Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками

— Ай-я-яй! — переживали ракетчики. — А сколько сахара в день вы употребляли?

— Мало. Ложечки две.

— Это надо же! До чего людей довели! Сегодня за завтраком я целый фунт умяла. А какой чай вы больше любите, брусничный или луковый?

— Я просто чай люблю.

— Вот жизнь! Даже чая приличного не хватает. А что вы вообще любили там есть?

— Бананы и апельсины.

— А что это такое? — протиснулся вперед чумазый малыш с явными признаками рахита.

— Если ты когда-нибудь пробовал мыло, значит, и вкус бананов знаешь. — Наташа прижала к себе малыша. — А ананасы и того хуже.

— Говорят, вам даже змей приходится есть?

— Приходится. Я сама ела. Угри называются.

— А что же вы так одеты плохонько? Неужто ватников на всех не хватает.

— Мне вот не хватило.

— Не расстраивайся, родимая! Я тебе свой старенький подарю.

— А как насчет веры истинной? Забыли, поди, кумиров? Жертвенный огонь не разводите?

— Не разводим. И кумиров забыли.

— И Перуна? — с ужасом воскликнул кто-то.

— И Перуна.

— И Даждьбога?

— И Даждьбога.

— До чего народ замордовали, бесы! Чтоб их леший разорвал!

— Хватит дитя мучить! — дородная баба обняла Наташу. — Да на ней, бедной, лица нет. Покормить надо вначале гостью дорогую, а уж потом вопросами мучить. Я сегодня как раз шанег напекла.

Обед накрыли прямо на плоской панели пульта управления, предварительно убрав с него недосушенные пеленки. Посуду и пеленки извлекли из аппаратных стоек, в которых клацали реле и стрекотали шаговые искатели. Наташа ела исключительно мало, выпила только кружку брусничного чая, да слегка поклевала шанежку размером с колесо от детского велосипеда. На все уговоры сердобольной хозяйки она отвечала отказом, ссылаясь на отсутствие привычки к такой хорошей пище, чем едва не довела ту до слез. Пряжкин, впавший в мрачное состояние духа, также не притронулся ни к еде, ни к самогону. Зато Пашка, ввернув за двоих, сразу повеселел и принялся популярно разъяснять Наташе устройство индикатора кругового обзора, методику заправки стратегических ракет топливом и преимущества разделяющихся боеголовок над всеми остальными.

"Откуда он только всего этого нахватался, — подумал Пряжкин рассеянно. — Впрочем, скорее всего от меня самого, от кого же еще. Болтаю много, особенно по пьянке".

На душе было муторно и хотелось выпить, но слово, данное Наташе, сдерживало.

— Пойдем, — сказал ей он. — Посмотришь пусковую шахту.

— Не хочу. — Наташа отрицательно покачала головой. — Я устала.

— Тогда отдохни. У меня здесь есть своя комната.

— Хорошо. Проводи меня. Только сразу договоримся, не трогать меня сегодня.

В маленьком кабинетике, где пахло одновременно и затхлым погребом и вокзальным сортиром, Наташа сразу забилась в угол дивана и положила голову на согнутую руку. Пряжкин расхаживал из угла в угол, не зная, что и делать. Злость и нежность разом терзали его. Он хоть и старался гнать прочь все невеселые мысли, но тем не менее, ни на минуту не мог забыть, что всего через несколько часов вновь предстанет пред очами кабинета министров, да еще не один, а с Наташей.

Что скажет он им? Как поведет себя она? Чем все это закончится? Еще до конца этого дня он будет или бесконечно счастлив, или растоптан в пыль.

Заснуть бы крепко-крепко и проснуться после того, как все решится, подумал Пряжкин.

— Сядь, — сказала Наташа неожиданно спокойным, хоть и безжизненным голосом. — Сядь, не суетись.

— Хорошо. — Он сел подальше от нее, у дверей.

— Говори. Ты ведь хочешь что-то сказать.

— Я хочу спросить. Зачем ты пришла сюда?

— А ты как думаешь?

— Ты шпионка?

