Стрела времени

Основными направлениями деятельности Кранца были подготовка диверсантов для заброски в тыл противника; разработка, изготовление, испытание и использование массовых и индивидуальных средств террора; планирование и осуществление диверсий и терактов, подготовка повстанческих отрядов для действий во вражеском тылу; организация специальных подразделений из числа «фольксдойч» и представителей национальных меньшинств для захвата и уничтожения либо сохранения важных стратегических объектов.

Результатом кипучей деятельности Кранца стало участие в создании в Абвере не только диверсионных подразделений, но и собственных боевых частей. Это была созданная 15 сентября 1939 года "учебная строительная рота ЦБФ 800 для особых поручений", развернутая весной 1940 года в полк "Бранденбург-800". Полк стал кузницей диверсионно-разведывательных кадров вермахта. Подразделение в 500 человек было разделено на группы по национальному признаку: английскую, русскую, румынскую, африканскую, арабскую и т.д. В каждой группе проводились занятия по изучению иностранных языков, методов разведывательно-диверсионной работы, автодела, верховой езды, плавания, джиу-джитсу, радио и фотодела. Однако, Кранц в этой работе принимал участие уже опосредованно. В 1937 году он был направлен в Китай. В город Харбин, где находился до июня 1941 года. Вот об этой стороне жизни Кранца Клюзенер не знал почти ничего. Но именно там Кранц получил прозвище «доктор».

Спецгруппа «Берта» входила в состав отдела Абвер-2. С присоединением прибалтийских государств и Западной Белоруссии к Советскому Союзу работы в отделе Кранца прибавилось. На данных территориях заблаговременно было оставлено большое количество агентов, которые значительно увеличили поток получаемой информации. Даже за тысячи километров доктор продолжал курировать деятельность отдела по основным направлениям. Одним из ноухау отдела стало использование для сбора сведений специальных комиссий, привлекавшихся для эксгумации трупов военнослужащих вермахта, погибших во время германо-польской войны. В состав комиссий включались опытные разведчики, которые беспрепятственно перемещались по советской территории, вели активную разведку и занимались восстановлением своей агентуры.

С конца 1940 по май 1941 года основные усилия разведки были сосредоточены на уточнении полученных ранее сведений. На белорусском направлении всю разведывательную и контрразведывательную работу координировал единый штаб «Валли-1», подчинявшийся непосредственно Кранцу. Начиная с начала июня 1941 года, на территорию Советского Союза забрасывались диверсанты «Бранденбург-800». Их задачами теперь являлось: захват и удержание важных объектов инфраструктуры, нарушение проводных линий связи, проведение терактов, распространение лживой информации и панических настроений.

Всего этого Клюзенер не мог рассказать Ревершону фон Боху. Как не мог он рассказать ему о том, что не далее как двадцать второго – двадцать третьего июня он должен напрямую выйти на доктора, который находится уже в Бресте.

– Нет, дружище. Мне не посчастливилось его увидеть, – печально ответил Клюзенер.

– Да, до таких высот мы с тобой еще не добрались. Но я уверен, Клю, ты станешь полковником, может даже генералом, – Рев похлопал друга по плечу.

Клюзенер взглянул на Рева, в голове появилась и тут же исчезла мысль. Лейтенант улыбнулся вдогонку этой мысли.

К бронетранспортеру подошел командир роты лейтенант Шадер.

– Вот вы где.

Клюзенер и фон Бох вскочили. У Рудольфа от резкого движения потемнело в глазах.

– Сидите. Вот, возьмите. Завтра в 22.00 это нужно зачитать солдатам, – Шадер протянул несколько машинописных листов на немецком. – О сигнале «Дортмунд» вам сообщат отдельно. Как вы себя чувствуете, Клюзенер?

– Ничего, господин лейтенант, я в порядке, – ответил Клюа.

– Сегодня всем отдыхать. Еще раз проверьте снаряжение. Выступаем завтра. Вы у нас на самом переднем краю. Великая Германия вручила в ваши руки успех приграничных операций. Я верю в вас, воины!

– Хайль Гитлер, – громко отозвался фон Бох и выкинул вперед правую руку.

Клюзенер промолчал. Оба лейтенанта посмотрели на него удивленным взглядом.

– Никому не пожелаю падать с дерева вниз башкой, – сказал Клю.

– Хайль, – сказал Шадер, бросив руку в ответ Реву.

Шадер ушел. Клюзенер развернул машинописные листы. Это было обращение Гитлера к немецкому народу.

«Немецкий народ! Национал-социалисты! Одолеваемый тяжелыми заботами, я был обречен на многомесячное молчание. Но теперь настал час, когда я, наконец, могу говорить открыто».

– Патетики не меньше, чем у Шадера, – заметил Рев, заглядывая через плечо Клю.

– Это точно, – сказал Клю и продолжил читать.

Далее Гитлер рассуждал о вступлении 3 сентября 1939 года Англии в войну с Германским Рейхом как о новой попытке Британии сорвать подъем Европы посредством борьбы против самой сильной в данное время державы континента. Так, по мнению фюрера, Англия погубила великие некогда морские метрополии: Испанию, Голландию, Францию.

«Только из-за отсутствия внутреннего единства Германия потерпела поражение в 1918 году. Последствия были ужасны. После того, как первоначально было лицемерно объявлено, что борьба ведется только против кайзера и его режима, когда немецкая армия сложила оружие, началось планомерное уничтожение Германской империи. В то время, как казалось, дословно сбывается пророчество одного французского государственного деятеля, что в Германии 20 миллионов лишних людей, т.е. их нужно устранить с помощью голода, болезней или эмиграции, национал-социалистическое движение начало свою работу по объединению немецкого народа и тем самым положило путь к возрождению Империи. Этот новый подъем нашего народа из нужды, нищеты и позорного неуважения к нему проходил под знаком чисто внутреннего воздержания. Англию, в частности, это никак не затрагивало и ничего ей не угрожало. Несмотря на это, моментально возобновилась вдохновляемая ненавистью политика окружения Германии. Изнутри и извне плелся известный нам заговор евреев и демократов, большевиков и реакционеров с единственной целью помешать созданию нового национального государства и снова погрузить Рейх в пучину бессилия и нищеты».

– Обращение перед нападением на Россию, а начал издалека, – вслух сказал Клю.

– Фюрер – гений! – уважительно отозвался Рев.

Гитлер уравнял народ Германии, униженный Версальским договором 1918 года, с народами Японии и Италии, союзниками по оси.

«Союз этих наций был поэтому лишь актом самообороны против угрожавшей им эгоистической всемирной коалиции богатства и власти. Ещё в 1936 году Черчилль заявил, по словам американского генерала Вуда, перед комитетом Палаты представителей США, что Германия снова становится слишком сильной и поэтому ее нужно уничтожить.

Летом 1939 года Англии показалось, что настал момент начать это вновь задуманное уничтожение с повторения широкомасштабной политики окружения Германии.

Систематическая кампания лжи, которая была организована с этой целью, была направлена на то, чтобы убедить другие народы, будто над ними нависла угроза, поймать их сначала в ловушку английских гарантий и обещаний поддержки, а потом, как накануне мировой войны, заставить их воевать против Германии.

Так, Англии удалось с мая по август 1939 года распространить в мире утверждение, будто Германия непосредственно угрожает Литве, Эстонии, Латвии, Финляндии, Бессарабии, а также Украине. Часть этих стран с помощью подобных утверждений отклонили обещанные гарантии и они тем самым сделались частью фронта окружения Германии.

При этих обстоятельствах я, сознавая свою ответственность перед своей совестью и перед историей немецкого народа, счел возможным не только заверить эти страны и их правительства в лживости британских утверждений, но и, кроме того, специально успокоить самую сильную державу Востока с помощью торжественных заявлений о границах сфер наших интересов.

Национал-социалисты! Вы все, конечно, чувствовали тогда, что этот шаг был для меня горьким и трудным. Никогда немецкий народ не испытывал враждебных чувств к народам России.

