Струльбруг

Так идёт время. Прошла одна секунда или одна тысячная терции, не всё ли равно, какой-то электрон, не отличимый от кучи других электронов, перескочил с одного воображаемого уровня на другой, столь же несуществующий. И всё. И ничего не произошло. Да и что может измениться оттого, что на каком-то приборчике, на который в обыденной жизни мы внимания не обращаем, одна цифирька сменилась на другую, почти такую же.

Или в одном гигантском человеческом теле один ничтожный электрон перескочил куда-то не туда.

Это тот единственный случай, когда перескок проклятого электрона порождает очень важные изменения в человеческой жизни. Только что тебе было тридцать девять лет, нормальный человеческий возраст, а теперь стукнул сороковник, и никто не скажет, чем это обернётся для тебя, да и для твоих родных.

Если заглянуть в зеркало, которого у меня нет, то увидишь обычную физиономию, не особо красивую и ничем не отличающуюся от миллиона среднестатистических сороколетних морд. Никаких родимых пятен, которые бы указывали на то, что человек не такой, как все, на лице нет. Говорят, будто существуют особые методы анализа, которые позволяют определить, что происходит с особым человеком после сорока лет. Не верю. Никаких анализов мне не делали, да я бы и не согласился обследоваться. Раньше просто не верил, а теперь не желаю верить, особенно потому, что этот человек я, и мне как раз сорок лет.

Проходит немного времени, день или два, и всё устаканивается, даже зеркало может появиться дома. А то, что никак не вспомнить слово «декстрин», то это не беда. Значение знаю, а слово не помню лет с двадцати, и мудрые психологи утверждают, что это ничего не значит. Опросите сотню молодых людей, и уверен, что девяносто из них не сумеет объяснить, что значит это существительное.

Что касается меня, то я написал слово «декстрин» печатными буквами на чистом листе бумаги и прикнопил его на стену, чтобы прочесть в нужную минуту. Когда мои гости спрашивают, что означает эта надпись и зачем она висит здесь, я обычно отвечаю, что это ужаснейшее ругательство на языке гуингмов, и я его вывесил здесь, чтобы случайно не забыть и не произнести его в присутствии моей лошади, которой у меня, кстати, нет. Но иногда я честно отвечаю, что это химический термин, название вещества, образующегося в результате карамелизации крахмала в процессе жарки картофеля или печения пирогов. Без декстрина в нашей кулинарии никуда, без него не получится вкусной картошечки или хлеба.

Что касается зеркала, то оно все эти годы лежало в кладовке, а теперь я его вытащил, протёр нитхинолом и повесил на стену на самом видном месте. Не мужское занятие, вертеться перед зеркалом, но я часто и подолгу разглядываю в зеркале свою физиономию. Ничего в ней нет особенного, если долго не бриться, то борода растёт без проседи. Брыли отсутствуют, эти, как их… сусалы — тоже. Ещё, говорят, есть какие-то мусала — не знаю, что это такое. Можно, конечно, в электронном справочнике посмотреть, но зачем? — всё равно забуду. С детства помнится поговорка: «Дать по сусалам, да по мусалам». С меня этого знания довольно.

Морщин вокруг рта и под глазами нет. На лбу морщины есть, но они не считаются. Называются такие морщины мимическими и порой встречаются даже у маленьких детей. Так что лицо у меня моложавое. Не двадцать лет, но и не пятьдесят.

После сорока на работу можно не ходить, но кто я после этого буду?.. — старичок молоденький. Отгулял положенный отпуск и появился в отделе. Сотрудники, ясное дело, на меня уставились. А чего смотреть, не высмотрят ничего. Лет через тридцать, это да, а сейчас: смотри — не смотри, какой был месяц назад, такой и остался.

