Страсть тайная. Тютчев

1

доме, что укрылся за оградою в тихом Армянском переулке, вблизи Маросейки — одной из самых многолюдных улиц в центре Москвы, — праздник.

Впрочем, никакое это не пышное торжество, выражающееся в шумном веселье, а скорее приподнятость души, охватившая каждого, населяющего сей старинный, в целых три этажа особняк.

Да как может быть иначе, когда Феденька, коему двадцать третьего ноября 1821 года исполнилось восемнадцать лет, в тот же самый день заслужил аттестат об окончании курса в Московском университете и утверждении его в звании кандидата словесных наук!

Господи, да, кажется, совсем недавно, осенью 1819-го, стеснительный, с румянцем во всю щёку юноша, по виду мальчик, чуть ли не под диктовку маменьки выводил в своём прошении:

«Родом я из дворян, сын надворного советника Ивана Тютчева, от роду себе имею 15-ть лет, воспитывался и обучался в доме родителей российскому, латинскому, немецкому и французскому языкам, истории, географии и арифметике, потом в течение двух лет слушал в сём университете профессорские лекции, теперь желаю продолжить учение моё в сём университете в звании студента, почему правление императорского Московского университета покорнейше прошу, сделав мне с знаний моих надлежащее испытание, допустить к слушанию профессорских лекций и включить в число университетских студентов словесного отделения...»

И вот по завершении учёбы — аттестат, в коем такой великолепный отзыв:

«По окончании испытания все члены отделения, основываясь на положении о производстве в учёные степени, единогласно положили: что поелику означенный студент Фёдор Тютчев, доказавший свои знания и на обыкновенном трёхгодичном экзамене и сверх того отличившийся своими упражнениями в сочинении и примерным поведением, за что награждён был похвальным листом, и после того продолжавший беспрерывно слушать лекции гг. профессоров, оказал и теперь, при уценённом ему испытании, вновь похвальные успехи и отличные сведения в науках; то члены отделения, в уважение всех вышесказанных причин, так как и времени всего учения его, продолжавшегося более четырёх лет, признают, что он, Тютчев, не только достоин звания действительного студента, но и звания кандидата словесных наук...»

Справедливости ради надобно сразу сказать: Феденька схитрил и, ещё поступая в студенты, прибавил себе цельный год вольнослушательства. К тому подтолкнули его умные головы. Дескать, каждый год пребывания в вольнослушателях засчитывается лишь за полгода действительного студенчества, а припишешь ещё подобный срок, получишь в итоге полный год. Тогда, мол, и в студентах можно будет ходить не три года, как требует устав университета, а только два. А затем — сдавай экзамен и получай аттестат.

Но какие же на самом деле надо было иметь отменные знания, чтобы не только выдержать испытания, но и получить учёную степень!

Вот почему уже не одну неделю в доме Тютчевых царит ощущение радости, и чувство сие передаётся то от маменьки к папеньке, то, наоборот, от милейшего и обычно тихого Ивана Николаевича к утончённой и легко возбудимой Екатерине Львовне, а от них, родителей, — к пятнадцатилетней Дашеньке.

Только радость радостью, а в глубине сердца у Екатерины Львовны тревожный холодок то набегает, то моментами отпускает: а далее-то что, в какую службу следует определить Фёдора?

Сказать, что не думали, не прикидывали, будет неверно. Перебирали в уме многие занятия, да у Фёдора полное равнодушие ко всем даже мало-мальски приличным местам. А так ли уж и впрямь приличны сии места, которые возникали в разговорах? Какое-нибудь архивное письмоводительство — фи! Разве сия карьера для такого умного и развитого отрока, как Фёдор?

Маменька отписала в Петербург своему троюродному братцу Александру Ивановичу: что он присоветует в рассуждении будущей карьеры для Феденьки? Кузен ответил коротко: днями сам наведаюсь в первопрестольную, тогда и присоветую, к какому берегу, мол, пристать юнцу.

Сей родич не чета здешней, московской родне — со связями в министерствах, если не сказать, что и в самом Зимнем дворце! Вот почему к радости, связанной с Федиными университетскими успехами, прибавилось, прямо сказать, нетерпеливое ожидание петербургского гостя.

Один Фёдор во всём доме был, казалось, в высшей степени равнодушен к тому, что происходило вокруг него. С утра возьмёт книжку и, как был в светло-зелёненьком своём мундирчике и в сапогах с жёлтыми отворотами, растянется на оттоманке, считай, до обеда, а то и до ужина. И не дозовёшься, пока не дочитает до конца.

А Дашеньку в сии светлые и торжественно приподнятые дни не оторвать от окна. Чуть заслышит стук дорожной кареты и цокот копыт — к стеклу, за которым, как на ладони, весь двор.

Однажды и углядела: экипаж, запряжённый четвернёю, въехал во двор — и к самому парадному подъезду. Лакей в пурпурной с золотом ливрее спрыгнул с запяток, подскочил к дверце кареты, на которой изображён графский герб, и распахнул её широким жестом.

У Дашеньки зашлось сердечко, когда она бросилась к маменьке и во весь голос объявила счастливую весть:

— К нам — он, его высокопревосходительство!

— Кузен Александр! Наконец-то! А мы так заждались, — бросилась навстречу гостю Екатерина Львовна и не скрыла слёз радости.

Генерал от инфантерии Остерман-Толстой — высокий, стройный, несмотря на то что перевалило за пятьдесят, — выглядел чистым орлом. Только одно обстоятельство могло в самый первый момент помешать сему впечатлению: у героя не было одной руки. Но это, как и множество орденов на мундире, и утверждало гостя в ранге храбрейшего воина, на самом деле не жалевшего своей крови и жизни на полях брани.

После обмена приветствиями и любезностями, пройдя в гостиную и присев по-походному на жёсткий стул, а не опустившись в предложенное мягкое кресло, Александр Иванович изрёк, обращаясь к хозяйке дома:

— Итак, сестрица Катерина, о сыне твоём речь? В таком случае мой совет ты могла бы загодя предугадать — в военную службу Фёдора, в строй!

— Как? — подалась вперёд маменька, не в силах далее продолжать речь.

Иван Николаевич стеснительно улыбнулся и покраснел:

— Право, Александр Иванович, скажи, что пошутил. Разве не помнишь, что я сам когда-то в гвардии служил, но в чине поручика в отставку и вышел. Не наша, Тютчевых, сия планида — мягки характером.

— А старший ваш, Николай, чью унаследовал натуру, коли уже офицер и, слышал, не на плохом счету? — взял верх генерал. — Так что резон твой, Иван Николаевич, не в зачёт. Другое дело, что Николаю вы не перечили, когда он решился пойти в училище колонновожатых, к умному генералу Муравьеву Николаю Николаевичу. А вот Фёдору стали потакать: и слаб он здоровьем, и застенчив, и робок как красна девица. Слава Богу, не к куклам потянулся — к книге. А всё ж книги — не штык и не сабля добрая.

— Так ведь, братец, каждый и развивается в силу дарованных ему Господом способностей и талантов, — пришла в себя Екатерина Львовна. — Разве не помню тебя бедовым и отчаянным? Вот и стал генералом, имя которого гремит во всей России. А Феденька, между нами, такие вирши уже слагает, что господа университетские профессора большое будущее ему предрекают.

— Стихосложение, сестра, хотя и призвание, но всё ж забава, — не согласился гость. — Сие, так сказать, не поприще, коему мужчина обязан себя посвятить. Впрочем, знаю случай, когда стихотворство почиталось нами вровень с ратной доблестью. Я — о Жуковском. Помните его «Певца во стане русских воинов»? То ж в незабвенном восемьсот двенадцатом на наших глазах слагалось, а сам автор в офицерских чинах ходил.

И Александр Иванович, тряхнув поседевшим чубом, с пафосом припомнил вслух:

— А далее, далее — какие слова! — перебил гостя Иван Николаевич и тоже наизусть продекламировал:

И, пропустив сознательно ещё немало строк, как бы обойдя общие места поэмы, сразу ухватил главное:

Прочитаны были строки, воздающие славу героям войны Милорадовичу, Витгенштейну, Коновницыну, Платову. И наконец, оборотись всем корпусом к гостю и сделав полупоклон, хозяин дома с подчёркнутой торжественностью произнёс слова поэта:

Генерал не удержался — гордо вскинул красивую голову.

— И мне, извольте видеть, тогда «досталось» от пиита, — спрятал за шуткою бесспорное удовлетворение. И уже не скрывая гордости: — А сочинено сие было здесь, под Москвою. Не токмо мы все, военачальники, каждый воин в ту пору был орёл, герой подлинный. Им всем, кто дрался тогда за честь русскую, Жуковский и посвятил свой труд. Изумительной души человек!

— Вот и я хочу те же слова сказать о Василии Андреевиче — добрая душа, — подхватила Екатерина Львовна. — Никак лет тому назад пять или шесть сидел он вот тут, в нашей гостиной, и премило беседовал с Иваном Николаевичем. А Феденька — рядом. И с такой алчностью внимал каждому слову Жуковского!

Иван Николаевич уточнил:

— В семнадцатом году сие случилось — удостоил Василий Андреевич нас своим присутствием. Да ты же помнишь, Александр Иванович, тогда государь император и весь царский двор прибыл в Москву. Отмечалась пятая годовщина изгнания из нашей первой столицы Наполеоновых пришельцев. А затем «Реденька упросил меня отправиться к Василию Андреевичу в Кремль, в Чудов монастырь, где тот жил при царской семье. «Редору сколь было? Да четырнадцать годков, как раз перед самым зачислением в университет. Знать, тогда уж он решил: стану, как и Жуковский, слагать вирши.

Взгляд у генерала был острый, пронзительный, как у всех Толстых — из-под кустистых бровей. И в то же время как бы не лишённый некоего лукавства:

— А ну, пригласите-ка нашего именинника. Пусть почитает что-либо своего сочинения, коли, как говорите, он у вас отменного дарования.

Теперь смутилась Екатерина Львовна, да ещё более чем до неё Иван Николаевич.

— Что ты, кузен, Феденька не токмо читать, даже говорить о своём сочинительстве не станет! — полушёпотом произнесла она.

— Робок? Застенчив?

— Может, и так, — согласилась маменька. — Но скорее, думается, он так высоко почитает истинную поэзию, что собственные опыты ему кажутся недостойными стороннего внимания. Потому и нынче цельный день с книжкою Жуковского в своей светёлке сидит. Погодин Михаил, Федин товарищ по университету, ему на короткое время два тома сего любимого поэта одолжил. А своё, что ни выйдет из-под пера, засунет куда ни попало, что и сам потом не сыщет, а то вдругорядь и обронит на пол. Давеча я листок за ним подобрала — страх и вслух повторить. Но тебе, братец, я всё же решусь показать.

Удалилась, должно быть, в свою спальную и вернулась с четвертушкою бумаги в руке.

— Вот, называется «К оде Пушкина на Вольность».

Генерал нетерпеливо встал и в полном молчании прошёлся от стола к окнам и обратно. Взгляд насупился.

— Алцей или Алкей, сие понятно, — произнёс наконец. — Жил когда-то в Древней Греции и слыл непримиримым врагом тирании. А вот и новый тираноборец — родной племянник Василия Львовича Пушкина. Сей отпрыск известного вашего московского стихотворца и друга Жуковского в нашей северной столице наделал немалого шума своею одою о вольности. Потому не так давно и наказан ссылкою в южные края, слава Богу, не в Сибирь. А Фёдор ваш — умён! Тож возвышает голос супротив рабства, но, обращаясь к певцу вольности, призывает его смягчать, а не тревожить сердца власть предержащих. Каков, а? Дипломат, чистый дипломат! Чего ж мы тут разводим турусы на колёсах? Будущее вашего любимого сынка — как на ладони!

— О чём это ты, братец? — вновь растерянно подалась к Александру Ивановичу Екатерина Львовна и в порыве своём нерешительно простёрла к нему руки, — Что явилось тебе на ум? Аль и вправду решился в военную службу сдать, чтобы не писал крамольных стишков?

— Будет, будет тебе, Катерина, себя и других страхами пужать. О ратном поприще я сегодня и сам не всерьёз повёл речь. От вас же знал — сие не Фёдора вашего планида. Теперь и вовсе утвердился в своей догадке. А явилась мне мысль поставить сего отрока на верную и приличествующую его дарованиям стезю. Только дело это надо тонко и очень уж расчётливо в Петербурге решить! Отпустите-ка Фёдора со мною в столицу. Пусть поживёт в моём доме да Северною Пальмирою полюбуется. А там и дело сладится. Впрочем, зовите его сюда — сам всё ему и скажу.

2

Уже в Петербурге Фёдора пронзила мысль, которая никогда ранее не приходила в голову: он в Европе! Нет, не в смысле географического открытия, вроде того, что до сих пор жил на одном континенте, а оказался вдруг на другом, доселе не виданном.

Недаром ведь ещё с детства знал, что не только град Петров, но и Москва находится на Европейском материке.

Тут Европа была именно в том значении, которое изрёк Пётр Великий, когда, заложив северную столицу на берегу Финского залива, тем самым прорубил для России окно в новый мир, окно в цивилизацию, которая до той поры ещё робко и несмело касалась нашего жизненного устройства.

Дом дяденьки Остермана-Толстого располагался на Английской набережной. Там был ряд великолепных особняков, в коих наряду с местной знатью проживали иностранные дипломаты. А невдалеке — громада императорского Зимнего дворца и дворцов великих князей и министров.

Город со строгими и прямыми проспектами, с широкими площадями был не похож на милую и любезную Москву, с коей с малых лет сроднился он, Феденька Тютчев.

Было такое ощущение, что попал он не просто в другой город, но именно в иную, ещё неведанную страну.

Вскоре он оказался уже за пределами отечества, в иноземных краях!

Дорожная карета, в коей они вдвоём с дяденькой-генералом разместились удобно и вольготно, быстро катила по гладким, проложенным как стрела немецким дорогам.

Посмотришь налево, взглянешь направо из окна экипажа — чистенькие, ухоженные строения что в городах, что в простых деревнях. Только в городах дома и островерхие кирхи повыше и посолиднее, улицы и площади, мощённые камнем, пошире и попросторнее.

Вон тут и там — в разноцветных, ярких одеяниях молодые люди, чопорно прибранные дамы и даже старики, мастеровые в кожаных или брезентовых фартуках, пасторы в длинных сутанах с глухими стоячими воротничками, лекари или чиновники в белых жабо...

Все спешат по своим делам. Но лица спокойные, лучше сказать, просветлённые. А при встречах не только с соседями, но и с незнакомыми людьми, такими же, как и они сами, бюргерами — обходительность, воспитанность и даже откровенная доброжелательность.

Отчего сии качества в таких разных людях, даже самых простых по своему положению в обществе? А потому, видать, что каждый независим. У каждого из них живёт в душе ощущение некой внутренней свободы.

А свобода — мать и другого чувства, что движет каждым человеком в сей Европе, — достоинства. Да-да, на каждом лице, на каждом индивидууме — отпечаток сего спокойного и одновременно гордого чувства.

И не оттого ли та просветлённость лиц, доброжелательность по отношению к вовсе даже не знакомому встречному, что каждый человек здесь знает себе цену?

— Вот куда я тебя забросил своею одною рукою! — оборачивается от окна Александр Иванович, — Отныне ты сам станешь жителем сих краёв — по наружности, манерам и конечно же, языку таким же бюргером, как здешние жители. Однако, надеюсь, сердцем и душою всё будешь русак. Корень твой, тютчевский, а допрежь наш общий, толстовский, должен и здесь, в Неметчине, сохранить свою первородную сущность. Вот как бы и я — прибавил к своему родовому прозванию вроде бы иноземную фамилию Остерманов, но остался русским чистейших кровей.

От маменьки была ведома Фёдору история славного рода Толстых. Один из предков Екатерины Львовны был воеводою при Иване Грозном, другой слыл знатным государственным мужем при царях Фёдоре Ивановиче и Михаиле Фёдоровиче, были в роду и полководцы, и дипломаты.

При Петре Великом особо проявил себя Пётр Андреевич Толстой, став одним из ближайших сподвижников первого российского императора. За выдающиеся заслуги он был возведён в графское достоинство. Родного же его брата Ивана — прапрадеда Фёдора Тютчева по материнской линии, — как и других родичей, сия высокая честь обошла.

Так и начали своё существование — как бы основная, графская линия Толстых, от коих, кстати говоря, произошли оба известных писателя — Лев Николаевич и Алексей Константинович Толстые, и другая, вроде бы боковая линия.

Но представители сей, неграфской, ветви тоже в давние времена соединили собственные судьбы со знатным, посвятившим свои деяния России родом Остерманов, выходцев из Вестфалии. Так, родной брат деда Екатерины Львовны Матвей Андреевич Толстой женился на дочери Андрея Ивановича Остермана, графа и тоже сподвижника Великого Петра.

Сей Матвей Толстой, взявший в жёны Остерманову дочь Анну Андреевну, и оказался впоследствии дедом нашего героя-генерала.

Однако для полноты картины следует добавить ещё одну веточку к уже обозначенному генеалогическому древу. Сестра отца Екатерины Львовны — Анна Васильевна Толстая — вышла замуж за сына того же известного Остермана, Фёдора Андреевича.

Брак этот оказался бездетным. Но когда умерла мать Екатерины Львовны, тётка взяла её к себе на воспитание. В том же доме частенько гостил и двоюродный племянник хозяйки, иначе — троюродный братец будущей матери Феденьки Тютчева — Сашенька Толстой.

Тётка и её супруг щедро распорядились своим наследством. Она отписала племяннице дом, который затем Тютчевы продали и купили за эти деньги особняк в Армянском переулке.

Александр же Иванович Толстой, уже начавший военную службу и храбро проявивший себя в войне с турками, получил от бездетного Фёдора Остермана графский титул с майоратным, наследственным имением.

Граф Остерман-Толстой, сидя теперь в карете супротив своего троюродного племянника, был, несомненно, доволен тем, что и он, родич, сумел оказать услугу подающему надежды отроку.

Конечно, и сам он, начиная собственную карьеру, был полон сил, амбиций и надежд, необходимых для того, чтобы проложить путь в жизни. Но оказанное ему благодеяние близкого родственника, одарившего его высоким сословным званием, открыло перед ним и дополнительные возможности. Ныне содействие Фёдору в самом начале его служебной карьеры, без сомнения, должно стать хорошим ему подспорьем.

Выхлопотать для Феденьки место не где-нибудь в столичном министерстве, что само по себе было бы немалой удачей, а в иностранной миссии, да ещё в таком блестящем германском королевстве, как Баварское, было, несомненно, настоящим счастьем.

Маменька даже разрыдалась, когда узнала, чего добился кузен для милого её дитяти. Во-первых, посмотрит Феденька Европу, будет вращаться в самых высших её кругах. А во-вторых, как она слыхала, дипломатическая служба сулит быстрое продвижение в чинах и должностях. Говорили, что даже более скорое, чем служба военная.

Там, доказывали, кто-то ещё ходит в штабс-ротмистрах или секунд-майорах, а в иностранной миссии, глядишь, его сверстник уже действительный статский советник, то бишь генерал.

Неужто и Феденьке так повезёт, неужто и ей, ещё далеко не старой, доведётся увидеть его знатным вельможею и государственным мужем — в алмазных орденах и муаровых орденских лентах действительным статским, а ещё лучше — тайным советником?

Бывают же совпадения — и Остерман-Толстой подумал сейчас об орденских знаках. Но как-то не прямо, а будто бы вскользь, ненароком, ибо мысль его была о сражениях, что проходили в землях, по которым они теперь проезжали.

Битва при Бородине, в связи с которой поэт Жуковский воздал ему хвалу в череде самых прославленных русских военачальников, была не первой и не последней в его воинской судьбе. Была турецкая, была польская кампания. Против Наполеона вступил в войну ещё под Аустерлицем, а затем в Пруссии.

Когда разразилась война Отечественная, четвёртый корпус, коим он командовал, в жестоком сражении при Островне, под Витебском, один сдерживал бешеный натиск Наполеоновых полчищ. «Что будем делать, ваше сиятельство?» — бросились к нему подчинённые. «Ничего не делать, — спокойно ответствовал генерал. — Будем стоять и умирать».

Корпус насмерть стоял при Бородине. А потом, когда война повернула вспять, начались кровопролитнейшие сражения на землях Европы. Шёл тогда 1813 год. Остерман-Толстой, до этого не раз раненный и контуженный, пролил свою кровь и за немецкий город Бауцен. Пуля повредила левое плечо.

Не знал тогда генерал, что вскоре под другим городом, Кульмом, уже не пуля, а целое ядро ударит его в ту же руку.

Две тяжелейшие операции. Но он ещё долго не порывал своей кровной связи с войсками, пока теперь, летом 18.22 года, не решился провести остаток своих дней за границею, в Женеве. Потому и решился предпринять сие путешествие в компании с сыном своей троюродной сестры, чтобы, доставив его в Мюнхен, далее самому двинуться в Швейцарию.

Немецкие земли после разгрома Наполеона формально теперь были объединены в так называемый Германский союз. Но входившие в него Пруссия, Австрия, Бавария, Саксония и другие как бы составные части всё же считались самостоятельными государствами. Их связывали, конечно, единый язык, правда разбитый на диалекты, и единая культура, также, впрочем, в разных землях отличавшаяся своими особенностями.

Эта общая культура, общий всё-таки национальный характер и являлись теми центростремительными силами, в которых немцы видели залог единой и могучей державы — Германии.

Сия мысль стала возможной, способной претвориться в действительность лишь благодаря победам русского оружия.

К началу Отечественной войны вся Европа лежала под пятою Наполеона Бонапарта. И лишь Россия ценою неимоверных жертв и лишений сломала хребет зарвавшемуся завоевателю. И также ценою немалой крови принесла освобождение Пруссии и другим государствам.

Минуло уже десять лет после начала той страшной войны. Будет ли Европа помнить о подвиге русского солдата, принёсшего ей избавление от постыдного рабства, и не станет ли она, как уже не раз бывало, недругом России?

А в тех же немецких землях, где проливали свою кровь русские герои, нет-нет да раздаются речи, исполненные полускрытой враждою к державе, что ради чужой свободы жертвовала своим благоденствием.

Вспомнил генерал семейный совет в московском доме Тютчевых и то, как начал свой разговор с кузиной о военном поприще для Фёдора. Что ж, дипломатическая карьера для него в германских краях — та же солдатская доля: стоять на страже и строгой охране государственных интересов России.

Вот сей разговор граф Остерман-Толстой и стремился теперь, по дороге в баварский город Мюнхен, неназойливо, а как бы промеж других дел вести со своим молодым спутником.

— Красиво? — отодвигал Александр Иванович шторки на окне и кивал на мелькавшие за окном кареты картины. — Слов нет, чисто, аккуратно всё. Не как, прости Господи, в иных наших местах. Но одно не след забывать: в сём нынешнем благополучии — и наша доля. Кто может поручиться, какая судьба могла постичь сии благословенные края, не положи мы, русские, конец Бонапартову тиранству. Мальцом ты был, когда увозили тебя из Москвы, в которую должны были вступить вражеские полчища.

Да, так и было — в ярославские края спешно тогда уезжала из Белокаменной тютчевская семья. Фёдору было девять лет. Но память сохранила картины всеобщей народной беды и их собственного семейного горя. Там, в ярославской земле, в то лихолетье остался в могиле и его меньшой братец.

— Древние говорили: чтобы жить в мире, надо помнить войну. У меня она вот, всегда в моей памяти, — повёл Александр Иванович безруким плечом. — Я о тех, кто идёт за нами следом. Теперь в ваших руках судьба и будущее России. Сбережёте её — останутся в истории ваши имена. Как, к слову сказать, сохранятся и наши.

Взгляд Фёдора был переменчив: то понимающе согласный, то вдруг углубляющийся в себя.

«Н-да, молодо-зелено, — всматриваясь в лицо племяша, отмечал про себя заслуженный генерал, — Разве я сам когда-то был другим? Мудрость, она приходит с годами. Стоит ли требовать от юнца, чтобы в точности следовал моим старческим рассуждениям? Однако главное всё же следует в душу его заронить. Сие — на будущее. Когда-нибудь в нём прорежется. Сквозь утехи и удовольствия молодой, кипучей жизни вдруг возникнет: смысл человеческого существования — любовь к отечеству и служение ему. Теперь же пред ним новая жизнь. Пусть окунётся в неё, пусть познает её до конца...»

Русский посланник в Мюнхене граф Воронцов-Дашков весьма любезно встретил вновь прибывшего молодого чиновника.

— Надеюсь, граф Александр Иванович вас предупредил, что должность, кою вы станете занимать, — сверхштатная. Впрочем, и дел у вас будет не так уж много. По крайней мере, на первых порах. Однако я постараюсь сделать так, чтобы ваше пребывание в миссии оказалось для вас полезным. Иначе говоря, чтобы вы не зря потеряли время, столь драгоценное в вашем возрасте.

3

В таком невероятном далеке оказался вдруг отчий дом, что иногда казалось: а была ли в самом деле в его жизни Москва? И если бы не частые письма, приходившие оттуда от маменьки и папеньки, наверное, однажды и не вспомнилось бы Феденьке, откуда он родом. Но такой вывод, несомненно, преувеличение.

Недели и месяцы, что прошли здесь, в немецком городе Мюнхене — прав был граф Остерман-Толстой, — и впрямь сделали из молодого сверхштатного чиновника русской миссии, хотя бы наружно, чистого европейца. Но внутри-то, внутри себя сохранил Фёдор Тютчев то, что одно и отличало русского человека от любого иноземца, — русский характер и русскую душу.

Меж тем если серьёзно говорить, то и здесь, в Мюнхене, даже в образе его жизни многое напоминало домашнее московское житьё. И хранителем его был Николай Афанасьевич Хлопов, старый гувернёр, или, как принято в дворянских семьях, дядька. Был он из вольноотпущенных, определён в услужение к молодому барину, когда тому было лет пять.

Фёдор очень привязался к своему воспитателю, только с ним и выходил на прогулки и даже вовлекал в свои детские игры, в которых Афанасьич охотно участвовал. Посему, отправляя сына за границу, маменька не могла поступить иначе, как только доверив его присмотру и заботам старого и всем сердцем преданного семье воспитателя.

В Мюнхене, когда они поселились в немецкой квартире, Афанасьич устроил в ней свой уголок на русский манер. Комнатку обвесил иконами, возжёг лампадку, и получилось ни дать ни взять как в каком-нибудь московском приходе Николы на Курьих Ножках или в Сапожках. И конечно, на столе почти в любое время суток пыхтящий, сияющий медными боками, пузатый самовар. По утрам оладьи с мёдом, к обеду кулебяки, селянки разные и всё такое прочее, принятое в российских хлебосольных домах.

А уж по воскресным дням Афанасьич с утра накрывал стол в предвкушении гостей из посольства. И Феденька оказывался в весёлой и непринуждённой компании соотечественников. А самому Афанасьичу доставляло удовольствие перекинуться словом-другим с соплеменниками. Не всё ж, прости Господи, лопотать на чужом, басурманском языке, который, кстати говоря, грамотный и любознательный Афанасьич, как все одарённые русские люди, осваивал с завидным прилежанием и отменными успехами.

Почти постоянным гостем тютчевского очага был секретарь русской миссии Крюденер. По фамилии и происхождению немец, Александр Сергеевич тем не менее сердцем был человеком русским. И он, в каком-то смысле также недавно оторванный от отчего петербургского дома, находил особое душевное удовольствие, когда оказывался среди не только русских людей, что были ведь и на службе в посольстве, но в первую очередь среди предметов русского быта.

По возрасту барон Крюденер был лет на семь старше Фёдора, иначе говоря, подходил уже к тридцати годам, хотя ещё не был женат, в отличие от многих других посольских служащих. Сие как бы свободное положение, а главное — дружелюбный и открытый нрав старшего товарища с первых дней расположили к нему Фёдора. Именно благодаря Крюденеру, бывшему по сравнению с Тютчевым уже, можно сказать, старожилом в Мюнхене, юный сверхштатный атташе быстро освоился в новом городе — познакомился с его многочисленными достопримечательностями и завёл кое-какие нужные знакомства.

Однажды, на втором, кажется, году службы Тютчева, как и обычно в воскресный день, Александр Сергеевич заявился к нему рано поутру. Был он одет не то чтобы по-модному, но как-то не по-обычному строго, в меру надушен и в петличке сюртука — бутончик розы.

— Никак, под венец собрались, дорогой Александр Сергеевич? — встретил его в дверях Афанасьич.

— Типун тебе на язык, старый греховодник, — со смехом отозвался гость. — Не родилась ещё та невеста, которой я охотно вверил бы свою холостяцкую судьбу. А если откровенно говорить, твоя, Афанасьич, догадка не совсем далека от истины. Речь и в самом деле идёт о дамах, в чьё общество я с огромным удовольствием хочу ввести и твоего молодого барина. Теодор, ты уже на ногах?

Фёдор объявился из спальни в халате, полусонный.

— Хоть бы вы, Александр Сергеевич, повлияли на своего друга, — проворчал Афанасьич, расставляя на чайном столике чашки. — Цельную ночь не гасил у себя свечу — читал и читал.

Нешто можно так убивать своё здоровье? Сюда приехал — румянец не сходил с лица, барышни здешние вовсю на него зенки пялили. А тут гляжу — не тот, часом, колер. Что ж я Катерине Львовне в очередной раз отпишу, как отчитаюсь пред нею за свой неусыпный догляд за её чадом?

Фёдор застенчиво усмехнулся, и в сей же миг лицо его порозовело. Он, схватив чашку, быстро отпил из неё и оборотился к другу:

— Значит, и я приглашён? Куда — говоришь, в поездку за город, к остаткам древнего средневекового замка? Прекрасно! А кто твои спутницы?

При последних словах говоривший не то чтобы сохранил свой румянец, но покраснел точно рак, выдавая свой неподдельный юношеский интерес к спутницам по предстоящему путешествию.

Оказалось, что это мать и дочь, известные в Мюнхене старшая и младшая графини Лерхенфельд.

— Фи! — протянул Тютчев. — Извини меня, любезный Александр, но мне сдаётся, что ты решил приударить за мамашей. В таком случае, мне будет отведена роль, так сказать, гувернёра при её дочери. Кстати, ей, вероятно, лет пять или семь?

— Не угадал, Теодор. Все четырнадцать. И скажу тебе, Амалия уже вполне сложившаяся девица и, главное, неотразимая красавица. Сожалею, но по летам она скорее может составить компанию именно тебе, — на сей раз покраснел Крюденер.

— Ах так? — совсем оживился Тютчев. — Тогда — в путь, к дамам, которые, бьюсь об заклад, уже заждались нас. Афанасьич, скорее одеваться. Кстати, ты успел почистить мои штиблеты? А панталоны, сюртук, что надо было бы проутюжить? Впрочем, и так сойдёт — нельзя терять время на пустяки...

Лишь ближе к ночи, когда только что успел угаснуть свет летнего июльского дня, Фёдор заявился домой. Старый дядька только взглянул на своего воспитанника, как тут же понял: влюблён, по уши влюблён его ненаглядный Феденька! Глаза его излучали восторг, с губ не сходила едва заметная улыбка счастья.

— Ах, старче, если бы только видел, какая она прелесть! — посмотрел в лицо Афанасьичу и обнял его за плечи Тютчев, — Неужто это моя судьба?

— Фёдор Иваныч! Феденька! Неужто так сразу? — не скрывая слезу, прошептал добрый слуга. — Рад, рад за тебя... Но стоит ли так, чтобы сразу — и судьба? Ведь молода, как давеча сказывал Александр Сергеич. К тому ж — иноземка, да ещё — графиня.

— Нет, сердце не обманывает меня: и я ей приятен. Это я понял сразу, как мы с нею уединились и она, подав мне свою руку, сама повела меня вверх, к замку, который мы приехали осматривать, — горячо заговорил Тютчев. — Во мне всё запело, всё отозвалось счастьем и радостью на её чувство. Впрочем, зачем я всё это — вот так тебе, Афанасьич? Ах, прощай, спокойной ночи. А я — к себе.

Сбросив сюртук и освободив от штиблет натруженные за день ноги, Тютчев присел к столу и придвинул чистый лист бумаги. Но тут же отложил перо, сказав себе: «Нет, рано. Ещё рано. И что я скажу в стихах, когда и сам до конца не ведаю её и своих чувств? Афанасьич прав: время, нужно время, чтобы сказать ей и себе: Амалия моя!..»

И побежали дни, принося новые свидания и новые минуты и часы восторга и счастья. Сказывалось обаяние молодости, свежести чувств? Ведь ни он, ни она ещё никого по-настоящему не любили. Это была их первая и обоюдная встреча с ещё неведомым, но таким желанным состоянием, когда сердца широко распахнуты и каждое движение души устремлено навстречу друг другу.

— Вот взгляни, Афанасьич, — как-то, вернувшись со свидания, Тютчев протянул на ладони шёлковую цепочку, — Это её. Мы с Амалией обменялись.

— Так вы, Феденька, отдали ей свою золотую в обмен на сию, дешёвую? — не скрыл своего огорчения, даже испуга старый слуга. — Что же я отпишу вашей маменьке?

Фёдор поднёс к губам шёлковый шнурочек Амалии и поцеловал его.

— Этот подарок для меня дороже всяческих сокровищ. Он хранит её тепло, её запах. Он — частичка её существа. Так как же можно равнять сей дар даже с тем, что зовётся золотом? — вспылил он. — Сегодня же... нет, завтра поутру пойду к её родителям, чтобы просить её руки!

Назавтра к вечеру Фёдор вернулся — на нём не было лица. Он опустился на стул и уронил голову, обхватив её руками.

— Всё кончено, — произнёс он со слезами. — Мне не только отказали — меня унизили. Но я этого так не оставлю! Я докажу... Я сумею защитить свою честь и свою любовь... Да, сумею, чего бы мне это ни стоило!

«Неужто замыслил драться? — Афанасьич впервые в жизни не на шутку перепугался. — Да, никак, дуэль! Но с кем, кто враг моему дитяти? Надо бежать к Крюденеру. Может, он, Александр Сергеич, чего знает и сможет остановить непоправимое. А того лучше — следует немедля исхлопотать Фёдору Иванычу отпуск на родину. Здесь он изведётся и из одной беды может угодить в другую. А там, дома, боль и утихнет... Молодость, она ведь любые раны быстро врачует...»

4

В одном маменька оказалась права: дипломатическая карьера, не в пример иным службам, в самое кратчайшее время проявила свои преимущества. По прибытии в Мюнхен Феденька значился всего-навсего губернским секретарём, а спустя каких-либо три года уже получил чин коллежского секретаря. А ещё через два года, в 1828-м, был назначен вторым секретарём миссии.

Впрочем, это-то продвижение в глазах самого Тютчева как раз было если и достижением, то несказанно малым. В самом деле, какой это, скажите, завидный успех, ежели он поначалу занимался лишь перепискою чужих бумаг, а затем был допущен уже и к составлению донесений в Петербург, имеющих, как правило, всего лишь осведомительный характер? Его уму и образованности — он это знал — соответствовала бы должность, скажем, первого секретаря. Но, увы, даже когда случилась вакансия, Тютчева сие назначение обошло.

В другом, несомненно, оправдался расчёт Екатерины Львовны — уже через пару лет службы её сын был удостоен звания камер-юнкера. Попробуй кто на ином служебном поприще внутри страны обрести сей придворный чин за столь короткие сроки — и думать об этом нельзя! А тут вроде бы и вдалеке от императорского двора, и никто из всесильного царёва окружения и в глаза не лицезрел дипломатического чиновника Тютчева, а извольте-с, вот он, к дворцовой жизни оченно и, главное, законно причастный!

Вот почему, когда в середине лета 1825 года Феденька прибыл в Москву в первый свой отпуск и уже в звании камер-юнкера, маменька в радостном и счастливейшем состоянии не могла найти себе места, всё не отводила своих восхищенных глаз от милого и любимого сынка.

— Ну как он там, от нас на отшибе, не скучал? Вижу, вижу, Афанасьич, ты за ним, ненаглядным, ухаживал исправно. Зато и здоров Феденька, и ничем, видать, в своей самостоятельной жизни не огорчён. Аль что не так, Афанасьич? Ты смотри у меня — на тебя вся надежда, — счастливо и в то же время с нескрываемым, одним лишь матерям свойственным беспокойством не переставала маменька пытать старого Фединого слугу.

Моментами уж всё как на духу готов был выложить барыне Николай Афанасьевич, да вовремя себя останавливал. Нешто и он сам не был когда-то молод и нерассудителен? Ну, про цепочки — не выдержал — рассказал. Тут дело не просто в амурах — Фёдор лишился ценной вещи. А спрос с кого? Ясно, со старого слуги — не украл ли кто из дому. Да, честно сказать, и того хуже: не сам ли куда приспособил с неким умыслом? Вот в этой напраслине и не хотел быть обвинённым. Что ж до другого прочего — чего всякими россказнями расстраивать Екатерину Львовну да Ивана Николаича? Были и они, чай, юными да увлекающимися.

Грустные мысли посещали по иному поводу: во второй раз уже не отважится на далёкое путешествие. Лета и давние болячки брали своё — скоро, должно быть, помирать. Так к чему оставаться в чужой земле, коли здесь они, на Москве, могилы всех предков?

Загодя, перед самым Фединым отъездом, Хлопов заказал икону с изображением Богоматери — «Взыскание погибших», празднуемой пятого февраля. На обратной её стороне Афанасьич собственною рукою сделал надпись: «В сей день, месяца февраля 5 дня 1822 года, мы с Фёдором Ивановичем проехали в Петербург, где он вступил в службу».

Но сие было не всё, что хотел запечатлеть верный слуга. По четырём углам иконы живописцем были изображены во весь рост святые, память о которых отмечалась как раз в другие, также памятные для Тютчева дни. Так, рукою Афанасьича была сделана запись о дне одиннадцатого июня 1825 года, дне приезда — «возвращения» — из Мюнхена в Москву, как раз спустя три ровно года после отъезда их обоих на чужбину.

И конечно же с особым значением Афанасьич вывел на оборотной стороне доски: «Генваря 19 1825 года Фёдор Иванович должен помнить, что случилось в Минхене от его нескромности и какая была бы опасность...»

Долго думал: вручить её теперь же своему горячо любимому воспитаннику или пока оставить у себя, сделав на ней завещательную надпись? Наконец решился: пускай она, Богоматерь, взыскующая о погибших, останется здесь, в Москве, у него, верного слуги. Так будет вернее — они вдвоём с Богоматерью, на расстоянии, как бы оно ни было столь огромно, будут верно стеречь покой и благополучие Божьего раба Феодора.

А чтобы ведали другие, что сия икона означает и какой у неё до поры до времени потаённый смысл, Афанасьич начертал на доске собственноручное завещание: «В память моей искренней любви и усердия к моему другу Фёдору Ивановичу Тютчеву сей образ по смерти моей принадлежит ему. Подписано сего 1826 года марта 5-го. Николай Хлопов».

Так они навсегда расстались — будущий великий поэт и его верный дядька, почивший вскоре после отъезда любимого своего воспитанника. То была, наверное, первая на уже взрослой памяти Тютчева смерть, больно кольнувшая его душу. Но ею начнётся череда потерь, что почти одна за другою станут печалить и потрясать его сердце, легко ранимое и особенно чуткое к несчастьям и тревогам.

Но пока ещё ни о чём таком не только не знает, но даже не подозревает будущий русский гений. Он снова спешит в Мюнхен. Туда, где оставил свою самую первую большую любовь и образ которой навсегда останется для него восхитительным и желанным.

Через много-много лет он посвятит ей одно из самых величайших во всей русской поэзии стихотворение:

Но теперь его губы шепчут иные слова, что пришли к нему ещё там, в Мюнхене, сразу после первой встречи с очаровательной Амалией. И которые он так и не решился тогда перенести на бумагу и тем более передать ей.

Объяснение в любви? Скорее предчувствие неизбежности разлуки.

Однако, даже подъезжая к Мюнхену, он не мог и предположить, какой удар приготовила ему судьба. В самый день приезда его как громом поразила весть: Амалия стала женою его старшего друга — Крюденера.

Что оставалось ему делать? Ни одного родного человека теперь не было с ним рядом, в ком он мог бы найти не только опору, но даже простое сочувствие.

Но нет, рядом оказалось милое и нежное существо — первая в его жизни женщина, которая сама его безоглядно полюбила.

Этой женщиной оказалась двадцатисемилетняя красавица Эмилия Элеонора Петерсон. И пятого марта 1826 года, менее чем через два месяца после возвращения Тютчева в Мюнхен, Элеонора стала его женой.

5

Зима выдалась на редкость мягкой. Но по вечерам в гостинице «У золотого оленя» было зябко и сыро. А может быть, это чувствовал только он, постоялец по имени Генрих Гейне, совсем недавно приехавший в Мюнхен из сырой и промозглой Англии, где в любое время года, не говоря уже об осени и зиме, студёный ветер, дующий с моря, пробирает до костей.

Впрочем, как бы то ни было, зима здесь, в Южной Германии, шла на убыль. К тому же что там холод — любое неудобство следовало перетерпеть ради того радужного будущего, что открывала перед ним столица Баварии.

Да и о каких неудобствах могла идти речь, когда отель, где он разместился, считался лучшим в городе, а нумер, ему отведённый, — самым уютным и просторным. Да и дело, ради которого он сюда прикатил, не могло не устраивать его.

Ещё пребывая в Лондоне, Гейне получил лестное предложение возглавить журнал «Литературные и политические летописи», что известный издатель барон Котт решил выпускать в Мюнхене. Договор был заключён на полгода. Но этот срок как раз был на руку свежеиспечённому редактору. Он полагал, что шести месяцев окажется достаточно для того, чтобы достичь главного, но пока что тайного желания, которое и привело его в баварскую столицу, — получить место профессора литературы в недавно открывшемся Мюнхенском университете.

В его собственной жизни было три университета, в которых он совсем недавно сам слушал лекции. То были знаменитые Боннский, Геттингенский и Берлинский университеты.

Менять сии храмы науки его вынуждало метание между юриспруденцией, на что его толкали родственники, и собственной страстью к поэзии. Но как бы там ни было, а три года назад в столичном прусском университете он успешно защитил диссертацию по римскому праву, к тому же на латинском языке, и был удостоен степени доктора юридических наук.

Родственникам уже рисовалась завидная адвокатская судьба одарённого, хотя и своевольного юноши, с самого начала отвергшего семейную стезю — финансистов и купцов. Что ж, и юриста иметь неплохо, коли сей бурш выбьет из головы стихоплётскую дурь и всерьёз займётся законностью, чтобы ещё более упрочить фамильный профит.

На изрядные способности юноши особенно надеялся родной дядя Соломон Гейне, положивший племяннику содержание до полного окончания учёбы. Меж тем, как ни рассчитывали родичи на обретение Генрихом постоянной службы, место всё не определялось.

Ещё только приняв на своё содержание племянника, Соломон Гейне не мог взять в толк, почему Генриха не радует тот роскошный мир, что создал своим трудом он, один из самых известных банкиров Германии, состояние которого можно сравнить разве что с баснословным богатством Ротшильда?

— Нет, вы только представьте, — жаловался банкир своим близким, — какую нищую жизнь видел Гарри в доме своего отца и моего старшего брата Самсона! Торговля манчестерскими сукнами, не спорю, неплохая коммерция. Но она должна быть в тесной дружбе с хорошей и трезвой головой, а не с легкомысленным увлечением азартными аферами. Вот и мальчик, наверное, получил в наследство характер, лишённый стойкости и расчёта. Однако почему его не увлекает мой пример и та цель, которой я сумел достичь?

В дядиных домах в Гамбурге и в Оттензене на Эльбе — роскошь несусветная. Особенно поражает воображение вилла на Эльбе. Наверное, любой самый родовитый князь мог бы позавидовать её паркам с фонтанами и статуями, напоминающими Версаль или владения русских царей под Санкт-Петербургом. А лица, что встречаются в дядиных гостиных, — разве это не сливки германского общества, среди которых князья, известнейшие дипломаты, высокомудрые сенаторы и, конечно же, владельцы баснословных богатств из всех германских земель.

Неужто сомнительные сборища буршей-студентов да длинноволосых художников и щелкопёров — писателей и журналистов — Гарри дороже, чем стойкий культ добродетельной жизни, уже достигнутой его родным дядей?

