Стрелка

Не, это не про нас, это про князя Всеволода Большое Гнездо, про того мальчонку, который когда-то искал на моём подворье в Пердуновке свою маму и обижался, что она его перед сном не поцеловала.

Но мы стараемся — расплёскиваем. А я ещё и думу думаю. Такую… сильно воинскую: как бы войны избежать. Не этой конкретно, а вообще. Не вообще, от слово «совсем», а хоть по-уменьшить.

История Шуха навела меня на мысли. Теперь вот веслом — погрёбываю, мозгой — подумываю.

Феодальное общество строится иерархически. «Феодальная пирамида» — слышали?

На вершине пирамиды — государь. Большой/маленький, абсолютный или не очень… не суть. Почти всякая здешняя война состоит в том, чтобы этого… «на кочке лягушонка» — в чём-нибудь убедить. Типа: отдай денег, отдай земли, уйди отсюда нафиг…

Вся задача — конкретной особе втолковать «правильное».

Дальше, конечно, возможны всякие коллизии. Типа: мы, исконно-посконное дворянство и соль земли…! Но на то и пирамида, чтобы нижестоящие исполняли приказы вышестоящих.

Это же не синагога: «два еврея — три мнения», и не русская община: дискуссия без регламента с мордобоем до консенсуса.

А народ? — А что народ? Народ против государевых решений не восстаёт. Он восстаёт против сдирания с него четвёртой-пятой шкур. Например, в форме иноземного вторжения с резнёй и грабежами.

Так и не надо!

Вопрос: а на фига собирать тысячи здоровых мужчин, отрывать их от дела, тратить кучу ресурсов на их вооружение, обучение, снабжение, превращать всё это в мертвецов, калек, мусор…? Чтобы объяснить этому… эмиру Ибрагиму, что он неправ? Что ставить городок Бряхимов — плохая идея?

Может, просто поговорить с ним? Типа: дядя, зря ты так. Убери и не показывай.

Так ведь не поверит, не проникнется. Нашей правотой. У него своя есть. Про которую он думает, что она правильнее.

Обычные здесь каналы обмена информацией… грамотки, послы, подарки… часто не убедительны.

Для повышения убедительности можно… чуть подвигать комплектность информации.

Ещё важен источник.

Чтобы Шух ни сказал Божедару — тот поверит. По его совету — всё сделает. Интересно, а нет ли у этого эмира…? Не в смысле позиции геометрической, а в смысле позиции душевной? Фаворит, конфидент, друг, советник, духовник…? Который бы его «общнул» в правильном направлении…

Потому что эмиру поговорить по душам со мной, например…

Проблема общения со здешними владетельными особами в том, что с ними очень тяжело общаться.

Честно скажу — легче убить, чем поговорить. Феодальный дом похож на кусок паутины: в середине сидит, как паук, сеньор, и к нему фиг подберёшься.

Но никакая паутина не бывает непроходимой. Если подвести одиночку… чтобы он просочился сквозь… вошёл в самое сердце… и застрял там. Стал «другом». Наставником, советником, любовником… «Наездником». Авторитетным источником. И прямо в ушко туземному абсолюту очередной «кочки»… влил мою правоту.

«Агент вливания» — слышали? — Правильнее — не «вливания», а «влияния»? А какая разница? Что «влил» — то и «повлияло». По марксизму: «питиё определяет сознание».

Влить абсолюту дозу «Абсолюта» — и он сразу всё поймёт. Прочувствует и присоединится.

Сделаем «лягушонку на кочке» — «блаженно». С помощью «Абсолюта» или иного уместного средства. И всем сразу станет «счастье».

Тот же эмир, например, быстренько убирает войска со Стрелки, выплачивает кое-какую компенсацию за наши труды праведные и радостно сообщает:

– Был неправ. Приношу извинения. Ребята, давайте жить дружно!

По-моему, это куда лучше так называемых героических битв и великих походов. С неизбежной массой дерьма, крови и пепелищ.

Но такого «лезвия в сердце булгарской паутины» — нет. И вот мы… вгрёбываем до мозолей. Идиоты…

Можно — погрустить об отсутствии. Можно — подумать: а каким оно должно быть?

«Лезвие» должно стать «другом». Пользующегося доверием, убедительным, заставляющим прислушиваться к своим словам. Есть два-три психотипа, которые могут достоверно реализовать соответствующие стратегии поведения. Остальные отсекаем.

«Лезвие» должно быть «попаданцем»: обладать некоторыми особенными, редкими талантами и умениями. Да хоть уродством! Шух с урезанным языком и нестандартным сексом — один пример, фаворитка английского короля с грудями разного размера, про её секс ничего сказать не могу — другой.

Масса карликов и уродов при дворах средневековой Европы… некоторые пользовались большим влиянием. Врачи, парикмахеры, астрологи… Иоганн Фридрих Струэнзе — придворный врач душевнобольного короля Дании и фаворит королевы, проведший в стране масштабные реформы. Арестован, осуждён за прелюбодеяние с королевой, казнён. Но реформы-то — проведены!

Подбираем, тренируем, готовим.

И ещё то, чего у Шуха нет, на чём они погорят — команда.

Группа лиц, которых, как верёвку за гарпуном, втягивают в паутину домена, частью — внутрь, частью — оставляя снаружи. Которая прикрывает «лезвие», обеспечивает поддержку его планов. Было бы у ребят кому «прибрать» стрыя — картинка бы выглядела иначе.

Собираем, тренируем, «слётываем».

Интересный вариант реализовывали османские султаны: воспитывали наложниц в абсолютной любви и преданности. Себе. А потом дарили своим соседям-государям. Потенциальным противникам.

Наложница влюбляла в себя нового господина, а, при конфликте с Османской империей, совершала самоубийство. По команде своего прежнего господина для досаждения господину новому. Противник османов терял, вместе с любимой, душевное равновесие. Переживал, мучился, расстраивался. Допускал ошибки. И султан снова оказывался победителем.

Масса случайных людей в истории, в роли фавориток или фаворитов, оказывали влияние на своих господ. Становились «милым другом». Они привлекали внимание своих повелителей каким-то отличием от окружающих. У Потёмкина и Григория Орлова — высокий рост.

У многих были свои команды, часто — просто родня.

Особенность моей концепции «лезвия» — в научном подходе. Вместо случайности, «воли божьей», я предполагаю целенаправленный сбор и анализ информации, подбор, подготовку и внедрение кадров-«авторитетных источников».

«Формула любви»? — Ну… в каком-то смысле…

Интересно будет попробовать. «Во имя всеобщего процветания и прогресса» — войн, жертв и разрушений станет меньше.

Вот к каким мыслям приводит размышления о парочке нелегитимно сношающихся мальчишек.

Эта картинка: маленький блестящий обломок лезвия бритвочки, проникающий в сердце паутины, втягивающий за собой гарпунный линь, заставляющий паутину трепыхаться по моей воле, я сохранил в памяти. Не единожды и меня самого так пытались «оседлать». Изредка — успешно. Каждое собственное избавление от такой «привязи», хотя и разрывало мне сердце, но позволяло найти ошибки в нашей технологии. И в части защиты, и в части нападения.

Мы активно реализовывали сформулированную мною триаду: «попаданец», «друг», «команда». Каждая операция была уникальна — люди разные. Но канва была придумана, далее она дополнялась кое-какими приёмами и средствами. В немалой степени техническими: связь, шифрование, фармакология… Или цирковыми: «говорящая голова», «перепиливание живьём», «неопалимая купина»… Но главное — люди. Подготовленные и мотивированные.

Такой системный подход дал свои плоды. Не всё получалось, но, например, судьбы двух великих держав на Востоке и на Западе — мы сумели изменить. От чего для «Святой Руси» и по сю пору великие выгоды происходят.

Утром княжеская лодия подняла стяг и двинулась мимо устья Нерли вниз по Волге. Наши сразу начали ныть:

– Чего это воеводы глупость затеяли?! Почему напрямки по Нерлям не идут? Вода ж высоко стоит, через волоки перелезли бы. А вокруг через Ярославль тащиться — руки по локти сотрём. А чего им? Они весла не рвут, на боку полёживают. Только и знают — жрать жирно, да пить пьяно…

Лазарь попытался эти пораженческие настроения… прямо на корню. Поднять дух и укрепить дисциплину. Но их много, а он один. Молодой, авторитетом не пользуется. Утверждения типа:

– Начальство знает, чего делает…

Давятся наглыми фразами:

– Так вот же начальство — ты. А ты-то сам знаешь?

Ну что бы мне промолчать! Во всех армиях воины ругают командиров за бессмысленный труд. «Бессмысленный» — отсюда, с лодейной банки, глядючи. Заклевали они Лазаря. Да надоело мне это нытьё!

– Эй, воевода из-под лавочный, мы куда идём?

– Ты цо?! Ты цо келис?!

– Ты чего, пскапской?

– Не. Батя из плесковицей, а мамка тутосняя. А цо?

– Ницо. По говору слыхать. Келить — дразнить? Так куда мы идём?

– Булгар бити. Овхо.

– Бли-ин… «Овхо» — полностью? В смысле — всех, насмерть? Тогда запоминай: мы идём к Бряхимову, на Окскую Стрелку.

– И цо? Если мы пойдём по Нерли, а не по Волге, то там, цо — не будет этого твоего… Бряхимова?

Итить меня… Одесса в Твери:

– Он там будет, даже если мы туда вообще не пойдём. Мы для того и идём, чтобы его там не было. Овхо.

– Ну…

– Не нукай. Не запряг. Нукнешь — в Волгу вышибу. Стрелка — место, где две реки сходятся. К Бряхимову — и по Волге, и по Оке подойти можно.

– Ну. Не! Не! Не цапай!

– Лазарь! Ты где таких дурней взял?! Цыцкарей цицканутых. Ладно, запоминай. Войско булгарское может от Стрелки вверх пойти. Хоть к Мурому, хоть Городцу. А вот откуда Боголюбский придёт… Пойдёт эмир к Мурому по Оке — там Муромские да Владимирские полки. А тут раз — мы по Волге от Городца валим, со спины заходим. А то наоборот: отсюда покажемся, булгары к Городцу выскочат, а мы Которослею через Неро, через Клязьму вылезем на Оку. Эмир войско поделит, а мы всей силой с одной стороны навалимся. Дошло?

– Эта… Иване… А ты откуда такое знаешь? Чего князья да воеводы придумывают?

– Факеншит! Лазарь! Ну хоть ты-то дурака не строй! Ведь это — и ежу пьяному в лесу тёмном — понятно.

Несколько задалбывает. Хотя Гаршину было тяжелее. Попав вольноопределяющимся в русскую армию во время русско-турецкой войны, он был поражён уверенностью солдат в том, что они идут освобождать Бухарскую землю. Долго пришлось ему убеждать соратников, что идут они в Болгарию, а не в Бухарию.

У крестьянских парней из-под Твери, которые первый раз в жизни из своей деревни выбрались, с географией… ещё страннее.

А уж с теорией игр… Я ведь применяю простейшую задачку.

Имеется две армии, в одной три солдатика, в другой — четыре. Между ними непроходимое препятствие. Хочешь — горный хребет, хочешь — Русь Залесская. В препятствии — два прохода. У нас — две реки, Волга и Ока. Меньшая армия атакует большую. Что должен делать командир большей армии?

Простейшее решение: разделить силы пополам и поставить по два солдатика в каждом проходе — гарантировано ведёт к поражению. Противник собирает своих трёх солдатиков у любого прохода и побеждает.

Собрать всех в одном проходе… вероятность поражения — 50 %. А вдруг противник пойдёт через другой проход?

Тут надо знать, быть уверенным — откуда будет удар, какой силы. Есть ли у эмира в Залесской земле… «источники информации»? Которые могут увидеть и посчитать лодейную рать, а не просто кричать — «Много! Туча!», и успеть сообщить. И чтобы эмир — им поверил.

Конечно, эмиру мечтается разгромить нас по частям: отдельно — Волжскую часть, отдельно — Окскую.

Выкатить основные силы вверх по Волге, размазать там меньшую половину русской армии. Потом спокойно вернуться, и в устье Клязьмы разгромить остаток — самого Боголюбского. А там можно и до Суздаля дойти.

В прошлый раз, полвека назад, булгары туда доходили:

Это несколько… преувеличение. Типа: делавары были вассалами английского короля.

Нет, конечно. Эти племена были туземными союзниками эмирата. Не помогло — город не взяли. Говорят: промысел божий помешал агарянам нечестивым. Конечно, им очень хочется повторить попытку: а вдруг бог отвернётся на минуточку?

Или эмиру придётся собирать свои отряды на Стрелке. Уступая Боголюбскому предполье — десятки километров русел обеих рек с удобными для разгрома атакующей армии позициями, с возможностями измотать русские рати ещё на подходе к Бряхимову.

У Боголюбского тоже должна быть своя игра: изобразить наступление по Волге, выманить Ибрагима «глупыми ленивыми русскими», которые годны только плыть по течению реки. И пока Ибрагим будет разбираться с крепостью типа Городца или Костромы и нашей ратью, самому вдруг явиться на Стрелку, захватить Бряхимов. А потом разгромить возвращающихся потрёпанных булгар.

Можно и ещё какую-нибудь хитрую мудрость придумать.

Информации мало, можно фантазировать. Но, раз мы идём по Волге, то мы — приманка. Как минимум — демонстрация. Поэтому и вгрёбываем. А не потому, что воеводы «весла не рвут, на боку лежат». Шли бы мы через волоки — им никакой разницы. В смысле пролежней.

И надо снова учиться русскому языку. При повсеместном распространении здесь древне-новгородского диалекта, я, со своей привычкой к северскому и кривическому, кучи слов не понимаю.

Так это ещё отсутствуют эффекты второй и третьей патализаций! Не путать с «палатизацией»! Которая — N6.

Вот через полвека грянет это… фонетическое изменение, спровоцированное монофтонгизацией дифтонгов. С переходом заднеязычных k, g, x соответственно в c, dz, s… И как тогда жить?

К вечеру вышли к Угличу. Царевича там ещё не зарезали, палат музейных не настроили — маленький городок, крепостица.

Зимой 1550–1551 годов в лесах под Угличем построят деревянную крепость, которую в разобранном виде переправят по Волге под осажденную Казань. Эта крепость послужит основанием города Свияжска.

Сборно-разборные деревянные крепости — «фигурный болт» русского военного градостроительства. И в речном, и в сухопутном вариантах.

«Гуляй-город» — слышали? О Молодинской битве 1572 года — в курсе? По значению: в одном ряду с Куликовской, Бородинской, Сталинградской… Османские янычары в 30 километрах от МКАД…

Похоже на ноябрь 1941:

По эффективности Молодинского боя… только один из пяти крымчаков вернулся домой, из янычар не вернулся никто.

А по тактике… я аналогов не знаю.

Обойдённая, окружённая русская армия оставляет свои укрепления на Оке и кидается вдогонку за более многочисленной татарской.

Что оставили крепости — воинское преступление, что пошли вдогонку — сверхнаглость.

Так ещё пешие догнали конных и ухитрились навязать бой вокруг собственной, притащенной с собой, крепости! Вот этого «гуляй-города».

Главный татарский воевода крымского хана Девлет Гирея — мурза Дивей, быстро придумал беспроигрышную стратегию: загнать русских в их крепость и продержать там 5–6 дней. Численности татар, турок, прочих примкнувших… для этого вполне достаточно. Воды и провианта у русских нет — сами сдохнут. И это правда — русские уже резали своих лошадей.

Но… аргамак под Дивеем упал. Главная голова татарской армии попала в русский плен. Затаился, чужим именем назвался… Но свои же — и сдали. А остальные ханско-татарские головы… годны только храбрость проявлять. Этого-то и у наших хватает.

Только согрели воды…

Как здесь воду греют — я уже рассказывал? Еду нужно варить. Это — в котлах. Дорогая, громоздкая и неудобная вещь — не зря летописец отмечает, что Святослав-Барс котлов с собой не возил.

А для мытья — греют в костре булыжники. И кидают их деревянными щипцами в кадушку с водой. Получается такой… угольно-сажно-копотьный раствор.

Теперь вы меня понимаете? А у меня-то в Пердуновке… Э-эх…

Было бы на месяц позже — вода в реке была бы уже тёплая. А так… лёд только сошёл.

Я не боюсь холодной воды! Вот ни столечко! Обливаюсь ею регулярно. Но сперва-то пот трудовой смыть надо! От холодной — поры на коже сжимаются, вся грязь внутри остаётся. Дальше понятно? Мне прыщей с фурункулами и чирьями — ну хоть где, но — не надобно.

Только от воды в бадейке парок пошёл — прибежал княжий сеунчей.

– Господин! Князь! Володша! Василькович! Велит бояричам! Идти на купецкий двор Яновича! В баню! Оба-два!

Ох, не нравится мне это вороватая морда.

– А с чего это — в баню?

– Дык… вы ж кажный божий день моетесь. Задницы ваши уже и всему войску знакомы. Вот князь и явил милость, велел в добрую баню привесть. Чтоб не на ветерке да в неудобстве, а на полке да с веничком… Гы-гы-гы…

Что-то мне…

Да и вообще! На хрена мне княжеская милость?! У меня у самого — милости нет, и чужой — не надобно! У меня главная задача ещё с Рождества: сидеть тихо-смирно, не отсвечивать, не выпендриваться, не выёживаться. А тут…

То спишь не так, отчего кол осиновый едва не вбили, то на зарядку сбегал — утопленники сыскались. Теперь вот и сполоснуться после трудового дня нельзя: помыл задницу — сразу к князю зовут.

Факеншит! Не «Святая Русь», а минное поле — на каждом шагу фокусы. Хочу домой, в Пердуновку! Все двери закрыть, все ворота забить, и пусть вся эта «Русь Святая»… там где-нибудь за забором… «глаза сосёт». Со своими князьями, попами и заморочками.

