Стрелки [СИ]

Выбор

«Будучи в расцвете сил и памяти и сознавая, что жизнь моя может прекратиться раньше, чем назначено Предком, доверяю я, Гэльд Эрнарский, камням, хранимым Предком, то, что должно быть сокрыто и сохранено навеки. В черный год, лишивший меня Светлой, был мне передан этот браслет — ибо носить его по праву больше некому — с тем, чтобы укрыть и сберечь среди мятежей и кровопролитий. И потому я прячу его, а не ношу у сердца, в котором неисцелимая боль. Пока не прервется жизнь моя, мне ее не забыть, как не забудет и тот, от кого я принял этот браслет. Вместе же с браслетом передан мне был наказ записать то, что произнесено. Не зная сути этих темных слов, я, как неразумный ученик, повторяю: там, где Северный Тракт пересекает Кену и уходит в дикие земли, был сожжен Мост, соединяющий времена, чтобы Навье воинство не нашло путь туда, куда смертному вступить не дано. Незримыми узами связал Мост наши судьбы и связывает поныне, и не будь его, может, не было бы горчайшей нашей утраты. Вот все, что сказано мне, и долг свой я исполнил, но вина моя перед мертвыми велика, ибо я живу…»

Когда я закрывала глаза, эти слова горели под веками. Я повторяла их мысленно, сбивалась и начинала вновь. Ивар Кундри помог мне, когда пришлось разбирать письмена, начертанные рукой Гэльда, но лучше было бы обойтись без этой помощи, и никто не мешал бы мне плакать одной над посланием в вечность. Я плакала потом, ночью, тихими и бессильными слезами, вытирала мокрые щеки и зажимала рот ладонью, чтобы не услышали соседки. Если бы кто-нибудь заметил и спросил, в чем дело, я не смогла бы вразумительно объяснить. Просто так много лет прошло, и давно умерли те, кто мог бы жить, и ничего, ну, совсем ничего нельзя было с этим поделать!

Я пыталась себе представить Гэльда, когда он писал это письмо, но видение расплывалось. И мне хотелось так же, как Истар когда-то, закричать: «Гэльд, брат мой милый!» Но она была рядом, а меня он все равно не услышал бы.

Уже потом, когда я обрела способность здраво размышлять, я поняла, что эта находка была тем самым веским доказательством моим снам, ради которого я приехала в Двуречье. Но мне от этого не было легче.

Вот так и прошел вчерашний день. Вся группа навещала Новый Эрнар, а мы с Иваром Кундри в палатке разбирали пергамент. Сейчас Кундри сидел рядом, прикрыв глаза — то ли дремал, то ли тактично оставлял меня в покое, удивительно, что, помогая мне, он не задал ни одного вопроса, уж я бы не удержалась… А теперь было утро, и автобус, ставший уже обжитым, привычно несся по дороге. Мы ехали в Тинтажель.

Тинтажель… Древнее имя. В нем лязг металла и глухая тяжесть камней. Одно из многих имен, которые принесли с собой на земли Двуречья светловолосые жестокие пришельцы с севера. А потом Тинтажель рос, набирал силу, стягивал к себе власть. Это был уже не замок, не жилище — это было средоточие черной мощи, подминавшей людей и уничтожавшей тех, кто осмеливался не подчиниться. Кто знает, до какого предела могло бы дойти могущество Тинтажеля, если бы Восстание не преградило путь последнему его властителю, Консулу Двуречья, барону Торлору Тинтажельскому…

Им понадобилось шесть лет, чтобы дойти до Тинтажеля. Но ведь все начиналось еще раньше, в Замятне, и даже до нее… В Восстании сомкнулись три силы — сопротивление мятежных баронов консульскому единовластию, стремление городов к вольности и ненависть подвладных. И перед этими объединенными силами Тинтажель не устоял…

