Стройбат

3

Костя чихнул. Еще раз, еще… И проснулся. Прочищенный чихом нос сразу учуял знакомый запах. План шабят! Анашку! Костя сел на койке, его слегка качнуло. Посмотрел время — часов не было. След белый был, а часы — ек.

— Сняли, — пробормотал Костя, озираясь вокруг.

Вора видно не было. Был запах, запах хорошего ломового плана. Дурь чистой воды.

Костя встал, поплевал на ладони, — провел по гимнастерке и бриджам: липнет к хэбэ всякая парша, матрац драный, надо у молодых поменять. Потом опомнился: какой матрац? Завтра домой!

Что-то уж очень скоро напился он у Валерки на КПП. Программу «Время» хорошо помнит, «Братья Карамазовы» уже пошли затуманенные, а конец и вовсе смазался. Где цыгане начали петь, плясать. Только вот почему там цыгане? У Достоевского евреи Мите Карамазову играли перед арестом. Это Костя помнил точно. Еще удивлялся, когда читал…

Казарма храпела.

Запах плана шел из Богданова угла, пробиваясь сквозь казарменную вонь. А перешибить ее нелегко: две с лишним сотни сапог и, соответственно, портянок.

Костя достал сигарету и долго прикуривал в надежде, что Женька заметит.

И тот заметил, свистнул тихонько: — Ко-отик!..

Плановые были в сборе. Женька, Миша Попов, Коля Белошицкий, Эдик Штайц и незнакомый парень в накинутом бушлате. Надвинутая фуражка закрывала его лицо. Парень сидел возле Женьки. На тумбочке в консервной банке горела свечка.

— Сколько времени, Котик? — улыбнулся Женька и протянул Косте часы. — Снимать надо на ночь. Не дома. Когда отвальную?

— Перед поездом. — Костя застегнул часы.

— Ты фосфор-то стери с циферблата, — посоветовал Коля Белошицкий. — Вредно для здоровья.

— Богдан, — простонал Миша Попов, — ну не мурыжь, кайф проходит.

— Садись, Москва. — Эдик Штайц подвинулся.

Женька нацепил на хрупкий кончик стеклянного челима новый косяк, подлил в челим вина из кружки, стал раскуривать.

— Ты от Танюшки как добрался? — с подсвистом спросил он Костю.

— Марик Мильготин подвез.

— От какой Танюшки? — проворковал парень в фуражке. Знакомым женским голосом.

— Люся? — Костя смешался. — Вы?

— На, дембель! — Женька протянул ему раскочегаренный челим. — На посошок. Все сделали?

Костя осторожно потянул в себя замечательный дым. Челим уютно забулькал.

— Почти. К утру кончим — и отвал.

— А нас до майских, наверное, не выпустят. Ты адрес мой не потерял питерский?

Костя проверил в записной книжке: на месте.

— Колесико не желаешь? — Коля Белошицкий достал из кармана таблетку.

Костя помотал головой.

— По люксу пойдет.

— Дай! — рыпнулся за таблеткой Эдик Штайц.

— Тебе звездюлей надо, а не колесико! — мрачно изрек Миша.

Он уже неделю дулся на Эдика: послал его к знакомой аптекарше за каликами, а Эдик не тех таблеток накупил, нажрался и полдня стройбату покоя не давал — бегал ото всех в одном сапоге и орал, змея.

— Тсс! — прошипел вдруг Коля Белошицкий, настороженно поднимая кверху вислый нос. — Показалось?..

— Менты на зоне, — вяло пошутил Миша Попов.

— Вя-язы, — гнусаво подыграл ему Эдик, приставив к шее два пальца.

На всякий случай Женька вырвал челим у Кости и спрятал в тумбочку, аккуратно спрятал, так, чтобы с носика не свалился недокуренный баш. Женька замер, жестом приказав не шевелиться. Стало слышно, как бьется в банке со свечой не вовремя ожившая тяжелая муха.

— Проехали, — буркнул Миша Попов.

Женька полез в тумбочку. Протянул Мише челим. Миша затянулся и закрыл глаза. Курнул еще раз и с полуоткрытым ртом отвел руку с челимом в сторону — следующему.