Но просто «послать»…

А если — «послать», но — «фигурно»? С выдумкой, с фантазией… Дипломатично…

«Дипломатическая болезнь» — слышали? А «медвежья болезнь» — знакомо? А — совместить?

– Э… Любезнейший. Передай господину своему мою скорбь великую.

– Цегось?!

– Тогось! Скорбь. От невозможно явится по высочайшему зову его. Ввиду факта наличия присутствия обострения… геморроя.

– К-когось?!

– Факеншит! Кровища! С задищи! Хлыщет! Перенапрягся я, вгрёбывая веслом лодейным. В устремлениях к славе воинской, в возжелании по-истребить агарян безбожных, в чаяниях приумножить славу доброго князя нашего Володши Васильковича. От того и омовения ежедневные совершаю. Во избежание и для облегчения. Ран своих телесных. Ты сам-то глянуть не хочешь? Заглянуть поглубже для удостовериться? А что ж так? По Закону Божьему, при таких делах, столько бед и забот, что… что надлежит мне сидеть в доме своём и не выходить, пока не очистюся. Вот дом мой, стяг бояричев, под ним и сижу.

Тут — ни слова неправды. Просто… некоторое преувеличение и экстраполяция. Съел я чего-то. Весь день — «кишка с кишкою говорит». И — «просится к бумаге». «Минута — и стихи свободно потекут». Ну, может, и не стихи — я особо не приглядывался. Может, там и кровь моя алая… Никто посмотреть не хочет. Злые они все… Вот и мучаюсь страхом: а вдруг у меня это самое? А вдруг я от этого помру?

Кстати, в средневековье есть аналогичные примеры. В смысле: помирают. А вот как с этим среди попандопул? Условия-то жизни у всех одинаковые…

Слушавший эту белибердень с распахнутым ртом Лазарь, вдруг участливо спросил:

– Болит? Сильно?

– А? Нет. Но лучше бы полежать. На всякий случай.

– Конечно, сейчас я слуг пришлю. Ты извини, я схожу. Князь зовёт! В баню! Это ж… Это ж ближний круг! Честь редкостная! Сам понимаешь, мне ж тут жить… Да и вообще… Сам князь!

Лазарь быстренько собрался и, в сопровождении княжеского сеунчея, отправился в сторону городского посада.

Лазарь прав: «банное братство» — это важно. То — спинку потёр, то — парку поддал, по-ржали весело, делишки перетёрли…

Была у одного украинского президента такая команда. Назывались — «Люби друзи». Тоже любили — в баньку толпой. Где и «друзились». Знакомый генерал как-то делился впечатлениями. От той помойки. В смысле: помылись они там.

Не помогло. «Друзи», даже и помытые, а — не «люби»… Электорат, знаете ли… «у своём ставку моется».

А ведь некоторые так рвались, так о месте на том полку мечтали…

Мирный пейзаж, освещаемый заходящим солнцем «угол» — поворот русла Волги, от чего и название города пошло, действовал умиротворяюще. Красиво. Где-то здесь родственник Святой княгини Ольги — Ян Плесковитич основал город, а точнее — прибрал ранее существовавшее городище. Угличе поле.

То, что этот город — «поле», долго говорили. Да и местность здесь… непривычно для меня ровная. Холмы-то не над берегом, а дальше.

Как-то майским вечерком пришлось мне на тех холмах собак погонять: мы с женой и приятелями искали церковь с «Неупиваемой Чашей». Почему в Угличе? — А почему нет? Подруга жены решила, что мужу — уже пора. Прикладываться к иконе, а не к чему покрепче.

Вообще-то, икона в Серпухове. Но нам с приятелем было уже всё равно. Чего с бабами спорить? — Пошли, ща найдём.

Был здесь Ян Плесковитич, ещё в 19 веке часть местности называли Яново поле, были, лет 200 назад, викинги, «скандинавская феодализирующаяся знать», разрушали городок Изя Блескучий с Ростиком Смоленским. После — дотла сожжёт Батый, выжгут тверские князья. Ещё один Ян — Ян Сапега в Смутное время убьёт здесь 40 тысяч местных жителей…

Нормальная русская история. Так с чего ж мне так муторно на душе?

Вечерние сумерки густели, переходили в ночь, лагерь постепенно затихал. Костры уже погасали, воины похрапывали, изредка вскрикивая от ночных кошмаров, вызванных напряжением дневной работы.

За эти несколько дней войско втянулось в режим, слабые — заболели, остальные — приспособились. Усиленная рыбно-мясная диета — очень этому поспособствовала.

Но, как пишет Энгельгардт:

У нас — работа «не на себя». Гребём все вровень — какая тут «вольная работа»? Вот воины и «прилениваются», ориентируются на слабейшего: «как бы не перетрудиться».

Один я, как дурак…

Да как же мне эта «Святая Русь»… всё время — в поперёк! Я весло рву, мышцу набираю. Мне же в бой скоро идти! Супостата-то надо посильнее ударить. А эти… отъедаются.

Это ещё хорошо, что мне в пару, на другом борту, Сухан сидит — хоть лодейку не разворачиваю.

Если я правильно понимаю, то такие сытые мужички скоро начнут изливать свою накопившуюся энергию… разными доступными им способами. Преимущественно двумя: морды бить и залазить. Или — на баб, или — на друг друга. А какие здесь могут быть другие физкультурные развлечения? Управлять рационами начальство не может — централизованного снабжения нет. Брома в каждый котёл — нету. Разве что, поднимет скорость движения каравана. Ударим физухой по гормонам?

Чего я дёргаюсь? Не моя забота: начальство опытное, оно — знает. А я пока лучше по леску побегаю.

Мы с Суханом чуть пробежались, выскочили за край лагеря к посаду.

Тут, в уже наступившей темноте, на дороге, обнаружилась группа из «трёх богатырей». Очень сообразительных: чувствуется, что «сообразили на троих» немелко. Пешие: три головы и ни одного хвоста.

– Сто! Стоят!

Так, один из них — нурман. И по говору, и по габаритам — даже в темноте видно. Другой, с другого края, быстренько залопотал. Сначала по-ихнему, потом — видать слов не хватило, перешёл на русский:

– Этот… тот самый…

– Касте!

Не понял. Это он про кастинг?

Понял — «бросай»: не дожидаясь реакции напарника, нурман скинул с плеча руку среднего, отчего тот завалился в дорожную грязь, сделал шаг ко мне, наклонился с высоты своего роста и, вглядываясь мне в лицо произнёс:

– Вил комме морген. Завтра. Асс гуд. Ты есть — дев… девак. Ха-ха-ха!

Заржал, обдал меня густым хмельным духом, хлопнул по плечу, так что я чуть не улетел в придорожную канаву, и ушёл. Второй, тот самый сеунчей, который к нам прибегал вечером, мелко подхихикивая помчался за ним следом. Сходу всунулся нурману под руку к боку, взвизгнул, видимо, от щипка. И оба силуэта чему-то радостно посмеиваясь, потопали в сторону посада.

Так. И что это было? И, кстати, а что это у нас под ногами валяется?

Под ногами у нас валялся Лазарь. Он был вдребезги пьян, без пояса и кафтана. Зато — в шапке. Шапка была мокрая и надета так сильно, что стащить её удалось только двумя руками.

Мои манипуляции дали положительный результат — мой командир начал блевать. Но — нечем. По-издавав задушевных — из самого задушевья — звуков, парень на мгновение открыл глаза и жалобно произнёс:

– Ва… Ваня… Мне… плохо…

Какая неожиданная мысль! Прямо-таки — разгул интеллекта и пик гениальности!

Вот скажите мне: на хрена было вляпываться в «Святую Русь»?! Чтобы снова растаскивать по домам упившуюся молодёжь?! Мне что, в своём времени этого удовольствия мало досталось?! Нормальный же парень, несколько идеалистический, чересчур восторженный, и вот: как свинья. До поросячьего визга. Вот же… ещё и обделался. Штаны насквозь мокрые.

Таскать усравшихся аборигенов, устраивать промывание желудков… И это — жизнь попаданца?! Не знаю, как в других странах-эпохах, а на «Святой Руси» всякий прогресс — с привкусом спиртного и дерьма… Калище-пьянище-блюющее… А ведь есть же чудаки, которые об этом мечтают! Я имею в виду — попадизм, а не то, что вы подумали.

Стоп. Третий запах. Запах крови.

Мы с Суханом уже оттащили Лазаря с дороги по направлению к лагерю. Теперь я достал свою верную «зиппу».

Штаны у Лазаря сзади — чёрного цвета.

Можно, конечно, скривить морду: «фи, понос — это так не эстетично, не гламурно!». Что «да» — то «да». Гламуром здесь не пахнет. Здесь пахнет… войной здесь пахнет. Несчастьем. Вином, дерьмом и кровью. Вот же…

Я настолько растерялся, что не сообразил испугаться. Уж очень всё происходящее не соответствовало… героическому походу за веру православную. Полез посмотреть. Сдернул с Лазаря штаны, задрал рубаху, при дрожащем свете «зиппы» попытался найти ранение.

Я уже как-то говорил — просвет бедренный артерии таков, что я ничего сделать не успею. Есть куча других точек, где я тоже… Господи, одного проникающего в живот…! Да не хирург я! Я не умею, я не знаю…!

Стоп. Вот это я знаю. Прополоскав в придорожной луже собственную косынку, я потихоньку стирал с тела Лазаря… всякую лишнюю грязь. Да, у него было расслабление кишечника.

На фоне повреждённого, кровоточащего ануса.

Ну, здрасьте…!

Так, эмоции — после.

Глава 317

В лагере должна ещё быть тёплая вода, а у меня в хотулях — «тревожный чемоданчик» от Мары. Чего-то она эффективное сделала из того лишайника, который туберкулёзную палочку убивает.

По нашему, по рабоче-крестьянскому: промыть, остановить кровь, прижечь, смазать потёртости и царапины. Успокаивающее внутрь… при таком отравлении и повреждении — промывания нормально не сделать…

Ну на хрена мне такие… заботы?!

Мы потащили чуть мычащего Лазаря к нашему костру, к нашему стягу.

Забавно, уже вбито до автоматизма: раненых — под знамя, потом разберёмся. Как у Наполеона в Египетском походе: больных, ослов и ученых — в середину. УчЁных или учЕнных — какие есть. С ослами… и так понятно.

На подходе нас заметил едва ли не единственный не спавший — Резан. Подскочил, послушал мои, в двух словах, объяснения, коротко бросил:

– К костру — нельзя. Давай тихо вон туда, за край лагеря.

– Свет нужен. И воды тёплой. И тряпок чистых.

– Сейчас принесу. Тихо тащите. Если спросят — просто перепил боярич. Без… что, как. Скоро луна выйдет — будет свет.

Мы послушно потащили беднягу в сторону темнеющего кустами берега Волги.

Лазарь — из самых молодых предводителей в караване, заслуг у него нет, родовитости — тоже. Поэтому нашу хоругвь становили у дальнего от княжеского стяга края лагеря, в растянувшейся вдоль берега цепочке лодок и костров.

Отошли от последней лодки на полсотни шагов, нашли на бережке ровное место, стянули с бедняги мокрое, стали умывать. Чем-чем?! Чем есть — холодной речной водой. В принципе… тоже кровоостанавливающее. А вот что-то серьёзное…

Зашивать раны я не умею. Я этого не умею! У меня нет даже нитки для этого! У меня иголка только портняжная! Я не умею! И не… не хочу!

Парень был никакой. Как размороженный кусок мяса. Такой… ляп-ляп. Только хрипло дышал сквозь зубы. Трезвый бы тут… вопил и в судорогах бился, а пьяный… У них свой бог.

Резан притащил нужное, включая тулуп, но исключая воду. Сам всё принёс, один. Я приступил к… к омовению и умаслению тела своего командира. Снаружи, вроде бы, серьёзных ран нет. А внутри? А посмотреть чем? По количеству вытекающей крови?

– Слышь, Резан, а чего ты тёплой воды не принёс?

– А на что? Кровь лучше холодной водой отстирывать.

– Мать… Я что здесь?! В прачки нанялся?! Я стирать ничего не собираюсь!

– Э… руки были заняты, взять некуда.

– Так кого бы из людей припряг. У боярича такая… хрень, могли бы и на помощь прибежать.

– Ты, боярич… тут дело такое… Ты про это не болтай. И слуге своему заповедай крепко-накрепко. Чтобы ни-ни.

– С чего это такая секретность?

– В народе говорят: «Кого е…ут — тот сам е…ать не может».

Забавно: первый раз я услыхал эту народную мудрость в 21 веке от одной очень известной режиссёрши. Как пример отношения к ней окружающих в начале её карьеры. Карьера у неё удалась и тон мог бы быть издевательский. Но она говорила, что это правильное правило. Просто из каждого правила бывают исключения.

Размышление над этой народной мудростью позволило мне сформулировать гипотезу о причинах странного исхода одного судьбоносного столкновения двух княжеских дружин в реальной истории Руси следующего десятилетия. И, через пять лет, озвучить своё предположение в моей, альтернативной, истории. «Озвучить» — одному из участников того боестолкновения и персонажа русской былины. Что заставило его выслушивать меня, хоть и с зубовным скрежетом, но — со вниманием. А дальше… Многие наши славы от сего произошли. Но главное: княжеские крамолы да усобицы на «Святой Руси» — задавил на корню. В то время — сиё было наиглавнейшее. Не услыхал бы нынче — не додумался бы после.

Горький всхлип Лазаря показал, что пациент пребывает в сознании и чрезвычайно удручён озвученной перспективой.

– Ежели в войске про такое узнают — нашим прохода не будет, засмеют-запинают. Да и в хоругви… не будут они слушаться, склока начнётся. А то к другим боярам перебегут.

– Я не щегол, чтобы песни петь. А Сухан и вовсе молчит. Если кто и разболтает — только ты сам. Ты лучше скажи: что это такое случилось?

Мы уже умыли Лазаря, переодели и переобули в сухое и чистое. Только штаны не надевали, оставив пострадавшую часть тела на свежем воздухе. Я хотел понять — так есть внутреннее кровотечение или нет?

Положили на бочок, чистую тряпочку с Мараниной мазью… Надо бы ещё что-то успокаивающее наружно. У него на шее содрана кожа по кругу. Петля пеньковая, ошейник жёсткий, дырка дощатая…?

– Дурни вы. Молодые да глупые. Кажный вечер намываетесь. Были бы как все — в поту да в грязи — никто б и не глянул. А так… чистенькие-беленькие-молоденькие… задницы полощут… поджидают-тоскуют-напрашиваются… Ну, напросились. А тут ещё ты шутки шутить над нурманами удумал. Насчёт драконов. Да ещё перед князем с боярами. Вот тот… хрен белесый… Его Эриком кличут… Ему ж деваться некуда! Он же честь свою уронил! Да и не только свою, а их всехнюю! Наши же теперя у кажного выспрашивают: а ты, мил человек, не дракон? А что ж так? Зубки кривеньки али ручки слабеньки? Нынче этому Эрику одна дорога: над вами… восторжествовать. Э-эх… пойдёт слух, как пить дать, пойдёт. Сивые дылды эти — обязательно растрезвонят. Хоть бросай поход да беги домой. Или этого — к маменьке под подол, а хоругвь — под другого боярина? В «пристебаях» ходить? В бою — всех в первую линию… За славой охотников… на наших костях-то…

– Погоди. А как же князь? Это же преступление, содомитский грех. Князь должен наказать этого Эрика!

– Вот же дурни, вот же ж олухи царя небесного! Ты глянь закон! Хоть «Правду Русскую», хоть «Устав Церковный». Нету там казни за мужеложство. Нетути! Епископы да игумены своей властью — своих, духовных, казнят. А для мирян казни нету! Да и не пойдёт князь против гридней. Ему-то шутка твоя… Да не в ней дело! То его гридней все наши земские… и слова поперёк сказать боялися! А теперя… подхихикивают. А они ж — его люди! Нет страха перед слугами — не будет страха и перед господином.

«Не судите по слугам о господах их» — сказано в Писании. Глупость сказана. «Русская Правда» постоянно возлагает ответственность за преступления холопов на их хозяев. И наоборот: возвеличиваются княжьи гридни, возвеличивается и их предводитель — князь.

Как всё это… забавно. Помыться после трудового дня: «напрашиваться». Упомянуть «дракона» — смертельно обидеть. Да ещё «шьют» разрушение «вертикали власти», подрыв основ и оскорбление органов. Гос. измена, однако.

Расформирование подразделения из-за… случая с командиром? Предки мои, а вы, случаем, мозгой не стронувши?

Факеншит! Сам дурак! Весь феодализм — на личной преданности! С чего Дмитрий Донской из-под знамени сбежал, боярина Бренка в своих доспехах на смерть оставил? — А чтоб все свои знали: государя не убили, живой он. Где-то.

Стоило Харальду Суровому, последнему из викингов, получить стрелу в горло в конце уже выигранной битвы при Стамфорд-Бридже 25 сентября 1066 года, как сражение было проиграно.

Аналогичных примеров в истории множество. Смерть сюзерена освобождает от присяги ему, и войско немедленно разбегается. Уникальное исключение — битва на Косовом поле. Милош Обелич убил султана, но турки не успели разбежаться: наследник — Баязет — был здесь же и сумел остановить бегство.

Целые государства, типа Великой Бургундии, растаскиваются за пару месяцев после смерти государя вчерашними, вполне лояльными государю, вассалами.

«Служили делу, а не лицам» — это из историй про дерьмократию и либерастию. Здесь взводом командует не лейтенант, а конкретный Иванов. Убили Иванова — всё. Присланный Петров — нам никто и звать никак. Вот ежели он нам понравится, ежели мы ему присягнём… Начальству проще распихать таких людей по другим подразделениям.