Впрочем, и сам Генрих был уже не против того, чтобы ощутить под ногами прочную почву. Он изрядно помотался и по германским землям — от Северного моря до Гарца — и даже посетил мрачный Альбион. Однако, повидав жизнь, он пришёл к твёрдому убеждению: следует помогать не тем, у кого лопаются от золота кошельки, а тем, кто хочет посвятить свой ум и сердце истине и добру. Потому ему не место в адвокатских конторах Гамбурга, а только на кафедре университета.

Перед тем как получить приглашение от редакции «Литературных и политических летописей», до Генриха Гейне дошла весть, что в баварской столице открылся новый университет. Вот это-то и явилось главной причиной, по коей молодой поэт и ещё более юный доктор юриспруденции прибыл в Мюнхен.

Однако так только говорилось — «новый университет». На самом деле сему храму науки было уже от роду более трёхсот пятидесяти лет, и он считался в какой-то мере ровесником самых известных храмов науки, коими гордилась германская нация и в коих успел побывать в качестве студента нынешний искатель профессорского места.

Мюнхенский университет был основан ещё в 1472 году баварским герцогом Людовиком Богатым в Ингольштадте. С тех пор он не раз менял своё месторасположение и наконец и прошлом, 1826 году был переведён из провинциального городка Ландесгута в столицу Баварии.

Испокон веку баварские правители украшали Мюнхен замечательными дворцами и прочими памятниками архитектуры, создавали кунсткамеры и музеи, картинные галереи, разни нал и парки, прокладывали улицы и площади, которые должны были смотреться как подлинные произведения искусства.

Недавно вступивший на престол король Людвиг Первый решил не просто продолжить сию традицию, но вдохнуть в свои деяния ещё более творческий дух. Он сам писал стихи, водил дружбу с лучшими умами Германии и потому решил превратить Мюнхен в немецкие Афины. Иными словами, в царство науки, поэзии, искусства и просвещения.

Здесь уже пользовались заслуженной славой Академия художеств и Музыкальная академия, Королевский институт, дающий молодёжи самый широкий объем знаний, большое количество начальных и средних школ. И вот отныне — один из старейших в Европе университетов, в котором уже в средние века на четырёх факультетах обретали знания около пятисот питомцев. Теперь же предполагалось увеличить число факультетов и довести количество студентов более чем до трёх с половиною тысяч.

Ректором университета король назначил выдающегося филолога-эллиниста Фридриха Вильгельма Тирша, а в качестве профессоров привлёк выдающихся мыслителей Германии — Фридриха Шеллинга, Франца Баадера, Фридриха Якоби и многих других.

Германия всё ещё была раздроблена на отдельные герцогства, но здесь, на юге немецких земель, рождался как бы единый центр всеобщей германской культуры. И это также льстило самолюбию Генриха Гейне, чья поэтическая слава уже успела облететь всю Германию.

6

Пропустить лекцию какого-либо выдающегося светила было бы верхом легкомыслия. Тем более что на подобные чтения собирались все мало-мальски известные университетские профессора и почти вся мюнхенская знать, начиная с первых лиц королевского двора и кончая чиновниками многочисленных дипломатических миссий.

Так было и теперь, на лекции Шеллинга, объявленной как продолжение курса общей философии, что он читал здесь с первого семестра. Однако, взойдя на кафедру и окинув взглядом аудиторию, именитый профессор патетически воздел вверх руки и неожиданно объявил:

— Многоуважаемые дамы и господа! История философии есть история зарождения и развития свободной мысли и свободного духа всего человечества. До сих пор я строил свой курс философии на достижениях, так сказать, исторического прошлого. Однако история творится духом свободы в любые, в том числе современные нам, времена. Посему сегодня я вынужден нарушить привычное течение моих лекций и обратить ваше внимание на те величайшие свершения, что происходят, как говорится, на наших с вами глазах и чьи последствия, смею смело утверждать, имеют самое прямое отношение к расцвету свободного человеческого духа.

Многим, находившимся в аудитории, уже было известно из газет о начавшейся на Балканах русско-турецкой войне и о доблестных победах русского оружия в сей бурно завязавшейся драке. Именно с этого и начал свою лекцию профессор философии, прямо указав, что сия борьба — борьба за свободу и раскрепощение народов.

— Именно Россия, — сказал он, — подняла свой меч, чтобы покончить с тиранией Османской империи и вызволить из её оков такую великую прародину человеческой культуры, как достославная Эллада! Да, мы должны быть благодарны русским и их молодому императору Николаю Первому за то, что они, проявляя самоотверженность и, главное, бескорыстие, движимые лишь чувством милосердия и сострадания, принесли священную и столь долго желаемую свободу народу Греции.

Сия борьба имела свою давнюю историю. В её основании значились не менее громкие победы. Впервые здесь, в германском городе, из уст немецкого профессора Шеллинга прозвучали имена Потёмкина и Репнина, Румянцева и Суворова, не раз покрывших славой знамёна победоносного русского воинства.

Не успел профессор сойти с кафедры, как его плотным кольцом окружили молодые и некоторые уже средних лет слушатели, в основном студенты из России.

— Я сожалею, — расслышал Гейне слова растроганного Шеллинга, — что не знаю вашего родного языка, дорогие мои коллеги, и, разумеется, не имею возможности читать по-русски. Но я всегда был рад, когда узнавал, что русские, приехавшие из Санкт-Петербурга и Москвы, посещают мои лекции. Скажу вам, друзья мои, мне очень и очень по сердцу, что Россия и Германия как бы начинают входить в общий умственный союз. Именно от России я отныне ожидаю великих услуг человечеству. Порукой тому — ваша юная и свежая образованность, ваше неуёмное стремление припасть к истокам, образно говоря, к чистым родниковым ключам всеевропейской цивилизации. Не так ли, герр Тютчев?

— О, герр профессор, у вас высокое и совершенно справедливое понятие о моём отечестве, — произнёс стоящий рядом с Шеллингом русский дипломат. — В справедливости ваших высказываний я, как вам давно уже известно, не раз имел уже счастливую возможность убеждаться... И вот нынче ваши чувства к России и её народу вы объявили, так сказать, во всеуслышание. Это не может не радовать и меня, и моих соотечественников, что прибыли из российских краёв, чтобы припасть к светлым и чистым родникам европейской культуры.

Только теперь Шеллинг заметил в толпе немецкого поэта и, будучи сам уже с ним знаком, представил его Тютчеву.

— Я с живым интересом прочитал первый нумер редактируемых вами «Летописей», — признался Тютчев, подавая руку известному поэту. — Только почему, смею полюбопытствовать, на страницах вашего журнала столько нападок на английскую литературу и, скажем прямо, вообще на британскую общественную мысль?

— Вы в самом деле это заметили? — обрадованно подхватил Гейне. — Так вот, признаюсь вам откровенно: критика английских книг и журналов именно с точки зрения политики — моя ведущая нить. Давно пора сбросить покров ложной добропорядочности и показной добродетели с хвалёной британской демократии. Сия демократия — защитница всего отжившего. Она вся обращена в прошлое, тогда как другие страны, в первую очередь ваша Россия, — пример будущего.

Лицо Фридриха Шеллинга просияло:

— Вот вам, мой милый Тютчев, ещё один искренний и мой и ваш союзник. Да ещё какой! Такой¹ второе острое и смелое перо вряд ли сыщется не только в Германии, но во всей остальной Европе. Однако, дорогой мой поэт, и впрямь не слишком ли вы увлеклись этаким наскоком, чтобы без оглядки, напропалую бить и бить в одну точку? Есть же и в Альбине свои достоинства, которых грешно не замечать.

Гейне отбросил длинную прядь волос, свесившуюся на лоб, и глаза его чуть прищурились.

— Прелести Альбиона? — повторил он, — Да, от многих из них я в восторге. Не могу не ценить, в частности, достижений некоторых английских поэтов. Но наш журнал — политическое обозрение! Это как бы точно сфокусированный взгляд на общественную жизнь. Впрочем, пристрастность — черта моего характера. Что же касается некой моей неосмотрительности и несдержанности, то, смею заметить, я ещё молод. К тому же у меня пока нет ни голодающей жены, ни голодающих детей. Следовательно, я могу говорить свободно, то есть как нахожу нужным.

Последние слова об отсутствующей жене и детях Гейне произнёс с долей юмора. Потому собеседники, обменявшись учтивыми улыбками, вскоре стали прощаться.

— Вы не слишком торопитесь? — вдруг догнал Тютчев своего нового знакомца. — А то мы могли бы ещё с вами пройтись и немного поговорить. Признаюсь, я с большим наслаждением года два или три назад — да нет, скорее даже ранее — познакомился с вашими двумя поэтическими сборниками. И получил непередаваемое удовольствие. Немецкий, как вы сами понимаете, не мой родной язык. Но я усвоил его с раннего детства. И вот оказалось, что от меня не ускользнули тонкости ваших поэтических совершенств. Право, ничего подобного я не читал в немецкой поэзии. Глубина мысли и в то же время простота её выражения, свойственные вам, меня поразили.

Тютчев остановился и снял очки, чтобы протереть враз запотевшие стёкла. Он не ожидал от себя такого порыва и такого бурного изъявления чувств, что на какое-то время смутился и покраснел. Этого не мог не заметить Гейне, для которого также несколько неожиданным показалось откровение его собеседника.

От кого он только не слушал с определённого времени похвал в свой адрес! Но большею частью восторги, если они не исходили от людей, понимающих и чувствующих поэзию, походили на дежурные комплименты. Так сказать, напоминали своеобразную дань моде: смотри-ка, и тот и этот — хвалит; что же подумают обо мне, если я промолчу? Здесь же не было корысти, не было казённого выражения чувств, потому что никто не обязывал Тютчева говорить приятные слова новому знакомцу, к тому же когда они, уже поговорив, казалось, о главном, откланялись и разошлись.

«Тут явно оказалось другое: глубокое понимание поэзии и искреннее восхищение ею», — сразу решил про себя Гейне и с таким же искренним чувством сердечно поблагодарил русского дипломата за его откровенные высказывания.

«Готов биться об заклад — мой новый русский знакомец не только умён, но и блестяще образован, — продолжал думать Гейне. — Наверное, само Небо послало мне в этом чопорном Мюнхене хотя бы одного глубоко мыслящего человека. Буду счастлив, если наше знакомство перерастёт в дружбу».

Ещё не улеглось первое волнение, как Фёдор Иванович вдруг вспомнил, что не только с упоением и единым духом прочитал первую, а затем и вторую книжку стихов Гейне, но даже решился одну из его пиес переложить на свой родной язык.

Тотчас возникло желание прочесть вслух хотя бы первую строфу, но он вовремя остановил себя.

«Да как он поймёт язык, в котором для него нет ни единого знакомого слова? Неужто для того, чтобы он уловил смысл моего рифмоплётства, я должен буду пересказать немецкими словами его же собственные немецкие стихи? Вот умора — рассказать кому-либо о произошедшем, не оберёшься смеху!»

Но более всего обескуражила и другая мысль, также неожиданно пришедшая в голову: «Право, да куда же мне со свиным-то рылом да в калашный ряд? Кто я в сравнении с ним, уже признанным поэтом, — так, рифмоплёт под настроение, бумагомаратель, каких, наверное, не счесть что в Германии, что в матушке России. Нет уж, как возникли когда-то, в минуту вдохновения мои строки на мотив его, Гейневых, стихов, так пусть тихо и помрут лишь в моей памяти. А вот касательно дружеского общения, тут я — со всею открытостью».

— Не откажите в любезности у меня отобедать, — Тютчев снова водрузил на свой нос очки в тонкой золотой оправе. — Время как раз обеденное, и мои близкие будут рады видеть у себя такого гостя.

7

Близкими, о ком сказал Тютчев, в его доме оказались жена, свояченица и их тётка баронесса Ганштейн.

Что касается пожилой титулованной дамы, она произвела на гостя впечатление жеманной, даже не очень образованной особы. И он как бы перестал её вообще замечать. Зато обе молодые особы сразу же привлекли его внимание. Да мало сказать — привлекли. Тридцатилетний, уже немало повидавший на свете известный немецкий поэт, говоря напыщенным слогом старинных романов, буквально оказался наповал сражённым редкостною красотою обеих сестёр.

Элеонора, жена Тютчева, была старшей, а Клотильда — младшей. Причём, как выяснилось значительно позже, разница в их возрасте составляла целых десять лет. Но им обеим, и тридцатилетней старшей, и двадцатилетней младшей, можно было смело дать никак не более восемнадцати — девятнадцати лет.

Сей комплимент гость не замедлил отпустить, как только появился в гостиной и оказался представленным дамам.

Впрочем, и по адресу баронессы им было сказано несколько учтивых слов, которые ею были восприняты с большою радостью.

Однако лица сестёр — подметил острый глаз известного литератора — буквально вспыхнули сиянием подлинного счастья, когда они услышали его сердечные выражения.

Особенно краска восторга и одновременно какого-то прямо детского смущения залила лицо Клотильды. Она опустила глаза, и рука её, поднесённая для поцелуя к губам кавалера, слегка задрожала.

«Кажется, она и впрямь нежное и чистое существо, которого не коснулись ещё пороки нашего испорченного общества, — с удовлетворением отметил про себя Гейне. — И я, по всей видимости не имея ещё никаких определённых намерений, занозил её сердце. Любовь с первого взгляда? А почему бы и нет, если она вся как свежий и яркий бутон розы, готовый вот-вот раскрыться».

Как ни казалась баронесса Ганштейн особой ограниченной и недалёкой, но в женском чутье ей нельзя было отказать. От неё не ускользнуло ни восторженное обращение гостя к племянницам, ни тем более слишком уж красноречиво выраженное чувство Клотильды. Посему она тут же сочла необходимым дать понять гостю, кто есть она и её любимые племянницы.

— Судя по всему, вы, господин Гейне, объездили всю Германию, — с уважением, скорее похожим на порицание, произнесла старая баронесса. — В таком случае в Штутгарте вы непременно могли встретиться с графом Ботмером. Так вот, если вам ещё об этом не сказал наш милый Тютчев, мои племянницы, Элеонора и Клотильда, — дочери этого сиятельного графа.

— Вот как! — воскликнул Гейне. — Я действительно имел честь быть однажды представленным сему достопочтенному мужу. Хотя совершенно тогда не представлял, что когда-нибудь судьбе будет угодно снова свести меня с этим столь уважаемым в Германии семейством. На сей раз с её самыми прекрасными созданиями.

Нежная белая кожа сестёр вновь вспыхнула лёгким румянцем. Зато взгляд их тёти сделался заметно жёстким.

— Конечно, вам не часто, наверное, доводилось вращаться в кругу истинной знати, — поджала она сухие узкие губы, — В противном случае вы непременно слыхали бы и о знатном роде баронов Ганштейнов, к коему принадлежу и я по своему рождению. Как, впрочем, и покойная мать моих любимых племянниц. Однако вы, как я могу сейчас припомнить, принадлежите к иному кругу?

— Совершенно верно, ваше сиятельство. — Холодный блеск теперь уже появился в глазах гостя. — Мой родной дядя, Соломон Гейне, не менее известен в Германии, чем представители самых сиятельных семейств. И с ним считают за великую честь водить знакомство не только графы и бароны, но князья и короли. Но он — еврей по рождению. Как, не скрываю, и я сам. Но разница между мною и дядей, а также между мною и носителями самых громких сиятельных имён в том, что моя известность — не родовая и не наследственная. Она — плод лишь моего ума и моего сердца.

«Мой друг, наверное, спутал сей семейный обеденный стол со страницами редактируемых им «Летописей», — подумал Тютчев. — Слов нет, ему нечего терять — он не имеет ни жены, ни детей. И он в самом деле азартный борец против отживших устоев. Но к чему ломать копья в полемике с этой выжившей из ума и изрядно мне самому уже надоевшей Ганштейнихой? Сделаем-ка мы наш разговор действительно почтенным, как и подобает в истинно чинных бюргерских немецких семьях».

— А что, любезный Гейне, — неожиданно произнёс Тютчев, как-то с вызовом блеснув стёклышками очков, — правда ли, что в Лондоне, в Виндзорском замке, проживают привидения?

Мгновенно за столом воцарилась гробовая тишина, но тут же она была прервана возгласом баронессы, исполненным таинственности:

— Так вы только что из Англии? Ах, это так интересно — привидения в королевском дворце! Так расскажите же нам о них, право, не томите наши души.

Да-да, — подхватила Элеонора, — я тоже слышала, как по ночам там, в замке... Так это правда?

И Клотильда, осмелившись, подняла от стола свой прелестный взор и остановила его на лице гостя.

— Неужели вы сами... собственными глазами?.. — изменившимся от ужаса голосом произнесла она. — Нет, этого не может быть! Однако, право, говорите. Говорите всё начистоту!

Выдержав паузу и приняв вид, подобающий сложившимся обстоятельствам, Гейне размеренно и чуть понизив голос начал:

— Признаться, я сам вначале не верил тому, что говорят о Виндзоре. Но вот один мой приятель, которому посчастливилось провести ночь в этом древнем замке, оказался свидетелем зрелища, которое заледенило ему кровь. Представьте, среди ночи он, уже безмятежно видевший не один приятный сон, вдруг просыпается от того, что за дверью слышит чьи-то шаги. Затем — стук в дверь. И на пороге — фигура, вся одетая в белое.

— Так это была женщина или мужчина? — выдохнула Ганштейниха.

А Клотильда, не в силах более терпеть и желая скорее узнать самое главное, интересующее её, перебила тётушку:

— А вы... вы сами видели привидения?.. Вы-то, я уверена, их не испугались.

Разочаровывать милую девушку да и всех остальных слушателей ни в коем случае было нельзя. И гость, опустив глаза, дабы придать большую значимость своей персоне, глухо отозвался:

— Я встретился с потусторонними силами не в Виндзорском, а в другом замке. Тоже, скажу вам, одном из самых древних во всей Англии. Но это другая история. О ней я расскажу вам как-нибудь в другой раз.

Фёдор Иванович уже встал со своего места и подошёл к жене, положив ей руки на плечи. Очки его вновь сверкнули бликами солнца.

— В Англии, как, впрочем, и здесь, в Германии, — сказал он, — каждый более или менее древний замок непременно должен быть населён привидениями. И — как можно более родовитыми и знатными.

— О, Теодор, ты несносен, как большой ребёнок — всегда готов ничего не принимать всерьёз, — повернула к нему Элеонора своё лицо, которое всё, вопреки тому, о чём она говорила, было исполнено любви и восхищения мужем.

«А они — чудное семейство, — отметил про себя Гейне. — Пожалуй, мне будет здесь легко и просто коротать своё вынужденное пребывание в этом скучном баварском городе. Но мне повезло: в великой пустыне жизни я повсюду умею находить какой-нибудь прекрасный оазис».

Через несколько дней, случайно разговорившись с некоторыми знакомыми, Гейне услыхал от них, что до последнего времени мало кто в Мюнхене подозревал об обстоятельствах брака русского дипломата Тютчева с дочерью графа Теодора Ботмера.

— В первый год это было вообще тайной для многих, — уклончиво объясняли те, с кем поэт говорил, — Наверное, господин Тютчев считал, что она ему не пара. И впрямь: жена старше его на четыре года. У неё трое детей — от трёх до семи лет — от первого мужа, Петерсона, бывшего дипломатом русской службы в Веймаре и умершего, кажется, года два назад.

Однако какое дело до всего этого было другу Тютчева, если дружба с ним и его семьёй действительно оказалась весьма приятной? Истосковавшийся по добрым человеческим отношениям странник и впрямь нашёл в ней желанный, поистине окропляющий свежей водою прекрасный оазис. И одинокое сердце его обрело усладу — чары Клотильды настолько овладели его чувствами и мыслями, что он стал писать стихи, ей посвящённые.

И острый, глубокий ум его встретил достойного товарища, беседы с которым раз за разом приносили ему подлинное наслаждение.

И Ганштейниха не только перестала его раздражать, но, напротив, прониклась к нему нескрываемым интересом и завидным уважением. Так что обеды и ужины, а часто даже и завтраки в тютчевском доме редко обходились без милого Генриха. И если он почему-либо не появлялся, первой била тревогу баронесса: не заболел ли?

С появлением Гейне дом Тютчевых как бы раскрыл свои двери для окружающих. Теперь Тютчевы стали принимать у себя. И многие покидали их гостеприимные стены с ощущением не только сытости в желудках, но и своеобразной сытости и головах. Так были необычны, увлекательны и интересны разговоры, которые по вечерам вёл здесь сам хозяин дома и его острые на слово друзья.

8

— Вас зовут Николай? А вы не обидите меня? — Девочка глядела на гостя исподлобья, но в её глазах не было не только страха, но даже смущения.

— Анни, доченька! Что ты такое говоришь? — засмеялась мама. — Николай — твой дядя. Он самый любимый брат твоего папа. И откуда только пришла к тебе подобная фантазия, будто дядя может тебя обидеть?

Умные глазёнки Анны ласково сверкнули из-под крутого, выпуклого лба.

— Откуда ко мне пришла такая мысль? — спросила девочка. — Так ведь в последнее время вы, мама, только и говорили папа: надо, чтобы быстрее приехал к нам Николай, лишь он в силах во всём разобраться и навести порядок. Вот я и решила: Николай — это огромное и сильное существо, которое могущественнее всех. А вдруг по неосторожности он обидит меня, маленькую девочку? Ведь он и вправду смотрите какой толстый и большой, не то что мой папа.

Дядя Николай протянул к Анечке руки, которые держал за спиною, и она увидела нарядную куклу и кулёк конфет.

— Ты говоришь, что я сильный и могучий, — засмеялся он, — но признаюсь, единственное, что я делаю с удовольствием, это преподношу тебе эти подарки. Я привёз их из Вены, зная, что здесь, в Мюнхене, встречу дорогую и очаровательную свою племянницу. Ну, подойди же ко мне, Анечка!

Последнюю фразу дядя произнёс по-русски, но девочка её поняла и сама, сменив французский, сказала «спасибо» и смело подошла к дяде.

— Нет, вы только посмотрите на неё, дорогой Николай, какое это сокровище, наша дочь! — не скрывая своей радости, проговорила Элеонора. — Правда, Анни как две капли воды — Теодор?

Николай Иванович взглянул на брата и увидел, как просияло его лицо, за минуту до этого хранившее печать скованности, несмотря на их неожиданную, но, вне всякого сомнения, приятную встречу.

— Ты не поверишь, Николай, — произнёс Фёдор Иванович, — Минуло уже четыре года, как появилась на свет Анна, а я всё ещё в мельчайших деталях помню тот день. Случилось это двадцать первого апреля тысяча восемьсот двадцать девятого года. Было воскресенье — и первый чудный солнечный день в году. Так было угодно Господу — доставить мне и Нелли самую большую радость в нашей жизни.

При этом Фёдор Иванович, взяв на руки дочь, в то же время привлёк к себе жену и нежно её обнял.

«А ведь Фёдор в самом деле счастлив, — подумал Николай, вспомнив их первую встречу, когда брат только женился, — Ах, если бы сейчас его увидели маменька и папенька, какое бы они получили истинное наслаждение! Но кажется, Фёдор только недавно им сообщил о том, что женат. И почему не решался, скрывал, когда всё так хорошо? Увы, я, холостяк, могу лишь завидовать судьбе брата».

Братья Тютчевы последний раз встречались лет пять назад, когда старший, получив отпуск, по настоянию маменьки посетил Мюнхен. Тогда перемена в жизни Фёдора была как бы ещё зыбкой, и он не решался признаться в своём намерении обзавестись семьёй даже близкому ему человеку. Потом он сообщил Николаю в письме, что всё всерьёз, и настойчиво приглашал его к себе в гости.

Примерно год назад капитану Главного его императорского величества военного штаба Николаю Тютчеву была предоставлена длительная служебная командировка в Вену. И поскольку до столицы Австрии было, что называется, рукою подать от столицы Баварии, братья знали, что они обязательно встретятся вновь.

Особенно уповала на новое свидание Нелли, которой Николай понравился со дня их знакомства. Был он не просто старшим — да и что значит разница в два года? — но, главное, более спокойным, как говорится, уравновешенным человеком. Эти-то качества особенно ценил в Николае Фёдор. И характер Николая, как совершенно точно определила Нелли своим женским чутьём, мог оказаться единственно необходимой теперь опорой Теодору.

«Я пишу вместо Теодора, дорогой Николай, — сообщала совсем недавно Нелли в своём письме деверю. — Вот уже несколько дней, как Теодор собирается писать вам, но важные дела не оставляют ему ни одной свободной минуты. За неимением лучшего, я отвечу вам на ваше любезное письмо, в котором вы обещаете приехать к нам, и расскажу, что у нас происходит.

Друг мой, я не стану говорить о том, как рады мы предстоящей встрече с вами; мы уже так давно желаем этого! Вы знаете, Теодор положительно нуждается в вас время от времени, чтобы набраться новых сил. Последнее время он особенно часто хворал и потому был грустен и меланхоличен. Вы умеете его развлечь, поднять его настроение; я же умею только быть глупо печальной вместе с ним. И потому сколько раз я вздыхала о вас, задолго до того, как осуществление моего желания стало возможным. Так приезжайте же, брат мой, вы будете самым желанным гостем и, умоляю, не допускайте, чтобы какие-либо соображения помешали вам, ведь эту счастливую случайность никак нельзя упускать. Я убеждена даже, что само Провидение посылает вас к нам на помощь, чтобы поддержать в тревогах и сомнениях, обступающих нас со всех сторон».

— Ну что, Николушка, какие вести из Вены, Варшавы, Берлина? Какие новые политические известия ты мне привёз? — набросился на брата с вопросами Фёдор Иванович, когда они из детской прошли в гостиную.

Элеонора рассмеялась:

— Я так и знала: сонливец пробудился, и теперь его не остановишь. А без вас, дорогой Николай, мой муж пребывал в настоящей апатии. И даже написать вам никак не соберётся. Для него, видите ли, каждый раз день оказывался слишком коротким. Вот погоди, словно говорил он мне всем своим поведением, когда станет в сутках не двадцать четыре часа, а более, тогда у меня на всё хватит времени. И вот стоило вам появиться, он преобразился.

И в самом деле, какими только вопросами не забросал Фёдор Иванович брата! И все — о делах политических, о настроениях умов в Вене и других столицах. Впрочем, проскальзывала и ирония: да какой прок от всех этих умов, кои теперь вершат международные дела в европейских столицах? Для себя лично каждый, без сомнения, извлекает выгоду, стремясь на публике проявить собственную персону с наивыгоднейшей стороны. Народам же и государствам от таких сотрясений воздуха никакого проку. Впрочем, Англия, та не только умеет болтать, но и обрести для себя пользу. Вот и он, Николай, вовлечён в какую-то комиссию по переговорам. Дай Бог, чтобы сия говорильня, по всей видимости запутанная и нудная, длилась бы подолее — можно будет здесь и в Вене видеться чаще.

Расспросам и разговору не было бы конца, если бы Элеонора не напомнила мужу, что в миссии его ждёт Потёмкин и неприлично опаздывать, тем более что милейший Иван Алексеевич вскоре покидает свой пост.

— Вот первая причина, по которой я хотела вас повидать, дорогой брат, — решилась Элеонора, когда муж вышел из дома. — Потёмкин назначен в Гаагу. Это одна из самых крупных неприятностей, какие только могли нас настигнуть. Что же будет теперь с Теодором, кто проявит заботу о таком безрассудном и не способном побеспокоиться о себе человеке, как мой супруг? А положение, в котором мы очутились, совершенно несносное.

В своих письмах к Николаю Элеонора уже успела рассказать о том, в каких стеснённых денежных обстоятельствах они оказались с тех пор, как поженились. Скромного жалованья Теодора явно недостаточно, чтобы вести дом. А расходы растут, поскольку стала расти семья. Соответственно растут долги.

— Вот отчего то подавленное состояние, в коем находится теперь Теодор, — произнесла Элеонора, — А вы лучше других знаете натуру собственного брата: если Теодор чем-либо задет или предубеждён, расстроен, он уже сам не свой. Его натянутый и обиженный вид, его колкие фразы или, напротив, хмурое молчание — всё искажает его обычное обхождение, и я понимаю, что этим он производит неприятное впечатление и ещё больше вредит себе. Но, слава Богу, милейший Иван Алексеевич Потёмкин был по-отечески чуток к Теодору. Можно перебрать весь дипломатический корпус, но другого столь же безупречного джентльмена не найти.

Элеонора рассказала, что ей стало известно, с какой настойчивостью Потёмкин ходатайствовал перед министерством, дабы улучшить положение их семьи. В своём послании графу Нессельроде он писал, что не только искреннее участие в судьбе господина Тютчева побуждает его обратить внимание на сего дипломата, но также соображения о пользе его государственной службы. Со временем редкие дарования этого чиновника, убеждал он вице-канцлера, послужат на пользу державе. И лишь одно для этого необходимо — такое положение, которое способствовало бы полному развитию его дарований.

Коротко говоря, речь шла о прибавке жалованья. Но министерство молчало. Тогда любезный Иван Алексеевич направил графу Нессельроде ещё одно письмо с настойчивым напоминанием о судьбе своего подопечного чиновника.

«Если бы причины экономического характера оказались непреодолимым препятствием к повышению оклада, получаемого гг. Крюденером и Тютчевым в качестве 1-го и 2-го секретарей, — писал посланник своему начальству, — но предоставилась возможность осуществить это повышение, хотя бы для Тютчева, посредством сокращения жалованья, причитающегося мне по занимаемой должности, я был бы чрезвычайно счастлив. Скромность его содержания совершенно не соответствует расходам, к которым его вынуждает положение человека женатого и дипломата, ибо, не совершая этих расходов, он не может оставаться на уровне того общества, где ему надлежит вращаться не только по должности, но и в силу личных его достоинств.

Подобная милость помогла бы ему выбраться из состояния постоянной нужды, на которую его неизбежно обрекает недостаточность средств; кроме того, она была бы для него и лестным поощрением в карьере, к которой, как я уже почёл своим долгом заметить вашему превосходительству, у него есть способности; тем не менее за десять лет усердной службы, засвидетельствованной его начальниками, ни разу г-ну Тютчеву не посчастливилось заслужить ни малейшего знака поощрения от министерства».

— На место Потёмкина будет прислан теперь князь Гагарин. — Голос Элеоноры совсем сник. — Однако, говорят, его обхождение сухое и холодное. Что же ожидать в сём случае Теодору, коли и ходатайство такого заботливого начальника, как господин Потёмкин, осталось без ответа?

Жена брата не скрывала отчаяния. Так каков же выход, что можно было предпринять?

Николай внимал сетованиям невестки с искренним состраданием. В самом деле, она очень любила Фёдора и, беспокоясь за их более чем скромное существование, волновалась за его состояние.

— Милый Николай, у Теодора какой-то нравственный недуг, который, как мне кажется, развивается быстро и угрожающе, — решилась она произнести. — Когда я об этом думаю, когда это вижу, меня охватывает смертельный ужас и горе. Не думаете ли вы, что надо посоветоваться с врачом? Боюсь, что это не только меланхолия, отвращение ко всему, невероятная разочарованность в мире и, главное, в самом себе. Это — что пугает меня больше всего — то, что сам он называет навязчивой идеей. Простите меня, мой друг, но не может ли подобная депрессия оказаться наследственной?

— Вы имеете в виду нашу маменьку? — Николай догадался, о чём хотела сказать Элеонора. — С ней такое бывало. Хандра нередко доводила её до лихорадки и беспричинных слёз. Однако состояние Фёдора, как вы сами объяснили, имеет не кажущиеся, а очень даже явные причины. Так что о наследственности, полагаю, говорить не стоит. А вот ваши слова о маменьке... Я, милая Нелли, в том смысле, что вам следовало бы обратиться к нашим с Фёдором родителям и откровенно объяснить им ваше положение. Кто же, как не маменька с папенькой, в состоянии оказать помощь своим детям?

Было видно, что именно этого совета и ждала бедная Элеонора, но сама не могла высказать сие соображение.

— Вы так полагаете, Николай? — просияла она и кончиком платка вытерла проступившие слёзы, — Да-да, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что это следовало сделать. Но как я могла так поступить, если на то нет воли Теодора? И я его понимаю: обратиться за помощью к родителям ему не позволяет его деликатность. Но вот вы как бы рассеяли все мои сомнения. Вы правы, брат: никто, кроме родителей, не вызволит нас из долговой ямы, в которой мы оказались. Ах, если бы они только знали, к чему обязывает нас наше положение! Они поняли бы, что при нашем скудном содержании приходится делать кучу долгов, чтобы вести дом и, таким образом, вполне естественно увеличивать постоянно ной затруднения. Но вот вы наконец сняли тяжесть с моей души. Спасибо вам, родной мой человек!

Порывисто встав, Нелли подошла к Николаю и поцеловала его в щёку.

— Я так и знала: именно вы оградите Теодора от несчастья. Теперь вы понимаете, почему в последнее время я так настойчиво приглашала вас к нам в Мюнхен. Но как всё это осуществить? Теодор ни в коем случае не согласится прибегнуть к сему крайнему средству. Писать же мне самой... Конечно, я напишу маменьке и папеньке любезное письмо, однако не расстрою ли я их словами о нынешнем состоянии Теодора?

— Не беспокойтесь, сестра, — произнёс Николай Иванович. — Я сам постараюсь устроить всё как можно деликатнее, чтобы не так взволновать и обидеть Фёдора и, с другой стороны, чтобы не обеспокоить родителей. Полагаю, они меня поймут, и папеньке, надеюсь, не составит большого труда взять на себя по крайней мере уплату хотя бы вашего долга. А там дела и поправятся.

— Вы наш спаситель! — Элеонора ещё раз порывисто обняла Николая Ивановича. — Анни, Анни! Где ты, моя доченька? Иди сюда. Дядя Николай ждёт, когда ты поцелуешь его за подарки, которые он тебе привёз.

9

Беспокойства Элеоноры, связанные со сменою начальства Теодора, как оказалось, не имели серьёзных оснований.

Князь Григорий Иванович Гагарин, который сменил Потёмкина, сразу же проявил внимание к Тютчеву и его семье.

— Что пишут вам, любезнейший Фёдор Иванович, ваши родители из Москвы? — пригласил своего подчинённого в свой кабинет новый посол, первой же фразой придав их отношениям неофициальный характер. — Довольны ли они житьём в своём дому?

Дело в том, что особняк в Армянском переулке маменька и папенька когда-то купили у князя Ивана Гагарина, отца нынешнего посла. И сие обстоятельство в некотором смысле сблизило обе семьи. Во всяком случае, они стали друг с другом знаться и наносить визиты.

Знакомство с Гагариными расширило тютчевские связи. Так, например, Иван Николаевич познакомился с Василием Андреевичем Жуковским. И всё потому, что знаменитый бард и наставник наследника престола в давние поры учился в пансионе при Московском университете с сыном старого князя, нынешним послом. Как говорится, шёл Жуковский в дом на Маросейке к Гагариным, а очутился — у Тютчевых.

Министерство пока никак не откликнулось на челобитные Потёмкина. Но князь Григорий Иванович, успокоив Тютчева, заверил его, что, коль произойдёт какая-либо задержка с ответом из Санкт-Петербурга, он сам возьмёт в свои руки дело, начатое предшественником.

Однако мало сего — посол нанёс визит супруге своего сотрудника. И хотя она, как сама в том признавалась в письме брату Теодора, Николаю, не слишком настойчиво приглашала князя бывать в их доме, Григорий Иванович приехал к Тютчевым и на следующий день и провёл у них целый вечер.

Тем не менее нервозность Нелли не проходила.

«Понимаете ли вы, что случилось? — писала она брату мужа. — Нет... Это начало конца... Приезд Гагарина, отъезд милого Потёмкина, столкновение прощальных слёз с неловкостью первой встречи, люди, изучающие друг друга и друг друга стесняющие, — нетерпеливое ожидание, нечто неопределённое, искажённое, смутное и испытующее, — всё это давит, как кошмар...»

Вслед за Потёмкиным князь Гагарин мог бы тотчас обратиться к графу Нессельроде с письмом, в котором напомнил бы о положении Тютчева. Более того, он искренне и с открытым сердцем мог повторить слова своего предшественника о втором секретаре посольства как о человеке редких достоинств, редкой широты ума и образованности.

Забегая несколько вперёд, следует заметить, что именно этими словами он отметит достоинства Тютчева в своём послании вице-канцлеру и министру иностранных дел. Но это будет спустя год, когда упорное молчание Нессельроде станет слишком нетерпимым и для него, вышколенного дипломата, но всё же в первую очередь человека нрава в высшей степени порядочного и благородного.

— Не нарушу ли я ваши планы, любезнейший Фёдор Иванович, ежели предложу вам совершить не очень тягостное и продолжительное путешествие в страну Эллады? — обратился однажды посол к своему второму секретарю. — Знаю, дел у нас накопилось невпроворот. Но и предстоящая поездка — поручение весьма и весьма серьёзное. Оно исходит, как вы понимаете, непосредственно от вице-канцлера. Однако, полагаю, инициатива берёт своё начало из Зимнего дворца. Не мне вам, любезнейший Фёдор Иванович, напоминать, какой непосредственный интерес к положению в Греции питает наш император. Вам же, как бы стоявшему у истоков зарождающихся связей Баварии с Элладой, как говорится, и карты в руки. Лучше вас я не нашёл никого изо всей миссии, кому бы с полной надеждою мог вверить сие деликатнейшее поручение.

Победы России в недавней войне против турецкого владычества в Средиземноморье не только принесли свободу народу Греции, но впервые за много лет дали возможность возродить собственную государственность.

Не просто, однако, приходилось осуществлять эту возможность. Как часто случается, борьба за греческий престол в стране, только что обретшей независимость, приняла острейший характер. И на смену недавнему иноземному деспотизму пришли бесконечные смуты.

Тогда в среде самых авторитетных греческих патриотов родилась мысль — пригласить на престол иноземца. И в августе 1832 года будущим правителем страны был избран младший сын баварского короля Людвига Первого — Оттон. А поскольку ему ещё не исполнилось и семнадцати лет, вместе с ним прибыли регенты — бывший баварский министр граф Армансперг, профессор Маурер и полковник Гейдека.

Россия благосклонно отнеслась к сложившейся ситуации. Тем более что баварский король, ото всей души выражая благодарность русскому царю за подвиг освобождения греков от турецкой тирании, заверил его в своей прочной и искренней дружбе.

Кроме того, ещё задолго до избрания своего сына на греческий престол король на очередном приёме в своём замке вручил русскому дипломату Тютчеву свою оду императору Николаю Первому и попросил перевести её и с ближайшей же почтой отослать в Петербург.

Тютчев к тому времени уже находился в близких отношениях с Фридрихом Тиршем, ректором Мюнхенского университета. Профессор-эллинист и страстный поборник греческой свободы считал, что его страна действительно может оказать помощь юному греческому государству быстрее встать на ноги. Но в то же время, утверждал он, Греции необходим самый тесный союз именно с Россией. Ибо эти две страны связаны друг с другом единой православной верой.

Мысль, так сказать, о триединстве — союзе Баварии, Греции и России, об их общих усилиях в возрождении прародины европейской и российской культуры, была высказана Тиршем в специальном письме, которое он просил Тютчева переслать русскому императору. Потёмкин тогда же дал своё согласие отправить записку мюнхенского учёного в высочайший адрес.

А вскоре — и те вирши короля-стихотворца.

Сей перевод стихов баварского короля был присовокуплён к дипломатической почте. И, верно, попал на стол императору Николаю Павловичу, вряд ли даже поинтересовавшемуся, кто был перелагателем королевских строк на русский язык.

К тому же вскоре оказалось, что королевская признательность, выраженная в словах, — одно, а сам ход дел греческих — другое.

Граф Армансперг, коему велено было возглавлять регентство, с первых же своих шагов, увы, начал проводить политику, ориентированную на Англию и Францию, совершенно игнорируя интересы России.

Стало известно, например, что регентство ведёт переговоры о браке Оттона с одной из французских принцесс. Англичане же предоставляют юному королю для его путешествий свои военные суда.

Сии факты, вместе с сообщениями о том, что французские и английские офицеры наводнили Грецию, не могли не отозваться тревогою в Петербурге.

«Эти сообщения, — писал в Мюнхен граф Нессельроде князю Гагарину, — произвели на всех крайне неблагоприятное впечатление. К счастью, осуждение, которое они вызвали, не касается особы юного короля, оно целиком обращено на советников, его окружающих. Их ответственность очень велика, ибо они отвечают перед Европой за сохранение тех надежд, которые порождены были счастливыми достоинствами короля Оттона».

Стремясь ограничить роль Армансперга и оградить Оттона от английского и французского влияния, русский министр иностранных дел предложил князю Гагарину позаботиться о том, чтобы баварский король воздействовал на сына в нужном направлении, изыскав средство для такого влияния помимо регентов. Иными словами, речь шла о том, чтобы дать Людвигу Первому возможность переписываться с сыном помимо Армансперга, используя для этой цели посредничество русского посланника в столице Греции.

Итак, Тютчев должен был отвезти письмо короля-отца королю-сыну. И в то же время в ходе своей поездки, ни в коей мере не раскрывая тайный её смысл, определённым образом повлиять на регентов, дабы смягчить их антирусские настроения.

Эта, вторая, задача ставилась перед ним потому, что он был знаком с каждым из членов регентского комитета и в непринуждённой беседе мог если не оказать на них решающего влияния, то хотя бы дать им понять, что их поведение не одобряет не только Петербург, но и Мюнхен.

10

Князь Гагарин оказался настолько сердечен и чуток по отношению к Тютчеву и его жене, что устроил так, чтобы они отправились в путешествие вдвоём.

До сей поры чете Тютчевых довелось побывать лишь в Тироле и Северной Италии. То было ранней весной 1828 года. Тогда вместе с ними была и Клотильда. Все трое возвратились домой, наполненные до краёв непередаваемо восхитительными впечатлениями.

Ныне вновь перед ними была Северная Италия и город Триест на побережье Адриатического моря. Отсюда на корабле следовало направляться в Навплию, бывшую тогда греческою столицей.

Август оказался не лучшим временем года для подобных вояжей — стояла изнуряющая жара. Она так неблагоприятно подействовала на Тютчева, что Элеонора перепугалась за его здоровье и, в свою очередь, сама почувствовала себя дурно.

— Милая Нелли, в твоём состоянии опрометчиво двигаться дальше, — встревожился Тютчев.

— О нет, дорогой, я более боюсь за тебя. Ты ведь знаешь, если что-либо случится с тобой, я не переживу.

— Нет-нет, ты останешься здесь, в Триесте, и будешь ждать моего возвращения! — настоял на своём Фёдор Иванович, зная, что жена недавно вновь забеременела и путешествие по морю в несусветно жаркую погоду ей повредит.

— Только дай слово, Теодор, что ты в точности будешь выполнять все мои советы: как укрывать голову от палящего солнца, какую пищу в дороге употреблять и ни в коем случае не пить сырой воды, — в свою очередь увещевала его жена. — Да-да, сырая вода — источник самых непоправимых зол. Тиф! Он скосит тебя. Я же ни дня после этого не стану без тебя жить!

Однако до отъезда оставалось ещё далеко — в течение всего августа не только в Триесте, но и в Венеции, что находилась насупротив, на другом берегу, не было ни одного корабля, направлявшегося в Грецию.

«Ах, как бы вышло хорошо, если бы сейчас здесь, вместе с нами, оказалась милая Клотильда!» — подумала Элеонора.

Кажется, совсем недавно они и Гейне условились: если уж отправляться путешествовать по Италии, то отныне вчетвером. Но вышло так, что, пробыв в Мюнхене ровно полгода, Генрих уехал вот в эти южные края один. Прекратилось издание журнала, а место университетского профессора ему так и не было предложено.

Меж тем поначалу ни у него самого, ни у Тютчевых не появилось ни малейших сомнений в успехе предприятия. Мало того что Генрих завязал нужные связи в университетской среде, он подружился с самим министром внутренних дел Шенком. Тот оказался не только, так сказать, главным баварским полицейским, но и плодовитым литератором.

По правде говоря, стихи, которые он писал, были далеки от совершенства. Тем не менее пьесы его, одна за другою, шли на сцене Мюнхенского театра. А чего бы их не ставить, если разрешения на включение в репертуар того или иного спектакля давал сам министр, и уж о себе в таком случае он не мог не позаботиться в первую очередь. А в глазах короля-поэта ревностное служение музам, вне всякого сомнения, было равносильно, а то и повыше рвения государственного.

