сопернику.

— Я изучил документы, найденные при Кадудале. — Талейран благоговейно протянул Наполеону папку с компроматом.

Бонапарт достал пергаментные бумаги и стал быстро перебирать.

— Объясните, — сказал он, бросив их.

— В соответствии с этими документами, первый консул, Кадудаль и его люди бездействовали в ожидании приезда человека, которого они называют «принцем».

— Что за принц? — спросил Бонапарт, расхаживая по комнате.

— Вероятно, это лучше бы обсудить в вашем кабинете, первый консул.

— Говорите!

— Мы допросили двух слуг Кадудаля. Они сообщили, что каждые десять-двенадцать дней к Кадудалю заходил некий джентльмен среднего роста, полный и лысый. Кадудаль всегда встречал его у дверей, так что, по-видимому, это важная персона. Когда этот человек находился в комнате, все стояли.

— Полагаете, он и есть «принц»?

— Это логическое заключение.

— Принц из дома Бурбонов?

— По-видимому.

— Но не претендент на престол и не его брат?

— Герцог Энгиенский живет всего в ста тридцати лигах от Парижа, первый консул, на другом берегу Рейна — в Эттенхайме.

— Он воевал против нас в Италии, — насупился Бонапарт.

— Его называют последней надеждой дома Бурбонов. Возможно, по плану, герцог должен был приехать в Париж сразу после… — Талейран выдержал паузу, — расправы с вами. Как представитель Бурбонов, так сказать, он бы удерживал Париж до приезда из Англии претендента, который взошел бы на трон.

— Но ведь герцог Энгиенский худощав — не так ли, министр Талейран? — спросила я, повернувшись. Говорят, он очарователен, красив и, уж конечно, не лыс и не тучен. Ходили слухи, что он тайно женился на княгине Роган-Рошфор, красавице Шарлотте. — Ему, кажется, всего под тридцать, и…

Но Бонапарт с Талейраном уже шли к дверям. Их голоса затихли в коридоре:

— Мое мнение, первый консул… урок всем тем… бесконечные заговоры… пролитие королевской…

Теперь припоминаю тот разговор, фразу за фразой, и мне становится не по себе. Зачем Талейрану надо было заставлять Бонапарта подозревать герцога Энгиенского, так любимого роялистами принца из дома Бурбонов?

Откровенно говоря, я Талейрану не доверяю. Он напоминает мне змею: слишком легко меняет кожу. Он восхищается Бонапартом, даже поклоняется ему, но насколько он искренен? Известно, что он берет взятки, извлекает невероятные прибыли из своих заграничных сделок. Его «преданность», подозреваю, того сорта, что покупается за деньги.

18 марта, Париж

Сегодня утром, перед мессой, Бонапарт сказал мне так тихо, что я едва расслышала:

— Арестовали герцога Энгиенского.

— Но разве он не в Германии? — удивилась я.

— Какое это имеет значение? Важно только то, что он обвиняется в заговоре с целью убийства.

Во время долгой дороги в Мальмезон меня прорвало, и я рассказала Клари об аресте герцога Энгиенского.

— Арестован за что, мадам? — Расплакавшись, она призналась, что в юности хранила гравюру с портретом герцога в потайном месте под матрасом.

— По-моему, его собираются судить за причастность к заговору.

— Но он не может быть виновен!

— Тогда его признают невиновным и отпустят? — предположила я.

Клари очень разволновалась, и я поняла, что зря рассказала ей. Она молода и не искушена в искусстве обманывать.

— Бонапарту не следует знать, что вы в курсе, — предостерегла я, когда наша карета въезжала в ворота Мальмезона.

— Что вы, мадам, я… никогда!

— И вы должны постараться перестать плакать, — сказала я, с улыбкой протягивая ей свой носовой платок.

— Да, мадам, — всхлипнула Клари.

19 марта, День святого Иосифа

— Женщины в таких делах ничего не смыслят!

— Бонапарт, я не могу молчать.

Все мои попытки добиться, чтобы муж меня выслушал, ни к чему не привели.

— Если сейчас не действовать решительно, придется искать заговорщиков, одного отправить в изгнание, другого бросить в тюрьму, — и так без конца. Этого вы добиваетесь? Вы забываете, что Бурбоны сеют смуту во Франции. Это они хотят убить меня!

— Но что если герцог Энгиенский невиновен? Генерала Моро арестовали больше месяца назад. Если герцог Энгиенский участвует в заговоре, разве стал бы он оставаться в Эттенхайме? Слуги Кадудаля показали, что загадочный «принц» тучен. А герцог Энгиенский, говорят, худощав.

— Есть доказательства!

— Но, Бонапарт, даже если он виноват, если его осудят, — казнят, как я опасаюсь, — вся Европа поднимется против вас. Знаете, как говорят в народе? «Пятно королевской крови не смыть».

— Вы предпочтете, чтобы меня убили? — Он сцепил за спиной пальцы. — Я должен показать Бурбонам, с кем они имеют дело. Пусть ощутят вкус террора, который по их милости уже ощутил я. Пусть знают: со мною шутки плохи.

20 марта, восемь часов утра

Я осматривала сады, когда заметила идущего между клумбами Бонапарта. При этом он яростно жестикулировал, будто споря сам с собой.

Каким маленьким он показался мне среди роз!

Когда-то я так и называла его в своих мыслях — «малыш Бонапарт», — прежде чем он стал великаном в наших глазах и сердцах.

21 марта

Сегодня утром шла к кабинету Бонапарта, чтобы передать ему обычные прошения, как вдруг услышала гневный вопль мужа:

— Что за чушь вы несете? Разве он не получил моего письма?

Не смея вздохнуть, я остановилась перед дверью. Тот, кто был с ним в кабинете, что-то сказал и прокашлялся. По голосу похоже на Савари, адъютанта Бонапарта.

— Я встретил его по дороге сюда, — сказал он. Да, точно Савари. — Он получил ваше письмо только сегодня утром. — Снова этот надрывный кашель. — Когда было уже поздно.

Что он имеет в виду?

— Как сегодня утром? Я передал вам письмо вчера вечером, с указанием срочно доставить префекту полиции!

— Я отдал его лакею.

— Но я приказал отдать ему в руки! Вы хоть понимаете, что наделали?

У себя за спиной я услышала приближающиеся шаги — кто-то из телохранителей.

— Желаете поговорить с первым консулом, мадам Жозефина? — спросил Гуго, выдавая мое присутствие.

К двери подошел Бонапарт.

— Жозефина… — Он был бледен.

— Вы свободны, — холодно бросил он через плечо, обращаясь к Савари. Адъютант поспешно проскользнул между нами и вышел.

— Войдите, мне надо кое-что вам сказать.

Я опустилась в деревянное кресло.

— Герцога Энгиенского казнили.[138]

Я нашла Савари в гостиной.

— Генерал Савари, не могли бы вы сказать мне… — Действительно ли я хотела знать? — Как это случилось?

— Был трибунал, затем… — Савари утер рукавом пот со лба. — Затем герцога отвели к одной из канав возле замка, и…

— Ко рву, вы хотите сказать?

Он кивнул.

— Да. Без воды.

Запела канарейка.

— Он сказал что-нибудь напоследок?

— Попросил не завязывать ему глаза. — Савари поискал в кармане и достал кольцо, сложенный носовой платок и лист бумаги. — Еще прежде герцог просил, чтобы его жене передали это. Княгине Роган-Рошфор…

Письмо, предназначенное красавице Шарлотте, было коротким и нежным: «Вечная любовь». Кольцо — простое с надписью.

— А здесь что? — спросила я, разворачивая платок.

Уже совсем поздно. Пишу, сидя у секретера. Передо мной — кольцо, письмо и платок, в который завернута прядь волос: все, что осталось от человеческой жизни.

Я рассматриваю эти вещи, словно жду, что они заговорят, дадут ответ на мои вопросы. Участвовал ли герцог Энгиенский в заговоре с целью убить моего мужа? Или был невиновен и казнен несправедливо?

Пока я пишу, Бонапарт сидит в кресле у камина — пристально глядит в пламя, будто надеется разглядеть в нем свои ответы.

ПРОРОЧЕСТВО ВСЕ ЖЕ СБЫВАЕТСЯ

27 марта, почти полночь

Сегодня поздно вечером приехал Фуше.

— По иронии судьбы, первого консула стало поддерживать еще больше народа, — сообщил он. — Революционеры возомнили, что он один из них, раз теперь и у него руки в крови.

— Как я понимаю, сегодня в сенате рассматривалось предложение «увековечить славу Бонапарта». Что там вообще за настроения?

— Недавняя попытка покушения на жизнь первого консула заставила народ обеспокоиться его безопасностью, — начал объяснять Фуше, поглаживая усеянную темными крапинками тыльную сторону ладони. — Считается, что какая-то новая форма монархии может принести мир, а тот, в свою очередь, — процветание. Если даже для этого потребуется гражданин-король, коронованный народом, в том не будет особого худа. И то, что первый консул — не союзник Бурбонов, только делает его достойным большего доверия.

— Фуше, если бы я не знала вас, я бы подумала, что вы сами — сторонник монархии.

— Это предложение выдвинул я.

— Увековечить славу Бонапарта? — Я на мгновение лишилась дара речи. — Но раньше вы выступали против того, чтобы должность первого консула была пожизненной.

— Желаете сделать меня снова министром полиции?

«О да!» — подумала я.

— Я хочу вернуть себе свой департамент. Любой дурак понимает, что требуется в этой ситуации. — Фуше улыбнулся, и его лицо приняло бесовское выражение. — Если за эти годы я чему-то научился, так это тому, что гибкость — важнейшее свойство для выживания.

5 апреля, чудесный день

Бонапарт стоял, прислонившись к полке камина и сложив руки на груди. Я поставила чашку с остатками кофе, прекрасно зная этот его взгляд. Бонапарт явно собрался сказать мне что-то такое, что могло мне не понравиться.

— Жозефина, советники уверяют меня, что передача по наследству титула первого консула положит конец угрозам моей жизни.

— Так они предлагают?.. — дрогнул мой голос.

— Да, титул будет передаваться по мужской линии старшему сыну. Традиционная система. Во всяком случае, об этом пока идет речь.

— И тогда Жозеф будет вашим преемником?

Какой ужас!

— К сожалению, он думает именно так. Но в идеале наследником должен быть мой сын: ребенок, воспитанный для исполнения этой роли.

Я, моргая, отвернулась. Наследника не было, и никогда не будет. Все минеральные воды Европы не могли дать мне того, чего я хотела больше всего на свете: ребенка от Бонапарта.

Очень поздно, все спят

— Бонапарт, надо кое-что обсудить.

Он зевнул.

— Сейчас?

— Завтра, если желаете. Утром.

Он сдвинул назад ночной колпак и повернулся ко мне.

— Вы чудесно выглядите в лунном свете.

— Хотите поговорить об этом сейчас?

— Я не в настроении разговаривать, — сказал он, прижавшись ко мне. — Так что вы хотели обсудить?

— Ох… — Откровенно говоря, мне не хотелось это обсуждать.

— Ах, это! — понял он.

Я кивнула, уткнувшись ему в плечо. Бонапарт был весь в поту, от него пахло лимоном.

— Вам следует знать, что я настаиваю на праве усыновления, — мягко сказал он, поглаживая мне щеку.

Я отодвинулась.

— Это значит, вы сможете усыновить будущего наследника? — Разумеется, моя первая мысль была об Эжене.

— В жилах ребенка должна течь кровь Бонапартов, это будет сын одного из моих братьев.

— Маленький Наполеон? — спросила я, улыбаясь.

— Придвиньтесь ближе, — протянул он ко мне руку.

7 апреля

Сегодня утром с удивлением увидела, что наш двор полон всадников в военной форме.

— Бонапарт, к чему такой многочисленный эскорт? — И все в ливреях, даже пажи. Вероятно, я что-то неправильно поняла… — Разве мы не просто едем проведать Луи с Гортензией?

— Это официальный визит, — объяснил он, потянув себя за кружевную гофрированную манжету.

Гортензия спустилась по лестнице встречать нас, держа на руках Маленького Наполеона.

— Тебе не стоит так сбегать по лестнице! — сказала я, хотя и обещала себе перестать давать ей советы. Моя дочь теперь на третьем месяце, живот только начал расти.

— Что такое происходит? — Гортензия быстро поцеловала нас обоих. — Сегодня военный парад?

— Нонан! — закричал Маленький Наполеон своему дяде, извиваясь, чтобы его опустили на пол.

Бонапарт взял мальчика у Гортензии и перевернул вниз головой, отчего тот завизжал.

— Осторожно, Бонапарт!

— Еще! — потребовал малыш, заливаясь смехом.

Убрав прядь волос под чепец, Гортензия выглянула во двор:

— Ты только посмотри на этих солдат!

— Наверное, надо было заранее предупредить. Ты еще пишешь? — спросила я. Неделю назад дочь начала портрет Эжена.

Гортензия провела длинными ногтями с маникюром по своему платью.

— Писала, пока мой сладенький спал.

— Нет! — запротестовал малыш, засунув пальцы в рот.

— Не сейчас, — успокоила его поцелуем Гортензия.

— Где Луи? — спросил Бонапарт, позволив няне забрать у него племянника.

— Уехал. Не знаю куда, сказал только, что ненадолго.

— Может быть, подождем? — предложила я.

— Я буду в саду, — угрюмо ответил Бонапарт.

— Мам, что все это значит? — Гортензия провела меня в гостиную, предложив сесть рядом с собой на диван.

Она не интересовалась политикой, но ведь и для меня было темным лесом многое из того, в чем разбиралась она.

— Ты знаешь, что предложена новая конституция?

Она кивнула.

— Гражданский кодекс?[139]

— Да, это важная ее часть, но там еще много всего. — Я замолчала, не зная, как объяснить. — Как тебе известно, этот последний заговор заставил всех озаботиться безопасностью Бонапарта и, как следствие, государства. Наши враги воображают: если убить Бонапарта, падет и вся Французская республика.

Следит ли она за тем, что я говорю? Я взяла дочь за руку.

— Однако, если действует система наследования титула, государство выстоит.

— Я думала, ты против, мам?

— Да, была против, но теперь поняла необходимость этой меры. Надо прекратить попытки покушений на жизнь Бонапарта.

— Но что хорошего в наследовании титула, если у вас с папой нет наследника? — Дочь прикусила губу, — видимо, испугалась, что обидела меня.

— Бонапарт будет настаивать на получении права усыновления.

— Эжена?

— Легитимный усыновленный наследник должен быть Бонапартом.

Дочь вдруг насторожилась. Я виновато улыбнулась.

— Бонапарт хотел бы усыновить маленького Наполеона и сделать его своим преемником.

— Но ему только полтора года, мама!

— В вашей жизни ничего не изменится, — начала убеждать я Гортензию, как вдруг заметила стоящего в дверях Бонапарта.

— Я не могу больше ждать, — обронил он, поманив меня пальцем, и исчез.

— Мне поговорить об этом с Луи? — срывающимся голоском спросила Гортензия.

— По-моему, это Бонапарту решать.

— Мама, если папа это предложит, Луи выступит против — из принципа.

Бонапарт сидел в карете, нетерпеливо постукивая по полу саблей. Солдаты на сонных лошадях выстроились на солнце позади кареты в колонну по двое.

— Я ей сказала, — кивнула я Бонапарту, когда лакей помог мне подняться в карету. — Гортензия обеспокоена, кажется, но…

Мой шлейф защемился дверцей. Не успела я его высвободить, как в ворота въехал всадник.

— Это Луи!

Луи встревожился, увидев двор полным солдат.

— Черт! — Бонапарт досадовал, что брат прибыл так поздно. Луи ничего не знал о нашем приезде. «Гортензия права», — подумала я: не следовало бы Бонапарту обсуждать с Луи вопрос наследования.

— Я поговорю с ним, — решилась я, открывая дверь кареты.

Сначала нужно успокоить Луи: ничего ужасного не случилось, его сын не убит, а жена — не похищена.

— Мы с первым консулом приехали сегодня по чрезвычайно важному для всей страны делу, — начала я. Обстановка не очень располагала к такому разговору. Мы стояли перед парадным крыльцом, все на нас смотрели. — Мы не ожидаем ответа, я просто хочу, чтобы вы обдумали наше предложение.

— В чем оно заключается?

— Как вы знаете, Бонапарту нужен преемник. Обсуждается поправка к конституции, которая даст Бонапарту право усыновить будущего наследника — маленького Наполеона.

Луи склонил голову к приподнятому плечу и обхватил свою больную руку.

— Моего сына?

«О господи! — подумала я. — Да Луи озабочен тем, чтобы самому стать преемником!»

— Блестящее будущее сына может утешить отца, даже если преемником будет назван не он сам, — сказала я, умоляюще глядя на Луи.

Без даты

Утром Мими сунула мне записку.

— Все, как ты подозревала, — сказала она, скорчив гримасу.

23 апреля, что-то около девяти часов вечера

Сегодня вечером Бонапарт сообщил, что Законодательное собрание проголосовало за передачу по наследству титула первого консула.

— Меньше чем через месяц будет принят закон. Тогда все должно измениться.

— Опять? — В этой стране постоянно что-то меняется.

— У нас будет настоящий двор, больше слуг… — Я вздохнула. У нас их и так уже гораздо больше, чем требуется. — Новые ритуалы, другая одежда.

— Ливреи, вы имеете в виду?

— Вы этим займетесь?

— Да, король Бонапарт, — улыбнулась я, прикидывая, когда лучше сообщить ему, во сколько обойдутся новые ливреи.

— Нет, ни в коем случае не «король».

— Вот как?

Это вселяет надежду.

— Титул «король» напоминает народу о Бурбонах. Мой же должен говорить об экспансии и вызывать ассоциации с Античностью. Слово «император» — это некий отсыл к Римской империи и правлению Карла Великого. В нем есть масштаб, есть величие, что мне и нравится.

— Вы это серьезно?

Император?

Бонапарт лишь улыбнулся при виде моей растерянности.

— «Император Наполеон», — подтвердил он, театрально взмахнув рукой. Другая была заложена за лацкан камзола.

Без сорока минут полночь

Йейета, Роза, мадемуазель Ташер, гражданка Богарне, мадам Бонапарт… императрица.

«Боже мой! Это лишь титул, которого требует этикет, — говорю я себе, — официально он не дает мне никакого особого положения».

26 апреля, ближе к вечеру

Долго общалась с мадам Кампан, которая согласилась помочь в организации нашего «двора». Это для меня большое облегчение.

— Нужно, чтобы вам служили аристократы, — заметила она, просматривая списки тех, кого я хотела пригласить на службу. — Представители самых старинных родов Франции.

То есть тех, что оставили свой след в истории: Шеврез, Монморанси, Мортемар… Одни лишь фамилии ввергают меня в трепет.

— Мадам Кампан, представители этих семей не снизойдут даже до разговора со мной. Как они могут мне служить?

— Дворянские дети воспитаны так, что и сами кланяются, и принимают поклоны. Они понимают всю силу почтения. Это солдатская жена не захочет склонить головы, опасаясь, что ее примут за горничную. Ну а графиня де Ларошфуко? — сказала мадам Кампан, щелкнув пальцем по листу бумаги. — Она произведет впечатление. Остальные будут ей подражать.

Несомненно. Фамилия Ларошфуко — одна из старейших и наиболее почитаемых.

— Ваша кузина, не так ли?

— Скорее, дальняя родственница, — сказала я. — В последний раз мы с ней встречались в Пломбьере, когда я была там. Шастули де Ларошфуко умеет меня рассмешить. Горбунья с незапоминающейся внешностью, она тем не менее смотрит на жизнь с юмором.

— Было бы большой удачей убедить Ларошфуко служить у вас главной фрейлиной. Это одна из наиболее важных должностей при дворе. Она будет заведовать вашим штатом, расписанием, бюджетом и бухгалтерией. Всякий, желающий посетить вас, должен будет сначала обратиться к ней. Такая должность может ее заинтересовать.

— Однако я очень сомневаюсь, что она даст согласие…

Шастули любит меня, но горячо осуждает Бонапарта. Говорят, она называет его не иначе как «этот выскочка-корсиканец».

— Но может и согласиться. Говорят, ее семья сильно нуждается.

4 мая, солнечный день!

За триста тысяч франков, выплаченных единовременно, ежегодную плату в восемьдесят тысяч (с гарантированным повышением каждый год) и государственную должность для мужа графиня Шастули де Ларошфуко согласилась стать моей фрейлиной.

— Ха! — воскликнула она. — Когда приступать к обязанностям? В следующем месяце? Чудесно! Кто сказал, что у аристократов есть принципы? Покажите мне золото, и я — ваша, готова служить хоть дьяволу. Но вы, конечно, не дьявол. — Она потянула меня за локоть, чтобы я нагнулась и она смогла поцеловать меня в щеку. — Ха! Видите, ваше величество? Все кланяются горбунье.

Неужели она действительно так меня назвала?

6 мая

Бонапарт настаивает: как только будет официально провозглашена империя и он станет императором, а я — императрицей, все, что мы делаем и говорим, как передвигаемся и во что облачаемся, — все должно соответствовать королевским традициям.

Я прочла старинную книгу «Кодекс», найденную в дворцовой библиотеке. Там более восьмисот статей, в которых сказано, как следует поступать в любой ситуации, с которой могут столкнуться император или императрица. Но и при этом многое остается неясным. Поэтому я продолжаю консультироваться с мадам Кампан. Она объясняет, как все было при монархии: как к кому обращались, у кого какие были привилегии. Мы обсуждаем с ней процедуры и правила; что-то оставляем, но от чего-то и отказываемся. У бедной Клари руки сводит от постоянного письма — мадам Кампан надиктовала ей уже более двухсот листов.

17 мая

После завтрашней ратификации республика будет формально передоверена императору, титул которого станет наследственным.

— Вы готовы? — спросил Бонапарт.

— Не знаю.

Как к такому подготовиться?

Бонапарт рассказал мне, чего ожидать от предстоящей церемонии. Камбасерес, ныне архиканцлер, приедет в сенат с делегацией, чтобы выступить с официальным заявлением. Затем ведущие лица политической арены придут представиться сначала Бонапарту, а затем и мне.

По случаю мы с мадам Кампан разобрали все замысловатые ритуалы. До чего же все это мне чуждо!

— Считайте все это спектаклем, — посоветовала она, чувствуя мои опасения. — Представьте, что это — главная роль в вашей жизни.

18 мая

Меня облачили в надлежащий костюм задолго до того, как во дворе послышался стук копыт, возвестивший о прибытии архиканцлера Камбасереса и его многочисленной свиты: сенаторов, министров и советников, сопровождаемых полком кирасиров. Камбасерес с большой помпой вступил в мои покои и остановился в шести шагах от меня.

«Почему так далеко? — испугалась я. — Неужели это значит, что отныне никто не смеет ко мне приблизиться?»

Затем, сделав общий поклон, — настолько низкий, насколько позволял живот, — Камбасерес произнес всего одно слово: то единственное слово, которое я ни за что не хотела бы услышать.

— Императрица.

ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОР И ВОКРУГ НЕГО

18 мая 1804 года, Сен-Клу, громы и молнии

Прошло чуть более дня с момента провозглашения империи, а мы уже уподобились собакам, рычащим друг на друга из-за кости. Страшно смотреть, что с людьми делает жадность.

Впрочем, я забегаю вперед…

После провозглашения состоялся торжественный ужин, наше первое имперское мероприятие. На каждого гостя приходилось по три лакея. Бонапарт остался недоволен Талейраном, в приглашениях назвавшим ужин словом, которое было в ходу у аристократов.

Члены семьи, государственные деятели и дворцовые чины собрались в Большом салоне и ожидали Бонапарта, — вернее, императора, как его все теперь называют. Из родственников были Гортензия и Луи, Эжен, Элиза и Феликс, Каролина и Иоахим, Жозеф и Жюли: нас было меньше обычного, поскольку синьора Летиция, дядя Феш, Люсьен и Паулина сейчас в Италии, а юный Жером — по-прежнему в Америке. Дюрок, кривизна ног которого была особенно заметна в кожаных бриджах до колен, сообщил собравшимся, что Жозеф и Луи теперь князья, а их жены — княгини, и обращаться к ним следует соответственно. Каролина бросала гневные взгляды на мужа, который ссутулился на стуле в углу в своем нелепом костюме, подбрасывая в воздух одну из вновь отчеканенных монет (на одной стороне изображен император Наполеон, на другой — надпись: «Французская республика»).

Император прибыл к шести часам и приветствовал новых князей и княгинь, равно как и мадам Каролину, мсье Иоахима, мсье Эжена и прочих. Каролина, судя по лицу, была вне себя от злости.

Вдруг сверкнула молния и раздался удар грома. Мопсы бросились кто куда.

Дюрок объявил, что собравшимся пора перейти к столу. Луи и Жозеф пожелали иметь честь следовать непосредственно за Бонапартом.

— Я старший, — услышала я шепот Жозефа, который подталкивал свою жену, чтобы она шла перед Гортензией.

Каролина схватила своего мужа за руку и важно двинулась в столовую. Я оглянулась на Эжена — он, явно скучая, стоял у камина и, кажется, нисколько не огорчался от того, что пойдет позади всех.

Бонапарт, посадив меня справа от себя, пригласил княгиню Гортензию сесть слева. От такого огорчения Каролина залпом выпила стакан воды и долго кашляла.

19 мая, Сен-Клу, небо начинает проясняться

На семейный ужин Каролина и Иоахим прибыли рано. С лица Каролины не сходила улыбка, на ней было платье с оборками из зеленого шелка, с лифом, украшенным ниткой искусственных драгоценных камней. «Боевое снаряжение», — подумала я: на этот раз она затмила блеском своего мужа. Сегодня ужин прошел менее официально, чем вчера, и потому более шумно. По счастью, не было Гортензии и Жюли.

Весь ужин Каролина молчала, что ей не свойственно. Бонапарт, желая точного соблюдения этикета, не стал глотать еду за свои обычные четырнадцать минут; напротив, он старался не торопиться, побуждая нас доедать каждое блюдо до конца. После десертов (Каролина проглотила большой кусок миндального пирога с сыром, восемь фиг и почти весь поданный к столу грюйер) я предложила перейти в гостиную и выпить кофе. Бонапарт так быстро вскочил со стула, словно распахнулись двери его тюремной камеры. Я же намеренно позволила Каролине выйти из комнаты впереди себя.

Когда все расселись в гостиной, дворецкий внес на подносе кофейный сервиз.

— Я буду ячменную воду, — сказала Каролина.

— Ты нездорова? — спросил Бонапарт сестру.

— Какое тебе дело до моего здоровья? — с такой злостью огрызнулась она, что дворецкий едва не опрокинул поднос. Предмет ее раздражения недолго оставался тайной: почему родные сестры Бонапарта обречены на безвестность, тогда как чужаки осыпаны почестями?

— Верно, — поддакнула ей Элиза, ставя свою чашку.

— Жены Жозефа и Луи — не чужие нам, — с восхитительным спокойствием произнес Бонапарт. От меня, однако, не ускользнуло нервное подергивание мышцы его бедра.

— Жюли и Гортензия — не Бонапарты, но все равно княгини, тогда как твои родные сестры — никто!

— Я раздаю почести так, как считаю верным, — ответил Бонапарт, — а не так, чтобы удовлетворить ваше личное тщеславие.

— Ты думаешь, мне побрякушек не хватает? Меня заботит положение моих потомков, их будущее, — с горечью сказала Каролина.

— Твои дети не…

— Твои племянники и племянницы, родная кровь, — перебила его Каролина, — будут простолюдинами! Ты этого хочешь?

Я поднялась с места и закрыла окна. Ни к чему, чтобы о ссоре писали в газетах.

— Можно подумать, я лишил тебя короны нашего отца, покойного короля, — с сарказмом заметил Бонапарт.

— Хочешь, чтобы я кланялась Гортензии? — взвизгнула Каролина.

— Или Жюли? — поддержала ее Элиза, презрительно улыбаясь.

— Ты лишаешь чести своих кровных родственников! — С этими словами Каролина поднесла тыльную сторону ладони ко лбу и осела на пол среди вздувшихся юбок.

— Каролина! — растерявшись, Иоахим смотрел на жену, распростертую у его ног.

Мопсы, увидев перед собой человеческое лицо, пришли в восторг и стали его лизать. Каролина не отвечала мужу, и я поняла, что на этот раз она не притворяется.

— Боже правый, Бонапарт!

Я послала дворецкого за нюхательными солями. Бонапарт опустился на колени рядом с Каролиной, потряс ее за плечо и попытался поднять.

— Поднесите спирт к носу, — сказала я, но в этом уже не было нужды; веки ее затрепетали.

Потрясенный Бонапарт сел на пятки.

— Я об этом подумаю, — пообещал он своей семье.

— А как же мой муж? — тут же спросила Каролина, присаживаясь.

2 июня, целый день в Мальмезоне

— Княгиня Каролина? Весь Париж потешается! — сообщила Тереза, трепеща веером, надушенным ароматом севильского апельсина. — Она прогуливается по улицам так, будто и вправду королевских кровей. Но вас народ любит! Все только и говорят о том, что вы рождены быть королевой.

А вот это вряд ли…

12 июня, Сен-Клу

Сегодня Бонапарт совещался три часа с особым консулом.

Люди приходят и уходят. То и дело слышу слово «коронация».

Без даты

Будет коронация. Уже назначена дата — 14 июля, в День взятия Бастилии.

Всего через месяц!

Без даты

Какое облегчение! Дата коронации перенесена на 9 ноября (18 брюмера).[140]

19 июня

Империя строится по спискам: завтра объявят о том, кто какую должность будет занимать при дворе, церемония принятия присяги — через две недели, вскоре после чего все приступят к исполнению своих обязанностей. И вот вам пожалуйста — настоящий королевский двор.

1 июля, Париж

«Королевский двор» официально открылся этим утром, хоть и не слишком удачно. Мои недавно принявшие присягу аристократки-фрейлины в оцепенении наблюдали за происходящим. Они рады вернуться во дворец, в привычную обстановку, но их смущает темп, в котором здесь все делается. Бонапарт настаивает, чтобы соблюдалось каждое положение придворного протокола, но… как-нибудь поскорее: он не может тратить на формальности целый день, ему надо заниматься делом. Поэтому освященные веками коленопреклонения происходят в ускоренном порядке.

Приехавший к нам на ужин Фуше наблюдал за всей суетой с улыбкой.

— Полагаю, этого следовало ожидать, — заметил он, когда одна из служанок столкнулась в дверях с лакеем, и фарфоровое блюдо с перепелами, которое она несла, полетело на ковер.

— Вот как? — улыбнулась я и распорядилась принести из погреба три бутылки нашего лучшего шампанского. Бонапарт только что объявил о восстановлении Фуше в должности министра полиции: нам было что праздновать.

— Фуше — новый владелец Гробуа, — объяснил Бонапарт, отрывая от хлеба горбушку.

— Замка генерала Моро? — удивилась я. Мне хорошо (пожалуй, даже слишком хорошо) был известен этот замок; про себя я называла его «обителью предателей».[141]

— Генерал Моро охотно продал мне его за полмиллиона, — сообщил Фуше, ненароком окуная в суп свои кружевные манжеты. Даже с экстравагантными украшениями он выглядел неряшливо, пуговицы были пришиты разные, от него исходил кислый запах.

— Теперь вы тоже захотите заполучить себе титул, гражданин, — поддразнил Бонапарт восстановленного министра и потянулся дернуть того за ухо.

2 июля, без четверти пять пополудни

Покончив с письмами под диктовку, мы с мадам Кампан прошлись по анфиладам комнат, приглядываясь к слугам и обсуждая обязанности каждого. Стражник у двери вестибюля стоял кое-как, опираясь на алебарду.

— Ты должен притопнуть, когда приближается ее величество, — наставила его мадам Кампан. — А лакеи?

Она осмотрела толпу пажей, лакеев и мужчин в зеленых сюртуках, красных камзолах и черных панталонах. Задевая саблями мебель, все они вытянулись по стойке «смирно».

— Как только объявят, что в зал войдет ее величество, вы должны раскатать ковер.

Я терпеливо ждала.

Так мы прошли через вестибюль к первой гостиной (благосклонно кивая пажам, ожидающим приема гражданам и офицерам на дежурстве), вторую гостиную (все вскакивали и кланялись: адъютанты, офицеры и их жены, гофмейстеры, казначей, конюший). Наконец мы оказались в зале, где мне надлежит принимать наиболее почетных гостей.

— Для императора и императрицы следует открывать обе двери, — объяснила мадам Кампан лакеям, расставлявшим мебель: кресла — для Бонапарта, его матери и меня, стулья — для княгинь, табуреты — для всех остальных.

— Ваше величество, — прошептала мадам Кампан, увидев, что я собралась присесть на ближайший табурет, — императрица никогда не должна…

4 июля, очень жарко

Кто бы мог вообразить, что жизнь императрицы так тяжела? Например, переходить из одной комнаты в другую надо в сопровождении двух пажей (завитых и в одежде, украшенной лентами): один идет в шести шагах впереди, другой несет сзади мой шлейф.

— Готовы? — шепчу я, ибо прежде чем я сделаю шаг, надо их предупредить, а не то мы можем столкнуться или окажется, что я иду слишком быстро.

5 июля

Мсье Депрео, учитель танцев, вне себя от отчаяния: Бонапарт хочет, чтобы он за несколько недель превратил нас в истинных аристократов.

— Легко сказать, труднее сделать, — жалуется мсье Депрео.

Впрочем, жалуются теперь все. У всех все болит от постоянных занятий, все только сейчас учатся правильно ходить, снимать шляпу, кланяться.

— А разве император не?.. — растерянно спросил мсье Депрео.

Бонапарт только презрительно усмехнулся, услышав, что ему тоже следует брать уроки у учителя танцев.

— Я создал себя сам! — заявил он, не погрешив против истины. Я заметила, однако, что в последнее время Бонапарт все чаще запирается вместе с Тальма — и двигается теперь чуть более изящно, чем прежде. То и дело вижу, как он смотрит на себя в зеркало, проверяя, верную ли позу принял.

