Страстное тысячелетие

Часть II КРИК ДУШИ

Я верю Ему всегда. Он не верит мне никогда. Я хожу за ним, как собака.

Как мы встретились?

Вспоминаю.

Он подходит. Он не такой, как остальные. Смотрю. Удивляюсь. Слушаю.

Он спрашивает Иоанна. Они беседуют. Почти не слушаю. Почему? Потому, видимо, что смотрю на Него. Я всегда слушаю всех. Я умею слушать. Но Его слушать мне трудно. Он говорит, и Он завораживает. Уши слышат, но мысль бежит в сторону, обгоняет слух. Хочется вставить слово и не смею перебить. Перестаю понимать. Но слушаю жадно. Это наваждение. Он овладевает моими помыслами. Не важно, что он говорит. Нет, важно, но я не помню!

Иоанн называет Его посланником богов. И мне так кажется. Да, Иоанн прав. Он отмахивается. Иоанн настаивает.

Он поспешно уходит от Иоанна, от нас и от окружающей Его толпы…

Куда же Он? Постой! Увижу ли я Его?

… Заметил ли Он меня?

А за Иоанном пришли стражники. Они спрашивают, верно ли, что он — Илия? Как только могли додуматься до такого!

Учитель. Брат. Пророк? Может быть. Илия? Нет. Почему — Илия?

Он говорит, что имя ему — Иоанн. Они хватают его и бьют.

Мне больно. Бьют Иоанна, а больно мне. Остановитесь!.. За что? Отпустите! Он не Илия! Оставьте его!

Ничего не могу сделать. Оказывается, крика моего никто не слышал. Голоса не было. Только рот открывался. Что со мной?

Они его избили и увели.

Зверем крадусь в сад Ирода. Всё вижу, всё слышу, ничего не понимаю.

— Иоанн, я хотел тебя увидеть.

— Ирод, я не желал встречаться с тобой. Твои глаза раскрыты, а мне бы лучше закрыть свои.

— Иоанн, я наслышан о словах твоих.

— Ирод, я наслышан о делах твоих. Не лучше ли, чтобы было наоборот?

— Иоанн, ты смеешь обвинять меня?

— Ирод, я защищаюсь.

— Разве на тебя нападают?

— Меня схватили и били и лишили свободы.

— Ты должен ответить на мои вопросы. Почему тебя называют пророком?

— Я не знаю ответа даже на этот вопрос. Это убедит тебя, что я не пророк?

— Дашь ли ты мне совет?

— Кто велит призвать к себе, тот не вправе ожидать искреннего совета.

— Так ты боишься открыть мне правду, Иоанн?

— Никто не говорит тебе правды, Ирод.

— Так скажи мне её ты.

— Тебе это не понравится.

— Смотря что как скажешь.

— Правду.

— Ты меня ненавидишь, Иоанн?

— Народ ненавидит тебя, Ирод.

— Я не ищу его любви.

— Значит, найдешь его ненависть.

— Мне достаточно любви жены.

— Как можно быть уверенным в женщине?

— Ты не сносен, Иоанн!

— Я предупреждал, что моя правда не понравится тебе.

— Если твоя правда — клевета, то да!

— Ты осквернил себя прелюбодеянием, Ирод.

— Иоанн, ты дерзок, ты глуп! Обычай предписывает жениться на вдове брата.

— Обычай Иродов — делать вдовой ту, на которой желаешь жениться?

— Не оскорбляй мой род — род Великого Ирода?

— Велик Ирод своими злодеяниями.

— Я прикажу отрезать тебе язык, Иоанн!

— И не услышишь правды, Ирод.

— Я запрещаю оскорблять моего отца.

— Октавиан не слышал о твоем запрете. Так как он оскорбил твоего отца, мне уже не суметь.

— Ты дерзок даже в именах, Иоанн! Ты — безумен! Не удивительно, что в твоих словах мало смысла! Цезарь Август не мог оскорблять моего отца!

— Он всего лишь сказал, что предпочел бы быть свиньёй Ирода, чем сыном Ирода.

— Молчи!..

— …Он прав! Свиней Великий Ирод не резал, а младенцев велел истребить всех, и собственного сына не пощадил — так боялся нового царя. Он боялся и ты дрожишь.

— Ты его видел? Где он?

— Ты ищешь его, чтобы убить?

— Я не убийца.

— На тебе кровь брата.

— Я не убивал.

— Откуда же ты знаешь, что Иродиада — вдова?

— Я изгнал Филиппа, для меня он мертв.

— Ты отнял власть Филиппа, его жену ты использовал для того же. Ты тиран, Ирод.

— Клевета! Мной руководила любовь!

— К собственной племяннице…

— Что ж из того?

— Да, но только не к Иродиаде…

— Что?!

— Ты любишь Саломию. Ты замыслил кровосмешение.

— Теперь я убедился, что ты безумец.

— И поэтому ты засадил меня в темницу.

— Я отпущу тебя, если ты приведёшь меня к тому человеку.

— Ты бы лучше думал о себе, Ирод.

— Ты называл его богом? Почему?

— Ты и сам не веришь, что он простой человек.

— Он ещё ничего не сделал, но о нем уже говорят…

— А ты сделал так много, но о тебе помалкивают.

— Ты уводишь в сторону, Иоанн.

— Приходится напоминать тебе мои слова.

— Иоанн, в том, в чем ты меня обвиняешь, нет ни капли смысла.

— Зато в твоей женитьбе смысла слишком много, Ирод. Ты усилил власть с помощью женщины, теперь ты и управлять страной будешь со слов жены.

— С ослов жены? У моей жены нет ослов!

— Кроме тебя самого ещё несколько.

— Не смей плохо говорить о моей жене!

— Так ты её уже боишься?

— Я не боюсь никого, Иоанн!

— Под пятой женщины ты станешь настоящим злодеем, Ирод.

— Уже не знаю, гневаться или смеяться надо тобой, Иоанн! Мне забавно слушать чушь, которую ты несешь. Хочешь быть моим шутом? Я подарю тебе колпак с бубенчиками.

— Послушай, Ирод. Римляне торгуют женами и дочерьми, покупая себе власть. А иудеи — сами товар на бабьем рынке. Ты хотел жениться по любви? Это непозволительная роскошь для монарха. Если ты бы взял невесту у подножия трона, то ты всегда имел бы повод усомниться, что она не тебя любит, а твою власть и твои богатства. А насчет её родни можешь и не сомневаться, они быстренько прибрали бы к рукам твое царство. Но когда ты женишься на равной себе, то приданое, которое она тебе приносит, даёт ей моральное право повелевать тобой. Редкая женщина не воспользуется таким правом, будь оно хоть самым эфемерным. Итак, ты окажешься под пятой. Монарх должен быть осмотрительным. Все идут к тебе с просьбами, ты начинаешь презирать людей и верить в собственную исключительность. Эту веру в муже поддерживает супруга, с одной только лишь оговоркой — она не допустит тебе вознестись выше неё, ибо она стремиться властвовать в семье. Вот тут-то ты и пропал, Ирод, А где ты пропал, там и вся Иудея погибла. Помни, что всё, чем владеешь ты отобрано прежде у этих людей, которые несут свои просьбы к стопам твоим.

— Дерзок ты, Иоанн. Но мое терпение не безгранично!

— Ты хочешь повелевать, как Ирод и как Цезарь, а сам не сможешь справиться даже со своей женой. Она заставит тебя быть таким же вероломным, как они, но не по расчету, а из покорности супруге!

— Прочь с глаз моих, или я за себя не ручаюсь!

— Ты отпускаешь меня?

— Нет. Я дам тебе время одуматься. Мы поговорим после. Ты должен рассказать об этом человеке.

— Ты боишься его, а схватил меня. И обоих ты готов убить.

— Ты умрешь и без моей помощи, Иоанн!

— Все мы в Его власти.

— Но ты — пророк, Иоанн. Знаешь ли ты свою судьбу?

— Моя голова будет расплатой за твой безмятежный сон Ирод.

— Какая связь между твоей головой и моей постелью, Иоанн?

— Многие постели куплены ценой ещё более многих голов, Ирод.

— Безумец! Стража! Увести!