Сюзерена — сняли, его люди — ничьи люди. «Преданных» — в приданные, в «пристебаи». К кухне — последними, в бой — первыми.

Осознание повсеместности «культа личности» в феодализме, отсутствие в здешних управляющих структурах подготовленных резервов на замещение, «построенных в затылок», а то и прямое уничтожение государями своих потенциальных преемников, тяжёлые формы дезорганизации, вплоть до длительных династических войн, возникающие в подобном образом управляемых обществах, просто навязывали «личный террор» в отношении сюзеренов.

Я не был первым на этом пути. Ассасины-хашшашины Ибн Саббаха уже лет 70 довольно эффективно действуют на Востоке. Я лишь несколько смягчил формы навязываемой мотивации, подкрепив своих «потьмушников» материально и технически.

Резан, сняв сапоги и штаны, влез в Волгу и пытался отстирать снятые с Лазаря шмотки. Продолжая негромко ругать меня:

– Ведь говорил же я, ведь втолковывал! А она, баба-дура, ничего слушать не хотела! «Он мне обещал, он мне клятву дал…». Да хрена ей с той клятвы!

– Погоди. Об чём это ты?

– Да об тебе! Аспид злокозненный! Сразу тебя давить надо было. А она…

– Ещё раз. И — помедленнее. За что давить?

– Да за всё! Ты ж, сука плешивая, что — думаешь, ковы твои никому невнятны?! Да все хитрости твои — у тебя на лбу написаные! Всё ж видать! А эта дура…! И дурень сопливый…

Из последующих ругательств, плевательств и посылательств постепенно вырисовалась картинка моего поведения «при взгляде с той стороны».

Итак, я злобный тать и мошенник, который поссорился с шишами Зуба и их убил. Продолжая свои злодейства, проник в боярскую усадьбу, выбранную в жертву для своего разбойного промысла, воспользовавшись начавшимися родами бедняжки-полонянки и Радиным человеколюбием. Обдурив хозяйку с майном и зверски изнасиловав её, заставил пообещать старшую дочку себе в жёны. Засим напросился в поход, чтобы Лазаря извести, а самому, по возвращению, жениться, получить шапку и взять под себя вотчину.

Для погибели Лазаря я, в неизбывной злобности своей, не стал ждать боя, а устроил ссору с нурманами. Именно что в присутствии Лазаря, возложив на него ответственность, как на старшего в отряде. На которого злоба этих нехристей и оборатилася.

Подставил бедняжку неискушённого, прельстив его чистотой телесной с ежедневными омовениями. Что и вызвало желания похотливые в чёрных душах этих белобрысых схизматов.

А ныне, соврав насчёт болячки своей, отправил невинного агнца ко львам рыкающим на заклание, сам же от такой «чести» увернувшись.

Теперь Лазаря, во избежание насмешек и ссор придётся отправить назад, в Тверь. А я, сволота приблудная, к этим гадам и аспидам блондинистым — подольстюсь, сапоги им по-вылижу, после чего князь мне хоругвь отдаст — я ж хоть и пришлый, но — боярич. Тогда я вернусь из похода с честью, славой и богатством. Стану зятем, боярином, вотчинником. А бедняга Лазарь будет пребывать в унижении, утеснении и пренебрежении.

– Змей ты сатанинский. С хитростями своими. Только как хошь, а служить я тебе не буду. Вот хоть режь — не буду.

Резан уже выбирался из воды, укладывал мокрое тряпьё, когда я подскочил к нему, отвернул ворот-стоечку на рубахе, ткнул пальцем в шею.

– Холоп?

– Ты! Чего дёргаешь?! Да…

«Боевой холоп». Во всём мире рабовладельцы так или иначе вооружали своих рабов. Римские патриции являлись на Форум в сопровождении толп своих двуногих скотов и разгоняли законные собрания полноправных римских граждан. Но, пожалуй, только в России государство из рабов веками формировало армию. Для защиты системы, самого рабовладения.

«Быта ему на службе на коне, в пансыре; в шеломе, в зерцалех, в наручах, з батарлыки, в саадаке, в сабле, да за ним три человеки на конех, в пансырех, в шапках железных, в саадацех, в саблях, один с конем простым (запасным), два с копьи, да человек на мерине с юком» — так записывали в Разрядных книгах Московского царства. В этом перечне все, кроме «него» и коней — холопы.

Из рабов-крепостных набирались рекруты во времена Российской империи. Превратить наиболее униженную, бесправную часть населения Империи в её опору, в славных «суворовских чудо-богатырей» — это куда круче прусской шагистики для наёмников, тут ещё и мозги хорошенько промывать надо.

– Страхи твои — выдумки старческие. Молчать! Утром попрошу Лазаря — он тебя мне продаст. Или отдаст за безделицу. Дошло? Уж как я на дураке старом отыграюся… Мало не покажется. Вотчина ваша мне нафиг не нужна, у меня своя — вчетверо больше, вдесятеро лучше. Молчать! Патриот Епифановки, итить тебя ять… Я обещался Лазаря вернуть живым. У меня сказано — сделано. Обещанное выполню. А тебе, ежели живыми вернёмся, выпрошу вольную. Твою мать! Верить — не верить — твоя турбота, твоя печаль! Я лгать просто не могу! Богородица не велела. Да! Факеншит! Именно Божья Матерь именно мне! Лично! Уелбантурю к едрене фене! И пошёл ты нахрен со своими… раздолбать тебя коромыслом, домыслами!

Резан хмыкал, крутил головой, всемерно изображал тотальное недоверие к моим словам, но деваться ему было некуда: кинуться на меня драться он, в присутствии Сухана, не рискнул. А иные проявления чувств — не соответствовали их накалу.

Лазарь тяжко пыхтел во сне. От его выхлопа в округе засыхали кусты и дохли насекомые. Хорошо, что по темноте мы не видели этого Апокалипсиса. К моей радости, кровотечение прекратилось, мы подхватили своего предводителя, потащили на овчинке к своему костру.

– Резан, скажем так: боярич вечером погулял круто, принял на грудь через меру, зашибся где-то. Теперь пару-тройку дней отдыхает. Хоругвь ведёшь ты. По временной нетрудоспособности командира.

– А ежели благородного требовать будут?

– Посылай ко мне. Чего глядишь? Я — боярский сын. Хоть христом богом поклянусь. Свежий прыщ смоленского князя Романа Ростиславовича. Перекреститься? Побожиться? Землю есть?!

Мои философские рассуждения в Смоленске по теме: «без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек» — оказались правдивы и актуальны. Я тут вообще никто, «прыщ на ровном месте». Но «прыщ» — княжеский. От чего этот матёрый мужик, битый, резаный-рубленный Резан хоть как-то, но меня слушает. А не режет насмерть без разговору, как татя или другого подозрительного простолюдина.

Лазарь… ничего, оклемается, молодые — живучие. Худо если звон пойдёт… вот с такими, как Резан говорит, результатами… вплоть до всеобщей травли и расформирования подразделения…

Герой нескольких войн, председатель Объединённого комитета начальников штабов, госсекретарь США Колин Пауэлл как-то сказал, что солдат в бою должен быть уверен, что товарищ прикроет ему спину, а не беречь от него задницу. По-английски это звучит ещё забавнее: американцы используют слово «back» для обозначения и того, и другого. И «героя» сразу же ушли в отставку.

Как-то мне не верится. Православное воинство, святая цель… Опять же — власти же есть. Князь, поп… А с другой стороны — вспомни, Ваня, чего хорошенького делали славные русские воины с русскими же отроками в войске Ивана Грозного при осаде Казани… Чего они делал с полонянами-казанцами — первосвященника не интересовало, в летописи — не попало.

«Если не знаешь что делать — не делай ничего» — международная мудрость.

«Вы на мне уже двадцать минут лежите и ничего не делаете. Ну делайте хоть что-нибудь!» — та же мудрость, но через двадцать минут и из одесского трамвая.

Подожду 20 минут, найду трамвай и… и чего-нибудь уелбантурю. Из нехорошего.

Едва сыграли подъём, как кратковременная вспышка интереса наших воинов:

– А чегой-то боярич лежмя лежит?

была быстро погашена матюками Резана:

– Хрена вылупились?! Перебрал вчерась. Шевелите ластами, мохноногие. Шибче, шибче, мать вашу…!

К обеду болезный начал шевелиться, попил тёпленького отвара, пописал в Волгу и, притянув меня за гайтан нательного креста к себе, вздрагивая и всхлипывая, довольно бессвязно воспроизвёл некоторые фрагменты запомнившегося.

Да, его в самом деле привели к князю. Князь был ласков, говорил весело. Почествовал Лазаря кубком доброго вина со своего стола. Судя по описанию, речь шла о ёмкости литра в полтора, наполненной красным «задуренным» вином. Оно-то и в чисто портвейновом выражении, взрослому человеку, «в один дых»… А уж юнцу, после трудового дня да без ужина…

Потом он помнил плохо, пятнами: куда-то вели под руки, он вдруг оказался голым, стало жарко и мокро, рядом кто-то пел боевую песню древних викингов:

Что именно подразумевалось в этом оригинальном воинственном тексте легендарных «пенителей морей», вроде бы 10 века, под именем gullharpa («золотая арфа») — Лазарь не понял.

«Камасутра» именует некоторые сексуально-технологические изыски «игрой на флейте». Термин «смычок» — встречается в куртуазной европейской литературе разных периодов. «У тебя есть палочка. Палочка-выручалочка» — из российской эстрады. «Палочка» здесь — вполне для дирижирования. Но не симфоническим оркестром.

А уж к каким разнообразным… поползновениям ведут очертания скрипичного ключа в популяциях, осчастливленных знакомством с нотной грамотой…

Но ассоциативный поиск по музыкальной терминологии не был применён, поскольку Лазарь снова отключился. Он не помнил, кто и что с ним делал, как его нам отдали, своей последующей… санитарно-прачечной обработки. Но, к удивлению моему, запомнил фразу Резана. Ну, насчёт: если — кого, то тот уже — не.

– Иване… я же ещё ни разу… я ж ещё ни с одной! Ванечка, миленький, так что ж мне теперь… Никогда?!! А? Как жить-то, как?! Зачем, для чего? У-у…

Факеншит уелбантуренный! Вот же ж… Нашёл себе и загрузился.

По жизни есть две проблемы: пародонтоз и цирроз печени. Это — необратимо. Остальное — довольно быстро… или относительно безболезненно… если не учитывать окружающих, близких и ухаживающих… Да проходит оно всё!

Чего он дёргается?! «Все в землю ляжем, всё прахом будет!». Человеческая жизнь — краткий миг между тьмой и… и тьмой. «Мы пришли ниоткуда и уйдём в никуда»…

Попадизм в этом смысле — очень поучителен. Все люди, которых я тут вижу, не только умрут, но и полностью сгниют. Задолго до моего рождения. Лодка, на борт которой я опираюсь — станет трухой. Нож у меня в сапоге — ржа съест. Вода, которою плескаю себе в лицо — стечёт в Каспий, испарится, будет унесена ветром, прольётся дождём, станет льдом… Много сотен раз.

Всё, что есть вокруг, расточится в прах. Изменится, пересоберётся заново в новых формах и в новых сущностях.

Город впереди — Молога — станет дном моря. И никто не узнает: кто именно вдруг изменил проект и поднял верхний бьеф Рыбинского водохранилища просто на один метр. Целое царство — «журавлиное царство» бесконечных болот в низовьях Мологи — исчезнет.

Исчезнет — всё.

«— А какой у вас сюжет? А чем он кончится?» — что за глупые вопросы?! «Возвратом» он кончится. Мы ж не в банке! «Без жалоб, в положенный срок…».

«Летай или ползай — конец известен»! Умрут — все. Или кто-то собирается жить вечно?!

Так это значит — мне всё можно!

Никогда не понимал: почему Ужу в «Буревестнике» приписывают трусость. Раз — «всё прахом будет», то и — «гуляй рванина от рубля и выше»! «Очертя голову» — слышали?

Если всё — во мне, если всё — половинки моей души… А фигли я тогда тушуюсь? Прячусь, стесняюсь, маскируюсь…

Они все — прах. Все окружающие, «люди русские» — «станут просто землёю, травою». Неоднократно! Даже не в масштабах вечности, просто — до моего рождения!

Раз так… Тогда… как и всегда — «главный вопрос современности»: чего же ты хочешь?

Ваня! Скажи себе честно — чего тебе хочется? Ну, кроме «вернуться домой»? И там… дёрнуть кофейку, выкурить сигаретку, увидеть телик… Не посмотреть телик, а просто увидеть… О-ох… Едрить всё куросависто…

Какой дурак сказал: «мечтать — не вредно»? Вредно. Отвлекает от насущного. А насущно хочется мне, пока даже больше, чем домой — найти гада, который этого ребёнка, Лазаря, обидел, и порвать сволоте… ну, скажем так, хрип.

Ванечка, это садизм, это непристойно. Люди должны умирать легко и быстро. Как скотинка под ножом еврея-резника. Так — кошернее.

Звыняйтэ хлопци, шо там с небес подглядывают, но мы медресей с хедерами и семинариями не кончали, мы — по-простому, по-пролетарски: как получится — так и порвём. Но — меленько.

Прирезать княжеского гридня… — И что?! Это для аборигенов — табу. Грех, измена, «свят-свят…». А мне-то… Я ж — дерьмократ и либераст! Исконно-посконный, итить вас коромыслом! «Все люди — братья!». А некоторые — ещё и вскоре-покойные братухарики.

Если очень хочется, то можно. Нельзя, нельзя отказывать себе в столь сильно желаемых маленьких радостях! А уж мне-то… в свете ещё не наступивших восьми с лихуёчком веков… Всё ж «прахом будет»! Всё! И — «концы — в воду». На какой там речке Харон перевозчиком трудится? Нехорошо лишать грека работы. Особенно — древнего и мифологического.

Принято, работаем.

Дальше пошли детали, деталюшечки, вариантики, заготовочки, оптимизация…

«И хрен меня потом найдут!» — не мой лозунг. Мой принцип: вот он я! И хрен укусишь.

Опоздали, ребятки-ребятишечки! Это в Киеве меня можно было голыми руками брать, это в Рябиновке меня в первый день задавить было — запросто! А ныне — вот он я, «Зверь Лютый»! Укуси — зубки выкрошатся. Упустила «Святая Русь» свое времечко. Проспала-опростоволосилась.

Поздно, детишечки — сыграем-ка!

Топаем-топаем… в смысле: гребём-вгрёбываем. Чего-то сегодня караван быстрее идёт, останавливаться не собираются…

Проскочили устье Юхоти. Напротив должен быть Мышкин. Нет его ещё. Нету пока здесь того храброго мышонка, который заснувшему на полянке русскому князю из литовских Гедиминовичей, на лицо вскочит, по мордасам надаёт, тем — разбудит и от ядовитой змеи спасёт. От чего городок и начнётся.

Нету, тем более, и тех нескольких русских женщин, отнюдь не топ-моделей и примадонн, которые из ничего, из любви к своему музейно-библиотекарскому делу да к этому городку, соберут банки собственной закатки с грибочками да ягодками — а не было у них ничего другого! — и поедут «за свои кровные» в Питер к Лихачёву. За советом, за ответом на глупый вопрос: как спасти родной город?

Тут — лихие девяностые! Страна рухнула! Гайдаровские реформы! Демократия — в разгуле! Бандюки и путаны — мечта школьников! Тут не город — страну никто спасать не собирается! Вокруг у всех одно: урвал-убежал!

Не у всех. Эти бабы… Как они в здании полуторавековой постройки, где только горбольница сто лет сидела, водопровод прокладывали… Сделали. И «Мышкины палаты» построили, и улицы замостили… Сделали из лежачего поселения — игрушку.

Эй, попандопулы, кто там про неотвратимость законов исторический развития плакался? Про неизбежность урбанизации с глобализацией, стандартизации с унификацией?

Верю. Всё — правда. Только понимают эту правду — по-разному. Вот же: Мышкин должен был умереть. А он живёт и процветает.

Города основывать — «Здесь будет город заложён» — это, конечно, дело царей да князей. А вот чтобы эти города жили…

Просто три бабы с баночками грибочков… стали осью. Вокруг которой закрутилось местное «мироздание».

Это уже из легенд 21 века. Как легенда из 16-го — об исходе Ионы Сысоевича из Ростова.

К ночи пришли в Мологу. И переход — длиннее, и поставили нас коряво: по Волжскому левому берегу за устьем речки.

«Речка»… у неё ширина в устье под 300 метров!

Вот это место — самая северная точка Волги. Отсюда она поворачивает к югу, хотя и течёт к востоку. Сюда же, по Шексне, выведут уже в 20 веке Волго-Балтийский канал.

Молога — ещё один «китеж-град». Только не от Батыя спрятался, а водой накрылся. А ведь было время — про здешние места сказки сказывали, песни былинные пели. Были эти места — из самых исконно-посконных, «сердце Земли Русской».

Повесть Временных Лет говорит о «начале Руси»:

Из Белоозера и течёт Шексна. Ходит по этой речке в русской средневековой песенке пескарик — праведного суда ищет. Хорошо, что колючий, а то съели бы судейские. А не в сказке — ходит «шекснинска стерлядь золотая» из стихов Державина. Её будут в огромных бадьях доставлять на санях к царскому двору в Питер.

Будут. Потом. Пока здесь — пограничье.

Вот досюда дошли Изя Блескучий с братом своим — Ростиком Смоленским. Самый нижний из шести сожжённых ими в том достославном походе русских городов. Долгорукий и не мявкнул. Но началась оттепель, поверх речного льда пошла вода, и заставила братьев-князьей спешно с Волги убираться.