12 июля, ближе к вечеру

Боже мой, что за развлечение! Бонапарт сидел на своем троне, я — на своем (к счастью, они довольно мягкие). Княгини — Гортензия, Жюли, Элиза, Каролина и Паулина — на табуретах. Князья Жозеф и Луи вместе с офицерами стояли по стойке «смирно» по обе стороны от нас. Затем процессия двинулась: мои фрейлины, маршалы и генералы со своими женами (кое-кого била дрожь), министры и прочие чиновники — все в придворном платье. Сначала к трону подходили дамы и делали реверанс; затем — господа, те кланялись. Все это время мсье Депрео стоял в сторонке и шептал:

— Плечи назад, локоть вверх, подбородок вперед! Расслабьтесь!

Я едва удерживалась от смеха, а Бонапарту оставалось только сидеть неподвижно, ибо все это растянулось довольно надолго. Периодически он давал мсье Депрео знаки ускорить процедуру — не может же он потратить на это целый день! — и темп ускорился настолько, что мужчинам пришлось бежать к трону, быстро складываясь в глубоком придворном поклоне, а затем — тоже бегом — возвращаться обратно, натыкаясь на следующего бегущего.

19 июля

Выстрел пушки оповестил об отправлении Бонапарта в поездку по северным районам страны. Я остаюсь в Париже одна, если не считать нескольких сотен придворных и служащих. Признаться, я в растерянности. Дворцовое хозяйство превратилось в огромного неукротимого зверя.

— Такова моя работа, ваше величество, — сказал мне мсье д’Арвиль (по прозвищу «граф Этикет»), вручая мне расписание на день: приказ, куда мне маршировать.

21 июля, ближе к вечеру, Сен-Клу

Меня жестоко обманули: граф Этикет — не мой слуга, он мой тюремщик! Он присутствует на каждой аудиенции, расположившись позади моего кресла. Стоит мне сделать малейшее движение, как он протягивает руку, чтобы помочь, ибо в соответствии с этикетом только от него я могу принять помощь, независимо от количества других протянутых ко мне рук. Этот человек — самый высокопоставленный служитель моего двора.

— Это большая честь — служить вам, — официально говорит он мне при каждом удобном случае.

Сегодня утром я вспомнила, что надо подрубить мою новую кашемировую шаль. Я прошла по двум залам и нашла Агату, хорошую рукодельницу. Граф Этикет тут же не преминул напомнить, что все приказы слугам я должна отдавать через него и только через него: в противном случае я «компрометирую достоинство трона».

— Мне нельзя говорить с горничной?

Агата служит у меня более десяти лет!

— Я нарушил бы «Кодекс», запретив вашему императорскому величеству говорить с кем бы то ни было, пусть даже и со служанкой, — сообщил мне граф елейным голосом, — однако долг повелевает мне предостеречь ваше величество от несоблюдения формальностей.

Боже правый! Я не могу привыкнуть к тому, что я «императрица», — откровенно говоря, мне этот титул не нравится вовсе. Если я уроню веер, мне нельзя нагнуться и поднять его: это должны сделать наиболее высокочтимые из присутствующих фрейлин, которые передадут веер графу Этикету, и тот наконец отдаст его мне.

Меня не воспитывали для исполнения такой роли, для жизни в столь тесном корсете. Как мне не хватает блаженной свободы простой француженки, которая может солнечным днем пройтись по Елисейским полям или просто зайти к Фраскати поесть мороженого! Я сообщила графу Этикету с улыбкой и беззаботным видом (надеюсь, они хоть отчасти смягчили резкость моих слов), что такие правила, вполне подходящие для человека, выросшего в условиях несвободы, не всегда удобны для меня, — и потому, если возникнет в том нужда, я буду отдавать приказы непосредственно слугам.

С тех пор я успела раскаяться в этом своем «бунтарстве». Мне повезло, что эту должность занимает граф Этикет. Нелегко ему учить нас, выскочек, королевским манерам. Чтобы быть императрицей, придется запастись терпением.

12 сентября 1804 года, Сен-Ле

9 октября

— Отчего вы так долго не возвращались? Вам следовало быть здесь еще несколько недель тому назад, — обняв, выбранила я дочь. — Только посмотри на себя!

У нее огромный живот.

— Тебе нельзя трястись по дорогам!

— Мама, не волнуйся! Акушерка уверяет, что до родов еще далеко. В деревне я окрепла.

— Как я рада видеть вас, Луи! И вас, мсье Флао, — добавила я, кивая адъютанту, сыну моей подруги мадам де Соуза.

— Ваше величество! — изящным поклоном ответил Флао. Симпатичный молодой человек с элегантными манерами. Легко понять, почему вокруг него суетятся женщины! Ходят слухи, что к нему неравнодушна и Каролина.

Луи, нагнувшись, чмокнул Гортензию в щеку:

— Ты здорова, любовь моя драгоценная?

— О да, вполне здорова, дорогой, — ответила она с улыбкой.

«Прекрасная пара! — решила я. — Молодая счастливая мать и любящий отец».

11 октября, очень поздно (я без сил)

Было еще рано, когда Мими разбудила меня:

— Прискакал лакей твоей дочери. Роды начались!

Бонапарт спал и ничего не слышал. Я выскользнула из постели и вслед за Мими перешла в соседнюю комнату.

— Сколько сейчас времени? — спросила я, оборачивая голову кашемировым шарфом.

— Двадцать минут четвертого, — подавив зевок, ответила Мими.

— Лошади готовы?

— Не так скоро, ваше величество, — улыбнулась Мими, протягивая мне кружку горячего шоколада. — Вы не можете выехать вот так запросто. Что подумает граф Этикет? Младенец не торопится — вот и вы тоже не спешите!

Но я чувствовала себя, как на горячей сковородке. Не могла медлить, рисуя в воображении, что сейчас происходит с дочерью. Быстро надела принесенное Мими из гардероба платье и выехала. Императрица я или нет — не важно. Главное, у меня дочка рожает.

Ребенок родился днем, в половине третьего. Еще один мальчик!

— Образцовый младенец, — подтвердила акушерка. Луи тщательно оглядел малютку перед тем, как няня его запеленала.

— Что за благословение: два сына! — восхитилась я. — Он просто вылитый отец.

— Вы так считаете? — присмотрелся Луи.

Дочка прижала мои пальцы к своей, еще бледной, щеке:

— Разве он не прекрасен, мама?

— Это ты прекрасна, — улыбнулась я своей милой Гортензии. До чего же отважна моя дочь!

МНЕ ПРЕДЛОЖЕНА КОРОНА

15 октября 1804 года, Сен-Клу

— Понтифик наконец ответил, — сообщил мне Бонапарт, едва я вошла. — Это пока неофициально, но папа согласился приехать в Париж.[142]

— Короновать вас? — рассеянно спросила я, ставя корзинку. Я провела все утро с дочерью и была очень озабочена. Пети (так мы зовем его)[143] чувствует себя прекрасно, но сама Гортензия еще не окрепла и если вообще ест, то недостаточно.

— Позовите архитекторов, встречу назначьте сегодня ближе к вечеру. Я освобожусь в пять. Папа остановится в «Павильоне Флоры», надо все там привести в порядок.

У двери Бонапарт остановился.

— В чем дело? Думаете, такая резиденция ему не подойдет?

— Бонапарт, простите. Наверное, я не… Вы сказали, папа приедет? Вы это серьезно? Не шутите?

— Мы это уже обсуждали.

— Просто я… Как? Как принимать у себя папу?

Бонапарт не сдержал смешка:

— А в чем дело? Я ведь император.

Без даты

В доме, где остановятся папа Пий VII и его свита, будут заново декорированы пятьдесят шесть комнат. Представить только! Помню, еще недавно даже покупка нового каркаса кровати казалась мне слишком большой тратой.

Мечась между Гортензией и подготовкой к коронации, я умудрилась изрядно поизносить свои наряды.

17 октября, Сен-Клу

Столько дел! Утром встречалась с модельером Леруа, художниками Жаком-Луи Давидом и Изабе по поводу новых придворных платьев. Мне удалось убедить их, что было бы жестоко возвращать кринолины. Француженки уже не потерпят такую средневековую конструкцию!

Наше решение просто и элегантно: платье будет очень похоже на современные наряды, но с длинным шлейфом и жестким гофрированным круглым воротником. Хоть и непрактичен, этот воротник, несомненно, мне идет. Леруа предложил ввести в обиход модель воротника из тюля, вышитого золотом и серебром. Он прикрепляется к плечам и стоит за затылком, как на портретах Екатерины Медичи. Мои фрейлины в восторге.

25 октября, почти одиннадцать пополудни, Сен-Клу

Коронация состоится через две недели, но сегодня вечером Бонапарт узнал, что святой отец еще даже не выехал из Рима. Поэтому коронацию отложили до второго декабря. Откровенно говоря, испытываю облегчение. Так много еще надо сделать!

26 октября, третий час ночи, не могу уснуть

Сегодня, когда Бонапарт ушел к себе в кабинет работать, Эжен предложил мне партию в бильярд. Он играл хорошо, хотя бил слишком сильно. Я выиграла первую игру, он — вторую, но не без труда.

К третьей мы уже смеялись и разговаривали. О его новом коне; о том, чтобы подыскать для меня хорошую (спокойную) лошадь; о Гортензии — она уже садится и ест, о ее прекрасных мальчиках. Потом вспомнили о растущем придворном штате и необходимости нанять еще фрейлин (как и предсказывала мадам Кампан).

— Мадам Дюшатель была бы хороша при дворе, — заметил Эжен.

— Адель Дюшатель?

— Она спрашивала, не смогу ли я помочь ей добиться места, — ответил он, покраснев.

«Вот оно что, — подумала я. — Обаятельная Адель Дюшатель вскружила голову моему сыну».

Конечно, она красавица: стройная, с золотистыми волосами, голубыми глазами и хорошими зубами. С другой стороны, она слишком высока, а ее нос похож на клюв. По-моему, она холодна, но… возможно, просто застенчива.

— Мадам Дюшатель чудесно дополнила бы мой штат фрейлин, Эжен, но не знаю, справится ли она с работой. — Адель замужем за пожилым государственным советником, который мне неприятен. Статус советника не предполагает, что его жена обязана служить фрейлиной при дворе, независимо от личного обаяния.

— Пожалуйста, мам.

Я взяла кий и начала обходить стол, прикидывая, по какому шару бить. В тот момент я размышляла о том, что пора бы моему сыну начать интересоваться чем-то, помимо лошадей. Адель Дюшатель замужем, о браке тут нечего и думать. Это хорошо. Выбор жены для Эжена будет продиктован политическими соображениями: он это понимает, — такова плата за наше положение.

— Посмотрю, что можно сделать, — согласилась я, загоняя в лузу два шара.

— Обещаешь, что не скажешь Гортензии или папе?

— Конечно, — взъерошила я сыну волосы. Мой мальчик!

27 октября

Мадам Дюшатель приступит к своим обязанностям сегодня вечером во время бала. Послала записку Эжену.

В тот же день, за полночь

Больно смотреть, как Эжен ухаживает за Адель Дюшатель; больно видеть его смущение, ибо она отказалась танцевать с ним контрданс.

Весь вечер Эжен с унылым видом простоял, ссутулившись и прислонясь к стене.

— Приходи завтра вечером ко мне в гостиную, — предложила я.

30 октября

Бонапарт каждый вечер допоздна задерживается в гостиной. Сегодня он предостерег мадам Дюшатель от зеленых оливок.

— Ни к чему вам расстройство желудка, — объяснил он, и фрейлина опустила глаза.

— Это было бы лишним, — добавила Каролина, обнимая Адель за плечи.

— Может быть, тогда вишню, выдержанную в бренди? — предложил Эжен, полный надежды…

Без даты

Бонапарт крайне любезен, это вызывает у меня подозрения.

3 ноября, Сен-Клу

Я все испортила! Сегодня вечером около семи Бонапарт исчез из гостиной. Вскоре после этого мадам Дюшатель, сидевшая за рамой для вышивания, тоже вышла. Я ждала ее возвращения: пять минут, десять, двадцать.

Наконец я не могла более этого выносить. Я позвала Клари к оконной нише и сказала: если обо мне спросят, говорите, что меня вызвал к себе император.

— А куда вы? — спросила она настороженно.

— Мне надо выяснить, не происходит ли тут кое-что. — Я выскользнула из комнаты, прежде чем она успела что-то возразить.

Я направилась в сторону кабинета Бонапарта, уговаривая себя на ходу, что он работает, как часто бывало по вечерам. Ну а мадам Дюшатель просто плохо себя почувствовала — и потому ушла…

«Но что сказать Бонапарту? — задумалась я, остановившись у двери кабинета. — Спрошу, не желает ли он сыграть со мной партию в шахматы. Нет, — он сразу поймет, что ради такого пустяка я не пошла бы темными холодными коридорами». В результате я решила сказать, что хочу поговорить с ним с глазу на глаз о своих опасениях, связанных с Гортензией, с ее здоровьем.

В проходной комнате перед кабинетом Бонапарта было темно. В свете луны виднелась спящая фигура часового. Вдоль стен этой комнаты стояли табуреты. Я тихонько постучала в дверь кабинета. Ответа не было. Часовой шевельнулся, но не проснулся. Может быть, кабинет заперт?

Я подняла железную щеколду, и дверь отворилась. В кабинете было пусто. По лестнице, начинавшейся за книжным шкафом, я поднялась в частные покои выше этажом. Эти комнаты по распоряжению Бонапарта недавно отремонтировали.

Уже наверху я услышала голоса Бонапарта и Адель Дюшатель.

Я поступила глупо: постучала в дверь. Зачем только? Что на меня нашло?

Послышалась возня, дверь приоткрылась: передо мной стоял Бонапарт без рубашки.

— Что вы здесь делаете? — спросил он. За ним, в тени, я видела испуганную молодую женщину.

Не сдержавшись, я вскричала:

— Это неправильно, Бонапарт!

В ярости он схватил табурет и со всей силы ударил им о камин. Женщина ахнула в испуге.

— Вон! — взревел мой муж. — Убирайтесь с глаз моих долой!

Я сбежала по лестнице, выронив оловянный подсвечник, который, стуча, скатился по каменным ступеням. Услышала, как Бонапарт захлопнул дверь и задвинул засов. Оказалась в полной темноте.

Дрожа, я поспешила обратно в салон. Если вокруг будут люди, опасаться нечего, говорила я себе. Честно говоря, в тот момент я сама была не своя. Прежде я никогда не видела Бонапарта в подобной ярости; это испугало меня — испугало и разозлило.

Четыре мои фрейлины все еще сидели за игровым столом у камина, Клари предпочла раму для вышивания. При моем появлении все они встали и поклонились.

— Продолжайте, пожалуйста, — сказала я, надеясь отвлечься от грустных мыслей, вышивая крестиком виноградную лозу. Сделала стежок, но он вышел неудачным. В комнате слышны были только треск поленьев в камине, шелест карт и время от времени — возгласы и шепот игроков.

Меня не оставляли мысли об адюльтере Бонапарта, о его гневе.

— Клари! — позвала я дрожащим голосом, но громче, чем намеревалась.

Та вздернула голову и уставилась на меня с опаской.

— Пойду полежу. Пожалуйста, проводите меня.

«Вот и хорошо, — подумала я, вставая. — По крайней мере, я не дрожу».

Я оглядела спальню, будто видела ее впервые.

— Я… — Стоило мне заговорить, как полились слезы. — Я застала их… Бонапарта с мадам Дюшатель… — еле выговорила я. Руки ледяные, сердце колотится в груди. — Муж в бешенстве! Скоро он явится сюда, и…

— Пожалуйста, ваше величество, позвольте мне уйти! — испугалась Клари. — Его величество будет гневаться, решив, что вы открылись мне. Будет лучше, если он найдет вас в одиночестве.

Я села к туалетному столику, бездумно перебирая безделушки. Надела жемчужное украшение для волос, потом сняла. Этими острыми углами легко оцарапаться.

Вскоре дверь распахнулась. Вошел Бонапарт — босой, в одних чулках. Он вошел в комнату, фыркая, как бык, который вот-вот бросится вперед, опустив рога.

— Как вы смеете шпионить за мной? — вскричал он. — Я этого не потерплю!

Мне больно вспоминать это, ибо я вся сжалась, как зверек. Сжалась, но глаза оставались сухими. Муж крушил все, что мог, швырял бутылки и драгоценности в зеркало (осколки повсюду), отломал ножку у туалетного стула, разорвал кружевной полог над кроватью.

— Съезжайте отсюда немедленно! — Бонапарт расчихался от заполнившего комнату запаха жасмина. — Детали разводного процесса обсудим на следующей неделе, — сказал он, прижимая носовой платок к носу и рту.

Дверь за ним захлопнулась.

Пол был усеян осколками. Часы пробили восемь раз. Только восемь? Я встала, осторожно ступая, подошла к шнуру колокольчика и позвонила. К двери подошла горничная.

— Пожалуйста, передайте мадам Клари, что я хочу говорить с ней, — произнесла я на удивление спокойно. — По-моему, она в Желтом салоне.

Разинув рот от изумления, девушка долго озирала пол. Потом, подавив нервный смешок, заспешила по коридору.

Клари застала меня у туалетного столика, где я всматривалась в свое отражение в кривом осколке зеркала.

— О, ваше величество! — воскликнула она в ужасе от того, что стало с моей комнатой. — Вы целы?

— Да, — апатично отозвалась я. — Вы едете в Париж сегодня вечером?

— Наша карета прибудет к девяти, — сказала она, склоняясь, чтобы поднять два разбитых хрустальных графина. — Ох-ох! Может быть, мне остаться?

— Этим займутся другие. Мне бы хотелось, чтобы в Париже вы заехали к моему сыну и передали ему…

Я надолго задумалась, подперев подбородок рукой.

— Скажите, что у нас с императором произошла… размолвка, — наконец закончила я. — Скажите, император потребовал развода.

Тут я все-таки расплакалась.

— Мама! — позвал меня Эжен, стоявший в дверях спальни. Свет принесенного им фонаря делал его похожим на ангела. Конечно, мой сын всегда был для меня ангелом. — Ты не спишь? — тихо спросил он, оглядывая комнату.

Осколки стекла успели вымести, полог у кровати и зеркало заменили, но и после этого Эжен, видимо, заметил: что-то здесь изменилось.

— Войди, — попросила я, надевая ночной жакет. — Я просто лежала здесь…

Чертыхаясь, молясь, раскаиваясь…

— Ты знаешь, что случилось? Говорил с Бонапартом?

Мой сын кивнул и поставил фонарь на столик рядом с кроватью.

— Он сильно огорчен, — сообщил Эжен, опускаясь на табурет.

О многом ли поведал ему Бонапарт?

— Он подтвердил, что желает развода? — Голос отказывался мне повиноваться. — Сказал, что я застала его с женщиной?

И главное — знает ли Эжен, с кем именно я застала Бонапарта?

Сын с безразличным видом кивнул.

«Хорошо, — подумала я. — Значит, об Адель Дюшатель он не знает».

— Я сказал папе, что буду сопровождать тебя в изгнании…

Меня что же, вышлют?

— Даже если это означает возвращение с тобой на Мартинику, — улыбнулся он.

Эжен так меня любит!

4 ноября, почти полдень, я только встала

— Полагаю, ты уже слышала новость? — спросила я Мими, когда та подала мне чашку шоколада. Руки у меня дрожали, я старалась не разлить.

— Гонтье и Агата все мне рассказали, — округлила Мими глаза и подсунула записку мне под подушку.

Стремясь успокоить, Мими дала мне отвар цветков апельсина.

— Я же тебе говорила: это ведьма, — сказала она.

6 ноября, семь часов пополудни

Тереза была потрясена, но сделала мне выговор.

— Что вы наделали? — в волнении воскликнула она. — Вы их застали… намеренно? Вы с ума сошли? После всего, что вам говорили я и ваша дорогая покойная тетушка Дезире? Разве вы не обещали на ее смертном одре «ослепнуть»? Знаю-знаю, трудно не заметить, когда это происходит прямо под носом, но куда еще деваться императору? Он же не может слоняться по улицам, как простая солдатня. Вы сами его спровоцировали! Ох, простите, виновата… Жестоко разглагольствовать об ошибках, когда вы в такой печали, но поверьте, моя дорогая, развод вам совсем не нужен. Эта процедура — сущий ад!

7 ноября

Я постучала в дверь кабинета. Было еще рано, но я знала, что Бонапарт работает.

— Войдите.

«Мужайся!» — сказала я себе и толкнула дверь.

— Жозефина! — вскочил на ноги мой захваченный врасплох муж. Какое-то мгновение мне казалось, что Бонапарт рад мне, но выражение его лица быстро изменилось, обретя суровость. — Через четверть часа у меня встреча с Талейраном.

— Я на минутку, но потом могу вернуться, — предложила я. — Как пожелаете.

Он помолчал, потом жестом пригласил меня войти, опустился в кресло и обмяк в нем.

— Что вам угодно?

— Я хочу… — Чего же я хотела? Чтобы Бонапарт принял мою сторону, чтобы ко мне вернулся муж, мой «духовный друг». Я хотела получить назад нашу спокойную жизнь, поездки верхом по парку, прогулки в саду ранним утром, мгновения нежности. — Хочу, чтобы между нами был мир, — вымолвила я наконец.

— Я не вижу для этого возможности.

— Вы неправильно меня поняли, Бонапарт. Вы полагаете, что мною двигала ревность. Но нет, не только она. То, что вы называете невинным флиртом, вредит вашей репутации в народе.

— Вы шпионите за мной в политических интересах? Жозефина, вы не умеете лгать.

Он прав. Я лгала ему, как и себе.

— Признаю, что предпочитаю верность, Бонапарт, но полагаю, что смогу прожить и без нее, если уж так необходимо. До тех пор, пока вы меня любите.

— Я действительно люблю вас, — с горечью сказал он. — Та женщина ничего для меня не значит. Это просто развлечение!

— И тем не менее вы были предельно резки со мной.

— Потому что вы желаете управлять мною, а я этого не позволю!

— В таком случае я вижу решение. Я не буду возражать, а вы не будете со мной резки, — сказала я, протягивая ему ладони.

— И я смогу поступать, как мне будет угодно?

— С моим благословением, — солгала я.

9 ноября

10 ноября

— Добрый вечер, дорогая сестра. — Жозеф расцеловал меня в обе щеки. — Сегодня вы особенно хорошо выглядите. Не так ли, Каролина?

— В самом деле, — ответила та. — Это платье, должно быть, стоит миллион франков.

— Спасибо. — Мы все лгали, улыбаясь, как выражается Бонапарт, «от самых зубов». — Вы очень добры.

Как бешеная лисица.

— Я так понимаю, у вас на восемь часов назначена встреча с императором? — сказала я, взглянув на часы.

В тот же день, незадолго до полуночи

Бонапарт в ярости сорвал с себя сюртук.

— Что случилось? — спросила я, помогая ему снять камзол.

— Вы знаете, почему Жозеф не желает вашей коронации? Она не в его интересах, но эти интересы не имеют ничего общего с благом империи!

— Не понимаю.

Меня собираются короновать? Я думала, они добивались встречи, чтобы подтолкнуть Бонапарта к разводу.

— Когда вас коронуют, дети Луи займут более высокое положение, чем дети Жозефа. Ну же! — заворчал он, пытаясь надеть ночную рубашку. Наконец его голова показалась из ворота.

— Хотите узнать простой способ сделать из меня тирана? — Он отбросил полог кровати с такой яростью, что одна завязка оборвалась. — Для этого мне достаточно пообщаться с моей семьей. Любому из Бонапартов стоит просто заговорить, и я становлюсь чудовищем. Боже правый! Вас коронуют как ни в чем не бывало, даже если для этого потребуется двести тысяч солдат.

— Вы это серьезно?

— Разумеется. Я всегда серьезен.

От охватившего меня волнения я не могла вздохнуть.

— Не знаю, удачная ли это мысль. — Коронация даст мне более высокий статус. Значит, у меня будет еще больше придворных, еще больше врагов. — Разве так делается? Никогда не слышала о коронации женщин.

— Мы сделаем это им назло!

— Бонапарт, это недостаточная причина, — сказала я с улыбкой.

— Вы правы, шутить не стоит. Однако я совершенно серьезен: я короную вас. Вы вышли за меня замуж, когда я был никем. Я хочу, чтобы вы всегда были рядом со мной, — потянул он меня к кровати, взяв за руку.

— Бонапарт, мне надо подумать.

— Вы отвергнете корону?

С легкостью!

— Мне надо подумать об этом…

И поговорить с детьми.

11 ноября, поздний вечер

— Ох, мне страшно, мам. — Гортензия прижала ладони к щекам.

— Это папа предложил? — спросил Эжен. — Что это будет значить? Ты и так уже императрица. Что изменит коронация?

— Насколько я понимаю, так я стану символом империи, и, куда бы я ни поехала, что бы ни делала, мне будет оказано уважение, положенное короне.

Гортензия воздела глаза к небу:

— Семейству Бонапартов это не понравится.

— Потому что укрепит твои позиции, — рассудил Эжен, — и окончательно привяжет меня к Бонапарту.

— Откровенно говоря, это единственное соображение в пользу коронации, — сказала я.

12 ноября, половина десятого утра

Сегодня рано вошла в кабинет к Бонапарту. Он сидел за большим письменным столом, заложенным планами, эскизами и приказами, связанными с коронацией.

— Я решила принять ваше предложение, — сообщила я.

— Какое предложение?

Неужели передумал?

— Короноваться.

— Ах! — Поднявшись, он обогнул стол и притянул меня к себе.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!

15 ноября 1804 года, Сен-Клу

— Боже мой, мама! Видела бы ты парижские толпы! — воскликнул Эжен, сбросив плащ. — Население города удвоилось, клянусь тебе, люди повсюду! Да еще войска введены. Просто безумие!

По его словам, все хотят достать билеты на коронацию: одна семья будто бы заплатила триста франков за возможность наблюдать процессию из окна второго этажа. Продаются даже билеты, позволяющие видеть приготовления, происходящие внутри собора Нотр-Дам. Там сейчас такой бедлам! А вчера из-под купола выпал кирпич — прямиком на голову рабочему, который тут же лишился чувств.

— Никогда не видел ничего подобного, мам. Там трудятся все каменщики Парижа и даже плотники. Как теперь закончить работы у меня в доме?

19 ноября

— К встрече с ювелирами нам потребуются драгоценные камни для короны, — обронил за завтраком Бонапарт, и все мы засуетились. Надо же посмотреть в «Кодексе», как это делалось раньше! Выяснилось, что сначала необходимо получить драгоценные камни, затем император (Бонапарт) должен распорядиться, чтобы главный управляющий двора (Талейран) отдал письменный приказ о подготовке туалетов к коронации генералу-казначею (мсье Эстеву), а тот — начальнику гардероба (мужу Клари) и главной фрейлине (Шастули). Чтобы это выяснить, ушло целое утро.

20 ноября, после полудня

Мать Бонапарта не успевает прибыть в Париж ко дню коронации. Она слишком задержалась, навещая в Милане своего любимого сына Люсьена.

— Проклятье! — с тихой печалью отреагировал Бонапарт.

21 ноября

Завтра в предвкушении прибытия святого отца едем в Фонтенбло. Боюсь, этой ночью не усну.

Воскресенье, 25 ноября, Фонтенбло

В полдень прибыл папа Пий VII, а с ним — дядя Феш (ныне кардинал) и довольно многочисленная папская свита: шестнадцать кардиналов с епископами и больше сотни других духовных лиц. Все как один очень темпераментные; ох, как здесь шумно!

Все в замке выстроились, чтобы приветствовать его святейшество у дверей. Он вошел, нагнувшись, ибо очень высок ростом, значительно выше Бонапарта. Папа был одет исключительно в белое: длинная пелерина покрывала его на манер римской статуи, но он все равно сильно озяб. Я приказала затопить камины: опасаюсь, как бы холод не повредил здоровью папы, не очень крепкому и значительно ослабленному тяжелым зимним путешествием. Даже его обувь — к несчастью, очень легкая для нашего климата — бела, хоть и запачкалась грязью, когда он выходил из кареты в Круа-де-Сан-Ирем, где его встречал Бонапарт. Это степенный простой человек на вид лет пятидесяти, хотя ему шестьдесят два. Вероятно, он выглядит более молодо из-за черных волос без признаков седины (уж не красит ли он их?), на голове крестьянская шапка из овчины, а пальцы удивительно тонкие, с ухоженными ногтями. У папы необычно высокий, несколько гнусавый голос. Он прекрасно говорит по-французски, но с итальянским акцентом: произносит «оу» вместо «у». У него хорошие манеры в отличие от свиты грубых и шумных священников (плюют повсюду!). Лицо бледное, — хотя, возможно, здесь виноват прокисший бульон, который сегодня утром ему подали на почтовой станции.

После краткого приема Талейран проводил папу в его покои, где он сейчас и отдыхает. Во дворце то и дело слышны голоса людей из его свиты: что-то громко кричат по-итальянски.

В тот же день, поздно вечером

Отдохнув, его святейшество встретился с Бонапартом, и они проговорили полчаса.

Затем Бонапарт проводил папу в Зал великих правителей, где был накрыт неофициальный ужин. Ужинали вшестером: его святейшество с секретарем, мы с Бонапартом, Эжен (он не забыл, что нельзя преломлять хлеб до молитвы) и Луи (который забыл). Папа охотно ел и пил. Ему понравились фаршированная трюфелями индейка и соте из жаворонков.

Перед тем как отправиться на покой, его святейшество подарил мне кольцо. Аметист, окруженный бриллиантами простой огранки и исключительной чистоты. Кольцо им благословлено.

Я поблагодарила папу, глядя в его доброжелательные глаза.

Надо набраться мужества и сходить к нему на исповедь. Уже скоро.

Неужели завтра?

27 ноября, снова в Париже

Сегодня утром на террасе были слышны крики толпы, приветствующей папу. В ожидании благословения люди становились на колени вдоль улиц, по которым он проезжал. У него с собой было лишь несколько четок и медальонов для раздачи, и они уже закончились.

— А мне говорили, что французы нерелигиозны, — удивился он. Папа благословляет все, что ему приносят: очки, чернильницы, даже ножницы. И роялисты, и революционеры подходят к нему за благословением, даже атеист Жак-Луи Давид. Святой отец завладел нашими сердцами.

28 ноября, половина восьмого пополудни

— А елей для помазания у вас есть? — спросил папа во время нашей сегодняшней встречи (мы видимся каждый день), на которой обсуждались подробности коронации (им нет конца). — Насколько я понимаю, где-то должна быть бутыль священного елея, использующегося со времени помазания Кловиса в четыреста девяносто шестом году…

Святой отец — историк-любитель и гордится своими знаниями.

Озадаченный Бонапарт сдвинул брови.

— Ее разбили, сир, — покачал головой секретарь Бонапарта. — Во время революции.

— Начнем новую традицию! — решил Бонапарт и велел секретарю распорядиться, чтобы изготовили новую бутыль подходящего размера.

Я покраснела. Старинная бутыль оказалась разбита по предложению моего первого мужа. Цитирую дословно, ибо хорошо помню эту его речь: «Сжечь побрякушки тирании и суеверия на алтаре отечества!»

Без даты

Хаос! Сто сорок испанских лошадей, закупленных для коронационной процессии, доставили единовременно.

29 ноября, еще до полудня, дворец Тюильри

Сегодня утром осмотрели работы, ведущиеся в соборе. Удивительно! Две стороны алтаря и перегородку перед церковным хором снесли, установили ряды скамей по обе стороны нефа.

— Расписанный картон придаст интерьеру греко-египетский облик, — объяснил Жак-Луи Давид.

— Не римский? — спросила я.

— И римский тоже. — Он добавил, что голые каменные стены будут полностью закрыты флагами, гобеленами и бархатными драпировками.

— Вот это сцена! — воскликнул Тальма, разводя руками. Эхо под высоким сводом подхватило его слова.

В тот же день, без четверти пять пополудни

Ужасная репетиция. Народ по-прежнему устраивает давку.

— Я понесу кусок какой-то кости? — возмущался Иоахим, которому предстояло нести частицу мощей Карла Великого. Эжену в итоге доверили нести коронационное кольцо.

А Иоахиму Бонапарт велел нести мою корону; конечно, это привело Каролину в ярость.

30 ноября, остается еще два дня

Утром первым делом Бонапарт пришел ко мне, пряча что-то за спиной. Я сидела за туалетным столиком.

— Что вы затеяли, Бонапарт? — спросила я, заметив его игривый взгляд.

— Хочу, чтобы вы примерили одну вещь. — Он достал из-за спины сверкавшую корону и подкинул в воздух, как какую-нибудь безделушку. Поймав ее одной рукой, он подал ее мне, держа за крест на макушке.

Моя корона!

— Бонапарт, не слишком ли она тяжела?

— Чрезвычайно. Берите.

— Никогда не видела такой красоты, — восхитилась я, и в горле у меня появился комок. Ничто и никогда меня так не страшило, как предстоящая коронация.

— Примерьте-ка! — Пританцовывая, он напоминал нетерпеливого мальчишку.

Корона оказалась впору. Ювелир изготовил мягкую бархатную подкладку на внутренней стороне, но сделать подобный предмет удобным попросту невозможно. Головная боль мне обеспечена.

— Идеально, — похвалила я.

2 декабря — впрочем, уже за полночь. Значит, 3 декабря

Почти два часа ночи. Бонапарт спит. Снова понемногу идет снег. Я, закутавшись в меховое одеяло, сижу у камина перед маленьким секретером. Передо мной моя алмазная тиара. Приходят мысли об опасности, о том, какое искушение представляет корона для воров, но я напоминаю себе о Рустаме, который спит за нашими дверьми, и многочисленной охране, не смыкающей глаз.

Бонапарт и я, муж и жена, император и императрица.

Долгий выдался день. Я проснулась в шесть утра от пушечного салюта, за которым последовал оглушительный звон колоколов.

— Итак, ваше величество, — с усмешкой сказала Мими, протягивая мне чашку шоколада, — сегодня ваш день. Жаль, нет вашей матушки, она не увидит. Вашей матушки в заштопанных носках, — засмеялась Мими.

Моя мама убеждена, что я замужем за чудовищем. Я ощупала его сторону кровати. Он поднялся? Уже?

— Император у себя в кабинете, — пояснила Мими, расчищая место для тарелки с булочками.