— Что за зверь диковинный в клетке у батюшки?

— Это вы все звери и вы в клетке, а я на свободе, и я — человек.

— Что такое ты говоришь, красавчик?

— Я говорю, что твоя свобода похуже моей несвободы.

— Ты же сидишь в клетке, а я в саду.

— Твой сад больше моей клетки, но от этого он не перестает быть клеткой. Я хаживал там, где тебе вовек не ступить ногой своей, красавица. Видывал и слыхивал я такое, чего тебе нипочем не увидеть и не услышать. Ты же только ушами слышишь и только глазами видишь, а у меня ещё душа и сердце приспособлены, чтобы видеть и слышать. Так кто же несвободен из нас?

— Ты не свободен, хотя поешь соловьем передо мной. А настоящие-то соловьи в клетках не поют.

— Птицы поют для привлечения самки.

— Что ж, ты увидел самку. Как я тебе?

— Как и прочие.

— Хочешь меня?

— Не более, чем прочих.

— Не верю ни одному мужчине.

— Это твое право.

— … Когда он говорит, что меня не хочет.

— Это твоя мудрость.

— Ага, значит и ты меня хочешь.

— Это твой домысел.

— А ведь ты, оказывается, шут!

— Это твое видение.

— А ты меня переубеди.

— Это твое желание, но не моё.

— Разве я не права?

— Каждый прав по-своему, и никто не прав абсолютно.

— Почему же ты со мной не споришь?

— Ты же мне не поверишь.

— Какой ты странный.

— Ты выросла среди господ, для тебя всякий простолюдин странен.

— Я для вас простолюдинов, господа тоже кажутся странные?

— Вы высоко над нами, и потому нас не замечаете. Нужно быть орлом, чтобы заметить мышь с высоты птичьего полета.

— Да, мы — птицы высокого полета.

— Тем больнее вам будет падать.

— Хочешь, чтобы я упала перед тобой?

— Мне не доставляет радости ничье падение.

— Хочешь, чтобы я снизошла до тебя? Хочешь мне понравиться?

— Нет.

— Почему бы тебе не солгать было? Ведь в моей власти упросить батюшку, чтобы он отпустил тебя на свободу. Тебе надо было только понравиться мне, а ты и этого не смог.

— Я не солгал потому, что я стараюсь никогда не лгать.

— Только не всегда получается? Значит, ты не так умен, как другие.

— Для того, чтобы лгать, не надо ума.

— Ум нужен для того, чтобы знать, когда правду говорить, кому и сколько, а когда лгать, и чтобы ложь на правду была похожа.

— Ложь за правду выжать легко. Для этого их надо смешивать. Чем меньше лжи в правде, тем она лучше сокрыта, тем больший вред от неё.

— Ты учишь меня лгать?

— Я учу тебя жить.

— Но я не твоя ученица.

— Это не моя беда, а твоя.

— Довольно меня в жизни поучали.

— И всё же тебе не хватило учителей. Или ты их не поняла.

— Мне не хватило понимания. Меня никто не старался понять.

— А ты к этому стремилась?

— Я хочу нравиться всем. Скажи, ведь ты хочешь меня?

— Нет.

— Посмотри, какая у меня шея. Хочешь посмотреть ниже?

— Нет.

— Посмотри, какие ноги у меня. Хочешь ли, чтобы я показала тебе выше?

— Нет.

— Почему ты закрыл глаза? Ты не хочешь смотреть на меня? Разве я уродлива?.. Что же ты молчишь?.. Ну так ты ещё будешь таращиться на меня своими бельмами, глупый, дерзкий, не достойный!.. Ненавижу!!!

— Слава тебе, царь Ирод!

— Я не царь, я тетрарх. Ваши оговорки попахивают бунтом!

— Ты будешь царём, супруг мой! Не гневайся на своих подданных. Они видят в тебе царя и настанет день, когда Цезарь подарит тебе этот титул.

— … Да сбудутся твои слова, Иродиада.

— Удачи тебе во всем, и всех благ мира!

— Спасибо, друзья.

— Да приумножится твоя слава и твоё богатство, зять мой, Антипа!

— Благодарю, Агриппа! И правда, богатство моё — не чета твоему. У тебя же одни долги! Хотя они, пожалуй, превзойдут в сумме мою казну!

— Ты, как всегда весёл, и как всегда прав, Антипа!

— А что же ты не смеёшься моей шутке?

— Я выдумываю ответную шутку, чтобы развеселить тебя, Антипа.

— Чем увеселишь нас, Ирод?

— Падчерица моя, Саломия танцевать станет для вас и для меня.

— Саломию зовите! Саломию!

— Отец, позволь свет погасить. Танец будет с факелами.

— Делайте, как велит моя дочь.

— Слышали? Ирод сказал — повиноваться его дочери.

— Дочери или супруге?

— И дочери, и супруге повиноваться следует.

— Ах вот оно что… И в доме Ирода командуют женщины…

— Усладила! Доченька! Люблю!

— Ирод, твоя дочь — сокровище! Какая страсть!

— А груди какие упругие! И как она их смело выставляет нам на показ!

— Молчите, глумливые! Она — Моя!.. Дочь, да, дочь моя! Выпей и кубка моего! Саломия, подойди ко мне! Дай я тебя поцелую…

— Ирод, не по-отечески как-то ты её целуешь, а?

— Вздор!!! Как ещё я могу её целовать? Чем наградить тебя? Проси!!!

— Проси, что хочешь, отец тебе всё доставит на блюдечке.

— Зачем на блюдечке? Вздор! А, впрочем, что ж — хоть и на блюде! Чего ты пожелаешь — всё тебе исполню, клянусь!

— Всё? Ирод, ты сказал «всё»? А коли она попросит полцарства?

— А коли попросит, так и дам полцарства, вам меня учить что ли? Всё, что попросит, вплоть до полцарства — всё!!! Клянусь.

— Чур меня! Что за клятвы?

— Как смеете поучать меня? Как смеете не верить моему слову?

— Молчит она.

— Что молчишь, душенька моя?

— Мать зовет меня…

— Ну, иди, голуба моя, счастье моё, раз мать тебя зовет. Возвращайся только скорей.

— Вот отпустил ни с чем.

— Вздор! Сейчас исполню её желание, в чем бы оно ни состояло.

— Вот она — вернулась. Говори, какую награду хочешь?

— Хочу голову Иоанна Крестителя.

— Свободы ты ему просишь что ли? Негоже молодой принцессе заступаться за смутьяна из простолюдинов!

— Не свободы — смерти ему хочу.

— За что же?

— Он маменьку оскорбил.

— А тебе что за дело? То мои дела и маменьки твоей! Ты для себя подарка проси, а уж его я сам как-нибудь накажу!

— Хочу голову Иоанна Крестителя на блюде.

— Голову на блюде? Чай, не еда — на блюде выносить. Как скверно!

— Хоть и не еда, но украшение.

— Слыханное ли дело — украшать стол головой покойника?

— Да, уж так водится. Не мной придумано.

— Где же ты такие обычаи видела?

— Да вот хоть и в церкви.

— Доченька, не богохульствуй! То же мощи святых! А тебе — голову Иоанна?

— А, может быть, он и есть святой.

— Какой же он святой — живой человек, обыкновенный!

— Сегодня живой, завтра — мертвый. Сегодня обыкновенный, завтра — святой.

— Страсти какие! Кто же тебя надоумил такому?

— Вы, батюшка, всё полагаете, что я — ребенок, что своего ума у меня нет. А я и сама не маленькая, и к размышлениям очень даже способная.

— Ну и дочь у тебя, Ирод!

— Замолчите! Это на неё затмение нашло. Её мать окурила чем-то, по всему видать! Разве дочь моя такова, чтобы требовать эдакого злодейства?

— Ну, уж это её выбор.

— Это не её выбор, а матери её. Напрасно я разрешил советоваться ей. Пристало ли мне исполнять такое?

— Слово сказано, Ирод, за ним и дело надобно делать.

— Моё слово нерушимо! Но не передумаешь ли ты?

— Я хочу голову Иоанна Крестителя! Много ли раз повторять? Голову!!!