Острый и беспощадный на язык Гейне едва сдерживал себя, чтобы ненароком не выставить на посмешище ремесло своего друга-драмодела. Но ограничивал себя язвительными замечаниями лишь в узком кругу, к примеру в доме Тютчевых.

А может, какая-либо острота и упорхнула из сих стен? Элеонора и её сестра были осторожны: их неосмотрительность могла дорого обойтись не только Генриху, но и Тютчеву, а значит, им самим. Но ведь уютный тютчевский салон, который создала в своём доме очаровательная Нелли, стал желанным местом для многих любителей новизны, в том числе и для местных красоток. А какая же из них, ставя собственный успех в обществе превыше всего, не воспользуется тем, чтобы не разнести по городу то, что она слышала сама из уст знаменитости?

Беспощадные остроты и, более того, прямые и нелицеприятные политические высказывания Гейне, безусловно, могли отрицательно сказаться на его мюнхенской карьере. Однако к этим причинам несомненно следует прибавить и антиеврейские настроения, уже тогда нет-нет да проявлявшиеся в Германии.

Но надежда не покидала поэта. Даже уехав из Мюнхена, Гейне не оставил мысли добиться положительного решения своей судьбы и прибегнул не к чьей-нибудь, а к помощи своего русского друга.

«Я должен вам написать, — обратился он в письме к Тютчеву, — быть может, вы сумеете быть мне полезным...

Вам известно положение дела о назначении меня профессором. Прилагаю письмо, которое я написал Шенку и которое прошу вас тотчас же любезно ему передать.

Навестите его через несколько дней — ведь он знает, что вы мой истинный друг... Вы дипломат, вы легко сможете так разузнать о положении моих дел, чтобы Шенк и не подозревал, что я просил вас об этом и не счёл себя свободным от обязательства написать мне лично... Он знает, что для суда потомства это будет иметь значение.

Ещё одно слово. Скажите главному приказчику коттовской литературно-эстетической лавки в Мюнхене (его имя Витмейер), что я прошу его, если он получил для меня письма, отослать их во Флоренцию».

Нет, минуло с той поры чуть ли не более четырёх лет, и Гейне давно уже покинул не только Италию, но и своё более или менее постоянное пристанище — Гамбург. Ныне, кажется, след его обозначился в Париже. И хотя переписка как-то сама по себе сошла на нет, Тютчев тем не менее постоянно следил за тем, что выходило в свет из-под пера давнего мюнхенского знакомца.

Так, недавно Тютчев с большим интересом прочитал новые главы «Путевых картин», в которых неожиданно для себя нашёл отзвук былых своих разговоров с поэтом-бунтарём.

В тридцатой главе третьей части своих «Картин» Гейне писал: «...в удивительной смене лозунгов и вождей, в этой великой борьбе обстоятельства сложились так, что самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на знаменосца свободы».

Да, поэт в этом своём прозаическом отступлении, помещённом в «Путевых картинах», вновь неожиданно и смело противопоставляет Россию Англии, где Великая хартия вольностей, на его взгляд, гарантирует только личные свободы. «Если сравнить в смысле свободы Англию и Россию, то и самый мрачно настроенный человек не усомнится, к какой партии примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в России же — на основе принципов». И если Англия «застыла в своих, не поддающихся омоложению, средневековых учреждениях», то «принципы, из которых возникла русская свобода или, вернее, на основе которых она с каждым днём всё больше и больше развивается, — это либеральные идеи новейшего времени; русское правительство проникнуто этими идеями, его неограниченный абсолютизм является скорее диктатурой, направленной к тому, чтобы внедрить идеи непосредственно в жизнь; это правительство не уходит корнями в феодализм и клерикализм, оно прямо враждебно силам дворянства и церкви; уже Екатерина ограничила церковь, а право на дворянство даётся в России государственной службой; Россия — демократическое государство, я бы назвал её даже христианским государством, если употреблять столь часто извращаемое понятие в его лучшем космополитическом значении: ведь русские уже благодаря размерам своей страны свободны от узкосердечия языческого национализма, они космополиты или по крайней мере на одну шестую космополиты, поскольку Россия занимает шестую часть всего населённого мира».

Как оказались созвучны эти слова с нынешними настроениями русского дипломата, направляющегося с ответственною миссией в дружественную и близкую по духу Грецию! Именно здесь, в Элладе, столкнулись два противоположных устремления, два мировоззрения — Англии и России. Одно — алчное и эгоистическое, другое — открытое и бескорыстное, почитающее свободу для других народов превыше собственных интересов.

Вряд ли тютчевское путешествие сложилось бы успешно, не окажись рядом с ним в порту Триеста знакомого баварского дипломата. Он также направлялся в Грецию и сумел уже договориться с командиром австрийского военного корвета о том, чтобы его взяли на борт.

— О вас я также замолвил слово капитану, — обрадовал он русского коллегу. — Корвет стоит в гавани, совсем готовый в путь. Наш командир ждёт лишь боеприпасы из Венеции, доставка которых задерживается из-за встречного ветра и сильного прилива. Однако он намерен выйти в море не позднее следующей субботы.

Две недели плавания совсем измотали Тютчева. Он прибыл в греческую столицу совершенно разбитым, но то, что он увидел на берегу, ещё более его потрясло.

Только чёрными красками можно было описать жизнь привыкшего к комфорту европейца, когда он оказывался в Навплии. Примитивные жилища, грязь, вредные насекомые.

Самым приличным домом здесь значился дом русского посланника господина Катакази, где Тютчев и остановился. Напротив этого здания был расположен и королевский дворец — приземистый и неказистый, шириною всего в пять окон. Зато особняк графа Армансперга превосходил все существующие в этом небольшом городке строения. И не только своими размерами, но богатейшею и изысканною обстановкою внутри, которая, без сомнения, обошлась казначейству регентства в огромную сумму.

В Навплии Тютчев обнаружил всего лишь две улицы, вымощенные камнем. Во всех же других частях города при малейшем дожде образовывалась такая грязь, что невозможно было пройти. Местные жители помнили, как на первый бал в честь короля все приглашённые пробирались ко двору по топким улицам пешком. Лишь король да его главный регент с дочерьми ехали в экипажах. Стены Навплии, говорят, содрогнулись, услышав незнакомый здесь шум колёс, раздавшийся в первый раз в узких и непролазных от хлама и нечистот улочках.

Пребывание русского курьера в греческой столице оказалось недолгим. Помня о том, с каким трудом он добирался сюда, Тютчев решил воспользоваться ближайшим попутным судном, чтобы возвратиться в Триест. Пропусти он сию оказию, очередной корабль мог появиться не ранее чем через месяц.

Однако миссию свою он исполнил — депеша Людвига Первого была вручена греческому королю. А чтобы сделать выводы о том, как и куда направляют внимание Оттона его регенты, потребовалось всего несколько встреч во дворце и с дипломатами иностранных посольств, чтобы воочию представить положение дел.

Поведение графа Армансперга по отношению к России оказалось действительно коварным и в высшем смысле нечистоплотным. Не проходило недели, чтобы к королю на балы и торжественные приёмы не собирались дипломаты и военные. В зале всегда можно было увидеть английских и французских морских офицеров, чиновников всех иностранных миссий, аккредитованных при греческом дворе. Лишь персоналу русской службы приходилось каждый раз добиваться специального разрешения главного регента, чтобы посетить королевские увеселения, хотя все эти рауты, без всякого сомнения, оплачивались из двадцатимиллионной русской субсидии молодому, только что возрождающемуся государству.

Происходящее в стране, где на троне находился его родной сын, не могло не встревожить баварского короля. Зная, что Тютчев уже в дороге, Людвиг Первый тем не менее с помощью другой оказии поспешил отправить своему сыну ещё одно письмо.

«Пользуясь представившейся мне верной возможностью, пищу тебе, горячо любимый Отто, что надеюсь получить от тебя письмо, если Тютчев, который всё ещё находится в Триесте в карантине, прибудет сюда. Постарайся, чтобы из-за поведения регентства Россия не превратилась бы во врага Эллады, ибо, воспользовавшись своим большим влиянием, она может сильно повредить ей, — в особенности если откажется предоставить последнюю треть займа. Симпатия графа Армансперга к трёхцветной Франции мне известна».

Путь по морю домой для Тютчева оказался весьма тяжёлым. Он был задержан в Триесте в карантине по случаю эпидемии холеры. Там, в госпитале, скончался бедный Жозеф, сопровождавший Фёдора Ивановича в этой поездке в качестве камердинера. Но ещё ранее их корабль попал в сильную бурю и вынужден был целых три дня пережидать её у острова Лезина, вблизи берегов Далмации.

Всё смешалось в те дни в представлении Тютчева — строки Гомера из «Илиады» и то, что природа проявила на морских просторах со всей присущей ей мощью и силой. Казалось, перед ним въявь предстали события, описанные великим греческим поэтом, когда разбушевавшаяся буря рождает фантастических чудовищ — Сциллу и Харибду.

Вспомнились и другие древнегреческие образы — лабиринт Минотавра, стимфалийские птицы, «твари волшебные», подобные киренейским ланям, греческие колонны и экзотические сады. И всё это — переживаемое им самим на море и навеянное мифами Древней Эллады — вдруг вылилось в стихи.

11

Князь Гагарин придвинул поближе к себе листки депеши второго секретаря миссии и стал вновь перечитывать то её место, что остановило его внимание.

«Волшебные сказки изображают иногда чудесную колыбель, вокруг которой собираются гении — покровители новорождённого. После того как они одарят избранного младенца самыми благодетельными своими чарами, неминуемо является злая фея, навлекающая на колыбель ребёнка какое-нибудь колдовство, имеющее свойством разрушать или портить неблестящие дары, коими только что осыпали его дружественные силы. Такова приблизительно история молодой греческой монархии».

Посол усмехнулся и покачал головой: «Не депеша, а подлинная поэма! Неужто он, Тютчев, полагает, что в таком виде донесение может предстать пред очами вице-канцлера Нессельроде, а то и самого его императорского величества? Как пить дать сочтут меня, посланника, сумасшедшим и упрячут в жёлтый дом. Но где же о существе дела? И какие выводы следуют за сим поэтическим зачином? Ага, вот оно, главное место».

«По какой же странной, роковой случайности выпало на долю баварского короля сыграть при этом роль злой феи? И право, он даже слишком хорошо выполнил эту роль, снабдив новорождённое королевство пагубным даром своего регентства. Надолго будет памятен Греции этот подарок «на зубок» от баварского короля».

«Хм, а ведь стиль, на коий я напустился, вроде бы даже очень уместен. Казёнными словами вряд ли можно так крепенько припечатать сей грех, взятый на себя баварским королём. Гляди-ка, к чему сие попустительство своеволию регентства привело — в качестве греческого посланника при русском дворе предполагается определить англичанина, генерала Ричарда Черча! А молодец Тютчев, вновь удачно припечатал зарвавшихся наглецов. Вот сие место».

«Среди её посольств есть одно, которому Греция хотела бы придать ещё более величественный, ещё более национальный характер... И кому же из этих сынов вручит она честь этого посольства? У неё много славных имён, и весь мир знает их. Он мог бы сам, если нужно, назвать их регентству, и тому осталось бы только произвести выбор... Но регентство не так-то легко удовлетворить, когда дело идёт о достоинстве нации. Все эти греки, на которых указывает ему общественное мнение, не удовлетворяют его... Чтобы достойно представить Грецию перед Россией, регентству требуется что-нибудь ещё более греческое, чем всё это; и такого «грека по преимуществу» оно наконец находит: это — английский офицер».

Григорий Иванович оторвал глаза от бумаги и забавно покрутил головой, только мельком взглянув на сидевших перед ним по ту сторону стола автора сего донесения Тютчева и своего племянника Ивана Гагарина. Сей племянник недавно прибыл из Москвы в Мюнхен в качестве атташе посольства.

Заключительную часть депеши посол пробежал быстро, поскольку накануне уже познакомился с нею.

Итак, его курьер, побывавший в Греции, предлагает ни много ни мало — самые кардинальные меры. Во-первых, убедить баварского короля «сохранить за собой верховное руководство» в деле политических сношений Греции с иностранными правительствами; во-вторых, добиться от него соответствующего влияния на регентство в смысле отмены произвольно установленного им «порядка старшинства иностранных представителей при навплийском дворе», когда русская миссия, прибывшая первой в страну, открыто игнорируется. И в-третьих, необходимо просить Людвига Первого определить к своему сыну во всех смыслах надёжного человека, который смог бы служить для него «противоядием влиянию салона госпожи фон Армансперг».

Иначе говоря, предложения Тютчева направлены на то, чтобы поставить власть греческого короля под строгий личный контроль его отца, короля баварского. А значит, в определённой мере и России, и тем самым уберечь Отто от слишком бесцеремонного и пагубного влияния Англии.

— Ну-с, любезный Фёдор Иванович, как видишь, я ещё раз, уже в твоём присутствии, перечёл творение твоих рук, — с улыбкою произнёс посол, — Когда ты ещё возвратился из вояжа и подробно мне пересказал о том, что довелось тебе там выяснить, так сказать, воочию увидеть свежим глазом, я тогда уже убедился: выводы твои верные и весьма для нашего русского правительства ценные.

— Рад это слышать от вашего сиятельства, — отозвался Тютчев. — Ныне свои изустные впечатления я, как вы, Григорий Иванович, изволили убедиться, изложил в письменной форме.

Лицо посла размягчилось совсем уж отеческою улыбкою:

— Тут уж ты, право слово, расстарался! Я сразу признал слог бывшего члена Общества любителей российской словесности, к коему когда-то и я, совместно с моим единокашником Василием Жуковским, имел непосредственное прикосновение. Однако тебе, любезный мой друг, как никому другому, должно быть известно, что есть муки слова. Особливо когда сочинительство имеет такой высокий предмет, как составление бумаги на самый верх. Я, брат, честно признаюсь: после каждой депеши, которую подписываю для отсылки в Петербург, чуть ли не неделю чувствую себя больным. Так-то вот!

— Ах, и не говорите, дорогой Григорий Иванович, — согласился Тютчев, — писание и для меня — страшное зло. Оно — как бы это точнее выразиться? — нечто вроде второго грехопадения бедного разума.

Сидевший до этого молча девятнадцатилетний племянник посла не сдержался и прыснул в кулак.

— Нет-нет, я это вполне серьёзно, — обратился к нему Тютчев. — Я в том смысле, что стоит только изложить на бумаге всё, о чём перед этим думал, как наступает отвращение к изложенному. Так получается: мысль изречённая — есть ложь. Однако сия сентенция не относится к моему проекту депеши, Боже упаси так подумать, любезный Григорий Иванович!

— А я так вовсе и не подумал. Я выразился в том смысле, что семь раз следует отмерить, прежде чем... Коротко говоря, я оставлю у себя твою, Фёдор Иванович, депешу, дабы над нею ещё разок-другой покумекать. — Посол собрал разложенные на столе листы и заметил выпавший из них какой-то счёт. — Из гостиницы в Триесте... Да нет, тут на обороте что-то написано. «Сон на море». И какие-то стихи.

Фёдор Иванович заметно покраснел.

— Моё баловство. Так сказать, не стоящее чьего бы то ни было внимания обычное марание бумаги, — протянул он руку за листком и тут же смял его в кулаке.

— О нет, Фёдор Иванович, постойте! — вскочил со стула племянник посла. — Я знаю: вы — автор. Я читал кое-что из вашего, напечатанного в Москве. Позвольте мне хотя бы взглянуть на новые ваши стихи.

— Извольте, Иван Сергеевич, я не делаю из сего тайны. Просто я полагаю, вряд ли кому будут интересны плоды, так сказать, моего умственного грехопадения, — улыбнулся Тютчев и, слегка распрямив листок, передал его юному Гагарину. — Можете его оставить у себя.

— Что вы, Фёдор Иванович! Я непременно его вам верну. Если вы не сочтёте меня слишком неучтивым, позвольте мне к вам как-нибудь заглянуть. Я сам не пишу стихов. Но поэзия — и моя страсть. Вообще всё, что касается изящной словесности... — произнёс Иван Сергеевич и слегка потупился.

— Вот и славно, князь Иван, — рассмеялся старший Гагарин, — надеюсь, вы с Фёдором Ивановичем сойдётесь. Как-никак, а оба — питомцы одной альма-матер, сиречь Московского университета. Да и тебе, Фёдор Иванович, будет о чём поговорить и о чём вспомнить в разговорах с моим племянником. Заодно и кое-чему дельному его подучить. Всё ж приехал на службу, не баклуши бить. А мне, право, сейчас дельные помощники нужны. Крюденера министерство к себе отзывает. Тьфу, тьфу! Но вдруг сия перемена коснётся и тебя, любезный Тютчев?

Фёдор Иванович заметно смутился и махнул рукою:

— Э, цыплят, как говорится, по осени считают. Одно я уже несказанно ценю — вашу, Григорий Иванович, доброту.

— Вот и спасибо. А теперь ступай с Иваном. Покажи ему, что находишь достойного в сём благословенном Мюнихе.

12

Десяток лет разницы в возрасте не только не послужили препятствием в отношениях между двумя сослуживцами, но дружба сложилась так быстро и так прочно, что разницы этой словно и не существовало вовсе.

Пройдут годы, и пути Тютчева и Ивана Гагарина коренным образом разойдутся. И главным образом — по отношению к судьбам России и основе всей русской жизни — православной вере. Как и его духовный пастырь Чаадаев, Гагарин примет католичество и навсегда покинет отечество.

Однако в истории отечественной культуры останется подвиг этого беспокойного и до глубины души всё же истинно русского человека, который первым по-настоящему оценил поэтический талант Тютчева и предпринял всё для того, чтобы творения его широко открылись читателям России.

Более того, благодаря Гагарину уцелело и было возвращено па родину многое из созданного поэтом, что в своё время считалось утраченным. Именно Иван Гагарин, казалось навсегда распростившийся с русскими корнями, сохранил и вернул на родину немалое число тютчевских стихов и оставил свои редкостно глубокие, исполненные исключительно метких наблюдений и ярких подробностей воспоминания, без которых биография одного из самых гениальных русских лирических поэтов была бы неполной.

Что сближает и соединяет людей? Открытость сердец или, как нередко встречается, расчётливая корысть, желание того или иного партнёра получить собственную выгоду?

Здесь сближение двух мюнхенских товарищей, произошедшее с самой первой встречи, было предопределено общностью мыслей и чувств, при которой не берутся в расчёт ни выгоды, ни успех, а только лишь то самое состояние, что лучше всего определить таким понятием, как родство душ.

Будут, непременно будут в жизни Тютчева другие люди, умственное и духовное общение с которыми, как бы ни складывалась судьба, станет навсегда неизбывной его потребностью. Но первым среди них, безусловно, оказался Иван Гагарин. Даже когда прекратится их личное общение и они окажутся далеко друг от друга, Тютчев не преминет признаться:

«С момента нашей разлуки дня не проходило, чтобы я не ощущал вашего отсутствия. Поверьте, любезный Гагарин, что не много влюблённых могут по совести сказать то же своим возлюбленным.

Все ваши письма доставляли мне большое удовольствие, все были читаны и перечитаны, на каждое у меня было, по меньшей мере, до двадцати ответов... Боже мой, да и как можно писать? Взгляните, вот подле меня свободный стул, вот сигары, вот чай... Приходите, садитесь и станем беседовать, да, станем беседовать, как бывало, и как я больше не беседую...»

Старший Гагарин мудро рассчёл, что его племянник и секретарь посольства станут приятелями. Он знал и помнил Фёдора Ивановича ещё мальчиком и потому теперь, когда в Мюнхен прибыл сын его брата Сергея, Григорий Иванович как бы и на Тютчева перенёс те отеческие чувства, которые отныне он должен был проявлять по отношению к Ивану. Вследствие этого он вдруг неожиданно стал обращаться к Фёдору Ивановичу на «ты», явно подчёркивая этим своё тёплое и чуть ли не родственное расположение.

Гагарин Иван, как когда-то и сам Фёдор Тютчев, получил домашнее, и очень основательное, образование и воспитание. И как большинство одарённых московских юношей, семнадцати лет от роду был зачислен в Архив министерства иностранных дел. В этом учреждении, соприкасаясь с древними актами и документами, пытливые отроки, которым была небезразлична отечественная история, получали весьма глубокие в ней познания.

А Гагарин был как раз любознательным и весьма трудолюбивым юнцом. Через год, выдержав выпускной экзамен в Московском университете, он тем самым доказал свою основательную подготовленность к дальнейшей службе.

Москва и её университет, даже определённая схожесть первых шагов на дипломатической службе, сразу, наверное, вызвали в сердце Фёдора Ивановича счастливую мысль: родственная душа! А и впрямь, в ком он здесь, в Мюнхене, мог видеть равного себе по остроте ума, а главное — родного по русскому духу собеседника?

Одарил его своею дружбою Генрих Гейне, высоко ценили его Шеллинг и Тирш, получая истинное наслаждение от общений с на редкость умным и утончённым русским дипломатом. Но то люди, которым не дано было постичь основное — душу их собеседника и друга. Тут же всё было открыто, всё своё, родное — и мысли, и чувства, и постоянно истязающая себя извечными сомнениями и вопросами беспокойная русская натура.

Не проходило, наверное, и дня, чтобы два новых мюнхенских знакомца не проводили вместе свободные часы. Конечно, большею частью их беседы протекали в домашнем тютчевском кабинете или в гостиной, где к ним уже присоединялись Элеонора и Клотильда, а зачастую сам посол Гагарин кое с кем из сослуживцев и общие немецкие знакомцы.

Только гораздо свободнее чувствовали себя новые друзья, когда оставались вдвоём.

Вот же, вроде и о том же самом говорилось в гостиной, к примеру о судьбах России и Запада, но что-то оставалось недосказанным, вроде как бы утаённым. А лучше сказать — оставленным сознательно до той поры, когда они оба — Тютчев и младший Гагарин — окажутся с глазу на глаз.

Излюбленным способом уединения, кроме домашнего кабинета Фёдора Ивановича, стали прогулки в Королевском, иначе Придворном, саду. То было место, где постоянно собирались для отдыха горожане и где тем не менее не было толпы, а каждый мог найти для себя укромный уголок.

В этом саду достойными примечания значились аркады, идущие по западной и северной части обширной площади. В этих аркадах размещались громадные настенные фрески — целые картины, изображающие самые значительные события в истории Баварии. Своим же фасадом аркады выходили на одну из главных улиц города — улицу Людовика, где высилось здание так называемого базара, помещения которого были отведены под магазины, кофейни и кондитерские.

Невдалеке, ещё одетый в леса, поднимался новый дворец короля. А рядом, тоже близившееся к окончанию, здание так называемой Пинакотеки. По замыслу Людвига Первого, здесь предполагалось разместить шедевры западногерманской живописи.

В памяти Ивана Гагарина были ещё свежи картины родной Москвы. И там поднимались новостройки. Большею частью так же предназначавшиеся для служения духовности нации. Но то были в основном церковные храмы да часовни.

Нет спору, возводились и новые дворцы, в той же первопрестольной и конечно же в Петербурге. Однако сии сооружения служили лишь избранным. Места же, в которых мог свободно собираться народ, были не опрятными и уютными кофейнями, а грязною и зловонною Сухаревкою.

И — вот эта разница в ликах. Отличие человека русского с вечно угрюмым или лукавым выражением, а то со злобою или, напротив, с испугом от добродушно открытого и спокойного лица людей в той же Германии, Австрии, не говоря о Франции или даже Италии. Отчего сие?

Перед каждым из собеседников, присевшим в чистой и уютной кофейне, — маленькая чашечка крепкого кофе. Глоток-другой — это как в ритуале: пришли не в обжорку, а скорее для утоления жажды иного рода — поговорить о насущном.

У бюргеров, сиречь обычных горожан, — неспешные разговоры о том, что составляет главное в их мерно текущей жизни. О том, наверное, как увеличить свой доход, если владеешь каким-либо предприятием или недвижимостью, сдаваемой внаём. Или о том, как и чему выучить сына, как выгоднее выдать замуж дочь.

У наших же знакомцев — иной полёт мысли. В сферах высоких и вроде бы никогда не имеющих целью опуститься до грешных и низменных забот, до пошлых и, так сказать, прозаических интересов.

Однако не эти ли спокойно текущие беседы за соседними столами и вызывают тот бурный взлёт суждений у наших друзей, ради которого они уединились в аркадах Королевского сада?

— Вы, Фёдор Иванович, уже более десяти лет как вдали от отеческих истоков. Многие из общих наших знакомых на Москве так о вас и говорят: иноземец. — На лице Ивана Сергеевича вежливая улыбка. — Не убеждён, что сие верно. Но разобраться в здешней жизни весьма преуспели. Так кто же прав: мы иль они?

Тютчев тоже ответил улыбкой:

— Так прямо и исчерпывающе ясно объяснить, как дважды два? Не сочтите, милейший Иван Сергеевич, за проявление некоего менторства по отношению к вам, но я в своё время тоже прошёл сей путь исканий. Однако простейших ответов не нашёл — их, мне кажется, вовсе не существует в природе.

Чашечка тонкого мейсенского фарфора изящно гляделась в удлинённых, аристократических пальцах юного князя.

— Мои вопросы кажутся вам гаданием на кофейной гуще. Но вот извольте — то, с чем вы недавно имели дело. Россия и Англия. Да, я сын своего отечества, и мне интересы родной страны ближе и дороже притязаний любой иноземной державы. Но справедливо ли считать Россию светочем свободы? Более того, примером для других народов. А ведь не только из наших, отечественных, уст здесь, на Западе, раздаются голоса, восхваляющие даже нашу демократию. Где же и в чём она?

Иван Гагарин напомнил, кстати, как немецкий поэт Гейне в «Путевых картинах» позволил себе противопоставление двух демократий — якобы российской и давней английской. Но правомерно ли это?

Тютчев сам не раз задавал себе вопрос: а надо ли так — вовсе сбрасывая со счетов крепостнические порядки и насилие над человеком, ещё не изжитые в нашей стране, называть Россию демократической?

Иное дело — политика Англии на международной арене. Тут двух мнений быть не может: бескорыстие и открытость России никак не спутать с алчностью и своекорыстием Британии, у себя в стране провозглашающей равенство и свободу, а другим народам готовящей рабское ярмо.

Бесспорно, когда-нибудь и Россия преодолеет существующее в её жизни противоречие. Она, несомненно, к этому и идёт. Но только не путём насилия, которое десять лет назад, четырнадцатого декабря, продемонстрировали на Сенатской площади мятежники и заговорщики, а путём возрастающей любви и милосердия к обиженным и обездоленным. И в своих отношениях с другими странами наша держава показывает сей пример — сердобольности и сострадания к ближнему, истинно братской и христианской любви.

— Именно эти свойства отличают Россию от других стран Европы, — Фёдор Иванович как бы подвёл черту под своими мыслями, которые он теперь и высказал вслух.

— А как же тогда объяснить, что все народы Европы похожи друг на друга и только мы одни — на свой манер? — поспешил возразить Иван Сергеевич. — Вот мы с вами за этим столом вспомнили два выражения лица — русского человека и любого иноземца. Разница? Так и между нашими странами: с одной стороны — Россией, а с другой — Германией, Францией, Швецией, да и любой, даже самой маленькой державой. Меж ними как раз — общность. А мы — точно с другой планеты. Вот что меня волнует и на что я ищу ответа. И не успокоюсь, пока его не найду. Честно признаться, я и в Мюнхен приехал не потому, что к дяде. Боже упаси так подумать! Эти самые искания меня сюда привели.

— И вы полагаете, что в рассуждениях и беседах, во встречах и спорах вы сыщете требуемый ответ? — вдруг спросил Тютчев. — Нет, мой юный друг, холодным, рассудочным умом Россию не понять. В неё надо только верить. Вот к чему я всё более и более прихожу сам, пребывая вдали от её корней и истоков. А для кого-то в Москве или в Санкт-Петербурге я — иностранец, давно оторвавшийся от русской стихии. Может быть, и речь родную давно и бесповоротно забыл?

— Именно я так не думаю! — пылко возразил молодой Гагарин. — А что касательно родной речи, простите за мою назойливость, но я не перестаю восхищаться вашими стихами... Вот и давеча ваша пиеса о возвращении из Греции — «Сон на море» — меня несказанно обрадовала. Простите великодушно, любезный Фёдор Иванович, но вы меня очень обяжете, коли доверите моим глазам и моему сердцу свидетельства вашего большого таланта.

— Зачем же так? — смутился Тютчев. — Ко мне вряд ли применимо сие определение. Я не Пушкин, не Жуковский...

— Вы — Тютчев! — Гагарин встал из-за стола и коротко поклонился. — Да-да, у вас, как и у России, о коей мы только что говорили, — свой путь. По отношению к вам — я с такою самобытностью безусловно согласен. Но тогда согласитесь и вы со мною: поверьте в себя, дорогой Фёдор Иванович, как вы призываете поверить в Россию!

Тютчев снял очки, и взгляд его сделался по-детски наивным и даже растерянным.

— Боюсь, что вы мне не поверите, но совсем недавно, воротясь из Греции, я как-то вечером, уже в сумерках, принялся разбирать свои бумаги. Вы знаете, я страсть как не люблю оставлять у себя исписанные клочки. От них до тошноты разит какой-то затхлостью. И вот, представьте, наводя порядок в ящиках своего бюро, я предал огню часть поэтических упражнений. А между ними, не скрою, были и стоящие. Упомяну, между прочим, перевод всего первого действия второй части гётевского «Фауста».

— И не испытали досады, если не сказать, раскаяния? — выдохнул Гагарин, не скрыв охватившей его взволнованности.

— Содеянное обнаружил некоторое время спустя. И, не скрою, был несколько раздосадован, — признался Тютчев. — Но, знаете, вскоре утешил себя мыслью о том, что когда-то в Древнем Египте исчезла в огне знаменитая Александрийская библиотека. Сравнимы ли её сокровища с несколькими клочками бумаги, исписанными вашим покорным слугою?

«Нет, положительно что-то надо предпринять, чтобы вывести милейшего Фёдора Ивановича из стойкого и, можно сказать, какого-то болезненного заблуждения! И я, именно я обязан буду найти способ убедить этого необыкновенного человека, совершенно не знающего себе цену, чего он и его творения стоят в действительности. Иначе и в самом деле всё канет в небытие, как когда-то упомянутая им сокровищница знаний древнего мира».

13

Был шестой час утра, когда карета баронессы Эрнестины фон Дернберг подъехала к заставе Максимилиана.

Мюнхен остался позади. Впереди открывалась дорога в Аугсбург, а за ним — и в Париж.

Эрнестина ехала к отцу, барону Христиану Пфеффелю, баварскому посланнику в столице Франции, с которым не виделась чуть ли не целую вечность.

В прошлом, 1833 году зимним февральским днём она по совету отца приехала с мужем в Мюнхен повеселиться и развлечься. Но какой же несправедливый и жестокий жребий выпал на её долю! Вместо развлечений и веселья судьба обрушила на неё тяжёлое горе — унесла мужа и облачила в траур самое её — черноокую двадцатитрёхлетнюю красавицу.

Теперь — прочь ото всех невзгод и потрясений! И даже от тех воспоминаний, которые всё же светозарным лучом неожиданно ворвались в её опечаленную горем судьбу.

Всё надо забыть! И отныне насладиться счастьем не в печальном и скучном Мюнхене, а найти его в поистине весёлом и жизнерадостном Париже.

Майским утром быстро светлело. Молодая вдова выглянула из окна экипажа, намереваясь узнать, надолго ли остановились, как тут же увидела у дверцы кареты человека. Он был в плаще и шляпе, в руках зонтик и книга.

«Опять этот Александр Тургенев, мой назойливый русский поклонник!» — с неудовольствием подумала баронесса, когда человек, сняв шляпу, поклонился и произнёс по-французски:

— Бонжур!

Баронессе ничего не оставалось, как ответить на приветствие. Причём сделала она это демонстративно сухо. И даже не подала руки, когда поклонник протянул ей букетик цветов.

— Простите, я случайно узнал от вашего брата Карла, что вы покидаете нас, и вот — решился... Сознаюсь: я сделал вид, что гуляю. Даже когда вы подъехали, я спрятался за забор. Но всё же отважился. Мне так хотелось вам многое сказать. Да вот, кроме «доброго дня», ничего не вышло...

Однако и при этих словах выражение лица баронессы не изменилось. И она, даже не одарив воздыхателя хотя бы мимолётным взглядом своих прелестных глаз, приказала кучеру трогать.

«Господи! Неужели ему не надоело ходить за мною следом, когда мне это не только не доставляет никакого удовольствия, а, напротив, вызывает досаду? И на что он рассчитывает — вызвать моё расположение своею настойчивостью? Впрочем, он излишне самоуверен. Достаточно вспомнить, как он однажды осмелился чуть ли не на равных говорить с самим королём. Кажется, в тот день он сам представился и мне».

Да, год назад, вскоре после печального события в жизни баронессы фон Дернберг, она была приглашена на приём в королевский дворец. Гости собрались в гостиной, и Людвиг Первый каждому сказал несколько приятных слов. Но вот дошёл черёд до человека с пышной шевелюрой, который бойко приблизился к креслу короля и сам назвал себя.

— Вы русский? — удивился король. — И знаете по-немецки?

— Я владею немецким языком так же, как и отечественным, — не смутился гость. — Ваше величество, видимо, не вспомнили моего имени. В таком случае я повторю его. Я Александр Тургенев. Мы с вами вместе в своё время учились в Геттингенском университете. Теперь же я приехал слушать лекции в университете Мюнхенском.

— Ах, да-да! — произнёс король, — Ну конечно, Гёттинген... Как же я мог забыть вас?..

Тем временем в зале уже начинался концерт. Места быстро разобрали, и Тургеневу пришлось стать рядом со стулом, на котором сидела красивая молодая особа. Он поклонился ей и представился. Она в ответ назвала себя.

— Я слушал свою нечаянную собеседницу, но более смотрел на неё, не в силах отвести глаз, — в тот же день радостно рассказывал счастливчик своим друзьям. — Боже, она же — мадонна! Теперь я её не отпущу от себя ни на шаг.

Случалось так, что русский воздыхатель неожиданно оказывался там, где и юная баронесса. Он тут же бросался к ней, готовый вовлечь её в разговор, но черноокая красавица отвечала сдержанно и неохотно.

— Я понимаю, она перенесла ужасное горе. Однако уже прошло время, траур по мужу снят, и она охотно бывает на всех концертах и вечерах. Почему же такой холод и такое безразличие по отношению к моим чувствам? — недоумевал влюблённый.

Кто-то, слушая сетования Тургенева, пожимал плечами, иные загадочно улыбались.

И лишь один человек — Тютчев — ничем не выражал своего отношения к жалобам друга. А ведь Фёдор был также знаком с черноглазою вдовушкой, его не раз видели танцующим с нею, иногда даже беседующим где-нибудь в укромном уголке.

До Александра доходили даже кое-какие намёки по поводу удачливого соперника, но Тургенев не принимал сие всерьёз: как можно, ведь Фёдор так влюблён в свою жену!

Только баронесса, по-прежнему отвергая настойчивые ухаживания, иногда недоумевала: «Почему Тургенев так слеп, что не может увидеть того, что другим давно уже известно? Да, моё сердце принадлежит другому. Оно безоглядно отдано тому, кому отныне будет принадлежать до конца. С того самого первого дня, когда мы впервые увидели друг друга».

То случилось в феврале, буквально спустя несколько дней, как супруги Дернберг приехали в Мюнхен. Жили они в небольшом городке Ратисбонне и за два года, прошедших после свадьбы, почти никуда оттуда не выезжали.

Барон Фриц Дернберг был намного старше своей жены. Она вышла за него без любви, и их совместная жизнь, особенно в затхлом провинциальном городке, для умной и одарённой молодой женщины стала невыносимой мукой. И чтобы избежать разрыва, который мог оказаться неизбежным, по совету тестя муж увёз Эрнестину в большой и многолюдный Мюнхен.

Была как раз пора карнавалов, и юная баронесса оказалась в самом средоточии веселья. В городе не прекращались балы, и у юной феи, прибывшей из провинции, не было отбоя от кавалеров.

На одном из вечеров к ней подошёл среднего роста, на вид худощавый кавалер и пригласил на танец. Лицо его, хотя и с правильными чертами, было далеко от того, что обычно считают красивым. Но что-то во всём его облике было привлекательным. И Эрнестина с готовностью протянула ему руку.

— Вот и славно, — подошёл к Эрнестине и её кавалеру Фриц Дернберг. — Мне что-то сегодня нездоровится. Посему я поручаю вам, молодой человек, мою жену.

Весь вечер кавалер не отпускал от себя свою даму, и они танцевали до самозабвенья. Он назвал свою фамилию: Тютчев. И сказал, что служит в русском посольстве. Она сказала о том, кто она и откуда недавно приехала.

— Так, выходит, я увижу вас снова? — с надеждою произнёс Тютчев. — Вы не представляете, каким огромным счастьем вы снова одарите меня при нашей новой встрече! Обещайте мне, что встреча эта будет завтра. Нет, уже сегодня, поскольку теперь, кажется, уже два часа пополуночи.

Она позволила проводить себя и с радостно бьющимся сердцем вошла в дверь дома, где они с мужем остановились. Но что это с ним, с Фрицем? Почему он как пришёл, так и упал одетым на кровать и почему лицо его пугающе побледнело, а руки холодны как лёд?

Надобно было немедленно вызвать врача, и она тотчас послала за доктором, имя которого с трудом назвал совершенно ослабевший муж.

Доктор дал порошки, сделал компрессы, объяснив недуг лихорадкою. Но прошёл день, другой, а болезнь не отступала.

Наверное, следовало обратиться и к другим медицинским светилам, но Эрнестина слишком уж доверилась врачу, пообещавшему, что вскоре всё пройдёт, и ждала перемен.

Однако улучшения не наступало. И когда, отчаявшись, она, вся в слезах, пригласила других докторов, ничего поделать было уже нельзя. Барон Фриц фон Дернберг умер, так и не приходя в сознание. Его унёс тиф, с которым и опытным докторам было бы нелегко сладить.

А вскоре эта же болезнь уложила в постель и её брата Карла Пфеффеля. Нисколько не думая о том, что и она может заразиться, совсем обессиленная и едва держащаяся на ногах, Эрнестина не отходила от кровати брата.

«Неужели смерть не пощадит и его, самого дорогого мне человека, моего любимого Карла?» — в отчаянии заламывала она руки и продолжала изо дня в день и из ночи в ночь ухаживать уже за вторым умиравшим на её глазах.

Карл остался жив. Теперь они оказались вдвоём на всей земле. Вдвоём, если не считать отца, который был от них далеко, в другой стране.

И — если не считать ещё одного человека, о котором она теперь думала постоянно.

Но как она может думать о нём, если у него жена и уже две дочери?

Нет, прочь, прочь от него как можно дальше!

Куда угодно — хоть в Париж, хоть на край света, лишь бы не принести горя тем, кто его не заслуживает, — его жене и его детям.

А она сама всё перенесёт. Как перенесла болезнь и недавнюю смерть близкого ей человека.

Время — лучший лекарь. И время излечит её от того, что только чуть проявилось, чуть забрезжило где-то в сердце.

14

«В Эглофсгейм, к Карлу! Ещё в конце зимы он мне говорил, что намерен отдохнуть в своём поместье и поправить здоровье после изнурившей его болезни. И она, Эрнестина, конечно же отправилась туда. А где же ещё приклонить голову ей, бедной? Ладно, Тургеневу даже на заставе, где он её с утра поджидал, она не сказала ни слова о том, куда держит путь.

Но как могла так поступить со мною, не сказав даже последнее «прощай»?»

Всё в душе Тютчева тем летом 1834 года переворотилось и привело его в состояние, о котором принято говорить: человек потерял голову.

А как же было её не потерять, когда он встретил натуру столь утончённую, поэтическую, столь воздушно-лёгкую и в то же время необыкновенно глубокую? Сердце его, казалось, давно и навсегда отданное другой, вдруг вновь исполнилось таким сильным чувством, которого он в себе даже не предполагал.

Те чудные несколько месяцев, что провела молодая вдова в Мюнхене, пролетели для неё и Тютчева как один короткий и волшебный сон.

Свидания их были большею частью мимолётны. Он и она опасались явной огласки, дабы не вызвать неодобрительных суждений и сплетен.

Теперь же, с её отъездом, более похожим на бегство, он понял, что никакие опасности пересудов и злонамеренных разговоров не смогут сравниться с несчастьем, которое обрушится на него, коли он её потеряет.

Вот почему, взяв отпуск на несколько дней, он сел в экипаж и направился в имение Карла Пфеффеля.

Тютчев познакомился с братом Эрнестины года четыре назад, когда тот ещё был студентом Мюнхенского университета. Они встречались и на лекциях, которые нередко посещал русский дипломат, на раутах у общих знакомых и даже на приёмах в королевском дворце.

Острый ум русского дипломата, его завидная образованность и умение вести интересные беседы настолько покорили молодого барона, что вскоре он стал одним из самых желанных гостей в тютчевском доме.

Карл и сам был начитан, интересовался политикой, и потому общение с Тютчевым было для него истинным пиром души, как было принято нередко высокопарно выражаться в те годы.

Когда же в Мюнхене появилась молодая баронесса фон Дернберг и оказалось, что она родная сестра Карла, дружба двоих мужчин как бы обрела ещё и новое свойство.

И со стороны отца, и со стороны матери Карл и Эрнестина принадлежали к одним из самых богатых и самых знатных семейств. Но нелишне сказать — к тому же высокообразованных. Так, двоюродный дядя их отца, Конрад Пфеффель, был талантливым баснописцем. А родственники матери, происходившие из эльзасского рода графов Тетгенборнов, глубоко впитали в себя традиции и веяния французской культуры.

Оба этих начала, германских и французских корней, с самого детства оказали на Карла, и особенно на его сестру, которая была старше его на год, самое благотворное влияние.

Отсюда, бесспорно, та утончённость и изящество ума и чувствительность сердца Эрнестины, которые так поразили и захватили всё существо Тютчева.

«Как могут в человеке одновременно сочетаться, казалось бы, самые различные чувства — то задумчивость и даже лёгкая грусть, а то безграничная распахнутость души, в то же время застенчиво-скрытая как бы внешней холодностью? — не раз задумывался Тютчев, открывая в Эрнестине доселе неизвестные ему грани женского сердца. — Нет, это не женщина, а скорее девушка с её переменчивыми настроениями. Она — как вечный апрель с его ливнями, переходящими вдруг в снегопад, за которым — внезапное прояснение. А если и лето, то — лёгкие облака, размываемые ветром. Июльского жаркого солнца тут как не бывало».

А ведь детство Эрнестины и Карла было не из лёгких. Они рано остались без матери. Её заменила им гувернантка-англичанка, относившаяся к детям черство и даже сурово. Так, по воскресеньям она запирала малышей в тёмной столовой, где они должны были играть, не докучая взрослым.

Эрнестина и её брат потом вспоминали: по мере того как темнота сгущалась, росли тени и заполняли углы комнаты, они, бедные дети, прижимались к окнам и во все глаза глядели, как на улицах зажигаются фонари, и с нетерпением ждали минуты своего избавления.

Вскоре мисс Элизабет Филиппе, их гувернантка, стала баронессой. Отец был старше своей второй жены более чем на тридцать лет. И уже изрядно пожилой Христиан Гюбер Пфеффель не только полностью оказался под каблуком своей властной жены, изменился его характер и отношение к детям. Он стал с ними не в меру холоден и серьёзен.

Нет, в детях не возникло ни злобы, ни даже самой малейшей обиды по отношению к отцу и мачехе, хотя они давно уже не видели ни любви, ни ласки. Натура их не озлобилась, не зачерствела, а, напротив, как бы обрела новые качества, необходимые каждому человеку в жизни, — самостоятельность и расчёт на собственные силы и предприимчивость. Коротко говоря, брат и сестра решили бежать из дома.

Однажды, когда отец и мачеха отлучились куда-то по своим делам, десятилетняя Эрнестина положила в корзинку бельё, немного провизии, и они с братом в сопровождении гувернёра отправились погулять.