— Ништяк, — сказал сидевший напротив Миши Эдик Штайц. — Заторчал.

Женька тем временем высвободил челим из вялой Мишиной руки, обтер сосочек и протянул Люсеньке.

— Богдан, — из сонного омрачения возник голос Миши Попова, — ты новье будешь брать на дембель?

Он так вяло и незаинтересовано это спросил, что Женька не ответил.

— Покажи, как надо! — переживал Эдик Штайц, видя, что Люсенька неумело, с опаской берется за челим. — Людмила Анатольевна, вы не взатяжку, вы с подсосом, не сильно… Богдан, покажи толком!..

Люсенька запыхтела чрезмерно, челим заклокотал.

— Дам в лоб — козла родишь, — с закрытыми глазами пригрозил неведомому противнику Миша Полоз.

— Та-ащится! — радостно отметил Эдик Штайц. — Готов Мишель. Конопелька-то наша, тутошняя. А то фуфло, фуфло…

В данном редком случае Эдик Штайц был прав. В настоящий момент курили его анашу, его изготовления, а главное — его замысла.

Минувшим летом весь отряд по воскресеньям вместо выходных стали вдруг вывозить на поля собирать картошку. Как пионеров. Только возили почему-то в зэковозах — длинных машинах с высокими бортами, внутри лавки поперек, а над головой решетки, даже не встать, Хорошо хоть без охраны. Картошечку собирали соответственно. И себе, и Городу, и кому там еще… Коля Белошицкий сразу надумал, как мимо дела проплыть. Шел по гряде, ботву обрывал, возле грядки складывал, а напарник следом бежал и черенком лопаты грядки ворошил. Картошечку не трогали, упаси Бог. Картошечку на зиму оставляли зимовать. А офицерье в машинах сидит, не смотрит. Тем более холодно — снежок уж начал капать. Неуютно. План считали по грядкам, не по картошке, и получилось, что в отделении Богдана перевыполнение. А собирали только Фиша с Нуцо. Всерьез ковырялись. Ну, им простительно — народ деревенский.

Тогда-то Эдик Штайц и обнаружил, что здесь конопли завались. Правда, по колено только, но сойдет в армейских условиях. Начался лихорадочный сбор. Потом Эдик пробил коноплю, пыльцу замацовал — анашка получилась первый сорт. Только вкуриться нужно — с первых разов не пробирает. А потом благодать: с табачком растер, косячок набил — и торчи!..

— Богдан, — уплывающим голосом пробормотал Миша Попов, — пихни колючего…

Женька не реагировал. Он пристроился в самом углу, приняв Люсеньку под крыло, тихонечко ее полапывал. Костя сидел напротив, ему стало совсем хорошо и хотелось, как всегда под кайфом, посмеяться и еще — стихи, посочинять. Свечка разгорелась вовсю, коптящий язычок пламени вырос из консервной банки и метался перед оконным стеклом…

«Шарашится по роте свет голубой и таинственный… — сочинял Костя, спрятав лицо в ладони. — Шарашится по роте свет голубой и таинственный… И я не совсем уверен, что я у тебя единственный…»

— Богда-ан! — угрожающе прорычал Миша Попов.

Женька отлип от Люсеньки.

— Чего тебе?

— Пихни колючего…

— Завязывай, Мишель, понял? Сказал — нет, значит — нет. — И снова приобнял библиотекаршу.

Миша Попов последнее время ходил не в себе. Он вообще курил мало, он на игле сидел. А в последнее время сломалась колючка — деньги у Миши кончились. На бесптичье он даже выпаривал какие-то капли, разводил водой и ширялся. Доширялся — вены ушли. И на руках и на ногах, все напрочь зарубцовано. Женька сам не ширялся, но ширятель был знаменитый, к нему из полка даже приезжали. Он Мишу и колол. А недавно сказал: «Все, некуда».

Мишаня в слезы: как некуда, давай в шею! Женька орать: «Ты на всю оставшуюся жизнь кайф ломовой словишь, а мне за тебя вязы!»

От скрипа коек проснулся Старый. То лежал, смотрел на них, но спал, а сейчас зашевелился — разбудили.

Костя протянул ему челим, Старый принял его в мозолистую корявую руку. Ни у кого в роте таких граблей не было, как у Старого. Отпустил бы его капитан Дощинин на волю, чего он к нему пристал?..