— Молчи, молчи, не кричи только! Уж и их себя вышла…

— Так мне отказано?

— Я от своего слова не отказываюсь. Стражник! Возьми это блюдо, ступай, принеси мне на нем голову Иоанна Крестителя. И налить вина гостям!!! Почему смолкла музыка?! Пир продолжается!

— Слава Ироду!

— За тебя, Антипа!

— Многие лета царствию твоему!

— Иоанн, ты — пророк! Предреки свою судьбу.

— Стражник, ты пришел убить меня по приказу Ирода. Он настолько труслив, что отважился на преступление.

— Твоя смерть — желание дочери Ирода Саломии.

— Не она наказывает меня, а Господь за то, что я трижды солгал ей.

— Насчет своих пророчеств?

— Насчет моих желаний.

— А я не предлагаю тебе высказать последнее желание, Иоанн.

— Я вижу. Ты храбр, стражник. Ты разговариваешь со своей будущей жертвой. Храбрецами руководят трусы, а это очень опасно.

— Ты — занятный человек. Если бы я не торопился, я бы поговорил с тобой.

— Торопись совершить злодейство. А мне спешить некуда, у меня впереди вечность.

— Я только выполняю приказ.

— Не ты первый, не ты последний, кто оправдывается перед собой и людьми таким образом. Веришь ли ты сам себе?

— Пригни-ка голову.

— Да простится тебе…

— Дочь великого тетрарха, Ирод велел отнести тебе эту голову на блюде.

— Поставь на стол и уходи.

— Доченька, позволь взглянуть на неё! Как отрадно видеть голову дерзкого отсеченной! Вот я тебе пощёчин-то надаю! Получай! Получай! Ещё!!!

— Маменька!..

— Что?

— Взгляните! У него щёки покраснели и веки дёрнулись!

— Тебе показалось.

— Нет, взгляните и вы хорошенько. Он пялится на меня своими бельмами! Как смотрит!!! Мне страшно!

— Показалось.

— Вот, глаз шевельнулся! Оба!!!

— Чур меня! И правда! Накинь-ка платок на неё. Пойдем отсюда. Видать блюдо-то не дало крови всей вытечь, а теперь она потекла, да и сделалось раскрытие глаз… Или что ещё там с нею случилось. Господь с нами.

— С нами ли он, господь-то?..

Отключилось сердце, всю как в бреду. Повторяю слово в слово, но не пойму ничего. Только кровь. Она струйкой потекла по груди из шеи, на которой уже не было головы.

Мой дорогой, мой бесценный! Моё всё!

Тебя нет…

Нет? Его нет???

…

Нет!!!

… Ничего нет.

Почему небеса не разверзлись?!?

Если есть Бог на земле или на небе, то как он такое допустил?!?

Я всё же помню эти разговоры в саду Ирода.

Эти фразы лезут из меня. Надо выговориться. Кому?

Вот Он. Поглядите-ка. Иоанна убили, а Он сидит на берегу, и прохладные струи воды омывают Его ноги. Ему хорошо. Он отдыхает.

Я ему такое скажу!..

Ноги его изранены. Он ходил по острым камням? Нет. Здесь нет острых камней. Вон там, на косе, там острые края раковин. Это они могли изрезать Его ноги. Зачем было ходить туда? Всякий знает, что это не подходящее место для купания.

Какая-то женщина с ребенком идет к нему. Она целует Ему руки. За что? Благодарит. Он спас её девочку. Она упала в воду? Вот почему у него ноги в крови…

Он оглянулся на меня. Смущается. Пошел вдоль берега.

Иду за ним.

Долго иду.

Он оборачивается.

Идем вместе.

И я рассказываю Ему об этом. Обо всём. А потом… Никакого потом. Теперь же я умру, это решено.

Мне не удалось умереть.

Он не позволил.

Есть у Него такая власть — не позволить умереть.

Что за человек! Но ослушаться Его я не могу. Да и не хочу.

Он не отпустил меня.

Лучше бы отпустил. Сейчас бы меня уже не было…

Как Он это сделал? Я не знаю. Меня уже не было и вот опять я есть. Когда меня не было, был свет со всех сторон и Его лицо. Сверху, надо мной.

Теперь я снова существую, и Его лицо рядом, но света нет.

Он спрашивает, не считаю ли я Саломию виновной в смерти Иоанна. Как тяжело говорить об этом!

Я говорю: смерть творится руками и делами всех.

Он соглашается или спорит? Я не понимаю! Он сказал, что и все виновны в смерти Иоанна. Говорит, что и я виноват!

Я не соглашаюсь!

Я не могу жить с такими мыслями!

Иоанн — он был брат мне!

В каком смысле? Да во всех смыслах!

Что? Нет, я и не брат Иоанну. Не надо путать.

Это так просто, но Он не понимает. Какой же Он пророк, если не понимает такой простой вещи?

Я отомщу. Он меня уговаривает простить. Простить? Никогда!!!

Он мягко убеждает.

С Ним невозможно спорить.

Как нельзя избить воздух. Ты ударяешь, и проваливаешься. Рука уходит, а воздух остается.

Так и спорить с Ним. Он не возражает. Но ты остаешься с Его мнением.

Какой же Он!..

Не такой. Особенный.

Божественный.

Он убедил мой ум. Но сердце моё не соглашается с Ним.

Он собирает вокруг себя людей. Он говорит им, что научит их ловить не рыбу, но людей. И они идут за Ним.

О чем думает человек, который хочет научиться ловить людей? Что за странное желание — ловить людей? Рыбу ловят для того, чтобы её съесть. А человека — зачем?

Притягивать сердцем своим к себе — вот чему учиться! Мне не хочется, мне этого не надо, но если бы у меня было желание жить, то… Это хорошее умение.

Притягивать.

Людей.

К себе.

Опасно.

И страшно…

Многих притянешь — что с ними делать потом?

Пустить в душу?

Но моя душа — она ведь умерла. Разве не заметно?

Мне никто не нужен.

И теперь вот у меня появился Он.

Притягательный.

Всегда так происходит — того, кого хочешь, не удается приблизить к себе. А кого не хочешь — того притягиваешь.

Почему?

Зачем Он спасал мою жизнь, когда мне хотелось умереть?

Почему теперь Он отдаляется от меня? А мне так хочется приблизиться к Нему, так хочется!!!

Мать Симона и Андрея.

Её зовут Саломия. Не могу слышать это имя. Ненавижу её!

Не мать Симона и Андрея, а падчерицу Ирода.

Впрочем, я ненавижу всех Саломий мира.

Вот меня они называют Иудой.

Иуда. Юда. Чудо-Юдо… И-и-и-и… уда!

Ида — звучит лучше. Но это — женское имя. А мне нужно мужское.

Иуда.

Это очень распространенное имя.

Меня они любят. Вы любите Иуду? Любят.

Его брата зовут Иуда. У Него есть братья. Он о них не вспоминает.

Они любят его брата, Иуду? Любят. Вяло так любят. Любят, потому что он Его брат. Они любят всё, что касается Его. Они любят Его Иуду.

Любят ли они всякого Иуду?

Конечно, нет. А если меня бы они стали ненавидеть, то перенесут ли они свою ненависть на всякого Иуду?… Кто знает. Любовь мы не переносим, а ненависть переносим легко.

Может быть, Он переносит на меня любовь к брату? Мне не нужна любовь брата, тем более, чужого брату к чужому брату.

Как всё сложно! А какая мне нужна любовь? Нужна ли? Да. Такая, как смерть. Ибо с ней кончается жизнь. То есть кончается все, что было раньше. Все новое, старое забыть, и новому отдаться, так, чтобы уж только смерть положила этому конец…

А может быть, и любовь мы переносим на всё, что напоминает нам любимого? Нет, пожалуй, не так. Если я встречаю человека по имени Иоанн, я не люблю его так же как брата Иоанна. Ненависть сильнее любви, она заразительна. Она разрастается сама собой, а любовь требует огня души и без него умирает.

