Стрелка

Война — дерьмо. Мысль очень не оригинальная. «Дерьмо» — в прямом и переносном смысле.

Кто-то из отечественных литераторов описывал Россию, как могучий военный отряд, который слаженно идёт строем, в ногу, упорно тащит своё вооружение и амуницию, пробивается через пустыни, трясины, горы, под снегом и зноем.

Наконец — дошли.

Выбрались на миленький, чистенький, прелестный лужок. Всё.

Вытерли пот, промыли раны. Стали бивуаком.

– Окопы — отрыть, землянки — выкопать, брёвна — в лесу срубить, отхожие ямы — обустроить, вышки — поставить. И смотрите у меня, сукины дети!

Перекопав и изуродовав лужок, вырубив и замусорив лесок, загадив округу и взбаламутив воду, колонна собирается и двигается дальше. К следующему «светлому будущему».

Не спроста у нас исконно-посконные слова, обозначающие армию и дефекацию — однокоренные. Даже у англичан с их неслабой армейской историей слова host (рать) и shit (срать) ну никак ну связаны. Зато у нас…

Со стороны смотришь: все в шоколаде. А принюхаешься — понимаешь что не…

Все армии мира ведут себя сходно. От конной — больше навоза. Больше вытоптанной, «выкопытенной» земли. От пешей — больше пожаров. Даже наша лодейная — оставляет за собой проплешины изуродованного, загаженного речного берега — места стоянок.

Мы — рать Тверского князя Володши Васильковича. Идём освобождать бедненьких поганеньких мордовцев от злых нечестивых агарян — волжских булгар. С нами Господь Бог и Пресвятая Богородица. Поэтому скажем агарянам «тьфу» — и они враз расточатся аки прах степной. Освобождённая нашей силой и Воинством Небесным поганая мордва — возликует, просветлится и прослезится.

И уверуют язычники, прежде бессмысленные, в Господа нашего Иисуса Христа, и отринут они блага земные, тварные. Особенно в форме: самаркандского серебра, шкурок пушных животных и красных девок. И прочей мерзости, из числа полезного в хозяйстве.

Выкинут они сиё из жилищ своих и будут пинать ногами, оплёвывать и побивать дубьём. Приговаривая:

– Сгинь! Сгинь искус сатанинский!

Мы же, во избежание смущения душ новообращённых, выброшенное — подберём, господу богу — истово помолимся и увезём в дома и селения русские. Ибо в нашей земле вера Христова крепка, и враг рода человеческого туда не сунется.

Хабар — водой святой сбрызнем, полон — окрестим и поимеем. И всем будет счастье.

«Политрук» с крестом в руках воздвигает его над главою своей и над согнутыми спинами нашего коленопреклоненного «стада». Кивает дьякону, и мощный бас разносится над войском, над озёрной гладью, улетает к стенам славного города — Ростова Великого.

– Господу богу помо-о-олимся!

Рокочущий бас накатывает размеренной скороговоркой:

– Господи Боже наш, послушавый Моисея, простерша к Тебе руце, и люди Израелевы укрепивый на Амалика, ополчивый Иисуса Навина на брань и повелевый солнцу стати: Ты и ныне, Владыко Господи, услыши нас, молящихся Тебе. Посли, Господи, невидимо десницу Твою, рабы Твоя заступающую во всех, а имже судил еси положити на брани души своя за веру, князей и народ, тем прости согрешения их, и в день праведнаго воздания Твоего воздай венцы нетления: яко Твоя Держава, Царство и Сила, от Тебе помощь вси приемлем, на Тя уповаем, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Тысяча глоток дружно выдыхают:

– Аминь.

Ратники начинают подниматься с колен, надевать шапки, отряхивать песок озёрного пляжа, где происходит молебен. Убирают за пазуху прежде вынутые наружу, нацелованные кресты.

Интересно: христианин, в знак своей веры, носит на шее крест. А чего носить на шее атеисту в знак своего атеизма? Голову?

Голова у меня пустая: четыре часа молений и песнопений, построений, хождений, колено- и главо-преклонений — мозги вынесли полностью. Весь как побитый. Вроде бы — всё, отмолебствовали. Теперь — в лагерь и съесть чего-нибудь.

Возле возвышения, на котором стоит церковное и войсковое начальство начинается какая-то суета. Ох, не к добру это. Точно: княжий бирюч, погожий на смоленский «веник рыкающий» как брат-близнец, вопит:

– Накрыться! Сидеть!

«Накрыться» — не «медным тазом» или ещё чем, про что вы подумали. Обычная команда при завершении воинского молебствия: надеть шапки.

Сидим, ждём. Свежо. Под задницей — песок озера Неро, перед глазами — само озеро. Красота!

В полуверсте расстелился низкий болотистый остров с небольшой горушкой в середине. Там — пепелище, торчит здоровенный закопчённый булыжник, чёрные толстые обгорелые пни. Священная роща была. Велесов камень — называется. Будет — место тайных сходок членов РСДРП. А пока — язычники кучковались, бесовщиной своей занимались. Прямо на виду у епископа Ростовского. Нынче язычники кучковаться перестали — кончились.

Здешние племена — меря — как и многие другие лесные племена, почитали медведя как бога. Или бога — в ипостаси медведя. Делали они это… ну с очень давних пор. Потом пришли славяне со своим «скотьим богом» Велесом. Тоже — «мишкой». И меря сменили имя своего бога на имя похожего бога пришельцев. Бог — общий, места — много, войн — не было. Сами жили и другим давали. Потом…

Что-то случилось со славянами в 920–930 годах. В городах вдруг закрутились гончарные круги, а само занятие из женских рук перешло в мужские. А сюда, в маленький Ростов, хлынула новая волна славянских колонистов.

Ещё во времена Вещего Олега «в Ростове сиде князь, под Олегом суще». Повесть Временных Лет относит начало княжения Олега в Новгороде к 879 году. Сидел тот князь здесь, в Ростове, а южнее, на другом берегу озера, на Сарском городище жили аборигены — племенной центр местных меря. Некоторое время оба города существовали одновременно.

Я уже говорил, что в эпоху перехода к княжеской власти, князья часто основывали свои опорные пункты (погосты, станы), не внутри местного племенного центра, а рядом с ним — в ближайшем удобном для обороны месте, на расстоянии до 15 километров. Чтобы княжьим людям не подпадать под влияние местных, не зависеть от них продовольствием, ограничить возможность мелких бунтов, иметь огороженное место для защиты от врагов и хранения припасов и казны, для резиденции князя и его дружины.

Так было и в Скандинавии, где племенные местные поселения — «туны», а станы центральной власти — «хусабю».

«Параллельные» города имели разную судьбу: сливались в один (Новгород); население княжьего переходило в более древний (Муром); население более древнего переходило в новый (Смоленск).

Ростов был изначально мерским поселением без серьёзных укреплений: занимал край береговой террасы к западу от устья речки Пижермы. Защищала Пижерма, заболоченная низина другой речушки — Ишни, засеки в окружающем лесу, подводные частоколы на Которосли и в озере.

Приток славян и княжеская власть обеспечил Ростову рост. Со времён святого Бориса, сына Крестителя, здесь постоянно «сидел» какой-нибудь русский князь. Отнюдь не — «сам, один, без ансамбля». «Ансамбль», хоть и не «песни и пляски», а кушать хочет регулярно.

Дружина, которую нужно кормить, полюдье, которое нужно сюда сдавать, суд, на который надо явиться… Куча людей, которые в этом участвуют. И с этого — живут.

Центр власти — не там, где бьют, а там, где дают.

После установления христианства в 991 году — здесь дают ещё и «благую весть».

Двух первых Ростовских епископов местные жители выгнали. Но в это время явился в Ростове святой Авраамий Ростовский.

Было это во дни ростовского князя Бориса, при первом Ростовском епископе Феодоре и преемнике его Иларионе. Авраамий сношался («имел сношение») с самим равноапостольным князем Владимиром.

Когда Авраамий поселился близ Ростова, там целый конец Чудский поклонялся каменному идолу Белеса.

В том идоле «сосредотачивалась вся сила и все обольщение демонское». Сходен он образу демона Ваала из ведийской мифологии — пожирателя скота. Долго, вплоть до XIX века, сохранялась в Ростове поговорка: «Зол как Велес».

Идол был из дуба, на большом каменном подножии. Внутри идола — лестница, по которой жрец входил в пустую его голову и жег там разные смолистые вещества, отчего изо рта, ушей и глаз шел дым. На дымовуху сбегался народ и кланялся. Идол этот пользоваться популярностью и среди славянского населения.

Авраамий, вооруженный тростью Богослова и крестным знамением, сокрушил истукана, «и абие идол Велес в прах бысть». На месте разрушенного идола преподобный построил храм, в котором ростовчане «крестились от мала и до велика».

С того времени просвещенные светом Христовым, обращаясь к Преподобному, воспевают его в сердцах словами кондака:

«Тросточка камышовая» долго хранилась в здешней церкви, пока Иван Грозный не позаимствовал — взял с собой Казанский Кремль ломать. Так и не вернул. Хотя бочки с порохом оказались эффективнее.

Первый и единственный в то время в Ростовском крае монастырь, расположенный на месте прежнего любимого и чтимого народом Велесова капища, встретил со стороны язычников озлобление и ненависть. Ростовцы не раз намеревались разорить и сжечь обитель и только молитвы основателя и насельников монастыря, да благодать Божия сохраняли обитель в безопасности.

В смысле: «крестились от мала и до велика», но «озлобление и ненависть» к монахам — сохранили. Или новые выросли?

«Просвещенные светом Христовым» выгнали местных язычников. «Казанская история» называет черемисов потомками ростовской мери, которые отказались креститься, и ушли вниз по Волге.

Оставшиеся неплохо уживались между собой.

В случае угрозы вместе собирали общее ополчение. Ростовчане, под рукой древних киевских князей, доходили до Царьграда. Город разделялся на два конца — Чудской (мерянский) с языческим капищем и Русский с христианской церковью. Если мерянин принимал крещение, то признавался русским и должен был переселиться на другой конец города.

Забавно, что митрополит Макарий, которого я цитирую, полагает «принуждение к миру» воинской силой государства более эффективным, нежели «мирную евангельскую проповедь».

Однако, и люди крещёные — весьма различны между собой: в 1118 году случилось нападение на монастырь «новгородских ушкуйников».

Вот уж точно: «общепримиряющий». Даже для ушкуйников.

Разбойнички — квас квасят, язычники — подати платят, монахи — кадилом машут… Все при деле.

Люди, «предавшись мирным занятиям», не «вооружались на соседи своя», жили себе спокойно. Однако же, при сём житии мирном, язычники столь умножились, что потребен стал уже и новый Авраамий с новым «крещением и освящением». Что и случилось: мирное сосуществование «разноверцев» поломали. Два «бешеных» сошлись в одном месте в одно время: «Бешеный Китай» — Андрей Юрьевич Боголюбский, князь Суздальский, и «Бешеный Федя» — епископ Ростовский Феодор.

У Боголюбского две болезненных идеи — «торжество православия» и «торжество правосудия». Феодору — одной первой достаточно. Поскольку на нём «почиёт благодать божья». Зачем эта «благодать» на Федю спать-почивать забралась — не знаю. Но он так чувствует. А, значит, всякий его суд — правый.

Едва утвердившись в Залесье, в 1160 году, князь Андрей строит в Ростове на месте сгоревшего деревянного Успенского собора, построенного, по преданию, ещё в 991 г. первым ростовским епископом св. Феодором, новое белокаменное здание. Он же отдаёт старинному Андреевскому монастырю сельцо Борисовское, которое перешло ему по наследованию в личную собственность от самого первого владетеля — святого князя Бориса.

Для Боголюбского усиление церкви — не только элемент государственной политики, но и искреннее движение души. Как он ухитрился не отдать монахам Москву (Кучково), доставшееся ему в приданное за первой женой…? — Не успел просто.

Но не стройка, а «Бешеный Федя» изменил обстановку в Ростове.

Племянник Смоленского епископа Мануила Кастрата, «наш Федя с детства был настроен поднять всё православие на щит». И поднял. Даже, можно сказать, воздвиг. Пример дядюшки, создавшего за четверть века мощную смоленскую епархию, вдохновлял, воодушевлял и подстёгивал. Недостаток ума, мудрости, осторожности искупался энергией, активностью, отмороженностью.

Страсть его к боголепию нашла применение в 1157 году. Сразу после смерти Долгорукого Смоленские князья протянули свои ручки к Залесью. «Ручки» — в рукавах церковной рясы.

Племянник Смоленского епископа явился в Ростов и обрушился с разгромной критикой на местного епископа Нестора. По теме… а какая разница? Например: «о посте в среду и пяток».

Епископ, на основании действующих в Греции строгих постановлений, не разрешал поста в среду и пятницу даже по случаю великих праздников, кроме Пасхи, Пятидесятницы, Рождества и Богоявления. Феодор, на основании более позднего Студийского устава, считал дозволенным разрешать пост не только для Господских и Богородических праздников, но и для памятей великих святых.

Тут нет перебора с отрицанием: свобода русских попов состоит в установлении голодовки для их паствы.

Разрешать русским людям «складывать зубки на полку» (поститься) по праздникам — проявление нашей исконно-посконной русской православной души. Ну, не любят у нас на Руси кушать! Как увидят что-нибудь вкусное — сразу блевать тянутся. А греки — мешают. Эти иноземцы… они почему-то хотят, чтобы на Руси люди имели право есть. Хотя бы — право.

Это — из древнейших примеров «тлетворного влияния Запада». Хотя здесь конкретно — Юга.

Преемник Нестора, епископ Леонтий, совсем обнаглел, морда константинопольская — не хотел разрешать поста ни для каких праздников.

– Нельзя, — грит, — в светел день за пустым столом сидеть, корочку чёрствую понюхивать, водицу ключевую похлёбывать. Лязгающий с голодухи зубами православный в святой день — не кошерно.

От чего и явилась «ересь леонтинианская».

Тут в Ростове снова нарисовался Федя и так вломил этому Леонтию, что бедняга побежал аж до Дуная. «Нехрен нашим сказывать, что им жрать дозволено! Пшёл, бл…, в свою бл…скую Грецию!».

Два «психа бешеных» — князь и поп — нашли друг друга и возлюбили. Как соратники, а не как вы подумали. Душевная привязанность Андрея к Феодору отмечается и летописцами.

Окружённый боярами отца, всеми осмеиваемый и всех подозревающий, умница, герой, храбрец, дезертир и церковный вор, Боголюбский нашёл единомышленника. На пару они потащили Русь Залесскую к светлому будущему. «Путь свой освещая деревнями».

Но они не самовластны. Над Андреем — Великий Князь Киевский, который пальчиком грозит. И Андрею приходится договариваться с Ростиком. Над Федей — митрополит Киевский. А Федя ни с кем договариваться не хочет — на нём же «благодать почиёт»!

И тогда эта «сладкая парочка» святорусских отморозков решила реализовать давнюю мечту Долгорукого.

Не, не основание Москвы — это так, мелочь мелкая! Долгорукий основал с десяток городов — не интересно. А вот вторую православную церковь на «Святой Руси»…

Два Залесских прогрессора решили вполне по-нашенски:

– А фигли нам? «Благодать» греки разливают? Купим-заплатим! Пущай и нам нальют.

Андрей, всё-таки, надеялся как-то договориться с Ростиком.

Тут как раз произошёл очередной приступ возни вокруг Климента Смолятича и митрополичьей шапки. Боголюбский пошёл в Киев договариваться, вставить свои «пять копеек». Типа: а возьмите Федю в митрополиты.

Этот его поход с мачехой (второй женой отца — Долгорукого) и малолетними братьями Михаилом и Всеволодом — я наблюдал. Даже принял кое-какое участие. В гречанке. Мда…

Скандал был громкий. Не только из-за внезапно обнаружившейся беременности княгини-вдовы, но и из-за провала планов Боголюбского.

Ростик на Федю посмотрел, хмыкнул и… заговорил о набегах половцев и разорениях от поганых. Для Боголюбского, который сам наполовину кыпчак, у которого половина свиты — из «жёлтого народа»…

Андрей, как ему свойственно, взбесился. Вышиб с Руси в Царьград мачеху — сестру императора с её сыновьями-«гречниками». Не только младших, которых я видел, но и старших. Один из которых до этого спокойно сидел князем в Поросье и ни сном, ни духом…

Вот таким пожеланиям Ростик с радостью идёт навстречу: на Рось, которая Киев от Степи прикрывает, где сидят «чёрные клобуки» — треть киевской власти (две другие: «жители киевские да дружина княжеская»), лучше кого-нибудь из своих поставить.

– Вышибает? Он — в своём праве, в семье — главный. Мешать не будем.

«Гречников» в Византии приняли неплохо, старшему дали владение в Болгарии.

Андрей психанул немелко: ещё и племянников, таких же мальчишек совсем, сыновей самого старшего брата Ростислава (Торца), уже давно покойного — туда же, в Царьград, загнал. А Феде дал денег, людей, товаров и отправил к патриарху — искать правду.

Правда, по мнению обоих, состояла в создании на Руси второй метрополии, Владимирской.

Андрей страстно строил «свой город» — Владимир-на-Клязьме. Вполне осознанно воспроизводя, по названиям и великолепию, «святые места» других столиц.

«Золотые ворота» во Владимире… В Киеве, в Константинополе, в Иерусалиме… Через них вошёл в Иерусалим Иисус.

Сказано у Иезекииля:

Ходит упорный слушок, что через них снова войдёт мессия. Поэтому в Иерусалиме эти ворота заложены со времён Сулеймана Великолепного. И кладка регулярно обновляется: всегда есть риск, что какой-нибудь придурок с взрывчаткой вздумает воспрепятствовать пророчеству.

Логика у придурков железная: нет ворот — некуда входить — мессия не придёт.

«И что было — то и будет. И нет ничего нового под луной».

Это у них там. На «Святой Руси» подход прямо противоположный — «Золотые ворота» строят регулярно и держат открытыми.

«Приходите, дяденька. Повеселимся».

С появлением мессии наступит «конец света». А вся эта… лабуда — закончится. Насчёт русской эсхатологии я уже…

Федя явился к Патриарху, размахивая связками соболей, и потребовал митрополичьей шапки и дольку «благодати».

«Русская тема» для греков — весьма болезненна. «Русский раскол», вроде бы, заканчивался. Но не вполне так, как хотели патриарх с императором. В прошлом, 1163 году, в Киеве умер очередной митрополит. Тоже Федор, миривший русских князей под Вщижом.

Редкий случай: греки прислали нормального внятного мужика. О нём я уже вспоминал. Но — помер.

Ростик, согласно утверждённым договорённостям, провёл Собор — собрал епископов для избрания нового митрополита. Русские сами избирают митрополита — это одно из главных условий прекращения раскола.

Второе — подтверждение законности действий Климента Смолятича. Особенно — в части рукоположения. Тысячи попов и дьяконов на Руси могут вздохнуть свободно и легально продолжать окормление паствы.

Теперь княжеский посол должен съездить в Царьград, и на избранника-«местоблюстителя» произойдёт «рукоположение». Такое… дистанционное. Но… Карамзин пишет:

Разведка греков оперативно донесла («узнали стороной») о смерти предыдущего митрополита, а бюрократия — редкий случай — немедленно провернулась. Видать, конторских сильно шпыняли по этой теме.

Из Константинополя прислали посла с богатыми дарами, который именем императора (только патриарха — уже недостаточно) умолял нашего князя принять благословение от святой Софии Константинопольской, т. е. посланного оттуда митрополита.

Ростик отвечал (летописец без смягчений от монархиста и «миролюба» Карамзина):

Самая первая реакция Ростика, в форме нормального национального пожелания дальнего пути с указанием интимной точки прибытия — в летописи не попала.

Так кончились (в 1164 г.) долговременные смуты в русской митрополии, начавшиеся с попытки церковника применить интердикт на «Святой Руси».

Согласие Ростика на принятие митрополита «от греков» обеспечивалось не только «пряником» — богатыми дарами и «любовью царской», но и «кнутом» — Федей Ростовским.

Федя устроил у греков «мордобой с отягчающими». Заставил Патриарха и Императора, бывших в тот момент в Болгарии, провести богословский «разбор полётов» по теме «пост в середу и в пяток», размахивая «итоговым коммюнике» поймал своего Ростовского противника — Леонтия, и утопил в Дунае.

Засим потребовал себе митрополичью шапку.

Оцените душевные муки Луки Хрисоверга — Константинопольского Патриарха:

– Псих же! Куда такого?!

