Стрела летящая

Андрей Васильевич Скалон

СТРЕЛА ЛЕТЯЩАЯ...

Душе настало пробужденье..

А. С. Пушкин

1

Он возвращался к началу учебного года в институт и, чтобы не опоздать на пароход, покинул лагерь на самом рассвете. Внизу его ожидала прохлада Байкала, лодка Максимова с бензиновым запахом и последняя уха из ночного улова, из тех омулей, которые, мягко волнуя паутину макси-мовских сетей, путались и засыпали в них сейчас в студеной глубине Заринуйского залива. С бодростью необычно рано проснувшегося человека он пустился в путь по влажной тропе, по скользким травам и мхам. Летний запас сил и радость девятнадцатилетнего тела переполняли его, и он все прибавлял и прибавлял шагу, прижимая к боку прыгающее и бьющее в лопатку ружье.

У Второго ручья он перекурил и долго со значением пытался вдуматься в рассветную тишину, долго старался настроиться на прощально-элегический лад, но вместо этого все представлялись ему городские удовольствия: то ресторан большого парохода, то парикмахерская с ее запахами и никелевым блеском; то представлялось ему, как он валится на сиденье такси и шофер рад ему и понимает, что седок из тайги; то представлялся ему трамвай, если не будет такси, трамвайные, истомленные летней духотой пассажиры, с завистью и одобрением осматривающие всю его таежную, пропахшую кострами мужественную фигуру. И в голове складывались уже те небрежно-ласковые слова, которые он скажет одной хрупкой синеглазой ботаничке, когда подойдет, легко ступая по аллее из смешных домашних деревьев-тополей, к открытому окну, за которым перед девушкой на столе будет лежать гербарий, собранный под городом, широкополая крымская панама и книжечка очередного безумно любимого поэта. Еще мелькнула мысль о том, что наденет он новенькие джинсы и в джинсах будет ловок и строен, не то что сейчас, в робе. Он поймал себя на этой мысли о джинсах, устыдился, потянул плечами на себя рюкзак, подхватил ружье и побежал вниз, стараясь простить и извинить себя.

Пока он шел и радовался, солнце поднялось, появился легкий ветерок по распадку, вершины кедров вдоль тропы прояснились, и, когда он взял последний тенигус и стал переваливать хребтик, в прорыве меж молодыми с синими шишками в черно-зеленых вершинах кедрами открылось озеро...

Озеро открылось настежь - холодное, глянцево-тугое, с мягкими розовыми полосами на восходе, с пунцовыми и чисто алыми вершинами гольцов на той стороне.

Озеро было как неожиданное счастливое событие. Он замер и долго стоял, запоминая и малиновые оттенки, бродившие в небе над озером в их невещественности и неясности, и ощущение чуть влажной и прохладной от тумана коры кедра под рукой, и странный звук озера - не то вулканический гул его, не то шелковый его шелест, не то замирающее в его огромной семисоткилометровой раковине, затерянное миллионы веков назад космическое эхо - и запоминая вместе с тем даже зуденье комара, из-за спины нагнавшего его, и легкость, и силу свою здесь, на вершине хребта.

2

Отсыревшие ичиги скользили по траве, а он, как на слаломной трассе, выкручивал виражи тропы и в темпе, в темпе бежал вниз по долгому, пологому спуску хребта, среди толстых стволов, среди зелено-красных брусничных полян, через сырые ослизлые валежины с отметинами конских копыт, бежал по дну зеленой лавы тайги.

Этот спуск был подъемом в начале мая, маршрут был первым, и тут он уже едва волок ноги, и ему казалось, что он с минуты на минуту упадет и сдохнет под тяжестью рюкзака, а гарь строго и угрожающе чернела на параллельном хребте, была как траурный плат, брошенный на снежные плечи гольца. Тогда он смотрел на эту гарь и понимал ее как знак конечности, предела жизни. Он смотрел на гарь и думал: гарь - это все. Совсем все. Пустота и черные угли стволов, торчащие в небо. Сейчас гарь не пугала, мягкая от росы зелень пышных таежных трав уже была в пятнах осенней желтизны. Он вспомнил слова своего профессора: "По сути дела, тайга есть сплошная гарь в той или иной степени восстановления". Он улыбался, обдумывая эту жесткую, но надеж-ную и прочную мысль, и верил, что когда-нибудь, потом он будет так же мудр. Грудь легко работала, плечи не чувствовали лямок, ружье било в лопатку. Он шепнул себе: "Мудрость!" - и повторил со значением: "Мудрость..."

Внизу он перешел речку по валунам и по ее правому берегу без остановки шел и шел вниз до самого устья, где образовывался небольшой, с галькой на дне и с галькой по берегам, прозрачный, с движущейся струей течения посередине залив. По границе галечного берега он прошел еще три километра, все время чувствуя огромность и сырую холодность лениво движущегося тела Байкала, и, хоть острота ощущений уже притупилась, он все еще отмечал про себя и изменяющие-ся оттенки утреннего неба, и скрип гальки под ногами, и густое дыхание массы холодной воды, отгонявшее комаров.

Мыс перерезала широкая, как дорога, тропа, тугие корни были обнажены, дерн выбит, а ветви по высоте и ширине вьючной лошади давно обрублены. Он легко, в ритме бежал, не запинаясь, не глядя под ноги, чувствуя через мягкую кожу ичигов еловые корни, чувствуя все вокруг до мелочей и оттенков, радуясь этой звериной тонкости своего чувства леса. Сейчас он шел по ельнику, по его сплошноте и темноте и, не думая, вернее - не задумываясь, знал, что идет по ельнику, он чувствовал это по количеству света, по сырости и мрачности, по резкому запаху елей, точно так же до этого он чувствовал кедрач, когда шел по нему, спускаясь с хребта, его подкупольный свет, его храмовую просторность и легкость, нежность кедрового аромата, смешанного с запахом трав.