Это было во Франкфурте. Гувернёр, человек рассеянный, не догадался, почему дети уговорили его пойти на окраину города и что они на самом деле затеяли. Они уже миновали городские ворота, когда в облаке пыли показалась коляска, в которой ехали мачеха и отец. Один лишь вид знакомого экипажа заставил подростков вернуться домой. Они спрятали корзину в каких-то кустах и воротились назад.

Всё, что за короткое время Тютчев узнал об Эрнестине Дернберг, припомнилось ему вдруг по дороге в Эглофсгейм.

В поместье, едва выпрыгнув из коляски, он бросился к Карлу и заключил его в объятия:

— Ради всего святого, где она? Быстрее ведите меня к ней!

Карл Пфеффель оглядел запылённую с дороги, вдруг почему-то обмякшую и ставшую жалкой фигуру своего друга и произнёс:

— Так, значит, вы ехали к ней!.. Вы впрямь любите Эрнестину, что, презрев все условности света, бросились на её поиски. И я не ошибся в вас: у вас благородное, чистое и преданное сердце. Однако...

— Её здесь нет! О, ужас! Так где же она? — И слёзы навернулись на глаза Фёдора Ивановича.

Они вошли в дом, но Тютчев не мог успокоиться. И тогда Карл показал ему письмо сестры из Парижа.

— Нести, моя сестра, скоро будет здесь. Только прошу вас не выдавать меня ей — и в этом и в предыдущих письмах она спрашивала о вас.

— О Боже! Выходит, и я ей не безразличен! — только и сумел произнести Тютчев и, опустившись на стул, обхватил голову руками, — Неужели я достоин этого счастья, неужели я скоро вновь увижу её?

— Непременно вы встретите Нести. И именно здесь, в этом доме. Я тотчас по её приезде дам вам знать, мой бедный друг.

15

Ах, как радостно и счастливо отозвалось бы сердце Элеоноры на эти призывные стихи мужа, если бы она была в состоянии их прочесть! Только за все полных десять лет их совместной жизни Нелли почти ни одного слова не выучила по-русски и, естественно, не была способна оценить то, чему подчас посвящал минуты своего уединения её муж.

Но если бы даже вдруг произошло чудо и до неё дошли слова этого гимна возрождающейся природе, тою весною 1836 года у неё просто недостало бы сил почувствовать всю прелесть пробуждения жизни.

Весна всегда приходит на смену зимы. И как бы ни иссушала, ни забирала она у человека, казалось, последние силы, с приходом весенних дней природа с лихвою брала своё.

Нынешняя весна пришла к Элеоноре не просто после всегда ей ненавистной зимы, а, можно сказать, спустя два тяжелейших года, что выпали ей в женской её доле. Вся вторая половина 1933 года и до апреля года 1934-го — тяжело протекавшая беременность. Затем — рождение дочери Дарьи и её кормление. А следом — уже третья во втором замужестве беременность, разрешившаяся появлением в октябре прошедшего года ещё одной дочери — Екатерины.

Наверное, нет ничего счастливее матери, приносящей на свет новое существо. И даже муки, связанные с этим радостным событием, никогда и никем не воспринимаются как жестокое испытание или тем более несчастье. Но вот тут — почти сплошные два года болезненного состояния, подорвавшего и так не очень крепкие силы приближающейся к сорока годам женщины, уже в пятый, а следом и в шестой раз становящейся матерью.

Только весна — всегда весна. Потому нахлынувший светлый хоровод майских дней украсил румянцем и её истерзанное страданиями существо.

Элеонора к этому времени уже отняла Китти от груди. Девочка радовала её своим здоровым и бодрым видом, и она, её мать, вдруг почувствовала как бы прилив новых сил.

Но так устроен человек: как бы благотворно ни влияли на него внешние воздействия, он по-настоящему не ощутит в себе силы, пока душа его будет продолжать пребывать в состоянии непокоя и волнения.

Меж тем все последние два года для Элеоноры были порою жестоких переживаний.

Поначалу до неё случайно дошло, что Теодор затеял интрижку с одной молодою особой, недавно объявившейся в Мюнхене. Сама Элеонора в связи с тем, что раз за разом оказалась в «интересном положении», перестала появляться в обществе. Но разве убудет Теодора, если он пофлиртует с кем-либо из льнущих к нему женщин? Быть центром внимания — его постоянное состояние. И если даже небольшая интрижка — всё на пользу его обычной хандре и скверному состоянию духа.

Однако по намёкам часто посещавших её дам, по ужимкам, с которыми они сообщали о поведении её мужа, как бы при этом ничего предосудительного не говоря, Элеонора всё более приходила к мысли: а вдруг всё у Теодора там, на стороне, серьёзно?

И его собственное состояние — вдруг чаще обычного возникающее отчаяние, отлучки по вечерам и даже вовсе исчезновения на несколько дней кряду не могли не встревожить страстно любившую жену.

«Нет, всё это мои домыслы и предположения, — как все легко возбудимые люди, приходила она от отчаяния к самоуспокоению. — Разве я не знаю, как сильно и искренне Теодор любит меня? И разве со мною и нашими крошками-дочерьми он не счастлив по-настоящему? Да, у Теодора непостоянная, переменчивая натура, он всегда в смятении и беспокойном поиске чего-то нового, яркого и привлекательного, что хотя бы на короткое время способно вывести его из сплина и доставить ему радость. Но разве это состояние похоже на то, что люди называют изменой? Измена — это когда между мужем и женою возникает пугающий и всё усиливающийся холод, когда между ними возникает пропасть, и они уходят, панически покидают друг друга. Он — потому, что жена ему уже не мила, она — оскорблённая и не находящая в себе ни малейшего желания и сил простить. Разве меж ними — такое? Теодор по-прежнему нежен и мил со мной, когда он спокоен и его не посещает привычная грусть. И он никуда не ушёл от меня и наших чудесных детей. Он наш. Он мой навсегда, и я его никому не отдам!»

Но как приходило успокоение, так тут же следом набегала очередная чёрная туча: «Нет, он изменил мне. Он — с другою, без которой уже не может прожить ни дня. Зачем же он, что пи неделя, уезжает в Эглофсгейм?»

— Какая нужда вас, Теодор, влечёт в этот город? — спросила она однажды мужа, когда он объявил, что вновь взял отпуск.

— Ты же, милая Нелли, знаешь, что я еду в поместье Карла Пфеффеля. Он мой давний друг, с которым у нас общие интересы. Кстати, ты не читала его последних статей? Какой талант публициста! Вне всякого сомнения, о нём вскоре заговорит вся Европа.

— А может, ваши с ним интересы — судьба его сестры? Она молода и свободна. Притом — богата и красива. Не сравнить со мною, уже изрядно пожившей и отдавшей вам, Теодор, всё без остатка — мою любовь и мою силу.

Слёзы помешали ей дальше говорить, и Тютчев, бросившись к дивану, на котором она сидела, упал на колени и принялся целовать её руки.

— Господи, как я измучил, как я извёл тебя, милая, родная моя Нелли, своею мятущеюся душою, болезненным беспокойством своей ничтожной натуры! Да как ты могла... как можешь ты так подумать, а не то чтобы вслух высказать такие слова? И это — ты? Ты — моя любовь, ты — предмет моего извечного поклонения и обожания...

Он сел с нею рядом и обнял её. Теперь слёзы выступили у него на глазах и спазмы перехватили горло.

— Боже! В моих словах, обращённых к тебе, никогда не было неправды, — произнёс он с подлинною искренностью, — Если когда-либо Всевышний создал живое чудо, то это — тебя! Ты, такая на вид слабая, обладаешь силою духа, соизмеримой разве только с нежностью, заключённой в твоём сердце. Один лишь Господь, создавший тебя, ведает, сколько мужества скрыто в твоей душе. А я — тоже творение Божие, но только, наверное, его самое наихудшее... Я знаю, что никогда ни один человек не любил другого так, как ты любишь меня. И верю: за все десять лет нашей с тобою совместной жизни не было ни одного дня, когда ради моего благополучия ты не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня. Разве не так?

Элеонора ничего не ответила и только сильнее прижалась к его груди.

«Как же я могу его не любить, такого проницательного и тонкого человека, который словно читает всё в моей душе? И как я могу хотя бы на мгновенье усомниться в его чувствах? Да, они переменчивы, они подчас неуловимы, как облака, но они никогда не бывают лживы и обманчивы. В этом главное его отличие от всех известных мне людей. Господи, дай только мне сил пережить мою временную слабость, напои меня живительной силою весны, вдохни в меня неколебимую уверенность в себе, которой в самом деле я щедро наделена тобою, мой Создатель!»

А май всё больше и больше вступал в свои права. С каждым днём веяло теплом, солнце светило ярко. И душа открывалась навстречу буйному торжеству жизни.

В тот день Тютчев никуда не собирался уезжать и даже с утра не выходил в город. Тем более что Нелли встала с ощущением лёгкого головокружения.

— Не волнуйся, Теодор, это очередной прилив к голове. Но, к счастью, кажется, не очень сильный, — успокоила она мужа. — Ты помнишь, об этом говорил доктор. После родов, и тем более после окончания кормления ребёнка грудью это нередко случается у женщин. Сейчас я приму ванну, и кровь отойдёт от головы.

И верно, тёплая ванна совершенно её преобразила.

— Теодор, я тебя не держу. Ты можешь отправиться в город и, встретившись с кем-либо из наших общих друзей, вместе с ними пообедать.

— Ты в самом деле чувствуешь себя хорошо? — появилась и комнате сестра Клотильда. — Тогда я тоже отправлюсь в город. Знаешь, милая Нелли, я присмотрела у одной из модисток прелестную шляпку. Она так мне к лицу, и я обязательно её куплю. Тебе, сестра, не купить точно такую же? Впрочем, что я болтаю. Неужели мы будем выглядеть точно близнецы? Ты сама подберёшь себе что-либо к лету, когда мы на днях пойдём с тобою гулять.

И только Теодор, а следом и племянница скрылись за дверью, засобиралась тётя.

— Я рада, что тебе, дитя моё, сегодня лучше. Ты и впрямь выглядишь расчудесно. В таком случае я, с твоего позволения, навещу старую мою подругу. Ты её знаешь, фрау Хильдегард из Бонна. Она приехала с мужем всего на несколько дней...

Часы в столовой пробили четыре пополудни. В доме была тишина. Дети, в том числе и семилетняя Анни, спали.

Элеонора вначале взяла какую-то книгу, но, лишь раскрыв её, тут же отложила. Она вообще не очень любила читать, особенно из тех умных, но скучных книг, что пачками накупал её муж. К тому же она снова почувствовала, как голова становится всё тяжелее и тяжелее.

«Все оставили меня. Даже тётя и сестра. Но первым — он, Теодор. Неужели он опять пошёл, чтобы увидеть её, эту наглую вдовушку? В тот самый день, когда я увидела её у нас в доме, словно какое-то чувство подсказало мне: она — будущая моя соперница!»

И правда, Эрнестина Дернберг однажды после рождения Дарьи вместе с двумя или тремя их общими знакомыми пришла, чтобы поздравить новорождённую и её мать. Визит вежливости — не более. И в городе, где в общем-то все друг друга знают, визит этот никого не удивил. Кроме, наверное, самой Элеоноры, до которой только что начали доходить смутные слухи.

«Да, эта вдова не просто соперница. Она коварная и злая разлучница, — вдруг с новым приливом к голове Элеонору обожгла страшная мысль. — Она только того и ждёт, чтобы я вконец разболелась и по-настоящему изнемогла. Она, эта черноглазая цыганка, — подлинная ведьма и колдунья. И ей надо лишь одного — моей смерти».

Нелли встала с кресла и, пройдя через всю комнату, остановилась у окна. Голова закружилась, и она чуть не упала на пол, удержав себя тем, что схватилась за стоящий рядом стул.

«Что со мною? Что меня так разволновало? — попыталась она собраться с мыслями. — О чём таком страшном я только что подумала? Ага, вот оно — о смерти. Ну конечно же о моей смерти, которой так хочет сам Теодор, которую он с нетерпением от меня ждёт! Разве не он недавно говорил мне о том, что нисколько не сомневается в моей решимости умереть за него? Так за чем же остановка, дорогой мой муж? Ты прав: ради твоего благополучия, ради твоего и её счастья я, ни минуты не колеблясь, расстанусь со своею жизнью. Без тебя моя жизнь ни к чему».

Шифоньер с её выходными платьями стоял в нескольких шагах, и она, распахнув дверцу, сняла с вешалки маскарадное платье.

«Вот то, что я искала», — сказала она себе и отстегнула от платья кинжал.

Стилет был не настоящий, но достаточно острый, чтобы порезаться до крови. И она быстро, боясь передумать, нанесла один, затем второй и третий удары ножом себе в грудь.

Кровь проступила через рубашку, затем брызнула струёй. Тем не менее Элеонора, зажав раны рукою, спустилась с лестницы, открыта входную дверь и, оказавшись на улице, пустилась по ней бегом.

Тютчев воротился домой как раз в тот самый момент, когда кто-то из дома Голленштейнов, их ближайших соседей, склонился над его женою, лежавшей на мостовой в луже крови.

— Домой! Несите её, пожалуйста, домой, — только и сумел выдавить из себя Фёдор Иванович и бросился в дом следом за слугами Голленштейна, внёсшими в спальню его жену.

— Это у неё от известного физиологического явления, — после минутного оцепенения нашёлся вновь Тютчев. — Да, что очередной прилив к голове. И вот — такое несчастье! Но нужен доктор. Бегите же за ним!

В течение суток жизнь Элеоноры находилась в опасности. И в течение этих суток и много позже Тютчев не мог ни на минуту не только соснуть, но просто успокоить себя.

«Как же она могла совершить над собою такое? И как она не подумала обо мне?.. А вдруг? — тут же возникла страшная и пугающая догадка, — Вдруг в этот роковой момент она в самом деле решила уйти, чтобы сделать меня свободным? Но зачем, для чего? Разве мне нужна такая свобода и разве мне кто-либо ещё нужен, кроме неё, моей милой Нелли?»

И следом пришла новая мысль:

«Надо сообщить тем, до кого могут дойти слухи о происшедшем, как всё на самом деле случилось. Именно так, чтобы избежать досужих домыслов и пересудов. И не в последнюю очередь отписать в Петербург моему другу Гагарину. Пусть милейший Иван Сергеевич, будучи извещён мною, если потребуется дать отпор нелепым толкам, объяснит, что и как на самом деле произошло с моею женой. Охотников же представить дело в некоем романтическом виде найдётся немало. Уж больно падки иные на то, чтобы видеть во всём, происходящем в жизни, одну лишь пошлую изнанку».

16

Ещё до приезда в Мюнхен Иван Гагарин действительно знал некоторые стихи Тютчева. Как ни оценивал слишком уж скромно поэт своё творчество, но нет-нет да посылал отдельные пиесы, как иногда он называл свои стихотворения, в тот или иной московский или петербургский журнал.

Сии издания — «Северная лира», «Урания», «Галатея» и некоторые другие журналы и альманахи — большею частью были изданиями второстепенными и довольно пустыми. Их ни в коей мере нельзя было сравнить, к примеру, с «Московским телеграфом» Полевого, «Полярной звездой» Бестужева и Рылеева или «Северными цветами» Дельвига, пользовавшимися огромным вниманием читателей в обеих русских столицах.

Сам поэт, оказавшийся волею судьбы далеко за пределами России, вряд ли отважился бы стучаться в двери отечественных журналов, коли издатели настойчиво не вытягивали бы из него, словно клещами, плоды его поэтических увлечений. «Уранию» издавал Погодин, «Северную лиру» — Ознобишин, можно сказать, друзья ещё по Московскому университету, «Галатею» — Раич.

Семён Егорович Амфитеатров, который подписывал в печати свои литературные произведения фамилией Раич, был когда-то домашним учителем Феденьки Тютчева. Сын сельского священника из орловского села Рай-Высокое, он за несколько лет до появления в тютчевской семье окончил Севскую семинарию, только не принял духовного сана. Университет, а не церковный приход манил сего пытливого юношу.

И случилось так, что отзвуки собственным стремлениям учитель с первых же дней усмотрел в десятилетнем, на редкость пытливом и способном отроке.

«Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня, — говорил Раич некоторое время спустя о своём ученике. — Года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, — так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум».

Страстный поклонник Державина, отменный знаток латинской и итальянской классической поэзии, Раич познакомил своего питомца с самыми лучшими произведениями русской и всемирной литературы.

«С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, — признавался учитель, — когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоём с Фёдором Ивановичем выходили из дома, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии».

Не он ли, этот самозабвенно влюблённый в поэзию бывший семинарист, сам познавший силою своего ума все таинства царства муз, посеял в душе своего одарённого ученика семена творческого пристрастия?

Да, только Феденька был тогда посвящён в то, что наставник его занят поистине огромным трудом — переводом Вергилиевых «Георгик». Свою тетрадь он не показывал никому и лишь юного друга избрал в качестве единственного своего судьи и советчика.

И не может быть никакого сомнения в том, что и первые собственные стихи Феденька Тютчев доверил отзыву не маменьки и не любимому дядьке Афанасьичу, а именно учителю Раичу, распахнувшему перед ним волшебные обиталища муз.

Так, рука об руку, учитель и ученик стали вольнослушателями Московского университета, который Раич, будучи старше годами, окончил первым. А уж следом за ним и его ученик.

Отсюда понятно, что, начав издавать «Галатею», Раич не мог не привлечь в качестве постоянного сотрудника бывшего воспитанника, хотя тот и находился в далёкой Германии.

Таким образом, до середины тридцатых годов Тютчев напечатал в России что-то около семидесяти стихотворений. Но всё равно читающей публике и даже в кругах литературных он был почти неизвестен.

Наверное, и младший Гагарин недолго бы помнил тютчевские стихи, изредка попадавшиеся ему на глаза в «Галатее» или «Хрании», ежели бы в Мюнхене не довелось ему встретиться с самим их автором.

Стихотворение «Сон на море», что попало в гагаринские руки ещё в рукописном исполнении, вряд ли было самым лучшим творением Тютчева из уже увидевшего свет. Поистине были отмечены печатью большого поэтического таланта сочинённые в Германии и напечатанные в России стихи «Проблеск», «Летний вечер», «В альбом друзьям», «К Н.», «Бессонница» и другие, что, наверное, запомнились Гагарину. Однако каково же оказалось его изумление, когда уже в Мюнхене он всё-таки уговорил своего нового друга показать ещё нигде не опубликованные стихи.

И — дух захватило с первых же строк, озаглавленных просто — «Листья».

А это разве не шедевр?

Гагарин от волнения растерялся и едва смог сдержать своё изумление:

— И вы, любезный Фёдор Иванович, считаете это бумагомаранием? Нет-нет, позвольте уже дочесть, не забирайте у меня то, что после долгих отнекиваний всё же решились показать... А это что за листок?

Сравнительно недолгий срок пребывания Ивана Гагарина в Мюнхене завершился в конце 1835 года.

И, уезжая в Санкт-Петербург за новым назначением, он увёз с собою некоторые списки стихов Фёдора Ивановича. А вскоре, написав письмо, выпросил переслать ему целую тетрадку тютчевских стихотворений.

Он дал себе слово, используя свои связи, издать стихи поэта отдельною книжкою, о чём и написал в Мюнхен Тютчеву.

Молодой князь собственноручно переписал в отдельную тетрадь каждое полученное им стихотворение и вновь получил не сравнимую ни с чем усладу, которую всегда ощущает человек, соприкасаясь с подлинными поэтическими перлами.

Одного недоставало ему — на первых порах своего пребывания в Петербурге он не мог сыскать лица, кто был бы способен разделить его восторг. И появлялась мысль: не ослеплён ли он дружескими чувствами к мюнхенскому сотоварищу и не слишком ли преувеличивает его достижения?

Всё же он, Гагарин, не был литератором, а просто-напросто являлся читателем, хотя, по правде говоря, читателем весьма образованным и искушённым. Но как проверить свой вкус?

А случай вскоре подвернулся — встретились с князем Вяземским. Пётр Андреевич сам был стихотворец — чего же более? Да к тому же — ближайший друг таких самых первых во всей России поэтов, как Жуковский и Пушкин! Вот ему, Петру Андреевичу, и вручил Иван Сергеевич заветную тетрадку. А через несколько дней сам, не утерпев, зашёл к Вяземскому.

Время было около полуночи, но в кабинете хозяина дома — свет. И они вместе с другом Жуковским вслух читают какие-то стихи.

«Ба, да это ж моя, то есть тютчевская тетрадка! — Гагарина прямо-таки обожгла радостная мысль. — Ну и как же они, высшие судии, нашли пиесы моего друга?»

— Скажу тебе, князь Иван, обрадовал ты меня и Василия Андреевича! Это же где ты сию прелесть откопал? И кто этот «Ф. Т.», чьи инициалы проставлены на обложке?

На лице Ивана Сергеевича появилась лукавая ухмылка.

— Да вы, любезнейший Пётр Андреевич, не один вечер провели в обществе сего изумительного человека, будучи в своё время в германском городе Минихе. Вспоминаете?

— Постой, постой, князь Иван! Не дури мне голову. Ни с какими стихотворцами я там, видит Бог, не встречался. Да и сам посуди: коли бы среди русских знакомцев там объявился кто из сочинителей стихов, разве бы я первым не открыл его?

Голос Петра Андреевича звучал твёрдо, как всегда привык говорить сей муж, в любом случае убеждённый в своей правоте. Но вдруг серьёзное выражение его лица сменилось на смущённое.

— Погоди-ка, Иван Сергеевич! А не Фёдора ли Тютчева тетрадку ты нам привёз? Только как же такое может быть? О чём мы с Фёдором Ивановичем только не переговорили за неё дни, что я жил в Мюнхене, а вот поэзии ни разу не коснулись! И, представь, не только о его стихах не возникала речь — вообще сей предмет никак не затронули. Так не томи душу: он?

— Он самый, — радостно произнёс гость. — Вы, Пётр Андреевич, и вы, Василий Андреевич, не поверите, каких трудов стоило мне обзавестись его стихами! Не иначе как бумагомаранием он свои пиесы и не называл. А ведь кое-что уже и печаталось здесь, в наших журналах.

Теперь настала очередь удивиться Жуковскому:

— Я знал Тютчева ещё мальчиком. И вот он — уже взрослый и, оказывается, поэт. Да какой блестящей одарённости!

Василий Андреевич вновь взял со стола тетрадку и, отыскав в ней уже отмеченные им выражения, стал с восторгом их зачитывать вслух.

— Ах, какая прелесть, какая прелесть! — не уставал он повторять несколько раз кряду. — Нет, сие непременно следует сделать достоянием читателей! Как ты, Пётр Андреевич, полагаешь, кому бы сии пиесы отдать?

— Кому? — повторил Вяземский и произнёс, как припечатал: — Да Пушкину! Бьюсь об заклад, что Александр пять или шесть стихотворений непременнейшим образом тиснет в своём «Современнике». А это, брат, не «Галатея» или «Урания», где как появились, так там же и почили тютчевские творения. Пушкинская марка — это ого-го!

— Да, сие, как бы сказали англичане, паблисити, иначе публичное благословение, — поддержал Жуковский. — Да и Александру в его нынешнем положении подкрепа. Только и слышишь повсюду: поэзия умерла, даже сам-де Пушкин исписался. А тух нате — стихи, да ещё высшей пробы!

В октябре 1836 года в Петербурге вышел из печати третий том «Современника», в котором под общим заглавием «Стихи, присланные из Германии», было опубликовано шестнадцать стихотворений Тютчева.

А следом за третьим, в конце того же года, появился и четвёртый том журнала ещё с восемью тютчевскими стихотворениями.

Таким образом, не пять или шесть — Пушкин отобрал и напечатал целых двадцать четыре стихотворения.

17

А жизнь Тютчева по-прежнему так и не складывалась. Санкт-Петербург, холодный и далёкий Санкт-Петербург молчал в ответ на все просьбы сначала одного, затем и второго своего посланника в Мюнхене обратить внимание на одарённого чиновника и озаботиться о достойном его способностей продвижении по службе.

Не дождавшись ответа на предыдущее своё послание, князь Григорий Иванович Гагарин отправил в начале мая 1836 года вице-канцлеру и министру иностранных дел Нессельроде новую челобитную:

«Граф, это письмо будет вручено вашему превосходительству бароном Крюденером, который слишком хорошо зарекомендовал себя сам, чтобы мне была надобность говорить вам о нём что бы то ни было. Но умоляю вас, граф, уделите самое благосклонное внимание всему, что он будет говорить вам о г-не Тютчеве, о его злополучии, о его отчаянном положении и о самой настоятельной необходимости его из этого положения вывести. При способностях весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещённом, г-н Тютчев не в состоянии ныне исполнять обязанность секретаря миссии по причине того пагубно-ложного положения, в которое он поставлен роковым браком. Во имя христианского милосердия умоляю ваше превосходительство извлечь его отсюда, а это может быть сделано лишь при условии предоставления ему денежного пособия в 1000 рублей для уплаты долгов: это было бы счастие для него и для меня... от Тютчева уже нечего ожидать».

Всё сплелось в тугой узел, который, казалось, уже не развязать, а только разрубить, — и словно заговорённая кем-то свыше служебная карьера, и после трагедии с женой невыносимость дальнейшего пребывания в Мюнхене.

«Вице-канцлер хуже тестя Иакова, — объясняя сложившееся положение, писал Тютчев своему другу, младшему Гагарину, — Тот, по крайней мере, заставил своего зятя работать только семь лет, чтобы получить Лию, для меня срок был удвоен. Они правы, в конце концов. Так как я никогда не относился к службе серьёзно, — справедливо, чтобы служба также смеялась надо мной. Пока положение моё становится всё более и более фальшивым... Я не могу помышлять о возвращении в Россию по той простой и превосходной причине, что мне не на что будет там существовать, с другой стороны, у меня нет ни малейшего разумного повода упорно держаться службы, которая ничего не обещает мне в будущем. Боюсь, как бы недавнее злосчастное происшествие также не способствовало ухудшению моего положения. В Петербурге могут вообразить, что перемещением меня из Мюнхена они окажут мне очень большую услугу, но это вполне ошибочно. Я охотно покинул бы его при условии действительного повышения, иначе...»

Одно могло заставить забыть о тревогах — хотя бы на короткое время оказаться в России. Но где взять денег, чтобы отправиться туда со всею семьёю?

Без ощущения своей вины перед Элеонорой, без мучительного содрогания при виде того, как она страдает, Тютчев не мог смотреть на свою жену. Но, в отличие от мужа, сама жена принялась действовать решительно. Её боль обернулась деятельностью. Она знала, что только родители мужа будут способны протянуть им руку помощи — сочувственной, но в первую очередь и материальной.

«Любезная маменька, в вашем письме есть слова, которые заставили биться моё сердце и вызвали слёзы на моих глазах, — написала Элеонора Екатерине Львовне, как только получила от неё письмо, что они, родители, готовы выслать деньги, чтобы только увидеть у себя дорогих и милых Фёдора и Нелли с их крошками-дочерьми. — Неужели это возможно — чтобы этой зимой мы все соединились в Петербурге?.. Признаюсь, именно теперь эта возможность привлекает меня более чем когда-либо. Не знаю, что тому причиной — тяжёлые дни, которые я провела в Мюнхене, или всё то неприятное и ложное, что заключено в положении Теодора, но пребывание в этом городе мучительно-тягостно мне, и я живу лишь надеждой на то, что так или иначе всё должно измениться...»

Приехать в Россию удалось лишь в середине лета 1837 года. Единственный, с кем с радостью встретился Тютчев, был Вяземский — так мало оказалось у него петербургских знакомых.

Ещё не схлынуло оцепенение, вызванное дуэлью и смертью Пушкина, и Тютчев не мог не откликнуться на эту потерю:

В глубине души Фёдор Иванович для себя уже решил: по-видимому, придётся укореняться здесь, на родине. И уже начал входить в круги интересных ему людей. Но неожиданно судьбе оказалось угодным сделать новый поворот, и ранним утром восьмого августа 1837 года, оставив семью на попечение родителей, Тютчев отправился в Турин. Ему предоставлялось место старшего секретаря русской миссии в Сардинском королевстве.

18

«Турин. 1/13 ноября 1837

Любезнейшие папенька и маменька, полагаю, что теперь вы уже получили первое письмо, написанное мной отсюда, и это письмо, надеюсь, вполне успокоило вас на мой счёт. Ещё раз простите за беспокойство, которое я мог вам причинить. Вот уже около месяца, как я в Турине, и этого времени было достаточно для составления мнения о нём, вероятно, окончательного. Как место, как служба, словом, как средство к существованию — Турин несомненно один из лучших служебных постов. Во-первых, что касается дел, то их нет. Любезность Обрезкова по отношению ко мне не оставляет желать ничего лучшего — и вот тут я не смогу в достаточной мере загладить свою вину за предубеждения, которые возымел против него, доверившись общественному злословию. Жалованье, не будучи значительным, всё же составляет 8000 р., что же касается здешних цен, то они таковы, что, обладая этой суммой в двойном размере, семья может кое-как просуществовать. Сверх того я имею надежду с будущей осени остаться поверенным в делах в течение целого года. Это положительная сторона дела. Но как местопребывание, можно считать, что Турин — один из самых унылых и угрюмых городов, сотворённых Богом. Никакого общества. Дипломатический корпус малочислен, не объединён и, вопреки всем его усилиям, совершенно отчуждён от местных жителей. Поэтому мало кто из дипломатических чиновников не почитает себя здесь в изгнании, — например Обрезков, который — после пятилетнего пребывания здесь и несмотря на превосходные обеды, которые он даёт, на три бала в неделю во время сезона и на свою хорошенькую жену, — не смог привлечь достаточно народу, чтобы составить себе партию в вист. Так же обстоит дело со всеми его коллегами. Одним словом, в отношении общества и общительности Турин совершенная противоположность Мюнхену. Но, повторяю, это, может статься, самый удобный способ заработать 8000 р. в год.

Сегодня утром, в то время как я писал вам это, ко мне в комнату вошёл человек и передал мне от вашего имени пачку русских книг и ваше письмо от 24 сентября. Весьма благодарен за то и за другое. Что касается тревоги, выраженной в вашем письме по поводу моего запоздалого прибытия в Турин, мне кажется, я уже достаточно успокоил вас на этот счёт.

Теперь позвольте мне побеседовать с вами о том, что озабочивает меня более всего на свете и — я могу по справедливости сказать это — ежеминутно в течение целого дня. Я хочу поговорить с вами о жене. Я узнал из письма, полученного от неё дней десять тому назад, об её окончательном решении провести зиму в Петербурге. Конечно, и для неё это тяжкая, весьма тяжкая необходимость, более тяжкая и более жестокая, нежели я могу это высказать и нежели кто бы то ни было может себе представить. Но не было возможности колебаться... Было бы явным безумием с таким слабым здоровьем, как у неё, и с тремя детьми на руках предпринять подобное путешествие в это время года. Она хорошо сделала, что осталась. Я это одобряю и благодарю всех, кто ей это посоветовал. Что же касается меня, то лишь одно может облегчить мне горечь разлуки. Это уверенность, что в Петербурге она в наименее неблагоприятных, условиях. Поэтому, любезнейшие папенька и маменька, ещё раз весьма настоятельно поручаю её вам. Было бы бесполезно стараться объяснить вам, каковы мои чувства к ней. Она их знает, и этого достаточно. Позвольте сказать вам лишь следующее: малейшее добро, оказанное ей, в моих глазах будет иметь во сто крат более ценности, нежели самые большие милости, оказанные мне лично. Вот что я решил относительно её содержания в Петербурге на время её пребывания там, и я буду бесконечно благодарен вам, если вы дадите на то своё согласие.

Если она будет ожидать возобновления судоходства для того, чтобы ехать сюда, следует полагать, что ей удастся пуститься в путь никак не ранее последних чисел мая месяца. Таким образом, считая с 1 декабря, это составит ровно шесть месяцев. Папенька был так добр, что выдал ей 1600 р. Само собой разумеется — эти деньги пойдут в счёт моего пенсиона будущего года. Таким образом мне приходится дополучить ещё 4400 р. И вот я только что написал жене, что эту сумму в 4400 р. я предоставляю в её распоряжение на шесть месяцев её пребывания в Петербурге. Это составит немного более 700 р. в месяц и конечно, принимая во внимание тамошнюю дороговизну, едва хватит на жизнь. Сверх того мне хотелось бы, чтобы первая половина упомянутой суммы была вручена ей в будущем декабре, а другая половина в марте месяце. Так пусть папенька скажет мне, считает ли он возможным такое соглашение. Ибо на случай, если он его не примет, я послал Нелли доверенность для министерства с тем, чтобы ей на месте выплачивали моё жалованье и всякие другие деньги, которые могут мне причитаться. Но она воспользуется этой доверенностью, только если в том предоставится необходимость, так как, признаюсь нам, по многим причинам я гораздо более предпочитал бы предложенное мной соглашение. Таким образом мы избежали бы бесполезных хлопот и многих лишних издержек. Что касается меня, умоляю вас не беспокоиться обо мне. Мои собственные денежные дела в самом блестящем состоянии. У меня в настоящую минуту 3000 р. Ровным счётом. В январе я получу треть моего жалованья, составляющую 2500 р. Расходуя по 800 р. в месяц на своё содержание, я из этой суммы в 5500 р. могу без труда отложить по крайней мере 2000 на вторую половину будущего года, а в течение этой второй половины я могу почти с уверенностью рассчитывать на четырёхмесячное жалованье поверенного в делах. Итак, повторяю, обо мне не беспокойтесь. Существенное для меня, и самое для меня существенное — это упрочить для Нелли на время её пребывания в Петербурге мало-мальски сносное существование, и вы не сможете оказать мне большего благодеяния, как содействуя мне в исполнении моего желания. Благоволите, умоляю вас, переговорить с ней, чтобы она знала, как ей поступать и представится ей или нет необходимость пользоваться посланной мною доверенностью...

Это письмо, любезнейшая маменька, теперь, когда судоходство прекратилось, а дороги отвратительны, придёт незадолго до именин ваших и моей дочери. Обнимите и благословите её за меня. Мысль, что вы все в сборе, — все, кого я люблю более всего на свете, что вы вместе и иногда говорите обо мне — эта мысль одна утешает меня минутами в моём теперешнем одиночестве. Но она же временами заставляет меня ещё острее чувствовать его...

Оканчивая письмо, я замечаю, что почти ничего не сказал вам об образе жизни, который здесь веду. Это лишь потому, что нечего о нём сказать. Утром я читаю и гуляю. Окрестности Турина великолепны, и погода пока стоит прекрасная. Каждый день голубое небо, и на деревьях есть ещё листья. Затем я обедаю у Обрезковых. Это самое приятное время дня. Я беседую с ними до 8—9 вечера, потом возвращаюсь к себе, опять читаю и ложусь спать — что собираюсь сделать и сейчас, — а назавтра то же самое. Я завёл несколько знакомств среди дипломатического корпуса и даже среди местного общества, но всё это так бессвязно, так бестолково.

Скажите, для того ли родился я в Овстуге, чтобы жить в Турине? Жизнь, жизнь человеческая, куда какая нелепость! — Ох, простите — целую ваши руки от всего сердца. Ф. Тютчев».

19

Чуть ли не десять месяцев разлуки с семьёй пролетели как один день. И лишь с наступлением мая не то чтобы дни — каждый час уподобился черепашьему шагу. Ну когда, когда он увидит и обнимет Нелли и детей, когда наконец кончится его одиночество?

С приходом весны возобновилось движение на линии Кронштадт — Любек, и четырнадцатого мая 1838 года Элеонора с детьми села на пароход «Николай Первый».

Каждое утро Тютчев с нетерпением ожидал почту в надежде получить известие о том, что Нелли уже вступила на германскую землю и ждёт, когда он выедет к ним навстречу.

Тридцатого мая ему подали только что полученную в Турине какую-то французскую газету, и у него волосы стали дыбом: в Северном море, на виду у германского города Любека, в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, сгорел пассажирский пароход «Николай». О числе жертв не было сказано ни слова. Однако не оставалось сомнения: катастрофа могла не пощадить никого! Следовало немедленно мчаться туда, где произошло непоправимое и где в его помощи могли нуждаться жена и малютки-дочери. Посол Обрезков, который сам готовился к отъезду в Петербург, тем не менее туг же дал своему заместителю разрешение немедленно отправиться на розыски семьи.

Господи, как он панически страшился даже малейших жизненных неудобств, как старался избежать встречи с неурядицами и неуютом, со всем, что в какой-то степени могло нарушить его зыбкое состояние равновесия и покоя! Что же говорить о горе, которое вдруг свалилось на его голову.

Всю дорогу, пока мчался к северному немецкому побережью, как мог, успокаивал себя. Нет, газеты могли что-то напутать, по своему обыкновению, выдать муху за слона.

Конечно, ни одно судно не застраховано от того, чтобы быть полностью безопасным.

Разве не происходит непредвиденное даже с прочно стоящими на земле экипажами — то сломается в дороге ось, то лопнет рессора или выйдет из строя колесо, а то — ещё хуже — вдруг падёт лошадь?

Там же, на пароходе, — сложные паровые машины, в топках огонь, в котлах под большим давлением пар. Достаточно механику или даже простому матросу чего-либо недоглядеть, и что-то нарушится в мерном ходе машин.

Наверное, по чьей-нибудь оплошности и свирепый огонь на какой-то миг может вырваться из жерла топки и, оказавшись на полу машинного отделения, вызвать панику. Только всё на судне предусмотрено — и как потушить пожар, и как заделать пробоину в корпусе, ежели, не дай Бог, она образуется на ходу.

Как раз прошлым летом Фёдор Иванович плыл сюда, в Германию, именно на «Николае» и помнит, какой это замечательный и совершенный во всех отношениях пароход! Такого вместительного, быстроходного, а главное, такой прочной постройки судна, кроме России, не имеет, должно быть, ни одна страна Европы. Может быть, только Англия. Но там, на Балтийском и Северном морях, не ходят суда под британским флагом и посему не с чем сравниться морскому гиганту «Николаю».

В то лето Фёдор Иванович, только вступив в Кронштадте на борт «Николая», был поражён его вместимостью и комфортом. Без малого триста пассажиров оказалось в его удобных каютах, а на палубах разместилось к тому же немалое число экипажей. Выезжавшие в Европу брали с собою в путь собственные кареты, чтобы в них продолжить своё путешествие уже по дорогам Германии, Франции и Италии — всюду, куда они направлялись. Можно ли было такое представить на железных дорогах, которые, к слову сказать, только что входили в моду и конечно же не могли предоставить пассажирам столько простора и удобств. И — столько надёжности.

«Однако права русская пословица — нет дыма без огня. Что-то случилось и там, в море, — вновь посеялась тревога в сердце Фёдора Ивановича. — Но не катастрофа же, унёсшая жизни трёх сотен людей?»

Только увидев жену и детей, он облегчённо вздохнул. Хотя, издерганный вконец страхами и сомнениями, не смог вымолвить ни слова, а лишь молча, но страстно заключил всех их в свои объятья.

Это произошло в Мюнхене, куда из Гамбурга поспешила приехать Элеонора и привезла чудом спасённых ею детей.

Сама же она выглядела изнеможённой и больной, с ушибленною рукою на перевязи.

— Успокойся, родной. Ничего страшного — мы все живы и мы дома, рядом с тобою, — не он жену, а она, только что пережившая страшную трагедию, утешала горячо любимого мужа.

Лишь в глазах её был ужас. Он не исчезал, сколько бы дней ни проходило после той роковой ночи.

А тогда на пароходе всё походило на кошмар, который ни с чем иным, кроме кромешного ада, никто бы не мог сравнить.

С вечера ничто на судне не предвещало трагедии. Как обычно, в салоне за ломберными столами сошлись игроки в вист. Кое-кто из дам и молоденьких девиц расселся по уголкам за обычным своим занятием — рукоделием, где-то велась оживлённая беседа совсем юных господ.

Элеонора, уложив детей, задремала и сама. В отличие от дочерей, сон её на пароходе был не очень прочен — мешало и доносившееся из трюма постукивание, и сопение паровых машин, и никогда не проходящая, куда бы она ни ехала, тревога за детей — не простудились бы, не заболели.

Дрёму прервали раздавшиеся в коридоре крики и сумятица беготни. Открыв глаза и выглянув в одной рубашке из дверей, Нелли наконец отчётливо разобрала доносившиеся возгласы:

— Пожар! Горим!

Кое-как набросив на себя что-то из одежды и разбудив и наскоро одев детей, она выбежала с ними на палубу. Здесь уже начиналось столпотворение. В панике толпа, в которой более всего отличались мужчины, толкая и давя друг друга, ринулась к шлюпкам.

Только выдержка и самообладание капитана помогли навести порядок. Не дожидаясь, пока огонь полностью завладеет угольными помещениями, он добрался до машины и изменил направление судна. Вместо того чтобы продолжать двигаться к Любеку, где пароход сгорел бы раньше, чем вошёл в гавань, капитан повернул его к берегу, который оказался ближе. А дабы укоротить панику, по приказу капитана матросы обнажили кортики.

Треть судна была уже в огне. Но матросы спускали на воду шлюпки, в которые усаживали, как было принято в подобных случаях, в первую очередь женщин и детей.

Элеонора только тогда полностью освободилась от оцепенения, когда ощутила под своими ногами скалистый берег. Она была босая, в промокшей рубашке вместо платья. Но рядом с нею были её малютки, тоже полуодетые, чудом запеленутые в промокшие одеяла, но зато не обгоревшие и живые.

Как потом она вспомнила, кто-то из оказавшихся рядом молодых людей, до этого в страхе метавшийся по палубе, вдруг решился показать себя истинным джентльменом. Он снял с себя сюртук и набросил его на плечи Элеоноры. Затем отдал ей свои сапоги и привёл какого-то крестьянина с тележкой, чтобы отвезти в безопасное место бедную мать и её несчастных детей.

Мюнхенские врачи строго-настрого запретили Элеоноре тотчас ехать в Турин. Но она и слушать не хотела, чтобы кто-то мог её посчитать причиною опоздания мужа на службу. Она оставила дочерей на попечение сестры и настояла, чтобы она и Теодор немедля отправились в путь.

Всё — одежда, деньги и другие ценности — было безвозвратно потеряно в кораблекрушении. Полученное же пособие в четыре тысячи рублей без остатка ушло на покрытие дорожных расходов и на приобретение самого необходимого из гардероба.

Приехав в Турин, они остановились в гостинице и только спустя несколько дней сняли дом. Он находился в пригороде и был поэтому немного дешевле тех, что снимались в центре. Но следовало приобрести ещё и обстановку.

На поиски торгов, где бы можно было купить недорогие вещи, каждый раз отправлялась сама Элеонора — муж в подобных делах оказывался очень плохим помощником.

«Не решаюсь говорить Теодору о своих заботах — он и так подавлен, — признавалась Нелли в своих письмах его родным. — Необходимо, чтобы я, насколько могу, избавляла его от всяких мелких домашних забот, которые озлобляют его, но помочь которым он не умеет. Однако уверяю вас, что это нелёгкая задача... Я желаю только, чтобы этот период расстройства в наших делах был не слишком тягостен для Теодора: около двух недель он состоит в должности поверенного в делах, а так как в дипломатическом корпусе как раз теперь произошло много изменений, то приходится делать и визиты, и принимать у себя, наконец, обязанности его положения делают для него вдвойне тягостным эту неурядицу и это безденежье».

Нежная и преданная жена, только что сама перенёсшая нечеловеческие испытания и более всего, наверное, нуждавшаяся в помощи и участии, тем не менее последние силы отдавала человеку, которого любила действительно более собственной жизни.

Но всё имеет свои пределы. Даже безгранично любящее сердце и силы преданной женщины. И этих сил у неё не хватило.

20

Сколько, должно быть, раз случалось с нею такое, как с каждым человеком: дуновение прохладного ветерка, сквозняк — и уже лёгкая простуда. Но теперь подобное недомогание стало для её ослабевшего организма непоправимым. Ей с каждым днём становилось всё труднее дышать, и двадцать седьмого августа Элеонора скончалась. Она умерла в ужаснейших мучениях на руках мужа.

Тютчев поседел за одну ночь. Обхватив голову руками, он долго не мог отойти от постели той, что за какое-то мгновение до роковой минуты была для него больше, чем жизнь, а теперь превратилась в исчезнувшую тень.