«Разве что послом в Тунис. А куда его ещё?». Где у нас нынче «тунис»…?

В Киеве Ростик всё сильнее привечает Климента, «схизматика». Игумен Поликарп, с которым князь еженедельно вкушает трапезу, промывает государю мозги по теме: «А на хрена нам греки?». И государь… — склоняет благосклонный слух свой к речам досточтимого настоятеля. Всё едва держится.

Дать Феде митру — Ростик пошлёт матерно, выгонит митрополита-грека и поставит своего.

Не дать Феде митру — Ростик потерпит пока этот грек помрёт, но следующего митрополита («В настоящий раз приму, но если вперед…») поставит сам, и Русь уйдёт из-под власти патриархата.

«„Да“ и „нет“ не говорить, чёрно-белого не брать… Что желаете купить?» — старинная русская игра на сообразительность. В Византии в неё тоже играют.

Патриарх велел прочитать послания Боголюбского, привезённые Федей, на Соборе в Константинополе. После заседаний и совещаний написал ответное послание к нашему князю, восхвалял его и благодарил за ревность по вере и благочестии, за построение церквей и монастырей, за десятину, которую определил он соборной церкви владимирской.

И тыр с пыром, и протчая, и протчая, с превеликим уважением и уверениями в сердечной дружбе и неизменной благосклонности…

Тогда Феодор начал умолять, чтобы патриарх поставил его хоть епископом в Ростов. «С паршивой овцы — хоть шерсти клок» — русская народная мудрость.

Патриарх уступил. Или — сыграл? На особенностях психики конкретного собеседника?

Теперь, если Ростик дёрнется в сторону автокефальности Русской церкви — опа! — у нас вторая Русская церковь есть. Правильная, с благодатью. От самого Иоанна Крестителя!

Я уже рассказывал про схему рОзлива «божьей благодати» в православии.

Новопоставленный епископ, не заезжая в Киев за благословением митрополита, прибыл прямо в Ростов и сел на епископской кафедре.

«Новая метла — по новому метёт» — русская народная мудрость. Но кто видел как метёт «старая метла», дорвавшаяся, наконец, до власти и взбесившийся по-новому?

Ещё в прошлом году Кастуся из Московской Литвы потащили на его «историческую родину» — делать из ребёнка законченного перуниста, приговаривая: «Федя вернётся — такое начнётся!». Здешние жители знали этого человека, предвидели. Боялись заранее. И были правы.

Для начала Федя сжёг пол-Ростова.

Как там про крещение Новгорода: «Добрыня крестил мечом, а Путята огнём»?

Добрыни у Феди не было. Поэтому просто сожгли Чудской конец. Ещё выжгли остров напротив города. Потом принялись за деревни в округе. Выбор у людей простой: или — крестись, или — проваливай.

Это «проваливай» — и было первоначально записано в «Русской Правде» под именем высшей меры — «поток и разграбление». Человек с семейством изгоняется из общины, лишается полностью имущества, прав, защиты закона… Изверг — извергнутый из рода.

Дальнейшая жизнь… при тотальной распространённости родоплеменной ксенофобии… недалеко и недолго.

Местные язычники… русской «вышки» в Федином исполнении — испугались. Многие — побежали. Целиком — целыми «мирами».

Похоже, что эскапада эмира Булгара Ибрагима — следствие вспышки Фединого энтузиазма.

Сорванные с места местные меря побежали теми же путями, которыми полтора века назад соплеменники их предков уходили от Авраамия Ростовского. К родственникам — горной мари, которых называют черемисами. Плакались там о приступе христовой проповеди и привирали про неустроенность русской земли. Вот эмир и возбудился. Отвоёвывать своё, исконно-посконное — Окскую Стрелку.

Когда-то на Стрелке стоял хазарский пост. Потом была булгарская крепостица. Наши сожгли её лет сто назад. Булгары в отместку сожгли Муром. Вроде — все квиты. Но вот, велесовы язычники бегут к мусульманскому эмиру, тот вспоминает о давних обидах и объявляет джихад христианам.

Река — система сообщающихся сосудов. Не только для воды, но и для народов, населяющих её берега.

Глава 311

В результате — я сижу на песчаном пляжу, щурюсь на теплое солнышко и жду: когда ж это ритуальная тягомотина закончится. А пока прикидываю дальнейший жизненный путь данного персонажа, главного оратора сегодняшней… оратории, епископа-поджигателя.

Патриарх Лука Хрисоверг своим прямым рукоположением Ростовского епископа сломал церковную иерархию на Руси. Теперь Федя уверен, что митрополит ему не указчик. Что он может всё. Вот он и разворачивается:

У Андрея кончится терпение, он поймает Федю и отправит в Киев на суд.

Я солидарен с Макарием: не верю. Русская церковь в эту эпоху не использует такой набор казней. Вообще, смертная казнь отсутствует и в «Уставе церковном», и в «Русской Правде». Сказано же в «Заповедях»: «не убий».

Зачем? Непотребного священника вкидывают в поруб. Где он и дохнет от холода и голода. Чисто по воле божьей в отсутствии отопления и пропитания.

Если нужна публичная казнь — кнутобитие. 400 ударов кнутом — гарантированная зрелищная смерть с многократным запасом. Кнутобойцы работают медленно — 20–30 ударов в час. Народное развлечение на весь световой день, от восхода до заката. Такие наказания в церковной практике на Руси встречаются.

Жестокость Фединого отношения к нынешним язычникам выглядит глупо: какого-либо открытого противодействия со стороны язычества святая вера уже не встречает. Если по временам являлись еще волхвы, то уже не как защитники древних языческих верований и враги христианства, а только как кудесники и знахари, усвоявшие себе силу чудесных врачеваний; не видно, чтобы они вооружались против святой веры.

Вот он выжег ростовских меря, а дальше что? Пойдёт жечь литву за Москва-рекой? Искать себе жертвы среди христиан? Как в летописи сказано: «принялся грабить богатых людей без всякого разбора».

«Бешеный епископ» Феодор Ростовский — часть здешнего пейзажа, элемент моей здешней жизни — надо понимать и не попадаться.

Увы, Федя уже нашёл себе цели. Но вовсе не для грабежа.

Из городских ворот потянулась процессия. Народ вокруг начал, почему-то, сильно креститься, негромко материться и привставать.

– Ё… Мать… Ну ни х…

– Чего там?

– Оху…ть! Е…ёна мать! Бля. ей ведут.

– Кого?! Каких?!

– Наших. Сху…ли долгополые.

– А то ты не знал? Попы да черти — одной шерсти.

Из ворот вытягивалась колонна. В середине, по три в ряд — женщины. Руки связаны за локти за спиной, шеи привязаны к жердям. По бокам каждого ряда идут здоровые монахи, держат концы жердей. Держат довольно низко, так что женщины идут полусогнувшись. Простоволосые, коротко и неровно остриженные.

– Видать, овечьими ножнями косы отхватывали. Много нынче епископ шерсти настриг.

– Ага. И полотна для убогих набрал. Из курвиных рубах.

– Верно сказано: «Мужику — тошно, а попу — в мошну».

Женщины полураздеты. Нет платков, босиком, большинство — в одних сорочках. Некоторые — в оборванных понизу нательных рубахах. Чтобы в согнутом состоянии на подолы не наступали.

Выйдя из городских ворот на пляж, увидев наше коленопреклоненное воинство, женщины переходят от тихого нытья к вою. Который быстро сменяется серией истошных вскриков: с обеих сторон колонны идут ещё монахи с длинными бичами.

Мастера: бичи точно, не задевая «конвоиров с жердями», ложатся на спины и плечи женщин. С одного удара очередной ряд падает на колени. «Конвоиры» встряхивают жерди, тянут вверх. Петли на женских шеях принуждают их подниматься. Повторный удар по нижним частям тел заставляет очередную «вязанку» взвыть и, броском с колен, пробежаться несколько шагов. И — затихнуть, тихонько скуля.

В паре шагов от уреза воды их разворачивают лицом к возвышению, к причту. Ставят на колени. Опускаются на колени и повскакавшие на ноги воины. Запоздавших дёргают за рукава их соседи, давят на плечи начальники. Возле своих отрядов мечутся бояре:

– На колени! Быстро! Шкуру спущу!

На возвышении орёт чего-то наш князь Володша. Машет рукой:

– Сесть! Сесть!

Сбоку негромкий голос Рязана:

– Что, боярич, на сучек войсковых загляделся? Ты не туда гляди, глянь влево. Епископская сотня.

Подскочивший на ноги рядом со мной Лазарь, тверской боярич, с дружиной которого я иду в поход, оглядывается.

Да, теперь и я вижу: за краем посада видна часть построенного конного отряда. Оружные, бронные, доброконные. Сейчас труба запоёт и они… по этому пляжу… опустив копья… на нас безоружных и бездоспешных…

В Европах епископы и аббаты постоянно собирают вооружённые отряды. Уже есть первые ордена монахов-воинов. Через одно-два столетия и архиепископ Новогородский будет содержать отдельный «Владыкин полк». Но пока православие более уповает на «мирную проповедь» — духовным запрещено оружие, запрещено железо.

Первые века своего существования и святейшая инквизиция будет следовать этому запрету. Вода, дубьё, верёвки, костёр… для проповеди «вселенской любви» этого достаточно.

А вот Федя, пообщавшись и насмотревшись у греков, собрал и серьёзно вооружил собственную дружину.

Соратники негромко переговариваются:

– Гадина митранутая! Заманил, змей золочёный, на молебен. Как баранов…

– Пасть-то закрой. Или ты из-за побл…душек походных с архиереем собачиться будешь? А эти-то… поротыми они — шустрее шустрить станут. Положишь такую… поротой-то спинкой — да на лапничек… да придавишь малёхонько сверху-то… Ух, как она резвенько… по-ахивает, да подмахивает!

Наше православное воинство опускается на колени, ропот затихает. На возвышении — выдвинутом к озеру краю обрыва береговой террасы, фигура в золочёной митре поднимает посох и начинает очередную проповедь. Что-то о повсеместности сатаны и его происков. Потом переходит к конкретике — к перечислению смертных грехов и обличению блудниц.

Церковь считает блуд третьим по тяжести, после смертоубийства и отрицания Христа, грехом. Причём не только личным, но и наследственным, «родовым проклятием» потомков:

На «Святой Руси», где все Рюриковичи — потомки от «семя беззаконного ложа» — равноапостольного князя Владимира… Молотят не задумываясь, ежедневно накаркивая правящему «неправедному роду» — «ужасный конец».

Народная максима: «Детей даёт бог», дополняется церковниками мелким шрифтом: «по совершению церковного венчания». Без этого делать детей… не кошерно.

Угроза боярыни Рады, матери Лазаря, об объявлении его ублюдком, имеет оттенки не только материальные — «не может наследовать», но и сакральные: «не будет иметь надежды в день Страшного суда».

Я уже писал об отношении к бастардам в русском обществе. Церковь это насаждает и поддерживает: «Ибо дети, рождённые от беззаконных сожитий, суть свидетели разврата против родителей при допросе их».

Вам нужен на Господнем суде свидетель обвинения против вас? — Тогда на аборт.

А уж земные суды по этой теме… постоянно. Формула: «Отцом ребёнка считается муж» — из Кодекса Наполеона, до этого ещё шесть с половиной веков.

Герцен писал: «Жизнь множества людей в России была бы невозможна, если бы не повсеместное неисполнение закона». Добавлю: не только жизнь, но даже и само рождение. Самого Герцена — тоже.

Естественно, под запрет попадают не только «плоды греха», но и сами грешники. Преимущественно — грешницы:

Изначально у религиозных всё было просто: «трахнул — помер». Но экспериментально данная гипотеза — не подтверждается.

Тогда Иисус ослабил детерминизм и перевёл в плоскость УК:

Святые отцы человека, совершившего блуд, назвали не просто согрешившим, а совершившим падение:

Понятно, не всякий сможет исполнить знаменитую максиму Тараса Бульбы:

«Чем я тебя породил, тем тебя и убью».

Приходится искать обходные пути. Вывод: если видишь в церкви «плачущего, постящегося и стенающего» — перед тобой «согрешивший против целомудрия».

Нашему православному воинству, чтобы вернуться «не тем путём, которым пал» придётся поститься до голодной смерти. И наполнить слезами всё это озеро в 50 га площадью.

И помыслы блудные есть грех:

Император Клавдий, измученный в Александрии разбором ссор о священных текстах между разными направлениями иудеев, выразился по римскому праву: «Мы судим не о словах, а о делах».

Христиане пошли дальше иудеев: уже не только слово, но и одна мысль — есть основание для наказания. Наказание — побивание камнями. Помните: «Пусть бросит в неё камень тот, кто сам без греха»? Так это — Иисус, это — «кроткая проповедь».

«Кто смотрит на женщину…». Факеншит! Мне, чтобы стать «добрым христианином» — нужно глаза выжечь. Не считая всего остального. И отсечь все «смущающие члены». Включая руки, ноги и голову.

Вот такое утверждение от Иакова я вообще переварить не могу! Голова — часть мира, реала. Значит, тот, кто «дружит с головой» — «тот становится врагом Богу»?! И наоборот: «…дружба с миром есть вражда против Бога…». Верующий — враг «божьему миру»?! Другого-то нет! Так чем же уверовавший в Христа отличается от поклонника Сатаны?!

Почему Господь так жестоко наказывает за прелюбодеяние? Ну, знатоки… — Отвечать будет… пророк Осия:

Да что за хрень у этого Осии?! Как можно «родить чужих детей»?! Суррогатная мать? In vitro — «в пробирке»? Это — измена Богу?

Вот оно! Всё ж давно сказано! «Дела их не допускают их обратиться к Богу, ибо дух блуда внутри них…». Замените «Бога» на «царство справедливости», «победу демократии», «процветание нации»… на любую тотальную идею — такая же несовместимость. Об этом писал Оруэлл в своём «1984».

Так же сурово Бог наказывает и отцов, которые:

Шантаж с киднеппингом?! Это наш ГБ?! Придавил бы гада…

Забавно: по сути процесса — никакой разницы. Проблема в «двух притопах, трёх прихлопах» предшествующего ритуала. Который на телесное здоровье не влияет. Но влияет на здоровье душевное. Если в ритуал верят. Если эта вера вбивается «с молоком матери», поддерживается общественным мнением, государством и правом, карательными органами.

Феодор, периодически вздымая свой изукрашенный, блестящий на солнце, посох продолжал свою «проповедь против блудниц». Естественно, страстно озвучивая кусками «Откровение от Иоанна». Куда ж мы без Антихриста?

Ангелы со стаканАми — не наблюдаются, мы — не цари, и бабы походные — отнюдь не в порфире и багрянице. Однако привязочка к царствию Антихристову — действует… Народ вздрагивает и начинает беспокоиться. Но добивает мужиков Послание к Коринфянам:

Апостол Павел глупость сказал. «Два будут одна плоть» — сказано о счастливом браке: «и оставит человек родителей своих, и прилепится к жене своей». О единении живущих вместе и любящих друг друга мужчины и женщины.

Зримым проявлением такого единства является сходство — внешнее, словесное, поведенческое, часто возникающее между супругами с годами. «Одна плоть».

Впрочем, если следовать другой его известной посылке, то блудницы вообще не могут быть наказуемы.

Павел рассуждает о том, что ничто, входящее в человека, не может быть грехом. Ибо вокруг — мир божий. Грешным может быть лишь то, что из человека исходит. Следовательно, пассивный партнёр — не может быть грешен: он лишь принимает в себя часть божьего творения.

Похоже на законодательные нормы некоторых европейских стран: занятие проституцией не является преступлением. Преступление — платить за такие услуги. Клиента тянут в суд и взыскивают штраф. Так что он оплачивает не только услуги проститутки, но и государства. Государство — на порядок дороже.

Идея мне понравилась ещё в первой жизни. Это так… исконно-посконно: «А деньги?! — Гусары денег не берут!».

Церковный хор начинает петь, епископ и приближённые спускаются на песок пляжа. Никогда не слыхал, чтобы притчи Соломона пели:

Народ начинает подтягивать, подпевает.

Красиво: множество ярко, празднично наряженных людей. Певчие в белом, попы в золотом, монахи в чёрном. Подняты богато изукрашенные иконы. Всё блестит — аж глазам больно. Слаженное, «душевное», на несколько голосов, одновременно — мягкое и мощное молитвенное пение. Грозным рокотом накатывают басы, укоряя и предупреждая о наказании нечестивиц нераскаявшихся.

В толпе сопровождающих епископа вдруг, антитезой мужским басам, прорываются высокие женские голоса:

Несколько монахинь распелись от души. По ролям, они, что ли, Соломона исполняют?

Впереди группки — высокая игуменья в чёрном одеянии, сжимающая обеими руками крест на груди. Под глухим чёрным платком видны более всего глаза — глядящие на блудниц изобличённых с прямо-таки жгучей ненавистью. А голос, прекрасный высокий женский голос, поражает не только чистотой тона, но и интонацией, «струится мёдом и патокой»:

– За-айди, за-а-айди-и… будем упива-аться… бу-удем… до у-утра-а…

Бл-и-ин! У меня аж волосики на хребтине дыбом встали!

Картинка ошеломляет контрастом: высокая, чёрная, с рельефным фигурным куском серебра в руках, среди ликующего, поющего, красочного окружения церковной процессии. И напротив — ряд «вязанок» наказуемых женщин. На коленях, придавленных жердями на шеях, связанных, ободранных и обскубленных. Живое воплощение суда Господня.

Обличительница — праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевает тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивает их похотливую сущность на свет божий, и, отринув их греховность и тварность, неукротимо обрушивает гнев Господень на головы несчастных. «Да исполнится воля Его!».

Всеобщее воодушевление, праведное возмущение многочисленного собрания душ человечьих, возбуждаемое архипастырем против наших походных шлюх, захватывает и объединяет широкие народные массы.

– Мы — все как один!.. Они — плохие, мы — хорошие!.. Истребим и очистимся!.. Укрепимся и возликуем!.. И если смущает тебя член твой — отсеки его калёным железом!.. Ура, товарищи!

Э-эх, факеншит уелбантуренный… Как это славно, как это эйфорично — слиться душой со своим народом, с толпой соратников, с их единым устремлением. Ощутить себя частицей могучего потока, возносящегося к светлой, сияющей идее…

Увы, ребята, у меня уже была первая жизнь, мы это уже проходили. Факты давайте, информацию, разные точки зрения. А я уж как-нибудь сам, своей хиленькой мозгой…

А то — подташнивает слегка: идиосинкразия у меня на проповеди.

Дальше должно бы звучать что-то сильно единяющее. Типа: «бей жидов, спасай Россию!». Но епископ Ростовский — не антисемит с бакалеи. Благостнее надо быть, благолепнее.

И — изобретательнее. Просто побивание камнями, как и предписывает Закон Божий, здесь не пройдёт — на пляже не найдётся достаточного количества булыжников для всех преисполнившихся гнева праведного.

Евреям — хорошо, у них камни — где не копни. А у нас — Русь. От слова — «русло». По русским руслам — вода бежит.

«И дождь смывает все следы». А нашим — и дождя не надо. «Концы — в воду» — русское народное выражение.

По взмаху Феодора, лежащую рядом на берегу старенькую рассохшуюся плоскодонку, стягивают к воде. За жерди, за привязанные к ним петли на шеях женщин, поднимают их с колен. По три в ряд, с жердями на шеях, заводят в лодку, ставят на колени между сидений, концы палок приматывают верёвками к скамейкам, заставляя опустить головы, согнуть спины.

Добровольцы лезут в холодную майскую воду, стягивают лодку всё дальше с сухого места.

Наконец, Феодор провозглашает:

– Да свершится суд господень!

и символически толкает посохом лодку. А стоящие по колено в ледяной воде энтузиасты православия и правосудия, с восторгом превращают символический толчок епископа в реальное мощное движение — лодка, поднимая маленький белый бурунчик, проскакивает несколько метров озёрной глади.

В лодке панически, в хрип, орут привязанные бабы.

А на берегу, в счастии и экстазе, орёт паства.

Высокие голоса монахинь снова прорываются сквозь рёв общего восторга.

Теперь интонация спокойная. Дело сделано, все выдохнули, умудрённые опытом и просвещённые милостью подводят итоги. Как обычно в конце притчей — мораль, «для тех, кто не понял»:

Ветерок относит лодку всё дальше от берега. От орущей, ликующей, проклинающей, молящейся, приплясывающей от избытка чувств, толпы…

Через несколько столетий очень похоже от этого же берега ростовчане будут отталкивать плот с избитой городской блудницей и своим епископом.