Через мыс он вышел к следующему заливу и в центре голубовато-свинцовой дуги его увидел на границе галечной полосы дом Максимова. На заливе были видны пунктиры сетей, у дома на берегу лежали перевернутые лодки, а на воде у мостка стояли еще две острые и длинные лодки и большой пузатый и высокий баркас со стационарным мотором. Издалека бежал навстречу гостю максимовский кобель, он встретил студента, вильнул круглым пушистым хвостом и проводил его до самого крыльца, увешанного низками янтарных вяленых омулей.

После жирной ухи и приятного разговора с Максимовым студент сразу уснул, как только улегся на пахнущих рыбой гладких и теплых досках небольшой палубы баркаса. Спал он поверхностно и чутко, слыша дробь старого двигателя и шуршанье зеленоватой воды по бортам, тихий напев Максимова и запах махорочного дымка. Сквозь сон он даже хотел закурить, но так и не закурил.

В поселке он узнал, что единственный пароход, совершающий пассажирские рейсы, придет не сегодня вечером, как он рассчитывал и торопился, а только завтра утром в лучшем случае, а то и после полудня, потому что несколько дней Байкал штормило, и теперь пароход нагоняет расписа-ние. Он сходил с Максимовым в магазин и помог ему отнести в баркас ящик водки и два ящика соли, потом они посидели у максимовской кумы, похлебали ленковой ухи и съели по большому печеному омулю, и за бутылкой Максимов определил студента на ночевку куме, и кума согласилась и засмеялась чему-то.

- У меня уже есть гости нынче. Геологи привели ихнего начальника дочку. Тоже учиться едет, в Усть-Баргузин. На берег пошла на море любоваться, да все нету.

- Ты, кума, его на сеновал, а другую при себе держи, а то они прыткие, молодежь-то,- сказал Максимов, пережевывая резиновые омулевые глаза, которые он аккуратно собрал с противня, при этом он одобрительно посмотрел на студента.

Студент улыбнулся.

- Ишь, старый черт, о чем болтаешь! - весело сказала кума, подавая студенту чашку крепкого чая и протягивая ему горшочек со сливками.- Им еще учиться да учиться. Верно я говорю? Это мы хороводились, делать нам было нечего. Убрала, бывало, корову-то и на посиделки, орехи точить, с вами, с чертями, под гармошку петь. Он ведь на гармошке и играл, кум-от. Какая наша молодость глупая была-а,- протянула она, довольно и весело поблескивая глазами.

- Да, прошло наше летечко! - сказал Максимов.- Руки в ревматизьме, планочки не уцепишь. Теперь вы давайте. Ваша теперь время!

Старики дружелюбно поглядывали на студента, а тот смущенно уставился в горшочек со сливками, ему было приятно и весело, что с ним так ровно и тепло обходятся вовсе будто бы незнакомые люди.

3

К вечеру Максимов уехал, вырезал белую дугу по заливу и скрылся на своем баркасе за острым щетинистым мысом; перед этим он обошел всю родню и знакомых в поселке, разузнал, что и как на белом свете, и теперь, должно быть, успокоенный положением вещей и угощением кумы, сидел себе на корме баркаса и подпевал мотору. В общем у него шли дела, а студент остался один в поселке, где, кроме кумы Максимова, Максимихи, он и не знал никого.

Он сел на обдуваемом месте на самой косе, а пока шел по косе, разгребая и разламывая непривычной еще твердостью башмаков гальку под ногами, впал в лирическое настроение и теперь сидел один, чувствуя себя то ли всем чужим, то ли всеми покинутым. Чувство было очень приятное, а комаров относил ветер, так что сидеть было славно и удобно. Небольшая волна нежно поскрипывала возле ног, за спиной стоял освещенный закатным солнцем лес, а перед глазами раскинулось безбрежное озеро.

Потом он перелистал записную книжку с телефонами, стал опять планировать городские радости, а потом вовсе тяжело вздохнул и поднялся.

За настроением он как-то не заметил, что солнце уже очень низко над горбом северо-западного мыса, что стало прохладнее, что куда-то стали тянуть по самому берегу сероватые с розовым закатным оттенком на сабельно острых крыльях чайки.

Когда он шел к поселку, он поймал себя на том, что как бы видит себя со стороны, какими-то чужими глазами, как бы глазами той неизвестной девушки, которую привели к Максимихе геологи, смотрит ее воображаемыми глазами и видит себя такого одинокого, крупно шагающего по самому берегу озера...

Ему стало неловко, он свернул на тропу и вошел в еловый лес, а потом сошел и с тропы и стал проламываться по чаще, разгребая руками еловые лапы, через духоту и комариные укусы; под башмаками кожано скрипели, и мялись, и скользили упругие кроваво-красные, бурые и салатно-зеленые листья бадана. В лесу было уже темно и скрытно.

Возле поселка пошли свежие поленницы, коровьи и человечьи тропинки, и он уже перестал видеть себя со стороны, и можно было свернуть напрямик к поселку, что он и сделал, чувствуя с удовлетворением успехи самоусовершенствования.

Стадо спускалось по глинистому косогору среди елового молодняка. Подсохшая за день грязь темнела там, где прошли, скользя, коровьи копыта.

Стадо пасли на широком лугу, на мысу, где ветер сдувал мошку, и коровы могли спокойно щипать траву и лежать на прохладе, пережевывая жвачку, могли пить чистую байкальскую воду, забредая в мокрую гальку, скользкую и круглую в устье речки. Коровы паслись, а хозяин стада - длинный и тяжелый бык со спиленными рогами - стоял у самого края воды и не пил, а баловался, время от времени касаясь квадратным влажным носом воды, потом вода стекала и капала с его губ и языка. Стоял он до бесконечности долго, только изредка опуская тяжелую голову к воде, стоял и целыми днями смотрел на горизонт.