«Как же мне жить дальше без неё? Разве это возможно — жить как бы без головы на плечах, — долго не мог он прийти в себя. — Ах, как ужасна смерть! Как ужасна! Существо, которое любил в течение двенадцати лет, знал лучше себя самого, которое было моею жизнью и моим счастьем, — женщина, которую видел молодой, прекрасной и смеющейся, нежной и любящей, — и вдруг... мертва, недвижна, обезображена уже коснувшимся её тлением. Нет слов, чтобы передать всё это».

Но надо было жить. Жить для детей, которые остались там, за Альпами, в далёкой отсюда Германии. И жить для той, что также осталась там, в Германии, — одинокая и несчастная без него.

«О Господи! Да разве же так бывает, чтобы похоронить одно бесценное существо, тут же вспомнить о другом, также считая его любимым и бесконечно дорогим? И можно ли так: обрести счастье как бы ценою смерти? Но нет, счастье — это когда приносишь добро не себе, а тому, кто более тебя нуждается в нём — не важно, ближнему или дальнему для тебя человеку. Так и я подумал теперь не о счастии собственном. Это было бы кощунство, измена той, которая любила меня более своей собственной жизни. Я же хочу словно продолжить её любовь, обратив это святое чувство на ту, чья душа, чьё бедное сердце в сём благодеянии наиболее нуждается».

Мысли путались, казалось, сталкивались одна с другою, и рождалось противоречие, о котором никому другому нельзя поведать, чтобы услышать хотя бы простое слово утешения.

Но так ли уж и никому?

В начале октября в Турин пришла весть, что в курортный городок Комо, до которого рукою подать, прибыл наследник российского престола великий князь Александр Николаевич. И в свите его — Жуковский.

Как поверенному в делах России в Сардинском королевстве, оставшемуся в миссии вместо отбывшего в отпуск посланника, Тютчеву нелишне было бы присоединиться к свите цесаревича. И Тютчев тут же отослал письмо Жуковскому:

«Я сам, известившись вчера только о прибытии великого князя в Комо, не замедлю туда явиться в надежде, что он не лишит меня счастия или, лучше сказать, вернее, согласнее с моим теперешним положением, не лишит меня утешения его видеть.

И от вас, — простите ли вы мне требование, — и от вас я, вам чужой, почти вовсе не знакомый, жду и надеюсь утешения.

Некогда, милостивый государь, я пользовался вашею благосклонностью. И в последнее время, я знаю через князя Вяземского и других ваших петербургских друзей, вы не раз отзывались обо мне с участием.

Проездом через Милан вы известились, может быть, о моём несчастий, о моей потере?.. И та, которой нет... сколько раз по возвращении своём из Петербурга и рассказывая мне про свою тамошнюю жизнь, упоминала она мне про вас... Вот почему, не будучи ни суевером, ни сумасбродом, я от свидания с вами жду некоторого облегчения...»

О, неумолимое время! Как оно всесильно и всевластно над человеческою природой! — вероятно, подумал каждый из них, когда они встретились в Комо.

В памяти Тютчева сохранился образ стройного, с мягкими манерами, со смуглым лицом и тёмными, восточного абриса, умными и проницательными глазами человека. Теперь перед ним были и то же лицо, и те же глаза, но всё это было как бы немного поблекшим. И вся фигура Василия Андреевича, уже пятидесятипятилетнего, казалась раздобревшей и как-то обмякшей.

А он, Жуковский, разве не удивился на первых порах худощавому, даже, можно сказать, несколько тщедушному человеку с посеревшим лицом и изрядными залысинами, в котором никак нельзя было угадать того аккуратно причёсанного и розовощёкого мальчика, которого он видел в Москве! Тогда ему было всего пятнадцать лет. Теперь же, по прошествии двадцати с лишком, — уже все тридцать пять.

«Что ж, время действительно властно над нами. Но именно одно оно, время, излечивает все наши страдания и наше горе», — подумал в первую же минуту их нынешней встречи Василий Андреевич и выразил Фёдору Ивановичу своё сердечное сочувствие по поводу происшедшей трагедии.

— Ах, дорогой Василий Андреевич, спасибо вам за сердечные слова и, особо, за недавнее участие в моей судьбе. Если бы не вы и Вяземский, наверное, и Пушкин не заметил бы моих стихов... Но что всё это по сравнению с горем, которое я пережил? Счастье! Так почему же мы его не ценим, когда обладаем им? А потеряв, страдаем безутешно. Нет-нет, не утешайте меня: моя жизнь кончена.

Глаза Жуковского на какое-то мгновение вспыхнули и тотчас снова погасли.

— Нечто похожее на ваше нынешнее состояние я сам испытал однажды, — произнёс Василий Андреевич. — Нет, даже не один раз, а дважды, когда дважды безвозвратно потерял дорогое для меня существо. Но тогда я для себя твёрдо решил: счастие — не цель жизни; в жизни много прекрасного и кроме счастия.

— Простите, — сказал Тютчев, — но эти же самые слова вы, помнится, произнесли, когда я вместе с моим папа был у вас в гостях в Чудовом монастыре. Они так поразили моё отроческое воображение, что я в точности запомнил их на всю жизнь. Так что же, что в мире может быть желаннее того состояния удовлетворённости, лучше сказать, довольства, к коему стремится каждый человек на земле?

Они медленно шли по дорожке сада. Воздух был чист и прозрачен, деревья всё ещё оставались в зелёном, не тронутом дыханием осени, живом и свежем убранстве.

— Говорите, вы запомнили мои слова? — переспросил Жуковский. — Мысль, к которой я пришёл тогда, верна для меня и сегодня. Но в ту пору она, можно сказать, спасла мне жизнь...

В ту пору, когда Жуковский двадцать, нет, точнее, двадцать один год назад оказался в Москве, в его судьбе произошли поистине исключительные по своей влиятельной силе события.

Незаконнорождённый сын богатого и знатного русского помещика и пленной турчанки, он с молодых лет влюбился в дочь своей сводной сестры — юную Машеньку. И она полюбила его всем своим трепетным сердцем. Но брак оказался невозможным именно из-за родственных связей.

Внешне Жуковский смирился и даже благословил брак своей возлюбленной с другим человеком. Но душа не могла принять непоправимое.

«Машенькина свадьба! Боже мой, что такое человек? — не находил он в себе сил, чтобы до конца согласиться с произошедшим. — Боже мой! Я говорю об этом так спокойно... Старое всё миновалось, а новое никуда не годится, душа как будто деревянная. Что из меня будет, не знаю. А часто, часто хотелось бы и совсем не быть. Поэзия молчит. Для неё нет у меня души...»

Болезнь длилась более года, когда Жуковский принял предложение давать уроки русского языка жене великого князя Николая Павловича — Александре Фёдоровне. Она была немкой, и Василий Андреевич, хорошо знавший немецкий язык, согласился. И первые занятия с будущей императрицей как раз начались с переездом двора великого князя в Москву.

Ученица оказалась на редкость способной, очень чуткой не просто к русскому языку, но к русской поэзии. Занятия стали увлекательными и для неё, и для её учителя, поскольку Жуковский принялся специально для неё переводить на русский язык известные ей с детских лет немецкие баллады и стихи великих немецких поэтов.

Жуковский поставил себе целью не только помочь будущей императрице овладеть языком её новой родины, но дать пищу для размышлений, благодетельно подействовать на её душу.

И вдруг он заметил перемену в своей собственной душе. «Чувствую себя совершенно счастливым в своей должности, — тогда же записал он в дневнике, — И счастливым особенно потому, что чувствую себя со всех сторон независимым: извне и внутри души. Честолюбие молчит; в душе одно желание доброго. Без всякого беспокойства желания смотрю на будущее и весь отдан настоящему. Милая, привлекательная должность! Поэзия! Свобода! Заслуженное уважение по чистоте намерений и дел, желание добра всем и сердечная уверенность, что не буду ни с кем соперником и не огорчусь потерею выгод, ибо не ищу их — вот теперь моё положение».

— Мы знаем здесь, на земле, одно потерянное счастье — смерть близкого нам существа, — вновь вернулся к начатому разговору Жуковский. — И моя вторая потеря счастья был уход моей Машеньки спустя каких-нибудь пять или шесть лет после её свадьбы. Её уход навсегда. Как и у вас теперь. Но и после этой потери я ещё, как бы снова, утвердился в обретённой мною когда-то истине: счастие, в обычном, повседневном нашем понимании, — не цель жизни.

— Ах, как ваши слова созвучны с тем, чем наполнено теперь всё моё существо! — воскликнул Тютчев, — Я сам... я никогда не стремился к тому, что для многих других создаёт иллюзию обеспеченной и довольной во всех отношениях жизни. У меня подобного существования не было и быть не могло. Мне, вы правы, всего дороже моя независимость, моё состояние души. Только тогда всё, что окружает меня, приходит в подлинную гармонию, когда в согласии находится всё то, что внутри меня. Так ведь?

— Ну конечно же, милый Фёдор Иванович!

Как случалось в минуты наивысшего волнения, у Тютчева слёзы подступили к горлу. Он отвернул лицо, чтобы скрыть свою слабость, и едва слышно произнёс:

— Я ехал к вам, чтобы сыскать утешения. Случилось же большее, чего я, признаться, не ожидал: мы открылись друг другу в самом сокровенном, как не часто бывает среди людей. А может, так происходит именно в самую горькую, самую нестерпимую минуту жизни, когда человек начинает понимать как бы сердцем? В одном я уверен: свидание с вами — милость не слепого случая. Вы недаром для меня перешли Альпы. Вы принесли с собою то, что после неё, после моей незабвенной Нелли, я более всего любил в мире: отечество и поэзию. И вы указали мне снова на то, что в жизни и в самом деле много прекрасного и кроме счастья...

Они не заметили, как подошли к берегу озера, где собрались уже несколько дам и господ. Среди них оказался высокий и стройный юноша лет двадцати в кавалергардской форме. Это был цесаревич и великий князь Александр Николаевич.

Жуковский представил Тютчева наследнику престола, и тот, уже наслышанный о несчастье, выразил поверенному в делах своё соболезнование. Причём сделал это настолько искренне и участливо, что Фёдор Иванович снова растрогался.

— Я могу, господин Тютчев, что-либо сделать для вас? — произнёс великий князь, — Право, вы не сочтите это неучтивым, если в чём-либо обнаружится нужда, передайте через любезного Василия Андреевича ваше пожелание. Я буду рад оказать вам услугу.

Цесаревич и его свита поднялись по трапу на борт яхты, чтобы совершить прогулку по восхитительному озеру.

Тютчев взошёл на палубу вместе с Жуковским и сел с ним рядом, с любопытством посмотрев на расстилавшийся вокруг ландшафт.

— Продолжим наш разговор с вами, любезный Фёдор Иванович, а я тем временем не откажу себе в удовольствии сделать несколько набросков в своём альбоме. Уж больно восхитительные места! — сказал Жуковский и вынул из кармана небольшой блокнот и карандаши.

— Да, пейзажи великолепные! — согласился Тютчев. — А вон там, вдали, Альпы, за которыми — Германия.

Жуковский повернул к нему свою крупную голову и поразился вдруг просветлевшему выражению лица собеседника.

«Он определённо о ком-то подумал, сказав о Германии, — как-то неожиданно решил про себя Жуковский. — Неужели у него есть кто-то ещё, кто ему так же дорог, как только недавно ушедшая жена? Впрочем, разве любовь не может быть тем прекрасным и всё возвышающим чувством, которое, наверное, для всех нас больше и желаннее самого счастья?»

21

Жуковский верно определил, что Тютчева ждала женщина. Только не в Германии, а значительно ближе — в Генуе. И ждала потому, что знала: без неё Тютчев не выживет.

Когда-то она, Эрнестина Дернберг, потеряла мужай помнила, как это невыносимо тяжело, хотя никогда не была в него влюблена. Каково же было Тютчеву, который свою жену любил?

Похоронив Нелли на бедном кладбище в Турине, Тютчев должен был в первую очередь позаботиться о судьбе детей. Они остались у Клотильды. Однако её ожидали перемены, и серьёзные, — она собиралась замуж за Аполлония Петровича Мальтица, который недавно был назначен в русскую дипломатическую миссию в Веймаре. Что же будет с детьми?

Весной 1839 года Тютчев отправил письмо Нессельроде с просьбою разрешить ему вторично вступить в брак. Своё решение он объяснил необходимостью ухода и надзора за детьми, временно находящимися на попечении сестры покойной жены в Мюнхене. В том же письме он просил предоставить ему отпуск на несколько месяцев, чтобы устроить все семейные дела, которые так внезапно потерпели ужасную катастрофу.

Ответ пришёл благосклонный. Об одном лишь просил граф — дождаться приезда в Турин нового, недавно назначенного посланника, чтобы передать ему дела.

Должно быть, Тютчев внял просьбе министра, но из Флоренции ему написал Карл Пфеффель, что сестра его тоже находится с ним и готова спешить к убитому горем человеку хоть на край света, чтобы его утешить. После этого ничего не оставалось делать, как назначить свидание в Генуе и лететь туда сломя голову.

Эрнестина ожидала его на старой итальянской вилле. На той самой, где полтора года назад, в декабре тысяча восемьсот тридцать седьмого, они провели несколько дней.

То тайное свидание у обоих на сердце оставило глубокие шрамы. Оно было и сладостным и одновременно прощальным. Как они тогда полагали, прощальным навсегда.

Ещё не ушло из памяти то страшное потрясение, которое Фёдор Иванович пережил в Мюнхене, когда увидел свою жену лежащей в луже крови на мостовой у дома. Надо было на что-то решиться. Но на что, если он вслед за тем приехал к месту нового своего назначения, в Турин, и к нему вот-вот должны были прибыть из Петербурга жена и дети? Следовало сказать друг другу здесь, на чудной вилле, утопающей в кипарисовой роще, последнее «прости».

Могли ли они забыть то расставание, что грозило им разлукой? Но судьба обернулась новой встречей, после которой они не должны были уже разойтись.

Эрнестина невольно вздрогнула, когда провела рукою по редким и побелевшим его волосам.

— Это тогда, у её гроба? — спросила она.

— Да, в тот ужасный час моей жизни, — тихо проронил он. — И не будь тебя на этой земле, та ночь, вероятно, стала бы последней и в моей жизни. Одна лишь мысль о том, что где-то есть ты, спасла меня...

Она промолчала и только ещё раз провела нежной рукою по его голове.

— Я это знала. Я словно сама чувствовала ту ночь и не могла заснуть. Я думала о тебе. Не знаю, существует ли какая-нибудь магия, но страстная моя мольба, надо верить, дошла до тебя.

Он посмотрел на неё покрасневшими от рыданий глазами.

— Ты сказала о магии... Я тоже не знаю, верить ли в неё. Но что существует предопределённость и единство душ, в том нет никакого сомнения. И мы с тобою, милая Нести, должны непременно и тотчас же соединить наши сердца перед Богом. Я уже получил позволение на новый брак.

В уголках губ Эрнестины промелькнула лукавая улыбка.

— Ты просил моей руки у министра, не имея на то моего согласия? А если я возьму и откажусь?

— Ты давно уже моя невенчанная жена, — произнёс он, и лицо его вновь исказилось болью. — Вот здесь — ты помнишь? — мы дали друг другу слово расстаться навсегда. Но что случилось бы, если бы нам и на самом деле было суждено разойтись? Смогли бы мы осуществить свою клятву?

Она подняла на него прелестные глаза, всегда поражавшие окружающих таинственным блеском. Теперь в них тоже были слёзы, и потому глаза её блестели, как два изумруда.

— Я тогда, в том печальном для нас декабре, видела вот этот наш сегодняшний день. Что это — предчувствие, судьба? Но тем не менее это было так...

Ближайшая православная церковь находилась в Берне, в Швейцарии. Они договорились: сначала венчаться по православному, греческому, обряду, а затем по её, невесты, католическому.

Эрнестине уже была знакома Швейцария — там вскоре после смерти мужа она решила провести в уединении всё лето. Погостив тогда у отца в Париже и не находя успокоения из-за того, что уехала из Мюнхена, не простившись с Тютчевым, она поселилась в маленькой швейцарской деревушке. Была она не одна — со своею кузиной Бертой.

В деревушке той не было костёла, а лишь убогая часовенка, куда и направилась по приезде молодая вдова, чтобы исповедаться и причаститься.

Пастор вышел к ней в деревянных башмаках и старой заплатанной одежде. После исповеди Элеонора оставила бедняге немного денег и пригласила его к обеду. Но каково же было её удивление, когда через какое-то время открылось, что пастор решился просить её руку и сердце!

Эрнестина и Берта тогда же отправились в горы и, наняв двух проводников, забрались высоко вверх, к самым ледникам. Потом, когда они вернулись в Лозанну, многие, узнав об их отважном путешествии, удивлялись, как на такое могли отважиться молодые женщины?

Несчастье было в другом — путешествие стоило им немало денег, и, оказавшись уже в безопасности, они насчитали в своих кошельках всего двадцать су. Что же оставалось делать, когда они очутились без крова и без пищи?

На постоялом дворе, куда они зашли, Эрнестину бросило в дрожь: вдруг с неё запросят за ночлег и еду больше, чем они могли заплатить?

Всё обошлось. Отважные женщины даже уговорили капитана парохода, курсировавшего между Лозанной и Женевой, разрешить им ехать без билетов, в кредит...

Всю дорогу до Берна Эрнестина с удовольствием вспоминала вслух свою швейцарскую одиссею, и Тютчев воскликнул:

— Как я люблю слушать тебя, Нести! Особенно когда ты мне рассказывала о своём детстве. Но теперь у нас с тобою будут все дни и все вечера, в которые ты поведаешь мне о себе, я же расскажу тебе всё о моей Москве и моих родных.

— Так ты не вернёшься более в Турин?

— Ни за что на свете! — воскликнул Тютчев. — После Берна мы поедем с тобою в Мюнхен. А когда закончится мой отпуск, я сообщу о том министерству через нашего посланника в Мюнхене. Теперь там, после Гагарина, Северин Дмитрий Петрович? Вот и ладно. Вдруг мне предложат что-либо стоящее при его миссии?

22

Ф. И. Тютчев — И. Н. и Е. Л. Тютчевым

«Мюнхен. 1/13 декабря 1839

Я получил ваше письмо, любезнейшие папенька и маменька, 24 числа прошлого месяца, в самый день именин маменьки... Мне не терпится свидеться с вами. И если Бог продлит нам жизнь до будущей весны, мы непременно увидимся. Дело это решённое. Моя жена пишет вам и вложит письмо в этот же конверт. Уже три месяца своим колебанием, своим откладыванием я мешал ей написать вам. Не сердитесь на меня, особливо же не сочтите за лень эту невозможность писать... Однако не беспокойтесь обо мне, ибо меня охраняет преданность существа, лучшего из когда-либо созданных Богом. Это только дань справедливости. Я не буду говорить вам про её любовь ко мне; даже вы, может статься, нашли бы её чрезмерной. Но чем я не могу достаточно нахвалиться, это её нежностью к детям и её заботой о них, за что не знаю, как и благодарить её. Утрата, понесённая ими, для них почти возмещена. Тотчас по приезде в Мюнхен мы взяли их к себе, и две недели спустя дети так привязались к ней, как будто у них никогда не было другой матери. Но я и не встречал натуры более располагающей к себе детей, нежели её. Да, это натура весьма благородная и прекрасная, и я настоятельно поручаю её вашей приязни. Подробности вы найдёте в её письме. Мы приехали сюда в конце сентября. Мы намеревались провести зиму в Петербурге, но ввиду того, что к этому времени положение Нести вполне определилось, нам пришлось отказаться от этого проекта. Но, как я уже говорил вам, он только отложен до будущей весны.

По приезде сюда я написал графу Нессельроде, чтобы сложить с себя должность секретаря в Турине и просить его разрешения провести зиму за границей. Он очень учтиво ответил мне согласием на мою просьбу. Теперь вот каковы мои намерения. В будущем мае мы поедем в Петербург, как я обязался перед министерством, и, если только мне не предложат какого-либо поста положительно выгодного, какого-либо необычайного повышения — что мало вероятно, — если, повторяю, не будет подобной счастливой случайности, я твёрдо решился оставить дипломатическое поприще и окончательно обосноваться в России. Нести желает этого не менее, чем я. Мне надоело существование человека без родины, и пора подумать о приискании приюта для надвигающихся лет. Особливо же пора свидеться с вами, чтобы более вас не покидать. Да дарует нам Господь ещё несколько лет, дабы возместить потерянное время...»

«Мюнхен. 20 января/1 февраля 1840

...Благодарю вас за добрые и сердечные слова, сказанные вами в письме о моей жене. Она во всех отношениях заслуживает благоприятного мнения, которое вы о ней составили. Нельзя быть лучше её, более искренней, более любящей и преданной. Вы несомненно полюбите её, как только узнаете.

С огорчением вижу из вашего письма, что вы гораздо более озабочены моим здоровьем, нежели есть к тому основание. С тех пор, как полтора месяца тому назад я начал лечение водою, я ощущаю улучшение, на какое не смел уже и надеяться. Благотворное действие этого лечения доказало мне теперь, что причина моей болезни кроется в нервах, ослабленных и чрезмерно возбуждённых. Всё же остальные мои недуги были лишь следствием этого. А ведь известно, что холодная вода и свежий воздух являются единственным средством для укрепления нервов...

Мы сейчас в самом разгаре карнавала. Балы чередуются без перерыва. Мы много бываем в свете. Я бываю там скорее по необходимости, чем по склонности, ибо развлечение, какое бы то ни было, стало для меня настоящей потребностью. Недавно Северин дал один из прекраснейших балов сезона. Я говорил вам, кажется, что Северин возымел ко мне большую привязанность, за что я плачу ему взаимностью, скорее из признательности, чем из симпатии. Его положение в этой стране довольно странное. Король очень хорошо обходится с ним, уважает его и ценит — зато он совсем не по вкусу мюнхенскому обществу. Вчера он получил письмо от Жуковского, который его уведомляет о предстоящем свидании. Вы, без сомнения, знаете, что великого князя наследника ожидают в будущем месяце в Дармштадт, откуда он, вероятно, приедет в Мюнхен навестить герцогиню Лейхтенбергскую. Здесь рассчитывают видеть всё императорское семейство в течение будущего лета. Достоверно одно, это приезд великой княгини Марии Николаевны с супругом, которые должны прибыть сюда в августе месяце, чтобы провести зиму в Мюнхене. Упорно поговаривают и об одновременном путешествии императрицы в Германию, откуда она будто бы отправится на всю зиму в Италию. А если этот проект осуществится, нет сомнения в том, что по дороге она заедет сюда. В последний раз ей так понравилось в этих краях, что она несомненно пожелает снова их увидеть, даже если её и не будут к тому побуждать семейные причины. Здесь известно также, что граф Нессельроде собирается приехать будущим летом в Германию, вероятно на Богемские воды. Я очень желаю, чтобы это состоялось. Ибо все эти сильные мира более доступны и более покладисты за границей, нежели у себя дома. Поэтому, как только я узнаю, что он в Карлсбаде, я к нему отправлюсь. Я ещё не знаю в точности, о чём я буду его просить, но я буду просить... Должность секретаря при миссии для меня не подходит. Я ни в коем случае не приму её. Но ещё вопрос, согласятся ли они назначить меня советником посольства или, за неимением подобного поста, дать мне более или менее подходящее место в департаменте... Недавно я получил значок за пятнадцать лет службы. Это довольно жалкое вознаграждение за пятнадцать лет жизни — и каких лет! Но уж раз мне суждено было их пережить — примиримся с жизнью и со значком, — каковы бы они ни были. Кабы только можно было забыть...»

«3 февраля

Теперь поговорим о моих делах. Вот уже полгода, как я собираюсь писать вам о них. И если бы вы, любезнейший папенька, не заговорили первый, я, может статься, продолжал бы упорно молчать. Я с огорчением узнал о временных затруднениях, испытываемых вами вследствие прошлогоднего неурожая, и в отчаянии, что обращаюсь к вам в подобную минуту. Будьте вполне уверены, что если бы дело касалось меня одного, я бы тотчас и навсегда охотно отказался от пенсиона, который вы мне давали прежде. Моя жена, не обладая большими средствами, имеет достаточно для содержания нас обоих и готова всё своё состояние до последней копейки истратить на меня. С прошлого июля и я, и дети, мы всецело живём на её счёт, а сверх того тотчас после нашей свадьбы она уплатила за меня двадцать тысяч рублей долгу. Повторяю, она сделала это охотно, с радостью, и не от неё зависело, чтобы я не придавал этому столь же мало значения, сколь и она сама. Но справедливо ли, нет ли, я никак не могу согласиться на такой порядок как на окончательный. Что касается меня лично, я ещё мог бы покориться необходимости жить на её счёт, но вы понимаете, что мне невозможно навязывать ей навсегда содержание моих детей. Вполне достаточно и тех разнообразных забот по их воспитанию, которые она взяла на себя, а ведь ей до сих пор никогда не приходилось заниматься чем-либо подобным. Но если сверх этих забот я ещё должен был бы взвалить на неё расходы на их содержание и на их воспитание, то, признаюсь, это совсем расстроило бы счастье, испытываемое мною от того, что дети остались при мне. Таковы, любезнейший папенька, основания, не дозволяющие мне отказаться от выплачиваемых вами 6000 рублей, и хотя я несказанно огорчён тем, что причиняю вам затруднение, я с благодарностью принимаю обещание, данное вами в письме, продолжать выплачивать мне этот пенсион. Я имею основания надеяться, что в течение этого лета мне удастся получить место либо за границей, либо в С.-Петербурге, и если оно будет таким, как мне бы хотелось, я с радостью избавлю вас от обузы, которую навязываю вам сейчас...»

«Мюнхен. 14 апреля 1840

...Теперь я должен объявить вам новость, которую вы, вероятно, уже узнали от Николушки. Моя коллекция барышень обогатилась ещё девочкой, которую моя жена родила в прошлом месяце. Ребёнок был окрещён с именем Марии греческим священником. Северин был крестным отцом, а маменьку в её обязанностях крестной матери заменяла Клотильда. Роды были самые благополучные, но жена, вопреки моему совету, настояла на том, чтобы кормить малютку, и жестоко поплатилась за эту злосчастную попытку. Кроме того, что уже на пятый день ей пришлось отказаться от этого вследствие застоя молока в груди, на ней появилось несколько нарывов, которые причинили жене невыносимые страдания в течение долгих недель и на месяцы расшатали ей нервы. Сейчас ей лучше, но потребуется тщательный уход и режим, чтобы она вполне поправилась. Доктор рекомендует ей прежде всего пребывание в деревне и холодные ванны, ввиду чего она наняла дом в Тегернзее, где можно лучше, чем в другом месте, осуществить это двойное условие... Заминка для меня заключается не столько в лицах, чьей поддержки я могу искать, сколько в том, что я не знаю, чего просить. Я не хочу должности секретаря миссии, а более высокий пост, как, например, советника миссии или поверенного в делах, труднее найти, чем получить. Чтобы покончить с тем, что я хочу сказать вам о себе касательно службы, я должен объявить вам, что был произведён в чин коллежского советника с двумя годами старшинства и сверх того получил наконец пресловутый значок за 15 лет. Вот только мои ходатайства о деньгах министерство до сих пор оставляет без внимания. Оно ещё не уплатило мне пятимесячного оклада за время моего пребывания в Турине...

Все мои четыре дочери чувствуют себя прекрасно. Хотя, конечно, ужасно иметь четырёх дочерей, они, по общему мнению, достаточно милы, чтобы вознаградить меня за это несчастье. Они, правда, очень миленькие. Моя женя безупречна по отношению к детям и занимается ими с нежностью, за которую я ей так признателен, что трудно выразить...»

«Мюнхен. 8/20 июля 1841

...на сей раз имею сообщить вам хорошее известие. 14/26 прошлого месяца моя жена родила мальчика... Ребёнок крепкий и очень живой, и, несмотря на моё безразличное отношение к полу будущего ребёнка, я был очень рад, что на этот раз появился мальчик, ибо этот раз, надеюсь, будет последним. В этом случае всё доставило мне удовольствие, всё, кроме вопроса об имени, которое я оказался вынужденным дать ребёнку. Вы знаете о моих отношениях к Северину. Он питает ко мне и ко всей моей семье живейшую приязнь. Он был крестным отцом моей младшей девочки и настоял на том, чтобы быть также крестным отцом новорождённого, тем более что это мальчик. Не было возможности отклонить его предложение, не обидев его. А обижается он весьма легко. Но не было также возможности, изъявив согласие на то, чтобы он был крестным отцом, не согласиться принять и его имени, и вот почему этот ребёнок, от века предопределённый называться Иваном или Николаем, получил имя Димитрия...»

«Веймар. 10/22 сентября 1841

...Я сообщал вам о моём намерении поместить трёх старших моих дочерей в институт в Петербурге. Но, как вы сами заметили, Анна одна в таком возрасте, что может быть принята тотчас же. Две другие слишком юны для этого. И вот их тётушка Мальтиц, с тех пор как она в Веймаре, предлагает мне, если я решусь отвезти Анну в Россию, оставить у неё на время двух младших. Я убедился в том, что во многих отношениях подобный выход был бы наилучшим в интересах этих детей. Вы знаете, что здесь есть русская церковь и русский священник, так что, воспитываясь здесь, дети не останутся чуждыми ни своей религии, ни своему языку и будут достаточно обучены им к тому времени, когда достигнут надлежащего возраста, чтобы в свою очередь поступить в институт. Клотильда, которая любит их как нельзя больше, будет заботиться о них, как о своих собственных детях... Что касается их содержания, которое я, разумеется, целиком беру на себя, то оно обойдётся мне не много дороже, чем если бы я оставил детей при себе. Самое существенное теперь убедить мою жену согласиться на это устройство, а добиться этого будет нелегко, ибо она очень привязана к детям и с трудом решится расстаться с ними. Однако же придётся это сделать. Ибо если, как мы решили, мы поедем в Петербург будущей весной, необходимость тащить с собой весь выводок до бесконечности осложнит путевые хлопоты и расходы, и для меня было бы большим облегчением иметь возможность оставить хотя бы часть этих детей в Германии в таких надёжных руках, как у Мальтицев...»

«Мюнхен. 18/30 декабря 1842

...Я уже сообщал вам в моём последнем письме о своём решении поместить в Мюнхенский институт двух моих девочек, Дарью и Китти. Они поступили туда 1-го октября, и теперь, когда преодолели трудное для новичков время, очень довольны своим новым положением. Мы навещаем их по воскресеньям, ибо устав института, за редкими исключениями, воспрещает воспитанницам выходить из учебного заведения. Однако ж намедни, в Николин день, по окончании греческой обедни я взял их к себе. Что до маленькой Мари, могу без хвастовства сказать, что это очень милый ребёнок. Таково же мнение и Николушки, который весьма нежен с ней и становится даже любезным, чтобы ей понравиться. Но у меня едва хватает духу рассказывать вам про свою домашнюю жизнь, когда я подумаю о своенравии рока, обосновавшего её так далеко от вас и в мире столь для вас чуждом. Вот что является для меня предметом постоянных сожалений, вот в чём разлад в моей судьбе, который я тягостно ощущаю каждую минуту своей жизни и который примешивает горечь даже к моему счастью...»

«Мюнхен. 18/30 марта 1843

...Через четыре или пять недель, т. е. в первых числах мая месяца нового стиля, мы с братом рассчитываем пуститься в путь. Я б уехал даже раньше, если бы не прибытие великой княгини Марии Николаевны, которую ожидают здесь в будущем месяце и которую досадно было бы не повидать. В своё время она очень благожелательно отнеслась и ко мне, и к моим детям, а позже мне стало известно, что даже в Петербурге она с большой благосклонностью отзывалась обо мне. Сверх того недели через две я ожидаю Мальтицев, которые должны привезти мне Анну; она настоятельно требует, чтобы я поместил её в институт, дабы находиться поближе ко мне и быть вместе с сёстрами. После некоторого колебания я, по совету самих Мальтицев, уступил её желанию... Теперь, любезнейшие папенька и маменька, мне надобно знать, где я вас застану? Должен вам сказать, что был бы очень рад, если бы вы могли решиться месяца на два продлить своё пребывание в Москве... Для меня подобная договорённость имела бы много преимуществ, из коих самым важным была бы возможность больше времени провести с вами. В таком случае я поеду через Петербург, где по приезде остановлюсь всего на несколько дней, ровно настолько, сколько потребуется для того, чтобы нащупать почву, а главное, явиться к тем лицам, кому мне надлежит показаться. Сделав это, я смогу с полным душевным спокойствием весь отдаться счастью свидеться с вами и некоторое время пожить у вас. Да, для меня будет большим счастьем увидеться с вами после пятилетней разлуки, исполненной стольких событий, среди коих были такие жестокие.

Немалым также удовольствием будет для меня попасть в Москву, я не был в ней 18 лет, и мне будет приятно найти кое-какие жалкие остатки молодости, уже столь отдалённой. Не подлежит сомнению, что, будь я ещё на этой исходной точке, я совсем иначе устроил бы свою судьбу, — но кто не говорит того же о своей.

Хоть я и не привык жить в России, но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до неё относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там...»

23

— Итак, милейший мой Тютчев, вы категорически отказываетесь от моего приглашения?

Рыжий кок на голове князя Вяземского вызывающе качнулся, как петушиный гребень.

— Я бы с превеликим удовольствием, князь Пётр Андреевич, но истекают последние дни моего пребывания в Петербурге. А их я обещал провести у Крюденеров.

— Ну, куда моим чарам и даже чарам княгини Веры Фёдоровны супротив одного лишь волоокого взгляда сей божественной Амалии, или как ещё её у нас величают — сестры Венеры Медицейской! — Рыжий хохолок опять задиристо колыхнулся. — А ежели без шуток, я завидую вам: столько лет при вашем, скажу прямо, переменчивом характере, хранить верность сей прекраснейшей даме. Меж тем не обольщайтесь, мой друг, здесь у вас может оказаться соперник.

Тютчев взял Вяземского под руку и шепнул ему на ушко, состроив при этом нарочито лукавую мину:

— Я знаю, на кого вы намекаете. Баварский король Людвиг Первый заказал для своих покоев живописный портрет Крюденерши. Здесь же, в опочивальне Зимнего, она предстаёт-де нередко в своём натуральном естестве.

— Так вы в курсе? — поддержал заговорщический тон Вяземский.

— А кто ж в Петербурге об этом не осведомлен! Стоило мне нынче объявиться, как мне сей новостью прожужжали все уши. Но, может быть, до вас, князь, не дошла самая последняя? Моя пассия, говорят, перешла теперь из спальни императора в спальню Бенкендорфа. Каково?

Вяземский даже не пытался удержать смеха. Напротив, он дал себе волю нахохотаться так, что даже слёзы брызнули из глаз, и он, забыв о приличии, растёр их кулаком.

— Держу пари: сие вам поведала наша первая в свете сплетница — цыганка Россет. Вот уж из кого, как из рога изобилия, сыплются всевозможные небылицы. Зная её страсть к пересудам, Пушкин как-то подарил ей альбом, попросив её непременно вести дневник. И сам озаглавил его — «Исторические записки Смирновой-Россет». Готов чем угодно поклясться: в том дневнике такие альковные дела, что нам с вами, двум записным остроумцам, как ни стараться, ничего похожего не выдумать! Однако о «сопернике» всё ж советую помнить. В вашем положении запросто можно не то чтобы поправить дела, но как бы их более не усложнить. Сплетницы и сплетники и до самого высочайшего уха способны донести такое, что вам и не снилось. Ну, ни пуха!..

Более двадцати лет минуло с той поры, когда они, чистые и юные, изведали свою первую любовь. Чего только не случилось за эти годы, какие невзгоды и бури не пронеслись над головою Фёдора Ивановича, а те встречи жили в его душе, как самые яркие воспоминания.

Жизнь залечила рану, нанесённую разлукой. И друг, неожиданно ставший её мужем, на самом деле не перестал быть его другом. А между когда-то влюблённым в неё юношей, тогда тоже почти мальчиком, и ею не только не порвались, но укрепились настоящие дружеские связи.

И муж и Амалия что только не делали, чтобы оказать свои помощь и услуги дипломату, карьера которого не задавалась!

Переехав в Петербург, каждый из них старался использовать своё влияние, чтобы пособить их давнему другу. Тщетно! Сменялись чиновники миссии в Мюнхене, освобождались должности, но вакансии ускользали от Тютчева. И даже когда, как само по себе разумеющееся, виделось, что место первого секретаря, занимаемое Крюденером, перейдёт к секретарю второму, — этому не суждено было статься.

Тютчеву было неловко. И он с присущим ему показным брюзжанием старался попенять по поводу непрошеных услуг: «Ах, что за напасть! И в какой надо было мне быть нужде, чтобы так испортить дружеские отношения! Всё равно, как если бы кто-нибудь, желая прикрыть свою наготу, не нашёл для этого иного способа, как выкроить панталоны из холста, расписанного Рафаэлем... И, однако, из всех известных мне в мире людей она, бесспорно, единственная, по отношению к которой я с наименьшим отвращением чувствовал бы себя обязанным».

Многое было испробовано, чтобы выйти из того сложного положения, в которое он попал. С тридцатого июня 1841 года он, что называется, оказался в безвоздушном пространстве — «за длительное неприбытие от отпуска» Тютчев был уволен из штата министерства иностранных дел и лишён звания камергера.

Кого винить в том — его собственную неосмотрительность, халатность и нерадивость в отношении к службе или к тому же давно зревшую к нему недоброжелательность министерских верхов? Ведь вот же там, в Мюнхене, находился Тютчев, всё ещё числивший себя в отпуске и водивший дружбу с послом Севериным, а из министерства в Мюнхен пришла бумага, в которой значилась фраза о том, что «местопребывание Тютчева неизвестно»!

Давно уже подмечено: мужчины более всего не склонны простить своему сопернику превосходства в уме. Женщинам же знакома зависть к тем из подруг, кто пользуется большею благосклонностью у сильного пола.

Что ж, в нашем случае и по отношению к Тютчеву, и по отношению к Амалии Крюденер, вернее всего, оба сии определения подходят безошибочно.

Но как бы то ни было, без сильной протекции, без надёжных связей возврат на дипломатическую службу был невозможен. И главную свою надежду Тютчев не мог не связать с Амалией, действительно давно уже завоевавшей место первой петербургской великосветской красавицы.

Что толку было записываться на приём к вице-канцлеру, когда за границей он уже виделся с ним и тот был предельно любезен и отзывчив. Вероятнее всего, сию расположенность к бывшему своему сослуживцу Нессельроде и расценивал как высшее благодеяние, которое он может себе позволить.

Следовало искать какой-то иной путь для реабилитации собственной персоны. И у Тютчева на сей счёт уже был проект. Его следовало лишь поведать кому-то из тех, кто находился наверху.

«А вдруг?.. — возникало самое заветное и самое, казалось, невероятное предположение. — А вдруг то, о чём говорят, хоть в какой-то мере правда? Тогда я не ошибся в Амалии. Только она окажется способной вывести меня из того тупика, в коем я оказался».

Как говорится, прямо с корабля он попал на бал в буквальном смысле слова — у Амалии был раут. Пряча своё смущение за наигранную браваду, он тем не менее высказал ей то, что зрело в его уме, — свой проект, которым хотел бы заинтересовать кого-либо из самых влиятельных лиц. Но теперь ему некогда — его ждут папенька и маменька в Москве. Вот если бы на обратном пути...

— Днями мы переезжаем в Петергоф, на свою дачу. Приезжайте туда по своём возвращении из Москвы. Я буду ждать вас, — как всегда, участливо глянула она на своего старого друга.

24

— Позвольте, ваше высокопревосходительство Александр Христофорович, представить вам нашего мюнхенского друга... — Амалия, взяв под руку только что вошедшего в гостиную Тютчева, подвела его к генералу в голубом мундире.

«Ба! Да это же сам Бенкендорф, правая рука царя, начальник Третьего отделения его императорского величества канцелярии и шеф корпуса жандармов. — От неожиданности Тютчев стушевался и тут же подумал: — Тем лучше! Всё, о чём я теперь скажу, завтра же станет известно императору. Это как бы я сам нынче говорил с его величеством. Об этом я и мечтать не мог. Так что же меня смутило? Вперёд, теперь — только вперёд!»

— Для любого подданного российской империи быть представленным вашему высокопревосходительству — высшая честь. Для меня же, вынужденно пребывающему вот уже два десятилетия вне пределов отечества, сие особый знак. — Тютчев поклонился и с чувством пожал протянутую ему руку.

Бенкендорф улыбнулся:

— Это мы, петербуржцы, должны гордиться такими верными сынами отечества, кои, будучи даже далеко за её границами, с честью блюдут интересы России. Мне о вас Амалия Максимилиановна говорила именно в этом духе — самый исконно русский из всех наших европейски образованных людей.

Мужчины прошли в дальний угол гостиной и расположились в уютных креслах. За окнами виднелись деревья сада. С них уже были сняты спелые яблоки и груши. Вдали, по лёгкому монотонному шуму, угадывалось море.

Генерал посмотрел в окно.

— Да, вот она, родная земля!.. Или наши святыни — Кремль в златоглавой первопрестольной, — раздумчиво проговорил он, выслушав восторженный рассказ Тютчева о его недавнем свидании с Москвой. — Для всех, живущих здесь, любовь к отечеству не подлежит сомнению. А каково таким, как вы? В сердце — память о России, а вокруг — хула целого сонма недоброжелателей, что стремятся развенчать и опорочить святые в нас чувства.

— Ваше высокопревосходительство, видимо, под впечатлением о недавно выпущенном в Париже сочинении господина Кюстина?

— Предположение ваше не лишено основания. — Александр Христофорович откинулся на спинку кресла и, не отводя глаз от лица собеседника, добавил: — Вам, смею думать, уже довелось ознакомиться с сею книгою под названием «Россия в 1839 году»?

Книга, о которой зашла речь, не так давно произвела в Петербурге эффект разорвавшейся бомбы. Выпущенная в Париже, она обошла почти все европейские страны. И только в России её распространение было запрещено, не говоря уже о переводе на русский язык. Тем не менее многие из высшего общества успели познакомиться с французским изданием и испытали настоящий шок: неужто всё это написал о нас, русских, тот самый маркиз, который совсем недавно так радушно был принят чуть ли не в каждом знатном русском доме?

А ведь и правда, никого не было желаннее в тот злополучный, 1839 год в Петербурге, чем маркиз Астольф де Кюстин. Одно его имя должно было служить примером преданности престолу, верному и честному служению королевской власти. Именно за это в самый разгар французской революции сложили свои головы на гильотине дед и отец Астольфа. А его мать вместе с ним, только что появившимся на свет, вынуждена была скрываться в глухих деревнях.

Могла ли быть для петербургского императорского двора рекомендация лучше, чем сама история жизни этого отпрыска славного аристократического рода?

И тем не менее чуть ли не каждая страница в его книге оказалась написанной будто ярым сторонником революции! Так, во всяком случае, расценили сочинение маркиза даже многие из тех русских, кто был с ним лично знаком и немало способствовал его приезду в Россию.

Ещё только вступив на русскую землю, автор уже спешит настроить читателя на минорный лад. «Нигде вблизи больших городов я не видел ничего столь безотрадного, как берега Невы, — сообщает он. — Окрестности Рима пустынны, но сколько живописных уголков, сколько воспоминаний, света, огня, поэзии, я сказал бы даже, страсти оживляют эту историческую землю. Перед Петербургом же водная пустыня, окружённая пустыней торфяной. Море, берега, небо — всё слилось; это — зеркало, но тусклое, матовое, как будто лишённое фольги и ничего не отражающее».

Но над всем этим, пишет далее автор, разлит тусклый, мертвенный свет, словно огромная лампа подвешена между небом и землёю. Жуткое чувство! Свет карабкается вверх по земному шару, как по куполу, на самую верхушку, откуда взору открываются замерзшие моря, сверкающие как кристаллические поля. Считаешь себя перенесённые в жилища блаженных, в среду ангелов, неизменяющихся обителей неизменного мира.

Кажется, ещё никто так талантливо не передавал впечатление от белых ночей, нависающих летом над российской столицей. Но — чу! Разве не видятся вам в сей монументальной картине знаки апокалипсиса и разве в этих бравурных звуках сатанинской симфонии не слышатся ноты реквиема? Вот в какую холодную, безжизненную пустыню вступил я, о други, будто говорит читателям автор.