Только архиерей будет другой — Иона Сысоевич. Который сам вступился за грешницу изгоняемую, сам, побиваемый прихожанами, взошёл с ней на плот утлый. И когда брёвна принесло ветром к берегу в 4 верстах от города, а опамятевшие ростовчане пришли звать владыку назад, в Ростов Великий из пустыни лесной и болотной, Иона ответил им задушевно:

– А пошли вы все…!

В пустом месте, в болоте и хмыжнике, поставил шалашик и стал жить-поживать. Как умел, как мог.

«Я — есмь». «Аз — воздам». Человек — мера всего сущего. И — ось, на которой крутится мироздание. Это надо знать. И найти в себе силы смочь.

Вокруг «оси» закрутилось местное «мироздание». Иона построил на новом, на пустом месте то, что позднее назовут «Ростовский кремль». Где благовестил над гладью озера на десятки вёрст уникальный колокол, названный им по отцу «Сысой».

Махина в 2000 пудов перевела звонницу в мажорный лад. Вот не нравился «смиренному пастырю» первоначальный минорный строй прежних тысячепудовых колоколов! А тут… заиграло весело. И Иона скромненько отписывал царю на Москву: «На моём дворишке малые людишки звонят в колоколишки».

Да мы ж все это видели! В «Иван Васильевич меняет профессию». В той крепостной бойнице, где сидел подперев щёку Яковлев — и я бывал. «Мёд-пиво пил, по усам текло»… Потом жена ругала. За насморк: полез в жаркий полдень в местные соборы. А там всегда 4–6 градусов. В любую жару.

Иона, видать, те же слова, что и ростовчанам, и стихиям небесным говаривал.

Шум на берегу вдруг смолкает. Народ прислушивается. Молитвенное песнопение теперь доносится с озера, от отплывшей уже на сотню шагов лодочки:

Ветер относит лодку, относит голоса, но молитва звучит всё громче, всё новые участницы этого «песнопения с петлёй на шее» подхватывают слова. Лодка протекает, постепенно наполняется водой, тонет, сквозь хор вдруг прорывается истеричный визг:

– Не хочу! Не надо! Пожалейте!

Но молитва перекрывает всё…

Так, истово, благостно, пели на Ладоге в конце 20-х инокини, вывозимые советской власти баржой из монастыря. Капитан буксира, отцепивший баржу с открытыми уже кингстонами, поседел от того пения.

А комсомолки-проститутки, которых сходно — баржей — топили на Баренцовом море, пели, наверное, «Интернационал».

Когда в Мурманск пошли конвои союзников, нужно было обеспечить всестороннее обслуживание американских и британских морячков. Были подобраны соответствующие, медицински и идеологически проверенные, кадры. Потом, когда конвои закончились, «кадры» на барже вытянули из залива и…

Что-то буддистские пели те несколько десятков (или сотен?) тысяч кореянок, китаянок, малаек и тайванек, которых отловили и загнали в «станции утешения» для обслуживания японской армии.

Тихо очень пели, сил у них не было — обычно они умирали от истощения: «Неважно, утро было или день, — один солдат выходил, другой тут же входил…».

Без песен умирали в гитлеровских «газвагенах» туземные «официантки» на временно оккупированный территории.

Вермахт, учитывал успехи Красной Армии, заблаговременно избавлялся от носителей потенциально вредной информации. Выживших — уже наши гнали эшелонами в разные «лаги». По той же причине, только «вредная информация» — чуть другая.

Не находили музыкальных альбомов или сборников нот в групповых (по 20–30 тел) захоронениях питерских «девочек», которых питерские «мальчики» вывозили автобусами из «элитных бань» и «массажных салонов» за административную границу Ленинградской области и укладывали в придорожных лесках с дырками в затылках.

Нет, я не прав: аналогия неверна, здесь не «подчистка неоднозначного прошедшего», а «стремление к светлому будущему». Здесь уместен царь персидский Ксеркс. Стоя перед Фермопилами он приказал своим «бессмертным»:

– Перебейте всех солдатских шлюх. Тогда воины будут сильнее стремиться к победе. Будут рваться в Грецию, чтобы найти себе новых.

Мы — не в Греции, у нас, на берегу озера Неро, воины становятся на колени и дружно, всё более перекрывая другие звуки, всё слаженнее, подпевают грешницам:

«…и светлыя двери райския отверзет на-а-ам».

Православное воинство душевно сливается с убиваемыми у него на глазах его же женщинами, и от этого наполняется верой христианской, умилением и просветлением. Ритуальное убийство для того и оснащается ритуалом, для того и проводится, чтобы зрелище чужой смерти, ощущение собственной сопричастности к ней, изменило души оставшихся в живых.

Очень не ново: свидетельства об умерщвлениях людей с целью умилостивить высшие силы встречаются в письменных источниках древних германцев, арабов, тюрков, африканцев, китайцев, японцев…

Человеческие жертвоприношения заставляют людей рассматривать существующую власть как легитимную, а значит, стабилизируют текущую социальную систему.

Проводят ритуалы служители культов или вожди племен, которые, по представлению народов, являются наместниками божества на земле.

Связь между социальным неравенством и «убийством во славу божью» — прямая. Для 93 народностей австронезийской группы религиозные жертвоприношения практиковались в 5 из 20 эгалитарных обществ (25 %), в 17 из 46 умеренно стратифицированных обществ (37 %) и в 18 из 27 обществ с высокой степенью иерархии (67 %).

У славян… никто не считал.

Людей убивали за нарушение табу, подчеркивая высокий статус одних членов общества и низкий статус других. Общения с высшими силами, которая закреплялась только за вождями или жрецами, позволяла устанавливать социальный контроль над соплеменниками.

Это — у австронезийцев. У славян… а мы, что — не люди?

То-то улыбается епископ Федя. Ему этот «австронезийский механизм» — понятен. Его власть над этими людьми — усиливается.

Пройдёт время, и случайно, по совсем иному делу встретившийся человек, падёт ниц перед Федей, и облобызает край одежды, и наполнится радостью от возложения длани архипастырьской на главу его. И прослезится он, и умилится. От воспоминаний о себе самом, стоящем на коленях на озёрном пляже, о чувствах своих тогдашних — очищении и воспарении, вызванных красивыми одеждами, и молитвами, и иконами. От своих собственных ужаса и восторга при виде убиения и раскаивания грешниц. И с радостью исполнит он всякое дело по слову Фединому.

Какое? — А какое может приказать этот Федя? — Очередную гадость и мерзость.

Забавно: отними что-нибудь у человека, соверши на глазах у него групповое убийство, поставь на колени и заставь попеть псалмов. И он — твой. Это не примитивное утопление баржой или транспортировка газвагеном. Здесь не только «отсекается член», но и создаётся новый. Наполненный священным умилением и восторгом.

Убивают одних, чтобы сильнее привязать души других, оставшихся, пока — живущих.

Интересный метод. Эффективный. Надо запомнить.

И ещё надо запомнить накрепко: Федю, ежели случай придёт… не дожидаясь летописных судов… просто для очищения окружающей меня атмосферы…

– Тама, вроде, Новожея была. «Пожалейте!» — её, вроде, голос.

Рядом со мной поднимается с колен здоровяк Афоня. Слезу утирает: добрая молитва случилась, аж от самого сердца. Такая прямо до самого господа дойдёт. Теперь всё будет хорошо. Славно помолебствовали, молодец епископ. Видать, и вправду — святой человек. Видать, истинно почиёт на нём благодать господа.

Немедленно отзывается наш штатный хоругвенный остряк Басконя:

– Ну, её вой никому и не опознать. Она ж завсегда помалкивала да причмокивала. Разве что только бояричу нашему…

Лазарь немедленно вспыхивает краской по лицу. Резко разворачивается. Сейчас ударит… Резан, нахлобучивая шапку, посматривает в сторону лагеря и мрачно командует:

– Закрой хайло. Пошли. Как бы там и майно не попятили.

И мы, постепенно отходя от этого… действа, покряхтывая от долгого стояния на коленях и отряхивая песок, надеваем шапки и валим гурьбой в лагерь наших ратей у славного города Ростова Великого. Тут недалеко, с версту.

Глава 312

Две недели назад, подгоняемые разными, но очень сильными эмоциями, мы выскочили из Твери в лодейный поход.

Наш начальник, боярич Лазарь, был полон восторженных ожиданий:

– В поход! Ура! За славой! Ура! За шапкой и честью! Ура!

Парень, оставшийся после недавней смерти отца старшим мужчиной в роду, мечтал покрыть себя славой и заслужить боярскую шапку, не доставшуюся ему пока по возрасту.

Я тоже стремился убраться из этого милого городка — присутствие в Твери команды «княжих потьмушников» из Смоленска меня… нервировало.

Подхлёстываемые столь сильными энтузиазмами, мы и «побежали вниз по Волге лодочкой». В составе княжеского каравана.

Войско Тверского князя Володши несколько… разнородное. Не по родам войск: мы тут все — вариации морпехов. А вот в деталях…

В голове каравана идут княжеские лодьи. Князь взял с собой большую часть своей дружины — тридцать гридней. Всего — больше сотни человек.

Понимаю: неподготовленному человеку это непросто понять. Поэтому детализирую.

Три десятка здоровенных, под два метра, белесых, патлатых, наглых, с лошадиными мордами… норвежцев.

Здесь их называют нурманами. По-русски… балакают. Потом переходят на свою гадячую мову и похабно ржут. Очень хорошо вооружены: кольчуги есть у всех, у некоторых ещё и чешуи и такие… не знаю как называются — кожаные безрукавки с железными наклёпанными пластинами по плечам и фасаду. Ещё у всех — длинные мечи, боевые топоры и клевцы, кинжалы, железные шлемы яйцом.

На шлемах расширяющиеся книзу наносники, делающие морду этого… нурмана ещё более… неприличной. А вот бармиц они не носят — у всех торчат наружу паклей их длинные волосы.

Откуда нам такой подарок? — Так оттуда же, из Норвегии. Там уже лет 30 идёт война. И ещё долго — лет 80, идти будет. Там-то народу — с гулькин… мда… нос. Но все хотят стать гражданами. Поэтому война — гражданская.

В 1127 году человек по имени Харальд Гилли прибыл в Норвегию из Ирландии, называя себя сыном Магнуса Голоногого, отца правящего в тот момент короля Сигурда. Голоногий — потому, что носил короткие французские штаны. Остальные в то время были санкюлотами. Воевал он как-то в Ирландии, делал там, естественно, детей, и Харальд мог быть братом короля Сигурда.

Харальд подтвердил свое право пройдя испытание огнём, обычное доказательство того времени. Сигурд признал его своим братом, а Харальд дал клятву, что не будет претендовать на титул короля пока живы Сигурд и его сын. Через три года Сигурд помер, Харальд передумал, поймал племянника, ослепил, кастрировал, искалечил и бросил в монастырь. Дальше пострадавшего парня называли уже Магнус Слепой.

Через шесть лет приехал, уже из Шотландии, другой парень, и сообщил что он — тоже. В смысле: сын Магнуса Голоногого и уже проходил испытание огнём. Возникла коллизия, Харальда убили, началась свистопляска.

Имя получило такую окраску, что следующий король с именем «Харальд» появился в Норвегии только в конце 20 века.

Год назад Эрлинг Скакке захватил и убил в Бергене Сигурда Маркусфостре, ставшего новым претендентом на власть и вступившего в борьбу с Магнусом Эрлингссоном. В общем-то, ничего интересного: обычные династические игры диких северных европейцев. Я в этом Бергене бывал, в эту эпоху там ничего интересного, кроме дождя 330 дней в году, трески и фьордов, нет.

Фокус в том, что эти мелкие династические разборки подзатянулись, и в стране сформировались довольно устойчивые партии.

Как вы понимаете — «партии гражданского действия» и им же — противодействия.

Одна из них получила, за нищету обмундирования, прозвище «лапотники» (биркебейнеры — березовоногие). Позже они разгромят слиттунгов («оборванцы») и риббунгов («разбойники»). А пока ковыряются до крови с баглерами («посошниками»).

Мне это всё… малоинтересно. Но три года назад команда сторонников Инге Горбатого, убитого в битве при Осло, побежала куда глаза глядят. Как я понимаю, глядеть им надо было далеко: остатки партии Инге попали в руки крутому местному лендерманну Эрлингу Скакке. Который и врагов победил, и своих больно построил.

Наши нурманы, а это, фактически, родственники из одного клана, добежали аж до Твери. Где и нанялись на службу к уже удельному, но ещё бездружинному Володше. Тому-то это подарок: своих «янычар» у него нет, местным он не верит. А вот такие дальние… пока платишь — не предадут.

Глава команды попал даже на должность княжьего конюшего. То есть — главнокомандующего войсками княжества.

Дядя… звать Сигурд. Среди всей этой длинномерной братии — карлик. В смысле: чуть ниже нормального среднего для Руси роста. Немолод, худощав, сутуловат. Прозвище — «сука белесая», губами плямкает, говорит мало и тихо. Постоянно зол и очень конкретен. Типа:

– Десять плетей. У шатра перед отбоем.

– За что?!

– На поясе шов разошёлся. Не зашьёшь к вечеру — 20.

Это — не мне. Но я же — не просто умный, а чуток уже и мудрый! Я уже и на чужих ошибках способен учиться!

И не я один: вся хоругвь враз «помудрела» — всю амуницию через пальцы пропустила.

Резан, он у нас типа прапора или сержанта, уточнил одну деталь:

– Дурака-то перед княжьим шатром выпорют. А вот боярину его суке этой белесой — подношение нести. Так что, дурню ещё и свой господин на спине отыграется.

У тридцати княжьих гридней — тридцать княжьих отроков-оруженосцев. Остальное — свита из вятших и слуги. Часть — пассажиры. Лекаря княжеского на вёсла не посадишь — староват. Княжеского кузнеца — можно. Но он даёт в морду. А на веслах трудится его подмастерье. Сам князь, сударушка его, еёная служанка, писарь, походный спальник, поп, повар… — есть кому задарма прокатиться.

Три княжеских ладьи с гриднями и четвёртая со слугами идут впереди. По науке, в воинском походе положено иметь два комплекта гребунов. Потому на лодии должно быть 25–30 человек. Вот и получается в княжеской части каравана — за сотню голов. Лодочки битком набиты — поход дальний, припасу прилично взято, барахло горками лежит, да пассажиры сидят.

Нурманы — лбы здоровые, мы бы за ними и не угнались, но они тянут дощаники с лошадьми. Гридни в бой пойдут на добрых конях, сеунчеи (вестовые) — на резвых. На дощаниках ещё и сено везут. Крестьяне своё-то всё поели, трава ещё не выросла, а кормить одним зерном лошадь нельзя.

Хорошую вещь новогородцы придумали. Это я про дощаники — лет пятьдесят как в Новгороде появились. Раньше-то — всё корыты долблёные. Как у византийцев о Руси было сказано: «Спускают к Киеву по весне колоды во множестве. И ладят из них лодии». «Ладят» — в смысле — долбят.

Вторым сортом у нас в войске — боярские дружины. Их ещё хоругвями называют.

У каждой боярской хоругви есть свой стяг. Когда бить будут — нужно к нему бежать. А пока мы его над лодкой поднимаем. Когда становимся на берегу — тоже ставим, чтобы все видели. Княжеские стяги бывают ну очень большие. Их пока установишь, да закрепишь…

В летописях есть выражение: «не поднявши стяга». В смысле: «внезапная атака», «с марша в бой». У нас — флаг нормальный. Эту палку с тряпкой наш знаменосец, молодой парень — в одиночку таскает.

Стяги на «Святой Руси» — треугольные. Прежде были хвостатые, типа бунчуков, теперь просто сильно вытянутый от древка полотняный равнобедренный треугольник преимущественно красного цвета. Хотя встречаются желтые, зеленые, белые, черные. Иногда бывает специальное навершие (полумесяц или иное) — «челка стяговая», и рисунок на стяге.

В отличие от более поздних времён, в рисунках нет Спаса. В отличие от печатей — нет Богоматери и надписей. Много коней, птиц.

У нас, например, на красном поле чёрный петух вышит.

Лазарь целую лекцию прочитал. О глубоко сакральном смысле фона и рисунка. Типа: мы такие петухи, что, как прокукарекаем — так для ворогов чёрный день наступит, а к нам «радость красная» придёт. «Критические дни», что ли?

Петух вышит с таким… стелющимся хвостом как у степного жеребца. В этот хвост его дружинники и целовали. Ну, когда присягу принимали.

Воинов у нас, как положено — 15 человек, «большой десяток». А ещё — я и Сухан. Мы не дружинники, а товарищи. Путешествуем совместно по собственной надобности. И, в рамках этой надобности, подчиняемся командиру — бояричу Лазарю. Он, как и я, боярской шапки не получал ещё, поэтому не боярин, а боярич.

Над воинами главный — старший десятник Резан. Отличается резано-рубленной мордой, склонностью к мордобою и мрачным характером. И, почему-то, нехорошо на меня косится.

Остальные бойцы… не бойцы. Молодые крестьянские парни из вотчины. Есть пара бобылей постарше.

Кроме не-бойцов, ещё десяток совсем не-воинов: слуги разной степени непригодности. Кашевара, к примеру, нам боярыня Рада такого всунула… лучше я водицы речной похлебаю.

У нас хорошая «рязаночка» — плоскодонка на 6 пар весел. По головам считать — две смены гребцов. Но это когда все гребут.

Я сразу за весло сел. Лазарь начал, смущаясь, толковать, что, де, дорогому гостю невместно со смердами в общий ряд…

– Вот князь же… И бояре, и ближники… Они ж думу думают, ворогов извести помышляют…

– Лазарь, у меня с каждого гребка — сил прибавляется. Покуда до места дойдём — я во какой в ширину стану. А на носу сидючи, да в чистое небо глядючи — от тоски с ума сойду. Тебе нужен псих бешеный в лодии?

Понял, отстал. Подумал и сам на весло сел. Типа: за меня вступился, чтобы другие не насмехались. Спасибо друг!

Тут этот чудак, остряк наш Басконя, вздумал шутки шутить. Со мной как с ровней. Воды речной за шиворот плесканул.

Ну я и вышиб дурня за борт. Рефлекторно.

Я — даже и подумать не успел, он — и не чирикнул. Только матюкнулся. На лету. И завизжал. Когда долетел.

Еле успели назад втащить — вода-то ледяная.

Помогло? — Нет. С одного раза народ не понимает. Туземные «эскалаторы» прорезались. В смысле: пошла эскалация конфликта.

Вечерком отошёл в лесочек отлить. Подваливает компашка:

– Чегой-то ты, паря, наших ребят забижаешь. Добрых молодцов в Волгу-матушку помётываешь. Ты вот это видел?

Здоровущий лось. Типа этих мутантов-нурманов. Кулак мне под нос суёт.

Кулачище такой… гранитно-монументальный. Как в парке скульптур Вигеланда в Осло. Да видел я такие! Нашёл чем удивить.

– Я тебе не паря, а смоленский боярич. Звать Иван Рябина. А ты кто?

– А я… это… Афоней кличут.

Про свой ассоциативный кретинизм я уже рассказывал? Реакция… даже подумать не успел:

– А батяню Никитой зовут?

– А… Ну… Ага… А ты откуда знаешь?!

– Да так… Ну, здрав будь, тверской купец Афанасий, Никитин сын. При случае — бате привет передавай.

– Ага. Ну. Передам. Только мы — не купцы. Мы тама, в вотчине, ремесленничаем малость.

– Тю. Какие твои годы. Подойди после, за жизнь потолкуем.

Про наследование имён в средневековых семьях я уже… Хотя, конечно, случайность. А вот что следом Лазарь прибежал меня выручать — закономерность. Спасибо, друг!

Что меня надо не выручать, а держать… а лучше — держаться подальше — соратникам стало ясно прямо с утра.

Так, опять надо объяснять.

Я — «мышь генномодифицированная». Уже много раз сказано было. Да ещё и сплю по-волчьи. Поэтому мне хватает 4–5 часов сна.

Это я ещё пока росту. А что будет, когда вырасту? Совсем спать перестану? При том, что само это занятие я очень люблю. Но «сон — не водка, организм лишнего не примет» — русская народная мудрость.

У меня дома хорошо. Я это уже говорил? — Так это правда.

У меня дома, в Пердуновке, всё устроено и обустроено под меня. И под мой короткий сон — тоже.