Пусть бы она рассмеялась в ответ или даже неловко соврала — это было бы не так страшно, как наступившее молчание, долгое тяжелое молчание.

— Скажи что-нибудь, — попросил Пряжкин, чувствуя, что начинает цепенеть от запредельного, досель неизведанного ужаса.

— Как это тебе лучше объяснить… — Наташа устало вздохнула и откинула волосы с лица. — Я не шпионка в том смысле, как это понимаете вы. Мне не нужны ваши тайны, даже самые жуткие. Тем более я не хочу причинить вам вред. Но я и не перебежчица, за которую себя выдаю. Никто не посылал меня сюда, и я не имею никакого задания. Все это только моя собственная инициатива или, если тебе будет угодно, моя дурость. Мне нужно было побывать среди вас, говорить с вами, попробовать понять вас. Ведь это совсем другая цивилизация, другой народ, вы почти что инопланетяне. Не знаю, для чего все это мне нужно. Тут и любопытство, и каприз, и даже амбиции… Возможно, потом я написала бы о вас. Ведь я собираюсь стать журналисткой. А может быть, все это навсегда осталось бы со мной. Не знаю… Но сейчас… Сейчас мне страшно. Вы сами себя добровольно заточили в тюрьму. Вы беспощадно губите друг друга. А ваши дети… Это просто кошмар какой-то. Они-то в чем виноваты?

— Ты действительно так считаешь? — спросил он холодно.

— Да. Ты думал, меня интересуют ваши допотопные ракеты? Успокойся. Их давно никто не боится. Над вами постоянно висит противоракетный спутник, а вокруг натыканы зенитные комплексы. Любая ваша ракета будет уничтожена прямо на старте.

— Ты противоречишь сама себе. Если вы нас не боитесь, зачем же все это: зенитные комплексы…

— Нормальные люди не боятся буйнопомешанных. Но помещают их под надзор в специальные клиники. Точно так же и с вами. Мы точно знаем, сколько у вас боеголовок и каков их тротиловый эквивалент. Мы примерно знаем даже намеченные для них цели. Уверена, что ваши ракеты далеко не улетят. Но ведь взрыватели боеголовок установлены так, чтобы неминуемо сработать при разрушении ракеты. Правильно я говорю?

— Это тебя не касается.

— Кроме того, вы можете сами взорвать свой ядерный арсенал. То ли по халатности, то ли по пьянке, то ли из фанатизма. С вас станется! Хотя все соседние поселки отселены, роза ветров в этих краях такая, что радиоактивное заражение покроет огромную площадь, и том числе и мой родной город, где проживают полмиллиона людей. Скажи, это нужно вам?

— Значит, вы все же нас боитесь?..

— Господи! — Она всплеснула руками. — И это говоришь ты, быть может, самый разумный человек здесь…

Она встала и подошла к столу, на котором среди всякой другой аппаратуры был установлен большой, многодиапазонный радиоприемник.

— Он исправен?

— Да.

— Ты слушаешь его?

— Иногда.

— И что же?

— Да ничего. Бред какой-то. Или ложь.

— Почему ты так решил?

— По-твоему, я слабоумный? Кое в чем и сам могу разобраться.

— Ужас! В чем ты, милый, разбираешься? Ты ведь уверен, что у нас надписи на этикетках делают писари. Вы сажаете маринованную свеклу и ждете урожая. Вы ничего не знаете об окружающем мире. А о себе вы хоть что-нибудь знаете? С чего все это началось? Скажи! Как появился этот жуткий город? Как вас учат этому в школе?

— Разве ты сама не знаешь?

— Я-то знаю! А вот как знаешь ты?

— Дабы пресечь происки враждебных сил, толкавших государство к гибели, а народ к нищете, рабству и вырождению, группа патриотов взяла власть в столице в свои руки.

— Чушь какая! Отсюда до столицы две тысячи ваших верст. И дома там совсем не из бревен.

— Хорошо, я не скажу больше ни слова.

— Прости, что перебила тебя. Продолжай.

— К ним присоединились многие люди доброй воли. Однако часть государства осталась под контролем изменников, которые с помощью демагогии и насилия держат народ в подчинении.