— Хочешь, я с Лысодором поговорю за тебя? — спросил Костя.

— При чем Лысодор, он без кэпа не решает, — ответил Старый и вернул Косте челим. — Не хочу. А Дощинин не отпустит.

Он достал обычную папиросу и, видимо с отчаяния, так сильно дунул в нее, что выдул весь табак на Эдика Штайца.

— Констанц, оставь мне бушлат, — попросил Старый. — Тебе зачем?..

— О чем говорить! — кивнул Костя. — Заметано.

Костя вдруг осознал, что дембель завтра, вот он, рядом. И даже покрылся испариной. И встал.

— Чего ты? — спросил Женька.

— Пойду помогу, ребята возятся, Фишка с Нуцо…

— Сиди! — Женька за ремень потянул его вниз. — Только кайф сломаешь. Сиди.

Люсенька закемарила. Женька подсунул ей под голову свою подушку и надвинул фуражку, чтоб скачущий язычок пламени не мешал глазам.

Потом Женька встал посреди прохода и обеими руками шлепнул по двум верхним койкам. Койки заскрипели, отозвались не по-русски.

— Не надо, Жень… — вяло запротестовал Костя.

Но Богдан уже сдернул с верхних коек одеяла.

— Егорка, Максимка!..

Сверху свесились ноги в подштанниках, и на пол спрыгнул сначала крепенький Егорка, а затем нескладный, многоступенчатый полугрузин Максимка. Оба чего-то бормотали, каждый по-своему.

— Подъем, подъем! — повторял Женька, похлопывая их по плечам. — Задача: одеться по-быстрому — и в сортир. Там Ицкович и Нуцо, скажут, что делать. Вопросы? Нет вопросов. Одеться — двадцать секунд.

Егорка и Максимка стали невесело одеваться.

— Не здесь, не здесь, — Женька вытолкал их на проход.

— Торчит! — Коля Белошицкий тронул Женьку, показывая на Люсеньку. — Людмила Анатольевна!

— А-а… — донеслось из Люсеньки.

— Насосалась, кеша кожаная… — проскрипел Миша Попов. — Слышь, Богдан, гадом буду, куруха под окнами шарится, ктой-то ползает.

— Ты давай, давай! — отмахнулся от Миши Женька, но на всякий случай прислушался.

Было тихо.

— Же-еня-я… — прошептала Люсенька.

— Что с тобой? Плохо?

— Тошнит…

— Сукой быть, ктой-то ползает под окнами, — бухтел свое Миша Попов.

— Мам-ма… — простонала Люсенька. — Тошнит…

— Вкось пошло, — улыбнулся Эдик Штайц. — Точняк блевать будет!

— Давай ее на улицу, — предложил не заснувший еще Старый. — На свежачок…

— Не надо… — стонала Люсенька. — Ма-ма…

Костя протянул руку к окну — из щели бил холодный воздух.

— Сюда ее, к стеклу, похолодней, — сказал он.

Люсеньку передвинули к окну, она уперлась лицом в холодное стекло.

— Ага-а… — простонала она. — Лучше-е…

— Блевать будет, — уверенно повторил Эдик. — Сейчас бу…

Эдик не успел договорить — Люсеньку вырвало прямо на стекло. Консервная банка упала на пол, свечка потухла. Люсенька привалилась щекой к окну, тихонько постанывая.

— Тряпку! — рявкнул Женька, оборачиваясь к проходу, где мялись уже почти одетые Егорка с Максимкой.

— Богдан! — прорычал из дальнего угла разбуженный Сашка Куник, кузнец второго взвода. — Кончай базар!

— Отдыхай лежи! — заорал Женька, ощерившись.

В ответ в углу звякнули пружины — Куник встал.

— Я кому сказал: тряпку! — Женька хлопнул в ладоши.

За окном мелькнула тень, зазвенело разбитое стекло, голова Люсеньки дернулась.

— А-а! — закричала Люсенька, хватаясь за лицо руками.

— Свет! — взвыл Женька на всю роту. — Бабай! Свет!

— Рота, подъем! — спросонья заорал Бабай и врубил в казарме общий свет.