Новогородцы, зная особенности здешних мест, не слушая Изиных приказов, рванули вверх по Мологе, к дому ближе. Пришлось и братьям-князьям за ними бежать. Подгоняя бредущий чуть ли не по колено в ледяной воде, собранный по Волжскому Верху полон.

7 тысяч — это то, что ярыжки посчитали, воины поделили, летописцы записали. Кто дошёл. Остальные… я уже говорил: мертвяков от живых полонян — считай вдесятеро, не ошибёшься.

Сейчас здесь власть новгородская, оттуда посадник сидит. Туда, в Новгород, идут с Мологи, «воинские берестяные грамоты». Секретные — без указания автора и адресата, с описаниями пропажи из отряда людей и коней. Идут и подати. Деревянные полые цилиндрические замки на шнурах, завязывавших мешки с собранным — отсюда.

Войны Новогорода с Залесьем нынче нет, но Боголюбскому новогородская крепость на Волге — как кость поперёк горла. Нет суздальским вольного хода от Зубца до Городца. То есть — пока есть, но чуть в Новгороде передумают… и уже нет.

Пока выгребали, пока на место становились, ужинали да обустраивались — уже темнеть начало. Я потихоньку барахло своё перебираю: реквизит кое-какой… подготовить надо.

Обещали же мне «комме морген!». Ну, жду в нетерпении. «Морген» уже кончается, а «комме»… никак не приходит.

У меня уже терпение всё вышло, а у них — «Не начинается! Не начинается!».

«Залетели» они там, что ли? Я даже волнуюсь.

Тут появляется вчерашний слуга. Морда… аж светиться. Кинулся к нам. С восторгом как к родным:

– О! Вот вы где! Еле нашёл. Пошли. Оба-два. Князь зовёт. Спешно. Гы-гы-гы…

Ему-то что? А вот же — радость так и… проистекает. Изо всех отверстий.

При моей склонности к дерьмократии и либерастии, первое устремление — дать в морду. Но… где я, а где — торжество гумнонизма? «Святая Русь» вокруг, проще надо быть, прощее. «Князь зовёт!». Сюзерен, господин, государь… Хорошо хоть, пока ещё — ГБой не помазюканный.

Лазарь… мордочка испуганная, в глазах слёзы стоят. Но — «воля господина»! Всхлипывая, постанывая и покряхтывая, поднимается, собирается. «Слуга царю, отец солдатам». «Отец» из него пока никакой, а вот «слуга» — верный.

Глава 318

Абсолютизм потому так и называется, что он абсолютен. Всякий вассал должен исполнить абсолютно любую волю сюзерена. Нужно ли приводить примеры того, как, по воле законного и богопомазанного монарха, мужья и отцы оправляли своих жён и дочерей для развратных шалостей своих правителей? Даже и проливая горькие слёзы, не смели они воспротивится воле своего государя.

Франциск I, считавший, что двор без женщин «что год без весны и весна без роз», услышал о красоте графини Шатобриан и потребовал от её мужа, чтобы она была представлена ему. Однако граф, извещённый о разврате, царившем при королевском дворе, заранее, только ещё выезжая из своего поместья, уговорился со своей красавицей-супругой, чтобы она не доверяла его письмам, в коих нет условной фразы.

Франциск потребовал вызвать в Париж графиню, граф верноподданно исполнил волю монарха, отправил супруге письмо с приказом приехать. Но та, в ответе, отговорилась болезненностью. Подобная переписка продолжалась некоторое время — без такого же результата.

Увы — мир не без добрых людей: один из придворных напоил и «разболтал» графа. Король погрозил пальчиком хитрецу, и пришлось бедняге написать письмо с условной фразой. Франсуаза прибыла в Париж, изумилась, ужаснулась, смутилась, получила пару должностей для своих братьев и стала любовницей короля. Вместе с супругом участвовала она в важнейших придворных мероприятиях, а без мужа — в королевских постельных забавах.

Спустя несколько лет пришлось ей уступить место в королевской постели и в прочих церемониях более юной особе. По возвращению в поместье столь долго терпевший ветвистые украшения, вместе с патентом капитана роты королевских гвардейцев, супруг — исполнил свой супружеский долг: запер жену в комнате, обитой чёрной тканью, где после шести месяцев заключения, вскрыл ей вены.

Хотя в нашей ситуации ближе история об одном французском шевалье, который, следуя приказу своего их величества, полез доставать какой-то камзол из сундука. Крышкой которого и был прижат и удерживаем усилиями верных их величеству дворян. Король, опробовав остававшуюся снаружи часть шевальёвого тела, признал её пригодной к употреблению.

Вскоре успешно и вполне верноподданно употребляемый шевалье стал едва ли не самым ревностным из «миньонов короля», герцогом, командующим армией, губернатором и одним из богатейших людей Франции.

Ещё: одним из самых жестоких и жадных вельмож тогдашнего «высшего общества».

Подобные истории, как в отношении женщин, так и мужчин, принуждаемых к сексуальным отношениям с их повелителями не столько силой или собственной продажностью, но более всего «божественным ореолом» власти, вбитого «с молоком матери» преклонения перед волей богопомазанника, встречаются во множестве в хрониках почти всех аристократических домов.

То, что мне неизвестны сходные сюжеты о домонгольских рюриковичах… Надо, вероятно, благодарить Батыя и православную церковь: значительная часть письменных свидетельств этой эпохи погибли в пожарах нашествия и в регулярных попытках сделать прошлое — «кошерным». А археология таких оттенков не ловит.

Судя по деталям рассказа Лазаря, князь здесь — не для себя лично утруждается, а просто благоволит своей дружине. Приглашает, наливает — отказаться невозможно: оскорбление государя. И благосклонно оставляет. В беспомощном состоянии.

Похоже на приключения юной Анжелики в Лувре.

Парнишка… только мешать будет:

– Лазарь, ты ещё больной совсем. Оставайся-ка. Я сам схожу.

Лазарь аж захлебнулся от радости и облегчения. Потом заволновался, забеспокоился. Хороший мальчик — обо мне переживает.

Слуга визуально оценил состояние Лазаря, порадовался увиденному и не стал настаивать насчёт «оба-два». Он шёл впереди, показывая дорогу, чуть приплясывал, крутил задницей, взахлёб рассказывал о ожидающих меня «наслаждениях».

– Наших там трое. Тебя поджидают. Но ты ничего — покрепче этого своего, вчерашнего. Эрик обещал славную забаву. За твою шутку насчёт дракона. Они из тебя такого «дракошу» сделают… И чирикать будешь, и хвостиком помахивать. Войско здесь дневку стоит, так что — ты к нам надолго. Повеселимся…

– Не туда идём, выше надо забирать. Ваши же в городе на верхнем конце встали? Так чего к пристани выходить? Выйдем к речке прямо напротив. Там, наверняка, и лодка найдётся. Быстрее будет, чем на перевозе ждать.

– О! Ждёшь — не дождёшься?! Жжёт-разгорается? Уже и мокренький совсем?

Ручонки тянет — пощупать, проверить. Шалунишка. Но от берега мы уходим, топаем по тропке вдоль Балуевой Горы, то — поднимаясь на её отроги, то — спускаясь в ложбины между ними.

Слева, вдоль берега Волги — полно народу. Плотно горят костры, лежат лодейки, топчутся люди. Справа темнеет лес на вершине этой… Балуевой горки. Впереди, вдоль волжского берега — перевоз через устье Мологи. Куча народу отправляется в город или возвращается из него. Перевозчики машут вёслами на своих лодочках под факелами — перевозят клиентов на городскую пристань.

А вот выше по берегу Мологи… Там темно. Чернеют какие-то постройки, где-то редкие костры горят, музыка, женский визг…

Кроме «диска» — всё похоже.

Всё, дальше идти нельзя — посторонние будут. Да и место подходящее: тёмная сырая низина, рядом с тропкой — лужа. Я резко присаживаюсь на корточки, разглядываю светлую полосу тропы под ногами.

– Во как…

Мой «Вергилий» останавливается, оборачивается:

– Чего там? Нашёл чего?

– Ага. Куны.

Он возвращается, наклоняется над моей открытой ладонью с несколькими серебряными брусочками. Пытается схватить, но я сжимаю кулак.

– Ты! Отдай!

– Извини, друг, но ты шёл впереди. Если бы ты нашёл — поделили бы на всех. По «Русской Правде», если нашёл последний — всё только его. Тут, наверное, и ещё есть. Куны по одной не ходят.

Я встаю, внимательно присматриваясь к окружающей растительности, убирая серебрушки в кошель на поясе, откуда только что их доставал. Мой проводник напряженно оглядывает окрестности, азартно лезет на четвереньки в ближайший куст хмыжника, потом, ругаясь, пятясь, начинает выбираться, его свитка несколько задирается…

Я уже говорил, что удар пыром мне ставили в ДЮСШ? Подтверждаю — поставили.

Мой собеседник ахает, хватается за гениталии, воет, катается по земле. Точнее: куляется с боку на бок между голыми прутьями куста. Осторожненько, только по корягам, чтобы не запачкать сапоги, обхожу куст. Вынимаю из кошеля небольшую, размером в маленькую сигару, трубочку.

Защёлка — щёлк, поршенёк — тись, капелька — кап. В ротик. В разинутый от боли ротик глупого «дракоши».

Парень быстренько меняет хват: ручки с самого болючего места перемещаются на самое необходимое — на горло. Как это типично… при употреблении синильной кислоты.

Парень хрипит, дёргается, выгибается. Кидаюсь ему на помощь: вытаскиваю из куста, поднимаю, ставлю на ноги, разворачиваю… правильно. Он сгибается пополам, вырывается из моих рук, падает. В лужу носом. Лужа неглубокая, но глубже и не надо. Затылок закрыт — достаточно. Стою-считаю.

Ну не полезу же я в лужу! Топко там, ноги промочу.

Всё, рефлекторные и прочие движения — закончились. Бедняга отдал богу душу. Надеюсь, ГБ найдёт обновке применение.

Какая жалость! Только что стоял тут на тропиночке, кхекал-мекал, такой молоденький… И вдруг — упал. Сам. Я чуть отвлёкся и вот… А вылезти не сумел. И — залился. Сам. Я — не толкал, не держал, не бил, не топил.

Бедненький. Живёшь себе, живёшь… И вдруг — раз… Бывает. На всё воля божья, все под господом ходим…

Ну, Ванюша, пошли дальше?

Никаких вещей с покойника. Топаю вперёд — до берега Мологи. Какие-то пьяные мужики из нашего войска у костра дружелюбно машут руками:

– Эй ты, хрен смоленский, давай к нам! Выпить хочешь?

– Благодарствую, люди добрые, вы тут слугу княжеского не видали? Шли вот напрямки да… Я думал — он здесь перевозиться будет.

Длинной дорогой — вокруг, вдоль берега Мологи и Волги возвращаюсь к своей хоругви. На бережку горят костры, лежат лодейки. Кто гуляет немелко в предвкушении завтрашнего выходного дня — днёвку объявили. Кто спит после сегодняшнего длинного марша.

От моего костра навстречу сразу вскакивают трое: Сухан, Лазарь и Резан.

– Ва…Ваня, ты… уже?! Ты… как?

Аккуратненько. Мне лжа заборонена — только правду. С чего ж я мозги целый день и напрягал — просчитывал да обдумывал.

Не надо мне времени на обдумывание давать, не надо! Это плохо кончается. Для некоторых.

– Я-то? Хорошо. Одна беда — княжеский сеунчей дорогой подевался. Мы с ним не по берегу — выше двинулись, напрямки. Шли-шли… тропка топкая, неровная, темно уже… Выхожу к берегу — нет никого. А куда мне идти — я ж не знаю, он же ж должен был показать. Ну и ладно, я пока спать лягу. Прибежит сеунчей — разбудите.

Не явиться по княжьему приказу — нельзя: измена, смерть.

Прирезать княжьего слугу в походе — нельзя: измена, смерть.

Идти с ним к князю… получить полтора литра «дури» в одном флаконе… Не думаю, что это хорошая идея. Отказаться — нельзя: оскорбление, смерть.

Явиться со слугой в точку рандеву… Мне там обещан… аттракцион с тремя «укротителями драконов». Трёх таких лбов в бою, хоть — в честном, хоть — в бесчестном — мне не завалить.

Если вам не нравится когда «бьют по чём ни попало», то и не ходите, чтобы и не попало.

Ночь прошла спокойно, а с утра… К моему удивлению, Резан не отпустил личный состав в город погулять по случаю дня отдыха. Пугая непроснувшихся ещё воинов своей резано-рубленной мордой, он заставил всех вздеть брони, разобрать щиты и копья, построиться в линию и топать вверх, вниз и поперёк бережка.

Степень гениальности предвидения старшего десятника я оценил через полчаса, когда к нашему стягу вдруг ринулись с Волги две небольших лодки. В одной хорошо торчали три нурманских патлатых тыковки.

Гридни выскочили из лодки и кинулись ко мне. Кажется, как здесь говорят — «имать». Но тут Резан, до того старательно не замечавший гостей, вдруг заорал нашим хоругвенным воякам:

– Вперёд! Копья держать! Сучье отродье! Шагом! Плотнее!

И сомкнутая линия копейщиков двинулась с бережка прямо на пришельцев.

Был такой… острый момент. Я уж решил… мне же — всё можно! Но вылезающие из лодок следом за норвежцами бородатые бояре завопили:

– Остынь! Охолонь! Назад!

Поскольку мы тут все — из одного войска, одному князю служим, в одну битву идём, то никаких худых намерений ни у кого… нет и быть не может. Исключительно повышение боеспособности подразделения путём отработки упражнения на местности… а вы что подумали? Или вы против повышения боеспособности и укрепления управляемости?

На шум начали поднимать головы и подтягиваться воины от соседних стягов, толпа росла и бурчала. Три длинных норвежца торчали в ней, как флагштоки на коровьем выпасе. В смысле: одиноко.

Один из приплывших бородачей начал вопросы задавать:

– А был ли тута вечор княжий сеунчей? А чего говорил-сказывал?

Я — весь как на духу. Был, говорил, пошёл, пропал. Я — пошёл, не нашёл, вернулся, спать лёг. Можно опросить видоков и здесь, и там на берегу. Дороги не помню, поскольку темнело, да и шёл я следом — не присматривался, но общее направление… следите за моей рукой? Вот в ту именно сторону.

Пока я старательно мыкал и мекал, пока тот же набор звуков произвели обязательные и необязательные, но очень добровольные, свидетели всякого чего за последнюю неделю и даже раньше…

Энтузиасты слуго-искательства успели сбегать, принести и положить к нашим ногам. После чего все дружно сняли шапки и перекрестились.

– Гнида, конечно, был редкостный. Но помер сам. Утонул в мелкой луже. Может, головой обо что…? Ран ни на голове, ни на теле нет. Аж странно.

– Чего странного? Собаке — собачья смерть. Бог шельму метит.

Тут у Эрика сорвало крышу, он выхватил нож и кинулся на меня. Двое его коллег в последний момент сумели ухватить и придержать эту… длинномерную орясину.

Похоже, что этого слугу и гридня связывали более… душевные отношения, чем я предполагал. Какой-то вариант Божедара с Шухом? Или святого чудотворца и страстотерпца князя Бориса и слуги его венгра Георгия? Нет, разница велика. Дело не в… деле, а просто… люди плохие. Плохие люди всё делают плохо.

Эрик брызгал слюнями, рвался и орал, страшно искривив рот и щёлкая зубами:

– Киллер! Слактинг! Риве и филлер!

При всём богатстве напрашивающихся ассоциаций, типа: филлер — «филировку делать будем?» — устойчиво узнаю только первое слово.

А мне, знаете ли, и этого хватает. Переходим ко второму акту: на сцене — те же и Фемида.

– Господин боярин! Сей человек облыжно обвинил меня в тяжком преступлении — в убийстве княжьего слуги. Сиё есть ложь наглая и поклёп воровской. Посему прошу взыскать с охальника, за умаление чести моей, боярского сына из земли смоленской, 12 гривен кунами. Как в «Правде» и записано.

Эрик — лжёт нагло! Я того сеунчея из куста вытащил, на тропку стоймя поставил. У меня в руках он был живой. А в лужу упал и захлебнулся — сам. Один. Без ансамбля.

Народ ахнул. От наглости требования справедливости.

Как-то я несколько… Земским судится с княжескими… Да ещё с такими, как эти мордовороты… да ещё на походе, когда старший мордоворотов — главнокомандующий… И тут я, со своими дерьмократизмом и либерастией — «закон должен быть один для всех».

Ваня, до этой максимы — ещё века и века. Просто — чтобы додуматься до такой еретической идеи. А уж её применение даже и в моё время…

Спутники Эрика, возмущённые моим наездом, перестали его удерживать. Но он уже и сам… «Держите меня все — двое меня не удержат!».

Его жест, состоящий в ударе ладонью левой руки по бицепсу правой, отчего правый кулак его сжался, а правое предплечье заняло горизонтальное положение в моём направлении, было адекватно оценено всеми присутствующими. Как безоговорочный отказ от платежа.

Была у меня надежда спровоцировать общую свалку… Где мы бы… под сурдинку, под шумок, втихаря и украдкой… Сухана я проинструктировал заблаговременно, но вот же… Боя нет — одна жестикуляция.

В русской традиции различаются три уровня конфликтности: коммуникативный, кулачный и оружный.

Если вас «послали по матери», то вы свободно можете ответить тем же. Или — иным словесным оскорблением, в рамках ваших риторических способностей. Но не более.

Если вас толкнули или дали в морду, то и вы можете исполнить подобные физкультурные упражнения. Но без дополнительного инструментария.

Если на вас кинулись с оружием, то… то зарежьте кидальца нахрен.