Стадо приближалось тесно и плотно согнанным, пастух умел управлять стадом, и у него была маленькая оленегонная лайка, хорошо знавшая свое дело.

Черные и красные, черно-белые и красно-белые, о рогами красивыми и рогами корявыми, однорогие и вовсе комолые коровы пылили сотней копыт, обходили лужи, втекали всем стадом в улицу. Угловатые коровы косо ставили негнущиеся задние ноги. Сытое теплое стадо двигалось ровно и спокойно, и только вдруг шарахалась в гущу стада от собаки крайняя корова, или бык, выделявшийся своей величиной в центре стада, играя, поднимался красно-белой огромной тушей и придавливал какую-нибудь корову рядом с собой, и она вырывалась из-под него, в стаде образовывалось движение, а бык протискивался за ней среди остальных и все старался положить свою огромную голову со спиленными рогами на ее угластую спину, чтобы опять вскинуть на нее свои копыта и проехать так несколько шагов.

Стадо вошло в улицу и стало расходиться, большая часть повернула направо, по отвилку дороги к леспромхозу, а остальные пошли по дворам в поселке. Хозяева поджидали их и открыва-ли им ворота и калитки. Мальчишка в красной рубахе бросил велосипед на зеленую траву возле дома и долго гонялся за вредной коровой, она чего-то не шла домой, останавливалась посреди улицы и смотрела белыми глупыми глазами на мальчишку, а потом поднимала заляпанный хвост и кидалась назад, мотая выменем, скользя по грязи.

Студент шел за стадом, рассматривая людей, и собак, и коров, оживленных рабочим часом, с твердым намерением завалиться на сеновал у максимовской кумы да и заснуть, чтобы скорее утро и пароход, потому что все силы, все запасы радости и запасы предвкушения радостей уже высво-бодились. Он прошел через пустую лесопилку, мимо штабелей неошкуренных бревен бревна были мокрые и пахли рыбой, мимо навесов, забитых пиленым лесом новым и стерильно чистым, казавшимся теплым, как парное молоко; под ногами качался толстый слой опилок, перемешанных с землей и песком. Опилки под ногами отдавали спиртом и гниением, а пирамиды пиленого леса пахли чистотой и смолой.

4

- Ночью, поди, холодно будет,- добродушно уговаривала студента Максимиха, заставляя тащить на сеновал необъятную постель, и сама еще несла большую, с кружевами подушку.

- У меня постели на всю деревню хватило бы, да только спать на ней некому. Старик был, дети были, и вот нету никого,- Максимиха вдруг махнула рукой и, подняв фартук к глазам, пошла от сеновала в дом, что-то про себя пришептывая.

Студент сидел на сеновале на устроенной постели и слушал деревенский, непривычный после тайги гомон, а когда прошла по двору в стайку Максимиха с подойником, он вдруг почувствовал слабое движение сердца в груди, почувствовал себя виноватым перед этой доброй теткой за что-то тонкое и неуловимое, что происходило из поразительной и уму непостижимой разницы между ним - молодым студентом, который видит себя иногда со стороны крупно шагающим в выду-манном, сладком одиночестве по берегу великолепного, неизъяснимо прекрасного, сказочного озера, и ею, толстой доброй теткой в сапогах, которая живет одна в огромном нелепом для нее одной доме, где она могла бы постелить постель на всю деревню и где ей некому стелить постель, теткой, которую никто не видит, когда она идет в стайку к своей корове вечером, в сумерки и утром на рассвете... Он сунулся головой в большую подушку и лежал так, пытаясь сосредоточиться на этой новой для него боли, пришедшей впервые в жизни.

Лежал он долго, как ему показалось, и еще показалось ему, что где-то близко то забытое ощущение, после которого слезы, сердце тукало горячо, торопливо. Он скатился с сеновала, испытывая жгучую потребность сделать что-то такое, такое для этой тетки...

Взлетая на крыльцо особенно ловким, точным прыжком, он чувствовал себя счастливым, а шагнул в темноватую просторную кухню, уже стыдясь своего восторга, не самого восторга, а скорее детскости и легкости его разрешения. И быстрее, чем привыкли глаза к керосиновому освещению кухни, исчезли все эти чувства, как будто их вовсе не было, будто блеснула и упала, сорвавшись с крючка в воду, серебряная рыба.

Посреди кухни стояла высокая красивая девушка и пеленала что-то в белое полотенце. Девушка в упор смотрела на студента. Она пеленала горячую булку хлеба.

- Рано, милый, рано! Еще мы картошек не поставили! - крикнула на него совсем веселая Максимиха.- Вишь, две хозяйки одного мужика накормить не соберут. А каково нам, бабам, если мужиков полон дом?

- Меня зовут Майя! - сказала девушка.

Глаза, улыбавшиеся ему, казались огромными и таинственными, такими их делали тени. Светила в кухне лампа, стоявшая на пустом столе.

- Я, может, что-нибудь помогу? Дров наколоть...- промямлил студент и окончательно потерялся.

- Ну и помоги, пойди вон с ней на деревню. Погуляете и придете, и все готово будет. А то она мне под руки суется, шагу не шагнешь.

- Вы знаете, я хлеб золой засыпала, я нечаянно.

Студент совсем смутился и сказал:

- Пожалуйста, мне не трудно. Если надо...

- Ах, какой вы самоотверженный! - засмеялась Майя.