Прямо передо мной, на стенке кабины наклеена была большая карта Двуречья, иссеченная красными и синими линиями дорог. В их путанице терялись города и поселки, но я быстро нашла Эрнар, шоссе, по которому мы ехали сейчас. Синяя жилка пробегала через Сай и Рубию до Асбьерна. Бесполезно было искать на этой карте Тинтажель. Я сделала усилие — то, которое часто делала здесь, в Двуречье — и сквозь краски современности проступил рисунок старой карты. Может быть, именно над такой картой склонялись заговорщики, обсуждая, где лучше ставить устроны — укрепленные усадьбы. На этой карте Сай звался Дубовым Двором, Асбъерн — Эклезисом, а Рубия была лишь маленькой точкой — невидным селением. Земли Двуречья на этой карте покрывали разноцветные пятна баронских владений, и среди них — обведенные красным — земли вольных городов: Элемир, Хатан, Ландейл, Кариан, Южный Сун… Редкие тракты были проложены из края в край, на севере вставали горы, на юге лежало море, с запада и востока Сабрина и Кена обвивали Двуречье, устремляясь к морю… Тогда, после боя на Пустоши, когда Стрелки, укрепив союз с Тинтажелем, торжествовали победу, из Эрнара, Ландейла и Хатана расходились гонцы по землям Двуречья. Набирали людей в великой тайне — беглых подвладных, горожан, ремесленников, просто бродяг, не умевших усидеть на месте. Снаряжали отряды в Хатане. Хатанский магистрат не поддерживал явно заговорщиков, берег независимость вольного города, но на действия их смотрел сквозь пальцы. Ландейлские отцы города тоже опасались выступать открыто, но не мешали своим землякам уходить к повстанцам. Так в отрядах оказалось много ландейлцев, а поскольку они по привычке именовали Хель хозяйкой, за ними это имя стали повторять и другие, и полгода не прошло, как Хель перестала быть Хелью — она стала Хозяйкой. А может, она сама отказалась от имени и титула с тех пор, как цель ее — возродить род — сменилась другой.

Устроны росли по границам Двуречья, в лесах. Иногда просто восстанавливали и укрепляли старые усадьбы, поднимали несколько крепких домов, обводили стеной из бревен, присыпанных землей, при стене ставились сигнальные башенки — и устрон готов. Первый из них — Медень — был построен на краю Болота, у Великого, или Северного, Тракта, между прочим, во владениях Хлодвига Биврестского, именуемого также «болотным бароном». Медень занял отряд Саента, и «болотному барону» с тех пор не стало житья… Впрочем, и другие союзники и вассалы Консула очень скоро почувствовали, что разгром заговора не удался. Устроны были, как рыбья кость в горле — ноет, а не вытащишь. И Стрелки быстро почуяли опасность. По их наущению бароны, и, прежде всего, Консул, запретили ковать и носить клинки с остриями — от мечей до игрушечных кинжалов. За ослушание грозила смерть. А между тем войско повстанцев все увеличивалось. К ним бежали подвладные, искали защиты от баронов и Стрелков — бароны вслед за Консулом норовили напускать на непослушных нежить. И тогда повстанцы начали наносить открытые удары…

Громкий щелчок в кабине возвестил, что шоферу стало скучно. Музыка зазвучала громче, вмиг заполнив автобус, а потом мерное звучание струн динтара перекрыл низкий негромкий голос:

Я явственно ощутила тяжесть браслета, спрятанного в сумке.

Отзвучал последний аккорд, и тут же его заглушило бодрое громыхание меди. Под этот грохот кто-то нервно запел о любви. А я потянулась к браслету. Я водила пальцем по ребристому боку, скорее угадывая, чем видя, очертания родовых знаков — пес, кольцо, цветок лестовника. Верность, неизменность, стойкость. Лестовник цепко держится корнями за неласковую каменистую землю. «Пусть старый герб погиб в веках…» Вот он — старый герб, спасенный бывшим скрипачом. Я вспомнила, как Мэй сказал с тихим отчаяньем: «Скрипка разбилась…»

— Правда, хорошая песня? — проснулся Ивар Кундри. — Это ранний Асбьерн.

— Это? — я с недоумением прислушалась к бодрому грохоту.

— Да нет, та, первая. Можно мне взглянуть?

Он протянул руку к браслету, и я не решилась отказать. Кундри долго разглядывал его, гладил пальцем и почему-то вздыхал. Потом вернул мне.

— Хорошая песня, — повторил он. — Смотрите-ка, подъезжаем.

За окнами замелькали дома. Это была Рубия.

Высокие полупрозрачные здания, зеленые заросли у их подножий. Мимо автобуса пробежали, подпрыгивая, две девочки, за ними ковылял толстый щенок. Тяжело проплыла женщина с набитыми сумками. Экскурсовод торопила нас в столовую. А я вспомнила вдруг, что Рубия лишь за годы Восстания трижды сжигалась дотла. Откуда только брались силы восставать из пепла?..