Вот генеральный конструктор, под которым мы ходим, тот изменился. Раньше он просто давал какие-то указания, а в остальном полностью мне доверял, а тут начал записывать всё на листочек. Для себя он, впрочем, тоже пользуется склерозничком, где расписывает все дела на каждый день недели. Хотя уж его никто не может заподозрить в провалах памяти. Память у него цепкая, но все прожитые десятилетия отпечатываются на лице.

Так было на работе. А дома? Жена… как же её звали? Впрочем, неважно, раз мы с ней расстались, то и помнить незачем. Сам бы я не стал уходить, а Вера ушла от меня. (Вот и имя вспомнилось!). Разумеется, случилось это не в сорок лет, а много позже. Мы даже серебряную свадьбу отметили. Именно тогда было сказано: «Стариться надо вместе. Представь — золотая свадьба, я — сморщенная старуха, а ты — красавчик». Не помню, что я ответил, но золотой свадьбы у нас не было. А ведь мне тогда ещё не исполнилось восьмидесяти; должен бы помнить. Кажется, жена ушла от меня раньше. Уползла, укандыбала, или как это называлось в ту пору? Разжилась где-то однокомнатной квартиркой и принялась жить там. Но этого я не позволил. С памятью у меня плоховато, но историю с обменом я помню отличнейшим образом. Не понимаю, как я это устроил, но однушка досталась мне, а Вера (на ту пору — бабушка Вера!) переехала в нашу большую квартиру.

В однушке у меня оказалась кровать, компьютерный стол и что-то на кухне, куда я хожу обедать. Хозяйство ведёт социальный работник. Хотя, какой же это работник, если это девушка и прехорошенькая. Её даже работницей не назовёшь, возраст не тот. Когда она идёт за продуктами, я стараюсь идти вместе с ней, чтобы ей не пришлось таскать картошку и прочие тяжести.

Если кто не знает, то картошка по-латыни называется туберозум. А говорят, у меня память плохая.

Ещё есть такая вещь, как работа. Смешно сказать, но там до сих пор стоят кульманы. Вернее, стояли, когда я последний раз туда приходил. Кто приходил: я или он? Наверное, всё-таки, я, хотя это было очень давно, можно было бы и забыть. Но, отчего-то помнится.

В ту пору на кульманах уже ничего не чертили, они стояли между столами как перегородки. Девушка, которая тогда вела моё хозяйство, сказала, что такие штуки называются ширмами. А я и не знал.

Ширмы из кульманов получаются не самые лучшие, я, например, всегда мог подглядеть, чем занимается мой сосед, особенно, когда у него что-то не получается, и он зовёт на помощь коллег. Вот они сбились в кучу над его компьютером и шумно обсуждают, какой должен быть угол атаки у турбинной лопатки. Ну не дураки ли? Подобные задачи студенты на практике решают. То есть, не совсем такие, всё-таки не турбину проектируем, но принцип тот же, могли бы голову применить и догадаться.

Я не выдержал, встал, отодвинул кого-то, занявшего клавиатуру, и в пять минут обозначил решение задачи.

— Дальше, надеюсь, сами, — с этими словами я вышел в курилку.

Вообще я табачный дым на дух не переношу, но сейчас все сотрудники столпились вокруг незадачливого инженера, и я мог посидеть в одиночестве.

В отделе разговаривали. Они думали, я ничего не слышу, а у меня слух, как у совы, или кто там слухом славен. Я слышу всё.

— Как же он до такого допёр? И расписал всё, как на ладошке. А мы до этого хоть головой стучись.

— Подумаешь, я бы тоже допёр, просто с ходу сообразить не сумел.

— Ага, с подсказкой любой сообразит.

— Вы не в курсе, что лет сорок назад наш молчун был лучшим проектировщиком. Это сейчас он сидит впустую, да и то, как видите, может выдать пенок.

Пенки… Это то, что на кипячёном молоке. Терпеть ненавижу.

Я вернулся на рабочее место, взял чистый лист бумага и написал заявление: «Прошу уволить миня на пенсию».