А в сени мимо него прошла она в такой дивной близости, что он даже посторонился, ощутив ее тепло. И в ней уже не было той смелости, с которой назвала она свое имя и с которой засмеялась минуту назад. Присмиревшая, вблизи она оказалась совсем девочкой.

5

На крыльце были уже сумерки. Светло было только над озером, в просторном небе над ним. Они неловко помолчали на крыльце. Она спустилась с крыльца и пошла по траве рядом с тропинкой к калитке. Студент вдруг подумал, что целое лето он не видел, как ходят юные и прекрасные девушки. Он смотрел, как она ставит ноги в легких тонких сапогах, как покачивается. На сапогах был странный узор. Она обернулась и увидела, что он смотрит на ее ноги.

- У вас странные сапоги. Сапожки. С каким-то рисунком. У нас таких не носят.

- Это татарский орнамент,- сказала Майя и посмотрела на свои ноги, как будто впервые видела их. И студент тоже стал смотреть, теряясь от собственной смелости.

- Так вы татарка?

- Нет, но я всю жизнь прожила там. А в Сибири мы второй год с папой. Он геолог.

- Я думал, вы татарка.

- А какое это имеет значение?

- Нет, я просто думал, что вы татарка.

- Лучше пойдемте к озеру, чем здесь стоять. Я там камень такой нашла, как стол.

Она пошла боком к калитке и при этом смотрела на студента, чтобы он не вздумал еще таращить глаза на ее ноги. Он понял это и соскочил с крыльца, опередил ее и открыл и придержал калитку, пока Майя прошла мимо него, независимо глядя в сторону, и вышел следом за ней на улицу, и они пошли молча через улицу вниз, к берегу.

На берегу было холодно. Вода была серой и непрозрачной. Издалека к поселку двигалась, стуча мотором, черная лодка.

- Рыбаки. Сети ставили,- сказал студент.- Я с Еловки на баркасе приехал сегодня,- сказал он,- я прибежал с Гольца, это двадцать пять километров, и потом меня с Еловки Максимов привез. Я хотел поспеть к пароходу.

- Я тоже хотела успеть,- сказала она.

- Я ужасно рад, что он опаздывает,- сказал студент, и сердце у него тревожно замерло.

Она ничего не ответила, повернулась и пошла вдоль берега. Навстречу тянуло холодом. Он шел за ней, хрустел галькой и готовился, решался сказать что-нибудь про стремительную любовь с первого взгляда. Он так и решил сказать про любовь с первого взгляда. "Спрошу ее, верит она в любовь с первого взгляда или не верит",- решился он. Но вышло что-то совсем другое, он начал говорить о том, что одинок в этом прекрасном мире, ах как одинок, и давно уже не верит в счастье. И даже шаги его стали нерешительными и безнадежными, и галька под ногами стала хрустеть одиноко и безнадежно. И когда он остановился, ожидая ее слов, она согласилась с его безнадежностью и одиночеством, но сказала, что у нее все-таки есть надежда, хотя бы на случайное, совсем неожиданное счастье. Возможно, она полюбит кого-нибудь неожиданно, а он случайно полюбит ее? Ведь это все-таки может случиться? Но она, конечно, не очень верит в то, что это случится именно с ней.

Они перебивали друг друга, они так быстро соглашались друг с другом, что даже испугались оба, и примолкли, и долго ходили по берегу молча, не веря друг другу и каждый себе.

У озера стало слишком холодно, и они пошли наверх, на деревенскую улицу, где уже не было ни одного огонька и не лаяли собаки. Он мучительно решал, что если не поцелует ее до калитки, то жить ему больше ни к чему. Пусть она перестанет разговаривать с ним, пусть она рассердится, но он поцелует, хотя бы попытается. "Никогда не прощу себе",- думал он и слышал, что руки у него ватные и поднять их невозможно.

- У меня сапоги намокли,- сказала Майя,- я иду по траве, иду, а она мокрая. Это роса.

- Вот здесь тропинка. Я иду по тропинке, а ты! - Он протянул ей руку, и она взяла ее и сжала в своей.

Она шла впереди, его рука лежала на ее плече, и он не давал ей сбиться с тропы, которую он видел в темноте, потому что глаза у него были как у кошки. И на каждом шагу он говорил себе: сейчас, вот сейчас взять ее за плечи - и все. И все. Он согласен, кто там заведует, чтобы ему десять лет каких угодно несчастий, мук, только бы поцеловать эту девушку, осторожно и напряженно ступающую лишь на шаг впереди него.

Они подошли к калитке, и у соседей залаяла собака. Она лаяла от скуки и скоро замолкла.

Он увидел на небе необыкновенное количество звезд без луны. Она тоже стала смотреть на эти звезды. Они смотрели на звезды без луны, а потом вдруг начали целоваться, сжимая зубы, мучая друг друга нерешительностью и незнанием.

- Ты целовалась когда-нибудь?

- Да,- сказала она и взяла свою руку из его руки.

- И я тоже, но не так. А ты давно?.. Я хотел спросить, ты до сих пор... с этим, с кем целовалась?

- Нет, это было так давно, в мае еще. На выпускном вечере. Нет, нет. Нет! - сказала она еще раз и отворила калитку и пошла к крыльцу, нагибая голову.

Он догнал ее, поцеловал еще, на этот раз нашел ее рот и как следует прижался к нему губами. От этого она вдруг ослабела в его руках. Ему было неудобно держать ее почти на весу, и он прижал ее к себе и почувствовал, как поднялись ее руки и сомкнулись у него на шее. Он прижимал ее все сильнее. Потом она забилась в его руках, стала вертеть головой, пытаясь вырваться.

- Пусти,- сказала она,- ну пусти меня,- она уперлась ему в плечо и, изогнувшись, выскользнула из его рук и отступила на шаг. Она поправляла волосы, и ее дыхание касалось его лица.- Уже поздно,- сказала она и взошла на крыльцо.