— Работает? — Не понимаю, что так меня удивило.

— Знаешь, о чем я подумала, Йейета? Помнишь, что нагадала тебе предсказательница на Мартинике? Тебе тогда было всего тринадцать…

— Четырнадцать, — поправила я ее, откусывая от горячей булочки. Как такое забыть? «Ты будешь королевой. Но не очень долго». Действительно ли жрица вуду так сказала? Не помню. Теперь все это кажется мне сном, плохим сном.

— Я тебе говорила: она никогда не ошибается. Ты хоть спала сегодня?

— Только благодаря тебе.

И ее ящичку волшебных трав.

— Дождь все идет? — Когда мы с Бонапартом ложились, шел снег.

— Скверная погода… — Мими раздвинула шторы. — На улицах грязь.

Я неохотно выбралась из-под теплого одеяла.

— Досадно, — сказала я, вообразив себе толпы, ожидающие коронации на пронизывающем ветру. Подумала о холодном соборе, о папе с его слабым здоровьем. Выглянула во двор — там уже собрался народ. Люди дрожали под снегом, с балконов свисали насквозь мокрые знамена.

Утром все разворачивалось, как в волшебной сказке. Шастули принесла мои бриллианты, диадему, пояс, ожерелье и серьги. А Клари и мадемуазель Аврильо — белое атласное платье, тяжелое от вышивки золотыми и серебряными нитями. Шастули, уперев руки в бока, смерила меня оценивающим взглядом:

— Ха! Начнем с нижней юбки.

Когда я была одета, объявили о приходе Изабе, который принес большой деревянный ящик с красками и пудрой, чтобы «создать» мне лицо. Я села перед зеркалом, крутя кольцо, подаренное мне папой, и стала наблюдать за собственным преображением. На грудь и лицо Изабе нанес свинцовые белила («Венецианские, самые лучшие, смешанные с яичным белком, такие гораздо лучше, чем обычный порошок из свиных костей», — со всей серьезностью приговаривал он), видимые кровеносные сосуды слегка подчеркнул голубым, щеки нарумянил испанским красным, брови подвел черным свинцом.

— Немного белладонны? — предложил Изабе, подводя глаза краской для век.

— Яд? — с тревогой в голосе спросила я.

— Чтобы придать взгляду чувственность.[144] — Он вытаращил глаза, показывая, какими они у меня станут.

— Предпочитаю не ослепнуть!

И остаться живой.

Затем мсье Дюпла, мой замечательный парикмахер, припудрил мне волосы золотой пылью и стал делать прическу.

— О, прекрасно, ваше величество, — восхитилась Клари, с интересом наблюдая за каждым этапом его работы.

— Ха, вам не дашь ни на день больше двадцати пяти, — поддержала ее Шастули. Если не слишком вглядываться, это, пожалуй, правда.

— Вы настоящие волшебники, — сказала я Изабе и Дюпла, хлопотавшим вокруг меня, как гордые родители.

— Но не забудьте, ваше величество: вам нельзя смеяться и, конечно же, плакать, — предостерег Изабе. — Мы же не хотим, чтобы все смазалось.

Настало время надевать платье и драгоценности. Шастули встала на табурет, чтобы правильно закрепить бриллиантовую диадему. Она тяжело дышала от напряжения, надевая на меня ожерелье, серьги и пояс. Затем потянула меня к большому зеркалу.

Я посмотрела на себя. «Ты будешь королевой». Почувствовав слабость, я присела. Сейчас только половина восьмого. А мне казалось, я на ногах уже несколько дней… всю жизнь.

— Она здесь! — послышался женский крик из другой комнаты. Кто-то там икал. Элиза? Вошли Паулина, Элиза, а за ними Каролина: они отдувались и дружно сетовали на тяжесть наряда и тугие корсеты.

— Это так и должно торчать? — спросила Паулина, ощупывая свой гофрированный круглый воротник.

За тремя княгинями вошли Иоахим (в пелерине на розовой подкладке), Жозеф и Жюли, Луи, Гортензия… и вырвавшийся от няни Маленький Наполеон. Я раскрыла объятия, он бросился ко мне.

— Осторожно! — воскликнула няня.

Я расцеловала мальчика и поставила так, чтобы он смог увидеть в зеркале свой мундир.

— Он так красив в нем! — улыбнулась я Гортензии (здоровье которой сейчас поправляется, хотя она по-прежнему бледна и худа) и смахнула след румян со щеки внука. — Садись здесь, рядом с бабушкой, — прошептала я, придвигая обитое материей креслице, изготовленное специально для него.

Он сел и, глядя на нас, заправил в рот сразу два пальца.

В комнату в пурпурном бархатном кителе и черном токе с плюмажем вошел Бонапарт.

— Чувствую себя чучелом обезьяны, — объявил он.

Я прикрыла ладонью улыбку.

Маленький Наполеон завизжал в восторге:

— Нонан — обезьян?

Бонапарт стал бегать за племянником по комнате, крича, как орангутан. Его нелепая пелерина развевалась. Мы от души посмеялись. Хорош император!

Затем прибыли мои фрейлины, — все прекрасно выглядели в своих белых платьях с длинными рукавами, украшенными золотым шитьем. Они профланировали перед нами, отгоняя мопсов, топтавших им шлейфы.

Бонапарт встал перед зеркалом с братьями Жозефом и Луи.

— Видел бы нас сейчас отец! — вздохнул он. Я понимала, что он думает и о своей матери, жалеет, что ее сейчас нет в Париже. Я же вспомнила о собственной маме, так далеко на Мартинике… Едва не заплакала и отвлеклась проверить, хорошо ли держатся серьги.

Экипажи были поданы под моросящим дождем. Нас с Бонапартом проводили до имперской кареты: сверкающей, украшенной звездами, лавровыми листьями и гербами Бонапартов — пчелами. Подумалось: стоит ступить в нее, и я окажусь в каком-то дивном, волшебном мире. Вспомнился грязный фургон, в котором меня среди ночи везли в тюрьму: как давно это было? Десять лет назад? Я задрала голову к кучеру, сидевшему высоко на козлах. Цезарь прикоснулся к зеленой с белым шляпе с перьями и усмехнулся. Конечно, ему нравится щеголять в расшитых золотом чулках и в отделанном золотым кружевом широком сюртуке. Восемь нетерпеливых лошадей били копытами по булыжной мостовой, взмахивая головами с белыми плюмажами.

Я вошла в карету первой, чтобы сесть справа от Бонапарта. За мной последовали Жозеф (он злился, — подозреваю, оттого, что ему не досталось почетное место рядом с Бонапартом) и Луи (плащ закрывал его больную руку). Бонапарт барабанил пальцами по колену, рассматривая расшитый золотом белый бархат внутренней обивки кареты, золотые молнии на потолке, золотую букву «Н», увенчанную лавровыми ветвями. Пытаясь ослабить кружевной галстук, он стянул с себя ток, украшенный восемью рядами бриллиантов, и потрогал пчел, вышитых на своей пелерине. Нетерпеливый!

Наконец пушечный залп возвестил о нашем выезде. Это принесло мне облегчение; правда, карета поползла на удивление медленно.

Короткое расстояние от Тюильри до Нотр-Дама мы проехали, кажется, за несколько часов. Было так холодно! В карете не оказалось грелки для ног, только медвежьи шкуры на полу. Я улыбалась и кивала толпе, стоявшей вдоль улицы Сен-Оноре, братья разговаривали: о церемонии, предстоящей пятого декабря на Марсовом поле; о новой трагедии Шенье, премьера которой состоится на выходных; о празднике в Париже; о стоимости ремонта, проведенного в отеле «Бриен» в ожидании прибытия синьоры Летиции, — когда бы то ни состоялось.

Вдоль нашего маршрута в три шеренги выстроились солдаты. Откуда-то доносились звуки литавр и труб. Торговали вразнос сосисками и булочками… Я ощутила вдруг сильный голод. Со всех сторон нашу карету окружали имперские гвардейцы, храбрейшие из храбрых. Бонапарт называл их «мои старые усачи». Революционерам, сражавшимся в его рядах в Италии и Египте, предстояло увидеть коронацию своего «маленького капрала» (так они его зовут). Среди них был и Эжен, горделиво скакавший на Пегасе.

— Прекрасно выглядишь, мам, — произнес он беззвучно одними губами и заулыбался; я уже начала привыкать к этому изумленному взгляду. Не сомневаюсь, мой сын еще помнит толпы, стоявшие на улицах, по которым в крытых двуколках везли заключенных к гильотине. Но вспоминает ли он эти скорбные процессии? Вспоминает ли, глядя на свою мать в золоченой карете, как заглядывал в окошко ее тюрьмы? Не забыл ли Эжен своих слез, когда у нас не было хлеба, когда он ложился спать голодным? Помнит ли своего отца?

Да, решила я тогда, глядя в толпу, кивая и помахивая рукой, как настоящая королева: мой сын думает о таких вещах. Наверное, все мы вспоминаем те дни.

Вероятно, память о тех ужасных временах породила эту дикую радость, которая, казалось, наводнила наш прекрасный город, несмотря на холод и мокрый снег. «Да здравствует император!» Да здравствует человек, спасший нас! — подумала я, и благодарно посмотрела на своего нетерпеливого мужа. Да здравствует Наполеон!

К входу в Нотр-Дам мы прибыли к одиннадцати часам. Пушки выпалили, колокола зазвонили, толпа разразилась приветственными криками. Когда мы выходили из кареты, выглянуло солнце.

— Ну вот! — кивнул Бонапарт, будто ожидал этого.

Во дворце архиепископа рядом с Нотр-Дамом было тепло, пылали дрова в каминах. Из-за того, что все бегали туда-сюда, казалось, что мы за кулисами театра. Четыре лакея помогли Бонапарту облачиться в его имперские одежды.

— Ну? — ждал он одобрения, поворачиваясь ко мне.

Император! Хотя, сказать по правде, он больше походил на бубнового короля, каким того изображают на игральных картах; в горностаевой мантии он казался ниже своего роста. Выражение лица у Бонапарта было страдальческим — вероятно, из-за тяжести облачения. Моя мантия тоже была так тяжела, что я едва могла двигаться, даже при помощи княгинь.

Затем наконец мы процессией направились в собор. Впереди меня шли герольды, пажи, церемониймейстер (он крутил головой, чтобы убедиться: все идет, как положено), угрюмый Иоахим с прекрасной короной на малиновой подушке, управляющие и конюшие — в десяти шагах друг от друга.

— Итак? — сказала я графу Этикету и обернулась убедиться, что княгини (Элиза, Каролина, Паулина, Гортензия и Жюли) готовы подхватить мой длинный шлейф, а пажи, в свою очередь, стоят в готовности нести их собственные шлейфы.

По сигналу графа Этикета мы все двинулись вперед — очень, очень медленно. Вот уж действительно, как сороконожка! Перед тем как войти в собор, я оглянулась по сторонам и улыбнулась дочери. За ней я увидела Бонапарта, дававшего знак Жозефу, Луи, де Камбесересу и Лебрену поторопиться и подобрать его мантию. За Бонапартом и маршалами я заметила моего жизнерадостного сына — он так терпеливо ждал! Я поискала в толпе Маленького Наполеона и его гувернантку и наконец нашла их подле входа в собор. Послала ему воздушный поцелуй. Маленький Наполеон улыбнулся и помахал мне рукой: до свидания, бабушка, до свидания!

Никогда не забуду, как вошла в Нотр-Дам. Присутствующие забыли о правилах и разразились аплодисментами, когда четыре оркестра заиграли триумфальный марш. Свет, струившийся сквозь витражи, огромные гобелены, расписанные задники, голуби, летающие над сверкающей толпой, колышущиеся перья плюмажей, сверкающие драгоценные камни — все это напоминало сказку из «Тысячи и одной ночи».

К алтарю мы подошли около часу дня. Папа Пий VII, прождавший на холоде несколько часов, сидел рядом с большим алтарем в простых белых одеждах. «Дочь моя», — прочла я у него в глазах, когда мы приблизились.

Ангельские голоса хористов запели «Коронационную мессу» Паизиелло. Мы с Бонапартом поднялись по лестнице к тронам перед алтарем. Я была рада сесть. Бонапарт казался спокойным, словно нас коронуют что ни день.

Началась церемония. Папа, гнусаво читая текст мессы, благословил имперские эмблемы: кольцо, саблю, мантию и скипетр. Бонапарт дважды подавил зевок. Затем, после гимна «Приди, Дух животворящий», мы с Бонапартом встали на колени на большие бархатные подушки, святой отец взял новую бутыль с елеем и тройным помазанием освятил сначала Бонапарта, а затем и меня, повторяя: «Рассыпь, о Господи, моими руками сокровища милости Твоей и благословение на слугу Твоего». Бонапарт слушал с набожным выражением лица, но, подозреваю, его раздражало масло на руках, и он думал, можно ли как-нибудь его вытереть.

Затем папа поднял корону с подушки на алтаре. Бонапарт снял золотой венок, взял у Пия этот безусловный символ власти и, повернувшись лицом к собравшимся, возложил на себя. Все только ахнули. В этот момент от свода отвалился камешек и упал Бонапарту на плечо, но тот даже не моргнул. Его лицо излучало сияние, которого я никогда раньше не замечала. Он выглядел… героически, другого слова не могу подобрать. Я двинулась к алтарю и встала на колени возле мужа, молитвенно сложив руки.

Никогда не слышала такой тишины. Воистину это была небесная тишина. Я ждала, стоя на коленях, и в это время перед моим мысленным взором промелькнула вся жизнь. Я думала о любимом отце. Как бы я желала, чтобы он видел меня сейчас! Бонапарт направился ко мне. Слезы капали на мои перчатки. Изо всех сил стараясь не плакать, я рассматривала пчел, вышитых на его белых атласных туфлях. Он стал что-то делать с моими волосами, потом я почувствовала тяжесть короны, и затем он снял ее с меня. Я подняла глаза — в чем дело? Или мешает моя тиара? Бонапарт, держа в руках корону, смотрел на меня сверху вниз, в глазах у него я заметила лукавство, он как бы говорил: «Может, возложу, а может — нет. Это мгновение — мой подарок тебе. Люблю тебя всем сердцем и хочу, чтобы весь мир знал об этом».

Только у Бонапарта достанет отваги дурачиться в такой момент. Я затаила дыхание: сейчас никак нельзя было смеяться! Когда он надел на меня корону, по толпе прошел глухой шумок, — и снова наступила благоговейная тишина. Я почувствовала спокойную уверенность и поднялась с колен. Дрожи в них уже не было. Я находилась здесь по милости Божьей.

Но, конечно, не по милости сестер Бонапарта, — ибо, едва я начала подниматься по лестнице к алтарю, меня дернули назад, и я едва не упала.[145] Бонапарт резко прошипел им что-то, и я ощутила себя свободной.

Остававшаяся часть церемонии прошла, как во сне. Хор пел «Да живет император вечно!». Герольды провозгласили в полный голос: «Славнейший и августейший Наполеон, император французского народа помазан, коронован и возведен на трон!»

— Да здравствует император!

— Да здравствует император!

— Да здравствует император!

Толстые стены древнего собора дрогнули от залпа сотни пушек, стоявших на площади, зазвонил большой колокол Нотр-Дама. Когда мы вышли на яркое зимнее солнце, взлетели ракеты фейерверка. Народ уже начал танцевать.

БОНАПАРТ ВОЗДАЕТ ЧЕСТЬ МОЕМУ СЫНУ

Усталые, мы с императором ужинали наедине. На столе — простые блюда: жареная курица, сливочное масло с измельченным мясом раков, тушеные яблоки и ванильное суфле (первое, к чему притронулся Бонапарт).

Шастули хотела снять с меня корону.

— Оставьте, — сказал Бонапарт, — она вам к лицу.

Мы болтали как дети. Он, оказывается, даже не заметил камушка, упавшего ему на плечо во время коронации. И да, он рявкнул на своих буйных сестер.

— Представьте, если бы я в тот момент упала на спину! — засмеялась я, и он тоже расхохотался.

Затем мы перешли в Желтый салон, где собрались члены семьи, официальные лица и придворные. За окнами стреляли из пушек, шипели и трещали фейерверки, мы делились впечатлениями. Мои дамы показали, как по дороге в собор, дрожа на ветру, обходили грязь в своих шелковых башмачках. Вспомнили и о неприятном происшествии: рядом с рынком толпа подняла на смех папского прелата в широкополой шляпе и с огромным крестом, ехавшего на белом муле. Дядя Феш, раскрасневшись от вина, рассказал, как его племянник — император — ткнул его в зад своим имперским скипетром.

Бонапарт усмехнулся:

— Но это заставило тебя расшевелиться, не правда ли, дядя?

Полусонный Маленький Наполеон хихикнул.

— Это камни падали со свода? — спросила Гортензия, забирая у няни малыша Пети. — Меня беспокоили птицы — от них можно было ожидать неприятностей.

— И не без оснований, — со смехом заметил Эжен.

— А что случилось у алтаря, ваше величество? — спросила Шастули. — Мне показалось, вы едва не упали. Мантия, должно быть, очень тяжела.

— Так и есть, — метнула я взгляд на сестер Бонапарта. — Спросите лучше княгинь, — посоветовала я.

— Вы плакали, ваше величество, когда император возложил на вас корону? — спросила Клари.

— Не смогла сдержать слез, — призналась я, улыбнувшись Изабе, который сокрушался, что его работа была безнадежно испорчена. — Хотя и старалась изо всех сил.

Тогда все заговорили наперебой:

— Сир, его святейшество знал, что вы сами на себя возложите корону?

— Ах, так и было задумано?[146]

— Было великолепно, просто великолепно.

— Этот день я никогда не забуду.

Я слушала, запоминала, поглаживая Маленького Наполеона, уснувшего у меня в объятиях.

Поймав взгляд Бонапарта, я улыбнулась. Наш день! Наконец-то он закончился.

6 января 1805 года

На вчерашнем балу в мою честь ко мне бочком приблизился необычайно опрятный Фуше в подбитом мехом плаще.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила я. — Мне от этого не по себе.

— Мне кажется, вас заинтересуют два факта из последнего отчета полиции, — подмигнул он, — относящиеся к членам вашей семьи.

— Не исключено.

Разумеется, мне было интересно.

— Один касается младшего брата императора.

— Жерома?

— Он со своей невестой на фрегате «Дидона» возвращается во Францию, в распростертые объятия брата-императора.

— Распростертые? — подняла я брови. Сомнительно, чтобы Бонапарт согласился видеть Жерома. — Что же второй факт?

— Касается вашего сына.

Эжена? В полицейском отчете?

— Там случайно не упоминается Адель Дюшатель?

— Ах, заблудшая мадам Дюшатель — совсем другое дело. Нет, в отчете приводятся слухи о возможной женитьбе вашего сына на принцессе Августе-Амели Баварской, как говорят, самой красивой принцессе Европы.

Фуше пристально смотрел на меня, силясь понять, какое впечатление произвели на меня его слова. И тут было чему удивиться! В жилах принцессы течет кровь Карла Великого, ее семья восемь столетий правит Баварией.

— Так вот… слухи безосновательны. Принцесса Августа уже обручена с принцем Карлом из дома Бадена.

Увы!

21 января

Эжен зашел ко мне в мокрой шляпе — на улице мело — во время моего утреннего туалета.

— Папа приказал мне оставить полк.

— Но почему?

— Он отправляет меня в Милан.[147]

— Сейчас?

Шел сильный снег. Трудно было проехать даже по городу, а через Альпы — и подавно.

— В двадцать четыре часа, — уточнил Эжен, протягивая мне приказ Бонапарта.

— Не понимаю, разве что…

Разве что Бонапарту потребовалось зачем-то убрать моего сына из Парижа.

— Эжен, ты позволишь мне задать вопрос?

Хоть это вовсе не мое дело!

— Ты не сделал ничего такого, что могло бы рассердить Бонапарта?

Он избегал смотреть мне в глаза, поэтому ответ был ясен.

— Может быть, что-нибудь в связи с Адель Дюшатель?

И тут он признался, что очень огорчен. Назвал Адель кокеткой (про себя, подозреваю, он называет ее еще менее лестными словами).

— Я пригрозил, что расскажу ее мужу про… ну, ты понимаешь. — Эжен постучал концом кнута о носок сапога.

Об Адель и Бонапарте. Что я могла на это ответить? Все мы основательно запутались в этой сложной паутине отношений.

— И что?

Эжен поник.

— А она ответила, что расскажет императору обо мне.

Эжен казался еще таким мальчишкой — сплошь смущение и веснушки… Едва ли он способен соперничать в будуарных делах со своим отчимом-императором.

— Что такого она может о тебе рассказать?

— Ничего, мам. Но ей и солгать ничего не стоит, — с досады покраснел он. — Полное фиаско!

22 января

Сегодня утром мой послушный и преданный сын отправился в пургу во главе девятисот егерей и гренадеров. Меня терзают угрызения совести. Я обещала Эжену, что ничего не скажу Бонапарту.

Без даты

— Черт! — вполголоса ругался Бонапарт, расхаживая взад-вперед. — Так Адель солгала мне об Эжене. Это нечестно с ее стороны. Манипулировать мною! Боюсь, вам придется ее отпустить.

— Вы хотите, чтобы я уволила вашу любовницу, Бонапарт?

Должна признаться, эта мысль мне даже приятна.

1 февраля

Сегодня в сенате Бонапарт объявил Эжена князем и вице-архиканцлером.

21 марта, Сен-Клу

Готовилась к назначенному на выходные крещению малыша. Крестить будет не кто-нибудь, а сам папа (он решил задержаться в Париже, ожидая, когда станут проходимы перевалы в Альпах). Бонапарт настаивает, чтобы второго сына Гортензии и Луи крестили точно так, как дофина при старом режиме. Святой отец признался мне, что никого до сих пор не крестил, тем более наследников престола.

Воскресенье, 24 марта, четыре часа пополудни, Сен-Клу

Итак, свершилось: малыш Гортензии и Луи, Пети, крещен папой (дядя Феш подсказывал, что и как надо делать). Теперь у него новое имя — Наполеон-Луи.

Пятимесячный внук сделал нам одолжение: во время крещения плакал не переставая. Бонапарт, гордый крестный отец, держал ребенка у купели. Мадам Мер, крестная мать, стояла рядом с Бонапартом, хмуро оглядывая свое новое платье. Малыш наконец замолчал и стал сосать палец Бонапарта.

Теперь, когда с крещением покончено, мы стали готовиться к отъезду в Милан, который намечен через неделю, — там предстоит еще одна коронация. Бонапарт будет коронован королем Италии, если только не сумеет уговорить кого-то из своих братьев занять это место, чтобы не вызывать раздражения у европейских монархий.

28 марта

Утром в сопровождении многочисленной охраны в Италию отправился мсье Ремюза. С собой он везет символы имперской власти и драгоценные камни для короны.

Клари плачет при мысли, что ее мужу предстоит переносить «никудышные дороги Савойи и тамошних невежественных форейторов». Да еще и бандиты! Те только и ждут случая убить ее мужа и завладеть сокровищами, которые он везет. Но больше всего она волнуется о горном проходе Мон-Сени «с его крутыми спусками и отсутствием стен вдоль края пропасти». Несмотря на мои уверения, что сама я дважды проезжала через «этот роковой Мон-Сени», она продолжает считать, что ее мужа отправили на погибель. Утешая ее, уверяя, что опасности нет, я начинаю побеждать и свой страх. Стараюсь думать только о том, с какой радостью встречусь в Милане с Эженом, а не о горных перевалах, по которым надо проехать, чтобы туда добраться.

22 апреля, палаццо Ступиниджи (близ Турина)

Через Альпы переправились благополучно. Погода выдалась чудесная, пейзажи возбуждали воображение, заставляя вспоминать юность. Десять лет тому назад я пересекла Альпы, чтобы воссоединиться с Бонапартом, возглавлявшим тогда в Италии свою первую кампанию. Помню свой страх перед неизвестностью и удивительное путешествие в незнакомый мир. Если бы я знала тогда, что ждет в конце путешествия…

Эжен загорел на солнце, как крестьянин. Он встретил нас у королевской резиденции неподалеку от Турина, и они с Бонапартом тотчас отправились на охоту. Я искупалась и переоделась в вечернее платье. В воздухе опьяняюще пахнет весной.

8 мая, Милан

Мы в Милане, в королевском дворце, выходящем фасадом на собор. До чего здесь шумно! Толстые каменные стены вибрируют (клянусь, что не преувеличиваю) от колокольного звона, а в колокола здесь звонят часто. У нас тут есть ватерклозет, но расположение комнат неудобное, а наша спальня мала. Бонапарт уже меряет ее шагами, обдумывая, как бы ее перестроить.

24 мая, незадолго до одиннадцати утра

Вчера в Монца был отправлен конный отряд за «железной короной». Это простой золотой обруч (все-таки не железный) высотой примерно три дюйма, украшенный несколькими драгоценными камнями, имеющими неправильную форму.

«Довольно груба для короны», — подумалось мне, но Бонапарт держал ее так, будто она вся бриллиантовая.

— Эту корону носил Карл Великий, — с благоговением проговорил он и надел ее, желая понять, впору ли она ему. Оказалось, немного мала.

— Это решено? — спросила я, поправляя корону у него на голове. — Вы будете королем Италии?

Конечно, этого хотят итальянцы, но понятно, что Англии и другим европейским монархиям это придется не по вкусу. Их тревожит любое проявление силы и процветания Франции.

— Пытался уговорить одного из моих братьев, но… — Бонапарт махнул рукой. Те не хотят отказываться от своих мест в очереди наследников на французский престол.

— Так вы будете королем, но назначите кого-то правителем? — спросила я, осмелев.

— Вам любопытно, кто бы это мог быть? — насмешливо спросил он, потянув меня за ухо. И вдруг, посерьезнев, добавил: — Все говорило в пользу Иоахима. Он знает язык и командовал здесь войсками.

— Но почему «говорило»?

— Как выясняется, князь Задира не пользуется здесь большой любовью. Он успел нажить себе врагов.

26 мая, прекрасный день

Еще одна коронация позади. Бонапарт шокировал всех тем, что нес корону Карла Великого под мышкой, как шляпу. Теперь все гадают, кого же он назначит вице-королем.

7 июня

— Вы назначили Эжена?

— Я полагал, вы этого хотите, — несколько растерялся Бонапарт.

— О да! — ответила я, думая о том, что мой сын отныне не будет жить в Париже и даже во Франции. Я вдруг поняла, как сильно буду по нему скучать.

Без даты

— Мам, я так волнуюсь, что перестал спать, — признался Эжен. — Мне ведь всего двадцать три года.

— У тебя самые лучшие наставники. Бонапарт так тебе доверяет!

— Я буду скучать по тебе и Гортензии. Как же ее сыновья? Маленький Наполеон забудет меня.

— Придется подыскать тебе жену, — сказала я, дразня его.

6 июля, Генуя

Как и опасались, Англия объединилась против нас с Австрией и Россией; еще одна коалиция монархий намерена покончить с Французской республикой.[148]

— Я должен немедленно ехать в Париж! — суетился Бонапарт, приказав закладывать карету. Позволит ли он мне ехать с ним?

— Поеду без остановок, — предостерег он, — буду в движении день и ночь.

— Пускай, — кивнула я и, позвонив, велела горничной укладывать сундуки. Теперь я уже готова выехать, а он — еще нет.

11 июля, Фонтенбло

Мы приехали в Фонтенбло раньше, чем нас ожидали. Растерянные повара насилу сумели найти немного жесткой баранины, чтобы нас накормить.

Я тотчас свалилась в постель (у меня отекли ноги) и несколько часов проспала, то и дело просыпаясь. Никто не верит, что мы доехали из Генуи за восемьдесят пять часов: это рекорд, даже если у перевала Мон-Сени непогода задержала нас на три часа.

Милан

19 июля, Париж

— Мы с Иоахимом искренне поздравляем вас с назначением вашего сына вице-королем Италии, — лучезарно улыбнулась Каролина, соединяя кончики пальцев. — Не так ли, Иоахим?

— Наш император безупречен в своей мудрости. — Иоахим снял свою розовую шляпу и, поклонившись, не без труда выпрямился.

— Что у тебя с ногой? — обеспокоился Бонапарт. — Займись ею, нам скоро скакать.

Поскачут на войну.

— Ах, это лишь пустяк! — ответила за мужа Каролина, но позже мне удалось выведать, что приключилось с его конечностью. Узнав о назначении Эжена вице-королем, Иоахим в бешенстве переломил о колено саблю.

ЭЖЕН ОБРЕТАЕТ ИСТИННУЮ ЛЮБОВЬ

2 сентября 1805 года, ближе к вечеру, Мальмезон

Некоторое время я не открывала страницы своего дневника. Теперь злость побуждает меня снова взяться за перо. Злость — и страх, должна я признаться. Днем заезжала Каролина, чтобы победным тоном сообщить: Иоахима назначили заместителем Бонапарта в предстоящей кампании.

— Поразительно, что место досталось не Луи и даже не Эжену, — промурлыкала она, словно кошка выпустила когти.

— Эжен занят в Италии, — сказала я. И, надо заметить, хорошо там управляется!

— Трудно ему, должно быть, без жены, — заметила Каролина, угощаясь ароматными пастилками, которых зачерпнула полную горсть. — Кстати, до меня доходили изумительные слухи. Говорят, Эжен женится на принцессе Августе Баварской.

— Принцесса Августа помолвлена с принцем Карлом, — спокойно ответила я.

Я испытала такое облегчение, когда она уехала! Какие бы переговоры ни велись, Каролине не должно быть до них ни малейшего дела.

9 сентября

Австрия вторглась в Баварию.

— Их надо остановить, — сказал Бонапарт и затворился в кабинете с военным министром. Очень скоро, сомнений нет, он объявит о нашем отъезде. Я уже отправила серебро, белье и мебель в Страсбург.

23 сентября, первый день республиканского Нового года

Уезжаем перед рассветом. Кареты — их пятьдесят — уже прибыли и выстроились в ряд. Я просматривала списки. Бонапарт только что велел проверить, упакованы ли телескоп и компас. Тогда я вспомнила, что нужно не забыть зубной порошок (для меня) и мазь от бородавок (для Бонапарта).

Надо бы убедиться, что повара готовят блюда, которые мы сможем взять с собой. Бонапарт не считает нужным останавливаться ради таких пустяков, как прием пищи, а уж об удовлетворении естественных потребностей я и не говорю.

26 сентября, полагаю

Мы в Страсбурге: позади еще одно путешествие, своей стремительностью напоминавшее птичий полет. Это стремление поспевать за Бонапартом меня погубит!

Мы выехали в четыре утра и ехали без остановок два дня. На каждом постоялом дворе колеса кареты охлаждали, ведрами выливая на них воду. Но я не жалуюсь, — не то Бонапарт велит мне оставаться.

По дороге сломалась карета со всей кухонной утварью. Из пятидесяти карет (пыль была ужасная) только пять сейчас на ходу.

Бонапарт уже работает, организует нападение на австрийцев.

— Скорость — мое оружие,[150] — говорит он.

1 октября, Страсбург

Бонапарт уехал сегодня утром.

— Поцелуй на удачу, — обнял он меня, надевая свою потрепанную шляпу. Пять лет он не был на войне. Я знала, что ему не терпится.

— Я буду думать о вас.

И молиться, конечно (этого я не сказала).

— Я поставила ячменную воду в карету — вы найдете ее в верхнем правом отделении шкафчика. Это и еще несколько снадобий помогают «поддерживать равновесие», как Бонапарт это называет.

— Мы скоро вернемся! — крикнул он, стоило карете тронуться. — Обещаю!

12 вандемьера,[151] одиннадцать часов пополудни, Мюнхен

23 октября, Страсбург

Большой пасьянс, малый пасьянс, «мельница». Каждый вечер раскладываю карты, молюсь о победе, боюсь поражения. Сегодня выиграла во все три игры.

— Мы победили, — объявила я своим дамам. В скором времени после этого прискакал запыхавшийся курьер и объявил: «Победа!» Я подарила ему свое жемчужное кольцо — так велика была моя радость.

27 вандемьера, Эльхинген

27 октября, Страсбург

Жена казначея Бонапарта стояла, сцепив перед собой кисти рук.

— У меня сообщение от императора, ваше величество, — с достоинством сказала она.

Я только что приехала из Мюнхена и ожидала услышать нечто такое, что нельзя доверить военному курьеру. Имеющее отношение к военным трофеям или к руке принцессы.

— Император просил передать вам, что он обсудил определенную тему с королем Баварии Максимилианом.

— В самом деле? — заинтересовалась я, открывая веер. Несомненно, король Максимилиан благодарен Бонапарту за освобождение страны от австрийцев, но насколько благодарен?

— Они обо всем договорились, ваше величество, — с поклоном доложила она.

Теперь мне предстоит отправиться в Мюнхен: Бонапарт передал подробные указания, сколько потратить на подарки, за чьей каретой должна ехать моя, чья — следом за моей. В каждом городе по пути меня должны приветствовать колокольным звоном, пальбой из пушек, барабанным боем и трубами.

Мне предписано принимать это как должное. Я — жена победителя.

21 ноября 1805 года, Париж

4 декабря, постоялый двор по дороге в Мюнхен

Карлсруэ, Штутгарт, Ульм, Аугсбург. Куда ни поеду, повсюду разбрасываю подарки: табакерки из черного дерева, выполненные эмалью миниатюры, драгоценные камни всех размеров и оттенков. Чувствую себя феей-крестной, и мне это нравится.

5 декабря, Мюнхен, идет снег, жуткий мороз

Наконец-то я в Мюнхене — в королевском дворце, который здесь называется «резиденцией». Это веселый и интересный край. Женщины здесь носят на головах целые кипы цветов с перьями и кусочками шифона, закрепляя все это множеством мелких, украшенных алмазами заколок. Никаких красок и румян для лица, никакого испанского красного! Многие носят корсеты с громоздкими обручами. Их кареты очень похожи на наши почтовые и необычайно широки, чтобы в них могли помещаться дамы с широкими юбками, — но это все равно непросто. Клячи на которых нельзя смотреть без сожаления, запрягают в кареты веревочной упряжью. В связи с этим завернуть за угол, конечно, сложно.