К этой женщине Он относится не так, как ко всем нам. Меня это раздражает. Чем она Его пленила? Почему Он выбрал её? Её профессия — позор для всякой женщины. Он говорит, что продавать тело — не то же, что продавать душу. «Те, кто продают ласки, не делают плохого в сравнении с теми, кто продает свою веру, свои убеждения, своих друзей». Разве много таких, кто продает душу? Я не знаю, что он имеет в виду. Но эта женщина мне не нравится. Её зовут так же, как Его мать. Этим она Его пленила. Во всем остальном она ничуть не лучше прочих женщин. Ах если бы Мария было не её имя!

Она молода. Мириам. Нет, она не красива! Мария. Терпеть не могу! Он называет её красавицей. Он ничего не смыслит в красоте женщины. Никто из них ничего в этом не смыслит, потому что все они соглашаются с Ним, что она красавица. Просто они привыкли с Ним соглашаться. Ему это нравится. Разве плохо чувствовать себя в окружении людей, которые соглашаются со всем, что ты скажешь? А разве хорошо? Скорее, плохо!

Назови ночь днем, и они скажут «Верно, учитель». Назови море твердью земной, и они скажут: «Так, учитель». Если я скажу: «Верно», то это только тогда, когда мои мысли будут именно таковы же. Он умеет переубедить. Но не всегда же!

Если я не согласен, я буду задавать вопросы, сомневаться. Он говорит, что надо не сомневаться, надо верить. Прав ли Он? Я сомневаюсь. Они верят. В этом их сила. Они верят, что Он прав, поэтому они Ему верят. Я сомневаюсь, что надо верить, поэтому я сомневаюсь. Замкнутый круг. И по кругу этому я хожу.

В том, что Он заступается за неё я открываю большую справедливость. Слова Его верны. Но что-то тревожит меня. И я понимаю — не будь она так красива, Он не заступился бы за неё. Ну, какая же тут справедливость?

Конечно, надо поправиться: она красива только с его точки зрения. Скажем, некоторая привлекательность у неё имеется, но не такая, какой следовало бы ожидать от женщины её профессии.

Он говорит, что женщины не должны её обвинять, поскольку сами они не отказывается принять подарки за любовь. Как можно такое смешивать? Подарки за любовь или подарки любви? Он не понимает разницы!

«Мужчины не должны поднимать руку на неё» — тут Он прав.

«Многие жёны много хуже её» — смотря какие жены.

Он говорит, что она, отдавая то, что ей принадлежит, лишнего не требует, но лишь то, что ей необходимо для жизни!

Да что Он знает о женщинах!?!

Пожалуй, Он её возведет в святые! Нет, не хочу больше слушать.

Они оставили они её, а она пошла с нами. Чудная компания: пророк, дюжина учеников и… нет, не буду произносить это слово!

Симон и Фома утверждают, что Он из пяти хлебов и нескольких рыбин наломал прорву провианта, которой накормил целую толпу. Не припомню такого. Но и они, кажется, люди честные. И в своем уме же оба. Кому же верить? У Него спросить? Не хочется. Как это я не в курсе этаких чудес? Надо быть внимательнее.

Вот и ещё среди Его учеников все говорят, что Он по воде ходил как посуху. Не помню. Не при мне это было. Как же это самое интересное мимо меня проходит? Но и спорить с ними я не берусь. Люди они рассудительные, даром говорить не станут. Что-то в этом есть, ведь дыма без огня не бывает. Он и впрямь не обыкновенный человек. Надо внимательно за Ним смотреть, что-то я многое пропускаю в последнее время. Не то, что остальные.

Это потому, что я все время смотрю на Его лицо. Я не могу оторваться от его лица, и совсем не слежу за руками. Я не замечаю событий, я только ощущаю общую атмосферу. А Он не обыкновенный, это правда. Ведь каким-то образом Он меня воскресил. Надо спросить об этом.

— Учитель, скажи, как ты вернул меня к жизни? Ведь я помню — из меня столько крови вышло. Я должен был умереть.

— Но ты ещё не умер. Я кое-что знаю. В тебе ещё достаточно было крови. Раньше наступает обморок, а лишь затем — смерть.

Этот свет. Ровный, приятный свет, со всех сторон. Этот свет не оставлял теней!!! Да, правда! А тогда меня это не удивляло. А что меня тогда удивляло? В этом состоянии не удивляешься. И Он был в моем сне. Во Сне? В смерти? Как он сказал — в обмороке?

— Значит, человека умершего можно воскресить?

— Не всякую смерть можно побороть, но то, что часто выглядит, как смерть, иногда и не смерть… Бывают такая смерть, от которой человека можно вернуть к жизни.

— И ты многих можешь воскресить?

— Кого-то смогу. Зови меня в таких случаях.

— Как же это?

— Если, утопленник…

— Как та девочка?

— И она тоже. Надо вылить воду, и вдуть воздух…

— Чтобы вдохнуть в него жизнь заново?

— Ну, вроде того — чтобы начал дышать.

— И ты часто оживляешь утопленников, Учитель?

— Были такие попытки.

— А удавленника?

— Не пробовал, но иногда оживить можно.

— Чудно!

— И вы сможете то же делать.

Симон спрашивает:

— Учитель, значит, верно, что ты — посланец Господа, что нас спасет?

— Просите вы Спасителя себе, Мессию, Христа… Каждый из вас должен понять: «Я — Христос. Я и есть спаситель».

— Ты — Христос, ты и есть — Спаситель…

Почему Он так говорит? Я его не понимаю. Я перестаю слушать. Мои мысли постоянно уносят меня от того, что сейчас в то, что было или в то, что будет. Я не могу долго слушать. Особенно — Его. Я воспринимаю его не умом, а сердцем. Многое из того, что Он говорит, мне не понятно. Я слушаю Его, я воспринимаю Его таким, каков Он есть, я приемлю Его всего, я Его люблю таким, каков Он есть. Мне иногда не важно, что Он говорит. Лишь бы говорил. Я любуюсь Им. Он говорит спокойно, но Он — самый живой из нас. Что из того, что Он спокоен? Я вижу, какая страсть в Нем заключена. Иногда эта страсть выливается наружу. Это был гнев, когда Он разгонял в храме торговцев и менял. Он опрокидывал их лавки с нечеловеческой силой, а его голос, казалось, мог бы заглушить всё что угодно. Несмотря на то, что в жизни Он говорит бархатным низким голосом, он срывался на визг. Но когда Он зарычал басом — это был рев льва. Его голос необыкновенный. Даже если бы Он говорил ерунду, все равно приятно было бы слушать этот низкий грудной голос, голос матерого мужчины. Таким же точно голосом по слухам обладал… Впрочем, сомневаюсь. Никто из цезарей не мог бы говорить таким голосом! Что-то говорит о девственнице. Что?

— В Риме есть запрет предавать смертной казни девственницу.

Нет, это не интересно. Какое мне дело до Рима? А, между прочим, он не проявляет никакого интереса к женщинам. Это никак не вяжется с его мужественной внешностью. Правда, Он не очень высок ростом, но этого не замечаешь как-то. Наоборот даже, когда он начинает говорить, он весь выпрямляется, а другие будто склоняются, или что-то иное происходит, но при этом совершенно точно кажется, что Он намного выше всех остальных.

— Есть и травы такие, что в большом количестве соки их ядовиты для человека и пить их означает верную смерть. Но в малых количествах если их разбавить в воде то они снимают боль. Не будешь ты чувствовать, даже если и зуб тебе станут рвать.

— Вот бы и мне такой травы.

— Я научу тебя готовить такие настойки, Иаков.

— А меня? — Спрашиваю я.

— И тебя, Иуда. Всех научу.

— Такой уксус если всегда пить, так и можно вовсе боли не бояться!

Я в восторге, я не могу поверить, что такое возможно. Потому что я очень боюсь боли. Панически. Но ещё сильнее я боюсь, что об этом кто-нибудь узнает. Мне доводилось добровольно идти на боль, но я вспоминаю об этом с содроганием. После моей попытки самоубийства он меня спас. Если бы не страх боли, меня бы ничто не удержало в этом мире. Была бы ещё одна попытка, только и всего. Более удачная. Теперь таких попыток не будет. Теперь в этом мире есть Он, и этот мир мне снова стал дорог, как и прежде. Нет!!! Ещё дороже, чем прежде.