Через темные сени они прошли в кухню, где на столе горела красная лампа и было жарко от протопленной печи. Она подошла к столу и, глянув на него, сказала, опомнившись, радостно-покаянным шепотом :

- Ох как мы поздно!

- У тебя кровь, вот здесь, на губе, вот здесь,- он наклонился и нежно поцеловал там, где была кровь.

- Это ты,- стыдливо улыбнулась она.- Накинулся на меня.

В тишине вдруг стало слышно дыхание Максимихи.

- Я сейчас посмотрю.- Майя погрозила ему пальцем и пошла через горницу к комнате хозяйки, она шла по косому пятну света, падавшему от лампы через дверь в горницу, и остановилась, где свет кончился.

6

Не дождалась Максимиха своей радости посидеть с гостями за ужином, так и легла, чуть перехватив чего-то без аппетита, оставила им на столе лампу и ужин, а сама легла, да, намаявшись за день, настряпав хлеба на всю геологическую экспедицию, заснула сразу, а обида прошла, пока еще за столом одна сидела и ждала и, не дождавшись, пошла к себе в комнату и шепнула перед сном:

- На что я им, старуха, молодые ведь. Прости господи, деток...- Да и заснула в минуту.

От души постаралась Максимиха.

Посреди стола сиял большой семейный самовар с пузатым, в малиновых цветах по бокам заварником. Заварник, как поженились, привез ее старик из Улан-Удэ и сказал: вот, мол, девка, будет у нашего самовара приказчик. Так и звался в хорошие минуты заварник приказчиком. Не дождался гостей самовар, остыл. На овальном блюде лежали копченые омули, обложенные вокруг молодой восковой картошкой в подплывшем на тепле прозрачном омулевом жиру, золотыми боками проглядывали омули из-под лука и укропа, посыпанного сверху для красоты. В баночках и горшочках были тертая редька и розово-белая редиска со сметаной, и твердый маслянистый творог, и варенец под телесного цвета пенкой, и для чая сливки в большой толстой кружке, сделанной в виде пенька с сучками, а на полотенце с новыми складками лежала теплая шероховатая булка хлеба.

- Ну что ж, давай ужинать? Ведь это для нас... Хочешь, я переоденусь? Чтобы не так просто? За такой красивый стол!

И студент остался в темноте, а Майя ушла, и унесла лампу, и затворила дверью свет из горницы, и он видел, как пробивается в щели свет лампы и по потолку, где перегородки не доставали, двигалась освещенная полоса. Он слышал, как она снимала свитер и брюки и потом торопливо надевала что-то другое, как эта новая одежда тоже шуршала, облегая ее тело, слышал, как она переступала босыми ногами по крашеному полу. Свет в зале заколебался и сдвинулся. Слышно было, как полетели искры,- она причесывалась; наконец свет опять двинулся, и она открыла дверь и вышла, неся высокую керосиновую лампу, освещенная ею, недоступно красивая и незнакомая.

- Давай ужинать, только тихо-тихо...

Она поставила лампу на стол, далеко протянувшись над всей его красотой, и прошла босыми ногами к ширме, где был умывальник.

Она была в ярком красном сарафане с открытой спиной и плечами, с пышной хрустящей юбкой. Умывальник погромыхивал медным языком. Умывалась она какими-то мягкими, округлыми движениями, неслышно.

Она встретила его изумленный, горящий взгляд и сразу повернулась к нему спиной, спрятав лицо в тонкое суровое полотенце. Над белыми ногами вспыхнула с едва слышным звуком скользящего шелка красная юбка. Осторожно, будто боясь нарушить какое-то равновесие, она закинула полотенце на корявый косулий рог над умывальником. Опустив глаза, отодвинулась в тень и сказала:

- Ты тоже мой руки и давай садиться.

Есть он не мог, не мог отломить кусок омуля и не мог прожевать его и проглотить. Она тоже ела мало, ковыряла омуля вилкой, пила холодный чай и не смотрела на студента.

Стыдясь непривычно открытых колен, она сказала, одергивая и укладывая подол сарафана и сжимая его коленями.

- Не загорала совсем. Столько комаров.

Он отвел глаза.

Потом она бессильно уронила вилку и сказала:

- Как все приготовлено! Она так старалась, должно быть. Ох как нехорошо получилось! Ты ее не знал раньше, эту... тетушку? - Ей было неловко от этого слова "тетушка".

- Нет, я ее первый раз видел сегодня. Тетка отличная, хлопотунья.

- А как звать ее?

- Не знаю. Кума Максимиха.

- Какая она тебе кума?

- Это она Максимову кума.

- Кума - это какая-то дальняя родственница? Да? Ты хоть Максимова знаешь?

- Немного. Мы у него лодку брали, когда заходили в горы. Его хорошо знает наш начальник.

Он выпил чашку чая и встал.

- Завтра придет пароход, и все...- сказал он, пугаясь этого.

Она тоже встала. Он подошел к ней.

- Нет,- сказала она, а потом прошла впереди студента в сени. Он вышел следом и закрыл дверь в избу.

Максимиха, ложась, оставила эту дверь открытой, потому что протопленная печь дышала жаром.

В сенях они начали целоваться, и студент сказал:

- Пойдем.

- Нет.

- Ну пойдем.

- Нет, нет, это не надо,- но она не могла расстаться с ним и, пугаясь самой себя, пошла впереди него.- Я никогда не была такой.

- Значит, ты меня любишь.

- Значит,- согласилась она.

- Я все это время чего-то ждал, не думал об этом и ждал.

- И я тоже знала,- заторопилась она.

- Это значит, мы теперь встретились.