— А ракеты эти вам зачем?

— В интересах обороны и защиты мира, как ответ на агрессивные намерения врага.

— Это ты сам придумал или от Овечкина слышал?

— Это придумали еще тогда, когда ни тебя, ни меня на свете не было.

— А теперь послушай меня внимательно. Когда-то здесь была обыкновенная ракетно-ядерная база. Так называемая "точка". Одна из многих. Уже и в то время устаревшая. О том, что тогда творилось в стране, я тебе рассказывать не буду. Для этого сначала надо проштудировать половину мировой истории. Ведь для вас что Владимир Святой, что Гришка Отрепьев — почти одно и тоже. Короче, это было смутное время. Вот тогда-то кучка людей, благосостоянию и положению которых угрожали перемены, сумела захватить базу. С полного согласия и не без помощи гарнизона, конечно. Папочка вашего Силы Гораздовича умел обводить людей вокруг пальца еще почище, чем сынок. Твой отец вольно или невольно стал его главным пособником. Он прекрасно знал ракетную технику и был очень способным инженером. Ведь запустить ракету можно только по распоряжению вполне определенных лиц, владеющих специальными кодами. Если бы кто-то попытался самостоятельно подобрать код, уже после второй попытки вся система пуска бы самоуничтожилась. Но папочка твой нашел гениальное решение. Он просто-напросто ликвидировал контрольное устройство и создал обходную цепь ручного управления, зажигания двигателя. Разгадал он и тайну взрывателя ядерной боеголовки.

— Если бы это сказал кто-то другой, а не ты…

— Тогда ты свернул бы ему голову? Не так ли? Твой отец знал очень многое и поплатился за это. Для нас причина его смерти давно не является тайной. Убил его кто-то из зайцевской родни по приказу Попова. Передав дела наследнику, то есть тебе, он стал не нужен, даже опасен.

— Я не верю.

— Зачем мне лгать? Вы засылаете к нам шпионов целыми табунами, но ни один из них не вернулся. Ты не знаешь, почему?

— Шпион не может рассчитывать на снисхождение.

— Как бы не так. Все они сдались, едва перешли рубеж. Многие потом, правда, погибли от пьянства и всяческих излишеств, но иные ведут вполне нормальную жизнь. Уж они-то порассказали о ваших тайнах! Всю подноготную вывернули.

— Предатели!

— Бог им судья. Но только не ты. Дальше будешь слушать?

— Валяй.

— Несколько лет человечество жило в страхе. Но ядерный шантаж не удался. Убедившись, что таким путем ничего не добиться, вы решили сохранить статус-кво.

— Что?

— Существующее положение вещей. Мы вас кормим, поим и одеваем, а вы не взрываете ядерные боеголовки. Крысу опасно загонять в угол. Живите себе как хотите.

— Что ты предлагаешь?

— Кому?

— Мне, к примеру. Думаешь, там мне будет лучше?

— Не знаю. Зверь, воспитанный в зоопарке, старается вернуться в клетку. Рабами становятся не только по воле случая, но и по призванию. Даже ты насквозь пропитан этим ядом.

— Я не хочу расставаться с тобой.

— Я тоже. Давай уйдем вместе.

— Мне трудно сказать тебе сейчас что-либо определенное. Над этим надо крепко подумать. Тем более уйти отсюда очень сложно. Ты даже не представляешь, насколько сложно…

— В условном месте, недалеко от рубежа меня ждет на вездеходе брат. Это он привез меня сюда. Помнишь того парня, который доставлял вам дань?

— Ах ты!.. — Пряжкин ударил себя кулаком по колену. — Ах ты, какая незадача! Значит, это был твой брат!

— Что-нибудь случилось?

— Случилось… Нет… Ничего… Только не уйти нам сейчас. Надо подождать. Скажу прямо, ты находишься в опасности. Единственный путь спасения для тебя — стать моей женой. Перед лицом кабинета министров ты должна дать клятву на верность нашему государству. Хоть раз покриви душой. Вытерпи. Помоги мне.