Только на протяжении двух последних десятилетий еврейско-большевистские правители Москвы старались поджечь не только Германию, но и всю Европу. Не Германия пыталась перенести свое националистическое мировоззрение в Россию, а еврейско-большевистские правители в Москве неуклонно предпринимали попытки навязать нашему и другим европейским народам свое господство, притом не только духовное, но, прежде всего, военное.

Но результатами деятельности этого режима во всех странах были только хаос, нищета и голод. В противовес этому я два десятилетия старался при минимальном вмешательстве и без разрушения нашего производства построить в Германии новый социалистический порядок, который не только ликвидировал безработицу, но и обеспечил благодаря повышению оплаты труда постоянный приток людей в сферу созидания.

Успехи этой политики новых экономических и социальных отношений в нашем народе, которые, планомерно преодолевая сословные и классовые противоречия, имеют своей конечной целью создание подлинного народного сообщества, уникальны во всем мире.

Поэтому в августе 1939 года для меня было таким трудным решение послать моего министра в Москву, чтобы попытаться там оказать противодействие британской политике окружения Германии. Я сделал это не только осознавая свою ответственность перед немецким народом, но, прежде всего, в надежде достичь в конечном счете продолжительной разрядки, которая могла бы уменьшить жертвы, которые потребовались бы от нас в противном случае.

После того как Германия в Москве торжественно признала указанные в договоре области и страны— за исключением Литвы – находящимися вне сферы каких бы то ни было германских политических интересов, было заключено еще особое соглашение на тот случай, если бы Англии действительно удалось подтолкнуть Польшу к войне против Германии. Но и в этом случае имело место ограничение немецких притязаний, которое никоим образом не соответствовало успехам немецкого оружия.

Национал-социалисты! Последствия этого договора, которого я сам хотел и который заключил в интересах немецкого народа, были особенно тяжелыми для немцев, живших в затронутых им странах. Более полумиллиона наших соплеменников – сплошь мелкие крестьяне, ремесленники и рабочие – были вынуждены чуть ли не за одну ночь покинуть свою бывшую родину, спасаясь от нового режима, который грозил им сначала беспредельной нищетой, а рано или поздно – полным истреблением. Несмотря на это, тысячи немцев исчезли! Было невозможно узнать что-либо об их судьбе или хотя бы местонахождении. Среди них было более 160 граждан Рейха.

Я молчал обо всем этом, потому что должен был молчать, потому что моим главным желанием было достичь окончательной разрядки и, если возможно, – длительного баланса интересов с этим государством.

Но еще во время наступления наших войск в Польше советские правители внезапно, вопреки договору, выдвинули притязания также на Литву.

Германский Рейх никогда не имел намерения оккупировать Литву и не только не предъявлял никаких подобных требований литовскому правительству, но, наоборот, отклонил просьбу тогдашнего литовского правительства послать в Литву немецкие войска, поскольку это не соответствовало целям германской политики.

Несмотря на это, я согласился и на это новое русское требование. Но это было лишь началом непрерывной череды все новых и новых вымогательств.

Победа в Польше, достигнутая исключительно силами немецкой армии, побудила меня снова обратиться к западным державам с мирным предложением. Оно было отклонено международными и еврейскими поджигателями войны. Но причина его отклонения уже тогда заключалась в том, что Англия все еще надеялась, что ей удастся мобилизовать против Германии европейскую коалицию, включая балканские страны и Советскую Россию.

В Лондоне решили направить послом в Москву мистера Криппса. Он получил четкое задание при любых обстоятельствах восстановить отношения между Англией и Советской Россией и развивать их в английских интересах. О прогрессе этой миссии сообщала английская пресса, если тактические соображения не вынуждали ее к молчанию.

Осенью 1939 года и весной 1940 года первые последствия стали свершившимися фактами. Приступив к подчинению военной силой не только Финляндии, но и прибалтийских государств, Россия внезапно стала мотивировать эти действия столь же лживыми, как и смехотворным утверждением, будто эти страны нужно защищать от угрозы извне или предупредить ее. Но при этом могла иметься в виду только Германия, так как ни одна другая держава вообще не могла ни проникнуть в зону Балтийского моря, ни вести там войну.

Несмотря на это, я опять смолчал. Но правители в Кремле сразу же пошли дальше.

В то время, как Германия войной 1940 года в соответствии с т.н. пактом о дружбе, далеко отодвинула свои войска от восточной границы и большей частью вообще очистила эти области от немецких войск, уже началось сосредоточение русских сил в таких масштабах, что это можно было расценивать только как умышленную угрозу Германии. Согласно одному заявлению, сделанному тогда лично Молотовым, уже весной 1940 года только в прибалтийских государствах находились 22 русские дивизии».

– Лихо заворачивает, – подумал Клю. – Сейчас будет выводить на превентивный удар, на который его вынудила Россия. Все у него складно, кирпичик к кирпичику. Манипулятор сознанием! Если не знать об исключительно экономической причине нападения на Советский союз, то картина получается, как говорится, маслом. Ну, что там дальше…

«Так как русское правительство само постоянно утверждало, что их призвало местное население, целью их дальнейшего пребывания там могла быть только демонстрация против Германии.

В то время, как наши солдаты 10 мая 1940 года сломили франко-британскую силу на Западе, сосредоточение русских войск на нашем восточном фронте постепенно принимало все более угрожающие размеры. Поэтому с августа 1940 года я пришел к выводу, что интересы Рейха будут нарушены роковым образом, если перед лицом этого мощного сосредоточения большевистских дивизий мы оставим незащищенными наши восточные провинции, которые и так уже не раз опустошались.

Произошло то, на что было направлено англо-советское сотрудничество, а именно: на Востоке были связаны столь большие немецкие силы, что руководство Германии не могло больше рассчитывать на радикальное окончание войны на Западе, особенно в результате действий авиации.

Это соответствовало цели не только британской, но и советской политики, ибо как Англия, так и Советская Россия хотели, чтобы эта война длилась как можно дольше, чтобы ослабить всю Европу и максимально обессилить ее.

Угрожающее наступление России также в конечном счете служило только одной задаче: взять в свои руки важную основу экономической жизни не только Германии, но и всей Европы или, в зависимости от обстоятельств, как минимум уничтожить её. Но именно Германский Рейх с 1933 года с бесконечным терпением старался сделать государства Юго-Восточной Европы своими торговыми партнерами. Поэтому мы были больше всех заинтересованы в их внутренней государственной консолидации и сохранении в них порядка».

– Поэтому с 1933 года ты довел численность вооруженных сил со ста тысяч штыков, без авиации, танков и тяжелой артиллерии до восьми с половиной миллионов человек, с тысячами танков, включая образцы Чехии и Франции, с тысячами самолетов, с десятками тысяч единиц артиллерии, – отвечал Гитлеру про себя Клю. – Действительно, все это исключительно меры по сохранению мира.

«Вторжение России в Румынию и союз Греции с Англией угрожали вскоре превратить и эти территории в арену всеобщей войны.

Вопреки нашим принципам и обычаям я в ответ на настоятельную просьбу тогдашнего румынского правительства, которое само было повинно в таком развитии событий, дал совет ради мира уступить советскому шантажу и отдать Бессарабию.

Но румынское правительство считало, что сможет оправдать этот шаг перед своим народом лишь при том условий, если Германия и Италия в порядке возмещения ущерба, дадут как минимум гарантию нерушимости границ оставшейся части Румынии.

Я сделал это с тяжелым сердцем. Причина понятна: если Германский Рейх дает гарантию, это означает, что он за нее ручается. Мы не англичане и не евреи.

Я верил до последнего часа, что послужу делу мира в этом регионе, даже если приму на себя тяжелые обязательства. Но чтобы окончательно решить эти проблемы и уяснить русскую позицию по отношению к Рейху, испытывая давление постоянно усиливающейся мобилизации на наших восточных границах, я пригласил господина Молотова в Берлин.