С вечера можно девушку чистенькую позвать, поиграться. Утомил красавицу — книжку какую почитать, своих мыслей по-записывать, на станочке пожужжать. С народом потолковать.

Я не Сталин — людей среди ночи по телефону не дёргаю. Да и телефонов тут нет. Просто люди разные: одни ложатся поздно, другие встают рано. Я и к тем, и к другим поспеваю.

С утречка можно в физамбар сбегать. Такой амбар, в который я разных тренажёров, из брёвнышек понаделанных, поставил. Зимой ещё и отапливается — красота!

Как было правильно сказано: «Всё — во имя человека. Всё — для блага человека». А человек здесь, как уже неоднократно было объявлено — я.

А тут — поход. И это… напрягает. Дело не в деле — грести мне уже нравится. Тем более, я вырос и гребун ныне — из лучших. А вот мелочи… задалбывают.

В Пердуновке горячая вода — во всякий час. А здесь — набрал котелок, разложил костерок, подождал часок… Потом котелок отмывать холодной водой с песком.

Не смертельно. Но после дня с веслом на солнышке — хочется быстренько сполоснуться. Очень хочется.

Спать на земле, овчинку на лапничек постелив да кафтаном накрывшись — без проблем. Но эти же придурки вопить начинают:

– Боярич взбесивши! Боярич по ночам ходит! Глаз не открывает! Рычит по волчьему!

Насчёт «рычит» — костровой врёт нагло. Я сплю тихо. Хотя и подвижно: каждые четверть часа встаю на четвереньки и делаю круг по постели в разные стороны — девчонки мне всё про меня рассказывали.

Но остальные же воины вовсе в испуг впали!

– Бесноватый! Бесами обуянный! Оборотень!

Крест показываю — не помогает.

– Во! Оборотень с крестом! Осину! Осину ищи! Кол вырубим и…

Лазарь кинулся успокаивать — не слушают.

– Ты, боярич, ещё молодой, жизни не видал, с нежитью не воевал…!

Ну, конечно. Они тут все — сплошь ветераны сражений с зомбями и некромантами! Мантикор с василисками сапогами запинывают!

Пара дурней вопит, остальные стоят глаза выпучив. Тут уже и я обозлился. Экие невежи! Оборотня — нежитью называют! Ты ещё вампира покойником назови! Он же живой — только спит в гробу и режим питания… специфический.

Вытащил свои «огрызки заспинные», давай перед собой лезвие об лезвие потачивати:

– Ну что, дурни стоеросовые, кому охота поиграться-побегати? На один нож насажу, другим розочку вырежу. Подходи, не толкайся. Всяк свое получит, всяк своей кровушкой умоется. Где там обещанный кол осиновый? Долго ль ждать добру молодцу угощения? Ох, попотчую я вас — вашим собственным! Засажу дреколье крикунам в задницу, хорошо вобью — сопли с носа вылетят.

Народ приутих малость. А у меня за плечом Сухан топоры свои вытаскивает. Грустно так. И начинает, повторяя мои движения, водить лезвием по лезвию.

Тут снова Лазарь влез:

– А ну осади! Он мой гость! Он мой друг! Прекратить безобразие! Я — ваш командир! Присягу помните? Прекратить!

Мда… командир из него… Не те слова, не в той тональности… Не хватает нашему петушку басовитости.

Побухтели, осинку на дрова порубили. Сошлись на том, что мне надо к попу идти. Чтобы окропил. Святой водой, а не тем, что вы подумали.

Отвели меня, мало — не под конвоем, к нашему походному батюшке. Обретается сей слуга царя небесного поблизости от царя земного — у шатра княжеского.

– Оборотень?! Бесноватый?! Ахти мне! Тьфу-тьфу-тьфу! Святый боже, святый крепкий, спаси мя и помилуй! Изыди-изыди-изыди!

– Ну что, мужики? Удостоверились? Дымом не изошёл? С вонью под землю не провалился. Чего ещё надо?

Попец понял: все — нормальные. Начал вещички свои собирать — караван вот-вот сдвинется, да вопросы спрашивать:

– А ты хто? А на исповеди давно ли? А у святого причастия…

Но когда до него ответ на первый вопрос дошёл:

– Иван Рябина, смоленский боярич, сын славного сотника храбрых смоленских стрелков Акима Яновича Рябины…

— тут его и переклинило. Бородёнкой своей трясёт, воздух заглатывает:

– Ап, ап… Смоленский?! Смоленского?! Боярина?!!! Сотника стрелков?!!!

Рожок пропел, народ забегал быстрее: «До отправленья поезда осталось пять минут». В смысле — каравана. И мы — разбежались.

Мне всё это — очень не понравилось: я же беглец от князя Смоленского. В здешней терминологии — вор государев. Мне сильно отсвечивать… нежелательно.

Но я ж ничего не делал! Просто спал! Так, как мне удобно. А аборигены чуть кол осиновый в брюхо не загнали! Придурки предканутые… Или правильнее: предки придурковатые?

Вот, пришлось со служителем культа пообщаться. Теперь он кинется к Тверскому князю: «У нас в войске — вражий соглядатай!».

Смоленские рати лет семнадцать назад здесь не худо прошлись, весь Волжский верх — в пепел выжгли, только полону семь тысяч взяли. Помнят смоленских здесь, помнят. И конкретно — стрелков. Вот, конкретно, на этом месте. На холме пепелище уже заросло, но, пока свежая листва не закрыла, видны обгорелые венцы домов бывшего селения.

Место это… в моё время и не увидишь — устье Шоши, дно Московского моря.

Болотистая низина с несколькими холмами. Сейчас, в половодье — залита под края, лес вокруг — «по колено в воде» стоит. А тогда, зимой, стрелки подошли вплотную к поселению.

Ещё один город постройки Долгорукого, так и назывался — Шоша. Был.

Аким тогда наглядно продемонстрировал превосходство своих «новогородских берестяных луков» над местными. Почти все защитники так на валу и остались. Потом смоленские, новгородские, волынские ратники лезли через верх как к себе домой.

Нехорошо получилось, начальство теперь загрузится — кто я и зачем я? Придумает себе страшилку, и будут мне от этого разные бяки. А что делать? — Врать-то мне нельзя. Сам запрет придумал — сам исполняю.

Гребу, грущу да на ушкуи любуюсь.

Кроме четырёх княжеских лодий с тремя дощаниками, в караване идёт шесть лодей с пятью боярскими хоругвями. А третьим сортом у нас — охотники.

На «Святой Руси» всегда есть люди, которым заняться нечем. Или, в данном случае — охота сразится за веру православную, за князей добрых, за землю Русскую. И прибарахлиться маленько.

Гридни воюют — за жалование, бояре — за вотчину. А охотники — за свой интерес. В формате — хабар и полон.

На самом деле, и боярские хоругви состоят, в немалой части, из «охотников» — из тех, кто своей охотой пошёл.

Вокруг каждого боярина — куча народу. Слуги — теремные и дворовые, смерды в вотчине, вольные крестьяне и горожане.

«Клиентские отношения» — не только в Древнем Риме. Живёт себе сапожник в городе, шьёт сапоги боярскому семейству. А тут у него сынок подрос — надо бы отделять. А имение-то отделять… не хочется. А тут — поход.

Идёт сапожник к боярину — просит сынка в хоругвь взять. Сходит сынок на войну, принесёт хабар. Глядишь, и девку гожую приволочёт.

Найти себе жену в «Святой Руси» — не просто. А притащит полонянку… Тогда и на свадьбу сильно разорятся не надо.

И не важно, что будут трепать бабы по посаду:

Лишь бы полонянка порчу не навела:

Вот такая была бабушка у славного русского казака Григория Мелехова. Да и у него ли одного?

Одна ли она такая была? Полонянка, убиенная доброхотным собранием простых русских людей.

В нашей хоругви «охотников» нет: у Лазаря нет ещё славы, нет примеров успешного грабежа, удачливости. В других хоругвях — и поболее половины бывает. Бояре своих слуг берегут, дома придерживают.

Цель существования боярской дружины — защита жизни и имущества боярина. Пока боярин в вотчине — оба охраняемых объекта вместе. Охраняешь один — цел и другой. А вот когда в поход идти… Поэтому до половины бойцов остаётся в вотчине. Наиболее верные, надёжные. Способные и неполным составом отбиться от обычных угроз.

Недостача «по головам» восполняется… разными. Преимущественно — добровольцами со стороны. Опять же: своего человека надо в поход собрать, вооружить. «Охотник» — приходит со своим оружием и припасом.

После удачного похода, вернувшиеся в свои «миры» крестьяне крестьянствуют дальше, вспоминая по праздникам во хмелю, свои храбрости да товарищей боевых.

Но не все: часть, попробовав иной жизни, подаются из «мира». Кто в слуги боярские да купецкие, кто в охранники или разбойники. А из разбойничков иные назад — в «охотники». И в караване такие есть — видно по характерным захмычкам, происходящим от специфического образа жизни.

Опять-таки — не у нас: мы и бесславные, и небогатые.

Вот чего в караване нет — чисто «охотничьих» хоругвей.

Время наёмных «компаний» ещё не наступило даже в Европе. На «Святой Руси» есть отряды, которые воюют за деньги и преференции при грабеже. Но это отряды племён (торки, кыпчаки) или государей. Так наёмничали Мономах с Гориславичем в Чехии.

Нанимают не воинов отрядом, но аристократов — князей, ханов. Это — люди. Остальные — «пушечное мясо», быдло, с которым договариваться бессмысленно. Команда Сигурда — экзотика, «заморские гости». Да и взяты они не «купно», а россыпью, в княжеские гридни.

Даже наши новогородцы, «охотники из Торжка» идут под боярскими стягами. Вот на их два ушкуя я и любуюсь, щурясь от речного блеска. Кораблики сходны с нашими «рязаночками». Чуть длиннее, чуть уже. Главное отличие — килевые. Похожи на «Заморских гостей» Рериха. Глубина корпуса — под два аршина, осадка — один.

В этом-то и беда: на волоках да перекатах с такими лайбами… утомительно. Но новогородцы больше ходят по северным рекам, которые такого низкого меженя не имеют, да по озёрам. Это у нас каждый лишний вершок — чей-то рваный пупок.

Кроме дюжины воинских лодий идут в караване и купеческие. Есть просто попутчики: купцам идти с княжьим караваном безопаснее. Кто в Ярославль идёт, кто в Кострому, кто во Владимир да Суздаль. Дальше — дорога закрыта, дальше — война. Дальше Бряхимов на Стрелке.

В этот год Мордва и Булгар, Ширван и Мазендеран… останутся без русских товаров.

Основная часть купеческого каравана — торг для воинов. Маркитанты речные. Всё, чего не пожелаешь. В разумных пределах. И в неразумных ценах — от городского торга втрое-впятеро-вдесятеро.

У них лодочки всякие, от больших, типа нашей, до маленьких распашных двоек. Подплывает такая метров на десять к борту, на корме пацан лет 12 орёт истошно:

– Дядя! Дядя! Купи! Щука нонешняя! Утром ловленная! Икряная! Сама в рот просится!

Подымает на руках рыбину. Здоровущая. Чуть его самого меньше.

– Купи дядя! Даром отдам!

Конечно — «даром». Щука на нерест пришла. Сейчас её… хоть обожрись. Через месяц — будешь по штучке выискивать. А пока возле каждого куста затопленного — шевеление, плавники торчат и колышутся. Самцы об самку трутся.

– Эй, малой! И почём же?

– Ногата.

– Дам резану за двух.

– Гоже. По рукам. Принимай.

Лодочка подходит к нам с кормы, перебрасывают рыбин, мужики разглядывают, ругают, из одной вылезает икра.

Кто-то бурчит:

– Продешевил наш боярич. Можно было бы и три взять. С таким головой — голыми останемся.

Цену сбили впятеро. Но мнения об успешности сделки — неоднозначные. Продавцы — малолетки, им можно было пол-цены и кулаком по шее отдать.

Кухарь, толстый, ленивый, вечно ноющий мужик с постоянно слезящимися глазами, поминая господа с присными, удручённо оставляет весло — ещё бы кто и поверил в его удручённость — перебирается на корму, начинает потрошить и чистить рыбу. Его периодически матерят: лодка плотно набита барахлом, что-нибудь да испачкает.

Вообще-то, по календарю — Великий пост. Приуготовление душ христианских к Пасхе. Но как вы себе представляете день гребли, если в понедельники, среды и пятницы — холодная пища без масла один раз в день в вечернее время; во вторники и четверги — горячая пища без масла один раз в день — тоже вечером?

Вот мы, зубами лязгая, с бережка, где ночевали-почивали, подскочили, на зарю перекрестились и в вёсла впёрлись? Ага. На пустой желудок.

Поэтому «идущие по путям — поста не держат». Соответственно, и запрет на рыбу — мимо. Но главное, конечно, солонина. Какой дурак придумал, что сало — украинская еда? Может, потому, что в Центральной России её всегда едят, а на Украине — только по праздникам?

Энгельгард приводит очень точное понимание мужиками соответствия состава пищи и характера работы:

«Известно, как поедаешь, так и поработаешь… при косьбе, например, требуется пища прочная, которая бы к земле тянула, потому что при косьбе нужно крепко стоять на ногах, как пень быть, вбитым в землю каждый момент, когда делаешь взмах косой, наоборот, молотить лучше натощак, чтобы быть полегче…

Чем жирнее пища, тем лучше: „маслом кашу не испортишь“, „попова каша с маслицем“. Пища хороша, если она жирна, сдобна, масляна. Щи хороши, когда так жирны, „что не продуешь“, когда в них много навару, то есть жиру. Деревенская кухарка не скоро может привыкнуть к тому, что бульон должен быть крепок, концентрирован, а не жирен, ее трудно приучить, чтобы она снимала с супа жир; „что это за варево, коли без жиру“…

По-мужицкому, кислота есть необходимейшая составная часть пищи. Без кислого блюда для рабочего — обед не в обед. Кислота составляет для рабочего человека чуть не большую необходимость, чем мясо… Отсутствие кислоты в пище отражается и на количестве работы, и на здоровье, и даже на нравственном состоянии рабочих людей. Уж лучше червивая кислая капуста, чем вовсе без капусты».

Рада — умница, вкинула нам кадушку кислой капусты. С клюковкой! А другие у торговцев прикупают.

Народ, вырвавшись из «холодная пища без масла раз в день» — трескает всё. Тем более — хранить негде, большинство припасов надо съесть быстренько. Но у нас… где ж она такого дурня в кухари нашла?

Я — человек тихий. Про таких говорят: «в еде — не переборчив, в одежде — экономен». Нашёл себе куль со ржаными сухарями и грызу помаленьку. А половина нашей хоругви весь вечер сидит в кустах, издавая «запахи и звуки».

Обычно нас ставят на деревенский выгон возле селения. С вечера выгребаем к чистому, чуть подёрнувшемуся свежей яркой зеленью, месту. Утром уходим от вытоптанной, «убитой» земли, с язвами-пепелищами костров, от порубленного, поломанного, ободранного леса.

Про туалетную бумагу объяснять? — Лес — голый: листья обдирают со всего — новых лопухов ещё нет.

Уходим от полосы дерьма, окружающей воинский лагерь за одну ночь по всему периметру. Две ночи на одном месте — не стоим. Толпа людей настолько отравляет природу в месте своего пребывания за одну ночь, что на другую — можно и самим потравиться.

Воинство «по-большому» обычно бегают «в кустики». Но «малую нужду» — «богатыри святорусские» сливают в реку. Часто — по-хоругвенно. Выстраиваются строем и сравнивают: у кого струя дальше добьёт. Юнцы, блин. Дети, мать их…

Отсюда же, из реки, набирают воду для похлёбки, для мытья и питья.

«Выше по реки живут плохие люди. Когда наши женщины идут по воду — плохие выходят из своего города и мочатся в реку» — это не только записки путешественника о Тибете 19 века, это будни православного воинства. Впрочем, воинства любого вероисповедания в эту, во все предшествующие и большую часть последующих эпох.

Коллеги-попаданцы! Вы из унитаза напиться не пробовали? А что ж так? Там-то чистый белый фаянс, который можно надрать до желаемого уровня чистоты, там всяких… пиявок нету.

Кипятить? — Кипяти. На сыром зелёном лесе, от которого лезет во все стороны едучий дым, ещё более усиливающий раздражение голодных, злых, намахавшихся за день веслами, мужиков. Знакомых, малознакомых, совсем незнакомых…

У каждого — свои тараканы.

В такой толпе — индивидуальные тараканы собираются в стаи и перекрёстно размножаются. Чья-то глупость, особенность, просто манера говорить или делать — вдруг распространяется, «овладевает массой». Какое-то время все вдруг начинают говорить при встрече:

– Привет, братан!

И совать кулаком под микитки. Или носить поверх одежды маленькие иконки. Именно — Димитрия Солунского. Или требовать на завтрак обязательно конского щавеля:

– Чтоб стоял! В соседней хоругви мужик есть. Так он кажное утро пучок съедает. Сказывал — наипервейшее средство!

Глава 313

Через несколько дней эта мода пройдёт. Но пока — прислугу, младших и подчинённых, каждую ночь, через «полосу минного поля», гоняют в лес — искать в темноте эти листики. А там…

За средневековыми армиями постоянно идут волчьи стаи, летит вороньё. На месте стоянки всегда остаётся куча объедков. То, что не сгрызли зубы «лысой обезьяны» вполне сгодиться какой-нибудь мохнатой или пернатой морде.

Падальщики, мусорщики, «санитары леса».

Среди двуногих, кроме птичек, есть и бесхвостые. Только силы у хомнутых сапиенсов — больше, и соображалка — мощнее.

Со стороны глядючи, иной раз, и не отличишь: с какой стороны пограничья — полосы лагерного дерьма проживает конкретная обезьяна. Наша она, или — приблудная. Пока «обезьяна» не начнёт себя «вести». А это уже бывает поздно. Особенно — для слабых и малых. Больных, пьяных, отставших…

Впрочем, и «наши»… бывают странноваты.

Я не люблю толпу. Не так — я прекрасно чувствую себя в толпе. Поймав темп, «музыку» её движения, прохожу её совершенно свободно, «как рыба в воде». Я хорошо знаю, какой это кайф — энергетика толпы. Когда мы все… дружно как один… единым движением… слитным возгласом. Когда все вокруг — тебе рады, потому что ты — один из нас, ты — такой же, чувствуешь — так же, хочешь — того же. Ура! Давай! Вперёд! Шайбу!

А потом вдруг… распоротый карман. Монетой работали — профи затачивают монетку, даже бритву в руки не берут.

Но водятся в толпе и «дилетанты». «Пернатые» — с «перьями». Вдруг над ухом:

– Не дёргайся. А то дружка твоего…

И кивает в сторону. А там — товарищ-лох с выпученными глазами и двумя… «собеседниками». Один из которых чуть отводит моему приятелю полу куртки. Чтобы я видел прижатый к печени лоха «ножичек нулевого размера».

А вокруг — густая толпа кассового зала одного из московских аэропортов, «лихие девяностые» и не одного мента в поле зрения.

– Сумочку отдай.

В сумочке — «северная» зарплата для бригады вахтовиков. Без которой семьям нашим не прожить следующие два месяца. А то и больше: ребятам просто не на что вылететь «на севера».

Как лучше? Утирать потом слёзы новоявленной сиделке у одра больного лоха-калеки, на рождении сына которой недавно отплясывал, или смотреть в глаза десятку голодных женщин, за которыми детишки. Некоторых из которых сам из роддома на руках выносил. Которым в следующий месяц-два-три — ни мяса, ни молока.

Нас тогда спасла чисто глупая случайность: вдруг в аэропорт заявился со свитой кто-то из дерьмократических боссов. И наши… «собеседники» мгновенно рассосались. «Вот оно былО и нету». В толпе… если умеешь — не проблема, в два шага.

Дальше… «бережёного — бог бережёт» — я летал один. Трое суток «в одну харю»… нормалёк, держим. Только к концу — зубы звенеть начинают.

«Один в поле не воин» — русская народная мудрость. В «поле» идут толпой. Идут долго, притираясь и примеряясь друг к другу. Знакомясь, завязывая «паутинки» дружбы и вражды, подчинения и начальствования, взаимопомощи и взаимоненависти. Создавая себе репутацию глупости, трусости, бестолковости… Или — разумности, храбрости, основательности…

Это происходит непрерывно, часто — независимо от твоих осознанных действий, от основных свойств личности.