От Рубии дорога стала скверной. Когда автобус подпрыгивал на выбоинах, поручни кресел мелко дребезжали. С задних сидений доносились сдержанные охи. Когда наконец автобус затормозил, дружный вздох облегчения взлетел к потолку.

Сначала показалось, что мы остановились в чистом поле. По обе стороны от дороги вставала высокая трава. Только потом я разглядела за травой, на краю неба, низкий холм, и на нем сквозь зелень — беспорядочное нагромождение черных камней. Это был Тинтажель.

По низу холм был обнесен изгородью. У распахнутых ворот стояли в ряд автобусы. К нам подошла бодрым шагом женщина в брезентовой куртке поверх платья и сапогах.

— Я из республиканского музея. Буду с вами работать. Теплую одежду взяли? — деловито спросила она. Экскурсовод поспешно подтвердила.

— Хорошо, — энергично кивнула женщина. — Одевайтесь. Будем спускаться в подземелье, там холодно. Прошу держаться вместе и слушать меня. Мужчины, получите фонарики. Будете идти через каждые десять человек. Повторяю, товарищи, будьте внимательны…

Она не зря предупреждала, после привычного света дня тьма подземелий оглушала. Несколько минут мы стояли, привыкая к ней, шепот и кашель громом отдавались вокруг. Растерянно метались лучи фонариков.

— Внимание! — сказала женщина, и три луча, заскользив, скрестились на ней. — Мы находимся в подземелье бывшего замка Тинтажель, вернее, в той части его, которая очищена, восстановлена и открыта для посещений. Замок Тинтажель в период раннего средневековья был резиденцией Консулов Двуречья. В восстании 1084 года победивший народ буквально снес с лица земли замок, бывший символом угнетения. На Тинтажельском холме остались лишь развалины, которые постепенно сглаживало время. Раскопки Тинтажеля начались лишь десять лет назад. Были обнаружены подземелья, нижние казематы и потайные ходы, назначение которых до сих пор неясно…

«А нашли ли ход, который вел на Пустошь? По этому ходу после того, как Консул заключил союз со Стрелками, прогоняли приговоренных к смерти. На рассвете их выталкивали на черный вереск Пустоши и поспешно захлопывали люк. И тогда появлялись Стрелки…»

— Нижние казематы предназначались в основном для содержания пленных и провинившихся подвладных. Обычно те, кто попадал сюда, наверх не возвращались. Для приговоренных к пожизненному заключению вырыты были глубокие земляные колодцы. Раз в два дня туда опускали еду — и все. Об иных забывали…

У нее дрогнул голос, на мгновение теряя привычную твердость.

А мне показалось, что по спине мазнули ледяной кистью. Метнулся луч фонарика, приближаясь, и Ивар Кундри, не говоря ни слова, набросил мне на плечи свою куртку. И отошел.

— При раскопках было найдено много человеческих останков. Особенно много их было в этом зале. Нам удалось установить, что все эти люди погибли приблизительно в одно время.

«Их убили. Убили во время последнего боя. Наверху уже погиб Консул, и копыта коней вбили в грязь его тело, повстанцы ворвались уже во внутренний двор, и рухнул стяг Тинтажеля на веже — а здесь, в подземельях, наемники поспешно убивали узников…»

— А теперь мы пройдем по коридорам, и я покажу вам все, что удалось восстановить….

Незаметно для себя я оказалась позади всех. Лишь Ивар Кундри упорно шагал рядом, светя фонариком под ноги. Должно быть, боялся, что я снова исчезну куда-нибудь. Но я исчезать не собиралась. Я шла, держа руку в сумке, и пальцы мои крепко вцепились в браслет. Я бы вынула его, но боялась обронить в темноте. Да мне и не надо было смотреть на него — просто сжимать, ощущая холодок металла. Он быстро согрелся. И мне казалось, что сейчас браслет, как в игре «далеко-близко», приведет меня в подземелье под Угловым бастионом, где была Хель. Ворваться в камеру, разбудить ее, омыть раны, увести, сокрыть в темноте… И я ускоряла шаг. Еще не поздно — так казалось мне — я еще успею спасти ее, пыток не будет…

Капала вода. Одна капля упала на плечо, с шорохом скатившись по ткани. На ходу я провела ладонью по мокрой стене, слизнула горькую влагу. Те, кого морили жаждой, пытались собирать воду со стен…

Хвоень — совсем небольшое селение у самых границ Тинтажельских земель. И вот пришли вести, что отряд наемников выслан туда для усмирения. Кто же думал, что Хель, прибыв в лесной устрон к Хвоеню, ринется в бой?.. А она ринулась. И, увлекшись, не заметила, как ее отрезали от своих. Окружили, выбили из рук меч, связали. И тогда один из наемников, соблазнившись, сорвал с ее руки вот этот браслет…

Выбор.