Советский министр иностранных дел потребовал прояснения позиции или согласия Германии по следующим 4 вопросам:

1-й вопрос Молотова: Будет ли германская гарантия Румынии в случае нападения Советской России на Румынию направлена также против Советской России?

Мой ответ: Германская гарантия имеет общий и обязательный для нас характер. Россия никогда не заявляла нам, что, кроме Бессарабии, у нее вообще есть в Румынии еще какие-то интересы. Оккупация Северной Буковины уже была нарушением этого заверения. Поэтому я не думаю, что Россия теперь вдруг вознамерилась предпринять какие-то дальнейшие действия против Румынии.

2-й вопрос Молотова: Россия опять ощущает угрозу со стороны Финляндии и решила, что не будет этого терпеть. Готова ли Германия не оказывать Финляндии поддержки и, прежде всего, немедленно отвести назад немецкие войска, которые продвигаются к Киркенесу на смену прежним?

Мой ответ: Германия по-прежнему не имеет в Финляндии никаких политических интересов, однако правительство Германского рейха не могло бы терпимо отнестись к новой войне России против маленького финского народа, тем более мы никогда не могли поверить в угрозу России со стороны Финляндии. Мы вообще не хотели бы, чтобы Балтийское море опять стало театром военных действий.

3-й вопрос Молотова: Готова ли Германия согласиться с тем, что Советская Россия предоставит гарантию Болгарии и советские войска будут для этой цели посланы в Болгарию, причем он, Молотов, хотел бы заверить, что это не будет использовано как повод, например, для свержения царя?

Мой ответ: Болгария – суверенное государство, и мне неизвестно, обращалась ли вообще Болгария к Советской России с просьбой о гарантии подобно тому, как Румыния обратилась к Германии. Кроме того, я должен обсудить этот вопрос с моими союзниками.

4-й вопрос Молотова: Советской России при любых обстоятельствах требуется свободный проход через Дарданеллы, а для его защиты необходимо создать несколько важных военных баз на Дарданеллах и на Босфоре. Согласится с этим Германия или нет?

Мой ответ: Германия готова в любой момент дать свое согласие на изменение статуса проливов, определенного соглашением в Монтрё в пользу черногорских государств, но Германия не готова согласиться на создание русских военных баз в проливах.

Национал-социалисты! Я занял в данном вопросе позицию, которую только и мог занять как ответственный вождь Германского рейха и как сознающий свою ответственность представитель европейской культуры и цивилизации. Результатом стало усиление советской деятельности, направленной против Рейха, прежде всего, немедленно был начат подкоп под новое румынское государство, усилились и попытки с помощью пропаганды свергнуть болгарское правительство.

С помощью запутавшихся, незрелых людей из румынского Легиона удалось инсценировать государственный переворот, целью которого было свергнуть главу государства генерала Антонеску, ввергнуть страну в хаос и, устранив законную власть, создать предпосылки для того, чтобы обещанные Германией гарантии не могли вступить в силу.

Несмотря на это, я продолжал считать, что лучше всего хранить молчание.

Сразу же после краха этой авантюры опять усилилась концентрация русских войск на восточной границе Германии. Танковые и парашютные войска во все большем количестве перебрасывались на угрожающе близкое к германской границе расстояние. Германский Вермахт и германская родина знают, что еще несколько недель назад на нашей восточной границе не было ни одной немецкой танковой или моторизованной дивизии.

Но если требовалось последнее доказательство того, что, несмотря на все опровержения и маскировку, возникла коалиция между Англией и Советской Россией, то его дал югославский конфликт.

Пока я предпринимал последнюю попытку умиротворения Балкан и, разумеется, вместе с дуче предложил Югославии присоединиться к Тройственному пакту, Англия и Советская Россия совместно организовали путч, и за одну ночь устранили тогдашнее правительство, готовое к взаимопониманию. Сегодня об этом можно рассказать немецкому народу: антигерманский государственный переворот в Сербии произошел не только под английскими, но и, прежде всего, под советскими знаменами. Поскольку мы промолчали и об этом, советское руководство сделало следующий шаг. Оно не только организовало путч, но и несколько дней спустя заключило со своими новыми ставленниками известный договор о дружбе, призванный укрепить волю Сербии оказать сопротивление умиротворению на Балканах и натравить ее на Германию. И это не было платоническим намерением. Москва требовала мобилизации сербской армии.

Поскольку я продолжал считать, что лучше не высказываться, кремлевские правители сделали еще один шаг. Правительство германского рейха располагает сегодня документами, из которых явствует, что Россия, чтобы окончательно втянуть Сербию в войну, обещало ей поставить через Салоники оружие, самолеты, боеприпасы и прочие военные материалы против Германии. И это происходило почти в тот самый момент, когда я еще советовал японскому министру иностранных дел д-ру Мацуоке добиваться разрядки с Россией, все еще надеясь послужить этим делу мира.

Только быстрый прорыв наших несравненных дивизий к Скопье и занятие самих Салоник воспрепятствовали осуществлению этого советско-англосаксонского заговора. Офицеры сербских ВВС улетели в Россию и были приняты там как союзники. Только победа держав Оси на Балканах сорвала план втянуть Германию этим летом в многомесячную борьбу на юго-востоке, а тем временем завершить сосредоточение советских армий, усилить их боевую готовность, а потом вместе с Англией, с надеждой на американские поставки, задушить и задавить Германский Рейх и Италию.

Тем самым Москва не только нарушила положения нашего пакта о дружбе, но и жалким образом его предала.

И в то же время правители Кремля до последней минуты, как и в случаях с Финляндией и Румынией, лицемерно уверяли внешний мир в своем стремлении к миру и дружбе и составляли внешне безобидные опровержения.

Если до сих пор обстоятельства вынуждали меня хранить молчание, то теперь настал момент, когда дальнейшее бездействие будет не только грехом попустительства, но и преступлением против немецкого народа и всей Европы.

Сегодня на нашей границе стоят 160 русских дивизий.

В последние недели имеют место непрерывные нарушения этой границы, не только нашей, но и на дальнем севере и в Румынии. Русские летчики забавляются тем, что беззаботно перелетают эту границу, словно хотят показать нам, что они уже чувствуют себя хозяевами этой территории. В ночь с 17 на 18 июня русские патрули снова вторглись на территорию рейха и были вытеснены только после длительной перестрелки».

– Просто откровенная ложь! – чуть не воскликнул Клюзенер.

«Но теперь настал час, когда необходимо выступить против этого заговора еврейско-англосаксонских поджигателей войны и тоже еврейских властителей большевистского центра в Москве.

Немецкий народ! В данный момент осуществляется величайшее по своей протяженности и объему выступление войск, какое только видел мир. В союзе с финскими товарищами стоят бойцы победителя при Нарвике у Северного Ледовитого океана. Немецкие дивизии под командой завоевателя Норвегии защищают вместе с финскими героями борьбы за свободу под командованием их маршала финскую землю. От Восточной Пруссии до Карпат развернуты соединения немецкого восточного фронта. На берегах Прута и в низовьях Дуная до побережья Черного моря румынские и немецкие солдаты объединяются под командованием главы государства Антонеску.

Задача этого фронта уже не защита отдельных стран, а обеспечение безопасности Европы и тем самым спасение всех.

Поэтому я сегодня решил снова вложить судьбу и будущее Германского рейха и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам Господь в этой борьбе!

АДОЛЬФ ГИТЛЕР»

Клюзенер огляделся. Бронетранспортер его группы стоял в перелеске молодых березок, елей и сосн. На бортах белые полоски по краям отсвечивали черный крест, полевой кашевар крутил метровой поварежкой похлебку, повсюду сновали солдаты и младшие командиры, кто-то в полной амуниции, кто-то по пояс раздетым. Деловито и не торопливо текла жизнь вермахта в нескольких километрах от границы.