Вылезал из лодки, зацепился, споткнулся, плюхнулся в воду на виду у всего войска…

– Бестолочь, раззява, шагу ступить не умеет…

Всё — появился повод для насмешек, кто-то из добровольных шутников ещё и подтолкнёт при случае.

– Так он же раззява! Он же с борта завсегда падает! Это ж все знают!

Парень стоит по колено в воде, утирает лицо, растерянно смотрит на своих «боевых товарищей». А те — ржут, тычут в него пальцами. И вёслами, не выпуская на берег:

– Давай, карасик, попляши! Ты ж у нас плясун. А ну-ка — в присядочку! А ну-ка — по речке раком!

Обычно начальники, просто воины постарше, прерывают такие игрища. Хотя бы потому, что вода холодная, в такой поплескавшись — можно заболеть нешуточно. «Небоевые потери» — постоянный бич любой средневековой армии. И не только: уже в наполеоновскую эпоху обычный корпус русской армии терял за кампанию до четверти личного состава. Без каких-нибудь серьёзных сражений.

Судьба Чарльза Гамильтона, первого мужа Скарлетт О'Хара, умершего в военном лагере от кори даже не успев вступить в первый бой, оставившего 17-летнюю вдову с ребёнком на руках — довольно благостна. Корь убивает всего в две недели.

У нас пока потерь нет. А вот чужих утопленников я уже повстречал. Я же говорю: что меня надо не — выручать, а — держать, соратникам стало понятно быстро.

На следующую ночь после обнаружения моего «оборотничества», встали у Дубны.

Ещё один «голядский след». «Dubus» — глубокий. Ещё один «китеж-град». Из крепостей Долгорукого, построенных для защиты Верхней Волги от смоленских да новогородских ратей.

Дубну тумены Батыя выжгли начисто. После татар — столетиями деревушка была, так и не могла подняться. Пока уже в 30-х годах не пришёл «Дмитровлаг», выкопал, закопав 1–1.5 миллиона человек-зеков, канал имени Москвы, Московское море и построил посёлок Большая Волга. А уж после войны сюда перебралась секретная «Гидротехническая лаборатория», которая стала «Институт ядерных проблем АН СССР».

И вот я, как дурак, раньше всех выспавшийся, надумал с утра побегать по леску. Мышцу на ногах погонять. А то руки, спина — нагружены, а ноги — нет.

Выскочили мы с Суханом тихохонько, пробежались до бережка. Речка там, Сестра называется.

Лес на берегу полузатопленный стоит. Темно, мокро, холодно. На сухом месте дерево подходящее нашёл. Делаю себе растяжечку типа «вертикальный шпагат», считаю про себя и тупо поглядываю по сторонам. А там что-то белеет в воде. Что-то такое… странное. Какая-то… звезда с хвостом. Хвост как у нашего петуха на стяге. Только белый. Не видать ни хрена.

Но я же умный! Я же прогрессор! Итить меня… Достал свою «зиппу» и, так это, с понтом, щёлкнул.

Мда… хорошо, что холодно. А то штаны стирать бы пришлось.

Смотрит на меня баба. Из под воды. А хвост — волосы её распущенные — течение колышет. Будто живая. А «зиппа», гадина, она ж и сама горит! Газовую бы отпустил — и не видно. И — не страшно… А тут…

Ну, что с дерева я сразу свалился — и так понятно. Потом продышался малость, полез утопленницу вытаскивать.

А их — двое! Факеншит уелбантуренный!

Мокрые, холодные, мёртвые… Бр-р. Огонёк пляшет — мертвяки будто шевелятся. «Бр-р» — два раза. И далее «бр-р» — неоднократно.

Потому что под этой, молодой, вроде бы, бабой, привязан молодой безбородый парень. Связаны они за локотки спина к спине. Оба — совершенно голые. Даже без крестов.

Вытащили мы их с Суханом на сухое, тут меня и вывернуло. Потому как у этой бабы во влагалище вбит толстый берёзовый кол.

Торец полена между ляжек торчит. А кончик заострённый — вышел чуть выше поясницы.

А у парня на гениталиях — намотан пеньковый канат. Второй конец каната в воде болтается. Будто змеюка живая.

Понятно, что убийство. Понятно, что нужно было сразу мертвяков назад в воду спихнуть. Там бы Сестра в Волгу вынесла и… и концы в воду. И пеньковые — тоже.

Но я несколько… растерялся.

Дальше — по собственным старинным привычкам. Мы ж на походе, я ж в хоругви! Дисциплина форева! Есть командир — ему и решать.

Погнал Сухана за Лазарем, тот заявился с целой толпой. По-охали, по-ахали, попробовали из бабы кол выдернуть — фиг, намертво вбито. Пока сама не сгниёт — не получится.

Так потрогали — совсем холодная, но вроде бы, недавняя. Тут Резан и углядел:

– А что это у покойника на шее? А ну-ка посвети.

Факел наклонили ближе — виден ошейник. В оплётке из белой свиной кожи. Потому и незаметен.

Взрезали кожу, внутри полоска железная. Я сам когда-то похожее носил. Только у меня оплётка была чёрная, из змеиного выползка.

Под кожей на железе давленный знак: круг, вертикальная черта в нём, от середины черты, под углом в осьмушку круга, в обе стороны от осевой — два восходящих луча.

– Боярский род Дворковичей. Их тавро. Прозвание рода — от дворки. Шутники, де, они, балагуры. А тавро — птица Алконост.

Кто не в курсе, Алконост — волшебная птица, результат ошибки переписчика «Шестиднева» Иоанна Болгарского.

Был такой книжник во времена болгарского царя Симеона. Из сподвижников в деле продвижения и просвещения. Перепутал имя собственное девушки — Алкиона, превращённой ещё древними греческими богами в зимородка (алкион — по-гречески), и из фразы: «алкионъ есть птица морская» (пишут же без разделения на слова!) — получил «алконостъ». «Поручик Киже» — слышали?

Вот как раз лет тридцать назад, портрет пернатого «поручика Киже» с грудями — появляется в книжных миниатюрах.

Уже и народные сказания складываются: утром на Яблочный Спас прилетает в яблоневый сад птица Сирин, которая грустит и плачет. А после полудня прилетает птица Алконост, которая радуется и смеётся. Птица смахивает со своих крыльев живительную росу и преображаются плоды, в них появляется удивительная сила — все плоды на яблонях с этого момента становятся целительными.

Птица — женского рода, откладывает яйца в море. Ещё у неё должен быть свиток в одной руке, райский цветок — в другой, женская грудь 4–5 размера и корона на голове. Но тавро маленькое, всё — не поместилось. Зрителям приходится включать воображение, додумывая детали.

Резан просто кипел от злости. Но выражался почти правильно, по вежеству. Хоть он и старший десятник, и муж добрый, а я — сопляк-чужак, но я — боярич. Поэтому — без мата и мордобоя:

– И какие ж черти понесли тебя, боярич, в такое место?! Все люди добрые ещё спят, а ты один, будто бесом обуянный, по лесам шатаешься, покойников на нашу голову сыскиваешь.

– Я сыскиваю?! Да они сами сыскиваются! А с чего ты, Резан, волноваться начал? Нашей вины здесь нет. А то можем бедолаг и в воду столкнуть.

– О-ох… Поздно — народу много. Кто-нить донесёт. Так что… придётся княжьих звать.

Пока бегали за княжьими, Резан просветил:

– Теперь будет сыск. Тебя расспросят, слугу твоего, меня, Лазаря. Ещё кого. Это дело неспешное. Грамотки царапать — быстро не бывает. Потом велят брать мертвяков да тащить в церкву на кладбище. Копать ямину. Две, мать их. Мужика с бабой — в одну не положат. Домовины — взять где или сделать. Ещё и «земляной налог» плати. Ну, попу за отпевание. Мы тут полдня переведём, караван уйдёт. Потом гребсти до полуночи. Ещё, не дай бог, на реке и влетим куда, по тёмному-то… Становиться… хрен знает где. А по утру — как все.

– Но надо ж татей-душегубцов найти!

– Ох же боже ты мой! Послал недорослей на мою голову! Да хрена их искать?! Хоругвь Дворковичей здесь же стоит! Местные они, с Дубны, с вечера к каравану пристали. А это… Это сынок его со своей бабой справился.

– Как это?!

– Да так! От дурня кусок! Пошёл в поход, да вернулся тишком. А у ней уже вот этот… холоп. Ублажает жарко. Ну, он обоих и… отправил в реку. Остывать. От жара любовного.

Во как. Зачин «Тысячи и одной ночи».

В сказках дальше всё так красиво получилось. Но уже с другой женщиной, с Шахразадой. С той, которую не поймали на «горячем». А вот с попавшейся… и с другими, кто не умел так красиво сказки сказывать…

– Погоди. Но это ж убийство! Душегубство! Душегуба надо имать и тащить к князю.

– О господи! За что?! Холопа казнил? Так холоп в воле хозяина. Жёнку? Так его ж жёнка! В воле мужа.

– Так что ж?! Он двоих людей убил и он — невиновен?!

– Да где ты людей видишь?! Баба с быдлом. А вот тебе… и нам с тобой… неприязни будут. Ты ж стыд Дворковичей — на народ вытянул! Теперь же над муженьком рогатеньким — люд наш смеяться будет! Они в отместку будут всякие… гадости делать. Это ещё хорошо, что боярыня нездешняя, родни у неё тут нет. А то и они бы на дурня, их опозорившего, взъелись бы.

– Постой. Но ведь это ж их дочку убили…

– Да родня сама б такую бл… удавила! Это ж на весь род позор! Бл…дищу вырастили! Люди ж скажут: «поди, и остальные — такие же». А ты этот срам — да на весь честной народ. Сдохла курва по-тихому — и ладно. Но тебе, вишь ты, побегать вздумалось!

«Убили бы братья». Родня вступается только за неправедно, в рамках «здесь-и-сейчас» стереотипов, обижаемую женщину.

Как вступился Мстислав Удатный за свою дочь Феодосию — мать Александра Невского, изнемогающую от обид, чинимых ей наложницами мужа. Не за факт наличия гарема, не за невнимание и обиды от неверного мужа, но — за утеснения именно от наложниц. Что и привело к катастрофе — к взаимному уничтожению Залесских ратей в Липецкой битве. Около десяти тысяч убитых только с одной стороны.

Мда… Бабы — они такие… Мервяков — штабелями…

История с убийством «Синей бороды» — маршала Франции барона Жиля де Рэ братьями его жены — совсем другая история. Её просто не было.

Резан оказался прав: после долгого расспроса ярыжка княжеский заставил нас отволочить покойников к ближайшей церкви, выкопать могилы, прослушать отпевание и всё закопать. Вытащить вбитый в женщину кол мы не смогли, так и похоронили.

История эта добавила мне негативной репутации. И в самой хоругви — ребята были отнюдь не рады выпавшим на их долю трудовым подвигам, и в караване вообще:

– Пришлец-то смоленский… по ночам не спит, бегает чегой-то по лесу… а потом упокойники всплывают… свят-свят-свят…

Я ещё ничего «попадёвого» не делал, просто пытался поддерживать себя в форме. Но само по себе моё существование, жизнь в привычном для меня темпе, вызывал в русском воинстве проблемы. Которые приводили к появлению недругов, в этот раз — каких-то незнакомых мне бояр Дворковичей.

Подобно прежним местам моего обитания — в Смоленске, в Елно, в Пердуновке — вокруг меня сплетались новые паутинки мира. Отношения с новыми для меня людьми.

Всё это уже бывало, некоторые вещи я понимал заранее и старался их избежать. Но, увы — вроде бы и опыт уже есть, а всё равно — создавал себе недругов, даже не желая того. Просто фактом своего присутствия.

На другой день встали возле городка Кснятин. Ещё одна памятка от Долгорукого. Тоже выжжен Изей Блескучим, Ростиком, новогородцами… И славными смоленскими стрелками моего Акима — в том числе. За прошедшие 17 лет отстроился, поднялся. Потом его сожгут новогородцы, вобьют в грязь татары, свои князья делить будут до пустого места… Он будет каждый раз подниматься. Пока в 1939 земляные укрепления и древнее городище не уйдёт под воду водохранилища.

А пока нас в версте от того городища на городском выгоне поставили. Купцы наши гуляют — песни «провожальные» поют.

У Кснятина в Волгу впадает Нерль. Рек с таким названием — две. Есть — Нерль Волжская, есть — Клязьменская. Две Нерли — из важнейших транспортных путей нынешнего времени.

Нерль Волжская вытекает из озера Сомнино, связанного рекой Ваксой со знаменитым Плещеевым озером. Есть волок из Нерли Волжской от Плещеева озера около села Княжево в реку Моса, приток Нерли Клязьменской. Далее лодейки бегут в Клязьму, Оку и выходят на Волгу.

Или — не выходят: нынче эмир пути запер — свой Бряхимов на Окской Стрелке поставил.

Путь по Нерлям — короче собственно Волжского. Но князь ведёт караван по Волге. Не весь — часть купцов сворачивают, пойдут прямиком к Суздалю да Владимиру.

Купцы гуляют, а нас к князю позвали. Только мы воды нагрели, только намылились… прибежал отрок княжеский:

– К государю! Князю Тверскому! Володше свет Васильковичу! Спешно! Обоим бояричам!

Морда гнусная, сальная, глаза вороватые, сам на месте приплясывает… Как бы не спёр чего. Деваться некуда — вытерлись наскоро да пошли.

Князь с ближниками на посадниковом дворе встал. В тепле, на мягких постелях… Я не завидую: начальству должно быть хорошо — тогда оно не так злобится.

На дворе — гулянка идёт, девки хороводы водят, мужики комаринского выламают… Старается народишко — богатый гость пришёл. Может, расщедрится, сыпанёт златом-серебром?

Подвели к этому Володше. Лазарь аж трясётся весь:

– Сам! Князь! Государь!

А мне… что я, князей не видал? Да я с Ромиком — вот как сейчас стоял! А он не какой-то там князь подручный, а настоящий, «светлый». А если самое начало вспоминать, казнь на Волчанке, так и самого Великого Киевского Князя Ростислава свет Мстиславовича — лицезрел.

Володша, молодой парень лет 20, невысокий, чуть оплывший, слегка поддатый, расспросы расспрашивает. Сперва Лазаря: как дела, поздорову ли матушка оставалася, нет ли убыли в хоругви, как с припасами да не течёт ли лодейка.

Лазарь весь в энтузиазме. Сплошной «яволь гер оберст». Каблуками не щёлкает исключительно от неумения. Грудь — колесом, глазами — начальство ест. Я бы даже сказал — жрёт не прожёвывая.

Потом за меня взялись:

– Так ты — смоленский? А к нам с чего? А не думает ли князь твой Роман какую нам бяку учинить? А не ждать ли нам сюда снова стрелков вашинских?

Глупость, конечно, полная. Был бы я подсыл от смоленского князя — так бы не назвался. Но надо отвечать. Не вря. Или правильно — не вряя?

Выкладываю. Чистую правду. Что сам — ублюдок признанный. Что батюшка мой, Аким Рябина, конечно, славен, но сидит в вотчине, в отставке и в немилости. Что был в княжьих «прыщах», но вышибли. За глупую шутку с вонючей свечкой.

Демьян-кравчий мне так и говорил, когда я у него на дыбе висел: «Я тебя за ворота вывел да пинка дал. Стража и зеваки видели».

– А служил-то где?

– У оружничего в погребе чешую чистил.

В моё время человека, чья трудовая деятельность протекала в арсенале вероятного противника, сразу бы начали расспрашивать. Интенсивно. А тут… тут все знают, что оружие — у воинов, а не в схроне.

За столом народу полно, матёрые бородачи есть. Один из них, вроде бы — местный тысяцкий, про Акима Рябину услыхав, вспоминает поход семнадцатилетней давности. Так это… уважительно.

– Крепки смоленские, бьются знатно. А стрелки ихние — вельми искусны. Мы на них в конном строю кинулися, а они не бегут! На десяток шагов подскакали, а они, вишь ты, хитрецы какие, лёд речки этой Волнушки — вона она, за забором течёт, покололи. Передние-то под лёд и пошли. Я тогда чудом ушёл, конь добрый был, выпрыгнул.

Старшие — геройства свои здешние вспоминают. А Володше-то и вспомнить нечего. Как он с братом город свой проспал да в порубе сидел? И нурманам его — тоже. Вот один из них и понёс…

Хвастает про то, как они у себя там, в Норвегиях, по морскому льду бегают и вражьи войски наповал бьют.

Чего хвастает? Самый выдающийся поход сухопутной армии, с пушками, обозами и конницей, по морскому льду — совершён в марте 1809 года корпусом Багратиона, сумевшего не только занять Аландские острова и разгромить защищавших их шведов, но и, успешно пережив всей армией ночёвку на льду Ботнического залива, выйти на берег в сотне вёрст от незащищённого Стокгольма.

После чего шведы сразу устроили себе государственный переворот и запросили мира.

Не всякое знание следует озвучивать. Стараюсь не отсвечивать, не раздражать власти:

– О! А! Ну! Как это героически! Вы — такие храбрые! Морские львы! Ледяные тигры! Настоящие драконы!

Тут рассказчик замолчал, как-то скривился, соплеменники его чего-то на своём лопочут. С явной подколкой. Рассказчик озлился и на меня:

– Ты, ходелёс макрелл…

Понимаю — какое-то рыбное ругательство. Про макрель. Но с чего? Я ж ничего!

Объясняю, что дракон — это круто: летает, хватает, огнём сжигает… Как-то успокоились. Старший их, Сигурд — поплямкал, хмыкнул и объяснил:

– Ты нам такого слова не говори. Потому что у нас драконами, или дракошами называют… Драконы — это от слова «дрочить». То есть — молодь мелкая, которая другим, нормальным мужчинам… дрочит. А мы — змеи. Великий Морской Змей — слышал?

Факеншит! На ровном месте, чисто за семантическую неоднозначность, возникшую в какой-то малой общности… Ведь в нормальном норвежском этого слова нет! Это кто-то из наших — ихних приучил. Вот эту… битую компашку из партии Инге Горбатого. Мелочь какая-то, семантическая флуктуация… А ведь и зарубить могли!

Странно: морской змей — у скандинавов, летающий змей — Змей Горыныч — у славян. На концах стропил древних деревянных христианских церквей Норвегии — змеиные головы. На носах драккаров — деревянные головы Морского Змея, как на носах славянских лодей — головы коней. У делаваров: Чингачгук — Большой Змей. А драконы-то откуда?

Тут я представил себе престарелую Ле Гуин, которая рассуждает о власти над вещами при использовании их названия на «истинном языке».

Встаёт она, так это… в позу призыва. Где-нибудь… типа Дуврского утёса. Высокий обрыв, бушующее море, рваные тучи по небу…

И, воздев руки к небу, провозглашает:

– Дракон! Дракон! Заклинаю тебя! Приди по велению моему!

И поджидает с неба огнедышащую крылатую волшебную ящерицу.

Что-то близко к Пушкину:

А тут раз… «дракоша»! И лезет уже своими ручками шаловливыми… Дабы исполнить пока невысказанные, но очевидно вытекающие из факта призыва, пожелания госпожи-филологини… Лишь бы с утёса не упала. С Дуврского.

Понятие «многозначность» — не знакомо? А хотя бы «двусмысленность» — понимаете? Аккуратнее надо с семантикой, а то покрошат «в капусту». Хотя, конечно, в капусте — младенцев находят, а не мужиков мелко-рубленных.

Неочевидный смысл слова, явно ассоциированного с нашим исконно-посконным глаголом, в ихние фьорды мог занести упырь.

Нет-нет, не кровосос, а Упырь. С большой буквы.

Был такой странный человек. Новгородский священник, обучался в Византии, делал намогильные камни в Скандинавии. Сувенирная копия одного из них несколько лет стояла у меня на письменном столе — бумаги прижимать.

Этот Упырь много с разными смыслами играл. На его камнях латиница сочетается с рунами, христианский крест с мировым змеем…

Но откуда этот смысл слова «дракон» прорезался уже в 21 веке в «зоне» под Днепропетровском? Какого-то скандинавского филолога туда посадили?

До наших за столом — дошло, они ржать начали и на нурманов пальцами показывать. Те сперва над своим посмеивались, потом уже против бояр стали ножи хватать.

Сигурд на своих рявкнул, Володша — на остальных. Все — злые сидят, поломал я князю веселье. Ох, отольётся мне эта… семантика — «драконьими слезами».