— Иуда, что в сумке у тебя, что ты носишь её с собою всюду?

— Тут свитки моего… Которые принадлежали отцу Иоанна, Захарии.

— Что в них?

— Отрывки разных разговоров и речей записаны.

— Почитай что-нибудь.

И я читаю то, что знаю наизусть.

Они заинтересовались Александром. Странно. Все им интересуются. Что в нем великого? Почему его называли великим? Полководец не может быть великим. Царь, превратившийся в полководца ещё менее велик. Царем нужно родиться, полководцем можно стать. Далеко не каждый полководец может приблизиться к трону, но любой царь может принизить свою роль до полководца. Зачем он воевал? Захватил то, чем не смог управлять. Для себя ли? Сам он не нуждался даже в кровати. Для сына? Сыну он оставил огромное царство, да тот не смог с ним совладать и это его погубило. Для жены? Для матери? Нет! Так для кого? Для народа? Нужно ли было Македонии, чтобы её сыны погибали в схватках за землю, которая так и не стало частью Македонии? Самое лучшее было бы — презирать Александра. Его следовало бы назвать Александр Не-В-Меру-Жадный. Александр Тщеславный. Александр Безумный.

Мне нравится Учитель. Одна из причин этого, видимо, в том, что он призывает совершенно к противоположному. Не воевать, а смиряться. Не стремиться к богатству и к власти на земле. Прощать врагов своих. В этом очень много ума. И много истинно богатой души. Его души. Иисус, ты читаешь про Александра, а Александр стал бы читать про Иисуса? Ныне причисленный к сонму олимпийских богов Юлий трепетал пред могилой Александра. Римские и греческие боги, сотворенные из людей, вы всего лишь статуи без души. Если бы иудеи делали богов на манер римлян, голосованием, насколько же были бы лучше их боги! Мы бы выбрали тебя, Иисус. Потому что мы тебя любим, а ты — нас. Ты не отправлял бы наших детей на войну, а научил бы их радоваться солнцу, морю, травам и лесам, любить землю свою и народ свой. Так же сильно… Как я тебя люблю, Иисус!

Он не придерживается тех правил, которым Он нас учит. Поначалу мне казалось, что я ошибаюсь, или что-то не понимаю. Теперь я этого уже не могу не замечать. Он учит нас скромности, но где же Его скромность? Он называет себя Пророком, а иногда и Сыном Господа, или что-то в этом роде… Посланником небес. Кто перед Ним преклоняется, тот уже и спасся по вере своей. А кто с Ним спорит, того небеса проклянут, и бог покарает. Он учит всепрощению, а сам проклял смоковницу, которая не дала ему плодов. Разве дерево виновато, что плоды его созрели до срока и все они были собраны? Учит полюбить врагов своих, а сам Ирода называл лисом и призывал на его голову кар земных и небесных. Тут и моё сердце с Ним. Я тоже ненавижу Ирода. Только мне казалось, что Он учит изгнать из сердца гнев, и мне было стыдно за себя, что я этого сделать не могу.

Как же можно изгнать гнев? Разве гнев — это не столь же естественное чувство, как и любовь? И кто не подвержен гневу — подвержен ли тот любви? Разве не любовь чаще всего бывает одной из причин гнева? Разве на тех, к кому мы равнодушны, мы можем гневаться? Гнев приходит, когда у нас отнимают то, что мы любим. Это, когда любимый человек нам делает больно, или когда любимому человеку делают больно другие. Когда не любишь, то и не гневаться легко. Значит ли это, что следует вырвать из сердца любовь, чтобы изгнать из него поводы гневаться?

Он говорит нам, что унижен будет, кто возвышает себя, а кто принижает, тот возвысится. Но Он себя нисколько не унижает. Скорее возвышает. Значит ли это, что Он будет унижен? Не желаю я такого суда Божьего, где Его унизят! Но ведь Он возвышает себя?! Или все заповеди, что Он говорит для нас, к Нему неприменимы? Эта женщина уж слишком обхаживает Его. Смотреть на это нет сил. И Он поощряет её своим взглядом. Ему приятно, что она обтирает Его с благовониями, а та уж и рада стараться! Целую склянку мирра вскрыла. Что она делает?! Его же помаленьку надо, а она прямо так и перевернула над Его головой!

— Зачем, женщина, ты вылила на голову Учителю целую склянку мирра?

— Оставь её, Иуда. Она выражает свои чувства, как может.

— А тебе это нравится?! Разве подобает тебе поощрять поклонение себе? Разве не скромности ты нас учил?

— Послушай, Иуда, я так хочу. Я несу людям учение, я должен быть им понятен. Эта женщина приняла моё учение, я для неё значу для неё много больше, чем склянка мирра.

— Так ты нам предлагаешь быть скромными, а для себя скромности не признаешь?

— Видишь ли, скромность предполагает умолчание о себе. Как же молчанием я завевать сердца людей? Кто таится, того не знают.

— Значит, у тебя двойная мораль? Всех призываешь быть скромными, а к себе этого не относишь?

— Я выбрал иной путь.

— Разве не своим примером следует учить людей благородству души?

— Ты прав, Иуда, но правда не так пряма, как нам порой хочется.

— Для себя у тебя другая правда?

— Разве речами я не выделяюсь среди прочих, Иуда?

— Да, речами ты не таков, как все мы. Но поступки…

— И поступки у меня должны быть иными.

— Ты добиваешься, чтобы тебя называли Богом?

— Это уже свершилось, прислушайся, Иуда.

— И тебе это нравится!

— Пусть они поклоняются мне и моему доброму слову, а не Ироду и его звонкой монете. Пусть подчиняются любви, а не удару хлыста. Ради этого согласен я потерять свою душу.

— Не дорожишь своей душой?

— Моя жизнь длинна и она не здесь вся — большая её часть осталась там.

— Как тебя понимать?

— Я пришел с Небес и туда надеюсь уйти. Когда это свершится, многих из вас я возьму с собой, и вы ещё при этой жизни вы увидите истинное царство разума и справедливости.

— Ты указываешь на небеса.

— Куда же мне указывать? Я о них говорю.

— Ты говоришь загадками, ты называешь себя богом, ты не ругаешь женщину, которая вылила полную склянку мирра тебе на голову!

— Не ругать я её должен, а благодарить! Если разумом она меня не понимает, так сердцем постигла. Это лучше. Подойди женщина, спасибо тебе, дай я поцелую тебя.

— Вот как! Ты целуешь за возлияния тебе эту женщину! Ты возгордился, Иисус!

— Целуют не за что-то а почему-то. Это не плата, а проявление благодарности. Чувства не покупают. Кто-то должен окончить это спор. Хватит об этом, прошу тебя.

— Нет, погоди! Объясни мне — как же ты благодаришь её за неумный поступок. Она потратила целую склянку мирра, а ведь её можно было продать, а деньги раздать неимущим — разве не к этому ты нас призывал? Без толку пропало такое богатство!

— Щедрость на мелочности не построишь, Иуда. Забудем о том.

— А мне жаль тех людей, которые могли бы прокормиться теми деньгами, что мы могли бы выручить за эту склянку.

— Когда я умру — что сделаете вы с телом моим. Иуда?

— О чем ты, Учитель? Ты не умрешь! Разве к тому идет?

— И все же — если бы я умер — ты бы пожалел мирра на мою голову?

— Как ты мог такое помыслить, Учитель?

— Говори!

— Нет, я бы вылил всё склянки мирра, какие бы мог найти — мы же тебя так любим, Учитель!

— Ну так вот что: когда я умру — не траться на похороны. Мне ничего не нужно будет. Она уже всё сделала. Эта женщина не стала ждать моей смерти — она сейчас воздала мне ту дань уважения, которую ты бы воздал мне мертвому. Поверь мне, лучше при жизни увидеть, как тебя любят, чем после смерти быть обласканным. Права она, что не скрывает любовь перед живым — мертвым это не нужно. Вот я умру, а ты раздай тогда деньги бедным, и не покупай для меня мирра, ибо она уже приготовила меня. И покончим с мирром.