- Значит,- согласилась она.

Во дворе был низкий белесый туман. Над туманом стояли четкие силуэты стайки и высокого, с острыми углами сеновала. Она слабо отвечала на его поцелуи, страшась предстоящего, и кожа на ее плечах стала шершавой от холода.

Она лежала в темноте, уже успев завернуться в толстое ватное одеяло, и он обнял ее в этом одеяле, и лег рядом, медленно изменяя положение рук и ног, и вытянулся рядом с ней молча.

В стайке колыхнулось коровье ботало: бом... бом, раздельно, будто корова повернула голову, чтобы внимательно прислушаться к движению на сеновале. Слышно было, как она дышит влажными ноздрями.

Студент еще не понимал, что он должен делать, что они должны делать дальше, он повернул-ся, зашумев сеном, потянулся к Майе и приник губами к ее губам, а она слабо отстранила его и вывернулась куда-то в темноту из-под одеяла. Что-то шуршало, гладкое и скользящее, и потом она тихо вернулась к нему, стала видна, белая, не дыша обняла его, уже устремившегося к ней, и послушно подалась к нему, острия ее грудей коснулись его рубашки, и он почувствовал тепло прижавшегося тела, и все это было уже неслышно, только нежно и горячо; они оба думали, что так должно быть и так будет, раз они любят друг друга.

Он что-то сказал ей об этом, и она ответила:

- Я тебя люблю.- Она хотела сказать еще, что завтра придет пароход, и ей хотелось еще заплакать, но вместо этого она еще раз повторила горячо и отчаянно: - Я тебя люблю, люблю!

Он тоже хотел что-то сказать, но у него звякнула пряжка на ремне, и он замер на полуслове, а потом заторопился и шумел, шумел сеном, пока она его ждала, глядя в темноту.

Он что-то угадывал знакомое в своих и ее движениях, знакомое по каким-то неясным, расплывчатым снам. Он опять попытался найти какие-нибудь слова, он хотел сказать ей что-то на ухо, утонув лицом в ее волосах; она нашла ртом его губы и стала быстро, быстро целовать его, и каждое движение за горячечной неловкостью, каждое движение ее и его было исполнено какого-то древнего, древнее человека, закона, и смысла, и стремления, было известно и неизвестно им обоим, как известны и неизвестны движения танца журавлям, танцующим первую весну.

7

А утром, одурев от жары и духоты избы, наскоро перекрестившись на тусклую фольгу образов в темном углу, вышла на крыльцо Максимиха и увидела, как идет по своему двору дальняя соседка Жучиха с подойником тяжелым - руку оттопырила, в ледник бежит с молоком, уже подоила. Сунулась Максимиха в кладовую, сняла марлю с чистого серебряного подойника да на улицу было, да вспомнила, что не одна нынче в доме, а с гостями. Быстро вернулась в дом и глянула в зальце, где должна была спать гостья, и увидела пустую лежанку и разобранный рюкзак, а посреди зальца лежали на полу тонкие сапожки с узорами.

- Ай да парень! - ахнула Максимиха.- Вот удалый, так удалый!

Растерянно и виновато засуетилась Максимиха, не зная, верить ли, не верить ли. Перебежала двор, поставила подойник возле лестницы, прислушалась, сдерживая одышку, стала подниматься вверх, видны стали белые нижние юбки ее над старыми крепкими сапогами. Затаив дыхание глянула Максимиха в сеновал - так и есть! Под ее толстым цветастым одеялом на огромной перине, на огромной с кружевными оборками подушке, в полосах от солнца, бившего в щели сеновала с востока, спали, свободно раскинувшись, далеко друг от друга, ее гости.

- Ох, грех-то какой, господи! Прости ты меня старую, не углядела,прошептала Максимиха.

- Ишь, девки-то пошли, ну чисто козы! - говорила Максимиха, отталкивая корову к стене. Максимиха поставила подойник в ноги корове и ловко, привычно огладила полное теплое коровье вымя. Корова косила добрым глазом на хозяйку и стояла смирно и довольно.

"И комары нипочем",- думала Максимиха. Стояли в ее глазах плечи парня, искусанные комарами, рассыпанные по подушке волосы девушки и разбросанная вокруг спящих по сену одежда, с тем множеством кружевного шелка женского, которого никогда не нашивала сама Максимиха, всю жизнь проходившая в грубых рубахах да вязаных шерстяных чулках.

Подоив, Максимиха отлила молока в специальную красивую кринку для гостей, остальное молоко снесла в ледник и пошла открыть курятник, закрываемый на ночь от колонка. Первым выскочил петух, встрепанно побежал, побежал, дергая когтистыми лапами и собираясь вскочить куда-нибудь повыше да запеть, и Максимихе мелькнуло, что ведь на сеновал по привычке отправится петух горло драть да перебудит, и, недолго мешкая, убралась в дом и принялась завтрак собирать: яичницу, да простоквашу, да варенец, да молоко.

8

В десятом часу с озера, из-за мыса, донесся низкий бас парохода, а потом и сам он вошел в синюю бухту, работая машиной на холостом ходу, движимый только своей тяжеловесной инерцией. Загромыхали и рухнули в брызгах якоря. Четырехвесельный бот опустился на талях, и по трапу полезли мальчишки-матросы, полезли с мешками и чемоданами пассажиры. А с берега уже шли моторки - так было заведено, надо было побывать на пароходе, раз в неделю летом заходит он, и надо побывать на нем - наскоро выпить в ресторане, купить городских сластей, бабам купить чего придется в лавочке, запастись свежими папиросами да и вообще побывать в шумном мире толкотни и танцевальной музыки.

- Не позавтракавши я и не отпущу,- уговаривала Максимиха смущавшихся гостей,- без вас не уйдет. Пока народ сойдет, пока товар выгрузят для магазина. Ешьте, пейте, порадуйте старуху. В городу, говорят, молоко, што ли, из порошка делают, не знаю, правда али нет!

Ну чего надулась, как мышь на крупу? Ешь яишню-то, а то она тебя съест! Да и ты, кавалер! Ну хоть омулька возьмите на дорогу. На пароходе пустяки едят, а вам и будет максимовского копчения рыбка. Мне кум-то возит, возит, а сколько я ее могу съесть? Нельзя, чтобы рыба пропадала.

Максимиха рада была, что гости так смущаются, и думала о них светло и хорошо, как о родных бы детях, думала, сколько бы детей они могли нарожать, здоровые-то такие, внуков, и отгоняла нехорошую бабью мысль, потому что думать про них плохо ей не хотелось.

Выходя, пытался студент оттеснить Максимиху в угол, к порогу, начинал что-то толковать о деньгах, но Максимиха решительно завернула его в двери, и духу у него не хватило на деньгах настаивать.

Майя шла за студентом, несла маленький чемоданчик, а у него на каждом плече было по рюкзаку, они спустились от дома через дорогу, и Майя шла все медленнее и потом вдруг поставила чемоданчик, и повернулась, и побежала вверх через улицу, по траве к толстой тетке, стоявшей у калитки. Студент видел, как двинулась навстречу Майе Максимиха, как они обнялись и поцеловались, и чувство неловкости и стыда перед Максимихой, которое не давало ему покоя все утро, сразу сменилось ощущением радостной горечи, чувством потери и благодарности. Так же быстро Майя вернулась и схватила чемоданчик, и они пошли, не оборачиваясь, вниз, где, завидев пассажиров, махали им, чтобы быстрее пошевеливались, мальчишки-матросы из четырехвесельного бота.

Бот стоял на гальке метрах в трех от берега. Волна заносила его корму, молоденький матрос упирался веслом. Весло косо ломалось в воде и зарывалось в гальку. Второй матрос в резиновых сапогах уже лез по воде за рюкзаками и чемоданом. Потом он снова побрел к берегу, собираясь подставить спину и перенести Майю на бот. Майя поняла и, вспыхнув, глянула на студента. Тот, ни минуты не раздумывая, схватил ее на руки и, разъезжаясь в гальке, шагнул в озеро, с восторгом чувствуя леденящую воду, и легкость девушки, и руки ее на своей шее, и ее смущение, и железную силу своих собственных рук.

Матросы плюхали веслами в воду и с удивлением смотрели на чудного парня, с которого текла вода на лавку. Студент был счастлив, что в потемневших, набрякших туристских башмаках у него полно студеной байкальской воды. Он слышал, как вода в башмаках нагревалась. Майя смотрела на приближающийся пароход и пыталась достать горсть воды из зеленоватой с пеной волны перед носом бота.

Студент требовал отдельную каюту, а в кассе сказали, что нету вообще никаких мест и им придется ехать на палубе. Но потом над ним сжалился усатый кассир и посоветовал обратиться в каюту к ревизору; если тот разрешит, то кассир продаст эти билеты, только это бесполезно. Миловидная женщина-ревизор удивленно подняла брови на всунувшегося в ее каюту студента и собиралась уже разделаться с нахалом, но смягчилась, увидев за его спиной девушку. А потом, когда Майя сказала студенту, нелепо стоявшему посреди каюты в мокрых штанах: "Переоденься, простудишься!" - ревизорша совершенно все поняла и ушла к капитану по важному делу и надолго.

- Только не оставляйте каюту незапертой,- сказала ревизорша,- у меня здесь много денег в сумке и различные важные документы.

9

Весь день шел пароход в Усть-Баргузин. На палубе сидели и бродили толпы народа: деревенс-кие пассажиры с узлами, и сумками, и корзинами, и чемоданами, расхристанные, с гитарами туристы; туристы все время пели свои туристские песни; отдельно, с водкой и огурцами и помидорами, сидела плотничья бригада; матросы делали всякую палубную работу и перегоняли пассажиров с места на место; на мостике картинно блестел козырьком и биноклем свободный от вахты штурман.

Ревизорша поднялась к нему, и потом ходила с ним по пароходу, и флиртовала с ним немного на кормовой палубе, и горько щурилась на дальний берег с синей тайгой на острых мысах, задумчиво лежала грудью на холодном черном планшире фальшборта и следила за острием все время возникающей и все время опадающей волны перед тяжелым, с рядами клепок черным форштевнем. Острие волны опадало и возникало, иногда волна хлопала сбоку, и брызги влетали через якорь в клюз. Слышно было холод от разбивавшихся волн. Ревизорша говорила загадочные вещи штурману, а тот нервно теребил ремешок ненужного бинокля. Потом, грустно вздохнув, ревизорша попросила бинокль посмотреть.

Глухо гудели стальные пластины палубы под ногами, стучали и размеренно работали в недрах парохода, сотрясая его, масляные коленчатые мускулы. Внутренности машины дышали угарным заводским теплом, а наверху, над пароходом, над всем озером и над лесами на береговых хребтах, наполненная легкими тенями облаков и невыразимой, сквозящей голубизной, волновалась легко и невесомо сфера неба.

В открытый иллюминатор в ревизорскую каюту с палубы донесся чей-то голос. Кто-то увидел пожар на берегу. Потом раздались еще голоса. Горело далеко на северо-западе. Где-то горела тайга, гудело пламя, и с воем и свистом вспыхивали мгновенными факелами кроны сухих, выстоявшихся за лето кедров, елей и сосен, гибли птицы, звери, падали обугленные стволы. А отсюда, с палубы парохода, видно было только черно-золотое облако с синими краями. Дым в безветрии стоял над берегом, над пожаром, запах гари не долетал до середины озера, где пролагал, уминая нефритовую воду, свой путь старый тяжелый пароход...