Ещё бы знать, чтобы это значило. Кармен у Мериме собиралась делать из них приворотное зелье. Но в свете вскрывшихся новых значений и ассоциаций…

Как бы чего лишнего не «привернуть»… Или правильнее — «приворотить»?

Кажется, у Булычёва парень подсовывает зазнобе приворотное зелье. А та, решив, что это спитый чай, выплёскивает снадобье на мусорку. Где его жадно поглощает случайно проходивший мимо козёл.

«Козёл» — в прямом, а не в переносном смысле этого слова. Который — с рогами.

Тьфу, блин! Не было у него козы! Я же сказал: в прямом, а не в переносном смысле!

Нализавшийся зелья козёл… Факеншит! Не надо здесь искать намёков!

Так вот, козёл влюбляется в парня и неотрывно ходит за ним следом, ест его восторженными глазами и томно блеет. Да сколько ж можно! Это не про однополые браки!

«Любовь зла — полюбишь и козла!»…

Ох как достали! Это — не про зоофилию! Это — русская народная мудрость! Видимо, есть масса примеров из народной жизни.

Наоборот… расхлёбывать козлиную любовь… Ну их нафиг! Этих драконов с их слезами…

Нас отпустили с миром. Я бы на хороводы поглядел — интересно девки пляшут. «Крутки» у них хорошо получаются. При широких подолах… Хотя, конечно — до фуэте далеко… И чтоб ножкой так это… Ту-ту-ту-ти-и… Эх, давненько я не держал в руках женских ножек…

Помечтай, Ванюша, только помни: как бы на этих нурманских мордоворотов не нарваться. В лагерь! Спать! Не высовываться, не засвечиваться… А в лагере — купцы гуляют, даже и поспать не дадут.

Лазаря трясло от пережитого, спать он не мог. Ещё бы — сам князь! Здоровьем матушки интересовался! Его, Лазаря, мнение спрашивал! Как у настоящего боярина!

Его грызло и жевало «остроумие на лестнице»:

– А надо было сказать… А я не додумался… А вот если бы он спросил…

Тут мы с Суханом собрались на ночную пробежку, он и присоединился. Осторожненько прошли «полосу вонючих препятствий» вокруг лагеря, проскочили приречный лесок, поднялись в сосновый борок…

Бегать в темноте никто не собирался, да и всяких подтягиваний, после дня непрерывной гребли… спасибо — не надо. А вот растянуться, покрутить плечевым и тазобедренным…

Плечи, руки, спина постоянно нагружены. Но — однообразно. Вот бы к моему веслу ещё и лопату добавить… Похоронить, что ли, кого? Чисто для физкультуры.

Кричать в ночном лесу как-то… не хочется. Поэтому я просто показывал Лазарю элементы своего комплекса упражнений, а он повторял.

Сухан, стоявший чуть в стороне, вдруг начал крутить головой. Я такое уже видел в усадьбе у Рыксы. Чего-то мой пеленгатор самоходный — шумящее засёк.

– Тама. Двое. Сношаются.

Ну и ладно, мне-то что? Дело обычное, повсеместное и повседневное. Всё человечество только с этого и выживает. Но у Лазаря сразу глаза загорелись. Нет, конечно, он, как всякий святорусский человек, выросший на природе среди людей, к этому привык и вообще — «плавали-знаем». Но… интересно — а кто именно?

Совсем они меня с ритма сбили. Движения пропускает, запаздывает, весь аж в струнку тянется — так прислушивается.

Тьфу на вас. Ладно, пошли тихонько, позырим.

В сотне шагов, у корней могучей сосны, в полутьме и густых тенях ночного леса обнаружили… трудящихся.

«Трудовой подвиг» происходил в довольно непривычной для «Святой Руси» форме. Вместо нормального «зверя с двумя спинами» под сосной наблюдался дорожный знак — «Пешеходная часть тротуара». Это когда на синем фоне в белом круге две фигурки рядом: большая и маленькая, большой — по пояс.

Это было странно, поскольку и в 21 веке в России я такого знака не встречал. А уж в «Святой Руси»…

Хотя стандарт был выдержан не вполне: белого круга — не было, фон был очень тёмно-синий — ночные тени в лесу, фигурки были не белые, а тёмные. Нет, на дорогу такую картинку не повесишь. А вот в укромном местечке…

Большая фигура стояла, упершись лбом в ствол сосны, и, держа меньшую двумя руками за голову, совершала характерные возвратно-поступательные движения тазобедренным. Полы длинного, почти по щиколотки, тёмного армяка, ритмично волновались и трепыхались вокруг голенищ сапог.

Хорошо трудится: чёткость выдерживания амплитуды и частоты колебаний вызывали у меня уважение. Чувствуется регулярная упорная тренировка на развитие гибкости и подвижности.

Мне — всё понятно. «Русский поцелуй» в русском лесу. Я и сам когда-то Марьяшу… Как давно это было…

Оказывается, задуманная мной инновушка не является абсолютной новизной для аборигенов. Это хорошо — легче пойдёт внедрение. Редкость, конечно, но вот же — встречается. Остаётся только распространить передовой опыт.

Нам тут совершенно делать нечего, помощь не требуется — трудящиеся и сами справятся.

Я уже собрался тихо удалиться, не прощаясь и не привлекая к себе ненужного внимания, как Лазарь, внимательно присматривавшийся к происходящему процессу, непонятному для него, обошел парочку справа и вдруг громко сообщил:

– Ах! Ё! Во бл…!

После чего схватился за горло сразу двумя руками и кинулся в сторону с глубоко задушевным криком:

– Бу-э-э…

Верхняя фигура, до того полностью занятая собственными движениями и ощущениями, от этого шума вернулась к восприятию окружающего мира. Увы — поздно.

Глава 314

Как известно, полностью безопасного секса не существует. Абсолютная безопасность достижима только в терминах: «вместо того как». Ни — «до того», ни — «после того», а уж — «во время того»…

Сухан, по моей команде, сдернул стоящего за шиворот в сторону, приложил мордой об землю, а я вывернул чудаку руки за спину и защёлкнул наручники.

Нижняя, коленопреклоненная фигура разрушенной нашим грубым вмешательством скульптурной композиции, ойкнула, от рывка своего партнёра свалилась на бок, попыталась вскочить, упала навзничь прямо к моим сапогом.

Мне осталось только развернуться на коленях от одного «трудящегося» к другой и приставить к её глазу на белеющем в темноте леса пятне лица — свой «огрызок».

– Лежать! Зарежу!

Сухан плотно держал первого, заламывая его вывернутые скованные руки всё выше к затылку, заставляя вставать «на рога», успешно вдавливая лицом в песчаную почву соснового бора, перемешанную с хвоей.

А я решил посмотреть поближе на партнёршу. Щелчок «зиппы», от которого все неподготовленные сразу зажмурились, явил юное личико, довольно миленькое, очень испуганное, с короткой мужской воинской причёской «под горшок», в мужской одежде — длинном кафтане. Хорошенькая.

Аккуратно завязанный воинский пояс с булатным ножом в ножнах и кошелём. Недешёвая рубаха под горло, на ногах — сапожки, в стороне у сосны — приличная шапка с бобровой опушкой. Такие по будням небедные бояре носят.

От света зажигалки изучаемая персона резко закрыла лицо рукавом. Полы длинной верхней одежды разошлись, рубаха натянулась…

Ножки, вроде бы, ничего — стройные, довольно длинненькие… Я воткнул горящую «зиппу» покрепче в песок и, проверяя свои первые впечатления от её личика, провёл ладонью по внутренней стороне бедра раскинутых ножек от колена вверх.

Понятно, что кроме качества ткани штанов, таким способом можно определить только наличие запущенного целлюлита. Но при богатстве моего воображения…

Ожидаемый «ах!» и плотный зажим моей руки сдвигаемыми бёдрами, не произвели на меня впечатления. Поскольку на меня наступил когнитивный диссонанс.

Глазами я наблюдаю хорошенькую девушку. Она миленько лежит на спинке между корней старой сосны, душевно волнуется, ей идёт эта мужская одежда, пояс с большими ножнами, вздымающаяся на трепетной груди тонкая рубаха под боярским кафтаном…

А в ладони у меня… Да не бывает же так! Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Ну не растут у девушек такие… излишества!

Нащупанные сквозь штаны персонажа первичные гендерные признаки вызвали у меня естественную реакцию:

– Охренеть!

Персонаж дёрнулся, попытался оттолкнуть мою нескромно удивляющуюся ощупью руку, но остриё «огрызка» прижалось плотнее ему под нижнюю челюсть. Второй персонаж попытался снова «встать на рога». С Суханом на спине это оказалось затруднительно.

Всунув руку под рубаху… исследуемого субъекта, я добрался до гашника этого… или — этой?

Понятие «загашник» — знакомо? Вот оно — самое сокровенное место хранения в здешней мужской одежде. Третий пояс.

Снаружи, поверх верхней одежды: кафтана, свитки, армяка… мужчина опоясывается кушаком или поясом — широкий и длинный кусок ткани или кожи. Часто — сложенный несколько раз по длине, обычно — завязываемый на боку красивым узлом.

Под кафтаном, поверх рубахи, идёт опояска — узкий, часто плетёный из полосок разных тканей или кожи, поясок. Более поздним его потомком является офицерский шарф 18 века. Введённый Петром Великим как черезплечный элемент одежды, он довольно быстро переместился на привычное для русских место — на талию и носился не поверх мундира, а под мундиром на камзоле.

А вот штаны держатся на гашнике — узком витом шнуре. Вяжется прямо поверх штанов.

Все три вещи являются важными элементами мужского костюма. Бывают — даже шитые золотом. У других — из лыка или пеньки свитые.

Такая конструкция… при наступлении на человека остросрочной… или правильнее — остросрачной? нужды… Пока докопаешься… А потом — «закопаешься»…

Мужики, вы же меня понимаете! Ладно — туземцы тупые. Но куда смотрят попаданцы?! И ведь так — почти все грядущие столетия!

Хуже — только штаны героев 1812 года. Бедный Николай Первый так натирал себе лосинами… всё, что в них было… После гвардейских смотров бывал вынужден по несколько дней отлёживаться.

Тьфу-тьфу-тьфу…

Я не стал оценивать качество используемых материалов, а просто выдернул из-под опоясывающего и придерживающего многообразия собственно штаны. Они же — порты. Порты — к портянкам. В смысле — на сапоги. Отчего открылось зрелище. Оно же — истина. Мда…

Попискивающий, похрюкивающий и поплёвывающий во все стороны Лазарь, отблевавшийся и частично утёршийся в кустах, вернулся к нашему сеансу «познания мира» и выразился более народно и наддиалектно. Кто не понял — «наддиалектно» на Руси — означает «матерно».

Потом, не доверяя собственным глазам, на грани истерики, уточнил:

– Так он… это… парень?! А как же… ну… только что? Они что… содомиты?!

Несколько упрощённая классификация. Сказывается отсутствие влияния Фомы Аквинского. Который в своих трудах построил развитую классификацию вариаций сексуальных отношений.

Если чисто по характерным первичным гендерным признакам участников… С дальнейшей детализацией многообразия разновидностей, Лазаря, в его боярской усадьбе, явно, не ознакомили.

– Ага. Славные православные воины в нашей, богом спасаемой «Святой Руси», сношают друг друга в любви и согласии. Ко взаимному и немалому удовольствию. Бог есть любовь. Вот они этим божеским делом и занимаются.

– Так… так за это же… смерть!

В христианстве происходит «некорректное обращение логики»: утверждение «бог=любовь» обращается в «любовь=бог». Такие манипуляции с правой/левой частями равенства хороши в арифметике. В жизни это не всегда истина. Зато идеологически правильно: ограничиваемое, нереализуемое, изначально присущее хомо сапиенсу стремление любить и быть любимым, перенаправляются на персону ГБ. Что укрепляет идеологию и усиливает привязку личности к культу.

Это относится ко всем формам инстинктивных привязанностей: материнской любви, любви к родителям… Но «оседлать» и вывернуть наиболее общий и один из сильнейших инстинктов — сексуальный… общая цель всех тоталитарных систем:

– Как ты можешь любить женщину?! Слабую, глупую, грязную… Когда есть Господь! Он! Жаждущий твоей любви!

И уверовавший принимает обеты служения и безбрачия, занимается «подвигами» — самоистязанием и самокастрацией.

Заранее во избежание: всякий хомо — грязен по определению. Просто от сравнения с сияющими ангельскими одеждами.

Почему ГБ создал столь несовершенное существо уже после сотворения блистающего сонма Высших Сил, и возлюбил этот кусок двуногой бродячей плоти…? Фрейд говорит о склонности младенцев играть с собственными фекалиями, как о раннем проявлении художественного таланта. Здесь схожий случай? Вообще, идея творения мира как результат активности младенческого разума — выглядит всё-объясняющей.

Христианские «отцы церкви» были последовательны в своей канализации. В канализации «основного инстинкта» в идею ГБ. Мудрецы уммы заповедовали, что женщина должна одеваться так, чтобы не привлекать внимания мужчин. Но задолго до них Иисус говорил: «всякий кто смотрит на женщину с вожделением уже прелюбодействует с ней в сердце своём».

Характеристика: «самая обаятельная и привлекательная» — смертельное оскорбление. «Смертельное» — не только фигурально. Ибо такая женщина заставляет людей грешить «в сердце своём». А искушать слабые души — занятие слуг Сатаны. «И руки её — силки дьявола».

Христиане создали и старательно распространяли представление о любом сексуально окрашенном действии, как о грехе, о преступлении против ГБ. Но… вымрут же! Спасать души — не у кого будет! И церковь, запрещая секс, вынуждена разрешить воспроизводство населения. Делать это надлежит в рамках допустимых и одобряемых обрядов, стереотипов, по трафарету. Осознавая свою греховность, тварность и скотинность. И в этом — раскаиваясь.

Не только: «рожать будешь в муках», но и: «зачинать будешь в отвращении».

Всякое удовольствие от процесса — разврат и похоть. «Ты должна раз — лежать, и два — молча»: выражение эмоций, какое-то участие, душой или телом — неправильно. Блуд и мерзость.

«Правильно» — изобрази кусок тёплого бездушного мяса. «Думай о хорошем» — о чём-нибудь другом, о побелке потолков, например. «Делай что должно» — тяжкая обязанность, супружеский долг. И — унижение, «грехопадение» для всех участников. «Грязь», от которой надлежит немедля «очиститься».

Церковь, не имея технологий «непорочного зачатия», считает всякие сексуальные действия, не приводящие к родам — смертным грехом, отвержением Господа, старается их искоренить.

Пачка презервативов в этом смысле — концентрированное выражение сатанизма.

Дальше… Процесс сжигания человека мог продолжаться несколько часов. Костры из «сексуально-неправильных» горели в Западной Европе столетиями. Хотя несколько уступали числом кострам из «идеологически-неправильных» — ведьм и еретиков. В комплект обвинений и тем и другим включались ещё «отрицание Бога» и «государственная измена».

«Сращивание» бывает не только «криминалитета с правоохранителями», но и церкви с государством.

На Западе становление христианства шло в борьбе против греко-римского язычества, которое было довольно либерально в части сексуально допустимого. Поэтому всякое отклонение от христианского стандарта считался проявлением вражеской идеологии и отказом от Иисуса.

В Раннем Средневековье за содомию сурово наказывали повсеместно в Западной Европе. Под оной понимали все «богопротивные половые контакты»: мастурбацию, супружескую измену, секс с евреями, анальный и оральный секс между мужчиной и женщиной, инцест, зоофилию. «Секс с проникновением» считался более греховной степенью, поэтому отношение к лесбиянкам было зачастую менее строгим. К XIII веку оформилась иерархия сексуальных грехов, к худшим из них относились те, что не подразумевали возможность зачатия. Т. е. инцест и измена считались менее серьезными преступлениями.

Под запрет подпадают и техники прерывания, и «кипячёные яйца по-самурайски», и «мазь из красных муравьёв» османских султанов, и однополый секс во всех формах вообще — детей-то от него не рождается!

В Англии при Эдуарде I Длинноногом (1272–1307), который активно применял юридическую норму преемников Константина Великого, процессы против «грешников содомских» имели массовый характер. Это было следствием, в первую очередь, личной драмы короля: гомосексуалистом был его сын и наследник — Эдуард II Карнарвонский.

В России сексуальные контакты между лицами одного пола были распространены у славян-язычников, имели место (в том числе среди знати) и впоследствии, однако до времен Петра I никакого наказания для гомосексуалистов предусмотрено не было. Петр, копируя шведский опыт, ввел его исключительно для солдат: с 1706 года замеченных в «противоестественном блуде» военных — по-европейски сжигали на костре. Однако это настолько не соответствовало русскому представлению о «правильно», что императору пришлось, начиная с 1716-го, ограничиться телесным наказанием. Для гражданских лиц гомосексуализм стал уголовно-наказуемым только с принятием в 1832 году «Уложения о наказаниях» Николая I.

Жестокость западного христианства, форма казни (сжигание на костре) восходит к борьбе христианства с язычеством. На Руси, где соотношение христианства и язычества было иным («вера русская — не христианство с суевериями, а двоеверие»), отношение в обществе к вариациям сексуального поведения было не-европейским. С тех ещё времён.

Забавно, что «ревнители возрождения духовности предков», славянского язычества, типа разных «Союз волхвов» или «Братство Перуна», пропагандируют, тем самым, толерантность к гомосексуализму.

Не они одни: любителям ниндзя и у-шу следует помнить, что в Китае и Японии гомосексуализм имеет богатую «народную традицию», отраженную в исторических источниках, в сказках, песнях, рисунках и других видах творчества. Приблизительно до середины второго тысячелетия гомосексуализм в принципе не считался чем-то предосудительным или аморальным, тема сексуальных контактов существовала параллельно с представлениями об идеальном и гармоничном браке между мужчиной и женщиной. То есть: «мухи — отдельно, котлеты — отдельно».

Не буду тыкать пальцем в Шао-линь или иную «школу мудрости», но у ряда народов, в рамках национальной педагогики, сексуальная связь между взрослым мужчиной (наставником) и юношей (воспитанником) рассматривался как инициация последнего, его переход во взрослую жизнь, нередко носила обязательный характер.

Интересно видеть определённую «противофазность» между Европой и Русью в отношении к явлению. То они своих «ненормальных» жгут живьём, и Петру Первому приходится сначала заимствовать «гуманистические» шведские нормативы, а потом хоть как-то их смягчать. То — наоборот.

Может, не надо догонять «просвещённую Европу»? Может, подождать, пока их в другую сторону кинет? Вместе с «цитаделью демократии»: один из «отцов-основателей» США Томас Джефферсон предлагал наказывать за мужеложство — кастрацией, а за лесбиянство — прокалыванием перегородки носа. По меркам существовавших на тот момент в США воззрений на «половой вопрос» — весьма либерально.

Не является ли поддержка ЛГБТ-сообществ евро-американскими обществами и государствами — завуалированной формой покаяния? Попыткой искупить почти полтора тысячелетия костров и виселиц? Инстинктивным ощущением вины и попыткой загладить содеянное?

И как быть обществам с другой историей, в которых подобного маразма не было?

К каким трагедиям приводит противоречие между свойствами человека, реальностью окружающего его мира и «канализацией любви», вошедшей в основу христианства, в таких заведениях как католические и православные монастыри, какие случаи случались в Советском Союзе, когда масса взрослых женщин осталась после Отечественной вдовами, как решали свои проблемы француженки после Первой Мировой, «обескровившей Францию до голубизны», что ждёт Китай, с учётом тамошнего демографического перекоса, сложившегося к началу 21 века…

Когда христианство не соответствует реальности — взрослые люди его… отодвигают. К счастью для потомков. То есть — говорят нужные слова, исполняют нужные ритуалы, но думают и делают по-своему. Похоже на жизнь при коммуняках.

«Хоть бы и трижды правильное слово не должно мешать полезному делу».

Смерды в своих общинах видят священников нечасто и следуют исконно-посконному, «как с дедов-прадедов заведено». А вот юноши и девушки из «хороших семейств», воспитываемые под постоянным присмотром духовных лиц, отделённые от основной народной массы своим социальным статусом, более подвержены идеологическому влиянию. Они в это верят. Пока. Потом, бог даст, «жизнь сама таких накажет строго». Некоторых ещё и научит. Иначе бы — вымерли.

Лазарь наступил на грудь лежащему парню, приставил к горлу меч. Руки Лазаря на рукояти меча дрожали, лицо раскраснелось в праведном гневе. Прирежет. Прирежет исключительно из лучших побуждений и благородных устремлений. Потом будет мучиться и раскаиваться. Если доживёт.