Во всех случаях вы правы, если первый ход на очередном уровне — сделал ваш противник.

Но Эрик больше нож не достаёт. А жестикулировать… можно до морковкиного заговения.

– Тогда… Коль от лжи своей ты не отступился, коль виру платить — несогласный, то я, боярский сын Иван Рябина прошу… божьего поля. С этим… человеком по имени Эрик. И пусть господь рассудит — на чьей стороне правда.

Народ снова ахнул. И зашелестел… разнонаправленно.

«Божье поле», «божий суд» — крайняя, редко употребимая форма выяснения истины между людьми.

Я уже говорил о том, что судебный процесс в религиозно насыщенных обществах имеет иной смысл, нежели в секулярных.

«Правда у бога». Вся правда.

После глубинного восприятия этой идеи любой реальный судья — просто мелочь бестолковая, которая тщится своим хиленьким разумиком прозреть ткань бытия и по каким-то мутным вторичным признакам, типа вещественных улик или свидетельских показаний, узнать какой-то отблеск истины, сделать какое-то предположение о виновности.

Но ведь сказано же: не в знаниях правда, но в вере.

Прямое вмешательство, явный вердикт Господа, Создателя и Вседержителя, выраженный в исходе поединка, есть решение даже более окончательное, чем, например, тоже божественное, «испытание железом» — поносить раскалённый металл в ладонях без ожогов.

– Замолчь! Воровские речи ведёшь! Не можно воям в походе ссориться да свариться! Не можно, на войну идучи, меж своими — мечами биться! Сиё есть крамола! Воровство противу нашего князя Володши свет Васильковича!

Один из бородачей машет на меня перстами с перстнями. Хороший бы из него вентилятор получился. С такими-то рукавами — только воздух и гонять. По сути — он прав. А вот по деталям-деталюшечкам…

– Ежели князь Тверской того клеветника и клепальщика — мне головой выдаст, то я согласный. А если нет… Извини, боярин. Но мы стоим на Новогородской земле. Какая земля — таков суд. А я — не Тверской боярин, а Смоленский боярский сын.

Надо ли перечислять все расчёты и предположения, которые враз закрутились в головах присутствующих «вятших»? По теме отношений в треугольнике Суздаль-Смоленск-Новгород? А ведь право суда — из весьма болезненных в Средневековье, новогородцы добивались его долго и кроваво. А потеряют ещё… хуже.

Суд Тверского князя над смоленским бояричем на новгородской земле… Я князю — не присягал, не подданный, не данник. Даже в хоругви — не дружинник, а так… путешествуем вместе. Отношение новгородцев к Залесским… особенно — к княжьей дружине… Да ещё и чужакам-нурманам…

– И кого ж ты за себя на поле выставишь?

По общему правилу бой должен был быть равный, и поэтому малолетние, престарелые, больные, священнослужители, инвалиды и женщины могут нанимать и ставить вместо себя наёмных бойцов. Если иск подавала женщина против женщины, то наймиты запрещались, бабы резались сами.

Судебник 1497 года (допуская участие в «божьем поле» и свидетелей-послухов) формулирует так:

– Я — истец, этот… моль белая — ответчик. Оба мы воины. Оба в войске идём. К чему нам наймиты? Ты как там, поганка бледная, не обделался со страху-то?

Бешеное рычание Эрика подтвердило его глубоко насущное намерение порвать меня в куски лично и принародно.

– Ну, коли обои согласные… пошли к князю… и к посаднику. Пущай головы решают.

Дальше пошла суетня и тягомотина. Множество ратников подбегали к столпившимся вокруг нас, и шумно обменивались новостями.

Слух о том, что «лысый хрен смоленский»… ну который утопленниц с-под кажного куста… сцепился с «нурманской мордой белесой»… да ты его видал — самая гадская гадина… и будет «божье поле»… ты когда прежде поле видал? Да не ржаное, а божье! …вот и я только слышал — надо глянуть, домой вернусь — бабе расскажу…

Все пытались похлопать меня по плечу, по спине, выразить восхищение, дать полезных советов… Были среди них и несколько… странные:

Какой-то чудак упорно лез ко мне с мало-ношенным сапогом и тремя зубчиками чеснока и очень обиделся, когда я отодвинул его, горящую истинной верой и абсолютной убеждённостью, физиономию.

Кстати, типично. Из-за всяких фокусов с чародейством церковь весьма возражает против таких поединков. Максим Грек будет жаловаться на чертовщину на «поле»:

Как возможно соотнести веру в бога, в «божью правду» на «божьем поле», в месте-времени наглядного и очевидного проявления божьего правосудия с «действом сатанинским» в тот же момент и на той же площадке…?

В какой-то момент Резан рявкнул. Возбуждённые сопричастностью к происходящему: «полёвщик-то — с нашей хоругви! С одного котла кашу хлебаем! Это в вашей лодии — одне пни замшелые, посельщина с деревеньщиной, а у нас-то… ого-го!» — со-хоругвенники, или как их правильно назвать? одностяжники? — отпихнули доброхотных зрителей, почитателей и советчиков.

Ко мне смог, наконец-то, пробиться Лазарь:

– Ваня! Не надо! Он здоровый, он тебя убьёт! Я ж понимаю, я ж… ты ж… ты из-за меня… Ваня, он же здоровее! У него навыка больше, на нём железо заморское, крепкое… Не осилить тебе, сгибнешь… За меня..

– Лазарь, ты — мой человек?

– Я? Ну… Да… Я за тебя… как скажешь — всё… Твой. Весь.

– Запоминай, друже. Что моё — то моё. Лапки, к моему тянутые — пообрубаю.

Стоявший рядом, смотревший в сторону Резан, только дёрнулся. Внимательно осмотрел меня, и, когда я, прихватив своё барахло пошёл к лодке, тайком перекрестил вслед. А потом начал яростно материться, подгоняя бойцов и скрывая своё смущение.

В самой Мологе… Народу собралось… море. От пристани следом за нами толпа — на всю ширину улицы и ещё бегут.

Вся округа собралась на торг по случаю прихода войска. А само войско на каждой предшествующей стоянке пополнялось одной-двумя хоругвями местных бояр. Здесь, кстати, ещё два ушкуя новогородцев караван дожидались. И тут всем — такая халявная развлекуха!

– Гля! Гля! Полёвщика ведут! На смерть за правду резаться!

– Ой, а молоденький-то какой…

– А другой-то… Гля! Гля! Ну, морда нерусская…!

– Тож ничего. Высокинький…

«Поле» — обычай давний: «судебный поединок тяжущихся, их драка орудием до смерти или тяжелой раны одного из бойцов, причем победивший и выигрывал тяжбу».

Об этом обычае у русских знают греки и арабы Х века, знает позднейшая судебная практика московского времени.

В эту эпоху — данных нет. Но память сохранена, норма не прописывается в законе потому, что и так понятно. Когда через столетие будет заключён договор с «Готским берегом», просто добавят уточнения: русским — немцев на Руси «на поле» — не звать. Как и немцам — русских. А при проведении разбирательства в такой форме среди самих немцев — русскому князю не мешать и пошлин не брать.

Дело в том, что проведение поединка — дорогостоящее занятие. Судебник 1497 года даёт такие расценки:

Заметили разницу с рыцарским поединком? Доспех убитого — не победителю, но главному судье на ринге. Ну и валюта чуть другая — эпоха уже московская.

Что радует: всякие духовные… — как корова языком. В толпе — ни одной рясы! Никто не долбит, не ноет, в душу не лезет. Им — «низя». Вплоть до отлучения.

Забавно: суд — божий. Но божьи слуги от «божьего поля» — как черти от ладана.

Митрополит Фотий в 1410 году подтвердил общепринятое:

Класс! Завалю придурка — на 18 лет освобождение. От обедни, всенощной и прочих… времяпрепровождений. Да за-ради одного этого…! Надо постараться.

Поединок не на городской площади — там церковь стоит. Вывели за город на полянку. У них тут тоже Святое озеро есть. В болоте. Оттуда течёт ручеёк, типа — по овражку. Довольно широкая долина. Чистая, достаточно сухая, чуть зелёная.

Люди княжьего окольничего, вместе со слугами здешнего посадника, колья вбили, расстояния раза три перемеряли, канаты натянули. Ринг, мать их… но — больше. По площадке с грабельками прошлись, навес для вятших поставили.

Народ лавок натаскал, телег накатал. Рёгот стоит, сбитень жрут, насмехаются. Не смертный бой, а прямо народное гуляние. Им всем — забава, а мне… А что — «мне»?!

– Басконя, ты грамотный?

– А чего? Духовную составить надумал?

– Резан, дай дурню грамотного в помощь. Пусть пройдут по вятшим да по богатеньким — ставки соберут. Тотализатор — знаешь?

Делать — нечего, начальство — думает-с, мы — ждём-с. Надо как-то… повеселиться.

Объясняю, что к чему, у меня ещё с полсотни кунских гривен есть. Выиграю — хорошо, проиграю… — тогда уж совсем не интересно будет.

Поняли, глазки загорелись, Басконя среди народа шныряет, Сухан тушку мою стережёт, Резан воинов вокруг строит, чтобы мне, не дай бог, худа какого, или там, сглаза, наговора, заговора, оговора… и выговора.

А Лазарь пошёл в «центральную ложу». Представлять мои интересы перед вышестоящими. Потом машет оттуда ручкой — зовут, де.

Забавно: все злые, красные. Но — вежливые. Хорошо видно, что из последних сил. Володша румянцем по всей морде лица розовеет, у Сигурда — красными пятнами по скулам и под глазами. Посадник с тысяцким — тоже… семафорят.

– Помиритесь?

– Нет.

– Вопросы?

– Один. Бой любым оружием до смерти?

– Да. Любым, кроме чародейства.

– Тогда сейчас буду готов.

Топаю назад, где Сухан со шмотками стоит, и начинаю сеанс принародного стриптиза. Снимаю с себя почти всё.

Подштанники подкатанные, жилеточка кожаная, портупея с косыночкой — одеждой не считаются. Точнее — они не считаются боевой одеждой, доспехами. Воин без брони перед вооружённым противником — не воин. Он — голый.

Это как лётчик-истребитель на земле: он — не воюет, его — спасают. Вытаскивают те, кто умеют воевать без танков и самолётов.

Народ ахнул, потом зашумел… А уж когда я крест и костяной палец с шеи снял да Сухану отдал…

– Колдун! Ведьмак! Палец неупокоенный! Крест снял!

– Так ведь и костяшку — тоже…

– Ой, чего будет-то… свят-свят-свят…

Снова Лазарь машет — опять зовут. Посадник местный смотрит… расстроено:

– Ты чего, Иван — боярский сын, «божье поле» с баней перепутал? Ты чего доспехи-то снял? Мы ж не в Новгороде!

Чисто для знатоков: в Пскове на «поле» идут в доспехах. В Новгороде — в нормальной одежде. Но там и бой идёт только дубинками.

– Я знаю где мы. А доспех мне не нужен. Меня правда моя боронит. И благоволение Царицы Небесной. С такой-то защитой… к чему мне на себе железа таскать? Это вон он пусть попарится. Напоследок.

Я старательно поправляю свою косынку. Может опять… кто-нибудь чего-нибудь… насчёт Покрова Богородицы… Но все смотрят на Эрика. На нём полная экипировка, включая шлем, щит и копьё. Пот уже течёт. Он аж зубами скрипит от злости.

– Скиттен грис… Ты будешь плакаль.

Во, и склонения глаголов от злости позабыл. Но смысл понятен: что-то ругательное. В этот раз — не рыбное.

Выйти в полном доспехе против практически голого юнца… сразу признать свою неправоту.

Эрик рвёт с себя шлем, отшвыривает щит… Ругательства из-за спин раздевающих Эрика его соратников не прекращаются. Быстро у них не получается.

Ну не надо мучить меня бездельем!

– Эй, дракоша, не увлекайся там со своими друзьями. Тебя и здесь ждут. С твоими умениями.

Бедняга хорошо рычит и далеко летит. В смысле: далеко летят его слюни. Приходиться утираться.

– Да ладно тебе, дракоша, не бойся. Я убью тебя быстро.

Лишний заход — переборщил с дразнилками. Он уже не рвётся, не кидается. Кипит, но держит себя в руках.

Нехорошо: яростный противник — глупый противник. Не хотелось бы терять это преимущество. Других-то у меня… по росту-весу-опыту…

Глава 319

Наконец, его снова подводят к начальникам. Вот теперь — совершенно канонический викинг: здоровенный, полуголый, босой, волосы собраны в косичку, морда — злобой перекошена, из оружия — полуторник в правой и боевой топор — в левой.

Князь, сравнив нас взглядом, презрительно фыркает на меня и благосклонно улыбается своему гридню:

– Давай Эрик. Покажи им: почём фунт лиха, что такое гридни князя Володши… А то… позабывали иные своё место… Напомни неукам — у кого тут божья правда.

Посадник смотрит на меня с раздражением. И с сочувствием.

– Да пребудет здесь Суд Господень. И милость его над нами. Ныне, и присно, и во веки веков. Аминь. Идите.

Расходимся к отмеченным на земле стартовым позициям — просто черты на земле проведены. Дистанция — шагов 20. «Не ходи по косогору — сапоги стопчешь» — не наш случай. Хоть и косогор, но пологий, да и мы без сапог.

Народ за канатами замирает. Ну… ну вот сейчас. У меня вспотели ладони, старательно вытираю их об штаны.

Спокойно, Ваня, спокойнее. «И что положено кому — пусть каждый совершит». Этому… персонажу жить — вредно. Я так решил. Остаётся только совершить неизбежный акт ассенизаторской активности.

Князь поднимает руки, наслаждается всеобщим вниманием, своим «центровым» положением, демонстративно опускает широкие рукава кафтана, встряхивает кисти, выставляет ладони…

Хлопок, бой!

Эрик мгновенно заревел, на его лице резко оскалились лошадиные зубы, вырвалось наружу страстное желание покусать и съесть не жуя, он прыжком кинулся на меня, поднимая меч в правой и отводя в сторону топор в левой. Мощным броском проскочил шагов 12.

А я — только 4.

Медленно я хожу.

Потому что кидаю.

Четыре шага — четыре ножа.

Построить на каждом шаге правильную «волну» от пятки, до швырковой кисти… у меня получается только неторопливо. Я уже объяснял: помётывание ножиков — очень благостное занятие.

У Эрика прекрасные рефлексы: первый «штычок» он отбил топором, и тот ушёл далеко, над головами зрителей, куда-то в ручеёк. Второй срубил мечом вниз, почти под ноги сидевшим начальникам. А вот дальше…

Человек, обычно, рефлекторно реагирует на первый-второй раздражитель. Потом срабатывает сознание. Начинает задавать глупые вопросы:

– Ой, а чегой-то? Ой, а почемуй-то? А кудой-то я попал? А гдей-то от этого спрятаться? А, может, ударить когдай-то?

Его левая-правая по разу отработали на инстинктах. Как от мух отмахнулся. Тут врубилось сознание. Стало мешать и спрашивать. А я продолжал с тем же мерным темпом шагать, «волноваться» и помётывать.

Он пытался уйти от ножа, но… третий вошёл в левое плечо над подмышкой. Пауза от толчка, от осознавания этого события — сознанием… Последний штычок лёг точно в солнечное сплетение.

Так, «патронташ» — пуст, переходим к ближнему бою. Я потянул из ножен на спине, прикрытых кожаной безрукавкой, свои «огрызки». Чуть качнул в кистях рук, восстанавливая чувство баланса, ощущение контакта с оружием.

Эрик безотрывно смотрел на меня.

Как стремительно изменилось выражение его лица!

Туповатое, несколько встревоженное, прислушивающееся. Прислушивается к себе. Я ему уже не очень интересен, страстного желания съесть не жуя — уже нет. «Как много нам открытий чудных…».

Я сделал резкий бросок навстречу Эрику. Имитировал быструю атаку. Меч в правой он смог как-то поднять, топор в левой… сорвался и повис на петле. Ну, я туда и пошёл.

Обходя его со стороны левого плеча, чуть уменьшая дистанцию, заставляя его поворачиваться за мной… Сначала — глазами, потом — головой, наконец — всем телом.

При босых ногах хорошо виден момент смены опорной, переноса центра тяжести. Он чуть переступил — я снова прыгнул-опрыгнул-шагнул. Он попытался рубануть мечом мне навстречу, но не смог ни поднять руку доверху, ни вытянуть её. Замах от локтя, прижатого к животу… не смешно.

Его полуторник прошёл мимо, Эрик — за ним, запнулся, завалился носом в землю, ничком. Немедленно забился, заелозил, пытаясь согнутся, перевернуться: ножи от удара о землю вошли глубже.

Я подскочил к нему со спины и провёл лезвием «огрызка» по его горлу.

Нет, не возьмут меня в резники — разрез не на весь просвет горла. Этим клинкам — ширины лезвия недостаёт. Но кровь потекла обильно. Розовыми пузырями.

Отскочил подальше, «за вылет стрелы» и стал ждать.

То публика вопила, а то раз — и стихла.

Ждут.

С задержкой, но дошло: «Кина не будет — кинщик копыта отбросил». Несколько шевелений Эрика ещё повозбуждали ложных надежд. Потом его тело вдруг характерно вытянулось, судорожно напряглось… и обмякло.

Я стоял лицом к начальникам и, в наступившей тишине, позволил себе совершенно банальную сентенцию:

– Благоволение Богородицы — дорогого стоит. Самому — не дозволяет лжу говорить. Но и от чужой лжи — всегда защиту даёт.

Постоял, внимательно разглядывая «судейскую команду», и внятно продолжил:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою.

Тут бы, по правилам жанра, всё православное воинство и примкнувшие к нему местные жители должны были бы упасть на колени и истово запеть, вознести вместе со мной молитву. Сливаясь голосами и душами.