Да, вместе с автором европейский читатель вступает в необычную страну, нисколько не похожую на другие страны Европы. Он вступает в империю, объятую лишь чувством страха. И, обращаясь к своим соотечественникам, маркиз предупреждает их: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию... Каждый познакомившийся с царской Россией будет рад жить в какой угодно стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы».

Постройки Петербурга, в представлении сочинителя, — неуклюжие копии античных образцов. В Зимнем дворце случился пожар, теперь же здание отстраивается. Силы согнаны несметные. Когда на улице мороз тридцать градусов, в только что отштукатуренные помещения дворца для просушки стен приводится до шести тысяч рабочих, и температура здесь поднимается до тридцати градусов тепла. Смертность среди строителей ужасная — за двенадцать месяцев погибло от голода, холода и болезней несколько тысяч крепостных. Зато — самый огромный в мире дворец! И — ни слова протеста со стороны мучеников.

«Притворная безропотность, по-моему, — последняя степень унижения, до какой может пасть порабощённая нация; возмущение, отчаяние были бы, конечно, более ужасны, но менее низки; слабость, настолько лишённая достоинства, что может отказаться даже от жалобы, этого утешения скотины; страх, подавленный избытком страха, — это нравственный феномен, который нельзя наблюдать, не проливая кровавых слёз».

Все классы общества, делает далее свои наблюдения сочинитель, изменили самим себе. Угнетённый народ заслуживает кару, тирания — это дело рук самой нации. Дворянство занимает высшие посты. Что сделало оно, чтобы выполнить свою роль. Угнетает народ, обожая монарха. Дворянство в России пользуется административными усовершенствованиями наций, чтобы править по-восточному. Полицейский строй здесь существует, чтобы утверждать, а не подавлять варварство. А правосудие? Здесь не потерпевший, а должностное лицо ограждается от жалобы.

Автору нельзя отказать в способностях: язык остёр. «Весь смысл жизни в России, — сообщает он, — исполнение приказов начальства. Русское правление — осадное положение, ставшее нормальным состоянием общества».

Дальше — ещё хлеще. «В странах, изобилующих машинами, дерево и металл кажутся одарёнными душой, в странах с деспотическим правлением люди кажутся деревянными; является вопрос, что им делать с ненужною мыслью? И нехорошо становится на душе, когда подумаешь о силе, которую понадобилось проявить на душе, когда подумаешь о силе, которую понадобилось проявить по отношению к разумным созданиям, чтобы сделать из них вещи...»

Впрочем, у этих «вещей», сиречь людей, есть и натура, которую допускает автор. Но какая? Русский народ, утверждает он, насмешлив, как раб, который утешается в неволе, издеваясь втихомолку над ней, он к тому же суеверен, хвастлив, храбр и ленив, как солдат, поэтичен, музыкален и мечтателен, как пастух, — привычки кочующих племён останутся в нём надолго. И ещё характерная черта народа. Русские-де высказывают свою сметливость более в приёмах пользования плохою утварью, чем в заботах об улучшении той, какая у них есть. Их ум всему подражает, но ничего не изобретает.

«Обыкновенно первым действием цивилизации является облегчение материальной жизни; здесь всё затруднено; апатия и коварство — вот тайный смысл жизни большинства».

И — выводы. Сначала — собственный: «Цивилизация — не плод работы нации, она — наносное, без корней». Засим — суждения бывших «друзей» России. Вольтера, например: «Русские сгнили, не дозрев». И — такого же ехидного вольнодумца Руссо: «Русские никогда не будут действительно цивилизованы, потому что они были цивилизованы слишком рано... Пётр Великий хотел сразу создать у себя немцев, англичан, тогда как следовало прежде всего создать русских: он помешал своим подданным стать когда-либо тем, чем они могли бы быть, убеждая их в том, что они уже то, чем они были. Так учитель-француз готовит своего воспитанника к тому, чтобы он на минуту блеснул в детстве, а потом навсегда остался ничтожеством».

Ничто не ускользнуло от внимания заезжего наблюдателя. И даже после аудиенции у Николая Первого он не пощадил и его: «Русский царь не может ни на мгновение забыть, кто он есть. На лице нет выражения простой доброты, лишь строгость, торжественность, иногда вежливость. Проскальзывают и грациозные оттенки. Это — смена декораций: или одно, или другое состояние души. Без перехода от одного к другому. Точно снимается одна и надевается следующая маска. У него много масок, но нет лица. Вы ищете человека, но всегда находите императора. Ему не чужда искренность, ему чужда естественность».

Что же это за страна, где рабы покорно принимают власть деспота? «Я не знаю, — делится своими рассуждениями маркиз, — характер ли русского народа создал таких властителей или же такие властители выработали характер русского народа... Но мне всё кажется, что здесь налицо обоюдное влияние. Нигде, кроме России, не мог бы возникнуть подобный государственный строй, но и русский народ не стал бы таким, каков он есть, если бы он жил при ином государственном строе».

Есть ли надежда, что в России многое изменится? «Лет полтораста понадобится для того, — делает вывод путешественник, — чтобы привести в соответствие нравы с современными европейскими идеями, и то лишь в том случае, если в течение этого длинного ряда лет русскими будут управлять только просвещённые монархи и друзья прогресса...»

Злонамеренность и кощунство двигали пером маркиза или же сострадание и чистосердечие по отношению к народу, жизнь которого он хотел познать? «Я завёл вас в лабиринт противоречий, — обращался он сам к своим читателям. — Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются на первый и второй взгляд, предоставляя вам возможность согласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убеждён, что путь собственных противоречий есть путь познания истины».

Что же выходит, коли задуматься над тем, что предстало в сей книге? И все ли наблюдения её автора должны быть отвергнуты прямо с порога? Да вот хотя бы такое место о русском характере: «У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше остроумия, чем воображения, больше наблюдательности, чем ума, но больше всего в них расчётливости».

Предать эти рассуждения автора анафеме или полностью с ними согласиться? А ежели поспорить, с чем-то и впрямь согласившись, но сделав для самих себя разумный и правильный вывод?

— Так как же вы, господин Тютчев, нашли сочинение де Кюстина о нашей стране и нашем народе? — повторил свой вопрос Александр Христофорович Бенкендорф, не отрывая испытующего взгляда от своего собеседника.

«Какого ответа он от меня ждёт? — молнией пронеслось в голове Тютчева. Неужели так примитивен человек, занимающий в государстве столь высокий пост? Но нет, быть такого не может! А кроме всего прочего — речь ведь теперь не о нём, кем бы его высокопревосходительство передо мною ни обернулся. Речь — обо мне. Я-то кто сам пред собою и пред лицом высшей власти? Жалкий угодник или привыкший всегда говорить правду?»

— Надеюсь, что я не разочарую ваше высокопревосходительство, если скажу: не хотел бы уподобиться тем защитникам России, которые стремятся раскрыть зонтик, чтобы предохранить от палящего солнца вершину Монблана. Иными словами — в книге немало правды. И её нелепо отрицать, как бы она ни была горька.

Бенкендорф чуть подался к говорившему и склонил набок лысеющую голову, изображая тем самым крайнюю внимательность.

— Любопытно. Весьма, не скрою, интересно! — проронил он. — Так-так, продолжайте, голубчик.

Тютчев развёл руками:

— Тут, ваше высокопревосходительство, для каждого умного русского всё ясно: нападать надо не на книгу, а на автора, разоблачая его бесстыдство. Да, именно его умственное бесстыдство и есть тот главный предмет, о коем стоит громко говорить. Сей автор был любезно принят в России императором, введён в русское общество. С ним говорили без утайки и от него ничего не скрывали. И нате же — выплеснуть столько помоев! Сие бесстыдство — отличительная черта духовного растления Запада. И в первую очередь газет и вот таких писак, цель которых — поссорить Россию с Европой.

Несмотря на свой шестидесятилетний возраст, генерал поднялся легко и, сделав несколько шагов по ковру, остановился подле собеседника.

— Скажу вам со всею свойственной мне прямотою: я рад, что познакомился с вами. Вы — предельно искренний и, смею думать, честный человек. И я особенно рад, что ваше мнение о памфлете господина Кюстина сошлось с моим. И — скажу более — с мнением императора.

— Право, ваше высокопревосходительство... Это похвала, о коей я и не мог мечтать, — проговорил в неподдельном смущении Тютчев.

— Сие — правда. И правда — мои слова, сказанные мною его величеству. «Господин Кюстин, — сказал я государю, — только придал форму тем понятиям, которые все имеют о нас и даже мы сами». И государь согласился со мною. Но его крайне огорчило то, что автор сего писания как бы старается повсюду отделить императора от его народа. А русских — от Европы. И всё затем, чтобы подчеркнуть якобы недоверие простых людей у нас к императорскому двору, а европейского народа — ко всему русскому.

— Ах, как это в самом деле родственно моим размышлениям! — обрадованно произнёс Тютчев, — Вот, к примеру: Священный союз объединяет волю правительств и государей Германии и России. Но какой шквал антирусских настроений возникает то в одной, то в другой немецкой земле! Взять хотя бы Баварию...

Уже много лет в Мюнхенском университете, сообщил Тютчев, царит дух дружбы с Россией. Но объявился и там один учёный, высказывания коего — сущий бред! Это профессор и публицист Якоб Фальмерайер.

— Вашему высокопревосходительству, несомненно, хорошо известен Остерман-Толстой, герой нашей Отечественной войны, — продолжил свой рассказ Тютчев.

— Александр Иванович — человек из легенды! — воскликнул Бенкендорф. — Сколько же мы вместе с ним прошагали от Москвы и до Вильны, а затем по дорогам Европы! Я тогда только полковник, он — уже прославленный генерал... Он ведь дальний ваш родственник?

Тютчев с улыбкою вспомнил, что сей кузен маменьки своею одною уцелевшею рукой и забросил его когда-то далеко за пределы отечества. Кстати, припомнил теперь Фёдор Иванович, тогда же, более двух десятков лет назад, этот его дядя как в воду глядел: Европа не простит России, что именно русские солдаты освободили её от ига Наполеона Бонапарта.

Лет десять назад, если не больше, Александр Иванович решил предпринять путешествие по Ближнему Востоку.

— И я, представьте, надумал оказать дяде услугу — порекомендовал ему в качестве личного секретаря и учёного-ориенталиста этого самого Фальмерайера! — сокрушённо вздохнул Фёдор Иванович. — Мне и в голову тогда не могло прийти, каким непримиримым националистом обернётся сей знаток Востока.

Возвратившись в Мюнхен, Фельмерайер в своих лекциях и печатных статьях стал всячески хулить Россию. Наследие Византии, утверждал сей учёный, живо на Ближнем Востоке, несмотря на турецкие завоевания. Оно живо и в Константинополе, несмотря на чисто внешнее торжество ислама. И несомненно, византийская, греческая вера жива в России. И это, безусловно, представляет угрозу для Европы. Если не принять всех мер для проникновения германского духа на Восток — неминуема смертельная схватка с Россией.

— Европейский гнев — не что иное, как зависть к равному, — подытожил свои высказывания Тютчев. — Европа никак не может простить России её окрепшей силы и отсюда её влияния на возрождающиеся нации. И вот тут нам, русским людям, не след молчать и проглатывать каждую о нас пакость. На каждое измышление и на каждый навет мы обязаны отвечать решительно и достойно. И именно — в их же изданиях. Дабы народы Европы, ничего не ведающие о нас, русских, не попадались на удочку ярых националистов и даже попросту бессовестных проходимцев. По крайней мере, я сам...

— Простите, любезный Тютчев, за то, что я вас перебиваю, — произнёс Бенкендорф, — Так вы решились там, в Мюнхене, вступить в полемику с теми, кто сознательно клевещет на нас?

— Совершенно верно вы изволили меня понять, — подтвердил Тютчев, — С сим, можно сказать, проектом я и приехал нынче в Петербург. И мысль моя была — довести сей проект до тех, кто мог бы одобрить мой план. И вот я наконец польщён вниманием вашего превосходительства, проявленного ко мне.

«Да, вот он, один из тех добромыслящих людей, коих я мечтал сделать опорою державы, — подумал Бенкендорф. — Таких доносителей и пачкунов, как маркиз Кюстин или тот же баварский профессор, у нас и у самих пруд пруди. А вот чтобы смышлёность свою, да не в корыстных целях, а во благо отечества, — сих сыскать только разве с фонарём в наш век продажности и искательства... Но вот же человек, мысли которого так схожи с моими! Поболе бы таких людей под моею рукою — и в государстве нашем, и в странах чужеродных. Их умом, их бескорыстием и совестью мы должны укреплять нашу Россию».

Третье отделение... Корпус жандармов... Тайный сыск, слежка, доносы...

Не довольно ли этого, чтобы отвернуться и бежать, только бы подале от «всевидящего ока и всеслышащих ушей»?

Но давайте взглянем на то, о чём нам как будто бы всё досконально известно, глазами тех, кто сам жил в ту пору. Хотя бы вчитаемся вот в эти слова, написанные в 1821 году:

«Бенкендорф возвратился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он назвал, добромыслящих, и меня в их числе; проект был представлен, но не утверждён...»

Это — из «Записок» декабриста Сергея Волконского. Когда-то, после сожжения Москвы, вступив в страны Европы, все они, молодые полковники и молодые генералы, были единомышленниками.

Храбро сражаясь против диктатора Наполеона Бонапарта, они все честные помыслы свои устремляли к тому, как после войны обустроить собственное отечество. Это спустя более десятка лет они разошлись по разным дорогам. Начало же их добромыслию было в одном — у кормила державы должны находиться люди с чистым сердцем, для коих благоденствие России — превыше всего.

После мятежа особенно нетерпеливых, с действиями решительными, до конца неосмысленными, после пресловутого четырнадцатого декабря, проект Бенкендорфа был утверждён императором. Какая же власть не стремится к тому, чтобы обезопасить себя от заговорщиков и подстрекателей? От тех, кому — что внутри страны, что за её пределами — расшатать державные устои — словно свершить святое дело...

Тютчев в своё время уже выразил отношение к тем, кто в тот декабрьский день 1825 года вывел на Сенатскую площадь солдат. Полагая, что в борьбе со злом сподручнее всего использовать само это зло.

Теперь на петергофской даче очаровательной Амалии Крюденер, конечно, речь шла не о том. Покушения на устои державы готовились в странах, которые только благодаря мужеству русских солдат обрели собственную свободу.

Так что ж, дозволять корыстным людям ссорить народы, будто у нашей России с ними — не одна судьба?

— Завтра же о вашем проекте, любезнейший Тютчев, я доложу его императорскому величеству, — снова встал с кресла генерал. — Надеюсь, что государь благосклонно отнесётся к вашим намерениям.

А когда хозяйка дома пригласила к столу, Бенкендорф вновь обратился к Тютчеву:

— Мне известно, что на днях вы отправляетесь домой, в Мюнхен. Так ведь путь в Германию лежит не только из Кронштадта. Его можно начать, скажем, в порту Ревеля.

— Ваше высокопревосходительство намерены предложить любезному Фёдору Ивановичу принять ваше предложение вместе со мною и моим мужем посетить ваше имение в Эстляндии? — вступила в разговор Амалия Максимилиановна.

— Вот именно, наша очаровательная хозяюшка, — улыбнулся Бенкендорф. — Вы, милейшая Амалия Максимилиановна, свели меня сегодня, наверное, с одним из самых умнейших людей России, и я хотел бы продлить наше свидание в моём замке Фалль под Ревелем. Вы принимаете моё приглашение, Господин Тютчев? Вот и прекрасно.

25

Минул ровно год. И вот в четверг, третьего октября 1844 года, в первом часу пополудни, Тютчев с женою и малолетними детьми — Марией и Дмитрием — вступил на камни петербургской мостовой.

— Вот мы и дома, Нести!

— А будет ли он, дом, для нас здесь? И главное — насколько? — отозвалась жена. — По крайней мере, твои родные писали, что наняли для нас квартиру в Москве. Поэтому не будем на зиму оставаться в Петербурге. Это и не нужно, и весьма разорительно. А там, в Москве, — как это по-русски? — и стены помогают.

— А по мне — лишь бы и в самом деле четыре стены. А где — не имеет значения. За двадцать с лишком лет ни здесь, в России, ни там, в Европе, собственного угла так и не нажил. А коли ты, Нести, вспомнила русскую поговорку, то вот тебе другая: нищему собраться — только подпоясаться.

— Да уж, что теперь с нами в багаже — то и всё наше богатство, — рассмеялась Эрнестина. — Зато какое, милый, преимущество! Недавно побывали в Париже, потом Лейпциг, Берлин. Теперь — Петербург, после которого — Москва. Наскучит — легко снимемся с места, как птицы. Ведь правда?

— Вне всякого сомнения! — подхватил Фёдор Иванович. — Мы же с тобою так и решили: «Милое моё дитя, если бы мы с мама́ думали, что останемся в России навсегда, я бы, не колеблясь, взял тебя с собою. Но этого, — добавил я, — не случится».

Эрнестина внимательно посмотрела на мужа и сказала себе: «Как тебе хочется, мой друг, уверить себя самого в том, о чём ты не раз уже говорил и мне! И даже теперь делаешь вид, что ехать в Россию нет у тебя ни малейшего желания. И как знать, тронулись бы мы нынче с места, если бы я на том не настояла? Однако тебе меня не обмануть: ты боишься признаться себе в самом сокровенном, без чего уже там, в Мюнхене, не мог жить: без России тебе нельзя. Только за одним остановка — удастся ли здесь ухватиться за что-либо стоящее. За меня же не беспокойся — я поступлю так, чтобы тебе было лучше».

У Эрнестины не оставалось более никаких сомнений в истинной решимости мужа с прошлогодней осени, когда он возвратился домой из Ревеля через Гельсингфорс, Або, Стокгольм и Берлин.

Он явился в Мюнхен окрылённым, с зарядом невиданной доселе энергии.

— Министр Бенкендорф благословил меня на новое поприще. А это значит, мой проект одобрил сам император Николай. Теперь я должен доказать, на что способен. Это, может быть, мой единственный и, стало быть, последний шанс, — говорил он жене и её брату Карлу, которые горячо поддержали его.

Теперь Тютчев ступал на петербургскую землю с сознанием исполненного долга. Как оценит его деятельность Александр Христофорович и какими дальнейшими распоряжениями наделит? В одном нынче уже не может быть сомнений: далее его не оставят в этой дыре, в Мюнхене. Разве нет более важных мест, находясь на которых он мог бы теперь принести державе поистине неоценимую пользу?

А то, что ему удалось в Мюнхене, как он уже был наслышан, с большой благосклонностью было воспринято его высокопревосходительством и первейшим государственным министром Бенкендорфом. Да и как могло оказаться по-иному, если Тютчев с таким изяществом и с такою тем не менее силою парировал очередную выходку клеветников России!

Случилось же вот что. Аугсбургская «Всеобщая газета» опубликовала статью, которая, попав на глаза Тютчеву, не могла не вызвать его ответной реакции. Это было «Письмо немецкого путешественника с Чёрного моря». Сей путешественник утверждал, что в России военная служба часто является наказанием за такие проступки и преступления, за которые во Франции вообще лишили бы человека права носить мундир и исключили бы из армейских рядов. Отсюда ясно, утверждал автор, что у русских наказание легче, чем у французов, поскольку преступник отделывается тем, что на него надевают не одежду каторжника, ссылаемого на галеры, но «почётную одежду» солдата.

Кто-то из читателей мог расценить сию статью как забавный анекдот, свидетельствующий о язвительном уме её автора, и не более того. Но Тютчев усмотрел в ней то, что на самом деле было главным в намерениях автора. И этим главным было опорочить подвиг русского воинства в войне с Наполеоном и выставить в карикатурном, даже презренном виде солдата, принёсшего свободу европейским народам.

Тютчев туг же отправил в редакцию свой гневный ответ: «19 марта. В приложении к № 78 «Всеобщей газеты» от 18 марта я прочёл статью о русской армии на Кавказе. Наряду с прочими странностями там встречается место, смысл которого приблизительно таков: русского солдата зачастую можно приравнять к французскому каторжнику, сосланному на галеры. Вся остальная часть статьи по своему направлению, в сущности говоря, является лишь развитием этого положения. Разрешите ли вы русскому сделать по этому поводу два кратких замечания? Эти занятные вещи пишутся и печатаются в Германии в 1844 году. Ну что ж, люди, которых таким образом приравнивают к каторжникам, те же, что неполных тридцать лет тому назад проливали кровь на полях сражений своей отчизны, дабы достигнуть освобождения Германии; кровь каторжников, которая слилась с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и завоевала ей независимость и честь. Это моё первое замечание. Второе сводится к следующему: если вы встретите ветерана наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений держался гордо, — можно поставить десять против одного, что наполеоновский ветеран назовёт вам русского солдата. Пройдитесь по департаментам Франции, где вражеское вторжение 1814 года оставило свой след, и спросите жителей этих провинций, какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным, безоружным гражданам, — можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата. Если же вы захотите узнать, кто был самым необузданным, самым хищным, — о, это уже не русский солдат. Вот те немногие замечания, которые я хотел сделать по поводу упомянутой статьи; я не требую, чтобы вы поделились ими с вашими читателями. Эти и многие другие, с ними связанные воззрения — вы знаете это столь же хорошо, как и я, — живут в Германии во всех сердцах, а потому им отнюдь не нужно места в газете. В наши дни, благодаря прессе, нет больше той нерушимой тайны, которую французы называют тайной комедии; во всех странах, где царит свобода печати, пришли к тому, что никто не смеет сказать про истинную причину данного положения то, что каждый об этом думает. Этим объясняется, почему я только шёпотом раскрываю вам загадки о настроении умов в Германии по отношению к русским. После веков раздробленности и долгих лет политической смерти немцы смогли получить свою национальную независимость только благодаря великодушному содействию России; сейчас они воображают, что смогут укрепить её с помощью неблагодарности. Ах, они заблуждаются. Они лишь доказывают этим, что и сейчас ещё чувствуют свою слабость».

В сотрудниках газеты, видимо, и впрямь проснулась совесть. Они напечатали письмо «одного русского», снабдив его к тому же извинениями по поводу высказываний своего автора.

Летом Тютчев отослал редактору «Всеобщей газеты» Густаву Кольбу своё второе письмо. Обращение в редакцию он объяснил тем приёмом, который оказала она его первому письму, и «разумными и умеренными комментариями», данными при его публикации. Однако, послав новую статью в Аусбург, Тютчев издал её отдельной брошюрой на французском языке в Мюнхене.

Нерв, который лишь обнаружил себя в первой статье, теперь стал основной, ведущей темой. Это — Россия и Германия. А если шире, то Россия и Запад. Да, то, что задевало сердце русского человека, — всё отразилось на страницах брошюры. И то, что текст вновь не был полностью подписан его фамилией, лишь подтверждало, что так думают многие русские.

«Моё письмо, — писал Тютчев, — не будет заключать в себе апологии России. Апология России... Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял её до сих пор вполне успешно. Истинный защитник России — это история; ею в течение трёх столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу...»

«Что такое Россия? — развивал свою мысль Тютчев. — Каков смысл её существования, её исторический закон? Откуда явилась она? Куда стремится? Что выражает собою?.. В течение целых столетий европейский Запад с полнейшим простодушием верил, что не было и не могло быть другой Европы, кроме его... Чтобы существовала другая Европа, Восточная Европа, законная сестра христианского Запада... чтобы существовал там целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своею собственною органическою самобытною жизнью, — этого допустить было невозможно... Долгое время это заблуждение было извинительно; в продолжение целых веков созидающая сила оставалась как бы схороненной среди хаоса; её действие было медленно, почти незаметно; густая завеса скрывала тихое созидание этого мира... Но, наконец, когда судьбы свершились, рука исполина сдёрнула эту завесу, и Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европой Петра Великого!»

Нет, Тютчев ни в коей мере не хотел выглядеть в своей брошюре слепым апологетом своего отечества. Он помнил, что и маркиз де Кюстин, побывав в России, а до этого в Англии, подметил немало отрицательного в жизни народов. Но спор тогда бывает честным, когда спорящие хотят выяснить истину. Стремятся ли к этому те в Германии, которые видят в России одни пороки?

«Будемте говорить серьёзно, — предлагает Тютчев, — потому что предмет этого заслуживает. Россия вполне готова уважать историческую законность народов Запада; тридцать лет тому назад она с вами вместе заботилась о её восстановлении. Но и вы со своей стороны должны учиться уважать нас в нашем единении и нашей силе!

Но мне скажут, что несовершенство нашего общественного строя, недостатки нашей администрации... и пр., что всё это в совокупности раздражает общее мнение против России.

Неужели? Возможно ли, чтобы мне, готовому жаловаться на избыток недоброжелательства, пришлось бы тогда протестовать против излишнего сочувствия?

Потому что в конце концов мы не одни на белом свете, и если уже вы обладаете таким чрезмерным запасом сочувствия к человечеству... то не сочли бы вы более справедливым разделить его между всеми народами земли? Все они заслуживают сожаления. Взгляните, например, на Англию! Что вы о ней скажете? Взгляните на её фабричное население, на Ирландию; и если бы вам удалось вполне сознательно подвести итоги в этих двух странах, если бы вы могли взвесить на правдивых весах злополучные последствия русского варварства и английского просвещения — быть может вы признали бы более своеобразия, чем преувеличения, в заявлении того человека, который, будучи одинаково чужд обеим странам и равно их изучивший, утверждал с полнейшим убеждением, что в соединённом королевстве существует по крайней мере миллион людей, которые много бы выиграли, если бы их сослали в Сибирь!..»

Первые дни в Петербурге ушли на обустройство семьи. Но они, эти первые дни, принесли и нежданную весть: Александр Христофорович Бенкендорф скончался.

26

Приглушённое треньканье серебряного колокольчика — и нетерпеливый вопрос появившемуся в дверях секретарю:

— А что, господин Тютчев ещё не записался ко мне на приём?

— Никак нет, ваше сиятельство.

Вице-канцлер и министр иностранных дел Нессельроде нервно пожевал узкими губами и почему-то кончиками пальцев потрогал кончик своего, похожего на клюв, горбатого, иудейского носа.

— Тотчас, как только объявится в департаменте, доложите мне.

«Мать Мария! Да разве стал бы я интересоваться этим господином, коли не последний разговор с самим государем? — с досадою сказал себе вице-канцлер. — Какое вообще отношение имеет к вверенной мне службе этот ни на что не годный и к тому же много понимающий о себе чиновник? А последний его демарш — это же ловко задуманный ход, имеющий целью в глупейшем свете выставить мою персону пред императором! Ах, как ловко окрутил самого Александра Христофоровича! Дескать, я для вас, ваше высокопревосходительство, из самого жаркого огня — каштаны, вы же — замолвите словечко обо мне там, на самом верху. И что же — свидетель тому наш Творец! — получилось? Да ещё как! Ушёл от нас Александр Христофорович, светлая ему память. Я, грешным делом, тогда же подумал: затея с тютчевскими писаниями канет в Лету, а вместе с его же статьями — и крест на всей его карьере. Да вдруг — новый оборот дела, коий никак уж и не ожидался!»

Последний разговор с царём, происшедший третьего дня, оставил осадок, который никак не мог улетучиться.

Странное дело: не было вопроса, в котором его величество император государства Российского и вершитель внешней политики державы могли бы решительно разойтись.

Ни-ни, ни под каким видом! Карл Васильевич так умело докладывал любое дело, а пред этим так скрупулёзно и основательно собирал все мнения царского окружения и — особливо — вынюхивал каждый малейший нюанс в настроении самого Николая Павловича, что всегда попадал в самую точку.

Тут же — какое-то жалкое письмо, отпечатанное в какой-то захудалой мюнхенской друкарне, а конфуз, словно получил оплеуху!

— Не попадал ли к тебе, Карл Васильевич, сей прелюбопытнейший документ? — Император взял со стола тонкую — всего в несколько листочков, похожую на гимназическую тетрадку брошюрку и протянул её своему министру.

Карл Васильевич только взглянул на обложку и опустил голову: «Она, тютчевская проделка! Но — как бы мне не ошибиться. Что у его величества на уме?»

Клювоподобный нос вскинулся кверху. В глазах — покорное выжидание.

Со стороны же всё выглядело зловеще — высокий, атлетического сложения император и перед ним не то чтобы низкорослый — форменный карлик. Но то, может быть, Николаю Павловичу всякий раз и внушало чувство величия и превосходства.

— А знаешь, Карл Васильевич, автор сей брошюры... — поднялся во весь свой рост российский император, и Нессельроде вновь приниженно склонил голову: «Куда он метит?»

— Да вот, я зачту хотя бы сие место, — продолжил Николай Павлович. — Автор пишет: «О России много говорят, в наше время она служит предметом пламенного, тревожного любопытства; очевидно, что она сделалась одною из главнейших забот века...» А дальше — вопрос совсем ребром: «...обретёт ли Восточная Европа, уже на три четверти сложившаяся, эта истинная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым и неполным предначертанием, обретает или нет Восточная Европа своё последнее, самое существенное дополнение и получит ли она его путём собственного хода событий, или будет вынуждена добывать его силою оружия, подвергая мир величайшим бедствиям...» Каково?

Всё стало на свои места, и Нессельроде, уже не боясь ошибиться, произнёс:

— Умная и в высшей степени своевременная статья. Смею заметить, в ней есть и другие места, которые, несомненно, могут привлечь внимание вашего величества.

— Какие — отдельные места? — Гигант император глянул поверх карлика. — В этой статье я нашёл все мои собственные мысли! — И через паузу: — Так ты, выходит, с нею тоже знаком? Не знаешь, кто её автор?

— Некий господин Тютчев, ваше величество. Некоторым образом уже отставленный от дипломатической службы и ныне обретающийся в качестве частного лица в пределах Баварского королевства.

Николай Павлович вновь взял в руки сброшюрованные листки.

— Ах вот оно что! Это о нём и его своеобразном проекте говорил мне год назад Александр Христофорович, вечная ему память, — вновь поднялся из-за стола император. — Так почему этот Тютчев пребывает в качестве частного лица, обладая недюжинным государственным умом? Припоминаю теперь: сего чиновника постигла трагедия — смерть жены, на руках остались дочери-малютки. Мне о том, кажется, ещё Жуковский говорил вместе с великим князем цесаревичем... Видно, у Бенкендорфа на Тютчева были определённые виды. Попрошу теперь тебя, Карл Васильевич, взять сию заботу в свои руки. Коли в человеке глубокий ум и искра Божия — при деле следует его держать, а не вольноопределяющимся, к тому же — и в чужих Палестинах...

Вяземский не мог взять на ум — почему это Тютчев бежит такой счастливой возможности встретиться с Нессельроде, если сам же решился в этот свой приезд упорядочить собственную службу? Огорчительно, слов нет, что так неожиданно оборвался союз с Бенкендорфом. Но там бабушка как бы надвое сказала: неизвестно, в какую сторону могла податься карьера. Всё ж департамент у покойного министра был специфический. Тут же — колея привычная. В неё снова вернуться — раз плюнуть!

И Нести терялась в догадках — чего он ждёт? На днях у Вяземского они познакомились с любезною и такою ласковою графиней Нессельроде. Мария Дмитриевна, урождённая графиня Гурьева, — воплощение дружелюбия и приязни. Прибавить сюда и неоднократно проявляемую расположенность самого Карла Васильевича к Фёдору — вот и успех, который не заставит себя ждать.

Уговорили — была не была! Но в глубине души жило сомнение: обласкает, как всегда, а о сути дела — ни полслова.

Однако только лишь вошёл в кабинет, что-то подсказало: будет толк, на коий и не рассчитывал!

— Что ж это вы, любезнейший Фёдор Иванович, и носа не кажете? — взболтнув коротенькими ножками, спрыгнул со стула карлик и двинулся навстречу вошедшему. — Извещён: уже две недели вы в Петербурге. Как устроились, как жена, дети? Мария Дмитриевна в восторге от вашей красавицы супруги. Надеюсь, они станут друзьями.

И — вдруг слова, которых ждал, которые давно хотел услышать, но в то, что когда-нибудь их услышит, даже не верил:

— М-м... Не согласитесь ли вы вернуться на службу?

Оставалось только сказать «да» — быстрое и короткое «да», дабы Карл Васильевич не передумал.

Разве можно поручиться, что у него на уме? Чужая душа — потёмки. А уж у Карла Васильевича, то бишь у Карла Роберта, как был он наречен при крещении не в православной, а в иноземной, англиканской вере, в коей и оставался до конца своих дней, — тьма в душе, надо думать, была самая наикромешная.

27

Особняк Тютчевых в Армянском переулке, что на Маросейке, давно уже был продан. А что оставалось делать в той огромной трёхэтажной хоромине, более смахивающей на дворец, двум старикам, когда сыновья вдали от Москвы, а дочь Дашенька с мужем тоже зажили отдельной, самостоятельной жизнью? Вот и сняли папенька и маменька новое жильё возле дома дочери с зятем, что в Пименовском переулке сретенской части Москвы.

В том особняке, где обосновались сами родители, они определили на первом этаже и квартиру для сына с женою. Но вот прошла зима, и лишь спустя почти год, в июне, в самую несносную жару, прикатили Фёдор и Нести в первопрестольную.

— Ой, маменька, папенька! Смотрите, кто к нам приехал! — услышал Фёдор Иванович знакомый возглас сестры, ещё только входя в двери.

Когда, уезжая за границу, он расстался с сестрою, той шёл шестнадцатый год. Уже не подросток, но вроде бы не совсем и невеста.

Приезжая в отпуск урывками, через сроки, измеряемые многими годами, всякий раз встречал сестру в новом, неожиданном качестве. Если раньше, в детстве, говорил о ней, как она растёт, то тут, к прискорбию, про себя отмечал, как стареет.

Да что ж удивляться, коли сам в свои сорок лет по виду форменный старик. Жиденькие, точно пух, волосы на обтянутом пергаментною кожею черепе, заострившиеся скулы с глубокими морщинами на лице, шаркающая, стариковская походка.

Дарья всего на три года моложе. Но в сей последний приезд еле удержался, чтобы не сказать сестре, как она постарела.

А может, потому так показалось, что муж её, Николай Васильевич Сушков, и вовсе уже в годах — стукнуло без малости пятьдесят.

Но нет, не в том причина. Дашеньке тяжело достались последние годы. Одного за другим она потеряла двоих своих малышей. А ведь так хотела иметь детей! Только страдания не сломили её, некогда лёгкую на ногу хохотунью и хлопотунью. И теперь, встречая брата, она, будто и не было своего горя, радостно его обняла и по-московски, без всяких там церемоний, заключила в объятья невестку.

— А я и представляла вас... тебя именно такою, — перешла Даша на французский, обращаясь к Эрнестине.

— Какою же такою? — И Нести ответила своей золовке тою же открытою, ласковою улыбкою.

Фёдор Иванович обрадованно произнёс:

— Я же писал и маменьке, и тебе, Даша, что вы непременно полюбите Нести. И вот... Только почему же маменька с папенькою не дождались нас и отправились в Овстуг? Ах да, нестерпимая в Москве духота, мы едва доплелись в такую несусветную жару. Слава Богу, что Мари и Митю оставили в Петербурге. Каково было бы малышам в дороге!

Взглянул на сестру, упоминая о детях, и в горле стал ком: бедная, как ей не повезло! Но Дашенька, напротив, радостно зарделась:

— Ой, что ж вы моих племянников не взяли? Только теперь я поняла: радость-то встречи — неполная. Нет, дайте слово: на зиму — снова к нам и непременно с Машенькою и Митей! И — с девочками. Они-то когда прибудут из Мюнхена? Небось барышни уже, выросли. А я-то их помню — мал мала меньше...

Она остановила себя и глянула сначала на брата, потом — взгляд на невестку. Молодая, красивая, богатая баронесса. Ей-то кто те дети, что оставила по себе Элеонора?

Фёдор не успел ответить, а может, намеренно уступил право жене.

— Ты знаешь, Даша, я не хотела отдавать доченек из семьи. И хотя в институте, где все они трое вместе, им и хорошо, а душа моя беспокойна. И если придётся нам здесь ли, в Петербурге ли провести ещё одну зиму, мы их непременно выпишем к себе. — Нести произнесла эти слова так естественно и так искренне, что Дарья Ивановна не удержалась и снова её обняла.

— Спасибо тебе, Нести, — сказала она. — Ты милая, ты умница. И я знаю: никого бы Фёдор так сильно не полюбил, как тебя. А полюбил он тебя, наверное, и за красу твою, и за твой ум, и за твоё золотое сердце. И за всё это я тоже буду Т96Я очень и очень любить, сестра моя названая.

«Да-да, моя новая невестка, несомненно, весьма приятная женщина, — тут же пришла Дарье Ивановне мысль. — Любит она Фёдора чрезвычайно, кажется, пылко. Умна и мила, но никак не похожа на первую... Ну вот, вспомнила Нелли, и стало мне грустно по ней. Представила, как я впервые их вместе увидела — Фёдор и Нелли. Неужто же он забыл её, ту, что была первой его страстью? Глядя тогда на них, я полагала: век будут любить друг друга — не только здесь, но и там, куда она первой уже ушла... Однако сердце человеческое всё же странно устроено — страдает, любит и забывает... Но что это я, право, всплакнула о прошлом?»

— Вот ваше жильё. Как оно? — Дарья Ивановна открывала одну дверь за другою. — Три комнаты. Ещё одна небольшая для Фединого камердинера. Всё чистенько, аккуратно. Правда, наверное, слишком уж скромно по сравнению с тем, к чему вы привыкли у себя?

— Право, Дашенька, за кого вы нас... за кого вы меня принимаете? — Открытое лицо Нести осветила чистая и прямодушная улыбка. — Мы всегда в Мюнхене снимали то, что попроще и конечно же подешевле. А роскошь... так я её не знала с самого детства.

И тут же, чтобы, наверное, не касаться давних воспоминаний, рассказала, как они недавно по дороге из Парижа в Берлин отказались от квартиры, которую решил предоставить им её брат. «Тысячу благодарностей, — написала она Карлу, — за ваше столь любезное предложение предоставить нам вашу квартиру, когда мы будем проезжать через Мюнхен. Но мой муж и его слуга до такой степени неряшливы и беспорядочны, что я не могу воспользоваться вашим гостеприимством; один Бог знает, что они у вас натворили бы... Поэтому я решительно отказываюсь остановиться у вас, но если мой добрый Карл мог бы снять нам маленькую квартирку... Нам нужны будут четыре кровати для господ и две для слуг, маленькая гостиная, комната для Тютчева, другая для меня и Мари и ещё одна для г-жи Дюгайн, гувернантки наших детей, и, наконец, две комнатки для слуг...»

Что скрывалось за несколько шутливым тоном письма к брату? Неприхотливость временного жилья, нежелание кому-либо быть в тягость? Наверное, то и другое. Потому и квартирка в старом и уютном районе Москвы не могла не вызвать ничего, кроме искренней благодарности.

Но что квартира, что одной или двумя комнатами больше или меньше, когда перед ними была вся Москва!

Ещё совсем недавно, посетив без жены родной город, он писал ей: «Милая моя кисанька... Вчера, между 2 и 3 часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня. Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг!.. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»

Непередаваемая красота златоглавой древней русской столицы, ни с чем не сравнимое хлебосольство и гостеприимство москвичей, любезность и открытость, с которыми встречали мужа и её в каждом доме, куда они наведывались, совершенно покорили Эрнестину. Если она сразу же по приезде в Петербург с радостью для себя отмечала, насколько простая и непринуждённая манера, принятая в здешнем обществе, не похожа на чопорность мюнхенских гостиных, то что же сказать о гостиных Москвы!

А Фёдор Иванович в сей свой приезд прямо купался в московской ласке. Английский клуб, куда его чуть ли не в первый же день потащил зять Сушков, встречи с давними знакомыми ещё по университету, наконец, театры, куда ездил с женою, восхищали его до слёз. И он, рассказывая о своём житье за границей и о том, как складывается отныне его служебная карьера, не скрывал своей радости от встречи с отечеством.

— Как заверил меня граф Нессельроде, министерство озабочено тем, чтобы подобрать за границею приличествующее моим заслугам место, — был откровенен с близкими Тютчев, — Я, собственно, так и дал понять Карлу Васильевичу: на первое попавшееся место не соглашусь. Почему? Да будь я назначен послом в Париж с условием немедленно выехать из России, и то я поколебался бы принять это назначение. Говорю вам это, чтобы доказать, сколь мало я расположен уезжать из отечества, где я нашёл столь любезный приём. А жена моя ещё и того меньше. Одна мысль вернуться в Мюнхен действует на неё как кошмар. Она только теперь, при сопоставлении, во всей полноте ощущает ту скуку, какую испытывала там в последнее время. А затем — почему бы не признаться в этом? — Петербург, в смысле общества, представляет, может статься, одно из наиболее приятных местожительств в Европе. А когда я говорю «Петербург», это — Россия, это — русский характер, это — русская общительность. Словом, это ещё в большей степени — и Москва.

Красивые глаза Нести, точно два изумруда, наливались восхитительным блеском, когда она слушала высказывания мужа об обеих русских столицах.

— Если бы передо мною встал выбор — жить ли мне здесь, в Москве, или прозябать в каком-нибудь германском городке, я непременно выбрала бы первое. Хотя я сама родилась вдали отсюда. Но наша судьба, увы, пока не в наших руках. Скорее бы она решалась.

Однако судьба не торопилась со своим решением. Приглашение вернуться на дипломатическую службу последовало от Нессельроде в октябре 1844 года. Но лишь весною следующего года вышел приказ о причислении его к министерству иностранных дел и возвращении придворного звания камергера.

Была уже середина 1845 года, но никакой определённой должности Тютчев всё ещё не получал, а значит, не имел и жалованья.

Меж тем сам граф Нессельроде стал уже государственным канцлером.

28

Тому, как быстро Тютчев и его жена почувствовали себя в Петербурге и Москве, что называется, в своей тарелке, могло быть по крайней мере два объяснения. Поначалу у Фёдора Ивановича в столице из близких знакомых был один лишь князь Вяземский, в дом которого он был зван чуть ли не каждый вечер. Но состоялось буквально два или три таких раута — и вся столица заговорила о Тютчеве как о «льве сезона», как о блестящем и остроумнейшем человеке. И вскоре он оказался нарасхват. Его присутствие стало первейшим условием того, что вечер пройдёт непременно с огромнейшим успехом. Вот почему знакомства росли буквально как снежный ком.

Однако имелась и вторая немаловажная особенность — круг знакомых не просто расширялся, но круг этот с самого начала оказался изысканным. Супруга Нессельроде. С неё, пожалуй, как бы начался для Тютчева и его жены «путь наверх» в российской столице. А вскоре — визит к великой княгине Марии Николаевне и представление у неё самой императрице.

Справедливости ради следует сказать, что с великой княгиней Марией Николаевной Тютчевы познакомились пять лет назад в курортном местечке Тегернзее, что находилось неподалёку от Мюнхена. Там после родов набиралась сил Эрнестина и туда же, также для поправления здоровья, приехала и дочь российского императора с мужем.

За год до этого в Петербурге состоялась пышная свадьба — Николай Первый выдавал свою любимую дочь за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. Сей герцог был назван Максимилианом в честь своего деда, бывшего королём Баварским. Отцом же его являлся не кто иной, как Евгений Богарне, пасынок Наполеона Бонапарта, когда-то бывший при французском императоре вице-королём Италии.

Говорили, что однажды, ещё во время сватовства, до слуха Николая Первого дошло, что отныне его дочь станет называться герцогинею Лейхтенбергского. Это так возмутило императора, что он тут же подписал указ о присвоении мужу дочери титула князя Романовского и включении его в число членов российской императорской фамилии.

Чета князей Романовских не раз наезжала из Петербурга в Баварию, и всякий раз Тютчев и Эрнестина пользовались любезным вниманием Марии Николаевны.

Теперь, в Петербурге, они встретились как бы на правах давних друзей, которые немало знали друг о друге.

— Как ваши очаровательные дочери? — был первый вопрос, который задала жене Тютчева как всегда приветливая великая княгиня. — Я нередко вспоминаю их. Они что, ещё в Германии?