Резиденция больше похожа на целый город, чем на дворец. Сколько в ней дворов — семь? Есть восемь галерей и даже, как мне сказали, музей. Это целый лабиринт, где каждая анфилада комнат оформлена по-своему: в стиле эпохи Возрождения или барокко. Моя — роскошь в стиле рококо. Нас приветствовали как королевских особ. Что ж, это мы и есть, напоминаю я себе. Однако, прохаживаясь по этим старинным залам, увешанным портретами знаменитых предков владельцев резиденции, живших сотни лет назад, я все равно чувствую себя выскочкой.

Завтра начнутся приемы. Мне не терпится познакомиться с королем Максимилианом, отцом принцессы Августы.

6 декабря, Мюнхен

— Пожалуйста, зовите меня Максом, — сказал король Максимилиан на безупречном французском. — Меня все так зовут, даже мои слуги, — весело рассмеялся он.

Очаровательный человек! Высокий, красивый, с благородным лицом (несмотря на рыжие волосы), крепкий для своего возраста, — ему, на мой взгляд, лет пятьдесят. О своей дочери говорит осторожно:

— Она согласится, я почти уверен.

— А разве она еще не дала согласия?

— Я же не могу ее принуждать! — всплеснул руками Макс.

С тех пор я, расспросив кое-кого, выяснила, что принцесса Августа отказалась расторгнуть помолвку с принцем Карлом. К этому ее поощряет мачеха. Кроме того, говорят, что тетя принцессы и ее гувернантка — противницы брака с Эженом.

Это меня очень беспокоит. Завтра я приглашена на ужин с королем Максом и его семьей. Я уже выложила подарки, послала за ювелиром. Меня будет сопровождать Шастули: фамилия Ларошфуко вызовет почтение. Мы договорились, что она будет развлекать наших хозяев рассказами о том, какой замечательный наездник мой красавец Эжен, как он хорош на охоте и как умело правит Италией. Я бы рассказала, как Эжен любит детей, как он нежен и добр, но, боюсь, они это не одобрят. Шастули будет восхвалять моего сына, а я — умеренно протестовать в случае чего. Таков план битвы.

8 декабря

Боже мой, до чего же Августа хороша! Высокая (я, естественно, упомянула, что и Эжен высок), красивая без всяких там румян. Ей семнадцать лет, грациозной фигурой она напоминает мне Гортензию. Прекрасный цвет лица, большие темные глаза, мягкий взгляд. Застенчива. О боже, я так и увидела своих внуков у нее на руках!

Но вдобавок Августа еще и верна. Ей нравится ее коротышка-кузен, и она отказывается расторгнуть помолвку с ним. Значит, своевольна, ибо противится отцовской воле.

Без даты

— Ха! Сначала надо убедить этих трех женщин, ваше величество, — не унывала Шастули.

Эти три: мачеха («мадам Твердое Лицо», как зовет ее Шастули), гувернантка («мадам Жирное Лицо») и тетка («мадам Старое Лицо»).

— Шастули, вы жестоки, — рассмеялась я.

14 фримера,[153] Аустерлиц

31 декабря, раннее утро, нет еще и девяти часов утра

Бонапарт приехал вчера незадолго до полуночи — замерзший, усталый и в бешенстве: брачный контракт все еще не подписан.

«Но Августа никак не соглашается, Бонапарт!» — только этим я и могла оправдаться.

В тот же день, половина пятого пополудни

— Посылаю за Эженом, — объявил Бонапарт.

— Она дала согласие?

Ну наконец-то!

— При соблюдении двух условий: я должен усыновить Эжена и ему отойдет по наследству итальянский трон.

— И что же?..

Бонапарт пожал плечами.

— Пришлось пойти ей навстречу, — застенчиво улыбнулся он.

1 января 1806 года, среда

Новый год! Не какой-то «Примиди»! Ура, республиканский календарь упразднен![155]

У Каролины нервный приступ, она отказывается подниматься с постели.

— Я бы не слишком беспокоилась, ваше величество, — обронила Шастули, когда я готовила для Каролины корзинку лечебных настоек и мазей. — Говорят, княгиня Каролина заболела из-за помолвки принца Эжена, ведь теперь дети вашего сына будут занимать более высокое положение, чем ее гаденыши. Говорят даже, что она пыталась убедить императора развестись с вами и самому жениться на принцессе Августе.

Боже мой, что за глупая девчонка…

Понедельник, 6 января, День короля

Августе неможется, так что венчание придется отложить. Бонапарт отправил «на помощь» доктора Корвизара.

— Не нашел никаких недугов! — сообщил доктор.

— Притворщица, — улыбнулся Бонапарт, отдавая должное стойкости Августы.

Молюсь, чтобы скорее приехал Эжен. Я не смогу спать по ночам, пока они не дадут друг другу обеты у алтаря.

7 января, Мюнхен, снова идет снег

Августа «чудесным образом» выздоровела, но теперь у нее действительно растянуто сухожилие в лодыжке. Венчание придется отложить — до отъезда императора в Париж. Так сказала мачеха невесты.

— Тянут время, — покачала головой Шастули. — Как только император уедет из Мюнхена, снова откажутся.

Бонапарт объявил, что останется в Мюнхене до венчания молодых, когда бы то ни состоялось.

Шах и мат.

Без даты

Теперь я сама хвораю.

Пятница, 10 января, утро

Меня разбудил муж.

— У меня сюрприз для вас, — озорно улыбнулся он. Я даже взвизгнула от восторга! В дверях стоял Эжен.

— Боже милостивый, наконец-то ты приехал! — Я схватила его за руки и расцеловала. — Выглядишь, как будто неделю не слезал с лошади.

Он не брился и совсем зарос.

— Ты отрастил усы?

С ними он просто ужасен!

— Тебе не нравится? — спросил он, потянув себя за ус.

— Милый, ты самый красивый принц в Европе, но с этим ужасом придется расстаться. Бонапарт, пошлите кого-нибудь за цирюльником. Надо привести Эжена в божеский вид прежде, чем его увидит принцесса Августа, — сказала я, сжимая руку сына. Сердце у меня трепетало.

Эжен посмотрел на Бонапарта, потом на меня.

— Что означает этот взгляд? — Я медленно начинала понимать, что произошло. — Бонапарт, вы не…

— Все вышло как надо, мам, правда!

— Бонапарт, вы уже успели представить Эжена принцессе? Без меня?

Нечего и говорить, я была вне себя.

— Вы нездоровы, Жозефина. Мне не хотелось вас будить.

— Ну, теперь я всерьез заболела…

Теперь-то уж точно наши планы порушены — и все из-за уродливых усов!

— Как вы могли? Только посмотрите на него! Это же кошмар!

Эжен подал мне носовой платок.

— Все хорошо, мам, — со смехом сказал он.

— Ваш сын прискакал сегодня в десять утра, в точности, как и обещал. — Бонапарт одобрительно кивнул в сторону Эжена. — Я отвез его прямо к королю Максу, безо всяких формальностей, по-семейному.

— Должен сказать, я немного нервничал.

— И?.. Как прошло? Что там было?

— Король Макс велел дочери выйти к гостям, — объяснил Бонапарт. — Она пришла, но стояла, глядя в камин. Мне даже показалось, что бедная девочка дрожит.

— Просто Августа не ожидала, что ее представят вот так, без всякого предупреждения, — объяснил Эжен.

— Продолжайте, Бонапарт, — медленно произнесла я. В голосе сына прозвучало нечто, чрезвычайно меня заинтересовавшее… Мужская нежность, забота, стремление защитить?

— Вот, собственно, и все. Мы, родители, вышли из комнаты, чтобы молодые люди могли побыть наедине.

— И?.. — Я, как малое дитя, приложила пальцы к губам.

— Августа была расстроена, мам. Сказала, что согласилась выйти за меня только в угоду отцу.

О нет!

— Я ответил, что если она действительно против, то я сделаю все возможное, чтобы свадьбы не было.

— Эжен, не может быть! — В тревоге я оглянулась на Бонапарта. Неужели мой сын не понимает, как это важно?

Бонапарт усмехнулся:

— Не стоит волноваться, Жозефина. Выходя из комнаты, Эжен и принцесса держались за руки.

— Ты… ей понравился, Эжен?

Сын застенчиво улыбнулся.

— Мы полюбили друг друга, мам.

Веселясь, Бонапарт дернул Эжена за волосы:

— Ах ты сердцеед!

Прекрасное воскресенье, 12 января

Днем прошла тихая церемония: Бонапарт усыновил Эжена и объявил его наследником итальянского трона. Они обнялись, в глазах Бонапарта я видела любовь. В глазах Каролины — совсем иное чувство.

14 января

В семь часов вечера в Королевской церкви Эжен обвенчался с принцессой Августой-Амели Баварской. Молодые не могли глаз друг от друга отвести, все мы купаемся в свете этой удивительной любви. По здешней традиции мы с Бонапартом проводили новобрачных до дверей их покоев.

— Итак… — сказал Бонапарт, прокашлявшись, — ну, кажется, всё.

Он схватил Эжена за руку и основательно ее встряхнул.

Я обняла свою невестку:

— Не могу передать, как я счастлива!

Чистая правда.

Августа посмотрела на Эжена и подала ему руку.

— Ну да, кажется, все, — повторил Эжен слова отчима.

Я расцеловала обоих и, взяв Бонапарта под руку, потянула его прочь. Взявшись за руки, мы шли по широким мраморным коридорам, и на нас сверху вниз взирали люди, изображенные на портретах вековой давности.

МЫ РАЗДАВЛЕНЫ ПОСТИГШЕЙ НАС УТРАТОЙ

27 января 1806 года, наконец-то в Париже

При виде Гортензии слезы чуть не брызнули из моих глаз.

— Ты что же, вовсе не ешь? — воскликнула я, обнимая дочку. Как она исхудала!

— Да все хорошо, мам, — заверила она меня. — Ну, рассказывай же скорее.

— Вы с Луи собираетесь сегодня увидеть Тальма в роли Манлия? — спросила я.

Прежде чем она успела ответить, за открытой дверью послышались детские голоса. Маленький Наполеон бросился в мои объятия:

— Я умею считать, бабушка!

— Замечательно, — похвалила я внука, покрывая его щеки поцелуями.

Малыш Пети подошел ко мне и шлепнулся на ковер. Я затаила дыхание, ожидая, что он заревет. Но он, цепляясь за подол моего платья, поднялся на ноги. Я взяла его к себе на колени, Маленький Наполеон встал рядом.

— Что за сокровища ты нам подарила! — растрогавшись, сказала я дочери.

Среда, 29 января

В театр мы приехали только к концу первой сцены. Увидев Бонапарта, публика приветствовала его с такой страстью, что актеры решили начать пьесу сызнова. Мы досмотрели ее до конца. Тальма устроили овацию, публика поднялась со своих мест и аплодировала стоя. Даже критик Жоффруа в этом поучаствовал.

10 апреля

— Голландское королевство формально запросило от нас властителя, — заметил Бонапарт сегодня за ужином.

Слухи об этом ходили уже не первый день. Каролина рассчитывала, что голландская корона достанется ее мужу.

— Я подумываю о Луи. — Бонапарт раскрыл жестяную табакерку, но захлопнул ее, не взяв и понюшки. — Гортензия, разумеется, будет королевой.

— Вот как? — мне не удалось скрыть потрясения. Я считала, Луи едва хватает энергии, чтобы переставлять ноги, не говоря уж об управлении страной. Что же касается Гортензии… — Вы полагаете, Луи желает занять такой пост?

— Чего он хочет, не имеет к делу никакого отношения. Мы делаем свое дело, поскольку должны его делать, поскольку такова воля судьбы.

Я согласно кивнула, но, признаться, подумала: мы делаем свое дело, поскольку такова воля Бонапарта.

Воскресенье, 1 июня, Сен-Клу, чудесный день

Сегодня вечером за семейным ужином Бонапарт объявил, что по требованию Голландии Луи станет ее королем, а Гортензия — королевой.

Теперь они обе не рады: Каролина желает корону, а Гортензия — нет.

Четверг, 12 июня

Сегодня утром мы с Бонапартом попрощались с Луи и Гортензией (королем и королевой!), а также с Маленьким Наполеоном и Пети.

— До свидания, Нонан-солдат. — Крошка Наполеон салютовал своему любимому дяде.

— Заботься о братишке, — напутствовал его Бонапарт, потянув за ухо. Бонапарт, как я понимаю, неохотно отправляет своего наследника из Франции.

— И о своей маме, — добавила я, едва не плача. Одному Богу известно, когда мы снова увидимся.

26 августа 1806 года, Милан

Без даты

— У Августы родится девочка, — предрек Бонапарт.

— Почему вы так думаете?

— У сына Карла Великого, Пипина, которого отец отправил править Италией, было пять дочерей и один сын. То же ждет и Эжена.

— Простите, я совсем запуталась, — улыбнулась я. — Мне казалось, что вы — воплощение Александра Великого?

Без шуток, однажды Бонапарт именно так мне и сказал.

— Правление Карла мне ближе, — без улыбки ответил мой муж.

Это замечание заставило меня обратиться в библиотеку за сведениями о древнем императоре Запада. Сходство и впрямь поразительное. Карл Великий был невысок, но крепок, имел толстую шею. Одевался просто. Проявлял умеренность в еде и питье и, подобно Бонапарту, лечился от недугов постом. Как и Бонапарт, имел привычку несколько раз за ночь вставать и работать. Карл Великий переходил через Альпы, спускался в Италию и после коронования папой сделался императором.

Такие параллели меня забавляли, пока я не прочла, что Карл Великий развелся с первой женой, которая оказалась бесплодна, после чего женился на знатной женщине, родившей ему потомство.

Суббота, 6 сентября, в восьмом часу пополудни, Париж

Жаркий день для военного парада: Бонапарт изнемогал в своей черной бобровой шляпе и шубе. Несмотря на боевой дух парада с его марширующими оркестрами, впечатляюще сверкающими штыками и реющими знаменами, народ почему-то безмолвствовал. Просто мрачно смотрел, как мимо проходят войска.

— Фонды упали, — объяснила Мими.

В воздухе витает дух расставания; такое чувство, будто что-то хорошее заканчивается. Скоро наши солдаты отправятся на войну.

13 октября, третий час ночи, Гера

16 октября, Веймар

2 ноября, Берлин

3 декабря, шесть часов пополудни, Познань

18 января 1807 года, Варшава

9 февраля, три часа ночи

14 февраля 1807 года

Без даты

На публике мы празднуем победы; уединившись — скорбим. Каждый день прибывают курьеры со списками убитых, раненых, пропавших без вести.

Я в ужасе от того, как близко Бонапарт был от смерти, каким опасностям он подвергает себя.

15 марта 1807 года, Милан

28 апреля, Гаага

Без даты

Чувствую себя сомнамбулой, будто не от мира сего. Меня окутывают легкий дождик, влажный запах садов, бледный свет раннего утра. Знаю, что, когда очнусь от этого сна, жизнь навсегда изменится. Ткань нашего счастья разорвана навеки.

Маленький Наполеон скончался.

15 мая, замок Лаекен, Брюссель

Гортензия терпеливо вынесла мои объятия.

— Добрый день, мам, — поздоровалась она безо всякого чувства.

— О, дорогая! — Ее состояние смутило меня, но я все понимала.

— Гортензия, — сказал Луи, — твоя шляпа.

— Спасибо. — Медленно, как во сне, моя дочь протянула руку. — Ему нравились цветы на ней. Он не хотел бы, чтобы я ее потеряла.

И затем, обращаясь к Клари, добавила:

— Он умер, вы знаете?

Пети потянул Луи за руку, желая что-то сказать. Отец жестом попросил ребенка молчать.

— Неважно, что говорит мальчик, — прокомментировала Каролина, попутно велев слугам убрать сундуки, чтобы она могла пройти. — Гортензия все равно не слушает.

Следом за дочерью мы прошли в большой зал. Она встала у входа, оглядывая стены, покрытые гобеленами. Взгляд отсутствующий, вокруг нее — холод.

— Не так давно он был здесь со мной. Я держала его на коленях — вон там.

Она указала на кресло. Потом замолчала и уже больше ничего не говорила.

Без даты

Сегодня утром Каролина протянула Пети маленькое пирожное. Не сознавая, что делаю, я выхватила сласть у него из руки. Ребенок заревел.

Каролина пристально всмотрелась в мое лицо.

— Я… п-простите, — заикаясь, выговорила я и вручила Пети пирожное.

— Не попробуете ли сами, тетя Жозефина? — с проказливой улыбкой предложила Каролина.

Теперь, спокойно обдумав эту сцену, я понимаю, что не доверяю Каролине. Уверена, что ее нельзя допускать к ребенку — она вполне способна так или иначе ему навредить.

Но что за дурная мысль!

Воскресенье, 17 мая, замок Лаекен, Брюссель

Сегодня утром, после мессы, мы с Гортензией молча прошлись до пруда в конце парка.

— Здесь он бросал камушки в воду… — сказала она.

Я разрыдалась.

— Прости…

Я не могла объяснить, что горюю не только по Маленькому Наполеону, но и по своей дочери.

— Мне повезло, — улыбка Гортензии обдала меня холодом, — ибо я ничего не чувствую. Иначе бы я страдала.

ВРЕМЯ РАДОСТНЫХ ДЕЛ

14 мая 1807 года, Финкенштейн

22 мая 1807 года, Милан

7 июня 1807 года, Париж

10 июня, после полудня, Мальмезон

Едва завидев Терезу, я разрыдалась, чем огорчила милого Пети. Тереза успокоила его, подарив жестяную лопатку.

— Теперь ты сможешь играть в грязи. Впрочем, принцам это, наверное, не разрешается? — улыбнулась она малышу.

— Можно мне, бабушка? — спросил Пети, посмотрев на меня с надеждой.

— Конечно, — сказала я, гладя его кудри. Малыш не совсем в себе после смерти старшего брата: плохо ест и часто просыпается по ночам. Скучает по матери и отцу, я это знаю. Каждый день мы отсылаем его «письма» (каракули) на водный курорт в Пиренеях, подальше от опустошающего горя.

— Только вместе с Мими, — добавила я и подала той знак забрать ребенка.

— Бабушка Жозефина разрешает играть в грязи, — объяснила я Терезе, направляясь с ней к двойным дверям в сад, — но мама Гортензия — нет.

После я снова зарыдала, вспомнив, как Маленький Наполеон любил прыгать в лужах. Тереза не проронила ни слова, только взяла меня за руку. Пока мы шли по саду, я тараторила, как безумная.

Тереза подвела меня к скамье у пруда, и мы посидели молча, глядя на двух черных лебедей, скользивших по поверхности воды. Вдали на лугу паслись газели и скакал их детеныш.

— Как это воспринял император? — спросила Тереза.

— Пишет, чтобы я мужалась, но мне донесли, что он сам рыдает. — Бедный Бонапарт! Он всегда старался не плакать, особенно в мужском обществе. — Он очень любил этого ребенка.

— И выбрал Маленького Наполеона своим наследником.

— Вот именно! Но я стараюсь не думать об этом, как и вообще о политике.

— А как не думать? — покачала головой Тереза, протягивая мне носовой платок.

— Это верно. Кажется, после смерти Маленького Наполеона все одержимы единственной мыслью: что произойдет, если Бонапарта не станет? Кто будет наследником? «Наследник»! Если я услышу это слово еще хоть раз, я закричу. Простите… — сказала я, взяв себя в руки. — Опасения справедливы. Если Бонапарт покинет нас, не оставив наследника, страну охватит хаос, гражданская война, — трон ведь не должен пустовать.

— Княгиня Каролина уверяет всех и каждого, что после Бонапарта должен править ее муж.

— «Править»? — весьма красноречиво округлила я глаза.

— Из Иоахима получилась бы сносная королева, — рассмеялась Тереза.

— А из Каролины — хороший король, — сокрушенно кивнула я, вытирая глаза и щеки.

— Эта баба действительно хочет корону.

— Не понимаю, зачем она вообще кому-то нужна!

— О, моя бедная, печальная императрица… — протянула Тереза, пожимая мне руку.

— Но надолго ли я останусь императрицей? — задумчиво проговорила я и рассказала Терезе о служанке Каролины, чтице, родившей от Бонапарта мальчика. — Теперь, когда Наполеон знает, что может стать отцом, что помешает ему развестись со мной и жениться на особе, которая сможет родить ему сына? Особенно теперь, когда всем отчаянно требуется наследник.

Тереза улыбнулась.

— Я как раз слышала нечто такое, что может излечить вас от хандры.

И вот что выяснилось: Иоахим будто бы хвастал, что чтице Каролины наскучили знаки внимания императора, чем не преминул воспользоваться он сам.

— Так отцом этого ребенка может быть сам Мюрат?

— Похоже, он в этом даже не сомневается.

— Но известно ли Каролине, что Иоахим «навещал» ее чтицу?

— Подозреваю, она не только знает, но сама это подстроила.

— Но к чему ей это?

— Подумайте сами: они хотели использовать девушку с определенной целью…

Да, конечно, все сходится, — план мог быть именно таков.

— То есть Иоахим специально соблазнил девушку, чтобы она забеременела?

Чтобы Бонапарт решил, что может произвести на свет ребенка. Чтобы побудить его развестись со мной.

— Я бы на вашем месте позаботилась, чтобы император узнал об этом, — заметила Тереза.

— Конечно, — согласилась я, чувствуя и облегчение, и негодование на тех, кто хотел ввести Бонапарта в заблуждение.

Суббота, 25 июля, утро, очень жарко

— Ах, эти короны, — сказал сегодня Фуше, — кажется, их никогда не будет достаточно.

Я так устала — устала от ссор, от интриг и сомнений! Лишь бы Бонапарт поскорее вернулся!

Вчера вечером я обрызгала покрывало на постели лимонной отдушкой, которая так ему нравится. Бонапарта нет уже десять месяцев.

Понедельник, 27 июля

В пять утра я проснулась от шума во дворе.

В спальню вбежала Мими:

— Это император!

Боже мой! Я выскочила из кровати.

— Мими, скорее неси мою лучшую ночную рубашку! — спохватилась я, ополаскивая лицо. — И новый кружевной чепец!

Я села к туалетному столику. Я постарела. Но сейчас не было времени (и не хватало света), чтобы как следует накраситься.

— Ты эту имела в виду? — спросила тяжело дышавшая Мими, ибо гардероб размещен на чердаке, куда ведет довольно крутая лестница. В руках Мими держала красивую ночную рубашку и чепец.

— Ах нет! Я имела в виду ту, роскошную… но она из английского муслина. Ладно, не волнуйся, — сказала я, схватила чепец и надела его на всклокоченные волосы. — Завернусь в шаль.

Я попудрила нос.

— Подай ту, которую я вчера надевала, розовую.

Самый подходящий цвет для утреннего освещения.

— Я видела ее в той комнате, — вспомнила Мими, вылетела за дверь и почти тотчас вернулась с нужной рубашкой. Я слегка надушила ее лавандовой водой, которую любит Бонапарт, набросила на плечи шаль, посмотрелась в высокое зеркало (неплохо: вид хоть и помятый, но эротичный), надела новые, расшитые золотом туфли и бросилась вон из комнаты.

Я стояла у парадных дверей, взирая на общую суету: пять запыленных имперских карет, форейторы и конюхи распрягают лошадей, от которых поднимается пар; слуги таскают тяжелые сундуки. Жером, Иоахим, Дюрок… все здесь, но где же Бонапарт?

И тут я услышала крик:

— Один раз я уже сказал! Я не стану повторять!

Бонапарт? Очень похоже, но голос какой-то хриплый.

— Ах вот вы где! — сказал он, возникая позади имперской кареты. Гонтье понуро заковылял к конюшне.

— О, Бонапарт! — обняла я мужа. У меня полились слезы, хоть я и давала себе слово не плакать. Очень уж трудно дались мне эти десять месяцев в одиночестве, и теперь, когда Бонапарт наконец вернулся, мужество покинуло меня.

— Почему вы плачете? — спросил он, отстранившись.

— Я так рада вас видеть…

Сказать по правде, я была сконфужена. У Бонапарта изменился голос, как и манера держаться в целом. Этот незнакомец не был мне ни мужем, ни другом, ни любовником.

— …Сир, — добавила я с виноватой улыбкой.

«Воссоединение после долгой разлуки порой чревато ссорами, — напомнила я себе. — Требуется время, чтобы снова узнать друг друга».

— Ваше величество? — Мужа Клари, мсье Ремюза, сопровождали четыре пажа. Несмотря на ранний час, они были в полной ливрее. — Мне сказали, что вы желаете говорить со мной.

Он и четверо пажей одновременно поклонились, прижимая к груди шляпы с плюмажами. Ясно, что это они отрепетировали.

— Да увольте вы наконец этого старика! Не желаю больше видеть эту физиономию. — С этими словами Бонапарт вбежал в замок, оставив меня на лестнице у входа. Мсье Ремюз галантно предложил мне свою руку.

— Не волнуйтесь, ваше величество, — прошептал он, — согласно «Кодексу», сначала домой возвращается император, а уж через несколько дней и муж.

— Разумеется, — улыбнулась я, радуясь тонкой шутке. Как ни странно, мне стало даже более одиноко, чем было до возвращения Бонапарта.

— Только не увольняйте Гонтье, — попросила я, пока мы шли за Бонапартом в замок.

— А еще лучше, — быстро добавила я, заметив неподдельный испуг на лице мсье Ремюза, — заверьте Гонтье, что его восстановят в должности, как только мой муж вернется.

15 августа, День святого Наполеона

Когда я пишу эти строки, за окнами взлетают фейерверки, озаряя тьму. В Париже царит веселье: турниры, пьесы, концерты, иллюминация и балет. Везде празднуют День святого Наполеона, императора и миротворца. Мы с Бонапартом наблюдали за торжествами с балкона дворца Тюильри. Толпа приветствовала своего героя, Наполеона Великого.

27 августа, одиннадцать часов пополудни, семейная гостиная в Сен-Клу

Во время второго действия «Цинны» я увидела на пороге зала Мими, подающую мне странные знаки.

— Меня зачем-то требуют, — шепнула я Бонапарту и вышла.

— Гортензия вернулась! — с прижатыми к сердцу руками сообщила мне Мими.

— Она здесь? Уже?

Следом за Мими я выбежала из театра и через оранжерею прошла в замок.

Гортензия устало опустила голову мне на плечо, будто искала материнской поддержки.

— Мне стало лучше, мам, — сказала она.

— Это я вижу, — улыбнулась я. Гортензия не покривила душой.

— Я тебя оторвала от чего-то? — спросила она, выглядывая во двор, заставленный экипажами.

— Мы смотрели «Цинну». Сейчас пошлю за Бонапартом.

— Нет, мам, подожди: это же любимая папина пьеса. Торопиться ни к чему.

— Может, мне сходить за Пети? — сверкнув улыбкой, предложила Мими.

— Он еще не спит? — с надеждой спросила Гортензия.

— Разбужу! — махнула рукой Мими. — Он каждый день вспоминает о своей маме.

— Кстати, его мама неплохо выглядит, — заметила я дочери.

— Хорошо доехали, — объяснила Гортензия, гладя меня по щеке, словно маленькую.

— Я писала песни… — Помолчав, она подняла на меня глаза. — Для него.

«Для него». Для Маленького Наполеона. Словно его дух витает где-то рядом.

— Наш Пети молодец! Мне столько надо тебе рассказать, он идеальный ребенок…

Правда, очень раним и боязлив в последнее время, часто просыпается по ночам.

— А, вот он и встал! — заслышала я сонный голосок внука.

Вошла Мими с мальчиком на руках.

— О, Пети! — дрожащим голосом проговорила Гортензия. Знаю, о чем она подумала: Пети так похож на Маленького Наполеона. И в то же время — совсем другой.

Ребенок уставился на мать, а затем спрятал лицо, уткнувшись в шею Мими.

— Три месяца для ребенка — целая жизнь. — Я предвидела, что не все будет гладко при их встрече. — Помнишь, дорогая, каково тебе было, когда меня выпустили из тюрьмы? Ты меня даже не узнала.

— Уже не помню, — призналась Гортензия и наклонилась, чтобы заглянуть в глаза мальчику. Спрятала лицо за ладонями:

— Ку-ку!

Пети недоуменно воззрился на мать, сунул палец в рот, и что-то похожее на улыбку мелькнуло в его лице. Она повторила «Ку-ку!», и тогда уже малыш рассмеялся. Гортензия открыла объятия, и он бросился к ней. Моя девочка прижала сына к сердцу, слезы закапали на его светлые кудри.

— О, Пети, мой милый Пети…

Мы с Мими стояли рядом, всхлипывая; наши сердца переполняли любовь и жалость.

Чудесное воскресное утро в Мальмезоне, еще свежо

Только что обсуждала предстоящий семейный ужин с экономкой и главным поваром. В списке едоков — мадам Летиция, Жюли,[156] Луи, Гортензия, Паулина, Каролина, Иоахим, Жером, принцессы Катерина, Стефания и Эмили, мы с Бонапартом. Стол будет накрыт на тринадцать персон. И, конечно же, будут все дети: Пети, девочки Жюли (Зинаида и Шарлотта) и четверка Каролины (Ахилл, Летиция, Люсьен и Луиза). Мими устроит им пикник под дубом.

В тот же день, начало одиннадцатого пополудни

Ужин прошел неплохо — для собрания Бонапартов.

Иоахим откровенно заискивает перед Наполеоном: постоянно предлагает ему табакерку, кланяется не только при встрече, но и после каждой сказанной фразы. Это раздражает Луи и Жерома, которые обращаются к Иоахиму не иначе как «принц-задира», что крайне его сердит. Каролина, по-видимому, также была не в духе — несомненно, из-за короны. Но хуже всех сегодня повела себя Паулина, которую принесли в украшенном кистями шелковом паланкине четыре негра, одетые мамлюками. Она бесцеремонно отругала Гортензию за черное одеяние:

— Твой сын умер в пять лет. Ты не обязана носить траур!

Я заметила, что Гортензия только делает вид, что ест. Затем, когда подали десерт, она вдруг извинилась и вышла из-за стола.

Я нашла ее в ватерклозете с фарфоровой плошкой на коленях; рядом был Луи. Она раскраснелась, на лбу выступили бусинки пота.

— Все хорошо, мам, — проговорила она, видя мое беспокойство, и повернулась к Луи:

— Сказать ей?

— Гортензия снова беременна, — кивнул Луи.

Услышав эту новость, Каролина вся побагровела. У нее такая кожа, что жар лица проступает даже из-под толстого слоя белил. Она переглянулась с Иоахимом и слегка выпучила подведенные краской глаза.

— Замечательно! — лучезарно улыбнулась она, постукивая пальцем по прилепленной на подбородок мушке. — Такая неожиданность…

Под конец вечера Луи предложил тост. Они с Гортензией возвращаются в свое королевство, сказал он, поэтому должны со всеми попрощаться.

— Будем здоровы! Будем здоровы! — воскликнул Жером, проливая вино на свою новую, обожающую его супругу.

— Будем здоровы.

— Будем здоровы!

— Ваше здоровье, — эхом отозвалась я, слабея от опасений.

На фоне Бонапартов моя крестная дочь Стефания немного витала в облаках, но в целом вела себя сдержанно благодаря строгому воспитанию мадам Кампан.

Без даты

Плохая новость: у Гортензии предрасположенность к чахотке.

— Вы хотите сказать, она уже больна? — обеспокоенно спросила я доктора Корвизара. От этой болезни умирают!

— Вернее, она может заболеть, — ответил тот. — Нет сомнения, что она поправится, но меня смущает, что климат Голландии может быть слишком… — Он поморщился. — Влажный климат может…

— Повредить ее здоровью?

— Особенно в ее деликатном положении. — Прокашлявшись, доктор продолжил: — И ребенок меня тоже беспокоит. Он слабенький, зачем рисковать понапрасну?

Не приведи, Господи!

19 сентября

Луи уехал в Голландию один, без жены и сына.

— Но мы расстались в ссоре, — всхлипывала Гортензия.

— Доктор Корвизар все ему объяснил, верно? Насчет опасностей.

— Не знаю. Луи со мной даже не поговорил!

Воскресное утро

Вчерашний бал, который задавала Каролина, потрясал своей роскошью: канатоходцы и акробаты, целая миниатюрная деревня в саду. Когда Каролина и подвыпивший Иоахим провожали невесту Жерома к точному подобию ее летнего домика, хористы в крестьянских костюмах пели традиционные песни ее страны.

Конечно, это был триумф; Каролине хотелось удостовериться, что Бонапарт знает обо всем, что она сделала для умножения его славы. Тут же мне сообщили по секрету, что эта мерзкая женщина уже запустила слух о том, что Гортензия ждет ребенка от некоего мсье Деказа.

В тот же день, без четверти пять пополудни

— Кажется, я нашла причину неудовольствия Луи, — сказала я дочери. — Ты знаешь мсье Деказа?

— Он был на водах, носил траур после смерти жены.

— Кажется, кое-кто разносит слухи, что он отец ребенка, которого ты носишь.

— Мсье Деказ? — Гортензия наморщила нос. — Это… это безумная мысль, мам.

— Согласна. Я сама была в ярости. Но это объясняет, почему Луи был так зол. Если бы вы…

— Ничего это не объясняет! Как Луи мог поверить такой напраслине?

— Ну… — Я понимала, каково это — терзаться муками ревности; понимала, к каким необдуманным поступкам побуждает это чувство.

— Достаточно мужчине скользнуть по мне взглядом, и Луи уже убежден в моей неверности. Никогда его не прощу!

— Но, Гортензия, тебе не кажется, что, вероятно…

— Никогда! — вскричала моя дочь и бросилась к дверям.

Я не позволила ей выбежать из комнаты.

— Пусти! — потребовала она.

— Но я хочу знать правду, Гортензия.

— Тогда я скажу тебе правду! — срывающимся голосом возопила она. — Но это не то, что ты думаешь! Правда состоит в том, что Луи меня терзает! Он нанимает людей, чтобы шпионили за мной. Он устроил настоящую слежку. Всякий мой выезд, по его мнению, преследует романтические цели, даже поездка к умирающей родственнице! По ночам он подслушивает у меня под дверью, вскрывает мою почту. Я живу все равно что в монастыре. Знаешь, с чего начинается каждый день в моем доме? С обыска моих чуланов. Разве так должен относиться мужчина к своей жене?

Я молчала и, оцепенев, слушала эту исповедь о годах пытки. Я не могла поверить своим ушам, но рассказ Гортензии объяснял, зачем Луи окружил их дом высокой стеной и выставил часового под окном ее спальни.

— Прости, Гортензия, — вот все, что я могла сказать. Если бы только я знала! Если бы она открылась мне прежде!

— Хочешь услышать, мам, что Луи о тебе рассказывает? Он говорит, что ты шлюха. Что ты мне не мать, теперь моя мать — мадам Летиция, а та меня терпеть не может. Говорит, что всякое проявление моей любви к тебе — для него все равно что удар ножом. Луи вечно в ярости. Стоит мне поговорить с мужчиной, Луи тотчас начинает грозить, что проткнет его шпагой. Я никогда не изменяла ему, мам, но он обращается со мной, как с преступницей, — всхлипывала моя дочь. — Всякий раз, как я пытаюсь сделать ему приятное, он находит во мне что-то такое, что ненавидит, в чем сомневается. Он свою собаку любит больше меня! Я не могу это больше выносить. Пожалуйста, не заставляй меня возвращаться к нему. Для меня это смерть!

Тут она судорожно закашлялась, чем окончательно привела меня в ужас. Я обняла дочку и долго укачивала, как младенца. Постепенно кашель прекратился.

— Прости меня, Гортензия, я была слепа. — И хуже того, я не желала видеть очевидного. — Но теперь я знаю…

И теперь, клянусь, все будет иначе.

ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ УДАР

22 сентября 1807 года, Фонтенбло

Наконец мы обосновались в Фонтенбло на целый месяц охоты и праздников — все мы. Замечу, полный переезд императорского двора — отнюдь не простая задача. Уже обосновались, но всё по-прежнему в хаосе: придворные мечутся в поисках сундуков, теряются в бесконечных коридорах, измучены недостатком сна. Даже актеры и актрисы устраивают истерики. Меньше чем через два часа им предстоит исполнить для нас «Горация» Корнеля.

«А наши стойки еще не доставлены!» — стонет Тальма, приложив тыльную сторону запястья ко лбу.

Воскресенье, 27 сентября, Фонтенбло

— Мы должны быть двором! — взорвался Бонапарт и с силой хлопнул по столу ладонями. — Настоящим двором с танцами и весельем. Я так желаю!

Если бы все было так просто! Бонапарт запугал всех, и тут уж не до веселья. Мои дамы так боятся его публичных выговоров, что не смеют даже голос подать — не то что танцевать.

— Черт! Я привез сотни людей в Фонтенбло для приятного времяпрепровождения. Устроил для них всевозможные развлечения, а они просто сидят с вытянутыми лицами!

— Удовольствие невозможно пробудить барабанным боем, ваше величество, — заметил Талейран в своей флегматичной манере.

— Надолго мы здесь? — жалобно спросила Гортензия.

На полтора месяца. На долгих полтора месяца.

Среда

Первые «короны» (как называет их Шастули) прибыли из Германии — братья принц Мекленбург и принц Мекленбург-Шверин, очаровательные молодые люди со старомодными манерами. Недавно овдовевший принц Мекленбург-Шверин (его женой была сестра русского царя) вчера вечером маячил у моей гостиной. По понятным причинам он не играл с нами в вист, но сидел, с явным интересом наблюдая за моей игрой. Потом, когда подали мороженое, он признался, что нездоров. Я высказала ему соболезнования, но сразу пожалела об этом, ибо он едва не расплакался.

— Простите меня, ваше величество. Я совершил ошибку, приехав в Фонтенбло, — сказал он, прикладывая уголок носового платка с кружевной каймой к уголку каждого глаза. — Я приехал только потому, что надеялся убедить императора вывести войска из моей страны.

— Вы обсуждали это с ним?

— Да, сегодня днем, но… — Он замялся.

— Дайте время, — я сочувственно улыбнулась ему и вместе с братом пригласила в нашу театральную ложу завтра вечером.

Без даты

— Вижу, вы одержали победу, — сказал Бонапарт. — Хорошо, что я не ревнивый муж.

— Едва ли, — ответила я с оттенком сожаления. Было время, когда Бонапарт был ревнивым мужем. — У принца Мекленбург-Шверина недавно умерла жена. Он говорил мне о своем горе… — Я помолчала, думая, как лучше продолжить. — Вы произвели на него сильное впечатление.

— Сомневаюсь. Он разочарован во мне — хочет, чтобы я вывел войска. Но это даже не обсуждается. Принцы, кажется, считают, что я должен прийти со своими солдатами, освободить их страну от захватчиков, а затем, когда дело сделано, просто самоустраниться? Они живут в мире фантазий!

— Значит, нет надежды, что ваши войска будут выведены… когда-нибудь? — взяла я его за руку.

— Я так понимаю, этот принц завербовал вас отстаивать его интересы, — предположил Бонапарт, сильно потянув меня за ухо.

Ла-Пажери, Мартиника

Форт-де-Франс, Мартиника

Субботний вечер

— Понимаю ваши чувства, — сказал принц Мекленбург-Шверин. — Горе разрушает человека.

— Да, — комкала я в руках носовой платок.

— Будет траур?

Я отрицательно покачала головой. Бонапарт не хочет, чтобы о смерти моей матери стало общеизвестно, так как официальный траур положит конец празднествам. Я понимаю, но все же возмущена. Что же, никто не будет ее оплакивать? Я чувствую себя такой одинокой в своем горе.

— Время для траура… — Я махнула мокрым носовым платком.

— Неудобное?

— Меня это огорчает. Во всей Франции скорбим только мы с Гортензией.

Он выдернул узкую черную ленточку из косы, продел в петлицу и завязал аккуратным узлом.

— Должна признать, мне это приходило в голову, — сказала я с улыбкой.

— Немного необычно для траура, но, думаю, Всемогущий поймет.

Воскресенье, 4 октября

Мими, Гортензия, Шастули, Клари и даже граф Этикет носят теперь черные ленты. Я утешена сверх всякой меры.

5 октября, два часа пополудни, Фонтенбло

Сегодня утром Каролина выехала на охоту с маленькой черной ленточкой в петлице.

— Это нынче модно, — сообщила она всем. — Вы не замечали?

Воскресенье, 25 октября

Когда я возвращалась с мессы, Фуше (притаившийся в оконной нише) тихо отвел меня в сторонку.

— Мне надо обсудить с вами дело большой важности, ваше величество, — прокашлявшись, сказал он и покосился в сторону двери, у которой стоял стражник.

— Вот как? — заинтересовалась я.

Фуше очевидно нервничал. Не припомню, чтобы прежде он хоть раз обратился ко мне «ваше величество».

Из внутреннего кармана сюртука Фуше вытащил свернутый в трубку лист бумаги и вручил мне. Луч солнца сверкнул на алмазном кольце у него на мизинце.

Я осторожно стянула со свитка шелковый шнурок. Почерк мелкий, разобрать трудно, но ясно, что писал сам Фуше.

— Боюсь, у меня нет с собой очков для чтения.

— Потом прочтете, ваше величество. Я бы хотел, чтобы вы… подумали над содержанием.

— А что там, позвольте спросить?

Отчего мы так вежливы друг с другом?

— Это черновик вашего письма, которое я предлагаю направить сенату.

— Вы считаете, я должна написать сенату? Почему?

— Вы, несомненно, знаете о распространенных в обществе опасениях… Поскольку император стареет, его может ждать судьба Сарданапала.

Я не совсем поняла Фуше, но было ясно, что речь идет о здоровье Бонапарта.

— Широкие массы, так заслуживающие мира и безопасности, вопиют. Они преданы вам, ваше величество, но еще больше они преданы императору и созданной им империи, которая рассыплется с его смертью.

У Бонапарта что, какая-то болезнь, угрожающая жизни? Может статься, я о чем-то не знаю?

— Фуше, что с императором?

— Он страдает, ваше величество, — сказал Фуше, доставая табакерку из слоновой кости, украшенную драгоценными камнями, — ибо пришел к горестному заключению, что политически верные шаги, как они ни отвратительны ему, все же должны быть предприняты в государственных интересах. Как он ни отважен на поле битвы, все не решается заговорить об этом с вами.

У меня похолодели руки, сердце затрепетало. Постепенно мною овладело мрачное предчувствие: то, о чем говорил Фуше, не имело отношения к здоровью Бонапарта.

— О чем это вы?

Фуше втянул понюшку табака и смахнул табачную пыль с кончика носа.

— О разводе, ваше величество.

— Вы предлагаете, чтобы я?..

— Я предлагаю вам, письменно обратившись к сенату, объявить, что вы готовы пойти на эту жертву ради блага нации. Я знаю, как вы преданы мужу, и считаю, что ваша любовь к нему такова, что вы бы пожертвовали даже жизнью — не то что браком, — если это позволит уберечь императора.

У меня подломились ноги, и я привалилась к стене. «Так вот оно что! — подумала я. — У Бонапарта недостает мужества обсудить это со мной, и он подстроил, чтобы Фуше говорил от его имени. Трус!»

— Наши солдаты готовы сложить свои жизни на алтарь отечества, — продолжал Фуше, поддержав меня за локоть. — Редко выпадает женщине возможность доказать подобным образом свою преданность, свою…

— Мне нужно знать только одно! — перебила я его, чувствуя себя повисшей на краю пропасти. — Министр Фуше, просил ли вас император поговорить со мной об этом?

— Я знаю, что думает император по этому поводу, но такого приказа я от него не получал, — спокойно ответил Фуше, рассматривая часы, болтавшиеся на золотой цепочке у него на поясе. — А теперь, к сожалению, я вынужден прервать нашу безрадостную беседу, ваше величество, ибо у меня вскоре назначена встреча.

Даже не поклонившись, он ушел. Вскоре меня нашла Гортензия: я стояла у оконной ниши, яростно комкая шторы.

Без даты

Сегодня рано утром, сразу после семи, я вошла в комнату Бонапарта. Думала, будет лучше поговорить с мужем прежде, чем он примется за работу, и поэтому была удивлена, увидев его уже в охотничьей куртке. Лакей помогал ему надеть гессенские сапоги.

— Вы не едете на охоту, Жозефина? — Он натянул левый сапог и поднялся, чтобы обнять меня. — Неважно себя чувствуете?

— Нет, не еду.

Я начисто забыла об охоте — до того ли мне было?

— Бонапарт, мне нужно поговорить с вами. — В комнате было жарко, в камине пылали дрова.

— Отлично. — Бонапарт сел, выставив вперед правую ногу.

— С глазу на глаз, — уточнила я, стискивая в ладони письмо, данное мне Фуше. Я скатала лист в плотную трубку и обвязала лентой желтого цвета, который считается цветом предательства.

Бонапарт встал и топнул ногой:

— Хорошо.

Он отпустил лакея и подвел меня к одному из кресел у камина.

— Вы бледны. Должно быть, простудились? — Он пнул ногой горящее полено, полетели искры. Затем сел и стал смотреть в огонь.

— Когда вы смотрите вот так в пламя, я всегда воображаю, что вы думаете о воинском лагере, — сказала я, пытаясь развязать туго затянутую ленту.

— Жозефина, я готов поговорить, но не могу тратить на это все утро. Меня ожидает австрийский посол. В чем дело?

— Это… сложно.

Я стянула со свитка ленту и подала Бонапарту развернутую бумагу.

— Это мне? — Мой муж попытался расправить письмо, положив его на бедро. — Кто это написал? — спросил он, покосившись на меня.

— Ваш министр полиции.

— Фуше? — Бонапарт поднес бумагу к глазам, затем вытянул руку с письмом. — Не могу разобрать, зрение слабеет, — пожаловался он. — Разве очки еще не доставили?

Как мог он думать о таких пустяках? Вся наша жизнь рушится, а он беспокоится о своих новых очках!

— Да, Фуше! — с трудом сохраняя спокойствие, подтвердила я. — Он вручил мне этот черновик вчера, после мессы. Он… предлагает, чтобы я подписала подобное письмо и направила его в сенат.

— Довольно! — воскликнул Бонапарт, читая. И швырнул письмо в огонь.

— Вы ничего об этом не знали?

— Конечно, нет. Фуше нет дела до нашей постели.

Я достала из-за корсажа носовой платок — специально захватила с собой несколько штук. Реакция Бонапарта меня удивила. Он хочет выставить себя невиновным?

— Я боялась, что… Что вы могли просить Фуше совершить этот ужасный поступок, — срывающимся голосом сказала я.

— Жозефина, я вполне способен поднять эту тему самостоятельно. Мне нет нужды привлекать Фуше, чтобы он говорил от моего имени. — Наступило неловкое молчание. Прокашлявшись, Бонапарт продолжил:

— Итак, раз уж мы заговорили об этом, я спрошу: что вы об этом думаете?

— Полагаю, вы должны его уволить, — ответила я.

— Фуше? — Бонапарт презрительно поморщился. — Его преступление — всего лишь в избыточном рвении. Он действует единственно из преданности ко мне и к империи.

Преданность… Именно это слово использовал и Фуше.

— Это преданность своим собственным интересам! — горячо сказала я. — Вы окружены льстецами, Бонапарт. Они вводят вас в заблуждение, уверяя, что, разорвав со мной брак и женившись на молодой принцессе, которая родит вам наследника, вы сделаете великое дело для своей страны.

— Жозефина, вы не должны…

— Вы спросили меня, что я думаю, — так я вам скажу! — продолжала я, скручивая носовой платок в жгут, в веревку, на которой сейчас пойду и повешусь. — Если хоть на мгновение я бы поверила, что наш развод принесет империи мир и процветание, я тут же развелась бы с вами.

Мою смелую речь прервали банальные женские всхлипы.

— Буду с вами откровенна, Бонапарт, раз уж мы должны говорить об этом. Я боюсь за себя, ибо люблю вас. Меня не заботит ни моя корона, ни титул. Меня заботите только вы.

— Жозефина…

— Умоляю вас, послушайте меня! Я считаю, что они неправы. Боюсь, что они толкают вас на тропинку, которая приведет к вашему падению, а с вами потерпит крах и империя. Они не заботятся о вашем счастье, их интересует только их собственное благополучие. Они жадны и полны страхов, они не понимают вас как я.

Большие серые глаза Бонапарта поблескивали, не отрываясь от моего лица.

— Должна сказать вам еще одно, — продолжила я, — и потом я уйду. Мы с вами многое прошли вместе. Я считаю, наши с вами судьбы направляло само Провидение.

Я замолчала, не в силах произнести, что, возможно, каким-то загадочным образом необычайная удачливость Бонапарта связана именно со мной и нашим союзом. Пристально глядя на меня, он кивнул, словно прочитал мои мысли.

— Вы возвели меня на трон, Бонапарт. Стоит вам попросить, и я сойду с него. Но вам придется сказать об этом мне лично.

— Я не смог бы сделать это, Жозефина, — сказал он почти шепотом. Я упала в его объятия.

Так и нашел нас его лакей — мы рыдали, обнявшись.

20 ноября, снова в Париже

— Было у меня искушение сжечь это, — Мими протянула мне клочок бумаги, на котором уже знакомым почерком сообщалось:

Без даты

Поздно, два часа ночи. Все спят. Бонапарт отправился в Италию. Я одна во дворце, наедине со своими страхами. Передо мной на столе — кольцо с ключами. Они лежат, развалившись, как длинноногое насекомое, обладающее тайной властью открывать запертые двери.

Один из ключей — тяжелый, слегка заржавевший — от кабинета Бонапарта. Я могла бы, если бы только посмела, отпереть дверь, просмотреть папки. Я знаю, что рапорты Фуше хранятся в папке из черной воловьей кожи — толстой, негнущейся, завязанной белой лентой с пятнами, которые оставили мужские пальцы, бравшие табачные понюшки.

Я могу пойти туда — хоть сейчас. Выяснить, что именно говорится у меня за спиной, узнать раз и навсегда, кто мои истинные враги. Рустам бодрствует у дверей спальни Бонапарта в Италии. Секретаря и лакея сейчас здесь нет: они тоже уехали с императором. Но как же ночные караульные, стражники?

Нет, пойду рано утром. Скажу Гуго, стражнику, охраняющему кабинет, что мне надо кое-что достать из папок императора и отослать ему, по его же просьбе. Принесу Гуго кофе с коньяком, чтобы взбодрить и отвлечь.

Полицейский рапорт от 17 ноября:

«Люди удивлены отсутствием императрицы на премьере „Траяна“.[157] Говорят, что она расстроена. Ходят слухи о скором расторжении императорского брака. Эту новость обсуждают во всех классах общества, и нет никого, кто увидел бы в ней гарантию мира».

2 декабря, Мальмезон

После вчерашнего праздника для послов я вдруг заболела. Мими настояла, чтобы я срочно опорожнила желудок: заставила меня принять горчицы с теплой водой и щекотала мне в горле гусиным пером. Затем она послала за доктором Корвизаром, который признался, что симптомы «сбивают с толку».

— А если бы меня отравили, — слабым голосом спросила я, — как бы это проявилось?

— Ваше величество, кто бы решился на такое? — мягко сказал он, так и не ответив на мой вопрос прямо.

Без даты

По-прежнему больна… и испугана. Есть люди, я знаю, желающие моей смерти.

2 января 1808 года, дворец Тюильри

«Жозефина!» — послышался мне сквозь сон мужской голос. Сказано было тихо, ласково. Голос Бонапарта. Это мне приснилось?

Я открыла глаза. Веки, отекшие от лихорадки, закрывались сами собой. Действительно, Бонапарт — он стоял у своей стороны кровати с новогодним подарком в руке: коробкой розового, белого и голубого засахаренного миндаля. Он поставил коробку и взял меня за руку:

— Мне говорят, вы болели, но…

В глазах у него стояли слезы.

— Оказывается, мой организм не переносит слабительное, — еле слышно проговорила я. На таком диагнозе настоял доктор. — Я уже поправляюсь.

— Должны поправиться, — сказал Бонапарт, до боли сжав мне руку.

12 января, Париж

Сегодня чувствую себя окрепшей. Провела днем час, строя окончательные планы, касающиеся венчания Стефани и князя д’Аромбера, которое состоится в следующем месяце.

Форт-де-Франс, Мартиника

1 февраля, дворец Тюильри

Я собиралась поехать к Гортензии, когда в дверь громко постучали, заставив меня вздрогнуть. Это пришел лакей Бонапарта:

— Ваше величество, идите скорее, императору плохо! По-моему, это припадок.[158]

Я подхватила шлейф и бросилась по темной каменной лестнице вслед за Константом, сердце бешено колотилось.

— Это началось, как только император вышел из ванны, ваше величество, — объяснил лакей, стараясь держать фонарь так, чтобы освещать мне дорогу. — Он запретил мне вызывать доктора Корвизара, попросил привести вас.

Мы вошли в покои Бонапарта. В камине шумело пламя, стоявшая на столе свеча давала мало света. Констант поднял фонарь и направил на кровать, где под одеялами лежал Бонапарт. Лицо у него было серым.

— Поговорите со мною, Бонапарт.

Он молча схватил мою руку и, несмотря на то что я была в пышном наряде, потащил меня в постель. По его телу прошла дрожь. Неужели это припадок падучей?

— Констант, дайте флакон.

Лакей смущенно смотрел на меня, не понимая.

— Нитрит амила, он в походном ларце.

— Жо-зе-фина! — еле выговорил Бонапарт.

Вернулся Констант.

— Две или три капли на носовой платок, — распорядилась я.

— О господи, господи… — шептал себе под нос растерявшийся лакей, однако взял себя в руки и сделал то, о чем я просила.

— Вдохните, — сказала я и поднесла платок к носу Бонапарта.

— Жозефина, я не могу жить без вас, — проговорил он, хватая ртом воздух.

— Бонапарт, так больше продолжаться не может, — будто издалека услышала я свои слова. Я прижимала его к сердцу и гладила по голове, словно ребенка, нуждавшегося в утешении.

Суббота, 2 апреля, мне грустно

Бонапарт только что уехал на юг — очень поспешно. И с соблюдением всей секретности, какой только позволяет добиться свита, разместившаяся в тридцати шести каретах. Официально объявлено, что он отправился в инспекционную поездку в Бордо, но на самом деле он хочет понять, какова ситуация в Испании.

— Я не задержусь, — сказал Бонапарт, обнимая меня. Мне предстоит приехать к нему через несколько дней.

10 апреля, дворец Бордо

Бонапарт встретил меня с распростертыми объятиями. Для него наша встреча — большое облегчение, ему нужна моя помощь на предстоящих приемах.

Я вымотана путешествием, но тем не менее буду на приеме сегодня же вечером.

24 апреля 1808 года, Париж

Без даты

Бонапарт застал меня плачущей над письмом Адели.

— У вашей дочери родился еще один сын. Разве это не повод праздновать?

— Меня не было рядом с ней.

Он нежно меня утешил. Мы прошлись, держась за руки, по садам.

27 апреля, среда (наверное), замок Марак, неподалеку от Байонны

До чего приятно снова оказаться возле моря! С наслаждением вдыхаю его запах. В утреннем свете вижу, что комната украшена нежно-лиловым и желтым шелком. Здесь мы спим вместе — на кровати цвета вишневого дерева, сверху украшенной короной. Гостиная оформлена как палатка из синего атласа с фиолетовыми и желтыми шнурами. Диван (не очень удобный), кресла и табуреты под ноги обиты синим шелком с желтыми полосками. Еще есть ванная палатка с деревянной ванной — как раз сейчас ее наполняют для меня. Высокая горничная из басков в сандалиях на веревочных подошвах только что принесла мне шоколад и марципаны.

— Подарок от императора, — сказала она. Вернее, я так услышала, ибо говорят эти люди на весьма странном наречии. — Велел передать, что любит вас, — добавила она по-французски, тщательно выговаривая слова.

5 мая

Есть что-то в этом соленом бодрящем бризе, что поднимает дух. Кажется, что чайки жалобно кричат нам обоим: «Домой!» Как мы с Бонапартом похожи! Оба родились и выросли на островах, постоянно видели перед собой море.

Если бы можно было жить так вечно, вдалеке от парижских интриг!

Вчера мы допоздна перешептывались в темноте.

— Когда состаримся и поседеем, купим себе небольшой замок возле моря, — сонно проговорил Бонапарт. — Вы будете ухаживать за цветами, а я — за овощами.

Без даты

Днем вернулись с Бонапартом в замок в мечтательном настроении. Мои горничные качают головами, удивляясь моим взъерошенным ветром волосам и босым ногам.

— Император спрятал мои туфли, — объяснила я и рассмеялась, увидев их озадаченные лица. Теперь одна из них готовит для меня ванну: у меня полно песку и в волосах, и в ушах.

День выдался славный. Мы выехали в одной из новых легких карет, вскоре показался океан.

— Ах! — с упоением вздохнул Бонапарт и взял меня за руку. Солнце отражалось от маслянистой поверхности воды.

Вскоре мы оказались на безлюдном берегу. Бонапарт приказал кучеру остановиться.

— Слишком тут дико, вам не кажется? — спросил он, осматривая скалистую бухту.

— Идеально, — ответила я, подвязывая ленты шляпы.

Подойдя к кромке воды, я скинула туфли и подобрала юбку. Услышав, что Бонапарт меня зовет, я бросилась от него наутек. Он догнал меня, пенящаяся волна бурлила у наших ног. Мы смеялись, тяжело дыша от бега. Он попытался столкнуть меня в воду, но я вывернулась и отбежала подальше.

Сколько же мы играли как дети? Час-другой?.. Вечность. Интересно, что подумали телохранители, наблюдавшие, как их император и императрица бегают взад-вперед по берегу, а потом то валятся на песок, то гуляют, держась за руки, — и без остановки обнимаются?

Вероятно, они решили, что мы очень сильно влюблены друг в друга.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ВРАЖЕСКИЙ СТАН

15 августа 1808 года, 39-й день рождения Бонапарта, Сен-Клу

Усталые и помятые, мы с Бонапартом въехали во двор Сен-Клу. Предыдущую ночь спали в карете, но все равно не было времени принять ванну — успели только переодеться и быстро перекусить.

Пишу сейчас, сидя в выходящей в сад гостиной, двери нараспашку. Жду, когда из кабинета на противоположной стороне двора покажется Бонапарт.

Через несколько минут к нам пожалует сенат, затем пойдем к мессе в честь «святого Наполеона».

Мне не терпится увидеть Гортензию, Пети и его новорожденного брата, но придется повременить (этот злосчастный долг перед империей!) Трудно поверить, что нас не было здесь четыре месяца — четыре замечательных месяца.

В тот же день, ближе к вечеру

— Хороший малыш, — с гордостью сказала Гортензия, передавая мне ребенка.

— О, Гортензия, он… — Честно говоря, я встревожилась. Младенец был крошечный, но с большой головой. — Красавец, — выдохнула я, и это было правдой, ведь в нем живет древняя красота явившейся в мир души.

— Его зовут Уи-Уи, — сообщил милый Пети.

Он стоял рядом со мной, положив руку в ямочках мне на колено. Я наклонилась и шумно поцеловала его.

— Щекотно, — заявил он, а затем попросил: — Еще!

— Потом наиграемся всласть, — пообещала я, — но сейчас, мне кажется, ты захочешь взглянуть на… — Я кивнула в сторону двери и закончила шепотом: — На то, что я тебе привезла.

У него расширились глаза.

— Кучер это принес? — спросила я у Адели.

— Кучер вместе с дворецким, — ответила она. — Тяжелая штука.

— Что ты привезла, мам? — поинтересовалась Гортензия, вытягиваясь в низком кресле.

— Да, бабушка, что там? — эхом отозвался Пети, как раз когда в коридоре послышалось клацанье и скрип паркета. С важным видом вошел дворецкий; за ним на колесах въехала модель военного корабля.

Пети повернулся ко мне, донельзя изумленный.

— Да, это тебе, — улыбнулась я, укачивая шевельнувшегося младенца.

— Скажи бабушке спасибо! — крикнула Гортензия вслед Пети, тотчас же побежавшему к поразительной игрушке.

— Спасибо-спасибо-спасибо, бабушка! — пропел Пети.

Воскресенье, 28 августа

Семейное сборище в Мальмезоне: мадам Летиция, Паулина, Жюли и ее девочки, Гортензия и милый Пети. Детям очень понравился наряженный в платье орангутанг, чьи выходки заставили их хохотать до упаду. Затем, к восторгу детей и мопсов, Бонапарт стал изображать медведя.

10 сентября 1808 года, Милан

22 сентября, Сен-Клу

В пять утра Бонапарт уехал в Эрфурт. Мы обнялись на прощание, он с чувством поцеловал меня:

— Вернусь через месяц. Обещайте, что не будете волноваться.

— Обещаю, — солгала я.

19 октября

С мирных переговоров Бонапарт вернулся, нагруженный великолепными русскими мехами.

— Зачем эта маскировка? — спросила я, ибо он был в черной адвокатской мантии.

— Я очень спешил. В Испании неладно.

— Вы вернетесь туда?

— Жозеф бросил Мадрид, бежал без борьбы. Король Пепе Коксо, как зовут его испанцы, порочен и некомпетентен. Имея такую семью, как у меня, и враги не нужны.

— Неужели войне не будет конца?

— Думаете, это я ее ищу? — с досадой спросил он.

Воскресенье, 4 декабря

Удивительные новости и очень тревожные. Талейран пригласил Фуше к себе в дом на улице Варен. Видели, как они прохаживаются там под руку.

— Но Фуше и Талейран ненавидят друг друга! — поразилась я.

— Когда враги объединяются, быть беде, — покачала головой Шастули.

22 декабря 1808 года, Милан

Вторник, Мальмезон

— Так вот что затеяла Каролина! — качнула головой Тереза. — Замышляет маленький государственный переворот? Должна сказать, я восхищена этой лисицей. Она поняла, что надо привлечь на свою сторону Фуше, поэтому умаслила его. Жюно, как губернатор Парижа, управляет полицией, поэтому она затащила его в свою постель. И разумеется, интимные отношения с австрийским послом окажутся полезны, если она станет королевой Франции. Не дай бог! Вы предупредили императора?

— Эжен дал знать Бонапарту.

— Будем молиться, чтобы император скорее вернулся.

23 января 1809 года, дворец Тюильри

Бонапарт вернулся из Испании, рычит на всех. Талейран понижен в должности,[160] но Фуше, увы, по-прежнему занимает должность министра полиции. Как выясняется, он слишком много знает.

— Безопаснее будет держать его поблизости, — решил Бонапарт.

Ну, а что делать с его сестрой Каролиной? Я не решилась спросить, памятуя: «Кровь — это все».

12 апреля, Сен-Клу, десять часов пополудни

Час назад, когда мы сидели за ужином, пришло сообщение о новом вторжении Австрии в Мюнхен. Бонапарт разрывается между войнами на юго-западе и северо-востоке.

Суббота, 15 апреля, Страсбург

Ничто в поведении Бонапарта меня не насторожило: ни то, что он громко и фальшиво напевал «Мальбрука», ни суматоха приготовлений. После позднего ужина Бонапарт вернулся в кабинет работать — все, как обычно. Я до часу ночи играла в вист со своими дамами, после чего легла. По-моему, вскоре после трех меня разбудило лошадиное ржание. Я не сразу смогла понять, в чем дело. Не колеса ли фургона это скрипят?

Я подошла к окну, отодвинула шторы: во дворе стояла походная карета Бонапарта. Слуги, конюхи, адъютанты метались с факелами… Среди них стоял Бонапарт, натягивая шляпу.

Лакей открыл дверцу кареты и опустил ступеньку.

Бонапарт уезжал без прощального поцелуя «на удачу»? По темным комнатам, натыкаясь на столы, я ощупью добралась до выхода, сбежала по лестнице — и в карету.

— Жозефина? — удивился Бонапарт, увидев меня.

— Вы не можете уехать, ничего не сказав мне, Бонапарт!

— Я подумал, вы будете настаивать на том, чтобы поехать со мной, и…

— Да, вы правильно подумали.

— Но вы не можете прямо…

— Сир, мы готовы отправиться. — Дюрок растерянно смотрел на меня, не понимая, что в этой карете делает облаченная в ночную сорочку императрица.

— Прекрасно! — стряхнула я с себя остатки сна.

— Но, Жозефина, вы даже не одеты.

— Я серьезно, — грозно произнесла я, что заставило Бонапарта рассмеяться.

— Прикажите послать сундуки императрицы в Страсбург, — велел он Дюроку, накинув мне на плечи свою шубу.

— Ах, Жозефина, что бы я без вас делал? — вздохнул он, когда по булыжной мостовой мы проезжали парижские ворота.

Воскресное утро, Страсбург

Едва мы прибыли в Страсбург, как Бонапарт выехал к армии. Еще один поспешный отъезд, еще одно слезное прощание, еще один торопливый поцелуй «на удачу». Я расставила свечи, разложила карты, снова буду его ждать.

6 мая, полдень

12 мая 1809 года, Шенбрунн

27 мая

Без даты

Новости из штаба: император одержал победу.

Слухи из штаба: императора часто видят в компании молодой польской графини.

«Возвращайтесь домой, — пишет Бонапарт. — Не приезжайте ко мне сюда».

Я укладываю вещи, возвращаюсь с сожалением.

Четверг, 26 октября

В ворота галопом влетел Мусташ. Я была в розарии.

— Ваше величество, — закричал он, — император в Фонтенбло!

— Но… — Бонапарта ожидали не раньше завтрашнего вечера.

— Позвольте дать вам совет, ваше величество, — потянул за свой огромный ус Мусташ. — Поторопитесь!

В Фонтенбло я добралась почти к шести часам. Бонапарт сидел в полном одиночестве за столом в гостиной.

— Самое время, — бросил он, мельком взглянув на меня, и вновь опустил глаза.

— Бонапарт, пожалуйста, не сердитесь!

— Я что, требую слишком многого, желая, чтобы жена приветствовала меня здесь после полугодовой разлуки?

— Сир, позвольте напомнить, что вы собирались приехать не раньше завтрашнего вечера. Мои дамы и я планировали приехать сюда завтра утром, чтобы быть в готовности.

— Я причинил вам неудобство, приехав раньше?

— За все годы, прожитые вместе, Бонапарт, я впервые опоздала на встречу с вами. Единственный раз! Мы были в разлуке полгода, и так-то вы приветствуете меня?

Он прижал руки к груди, будто получив рану.

Суббота, 28 октября, Фонтенбло

Снова требуется, чтобы мы были веселы. Трижды за неделю мы должны быть в театре, остальные вечера будут заняты приемами (один пройдет в императорском салоне) и, возможно, балом. Когда ничего не планируется, Шастули у себя в гостиной подготавливает столы для карточных игр.

Каждый день Бонапарт ездит на охоту и с устрашающей энергией галопом проезжает по двадцать лиг. Иногда охотится с соколами.

По вечерам — за ужином, в театре, на приемах и балах — мы внимательны друг к другу, наши движения словно заучены. То и дело замечаю, как муж смотрит на меня с меланхоличным выражением на лице. Я знаю, он думает: развестись или нет?

Дождливое воскресенье, 29 октября

Три дня назад приехала сестра Бонапарта Паулина с голубоглазой распутной фрейлиной. Загадочно улыбаясь, мадемуазель Кристин следит за каждым движением Бонапарта, все время качая огромный золотой крест на бархатной ленте, будто пытается его заворожить.

Без даты

В окнах Паулины ярко горит свет, он освещает часть двора и часовых у фонтана. Дверь на балкон вдруг открывается — и я слышу шум веселья, в который врывается скрипка. Слышу голос Бонапарта и пронзительное хихиканье мадемуазель Кристин.

Без даты

— По-моему, вам следует улыбаться и делать вид, что ничего не замечаете, ваше величество, — заметила Клари.

— Я бы завела любовника, — добавила Шастули. — Скоро приедет принц Мекленбург-Шверин, не так ли?

— Именно этого они от меня и ждут, — сказала я. Клан Бонапартов этого и добивается. Они надеются, что я совершу эту роковую ошибку. — Мне кажется, Бонапарт сознательно пытается оттолкнуть меня…

— Ха! И преуспевает в этом.

— …Имея свои причины. — Моя чтица поправила шаль на моих плечах. Я сочувственно посмотрела на Карлотту: нас обеих отвергли. — Я хорошо знаю Бонапарта, он исполняет роль. Он хочет, чтобы… — я смолкла, не в силах произнести слово «развод», — …чтобы расставание с ним стало для меня желанным.

— Мама, — воскликнула Гортензия, — так, может быть, он прав? Может, вам уже пора расстаться?

Я смотрела на свое рукоделие, не видя стежков из-за подступивших слез.

Среда, 8 ноября

Пишу это, сидя в золотой комнате. На мне бриллианты, мое лучшее платье, шляпа. Будь он проклят!

Прости меня, боже, ибо я напугана. Прости за душевную слабость, но также и за Бонапарта — мужа, который меня изводит. Императора. Он способен проявить себя героем, но способен и на ужасные, низкие деяния.

Да, я боюсь за себя, за Бонапарта, за своих детей, но также и за весь народ, почтивший меня такой преданностью. Я признаю себя побежденной: битва за сердце Бонапарта проиграна.

«Ты станешь королевой», — предсказала мне жрица вуду. Как ясно я помню эти ужасные слова! «Но ненадолго», — добавила она. Все сбывается в точности.

Да и пускай! Я не хочу быть королевой, императрицей. Я не желаю сидеть на троне. Корона лишь делает меня несчастной, ибо я имею несчастье хотеть очень многого: сидеть на троне рядом с этим человеком. Не корону свою, не императора люблю я, — а человека. Кто еще его любит? Да никто.

14 ноября

Париж — город слухов, передаваемых шепотом. Я вхожу в комнату — и наступает тишина, люди смущенно улыбаются. Изабе, каждое утро украшающий мое лицо, ничего уже не говорит о моих покрасневших глазах.

— Может быть, немного белил? — предлагает он, нанося густое белое вещество. Я смотрюсь в зеркало и вижу вместо лица маску.

— Но плакать нельзя, ваше величество, — ласково предупреждает он, видя, что у меня вот-вот снова потекут слезы.

Пятница, 1 декабря

Сегодня Бонапарт высказался.

Я надела к ужину широкополую шляпу, чтобы скрыть глаза. Ужинали в молчании, слуги стояли позади нас, как статуи. Перед нами поставили тарелки, затем убрали — никто не прикоснулся к еде.

— Сколько сейчас времени? — неосознанно постукивая ножом по краю стакана, спросил Бонапарт у одного из работников кухни.

— Без пяти семь, ваше величество.

Бонапарт встал и направился в гостиную. Я последовала за ним, прижимая ко рту салфетку, лежавшую за ужином у меня на коленях. Было такое чувство, будто я двигаюсь в глубокой воде, каждый шаг требовал полного моего внимания. Этот ритуал повторялся каждый день нашей совместной жизни, но сегодня вдруг показался мне странным, незнакомым.

В гостиной было очень жарко и душно. Вошел дворецкий с обычным подносом и встал передо мной, чтобы я имела честь налить императору кофе. Я потянулась за серебряным кувшинчиком, но Бонапарт меня опередил. Внимательно и вызывающе глядя на меня, он сам налил себе кофе, добавил сахар и выпил. Поставил пустую чашку на поднос и, жестом отпустив растерявшегося дворецкого, прикрыл за ним дверь.

— Жозефина, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — мы должны развестись.

Он хотел, чтобы я понимала причины. Этой жертвы требует безопасность империи. Он полагается на мою преданность и рассчитывает на согласие.

— Это великая жертва, и мы должны на нее пойти, — твердо сказал он.

— Вы ошибаетесь, Бонапарт. Это ошибка! Мы пожалеем об этом.

— Династия не может существовать без наследника, — повторил Бонапарт уже сказанное прежде. Он понял абсолютную необходимость такого шага. Империя должна существовать вечно.

— Назовите Эжена наследником, — предложила я. — Вы его хорошо обучили. Он верен и предан вам. Он понимает и поддерживает ваши цели. Вы знаете, что нация только выиграет от этого.

Нет сомнения, что при нем империя расцветет!

— Вы можете доверять ему. Он сохранит и преумножит ваше наследие.

— Он не Бонапарт.

Ах да… «Кровь — это все».

— А ваши племянники? Пети, например…

— Это не то же, что и сыновья, рожденные для королевской власти, воспитанные во дворце. Мне нужен сын, Жозефина. Мой сын. Жестоко отказывать мне в этом!

Тут я не выдержала, заплакала:

— Вы хоть представляете, как мы будем страдать?

На меня волной накатило безумие горя.

— Я буду всегда любить вас. Буду навещать вас — часто.

— Неужели вы не понимаете? Это будет совсем не то, что сейчас!

Он обманывал себя. Этот человек, гордившийся ясным мышлением, не понимал, что происходит у него в душе.

— Я вам обещаю, — быстро продолжал он, как если душевную рану можно было затянуть словами. — Вы сохраните титул. Я буду давать вам по миллиону в год. У вас есть Мальмезон. Я куплю вам сельский замок — что угодно! Я сделаю вас королевой Рима. У вас будут свои владения.

— Нет, Бонапарт! Делайте, что вам угодно, только не отсылайте меня.

Я представила себя одинокой и нелюбимой, упала на ковер и, не сдерживаясь, зарыдала.

Дальнейшее помню слабо. Узким коридором меня отнесли в комнату и вызвали доктора Корвизара.

— Вы перенесли сильный нервный приступ, ваше величество.

В тумане, в который я погрузилась, приняв настойку опия, появилась Гортензия.

— Мы с Эженом последуем за вами, — сказала она. — Будем вместе вести тихую жизнь. Все будет хорошо. Мы познаем истинное счастье.

Я обняла ее за худенькие плечи. Мать и дочь, мы обе одиноки в этом мире. «Может статься, это и хорошо, если Гортензии невдомек, что ждет нас впереди», — подумала я и ощутила себя Кассандрой, тщетно предостерегавшей о неизбежной беде. Судьба прогневалась — теперь начнется падение.

ВЫНУЖДЕННЫЙ РАЗРЫВ

Ровно в восемь, как заведено, моя гардеробная горничная вошла ко мне в спальню с несколькими платьями на выбор.

— Входите, мадемуазель Аврильо, — раздвинула я занавеси полога. — Мне надо кое-что вам сказать, но сначала проверьте, закрыта ли дверь. — Я легла на подушки, чувствуя себя спокойнее, чем вчера, но по-прежнему слабой.

Мадемуазель Аврильо поставила корзинку, разгладила на себе юбку и с тревогой уставилась на меня. Мы все ожидали худшего, словно небо готовилось рухнуть на землю, только оставалось неясным, когда именно это случится. Но жизнь продолжалась.

Набрав побольше воздуха, я начала:

— Император сообщил мне о принятом решении… — Я снова не могла произнести это слово. — Он решил объявить о разводе.

Мадемуазель Аврильо вскрикнула, прижав ладони к губам.

— Но пока все должно идти своим чередом, как и прежде.

— Это жестоко с его стороны, ваше величество, — ее взгляд был дерзким. Преданным.

— Император страдает, — твердо сказала я. — Он делает то, что должен.

Вот так, при ярком свете зимнего утра, началась моя новая жизнь. Я уничтожена, но буду играть свою роль в костюме императрицы, буду спокойна и доброжелательна. Отпраздновав мир, Бонапарт официально объявит о разводе. В настоящее же время у меня легкое недомогание, вот и все.

Все это мне удалось произнести спокойно, но как только мадемуазель Аврильо вышла, меня охватило отчаяние. Как я смогу пройти через это? Завтра в Мальмезоне прием, послезавтра — большое празднование, бал. Позже будут новые балы, и праздники, и снова балы. Как мне набраться стойкости?

Суббота, 2 декабря, Мальмезон

Поздно. Пишу это, сидя за маленьким столиком черного дерева в спальне у Бонапарта. На мне ночная рубашка и медвежья шкура, которую я сняла с кровати.

Королевские особы уже разъехались, как и сам Бонапарт, решивший готовиться к завтрашнему приему послов в Тюильри, — несмотря на сугробы и леденящий дождь.

— Это ваш счастливый день, — сказала я ему на прощание. Он не сразу понял. — Второе декабря.

Годовщина коронации, как он мог забыть?

— Ах это! — сообразил он, пожав плечами так, словно удача ничего уже не значила.

Одной мне даже проще. Труднее всего оказалось принимать его семью. Королева Каролина и король Иоахим, недавно вернувшиеся из Неаполя, внимательно за мной следят. Они подозревают, что мне известны их планы. И что они станут делать, думаю я, когда поймут, что выиграли эту битву? Провозгласят победу, несомненно. Наконец-то император принадлежит только им, со всей своей властью и богатствами! И все его сердце теперь тоже принадлежит им, — так они думают. Но они не знают его сердца, не понимают, что эта жертва ожесточит его.

Сейчас почти два часа, как мне кажется. Огонь в камине угас. Начинаю чувствовать зимний холод. В тени над кроватью висит мой портрет. Бонапарту он нравится больше всех остальных, мне — нет.

Пять лет назад Бонапарт короновал меня, и я стала императрицей. Славный был день! Я приняла корону, будто обручальное кольцо. Думала, она привяжет меня к мужу. Увы… От меня как императрицы требовалось одно: обеспечить связь времен, закрепить за императором его место в истории. В лоне императриц — будущее империй. А я? В глубине души я никогда не была императрицей. Только Йейетой, Розой, Жозефиной — обычной женщиной с Мартиники. Обычной женщиной, которая любит своего мужа.

Насколько важна, в конце концов, моя любовь к Бонапарту? Наверное, нужды страны важнее. Я только молюсь, чтобы жертва, которую мы теперь приносим, не оказалась напрасной.

— Суеверная чепуха, — отмахивается Бонапарт. — Женские фантазии.

Как будто сам не суеверен.

О, Бонапарт, как же трудно мне принять предстоящие перемены. Чувствую сейчас ваше присутствие в комнате. Тут еще пахнет вашей любимой лимонной отдушкой. На столе рядом со стопкой газет лежит табакерка и стоит полупустой бокал с вашей монограммой. Мне на глаза попалась маленькая потертая медаль — талисман Карла Великого, небрежно брошенная среди прочих мелочей из кармана. Книга, которую вы читали — «История революций в Римской империи», — лежит треснувшим корешком вверх на кресле рядом с кроватью. Ваш камзол свисает с подлокотника черного кожаного кресла. Смятые газеты разбросаны по ковру.

Часы только что пробили два. Не хочу уходить из этой комнаты, здесь так хорошо ворошить свою память, но завтра у меня тяжелый день.

Уходя, я запру дверь и наложу запрет входить сюда. Для меня все здесь останется таким, как сейчас.

Воскресенье

— Мадам Бонапарт, — самодовольно улыбнулась мне Каролина, — как хорошо вы сегодня выглядите!

— Как мило с вашей стороны это заметить, — ответила я с не менее ослепительной и неискренней улыбкой, — королева Каролина.

Каким ничтожным казалось мне все это рядом с гробницей Маленького Наполеона в углу просторного собора!

После мессы императорский кортеж направился к зданию Законодательного собрания. Бонапарта там шумно приветствовали. У меня на сердце было тяжело, но даже я приободрилась при криках «Да здравствует миротворец! Да здравствует император!». По привычке Бонапарт обернулся ко мне через плечо.

В пять часов кортеж вернулся во дворец Тюильри, где мы принимали иностранных послов, затем перешли в Галерею Дианы, где состоялся банкет (для меня последний, слава богу, терпеть их не могу). Король Жозеф сидел слева от меня, мадам Летиция — справа. Король Луи, недавно приехавший из Голландии, — рядом с матерью (у которой он и остановился). Бонапарт расположился прямо напротив меня, справа от него — король Саксонии, а слева — Гортензия. Я старалась не смотреть ей в глаза, боясь заплакать.

Кроме того, были здесь король Вюртемберга, король Жером и его жена Катрин, веселая (что бросалось в глаза) княгиня Паулина, король Иоахим в розовом шелке, расшитом золотыми звездами, — и, конечно, наша торжествующая королева Каролина, вовсю дававшая указания слугам, словно она тут хозяйка.

Бонапарт казался озабоченным, без необходимости подавал распорядителю разные знаки, напоказ утирал рот, хотя не съел ни крошки, и бросал салфетки за спину, где из них образовалась целая куча.[161]

Мы ели молча, каждому из присутствующих прислуживало по три лакея. Когда Бонапарт встал из-за стола, я испытала небывалое облегчение. Все тотчас же поднялись, повернулись и сделали по два шага в сторону шеренги лакеев, стоявших с подносами в руках. Трясущимися руками я выжала лимон в белую миску, прополоскала рот и окунула кончики пальцев в голубую миску. «Наконец-то я освоила этот маленький ритуал, но теперь он вряд ли мне пригодится», — подумала я, бросая салфетку в кучку за стулом Каролины.

Понедельник, 4 декабря, Париж

Мое отречение от престола — потеря трона, короны, мужа — начинает активно обсуждаться. Меня поразило, что во время военного парада, который прошел сегодня утром, рыночная торговка положила к моим ногам цветы, будто я уже умерла.

Далее последовал праздник, в честь которого двор «Отель-де-Виль» был превращен в огромный бальный зал. Мне дали указание отправиться туда в одиночестве, — якобы дамы должны были встретить меня в коридоре. Однако, войдя, я обнаружила пустоту. В небольшой гостиной рядом с широкой лестницей тоже никого не оказалось. Где же мои фрейлины? По мраморной лестнице сбежал главный распорядитель.

— Ваша свита уже рассажена, — сказал он, тяжело дыша.

— Я должна войти без сопровождения?

— Таково желание императора.

Хорошо, я его выполню. Когда я входила в Большой салон, загремели барабаны. Идя к возвышению, я слышала вокруг приглушенный шепот: «Императрица без императора». Приближаясь к трону, я почувствовала, как подгибаются колени. Меня усадили на бархатную подушку трона, я откинулась на его спинку и осмотрела собравшихся.

Снова забили барабаны: вошел Бонапарт, державший под руку Каролину. Следом за ними появился Жером.

Каролина победно смотрела мне в глаза.

5 декабря, незадолго до ужина, Париж

Пришло сообщение от Эжена — он будет здесь через несколько дней.

Четверг

Я сидела за туалетным столиком, когда в дверях появилась Гортензия. Щеки раскраснелись, глаза блестят.

— Эжен приехал!

Я прижала руки к сердцу. Я не видела его со времени свадьбы, уже почти два года.

— Он с императором, — добавила она, прикоснувшись своей щекой к моей. — У тебя хватит сил его встретить?

— Да… да!

Я потянулась к флакону травяного эликсира от нервов, прописанного доктором Корвизаром, капнула им на палец, поднесла к носу и медленно вдохнула. Я не спала эту ночь, и уже утром у меня случился «тропический ливень» — слезы хлынули безо всякого повода. Я вдохнула еще раз и выпрямилась.

— Все в порядке, — повторяла я, хотя в глазах стояли слезы. — Я… — Меня прервал топот сапогов в коридоре.

— Войдите! — сказала я, услышав характерный стук в дверь. Боже, как мне не хватало этого стука!

В комнату, моргая от яркого света, вошел Бонапарт. Следом за ним появился высокий широкоплечий молодой человек со смеющимися глазами. Эжен! Я поднялась, чтобы обнять любимого сына.

— О боже мой, Эжен, ты так повзрослел!

Такой красавец, такой мужественный! Сын обнял меня и принялся слегка покачивать, приговаривая:

— Ох, мама, мама…

— И бачки отрастил!

А ведь у него теперь королевство и две дочери…

— Прекрасно выглядишь, — сказала я, моргая. — Не правда ли? — повернулась я к Бонапарту. — Не правда ли? — спросила я и Гортензию.

— Ох, мама, не надо, — остановил меня Эжен, едва не плача. Он прижал меня к груди, похлопывая по спине, — пытался таким образом прекратить мои внезапные рыдания.

— Держи ее, Эжен, — спохватилась Гортензия, видя, что я пошатываюсь.

Дети поддержали меня, и вскоре силы вернулись ко мне.

— Простите меня, простите. — Я подняла взгляд: Бонапарт смотрел на нас троих, по щекам у него текли слезы.

— Ох, папа… — прошептала Гортензия, втягивая его в наш круг обнявшихся.

8 декабря

Как мы венчались, так и должно развестись: с церемонией.

Начали с деталей: кто, что, когда, где… Дата была назначена через неделю — на следующую пятницу. Нужно подготовить вечерний придворный наряд. Прием пройдет в тронном зале, а сама церемония — в кабинете Бонапарта. В присутствии членов семьи и нескольких должностных лиц. Сначала заявление сделает Бонапарт, затем — я. Потом будет подписан официальный документ. Архиканцлер де Камбасерес проследит за соблюдением юридических тонкостей. Его секретарь разошлет приглашения.

— Как пожелаете, — прошелестела я. Во рту совсем сухо.

Без даты

— Ваше величество, правильно ли я понял? Совсем никаких кружев, вышивки и жемчугов — ничего такого?

— Наряд должен быть простым, мсье Леруа, — ответила я. — Как у монахини.

Без даты

Архиканцлер де Камбасерес дал мне черновик заявления о разводе, какое он считает приемлемым. Я не могу повторить, что там было написано. Заявление я напишу сама.

Без даты

Сегодня утром пыталась сочинить заявление о разводе, но только расплакалась.

О боже мой, что-то не то мы делаем, Бонапарт!

Пятница, 15 декабря

Леруа привез мой наряд.

— Я наконец понял, ваше величество! — воскликнул он. — Вы желаете украсить себя драгоценными камнями.

— Нет, мсье Леруа, на мне не будет ни единой драгоценности.

Только обручальное кольцо, которое я унесу с собой в могилу.

Он смотрел на меня как на сумасшедшую. Может быть, я действительно сошла с ума?

Мадемуазель Аврильо пришла ко мне в девятом часу.

— Ваше величество, вы готовы? Император ожидает вас у себя в кабинете.

— Я готова.

Она расплакалась.

— Вы бы их всех видели!

— Они прибыли? Уже?

— Они в тронном зале, ваше величество. Никогда еще Каролина и Паулина не были так разодеты. Даже мадам Летиция в фиолетово-желтой парче — и с рубинами! Можно подумать, у нас карнавал. Мы уезжаем, мне терять нечего, поэтому я вам честно скажу: по-моему, все они — скоты, ненавижу их!

На лестничной площадке я отослала мадемуазель Аврильо.

— Сама дойду, не беспокойтесь, — заверила я ее, прошла через прихожую, комнату ожидания и гостиную, кивая стражникам и горничным. Со страдальческим выражением на лице Гуго распахнул передо мною дверь в кабинет Бонапарта.

— Император ожидает вас, ваше величество, — низко поклонился он мне.

Бонапарт сидел в низком кресле у камина, спиной к двери.

— Жозефина! — вскочил он на ноги.

На нем был расшитый золотом голубой бархатный костюм. Он отер ладони о штаны и пошел ко мне, вытянув вперед руки, словно я была долгожданной гостьей. Но вдруг остановился.

— Скоро придет семья. Я подумал, вам лучше сесть вот здесь, за письменным столом. — Он выдвинул старинное кресло.

Я медленно села. Кресло, заметила я, следовало бы обить заново, шелковые канты уже истерлись. Ткань необычного зеленого оттенка, такую трудно подобрать. Я вспомнила, что отрез точно такой ткани хранится в гардеробе на чердаке. «Надо будет, — подумала я, — сказать об этом управляющему Бонапарта».

— Жозефина, как вы себя чувствуете? — похлопал меня по плечу Бонапарт: совсем легонько, будто боялся прикоснуться ко мне.

Кивнув, я сглотнула ком в горле, чувствуя подступающие слезы. Передо мной на столе в готовности стояла подставка для перьев, рядом лежал лист пергаментной бумаги. Я положила на стол принесенный с собой лист и разгладила его. «Заявляю, что…»

Бонапарт взял другое такое же кресло и поставил его перед камином.

— А я сяду здесь. Все остальные могут занять табуреты, — кроме моей матери, разумеется. Я подумал, что, может быть, она сядет в кресло у камина. Что вы думаете?

— Ваша матушка не любит сидеть слишком близко к огню. Не лучше ли переставить кресло к стене? — предложила я.

— Хорошая мысль. — Он передвинул кресло и потянул за уголок ковра, поправляя его.

Большие часы с маятником принялись бить.

Один. Два. Три. На четвертом ударе дверь со скрипом приотворилась.

— Ваше величество, пора, — сказал Кристоф Дюрок, не глядя на меня. Он был одет в просторную мантию с жестким воротником в форме крыла летучей мыши, который поддерживали вставки из китового уса.

Пять. Шесть. Семь.

Мы с Бонапартом, как мне показалось, довольно долго смотрели друг другу в глаза.

Восемь.

«Давайте уйдем! — хотелось мне закричать. — Давайте убежим на какой-нибудь остров, будем плескаться в волнах, выращивать цветы и овощи. Давайте вместе состаримся, станем неловкими, но будем любить друг друга».

Девять.

— Впустите их, — сказал Бонапарт, глядя в сторону.

Я услышала голос Каролины и пронзительное хихиканье Паулины, вытащила сухой носовой платок и вдохнула поглубже.

Половина пятого утра

Небо светлеет. Мне кажется, я вообще не спала.

Незадолго до полуночи я уступила зову сердца. В одной сорочке прошла по коридору, освещая себе путь единственной свечой. Стражник, вздрогнув, проснулся, когда я постучала в дверь Бонапарта, и растерянно уставился на меня. Рука на рукояти сабли.

— Это всего лишь я, императрица Жозефина. — К счастью, в этот момент лакей Бонапарта открыл дверь.

— Ваше величество? — удивился он не столько моему неожиданному появлению, сколько моему наряду.

— Кто это, Констант? — услышала я голос Бонапарта. Я вошла в комнату. При свете фонаря, висевшего рядом с умывальником, я увидела Бонапарта в постели под несколькими одеялами.

— Бонапарт, я лишь хотела… — спокойно начала я, но голос вдруг зазвенел, как у обиженного ребенка. — Не знаю, хватит ли у меня сил… — выдохнула я.

Бонапарт сел в кровати, ночной колпак съехал на сторону. Рыдая, я упала в его объятия.

— Мужайтесь, — ласково проговорил он. Я коснулась его щеки, мокрой от слез. — О, Жозефина, как же мне без вас? — прошептал он, прижимая меня к себе.

Суббота, почти два часа пополудни

Скоро уезжаю, оставляю этот дворец, никогда не вернусь, покидаю свое место рядом с Бонапартом. Вскоре другая императрица — молодая, королевского происхождения и способная родить Бонапарту наследника — будет сидеть за этим письменным столом. У меня нет иллюзий. Бонапарт полюбит ее, это ее право. Она станет матерью его детей.

А я, кем буду я? Я останусь «той другой», стареющей в одиночестве.

Всю комнату сверху донизу я обрызгала лавандовой водой. Бонапарт никогда меня не забудет.

Без даты

— Мам, ты готова? — Гортензия легко тронула меня за плечо. Ее касание придало мне сил.

— Как быть с мопсами? — спросила я, опустив на лицо вуаль, чтобы скрыть дорожки от слез на щеках. Два дня тому назад одна из собак ощенилась.

— Не волнуйся, они поедут в карете мадемуазель Аврильо, — сказала Гортензия, взяв меня за руку. — Вместе с канарейками, — с улыбкой добавила она.

Слуги выстроились в передней. Когда я спустилась туда, все мы заплакали, рыдания эхом отдавались от мраморных стен. Я ничего не видела от слез и не сделала бы ни шагу более, если бы Гортензия не тянула меня вперед.

— О господи! — сказала она, едва ступив за дверь. Во дворе, под холодным зимним дождем, собралась целая толпа.

— Это добрая императрица Жозефина! — воскликнула какая-то женщина.

Гортензия торопливо провела меня к карете. Лошади пошли быстрым шагом, и моя дочь плотно задернула кожаные занавески. Я не оглядывалась.

РОЖДЕНИЕ НАСЛЕДНИКА

Воскресенье, 17 декабря 1809 года, Мальмезон

Утром проснулась, заслышав, как Мими напевает знакомую креольскую песенку.

— Он приехал, — сказала она, заглянув за полог кровати.

— Бонапарт? — Я села, сердце так и прыгает в груди.

— Император ожидает вас в саду, — сообщил адъютант, которого я не узнала. Он не обратился ко мне «ваше величество» и не поклонился, лишь кивнул.

— Под дождем? — удивилась я. Он чуть накрапывал, но все равно на улице было сыро. Я послала Мими за сапожками и зонтиком — но не английским, — а также за пелериной и шляпой.

Адъютанты следовали за мной, как тени, до калитки розария. Бонапарт в знакомом сером сюртуке расхаживал туда-сюда в дальней его части. Он повернулся ко мне лицом и прикоснулся к треугольной шляпе, как бы отдавая мне честь.

Адъютанты выстроились вдоль забора как часовые, — достаточно близко, чтобы наблюдать, поняла я. Бонапарт, стоило мне приблизиться, сделал шаг назад. Объятий не будет.

— Не ожидала увидеть вас так скоро.

Я судорожно вдохнула раз и другой, чтобы успокоиться. «Мои слезы его огорчат», — подумала я.

— Мне надо было знать, как вы поживаете. — Бонапарт казался мрачным, его покрасневшие глаза выдавали беспокойный сон.

Я не смела ответить, боясь произнести правду.

— Давайте пройдемся, Жозефина, — ласково предложил он, протягивая мне руку.

17 декабря, восемь часов пополудни

1 января 1810 года, незадолго до ужина, Мальмезон

Какое ужасное начало года!

Несчастья начались после обеда. Слуги получили указание входить в музыкальную комнату по одному. Я должна была вручать каждому новогодний подарок, а они — сообщать мне, хотят ли остаться со мной или будут искать другое место.

— Шастули, вы не могли бы записать, что будет говорить каждый? — попросила я.

— Ха! Но кто запишет за мной?

— Желаете сообщить мне о своих намерениях немедля?

— Чего же ждать?

— Графиня д’Арберг, не затруднит ли вас? Не возражаете?

Моя высокая элегантная фрейлина без возражений постаралась втиснуться в маленькое кресло Шастули у низенького стола.

— А разве я не первая получу свой подарок? — спросила Шастули. — Он справа, с алым бантом.

Графиня д’Арберг сверилась с ярлычком и вручила подарок Шастули.

— Мой муж настаивает, чтобы я осталась при дворе, — сказала та, прикалывая к корсажу полученную в дар бриллиантовую брошь. — Но мне надо думать о своей семье, а вам фрейлина больше не понадобится, ведь вы не будете устраивать приемы и ужины.

Она взглянула на записанное графиней д’Арберг и поправила ее:

— Я сказала «ужины», а не «обеды».

— Значит, вы покидаете меня, Шастули? — Ее слова стали для меня ударом.

— Я уже написала императору, мадам, — сказала она, бочком подвигаясь к двери.

— Пришлите сюда Карлотту, будьте добры, графиня де Ларошфуко, — холодно попросила ее графиня д’Арберг.

Дверь за Шастули со стуком захлопнулась. Наступило гнетущее молчание. Даже канарейки замерли.

— Не желаете ли стать моей главной фрейлиной? — слабым голосом поинтересовалась я у графини д’Арберг.

— Я мечтала об этой должности с тех пор, как поступила к вам, ваше величество, — призналась она, не переставая писать, и перевернула страницу.

Меня это удивило. Графиня д’Арберг — бельгийская аристократка немецкого происхождения, имеющая прочные связи с правящими домами Германии. Я полагала, что она захочет остаться при дворе.

Дверь со скрипом приоткрылась.

— Ваше величество, вызывали меня? — Темные глаза Карлотты расширились, когда она увидела графиню д’Арберг за маленьким секретером Шастули.

— Да, — подтвердила я. Карлотта тоже покинет меня, в этом я не сомневалась. — Сегодня, как вы знаете, все сообщают мне о своих планах.

— Я хочу служить вам, ваше величество, — покраснела Карлотта, — если вы согласитесь оставить меня у себя. Простите, я что-то сказала не так? — растерялась она, увидев мою реакцию.

— Уверяю вас, мадам Гаццани, вы не совершили никакой ошибки, — успокоила ее графиня д’Арберг, протягивая моей чтице подарок.

— И это тоже, Карлотта. — Утирая слезу, я сняла кольцо и вложила ей в ладонь.

Весь день я проливала слезы, прощаясь со слугами. Несколько человек удалятся на покой с небольшой пенсией. Увы, одна из них — Агата. Она помолвлена со смотрителем усадьбы в Фонтенбло. Клари уверила меня, что хотела бы остаться, но здоровье вынуждает ее оставить службу. Мне будет не хватать ее.

В домашнем хозяйстве теперь меньше народу, но люди эти — самые лучшие. Мадемуазель Аврильо останется, будет заведовать гардеробом. Естественно, никуда от меня не денутся Мими и старый Гонтье.

— Я вас до могилы провожу, ваше величество, — торжественно произнес мой слуга, опираясь на трость и прижимая руку к сердцу.

Суббота, 17 февраля, полдень

«Монитёр» полна новостей о приготовлениях к «венчанию века», о предстоящих празднествах и спектаклях.

— Ваше величество, может быть, лучше не читать бюллетеней? — тихо, но настойчиво спросила меня графиня д’Арберг, подавая мне чашку чая и убирая газету подальше.

Понедельник, 19 февраля, накрапывает дождик

— Дяде не нравятся его уроки танцев, — сказал мне сегодня Уи-Уи.

Бонапарт берет уроки танцев?

— Тетя Каролина сказала, что он должен научиться, — объяснил Пети.

— Что ж, конечно, — фальшиво улыбнулась я. Сколько раз я пыталась убедить Бонапарта научиться танцевать, но в ответ слышала только: «Нет, это невозможно! Даже не вспоминайте об этом!» А теперь он решил научиться — ради своей молодой жены.

— И у него новый блестящий костюм, с высоким воротом, — Пети показал пальцами, насколько высок ворот.

— Но он слишком тесный, — хихикая, добавил Уи-Уи.

20 февраля

Утром меня огорчил парикмахер:

— Простите, ваше величество, но…

— Мсье Дюпла, вы делали мне прически более десяти лет!

— Королева Каролина помогает императору обустраивать новое хозяйство, и она настаивает, чтобы я…

Настаивает, чтобы отныне Дюпла — мой Дюпла! — стал парикмахером одной-единственной женщины: будущей императрицы Марии-Луизы.

— Понимаю, — спокойно ответила я, но, признаться, внутри у меня все кипело. Одно дело потерять мужа и корону, и совсем другое — хорошего парикмахера.

— И вы тоже, мсье Леруа?

Как же я обойдусь без модельера? Это же я открыла Леруа! Я была его покровительницей, мы вместе создали новую моду…

— Ваше величество, не сомневайтесь, что я предпочел бы создавать наряды для вас, — едва не плача, сказал он и в смущении прижал кисти с покрытыми лаком ногтями к нарумяненным щекам. — Однако…

Без даты

— Доктор Корвизар, пожалуйста, не говорите мне, что не сможете больше меня лечить.

— Так-так, — задумчиво произнес он, считая мой пульс. Потом сел напротив меня, прижав большой палец к подбородку — готовился сообщить мне, что я умираю, я в этом не сомневалась. — Ваше величество, у вас сильно ослабло зрение, — заметил он. — Вы часто плачете?

— Нет, — ответила я, смахивая слезы.

Он улыбнулся.

— Буду честен с вами. У вас серьезно пострадали нервы и, смею сказать, сердце.

Я прижала руки к груди. Я умираю — так и знала!

— А что у меня с сердцем?

Доктор Корвизар — специалист по сердечным заболеваниям, он написал на эту тему ученый труд. Кого спросить об этом, как не его?

— По-моему, оно разбито, — тихо сказал доктор, протягивая мне батистовый носовой платок. — Воды Экс-ле-Бен очень помогают от нервов, — посоветовал он, постукивая кончиком карандаша себе по щеке. — Хорошо бы поехать туда в июне — не слишком жарко, не слишком холодно…

Говоря это, он уже сделал пометку у себя в календаре.

— Но, доктор Корвизар, я никогда не бывала на этих водах!

Экс-ле-Бен расположен на юго-востоке от Парижа, в горах на границе с Италией.

— Совершенно верно, — закивал доктор. — И никаких воспоминаний!

Пятница, 9 марта, очень поздно

Фейерверки освещают вечернее небо. Еще один праздник, на который я не получила приглашения.

Сегодня исполняется четырнадцать лет с тех пор, как мы с Бонапартом поженились.

12 марта

Понедельник, 12 марта, Мальмезон

— Почему именно двадцать пятого марта? — спросила графиня д’Арберг, щурясь в календарь. — Ох…

Дело в том, что двадцать седьмого во Францию должна прибыть архигерцогиня Мария-Луиза.

20 марта

Только что уехала Гортензия. На свадьбу соберутся все короли и королевы Европы.

— Где же остановятся все эти государи? — недоумевала Гортензия. Одни только Жером и Катрин прибыли со свитой более чем в тридцать человек. — Каждому потребуется кровать, мам, это невозможно!

Я невольно вспоминаю трудности, возникшие передо мной и Шастули в декабре, когда мы пытались достойно разместить всех прибывших на празднование мира. Нельзя же расселить королей и королев куда попало.

— Шастули могла бы помочь, — заметила я.

— Мам, ты не знаешь? Папа отправил ее укладывать вещи. Он был в ярости от ее отказа остаться с ним.

Мы с графиней д’Арберг переглянулись, и та улыбнулась.

24 марта

Эжен и его красавица Августа наконец приехали (оба измотаны путешествием). Вскоре уедут к Бонапарту в Компень, а оттуда отправятся встречать молодую невесту.

— Ты разве не поедешь в деревню, мам? — спросил Эжен. — Папа же подарил тебе замок. Разве там тебе не будет лучше?

— Не беспокойся, — обняла я его. — Уезжаю завтра утром. Меня не будет здесь, когда она приедет в Париж.

Четверг, 29 марта, замок в Наварре

Вот он, мой замок, подарок Бонапарта. Мое, опасаюсь я, проклятие. Жители Эвре прозвали его «сковородкой». Уродливый куб со странным куполом, на котором, как предполагалось когда-то, должна стоять огромная статуя. Входишь в темный круглый зал — свет падает только из высоко расположенных узких бойниц в стенах. Со всех сторон — двери странных треугольных комнат.

Кресло, в котором я сейчас сижу, как и вся здешняя мебель, старинное и неудобное. Пришлось придвинуть потрескавшийся дубовый стол к чадящему камину, потому что тут очень холодно. Нет такого окна, которое бы и открывалось, и закрывалось. Одни нельзя отворить, другие — закрыть: так распухла от сырости древесина рам.

Здесь со мной мадемуазель Аврильо; она сидит, ссутулившись, у огня. Спальни маленькие, холодные, унылые. Каждый день мы сжигаем по пятнадцать телег дров и семь мешков угля, но все равно дрожим от холода.

— Угодья здесь великолепны, — попыталась подбодрить меня мадемуазель Аврильо, будто читая мои мысли.

— О да, — согласилась я, — если бы не болота и застойные лужи.

1 апреля, День дураков, замок в Наварре

Сейчас, когда я пишу эти строки, Бонапарт и Мария-Луиза венчаются.

У нас есть некоторые успехи в осушении болота. По-прежнему очень холодно и горько. Со здоровьем у меня неважно.

Четверг, 5 апреля

Несмотря на данный себе зарок, все-таки прочла в газетах о венчании. Толпы на Елисейских полях собрались такие, что войска с трудом могли с ними совладать. В церемонии участвовало восемь тысяч человек… Интересно, кто нес шлейф невесты?

Далее последовали обычные концерты, фейерверки и фонтаны, бьющие вином. По сигналу из дворца весь город озарился иллюминацией — жаль, я не видела.

Еще только восемь часов, а я уже ложусь. Мы заделали щели в окнах воском, стало куда теплее.

Любопытно, дядя Феш не забыл благословить их постель?

Четверг, вскоре после полудня, замок в Наварре

Чудесное утро провела сегодня с сыном. Показала ему мои розы и лилии, красивые каскады и пруды, очаровательные аллеи и новую грядку, на которой буду выращивать травы.

— Ты уже создала здесь рай, — похвалил он.

— Тут спокойно. — Честно говоря, я тут излишне обособлена, но не хочу тревожить этим Эжена. — И подумай только: никаких интриг.

— Хочешь сказать, тут нет клана Бонапартов? — уточнил он.

Даже новая императрица уже успела от них пострадать.

— Даже Августа, — признался мой сын.[162]

Воскресенье, 10 июня, Мальмезон

Наконец-то я снова в Мальмезоне. Тут тихо, если не считать отдаленного треска и шипения фейерверков. Большая часть моей прислуги — в Париже на праздниках в честь императора и императрицы. Слуги вернутся пьяные и веселые, я же к тому времени уже буду спать.

13 июня

Сегодня ровно в десять приехал Бонапарт. Растерявшаяся горничная направила его в сад, где я занималась розами. Я поспешила было навстречу, но вдруг остановилась: на нас смотрели.

Нет, я не плакала! Мы сели рядышком на скамью из резного камня и так провели более часа, говорили и говорили, как если бы ничего между нами не изменилось.

— Насколько я понимаю, принц Мекленбург-Шверин делал вам предложение? — поинтересовался Бонапарт.

— Кто вам сказал? — Я была тронута (и немало удивлена) этим предложением, но долго над ним не раздумывала.

— Так это правда? Мне кажется, вам надо согласиться.

— Он молод. Это было бы нечестно по отношению к нему. — В глубине души я по-прежнему чувствовала себя замужней и влюбленной в своего мужа.

По моей просьбе Бонапарт рассказал о том, что вызывает озабоченность в его отношениях с Марией-Луизой. Она пока еще не беременна.

— К сожалению, она очень ревнует меня к вам, — признался он. — Она огорчилась, узнав о вашем возвращении в Мальмезон. Сегодня мне пришлось ехать к вам тайком.

— Может быть, мне познакомиться с нею?

Мне бы хотелось, чтобы Мария-Луиза относилась ко мне как к старшей сестре, как к человеку, которому можно довериться и, возможно, чему-то у него поучиться. Я могла бы помочь ей. Рассказала бы, что император любит, а что — нет. Объяснила бы, как поддерживать его хрупкое здоровье, как умиротворять его, когда он приходит в дурное расположение духа.

— Это невозможно! Она во многих отношениях еще ребенок. — Бонапарт поднялся со скамьи и принялся нервно ходить туда-сюда. — И может быть, она права. Возможно, у нее есть все основания ревновать. Хорошо, что вы скоро уезжаете на воды.

Слава богу, я уеду и буду вдали от них обоих.

18 июня, Экс-ле-Бен

Приехала на воды, вымотана днями и ночами путешествия. Уже тоскую по дому.

6 июля 1810 года

14 сентября, Сен-Клу

9 декабря 1810 года, Милан

19 марта 1811 года, замок в Наварре

Жители Эвре приехали в телегах, запряженных клячами, на которых работают в полях. Читали стихи, сочиненные в мою честь. Подарили мне мой собственный бюст, который изваяли сами. Бюст украшен венком увядающих весенних цветов.

20 марта, замок в Наварре

Я лежала с головной болью, когда услышала звон колоколов в городе.

— Ребенок родился! — закричал кто-то. Минуту спустя раздался пушечный залп, потом другой, и еще.

Тишина, наступившая после двадцать первого залпа, казалась вечной. И потом… раздался еще один залп. Двадцать второй: родился мальчик![164]

Слава богу! Моя жертва не напрасна. У императора появился наследник.

ВСЕ ВПУСТУЮ

Суббота, 18 мая 1811 года

Моя дочь явилась неожиданно, как фея. Розовые щеки светились здоровьем под зеленой бархатной шляпой с высокой тульей и перьями. Она набрала вес, что меня радует. Подозреваю, Гортензия влюблена (наконец-то), ибо она покраснела, когда я спросила об адъютанте Шарле Флао.

Гортензия пробыла у меня час, рассказывала о наследнике.

— Он большой и красивый, но похож на нее, — поморщила нос Гортензия.

— Но, говорят, императрица Мария-Луиза красива?

— Да, только у нее очень выдающаяся челюсть, мам.

Признаться, тут мы немного похихикали.

Гортензия рассказала мне, что Мария-Луиза в своей привязанности к императору ведет себя как ребенок: плачет, разлучившись с ним даже на минуту, но не хочет с ним путешествовать.

— Это усложняет дело, — озабоченно сказала я. — Император должен много ездить. Особенно Бонапарт.

— Тем более теперь! — Сокрушенно качая головой, Гортензия рассказала мне, что Россия отказалась участвовать в торговой блокаде Англии.

— Не понимаю… — Вроде бы царь Александр был согласен. Он же дал Бонапарту слово!

— Теперь поговаривают даже о войне, — добавила она, хмурясь.

С Россией? Что за ужасная мысль!

— Это серьезно?

Гортензия хотела было ответить, но тут в комнату вбежали ее мальчики, желавшие покататься на пони.

— Боюсь, мне надо ехать, — встала Гортензия, завязывая тесемки шляпы. — Надо успеть на встречу в городе.

Я уговорила ее на несколько дней оставить у меня детей. Мы махали ей вслед, пока карета не скрылась из виду. Тогда я позвонила, чтобы принесли пирожные, и велела запрягать пони. Все это время мы болтали и болтали. Пети и Уи-Уи так рады рождению наследника — маленького короля, как они его называют.

Пети, по-моему, довольно взрослый для своих шести лет, но Уи-Уи — совершенный младенец. Он хочет, чтобы ему скорее исполнилось три года.

— Дядя говорит, я уже большой, — торжественно заявил он мне. Их дядя Наполеон, который требует их присутствия за обедом, следит за их уроками и ухаживает за розарием в Сен-Клу.

— Сам? — спросила я, не в силах поверить.

— Когда вырастет, он будет садовником, — сообщил мне Уи-Уи.

— Да, я тоже так думаю. — Ну, Бонапарт! — А императрица? Ты часто ее видишь?

Пети пожал плечами:

— Мне кажется, она нас не любит. Ей не нравится, что мы все время ерзаем.

— Зато нас бабушка любит! — пропел Уи-Уи, бросаясь ко мне в объятия.

Без даты

Пети говорит Мими:

— Мама балует меня, когда я хорошо себя веду, а бабушка — все время.

Сегодня в лесу Уи-Уи подбросил шапку в воздух и воскликнул:

— Ох, до чего же я люблю природу!

До чего же я люблю своих внуков!

Без даты

Сегодня утром за мальчиками приехала Гортензия. Она показалась мне расстроенной, поэтому я заманила ее в розарий поговорить. Наконец она призналась: Каролина, которая, как предполагалось, будет крестной матерью, не может выехать из Неаполя и попросила Гортензию занять ее место.

— Это же большая честь! — оторопела я.

— Но церемония будет проходить в Нотр-Даме, мам.

Тут я поняла. Там находится гробница Маленького Наполеона.

— Ты не была там с…

Она покачала головой:

— Я так боюсь сорваться.

Понедельник, 10 июня, около половины пятого пополудни, Мальмезон

Гортензия много рассказывала о крещении наследника императора.

— Теперь, когда все это закончилось, я испытываю такое облегчение!

Она ездила в Нотр-Дам накануне вечером и убедила стражников пустить ее. В пустом соборе Гортензия упала на колени перед гробницей Маленького Наполеона и плакала.

— Это было хорошо, — уверила она меня, видя, как я поражена. — На следующий день я смогла вытерпеть всю церемонию без единой слезинки.

Теперь, когда с крещением покончено, она бы хотела полечиться водами. Спросила, не присмотрю ли я тем временем за ее мальчиками?

Охотно!

Уезжая, она как-то скованно обнялась со мной. Что-то в ее походке подсказывает мне, что она беременна. Нет, она бы мне, конечно, сказала…

2 сентября 1811 года, озеро Маджоре

11 октября, Мальмезон

Гортензия вернулась к празднику по случаю седьмого дня рождения Пети. Она похудела и несколько подавлена. Я кое-что подозреваю, но спрашивать не буду. Все понимаю, но не могу произнести вслух.

Понедельник, 9 марта 1812 года

Приезжал Бонапарт. Мы не виделись несколько месяцев, но я ожидала его. Сегодня, в конце концов, шестнадцатилетняя годовщина нашей свадьбы.

— Вы пополнели, — улыбнулся он.

— И вы тоже! — Несмотря на это, вид у него нездоровый. — Как вы поживаете, Бонапарт?

— Неплохо, но надо бы привести себя в форму, — сказал он, — перед предстоящей кампанией. — Чтобы похудеть, он каждый день охотится в Булонском лесу. Этим утром ему удалось «исчезнуть», чтобы навестить меня.

— Можете пробыть еще несколько минут? — Я пригласила Бонапарта посидеть со мной на каменной скамье под тюльпанным деревом. — Я хочу услышать о вашем сыне.

Через два дня будет его день рождения, ему исполнится год.

— Он большой, здоровый мальчик, — немного, правда, капризный.

«Вылитый отец», — подумалось мне.

— Пети и Уи-Уи так много мне о нем рассказывают. По-моему, замечательно, что вы столько времени проводите с детьми.

— Мария-Луиза считает это странным.

Я слышала, что она редко видит своего малыша, не посылает за ним неделями.

— Конечно, это необычно, чтобы взрослый человек получал, как вы, удовольствие от детского общества. Я бы хотела повидать вашего сына, Бонапарт.

— Вы уверены? — задумался он. — Это надо будет тщательно подготовить, чтобы Мария-Луиза не узнала.

Без даты

Барон де Кенези, первый конюший маленького короля, дал мне знать, что мадам де Монтескье вывезет ребенка в парк Богатель на прогулку в следующее воскресенье. Я должна буду ждать ее там в маленьком замке.

Воскресенье, прекрасный летний день

Я подъехала к Богателю, как и было договорено.[165] Увидев приближавшуюся императорскую карету, прошла в небольшую комнатку в задней части замка. Вскоре показалась мадам де Монтескье с ребенком на руках. Стоя, я поклонилась крошечному королю Рима.

— Какая неожиданность встретить вас здесь, ваше величество, — произнесла мадам де Монтескье (таков был уговор). — Хочу отдохнуть здесь с малышом, — сказала она служителям, находившимся в другой комнате.

Она села рядом со мной, осторожно высвободив из кулачка ребенка ленту своей шляпы.

— Видите, какой он хорошенький? Смотрите. — Она стала качать его на коленке, отчего ребенок засмеялся. Большой лоб, массивная нижняя челюсть.

— Весь в императрицу, — заметила я, пытаясь поймать его взгляд и строя забавные гримасы. Малыш долго смотрел на меня, а потом засунул себе в рот кулачок. У него живые глаза — глаза Бонапарта.

— Но характером весь в отца, — рассмеялась няня, стараясь удержать малыша, который извивался, желая высвободиться. — Очень своевольный.

Я потянулась к корзинке, из которой достала деревянное кольцо с прикрепленными к нему и свисавшими разноцветными побрякушками. Малыш потянулся к нему, хотел взять, но промахнулся, снова потянулся и наконец обхватил кольцо пальчиками.

— Как думаете, пойдет он ко мне? — спросила я, похлопав себя по коленкам.

— Он разборчив, — улыбнулась мадам де Монтескье, — но попробовать можно. Даже к матери на руки не идет. — Она посадила малыша мне на колени.

Он сидел тихо, разглядывая игрушку. Я вдохнула запах его волос. Едва уловимо пахло лимоном.

— Он него пахнет императором, — заметила я. К глазам подступали слезы.

— Он был с папой, когда мы за ним зашли. С его папой, который по-прежнему очень скучает по вам, ваше величество, — тихо добавила она.

17 апреля, ближе к вечеру

Бонапарт наклонился вперед, упершись локтями в колени. Мы — это стало нашим обыкновением — сидели на резной каменной скамье в розарии под тюльпанным деревом.

— Я послал за Эженом, — сказал Бонапарт. — Даю ему четвертый корпус: восемьдесят тысяч человек. Он должен быть доволен.

— Выходит, все эти разговоры правда? Неужели будет война?

По молчанию Бонапарта я догадалась об ответе.

— Кто будет регентом в ваше отсутствие?

— Не знаю, кому можно доверять.

30 апреля

Все жители империи мужского пола, способные носить оружие, спешат записаться в Великую армию.[166] Меня теперь охраняют шестнадцать инвалидов, которые огорчены тем, что не могут отправиться в поход вместе с остальными. Все здоровые лошади отосланы в войска.

Суббота, 2 мая, ближе к вечеру

Эжен со своим корпусом выступил сегодня утром в Польшу. Играют оркестры, звонят колокола. Мушкеты солдат украшены цветами. Люди высовываются из окон, выходящих на улицы, по которым проходят войска, и кричат: «Наша славная Великая армия!»

Пятница, 8 мая, надвигается гроза

— Я приехал попрощаться, — сказал Бонапарт.

— Давно вы не уезжали на войну.

— Я надеялся, что до этого не дойдет.

Да, конечно. Женитьба на Марии-Луизе, рождение наследника — все это должно было обеспечить долговременный мир.

— По крайней мере, я еду, зная: если со мной что-то случится, империя останется моему сыну.

— Вы будете скучать по нему.

Нам обоим было неловко; оба понимали, что на этот раз он отправится на войну без объятий и поцелуя «на удачу». Он долго смотрел на меня, затем его лакей открыл дверцу кареты. Я смотрела, как она выехала за ворота, даже не смея послать воздушный поцелуй.

МЫ ТЕРПИМ ПОРАЖЕНИЕ

18 ноября 1812 года, Мальмезон

Несколько месяцев не было никаких новостей, одни только слухи. Мы ждали и беспокоились. Беспокоились и молились.

Понедельник, 30 ноября

Сегодня в Мальмезон приехала молодая женщина лет двадцати в сопровождении пожилой горничной.

— Мадемуазель Орели де Бомон, — представилась она, придерживая руками в белых перчатках свою соломенную шляпу. Выяснилось, что ее отец, мсье де Бомон, — близкий друг мсье Батая. Огюста Батая?

— Мсье Батай — один из адъютантов моего сына.

Она кивнула и достала из тульи шляпы сложенные листки бумаги:

— Он часто писал моему отцу.

— С войны? — Сердце у меня забилось быстрее. Подлинные новости доходили до нас крайне редко. Официальным бюллетеням, отправляемым в Париж, как я понимала, доверять не стоило.

— Отец просил, чтобы я переписала эти письма для вас. Он думал, вы пожелаете узнать новости о вашем сыне, ваше величество.

— Да, конечно. — Я едва могла вздохнуть от волнения.

— Это один из оригиналов. — Орели показала мне клочок бумаги. Он был исписан мелким почерком вдоль и поперек. — Иногда мне приходилось разбирать их с лупой.

Она обещала вернуться, когда придет следующее письмо.

Плоцк

Торн

Сольдау

Поздно вечером

Плоцк, Торн, Сольдау… Я нашла в кабинете Бонапарта карту и слежу за продвижением нашей армии. Как она далеко!

Витебск

3 декабря, Мальмезон

Я сама не своя от неопределенности. Письма Батая, с одной стороны, приоткрывают завесу тайны, с другой — повергают в уныние. Все утро работала в теплице с садовниками, но мои мысли обращены на северо-восток — к России, к этой далекой бесплодной земле.

Без даты

— Ваше величество, быть может, вам будет угодно, чтобы я больше не приносила писем? — спросила мадемуазель Орели, стискивая в руках шляпку.

— Нет-нет! Пожалуйста, приносите, — сказала я и в знак благодарности подарила ей два своих кольца.

Четверг, 17 декабря, прохладно

Отчаяние висит над Парижем. Истинные масштабы потерь в России — гибель стольких людей — наконец предала гласности газета «Монитёр».

Сердца парижанок полны ужасного предчувствия: их любимые, скорее всего, не вернутся домой. Я больна от страха за Эжена и Бонапарта.

Суббота, 19 декабря, Мальмезон

От вида знакомого курьера Бонапарта, галопом пролетевшего по аллее, у меня остановилось сердце. Я распахнула окно и выглянула:

— Мсье Мусташ! Что случилось?

— Император во дворце! — прокричал он мне в ответ.

— Бонапарт? Он в Париже?

Как такое возможно?

Тяжело дышавший Мусташ кивнул:

— Он послал меня сообщить вам. И сказать, что ваш сын здоров.

Это последнее, что я помню, ибо упала без чувств.

Воскресенье

В своей медвежьей шубе и шапке Бонапарт сам походил на казака. Лицо темное от загара.

— Я не могу остаться надолго. — Он взял мою руку и долго не выпускал. — Выйдемте из дома.

Мы сели на холодную каменную скамью под тюльпанным деревом. Его ветви были голы, зимний сад сер и лишен характерных черт. Я слушала рассказ Бонапарта со слезами на глазах. Он поспешил назад, чтобы успокоить чернь, по его собственному выражению. Боялся, что народ взбунтуется, узнав правду о потерях. Кампания была бы славная, если бы русская зима не наступила так рано и не оказалась такой суровой. Теперь ему всего-навсего надо набрать новую армию.

Я не могла вымолвить ни слова. Новую армию? Откуда же возьмутся солдаты? Разве он не видит, что Франция превратилась в страну женщин, пребывающих в трауре? Оставшиеся мужчины — либо старики, либо инвалиды.

— Потребуется всего четыреста тысяч, — сказал он.

Среда, 14 апреля 1813 года, Мальмезон

Долгих два часа сидели мы с Бонапартом под нашим тюльпанным деревом. Он рассказывал мне очаровательные истории о своем сыне, которому теперь два года (у него такой живой характер!), и жаловался на молодую жену (она вытирает губы после его поцелуев!). Затем заговорил о войне, о предстоящей кампании, о своей убежденности, что на этот раз он победит, что будет подписан мир.

— Но не позорный мир, а почетный. Не мир любой ценой.

Мне хотелось ему верить, почему бы и нет? Разве раньше он не творил чудес?

На прощание он прикоснулся к моей руке и обещал передать Эжену привет.

— Мои молитвы всегда с вами.

— Я был счастлив здесь, — сказал он, оглядывая сады.

26 апреля, Мансфельд

5 мая

Бонапарт одержал победу.

«Фонды поднялись до 76.90», — сообщила Мими.

Пятница, 7 мая

Еще одна победа! Все утро палили пушки.

12 мая 1813 года, Лютцен

11 июня, славный день

Наконец подписано перемирие. Напуганные происходящим, смели ли мы верить, что у нас опять будет мир?

Понедельник, 23 августа, раннее утро

Император Австрии расторг перемирие и объявил войну Франции. Боже мой, это же отец Марии-Луизы! Как он мог так поступить с нами, — со своей дочерью, в конце концов?

30 октября, Мальмезон

Катастрофа под Лейпцигом. Я разрыдалась, прочитав: «Французская армия проиграла битву». Она сократилась на сорок тысяч человек.

Я заперлась у себя в комнате, ходила из угла в угол, молилась, рыдала. Вопреки доводам рассудка, написала Бонапарту.[167]

9 ноября

Бонапарт вернулся во главе своей побежденной армии. Он вернулся без фанфар, без пушечной пальбы и марширующих оркестров.

2 декабря

Сегодня, в годовщину коронации, — некогда счастливый для Бонапарта день, — я получила удручающее письмо из Милана от моей милой Августы. Ее отец, веселый король Макс Баварский, объединился с врагами Франции! Более того, он пытался убедить сделать то же самое и Эжена.

Разумеется, мой сын ответил отказом.

«Бог дал мне мужа-ангела», — писала Августа. И бог дал ангела ему.

Понедельник, 3 января 1814 года

Щеки Гортензии горели.

— Мама, ужасные новости! Более ста тысяч казаков перешли Рейн и направляются к Парижу. Я никогда не видела императрицу Марию-Луизу в таком удрученном состоянии. Ты знаешь, что она мне сказала? Что, куда бы она ни поехала, повсюду привозит с собой несчастье, и всякий, оказавшийся рядом с нею, обречен страдать.

— А что говорит Бонапарт?

— Что это суеверная чепуха.

— Нет, я имею в виду совсем другое, — насчет казаков?

— Просит нас не беспокоиться: у него есть план.

14 января

Брошен клич: требуются солдаты.

— Я пойду добровольцем, — совершенно серьезно сообщил мне Уи-Уи.

— И я тоже, — эхом отозвался Пети.

Я объяснила, что берут не всех, есть возрастные ограничения.

— Дядя сказал, что мы ему нужны.

— Все нужны, — важно добавил Уи-Уи. — Даже старики.

И в самом деле, даже дорогой Гонтье собирается теперь записаться в армию.

— Гонтье, не надо! — отговариваю я его. Ему же наверняка больше шестидесяти! Но мои аргументы его не убедили. Что ж, я дала ему хорошего пони, одного из немногих оставшихся, — почти всех забрали в армию.

Суббота, 22 января

Стоя у своей кареты, Бонапарт сказал, что утром выезжает к месту предстоящей битвы. По его словам, через три месяца он либо одержит победу, либо погибнет.

— Я приехал не для того, чтобы вы плакали!

Он взял меня под руку, озадаченный моими слезами.

Я пыталась рассеять собственные страхи. Вся Европа объединилась в борьбе с Бонапартом; в его распоряжении всего пятнадцать тысяч человек. Победа невозможна!

Но «невозможно» — не французское слово, напомнила я себе.

— Позвольте, я…

«Поцелую вас», — едва не вырвалось у меня.

— …Пожелаю вам удачи, — закончила я и сделала реверанс.

Бонапарт долго смотрел на меня.

— Помните обо мне, Жозефина.

Он сделал шаг назад и прикоснулся к шляпе.

4 февраля

Ужасные слухи: говорят, войска Бонапарта вынуждены отступить на французские земли. Не знаю, верить ли.

Отправила Мими в Париж — пусть выяснит хоть что-нибудь. Она вернулась обеспокоенная: в Нотр-Даме возносят молитвы, в Лувре упаковывают коллекции.

18 февраля 1814 года, Милан

28 марта

Народ толпами валит в Париж, уходя от наступающего неприятеля.

— Бонапарт спасет нас, — уверяла я Гортензию, скатывая бинты из корпии и складывая их в стопку. — Он так тщательно все рассчитывает, принимает во внимание все возможности. Неожиданность всегда была главным его оружием. Не сомневаюсь: это отступление — часть его плана.

Без даты

Сапожник из города только что приходил предупредить меня, что на дороге встретил раненых солдат. По их словам, неприятель совсем рядом. Но насколько он близко?

Дворец Тюильри

29 марта, двадцать минут восьмого пополудни, Мант

Записку Гортензии доставили глубокой ночью. Я разбудила всех в доме, приказала готовиться, чтобы утром выехать из Мальмезона, взяв с собой все, что сможем. Мы решили оставить животных на ферме, орангутанга и птиц — на попечение смотрителя усадьбы, но взять с собой мопсов и лошадей.

Мы с Мими не ложились, зашивали мои драгоценные камни в подкладку подбитой ватой юбки. Оставшиеся украшения и дубовую шкатулку с письмами Бонапарта — мое главное сокровище — сложили в сейфы. Закончили почти в три часа ночи. Выедем рано, в семь, времени на сон осталось немного.

Я пожелала Мими доброй ночи и легла. Некоторое время просто слушала шум весеннего дождя, думала об императрице Марии-Луизе, представляла ее одну на этой огромной позолоченной кровати во дворце Тюильри. Спит ли она? Или, как и я, мучается от страха, сомнений и, конечно, чувства вины — за то, что бежит из Парижа?

Я встала с постели, взяла ночную свечу, спустилась по лестнице и прошла по замку. Неужели мой любимый Мальмезон будет разграблен казаками? Я провела пальцами по струнам арфы — звук вызвал в памяти летние вечера. Что за волшебное место Мальмезон, что за чудесную жизнь я вела здесь!

Я прошла в кабинет, где работал Бонапарт — строил империю. Где он теперь?

В постель я вернулась с тяжелым сердцем, на рассвете проснулась вся в поту. Было серо, шел холодный весенний дождь, я дрожала.

— Нет смысла разводить огонь, — сказала я Мими, надевая платье на вате.

В Мант мы приехали уже после наступления темноты. Ехали медленно, лошади мокли под дождем.

Гостиница, в которой мы остановились, полна бежавших из города парижан. Я назвалась мадам Мерсье. О наших войсках ничего толком не известно. Все новости передают только шепотом. Я едва жива от усталости, но сон не идет. Где сейчас Гортензия? Где Бонапарт? Что происходит в Париже?

Я ПРИНИМАЮ У СЕБЯ ВРАГА

1 апреля 1814 года, Наварра

Меня подняли с места мальчишеские голоса в гулкой прихожей. В дверях я чуть не столкнулась с Гортензией.

— Боже мой, это ты! — Я обняла дочь, прижала к сердцу. — Прости, мы так измучились от неведения.

В комнате собрались слуги. Гортензия подождала немного и объявила:

— Мы капитулировали.

Сначала никто не понял, потом поднялся гам — никто не верил.

— Где император? — спросила я.

— Мама, я понятия не имею! Знаю только, что подписан договор о капитуляции, что императрица с ребенком на юго-западе, в Блуа.

Воскресенье

Пока Гортензия спала, я отвела внуков к мессе в собор Эвре. В городе тихо, мало что указывает на капитуляцию Франции. Только вот имперский знак с почтовой станции убрали, его место пустует.

— Тебе грустно, бабушка? — спросил Пети, ставший уже высоким мальчиком девяти лет (его детское прозвище ему уже не подходит).

— Очень.

— Мне тоже, — прижался ко мне Уи-Уи, чтобы согреться. Погода солнечная, но ветреная. — Я оставил дома свою лошадку-качалку, — сказал он мне. Губы у него дрожат.

— Куплю тебе новую, — пообещала я.

— Нет, бабушка, — торжественно произнес Пети. — Мама говорит, мы должны страдать как все, потому что теперь мы — никто.

Понедельник, 4 апреля, замок в Наварре

Наконец принесли записку от моего смотрителя усадьбы: для охраны Мальмезона назначены русские стражники. Смотритель приложил к записке выпуск «Монитёр», но в нем была только прокламация русского царя Александра.

Где Бонапарт? Что происходит?

7 апреля

Ужасные новости. Претендент взойдет на трон.

В тот же день, позже

Становится все хуже и хуже. Талейран возглавляет новое временное правительство, которое действует заодно с врагом.

Хамелеон! Оппортунист! Меня нисколько не удивляет, что он оказался предателем. Мне даже спокойнее оттого, что я знаю его истинную природу. Но меня немало удручает то, что ему помогала Клари, что это она открыла ворота Парижа неприятелю.

Без даты

Получили газеты из Парижа. Меня переполняет отвращение. Во рту горечь. Неужели нет ни чести, ни верности? Маршалы Бонапарта — люди, которым он покровительствовал, которых поднял к славе, — бросились провозглашать себя сторонниками претендента. Они клялись в верности Бонапарту, а теперь бесстыдно нападают на императора, выставляют его в своих выступлениях каким-то чудовищем.

Разочарование гложет мне сердце. Поражение от врага — ничто по сравнению с массовыми предательствами в рядах сторонников. Оплакиваю Бонапарта и всех нас.

8 апреля

Ночью, ласково подергав за пальцы ног, меня разбудила Мими.

— Там внизу кто-то хочет тебя видеть, Йейета. Мсье Мосьен, счетовод, — сообщила она, зажигая лампу. — У него будто бы есть новости об императоре.

— О Бонапарте? — Я села в постели, сердце бешено колотилось.

Мсье Мосьен стоял в гостиной у затухающего камина. На нем был короткий охотничий сюртук, с широкого пояса свисал небольшой дорожный пистолет.

— Ваше величество, — в пояс поклонился он мне, — прошу прощения, что потревожил ваш покой.

— Мне сказали, у вас есть новости об императоре? — поторопила я его, в нетерпении пренебрегая любезностями. Жестом предложила ему сесть в кресло напротив, но он стоял по стойке «смирно», будто аршин проглотил.

— Император в Фонтенбло, — объявил Мосьен. — Он отрекся от престола и будет сослан. Меня…

— Сослан? — Эта новость меня встревожила, но я также испытала и облегчение. По крайней мере, Бонапарта не казнят.

— На Эльбу, ваше величество. Меня…

— Где находится эта Эльба?

— Эльба — маленький островок в Средиземном море, ваше величество, отделенный от Италии проливом Пьомбино. Меня…

— Это совсем крошечный островок, не так ли, мсье?

— От одной до трех с половиной лиг в ширину, ваше величество, шесть лиг в длину. Меня…

— Но это меньше, чем парк в Мальмезоне!

— Не припомню размеров вашего парка, ваше величество. Меня…

— Вы видели императора, мсье де Мосьен? Вы говорили с ним?

— Я видел его, ваше величество, но нет, не говорил с ним. Меня…

— Пожалуйста, скажите мне: как он выглядел?

Мсье де Мосьен сдвинул брови в раздумьях.

— Как император, ваше величество.

Я прижала кулак к губам. Если бы я могла увидеть Бонапарта! Я бы с первого взгляда поняла, как он себя чувствует. Я бы сразу поняла, спал ли он, ел ли, в порядке ли его желудок — ох этот капризный желудок! Я бы по резкости его движений поняла, угрожает ли ему припадок падучей.

— Да, конечно, — слабо проговорила я, наконец опомнившись. — Не выглядел ли он… ну… как вам показалось?

Я ждала ответа, утирая глаза манжетой рукава. Я понимала, конечно, что этот человек не мог видеть Бонапарта глазами его жены.

— Ваше величество, меня попросил французский посол в России, граф де Виченца…

— Де Коленкур?

— Да, он попросил меня…

— Де Коленкур сейчас с императором? — Благородный, аристократичный Арман де Коленкур. Мне было утешительно услышать, что он рядом с Бонапартом.

— Да, ваше величество. Он специально послал меня сообщить вам, чтобы вы сделали, что можете.

Эти последние слова он выпалил, опасаясь, что я снова его перебью.

— Что это значит?

— Вам надо искать милости для себя и ваших детей при дворе врага, ваше величество.

13 апреля

Принесли записку от Армана де Коленкура. Он просит меня вернуться в Париж; это, по его словам, в моих же интересах. Мне приличествует показаться, изложить мое дело перед царем Александром. Вроде таково желание императора.

А внизу — приписка аккуратным почерком секретаря: «Ваше Величество, надо срочно уговорить их милостиво обойтись с императором».

Укладываю вещи.

Пятница, 15 апреля, Мальмезон

Я расстроилась, увидев русских стражников у ворот Мальмезона. Пыталась объяснить им, кто я такая, но меня пропустили только после появления моего смотрителя.

— Что случилось? — в тревоге спросила я, ибо он хромал. Голова забинтована и одна рука висит на перевязи.

— Казаки. Я пытался остановить их, ваше величество, но… — Смотритель пожал плечами, и это движение заставило его поморщиться. — Они успели отломить ножку от стола в прихожей, но на этом разгром и закончился. Орангутанг отогнал их подальше.

И вот, вернувшись в свой дом, не веря своим глазам, я обнаружила, что бесценные его сокровища — в неприкосновенности. Если бы не русские у ворот, ничто здесь не сообщало бы о капитуляции Франции.

Без даты

На дворе смутные времена. Оказалось, у казаков те еще нравы: они спят, не снимая сапог. Театры в Париже закрылись только на день — день капитуляции Парижа. Актеры продолжали играть даже под пушечную пальбу. Жозеф Бонапарт приказал поднять белый флаг капитуляции, а затем исчез, даже не передав никому командование. Точно так же он поступил и в Мадриде — трус! Все в Париже носят белые розетки из лент — знак Бурбонов, повсюду их знамена. Неблагодарные!

Приехал брат претендента на престол, граф д’Артуа, он носит напудренный парик с нелепой шляпой. Его слуги ходят в странных готических туниках с огромными крестами, свисающими из петлиц.

Лавочникам теперь раздолье — никогда прежде они не распродавали так быстро свой товар. В Тюильри на месте имперских пчел поместили лилии Бурбонов. Тальма играет царя, толпа пыталась заставить его провозгласить: «Да здравствует король Людовик Восемнадцатый!», — но наш добрый друг не стал этого делать, ушел со сцены в слезах. Бедняга!