Стояла тишина. Редкие звуки солдатского быта, птиц и ветра на верхушках деревьев – вот и все. О чем думали Гансы и Фридрихи, Ланге и Шильке в этот момент? Думали ли они, чем обернется для НИХ эта война? А для ТЕХ, против кого они направили свои штыки? Какими голосами их встретит русская земля: детскими, материнскими… Что они услышат за спиной? Что оставят за собой?

– Один немецкий солдат написал из плена письмо в 1944 году домой. В нем он сокрушался от непонимания, как могло произойти так, что из-за одной фотографии русские расстреляли половину его роты. Дело было так. Немцы отступали, где-то в Белоруссии. Шли через сожженные деревни. Как писал этот немец, очень жалели себя из-за отсутствия нормальной еды и перманентного отступления. Один из солдатов нашел фотографию русской девушки. Фото по краям обгорело, но изображение сохранилось. Очень красивая была девушка.

– Зачем она тебе, Вилли? – спрашивали сослуживцы.

– Я хочу, чтобы посреди этого ужаса, грязи и боли со мной было что-то хорошее. Буду носить ее с собой.

Через несколько дней немцы попали в окружение. Советские солдаты вместо того, чтобы передать их конвоирам, построили человек пятьдесят на опушке и расстреляли.

– Зачем вы это делаете, – спрашивали немцы.

Наши ответили, что эту девушку на фото два дня назад они достали из колодца, вместе с сотней жителей деревни.

Не понимал немец, сокрушался, какая жестокость! Не понял! Так и не понял!

Клюзенер смотрел на немцев. С виду обычных людей. В белых майках с черным орлом на груди и подтяжках. Он подумал, а ведь они еще не знают, что хорошим исходом для немца станет гибель на войне, потому что те, кто останется жив, до конца дней будут смывать позор, и не смоют его. Всю оставшуюся жизнь они будут прятаться за высокими заборами, не смея выйти на свет белый. Еще не знают… Думают ли они вообще сейчас о том, что собираются сотворить?

Трудно сказать. Пожалуй, и не нужно ничего говорить.

***

20 июня 1941 года, Пугачево.

Место для рыбалки Славка выбрал заранее. Широкое раскидистое дерево с почти метровым дуплом закрывало со стороны дороги, на которой остались странные военные. Противоположный берег кончался высоким обрывом и прикрывал уютное место от ветра. Ряби здесь почти не было. Воды Мухи (так местные называли реку Мухавец) неторопливо текли куда-то влево, мягко ударяясь о глинистый берег. Тихое утро, ни комарья, ни оводов. Спят, наверное, думал Славка.

Удобно привалившись к стволу, Славка деловито, со знанием, стал разматывать удочку. Ему хотелось думать о сестре, но мысли о странном командире почему-то не покидали его. Размотал удочку, вытащил из жестяной банки червя. Чешуйчатая наживка извивалась, скользила между пальцев и не хотела надеваться на крючок.

– Зараза, – выругался Славка. Шмыгнул носом, засопел, но насадил-таки приманку. Потом разулся, сел поудобнее. Ноги сунул в воду и забросил удочку. Грузило послушно натянуло леску, поплавок выпрямился и встал, как положено.

Минут через пять со стороны дороги Славка услышал отчетливый звук приближающегося мотора. Это была вторая странность за утро, после военных. Мимо деревни вообще редко транспорт проезжал, а в такую рань так вообще не бывало. Звук работающего двигателя приблизился, и как будто остановился. То есть продолжал работать, но не удалялся. Славка услышал мужские голоса. Как-то весь подобрался, превратился во внимание. Разобрать, о чем там говорили, он не смог.

Вдруг голоса стали резче, раздался окрик, началась какая-то возня. Славка положил удочку. Послышался топот. Звуки приближались к месту, где он сидел. Внутри похолодело. Но любопытство оказалось сильнее. Славка аккуратно выглянул из-за дерева.

Сквозь кустарник, не разбирая дороги, бежал красноармеец, а за ним молча, тяжело дыша, бежали двое из того патруля, который встретился Славке на дороге. У красноармейца в левой руке была винтовка, но стрелять он даже не пытался. Он глядел себе под ноги, перепрыгивал через мелкую поросль, спотыкался. Славка увидел, что над его полуботинками обе обмотки размотались и теперь концами то волочились, то подпрыгивали, цепляясь за кочки и траву. Щеки солдата были пунцовыми от напряженного бега, а может от страха. На мгновение красноармеец поднял голову и встретился глазами со Славкой. Тут же, споткнувшись, солдат ничком рухнул в траву. Подняться он не успел. Его нагнали уже преследователи и немолодой, усатый, по петлицам старшина с размаху вогнал в спину солдата нож с длинным узким лезвием. Красноармеец издал сдавленный крик и затих.

Старшина, тяжело отдуваясь, перевернул тело. Спокойно вытер нож о гимнастерку убитого и что-то сказал на немецком.

– Что за текст, Ральф? На территории противника говорим только на его языке, – сказал невысокий скуластый парень в форме рядового.

– Да, ты прав, извини, – ответил старшина.

– Максу очень не понравится, если он услышит, – продолжил скуластый.

Ральф молча поднялся с корточек и, злобно взглянув на товарища, сказал:

– Я – хороший солдат, Гюнтер. И в одобрении не нуждаюсь.

Преследователи вернулись к дороге, на которой стояла полуторка с работающим двигателем. Около автомобиля стоял тот самый командир с прозрачными рыбьими глазами. Через некоторое время Ральф и Гюнтер вернулись. За ноги они волокли двух красноармейцев. Славка смотрел и не мог понять, как такое возможно, чтобы красноармейцы убивали красноармейцев. Ральф и Гюнтер оттащили трупы в ельник, и умело прикрыли их валежником. Оружие красноармейцев положили туда же. Все это было проделано молча, без шума. После чего, они также бесшумно вернулись на дорогу, сели в полуторку и уехали.

Прошло уже несколько минут, а Славка еще не мог оторвать взгляда от лаптей, сваленных бугром в ельнике. Так и стоял, вцепившись в дерево. Что-то происходило в его детской голове. Что-то такое, от чего становилось жутко, хотелось плакать и бежать куда-то, где безопасно. Куда бежать? К отцу, домой. Славка с трудом отвернулся от валежника. В памяти стоял взгляд красноармейца. В глазах солдата были испуг и обреченность, мольба о помощи. Но что мог сделать он, обычный мальчик. Славке стало так больно, что хотелось зарыдать от страха и горечи.

Возвращаться в деревню напрямую через Мамин луг Славка не решился. Он выбрал другой путь. Сначала километра два вдоль реки. Потом через березовую рощу мимо пшеничного поля, огибая деревню справа. Снасти и гостинец (конфету) он оставил у реки.

Дорога домой заняла гораздо больше времени, чем к реке Мухавец. Когда Славка огородами входил, деревня уже вовсю шумела. Кукарекали петухи, мычали коровы, вся животная фауна голосилась. Сосед Василич «ковырялся» у сарая. Но Славка сейчас это отмечал по ходу. В голове ключом била мысль: «Быстрее рассказать все отцу». Славка с разбегу влетел во двор, вскочил на крыльцо и ворвался в дом.

– Бать…, – крикнул Славка и подавился.

В комнате за столом сидел его отец и эти трое военных, которых Славка встретил на дороге. Старшина Ральф, Гюнтер и командир, которого там, на поляне они назвали Максом. На столе стояли четыре кружки и солдатская фляжка, мать суетилась у печи.

Длинный худой командир улыбнулся во весь рот, уставился своими водянистыми рыбьими глазами на Славку и спросил:

– Где улов, хлопчик?

Славка растерянно переводил взгляд с отца на военного и обратно.

– Там Аксюта застался. Поглянет, – на ходу придумал мальчик.

– Не бреши, малой. Ты ж один был, – влез в разговор старшина.

– Ни. Он мене там ждав.

Странно, думал Славка, они уехали на полуторки. А он ее у дома не видел.

– А ты ще такий спуганный, сынку? – наконец спросил отец.