— Не убедил ты меня, Учитель, и поцелуй твой она купила недостойно. Не так бы я дорожил твоим поцелуем, как она — легко он ей достался, и не за благое дело.

— Успокойся, друг мой — тебе нужен поцелуй мой — иди же, я поцелую тебя!

— Нет! Ты смеешься надо мной! К тому же от тебя пахнет так, как от жреца. Ещё бы тебе в плащаницу завернуться — точь-в-точь новоявленный святой на собственных похоронах.

— Как знать, может быть слова твои пророческие, Иуда…

С какой легкостью Он согласился меня поцеловать! Сразу видно, что никакого чувства в этот поцелуй Он не вкладывает! Такой поцелуй — это пытка! Как раскаленный метал он обжигает того, кто любит всем сердцем. Вот если бы Он любил меня…

— Вот посмотрите — эта трава растет повсюду.

— Конопля?

— Да. Из её сока можно приготовить снадобье, которое лишает человека чувства боли.

— Учитель, научи нас приготовлять такое снадобье.

— Это снадобье опасно. Его нельзя применять просто так.

— Ну а если человеку очень больно?

— Если очень больно, то можно применить. Если зуб рвать или рану лечить. Только его надо сильно разводить. Если не разводить, а как приготовить, так и применить, то беда будет. Человек разума лишится, как будто в него бес вошел.

— Учитель, мы будем применять это средство осторожно.

— Ну хорошо, я научу вас. Но прежде обещайте мне, что будете советоваться со мной всякий раз, пока не научитесь сами определять, какое количество этого лекарства можно применить.

— Учитель, мы всякий раз слушаем тебя.

— Хорошо. Я покажу вам, чада мои, не только, как делать жидкость одурманивающую, но и как оживлять людей. Знайте же, что если кто этой жидкости выпьет чрезмерно, то и он выглядеть будет как покойник, но его излечит только время. Несколько дней проспит он и очнется сам.

— Чудные дела!

— Учитель, когда оживлял меня, ты и мне одежду расстёгивал?

— У тебя, Иуда, сердце не останавливалось. Ты просто был в забытьи. Почему ты спросил?

— Так просто.

Вся беда в том, что когда Он говорит, я его не слышу. Его голос проникает в меня, я чувствую себя спокойно, умиротворенно, всё что Он говорит, я приемлю… Я засыпаю, а Он продолжает говорить… Слова входят в меня, но я не улавливаю их смысл… А Он говорит…

— Вот послушайте притчу, что я вам расскажу. У одного богатого человека служил домоправитель, который давал добро этого господина в рост. Даст в долг семьдесят мешков пшеницы, а к возврату требует сто. И расписку на сто составляют, поскольку и заемщику выгодно: ему-то пшеница нужна для посева, и он по осени все триста мешков будет иметь. Также и другие товары давал в рост. Но вот господину донесли, что управляющий расхищает его добро. Позвав домоправителя, он сказал ему: «Что это я слышу о тебе? Дай мне отчет об управлении твоем, ибо отныне ты у меня управлять не будешь». И огорчился управитель: «Что же мне делать? К управлению домом хозяин мой не допускает меня, а землю возделывать я не умею, просить же милостыню — стыдно. Знаю, что делать, дабы после того, как отстранен буду от управления этим домом, меня приняли в какой-нибудь из других домов». И, пригласив по отдельности каждого из должников хозяина своего, он спросил у одного: «Припомни, что ты должен хозяину моему?» Тот отвечал: «Сто бочек оливкового масла». Тогда домоправитель сказал ему: «Верно, по расписке так. А брал ты пятьдесят. Вот я отдам тебе твою долговую расписку на сто бочек, а ты верни мне всего лишь шестьдесят, но нынче же». Затем он спросил у другого: «А что ты должен?» Тот отвечал: «Сто мешков пшеницы». Тогда он говорит ему: «По расписке так, а брал ты семьдесят. Вот я верну тебе твою долговую расписку, а ты верни восемьдесят, но не далее, как завтра». И кладовые господина того наполнились товарами разными, и увидел господин, что богатства его приумножились, и похвалил этот господин домоправителя за находчивость, сказав: «Иногда и грешники могут быть примером для праведников, в иногда праведники заблуждаются, заблуждался и я в тебе, простим же друг другу и оставайся у меня на службе». Вот почему я и говорю вам: «Будьте правы перед своей совестью, и не заботьтесь о том, что люди о вас подумают. Берегите чужое добро, как своё, а со своим расставайтесь легче, чем с чужим, ибо не товары — наше богатство, а чистая совесть, и дружба людей, что вокруг нас. Приобретайте друзей, раздавая богатство свое, ибо богатство обманчивое счастье, а чистая душа — это вечная обитель счастья».

— Павел, что это Лука пишет?

— Он записывает слово Учителя нашего.

— Что же он записал?

— Прочти, Лука.

— Я записал притчу, которую вчера рассказал Учитель. У одного богатого человека служил домоправитель, и ему донесли, что тот расхищает его добро. Позвав домоправителя, он сказал ему: «Что это я слышу о тебе? Дай мне отчет об управлении твоем, ибо отныне ты у меня управлять не будешь». И задумался управитель: «Что же мне делать? К управлению домом хозяин мой не допускает меня, а землю возделывать я не умею, просить же милостыню — стыдно. Знаю, что делать, дабы после того, как отстранен буду от управления этим домом, меня приняли в какой-нибудь из других домов». И, пригласив по отдельности каждого из должников хозяина своего, он спросил у одного: «Что ты должен хозяину моему?» Тот отвечал: «Сто бочек оливкового масла». Тогда домоправитель сказал ему: «Вот тебе твоя долговая расписка, садись и напиши скорее: пятьдесят». Затем он спросил у другого: «А что ты должен?» Тот отвечал: «Сто мешков пшеницы». Тогда он говорит ему: «Вот тебе твоя долговая расписка, напиши: восемьдесят». И похвалил Господь нечестного домоправителя за находчивость, сказав: «Иногда и грешники могут быть примером для праведников». Вот почему я и говорю вам: «Приобретайте друзей, раздавая обманчивое богатство свое, чтобы после смерти вас приняли в вечные обители».

— О чем же эта притча, Лука? Что он хотел этим сказать, Павел?

— Вот сразу видно, Иуда, что ты не часто слушаешь Учителя и не понимаешь Его слова. Ведь управляющий толково поступил. Он каждому должнику своего господина сделал подарок, чем заслужил дружбу и милость каждого из этих должников. Если бы его господин прогнал, то у него появилось много друзей.

— Не понимаю. Каждый должник был рад уменьшить свой долг, в этом я не сомневаюсь. Но что каждый из них стал его другом, в этом я сомневаюсь. И уже точно, что никто из них не возьмет его к себе управляющим, видя, как он разворовал имущество своего прежнего хозяина, а напоследок ещё и долговые расписки поменял, чем нанес хозяину ущерб безо всякой выгоды для себя. Этот управляющий не только вор, но и глупец. За что же его похвалил Господь?

— Да за смекалку же похвалил, Иуда, ну как ты не понимаешь?

— Значит, просто своровать — плохо, а с хитростью своровать — достойно похвалы? Чему вас учит эта притча?

— Уже ты и Учителю не веришь, что этот управляющий умный и находчивый?

— Да в чем же он умный? Умный был бы, так не спрашивал у должников бы, кто что должен, ведь у него расписки были на руках, а в них всё написано. Умный был бы, так подумал бы заранее, что землю он возделывать не умеет, а милостыню просить ему стыдно, и не обворовывал бы хозяина!

— Экий ты неверующий, Иуда. Право слово, непонятливый ты.

— Да вы-то уж прямо на лету схватываете всё, и подумать не хотите лишний раз.

— Наше дело не думать, наше дело — учиться и веровать.

— А коли бы уж на то пошло, будь этот управляющий настоящим пройдохой, не так бы он поступил.

— А как?

— Да вот сказал бы должнику: «Ты моему хозяину должен сто бочек оливкового масла. Если договоримся, то я эту расписку сожгу, но ты мне взамен напиши другую, что должен пятьдесят бочек масла не хозяине, а мне. И тебе выгодно, и мне».

— А господин бы его не похвалил!