— Ах, ваше императорское высочество, как нам их не хватает! — произнесла Эрнестина. — Но поскольку мы намерены с мужем провести в России ещё одну зиму, мы решили всех трёх девочек выписать к нам. Жить на два дома, когда положение со службою мужа ещё не определилось...

Фёдор Иванович поклонился.

— Как мы, ваше высочество, благодарны вам за ваше постоянное внимание к нашим скромным особам и нашим славным малюткам, — начал он. — Ваше внимание — это как бы поддержка Небес. Оно всегда наполняет нас безграничною верой и надеждой, которые так нам ныне необходимы. Я имею в виду моих младших. Они в Мюнхенском королевском институте. И я, откровенно говоря, ума не приложу, куда и как определить их здесь, в Петербурге.

— Конечно, в Смольный! Здесь и раздумывать не о чем. К госпоже Леонтьевой, Марии Павловне, — уверенно сказала великая княгиня, — Впрочем, это я беру на себя. С удовольствием стану числить одну из ваших дочерей своею пенсионеркою. Скажем, старшую из двух. Кажется, её зовут Дарья?

Тютчев обрадованно просиял:

— Не знаю, какими словами выразить мне мою чистосердечную признательность! Но ваши слова, право, — дар Небес, о коих я только что говорил.

Однако Мария Николаевна ещё не закончила.

— На будущей неделе великий князь и наследник даёт в Царском Селе бал, — продолжила она. — Он, как мне кажется, благосклонен к вам. Надеюсь, вы будете приглашены. Я же постараюсь переговорить о вашей младшенькой с ним и великой княгиней Марией Александровной.

Когда они отошли от Марии Николаевны, Эрнестина, улыбаясь, произнесла:

— Да, женщины — твоя слабость. Я на себе испытала твою неизъяснимую власть над женским сердцем. Как ты, мой друг, в одночасье сумел так расположить к себе великую княгиню, что её величество туг же оказала нам благодеяние, о котором за минуту до этого мы не могли и мечтать! Право, твоё неподражаемое умение обольщать всех дам — редкостное качество. Не все те, кого зовут донжуанами, могут обладать такими способностями.

— С моей стороны, дорогая Нести, это не донжуанство. Я не стремлюсь к победам над женским сердцем. Я его просто тонко чувствую и искренне обожаю. И это обожание даёт мне силы жить. И ты, друг мой, лучше других знаешь, что без женщины, без любви к ней я — никто.

Её рука легла на его руку, и он ощутил, как её тепло перетекло к нему.

— Я благодарна тебе за эти слова, — прошептала она. — Только я хотела бы верить, что они всегда будут обращены лишь ко мне одной и ни к кому другому.

Уезжая в Россию, Тютчеву недостало сил, чтобы в последний раз увидеть дочерей и проститься с ними. Он так об этом и признался в письме к Анне, направленном ей с дороги: «Прости меня, моя дорогая Анна, и вы также, милые малютки, что я уехал, не попрощавшись с вами. У меня не хватило духа на это. Мне это было бы слишком тяжело и вам также. Ах, мои дорогие дети, видит Бог, как мне жалко расставаться с вами. Но будем мужественны! Время идёт быстро, несколько месяцев протекут скоро, и когда мы снова увидимся, дети мои, мы уже не разлучимся более. Да будет с вами Божье благословение. Анна, поручаю тебе сестёр. Прощайте, мои милые девочки. Обнимаю вас несчётное количество раз».

Среди бурных вихрей петербургской жизни не было тем не менее таких дней, чтобы отец не думал о своих дочерях. Достаточно было ему хоть на мгновение вспомнить о них, как он мысленно находил себя в рекреационной зале института в Мюнхене, куда он когда-то каждое воскресенье приходил к ним на свидание. И тут же, несмотря на словно врождённое отвращение передавать свои мысли и чувства бумаге, брался за письмо к ним.

Он в который уж раз извинялся и пояснял, что если бы у него и мама было намерение навсегда остаться в России, они сразу бы взяли всех детей с собою. Посему следует перетерпеть временную разлуку, и тогда они вновь все встретятся в Мюнхене.

Но вскоре содержание писем изменилось: оставаясь в России на зиму, отец и маменька обещались, что и они, дочери, вскоре приедут к ним.

Анне исполнилось уже шестнадцать. Она окончила институт и была в том возрасте, когда всё — склад ума и характер, понимание жизни и отношение к отцу, мачехе и вообще ко всему окружающему — у неё полностью сложилось. Это и радовало и одновременно пугало отца — кем она будет, его родная дочь: чужестранкою в России или русской по духу и образу мыслей? За самую младшую, Мари, он нисколько не волновался, как и за сына Дмитрия. Они хотя и родились в Германии, но теперь уже всецело находились в русской среде, в русском окружении.

И одиннадцатилетняя Даша и десятилетняя Китти, по существу, его тоже не беспокоили с этой стороны. В их возрасте легко усвоить всё то, что раскроет пред ними их новое отечество, а вернее, их подлинная родина.

С Анной всё обстояло по-иному. Потому отец, ожидая её приезда, готовил своё старшее и по-особенному любимое дитя к тому, что она найдёт в России.

«Здесь все, моя добрая Анна, относятся к тебе и к твоим сёстрам с самым живым и нежным интересом: об этом ты можешь судить по нескольким строкам, которые посылают тебе моя мать и сестра. Я дал им прочесть твои письма, полученные мною за последнее время, и они доставили им почти такое же удовольствие, как и мне самому. Они любят тебя так, как будто ты постоянно жила с ними. Льщу себя надеждой, что, с Божьей помощью, ты найдёшь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом месте».

И дальше, наверное, и для него самого, и конечно же для неё — о самом существенном и главном:

«До сих пор ты знала страну, к которой принадлежишь, лишь по отзывам иностранцев. Впоследствии ты найдёшь, почему эти отзывы, особливо в наши дни, заслуживают малого доверия. И когда потом ты сама будешь в состоянии постичь всё величие этой страны и всё доброе в её народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась русской».

И вот они дома, все вместе, в небольшой, но уютной квартире в доме Сафонова на Марсовом поле.

— Маменька, папа! — Дашенька и Китти бросились в объятия к тем, по ком страшно соскучились.

Анна тоже обняла и поцеловала Эрнестину, но сдержаннее, чем её сёстры, — она была уже взрослой. И только когда обняла отца, тот почувствовал на её щеке слёзы.

— Ну вот и кончилось время, когда ты строила свои планы, а вернее, возводила воздушные замки, — прослезился и он. — Здесь, право, ты найдёшь достаточно материала для сооружения не одного волшебного замка грёз. Но с этой поры в твоей жизни многое изменится. Девочки вновь определятся здесь в казённое заведение, ты же, как уже закончившая своё образование, будешь жить дома. Окажешься, проще говоря, среди взрослых. Поэтому постарайся устроить себя в этой новой для тебя жизни таким образом, чтобы быть довольной настоящим и чтобы другие, в свою очередь, были довольны тобою. А мы все будем очень и очень любить тебя.

Смольный институт благородных девиц, куда были зачислены Дарья и Китти, был основан императрицей Екатериной Великою в подражание Сент-Сирскому институту мадам де Ментенон. Меж тем великолепное по своей архитектуре здание петербургского высшего женского учебного заведения, без всякого сомнения, превосходило французский, так сказать, оригинал. Оно поднималось на берегу Невы красивым и величественным ансамблем, увенчанное высоким куполом собора, в том месте, где река делает крутой поворот. Собор был виден почти изо всех мест, приникающих к Неве, и петербуржцы всегда любовались его видом. Особенно восхищало, должно быть, то, что церковь была выкрашена в белый и нежно-голубой цвета и напоминала многим как бы чистый и непорочный убор невесты.

Здесь, в Смольном, воспитывались девушки знатных семейств. И не случайно, начиная с самой Екатерины Великой, все русские императоры и императрицы осыпали сие заведение монаршими милостями и часто оказывали честь своим присутствием на торжественных актах.

Новые воспитанницы и их родители обязаны были представляться институтской начальнице и инспектрисам. Знакомству же с господином и госпожою Тютчевыми директриса и кавалерственная дама Мария Павловна Леонтьева придала особое значение. Дело в том, что она когда-то сама служила фрейлиной у великой княгини Марии Николаевны и посему не могла не выказать особенные знаки внимания к её двум протеже. Точнее, к её, великой княгини, пенсионерке Тютчевой Дарье и пенсионерке великой княгини и цесаревны Марии Александровны — Тютчевой Екатерине.

— Дети мои, — обратилась директриса к новым воспитанницам, — я надеюсь, что вам будет несложно войти в свою новую семью. Полагаю, время, проведённое вами в Баварском королевском институте, многое вам дало и в смысле образования, и в отношении поведения. Но вы, крещённые в православии, должны будете проникнуться русским духом, впитать в себя все каноны и учения Божьего и Божьей веры, как это свойственно всем русским людям...

Тут же находилась и инспектриса.

— Анна Дмитриевна Денисьева, — представила её начальница. — Когда-то она сама была воспитанницей Смольного. Теперь она будет старшею наставницею для вас, дети мои. Любите её и почитайте, как собственных своих матерь и отца.

Когда директриса удалилась, Анна Дмитриевна подвела к Тютчевым стоявшую поодаль девушку лет двадцати. Она была стройна, с несколько худощавым, но красивым лицом и большими лучистыми карими глазами.

— Моя дочь Елена, — сказала инспектриса. — Правильнее будет, моя племянница, которую я воспитываю с ранних лет. Она помогает мне обучать наших воспитанниц светским манерам поведения, поскольку сама тоже воспитывалась в наших классах.

Девушка сделала лёгкий реверанс.

— Вот, Анна, и тебе будет подруга, — обратилась Эрнестина к своей падчерице.

— Очень приятно иметь в товарищах такую восхитительную мадемуазель, — подтвердил Тютчев, но почему-то, вопреки своей привычке, даже не остановил свой взгляд на слишком уж юной особе.

29

Овстуг!

Если ехать к юго-западу от Москвы, где-то за трехсотпятидесятой верстой, а до Брянска не доезжая вёрст пятьдесят, на равнине, поросшей вековым лесом, откроется это село. Невдалеке серебрится и искрится река Десна... Здесь студёным днём на исходе ноября 1803 года и родился Тютчев.

Вернувшись из ярославских мест после наполеоновского нашествия двенадцатого года, семья часто проводила летние месяцы на брянской земле.

Последний раз Феденька, должно быть, навещал отцовское имение тому уже более четверти века назад.

И вот опять увиделся он с местами своего, уже далёкого и нереального, как призрак, собственного детства.

А как иначе сказать о том, что отделено целою человеческою жизнью, которая прошла далеко отсюда, в краях, где познал он и радость любви, и горечь невосполнимых потерь!..

Ныне, на исходе лета 1846 года, Тютчев ехал в Овстуг тоже по поводу печальному — вместе с Николашей следовало принимать во владение поместье, осиротевшее после смерти их отца.

Не думал Иван Николаевич, добрый и сердобольный папенька, что глаза ему закроют чужие люди. А так и случилось в апреле сего года, потому как старший сын находился на излечении в Дрездене, второй же не смог оставить жену, поскольку она вот-вот должна была родить.

И почти одновременно такое произошло: двадцать третьего апреля отошёл в иной мир семидесятивосьмилетний Иван Тютчев, а тридцатого мая народился на свет другой Иван, и тоже Тютчев.

Впрочем, и поспеть на похороны отца в глушь Брянских лесов Фёдор Иванович никак бы не смог — суток трое, наверное, шла весть о кончине отца до Москвы, к маменьке, а потом в Петербург. Да не менее четырёх или пяти дней надо было бы ехать в Овстуг. А по православному обычаю, окончательное прощание с покойным и предание его земле, как ведомо, совершается на третий день.

Почти всегда встреча с прошлым — точно смотришь на дно колодца, в пугающую пустоту. Знаешь ведь, что пролетевшие годы многое изменили из того, что тебе когда-то было родным и близким. Но вот увидишь то, что в самой глубине колодца, и перевернётся всё внутри.

Подобное чувство Фёдор Иванович испытал три года назад в родной Москве. В тот день он отправился на Маросейку, в Армянский переулок, чтобы взглянуть на дом, где протекло его детство. Старый дом предстал перед ним как во сне, и он сам вдруг почувствовал себя постаревшим и изнурённым.

«Нет, я и не воображал, какие разрушения может произвести в бедном человеческом механизме двадцатилетний срок, — почти с суеверным чувством сообщил он Эрнестине на следующий день. — Какое отвратительное колдовство! Люди, воспоминание о которых здешние места оживили во мне до такой остроты, что мне стало казаться, будто я только накануне расстался с ними, предстали передо мною почти неузнаваемыми от разрушений времени. О, что за ужас! Не могу не верить в некое страшное колдовство, когда вижу эти сморщенные, поблекшие лица, эти беззубые рты. Ещё вчера мне попался на глаза такой пример. Это мой учитель русского языка; я расстался с ним двадцать лет тому назад, когда он был во цвете лет, а ныне это лишённый почти всех зубов человек, со старческой физиономией, представляющей, так сказать, карикатуру на его прежнее лицо. Я никак не могу опомниться от этого удара».

Теперь в Овстуге он оказался окружён вещами, которые во многом были старее его самого. И которые вдруг ярко возродили в памяти зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, четыре большие липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною, казавшаяся когда-то ему, мальчику, неизмеримой...

Вот и старый дом, в котором некогда жила семья и от которого остался один остов.

«Сия руина, — пришла вдруг догадка к Фёдору Ивановичу, — благоговейно сохранена была отцом для того, чтобы со временем, по возвращении моём на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни».

В новом, отстроенном позже доме он нашёл всё таким, как было при отце. Его кабинет — та самая комната, где скончался папенька. Рядом его спальня, в которую он уже никогда больше не войдёт. Стены кабинета увешаны знакомыми с детства портретами, которые, увы, гораздо меньше состарились, нежели каждый из обладателей этого дома.

Да, время и тлен властны над любым творением, созданным человеком. Но смерть самого человеческого существа — что может быть ужаснее и непоправимей!

Именно об этом Тютчев недавно говорил в Петербурге со своею старшею дочерью, когда они остались вдвоём.

Известие о кончине отца пришло майским солнечным днём. Однако Фёдора Ивановича вдруг пронизал озноб, и он велел растопить в гостиной камин и сам сел перед огнём в кресло, укутав ноги пледом.

Анна примостилась рядом на маленькой скамеечке у его ног. Фёдор Иванович казался грустным и подавленным. Дочь не решалась нарушить его думы. Но папа первым прервал молчание.

— Вот так, — промолвил он, — чередуются поколения, не зная друг друга: ты не знала своего деда, как не знал моего и я. Ты и меня тоже не будешь знать, ибо не знавала меня молодым. Ныне же мы существуем в двух разных мирах. Тот, в котором живёшь ты, уже не мой мир. Мы столь же отличны друг от друга, как лето отличается от зимы. А ведь и я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения... Мы совершали тогда путешествие в Тироль: твоя мать, Клотильда, мой брат и я. Как всё было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! А теперь это всего лишь сон: исчезнувшая тень. Она, которая была столь необходима для моего существования, что жить без неё казалось мне так же невозможно, как жить без головы на плечах. Ах, как это было давно; верно, тому уже тысяча лет! Придёт день, Анна, когда ты задумаешься о своей юности и, быть может, вспомнишь то, что я говорю тебе сейчас. Ты подумаешь: это было в красной комнате, возле камина...

Он помолчал, затем заговорил снова:

— Первые годы твоей жизни, дочь моя, которые ты едва припоминаешь, были для меня годами, исполненными самых пылких чувств. Я провёл их с твоею матерью и Клотильдой. Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда. Однако дни эти оказались так быстротечны, и с ними всё исчезло безвозвратно. Теперь та пора моей жизни — всего лишь далёкая точка, которая отдаляется всё более и более и которую настигнуть я не могу. И столько людей, более или менее знакомых, более или менее любимых, исчезло с нашего горизонта, чтобы никогда больше не появиться на нём! Она также... И всё-таки она ещё моя, она вся передо мною, твоя бедная мать...

Какие слова утешения могла произнести дочь, чтобы умерить горесть отца, который оплакивал и свою молодость, и тех, кого он любил? Она лишь чувствовала, как отец хотел, чтобы она поняла: её жизнь — не просто жизнь отдельного, обособленного от других существа. Она кровными нитями связана и с её дедом, совсем недавно опочившим, и с её матерью, ушедшей совсем молодой, и с отцом, продолжавшим рядом с нею свой нелёгкий путь.

И то, что он с нею так говорил, только подчёркивало глубину его горя и глубину его любви ко всем, с кем он жил и ещё продолжает жить. И конечно же глубину его любви к ней, своей дочери. Потому что ей суждено будет продолжить то, что заложили в неё от рождения её мать и он, её отец, что как бы незримо передалось ей от её дедов и прадедов.

— Смерть ужасна, — повторил Фёдор Иванович, встав с кресел и начав ходить по гостиной, — Но жизнь прекрасна потому, что в ней есть любовь. Она, только она одна не делает нас одинокими на этой земле.

Заботы, что привели нынче Фёдора Ивановича в родовое имение, были чужды не только ему, но и брату. Несмотря на то что Николай Иванович являлся офицером, а значит, привык отвечать за судьбы вверенных ему людей и дел и был обязан многое рассчитывать наперёд, строить не воздушные поэтические замки, а управлять реальными обстоятельствами, и ему тем не менее хозяйственные обязанности оказались не по плечу.

Не по летам располневший, обрюзгший, он проявил себя в быту более флегматичным и менее всего приспособленным к делам, нежели его младший брат.

Ещё там, за границей, Эрнестина, наблюдая за привычками своего деверя, сделала вывод, что Николаю возвращение домой будет неприятнее, чем Фёдору. И первые же дни пребывания сначала в Москве, а затем в Овстуге это подтвердили. Столь безразличный в отношении уюта и роскоши, он ни с того ни с сего на родине стал ко всему предъявлять высокие требования и всё порицать. Сам же целыми днями готов был лежать на диване, ничего не делая и даже не читая ни книг, ни газет.

Николай возбуждался, лишь предаваясь мечтам о том, как будет хорошо, когда Овстуг перейдёт к сыновьям Фёдора. И строил планы, что следовало бы сделать полезное и нужное, дабы оставить наследство в приличном виде.

Нежные чувства к брату и его семье несомненно объяснялись его собственным одиночеством. Потому и здесь, в Овстуге, он с восторгом поддерживал разговоры Фёдора об Эрнестине, вспоминал их совместные путешествия по Швейцарии и Германии, снова и снова возвращался к тому, что у детей Фёдора теперь будет хорошее наследство.

Всё клонилось к тому, что Николай готов был уступить брату даже большую часть своей доли. И это стало приводить Фёдора Ивановича совсем уж в состояние нервного расстройства.

«Зачем, за какие грехи на меня такая напасть? — выходил из себя Фёдор Иванович, в душе, разумеется, отдавая должное великодушию брата. — Нет, я не приму сей жертвы именно потому, что высоко ценю дружбу Николаши. И ещё, главным образом, вследствие того, что всё, нажитое отцом, окончательно рухнет, коли формально окажется в моих руках. Ну какой из меня помещик и землевладелец? Вот коли бы Эрнестина оказалась в правах наследницы, то-то был бы успех. Ведь только благодаря её рачительности и умению вести дело мы безбедно живём на её доходы вот уже целых четыре года».

Как же далёк на самом деле был Тютчев от домашних забот и как он оказался поразительно непрактичным, когда, получив часть наследства отца, всеми силами старался от него устраниться!

Меж тем состояние Эрнестины, особенно когда они переехали в Россию, катастрофически таяло. Только в середине февраля 1846 года, спустя целых полтора года после свидания с Нессельроде, канцлер соизволил назначить Тютчева чиновником особых поручений шестого класса при собственной особе. С того времени он стал получать и жалованье в 1500 рублей серебром, или, иначе, 6000 франков в год.

Женщина с характером деятельным и волевым, с ранних лет полагавшаяся более на собственные силы, нежели на помощь со стороны, Эрнестина трезво оценила то, что их может ожидать ныне на родине мужа. В письме брату Карлу она сообщала:

«Я думаю, что у Тютчева мало надежды получить достойное место за границей. Граф Нессельроде полагает, что сделал для него всё, что мог, причислив к своему министерству с этим нищенским окладом в 6000 франков... Я нимало не сомневаюсь, что общество моего мужа весьма привлекательно, и потому очень многие желают, чтобы его пребывание в Петербурге продлилось как можно дольше, но за эту привлекательность слишком плохо платят, и если нам придётся и далее жить здесь на эти 6000 франков, которые он получает, то, полагаю, года через два я буду полностью разорена. Итак, нам следует отдать себе отчёт в том, где же мы предпочтём прозябать — в каком-нибудь маленьком германском городке или же в Москве? Для будущего наших детей последнее было бы предпочтительнее, и если бы я могла решать, я не колебалась бы в выборе. Но если человек прожил на земле 42 года и если эти 42 года протекли в постоянном ожидании перемен, причём все его склонности и причуды постоянно удовлетворялись, как это было с Тютчевым, — такому человеку, я думаю, весьма трудно принять решение и на чём-то остановиться, в особенности же трудно это сделать, если принятие подобного решения не сулит в будущем абсолютно ничего привлекательного».

Не было, наверное, другого человека во всём Мюнхене, который бы так хорошо знал и так высоко ценил необыкновенный ум Тютчева, как Карл Пфеффель. И потому он решительно не мог взять в голову, как его зять может оказаться настолько безалаберным в такой важной основе жизни, как финансы, чтобы не понять всей опасности положения, в коем оказалась его семья. Понятно, что Карл не мог сдержать себя, чтобы не дать самый разумный, на его взгляд, совет сестре:

«Мне хотелось бы, чтобы муж ваш поскорее разобрался в делах наследства и прежде всего возместил ущерб, нанесённый вашему состоянию, а затем, уяснив, в какой сумме выражается его доля отцовского наследства и на какие доходы он сможет рассчитывать, принял решение — сохранит ли он землю или продаст её (что было бы безусловно лучше, если только это осуществимо)... Прошу вас настоять на том, чтобы Тютчев, как отец семейства, отнёсся серьёзно к делам, возникшим вследствие смерти его отца, и чтобы он не делал широких жестов за счёт интересов семьи, то есть его детей, ибо эти интересы должны преобладать над всякими другими соображениями. Я же надеюсь, что ему удастся выручить из этого наследства тысяч двести франков и что при помощи этого подспорья вы сможете немного поберечь собственное состояние, на которое до сих пор тяжким бременем ложились все расходы по содержанию вашей многочисленной семьи».

Всего лишь разумным расчётом, имеющим только одну цель — заботу о благосостоянии семьи сестры, проникнуто письмо её брата. И всё же есть одна, на первый взгляд едва уловимая разница в том, как каждый из них считает деньги.

«В данный момент мой муж... и его толстый брат находятся в деревне, где занимаются разделом наследства, — пишет Эрнестина Карлу. — Только по возвращении Тютчева я узнаю о результате раздела и о том, проведём ли мы ещё и эту зиму в Петербурге. Владелец дома, где мы живём, разрешает нам и далее жить бесплатно.

Возвращаясь к той части вашего письма, где вы убеждаете меня попытаться вернуть средства, потраченные на расходы, которые, не имея ко мне прямого отношения, подорвали моё состояние, отвечу вам, что я плохо представляю себе, где проходит грань между тем, что касается меня лично и что меня не касается. Разумеется, не будь я г-жой Тютчевой, я никогда не приехала бы в Россию... Однако в ваших обстоятельствах всё дело заключается в возвращении моего мужа на службу; оно необходимо не только для его личного блага, но и для блага моих детей, и потому мне кажется, что я никак не могу требовать возмещения денег, потраченных на нужды всей семьи... По правде говоря, я страшно много израсходовала вследствие того положения, в которое поставил меня мой брак, но, не умея точно определить сумму, превышающую расходы на наши переезды и пребывание в России, я, как вы сами понимаете, не могу ни о чём просить.

...Когда увидитесь с нашим банкиром Эйхталем, поговорите с ним обо всём этом; я знаю, что он предубеждён против моего мужа, и разрешаю ему сохранить все эти предубеждения, за исключением тех, которые смогут заставить его усомниться в бескорыстии и благородстве чувств, достойных восхищения. Когда закончатся хлопоты по разделу, я хочу, чтобы мне была предоставлена некая сумма на пополнение хозяйственного бюджета и таким образом надеюсь если и не заполнить изъянов в моём капитале, то, во всяком случае, не делать новых».

Да, деньги надо считать. И даже следует думать о том, как их сохранить и, может быть, умножить. Но чтобы делить в одной семье, пусть теперь столь огромной и стол расточительной... Нет, доходы семьи, как и сама семья, как бы говорит Эрнестина своему брату, неделимы. Неделимы, добавим от себя, как любовь и самоотверженность этой изумительной женщины.

Впрочем, разговор о самоотверженности ещё впереди.

30

Оживлённый женский голос, послышавшийся из гостиной, заставил Анну тотчас выбежать из её комнаты.

— Лелинька, здравствуй! Как кстати ты пришла, — встретила она Денисьеву. — А я только собиралась послать к тебе человека с запиской — хочешь поехать на Валаам?

Елена была в белом креповом платье. Тёмные волосы ниспадали на плечи, открывая милое и выразительное лицо.

— Это пароходом по Ладоге? — Её огромные лучистые глаза оживились. — Великолепное путешествие! Но в чьём обществе, милая Анна, ты предлагаешь его совершить?.. Ничего мне не говори! Уверена: у тебя появились поклонники. Значит, ты познакомишь меня с ними. Вернее, с тем, кто будет с тобою в поездке.

— Нас будет трое, — остановила подругу Анна. — Ты, я, а из мужчин — мой папа. Это с ним мы придумали такое путешествие, чтобы разогнать его скуку. Представь, в последнее время он сам не свой — то часами грустит, то срывает своё настроение на мне, больше чем на ком-либо другом. Вероятно, потому, что у меня раздражающе довольный вид.

Елена вспыхнула и, повертев в руках кокетливую соломенную шляпку, звонко рассмеялась.

— Выходит, две молодые особы будут обязаны развлекать одного очень скучного и желчного субъекта, к тому же и не очень молодого? — И тут же, прекратив смех, испытующе посмотрев в лицо Анны: — А пригласить меня... это предложение исходило от самого Фёдора Ивановича?

— Предложила я, но папа тут же с радостью согласился. Ты же, Лелинька, знаешь, как он преображается в обществе. А тут — общество такой изумительной молодой женщины, да ко всему прочему — поездка в новые места.

— Ах, как я завидую тебе, Анна, и Фёдору Ивановичу, — вздохнула Елена. — Ты объездила почти всю Европу, даже родилась за границей. А недавно вместе с твоим папа снова побывала в гостях у своей тёти в Мюнхене. Мы же с моею тёткой дальше проклятого Смольного монастыря — ни ногой! Одна для меня отрада, если вырвусь к кому-либо на вечер. На днях был замечательный приём у графа Кушелева-Безбородко, где я познакомилась с известным литератором графом Соллогубом... Кстати, почему тебя не видно в обществе? Ведь твой папа считает напрасно прожитым день, коли он не проведёт вечер в общении с интересными людьми.

Свеженькое, с широким и выпуклым лбом личико Анны нахмурилось.

— В этом смысле с папа́ мы разные натуры. Даже когда он дома с восторгом начинает говорить о балах и раутах, мною овладевает уныние и ощущение пустоты. И это при моём в общем-то никогда не унывающем характере. Но хватит об этом. Милая Лелинька, пройдём, пожалуйста, ко мне, если ты не очень торопишься. Я хотела, чтобы ты со своим неподражаемым вкусом помогла мне подобрать что-либо из платьев, с которыми бы я отправилась в предстоящее путешествие.

Что может быть приятней, чем поездка по широкой и спокойной водной глади!

Августовское солнце светило ярко, но уже не ощущалось той жары, которая случается летними днями даже в этих северных местах. Ладожское озеро сейчас напоминало огромное зеркало без единой морщинки. И таким же спокойным и бездонным, без малейшего дуновения ветра, был небесный свод, как и ладожская вода, расстилавшийся до самого горизонта.

А на палубе под широким тентом, где разместились Тютчев и его молодые спутницы, была вообще благодать. Девушки весело переговаривались, то наблюдая за тем, как смело кидались в воду чайки, охотясь на зазевавшуюся рыбёшку, то вдруг поворачиваясь к своему кавалеру, который стоял у борта парохода и смотрел вдаль.

Редкие выцветшие волосы спутались на его высоком лбу, живые карие глаза были затенены стёклами очков.

Казалось, он думает о чём-то важном и серьёзном и ему не стоит мешать. Но вот в глазах появилась усмешка, и Фёдор Иванович подошёл к своим дамам.

— Боюсь, что нашему с вами уединению пришёл конец, — произнёс он, указывая рукою на приближающуюся пристань, — Это Шлиссельбург. Но посмотрите, сколько там, на берегу, народу? Не в вашу ли честь, мои милые дамы, такая пышная встреча?

Весь берег и впрямь был забит людьми. Пришлось выходить в самую гущу толпы. Только тут пассажиры пароходика узнали, что нынче, пятого августа, Шлиссельбург отмечает праздник чудотворной иконы. Оттого было не пробиться сквозь несметное число монахов, различных разносчиков снеди и дешёвых товаров, нищих и юродивых в самых затрапезных лохмотьях, сотен и сотен верующих паломников, прибывших в город из окрестных сел и деревень.

Неожиданно колоссальная туча нависла надо всею этою толпою, и с неба, до сего момента вроде бы дышавшего полным покоем, полил проливной дождь.

Пароход далее идти не мог, и следовало искать ночлег. Но разве можно было надеяться на то, чтобы где-либо в гостинице или даже просто на постоялом дворе могли обнаружиться свободные места? Оставалось обратиться к капитану, который любезно разрешил устроиться на ночь в каюте.

Разве можно было хоть на часок соснуть, когда вовсю громыхала гроза, а дождь лил как из ведра? Слава Богу, Леля и Анна обладали такими счастливыми и лёгкими натурами, что ничуть не поддались унынию, а, напротив, стали друг друга подбадривать.

— А что же поделывает наш кавалер, коего мы были обязаны всю дорогу развлекать? — неожиданно вспомнила Леля и, сорвавшись с места, прошла в соседнюю каюту.

За ней устремилась Анна. И вскоре обе девушки, притворно приложив пальчики к губам и стараясь идти тихо, на цыпочках, возвратились к себе.

— Мы ведь забыли, — стараясь подавить смех, произнесла Леля, — что наш спутник не просто скучный старик, но он ещё и поэт. Сейчас что-нибудь сочинит, посвящённое своим прелестным дамам, и зачитает нам вслух.

И правда, вскоре в дверях появился Тютчев. Он снял очки и, сев возле свечи, поднёс к глазам небольшой клочок бумаги.

— Пришло на ум несколько строк, — глухо сказал он. — Не люблю обращаться к слушателям со своими виршами, да надо ведь как-то скоротать ночь. Тем более что я чувствую перед вами, своими жертвами, вину. Надо же, затащил вас в такую непогодь! Так что, согласно сей небесной кутерьме, — и содержание моих виршей.

Фёдор Иванович встал и, воздев очки, направился к двери.

— А может, всё же соснём часок-другой? — предложил он и исчез в дверях.

— Ой, да куда же вы? — спохватилась Денисьева. — Такие поэтические стихи — и такой прозаический финал! Да как можно теперь уснуть?

Она встала и нервно прошла босыми ногами по каюте — от окна к двери и снова от двери к окну.

— А это что на полу? — вдруг наклонилась и подобрала клочок бумаги. — Ну да, Фёдора Ивановича стихи, которые он только что нам читал! Как же можно их так неряшливо обронить?

— У папа́ такая манера: пишет на чём попало, а потом теряет. Положи к себе. Утром ему передадим, — сказала, зевая, Анна.

Она расположилась на жёстком пароходном диване, свернувшись калачиком и положив под голову сумку с нарядами, что взяла в дорогу.

Поутру, встав первой, Анна сказала:

— Пойду разбужу папа. Кстати, где вчерашние стихи? Возвращу ему — вдруг решится что-либо в них исправить.

— Возьми в моём ридикюле. — Леля потянулась, чтобы тоже встать, но, видно передумав, повернулась к стенке, решив немного подремать.

Листок, который Анна вытащила из Лелиной сумки, оказался чуть больше того, что был вчера в руках отца. Анна отложила его, чтобы найти другой, но глаза её обратили внимание на то, что на бумаге были слова, тоже написанные рукою папа.

«Опять стихи? — догадалась дочь. — О чём и откуда они у Лели? Может быть, что-то из старого, что Леля попросила папа переписать ей на память?»

Анна знала, что Леля не раз, приходя к ним в дом, просила Фёдора Ивановича прочитать что-нибудь из сочинённого им. И всегда выражала своё бурное одобрение услышанному.

«Но нет, этих стихов папа я не знаю, — сказала себе Анна. — Это что-то совсем новое, мне неизвестное».

«Посвящение какой-то даме. Неужто папа влюбился на склоне лет? — расстроилась дочь. — Но в кого? Ах, что это я, в самом деле! Ну конечно же слова эти обращены к Эрнестине. Она одна — то исключительное и единственное существо, которое безгранично живёт в сердце моего отца. Только её одну он и любит теперь по-настоящему, забывая при этом, что рядом существуем мы, его дети, которым тоже нужна нежность и ласка».

И вдруг — как ожог:

«Но почему же, почему эти стихи — здесь, в сумочке Лели? Если они посвящены маменьке, то как папа мог списать их для другой женщины, как бы та ни восторгалась его талантом? Тогда неужели «последняя любовь» — это она, Леля, моя подруга?.. Нет-нет, мысль эта — наваждение! И как я только могла такое подумать?..»

31

«Надо же такое обо мне придумать, будто я совершенно не забочусь о семье и не люблю своих детей! Это верх неблагодарности. Внушают же подобное те, кто со слезами причитают о детях-сиротах при мне, живом отце. А сами пальцем о палец не ударят, чтобы сделать что-либо существенное для моих девочек.

Взять хотя бы их тётку Клотильду. Не спорю, после смерти Нелли тут же забрала крошек к себе. Что же касается Анны, то она жила в Веймаре словно в своей семье. Но вот же последний случай. Анна только что вышла из Мюнхенского института, а тут открылось место фрейлины при будущей жене великого князя Константина Николаевича — Александре Иосифовне. Ничего иного от Клотильды и не требовалось, как поговорить с матерью невесты — великой герцогиней Саксен-Веймарской. Однако Клотильда согласилась на то, что сама Анна настойчиво потребовала от тётки не предпринимать никаких шагов. Видите ли, заявила потом Анна, её самостоятельному характеру противопоказано служение какой бы то ни было персоне, а пуще всего — августейшей. И в кого моя дочь такая своенравная?

Ну что же, не желает, чтобы за неё просили, попытаюсь устроить кого-либо из младших дочерей. Упрямство, девичьи капризы — всё это так. Однако Дарье уже восемнадцать, Екатерине семнадцать, Анне — все двадцать три! До каких пор всем им сидеть на шее Нести?

В меня, в меня моя дочь Анна! И мне униженно кланяться пред сильными мира сего — нож острый. Но есть ли иной выход?»

Фёдор Иванович выбрал наименее мятый лист бумаги, взял перо. И снова нахлынуло раздражение — почему нет рядом Нести, зачем она с весны заперла себя со всеми детьми в этом проклятом Овстуге?

«Словно она для меня теперь на противоположном конце земли. Но ведь она — единственная, кого я по-настоящему люблю. И она мне так нужна, так необходима!»

В последние годы в нём ещё более усилилось отвращение к тому, чтобы самому от начала до конца писать какую-либо статью. Все заметы к большому труду под названием «Россия и Запад» он делал с помощью Нести. Набросав своею рукою нечто вроде перечня идей, он затем развивал их, диктуя жене уже слагавшийся в ходе раздумья текст.

Едва успевая записывать за мужем, Эрнестина не могла не восхищаться точностью его выражений. Будто он читал по открытой книге: не было никогда ни задержки или колебания, ни единой запинки. Точно лился поток — легко и свободно.

И не раз Эрнестина говорила ему:

— Поверь, я не знаю другого человека, которому в такой степени был бы присущ дар политика и литератора. Но в то же время я не представляю никого другого, кроме тебя, кто менее всего был бы пригоден к тому, чтобы в полную меру воспользоваться этим даром.

— Ах, и не говори мне об этом, дорогая Нести. Если бы ты знала, как я корю себя за леность души и тела, за неспособность подчиняться каким бы то ни было требованиям и правилам. И это несчастье, наверное, ничем нельзя оправдать.

— Кроме одного, — с улыбкой возражала жена. — Ты родился поэтом. И это многое в твоей жизни объясняет, хотя ничего в твоём поведении и не извиняет.

— Скорее всего, мне надо было родиться миллионером, чтобы иметь возможность заниматься поэзией и политикой так, как это делают дилетанты, — согласился с ней муж.

— Ну нет, ты, дорогой, не дилетант. Но ты, увы, и не миллионер, чтобы довольствоваться подчас одними светскими разговорами в кругу любимых собеседников.

«Бесспорно, Нести права. Надо же когда-нибудь заняться тем, чего настоятельно ждут от меня мои близкие, — делом, а не одной пустопорожней говорильней. Итак, письмо к моей благотворительнице великой княгине Марии Николаевне. С чего же начать? А если опять с «Небес», что произвели на неё однажды неописуемое впечатление? Не следует забывать: я ведь обращаюсь к женщине и посему нельзя скупиться на такие выражения, которые она станет читать с замиранием сердца, не важно при том, просьбу или объяснение в любви содержат мои слова».

Первые строчки легли на бумагу легко и быстро, открыв простор тому, в чём был заключён главный смысл послания.

«Милостивая государыня, есть мгновения, когда испытываешь столь настоятельную потребность в поддержке Небес, что взываешь к ним с безграничной верой и надеждой... Именно в такой момент обращаюсь я к вашему императорскому высочеству.

Сударыня, вы всё понимаете, поэтому вы сочувствуете любому страданию... Я бесконечно повторял себе это, прежде чем осмелиться заговорить с вами о том, о чём пойдёт речь. Положение моё вам известно. У меня три дочери, и стеснённые обстоятельства, в которых я нахожусь, неизбежно обрекают их, и, может быть, надолго, на жизнь весьма скромную и уединённую. Уже с этой зимы, которую они проведут в деревне, начнут они свыкаться с судьбой, исполненной горестей и лишений...

Но как ни грустно подобное существование, особенно на пороге жизни, — в конце концов, это общий удел, и, обращаясь не к вам, сударыня, а к кому-нибудь другому, я едва ли осмелился бы говорить об этом. Да и не это удручает меня более всего. Сердце моё раздирает мысль о другой судьбе, добровольно и самым достойным образом связанной с их судьбами... Это... признаюсь вам, сударыня, — это самоотверженность моей бедной жены, которая, пренебрегая здоровьем и тем уходом, который необходим для его поддержания, обрекает себя на заточение в деревне на всю зиму, на уединённую жизнь затворницы, что для молодых барышень всего лишь скучно, но для неё, с её слабым здоровьем, несомненно ещё и опасно, — и всё это ради того, чтобы исполнить свой долг, который надлежало бы исполнить мне, но я не в силах на это пойти.

Вот почему, отчаявшись, я взываю к вашему покровительству...»

Он остановился и спросил себя: может, следует уже перейти к существу дела, не довольно ли затянулось вступление? Но нет, просто никак не выходило.

«Не могу сказать, как невероятно трудно мне выразить, даже вам, сударыня, то заветное желание, высказать которое я не имею никакого права, — я это сознаю... И тем не менее несомненно, что, если бы благодаря высочайшему ходатайству вашего императорского высочества одна из моих дочерей получила место при дворе, мне легче было бы устроиться в семье с двумя другими, и это хоть немного развязало бы мне руки и сняло бы с души камень, который на неё давит...»

Кажется, теперь всё было сказано. И следовало на этом, как говорится, поставить точку. Но так велика была ставка, на которую он решился, так желанен успех, что он не мог не излиться в письме до конца.

«Повторяю, на эту милость я не имею никакого права, но она мне крайне необходима.

Сударыня, всякий раз, когда мне в жизни выпадало счастье приблизиться к вашему императорскому высочеству, в душе моей оставалось ощущение необычайного тепла и благодати. Рядом с вами я всегда ощущал, что бремя жизни становится легче... Неужели вы рассердитесь на меня за то, что в столь стеснённых обстоятельствах я почти непроизвольно устремился к вашей руке, как стремятся к воздуху и свету? Нет, сердце вашего императорского высочества мне порукой, что, каков бы ни был исход моей просьбы, ваше высочество соблаговолит не считать её ни докучливой, ни неуместной...»

32

Пожалуй, за все годы, что прошли в Германии, а затем уже здесь, в России, в семействе Тютчевых не было такой счастливой поры, чтобы все вместе и каждый в отдельности не ощутили вдруг свою кровную сопричастность, а отсюда и необходимость друг другу, как в конце 1852 года в Овстуге.

Вот уже второе или третье лето подряд Эрнестина вместе с Мари и мальчиками проводила в деревне. Иногда туда приезжали и старшие девочки, но никогда не оставались там на продолжительное время, а тем более на осень или зиму. Нынче же, как собрались все вместе в фамильном дедовском гнезде с лета, так вместе и остались в нём зимовать.

А куда было спешить? У Дарьи и Екатерины Смольный остался позади. И отдых после окончания института, а главное — после изрядно опостылевших своими склоками и женскими пересудами монастырских стен, теперь воспринимался ими как благодать Божья.

И Анна неожиданно почувствовала острое желание наконец-то побыть с сёстрами, коих до этого времени она навещала только раз в неделю в их позолоченной золотой клетке, как многие воспитанницы называли между собой свой институт.

Анна, будучи старшей, тревожилась за сестёр: что вынесут они из стен института, с чем войдут в жизнь?

Свой переезд в Россию сама она восприняла тревожно. «Меня так внезапно, как бы с корнем, — напишет она позже в своих воспоминаниях, — вырвали из того мира, в котором протекло моё детство, с которым меня связывали все мои привязанности, все впечатления, все привычки, — для того, чтобы вернуть меня в семью, совершенно мне чуждую, и на родину, также чуждую мне по языку, по нравам, даже по верованиям; правда, я принадлежала к этой религии, но никто меня ей не обучал».

Когда в холодное и туманное утро шестнадцатилетняя девочка из немецкого города Мюнхена ступила на Английскую набережную в незнакомой ей русской столице, сердце её болезненно сжалось. Со всех сторон её окружали тяжеловесные каменные громады, постоянно окутанные туманной мглою и сыростью, а сверху давило низкое, серое и грязное небо, в котором чуть ли не на протяжении целого года не проглядывал ни единый луч солнца. Всё это представляло печальный контраст с тем миром, который окружал её в Германии.

Никак не в пользу Смольного оказались сравнения его с тем королевским институтом в баварской столице, где она жила и училась вместе с сёстрами. Уровень образования в Петербурге был значительно ниже, но особенно плохо было поставлено нравственное воспитание.

«Религиозное воспитание заключалось исключительно в соблюдении чисто внешней обрядности, — сразу бросилось в глаза Анне, навещавшей сестёр. — И довольно длинные службы, на которых ученицы обязаны были присутствовать в воскресные и праздничные дни, представлялись им только утомительными и совершенно пустыми обрядами. О религии как об основе нравственной жизни и нравственного долга не было и речи. Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость».

Хорошенькие ученицы, те, которые лучше других умели танцевать и грациозно кланяться, умели причёсываться со вкусом и искусно оттенять клюквенным соком бледность лица, всегда могли рассчитывать на расположение со стороны начальницы и классных дам.

Дети богатых и сановных родителей составляли особую аристократию в классах. Для них почти не существовало правил институтской дисциплины. Они могли безнаказанно пропускать уроки, по утрам долго спать, не обращая внимания на звон колокола, пренебрегать обедом, подаваемым в общей столовой, кстати сказать отвратительным, и питаться лакомствами из соседней лавочки.

Дарья и Китти, благодаря своим хорошеньким личикам, а главным образом благодаря протекции великих княгинь, пенсионерками которых они состояли, сразу попали в категорию аристократок. Или, как едко определила Анна сей разряд девочек, — в категорию, обречённую на порчу.