Едва поднявшись на поверхность, Пряжкин убедился, что их уже давно ждут. Перед капищем всех богов горел огромный костер, а чуть поодаль на жестком стуле с гнутой спинкой восседал Сила Гораздович. Позади него переминались с ноги на ногу успевшие продрогнуть члены кабинета министров. Рожа Погремушки свидетельствовала, что он уже успел где-то порядочно приложиться. Министр вероисповедания держал посвященного Перуну петуха.

"Зачем здесь петух? — подумал Пряжкин. — Видно, дело нешуточное заваривается. Гадать, значит, будут. А гадание — штука скользкая — и так можно повернуть и этак".

— Ну что, не передумал жениться? — ласково спросил Сила Гораздович.

— Нет, — озираясь по сторонам, ответил Пряжкин.

Не нравилось ему все это. Очень не нравилось. Особенно не нравилась ухмыляющаяся харя Погремушки, сочувствие в глазах министра градостроения, и нехорошее любопытство на лицах остальных. Сила Гораздович был добр, как Дедушка Мороз под Новый год.

— А ты, душенька, согласна выйти за этого молодца? — обратился он к Наташе.

— Согласна, — ответила та, вцепившись в руку Пряжкина.

— А ведь нельзя тебе за него. Чужая ты нам. Хоть наш хлеб-соль ела, а все равно чужая. Ежели желаешь с моим сподвижником обвенчаться, сначала должна совсем нашей стать. Породниться со всем миром, — он сделал широкий жест рукой.

— Что я должна для этого сделать? — стараясь быть спокойной, спросила Наташа.

— Совсем немного. Самую малость. Три раза вокруг костра обойди, каждому кумиру поклонись в пояс, а Перуну и Ладе жертвы принеси.

— Какие?

— А что не жалко.

— И все?

— Пока все. А потом снова говорить будем. Ступай.

Наташа с мольбой и страхом глянула на Пряжкина, выпустила его руку и медленно подошла к костру.

Первый круг. Второй. Третий. Ничего не случилось.

Продолжая все время оглядываться на Пряжкина, Наташа поравнялась с крайним в шеренге идолом, поклонилась ему и двинулась дальше. Так она постепенно добралась до Перуна. Пряжкин уже хотел крикнуть ей об этом, но его опередил Сила Гораздович.

— Вот он, душенька. Мимо не пройди.

Наташа вновь поклонилась, достала из уха золотую сережку и положила в жертвенную чашу. Ладу она узнала самостоятельно. Хоть та и была топорной работы, но по торчащим вперед грудям и преувеличенно широким бедрам, могла сойти за особу женского пола. Ей Наташа пожертвовала вторую сережку. Затем она почти бегом вернулась на прежнее место и вновь вцепилась в руку Пряжкина. Все происходящее казалось ему жутким сном. В толпе, сгрудившейся позади министров, он попытался отыскать взглядом дружек, певцов и музыкантов, без которых не обходилась ни одна свадьба, но никого не заметил. То есть некоторые из них ошивались среди праздного, полупьяного люда, но вид имели такой, словно явились не на свадьбу, а на травлю медведя. Холодное оцепенение вновь сковало Пряжкина. Он уже понимал, что пропал, но в душе продолжал молить неизвестно кого: "Пронеси! Пронеси! А вдруг все обойдется? Может, поглумятся только и простят? Ведь мы ничего плохого не сделали, ни я, ни она".

— Вижу, душенька, что согласна ты стать нашей сестрой, — сказал Сила Гораздович. — Да вот только наряд на тебе бесовский. Скидывай его в огонь.

Наташа онемела и не шевелилась, но Пряжкин ощущал, как судорожно сжимаются и разжимаются ее пальцы.

— Помочь, может, ей надо! — заржал Погремушкин. — Так это мне не впервой.

— Заткнись, ублюдок, — нежно сказал Сила Гораздович. — Негоже так с невестой говорить. Не трепещи, душенька. Здесь дело божеское творится. Ты перед кумирами должна свою твердость показать. Как же ты в новую жизнь войдешь, если с барахлом старым боишься расстаться? Наши отцы, когда все это начинали, шкуру с себя живьем драли.