— А уж он после этого сам господином стал бы, так что ему похвалы этого господина вроде бы и не к чему.

— Всё-то ты вывернешь, всё-то переиначишь, Иуда. Лука, как записал, так и оставь. Нам Иудины пояснения ни к чему, нам слово Учителя важно сохранить.

Надо бы порасспросить Его, что Он хотел сказать этой притчей, но я не могу. Мне стыдно, что когда Он говорил, мои мысли были совсем о другом.

Он один не спал. Вернее, Он думал, что не спит только Он. Поэтому Он говорил сам с собою вслух — у Него была такая странная привычка. Ученики Его думали, что Он разговаривает с небесами. Нет, Он говорил сам с собой. Мне было слышно каждое его слово. Когда у меня закрыты глаза, я не пропускаю слов. Он сидел у огня и рассуждал:

— Мне уже и самому опостылела эта вечная борьба со всем миром. Я тверда знаю, что мне не устоять. Коли уж надлежит принести себя в жертву счастью народа, среди которого живешь, то нынче — самое время. Сейчас канун Пасхи, праздник. Если меня схватят, то, конечно, потребуют моей смерти. Не от ненависти, нет. Они меня боятся. Ирод боится меня, и его шпионы рыщут за мной следом. Они желают схватить меня тогда, когда я буду один. Они не хотят сражения. Я тоже не хочу кровопролитья. Никто не хочет этого. Значит, наши желания совпадают. Они хотят схватить меня, я… Хочу ли я? Нет. Но этого не избежать. Рано или поздно найдется предатель. Из учеников моих кто-нибудь не выдержит этой жизни. И тогда ему станет стыдно уходить от нас. Человек так устроен, что ему легче быть обиженным, чем обидчиком. Этот кто-то будет искать случая обидеться, после чего уйдет с гордо поднятой головой. Ему так будет легче. Куда же он пойдет? Без денег, без друзей, как щепка, подхваченная волнами, не у этого берега, значит у того прибьет её. Стражники и шпионы Ирода — вот чьей добычей он станет. Коли этому случиться, так уж лучше бы сейчас. Завтра праздник. Если меня схватят, то по случаю праздника могут и отпустить. И тогда ещё некоторое время у меня будет для того, чтобы учить этих людей. Сегодня схватят, завтра отпустят — неплохой вариант. Отпустят ли? Отпустят. Куда им деваться? В крайнем случае, посадят в темницу. Это бы и к случаю. Ирод велит посадить меня в темницу, но завтра та самая пятница. Будет затмение солнца. Они народ суеверный, подумают, что небо подает им знак, что меня следует отпустить. Это бы тоже было очень кстати. Как же ещё воздействовать на эти тёмные души, как не чудом? Иудея, тебя призывают к добру, ты хватаешь пророка, и в этот день на три часа меркнет свет дневной! Трепещи, Иудея! Изменись! Посмотри на себя! Не небесных ли знаков тебе надо ждать, чтобы стать лучше? Только угроза кары небесной способна содрогнуть тиранов. Ну, так ты содрогнешься, Ирод. Так содрогнешься, что испуг твой докатится до Рима. Если бы меня схватили завтра… Предавший меня завтра был бы моим спасителем… Но что это я? Разве я желаю того, чтобы кто-то из моих учеников предал меня? Нет, это было бы крахом всего. Этих двенадцать я люблю, я верю в них. Они — я сам. Я бы умер за каждого из них. Но я бы не смог предать никого из них. Как же я помыслил, чтобы один из них предал меня? Нет, не хочу, не желаю… Пусть лучше позже меня схватят, пусть казнят, пусть не будет ни праздника, ни затмения, но позже… Лишь бы не ценой предательства. Никто из них не должен жертвовать своей душой для спасения моей жизни. Никто. Душа ценнее жизни. Умереть легче, чем быть отвергнутым, проклятым, ненавидимым и презираемым. И никому из них я не желаю этой участи.

— Уж рассвет. Все спят. Как они беспечны! Они знают, что о них есть кому подумать. Людям всегда надо быть уверенными, что кто-то есть, кто думает о них ежечасно. Тогда они спят, как дети.

— Учитель, ты не спал?

— Уже проснулся, Пётр? Не спалось мне что-то.

— А мне снилось, будто я восседаю на позолоченном кресле, которое стоит у врат в чудесный сад. У меня на поясе ключи, а передо мной лежит книга, в которой записаны все дела земные. Я читаю в этой книге судьбы людей, и открываю им врата в чудесный сад.

— Это запах цветущего сада навеял тебе этот сон, Петр.

— Вставайте, братья! Уже рассвело!

— Не буди их, Петр. День длинный. Пусть спят.

— Петр, как тебе удается проснуться раньше всех?

— Но не раньше Учителя.

— А где Иуда?

— Только сейчас заснул.

— Я не сплю, Учитель. Я думаю.

— О чем, Иуда?

— О твоих словах.

— О каких словах?

— Ты говорил, что тебя предадут. Один из нас должен предать тебя.

— Так вот оно что? Ты не спал и тогда тоже?

— Прости, Учитель, я слышал. Почему у тебя так много врагов, Учитель? Почему против тебя злоумышляют? Почему Каиафа и Анна посылают стражников? Чтобы разыскать тебя? И ты это знаешь! Почему же ты не прячешься?

— Зачем же искать того, кто не прячется? Зачем прятаться тому, кто не боится?

— Они хотят схватить тебя тайно, когда поблизости от тебя нет друзей.

— Ну так долго же они будут искать случая.

— Они же могут застать тебя в каком-нибудь доме, где ты ночуешь.

— Сейчас тепло, Петр, и мы ночуем под открытым небом.

— Если же они схватят тебя, мы все погибнем за тебя, Учитель!

— Нет, Петр, вы не сделаете этого.

— Учитель, без тебя наша жизнь нам не дорога.

— Петр, тебе не дороги те истины, которые мы вместе открывали?

— Учитель, как ты можешь так говорить? Твоё слово свято для нас!

— Так несите его людям. А если мы все погибнем, то каков итог?

— Учитель, что же нам — стоять и смотреть, как стражники хватают тебя?

— Именно, стоять и смотреть. А если вас станут обвинять в дружбе со мной, то отрекитесь и уйдите с миром, для того, чтобы в другом месте проповедовать мои слова.

— Никогда! Нет, Учитель, я не смогу отречься от тебя!

— А я говорю, что отречешься. И вот меня нынче вечером схватят, а ты ещё до второго крика петуха отречешься трижды от меня.

— Учитель, не тому ты нас учил и не дело ты говоришь!

— Молчи, Иуда!

— Нет, я молчать не буду! Ты хочешь сделать из нас предателей? Ты видишь в нас предателей, хотя никто из нас тебя не предал!

— Слова мои я и тебе повторю — если на то пойдет, то и ты меня предашь, но жизнь свою спасешь.

— Никогда! Я свою жизнь отдам за тебя, если потребуется!

— Ну, так значит, не тому я вас учил, и не верно вы меня поняли. Вы сотворили себе кумира из меня, сына человеческого!

— Но ты же Бог! Ты оживлял людей?

— Это вы ложные чудеса устраивали, чтобы у меня больше было учеников. Думаешь. Иуда, я не догадался, что дочь старейшины синагоги ты опоил зельем? Учил ли я вас обманом ловить души и сердца людей?

— Очень она мне нужна! Она сама виновата! Она украла у меня бутыль и пила из неё.

— А если бы она умерла? Грех этот был бы на твоей совести и на моей также.

— Нет, не грех это — воровке отравиться тем, что она украла — сама она и была бы виновата.

— О чем ты говоришь? Дочь старейшины — воровка? Уж верно, она решила, что это волшебное лекарство? Не ты ли её в этом убедил?

— С чего ты это взял?

— Отвечай, Иуда. Обманывал за моей спиной людей? Говорил, что я — Бог?

— Я не обманывал. Ты и есть — Бог. Ты видишь меня насквозь.

— Не совсем насквозь, но кое-что вижу. Не всё, что знаю о тебе, я рассказываю, Иуда.

— Ты знаешь? Что?… Так ты все-таки расстегивал мою одежду?