— Добро пожаловать в Тинтажель, дама Хель из Торкилсена.

Консул был одет в черное, парадный кинжал в серебряных ножнах висел справа на поясе, баронский обруч подхватывал волосы, и, зажимая ворот у шеи, тускло, как волчий глаз, мерцала консульская звезда.

Хель стояла перед ним — связанная, в изорванной одежде, с синяками и кровоподтеками, и вежливые слова Консула прозвучали издевкой.

Один из наемников, сопровождавших Хель, засмеялся. Консул метнул на него из-под век тяжелый взгляд и бросил:

— Развязать.

Наемники колебались. Консул молча ждал. Молчание это было таким красноречивым, что они, не дожидаясь повторного приказа, начали с руганью и толчками распутывать узлы.

Потом наемники ушли. Консул указал Хели на кресло:

— Садитесь, дама Хель. И простите воинам их грубость, она вполне понятна.

— Ну да, — сказала Хель, не двигаясь с места, — ведь они так устали, грабя и убивая.

— Различия во взглядах, — почти скорбно кивнул Консул, — Но ведь они не помешают вам принять мое гостеприимство?

— Странным образом доставляют нынче гостей в Тинтажель.

— Иного способа увидеть вас не было, дама Хель.

— Не трудитесь так называть меня. Вы забыли, что я лишена баронского звания?

— Никто не может лишить вас благородства крови, — Консул прошелся по зале, остановился в двух шагах от Хели. — Все мы отпрыски одного корня.

— Будь это так, я бы уничтожила этот корень.

— Все равно, — будто не слыша, продолжал Консул, — вы гостья в Тинтажеле.

— Я предпочту гостить в нижних казематах, — твердо и спокойно ответила Хель. — Не юлите, Торлор. Вы не первый раз пытаетесь обмануть меня, и все равно ничего не выходит.

Консул слегка побледнел, наклонился вперед, будто собираясь прыгнуть:

— Да, но сейчас-то вы в моих руках. Я мог бы приказать убить вас на месте, и только великодушие…

— Приберегите его для наемников, — оборвала Хель.

Он стиснул кулаки, шагнул к ней, но, опомнившись, остановился и криво улыбнулся:

— С вами трудно говорить, дама Хель. Должно быть, вас утомила дорога. От кресла вы отказываетесь… но я, с вашего позволения, сяду. Устал.

Он отошел от Хели, сел в кресло с высокой спинкой, стоявшее у стены.

— Как вы ненавидите наемников, — миролюбиво заметил он. — А между тем, все мы чьи-то наемники, один служит деньгам, другой чести, третий великой идее. Ваша идея велика, признаю, но служите вы ей бессмысленно…

Консул замолк. Хель смотрела на него. Узкое лицо, тонкие твердые губы, глубоко посаженные серые глаза. Красивый человек. Вот только, когда говорит или улыбается, нижняя губа кривится, обнажая крупные зубы. Как будто он собирается укусить.

— Бессмысленно, — повторил Консул, не дождавшись, пока Хель заговорит. — Вы хотите победить Стрелков? С кем? С простолюдинами и подвладными? Смешно, право. У вас не хватает ни оружия, ни умелых воинов. А у баронских родов сильное войско, но баронов вы отталкиваете…

— Что же бароны сами не берутся за Стрелков? — с насмешкой спросила Хель.

— В том-то и дело! — воскликнул Консул. — В том-то и дело! Они разъединены. Каждый сидит в своем углу! — разгорячась, он вскочил, вновь зашагал по зале. — Сколько сил мне стоит собрать их для дела! Если бы ваше войско, Хель, было со мной… — он оборвал фразу.

— Что же?

Консул повернулся к ней:

— Я объединил бы земли. Северные, Срединные, Южные. И с объединенными силами пошел бы на Стрелков. И уничтожил бы их.

— Кто же будет тогда усмирять ваших подвладных?

Угол его рта дернулся от раздражения.