– Погоди. Мы ж с тобой не иудеи какие-нибудь, не католики-схизматы. Это у тех — сразу смерть всем обоим. А у нас… Бог — милостив. А мы чем хуже?

Парень, с ужасом скосив глаза на упёртый ему в шею клинок, быстро залепетал:

– Ребятки… люди добрые… воины православные… не надо… не надо нас убивать… что хотите возьмите… все отдам… только отпустите нас… не убивайте… пожалуйста-а-а…

Насчёт — «всё отдам»…

«Жаба» моя при мне, никуда не делась. Рефлекторный вопрос: «А что я с этого могу поиметь?».

Судя по одёжке — парнишка не из простых. Кафтан тёмного хорошего сукна, тонкого полотна рубаха, сейчас задравшаяся на пояс и обнажившая нервно дрожащий низок животика молочно-белого цвета и выпирающие тазовые кости. Сапоги… хорошей новогородской работы, воинский пояс очень неплохо вышит цветными нитками…

Интересно, сколько будет его «всё отдам» в денежном эквиваленте?

– Что у тебя есть — мы и так возьмём. Что ещё дашь?

Парнишка всхлипнул и неуверенно предложил:

– Я… я сам… я вам… Тело своё. Вам на утехи. Делайте со мной что хотите — слова не скажу, все ваши хотения исполню.

Второй персонаж резко забился, начал что-то активно мычать, Сухану пришлось врубить чудаку по рёбрам. Между тем, наш «соблазнитель» собрался с духом и, уже относительно твёрдым голосом, принялся успокаивать своего мычащего партнёра по нелегитимному соитию:

– Шух, ты не тревожься, я ж ничего, я ж привычный. Потерплю малость. Они ж не звери какие, они ж… ну… а потом нас отпустят. Правда, ребята? Простите нас. А мы больше — не! Мы больше — никогда! Дурак я, дурак. И зачем я сюда тебя привёл. Надо было в том месте, которые ты выбрал… Ребята, вы как? Вам как… ну… хочется?

Я перевёл глаза на Лазаря.

Он был багровеющь, пыхтящь и сглатывающь. Заметив мой вопросительный взгляд, боярич отпрыгнул на пару шагов, яростно замотал головой и стал отмахиваться во стороны мечом и крёстным знамением: «Чур меня! Чур!!!». Сама мысль, что к нему могут обратиться с предложением:

– А ты не хочешь?

вот в таком контексте — потрясла его. Весь его вид выражал страх: «Нет! Не был! Не состоял! Не привлекался! Даже рядом и в мыслях — никогда!».

Забавно: столь мощная эмоция хорошо подходит для «поводка на душу». Для Лазаря в этом нужды нет. Он и так меня слушается. Но он же — типичный. Значит, и другие местные представители из этого социально-религиозно-возрастного кластера… Надо запомнить.

– Слышь ты, трахнутый, садись да рассказывай. Как ты дошёл да жизни такой. И не вздумай врать — я лжу нутром чую. Но-но. Штаны не подтягивать, рубаху держать у горла. Мы любоваться будем. Может, у кого и встанет на тебя.

Парнишка, постепенно успокаиваясь, развязал пояс, снял опояску, аккуратно сложил их рядом, уселся по-турецки, подстелив полу своего кафтана, по моему жесту, убрал вторую полу, которой попытался прикрыть свой срам, продёрнул рубаху через ворот, развёл пошире отвороты кафтана на груди, демонстрируя ряд выпирающих рёбер, подсобрал спущенные штаны на сапогах и, в очередной раз тяжко вздохнув, приступил к повествованию.

Я уже объяснял, что голый человек менее склонен к обману, чем одетый? — Тревожащие его душу глубокое смущение, взволнованная скромность, поруганная честь… отвлекают массу интеллектуальных ресурсов на переживания. Мозгов для вранья остаётся меньше. В нашей ситуации к этому добавляется ещё свежий ночной воздух.

Это прохлада — весьма полезная «погонялка», тянуть время нам не к чему. И «любоваться» мы не будем: я захлопнул «зиппу» — свет в ночи далеко виден, как бы к нам ещё гости не подошли.

Ходить по ночному лесу тихо — мало кто умеет. Сухан идущего — издалека услышит, но… «Бережёного — бог бережёт» — русская народная мудрость, ей и следую. Продолжение: «Не бережёного — бережёт конвой» — по жизни слышать приходилось, мне не понравилось.

Итак, парнишка был бояричем. Что само по себе уже редкость: бояре на «Святой Руси» — очень малая доля населения. Но я попал именно в этот круг, и постоянно натыкаюсь на персонажей из этого сословия. А не на купчиков или поповичей, которых, вообще-то, много больше.

А вот то, что его сношал — его же холоп, судя по бронзовому браслету на правом запястье — вообще ни в какие ворота…

Было бы наоборот — нормально. Я и сам в сходную ситуацию когда-то попал, да и позднее немало аналогичных историй слышал.

Холоп — двуногая скотинка, собственность господина, хозяин сказал — сделай. Встань, ляг, повернись, напрягись, расслабься… признайся в любви и неизбывным желании ещё разик…

Исполнять с радостью и любовью любую волю господина — святая обязанность всякого раба. Трахать (в прямом и переносном смысле) всех своих зависимых — право и обязанность господина, хозяина, владетеля.

Но наоборот… Ну-с, послушаем.

– Меня Божедар зовут. Батюшка с матушкой сильно господу молились, чтобы у них сыночек родился. Наследник и рода продолжатель. Сначала только девки рождались, шестеро подряд. Потом господь молитвы услышал, и меня им дал. «Божий дар». Я слабеньким родился, болел много. Матушка, сёстры, мамки, няньки… все вокруг меня крутились-заботились. Рос я в любви да в холе — «как цветочек аленький в ладошке маленькой». Отца и не видал: он Долгорукому служил, то его — в одну землю пошлют, то — в другую. Был он и в Киеве, когда там, семь лет назад, Долгорукого убивали да суздальских резали. Из Киевского Рая выбрался чудом — холоп разбудил, как раз перед тем как киевские пришли. С холопом этим да с двумя слугами — батяня от убийц и ушёл. Вон с ним. Его Шухом прозвали — он немой, только и говорит: ш-ш-ш, ш-ух. Батя его у какого-то торка за две ногаты купил — совсем негожий был, тощий, больной. И язык урезан. За что, почему — никто не знает, а сам он сказать не может.

Услыхав своё прозвище, Шух завозился под Суханом. Тот снова его прижал его к земле.

– Ребятки, вы не мучайте Шуха. Он хороший. Он меня любит. Только сказать не может.

– Будет меньше дёргаться — целее останется. Дальше сказывай.

– Да-да, конечно. Дальше… Как отец вернулся — меня на мужскую половину взял. До того я при матушке жил, беспокоилась она обо мне сильно. Да и не было никого — мужи-то с боярином ходили, службу служили. Как перебрался — дал отец дядьку для обучения и слугу для услужения. Дядька был старый, больной от ран, кашлял да храпел сильно. А слугой батя отдал Шуха. Потому как вернее его — и быть невозможно: отца из Рая вытащил, до вотчины нашей с ним дошёл. Дорогой-то худо было, а Шух не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого, кроме нас. Можно я… застегнусь. Холодно.

– Нет. На холодке живее говорить будешь.

Божедар нервно вздохнул, положил ладони на колени, как примерный ученик, и продолжил:

– Мне в те поры десять лет исполнилось. Шуху… никто не знает. Видно, что старше, но насколько… лет 13–14, наверное. В горнице моей спали втроём. Я на — постели, дядька — на лавке, Шух — на овчине у порога. Дядька… глуховат да туповат. То орёт, то в теньке кемарит. Я всё больше с Шухом. Других товарищей… Маменька-то меня с дворовыми мальчишками играть не пускала: «Ой, побьют, ой, поцарапают. Полезешь куда вслед за ними да и голову сломишь. Их-то много, а ты у нас один».

Божедар вздохнул, вспоминая, видимо, своё счастливое детство. Нет, детство у него было не такое уж счастливое:

– Отец вернулся раненый, болел сильно. Тут, в Залесье, суздальские признали князем этого… Катая. Тогда его ещё Боголюбским не звали. Он давай прежних, Долгорукого бояр — гнобить. Батяня лежит, на княжью службу ехать не может. Попал под общую метлу. Худо: княжьей милости нет, свои люди да добро — под Киевом осталось, вотчина обезлюдела, маменька у отцова одра денно и нощно… Зима пришла. Рождество у нас в тот год… Голодно и холодно, дрова бережём. Дядька кашлял-кашлял да и ушёл к печам спать. Лучше, говорит, морда грязная, да ноги тёплые. Лежу в постели, под тремя одеялами, в мамкиной душегрее, в штанах тёплых да в шапке. И с холоду зубами стучу. Коли попадали, знаете — сколь такой холод мучителен, без движения, без тепла, всей надежды — утро придёт.

Знаю, приходилось. 10–12 градусов при навязанной неподвижности полный рабочий день… при всех удобствах и коммуникациях… изнурительно.

– Тут подходит к моей постели Шух. Аж смотреть на него холодно: в одной сорочке. А от него теплом несёт! И — хмельным духом! Подаёт мне баклажку невеликую. А в ней — бражка! Я-то до той поры хмельного в рот не брал, матушка строго-настрого заповедовала. Ну, отхлебнул я, потом ещё чуток. Крепкая такая, духмяная. Как огнём по горлу. А он тут возле стоит, мёрзнет. Я одеялы откинул — лезь. Он нырк — и под одеяло с головой, и дышит там. И я туда. Лежим под одеялом, пыхтим и хихикаем. В пять минут — жарко стало. Я давай с себя всякие тряпки долой снимать. Высуну нос — холодно. Аж пар со рта идёт! Юркну под одеяло, к Шухову плечу — тепло. А он хлебнёт и мне баклажку подаёт. Потом я как-то устал, глаза слипаются, в сон потянуло. Я — на бочок, к стенке носом, и заснул. Снится мне, что уже лето настало, зелено всё вокруг, солнечно, радостно, жарко. А тут барашек прибежал и толкает меня сзади. Я его гоню, а он всё толкается. Я его хвать за рог и тянуть… И понимаю сквозь сон, что в кулаке у меня не бараний рог, а… твёрдое, горячее. Живое. В нём — сердце чьё-то бьётся! Я-то с испугу руку — дёрг. А — не пускает. Поверх моего кулачка ещё чья-то рука лежит, держит. Сперва, как я дёрнулся, сильно так прижала. После чуть по-опустила и давай мой кулачок поглаживать, двигать его тихонько. По этому самому… по горячему да твердому. Вверх-вниз, вверх-вниз. А оно… дрожит. Будто птица певчая поймалася. А у меня в голове — ни одной мысли. Только: «Боже святый, боже правый!» — крутиться. Страшно мне, жарко мне, трепетно с чего-то. И как-то… чудесно. Словно я жар-птицу споймал. Будто сон продолжается, будто в стране какой волшебной. Будто я — не я, а княжич какой-то заколдованный. Это всё не со мной, понарошку. И интересно: а что ж дальше в той сказке будет? Кто ж витязем храбрым явится, как падут чары колдовские?

Парнишку пробрала дрожь от дуновения холодного ветерка. Лазарь, уже приглядевшийся в лесной темноте, повторил, передёрнувшись, дрожь замерзающего и попросил:

– Иване, да дозволь ты этому… прикрыться. Замерзнет же, малохольный.

Инстинктивно стыдясь сочувствия к допрашиваемому, он озвучил свою просьбу в весьма раздражённом, даже — брезгливом тоне.

По чинам он здесь старше, но просит меня разрешить что-то этому парню. Это хорошо: отношения подчинения между мной и Лазарем не должны быть подчёркнуты, но присутствовать — однозначно.

– Прикройся. Замёрз, поди. Дальше.

Парнишка тщательно привёл в порядок одежду, отряхнул кафтан, немедленно убрал руки от положенного под сосну пояса с ножнами, когда я сказал ему «нет». А вот моё «нет» насчёт его просьбы — «одеться Шуху», попытался оспорить. Но одного повтора хватило.

– Дальше… Я развернулся. Посмотреть. То я носом к стенке лежал, а то раз — и нос к носу с Шухом. Я его за… за это самое держу. А он сверху мою руку держит. Ладонью своей накрыл и сжал. Крепко. И — темно совсем. Только дыхание. И сердца стучат. Моё — у меня под горлом, его… — у меня в кулачке. О-ох… Так это всё… Ну совсем не так, как жизнь идёт! То — день за день, одно и то же. Отец болеет да попрекает, мать ноет да выговаривает, слуги… как на пустое место. Отстань, не мешай, не лезь, иди отседова… А тут… Тут он меня второй рукой за плечико взял, осторожненько так. И к себе потянул. И сам на спину потихоньку откинулся. Я и не уразумел ещё ничего, а уже у него на груди лежу. А он — голый! Ну, рубаха-то задралась под плечи. И моя — тоже. И мы… кожей в кожу. Жаркой в жаркую. И… нет никого! Темно ж! Я его дыхание на лице чувствую, сердце его — возле моего молотится…. А — никого не вижу! Тьма ожившая! Будто демон какой. Или ангел. Или чудо какое иное невиданное. И что будет — не понять, и что оно со мной сделает… даже не вообразить. И я против этой тьмы… мал и слаб… Ничтожен. Ох… Страшно. И вдруг — ласка. Чувствую — он меня по руке погладил, по шее. По щеке пальцы его пробежались. Волосики пошевелили. Мне на темечко легли да нажали. Чуток так. Типа: сдвинься. Я чуть и сдвинулся. А он волосы мои перебирает ласково и снова ладошкой. А у меня — сорочка уже на горле, а лицо — уже на животе его. Я и приложился. Губами. Как в церкви. Он сперва будто не понял. Ещё толкает. Я ниже сползаю и снова. Как к иконе чудотворной. Маменька возила маленьким по святым церквам, просила заступничества от болячек моих детских, я тогда множество раз прикладывался. Тут он как застонал, напрягся весь, живот — будто каменный. Я аж испугался — может, чего не так сделал, больно. Только он голову мою двумя руками сразу — ухватил и… прям на кулак мой. Ну, и на что в кулачке случилось. Я кулак-то дёрнул. Он ка-ак на затылок нажал — я едва руку из зубов выхватить успел. А он стонет, дергается подо мной, голову мою прижимает. Уж и дышать нечем. Тут как оно дало… И раз, и другой, и третий, и пятый… Со счёту сбился. У меня — рот полный, всё горло забито, будто простудился сильно. Не вздохнуть вовсе — помру сейчас. Глотаю, дышать нечем, а оно опять и опять. Потом, вроде, кончилось. Обмякло, помягчало. Тут Шух меня за волосы в сторону оттянул. Лежу я у него между ног, щёчкой к ляжке его прижался, отдыхиваюсь. Потом он меня потихоньку наверх потянул, лицо мне подолом своим утёр, да под бочок положил.

Глава 315

Лазарь, стоявший до того с распахнутым ртом, вдруг в полной растерянности спросил:

– Так что ж это? Это он тебя… в уста? Этим своим… Поял?! В… в самоё горло?! Где дух человечий обретается?! А ты… Ты это всё… съел?! Проглотил?! Бу-э-э…

Пришлось пережидать рвотные позывы и кашель Лазаря. Бедняга чуть не захлебнулся. Типа как этот… Божедар. Но — своим.

Какой-то у меня… хоругвенный командир — неразвитый. То его мои игры с его матушкой в истерику привели, то вот — мемуары о давних детских забавах. Надо парня просвещать и развивать, а то с таким старшим… Воинский поход под руководством блюющего девственника… Как бы не нарваться крупно по общей некомпетентности и нервенности командира.

– Всё, Лазарь? Продышался? Божедар — продолжай.

– Ага, я тогда отдышался, успокоился. Лежу у него на плече, весь из себя в… в смятении. Что ж это такое было? Матушка да служанки её про такое никогда не сказывали. Мужи из слуг про это… при мне только ухмылялись да хмыкали. Редкость какая-то? Чудо чудное? Нет ли в таком деле для меня… ну, ущерба какого? А ему как? Понравилось ли ему? А то меня частенько бестолочью да неумехой в те поры звали. Слуги да родители ругались на неловкость мою не единожды. Ну, думаю, чему быть — того не миновать, утро вечера — мудренее. Повернулся на другой бок, руку Шухову обхватил и заснул. Устал я. От всего этого. Уже сквозь сон чую — Шух ко мне со спины прижался. Хорошо, уютно, тепло, крепко. А ещё руку всунул и за… ну, взял. Я поотпихивал спросонок. А он опять. Ну и ладно. Лишь бы не оторвал во сне.

Лазарь всё никак не мог соотнести свои стереотипы и привычные нормы с услышанным:

– Так ты ему позволил… холопу своему допустил за уд ухватить?!

– А что, чужого холопа звать надо было? Да ну, какой у меня в те поры уд? Я и не знал — на что это. Так — писюн. А насчёт «холопу позволил», так в писании сказано, что это самая крепкая клятва: когда Авраам посылал своего раба в Харан привести жену для Исаака, он сказал Элиейзеру: «Положи руку свою под стегно моё и клянись Богом, что ты не возьмёшь сыну моему жену из дочерей ханаанских…».

Тут есть варианты смыслов, богословы и в третьем тысячелетии решить не могут. Или — решиться? И вообще — член у Авраама был не простой, а обрезанный. Символ единения с богом.

Поэтому христианам следует, наверное, в аналогичной ситуации, хотя бы одной рукой держаться за крест. Или за что ещё сильно сакральное. А другой в это время…

Или уж — сразу двумя. Я имею в виду — за крест.

– Не отвлекайся. Давай по делу.

– Да-да, по делу. Утром… хорошо, что двери были на засов закрыты, а то нас бы так в постели и нашли. А так Шух на свою овчинку у порога выкатился. Только и успел напоследок мне в глаза глянуть, да сказать, по обыкновению своему: «ш-ш-ш». Я тогда целый день всё никак решиться не мог. Что это было и чего теперь делать?

– Чего-чего?! Холопа-блудодея взять в конюшню, бить кнутом! До смерти! (Лазарь, как и типично для подростка, предлагает Сталинское решение: «Нет человека — нет проблемы»)

– Лазарь, уймись. Кому брать? Слугам отца Божедара? Тогда надо отцу рассказать.

– Верно: к отцу с этим идти я не мог. Да и вообще… Я батю и видал-то за жизнь несколько раз всего. Как он посмотрит… Как бы хуже не было. С матушкой о таком деле говорить… Она — баба. Да и я для неё — дитё малое, несмышлёное. Лишь бы был здоров да сыт. А остальное… — блажь детская. На Шуха днём поглядываю — у него лицо каменное. Я уж, грешным делом, подумывать начал — привиделось мне, почудилось. На другую ночь дядька мой в опочивальню вернулся, повечеряли, спать легли. Я лежу, не сплю, волнуюсь. Привиделось или нет? Дядька мой храпеть начал. Он как заснёт, так начинает «громовые раскаты» издавать. Тут лампадка помигала да погасла. Тихо, темно. Я… так трясусь — аж дышать перестал. Тут шорох лёгкий, одеяла на постели мои откинулись, и у меня под боком… холодное. И — голое! И в ухо тихое: «Ш-ш-ш». Руку мою тянет и… и опять в кулаке у меня… и на темечко подавливает… Ну я и… опять к нему… не так быстро, потихоньку… Тут приложусь, там поглажу… Интересно же! Он-то — большой парень, а от моего просто касания — даже и дышать перестаёт… Когда я назад из-под одеял вылез — дядька храпит будто и не было ничего. Шух меня по щёчке погладил и к себе, на овчину у порога, шмыгнул.

– Ты должен был крик поднять! Дядьку своего разбудить! Наглого холопа со своей постели вышибить!

– Гос-с-поди, Лазарь. Ты дело-то себе представь. Шух старше и сильнее Божедара. Вышибить с постели — тихо не получится. Шум поднять? Дядьку разбудить? Если человек храпит, то спит крепко. Пока добудишься… Опять же: пойдёт звон, за ним сыск. А с чего это холоп к господину в кровать полез? И чего они там делали? А прежде такое бывало ли? И что папенька с маменькой, сёстры да родня, прислуга да соседи юному бояричу скажут? Повторят русскую мудрость: «к чистому — грязь не липнет»?

– Ты верно говоришь. Только ещё есть: мне ближе Шуха никого нет. Отдавать единственного во всём свете друга им на суд… А он даже сказать, даже защититься — не может! Что он же — не силком, не примучиванием. А мне… не в тягость. Скорее… хорошо. Что ему со мной хорошо.