Расписался со всеми завитушками, внимательно перечитал. В детстве, в младших классах, я делал катастрофическое количество ошибок. Первая двойка в моей жизни была по чистописанию за неумение правильно написать букву «з». Во взрослом состоянии я по нескольку раз перечитывал каждую свою цидульлку. И на этот раз перечитал последний из написанных мной документов. Аккуратно исправил текст: «Прашу уволить миня…» Зашёл в кабинет к генеральному, молча положил заявление на стол.

— Зачем это тебе? — спросил генеральный. — Ты же неплохо работаешь.

— Возраст.

— И что? Я тебя постарше буду, а работаю.

Тут против слова не скажешь, генеральному было хорошо за девяносто, и каждый прожитый год отмечался на его лице сетью морщин, а внутри множеством болезней, которых у меня не было. Но ум оставался острым, и память абсолютной. Для конструктора это главное, а остеохондроз и прочие неназываемые болезни — полная ерунда.

Через неделю генеральный умер, не выходя из своего кабинета, а моё заявление об уходе неподписанное осталось у него на столе.

По совести говоря, надо бы выяснить, выдача пенок и заявление об уходе были в один день или их разделяет полсотни незапомнившихся лет. Впрочем, неважно, я же не автобиографию пишу.

Как мне кажется, с тех пор я ни разу на работе не был. Во всяком случае, не помню, чтобы меня туда заносило. А значит этого и не было.

Человек это его память. Лишите самого здорового человека памяти, останется пустое тело. В плане воспоминаний со мной всё в порядке. Я помню кое-что из детсадовского возраста и младших классов школы. Старших классов и учёбы в университете припомнить не могу, да и нечего там вспоминать.

Отлично помню свой нелепый развод и это всё, что запало в голову о семейной жизни. Из общих соображений следует, что раз был развод, то прежде должна была быть и свадьба. Невеста в белом, гости, то да сё — ерунда какая. Не было ничего. Просто оказалось, что мы женаты, и надо было освободить Веру от этой докучной обязанности.

На письменном столе лежит книга. Что-то про Робинзона. В книге закладка, и на ней написано противное слово «Струльбруг». Это я.

Книгу я когда-то читал, но не перечитывал. Я и без того помню, что струльбруги у Дефо — уродливые старики, мучимые всеми известными болезнями. Они злые и жадные, а мне жалеть нечего. Забирайте всё, мне не жалко. Я силён и здоров. Единственная моя болезнь — деменция. Думаете, я не знаю, что это значит? Знаю, но не скажу. Ещё я страдаю ненужным бессмертием. Врачи до сих пор не придумали подходящего названия для этой хвори. Вроде как для цветочка: иммортель.

Вечерами я хожу гулять. Это дело я никогда не забываю, потому что на руке у меня есть специальный приборчик. Раньше он назывался «часы», а сейчас как-то по другому. Неважно. Сначала часы звонят, что мне пора идти на прогулку. Я гуляю энергично и далеко. Обычным старикам трудно так ходить, им мешает груз воспоминаний. Часа через полтора часы напоминают, что пора домой, и высвечивают подходящий маршрут, а то сам я мог бы и потеряться.

Вечер тёплый и безветренный. Собственно, уже ночь, лишь на западе багровится закатная полоса. Людей почти нет, особенно в парке. Хотя, вон на скамейке сидит женщина, а напротив стоят двое мужчин. О чём они говорят? Меня они не видят и не слышат, но я их слышу преотлично. Нехорошо подслушивать чужие разговоры, но мне можно, ведь через пятнадцать минут я всё забуду.

— Смотри, баба сидит. С виду не старая, в самом соку, а на деле струльбружка, никто не знает, сколько ей лет. Сейчас она ёрзать начнёт, домой собираться, так ты её за руку хватай и иди вместе с ней. А там заваливай её в койку и делай, что хочешь. Главное, утром уйти пораньше, тогда она помнить ничего не будет.

— Да ну, это всё равно, что с куклой резиновой трахаться.