Сейчас! Сейчас все рассказать. Закричать: папка – это немцы. Они …они… Но слова застревали в горле, мысли путались. Да и откровенно было страшно.

– Бать, помнишь ты казав, шобы я да деда Зосимы збигал. Дык, я ж забысся. Може я зараз збигаю, а? – с надеждой спросил Славка.

– Ну, бежи, бежи. Дак ты ж до Мухи добежи, рыбины не забусь, – крикнул в догонку отец.

Астап Зосимович Кухарчик имел польские корни. Его дед Шимон Новак был сыном счетовода, служившего в тюрьме Варшавская Цитадель. Тот в свое время женился на тихой и болезненной женщине, дочери священника, управлявшего хором в Соборе святых Мартина и Николая. Вот они и родили Шимона. Больше не успели. В Варшаве случилось польское восстание, которое поддержал и отец Шимона.

После гибели родителей Шимон перебрался в Белорусское генерал-губернаторство. В поисках лучшей доли он обосновался здесь, под Брестом, обзавелся семьей, женившись на белорусске Марьяне Кухарчик. И взял ее фамилию. Мера была вынужденная. После польского восстания на территории губернаторства началась интенсивная русификация. Ликвидирован униатская церковь, упразднен Статут великого княжества Литовского. В этой связи иметь польско-еврейские корни, и тем более, отстаивать религиозные убеждения было бы безумием. С тех пор их семью и знали как семью Кухарчик.

Знатной родословной семья похвастать не могла, ибо предки извечно крестьянствовали и прислуживали. Но деда Шимона это нисколько не беспокоило. Мужик он был рукастый, работящий. У Шимона и Марьяны родились пятеро детей. Три мальчика и две девочки. Но времена были непростые, и выжил только один мальчик – Зосима. Возможно потому выжил, что на греческом это имя означает жизнеспособный, готовый в путь.

Таким образом, все воспитание досталось Зосиме. Дед Шимон часто говаривал:

– Всегда помни, Зосима, мы – Новаки, потомки ляхов Речи Посполитой. Наши предки были людьми честными, верными и добропорядочными. Ничто в жизни не дается без большого труда. Труд – единственный титул истинного благородства.

– Да, папа, – соглашался мальчик…

Марьяна – вечно заботящаяся мать, Шимон – старательный труженик отец. Их семью можно было назвать счастливой. По вечерам Шимон иногда приносил домой какие-нибудь вкусности, и семья насыщалась, старательно вспоминая Бога, который о них не забывает.

Зосима рано оказался смышленым торговцем. Несмотря на малые годы, ходил подработать в богатые семейства. Мальчишки, вроде него, получали обычно задание металлической «лапкой» драть из опалубки и выравнивать гвозди. Выпрямленные для второго использования, они сдавались в конце дня технику, который взвешивал и платил несколько грошей за каждый килограмм. Зосима старательно относил деньги домой.

Закончил Зосима только четыре класса церковно-приходской школы. Дальше учиться не стал. Работал дома. Быстро овладел крестьянским ремеслом. Благодаря своей предприимчивости вывел хозяйство Шимона на новый уровень. К началу двадцатого века Зосима уже наладил торговлю зерном, организовал в Бресте две ремесленные лавки, построил мельницу и Кухарчики стали зажиточными крестьянами. В 1901 не стало Шимона. Марьяна умерла на пять лет раньше.

У Зосимы в 1888 году родилась двойня. Сыновья: Астап и Генусь. Жена родов не перенесла и померла. Больше Зосима не женился. Сыновья пошли по стопам отца. Занимались хозяйством, развивали торговлю. Оба попали на фронт Первой Мировой войны. Генусь сгинул во время брусиловского прорыва в 1916 году. Тела его не нашли, но и домой он не вернулся. Так он и числился пропавшим без вести. Астап же, отец Славки, получив два ранения, вернулся домой в 1917 году летом, с «георгием» третьей степени на груди.

Несмотря на то, что война прокатилась и по этим местам, хозяйство Зосимы устояло. Талант договариваться и крутиться спас и имущество и семью. Зосима подкармливал и русских и немецких офицеров. Когда было нужно, брал на постой, на зимовку. Делился зерном и мясом. С возвращением Астапа наступили более или менее спокойные времена. Астап женился на дочери мельника Олесе, на свет появились Елизавета (в 1920) и Славка (в 1931).

Разразившаяся 1 сентября 1939 года немецко-польская война, Пугачево почти не коснулась. За пару недель все и закончилось: 17 сентября в дело вступила Красная армия, и судьба Польши была решена. Государственная граница, проходившая в районе станции Негорелое, переместилась на западную окраину Бреста.

В отличие от настороженного города в деревнях советскую власть встречали с открытым сердцем. Лозунг «освобождения» нашел здесь благодатную почву. Красную армию ждали с флагами, сооружали украшенные ленточками и цветами ворота.

На входе в Пугачево тоже сделали «браму». Вся деревня вышла встречать и, дождавшись первых колонн, была несколько озадачена. Знали польскую кавалерию: франтоватые офицеры, ухоженные кони, седла и сбруя пахли кожей, а тут… Вместо сапог – ботинки с обмотками, лошаденки слабые, поводья из брезента. Что за нищеброды?!

Но довольно скоро пугачевцы убедились в обманчивости первых впечатлений: сильная рука пришла. С недельку русские и немцы стояли в городе параллельно. После совместного парада в Бресте немцы ушли, и стало ясно, какой в доме хозяин объявился.

Жители Пугачева, да что там жители, Славка еще помнил, как неподалеку, через речку Мухавец, лагерем стоял польский батальон и строил под себя городок и полигон. Разумеется, это притягивало мальчишек как пчел к цветам. Мухавец мальчишки переходили вброд рядом с разрушенным в Первую Мировую мостом, который сейчас назывался Суворовским. Река в том месте была неглубокой, приходилось проплыть всего метра два-три. Одежду привязывали к голове брючным ремешком. Перебравшись через Мухавец, шагали напрямки к полигону. Военные обжили милый соснячок и с наступлением тепла разбили армейские палатки. Вплоть до окончания строительства городка здесь каждую весну проходило торжество. Играл духовой оркестр, проводились соревнования по перетягиванию каната, солдаты, жолнезы прыгали в мешках. Победителей награждали конфетами, шоколадками, печеньем. Местный люд в соревнованиях не участвовал, шли просто на праздник – с Вульки, Волынки, Пугачево. На открытие, как водится, подтягивались торговцы, прикатывали на повозках товар – печенье, конфеты, колбасу… Ну, и Кухарчики были среди них не последние.

Так было до 1939 года.

Потом все изменилось.

С приходом Советской власти предпринимательская жизнь Кухарчиков резко дала крен. Нет, их не раскулачивали, но с приходом таких явлений как совхозы, комиссары возможности ведения свободной торговли были сильно ограничены. Да и делиться теперь приходилось порой без взаимного согласия. Дед Зосима не принял новую власть. Но и бороться не стал. Удалился на дальний хутор. Занимался хозяйством «неглыбким», возился с внуками, когда приходили, в общественной жизни не участвовал. Хутор от Пугачево был в четырех верстах.

Сыну Зосима говорил:

– Разумей, Астап, я не супротив Савецкой але какой-либо иной улады. Улада – это парадак и закон. Без яе буде хаос. Улада – хэто обарона. Я за то, каб улада гаварыла со сваим народам. Ведь яе предзначэння ву том, каб вести народ да святлае жызны. Улада не вырабляе прадуктов, не пашет зямлю, не сее хлеб. Гэта робит народ. И я гатовый гэта рабить, я умею и люблю працавать на зямли. Я гатовый кармить уладу. Але я ж чалавек. У мяне есть гонар и годнасть. А савецкая улада патаптала их. Оны прыйшли на гэту зямлю з зброю, захапили силай. Усталявали свае парадки. Прыдумали и выдали законы, яки дазваляють им брать усё, што трэба. Не пытаючыся пры гэтым тых, хто вырабляе гэта «усё». Ведь зувсим нескладано, имеючы в руках зброю адбрання усе належатие людям прадукты. Я нонче адчуваю сябе бясправным.

Астап новую власть принял сдержанно. По-крестьянски не спешил. Принюхивался, присматривался. Первые шаги Советов давали нешуточные преференции за лояльность. Власть откровенно заигрывала с местными. К примеру, Лизе без вступительных испытаний дали место учиться в Минске. Что со времен императорской России было невиданным. Это открывало перспективы. Опять же Славка подрастал. Поэтому хоть Астап взгляды отца разделял, но открыто протестовать тоже не стал, внешне он принял и соблюдал правила. В Пугачево он бухгалтером, прям как его прадед.

– У вас все готово? – спросил Макс Кенке у Астапа.

Астап оторвался от тяжелых мыслей. Гости нагрянули неожиданно. Макса Кенке он знал уже почти год. Если бы знал Господь, сколько раз Астап проклинал тот чертов день, когда оказался в руках этого парня с прозрачными глазами. Работа счетовода всегда была связана с махинациями. Астап не стал исключением. Работал с цифрами, потихонечку минусовал, плюсовал. Сильно не грубил. Поэтому все было тихо, и копеечка какая-никакая домой шла. Но в тот чертов день в августе 1940 года случилось то, что обычно случается с вороватыми чинушами. Не выдержала душа поэта, не смог. Соблазнился! Подзаработал. Все бы ничего, но из-под земли вырос сотрудник НКВД. Вот этот самый Макс Кенке. Только тогда он назывался Крамаренко Николай Петрович. Быстренько обрисовал незадачливому счетоводу перспективы маршрута в места не то, что не столь отдаленные, а вообще-то весьма и весьма отдаленные от Пугачево. Добавил ужастиков про «врага народа» (к слову сказать, изобретение вовсе не Советской власти, а господина Робеспьера в известной революции), про незавидную участь жены и детей «врага народа» и т.д. Долго расписывать не пришлось. Астап, как любой еврей, был человек неглупый, поэтому предложил решить вопрос миром. Решение нашлось. Подписал Астап документик. И с этого момента жизнь его изменилась.

Оказалось, что Крамаренко совсем не Крамаренко, а Макс Кенке. А Астап теперь агент немецкой разведки. И невыполнение приказов нового начальства грозило разоблачением перед НКВД и ни о какой Колыме в этом случае речь уже не шла. А вот бонусы за хорошую службу авансом были выданы. Продовольственная, финансовая поддержка; в тайном месте у Астапа лежали документы на всю семью, с которыми он мог уехать в Европу после присоединения территории Белоруссии к Великой Германии. К началу сорок первого года настроения в приграничных районах Белоруссии склонялись в прогерманскую сторону. Настораживала, конечно, информация о еврейских погромах. Но евреи не были цельным образованием. Поэтому то, что происходило на территории Западной Европы виделось маловероятным здесь.

***

На площади неподалеку от входа на вокзал стоял ГАЗ, окрашенный в защитный цвет. К нему Стебунцов и вел. Знаменитая «полуторка». Мамин видел такие неоднократно в музеях и на выставках, посвященных великой отечественной войне. Но те машины не впечатлили Мамина, как эта. На выставках стояли отполированные, отмытые, с начищенными колесами. Они походили на праздничные медяки. Здесь стоял труженик. Невысокий (голова Мамина была выше борта кузова), запыленный, он стоял задумчивый и грустный посреди серой реальности. Вдруг Мамин осознал, что бросается в глаза. Отсутствие вычурности, крикливости в антураже. Все такое вдумчивое, серьезное и основательное. Основательные люди, одетые в простые, неброские одежды. Даже девушки и женщины, одетые в приятные и даже яркие цвета, возможно, из-за покроя, не теряли достоинства и приличия. Нет, то, что должно было быть выпуклым, было таким более чем. Но в отличие от мира Мамина здесь не было разнузданности и развязности. Не ходили девочки подростки в «кричащих» мини юбках, мальчики не заплетали косы и не красили волосы, не сидели на кортах чечены-таксисты, с забитым под губой «насваем», заплевывая не хуже породистого верблюда все в округ себя. Да, в этой простой, но с достоинством, атмосфере «старичок» ГАЗик был свой. Металлическая кабина, местами помятая, угловато-изогнутые крылья над передними колесами, деревянный кузов, с потертостями и царапинами, деревянная подножка. На дверце белой краской выведен номер Б-2-50-25. Особенно поразил Мамина низкий просвет. Сантиметров двадцать, не больше. Для грузового автомобиля немыслимая вещь. Хотя!? ГАЗ, кажется, происходил их легковых, и не являлся грузовым автомобилем. Алексей точно вспомнить не успел.

– Товарищ капитан, одну минуту, – путь к автомобилю перегородили три человека в военной форме, с нарукавными повязками «патруль».

– Здравия желаю! – пробасил коренастый, средних лет, одетый в защитного цвета китель и синие шаровары, в петлицах две шпалы.

– Комендатура, – догадался Мамин. – Вот и фильмы о войне пригодились.

– Помощник коменданта, майор Яузов. Предъявите ваши документы, товарищи, – обратился сразу ко всей троице майор.

Мамин, повозившись с неуступчивой пуговицей, подал проездные документы и аттестаты майору. Помощник-лейтенант осматривал документы Лизы и Стебунцова.

– Откуда прибыли?

– Город-герой Ленинград – ответил Мамин весело.

– Откуда? – майор удивился и нахмурился одновременно. – Что вы имеете ввиду?

– Ай-яй. Вот балбес. Ленинград еще не стал городом-героем. Да, молодец, нечего сказать. Такими темпами я и до войны не доживу. Как шпиона к стенке поставят. Так, надо выкручиваться. Лучшая защита – наступление, – рассказывал себе Алексей.

– А, вы что? Вы сомневаетесь, что колыбель трех революций город-герой? Не согласны?

Ответ смутил майора, и тот, молча, уткнулся в документы.

– Нужно быть аккуратнее, – подумал Мамин.

– Фамилия, имя, отчество? – отчеканил майор.

– Обиделся, – отметил Мамин, а вслух насколько мог спокойно произнес. – Мамин Алексей Степанович.

– Дата и место рождения? – продолжал допрос майор.

– Двадцать девятое июля тыща девятьсот одиннадцатый, Арзамас, – ответил Мамин.

– Местом назначения указан г. Брест, но в предписании не указан номер части.

– Раз не указано, значит не нужно.

Майор вновь поднял глаза на Алексея.

– Нужно, нужно. Мы вас сейчас сопроводим в комендатуру. Там и выясним, кто вы и куда следуете, – сухим тоном сказал майор.

– Товарищ майор, вы отлично знаете, что означает отсутствие номера части назначения. И привод в комендатуру не прольет свет на эту информацию. Вы просто получите приказ отпустить меня. Стоит ли тратить время? – уверенно ответил Мамин.

Действительно, не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что отсутствие номера части в предписании означало только одно, он (Мамин) разведчик и часть, к которой он уже приписан засекречена. Всю информацию он получит на месте в гарнизоне.

– Странные разговоры вы ведете, товарищ капитан, – мягче спросил майор.

– Третий раз за сегодня называют меня странным, – подумал Мамин.

– Во время движения ничего подозрительного не заметили? – продолжал майор.

– Простите, с дороги утомился. Отсыпался. Ничего не заметил. Что-то случилось?

Майор внимательно посмотрел Мамину в глаза. Алексей этот взгляд выдержал. Видимо удовлетворившись результатом «визуального баттла» майор кивнул помощнику, после чего документы всем были возвращены.

– Доброго пути, – козырнул майор.

Стебунцов, Лиза и Мамин поспешили усесться в ГАЗ. Чемоданы ефрейтор закинул в кузов.