— Дама Хель изволила пошутить. В конце концов, Стрелки — наши общие враги. Соглашение с ними — жестокая необходимость. Если бы вы…

Хель рассмеялась, громко и отчетливо, глядя прямо в глаза Консулу. Потом спокойно сказала:

— Когда-нибудь, Консул, вы перехитрите самого себя. И этот день будет последним в вашей жизни.

Камни в пыточных подземельях были скользкие. Они не успевали впитывать кровь. И с блеском непросохшей крови смешивался алый отсвет жаровни. Тени людей в этом свете росли, казались громадными и дикими. Да полно, люди ли это?

Ледяная тяжесть цепей. И волна жара от раскаленных углей.

Сорвали одежду. Сняли цепи — чтобы не помешали — и прикрутили руки кожаными ремнями к кольцам, вбитым в стену. И тогда она повисла на растянутых руках, не касаясь ногами пола. Больно. Но ведь это только начало.

— Еще не поздно, Хель. Подумай.

Молчание. Консул заглянул в ее лицо — не обмерла ли? Нет, глаза живые. И смотрят так, что лучше в них не заглядывать. Так смотрит затравленный волк перед тем, как вцепиться в горло охотника. Консул отошел.

— Начинайте.

Подручный палача длинными щипцами взял из жаровни раскаленную головню.

«Здесь пытали Добоша… или в другом подземелье… его запытали насмерть, израненного… мстили… Почему они так любят пытать огнем… дешевле, приятнее… Как больно, мамочка! Нет, это не я кричу, не может быть, чтоб я так кричала… не надо кричать, они смеются… я выдержу, я все равно выдержу… больно!.. Нет, уже не больно, я ее просто не чувствую, боли, ее слишком много… я не хочу этого, не хочу!.. Мэй, мне больно, Мэй… Все…»

— Довольно, — бросил Консул.

Набухшие от крови ремни, казалось, вросли в кожу. Подручный развязывал их, ругаясь. Наконец обессиленное тело скользнуло по стене и с глухим стуком упало на пол. Другой подручный окатил его водой из чана.

Консул подошел к Хели, наклонился, крепко взял за скользкие от воды и крови плечи.

— Хель, — позвал он, — слышишь меня?

Она с усилием приподняла голову, открыла глаза. В них были боль и странное недоумение.

— Ты мне нужна, Хель, — проговорил он тихо. — Очень нужна. И у тебя отсюда два пути — со мной либо на Пустошь, понимаешь?

Он говорил, а ее глаза раскрывались все шире. Огонь отражался в них. Потом шевельнулись губы.

— Что? — Консул, не расслышав, склонился ниже. — Говори громче.

И вновь искусанные до крови губы дрогнули:

— Нет.

Консул разжал пальцы, и Хель рухнула на пол. Он взглянул на ладони, испачканные кровью, брезгливо морщась, сполоснул их в чане и сказал палачу:

— Обмыть и в одиночку. Чтобы до завтра жива была. Чтобы все чувствовала.

И начались дни, похожие один на другой и страшные своей похожестью. Днем ее не трогали — Консул не разрешал, хотел, чтобы протянула подольше, днем она лежала в полной темноте на охапке гнилой соломы, чувствуя, как пробирается в тело мертвящим холод камня, как малейшее движение отзывается обжигающей болью. Ей казалось, что темнота давит, распластывая и вжимая в пол. Иногда ей доставало сил дотянуться до чашки с водой и куска лепешки, что оставляли ей тюремщики. Однажды она опрокинула чашку, и невидимая вода прожурчала, растекаясь, а она повалилась на подстилку, едва не плача.

А потом приходили двое, тащили ее в подземелье, сдирали одежду с присохших рубцов и язв, и хмурый, заспанный палач перебирал звякавшие щипцы. Тогда она знала, что наступила ночь, и тьма над землей сливалась в ее измученном сознании с тьмой, наступавшей после боли.

Вначале Хель пыталась сопротивляться боли, потом обрушивалась невидимая плотина, и боль затопляла ее всю. И, вновь приходя в себя на ледяных камнях, она проклинала свою слабость.

Она не знала, что со стороны казалась совсем не слабой. Что Консул каждый день справлялся у палача, просит ли она пощады, и всякий раз палач отрицательно качал головой. Она не знала, что палач потихоньку удивляется ее стойкости. То, что она кричала во время пытки, еще ничего не доказывало — кричало истерзанное болью тело. А глаза ее, даже затуманенные мукой, оставались прежними, и палач смутно подозревал, что Консул не появляется на пытках не из-за ночного времени, а оттого, что боится этих темных, бездонных, как омуты, глаз.

