«Хотите, буду от мяса бешеный, —
И, как небо меняя тона, —
Хотите, буду безукоризненно нежный,
Не мужчина, а облако в штанах!»
Явись, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь, как щеки провалятся ямкою, —
Попробованный всеми, пресный,
Я приду и беззубо прошамкаю,
Что сегодня я — «удивительно честный».
Мария, видишь,
Я уже начал сутулиться
В улицах —
Люди жир продырявят в четыреэтажных зобах,
Высунут глазки, потертые в сорокгодовой таске, —
Перехихикиваться, что у меня в зубах
Опять!
Черствая булка вчерашней ласки!
. . . . . . . . . . . . . . .
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица побирается песней,
Поет голодна и звонка,
А я человек простой,
Выброшенный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария хочешь такого?
Пусти!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария, звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
— Открой! мне больно!
Видишь, натыканы
В глаза из дамских шляп булавки!
Пустила…
Детка! Не бойся, что у меня на шее воловьей
Мокроживотые женщины потной горою сидят:
Это сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей
И миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся, что снова в измены ненастье
Прильну я к тысячам хорошеньких лиц,
— «Любящие Маяковского!» — да ведь это ж династия
На сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве, в боящейся дрожи ли,
Но дай твоих губ неисцветшую прелесть!
Быть может я с сердцем ни разу до мая не дожили,
А в прожитой жизни — лишь сотый апрель есть.
Отдайся, Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
Как поэт боится забыть какое-то
В муках ночей рожденное слово,
Величием равное богу…
Тело твое я буду беречь и любить.
Как солдат, обрубленный войною,
Ненужный, ничей,
Бережет свою единственную ногу…
Мария!