— Может, не надо, Сила Гораздович? — опустив глаза попросил Пряжкин. — Всеми богами молю. Огради от позора.

— Никто ее не неволит. Если не хочет, пускай идет себе восвояси. К ночи уже у рубежа, поди будет.

— Сила Гораздович… — снова начал Пряжкин.

— Ладно, — сказала Наташа, — чему быть, того не миновать.

На ходу стягивая шубку, она шагнула к костру. Ком пушистого, никогда не виданного в этих краях меха некоторое время шевелился на поленьях, словно борясь с огнем, а затем разом полыхнул удивительным синеватым пламенем, затрещал искрами, обдал всех стоящих удушливым запахом, совсем не похожим на запах горящей шерсти. "Бесовство! — закричали в толпе. — Нечистая сила! Ее саму надо в огонь кинуть?"

А Наташа, одним плавным движением вскинув над головой руки, уже стянула с себя свитер и перешагнула через упавшую юбку.

— Гляньте, что она на задницу себя натянула! — взвизгнула какая-то баба. — Не то чулки, не то портки! Скидывай их, стерва!

Спустя минуту на Наташе осталась только застиранная тельняшка, едва прикрывавшая бедра, которую она накануне позаимствовала из гардероба Пряжкина.

— Заголяйся до конца! — крикнул Погремушка. — Нечего братьев и сестер стесняться!

— Народ дело говорит, — согласно кивнул головой Сила Гораздович. — Что же ты, невеста, остановилась?

— Это мое! — Пряжкин подскочил к Наташе и обнял ее, стараясь прикрыть полой тулупа. — Это я ей дал! Это не чужое!

— Тогда другое дело, — сказал Попов. — Тогда шабаш. Конечно, по правилам ее надо было еще остричь, да проверить, нет ли на теле бесовских знаков, но от этого воздержимся. Верим, что ты желаешь остаться среди нас. Но одного твоего желания мало. Надо чтобы и боги тебя возжелали. Взаимно, так сказать. Сейчас станет ясно, по нраву ли ты им, приняли Перун и Лада твои дары.

По его знаку вперед важно выступил министр вероисповедания и, не выпуская петуха, стал прихотливыми узорами рассыпать перед костром пшеничное зерно. Пряжкин в это время почти силой затолкал Наташины ноги в свои валенки, а сам остался стоять на снегу в полуразмотавшихся портянках. Когда он заворачивал девушку в тулуп, та попыталась укусить его. Лицо ее было белей ноябрьского сугроба, а на длинных ресницах замерзли слезы.

— О ты, мудрая птица, посвященная Перуну-Громовержцу, яви нам волю богов, — нараспев произнес министр вероисповедания. — То, что мило кумирам, мило и народу!

С этими словами он довольно бесцеремонно подбросил петуха вверх. Захлопав подрезанными крыльями и недовольно кукарекнув, тот опустился прямо перед пшеничным узором, слегка тронул ближайшее зерно клювом, брезгливо мотнул гребнем и сразу утратил интерес к пище. Старый волхв, кряхтя, присел, и попытался подтолкнуть священную птицу в нужном направлении, но тут же получил весьма болезненный удар по пальцам. Перепуганные зеваки отшатнулись. Послышались голоса: "Плохая примета! Немилость великая! Да убоимся божьего гнева! Детей прячьте, детей! Разгадали кумиры бесовское отродье!"

— Да уж, хуже знамений не бывает. — Сила Гораздович встал и ногой отшвырнул петуха. — Перун все видит. Сознавайтесь, дети мои. Покривили душой? — Не дожидаясь ответа, он протянул к огню красные старческие руки. — С кем вы тягаться вздумали? Да самый плохонький идол в сто раз мудрее человека. Долго они терпели твои богохульства, Пряжкин, да вот и отомстили.

— Это решение окончательное? — спросил Пряжкин.

— Да. — Теперь Сила Гораздович говорил резко и отрывисто, словно не говорил, а сплевывал. — Не быть вам мужем и женой, не жить ей среди нас. И тебя кара неминуемая ожидает.