Однажды Консул все же появился — в сопровождении разряженной толпы родичей и дам. Они шли по подземелью, брезгливо переступая через заплесневевшие лужи, дамы поспешно подбирали подолы, чтобы, Предок храни, не испачкаться. Одну из дам Консул вел под руку — изящно и непринужденно, как истинный рыцарь. Впереди шли слуги с факелами.

Гости, бросив на все лениво-любопытствующие взгляды, прошли дальше, а Консул замедлил шаг, придержал за локоть свою спутницу:

— Рекомендую, дама Истар — Хель из Торкилсена. Хозяйка.

Он проговорил это, как гостеприимный хозяин, показывающий гостье редкой породы пса. Палач, нахмурясь, ждал. Дама ступила вперед.

Пытка только началась, и Хель была в сознании. Она увидела вскинутые в спокойном удивлении подведенные брови, безмятежный овал лица, властно изогнутые губы. Узкие, чуть раскосые глаза встретились с упорным взглядом Хели, и что-то в них дрогнуло, в этих глазах.

— Забавно, — проговорила Истар высоким, чуть капризным голосом и повернулась к Консулу: — И что вы с ней собираетесь делать?

Торлор пожал плечами:

— Не оставлять же ее в живых, как знамя для этого сброда.

Дама Истар хотела что-то сказать, но Хель опередила ее.

— Ты умрешь раньше меня, — отчетливо произнесла она, — Обещаю тебе это.

Консул отпрянул. Потом, искривив рот, выхватил вдруг у палача раскаленные щипцы и прижал их к щеке Хели. Она дернулась, но не закричала. Лицо Консула расплылось перед ее глазами, как отражение в колеблющейся воде. И еще она услышала, как дама Истар брезгливо проронила:

— Мясник.

И пошла дальше, придерживая подол кончиками пальцев. Консул помедлил и двинулся за ней, отшвырнув щипцы. Тогда палач сорвался с места.

— Снимайте ее! — крикнул он подручным. — Быстро!

— А разве… — заикнулся один из них.

— Заткнись! — рявкнул палач так, что мелко зазвенело железо на полке. — Поверья не знаешь?!

Втроем они уложили Хель на пол, и палач приказал:

— Тащите тряпки, мазь. Живо!

— Залечивать? Хозяин узнает — несдобровать.

— Самому ему несдобровать! Забыл, что ли? Если лицо задеть, мертвец потом погубит. Поворачивайтесь, я сказал!

Мы вышли на траву из подземелья, и теплый тугой ветер ударил в лицо, и погасли фонарики. И тут же все заговорили, перебивая друг друга, как будто разрешились от обета молчания. Экскурсанты с облегчением говорили о солнце, о свежем воздухе, о скорой поездке в Кариан; знакомая мне по Эрнару супруга озабоченно спрашивала у мужа: «Ты не простудился?». Я знала, что это не от суетности — просто они рады были наконец оставить за собой подземелья Тинтажеля. Они сходили вниз по горячей от солнца траве и с каждым шагом все прочнее забывали ледяной мрак, таившийся под землей. И я могла бы так же спокойно сойти с холма и забыть все, но мне не давали сделать этого тяжесть браслета и горький вкус подземной влаги.

Я отошла в сторону и села на плоский черный камень, едва видный из травы. Камень был теплый. Ящерица зеленой струйкой брызнула в траву. С холма видны были поля, дороги, светлый блеск маленьких озер в лугах. Было тихо, говор и шум автобусов не разрушали этой тишины, а существовали отдельно от нее. Такая тишина стоит лишь в местах, давно и прочно покинутых людьми. Что-то звенело и стрекотало в траве, и алыми каплями в зелени качались смолки, синели крупные головки маренок… И все это было так умиротворяюще и так невыносимо, потому что в этом теплом мире не могли, не имели права существовать нижние казематы, смоляной блеск ночной Кены и черный вереск Пустоши, взрытый копытами коней…

Отчего так несправедливо устроен мир? Отчего нельзя отдать свою жизнь тому, кому она нужнее? Просто-напросто отдать предназначенное судьбой время?..

Подошел Ивар Кундри, хмурый, без обычной своей задорности, и я была благодарна ему за это. И я спросила так, как будто мы уже говорили об этом:

— Вы не знаете, Ивар, в какой стороне Пустошь?