– И вы с ним так семь лет прожили и не разу не попались?

– Нет. Не семь. Шесть с небольшим. Нет, никто не узнал. Мы с ним осторожно. Он знаешь какой умный! Как исполнилось мне 15 лет — пришло время в службу княжескую идти. Тут Шух мне лицо рукавицей натёр, всё горит, матушка перепугалась — заболел сынок единственный. Потом другое, третье придумывал… Всё служба моя откладывалась. А тут — поход. Собралися семейством на совет, да и порешили: мне вести хоругвь. За это мне шапку дадут. А, коль я в воинских делах не сведущ, то воеводой при мне идти стрыю, отцову младшему брату. Маменька сильно убивалась как провожала, батяня тоже смурной ходил. Только пока, как я смотрю, ничего такого страшного в этом деле — хоругви водить — нету. Вот мы с Шухом и решили… Да вот — вам попались. Видать, на то воля божья. Отпустите нас. Пожалуйста.

Я задумчиво рассматривал рассказчика. Он не врал. Правда, сказал не всю правду. Есть логика отношений между любовниками: они или затухают, или рвутся, или развиваются, разнообразятся. Поддерживать отношения на одном и том же уровне длительное время… — вряд ли.

– Серебро есть?

– Е-есть. У стрыя. Мошну — он держит. И всякое иное майно. Мне… я ж только в усадьбе жил, в миру не хаживал, цен не знаю. Отец сказал: так вернее будет. А то обманут мошенники всякие.

Продолжать не надо: получить что-то за сохранение тайны прямо сейчас — не получится. У меня в голове прокручивались разные… двух-, трёх- и более- ходовки. Привлекли внимание некоторые детали рассказа Божедара, возможные последствия и ограничения…

– Сказочку ты славную рассказал, жалостливую. А мы — её проверим. Садись-ка вот сюда, на корень сосновый. Не так. Верхом.

Божедар заволновался, не понимая. Сзади завозился его Шух. Я ухватил парня за шиворот, перетянул на шаг в сторону, посадил на выступающий из земли корень, подобрав аккуратно сложенную им опояску, заплёл ему локотки за спиной и прижал затылком к стволу.

– Это — чтобы ты шуток глупых шутить не вздумал.

Наклоняюсь к его лицу, внимательно вглядываюсь в глаза, одновременно носком сапога сдвигаю подол его рубахи и чуть наступаю на маленький беленький… Как он сказал? «Писюн»?

Час назад я сдёргивал штаны с этого Божедара, теперь сам лезу к себе под рубаху, ищу «третий пояс обороны»…

Вот найду бабу и заставлю её… Нет, не то, что вы подумали! Заставлю перешить мне штаны. Потому что три уровня защиты… при моём темпераменте… и длительном воздержании… Или климат на «потеплее» сменить…? В юбочке из пальмовых листьев — куда удобнее. Если не поддувает.

– За семь лет ты должен был многим разным уловкам выучиться. Вот и проверим. Ты ж сам предлагал. Говорил: делайте, де, со мной что хотите. Вот я и захотел. Ротик открой.

Парень пытался отклониться, косил глаза в сторону, где вдруг резко замычал и стал рваться Шух. Недолго — Сухан хорошо бьёт по рёбрам. С другой стороны ахнул и что-то протестующе залепетал Лазарь. Но было уже поздно: тёплое дыхание из ноздрей Божедара, плотно прижатых к моему телу, приятно согревало кожу в самом низу живота. А мягкое, влажное, тёплое, ощущаемое моим… твёрдым, сухим, горячим…

– О-ох. Хорошо. Какой ты, Божедар… изнутри приятный. Так бы и не вынимал. До скончания века.

Парнишка вел себя прилично, гадостей и глупостей не делал, можно было убрать сапог с его «беленького отростка», встать устойчивее на обе ноги. Ослабить мою руку на его голове. Перейти от жёсткой, только мною одним управляемой, иррумации, к более мягким техникам фелляции.

Семь лет — максимальный срок ученичества в «Святой Руси». За это время из простого крестьянского мальчишки мастер любой профессии может и должен сделать профессионала.

«Профессиональный багаж» у парнишки был достаточно обширен. Некоторые штучки я пресекал в силу собственных предпочтений или ограничений окружающей среды. Но взаимопонимание установилось, быть жестоким — желания у меня не было. Он, изредка поглядывая на меня снизу вверх поблескивающими в светлеющем полумраке леса глазами, улавливал мою реакцию и всё более проявлял инициативу.

Мне нравились его игры язычком и губками, и я не мешал.

А слева из-под земли на меня смотрел глаз.

Воткнутый в песок так, что мне была видна только половина его лица, Шух неотрывно разглядывал нас.

Интересный парень. Попаданец? — Откуда такое подозрение? — А посудите сами.

Его история очень похожа на мою собственную. Неизвестно откуда взявшийся подросток. Больной, безъязыкий, безродный. Бесправный холоп. Даже продан за ту же цену, что и меня когда-то торговали — две ногаты, цена курицы. Проявил храбрость и сообразительность, защищая, не щадя живота своего, господина. Спасая, тем самым, и собственную шею. «Не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого…» — очень похоже. Я, если со стороны смотреть, тоже Марьяшу храбро из-под половцев выволакивал.

Усилия по спасению отца Божедара не пропали втуне — Шух попал на хорошее место: мальчонке прислуживать — не навоз кидать да дерева валять. И быстренько подчинил ребёнка своей воле.

Я этого с Акимом и не пытался — психотип другой. Подмять славного сотника храбрых стрелков… Такого фиг согнёшь — только осторожным убеждением с массой разнообразных наглядных примеров. Но вот же: привязался ко мне Аким душевно. Мда… И я к нему. Как-то он там…?

Шуху достался одинокий слабый болезненный ребёнок, которого именно в этот момент из состояния «центр вселенной» женской половины перевели в состояние «нафиг ты никому не нужен» на половине мужской. Родители были заняты своими болячками, имением, службой… Служанки… остались на женской половине, слугам… малоинтересен, друзей нет. Один-одинёшенек.

Был бы этот Божедар более душевно крепок, или были бы у него друзья, хоть бы мальчишки дворовые, или переживи он пару месяцев без этого опыта, привыкни к одиночеству души… Но вот тот ребёнок в том конкретно состоянии…

Шух всё сделал правильно: он стал другом. Единственным, верным, настоящим, сильным. Интересным и интересующимся. Разница в возрасте, в жизненном опыте, в физической силе — заставляли подчиняться, слушаться. А увечье — урезанный язык — вызывало сочувствие, стремление пожалеть.

Дальше предложение помощи — «согрею», нарушение запретов — «хмельное», удивительный опыт из таинственной «взрослой жизни». Что-то из того, о чем взрослые только шушукаются, хмыкают и всегда выгоняют из комнаты:

– Рано тебе про такое знать, иди в детскую.

А друг, единственный! — это умеет. Это… запретное, тайное, волшебное… И просит помощи! «Помощь другу»…

Божедар приноровился и вполне успешно довёл меня до… до крайней степени возбуждения. Где и удерживал своим язычком несколько дольше обычного.

Лёгкие, всё более редкие, и от того особенно острые, прикосновения к моей самой чувствительной части… температурный контраст между предутренним холодком снаружи и теплом его мягких губ…

Я уже начал натурально скрипеть зубами от напряжения. Пока просто не ухватил его за затылок и не прижал к себе изо всех сил. Вдавливая его в себя. И себя — в него.

– О-ох… Хорошо. Ну, ты, парень, мастер. Да уж, доставил удовольствие, ублажил и порадовал.

– Эк, экхм… Я старался. А вы… вы теперь нас отпустите? Я же сделал… ну… хорошо.

– Нет! Таких развратников закоренелых — надобно к князю волочь! На суд! (Лазарь, пребывая в чрезвычайном смущении чувств, пытается свести последовательность действий к уставной: есть проблема — тащи её к начальству).

– Во как… И меня потащишь? Я ведь теперь тоже… после того как…

Лазарь открывает и закрывает рот. Давай парень, проходим проверочку на лояльность. Лояльность против дружбы. Не так давно, на Княжьем Городище в Смоленске, я наблюдал оба исхода.

Молчит. Придётся помочь:

– Ну и правильно. Тащить к князю никого не надо — это не дело княжеского суда. Да и вообще — скоро светать начнёт, воям уже подыматься время. Пойдём-ка по лодиям своим. Бывайте здоровы, люди добрые. Может, и свидимся ещё.

Отвязываем, отстёгиваем. Шух внимательно смотрит на меня. Кто ты, парень? Откуда ты взялся? Жаль, не скажешь. Может, когда-нибудь напишешь? На каком-нибудь языке каким-нибудь алфавитом.

Ты потратил семь лет своей жизни и «оседлал» будущего главу боярского рода. Божедар ест и пьёт из твоих рук, на мир смотрит твоими глазами. Он готов терпеть боль и унижения, лишь бы тебе не причинили ущерба. Он верит тебе, слушается тебя, влюблён в тебя. Он — твой, он — в воле твоей.

Хотя по закону — ты раб, а он — твой хозяин.

Только это всё ярлыки для общества. Когда люди остаются вдвоём — с ними не остаётся ни вооружённых сил, ни силы закона. Только их собственное: сила ума, сила духа, сила тела. Смелость отринуть стереотипы, оставить их за порогом. Смелость вести себя по-человечески, а не по предопределённым социальным ролям.

Или — испугаться, спрятаться. Одному — за «ошейник», другому — за «шапку». «Знай своё место», «как все — так и мы». «Не можно сметь своё суждение иметь!».

По-человечески, как оказалось, раб ценой в курицу, мощнее наследника боярского рода. Он — «опора и оборона». Вот мальчик и прислонился к более мощному. Теперь, когда его отец умрёт, он отдаст своему холопу-другу-господину не только своё тело и душу, но и вотчину.

Всё — хорошо, одно — плохо: «Слишком хорошо — тоже не хорошо» — русская народная мудрость. Пережал ты, паря, перестарался. Хотя с таким исходным материалом, в твоих конкретных условиях…

– Иване… а ты… эта… ты, ну… часто так… ну… с отроками? А?

Мы возвращаемся по постепенно светлеющему леску в лагерь. Лазарь теперь держит вдвое большую дистанцию: ближе трёх-четырёх шагов ко мне не подходит.

– Решил сам попробовать? Извини — ты мне не нравишься, у тебя прикус неподходящий.

Мда… шутка не прошла.

А ведь я уже так нарывался: аборигенам мои «шутки юмора» не смешны.

Население наше делится на знающих о том, что они юмористы, и на тех, кто об этом еще не догадывается. Козьма Прутков излишне многословен: «Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны».

При чем тут женщины?

Просто не шути.

Приходится успокаивать. Не помогает — хоругвенный начальник брыжжит во все стороны слюнями, словами и междометиями. Эмоции столь сильны, что Лазарь не замечает очередного «минного заграждения».

Ну что за жизнь?! Не один попаданец, так другой! Серьёзно Лазарь попал, многогранно так… вляпнулся.

Пока он, чуть не плача, прутиками очищает сапоги, я заново проверяю свои расчёты. Поэтому, когда Лазарь задаёт следующий вопрос, могу отвечать уверенно:

– Иване, а почему ты с них серебра не стребовал? Ну нет у этого… боярича — со стрыя бы вытянул. А то — взял бы грамотку долговую. Вернётся Божедар из похода — отдаст. Как с меня взял.

– Шантаж… э-э… как же это по-русски…? Ладно. Тут дело тонкое. Твоя долговая грамотка — в вотчину мою уплыла. Помнишь, купец из Елно на вашем подворье был, Гвездонь? Он её и увез батюшке моему. Помру я — долг ему отдавать будешь. Идти в бой, имея в соратниках должников… Прикинь: заставлю я Божедара дать мне долговую грамотку. Пойдём в бой — его люди мне в спину ударят. Тебе, кстати, тоже. Майно перетрясут, грамотку сожгут. С серебром… ещё хуже — даже положить некуда. Я даже просто отпустить этих… чудаков не мог. Они ж сразу подумают: сейчас ничего не взял — потом отыграется. Надо убить, чтобы не рассказывал.

– Так ты поэтому?! Чтобы они… ну… опаски от тебя не имели?! А я-то подумал…

Как зацепило-то парня. Будто небо на землю упало да черти из пекла полезли.

– Ну, а потом-то?! Ты ж их заставишь платить? А? Так это… чтоб им неповадно было.

– Почему я? Ты тоже там был. Никакого участия в этом… грехопадении не принимал. Тебе их и доить.

– Э-э… я как-то… не, я не смогу… ну, они ж никому ничего… вреда какого… не сожгли, не зарезали… я ж не поп…

«Никому — ничего, кроме бога одного». Поэтому — к попам. Логично.

– А я — поп? Ладно. Чует моё сердце, что попусту воду толчём. Не с кого взыскивать будет.

– Как это?!

– Есть у меня чувство, что парня на убой послали. Не верится мне, что можно семь лет в боярской усадьбе такими играми играться, и чтобы никто не знал. Думаю, когда Божедару надо было в княжескую службу идти, родители про сыночка уже прознали. Поэтому и не настаивали, не гнали на княжий двор. Боялись, что наружу всплывёт. Теперь прикинь: хоругвь ведёт Божедар, а по сути — стрый его. Который, похоже, после смерти боярича — первый наследник на вотчину. Так ли, иначе, в бою ли, на стоянке ли, стрый племяша… как-нибудь неявно… Думаю, с молчаливого согласия родителей.

– Свои?! Своего же? Сына единственного?! За что?!

– А кто только что орал не своим голосом: к князю волочь! Судом судить! Развратники-мужеложцы-содомиты…! Вот чтоб ты так не орал — парней и угробят.

– Я орал?!

– Ты. Или другие такие. Изведут боярича. Чтобы ихней родовой чести — ущерба не было.

Мда… получить денег с русского боярича… во всех смыслах этого слова…

Лазарь загрузился. А я, вытаскивая целый день весло, размышлял об очевидном.

Свойства личности человека идут более всего от трёх вещей: от крови, семьи, окружения.

Кровь у бояр… пожалуй и послабее смердячьей: у смердов ленивый, глупый, слабый — долго не проживёт. Голод у крестьянина — за плечами стоит. У «вятшего»… сперва холопы да смерды перемрут, потом уж до него очередь дойдёт.

Народная мудрость: «Пока толстый сохнет — худой сдохнет». Вятшие на «Святой Руси» — толстые, обычно. «Толстый» глупый боярич выживет там, где умный, но тощий смердёнок — сдохнет.

Смердёнок в своей семье растёт. Хотя к детям на «Святой Руси» обычное отношение — «доброжелательное равнодушие», однако ж — «доброжелательное».

О сироте сказано:

«Ведь мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку подымет, да не больно опустит, чужой же человек колотит дитя, не рассудя, не велика, дескать, беда, хоть и калекой станет век доживать».

Дети боярские растут сиротами. Нет, их не бьют до покалеченья — опасаются казней хозяйских, а всё — не родное. Разница…

Аристократ Пушкин вспоминает няню:

Крестьянин Есенин обращается к матери:

Кому кто ближе. Пушкин о матери не вспоминает.

«Не та мать, кто родила, а та, кто выкормила» — русская народная мудрость.

Дети бояр растут в окружении слуг. Они их выкармливают, они этим детишкам — и семья, и улица. Два из трёх основных источников свойств личности.

Посмотрите внимательно на Парижскую Богоматерь. Куда смотрит женщина, как она держит ребёнка. Тех из моих современниц, кто уже вырастил своих детей — просто по глазам бьёт. А девчонки — не видят.

Где здесь материнская любовь?

Дети любят окружающих их взрослых. Просто инстинктивно. Как в обезьяньей стае. Нелюбящие — нелюбимы. Нелюбимые умирают первыми, потомства не оставляют. Детский инстинкт самосохранения требует любить тех, кто кормит, обихаживает, играет, занимается, защищает… Боярские дети любят своих рабов. Вместо отсутствующих родителей.

А рабы, слуги, придворные… обращаются со своим будущим господином и повелителем по… по-рабски.

Из дневника Эроара, доктора Людовика XIII, тогда ещё — дофина:

Еще чаще в дневнике попадаются описания, как дофина раздевают… или его берут к себе в постель разные слуги. При этом с ним проделываются разнообразные сексуальные манипуляции, начиная с младенчества и кончая тем временем, когда ему было по меньшей мере семь лет.

Инстинкт подражательства у детей очень развит. Вокруг ребёнка — люди, которые играют с ним во взрослую жизнь. В которой их предназначение и стремление — исполнять его желания. Они и воспитывают в нём те его желания, которые им понятны, которые им легко исполнить.

Поведение ребёнка всегда содержит элементы «проверки на прогиб» окружающего мира, поиск границ допустимого. А ему, в этом кругу «рабов» — можно всё!

Более того, взрослые сами предлагают разные «шутки». «Для увеселения господина своего».

Главное возражение Аристотеля против идеи Платона о совместном содержании детей состояло в том, что мужчины не смогут отличить своих детей от чужих, а заниматься сексом со своими детьми, говорит Аристотель, «не пристало».

Но у теремного слуги нет «своих»! Есть только «хозяйские» — укор Аристотеля неприменим.

Перебирая уже русскую классику, где аристократы пишут о своём детстве, часто натыкаешься на то, что первый опыт чувств у барчука возникает под влиянием слуг:

«Горничная, молоденькая девушка лет шестнадцати-семнадцати, непрерывно хихикая, попросила меня нарисовать сердце. Я был ещё слишком мал и ничего не знал об „эмблеме Амура“. Потому нарисовал сердце так, как видел его на картинке в анатомическом атласе. Она обиженно фыркнула и убежала» — это уже самый конец 19 века.

Это — Россия 18-го века. Речь об образовании. Входит ли понятие «сексуальное образование» в «чему надо — научит»? Каковы будут эти уроки и каков результат? «Два дурака»?

Боярская семья есть, в первую очередь, орган управления. Административный, хозяйственный, судебный, военный… Эти функции «съедают» всё время и силы родителей. То — служба государева, то — служба церковная. Время — ресурс невосстановимый. А надо ещё и за хозяйством присмотреть. Сил на детей — не хватает. И получаются «сироты при живых родителях», отданные более-менее разумным слугам. С их холопскими представлениями о добре и зле, о границах допустимого, о желаемом…

Самые различные варианты манипулирования, управления, подчинения господ — слугам своим, особенно — детей и женщин, больных, старых и слабых, в разбросанных по изолированным, засыпанным снегом, боярским усадьбам — весьма распространены на «Святой Руси».

Откуда это? Гоголь? Тургенев? Салтыков-Щедрин?

Здесь, в 12 веке, крепостного права ещё нет — «… ничем не защищаемые». Зависимые, прежде всего, от своего окружения, зависимые от своих зависимых слуг.

И не столь важно: имеет ли такое подчинение сексуальный оттенок, или — религиозный, или — дружеский. Сословность, ярлыки, законы остаются за порогом. Две личности, две души выбирают позиции по силе своей. Это — неизбежно.

Хорошо, когда обходятся без насилия, без обмана. Когда обе стороны дают и получают желаемое, хотя бы — обещанное. Когда результат — «мир да любовь».

Нюх у меня, девочка, на гадости человеческие. Злодеев-то настоящих — чуть, малость. Великое множество — добро делать хотят, радоваться друг другу хотят. А вот же…

Как пришёл Бряхимовский бой — Божедарова хоругвь рядом с нашей в строй встала. Когда повалила на нас мордва — наши-то все назад подались, а я-то, сдуру, вперёд выперся. Строй вражеский пробил и посеред их рубился.

Тут Божедар, на меня глядючи, закричал: «Вперёд!» да и кинулся. А стрый его — хоругви сказал: «Стоять!».

Божедар с Шухом вдвоём средь толпы мордовской и застряли. Славно резались два полюбовничка. Да только Божедару лоб топором раскроили. А Шух над телом господина своего ещё троих посёк. Пока его со спины на копья не подняли.

Потом уж и хоругви наши вперёд пошли. Стрый, за храбрость племянника, князем обласкан был. И дальше не худо служил.

Вскоре по возвращению войска из похода умер отец Божедара, брат его получил по наследованию вотчину. Тоже вскоре помер. А дети его… я им эту историю и не вспоминал никогда.

Что ты говоришь? Насчёт умения язычком… А давай попробуем, тебе подскажу — и ты научишься.