— Не скажи. Она тёпленькая и шевелится.

— А ты сам пробовал?

— Да сколько раз. Я, между прочим, невинность у неё в постели потерял. Она бормочет: «Мальчик, ты что?» — А я знай фигачу. Смотри, она, вроде, проснулась. Давай, действуй. Потом спасибо скажешь.

Действовать начал я. Шагнул вперёд и что есть силы приложил кулаком в челюсть говорливому. Бить я умею резко, силы в кулаке много. Громко хрустнула кость. Говорливый хрюкнул и зачем-то упал. Нокаут… или нокдаун… не знаю. Молчаливый, не сказав дурного слова, подскочил и саданул кулаком в то место, которое называется сусалом. Пришлось в ответ пихнуть коленом в промежность. В боях без правил этот приём считается не по правилам, но здесь и октагона приличного нет. Так что это не бой, а просто драка.

Двое лежали у моих ног, слабо шевелились, один тихонько подвывал.

— Вот что, — сказал я. — Живо уползайте отсюда, и если я встречу вас здесь ещё раз, то бить буду насмерть.

Уползли, верней, ушли, придерживая друг друга. Кто такие — не знаю, может раньше знал, но забыл. Ну и пусть их.

Сел на скамейку. Женщина не отодвинулась.

— Простите, сцена была отвратительная, но я не мог смолчать.

— Что вы. Вы меня выручили. Я чувствовала, что они готовят какую-то гадость.

— Больше не будут.

— Спасибо. Им было не очень больно?

— Очень.

Целых полминуты мы молчали, чтобы улеглось неприятное воспоминание. Потом я спросил:

— Если не секрет, как вас зовут?

— Какой же это секрет? Я своего имени никогда не забывала. Меня зовут Вера.

— Как странно. Мою жену тоже звали Вера. Может быть, вы моя жена?

— Может быть. Я не помню.

— А лет вам сколько?

Вера поднесла руку к глазам. Часы у неё точно такие же, как и у меня. Да и кто стал бы делать разные часы для таких, как мы.

— Получается, что мне двести восемьдесят семь лет. Никогда не могла представить, что у человека может быть такой возраст.

— Мне значительно меньше, — признался я, взглянув на своё запястье. — Значит, вы совсем другая Вера.

— Это неважно. Всё равно, у нас обоих о семейной жизни самые смутные воспоминания.

Она постучала пальцем по часам и добавила:

— Мне пора идти домой. Часы напоминают. Они у меня строгие.

— Мне тоже пришёл сигнал, что время возвращаться. Право слово, мы как малые дети, что нам велят, то мы и делаем. Но я завтра непременно приду сюда. Вы ведь тоже здесь будете?

— Да, конечно, если не случится дождя.

Я поднялся со скамейки.

— Да завтра, Вера.

— До завтра. А вы так и не сказали, как вас зовут.

— Я и сам не помню. Тут записано. Я иногда смотрю и удивляюсь: неужели это я?

— Ну и не надо, не говорите. Что же я вас не узнаю?

Я встал и быстро пошёл по аллее. Дороги я не помнил, и вполне мог заблудиться, но часы подсказывали, куда идти.

Дома на столе ждёт ужин, который не надо разогревать, и кровать разобрана. А то я могу уснуть прямо на покрывале. Всё-таки хорошо, что нас так мало, и у каждого есть ухаживающий за ним волонтёр, или, попросту, нянечка. А наберись нас куча миллионов, что тогда? Нет, конечно, мы не помрём, не так скроены, но быстро опустимся и зарастём хуже, чем струльбруги из злой английской книжки.

Но до чего же болит рука! И левый глаз заплыл. Где же я так ударился? Ничего, до свадьбы заживёт. К утру следа не останется, вспомнить будет нечего.

И ещё… Что-то важное я обещал не позабыть. Ладно, утро вечера мудренее. Главное, постараться и припомнить всё, как следует.