Только я — не пою. А повествовательная, разговорная интонация с этими словами… для туземцев — не совмещаются. Они слышат не молитвенное песнопение, а простой человеческий разговор, спокойную дружескую беседу.

Кого с кем?! Лысого полуголого недоросля-убийцы с Царицей Небесной?!

Первым очухался посадник:

– Мать ити… Да уж… Люди добрые! Господен суд свершился! Правда сего юноши правосудием высшим явлена! Всякие кляузы да наветы с него сняты. Платежи да расходы будут взысканы с убиенного. Да будет так!

Дальше… Болельщики ломанули на поле, завалив колья и оборвав канаты. Меня били и хлопали по всем местам, обнимали и целовали.

Здесь целовальный обряд между мужчинами распространён чрезвычайно. Хоть я несколько… но утираться — не успеваю.

Сухан дал в морду умнику, который пытался спереть мой «штычок» прямо из брюха покойника. Кому-то — мелочи, а у меня остались только два. Здесь два — так и не нашли, и ещё два — я раньше не смог найти у Рыксы в усадьбе.

Что характерно: в многочисленной ликующей толпе болельщиков вокруг меня — только молодёжь из простолюдинов. Вятшие и старшие… похмыкали и бочком… Неудовольствие князя — очевидно. А им — с ним жить.

Народ вокруг радуется, всяк жаждет меня угостить, кружками с бражкой — чуть зубы не выбили. Я улыбаюсь вежливо да одеваюсь потихоньку. Толпа начала уже рассасываться, тут княжий отрок:

– Конюший зовёт.

Отрок — не тот, что вчера. Тому уже домовину строят. Но у князя отроков много. Однако ж — зовёт не князь.

Вятшие из «балагана для начальства» уже разошлись. С «поля», с шагов двадцати, видно: стоит там только Сигурд — княжий конюший. И три-четыре нурмана.

Лазарь сразу занервничал:

– Опять?! Не ходи! Я с тобой!

Спокойно! Вокруг куча народа, солнце ясное светит. Для убийства — обстановка не подходящая. Это я, после своих вчерашних поисков удобного места, осмелюсь уверенно сказать. Ещё не профессионально, но уже по личному опыту.

Эти-то, конечно, в любом месте и в любое время могут. Но… непристойно будет.

Сухану махнул, пошли к главнокомандующему. Мордовороты его сразу за рукояти мечей взялись. «Сука белесая» губами по-плямкал, поморщился:

– Слугу своего отправь.

– Зачем? Он — ходячий мертвец. Лишнего не перескажет. Ты лучше своих… отпусти.

– Как это — «мертвец»?!

Достаю палец на шнурке, объясняю про волхвов.

Сигурд хмыкнул, своим головой махнул — они на десяток шагов отошли. Ну, и я Сухану также.

Сигурд смотрит ему вслед, губы жуёт, молчит, думает, переваривает. Они чего, там, в своих Норвегиях — зомбей не видывали?! Экое захолустье…

– What do you want to say me? We spend time. Aika menee nopeasti.

Оп-па… Удалось привлечь внимание собеседника. Остро-выраженное. Аж глазами вцепился! В лицо, в одежду… Взгляд мечется, ищет.

Я не знаю старо-норвежского. Ново-норвежский… это два языка. Один — локальный местный диалект, другой — датский. Норвегия долго была под властью датской короны, весь литературный, бюрократический — оттуда. Причём — позже. А пока, учитывая раздробленность популяции, изолированность поселений… сплошные узко-локальные вариации.

Мои познания в английском… а уж в оригинальном языке «Кентерберийских рассказов» или «Книги Судного дня»… Но у меня есть гипотеза, что Сигурд что-то в английском понимает. Хотя бы «музыку языка». Вся северная Англия говорит на норвежском. Так будет аж до начала 20 века и тотального прессинга масс-медиа.

Сигурд — человек мир повидавший, в разных местах бывавший, с разными людьми общавшийся… Что-то где-то…

А вот последняя фраза, насчёт быстро проходящего времени — из финского. Из языка, которого ещё нет. Его сделают шведы для протестантской проповеди и запустят в народные массы для подданных Российской империи. Агрикола придумает алфавит для перевода на наречие туземцев «Нового Завета» в самом начале 17 века, литературный — Лённрот в середине 19 века. Собирая сказки карелов и расцвечивая их диалектизмами западных финских племён.

А вот ты, Сигурд, знаком с зачатками этой филологии? Достоверные сведения о Финляндии начинаются с крестового похода шведского короля Эрика Святого в 1157 г. Но шведские и датские поселения были там и раньше — ты мог с носителями и этого языка сталкиваться.

– Who… Who are you?

Ага, клюнуло! Зацепило.

Причём форма обращения — не thou, «ты», как к Господу Богу или простолюдину, а более аристократическое «Вы» — you, «много вас таких». Пока используется как форма обращения только к высшему или равному по званию. Потом-то… «настоящий англичанин говорит „Вы“ даже своей собаке».

А теперь — пушку. Ну, из которой туману напускают. Туман — исключительно кристаллический. В смысле: кристально чистая правда.

– Я — Иван, сын славного сотника храбрых смоленских стрелков… Да тебе ж говорили.

Я нагло улыбаюсь в лицо этому светловолосому, с сединой на висках, невысокому, напряжённо думающему, человеку. Давай, совмещай. Английский — с финским, чертовщину «зомби» — с православным крестом и Богородицей, «смоленских стрелков» — с участником похода залесских ратей…

И — с сегодняшним боем, где у меня использован полный нестандарт. И по оружию, и по тактике.

Метательное оружие на «поле» — традиционно не используется. Настолько традиционно, что и запрета нет.

Короткие клинки — вспомогательное оружие. Да, добить, дорезать, как я сделал — нормально. Но оно должно быть в паре с длинным клинком.

– Ты… ты должен уйти из войска. Иначе… мои отомстят.

– Ты не можешь удержать мальчишек из твоего клана? Я не уйду. Твои люди — не трогают моих, мои — не трогают твоих. Иначе… скольких ты готов похоронить, прежде чем они поймут?

Сказанное — не просто угроза, это — оскорбление равенством. Обращение между равными врагами, но не недоросля к княжьему конюшему. Как юнге к адмиралу:

– А ты чё? Не могёшь?…

Да любой бы из гридней уже лез бы на меня, размахивая мечом! Поэтому я с ними таких разговоров и не веду. А Сигурд — умнее. Он больше видел, больше понимает. С ним можно и словами поиграть.

Сигурд ест меня глазами, ищет подсказку, какую-нибудь деталь, которая позволит ему понять — кто я. Оружие, одежда… Зацепляется взглядом за косынку.

Я осторожно снимаю её, встряхиваю… пропотела, однако.

Как он любуется на мой лысый череп! Будто ждёт, что там появятся огненные письмена… На безволосом черепе странного юноши… странно сражающегося, странно говорящего… Лысый череп, костяной палец, странные мечи… Но — смоленское боярство, православный крест, штопанный кафтан…

Снова аккуратненько завязываю бандану. И успокаивающе улыбаюсь главнокомандующему. Он болезненно морщится:

– Э… Нет… Князь…

Старательно закатываю глаза. Ну зачем сотрясать воздух такими глупостями? В данной ситуации… князь-то, конечно, князь…

– Не нервничай. Я постараюсь не мешать. По рукам?

Он ещё не может решиться, а я, старательно убрав руки за спину, отвешиваю учтивый поклон.

«Молчание — знак согласия». Мы ж не «дикие русские», чтобы варварски хлопать в ладоши. Налево кругом, шагом марш. Только строевого не надо — простая вольная проходочка.

– Ну! Ну что там?! Чего говорили-то?!

– Лазарь, спокойнее. Сигурд больше не трогает твою хоругвь.

– Ура! Сука белесая… Ну уж теперь-то… (кто-то из молодых ратников пришёл восторг от перспективы свободы)

– Поэтому, Резан, тебе придётся самому. За всё. Вдвое. Не сделаешь хоругвь лучшей в войске… — стыдно будет.

– …ать и …еть! Вот же, … и вас всех …!

– Понимаю. Согласен. Чем могу — помогу.

Что освобождение от присмотра княжьего конюшего есть, в наших условиях, не награда, а тяжкое испытание, мои одностяжники поняли сразу после обеда.

Резан… он, конечно, опытный воин. Но у меня перед глазами стоит как Чарджи дрючил новобранцев. Это было… не ласково. А после «ласкового разговора» Артёмия-мечника — парни в Пердуновке из физамбара на карачках выползали. А ещё у меня есть Ивашка, которому всё пофиг, который тупо знает, что «от сих до сих — дОлжно исполнить». А если ты в процессе сдохнешь, то… на то воля божья.

Конечно, всех наших задумок и приёмов я не показывал. Не от секретности — просто нет времени, нет бэкграунда у ребят. Резан их больше копейному бою в сомкнутом строю учит. Наверно — правильно. Но я кое-чего добавил. И по удару копьём — с доворотом корпуса, и по шагистике — движение, повороты, некоторые перестроения, и по разным типовым ситуациям — с отбоем или захватом копья воина, с оттягиванием противником щита…

«Коли!» — это, конечно, хорошо. Но что делать бойцу после? Давить кнопку «Reset»? Назад, на исходную и повторить? Фактор времени… Он — «на исходную», и я за ним, на его исходную… Второго «Коли!» — уже не будет.

И, конечно, физкультура. «Упал-отжался» для копейщика — из первейшего. Общее оздоровление, бег вприсядку…

– На Балуеву Гору, туда и обратно, в снаряге, бегом!

Мда… И это воины?! Да таких у меня в Пердуновке…! Спокойно, Ваня. Может, и из этих чего-нибудь приличное получится…

По результатам забега — «раздача слоников»:

– Ты, ты и ты. Увольнительная в город до рассвета. Вот вам… серебра чуток. Остальные — отдыхают. Как стемнеет — повторим.

– Дык… Ты цо?! Тёмно же!

– И цо? Ночью боя не бывает? Подшлемники да поддоспешники, рубахи да подштанники — высушить… пока сидите.

Посидели с Резаном, подумали… И перетряхнули греблю. Караван растёт — скорость падает. Поэтому ставим не по 6 пар гребцов, а по 4. «Меньше народу — больше кислороду», а главное — видно кто как весло тянет.

«Кто слабо гребёт — того старшой…».

Мда… рифмы в русском языке… очень грёбанные. Или — гребанутые? Гребцеватые?

– А на свободной банке — отжиматься будут. По очереди.

– Как это?!

– А вот так это: на носочках и кулачках. В перерывах — чемпионат по армреслингу.

– Чего?!

– Не чевокай. Смотри: руку вот так, локоть вот так. Дави. Понял?

– Понял. А ты силён, однако, боярич.

– Я ещё и глазаст. Сколько в хоругви драных портов на воинах?

– Ммм… Двое.

– Трое. Ищи, Резан — где третью дырку проспал.

Перетряхнули вахты на вёслах, перетряхнули барахло в лодке… Кое-кто начал, было…

– Резан, а нафига нам в лодии груз разговорчивый? Этот — кашляет, этот — из «до ветру» не вылезает, у этого — последние мозги с ушей лезут, команды слушать мешают. А, ещё кухарь наш… Собирайте-ка шмотьё, добры молодцы, да шагайте в город. Найдёте там кого до Твери. Нет — сами дотопаете.

Уже затемно заявился Басконя с напарником. Оба пьяные вдрызг, фингалы по лицу и костяшки сбиты. Но довольные-е…!

– Ну ты, бл…! Оху… нах…! И соткудова ты про этот, прости господи, попу… нализатор… вызнал?! Почитай, сотня прибытка! Е. ать меня кормилом повсеместно!

Для знатоков: кормило, кормовое рулевое весло, толще, шире и короче обычных гребцовых.

– Не ори. Дурней надо наказывать. Все отдали?

– Не… Тама есть один… и ещё…

– Списочек мне. Кто сколько. Сам взыщу. Что моё — то моё. Это — накрепко.

Забавно: воины на «поле» — меня поддерживали, а по ставкам получается, что ставили против меня… А, понятно: по плечам хлопали пацаны из простых, а ставки делали «вятшие».

Я ж обещал, что повеселюсь… «Мужик сказал — мужик сделал». А уж как народ наш со смеху давится над дурнями, денюжки отдающими…

Ныне, кто по глупости, кто по расчёту хитрому про меня небылицы складывают. Что я, де, всё наперёд знал. Всяких величий себе возжелал да хитрыми ковами того — каждый божий день добивался. Таким сказочникам, девочка, в очи наплевать надобно. Какие такие-сякие-этакие планы?! Вот смотри: из Смоленска убежал, чтобы голову не оторвали. Из Твери в поход пошёл — опять сбежал. От «потьмушников» княжеских. В Мологе княжьему слуге… подорожную до господа бога выправил, да нурмана зарезал. Так ведь задницу свою берёг! Это что — премудрость великая?! Где тут планы-замыслы хитромудрые?! «Хочу быть живым и здоровым» — это ли возвеличивание? Ну не даёт мне «Святая Русь» жить спокойно. Ну, тогда уж и я… покою не дам.

Для войска нашего стал я «притчей во языцех». Одной бы моей «смоленскости» довольно было, а тут ещё… Слава обо мне пошла… неоднозначная. Более всего говорили «лих», «ловок», «мутен». За манеру мою биться молча, не горячить себя рыком да рёвом, как покойный Эрик на поле, называли «немым душегубцем». Ожидали все, что нурманы, сами или по воле князя, меня прирежут. Но смерть моя всё не случалася, отчего люди в вельми сильное смущение приведены были.

Да не в том дело, чего люди промеж себя болтают! А в том, что люди обо мне сведали, что, как сел я во Всеволожске воеводою — ко мне пришли. Домой сходивши, поглядевши, подумавши, из мест своих родимых ко мне подались. Вместе с земляками своими. Немало народу с Волжского Верху в те поры ко мне перешло.

После соединения войск в устье Клязьмы история эта дошла и до Боголюбского. Как государь православный он должен был меня наказать. За бой между соратниками. Однако… «победителей не судят». Более того: победа моя налагала, по мнению верующих, отсвет покровительства Богородицы. Казнить же человека, которому Царица Небесная благоволит… Вскорости, как надумал князь Андрей мне голову срубить, и это вспомнилось.

Ну и кто ж, кроме господа бога, такие дела наперёд прозревать может?

Вот как-то так… А, ещё саблю свою достал, с Лазарем клинками позвонили. Оживает парень. И удар у него хорошо поставлен. А вот ногами двигать… Сомкнутый неподвижный строй щитоносцев — основа русской военной науки. И прорезается это — повсеместно.

С утра — молебен на пристани в Мологе, потом дождались, пока княжьи лодии вперёд выйдут, потом боярские по старшинству, наконец — мы следом. Дальше — уже ушкуи идут да купчики тянутся.

Переход короткий — Усть-Шексну можно бы проскочить без остановки, да уж больно место памятное. Здесь, во время Ростовского восстания ещё один Ян — Вышатич, волхвов рубил. На их костях церковь поставили.

Рядом ещё место интересное — Переборы. Тут Волгу вброд переходят. Досюда будут доходят хлебные низовые кораблики в Имперские времена. Отчего и разрастётся Рыбная слобода в город Рыбинск. В сезон будет собираться сюда разных биндюжников да бурлаков — вчетверо против горожан. Дальше-то — только плоскодонками или посуху. Но сперва — надо Казань с Астраханью взять под русскую «шапку».

Потом в эти Переборы посадят водосливную плотину Рыбинского водохранилища.

Интересно мне посмотреть, как наши ушкуйники — брод проходить будут.

Посмотреть на ушкуи на мели — не удалось. «Волгу — вброд», «по колено» — это в межень. Сейчас вода высоко стоит — никаких проблем нет, а вот моё внимание к ушкуйникам…

Может, кто-то думает, что главная забота в армии: «как побить врага?»… До супостата ещё дойти надо. Дожить бы до такого удовольствия…

Стендаль правильно пишет:

Три главных войсковых проблемы: жратва, бабы, дисциплина. Что-то не так по первым двум пунктам — «дисциплина хромает». А она в средневековых армиях и изначально… Безногая?

У нас нынче два десятка «строевых» лодий — 5–6 сотен мужиков. А баб — две. Княжья сударушка и её служанка.

Служанку я видел. Внешне… тот же Резан, только «без архитектурных излишеств». А в войске… девять из десяти — парни от 15 до 20 лет. Все — холостые. То есть — нормального навыка общения с женщинами не имеют.

Для них «баба» — или мать: на стол подаёт да по ушам полотенцем бьёт, или девка на вечорке: мнётся, жмётся, не даётся. Хихикает, дурит, капризничает. Её бы прижать… Ан нет — рядом старшие. Которым всего этого… им бы — лишь бы новых забот не было. А то — и морду раскровянят, и спину распишут.

И тут… воля! Сравнивать войско на походе против жизни дома… Ай-лю-ли! Любо-дорого! Свободой — не надышаться!

Десятник — не батя с дедом, не уследит. Да и вообще: дома велят — чтобы покой был. А в войске… лихость в цене. Тут тебе честь не по отцу, а по тебе самому. Тут — не мелюзга сопливая, не старики бранчливые, скотина не поеная, дрова не колотые, трава не кошенная, мусор не вынесен… Тут не «мирок» деревенский — мир божий! Во всей своей красе майской! А вокруг — полно таких же! Молодых, рьяных… не битых, не ученных…

«Великий пост» им досрочно оборвали, жор идёт — «в три горла»: надо много чего съесть, пока не испортилось. Опять же — вокруг весна и нерест. Природа вся… всякая букашечка… «плодится и размножается». И всякому живому… ну очень хочется… как та букашечка… или хоть как та травиночка…

Гребля, конечно, несколько снижает накал… и предоставляет простор… для выхода энергии. Но народ в это занятие уже втянулся, начинает напряжённо интересоваться окружающими… пейзажами.