Кабина ГАЗика не была лишена аскетизма. На панели пара приборчиков, которые не работали, что стало понятно после начала движения. Педали в полу, две цилиндрические палки, торчащие как мачты корабля. Одна мачта – рычаг коробки передач, вторая – рулевая тяга. Стебунцов – капитан этого «титаника» сел за огромное рулевое колесо, обоснованно именуемое в народе «баранкой», которое он вращал с видимым усилием, словно вел не полуторатонную машину, а многотонное судно. Мамин наблюдал за манипуляциями водителя и не понимал, как это вообще возможно. Руль упирался ефрейтору в грудь и при каждом толчке тот сильно ударялся. Педали больше походили на тренажер «степпер», высоко возвышаясь над полом. Чтобы нажать педаль, нужно было не опустить ногу, а сначала поднять ее коленом до груди и потом со всей силы надавить. Переключение передачи – отдельная песня. Выжал сцепление, рычаг на нейтралку, отпустил сцепление, снова выжал, включил передачу. Причем, движение Стебунцов начал сразу со второй передачи.

Во время движения Мамин то бился макушкой о жестяную крышу, то продавливал «мягким местом» хлипкую подушку сиденья до деревянного основания. «Место» подавало сигналы неодобрения. Но эти сильные ощущения меркнули, когда порожний ГАЗон попал в серию ям. Машина на субтильных рессорах (спереди – традиционная для предвоенных «фордов» поперечная) начала скакать так, что Алексей инстинктивно стал искать ногой педаль тормоза. Не нашел. Посмотрел на Стебунцова. Тот похоже нашел, но не сразу.

Пытаясь отделаться от неудобства, Алексей задумался, что он знает об этом древесно-жестяном трудяге, именуемом «телегой с мотором». Пятидесятисильный нижнеклапанный мотор, несинхронизированная коробка передач, подвеска без амортизаторов, ручная регулировка опережения зажигания, подача бензина к карбюратору самотеком. Не стоит забывать и о тормозах. По заводским данным десять метров до полной остановки со скорости тридцать км/ч. Это еще, если колодки на всех колесах. Зачастую тормоза были только на задних колесах. В общем проще некуда. Настоящая телега. В мире Мамина самокаты уже были сложнее.

На каждой передаче машина издавала свой, особенный, но неизменно громкий голос. Скрипел, кряхтел «старичок», но ехал. Вез Мамина, Стебунцова, Лизу по дорогам, еще не фронтовым, но уже в победное будущее, куда довезут вот такие трудяги ГАЗончики, ЗиСы советских воинов до Берлина. Мамин прислушался. И вдруг бухтение простенького мотора, заглушаемое отчаянным воем трансмиссии, зазвучало, как песня Победы…

Лиза села посередине, Мамин у двери. До крепости ехать было недалеко, Алексей это знал. В его времена вокзал и крепость располагались на тех же местах. Дороги Бреста во времена Мамина были вполне комфортными. Батька Лукашенко по-отечески положил асфальт. Сейчас же это были мощеные камнем стиральные доски.

– Стебунцов, у тебя имя-то есть? – наигранно весело спросил Мамин.

– Есть. Семен. Михайлович, как у Буденного, – с гордостью ответил Стебунцов.

– Ммм. Крууто. Расскажи хоть о себе.

На слове «круто» Семен резко повернулся. Мамин прикусил губу. Опять прокол. В сороковых так не говорили. Но переспрашивать Стебунцов не стал, а Мамин терпеливо ждал ответа, да и Лиза с интересом глядела на ефрейтора. Видимо, ей тоже было любопытно узнать, откуда произрастают такие вот молодчики. Семен рассказал, что он из-под города Южно-Уральска, отучился в школе, там же получил корочки шофера. Активный член Общества содействия обороне и авиационно-химическому строительству СССР. Перечислением регалий он потряс не только Лизу, которая с каждым новым упомянутым достижением ( на который, как заверял Семен, у него имелся значок) ее глаза расширялись и наполнялись благоговейным восторгом, но и Мамина. Чего только Семен не успел уже к своим двадцати годам. Сдал норматив второй ступени «готов к противовоздушной и противохимической обороне», норматив «ворошиловский стрелок первой ступени» (причем из боевой винтовки), два прыжка с парашютом и т.д. Алексей прикинул в голове. Он не то, что к двадцати годам своей жизни, а и к тридцати не имел такой подготовки, хотя за спиной был специализированный вуз. Ничего себе так подготовочка у обычного шофера. Кстати, еще совершенно не известно, какая подготовка была у этого капитана, в чьей форме сейчас находился Мамин.

– А что за баранкой тогда? Почему не в разведчиках или еще где? – спросил Мамин.

– Я, товарищ капитан, за показухой не гонюсь. Я на любом месте готов Родину защищать. Где придется.

– О, как. Да ты – серьезный парень, – заметил Алексей.

Лиза благосклонно улыбнулась Семену.

– Как машина? Не подводит? Тут вроде и ломаться-то нечему, – не без издевки спросил Мамин.

– Ломаться может и нечему. Но обслужить и отремонтировать всегда есть что! – авторитетно заявил Семен. – Скажем, масло в двигателе. По инструкции надо менять каждые семьсот километров. Некоторые агрегатные узлы – смазывать через каждые триста! А баббитовые вкладыши, клапаны, нагар с поршней?! Я в гараже только под ней и загораю.

Мамина удивило, как оживилась при словах о клапанах, вкладышах Лиза. Почему? Не могли же, в самом деле, интересовать девушку двадцати лет такие вещи.

Брест того времени представлял собой замес из советско-польско-еврейских особенностей. Город мало походил на приграничный район за два дня до войны. По крайней мере, как себе это представлял Мамин. В отличие от вокзала, на улицах в военной форме было немного. Мамин ожидал, что увидит перемещение воинских колонн, блокпосты, но ничего этого не было. Суета вокзала (в чем не было ничего необычного) сменилась на улицах «викторианской» размеренностью. Работали лавки, магазины. Горожане, казалось, занимались привычными делами. По дорогам нередко двигались гужевые повозки. В общем, никакой истерии по поводу приближающейся войны. И это в то время, когда в нескольких километрах стояли танковые группы Гепнера и Гудериана. В голове это не укладывалось.

– А вы, Лиза, из здешних? – поинтересовался Мамин, отвлекаясь от мыслей.

Лиза с удовольствием рассказала, что она учится в Минске на медицинском факультете Беларусского государственного университета, комсомолка, секретарь комсомольского кружка. Целый ректор БГУ Парфен Петрович Савицкий просил ее обождать с поездкой домой, потому что завтра двадцать первого июня начнется научная сессия, посвященная 20-ию основания БГУ. Будет открыта большая выставка достижений, где она вместе с активистами своего факультета подготовила ряд работ. Но остаться она не могла, потому что получила письмо от отца, который просил приехать, не позднее двадцать первого числа. На это число билетов не оказалось, получилось взять на двадцатое. Поэтому она решила сегодня остаться в Бресте у своей подруги.

– Товарищ Мамин, – официально обратилась она, – Передайте подарочек, там фамилия, имя, отчество указано. А я вот, через две улицы уже могу выйти. ПОЖААЛУУЙСТААА!

На свертке из картонной бумаги, перевязанном крест-накрест бечевкой, который она держала в руках, действительно вся необходимая информация содержалась. Мамин начал было отказывать, но в разговор вмешался Семен.

– Давай, я отдам. Знаю, где найти, – Стебунцов взял сверток и положил между собой и Лизой.

Мамин спросил у Лизы о занятиях, кроме учебы. И с интересом узнал, что Лиза под стать Семену, стреляла из боевого оружия, сдавала нормы ГТО, состояла в команде волейболисток университета. Она в двух словах рассказала про свою подругу Олю, какого-то партийного работника Брестского облисполкома, про ее брата-боксера, чемпиона города.

– Они тут все спортсмены, причем стреляют, прыгают с парашютом, – подумал Мамин.