— Пустошь? — он оглянулся. — По-моему, там. На востоке.

— Жаль, что мы там не побываем.

— А вы разве раньше не были?

— Я впервые в Двуречье.

— Да? — удивился он. — Вот уж не сказал бы. Вы ведете себя здесь по-хозяйски.

— Вы имеете в виду вот это? — я вынула из сумки браслет.

— И это тоже. Чей он все-таки? Ведь не ваш же.

— Нет, не мой. Он принадлежал девушке, которую пятьсот лет назад убивали на Пустоши… — горло сжало, и я ничего больше не смогла сказать.

Кундри стоял молча, потирая лоб ладонью. Лицом к востоку.

— Я был на Пустоши, — сказал он наконец. — Там стоит обелиск — знаете, во время Последней войны там казнили заложников… Там растут мята и белокаменник.

— А черный вереск? — вырвалось у меня.

— Черного вереска нет.

Снизу донесся пронзительный гудок.

— Нам сигналят.

— Идите, Ивар. Я скоро.

Он кивнул и ушел. А я смотрела на восток, пытаясь угадать за линией трав измененный лик Пустоши.

Что мне делать сейчас? Что делать мне — опоздавшей навсегда?

Можно оставить все это. Отдать музею браслет и пергамент, вернуться в Институт, работать исступленно, чтобы позабыть обо всем…

Можно пойти к ученым. Доказать им — любой ценой доказать! — что я права. Расставить все по местам. Воздать каждому по справедливости. А что им эта поздняя справедливость?

А еще можно писать. Написать повесть-сказку о конной нежити, о любви и сражениях, и непременно сделать хороший конец. Хотя бы в книге. Может, и издадут…

Три выхода. Кто подскажет мне, который из них правильный? Что выбрать мне? Первый, второй, третий? Или четвертый?

Мост. Мост через Кену на Северном тракте. Мост, соединяющий берега и времена. Мост, который может вывести куда угодно. И на предрассветную Пустошь, к обломку стены из белого камня…

Не может быть, чтобы его уничтожили безвозвратно. Его нельзя сжечь. Он должен существовать — Мост. И, может быть, удастся… Может быть, на этот раз я успею…

Пустошь тянулась до края земли. Обломок стены возвышался посреди нее. Неизвестно, кто и почему возводил стену и почему на полдороге забросил работу. Ничто не росло на Пустоши, кроме черного жесткого вереска, стелившегося у самой земли, рыхлой, ноздреватой, точно присыпанной пеплом. Среди вереска белели под стеной обломки плинфы — плоского обожженного кирпича, и сама стена была иссечена временем, будто покрыта шрамами.

Пронизывающий ветер гнал по небу черно-серые, похожие на хвосты тучи, прижимал к земле вереск; край неба хлестали бесшумные длинные молнии, и Пустошь то на миг освещалась их яростным взблеском, то в снова падала в темноту.

При очередной вспышке Хель увидала, что стена — вот она, рядом, и удивилась, что живет еще и успеет дойти вот до того камня, который лежит здесь, быть может, с незапамятных времен. И с незапамятных времен и вереск, и ветер, и черно-серые облака. Они были, когда ее еще не было на этой земле и когда снова не будет. Будет темнота. То есть даже темноты не будет. Ничего. С облегченным вздохом она опустится на землю и растворится в ней. Исчезнет боль, высохнет на вереске кровавый след.

Может быть, ей еще позволят дойти до камня и присесть на нем, вдохнув холодный колючий воздух, и при вспышке молнии раз увидеть Пустошь — последнее, что ей даровано на этой земле перед небытием.

Странно, что они так медлят.

Если один из болтов пройдет мимо, на стене останется след, еще один шрам, отметина, — неужто единственный след ее на земле? Кровавая роса и царапина на камне, и больше ничего?.. Никогда?.. Нет, тогда пусть уж сразу. В вереск лицом. Это совсем не больно.

Хель резко повернулась, вскидывая голову. И в блеске молний открылись ей Пустошь и черный полукруг Стрелков с наведенными арбалетами.

Качнулась земля.

Хель упала навзничь, раскинув руки, как падали до нее тысячи мертвых детей этой горестной земли. Тихо сломался под пальцами сухой стебель вереска…

Ее нашли утром. Она лежала почти у самой стены, лицом к небу, и в широко открытых глазах плыли облака.