— Успокойся, Иуда, подойди и поцелуй меня.

— Ты надо мной издеваешься? Ты не хочешь быть со мной богом, не хочешь быть человеком, ты не желаешь быть мужчиной, ты стоишь надо всеми нами, и опускаешься ниже каждого из нас! Ты прислуживаешь последнему нищему, и бросаешь вызов царям и первосвященникам! Ты возносишься душой к светлым небесам и повергаешь нас во тьму своими загадками! Ты призываешь нас любить своих врагов и требуешь, чтобы мы предали тебя? Что если я послушаюсь и пойду, открою Каиафе место твоего пребывания? Почему ты играешь нами как кошка мышатами, ничего не говоришь до конца? Если ты сам сказал, что пришел с небес, почему ты запрещаешь мне рассказывать, что ты бог?

— Послушай…

— Я слушаю всю жизнь!!! Я все время кого-то слушаю, я кого-то люблю, я все время за кем-то иду, сначала это был брат, Иоанн, теперь это ты, завтра тебя убьют и мне опять нельзя будет умереть?!? И я буду слушать кого-то другого? Кого из них? Петра? Иакова? Кого ещё мне придется снова полюбить, чтобы затем потерять и отрекаться от него? Хватит!!! Я больше так не могу!!! Если миру суждено погибнуть, пусть он погибнет сегодня! Если тебя должны схватить пусть схватят сегодня. Я не могу жить в страхе за тебя! Я помню голову Иоанна! Если так будет продолжаться, я… Я…

— Иуда!

— Нет!!! Прочь!!! Хватит.

— Ты гонишь нас?

— Нет, оставайтесь. Уйду я. А вы — пируйте, если вам идет в горло кусок.

— Подожди… Я понял. Ты нарочно затеял ссору, Иуда. Что ты надумал?

— Ты хотел сегодня быть схваченным? Я помогу тебе.

— Это я виноват, прости меня, Иуда. Не будем ссориться.

— Ты уже сказал. Я сделаю всё, как Ты желаешь.

— Что именно?

— Как ты хотел.

— Ты предашь меня?

— Если будет надо.

— Иуда, как ты смеешь такое говорить!

— Одумайся, Иуда!

— Что он такое сказал, Учитель? Как он мог?

— Оставьте. Вы не понимаете. Это дело наше с учителем.

— Нет, Иуда, я не позволяю тебе. Такой жертвы не требуется. Я не смогу простить себе тебя. Я не смогу простить. Нет. Ты не должен.

— Жертва? Пожертвовать чем-то для Тебя — это счастье, Учитель.

— Остановись!

— Не останавливай меня.

— Ты будешь проклят друзьями! От тебя отвернутся потомки! Если они у тебя будут.

— Это не имеет значения. Ты будешь меня проклинать, Учитель?

— Я тебя люблю, Иуда. Останься. Не ходи!

— Сейчас в тебе говорит жалость ко мне. Это не верный путь. Я не терплю, когда меня жалеют. Хоть что-то я сделаю так, как считаю нужным сам.

— Остановись!

— Мы увидимся.

— Что он делает, что он делает! Иуда… Я скорблю о тебе. Ты выбрал не правильный путь.

— Во имя тебя, Учитель.

Я стою перед дорогими дверями храма. За этими дверями — первосвященники Анна и Каиафа.

Я никогда в жизни не открою эти двери.

Зачем я здесь?

У меня нет сил выполнить то, что задумано.

Я не смогу тебя предать, Иисус.

Прости.

Эта жертва — непомерна.

Я не смогу быть твоим врагом.

Даже показным врагом.

Мне следует принести в жертву тебе свою жизнь. Это легко.

Мне нужно пожертвовать совестью ради Тебя. Чтобы спасти Тебя, надо предать Тебя.

Это невозможно.

Зачем я здесь?

Нет, не смогу!

Надо идти назад.

Вернуться. И просить прощения за то, что нет сил предать.

— Если бы кто-нибудь мог помочь мне, я бы целовал ему ноги!

— Кто ты, человек?

— Я — убитый горем отец, который не хочет жить более на этом свете.

— Расскажи, что случилось с тобой?

— Посмотри на меня! Разве на моем лице не написаны мои несчастья?

— У тебя лицо очень несчастного человека. Но что же с тобой произошло?

— Я лишился единственной радости в этом мире, мой сын погиб. Он служил в гвардии тетрарха. Их отряд должен был схватить вора и убийцу Варраву. И он погиб в этой схватке. Тетрарх выслал мне деньги — награда, обещанная за поимку Варравы, причитающаяся моему сыну. Эти деньги жгут мне карман!

— Утешься, старик. Людям часто приходится нести потери. Но жизнь продолжается. Раз твой сын погиб за правое дело, я думаю, душа его обретет покой и счастье.

— Я не знаю, кто ты, но слова твои — бальзам на мою душу. Но что мне делать с этими деньгами? Они жгут мне карман. Всю жизнь я мечтал быть богатым, никогда не имел лишних денег, но насколько же я был счастливей тогда, чем сейчас, когда теперь у меня в руках такая большая сумма! Все эти деньги я бы отдал за надежду свидеться со своим сыном не на этом свете, так хоть на том! Ведь у меня кроме него никого не осталось!.. Добрый человек, не знаешь ли ты способа моей душе попасть туда, где обитает душа моего сына?

— Нет, я такого способа не знаю. Но Учитель знает. Он знает всё.

— Не отведешь ли ты меня к Учителю?

— Этого я сделать не могу. Сейчас невозможно. Когда он будет проповедовать, приходи и ты. А сейчас нельзя к нему.

— Но как же это? Ты едва только принес мне утешение, как тут же уходишь? Тогда не откажи мне в одной просьбе.

— Если это будет в моих силах.

— Надеюсь. Вот, возьми эти деньги и отнеси их тому, кого ты называешь Учителем. Пусть он отдаст их бедным. Пусть они молятся о благополучии души Аддия и отца его Ионама.

— Но как же ты?

— Эти деньги за кровь моего сына — они кровавые деньги. Я не смогу их потратить, они не нужны мне. На этих тридцати серебряниках кровь…

— Я сделаю так, как ты хочешь, Ионам. Я отдам эти деньги учителю, чтобы Он роздал бедным.

— Да будут благословенны твои потомки, добрый человек.

— Учитель, я с радостной вестью для обездоленных и сирых. Прости меня за резкие слова, забудем всё. Позволь я тебя поцелую?

— Что тебя возвратило ко мне, Иуда?

— Вот эти тридцать серебряников. Возьми их, Учитель.

— Это — цена твоего поцелуя, Иуда?

— Нет, это повод, а причина в том, что я люблю тебя.

— Оглянись, за тобой идут стражники. Они тоже пришли проявить ко мне любовь?

— Стражники?.. Кто их привел?!

— Так это и есть Иисус? Отлично. Схватить его!

— Что происходит? Отпустите его! В чем дело? Кто вы такие?

— Иуда, тридцать серебряников можешь оставить себе. Святейший Анна дарит тебе их.

— Анна? Это деньги первосвященника?

— А чьи бы ты думал?

— Я не желаю денег первосвященника! Отпустите Учителя!

— Учитель, мы будем сражаться за тебя!

— Учитель, мы не дадим арестовать тебя!

— Уберите клинки, чада мои! Смотрите, вы отсекли ухо стражнику. За это ухо не заплатить бы вам головами! Стража, и вы уберите клинки. Они не будут сражаться!

— Учитель, как же так?

— Чада мои, оставьте!.. Всё уже предрешено. Ничего не изменить. Если Анна и Каиафа так желают меня услышать, что посылают за мной такой отряд, мой долг пойти и встретиться с ними.

— Иуда, как ты мог?

— Я??? Я не виноват! Это — ловушка!

— Рассказывай! Забирай свои кровавые деньги и уходи прочь!

— Что случилось! Как такое могло случиться!? Эти деньги — были ловушкой! Этот человек — шпион первосвященника! Всё подстроено заранее. Какой позор! Какой стыд! Как пережить! Эти деньги — они и вправду — кровавые! Лучше умереть. Ничего другого мне не остается. Да и не надо…