Говорила Лиза торопливым языком. Изъяснялась с легким южным белорусским акцентом, что придавало говору пикантность. Во время рассказа тараторила, не успевая набирать воздуха в легкие, старалась больше информации вложить в каждое предложение.

В целом, Мамин сделал вывод, что студенты БГУ времени 1941 года были весьма жизнерадостны. Ощущалась уверенность в завтрашнем дне, сплоченность, как бы сказали в 21 веке, корпоративность среди ее друзей. Они были увлечены жизнью университета и с интересом смотрели в будущее. Ни о какой войне Лиза не обмолвилась. Но Мамин понял, случись это, такие девушки без колебаний возьмут в руки оружие или санитарную сумку и отправятся на фронт.

Лиза внешне казалась девушкой, с определившимися целями. На самом деле, это было не совсем так. Несмотря на вовлеченность в общественную жизнь, было что-то, что мешало обрести цельность. Что именно, Лиза объяснить не могла, но это ощущение не давало по-настоящему, получить удовлетворение от жизни. Вот сидит она на комсомольском собрании, а в голове мысль о деде Зосиме, о том, как ушел он жить на дальний хутор с приходом Советской власти. И это мешало. Мешало быть счастливой. Слушая рассказы своих сверстников о раскулачивании, о проклятых недобитках-капиталистах, вспоминала рассказы про родительский хутор, про хозяйство. И не укладывалось в голове, почему нельзя было оставить хозяйство деда. Он ведь не капиталист, не кулак. Много еще каких мыслей варилось у Лизы. И все они были связаны с семьей. Вот и получалось, что семья для Лизы оставалась важнее идей и лозунгов. Она сама еще не понимала, что именно по этой причине предпочла выставке поездку домой.

Бах, тпъх, тпьх, тпьх! Под капотом забахало, щелкнуло и мотор затих.

– Блин-горелый, – матюгнулся Семен и вылез из кабины.

– Что, Семен, поломка? – спросил Мамин, выйдя из машины. Лиза хвостиком пристроилась сзади и заглядывала через плечо.

– Говорил я интенданту, что нельзя от Захара это ставить, – сказал Семен, отворив капот сбоку и ткнув пальцем в какую-то штуковину.

– От кого? – переспросил Мамин.

– Захара.

– Почему – Захар? – удивленно спросил Мамин.

– Так, Захар Иванович Сталин. ЗиС-5. Вы что, не знали, товарищ Мамин? – настало время удивляться Стебунцову.

– Нет. Почему я должен это знать?

– Все знают, – серьезно ответил Стебунцов.

– Ммм. Но ЗиС – это завод имени Сталина. Причем здесь Захар? – Мамин постучал костяшками по крылу. Не штамповка, а сотворенная из жести на каком-то гибочном станке, грубовато.

– Ну, это завод. А ЗиС – это Захар Иванович Сталин. У нас в гараже все так говорят, – логика у Семена была «буденновская».

– Я тоже слышала. Все так говорят, – вставила свои «пять копеек» Лиза.

Оба молодых человека уставились на Мамина. Алексей, который в компании молодежи чувствовал себя уверенно, не так, как при корреспонденте или майоре из комендатуры, понял, что поступил неосмотрительно. Еще один прокол, – подумал Мамин. Шпион из меня никудышный. Мамин представил, что бы сейчас сделал Санчес Поярков, видя разведывательную деятельность своего протеже. Головой бы укоризненно покачал, наверное, да и, вздохнул бы грустно.

Мамин тоже грустно вздохнул.

– А у нас в Ленинграде так не говорят, – отрезал Алексей.

Название города трех революций произвело магическое действие. Семен и Лиза как-то стушевались и затихли. То-то же! Это вам не Южно-Уральск и не деревня в Брестской губернии. Мы тоже кой чего «могем»! Или «могем», как говаривал бессмертный Леня Быков.

По дороге мимо ГАЗика проехал грузовик. В открытом кузове сидели в два ряда красноармейцы. Через опущенное стекло кабины на загорающую троицу посмотрел командир, его звания Мамин не разглядел. Грузовик проехал метров сто и остановился.

– Вроде, не наш. Не из гарнизона, – сказал Семен, проводив грузовик взглядом. Потом вернулся вновь к пятидесятисильному двигателю.

Из остановившегося грузовика спрыгнули три бойца.

***

РАСПОРЯЖЕНИЕ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО СУХОПУТНЫМИ ВОЙСКАМИ ГЕРМАНИИ О НАЗНАЧЕНИИ СРОКА НАПАДЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

10 июня 1941 г.

На основе предложения, представленного главным командованием сухопутных войск, Верховное главнокомандование вооруженных сил назначило для приготовления к военным действиям следующие сроки:

1. Днем "Д" операции "Барбаросса" предлагается считать 22 июня.

2. В случае переноса этого срока соответствующее решение будет принято не позднее 18 июня. Данные о направлении главного удара будут в этом случае по-прежнему оставаться в тайне.

3. В 13.00 21 июня в войска будет передан один из двух следующих сигналов:

а) сигнал "Дортмунд". Он означает, что наступление, как и запланировано, начнется 22 июня и что можно приступать к открытому выполнению приказов;

б) сигнал "Альтона". Он означает, что наступление переносится на другой срок; но в этом случае уже придется пойти на полное раскрытие целей сосредоточения немецких войск, так как последние будут уже находиться в полной боевой готовности.

4. 22 июня, 3 часа 30 минут: начало наступления сухопутных войск и перелет авиации через границу. Если метеорологические условия задержат вылет авиации, то сухопутные войска начнут наступление самостоятельно.

По поручению: Гальдер.

***

20 июня 1941 года, вокзал г. Брест, 6 утра.

По перрону, ловко огибая прохожих, шел мужчина в стильном костюме, при галстуке, на голове шляпа, в руках небольшой фанерный чемодан. Он прошел вдоль здания вокзала, рассеянно глядя перед собой. Только очень искусный филер мог бы обратить внимание на то, что человек в шляпе сосредоточенно изучает здание. И в глазах был не праздный интерес, а интерес разведчика. Мужчина вошел в вестибюль, пересек его и, выйдя на площадь, сел на заднее сидение черной Эмки.

– Куда? – спросил водитель.

– В НКГБ.

Мужчина расстегнул пиджак, поудобнее уселся на заднем сидении, вынул из кармана маленький блокнот из светлой кожи. Он бережно погладил его пальцами, приговаривая: «гуут арбайт».

Дневник:

20.06.1941.

Сегодня уже двадцатое число. Я, наконец, добрался до пункта назначения. И все это время мне не дает покоя распоряжение, которое я получил в Харбине. Операция назначена на 21 июня. Чертовы документы. У меня есть еще сутки, чтобы пропальпировать ситуацию. Начать решил с НКГБ. Надеюсь, Берта завтра будет со мной.

Сегодня остановился у вокзальных часов и подумал: «Господи, помоги моей стране пережить кошмар, в который толкает ее этот безумный ефрейтор».

Это будет последняя седьмая библейская язва. Шесть других уже случились. Вместе с ней погибнет половина человечества, если не все разом. Седьмая язва – Второе пришествие Христа, самое разрушительное и славное событие. «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Ибо ты [сказал]: “Господь – упование моё”; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему, ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею… “За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Моё. Воззовёт ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его, и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Моё”».

С чего все это началось? С моих экспериментов или с Хирохито? Наверное, все же с императора. В каком году это произошло? Кажется в двадцать шестом. Эпоха просвещенного мира – девиз, который император Хирохито выбрал для своего правления. Да, он верил в силу науки. Наука – лучший друг убийц. Наука может убить тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы людей за короткий промежуток времени. Император знал, о чем говорил. Император – не святоша. Без убийства он не может удержаться на маршруте. Я тоже, как и Хирохито, изучал биологию. Он считает, что биология поможет Японии завоевать мир, я считаю, что биология поможет делать совершенных людей. Ведь как они божественно совершенны внутри. Не каждому довелось это счастье – видеть внутренний мир человека.