Отец императрицы Марии-Луизы, император Австрии, средь бела дня прогуливался по Елисейским полям. Похоже, его нисколько не смущает тот факт, что он получил выгоду от несчастья дочери.

Люди калечатся в давке, стремясь поклониться новому режиму, утверждают, что всей душою ненавидели «это чудовище» — Наполеона.

Даже члены его семьи от него отступились.

До чего же все это грустно!

Почти полночь (не могу уснуть)

Клари в своем чепце и с корзинкой из ивовых прутьев выглядела доброй хозяйкой.

— Я боялась, вы меня не примете, — сказала она, теребя пальцем золотой крестик, висевший на желтой бархатной ленте у нее на шее.

— Не в моем характере мстить, — ответила я не слишком искренне, ведь она предала Бонапарта, страну, меня. — Скажите, что привело вас ко мне?

«И поскорее уходите», — подумала я.

— Царь Александр умоляет о разрешении посетить вас.

— Надо понимать, это ему вы теперь служите?

— Помогаю, насколько это в моих силах, — задрала она свой острый носик.

— Если не ошибаюсь, вы помогли врагу войти в Париж. Вас хорошо вознаградили?

— Я не имела намерения уколоть вас.

— Мне кажется, вам пора уходить.

— Но согласитесь ли вы принять царя? Это пошло бы на пользу Наполеону.

— Как вы смеете произносить его имя?

Большая ваза упала на пол и разлетелась вдребезги.

— Он убил герцога Энгиенского!

— Дура! Если кто-то и виновен в гибели герцога, так это ваш приятель Талейран. Именно он убедил Бонапарта арестовать герцога!

— Он предупреждал меня, что именно так вы и скажете.

Дрожа всем телом, я сделала два шага ей навстречу.

— Простите меня, ваше величество, — прошептала она, пятясь к двери.

Суббота, 16 апреля

Царь Александр прибыл в сопровождении немногочисленной охраны.

— Это большая честь для меня, — сказал он, поклонившись мне. Царь привлекателен, средних лет (тридцать пять? тридцать шесть?), он впечатляюще высок, у него золотистые кудри, бледно-голубые глаза.

Я удивилась такому проявлению почтения с его стороны (и успокоилась немного). В конце концов, я — бывшая жена бывшего императора, а он — победитель, правитель одной из могущественнейших стран мира.

— Ваше величество, — ответила я, ненавидя себя в этот момент, — это вы оказываете мне честь. — Пока я говорила, Александр склонился ближе, и я вспомнила, что он немного глуховат. Тогда я повторила приветствие, повысив голос и слегка покраснев (я знала, слуги меня слышат).

Я провела для царя обычную экскурсию по Мальмезону — через галерею, музыкальную комнату, театр, розарий, парник и даже маслобойню (его заинтересовали мои швейцарские коровы). Оказалось, что с ним легко говорить, у него превосходный французский, а ум живой и пытливый (в этом отношении они очень схожи с Бонапартом). Царь пожелал узнать, как я делаю в своем саду прививки растениям, сколько солнца нужно для грядок с тюльпанами, в какой пропорции добавлять коровий навоз к компосту для удобрения примул, сколько молока дают мои коровы.

Мы задержались перед парниками, разговаривая о театре: он видел Тальма в постановке «Ифигения в Авлиде» на сцене «Театра Франсэ» и был сильно тронут.

— Впрочем, — сказал он, — после спектакля произошло неприятное событие, которое, должен признаться, больно было наблюдать.

— Да, я слышала об этом.

Бедный Тальма! Я опасалась, что он начинает сходить с ума. Актер набросился на своего извечного противника Жоффруа с кулаками — из-за очередной уничижительной рецензии.

— Этот актер остается предан своему императору. Его чувства благородны и достойны уважения.

— Мы все остаемся преданными императору, — заметила я, по неосторожности вложив в свой ответ больше чувства, чем следовало.

— Я понимаю, — кивнул мне царь.

«Но это ты погубил его!» — воскликнула я про себя.

В этот миг нас отвлекли — может статься, к счастью — детские голоса: Пети и Уи-Уи уже бежали по дорожке, но, увидев рядом со мной высокого незнакомца, остановились.

— Идите ко мне, идите, — позвала я их, наклоняясь, чтобы обнять. Как они оказались в Мальмезоне? Гортензия же взяла мальчиков с собой в Блуа, чтобы встретиться там с императрицей Марией-Луизой! — Я хочу представить вас Александру, царю России.

Пети выказал легкую тревогу.

— Все хорошо! — шепнула я. — Покажи свой самый лучший поклон.

Царь улыбнулся и поклонился в ответ.

— Где ваша мама? — недоумевала я.

— Она идет медленно! Ей надо то и дело останавливаться, чтобы восхищаться всем вокруг, — сказал Уи-Уи, театрально закатывая глаза.

— Мы недолго пробыли в Блуа, — сообщил Пети, дергая себя за локон.

«О господи! — подумала я. — Теперь царь поймет, что Гортензия ездила повидать Марию-Луизу».

— Я несколько дней не выходил из кареты, — снова закатил глаза Уи-Уи.

Гортензия остановилась возле розовых кустов. Она улыбалась («Вот вы где!»), но затем насупилась, крутя в руке перкалевый зонтик и всматриваясь в фигуру стоявшего возле меня мужчины.

— Мы здесь, мам! — помахал ей рукой Пети.

— С казаком! — крикнул Уи-Уи, подкидывая свою шапку.

— Цыц! — одернул Пети младшего брата.

Царь Александр весело рассмеялся, и я испытала облегчение.

— Я так рада тебя видеть! — обняла я Гортензию.

— Мальмезон выглядит прекрасно. Ничего не украдено?

— Благодаря царю Александру, — сказала я и представила ему свою дочь.

— Польщена, — холодно обронила та, лишь немного склонив голову.

— Разрешите предложить вам обоим мороженое и чай?

Появление Гортензии ничуть не помогло нашему общению.

— Казаки пьют водку! — подсказал Уи-Уи.

— Прошу прощения? — свирепо развернулась к нему Гортензия.

— С удовольствием выпью чаю, — улыбнулся царь Александр. — Хотя он прав, если у вас найдется водка…

И весьма ловко натянул на глаза Уи-Уи козырек его шапки.

— Царь произвел на меня сильное впечатление, — призналась я Гортензии после отъезда Александра. — Он кажется искренним в желании положить конец войнам.

Гортензия молча пожала плечами.

— Ты осуждаешь меня за то, что я приняла его, не так ли?

— Мы обсуждали это в Наварре, мам. Я прекрасно понимаю причины, которыми ты руководствовалась.

— Тогда почему?..

— Должна признать, я была расстроена при виде того, как учтиво ты принимаешь у себя врага.

— Гортензия, царь Александр имеет власть, чтобы помочь тебе и твоим детям.

Равно как и погубить их.

— Нам от него ничего не нужно.

— Сейчас не время для идеализма! Хочешь, чтобы тебя навсегда изгнали из Франции? Быть учтивой сейчас разумно, — по крайней мере, ради блага мальчиков. И, должна тебе напомнить, ради Эжена, ради меня, ради Бонапарта. Кому, по-твоему, предстоит решать нашу дальнейшую судьбу? Именно Александру — тому человеку, по отношению к которому ты вела себя так грубо.

В итоге мы обе расплакались.

— Ох, прости меня, мама! Последние два дня выдались просто ужасными.

Тут-то и выяснилась причина скверного настроения Гортензии. Оказывается, после долгого и трудного путешествия в Блуа императрица Мария-Луиза заставила ее ждать, а когда наконец приняла, сказала, что, вероятно, будет лучше, если Гортензия побыстрее уедет, ведь отец Марии-Луизы, император Австрии, уже едет в Блуа, чтобы забрать свою дочь. Единственное, о чем беспокоилась императрица, — это о том, что отец может заставить ее последовать в изгнание за Бонапартом.

Услышав это, я некоторое время сидела молча.

— Но я думала, Мария-Луиза искренне привязана к Бонапарту? Ведь ты мне сама говорила, что она не может вынести разлуки с ним даже и на день.

— Я так думала, мам.

Бедный Бонапарт! Все бросили его, даже жена.

— А мальчик? — Как же сын, которого Бонапарт так любит?

Гортензия грустно улыбнулась.

— Он был так рад повидать Пети и Уи-Уи. И знаешь, что он им сказал? Что он больше не король, потому что у него нет ни одного пажа. Мадам де Монтескье сказала мне, что он плачет о своем папе.

Я встала, подошла к камину и протянула руки к углям.

— Я бы сейчас же поехала к Бонапарту, если бы могла.

Подойдя, Гортензия обняла меня за плечи.

— Я знаю, мам.

Ранний вечер

Увидев всадника, галопом скачущего по аллее, я несколько растерялась. Мужчина казался знакомым, но я далеко не сразу признала его. Вглядываясь, подошла к калитке сада с полной корзинкой роз.

— Мусташ, это вы? — Я все еще сомневалась. — Что случилось с?..

Лишившись дара речи, я указала на его верхнюю губу.

— Сбрил и отдал императору, — заулыбался Мусташ, вручая мне письмо. — Я сказал ему, что он уже владеет моим сердцем, а теперь может получить и усы.

«Как трогательно», — хотелось мне сказать, но я молчала.

Письмо было от Бонапарта.

Фонтенбло

МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАЕТСЯ С МУЖЕМ

Вторник, 19 апреля 1814 года, Мальмезон

— Французский посол в России желает говорить с вами, ваше величество.

Арман де Коленкур! Наконец-то.

— Спасибо, что так быстро приехали, — поблагодарила я, стоило нам завершить обмен любезностями и посетовать, как это теперь принято, что мир изменился и что все мы довольно фальшиво играем свои новые роли.

— Я намеревался посетить вас в любом случае, ваше величество. — Его голубые глаза смотрели печально, смиренно.

— Это касается императора?

На мгновение он растерялся. Которого из императоров?

— Насчет царя Александра, — виновато улыбнулся он.

— Но вы же видели Бонапарта? Были в Фонтенбло?

— Да, ваше величество. Я был с ним в этом… в этом ужасном испытании.

— Я так ждала новостей о нем, Арман, — отбросила я формальности. — Мне рассказывали ужасные вещи.

Я помяла в руках уже влажный носовой платок.

— Я слышала… — Как произнести это вслух? — Правда ли, что император пытался?..

— Боюсь, что да, ваше величество, — выпрямился в кресле Арман. — Не знаю, известно ли вам, но перед последней испанской кампанией император стал постоянно носить на шее маленький мешочек, подвешенный на ленту. В нем была ядовитая смесь красавки и чемерицы Лобеля на случай, если Бонапарта захватят в плен. Он проглотил содержимое мешочка, но смесь успела потерять силу. — Он печально улыбнулся. — Можете себе представить досаду императора.

— Но ему, должно быть, было очень нехорошо.

Мне стало мучительно горько от этой мысли. Бонапарт так чувствителен! Малейший пустяк причиняет ему ужасную боль.

— Очень. Констант засунул палец в горло Бонапарту, чтобы того вырвало. Затем я заставил его выпить молока. Мы думали, он умирает, — добавил Арман хриплым голосом. — И сам он так считал. Тогда он попросил меня передать вам, что много о вас думает.

Пение канарейки нарушило мучительное молчание. О, Бонапарт!

— Когда он отправится на Эльбу, Арман?

— Завтра.

О боже мой, так скоро!

— Я должна его видеть. — «Один раз. Последний. Пожалуйста!» — умоляли мои глаза.

Арман, стараясь не встречаться со мной взглядом, покачал головой.

— Простите, но это невозможно. Император надеется воссоединиться со своей женой и сыном. Все, что может поставить под угрозу этот шаг, не должно…

Он замолчал. Ему было больно объяснять.

— Я понимаю, — солгала я, с горечью думая о нежелании Марии-Луизы быть с супругом.

Вошла горничная с подносом, уставленным закусками. Я воспользовалась возможностью взять себя в руки.

— Вы сказали, что желаете говорить со мной о царе Александре, — сказала я, поднимая чашку с чаем. Убедившись, что у меня не дрожит рука, я осторожно отпила из чашки. — Несколько дней назад он посетил меня. Я нашла, что он держится очень уважительно.

— Как посол Франции в России, я хорошо знаю царя Александра. Конечно, он оказывает мне честь своим доверием. Последний раз, когда я видел его, он выглядел печальным. Сказал, что ваша дочь приняла его холодно.

— Мы с Гортензией говорили об этом после его отъезда, — призналась я. — Поймите ее! Сейчас тяжелые времена, а Гортензия горяча в своей преданности. Однако мне кажется, теперь она понимает важность дипломатии.

— Он очень хотел бы посетить вас снова, ваше величество, и спрашивал, удобно ли будет, чтобы он приехал в пятницу к ужину.

— Конечно!

Отказать просто немыслимо.

— Вы мудры. Императора, скорее всего, казнили бы, если бы не вмешательство царя.

Я протянула Арману небольшой сверток вещей для Бонапарта, которые тот мог бы взять с собой в изгнание: мой миниатюрный портрет (написанный в первый год нашего брака), книжка песен Гортензии, несколько цветочных луковиц, — в том числе лилий из рода Асфодель, которые так хорошо помогают его капризному пищеварению.

— И вот это обязательно передайте, — взяла я в руку талисман, который надевал Карл Великий, отправляясь на битву. — Скажите ему…

Я отвернулась, не осмелившись продолжить: «…что я буду ждать».

Пятница, 22 апреля

Царь Александр приехал сегодня к ужину. Он играл с мальчиками, Гортензия была любезна и даже очаровательна. Я наблюдала за происходящим как бы издалека, думала о Бонапарте.

3 мая

Мрачный день. Претендент — король Людовик XVIII — въехал в Париж. Мне рассказали, что толпа собралась большая, но приветствовали его без особых восторгов.

— Он скучный, — сообщила мне Карлотта, будто для правителя это — серьезный недостаток. Я слушала ее равнодушно, мысли мои витали далеко.

8 мая

Приехал из Милана Эжен. Он обнял меня, просил не волноваться, рассказал, что побывал во дворце и видел короля.

— Уже?

— Все прошло лучше, чем я ожидал.

— Я тут разбирала свои пожитки… Среди них есть то, что я хотела бы отдать Августе. — Эжен удивленно разглядывал бриллианты. — Не волнуйся, отдам несколько и Гортензии тоже. Я отложила для тебя целый ящик вещей.

Сын внимательно посмотрел на меня, глаза наполнились слезами.

— Разве они тебе не понадобятся, мам?

Без даты

Гортензия, Эжен и царь Александр — молодые пылкие идеалисты. Как странно, что они подружились. Я сидела у камина, общаясь с ними, но мое сердце в тот момент было далеко, на небольшом средиземноморском острове Эльба. Он уже должен быть там, у моря.

Четверг, 12 мая

— Но, мама, ты обязательно должна поехать, — умоляла Гортензия. Она пригласила царя Александра в свой сельский замок возле Сен-Ле и теперь волнуется. — В конце концов, разве не ты настаивала, чтобы я его приняла? Без тебя получится совсем не то.

— Знаю, — отмахнулась я, — но…

Теперь у меня в ушах постоянно звенит, этот звон не дает мне уснуть. У меня бывают приступы головокружения и слабости. И я ничего не могу поделать со своей меланхолией.

— Но ты приедешь?

— Конечно, дорогая, — улыбнулась я.

14 мая, Сен-Ле

До Сен-Ле доехала более или менее благополучно, но вскоре после приезда случился один из моих приступов. Как они меня пугают! Очнувшись, я лежала в комнате для гостей. Мадемуазель Аврильо принесла мне настой лимона и цветков апельсина. Погода холодная и сырая — с моей стороны было глупо отправиться на прогулку в открытой коляске Гортензии. Слышу доносящиеся снизу голоса царя Александра и Эжена, смех Гортензии.

К ужину мне надо набраться сил.

«Восстановить равновесие», как говаривал Бонапарт. О, мой Бонапарт!

15 мая, по-прежнему в Сен-Ле

Приготовлена карета для моего возвращения в Мальмезон. Мне по-прежнему нездоровится. Пока есть силы, хочу записать свой разговор с царем, состоявшийся вчера вечером.

Перед ужином я послала слугу сообщить, что я хочу его видеть. Александр тотчас пришел ко мне в комнату.

— Ваше величество, — сказал он, — боюсь, мы вас утомили. Не вставайте, — настаивал он. Потом попросил разрешения сесть в ближайшее ко мне кресло.

— Царь Александр, я…

— Ваше величество, умоляю, зовите меня Алексом, — сказал он с улыбкой.

— Очень хорошо, Алекс.

— Я должен сделать вам признание. — Он положил правую руку себе на сердце. — Мне очень нравится ваша семья. — Почувствовав внезапно нахлынувшую слабость, я принялась искать сухой носовой платок. — Ох, вот видите, я сразу вас расстроил.

— Царь… Алекс, я хотела сказать, позвольте быть с вами откровенной. Меня беспокоит дальнейшая судьба Гортензии и Эжена. Я не смогу спать, пока она не решена.

— Я позабочусь об этом немедленно, — поцеловал он мне руку.

Если бы только я могла поверить этому русскому! Бонапарт доверял ему — и был обманут.

Понедельник, 16 мая, Мальмезон

Снова дома, но по-прежнему совсем больна. Слабость одолевает меня, как и невыносимая грусть. Доктор Оро прописал рвотное, но оно не помогает.

26 мая

Слегка лихорадит, кружится голова. Пишу это в постели, у меня ужасная сыпь. Гортензия хочет вызвать своего врача, но такая неверность, я знаю, огорчит доктора Оро.

— Я сделаю все, что вы скажете, — сказала я ему. Теперь у меня на горле отвратительный пластырь.

По-прежнему ни слова от «властей».

Без даты

Гортензия растерялась, когда я велела ей принести шкатулку, спрятанную в шкафу за моими шляпами.

— Пожалуйста, достань ее для меня, — попросила я.

— Почему не послать за ней слугу?

— Нет, — сказала я, падая на влажные подушки.

Дубовая шкатулка была тяжела, если судить по раскрасневшимся щекам Гортензии и капелькам пота, выступившим у нее на лбу. Она со стуком поставила шкатулку на тумбочку у кровати.

— Нет, поставь на кровать, — попросила я, пытаясь сесть. — Ключ в верхнем левом ящике моего секретера, под коробкой с визитными карточками.

Металл ключа показался мне слишком холодным. Повозившись некоторое время с замком, я наконец открыла его. В ящике лежали мои старые газеты, сертификат о венчании, письма Бонапарта, перевязанные алой лентой. Все это я осторожно вынула. Это всего лишь бумаги — и в то же время такая страсть, такая горячая любовь!

— Я хочу, чтобы ты убрала это в надежное место, — сказала я Гортензии. Она наклонилась, чтобы взять письма. — Нет, еще рано, — задержала я ее руку. Пока что я не готова была с ними расстаться.

— А это, — сказала я, указывая на старые газеты, — сожги… когда придет время.

Гортензия была озадачена.

— Я ведь могу доверять тебе?

Она слегка кивнула и насторожилась.

— И еще одно: ты не должна читать их.

— Мам, зачем все это?

— Просто обещай.

Она шумно выдохнула.

— Да, мама.

Без даты

Не могу говорить, но в состоянии писать. Мое горло! Дети такие милые. Вижу по глазам, что они огорчены моей болезнью и боятся за меня. Я так их люблю! К счастью, они не одиноки.

О, Бонапарт, если б только…

ПОСТСКРИПТУМ

КНИГА ПЕРВАЯ

28 мая — В Форт-Роял на Мартинике родился Александр де Богарне.

23 июня — В Труа-Иле на Мартинике родилась Роза Ташер де ла Пажери.

11 декабря — Родилась сестра Розы, Катрин.

13–14 августа — Ураган разрушает дом Розы.

В нач. сентября — Родилась Манет, вторая сестра Розы.

15 августа — В Аяччо на Корсике родился Наполеон Бонапарт.

16 октября — Умерла сестра Розы, Катрин.

11 апреля — На Мартинике оглашена помолвка Розы.

12 октября — Роза приплывает во Францию.

13 декабря — Роза и Александр венчаются.

3 сентября — Родился Эжен.

6 сентября — Александр уезжает в Брест (по дороге на Мартинику).

31 ноября — Александр отплывает на Мартинику (на том же судне находится Лаура Лонгпре).

10 апреля — Родилась Гортензия.

8 декабря — Роза подает судебный иск о разводе с Александром.

5 марта — Суд выносит решение в пользу Розы.

Июль — Роза и дети переезжают в Фонтенбло.

3 сентября — Эжену исполняется пять лет, отец выступает его попечителем.

2 июля — Роза отплывает на Мартинику.

11 августа — Роза приплывает на Мартинику.

6 сентября — Роза под пушечным огнем отплывает во Францию.

29 октября — Роза высаживается в Тулоне.

7 ноября — Умирает отец Розы.

20 июня — Король и его семья бегут из Парижа.

21 июня — Александр избран председателем Ассамблеи.

25 июня — Король и королева возвращаются в Париж.

31 июля — Александр переизбран председателем Ассамблеи на второй срок.

14 сентября — Король дает клятву верности новой конституции.

4 ноября — Умирает Манет, сестра Розы.

20 апреля — Франция объявляет войну Австрии. Александр вступает в армию.

25 апреля — Впервые для казни используется гильотина.

Август — Александра назначают командующим Рейнской армией.

10–13 августа — Восстание. Король и королева заключены в тюрьму.

28–30 августа — Начинаются ночные обыски, тысячи людей арестованы.

2 сентября — Французские войска разбиты под Верденом. В Париже паника.

2–6 сентября — Более тысячи заключенных убиты в тюрьмах.

20 сентября — Развод, с юридической точки зрения, делается возможным.

22 сентября — Провозглашена республика.

26 декабря — Начинается суд над королем.

15 января — Король признан виновным.

21 января — Король обезглавлен.

29 мая — Александр становится командующим Рейнской армией.

21 августа — Принята отставка Александра.

17 сентября — Принят закон о подозрительных.

26 сентября — Роза переезжает в Круасси.

29 октября — Арестована дочь Фэнни, Мари.

2 марта — Александр арестован в Блуа.

20 апреля — Роза арестована в Париже.

23 июля — Обезглавлен Александр.

28 июля — Обезглавлен Робеспьер.

6 августа — Роза выходит на свободу из тюрьмы.

2 сентября — Гош уезжает из Парижа к новому месту службы и берет с собой Эжена.

26 декабря — Тереза и Тальен женятся.

21 февраля — Разрешено отправление религиозных обрядов в жилищах граждан.

8 июня — Дофин умирает в тюрьме.

23–27 июня — Войска эмигрантов высаживаются в заливе Киброн.

16–21 июля — Битва при заливе Киброн. Под командованием Гоша французские войска одерживают победу.

17 августа — Роза подписывает договор об аренде дома на улице Шантрен.

28 сентября — Роза приглашает к себе Бонапарта.

26 октября — Баррас и еще четверо становятся директорами Франции.

19 февраля — Оглашена помолвка Розы и Бонапарта.

2 марта — Бонапарт становится командующим Итальянской армией.

8 марта — Подписан брачный контракт.

9 марта — Роза и Наполеон заключают гражданский брак.

КНИГА ВТОРАЯ

9 марта — Свадьба Наполеона и Жозефины.

11 марта — Наполеон покидает Париж, чтобы принять командование Итальянской армией.

12–22 апреля — Наполеон разворачивает Итальянскую кампанию: одержано шесть побед.

Май — Баррас покупает поместье Гробуа.

20 июня — Свадьба Дезире Ренодин и маркиза де Богарне.

26 июня — Жозефина оставляет Париж, чтобы в Италии воссоединиться с Бонапартом.

13 июля — Жозефина присоединяется к Наполеону в Милане.

31 июля — Жозефина попадает под орудийный обстрел.

15–17 ноября — Наполеон одерживает победу в бою при Арколе.

Конец декабря — Сестра Наполеона Паулина прибывает в Милан.

8 марта — Тереза подает на развод с Тальеном, следующее затем примирение приводит к зачатию их ребенка.

18 апреля — Победоносный Наполеон вынуждает австрийцев подписать мирный договор.

Май — Жозефина и Наполеон переезжают на жаркие летние месяцы в замок Момбелло.

20 мая — Генерал Пишегрю, подозреваемый в связях с роялистами, избран президентом Совета Пятисот.

1 июня — Мать Наполеона, две его сестры и брат приезжают в Момбелло, где Паулина и Элиза играют свадьбы.

18–22 июля — Баррас убеждает Лазара Гоша подвести войска к Парижу. Когда это обнаруживается, Гош оставляет Париж под шквалом обвинений в измене.

Лето — Эжен прибывает в ставку Наполеона в Италии.

4 сентября — «Переворот 18 фрюктидора», возглавляемый Баррасом. Арестованы пятьдесят три депутата, подозреваемые в связях с роялистами.

19 сентября — Гош умирает в Вецларе (Германия).

17 октября — Наполеон подписывает с австрийцами Кампо-Формийский мирный договор. Эжен доставляет весть о подписании в Венецию, на Корфу и в Рим.

16 ноября — Наполеон едет из Милана в Париж через Раштатт, где мир окончательно закреплен.

20 декабря — Ребенок Терезы и Тальена умирает во время родов.

2 января — Жозефина возвращается в Париж.

3 января — Талейран дает бал в честь Наполеона.

22 января — Эжен возвращается в Париж.

5 марта — Директора утверждают план Наполеона по вторжению в Египет.

16 марта — Наполеон и Жозеф обвиняют Жозефину в связях с «Боден компани».

4 мая — Жозефина и Наполеон едут в Тулон, откуда в Египет направится флотилия.

18 мая — Эмилия выходит замуж за Лавалетта.

19 мая — Флот отплывает из Тулона без Жозефины.

14 июня — Жозефина прибывает на горный курорт Пломбьер, где лечится от бесплодия.

20 июня — Жозефина серьезно травмирована после падения с балкона.

21 июля — Наполеон одерживает победу в «Битве у пирамид».

24 июля — Наполеон с триумфом въезжает в Каир.

27 июля — Эжен пишет из Египта, что Наполеону сообщили подозрительные сведения о капитане Шарле и Жозефине. Похожую депешу Наполеон направляет Жозефу. Оба письма перехвачены англичанами.

1 августа — Французский флот разгромлен англичанами в битве при Абукире.

16 сентября — Жозефина прибывает в Париж.

24 ноября — Содержание писем Эжена и Наполеона раскрывается в публикации лондонской «Морнинг Кроникл».

Декабрь — Разносятся слухи о гибели Наполеона.

19 марта — Эжен и Наполеон получают ранения при осаде Акры; Эжен серьезные.

21 апреля — Жозефина покупает Мальмезон.

Июнь — Начинается расследование в отношении действий «Боден компани».

9 октября — Наполеон бросает якорь в гавани Фрижюс на Французской Ривьере.

13 октября — Жозефина и Гортензия отбывают на рассвете, чтобы выехать навстречу Наполеону (разминулись по дороге).

16 октября — Наполеон и Эжен прибывают в Париж.

18 октября — Жозефина и Гортензия возвращаются в Париж. Бонапарт не открывает супруге двери. Примирение.

9–10 ноября — «Переворот 18 брюмера». Наполеон становится первым консулом.

12 ноября — Наполеон и Жозефина переезжают в Люксембургский дворец.

1 февраля — У Терезы рождается девочка, отец — Уврар.

18 февраля — Объявлены результаты голосования о проекте новой конституции: «за» подано 3011007 голосов, 1526 — «против».

19 февраля — Наполеон и Жозефина с соблюдением всех церемоний переезжают во дворец Тюильри.

КНИГА ТРЕТЬЯ

9 марта — Четвертая годовщина свадьбы Наполеона и Жозефины.

29 марта — Наполеон встречается с агентом роялистов Кадудалем.

18 июня — Маркиз де Богарне умирает в Сен-Жермен-ан-Ле в возрасте 86 лет.

10 октября — «Покушение в опере»: революционеры пытаются расправиться с Наполеоном во время спектакля.

24 декабря — Попытка покушения с помощью подрыва порохового заряда, предпринятая роялистами, едва не достигает успеха.

9 февраля — Подписан «Люневильский мирный договор» с Австрией.

7 июля–5 августа — Жозефина едет на воды в Пломбьер, чтобы продолжать лечение от бесплодия.

4 января — Свадьба Гортензии и Луи.

27 марта — Подписан «Амьенский мир» с Англией

18 апреля — Широко отмечается конкордат с церковью. Католицизм объявлен религией большинства французов.

15 июня–12 июля — Жозефина возвращается на воды в Пломбьер для нового курса лечения.

2 августа — В результате народного голосования Наполеон получает должность первого консула пожизненно (несмотря на противодействие Фуше).

14 сентября — Фуше смещен с должности.

10 октября — Рождение первого ребенка Гортензии и Луи, Наполеона-Шарля.

1 или 2 ноября — Муж Паулины Бонапарте, Виктор Леклерк, умирает от желтой лихорадки на острове Сан-Доминго (ныне Гаити).

14 марта — Умирает Дезире, тетя Жозефины.

Май — Крестная дочь Жозефины, пятнадцатилетняя Стефани Ташер, отплывает из Ле-Дард на Мартинике. Незадолго до 18 мая Ле-Дард захватывают англичане.

18 мая — Англия объявляет Франции войну.

18 августа — Стефани прибывает во Францию из Англии, где содержалась в качестве заложницы.

4 февраля — Раскрыт заговор роялистов, рассчитывавших похитить Наполеона.

19 февраля — Арестован генерал Моро.

9 марта — Арестован Жорж Кадудаль.

15 марта — Герцог Энгиенский арестован в Германии.

21 марта — Герцог Энгиенский осужден на казнь; та немедленно приведена в исполнение.

27 марта — Фуше выступает в сенате, предлагая Наполеону «вечную славу».

7 апреля — Наполеон и Жозефина просят Луи об усыновлении его сына, но встречают отказ.

18 мая — Опубликована новая конституция, основанная на Гражданском кодексе. В соответствии с решением национального плебисцита, Наполеон объявлен наследственным императором.

28 июня — Казнь Кадудаля. Генерал Моро отправлен в изгнание.

10 июля — Фуше возвращается на пост министра полиции.

30 июля–11 сентября — Жозефина проходит курс лечения от бесплодия в Ахене.

11 октября — В Париже родился Наполеон-Луи, второй сын Гортензии и Луи.

25 ноября — Наполеон принимает в Фонтенбло папу Пия VII.

1 декабря — Венчание Жозефины и Наполеона.

2 декабря — Коронация в соборе Нотр-Дам. Наполеон и Жозефина коронованы как император и императрица Франции.

26 мая — Наполеон коронован в Милане как король Италии.

7 июня — Эжен объявлен вице-королем Италии.

1–30 августа — Жозефина проходит в Пломбьерле-Бене очередной курс лечения от бесплодия.

21 октября — Трафальгарское сражение. Поражение французского флота.

2 декабря — Наполеон одерживает убедительную победу в битве под Аустерлицем.

14 января — Эжен женится в Мюнхене на баварской принцессе Августе-Амели.

5 июня — Луи и Гортензия официально объявлены королем и королевой Голландии.

13 декабря — У чтицы Каролины, Элеоноры Денюэль, рождается сын Леон, чьим отцом считают Наполеона (возможно, однако, что его отцом был Иоахим Мюрат).

4 мая — Умирает Наполеон-Шарль, старший сын Луи и Гортензии.

27 июля — Наполеон возвращается после десяти месяцев отсутствия.

21 апреля — Преждевременное рождение Луи-Наполеона, третьего сына Гортензии и Луи.

Декабрь — Эжен перехватывает письмо, раскрывающее заговор с целью посадить Иоахима Мюрата на трон в случае гибели Наполеона в битве. Наполеон предупрежден.

23 января — Наполеон возвращается в Париж из Испании; вскоре после этого Талейран понижается в должности.

Конец сентября — Графиня Мария Валевская беременеет от Наполеона.

30 ноября — Наполеон сообщает Жозефине о необходимости развода.

15 декабря — Формальная церемония развода.

16 декабря — Жозефина выезжает из дворца Тюильри.

27 марта — Наполеон впервые встречается в Компьене с австрийской архигерцогиней Марией-Луизой.

29 марта — Жозефина переезжает в замок Наварры в Эвре.

1 апреля — Наполеон и Мария-Луиза играют свадьбу в Сен-Клу.

4 мая — У любовницы Наполеона, графини Марии Валевской, в Варшаве рождается сын.

20 марта — Рождается сын Наполеона и Марии-Луизы, Франсуа-Шарль-Жозеф-Наполеон II, король Римский.

15 или 16 сентября — Рождается сын Шарля Флао и Гортензии.

17 декабря — «Монитёр» публикует свой XXIX бюллетень, в котором раскрывает массовые потери Великой армии в России.

10 августа — Австрия присоединяется к союзникам.

26–27 августа — Наполеон одерживает победу над Богемской армией союзников в сражении при Дрездене.

16–19 октября — Битва народов. Армия Наполеона побеждена и сократилась до 40 тысяч человек.

22 ноября — Выступая от лица союзников, отец Августы, король Баварии Максимилиан безуспешно пытается убедить Эжена прекратить поддерживать Наполеона.

15 февраля — Иоахим Мюрат объявляет Эжену войну.

28 марта — Императрица Мария-Луиза и представители семьи Бонапарта решают оставить Париж. Жозефина получает срочное послание от Гортензии: «Беги!»

29 марта — Жозефина оставляет Мальмезон, чтобы ехать в Эвре.

1 апреля — Гортензия и оба ее сына прибывают в Эвре с вестью о капитуляции Парижа.

6 апреля — Наполеон отрекается от престола.

16 апреля — Царь Александр посещает Жозефину в Мальмезоне.

14 мая — Царь Александр посещает Жозефину, Гортензию и Эжена в Сен-Ле. Жозефина простужается.

29 мая — Жозефина умирает в полдень.

26 февраля — Наполеон бежит с Эльбы.

21 марта — Наполеон возвращается в Париж.

18 июня — Наполеон разбит в битве при Ватерлоо.

22 июня — Вторичное отречение Наполеона.

15 октября — Наполеон прибывает в Джеймстаун на острове Св. Елены.

5 мая — Наполеон умирает.