Вот эти? Таких маленьких? А давай сделаем побольше.

Делают. Стараются. Но… не по Бёрнсу:

Какой может быть сон у «девушки»?! Страда пришла! День — год кормит! Утром войско уйдёт, что нахлопала — то и полопала.

Каждый вечер, как только войско становится лагерем, с округи сбегаются туземцы. Кто-то барахло тянет на продажу — «продукцию народных промыслов». Но откуда у смердов — товары для войска? Особенно — по весне, когда старое — уже съели, а новое — ещё не выросло.

Ходит мужичок-коробейник по лагерю, кричит:

– А кому ложку? А кому ложку?

– Дядя! Не ори над ухом. Что ты хренью занимаешься? У всех же свои ложки есть.

– А… Ну… А вдруг кто обронил? Или — погрыз? Слышь, эта, мил человек, а может тебе… того… бабёнку? А? Дело-то молодое…

– Жену, что ли, предлагаешь? Так у твоей благоверной и зубы, поди, уже от старости по-выпали.

– А на что тебе в этом деле бабьи зубы? Не, не жену. Сноху. Молодая, горячая, сла-а-адкая… Тама вона, в леску дожидается. С супруженицей, стало быть, моей. (И громко, уже всему личному составу, отдыхающему вокруг костра). А, ребятки? Баба надобна? Чистенькая, беленькая, третьего дня в бане намывалася. А? Ласковая такая. И возьму недорого: по ногате за разик.

Лихой купец: у нас в хоругви два десятка самцов. Это — гривна. Две коровы. А сноха… «не лужа — останется и для мужа». Денёк отлежится… А то — и так. Пахоты да боронования ещё нет, работы по хозяйству — не тяжкие.

Многовато он просит: нам как-то в Пердуновке Кудряшок свою жену предлагал по куне. Но там, конечно, рынок был куда как ограниченнее. А тут вона сколько… хотелок озабоченных.

Семейный подряд. Но это — редкость. В смысле: редкость, когда такие дела мужчины предлагают.

В русском языке «сводня» — очень древнее слово, как «сваха». Производное мужского рода: «сводник» — позднее. А уж «сутенёр» — и вовсе новодел. К «свахе» мужской род так и не образовался. Свахун, свахец, свахуярин…? Исконно-посконное гендерное разделение профессий.

Обычно заявляется старуха. Но — не сваха. И начинает расписывать. А то и показывать: стайка из двух-пяти баб. Бабы — хихикают и жеманятся, старуха — цыкает и цену держит.

Дальше — по-всякому. Когда становимся лагерем возле города — сбегаются почитай все посадские, да и городские подзаработать выскакивают. Наши 5–6 сотен «необогретых» — «обогреваются».

Как попадаем возле селения небольшого… Десяток-другой баб да девок на нашу орду… А серебра-то у кого из воев вовсе нет, а у кого есть, да отдавать жалко. И смотреть не на что, и цена кусучая, и очереди ждать до утра… «Я тебе серебрушку обещал? Я тебе ещё пообещаю…».

Начинаются эксцессы. С одной стороны — наши. С оружием под руками. С другой — бабьё с визгом на три октавы. Впереди — деревенька. Там мужики с кольями. Рядом шатёр княжеский. Там нурманы с мечами…

Бабы в лагерь не идут — побаиваются, воины в селение… — аналогично. Уже есть примеры. Только толпой. Большинство устраивается «в кустиках» вокруг лагеря. Про «минное поле» вокруг воинского стана — я уже рассказывал? Про разных «санитаров леса», которые за этой полосой водятся… А придавить молодого, горячего — аж дрожит, ничего не видящего-слышащего, полу-одетого, в полу-спущенных…

Бардак. В смысле — наоборот. Борделя-то и нет. Фокус в том, что в хоругвях бабы запрещены.

Британский адмирал в отставке как-то признавался:

У нас тут плоскодонки-«рязаночки», а не эсминцы «её королевского величества британского флота». Баб из-за их одежды и платочков — далеко видать. Поэтому в лодейках их нет. Но следом тащатся купцы.

Гюго, рассуждая о маркитантах, следующих за войском, в священном ужасе, шокируя тогдашнюю доброжелательную читающую публику, уточнят: «Некоторые — даже со своими жёнами!». Какой ужас! Какое падение нравственности!

Да, вот это — писец. Если уж и кулеш сварить не в чем… А «маркитантка юная»… Я не скажу за возраст, но по опытности… Разве что вспомнить тринадцатилетних девчушек из разных «лагов», привычных пропускать через себя бригады лесорубов.

У нас тоже такие есть: за воинским караваном тащится с десяток разнокалиберных лодочек. Есть там и десятка полтора персон в платочках. Купчики, владельцы лодок, обычно представляют их родственницами:

– Тёщиной двоюродной сестры падчерица. Вот, упросилась в поход — на приданое подзаработать, сами-то они… бедноватенькие.

У Потёмкина под Очаковым был целый «цветник» «племянниц». Правда, попытки уточнения степени и линии родства воспринимались светлейшим как личное оскорбление.

Эти — «родственницы», типа «трёхрублёвое заведение» по Куприну — приберегаются для командного состава. Им и палатку поставят, и винца кое-какого предложат. Но и цены… А солдатня… с чего поймалось — с тем по кустам и повалялось.

По мере того, как народ втягивается в греблю, а караван ход снижает, православное воинство, как и любое другое в подобной ситуации, начинает звереть. Девки купецкие даже в кустики — только толпой и под охраной. А то одну уже… прижали насмерть. Похоже, просто чтобы не орала, да сил не рассчитали.

Умные люди такие… коллизии предвидят и наперёд озабочиваются. А кто на «Святой Руси» самые умные люди по части речных походов? Тут есть разные мнения, но наша хоругвь из боярских — последняя, следом — ушкуйники новгородские. Вот к ним и присматриваюсь.

Глава 320

В Усть-Шексну пришли хорошо засветло. Поставили нас выше самого устья, Резан с ребятишками за речку в город пошёл — молебен там, торг какой. А мы с Суханом остались лодку с барахлом сторожить.

Мне, знаете ли, на люди выходить… Хоть у меня и панцирь в кафтане зашит, а вся спина в синяках — народный восторг в таких дозах выражается болезненно.

Пейзаж: река, песок, бережок, тропка на горку. На песочке — лодки вытянутые, на бережку — мы лежим. На горке какая-то деревенька подгородная. Под горкой, там, где тропка с берега вверх поворачивает — лесок. Чуть зеленеть начал. По тропке, по бережку, за версту, идёт пара — мужик да баба. Мужик тащит на плече две жердины, баба — в переднике какую-то траву.

Рядом с нами, шагов в 20, валяются у костерка четверо новгородцев, тоже — своему ушкую охраняльщики. Их старшой, немолодой солидный приличный мужичина, вдруг поднимается, оглядывается по сторонам, внимательно рассматривает топающую к нам по пляжу пару туземцев, что-то говорит своим коллегам.

Один из них подбирает на траве гальку, укладывает в середину сушившейся портянки, заматывает жгутом. Нет, камень маловат, чуть дальше, в паре шагов — галька покрупнее.

Все поднимаются. Старший извиняющимся тоном обращается ко мне с просьбой:

– Э… Уважаемый. Не сочти за труд — присмотри за вещичками нашими. Мы тут отлучимся ненадолго. В деревеньку и назад.

Меня теперь все знают, по разным делам обращаются, почему — нет? Лежу, загораю.

Парочка с жердями на плече и лопухами в переднике проходит, тревожно на нас поглядывая, мимо, сворачивает по тропиночке с берега к себе в деревню. Дальнейшее происходит в 20 шагах от меня, на первых метрах подъёма на горку.

– Э… Уважаемый. Не сочти за труд…

Новгородцы уже возвращаются, хотя, по времени даже и дойти до дворов не успели. Их старшой озабочено спрашивает туземца:

– Не подскажешь ли — есть у вас добрые плотники? Мы б хорошо заплатили. Серебром полновесным.

Парень с жердями останавливается, перекладывает палки поудобнее, от чего его супруга, слишком близко подошедшая, отшатывается назад. Один из новгородцев подходит к ней, добродушно улыбается, отводит в сторону торчащие перед её лицом концы жердей, что-то спрашивает, заглядывая в травяную охапку в переднике.

Парень мимолётом оглядывается, но внимание — на собеседнике. Дело-то — из наиважнейших: серьёзный человек толкует об «отдать серебро».

– Дык… мы и сами… у меня батяня на всю нашу деревню — первый плотник… а что за работа-то?

Собеседник подхватывает парня за локоток и постепенно ведёт вперёд. Я слышу, как он внятно, убедительно объясняет:

– Мы ж лодиями идём. Поход-то дальний. Ну, ты парень головастый, сам понимаешь. Припасу много брать пришлось. Лодейка-то гружена, сидит низко, под борта. А как быть коли господь победу над ворогами даст? А? Вот. Правильно понимаешь! Нужно ещё чего-то придумать. Нужно корыто большое. На привязи тащить. Для хабару. Такое… объёмное. Но — не тяжёлое. Но крепкое. Мы б за такое и полугривну бы не пожалели. Потому как край нужно. Возьмёшься?

– Эта… Чего, целую полугривну?! Кунами?!

– Точно. Вот такими. Нашими. Новгородскими горбатыми.

На юге Руси куны делают плоскими, новгородские — с горбиком.

Мужчина развязывает кошель, достаёт и показывает серебро. Парень чуть не втыкается носом в ладонь новгородца.

– Ну как? По рукам? Но надо быстро. Мы ж утром уйдём.

– Как утром?! Да где ж мы такую колоду-то возьмём?! Чтобы из неё такое корыто исделати?

– А что, готовой нет? Мда… жаль… а я уж понадеялся… Знать — не судьба. Ежели у лучшего на деревне плотника нету… Придётся в другом месте спрашивать. Ну, бывай здоров.

Мужчина откланивается и неторопливо спускается по дороге. Парень расстроено смотрит ему вслед. Потом озадаченно озирается:

– Э… Эй… А жёнка моя где?

– Твоя? А кто ж знает? Верно, домой пошла, пока мы тут разговаривали.

И новгородец также спокойно топает к бережку. Парень растерянно оглядывается, потом зло поджимает губы: как это жена без спросу у мужа — ушла? И быстрым шагом отправляется в деревню, сыскать и наказать дуру-бабу.

Не думаю, что ему это удастся. Пока шёл торговый разговор, пока крестьянин со всем напряжением умственных и душевных сил, вслушивался в обстоятельную беседу потенциального заказчика, переспрашивал, уточнял, повторял, соображая как бы не упустить выгодный заказ, не продешевить, но и не отпугнуть, за его спиной происходил другой процесс.

Вытащив листик из вороха травы, стоящий перед женщиной новгородец, что-то говорит ей, улыбаясь. Вот так, с улыбкой, он берёт из передника ещё пучок зелени и суёт ей в рот. Женщина, в растерянности реагирует с запозданием, взмахивает одной рукой — вторая держит передник, чтобы не рассыпать этот… щавель. Один из прошедших только что мимо неё подельников, перехватывает вскинутую руку. Второй сзади накидывает скрученную портянку так, что галька оказывается у неё рту, поверх заткнутого туда силоса, затягивает хвосты и сдёргивает ей на лицо платок. Баба, наконец-то отпускает свой передник — снять помеху с глаз, убрать портянку изо рта, но, улыбающийся ей в лицо вегетарианец, одной рукой уже держит передник, другой — её руку. Которую отдаёт напарнику за её спиной. Тот успевает ещё дёрнуть поясок передника на спине женщины, и тряпка с травой остаётся в руках улыбающегося вегетарианца. Он аккуратно сматывает передник, чтобы не просыпать травку на дорогу. А его партнёры, быстренько сматывают бабёнке локоточки за спиной. Разворачивают и, придерживая под руки, втроём, закрывая своими телами с боков и сзади, спокойным шагом ведут к леску у тропки.

Они идут ко мне, и я вижу, как правый опережает события — начинает лапать бабёнку, хватает за груди. «Шарит дуру за титьки». Кажется, только теперь она начинает понимать — что происходит. Рвётся, мычит. Звук негромкий, муж в десятке шагов, занят исступлённым разглядыванием серебра на ладони своего собеседника. Она упирается босыми пятками, мотает головой, её чуть приподнимают, чуть ускоряют ход. Вся процессия ныряет в лесок. Там-то… и леса-то… Я ещё успеваю понять, что бабе на голову надевают мешок, переворачивают, так что из завязанной горловины торчат только грязные босые пятки. Ноги — заматывают, мешок вкидывают на плечи, пару раз бьют кулаками… Всё — за стволами деревьев уже не видно.

Мы в Пердуновке отрабатывали скрадывание людей, но там цель была другая — снять дозорного, убрать сторожа. Сходно с делами охотницкими. А вот так, по-городскому, практически на улице, в десятке шагов от законного мужа, в прямой видимости от поселения…

Не знаю как скрадывали, например, ту же Роксолану — она, всё-таки, была дочерью большого начальника, вела другой образ жизни, но людей в Средневековье, воруют постоянно. Основное отличие от 21 века — отсутствие эффективных транспортных средств. В 21 веке достаточно притормозить рядом с девушкой…

Так предоставляли «наложниц под заказ», например, из Ростов-Дона в Чечню. Интересно, что и «производители товара» и приобретатели — не столь давно были нормальными советскими людьми, учились в советских школах, где по одной, в общем-то, для всей страны программе сеялось «разумное, доброе, вечное». Руководили колхозами и предприятиями, служили в сов. учреждениях, проходили срочную службу, заведовали отделами по реализации компьютеров или учили детей в ПТУ и техникумах…

Потом — раз… и стали работорговцами и рабовладельцами. «Во имя аллаха» или кому как нравится.

Сходно, в смысле транспорта, брали агенты царской охранки революционера-народовольца Германа Лопатина.

Зная, что жандармы регулярно перетряхивают его имущество на квартирах, где он останавливался, Лопатин, продолжая активную организационную деятельность, носил все списки членов «Народной воли» на себе.

6 октября 1884 года жандармы провели первый в России «арест на улице»: к идущему по Невскому Лопатину подъехала пролётка, два прогуливавшихся по тротуару господина, вдруг подскочили, завернули «объекту» руки, прямо на глазах изумлённой фланирующей публики, втолкнули в пролётку. И — укатили.

До этого арестовывать всегда приходили на дом.

Инновация оказалась эффективной: найденные на Лопатине документы и записи позволили раскрыть всю сеть революционной организации.

Здесь — ни автомобилей, ни пролёток. Поэтому новогородцы, вероятно, используют концепцию «необорудованного места временного хранения».

Интересно, надо запомнить.

Мой сосед возвращается на своё место и вежливо благодарит:

– Спаси тебя бог, боярич, за присмотр.

Провожает мой взгляд вслед ушедшей в лесок группе, заговорщицки подмигивает:

– Эт само собой. Как чуть в чуйство приведём — тебе завсегда. Без серебра и вперёд остальных.

– А не боишься?

– Кого? Этих сиволапых?! Да они шапку у себя на голове полдня ищут!

Он, посмеиваясь, напел мне из песенки про жителей Пошехонья:

Как раз про местных. Пошехонье — «местность на реке Шехонь», Шехонь одна из форм названия реки Шексна, от древне-угорского названия птицы — «дятел».

«Дятлы» прибежали часа через два. Два десятка мужиков с кольями.

– Во! Вот етот! Вот он мне глаза отводил! Вот он мне помороки забивал! У, образина ушкуёвая…

– Но-но! Не замай!

Дальше были крик и толкотня. Много громких слов и летящих по сторонам слюней.

У нас пока народ не накричится, не заведёт себя до истерики, до «писать кипятком» — драку не начинает. Почему ж им так моё молчание на «поле» в глаза сразу бросилось, почему и это погоняло появилось: «немой душегубец».

Покричали, поплевались, потолкались… А потом стало поздно — мои из города подошли, у других стягов народу прибавилось. Прибежал и дежурный боярин по лагерю:

– Ты у хрестьянина жёнку увёл?

– Не, ни дай боже! Да на цо мне тая лахудра?! Я её вблизи и видал-то только мельком, за его спиной. А уж куда евоная бабёнка курвёная — гулевать пошла… Вот как перед иконой святой перекрещусь!

– Так с какого… хрена, ты, смерд сиволапый, войско православное беспокоишь?! Шум бездельный подымаешь? По батогам соскучился? А ну, брысь с лагеря!

Забавно: не я один на «Святой Руси» умею правду говорить. Вот же дядя: ни словечка не солгал.

Разженённый муж ругался, рвался… ещё с кем-то… чего-то… кому-то… дать больно… кажется, плакал. Земляки подхватили его под руки, поддерживая и подпихивая, утащили в деревню. От греха подальше.

Мой собеседник презрительно хмыкнул в спину местным и, наконец-то, неторопливо отправился к леску. Посмотреть на результат своего «анализа рынка колод для корыт». «Пощупать воз не вредно» — вот и пощупает. До места «складирования» всего-то метров 100, там, наверняка, слышали весь этот хай и уяснили необратимость сделки.

Всю ночь у костра соседей шла какая-то невнятная возня, какие-то смешки, прогулки до леска и обратно…

Поутру, прежде чем отчалили, поинтересовался:

– Уважаемый, на что тебе такие заботы?

– С этой-то? А ты прикинь: боярин-то у нас старый, ленивый. Так только, из-за шапки взяли. Тут же поход княжеский — боярин надобен. А так-то мы ушкуйничать сами ходим. Он и не чешется. На ушкуе три десятка добрых молодцов. Молодые, здоровые, сытые… Горячие. Если им бабу не дать — они друг другу зубы выкрошат. А то налезать на молодших начнут.