— За что?

— За ложь твою. За измену. За богохульство. За то, что бабу-шпионку родине предпочел.

— Она не шпионка!

— Сейчас разберемся. Пусть свидетель доложит.

Из-за спин караульных вышел Пашка, снял шапку, поклонился — сперва богам, потом министрам, солидно откашлялся и начал:

— Значит так. Рассказываю кратко. А то уже окоченели все. Здесь разговор их я слышал. Девахи этой, значит, и сподвижника Пряжкина. Не перебежчица она вовсе, это точно. Но с чем пришла, я доподлинно не понял. На всех, да и тебя. Сила Гораздович, она грязью отборной поливала. Вроде все вокруг нормальные, а мы ненормальные. Твоего батюшку недобрым словом вспомнила. К бегству сподвижника Пряжкина подбивала. Дескать, сразу за рубежом ее братец ждет. На вездеходе каком-то.

— А он что? — спросил Попов, продолжая греть руки у костра.

— Вроде не противился. Подождать только просил. Тут вот в чем загвоздка. Никто ее не ждет сейчас. Мы ее братца вместе с этим вездеходом намедни спалили. — Пашка хохотнул. — Вот такие, значит, пироги.

— Ну а как бы ты сам поступил с этими двоими? С предателем и шпионкой?

— Мое дело маленькое. На то закон есть.

— Подождите, — сказал Пряжкин, чувствуя, что тело Наташи в его руках слабеет и вот-вот готово рухнуть. — Дайте же и мне сказать! Вся ее вина в том, что она хотела посмотреть на нашу жизнь. Но не как шпионка! Просто, как посторонний человек. Не понравилось ей здесь, да. Уйти хотела. Меня уговаривала. Но согласия я не давал. А выдать ее не мог, потому что любил. И сейчас люблю. За любовь меня и накажите. А с другой стороны, замордуете вы меня, кому от этого станет лучше. Кто лучше меня знает военную технику? Если в конце концов дело до крайности дойдет, кто ракету запустит? Да и враг, узнав, что с министром обороны покончено, этим же летом вас раздавит. За все тогда ответите: и за нее, и за меня, и за чучмеков замученных, и за многое другое.

— Вот как ты заговорил! — Попов резко развернулся и вцепился в отвороты своего собственного тулупа. — Вот где ты свое истинное нутро показал! Пригрели змееныша! Пока нас к ответу призовут, сначала ты за все расплатишься!

— Да ничего вы мне не сделаете! Разве что в подпол посадите! Нужен я вам еще!

— Нет, уже не нужен! Есть у тебя наследник! Давно есть. А ты, лопух, об этом и не догадывался.

— Интересно-о-о! Кто бы это мог быть?

— А вот он и есть. — Попов указал пальцем на Пашку. — Твой бывший комендант.

— Он? — потрясенный Пряжкин не знал, что и делать: зарыдать или расхохотаться. — Ну он вам накомандует! Да он же как пень тупой! Только красть да подслушивать умеет.

— Не обижай, начальник, — спокойно сказал Пашка, глядя куда-то в пространство. — Все я умею. Не хуже тебя.

— Все? — вспыхнул Пряжкин. — Ну ответь, что такое эффект Допплера?

— Изменение частоты колебания волн, воспринимаемых наблюдателем, вследствие движения источника волн и наблюдателя относительно друг друга. Используется в радиолокации, в конструкциях радиовзрывателей, в головках наведения ракет, в устройствах селекции движущихся целей… Прав я? Что молчишь, начальник? Дальше хочешь спрашивать? Не стоит. Я возле тебя десять лет провел. Все перенял старательно. И тетрадки секретные нашел, которые твой батюшка оставил. В них тоже много чего интересного имеется.