На палубе в голосах постепенно возник оттенок тревоги: тревожились и плотники и матросы, бабы с узлами сердечно охали, заинтересовались даже туристы и ненадолго прекратили гитарное бренчанье, но потом туристы снова запели. Барабанно гремели шаги на потолке; в глубине, под каютой, содрогалась старым, расхлябанным сердцем паровая машина; в коридорах, по трапам ходили и разговаривали люди; где-то рядом настырно, болезненно гнусил ребенок; в иллюминатор вливался прохладный с запахом байкальской воды воздух, а на далеком берегу горело сорок квадратных километров тайги, и штурман в доказательство того, что горит именно сорок километров, убедительно говорил ревизорше:

- Ну мне же лучше видно в бинокль, а глазомер у меня волчий!

10

И только пришел пароход в Усть-Баргузин, где всегда равномерно и утомительно колышется мертвая зыбь, как тотчас оказался рядом замызганный буксир. Рядом со старым, но все-таки пассажирским пароходом он встал как неумолимый, будничный день возле праздника.

Студент и Майя вышли из каюты и стали пробираться к выходу, не замечая вокруг ничего, что не одобряло бы их счастья или не соответствовало ему. Они не замечали маслянистого, тяжелого тепла в проходе возле шахты в машину, где в открытой двери, под решетками трапа, что-то работали в жаре кочегары; не замечали бесчисленных узлов, и мешков, и связанных куриц с закатившимися глазами, и корзин, и чемоданов, и поросят в мешках; и не обратили внимания, что первыми на буксир двинулись двое санитаров с носилками, на которых лежал кто-то тяжелобольной, привезенный из таежной деревни в Баргузин, чтобы или умереть, или ненадолго подлечиться; и не заметили некрасивое старое лицо женщины, измучившейся с беспрерывно пьяным от самого Нижне-Ангарска мужем; не заметили ни давки толпы, торопившейся на буксир, ни ее общего, утомленного плаванием лица; а и то, что мельком увидели они - какие-то мосла-тые узлы машины в желтом сале, кочегара, выглянувшего из-за железной решетки,- говорило им, как и синий свет байкальского простора в двери на палубу, об одном и том же - об их любви.

На выходе их сдавила и прижала друг к другу толпа, и они посмотрели друг другу в глаза.

Буксир поднимался на зыби кормой, терся кранцами о высокий борт парохода, она спрыгнула на буксир, и улыбнулась, и повернулась ему навстречу, уже были слезы в глазах, она обнимала его, а он бросил рюкзак и чемоданчик и обнял ее тоже, и чьи-то узлы били в ноги. Потом студент пристроил рюкзак и чемодан Майи, его толкали, а он растерянно улыбался, и извинялся, и подумал, что Майе будет хорошо сидеть здесь, где он все устроил. А пришел он в себя, когда штурман, заведовавший посадкой, сказал в мегафон над самыми их головами:

- Повторяю, буксир отходит, второго рейса на берег не будет, кто не пассажир, вернитесь на буксир!

- Кто не пассажир, вернитесь на буксир! - улыбнулся студент, и тут до него дошло сразу, что буксир действительно сейчас отходит, а он на буксире не поедет на берег, и они больше не успеют сказать что-то еще, кроме того, что говорили раньше, еще не думая о том, что вот так, вдруг расстанутся.

Они улыбались друг другу, и она, слабо отмахнувшись от всех мыслей, не обращая внимания на окружающих, на толчею и суету посадки, охватила руками его косматую рыжую голову и припала к нему губами, чувствуя его редкую щетину на самом подбородке, он целовал ее торопливо и как попало, сжимал ее больно и неуклюже, чувствуя тревогу, чувствуя ее в своих руках среди толчеи и шума на качающемся на мертвой зыби замызганном буксире. Он хотел, чтобы у нее не было страха и тревоги, чтобы ей было хорошо и удобно, он вдруг отпустил ее и стал перекладывать ее чемодан и рюкзак, сдвинул зачем-то тяжелую бухту ржавого троса, думая о том, как она будет сидеть тут, пока буксир будет колыхаться к берегу, а она испуганно тянула его за руку вверх, и снова обняла, и снова приникла к нему, щеки у нее были совсем мокрыми от слез.

- Хватит целоваться! - крикнул в мегафон штурман с волчьим глазомером и засмеялся.

Студент глупо-весело глянул на него вверх и ловко прыгнул на плетеный кранец буксира и оттуда - на трап парохода, обернулся, держась за холодную цепь, и, перешагивая через что-то, стал забираться на пароход. Она стояла внизу в толпе, прикрыв локтем лицо.

А за время, пока студент вертелся на трапе, между пароходом и качавшейся вразмашку кормой буксира оказалось уже несколько метров свободно движущейся воды...

Кто-то, управлявший буксиром, круто завернул его за высокий нос парохода и направил к берегу.

Бесконечно долго, а наверное, дня два, раскачиваясь в шторме, шел старый пароход к порту Байкал. Студент, помнится, все спал и спал, а просыпался все почему-то ночью и пытался утешить себя тем, что тайга - это сплошная гарь в той или иной степени восстановления, и не мог утешиться, сознавая, что наступила новая жизнь, что она ужасная, эта новая, настоящая жизнь, что прежняя жизнь поделилась, распалась из естественной первоначальной целостности своей на две жизни, на две части: на добро и зло. В темноте каюты казалось ему, что шторм этот никогда не кончится, и он старался заснуть снова, скорее, а черное глухое стекло иллюминатора пугающе вспыхивало под волной слабым белым свечением...