– Так на каждой же стоянке бабёнки подкатывают.

– Это — покудова. Дальше по всякому будет. А и нынче цена-то… по ногате. Тридцать ногат — полторы гривны.

– Ну, не каждый-то день.

– Да хоть как! Хоть через два на третий! Всё едино — корову отдай. А без этого будут в артели… негоразды. Боярин наш… хоругвь веду я. Удальцы из своей кишени серебро сыпать… Да и нету у многих. Пока дойдём — я на этой дуре столько серебра сберегу… Это первое. А второе… Тут же и другие идут. То я по корове в день растранжиривал, а то по две — киса прирастать будет. Ежели эта… доходяга костлявая потянет. Ты на ус мотай, боярич. Или где оно у тебя там мотается. Резаться ты горазд, а вот денюжку к денюжке прилеплять… Это купцом новогородским родиться надобно.

Естественно, когда вечером снова встали рядом, я поинтересовался:

– Ну, как? Ты ж говорил — без серебра и без очереди.

– Да путём всё, нормально. Учим. Ещё денёк и будет гожая.

– А поглядеть? На научение.

– Да чего там глядеть? Подстилка и подстилка. Дырка ушкуйная. Ей же не петь-плясать, гостей развлекать. Всей науки: чтоб не ныла, подмахивала, да не бегала. Страху научаем.

– Покажи. Насчёт страха — мне интересно.

Новгородец недовольно хмыкнул, но повёл меня к лежащему на берегу ушкую.

После своего опыта с усмирением Варвары на Днепре, после уроков Якова, я предполагал, что и здесь активно будут использоваться речная вода для утопления и женские косы для фиксации.

Отнюдь.

В наступающей темноте сперва заметил мальчишку лет 14 — самого мелкого среди ушкуйников. Парнишка уныло смотрел за корму, на текущую воду Волги, и меланхолически стегал прутиком — то по лавке рядом с собой, то по лавке напротив.

– Как тут она? Живая ещё?

– А хрен её знает…

Последовавшая тяжёлая оплеуха, от которой пацан чуть не улетел за борт, послужила убедительным напоминаем о нормах вежливого обращения к старшим. Парнишка быстро-быстро залепетал, оправдываясь:

– А цо?! Я ни цо! Мыцала цегось. А я — как ты велел…

– Цыц. Глянь, боярич. Мы ж лодеей идём, не посуху полон гоним. Потому первым делом — пяточки. Батожком. И под пальчиками. И вокруг. После, как перевернём — и по подъёму. Всю стопу и лодыжки. Но не сильно — косточки здеся мелкие, дробить-ломать — не надобно. Так только, чтобы обезножила денька на три. Чтобы не бегала сдуру.

Только сейчас я понял, что, собственно, вижу в сгущающихся сумерках. На скамейке лежали, подошвами вверх, две небольших женские стопы с уже выраженным омозолением. Прихваченные ремнями за лодыжки к скамейке, они чуть дёрнулись от очередного удара батожком, когда парнишка продемонстрировал своё рвение в исполнении приказа старшого.

Интересно: техника принципиально отличается от степной. Степнякам приходилось совмещать «воспитание» — приучание к покорности, с «транспортированием» — бегом полона в сторону безопасных становищ. А вот лодейщики работают в более льготных, более стационарных условиях. Хотя, конечно, до «полного стационара» — до боярского поруба… Но зато — одновременное перемещение товара. Почему негров так не возили? Через Атлантику-то — долго, можно было многому научить. Я помню только, что им танцы устраивали. Для поддержания общего мышечного тонуса живого товара.

Остальное тело было прикрыто каким-то тряпьём. Как я понимаю, не из соображений стыдливости, а по причине вечернего похолодания и множества комаров. Сдвинув эти… зипуны, я смог оценить всю конструкцию.

Бабёнка была поставлена на колени на дно лодки. Животом — на одну скамейку, пятками — на другую. Коленки — широко разведены, между ними привязано поленце, чтобы не могла свести колени. Предусмотрительность «дрессировщика» простёрлась столь далеко, что на дно лодки под коленки была положена ребристая доска с ручкой, типа стиральной, только поуже.

Это из древнерусской прачечной утвари. На ней ещё музыку играют. Рубель называется. Не путать с денежной единицей Республики Беларусь.

Положена, естественно, ребристой стороной вверх.

– А это зачем?

– Это… после чуть за коленку тронул — она враз в разброс разводит.

– Оп-па… А это что?!

Мне показалось, что между ляжек женщины торчит… конец оглобли. После найденной мною утопленницы с забитым берёзовым колом…

– А это, вишь ты, зажимное поленце. Берёшь тонкое полено, снимаешь, стал быть, кору, верхний конец ножом расщепляешь. Этак вершка три. Теперя берёшь бабу за еёную потаёнку. Ты-то хоть видал когда? Ну, тады внятно будет. В ращеп — ножик вставляешь, поглубже. Наружные губки срамные её — разводишь, а внутренние — в ращеп влаживаешь. Вставил, ножик вытянул, поленце — хлоп — зажало. Всё, жди-отдыхай.

– А долго?

– Да не, полсотни Богородиц. Это нынче мы чуть дольше, чисто для науки. После опять — ножичек вставили, разжал, отцепил.

– И чего?

– Оно ж кровь-то пережало. Затекло всё. Тут ты раз — снял. Бабьё на стенку лезет. Воем воет, головой обо что есть — колотится.

Мой лектор продемонстрировал процедуру снятия.

Женщина не лезла на стенку исключительно из-за отсутствия оной. Воя не была, поскольку рот, явно, зажат, а головой ей ни до чего не дотянуться. Но мычание и поток попыток движений — наблюдался.

– Теперя что… теперя у её всё горит. Болит, опухло, глянь — аж в багровое отдаёт. Берём, к примеру, палец…

Новгородец обмакнул палец в принесённую мальчишкой в шапке речную ледяную воду.

– И делаем ей милость великую: холодным пальцем по сраму её горячему. Во, глянь! Она уже не отдёргивается, не зажимается — сама прижимается, да подставляется, да надевается. Хочется сучке дурной чтобы, стало быть, жар её нутряной утишили, чтобы боль-то её поуспокоили. Сразу, дура, согласилась бы, а то… «я — мужняя жена, я — мужняя жена…». Ты — дырка ушкуйная! А муж твой — тебя на звон поменял. Ему-то, олуху пошехонскому, серебром позвони — он и отца родного продаст. Он-то ныне, поди, себе другую жёнушку выглядывает. Из подружек твоих, кто помоложе, да по-красивше.

Очередной приступ мычания подтвердил реальность выдвинутой гипотезы.

– Понятно. А зачем её малой ваш — батожком по заднице охаживал?

– А чтоб качалося. Он стукнет — она дёрнет, полешко-то свободно висит — туды-сюды на губках-то и покачается. Чтоб дура не просто колодой замерла, а судьбу свою понимала и прочувствовала. На телеге, к примеру, когда везёшь — тама дорога сама трясёт, тама и другие приёмы-способы есть. А тут вот малька посадил.

– А с плечиками не пробовали? Полено расщепить не надвое, а натрое. Боковины подрезать, середину — внутрь, чтобы — как в жизни, а губкам — каждой по расщепу?

– Чего? Во… Ну ты и умён боярич! Мудростей у тя, видать… Не. Не пойдёт. Занозы. Это ж кому ж охота — в бабской потаёнке на занозу… Хотя… Тут я нож вставил, чуть разжал, снял. А там надо в два ножа… В четыре руки… Можно попробовать…

– Ещё вопросец: ты на мужиках так не пробовал?

– На мужиках? А как это? У их же ж нету…

– А какая разница? Кровь-то у всех бежит. Ты своими защепами ток крови перекрываешь. Потом снял — пошла боль. Понятно, что на руку или ногу так не подойдёт. А вот на что поменьше…

Нету на них Мигеля Сервета с концепцией двух кругов кровообращения!

Я сам, кстати, кроме самой концепции и не знаю ничего по теме. Но, рассуждая по аналогии… Два часа — предел для жгута на конечности. А вот, если, к примеру, зажать поленцем… Ухо, а не то, что вы подумали!

Мой «просветитель» пришёл в полный восторг. Хорошо его понимаю: когда ученик вдруг настолько воспринимает смысл излагаемого материала, что готов, пусть даже и коряво, но продолжить тему, предложить что-то своё — это очень радует.

– Ну, лих, ну, сведущ! Откуда ж у тебя, боярич, такие-то премудрости?! Я-то, по-молоду к пруссам хаживал, на Янтарном берегу зимовал. Пруссы-то деревами с полячками своими полонянками — такие шутки уделывают…! Враз и веру свою забывают, и язык, и мужей-детей-родителей. Только водичка течёт. С какой — слёзки ясные, с какой — желтенькое, а то — красненькое.

Где-то я что-то похожее слышал… Насчёт пруссов… Не от Кастуся — у нас другие разговоры были, не от Фанга — голядь пруссов не любит.

– А ещё чему тебя пруссы выучили?

«Экскурсовод» скинул остальное тряпьё и продолжил:

– Тута под пупком поленце положено. Ты глянь как она поставлена: весь вес — на коленки да на пупок. Брюшко-то у неё слабоватенькое. Три десятка добрых молодцев на нём как по-гукаются… Полежит в напряг — брюшко-то и окрепнет. Только корму давать не надо — обделается. Задок у её… перестаралися малость в прошлую-то ночь. Ни цо, нынче отболит — завтра годна будет и с этой стороны… На сиськах — защепы такие ж. Сиськи у ентой дуры… одно название. Надувать надо.

«Эксперт по надуванию» повторил манипуляции по снятию. Даже в темноте был виден фиолетовый оттенок, маленьких, в размер лесного яблока, грудочек этой крестьянки.

– А главное, конечно, вот.

Я сперва не понял. Экскурсовод показывал на голову женщины.

Какой-то ременной намордник, стягивающий ей челюсти, так, что только мычать может? Хорошо затянутый ошейник с закруткой? Наглазники?

– Главное — кос-то нет! Всё — ей теперь на люди не выйти. Только в омут. Вот отойдут у ей ножки, кинется она сдуру в побег. А куда? До первого же прохожего-проезжего. Ну мужики-то… понятно — зае…ут. Но не сразу. А бабы-то — сразу дубьём забьют, в клочки порвут. Или, примеру — к начальству. Да кто ж с сучкой обскубанной говорить-то будет? И на порог не пустят. Ножней у нас нет — так, ножиками откочерыжили. Да, вот ещё: ты елки-сосёнки для таких дел не бери — смолятся они да занозятся. Березу бери, дуб…

Разве мог я тогда, в темноте Верхней Волги, выслушивая советы опытного «эксперта по деревоприменению», предвидеть, что через семь лет на другом краю страны буду перебирать кучу полешек, отбрасывая еловые, дабы «привести к послушанию» королеву, мать трёх королей… Что от этого «щепного товара», порушится одно из сильнейших королевств христианских, что миллионы людей погибнут или будут угнаны…

Планы, предвиденья, прозрения, предсказания… ерунда всё это! Да, я строил планы. Когда было из чего. И предвидения случались. Когда было что. А так-то… просто шёл, смотрел, думал. Учился. Учился у туземцев, у «Святой Руси». «Мне учиться — что с горы катиться». И восприяв науки разные, применял их по моему понятию уместности.

Не надо из меня великого пророка да чудотворца строить. Стройте ученика прилежного.

«Коллега-эксперт», кажется, предполагал, что я немедленно приступлю к реализации его технологии на других… субъектах. Но насчёт ёлок-сосёнок он зря сказал. Потому что я вспомнил. Потому что была у меня такая наложница с «деревянным именем» — Елица. И приключилася с ней историца…

Мы выбрались из лодки, малёк закидал бабёнку тряпками, побежал, пока старшие присматривают, до ветру.

– Э… Милейший, скажи мне — нет ли у тебя брата? А у него — сынка взрослого?

– Э… Уважаемый, почто спрашиваешь?

Мир — тесен. А особенно для той малой доли людей, которые в нём двигаются. Бывалые воины, истовые паломники, дальние купцы-гости…

Почти все люди живут в своём тесном «мире» — деревенской общине. Но и те, кто вышел в «большой мир», кто топчет дальние дороги — скоро узнают, что и на другом конце света всегда сыщется такой «подорожник», который тебя знает, или о тебе слышал, или вёл дела с твоими знакомыми…

– Такой молодой мужичок, очень исполнительный и деловой, хорошо грамотен, женат, с женой своей весьма в любви и согласии…

– Он тебе денег задолжал?

– Что ты! Как можно! Ну, если не родня — извини…

– Стой. Ты ж… ты ж смоленский! Как я раньше… И имя-то у тебя — Иван Рябина! А Рябиновка, часом, не ваша ли вотчина?

– Точно. Угадал. Значит, это твой племяш ко мне с обозом тогда из Новгорода пришёл? Толковый — я думал его приказчиком в имении поставить, да не схотел он. В офени выпросился.

«Эксперт» разулыбался, едва ли не обниматься кинулся:

– Племяш — он такой! Как он там? Пойдём к костру, посидим-потолкуем. Мы ж там всем семейством запереживались вовсе. Баба его всё слёзы выплакала, на дорогу глядючи. Как расскажу ей — такая радость будет…!

Восторг и благожелательность. Только я помню рассказ тогда, в моём пытошном застенке: именно этот человек подтолкнул своего племянника «сбегать посмотреть на тот конец», откуда пришёл в Новгород мой хлебный обоз. Тесен мир, тесен…

– Расскажу, не велик труд. Только ты мне сперва девку отдашь.

– Да я ж говорил: тебе — завсегда, без серебра и очереди…

– Насовсем.

– А? Не… Ты чего?! Это ж не по-людски, не по-человечески…. то — сказ, а то — баба… да ну, окстись!.. я на ней по корове в день сберегу, по две заработаю… да ты подумай, у тя ж головушка светлая, ты ж вот ныне сходу такую штуку интересную… Не, ты сравни в цене…

Я ждал. Не умён. Хитёр, опытен, выучен… а — не умён. Не может понять, что торга не будет.

А я-то — «умён»? Только та же «корова в день», ну «пол-коровы», и в нашей хоругви. Пока мы её решаем дополнительными строевыми и физкультурными упражнениями. Резан старается. Но времени мало — кусок вечера от швартовки до отбоя. Минус ужин и гигиенические процедуры. По-настоящему — парней не умотать. Чуть ребятки втянутся… Да и самому… на мозги давит.

Может, не надо было открываться этому… «эксперту»? Так он и сам мог в любой день додуматься! После «божьего поля» всё войско в курсе, что я — смоленский, что — Рябина. Теперь я хоть чётко знаю — к кому спиной…

– Ну как — по рукам?

– Бабу отвязать, завернуть, отнести к моему костру. Потом — сказ.

– Не, ну мы ж договорились!

– Твои договоры — твои заботы. Другой цены у меня для тебя нет. Я спать пойду. Тебе «дырка ушкуйная» дороже племяша? «Дырку» — и другую найдёшь, а племяш у тебя… Говоришь, баба его все слёзы выплакала? Значит, и дальше… ей писать нечем будет. Решай.

В самом деле, я развернулся и пошёл к своему костру. На условной границе между нашими стягами дядя догнал, схватил за рукав.

– Ладно, согласный, забирай. Ну, чего там у племяша?

– Повторяю медленно: бабу отвязать…

Он всплёскивает руками, мечется, фыркает:

– Ну что ж ты такой… недоверчивый?! Ну прям как нерусский! Ну я ж сказал — согласный…

Дядя, тебя в 90-х не кидали? А меня кидали. На ломщиков не натыкался? Тебе дальше по списку, где я опыта поднабирался? Это ж чисто случайно, что в Хопер-Инвест с МММ… а уж на улицах, в подъездах, поездах, подворотнях… Задержки с зарплатой… задержки с доставкой… турфирма вылетает вместе с офисом… со всем экс-совейским народом… Я уже лапшу с ушей не снимаю, я из неё — обед варю.

– Повторяю медленно…

Плюнул, матюкнулся, побежал своих тормошить. И куда только благообразие с вежливостью подевалось?

Притащили куль в овчине. Положили к ногам. Заглянул — точно.

– К костру.

– Да ты цего?! Да ты оммануть меня надумал…!

– К костру. Чтобы все видели, что ты сам отдал.

Отнесли, положили.

– Ну, говори.

– Твой племянник соблазнил мою наложницу. Дабы она вынесла серебро из кладовых моих. Но — попался. Был бит кнутом. Нещадно. Денёк помучился и сдох. Похоронен по христианскому обряду на кладбище в сельце моём, Пердуновкой именуемой. Всё.

Он сперва ахнул, потом руками замахал, кинулся хватать меня за грудки:

– Ты… ты… с-сука…

– Ошибся, дядя. Я — не сука, я — кобель. «Зверь Лютый».

И — с двух рук по почкам. Так и он повис. На моих… «грудках». С подвыванием. Ушкуйники подскочили, оцепили, увели к себе.

Лазарь возле меня с ноги на ногу переминается, саблей комаров отгоняет:

– Иване, а это чего было?

– Разговор был. Душевно-торговый. Натуральный обмен: товар на новости. Новости… сам видешь — не понравились. Резан, с этой ночи — костровых постоянно.

Только сели — малёк прискакивает:

– Эта… ну… а овчину с вязками?

Куль развязал, бабёнку у костра вывернул и убёг.

Наши… Вся хоругвь в полном составе. Сорок юбилейных рублей разных цветов.

– Во, бл… Баба! Бл…! Ну ни х… Ё! Дык она ж больная!

Ну, типа, да.