Этот удар окончательно сразил Пряжкина. В единый миг из всеми уважаемого сподвижника он обратился в ничто, — в бесправного чучмека, в последнего изгоя, в неодушевленный предмет, в золу и пыль. Такие существа, как он, не имели права на пищу и одежду, не имели права на жизнь. Взвыв, он бросился на Пашку, но через пару шагов упал, запутавшись в портянках. На него навалились караульные, а Погремушка ударил поленом по затылку. Пряжкин, напрягая все силы, грыз снег, но не мог сбросить с себя врагов. Пашка, приговаривая себе под нос: "Это ты зря, начальник, зря", — смиренно расхаживал вблизи. Наконец силы оставили Пряжкина, и он замер, уткнувшись лицом в снег. Приторный запах керосина, исходивший от пшеницы, чуть не заставил его сблевать.

"А петух не дурак, — подумал он. — Не стал эту мерзость клевать. Обманули, гады! Специально все подстроили. Погиб я. Ах, как Наташу жалко…" Пряжкина рывком подняли и, заломив руки, прижали к какому-то идолу. Погремушка с поленом вновь рванулся к нему, но его оттащили в сторону. Одна Наташа, словно окаменев, стояла в стороне, не принимая участия в этом жутком шабаше.

— Ты ступай себе, — сказал ей Сила Гораздович, тяжело дыша, видно, тоже помогал ломать Пряжкина. — Домой ступай. Не нужна ты нам. Если бог ваш или бес какой за тебя заступится, то и дойдешь до рубежа. Только вещички наши верни, валенки и тулуп. На них ведь штампы соответствующие имеются. Имущество министерства обороны. Чужое брать нехорошо, это ведь ты знаешь. А тельняшечку оставляй, так и быть. Она третьего срока носки.

— Сила Гораздович! — завопил Погремушка. — Отец родной! Не отпускай девку! Отдай мне! Великими богами молю! Я ее потом сам прикончу!

— Молчи, падаль! — затопал ногами Попов. — Собаками затравлю! А ты иди, голубушка, иди. Поздно уже…

Аккуратно приняв тулуп на сгиб руки, он подобрал валенки, сложил их подошвами, проверяя парность, и удовлетворенно хмыкнул. Наташа, ступая плавно и бесшумно, словно привидение, прошла сквозь толпу, некоторые отшатнулись от нее, как от чумной, некоторые не преминули толкнуть или ущипнуть, остановилась перед Пряжкиным, на краткий миг коснулась ледяными губами его разбитого лица и тут же исчезла в сумерках угасающего дня, в поземке начинающейся метели. Так она и запомнилась ему навсегда: светлая и тихая, почти прозрачная, уже отрешенная от мирской суеты, с неподвижными, подернутыми дымкой смерти глазами.

Назавтра, по предложению вновь назначенного, министра обороны, Пряжкин был помилован. Его посадили на цепь в каком-то подвале и оставили без воды и пищи на трое суток.

На утро четвертых к нему явился Пашка, еще более чумазый и опухший, чем всегда, и с ним баба, рябая и плосколицая, как и он.

— Вот, начальник, познакомься, мой новый комендант, — сказал Пашка. — Ты у меня тоже при деле будешь состоять. Наследничка моего станешь уму-разуму учить. Мне самому недосуг пока. Военную реформу готовлю. Совместно с Силой Гораздовичем. — Он вытолкал вперед мальчишку лет десяти с исцарапанным носом. — Будешь учить его с прилежанием. Парень способный. Весь в меня. Ну а если что не так, не взыщи. С тебя первого спрошу. Я мужик строгий. Кормить он тебя сам будет. А по праздникам чарку обещаю. От себя лично.

Когда они остались вдвоем, мальчишка вытащил из предназначенной для Пряжкина похлебки мясную кость, старательно обглодал ее, а потом треснул этой костью бывшего министра по лбу.

— Сиди здесь и не рыпайся, — сказал он веско. — А мне в свайки играть пора. Пикнешь батьке обо мне что-нибудь плохое, собачьим дерьмом накормлю. Тоже мне учитель… У нас в кодле любой пацан больше тебя знает.

Уже в сумерках, перебирая толстые звенья своей цепи, Пряжкин с горечью размышлял о том, что в его государстве бывает всего два праздника в год — день рождения Силы Гораздовича и ночь воскрешения Перуна.