Как и предполагала госпожа начальница, сёстры Тютчевы благодаря Мюнхенскому институту легко заняли первое место в классе. Но Анну это не столько обрадовало, сколько насторожило: не поддадутся ли девочки соблазнам, которые окружали их со всех сторон? Потому она старалась проводить с сёстрами как можно больше свободного времени, поощряла их к серьёзным занятиям, не давала читать плохих романов и, как умела, старалась привить им основы благочестия, которые сама вынесла из Мюнхенского института.

Теперь, оказавшись в Овстуге, Анна обрадовалась счастливой возможности продолжить с сёстрами те беседы, те своеобразные уроки нравственности, которые она решила им преподать.

Унаследовавшая острый ум отца, старшая его дочь, к счастью, не переняла расположенность к хандре и сплину, так изматывавших его душевные силы. Напротив, характер Анны отличался завидной стойкостью, умением упорно преодолевать всяческие неудобства и подлинные трудности жизни. И главное — отличался завидной деятельностью, которая не оставляла ни малейшей возможности отдаться унынию и грусти.

Тяжёлым оказалось для неё обретение новой родины. Но тем увлекательнее стало для неё постижение основ русской жизни. И в первую очередь, безусловно, основ православия и русского духа. Так, постигая характер народа, к коему Анна принадлежала уже по рождению и крещению, она очень скоро почувствовала, как её сердце сроднилось с великой страною, имя которой — Россия.

И в этом помог ей Овстуг, где в летние дни она всё своё время проводила за чтением русских книг и в прогулках по окрестностям. Её пленили неповторимые картины русской природы, которую она полюбила всею душой. Широкие горизонты и обширные степи, необозримые поля и почти девственные Брянские леса — всё вошло в её чистое сердце, помогло почувствовать себя настоящей дочерью русского народа.

Однако мысль о занятиях с сёстрами была лишь первой, что пришла Анне в голову. А как же Мари, мальчики? Сестрёнке было уже двенадцать лет, Мите одиннадцать и лишь Ивану шесть. Впрочем, Митя с осени вернулся в Петербург, где он учился в частном пансионе.

— Не открыть ли нам школу, основанную на взаимном обучении? — предложила однажды Анна за утренним чаем, — Чтобы каждый из нас был одновременно учителем и учеником. В чём сильна я — то я передам другим. А чего недостаёт мне самой — тому меня научат более знающие. Идёт?

— Ох, как здорово, правда, маменька! — обрадованно подхватила Мари. — С сегодняшнего дня вы станете обучать меня, Дашу и Китти английскому языку. А я буду помогать тебе, Анна, по русскому языку. Хорошо?

Мама улыбнулась:

— В русском нуждаюсь и я, наверное, более, чем моя старшая дочь. Может быть, в таком случае в помощь Мари нам следует привлечь Дашу и Китти?

— Справится одна Мари! Она так знает по-народному, что свободно говорит со всеми девушками в Овстуге! — закричали наперебой обе недавние смолянки, скорее для того, чтобы польстить младшей сестре.

Но Мари, покраснев от неожиданной похвалы, в то же время не загордилась:

— А вы о Ванюше не забыли? У нас же нет гувернантки. Так что и тебя, Ванюша, мы примем в свою школу. Русский класс у нас будет такой: трое учеников и мы, три сестры, в качестве учителей.

Господи, как же прекрасно заладилось дело в тёплом и уютном дедовском доме! За окнами — то дождь с ветром, то следом за ним — белые мухи и затем настоящий снегопад, а тут — чтение вслух, писание сочинений и решение арифметических задачек. Да ещё — рассказы о Древнем Египте и Ассирии, спряжение немецких и французских глаголов...

Последние предметы — французский и немецкий, а также историю древнего мира вместе с математикой взялась изучать с Ванюшей Анна. И вскоре так увлеклась, что искренне удивилась:

— Никогда бы не подумала, что прибавление в уме к трём мешкам пшеницы ещё пяти таких же мешков вызовет у меня такую радость. А вот поди же — испытываю подлинное увлечение, ещё только садясь рядом с Ванюшей за стол и открывая задачник!

«Ах, если бы сейчас возле меня постоянно было хотя бы полдюжины ребятишек, мне больше ничего не было бы нужно, чтобы быть счастливой, — всё чаще и чаще стала приходить к Анне радостная мысль. — Я очень люблю детей и очень люблю их чему-либо обучать. Это я открыла в себе ещё в Мюнхене, когда помогала в институте младшим. И я ничего не хотела бы для себя лучше, чем учить Ванюшу и Мари. Да к тому, наверное, всё теперь и идёт. Папа в последнем письме сообщил: ему передавали, что ответ великой княгини Марии Николаевны непременно будет положительным. Значит, кто-то из сестёр обретёт то, о чём мечтает всю последнюю пору. А как же иначе? Хотя девочки избежали порочных влияний Смольного, но разве могли их неокрепшие души не устремиться к тому, что они видели часто на балах и пышных приёмах! Императорская семья, великие княгини в окружении фрейлин... И кто из воспитанниц, в том числе и мои милые сёстры, не представлял себя среди этих счастливиц, составлявших ближайшее окружение сильных мира сего?.. Что ж, пусть и моим дорогим сёстрам — сначала одной, затем и другой — выпадет жребий, о котором каждая из них мечтает».

Папа прибыл в Овстуг в самый первый день нового, 1853 года. Все были на всенощной в домашней церкви. Но не прервали молитву, а лишь после неё собрались в гостиной.

— Если бы вы знали, как я спешил к вам, — начал отец, быстрой походкой разминая затёкшие ноги и потирая возле камина озябшие с мороза руки. — Но всё, всё сладилось, как я того и ожидал!.. Хотя ох как неприятно это чувство униженности и ожидания... Но, слава Богу, я горд и счастлив.

Собравшиеся в гостиной ожидали главного: кто принят, кому повезло? Но никто не решался перебить папа, зная, что возбуждение, которое овладело им, должно улечься само по себе, что, только выговорив всё, наполнявшее его за столько дней пути, он успокоится и придёт в себя.

Ведь столько предшествовало тому, о чём он должен рассказать, столько событий и лиц теснилось в его голове, переполняло всю его впечатлительную душу!

— Да, я исполнен чувством гордости за то, что в конце концов удостоен высочайшей милости, — продолжал Фёдор Иванович. — Впрочем, милости двора накануне Рождества и Нового года сыпались как из рога изобилия. Не помню, писал ли я тебе, Нести, что из наших знакомых милейший граф Блудов получил портрет императора при чрезвычайно милостивом рескрипте. Наш давний друг Северин — ленту Святого Александра Невского... Но главное, главное: четыре барышни из самых известных семейств удостоены были шифров, что, скажу честно, доставило мне истинное удовольствие. Эти четыре новые фрейлины при дворе: дочь князя Михаила Голицына — Елена, мадемуазель Пушкина, старшая дочь поэта, затем мадемуазель Давыдова и, наконец, старшая дочь госпожи Смирновой-Россет... И я тогда же подумал: теперь у тебя, Анна, четырьмя конкурентками меньше! И верно — тебя, дочь моя, избрала своею фрейлиной сама цесаревна.

Если бы в этот момент Анна могла увидеть себя в зеркале, она бы ужаснулась. Всё лицо её — щёки, лоб — мгновенно стало красным, а затем покрылось бледностью.

— Как, выбор пал на меня? — только и сумела она выдавить из себя. — Ведь я этого не хотела. И теперь не хочу! За что же такое со мною?!

Все окружили Анну и стали её и утешать и поздравлять. Первой её поцеловала мама и нежно, своим платком, вытерла её слёзы. Дарья и Китти обняли Анну и тоже заплакали, скрывая за слезами радости неожиданную для себя обиду. Но всё-таки они очень любили свою старшую сестру и, как ни были обе расстроены, от души пожелали ей счастья.

Последним подошёл папа.

— И ты не вознаградишь, дочь моя, своего несчастного отца хотя бы слабою улыбкою за всю мою любовь к тебе, которая безгранична? — хлюпнул он носом, стараясь совладать с новым приливом возбуждения. — Зимний дворец, императорский двор! Что может быть желаннее, а главное — заслуженней для девицы твоих высоких природных достоинств, твоего ума, воспитания и образования! Мне передали: цесаревна Мария Александровна остановила свой выбор именно на тебе, потому что ей сказали, что ты молода и получила образование и воспитание за границей. И несомненно, обладаешь высокими нравственными достоинствами.

— Но ведь цесаревна совершенно не знает меня, она никогда со мною не разговаривала, — Анна всё ещё не могла окончательно прийти в себя. — Я вообще никогда не видела близко никого из членов императорской фамилии. Впрочем, именно цесаревну мне довелось однажды внимательно рассмотреть, совершенно, впрочем, не подозревая, кто она есть на самом деле.

Анна припомнила, как год или два назад она была приглашена на бал у графини Орловой-Давыдовой. Не принадлежа к числу барышень, имеющих успех, Анна, застенчивая и робкая, танцевала мало и старалась укрыться в каком-нибудь уголке зала. Ей нравилось любоваться со стороны блеском бала, а не видеть себя в его центре.

Так, сторонясь знакомых, Анна села на один из диванчиков, стоящих в углу, и стала отсюда смотреть на кружащиеся пары.

Неожиданно она обнаружила, как на другой конец дивана присела одинокая молодая дама. На ней был прелестный туалет из голубого крепа с кружевами, который выделял необычайную белизну её лица и её изящество.

Анна залюбовалась ею. В ней было что-то исключительно молодое и воздушное, то обаяние, которое больше всего привлекает в женской красоте.

Когда незнакомка удалилась, Анна тут же осведомилась у одной из своих знакомых: «Скажите, кто эта особа в голубом, которая сидела рядом со мною?» Ответ был быстрый и даже презрительный: «Откуда вы, моя милая? Ведь это цесаревна».

Даже теперь, вспоминая этот случай, Анна вновь смутилась своего тогдашнего поведения — как же она не встала при одном приближении столь знатной императорской персоны? Однако теперь предстояло думать не о прошлом, а о будущем.

Папа объявил, что следует собираться и не позже чем через пару дней отправляться в дорогу. Но сам он, к неудовольствию дочери, отказался её сопровождать, сославшись на приступ подагры.

Мама нашла его поведение в высшей степени неприличным и потребовала, чтобы он сам вёз Анну ко двору и сам её там представил, если он, в конце концов, уважает императорский двор, наконец, себя самого и свою дочь.

— Я так и знал, — неожиданно обиделся Фёдор Иванович, — ты, Нести, более не нуждаешься во мне, и я тебе совершенно не нужен, если после шестимесячной разлуки ты не испытываешь ни малейшего намерения удержать меня возле себя.

Эрнестина промолчала, затем обратилась к Анне:

— Доченька, пусть с тобою в таком случае поедет наш управляющий. На Василия Кузьмича можно положиться. Я уверена, что с тобою, любовь моя, ничего худого в дороге не случится. И во дворце ты будешь принята со всем уважением, которого ты заслуживаешь.

33

Вряд ли какому другому народу, кроме русского, свойственно такое святое обожание тех, кто обижен, а пуще всего — несправедливо пострадал от власти.

На что уж поначалу враждебно отнеслось дворянство к декабристам, что грозились лишить сей класс вековых привилегий, а вот достаточно было их сурово наказать, как во многих российских углах стал возникать шепоток сочувствия.

А припомните легенды и сказы. Кто их герой, кто мил народному сердцу? Соловьи-разбойники да Кудеяры с большой дороги, которых власть истребляла, а они супротив неё поднимались, чтобы ей мстить якобы за всенародные притеснения.

В самом конце 1853 года в Петербург возвратился литератор Тургенев. По личному повелению императора он был сослан в своё родовое имение Спасское-Лутовиново с запрещением выезжать оттуда куда бы то ни было, а тем более появляться в столицах. А всё потому, что Тургенев, уже к тому времени довольно широко известный своими «Записками охотника», напечатал в «Московских ведомостях» статью памяти Гоголя, в которой дерзнул назвать великим этого писателя.

Кто он, в самом деле, сей автор «Ревизора» и «Мёртвых душ» — выдающийся государственный деятель или прославленный в битвах генерал? Да и то любому из них сии определения — лишь с высочайшего на то разрешения. А тут — один щелкопёр о другом... И загремел то ли на самом деле очень смелый, то ли попросту наивный человек, скажите спасибо, не в Сибирь, а, так сказать, под домашний арест.

Но вскоре по тому же монаршему повелению — отбой. И чуть ли не во всех салонах столицы — широко раскрытые объятья тому, кого всего около двух лет назад высылали чуть ли не с клеймом государственного преступника.

Да что салоны! В самом Зимнем дворце стал нарасхват журнал «Современник» с новым рассказом недавно запрещённого автора. А её императорское высочество цесаревна Мария Александровна, та и вовсе обратилась к своей новой фрейлине Анне Тютчевой с просьбой достать ей «Записки охотника».

— Ваш отец, да, кажется, и вы сами в коротких отношениях с писателем, — сказала будущая императрица и при этом заметно смутилась.

А к тому, скажем прямо, были причины. В последнее время тридцатипятилетнего, недавно бывшего в опале писателя Тургенева всё чаще стали видеть вдвоём с Тютчевым.

«Теперь всё понятно, — сразу решили в свете. — У Фёдора Ивановича три дочери на выданье, а Иван Тургенев холост».

Но мало того, иные смело стали уверять, что и выбор уже сделан. Будущей женою известного жениха стали называть старшую из сестёр, Анну.

«Её колючий характер как нельзя лучше будет сочетаться с благодушием мужа. Так что сие обоим предназначено судьбой», — не оставляли никаких сомнений в якобы уже решённом деле многие любители до всего необычного.

— Не скрою, ваше высочество, наше семейство на самом деле близко знакомо с Иваном Сергеевичем, — был ответ Анны. — И раньше других Тургенев познакомился именно со мною и двумя моими сёстрами. Он как своеобразный крестный отец, коему мы все трое обязаны, можно сказать, своей жизнью.

— Ах вот как! — воскликнула цесаревна. — Тогда это тем более романтическая история. Так не томите же меня, милая Анна, расскажите скорее о том, как господин Тургенев оказался вашим спасителем. Я страсть как люблю подобные истории.

— История, прошу прощения вашего высочества, далеко не романтическая. Скорее драматическая и даже трагическая, — сказала Анна. — Это пожар на море в тридцать восьмом году. Тогда на горящем пароходе «Николай Первый» мы, трое малолетних сестёр, и наша мама оказались в сущем аду. Мне было всего девять лет, сёстрам — намного меньше. Как мы оказались на берегу, трудно припомнить во всех деталях. Только мы все — босые, полуодетые, замерзшие — вдруг получили помощь от одного молодого человека, который сам был не в лучшем положении, но нам помог. И этим юношей, представьте, был господин Тургенев.

Много позже, незадолго до своей смерти, в 1883 году, во Франции, в Буживале, Тургенев вспомнит сей случай и с определённой долей юмора по отношению к себе и другим, попавшим тогда в беду, напишет в рассказе «Пожар на море»: «В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т... очень хорошенькая и милая, но связанная своими... дочками и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почёл нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряжённой парой лошадей, за которым я сбегал на верх утёсов и которого послал вперёд, не нашёл нужным дождаться меня и уехал в Любек со всеми моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал».

Нет, тогда в самом деле было не до юмора. Тургенев не скрыл в своём рассказе всего ужаса, который выпал на долю несчастных пассажиров.

В ту пору ему самому было всего двадцать лет. И он в первый раз один отправился в дальнее путешествие — ехал в Берлин, чтобы поступить там в университет.

Как всякий молодой барчук, оказавшийся вдали от семейного присмотра, он предался на корабле занятию запретному, но потому и вожделенному, — сел за карточный стол. И вдруг посреди игры, когда счастье, казалось, стало улыбаться новичку, он услышал отчаянные крики: «Пожар!»

«Во мгновение ока все были на палубе. Два широких столба дыма пополам с огнём поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самосохранения охватило все эти человеческие существа, и в том числе меня первого. Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня».

История, вопреки ожиданиям цесаревны, действительно оказалась трагичной. Но её более всего, вероятно, расстроило то, что в ней не нашлось места сильной любовной страсти. Ни тогда, на горевшем пароходе, ни теперь.

— Так, выходит, все разговоры о влюблённости господина Тургенева — сущий вздор? — вырвалось у цесаревны.

— Не совсем так, ваше высочество. Господин Тургенев положительно влюблён. Однако не в дочерей, а в их отца, — вполне серьёзно произнесла молодая фрейлина. — Мой папа и Иван Сергеевич — лучшие друзья. Встретившись, они проводят целые вечера один на один. Они так соответствуют друг другу — оба остроумны, добродушны и одновременно, прошу меня извинить, вялы и неряшливы.

«У моей новой фрейлины действительно колючий характер. Недаром ей здесь, во дворце, дали кличку «Ёрш». Но мне нравится, что она умна, смела и правдива», — отметила про себя цесаревна и вслух произнесла:

— Вашего отца и господина Тургенева, несомненно, сближают в первую очередь литературные интересы. Недавно Алёша — я имею в виду графа Алексея Толстого — передал мне книжку «Современника» со стихами некоего «господина эФ Тэ». Алёша не сомневается, что это Фёдор Тютчев — ваш отец. Не так ли?

— Граф Алексей Константинович прав — это стихи моего папа, — подтвердила Анна.

— Так вот передайте вашему отцу, что его пиесы произвели на меня весьма отрадное впечатление. Но почему он так мало написал, как утверждает в журнале его редактор, кажется, господин Некрасов? Меж тем я с ним вполне согласна: вашего отца с полным правом следует отнести к русским первостепенным поэтическим талантам.

34

Кому из авторов не лестно услышать сочувственное мнение о собственных творениях? А коли оценка исходит от такого же художника, как и он сам, мнение сие приятно вдвойне.

И дело тут не в удовлетворении пустого тщеславия, не в ожидании непременной похвалы. Потребность эта в первую очередь связана с естественным желанием услышать от людей, для которых автор и создавал своё произведение: а вышло ли из его затеи что-либо путное?

Иначе говоря, так ли в унисон забилось сердце читателя, как билось оно у творца, когда он держал в руках перо и весь горел чистыми помыслами и стремлением поведать другим о том, что переполняло всё его существо.

Потому чуть ли не в первый же день, в который они сошлись, Фёдор Иванович не удержался, чтобы не сказать, как восхитили его тургеневские рассказы.

— Знаете, любезный Иван Сергеевич, что поразило меня, когда я на одном дыхании прочитал все два тома «Записок охотника»? — Тютчев снизу вверх глянул на своего нового приятеля, который был намного выше его ростом. — Ну, полнота жизни и мощь вашего таланта — сие, безусловно, в первую очередь. Однако об этом, наверное, вам уже многие говорили, и говорили, несомненно, по справедливости. Но вот что редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии — это сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности! У вас же это выходит так естественно и так великолепно, как и должно выходить у каждого истинного художника.

— Спасибо вам, милейший Фёдор Иванович. — Голос у этого человека почти, скажем, гигантского роста, с крупною головою и пышной гривою волос сверх всяких ожиданий был не то чтобы совсем не громовым, а, напротив, тонким и тихим. — Спасибо за лестные слова. Только об истинном художестве — не слишком ли?

— Вот вы и смутились, эдакий, право, ребёнок, а не великан, — усмехнулся Тютчев. — А я вам ещё не всё высказал о ваших рассказах. Есть в них, кроме всего прочего, одно свойство, которое мне близко и, признаюсь, очень уж благотворно действует на меня. Это опять удивительное сочетание реальности в изображении человеческой жизни и природы со всей её поэзией. Проще сказать — ваше понимание природы я, ваш читатель, ощущаю как откровение. Словно природа для вас, художника, такая же живая, как и наша, людская, жизнь.

— А вот теперь, милейший Фёдор Иванович, вы от меня не уйдёте! — Голос Тургенева взвился до чистого фальцета. — Позвольте уж на сей раз мне о вас сказать. Да-да, и не делайте скорбного лица. Слова, которые вы только что произнесли о единстве понимания человеческой жизни и жизни природы — эти слова мог произнести только истинный поэт. А вы — поэт, каких у нас мало.

Любой человек со стороны, если бы довелось ему стать свидетелем беседы этих двух людей, немало бы удивился внезапной перемене, произошедшей с одним из них. А именно — с Тютчевым.

Ещё минуту назад Фёдор Иванович от всего сердца отзывался о рассказах своего собеседника, говорил о превосходных сторонах его таланта, которые оказались наиболее созвучны струнам его собственной поэтической души. И вдруг, как от внезапной зубной боли, скривился, смолк, когда разговор лишь коснулся его собственных произведений.

— Ну вот, Иван Сергеевич, как вы, право, безжалостно разрушили то, что вы сами же и создали своим творчеством в моих чувствах! — с нескрываемым неудовольствием произнёс Тютчев. — Я вам — о подлинных творениях вашего изумительного дарования, вы же мне — о каких-то стихах-подкидышах...

В первое мгновение Тургенев остолбенел, а затем азартно рассыпал тонкую и звонкую трель смешка.

— Ах вот оно что! Вы о тех стихах, что Некрасов взял из «Современника» Пушкина и вновь повторил теперь уже в «Современнике» своём?

Лицо Фёдора Ивановича снова неприятно сморщилось.

— Да нет, я ничего не имею против господина нового редактора «Современника». — По своему обыкновению, Тютчев отмахнулся рукою. — Однако неужели у него нет иных забот, кроме эксгумации давно погребённого в толще затхлых и пропылённых журнальных страниц? Да к тому же говорить обо мне как бы в поминальном духе: «Жаль, что эФ Тэ написал очень немного», а то мы, дескать, «нисколько не задумались бы поставить его рядом с Лермонтовым». Право, стоило вытаскивать из могилы никому не известного автора, чтобы сию сомнительную тень ставить рядом с тем, кого мы с заслуженным правом давно уже называем наследником самого Пушкина?

— И это говорите вы... вы, один из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанных нам приветом и одобрением великого Пушкина? — Голос Тургенева вновь взвился, — Да вы не знаете себе цены, милейший Тютчев! Вот вы мне только что сказали о якобы главном свойстве моего дарования — умении выразить одинаково верно душу человека и душу природы. Но это свойство в первую очередь относится именно к вам, поэту подлинному, самому серьёзному и самому искреннему! Чувство природы в ваших стихах необыкновенно тонко, живо и верно. И это не сочинительство, свойственное, увы, некоторым авторам. Сравнения человеческого мира с родственным ему миром природы никогда у вас не бывают натянуты и холодны. Не риторика, не сочинительство характерны для лучших ваших пиес, а неподдельность вдохновения и счастливая смелость мысли и — почти пушкинская красота оборотов.

Тургенева теперь нельзя было остановить. Да Фёдор Иванович и не старался это сделать. Он, напротив, всем своим видом как бы выражал явную отрешённость по отношению к предмету разговора. Просто иногда прислушивался к тому, что говорил Тургенев, но воспринимал сии слова как не относящиеся к себе лично. Они ему казались интересными сами по себе, по своей неожиданной форме, но к нему якобы не имеющими совершенно никакого касательства.

— Вы согласны со мною, — продолжал между тем свои мысли вслух автор «Записок охотника», — что из отрубленного, высохшего куска дерева можно выточить какую угодно фигурку? Так ведь? Однако никогда не вырасти на том суку свежему побегу, не раскрыться на нём пахучему листку, как ни согревай его весеннее солнце. Горе поэту, который захочет сделать из своего живого дарования мёртвую игрушку. У вас же почти каждое стихотворение как огненная точка: начинаясь мыслию, оно вспыхивает глубоким чувством, взятым из мира души или природы, проникается им и проникает тем самым в наше, читательское ощущение. Как же такой талант можно прятать от других, числить всё, созданное вами, простите меня великодушно, по кладбищенскому реестру? А господин Некрасов сделал обратное. Он, как бы продолжая пушкинский завет, ввёл снова ваши стихи в живой оборот.

— Ах, как, право, бывают любезны люди, обладающие избытком христианской любви! — не скрывая сарказма, заметил Тютчев. — Следом за публикацией господина Некрасова о моей персоне ко мне обратился мой зять, Николай Васильевич Сушков, с предложением собрать по различным изданиям мои вирши-сироты и издать их в виде книжки. Я сердечно умилился сей поистине неутомимой, неистощимой и всеобъемлющей попечительности. Только... Нет-нет, я благоговею и молчу. Однако и вы, милейший Иван Сергеевич, исполнены тем же христианским милосердием к тому, что я давеча окрестил явно не понравившимся словом «подкидыши»?

Статья Некрасова, называвшаяся «Русские второстепенные поэты», о которой теперь шла речь и которую упомянула в разговоре со своею фрейлиною великая княгиня цесаревна Мария Александровна, появилась в первом номере журнала «Современник» за 1850 год.

Приняв как бы от Пушкина затеянное им издание, Некрасов взял на себя и главную заботу великого поэта: пробудить в обществе любовь к отечественным стихам. Как и во времена Пушкина, очень уж назойливо переходило из одного салона в другой убеждение о том, что поэзия умерла, стихи выродились и выродились-де сами поэты.

А так ли? И на примере только одного, мало кому известного, казалось, давно уж забытого, своего рода второстепенного поэта редактор журнала, некогда основанного гением русской поэзии, решил доказать: нет, господа, поэзия жива и над нею не властно даже время.

Для доказательства собственной мысли Некрасов взял из двух журнальных книг, выпущенных Пушкиным, стихи некоего «Ф. Т — ва» и на их обзоре построил свою статью. И, как бы исправляя название собственной статьи, он отнёс, казалось, давно забытого, так скудно в своё время печатавшегося поэта «к русским первостепенным поэтическим талантам».

Ни сам Некрасов, ни Тургенев, бывший в ту пору одним из сотрудников «Современника», не имели ни малейшего понятия, кто сей действительно первостатейный поэт, некогда открытый Пушкиным.

Должно быть, только перед самой ссылкой автора «Записок охотника» в его родовое имение они могли познакомиться, но не успели близко сойтись.

По приезде в Петербург Тютчев вместе с женою оказался однажды на чтении тургеневской пьесы «Нахлебник». Самого автора, правда, не было. Пьесу читал выдающийся актёр Михаил Щепкин. Однако Эрнестина, ещё плохо знавшая тогда русский, чтобы насладиться достоинствами драмы, тем не менее разобрала фамилию писателя. И вздрогнула: не родственник ли того Александра Тургенева, кто некогда в Мюнхене домогался её взаимности? Оказалось, однофамилец.

Меж тем некоторое время спустя, научившись по-русски, Эрнестина сумела прочитать «Записки охотника» в оригинале и выразила восхищение мужу по поводу прочитанного. Она жила тогда в Овстуге, и Тютчев, получив её письмо, поспешил пригласить Тургенева в свои овстугские края, расположенные невдалеке от Спасского. Может быть, Тургенев и заехал бы к соседям. Но в соседях тогда оказывались одни женщины — мама с дочерью и падчерицами, и, вероятнее всего, свой визит Иван Сергеевич счёл неудобным.

Это уж потом, сойдясь с Тютчевым после своей ссылки, Тургенев вспомнил и пожар на море, и своё в тех адовых обстоятельствах знакомство с первою тютчевскою женою и её дочерьми.

Но главное — теперь пришло время заняться всерьёз поэтическим наследием Тютчева, о чём, вероятнее всего, Тургенев не мог не подумать сразу же после возобновившегося знакомства с Фёдором Ивановичем.

«Прожить до пятидесяти лет, создать к этому времени подлинные поэтические перлы, достойные любого великого поэта, и тем не менее оставаться в забвении. Это ли не насмешка судьбы! — такое убеждение не мог не вынести Тургенев после разговора с Тютчевым. — Что же надобно сделать, дабы развеять предубеждённость Фёдора Ивановича против его же собственных стихов?»

— Милый мой Некрасов! — вошёл Тургенев в кабинет редактора. — Представь себе, с кем из твоих крестников я недавно весьма близко сошёлся?

И он рассказал о том, кто долгое время скрывался ото всех, в том числе и от редактора журнала, за таинственными инициалами.

Меж тем и до самого Некрасова не могло уже тогда не дойти, кто подлинный автор прекрасных стихов.

— Что ж, Тургенев, приходи вместе с Тютчевым ко мне — я жду с нетерпением его новых произведений. То-то, мой друг, обрадуем читающую публику.

Тургенев задумался, потом произнёс:

— Ты знаешь, я до сих пор не пойму тон его разговора со мною. То ли в нём говорит обида, то ли сие проявление подлинной деликатности души? Да нет, о какой обиде речь, коли он сам с упорством, требующим иного приложения, всячески препятствует публикаторству его же собственных стихов. Тут именно поразительная щепетильность и требовательность к тому, что мы называем творчеством. Но поверь мне, Николай: господин Тютчев с полным правом может сказать себе, что он создал речи, которым не суждено умереть! А для истинного художника выше подобного сознания награды нет.

Казалось, Некрасов рассеянно слушал, поскольку сидел, пощипывая бородку, затем живо встал и изрёк:

— Вот что я предлагаю: выпустить его сборник.

— О том же и моя мысль! — воскликнул Тургенев. — Но как это практически осуществить? Он ни в какую на это сам не пойдёт. Хоть на аркане тащи — упрётся.

— Упрётся, говоришь? А всё ж ты с ним ещё раз поговори. Вот что мне пришло на ум...

В феврале 1854 года читатели некрасовского журнала получили такое извещение: «Несколько лет тому назад редакция «Современника» имела случай заметить, что автор стихотворений, которые помещал Пушкин в своём «Современнике» под названием «Стихотворения, присланные из Германии», принадлежит несомненно к замечательнейшим русским поэтам, и изъявляла сожаление, что произведения его не собраны и не изданы в одной книге и оттого не пользуются известностью, которой вполне заслуживают. Теперь нам приятно уведомить читателей, что автор (Фёдор Иванович Тютчев) представил нам право напечатать все его стихотворения, как прежде напечатанные, так и новые, что мы и исполним в следующей книжке «Современника». Всех стихотворений г. Тютчева с лишком девяносто, из которых более половины появятся в первый раз в печати. Мы поместим их в начале III книжки «Современника» с отдельной нумерацией, заглавным листом и оглавлением, чтобы желающие могли переплести стихотворения Ф. Тютчева в отдельную книгу и отвесть им в своей библиотеке место рядом с замечательными русскими поэтами, на которое они имеют неоспоримое право по своему достоинству, признанному за ним ещё Пушкиным».

Как когда-то, проявив завидную настойчивость, Иван Сергеевич Гагарин овладел всё-таки тетрадкою тютчевских стихов, так и его тёзка Тургенев обзавёлся и сушковским списком, и теми вещами, которые автор с неохотою, но всё же уступил. Посему в приложении к мартовской книжке журнала появилось девяносто два стихотворения Тютчева, а в мае — ещё девятнадцать. Из них и образовался сборничек, который редакция советовала сброшюровать.

А в самом конце июня вышла и отдельная, уже по всем типографским правилам первая самостоятельная книга — «Стихотворения Ф. Тютчева».

Анна встретила отца на Невском и сразу не узнала его. Он был побрит, загорел и выглядел довольно свежим старичком, о чём дочь, не скрывая улыбки, сказала ему тут же, на улице.

— До чего же приятно встретить вас, папа, в таком элегантном виде! — Дочь расцеловала его прямо в толпе. — А совсем недавно, не скрою, вы были довольно неряшливы и неопрятны. Вероятно, на вас так счастливо подействовал выход в свет вашей книжки? Цесаревна и великая княгиня Елена Павловна, которая нередко приглашает вас к своему столу, просила передать вам поздравления. Они в восторге от ваших стихов.

— Лучше бы её высочество Елена Павловна была в восторге от моей персоны, а не от тех сочинений, к выходу которых в свет я, увы, не имею никакого отношения. Мне же давеча за обедом великая княгиня прямо сказала, что ежели я по-прежнему стану приходить к ней небритым, в сюртуке, обсыпанном перхотью, и с потёртыми до лоска локтями, она более не станет меня принимать. Так что ты, дочь моя, ошиблась. Причина перемены в моём внешнем виде, которая тебя восхитила, вовсе не в моих сочинениях. Она — исключительно в боязни, что перед неопрятным «старичком», как ты назвала меня при встрече, могут и впрямь захлопнуться двери лучших петербургских домов.

35

Портье отеля в Женеве был на редкость учтив.

— Как изволите вас у нас записать, месье?

— Тютчев. Месье Теодор Тютчев.

— А, простите, м-м?.. — Портье замялся, не решаясь, как обратиться к стоявшей рядом с пожилым господином его молодой спутнице — мадам или мадемуазель.

Но молодая особа сама решительно покончила с замешательством, не продлившимся и пару секунд:

— Мадам Элен Тютчев.

Поднявшись на второй этаж, Леля, так же энергично, как говорила внизу с портье, быстро обошла все три предоставленные им комнаты и осталась ими довольна. Затем, кликнув свою горничную, приказала расшнуровать досаждавший ей корсет и велела той удалиться.

— Ты заметил, как портье критически посмотрел на меня, сразу, должно быть, определив, что я — в интересном положении? — вдруг взорвалась она, всё ещё продолжая ходить по гостиной. — Или он, задавая свой бестактный вопрос, заподозрил меня в том, что я вовсе не твоя жена?

«Ну вот, начинается! — сказал себе Фёдор Иванович, погружаясь в глубокое мягкое кресло и вытягивая ногу, вдруг отозвавшуюся острою болью от самого бедра к колену и ниже — к ступне. — Дорога совершенно меня утомила. Неужели первейшее чувство, которое охватывает её после продолжительного путешествия, это ещё больше взвинтить самое себя да и меня в придачу? И что ей только могло прийти в голову! Вон какая туча набежала на её чело».

Лелино лицо, которому более всего шло выражение заразительного веселья, но которое тем не менее обладало удивительным свойством мгновенно преображаться, и впрямь изменилось, словно на него легла чёрная тень.

— А тебе не пришло в голову, что того фата внизу, как ты назвала служителя гостиницы, привела в некоторое недоумение твоя ослепительная молодость? Молодая жена — это, конечно, делает мне честь. Ну а вдруг ты — моя дочь? — как можно спокойнее произнёс Тютчев и с удовлетворением отметил, что тучи мгновенно рассеялись.

— Выходит, у него не было никакой задней мысли — и по поводу наших с тобою отношений, и по поводу моей второй беременности?

Словно большая изящная птица, она подлетела к нему и села на подлокотник кресла, обняв его острые костистые плечи.

— Ох ты мой милый Боженька! Конечно же ты прав. Это я, только я всегда выдумываю всяческие страхи, — быстро произнесла она, прерывая свои слова поцелуями. — А всё оттого, что так грубо, так бесцеремонно они когда-то ворвались в нашу с тобою жизнь и попробовали мне бросить в лицо: «Ты — порочная, ты — незаконная!»

— Полно, полно тебе, Лелинька, бередить старое! У нас с тобою дочь Елена, которой — страшно подумать! — уже девять лет. А вскоре ты подаришь мне ещё одного прелестного ангелочка. Так чего же, право, о том, что когда-то омрачило твоё милое существо? Тем более мы теперь за границею и вдвоём. Здесь не Петербург, не Москва. Хотя мы уже и там давно перестали кого бы то ни было опасаться. А здесь-то и вовсе никто не может помешать нашему полнейшему счастью. Даже тот твой портье с нафабренными усами.

Словно луч солнца пробился сквозь серую пелену — так молниеносно Леля озарилась яркой улыбкой.

— Прочь, прочь все мрачные мысли! Сейчас пообедаем, и ты станешь показывать мне Женеву. Ты ведь не забыл, мой Боженька, что я первый раз за границей?

Как же давно началась их потаённая любовь и как счастливо она продолжалась, пока не открылась охочим и завистливым до чужих тайн!

Нет, не Анна оказалась той, что осмелилась осудить жизнь отца. Что-то в тот далёкий день на Ладоге больно кольнуло её, но она, даже заподозрив неладное, отогнала свою догадку прочь. «Нет-нет, ничего серьёзного между отцом и Лелей не может произойти, даже если папа посетило чувство влюблённости к молодой и очаровательной особе!» Это уже позже, когда тайное стало явным и для неё, Анна не скрыла своего неодобрения по поводу произошедшего. Но и то — не по отношению к отцу, а по отношению к той, кого считала близкой подругой.

Так однажды, встретив случайно Лелю на Невском, Анна сделала вид, что её не заметила, и перешла на другую сторону. Более они старались не встречаться.

А как же жена, как Эрнестина восприняла то, что должно было потрясти её до глубины души?

Ещё до того, как эконом Смольного монастыря Геттенберг случайно обнаружил место незаконных свиданий юной племянницы-инспектрисы с пожилым, годящимся ей в отцы мужчиною, Эрнестина уже заметила перемену в настроении и поведении мужа.

Летом 1850 года она впервые заподозрила неладное и не могла не поделиться своим беспокойством с князем Вяземским, с которым у неё установились доверительные отношения, «...то состояние ожидания, в котором он пребывает, — сообщила она о муже, — действует на него весьма возбуждающе. Пытаясь обмануть свою потребность в перемене мест, он две недели разъезжает между Петербургом и Павловском. Он нанял себе комнату возле Вокзала и несколько раз оставался там ночевать, но мне кажется, что с этим развлечением уже покончено и теперь мы перейдём к чему-нибудь новому. Я слышу разговоры о поездке на Ладожское озеро, которая продлится 4 дня, потом он, вероятно, отправится ненадолго в Москву, чтобы повидаться с матерью, а там наступит осень, и всё встанет на свои места...»

Тревога уже закралась в сердце тонко чувствующей женщины. Но какую же надо было иметь сильную волю и какую всё ещё сильную любовь питать к мужу, чтобы не пойти на самую крайнюю и, для иных жён, наверное, на единственно приемлемую меру — на скандал!

Эрнестина избрала иной путь. Может быть, для неё, глубоко знающей беспокойный, неустойчивый характер мужа, самый приемлемый в сложившейся ситуации. Она, умная и волевая женщина, решила спасти его, не себя.

Кроме взрослой Анны, в семье никто не был и не мог быть посвящён в случившееся. И с нею одною советовалась Эрнестина, пытаясь осуществить единственно возможную меру, чтобы сохранить не просто их былой с Фёдором Ивановичем союз, но именно спасти его самого.

Сразу же после того как Анна определилась в Зимнем дворце, Дарья перебралась к ней, а Екатерину пригласили к себе Сушковы, Эрнестина с Мари и Иваном почти на год уехала в Германию. Оттуда она написала Анне:

«Я много думала о том, что ты говорила в одном из предыдущих писем по поводу того, как хорошо было бы для нас провести несколько лет за границей. Если бы я только была уверена, что получу разрешение увезти Дмитрия из России на два года — а это было бы очень полезно для его здоровья — и если бы я знала, что там можно найти русского гувернёра (или немца, хорошо знающего Россию и знакомого с системой обучения, принятой в русских учебных заведениях), я не колебалась бы ни минуты и убедила бы твоего отца просить о таком месте, которое дало бы ему возможность провести за границей года два или три. В сущности, мне хотелось бы, чтоб это было не место, а скорее некое поручение, которое не влекло бы за собой никаких бесповоротных решений, ибо я менее всего думаю о том, чтобы покинуть Россию навсегда, но в силу тысячи разных причин ему необходимо порвать с некоторыми дурными привычками, возникшими в Петербурге, и я не вижу для этого иного средства, как удалить его оттуда — удалить на несколько лет...»

Но «дурные привычки» уже обернулись по существу второю семьёю.

Любоваться красотами Женевы означало ходить по городу, чего больные, измученные подагрою ноги, естественно, не могли позволить. Оставалась единственная возможность — использовать для передвижения экипаж.

Они так и сделали — наняли коляску, чтобы поехать к прославленному озеру.

Тем не менее Фёдор Иванович не переставал жаловаться на ломоту в колене и ступне и почему-то при этом избегал смотреть по сторонам, когда они, выйдя из экипажа, присели на одну из скамеек, установленных на набережной.

— Господи, как щедро ты наградил меня за все мои муки! — воскликнула Леля, не переставая восторгаться видами, открывшимися ей на берегу озера.

— Это моё любимое место, — отозвался Тютчев. — Я часто, когда оказывался в Женеве, устремлялся именно сюда, чтобы налюбоваться неописуемой красотою. Однако стоит ли тебе утруждать себя долгой прогулкой? В твоём положении не следует так переутомляться. Да и мои ноги...

Фёдор Иванович не успел договорить, как увидел на дорожке две словно знакомые фигуры. «Неужели кто из Петербурга? Да и верно — направляются прямо к нам».

— Пожалуй, на этом мы и окончим первый наш променад. — Тютчев встал и, взяв Лелю под руку, подвёл её к ожидавшему их экипажу.

Туча вновь омрачала её чело, едва они переступили порог своего нумера.

— Признайся, тебя испугала та пара, направлявшаяся к нам? — В глазах Лели сверкнули так хорошо знакомые ему молнии. — Да, ты струсил! А вот мне нечего скрываться и нет необходимости ни от кого прятаться.

— Ах, милая, не начинай всё сначала! — попробовал он остановить её, но было уже поздно.

Она подошла к нему вплотную и, взяв за лацканы сюртука, потянула их на себя, сделав ему больно.

— Тебе неприятно, тебе больно? — отпустила она Фёдора Ивановича, даже слегка оттолкнув от себя. — А как же я? Ты подумал о том, что я обречена всю жизнь оставаться в этом жалком и фальшивом положении, в которое я поставила себя?

Тютчев присел на стул и охватил руками голову.

— Но что можно придумать, как выйти из этого замкнутого круга? — простонал он. — Развод? Но мы уже говорили, что он невозможен. К тому ж разве ты и так не моя?

Слёзы вдруг брызнули из её глаз, и она, опустившись у его ног, произнесла:

— Да, твоя и моя плоть — они едины. Вот здесь — дай твою руку. Ты чувствуешь, это бьётся плод нашей любви. Ведь в том и состоит истинный брак, благословенный самим Господом не в церкви, а на Небесах, чтобы так любить друг друга, как я люблю тебя, а ты — меня. И чтобы быть одним существом. А развод — ты прав, — он нам ничего не даст. Даже самая смерть Эрнестины Фёдоровны, если бы она вдруг приключилась, ничего бы не изменила в нашем положении.

При этих словах Фёдор Иванович вздрогнул и инстинктивно отстранил её от себя.

— Прости, но то, что ты теперь сказала... — не смог он даже закончить фразу, поскольку ощутил в горле комок слёз, который перехватил его дыхание.

— Нет, милый, ты не так меня понял! — снова жарко проговорила она. — Я не хочу, я не желаю твоей Эрнестине Фёдоровне не только смерти, но и иного какого ни было несчастья. — Потому не желаю этого, что я тебе более жена, чем она. Больше и первой твоей жены. Поскольку никто из них тебя никогда не любил и не ценил так, как я! Только одна я тебя люблю и понимаю...

А там, в Петербурге, на другом конце Европы, томилась и страдала другая женщина, которая также с не меньшим правом считала себя единственной, кто в состоянии всю себя отдать ему, всё ещё ею любимому.

И что уж совсем со стороны могло показаться необычным и ничем вроде не объяснимым, — она, Эрнестина Фёдоровна, ни в коей мере не желала несчастья своей юной сопернице.

«Нет, я не должна и не имею никакого права её винить, — точно на исповеди, говорила себе бывшая баронесса Пфеффель. — А разве я сама когда-то не поступила так же, как эта юная особа? У него, Фёдора, была жена, и он её любил и обожал. Но и во мне возникло то испепеляющее всё внутри меня самой великое и светлое чувство, которое заставило меня обо всём забыть. Страшно это произнести вслух, но наш союз был в итоге оплачен двумя жизнями — его жены и моего мужа, чего мы, разумеется, ничуть не хотели. Нужны ли теперь новые жертвы? Надо уметь всё понять и простить. Для Фёдора жизнь обретает смысл лишь в любви. Любовь для него желаннее счастья. А разве для меня самой не так, разве я не страдаю только из-за того, что продолжаю безумно его любить? Но как долго во мне будет жить эта любовь, не иссякнет и не прервётся ли она, чтобы никогда более не возвратиться ко мне?..»

И ещё один человек продолжал говорить с собою. Тоже предельно искренне. И так, как только он один и мог говорить себе — беспощадно и откровенно, в то же время ничего не умея в себе изменить: