Струны памяти

РОССТАНЬ Повесть

Поселок лежит в долине, оцепленный со всех сторон скалами, на вершинах которых и в летнюю пору не стаивает снег. Бывает, жара в долине страшная, некуда от нее деться, а как вскинешь голову да глянешь вверх и — загрустишь, запечалишься… Потому и бытует в этих местах частушка:

Поселок издревле носит имя — Ехэ-Горхон. Слова эти бурятские. В переводе они означают — Большой ручей.

В поселке семь домов-пятистенников. Стоят они друг от друга на приличном отдалении, будто не желают иметь между собой ничего общего. Заплотами бревенчатыми дома отгорожены. Живут в них люди серьезные, немногословные. Лесорубы.

Напротив этих домов, по другую сторону улицы, тянутся бараки. Ютятся в них вербованные, народишко веселый, к здешнему краю непривязанный, поэтому и не прочь при случае кинуть в лицо начальству: «А ты меня не пугай, не пугай, не то я как… Только… и видели…» Есть в бараках и местные. Помыкавшись по чужим весям, они вернулись обратно, истосковавшись по родной земле. Но свои их не принимают, потеряв к ним уважение, да еще и подсмеиваются: «Какой же ты Колонков? Обличьем только счерна. А во всем остальном — бегун-трава, ни кола — ни двора…»

В Ехэ-Горхоне свой магазин смешанный. Тут тебе и сапоги, и валенки, зачастую небольшого размера и оттого неходовые, и мыло, и масло, и прочие промышленные и продовольственные товары. В продавцах ходит крупная безмужняя женщина. В будние дни ее зовут тетей Нюрой, в праздничные — Нюрочкой, а за два дня до получки — Нюркой. Никто не знает ее фамилии. Никто, кроме Ераса Колонкова, у которого тетя Нюра бывает каждую субботу — моет в доме Колонкова полы, стирает… Много ль нужно одинокому в годах мужчине? Да, Ерас Колонков знает настоящую фамилию своей помощницы. И она ему нравится, фамилия. Часто, придя из лесу и растирая онемевшие от усталости ноги, он подолгу глядит на дверь, недоумевая, почему сегодня нет тети Нюры, и смущенно бормочет под нос: «Куда она запропастилась, Турянчикова? Отчего так? Или забыла — нынче же суббота. А я, дурак, вылез из лесу».

В Ехэ-Горхоне и своя школа, одноэтажная, с умными глазинами-окнами, подведенными сверху, где полагается быть наличникам, синеватой краской. Уже второй год учительствует в школе Зиночка Колонкова, строгая, необычной серьезности девушка: профессия обязывает.

Есть еще в поселке конторка, лесопунктовская. В конторке три комнаты. В первой стоит двухтумбовый письменный стол и старый кожаный диван. Она служит кабинетом начальнику лесопункта Мартемьяну Колонкову. Вторая, поменьше, отдана под бухгалтерию. Здесь четыре стола, четыре стула и в служебное время — четыре человека. В тесноте, да не в обиде. И третья — самая маленькая, С утра комната напоминает сборный пункт в райвоенкомате. Стоят лесорубы, прижавшись друг к другу, дожидаются, когда подадут дежурку, ведут разговоры. А потом, когда лесорубы уезжают, тут все стихает.

Дождило, и Мартемьян Колонков ругался.

— Машины стоят — р-раз, — гортанно говорил он, развалясь на диване в собственном кабинете. — Отчего вывозки — хрен с маслом. Трактора не вышли из тепляков — д-два… Бумага пришла от главного, чтоб ее черти побрали, — тр-ри…

В кабинете, кроме Мартемьяна Колонкова, ни души. Можно говорить, о чем вздумается. Стены плотные, дверь дерматином обита. По правую руку от двери стоит кожаный диван. Стоит он здесь недавно, недели две всего. Приметил как-то Мартемьян Колонков в кабинете у главного инженера леспромхоза кожаный диван. Загорелось и у себя иметь такой нее, вот и велел притащить из дому.

— Они что, сдурели? — сказал Мартемьян Колонков и поднес к глазам листок бумаги. Прочитал:

— «Приказываю довести объем лесозаготовок по лесопункту до ста тридцати тысяч кубометров деловой древесины. С этой целью вам необходимо отыскать новые лесосечные деляны в урочище вблизи Байкала. О проведенной работе доложить. Главный инженер В. Веленков. 18/VIII-69 г.».

Прочитал Мартемьян Колонков писульку главного и расстроился. «Им-то что? Им черкнуть, и все. А у меня голова трещит — урочище-то за Ерасовским разметьем облепиховым. Если брать, то лесовозная дорога прямиком через него пойдет. Больше пути нету — гольцы…»

Подошел к окну. Зацепил взглядом барачные построи. Пробормотал: «Сколько лет уже, а стоят шельмушки». Всплыло в памяти давнее. Приехал с фронта. Не один, вместе с Ерасом Колонковым. Рядом воевали, зоревали в одном окопе, укрывшись прохудившимися шинелями. Все поровну: и беда, и радость… Приехал, а дома жена в постели, при смерти. От голодухи опала. Не узнает. Хоть плачь. И — плакал… Заклинал врачей: помогите! Да где там, поздно. Умерла… Остался с дочкой. Один-одинешенек. А сердце горячее. Бабы вороньем кружили вокруг, слышал, и не раз, перешептывались:

— И-ох, молодой еще, и горяченький. Стать есть, и все прочее. Кому-то достанется?

— А вот и никому, — отвечал бывало. — Не приведу дочурке мачеху.

Еще больше сдружился с Ерасом. Тот холост. Ему ничего — привычен… Вечерами просиживали за бутылкой, толковали о том, о сем. Говорили о себе жалеючи. Иногда ночи напролет, до первых петухов. Вспоминали фронтовых дружков-приятелей. Загадывали: «Где-то они?..»

— Эхма, — вздохнул Мартемьян Колонков. — Жизнь — копейка. — Отошел от окна, сорвал со стола телефонную трубку. — Ал-ло, ал-ло! — закричал. — Сима, дай Сидора Гремина. Кого? Сидора, говорю, Гремина, говорю. Живо! — А когда услышал в трубке сдержанный голос технорука, сказал ласково: — Сидор, ты? Ну, слава те… Сидор, беги сюда. Разговор есть. Вот тебе три моих минуты. Чтоб одна нога там, другая… Все. Беги, Сидор. — Бросил трубку. Прищурился.

Мартемьян Колонков среднего роста, в груди не тощ. Носит стриженую бородку, ни рыжую, ни черную, отчего тайно мучается и обычно, с завистью поглядывая на бороду Ераса Колонкова, черную с проседью, вздыхает: «И почему у меня?.. Я ли не из карымов? Ведь и он Колонков, и я… А Колонковы, они все одного роду-племени…»

Но вздохи вздохами, а толку-то что с того, и Мартемьян Колонков с утра до вечера носится по делянам: хозяйство-то большое, везде догляд требуется. Сегодня на лесосеках ни души, дождь не дает работать. Лесорубы в избы попрятались. И ему бы — тоже… почиститься, привести себя в порядок, в баньке попариться. А он сидит в конторке, ни на минуту о должности своей не забудет.

Неслышно открылась дверь, и в кабинет торопливо вошел Сидор Гремин. Гремин узок в плечах, глаза быстрые, шальные, но в движениях деловито сдержан.

— А, Сидор, — встретил его Мартемьян Колонков. — Ну, садись.

Сидор Гремин стряхнул с курчавых волос, к большому неудовольствию Мартемьяна Колонкова, дождевую морось, опустился на диван.

— Слушаю вас, Мартемьян Пантелеич, — сказал он.

Мартемьян Колонков покосился на Сидора Гремина, прикидывая, с чего бы начать. А в голову всякое лезет, далекое от дела. В прошлом году зачастил Сидор Гремин к ним домой, да все вокруг Зиночки, вокруг… А как-то сидел Мартемьян Колонков на кухне, чаи гонял, вдруг слышит, в горнице, где Зиночка с Сидором Греминым разговоры вела, что-то ухнуло, будто выстрелило, потом не то визг раздался, не то писк, а спустя мгновение упал к нему в объятья растерянный Сидор Гремин. Мартемьян Колонков едва не обварился чаем. Только и сказал:

— Ну, брат…

А когда поднял голову да увидел рядом с собой разгневанную Зиночку, и сам испугался. Бормоча бессвязно: «Эк-ка, эк-ка…» бочком бочком да и вытолкал Сидора Гремина за порог.

Но все это было в прошлом. А с недавнего времени — приметил Мартемьян Колонков — подобрела Зиночка к Сидору Гремину, и привечать-то его стала, и не сердится больше, когда он приходит. Мартемьяну Колонкову радостно от того. «Сидор — парень ничего себе: и уважить умеет, и дело в добре держит. Понабрался уму-разуму. Падок на хорошее».

— Слушаю вас, Мартемьян Пантелеич, — снова сказал Сидор Гремин.

— Погоди, — медленно проговорил Мартемьян Колонков. — Дай соберу мыслишки, разбежались. — Улыбнулся виновато.

— Ераса встретил, Колонкова, как шел сюда, — сказал Сидор Гремин. — Почему, спрашивает, знаки убрали с окраек делян? Отвечаю — не заметили. Перепрыгнули. Штрафану, говорит, по самой высшей, чтоб глаз вострее видел. А это уже в третий раз за нынешний год. Многовато, а, Мартемьян Пантелеич?

— Бумага пришла, — будто не услышав, сказал Мартемьян Колонков. — На… читай.

Сидор Гремин пробежал глазами листок и недоуменно уставился на начальника лесопункта.

— Что гляделки вылупил? — нахмурился Мартемьян Колонков.

— А что мне прикажете? — усмехнулся Сидор Гремин.

— Им хорошо писульки сочинять, а где его взять, лес?

— Там написано, где…

— Да? А Ерас?..

— Что… Ерас? — удивился Сидор Гремин. — Мы по приказу.

Слова были не его, не Сидора. Мартемьяновы были слова. Слышал их начальник лесопункта на совещаниях разных, там частенько сыпалось: «Вы нас не хватайте за горло. Мы-то что? Мы люди подневольные. Что велено, то и делаем. Мы — по приказу». Ловкие слова. За ними как за каменной стеной. Понравились начальнику лесопункта, потому и привез их в Ехэ-Горхон.

— Так, — повеселел Мартемьян Колонков. — Вот ты и пойдешь искать эти деляны. А я сигары погоню в Устье. Я… — ткнул пальцем в бок Сидора Гремина. — Все, — сказал. — Иди. — Отвернулся к окну.

К утру пришло вёдро. Зоревое солнце выплеснулось из-за гольцов. Долина осветилась. От желтых луж поднимался пар.

Ехэ-Горхон просыпался. Бабы хлопали дверьми, бежали под навес с подойниками, выгоняли со двора скотину. И, процедив молоко, крутили сепараторы. А мужики, уже проснувшись, лениво потягивались на широких кроватях. Изредка кто-нибудь из них говорил жене:

— Как на улице? Все ли дождит?

И услышав, что дождь кончился, тянулся за папиросами, которые лежали на стуле возле кровати. А потом долго и надоедливо кашлял. До того долго и до того надоедливо, что жена не выдерживала, отпускала ручку сепаратора и, подойдя к мужу, говорила: «А-га, скрутило? Старый, встал бы хоть да затопил печку».

Супруг нехотя садился на кровати, с минуту глядел на жену, затем бормотал:

— Что пристала? С цепи, что ли, сорвалась?

Но жена не отвечала, и тогда, охая да вздыхая, муж начинал одеваться. За чаем говорил будто недовольно, а в глазах удивление:

— Вчера слышал — мужики сказывали: лесник наш Ерас вдоль Байкала гнездовьев понаделал на каждом, считай, километре. Зачем, думаешь?

Жена сердилась:

— Еще чего?.. Пристало голову ломать со всякого.

— А я так полагаю, — солидно говорил супруг. — Август уже. Не сегодня-завтра птица в лет пойдет. Кукушка засобиралась. Неспокойная стала. Вот он и старается для нее-то. Кормушек понаставил для гнездовьев. Делать ему больше, что ли, нечего?

— И нудит, и нудит, — всплескивала руками жена. — Ну, к чему мне знать, чего лесник вытворяет? Был бы хоть стоящий. А то и не поймешь, какой — или тронутый, или… — Подозрительно оглядывала супруга: — А может, и тебе захотелось того же?

Муж стеснительно отнекивался:

— Вот еще. Я какой ни на есть, а мужик. И по лесорубскому делу подходящий. Сам начальник до меня приметлив. А до всего остального я не охотник. И все же интересно, для чего себя изводит лесник из-за чепуховины? Для чего, а?

— Коль интересно, у самого и спроси, — уже мягче говорила жена: на нее успокаивающе подействовали слова мужа: «Сам начальник до меня приметлив».

— Э, куда там. Скажешь тоже. У нашего лесника выведать что-либо трудней, поди, чем воду из Байкала вычерпать.

Время к обеду, а дел еще часа на два. Устал Мартемьян Колонков — ломота в теле. Бегает по берегу Болян-реки, подгоняет сплавщиков, исходит в крике.

— Загребай в сторону. Не вишь, прет на мель. Заторишь, шкуру спущу.

Сплавщики, как на подбор, бравые. Скинули рубахи — жарко. Не слушают Мартемьяна Колонкова, делают свое, и баста. Лишь Лешка Колонков, длинный, как жердь, ручищи — лопаты, важок в них тонет, поглядывает на начальника лесопункта посмеиваясь да что-то шепчет, не переставая.

Мартемьян Колонков не имеет уважения к Лешке: с бегов тот недавно вернулся, помыкался по чужим краям и вернулся. А Мартемьян Колонков к таким не очень… И все же, когда Лешка пришел к начальнику да вытянув и без того длинную шею, пробасил виновато:

— Во… прибыл. Надоело лазить по всяким разным далям. Нагляделся. До конца жизни хватит, чтоб байки рассказывать. Прими, товарищ начальник, на работу обратно, — не стал противиться Мартемьян Колонков: людей недохват по лесопункту — упрятал подальше несимпатию к Лешке — и сказал:

— Беру. На сплав пойдешь.

Лешка налегает на важок и отпихивает от берега хлысты. Вода пенится, завихриваясь на течении. Стремки на створах — солнечные зайчики на синем стекле.

Мартемьян Колонков останавливается подле сплавщика, прислушивается.

— Что бурчишь? — не выдерживает. Лешка отставляет важок в сторону, теперь он, ей-ей, похож на царя Ивана — вот-вот шарахнет посошком оземь. «Долговязый какой вымахал, — думает Мартемьян Колонков. — А ума ни на грош. По ветру ум-то… Не зря по земле бегал. С головой который не урвет с Ехэ-Горхона».

— Де-ла, говорю, — важно отвечает Лешка. — Ну и дела, товарищ начальник.

И не поймешь, насмехается Лешка или серьезно. Мартемьяна Колонкова тянет сказать: «Не ерунди, Лешка, не тряси попусту высокое слово — начальник. К нему с почтением подходить требуется». Но не скажет — неловко.

— Что случилось? — спрашивает Мартемьян Колонков, хмурый. Ох, как неудобно ему — ввязался в зряшный разговор.

— А ничего такого, чтобы… Так, помалу…

— Не крути, коль начал.

— Ну, раз… слушайте — радостно говорит Лешка, оглаживая широченной ладонью волосы: — Ерас-то кукушек привечает, сам видел. Честное слово, привечает, товарищ начальник.

Мартемьян Колонков опять хмурится, а Лешка продолжает:

— В путь их собирает долгий. Подкармливает, — смеется.

«Не скалься!» — хочется крикнуть Мартемьяну Колонкову, да не крикнет: самому смешно и отчего-то неловко за лесника Ераса.

Оглянувшись, видит подле штабеля племяша Ераса Колонкова. Лешка говорит:

— Гляньте-ка, и племяша на догляд отпускает. Сам бы и шел, зачем парня-то?

Мартемьян Колонков бросает сердито короткое!

— Не треплись. Работай лучше. Тоже… умник нашелся. — И торопливо идет к пирсу, где стоят лодки сплавщиков.

Ерас Колонков, высокий, худощавый, с черной бородой мужик, вышел на крыльцо, глянул в небо, определил наметанным глазом, что установилось вёдро, бодро сводил пеганку на Болян-реку, скормил ей мерку овса и теперь счесывал скребком с лошади свалявшуюся линьку. Пеганка брыкалась, игриво мотала головой.

Мошка, прилипчивая и назойливая, кружилась в воздухе и не давала Ерасу Колонкову спокойно счесывать линьку.

— И откуда ее столько принесло? — проворчал Ерас Колонков.

Во дворе возле конюшни стояли козлы, на которые был уложен двухметровый обрезок сосны. На обрезке сидел племяш Ераса Колонкова Филька, симпатичный парень с вьющимися волосами и с задумчивым взглядом оленьих глаз.

— Дядь, а дядь — сказал Филька. — Дай я… А ты иди чайку подогрей.

— Ладно тебе, — буркнул Ерас Колонков, не привыкший доверять кому бы то ни было, даже племяшу, счистку линьки.

— Дядь, а дядь, — не отставал Филька. — Чуть не забыл. Недавно ходил на облепиховое разметье, опять приметил — кусты поломаны. И много. Кто бы?

— Опять? — недоуменно поглядел Ерас Колонков на Фильку. — А ты что ж?

— Я бы нашел, да следу нету — смыло.

— Знаю, нашел бы, — ответил Ерас Колонков и непередаваемо ругнулся.

Польщенный Филька, не обращая внимания на ставшую для него привычной ругань Ераса Колонкова, опустил голову и осторожно начал сдирать сосновую кору с обрезка.

Успокоившись, Ерас Колонков спросил:

— На плотбище был, как там?

— По-аккуратному вроде бы.

— По-аккуратному, — передразнил Ерас Колонков. Сказал: — Я нынче на разметье схожу. А ты уж давай за меня — доглядывай. Чуть чего… Без стесненья.

Филька недоуменно пожал плечами. Ерас Колонков, заметя это, сказал:

— Придушили реку корьем. Каждый день одно по одному — заломы, заломы. Беда прямо. И рыбешки, считай, нету уже.

То было так и не так. Поутру Филька видел — хлесткий ветер прибивал к берегу стоящие на приколе рыбачьи боты. Возле них, забредя по колено в воду, собирали хитрые снасти — пожелтевшие переметы, сачковые прутья и сплетенные из ивовых веток морды иные из посельчан. А днища ботов чешуйчато посеребрены. Выходит, не вся рыба сгублена.

— Может, нету, — уклончиво сказал Филька.

Ерас Колонков поглядел на племяша, улыбнулся загадочно. Затем полез в карман пиджака, вытащил что-то зажатое в кулаке. Филька вскочил с обрезка, подошел ближе. Ерас Колонков слегка оттолкнул от себя племяша и опять улыбнулся. Глаза засветились мягко.

— Угадай…

— Вот еще. Стану… — нетерпеливо сказал Филька.

— Как хочешь…

— Покажи, — попросил Филька.

Ерас Колонков разжал кулак. На ладони — семечко с крылышками. Пошевеливается, подрагивает кожицей — вот-вот полетит.

— Сосновичек, — обрадовался Филька.

— Он самый, — важно сказал Ерас Колонков. Слегка подул на семечко — оно запрыгало, заиграло. Прогоготал весело: — Малюсенькое-то. Поменьше воши. А упадет в землю, схватился, и годков через десять вот те деревцо. А?

— Дай-ка мне.

— Можно, — сказал Ерас Колонков. — У тебя рука легкая. У другого, можа, нет, а у тебя легкая.

Филька взял семечко, несколько секунд разглядывал его, затем взмахнул рукой — семечко промелькнуло в воздухе и, подхваченное ветром, перелетело через забор.

— В добрый путь, — сказал Ерас Колонков. — В добрый…

Филька ласково посмотрел на Ераса Колонкова.

Лесник вел под уздцы пеганку. Лошадь изгибала спину — тяжелы торока, туго перевязанные широкими кожаными ремнями.

Чернотропье обвивало сосны, иногда подымалось на взгорье, а затем, словно испугавшись, сбегало под уклон. В утреннем небе дымилось солнце. Тени на земле с каждой минутой становились короче. Спокойно шелестели березы. Рыжий кустарник настырно цеплялся за добротные, перетянутые повыше щиколоток тонкими оборками ичиги Ераса Колонкова. Липучий пот стекал за ворот рубахи, щекотал под мышками, а пальцы ног, туго закрученные холщовыми портянками, чувствовали себя стесненно и неловко.

Но скоро чернотропье оборвалось, уперевшись в крутой илистый берег Болян-реки. Ерас Колонков остановился, а передохнув, разнуздал пеганку, скинул с ее спины торока, свистнул — и пеганка ленивой рысцой привычно побежала к узкой полоске воды. А сам Ерас Колонков присел на торока, разулся, отвернул голяшки ичигов, аккуратно разложил на траве портянки и долго слушал, как уходит усталость.

В березняке неохотно перекликались лесные пичуги, где-то цокала белка и выщелкивал солонгой[1]. Раньше по чернотропью не один ходил Ерас Колонков, вместе с Мартемьяном. Бывало, по первой зорьке сорвутся с места и до темна — сколько верст успеют отмерить, чего только не встретят! Голубую сороку, и ту не однажды видели. И всякий раз говорил дружку-приятелю Ерас Колонков:

— Это славно. Это — к факту.

Смеялся Мартемьян:

— Чудак ты, паря. Право слово, чудак!

Ерас Колонков долго сидел на тороках, ожидая, когда схлынет с тела усталость. Почувствовав, что может идти дальше, обулся, спустился к Болян-реке, сполоснул лицо водой, взял под уздцы пеганку, которая жалась к ивовым кустам и отчаянно брыкалась, отгоняя мошку, и вернулся обратно.

А потом, увязав торока, Ерас Колонков зашагал вверх по течению Болян-реки. Идти было труднее, чем раньше. Мучало бестропье. Кочкарник перемежался с гнилыми солончаковыми разводьями. Пеганка спотыкалась, часто останавливалась, натягивала узду, и Ерас Колонков беззлобно поругивал лошадь. Но скоро кочкарник кончился, а березняк уступил место крепкорукому кедрачу. Пеганка настороженно прядала ушами, за много лет службы у своего хозяина так и не привыкшая к немудреной строгости таежной глухомани. И Ерас Колонков сердился: «Эк-кая же ты шалая! — Спрашивал: — Ну, чего испугалась!» Услышав голос хозяина, пеганка доверчиво косилась на него. Но стоило замолчать Ерасу Колонкову, и лошадь снова начинала беспокоиться. И тогда, ругнувшись для порядку, а внутренне радуясь, лесник затянул старинную, с детства полюбившуюся ему песню:

А небо было по-прежнему ясное и воздух прозрачен. И солнце тонко струило нерастраченное за лето тепло.

Ближе к полудню подул ветер. Пришел ветер с низовьев Болян-реки. Понизовик… «Небось на сплаву теперь туго, — подумал Ерас Колонков. — Поприбавилось забот».

Пришел понизовик. Своенравен. Силен. Раскидал плоты по реке, прибил к берегу бревна, чуть было не завернул на мели залом. А ехэ-горхонцы — люди спокойные, дважды одну работу делать не любят. Не любят, да приходится. Жить-то надо… А жизнь у них на лесных запахах и на крутых ветрах настояна.

— Понизовик, чтоб ему… — тихо ругается Мартемьян Колонков, изредка кричит сплавщикам, сгрудившимся на берегу: — Чего стоите? Отталкивайте!..

Мартемьян Колонков на плоту. В бороде ветер запутался, по резиновым сапогам вода хлещет, пробиваясь сквозь замшелые сплотни. Телогрейка распахнута. Глаза злые. Красив Мартемьян Колонков в гневе. Сам чувствует, что красив. Плот под ногами прыгает ошалело, а он хоть бы что… держится. Ловко проталкивает плот между плывунами, подруливает к берегу, бросает багор, смахивает со лба пот.

Подбегает Сидор Гремин, учтивый…

— Горло застудите, Мартемьян Пантелеич. У вас оно вчера с воды-то холодной…

Мартемьян Колонков хмурится, недовольный. Не любит, когда ему напоминают о болезни, именуемой у медиков «хронической ангиной». Бывает, досадует: «Здоров как бык. А эта сволота привязалась и не отцепится».

— Не учи. Без тебя знаю, — говорит Мартемьян Колонков.

Сидор Гремин обиженно поджимает губы. Он тоже ничего себе с лица, технорук. Под стать своему начальнику. Но его красота мягче. Она сразу в глаза бросается. И людям приятно быть рядом с ним. Считается, Сидор Гремин душа нараспашку. За человека в огонь и в воду. Вон даже Лешка Колонков, моторист, парень, по мнению ехэ-горхонцев, ужасно вреднющий, и тот ни на шаг от технорука. И теперь стоит рядом с Сидором Греминым, поглядывает с опаскою на Мартемьяна Колонкова — начальник-то не в себе…

— Понизовик, чтоб ему… — ворчит Мартемьян Колонков.

— Скоро спадет, — успокаивает Лешка.

— А? — усмехается Мартемьян Колонков, затем говорит: — Не стой, как пень. Иди к сплавщикам.

— Вы на меня не покрикивайте, товарищ начальник, — осторожно улыбается Лешка. — Я сам на кого хочешь…

Но потом он все же уходит, понурясь.

— Не стоит с начальником лесопункта связываться. Мало ли что?

А Мартемьян Колонков меж тем оборачивается к техноруку и, будто не он вовсе, с ласкою заглядывает в глаза Сидору Гремину:

— Устал?

У Гремина на душе потеплело.

— Устал, — сознается. И вздохнув, говорит: — Боюсь, как бы залом…

— Да, залом, — подхватывает Мартемьян Колонков. — Помнишь, в прошлый раз наворотило? — И уже о другом, сразу будто на одном дыхании: — Завтра с утра погоню сигары, как уговорились. А ты не забудь, сходи поищи. Возьми с собой кого хочешь.

— Ладно, — нехотя соглашается Сидор Гремин.

А река все шумит. Волны небольшие, но сильные — одна за другой, одна за другой накатываются на берег. И чудится Мартемьяну Колонкову, что это не волны-буруны, коими славна да утешлива Болян-река, а настоящие, байкальские, ростом в сажень, неторопливые, размеренные. «А что? Я — такой… — думает Мартемьян Колонков. — Люблю море. Поэтому и сигары решил сам перегнать. Но о том я один и знаю».

Увидел: хлыст развернуло по течению, остановило. За ним второй, третий…

— Эй, вы, не пяльте зенки! — кричит Мартемьян Колонков. — Ноги боитесь замочить?

Спешит к сплавщикам. Те, завидев начальника лесопункта, разом приободрились, дружно навалились на багры. Пошел лес. Пошел! Весело…

Улыбается Мартемьян Колонков. Любы ему сплавщики, верит, во всем леспромхозе не сыщешь таких. Односельчане… И сплавщики доверяют Мартемьяну Колонкову: свой в доску… И поработать, и на все прочее… Эх, горазд!

А ветра нет уже. Тихо. Только бревна друг о дружку трутся — шир-шир-шир…

Понизовик уже отгулял, когда Ерас Колонков подходил к сторожке, где обычно он коротал летние ночи. Пеганка, завидев лужайку сразу за сторожкою, заржала, прибавила шаг. Но Ерас Колонков оставил без внимания нетерпение пеганки, только и сказал: «Не дури…» Еще издали он заметил неладное у сторожки — трава примята, кустарник прилежан. Пожалел, что не взял с собой собаку. Бросил повод, вытащил из-под тороков короткоствольный карабин и осторожно направился к сторожке. А подойдя, увидел: бурая шерсть начесана на угол бревенчатого строения, тяжелые вмятины оставлены на земле. Догадался: «Он заглядывал, хозяин…» Подумал ласково: «Шельма… До чего ж настырен. И страху никакого. Прет на рожон».

Ерас Колонков — охотник высокого класса: на белку или на соболя, на солонгоя или на рысь — везде без промашки… Но никогда еще он не ходил на медведя. Вот и теперь мог бы, да не пошел. А ведь долго ли было нагнать по наследью? Вон и помет еще не высох. И не потому не пошел, что боялся. Чего ему бояться, Ерасу Колонкову? Только совестно такую животину убивать. Совестно.

«Медведь, он что? На него не полезешь, и он тебя не тронет. А те, кто от него пострадали, по дурости пострадали. Медведь — животина толковая и нужная лесу». Отчего-то вспомнил… Месяц назад велел Фильке написать на тетрадном листке слова: «Береги и охраняй природу». Да чтоб крупно и не хуже, чем в объявлении, которое появляется на клубе: «Кино — 7.30. Крутим без предупреждения. Поспешайте». А чуть ниже да помельче попросил приписать: «За разор ондатровых избушек — десять рублей долой, за отстрел утки-лысухи в неположенное на то время — 15 рублей…» Перечень вышел долгий, растянулся на два десятка пунктов. А потом сходил в конторку, укрепил листок на видном месте. Но кто-то сорвал его. Ерас Колонков терпеливо снес это. Сказал Фильке: «Чтоб так же, как было…» И — опять повесил. Но недолго покрасовался на конторской стене ерасовский листок. Сорвали… И тогда пришел конец терпению. На следующий день, поутру, заявился в контору, сказал начальнику лесопункта:

— Безобразие чинится. Доколь можно?

— Какое безобразие? — не понял Мартемьян Колонков.

— Самое что ни на есть вредное.

— Говори толком, — попросил Мартемьян Колонков.

— Листок стаскивают, — сказал Ерас Колонков. — Я напишу, а они стаскивают. Я напишу, а они стаскивают.

— Что за листок? — не понял Мартемьян Колонков.

— Да-к этот самый… «Береги и охраняй», значит.

— А-а, — догадался Мартемьян Колонков. Виновато развел руками. — Но я-то что сделаю? Не буду же сидеть и охранять твой листок. — Улыбнулся. — Видно, так уж и есть — кто успел, тот съел. Извини, но помочь не могу. За всем не уследишь.

И верно, не уследишь. Отступил Ерас Колонков от своего. «Ладно уж, — решил. — Без объявлений».

В сторожке было прохладно. На лежанке кучилась пожелтевшая трава, железная печка тянулась изогнутой трубой к круглому отверстию на задымленном потолке. В углу, зарывшись корнями в парниковую землю, стояли саженцы.

Ерас Колонков сутулясь вошел в сторожку, повесил ружье на стену, огляделся, а затем, высунувшись из двери, негромко свистнул.

Пеганка услышала свист хозяина, зацокала копытами, а подойдя к сторожке, нерешительно покосилась на прилежанный кустарник, но, увидев хозяина, успокоилась. И через несколько минут, стреноженная чумбуром, пеганка хрумкала на лужайке.

А Ерас Колонков, отдохнув, вышел из сторожки и тяжело зашагал в чащу. Слух привычно ловил нестройные звуки леса, сапсан ли перемахнет с хрупкой ненадежной ветки ивы на лиственницу, загудит ли потревоженная дятлом сохнущая осина, вспорхнет ли лесная синица с земли и закружит в воздухе, уводя от своего гнезда незваного пришельца, — все приметит Ерас Колонков.

Но скоро чаща оборвалась и взгляду открылась большая поляна, утонувшая в солнце. Облепиховое разметье…

Это было его хозяйство. Сам посадил — сам выхаживает. Остановился Ерас Колонков, полюбовался на свою работу, сказал, довольный собой: «И хорошо-то, мать вашу! А кто такое сотворил? Я сотворил, Ерас Колонков!»

Присел на землю, смахнул пот с лица, полез в карман брюк за папиросами. Но вспомнил — оставил в сторожке пачку, ругнулся от огорчения, лег на спину и долго глядел на огромное небо.

Под вечер делал обход. Небо хмурилось в предчувствии дождя. Потревоженная мошка бесчисленными роями кружила над землею. Пеганка брыкалась, обмахивала хвостом разом вспотевшие бока. Приостанавливалась, натягивая узду, и косилась на своего хозяина большим коричневым глазом, будто просила о чем-то.

— Ну, ты, — ворчливо говорил Ерас Колонков, нетерпеливо приподымаясь в седле и охаживая пеганку тонким и крепким, как жгут, прутом. Пеганка недовольно передергивала кожей, норовила уйти с тропы да прямехонько через чащу… Чуяла — отсюда до Болян-реки рукою подать. Чуяла и, должно быть, по-лошадиному неуступчиво сердилась: «И что ему здесь надо? Уж сразу бы домой…»

Выехал Ерас Колонков на проселок, остановил пеганку, прислушался. Тихо. Только за придорожным кустарником в камышах потрескивает. «Ну, нынче, слава-те, спокойно, — подумал он. — Без озорства и вредности». По привычке подумал, поскольку и озорства и вредности давно не было. Кое-что, правда, было, но все по мелочи. К примеру, Лешка в прошлом году пробовал было браконьерить — на уток охотился, когда они слабли, в лет не могли пойти — линялые и выводок держал. Тогда он поймал Лешку, отобрал битую птицу, постращал и отпустил.

Ерас Колонков сполз с седла, отвязал от боковины подсумник, перекинул его себе за спину. «Погоди, — сказал пеганке, — без баловства чтоб!» — и, согнувшись, пошел через кустарник. Хлюпала под ногами болотная слякоть. Жужжали комары. Подойдя к камышам, остановился, сдвинул на бок подсумник, отстегнул застежки, начал разбрасывать вокруг усохшие с прошлой осени ячменные зерна, приговаривая: «Утятам на подкормку. Лопайте, Авось побыстрей на крыло встанете».

Спустя немного вернулся обратно, сел в седло, сказал:

— Пошли дальше! — дернул за узду пеганку. Та учуяла — домой! — и бойко затрусила по проселку. Только вдруг остановилась, удерживаемая хозяином. «Погоди-ка», — сказал Ерас Колонков и спрыгнул на землю. Отвел лошадь к кустарнику, а сам вернулся обратно.

Увидел — два огонечка запрыгали по вытянувшемуся в струну проселку. А потом донесся шум мотора, и огонечки превратились в два ярких снопа света. Ерас Колонков вышел на проселок, вскинул руку, бормоча: «Не торопись. Успеется. Приехали!»

Запрыгнул на подножку машины, глаза, как у охотничьего пса, настороженные, лукавые.

— Почему прешь по проселку? Или дороги нет?

Шофер, недавнего приезда, из барака, но уже наслышанный о здешнем леснике, весело проговорил:

— Сбился с дороги. Угодил на проселок.

Ерас Колонков разглядел подле шофера Лешку, скрючившегося в три погибели, и удивился:

— Сбился? А он?.. — ткнул пальцем в Лешку. — Тоже сбился? — И не дождавшись ответа, спросил: — Чего везешь?

— Кое-всякое, — сказал шофер.

— Пойдем, поглядим.

— Зачем? — недовольно проворчал Лешка.

Лес был молодой. Смола по надпилу липкая. Свежая.

— Где брали? — тоскливо спросил Ерас Колонков, догадываясь: — Недоруб извели на лесосеках.

— С делян. Тонкомер. Он никому не нужен. А для нас… — тихо сказал шофер и с надеждою поглядел на лесника.

— Не нужен? — такая досада, хоть кричи. И закричал бы, но взял себя в руки.

— Мы на домишки. Тоже хочется, как люди… — сказал Лешка. А помолчав, добавил: — Чем мы хуже? И у нас в голове думка… Да и не все для себя. Есть и для коллектива из барака. На стояки. К тому же начальник лесопункта… — оборвал себя. При чем здесь начальник лесопункта? Он ничего не говорил, лишь посмеивался, когда Лешка жаловался: мол, в лесу живем, а лесу не видим. Ничего не говорил начальник лесопункта, а Лешка так понял (сдуру, наверно): — сумеешь — твое, а не сумеешь… Ну, что ж, тем для тебя хуже.

— Ты это брось, — сказал Ерас Колонков. И сердито: — Ну, а за недоруб штраф будешь платить ты. — Обернулся к шоферу: — И ты… Сколько хлыстов сгублено, я подсчитал. А теперь везите обратно.

Лешка не утерпел, закричал:

— Вон ты еще как! — а шофер в отчаянии схватился за голову, сразу потеряв веселость.

Ерас Колонков спокойно отошел от машины, раздвинул кусты и через несколько минут выводил пеганку на проселок.

— Ни дна ему, ни покрышки, Ерасу, — поглядывая на начальника лесопункта, говорит Лешка. — Чтоб он…

— А-га, — удовлетворенно чмокает губами Мартемьян Колонков. Лешкины слова для него, как ветер, мимо ушей: ж-ж-ж…

Их двое на катере. И третье — море… Оно спокойно шелушит чешую волн. Позади катера на тросах — сигара. Сигара огромная, крутобокая. Рядом с нею катер как шлюпка возле байкальского парохода.

Мартемьян Колонков в рулевом отделении около моториста. Глядит сквозь стекло на барашки волн и радуется. Вон чайка к волне припала. А потом еще и еще… Знает Мартемьян Колонков, косяк табунится омулевый, вода бурлит.

— Я по этим местам в тысячный раз иду, — говорит Мартемьян Колонков и снисходительно косится на моториста. Но Лешка не слышит его. И тогда Мартемьян Колонков, приподнявшись на носках, с силою хлопает моториста по плечу. А рука у него тяжелая. Лешка отпускает руль, невольно сгибается и уже после этого с опаскою вскидывает на начальника лесопункта изумленные глаза. Мартемьян Колонков хохочет:

— Каково, а? С кем дело имеешь? То-то… Эх ты, бегун-трава…

Лешка поеживается. Настроение у него опускается к нулевой отметке. Теперь — все. Теперь — стоп!

— Ветер крепчает, — говорит Лешка. — Гляньте-ка, Мартемьян Пантелеич.

— Будет врать, — успокаивает моториста Мартемьян Колонков. Но тут и сам замечает — почернело небо. И волны покрепчали — катер запрыгал, заскрипел обшивкою.

— Ну, теперь держись, Лешка! — кричит Мартемьян Колонков. — Ух и будет!..

Но ошибся Мартемьян Колонков — не дошло до шторма. Расстроился даже — не удалось на этот раз покачаться в разбушевавшемся море. Обошел стороной шторм Мартемьяна Колонкова, отчаянного, крепкого, сорви-голову, несмотря на годы. Ой ли? Сам себе таким показался, когда зазвенел ветер.

А Лешка рад. Ему не приходилось бывать в штормах, струхнул было — ноги вспотели от напряжения. Но… пронесло.

— А я что толковал?

Лешка руль на сторону, в крутяк поставил, развернул катер. Мартемьян Колонков не удержался на ногах, упал на моториста. Поднялся, чертыхаясь. А Лешка смеется:

— Как в шторм, Мартемьян Пантелеич.

— Глупая башка, — строго говорит Мартемьян Колонков.

— Понятно, — соглашается Лешка.

— Потреплись у меня…

А море спокойное, ласковое. Светится… И Мартемьян Колонков снова повеселел. Припомнилось слышанное — лесник гонял однажды бедолагу по облепиховому разметью. Поймать хотел, да не удалось. Картуз только нашел с желтой обшивкой по ободку. Единственный на весь Ехэ-Горхон картуз. Лешкин… Желтая обшивка — примета верная. Не однажды Лешка похвалялся своим картузом. Но, когда пришел Ерас Колонков к Лешке, тот ни в какую:

— Нет, не мой картуз. Стал бы я такую дрянь…

Лесник Ерас и отступил.

— Лешка, а Лешка, — говорит Мартемьян Колонков. — А картуз-то вызволил?

Лешка мрачнеет.

— Враки. Ерасовские враки.

— Не чуди…

— А вы Ераса знаете? — говорит Лешка. — Нет? Я тоже не знал, пока не столкнулся с ним на проселке. — Подозрительно покосился на начальника лесопункта: — Нынче из-за Ераса у меня с получки чуть не половину… А это — деньги. Но я отыграюсь за свое. Слово-олово, отыграюсь.

У Мартемьяна Колонкова в глазах что-то недовольное… Да исчезло сразу. Смеется:

— Нет, не знаю я Ераса. Куда мне!..

Показался пирс. Причалили, Мартемьян Колонков пошел в контору леспромхоза, а Лешка остался на катере.

Ерас Колонков попридержал пеганку у росстани, привычно оглядел долину, в которой подобно зернышку в широченной ладони приютился Ехэ-Горхон, и рысцой въехал в поселок.

Во дворе своего дома расседлал пеганку и пустил ее под навес. Филька стоял на крыльце. Ерас Колонков обернулся к нему, приметил, лицо у Фильки скучное, руки спрятаны за спину, плечи опущены.

— Ты чего? — предчувствуя неладное, поинтересовался Ерас Колонков, подымаясь на крыльцо. Филька не ответил.

Вошли в прихожку. Молча уселись за стол. На столе стоял самовар. Ерас Колонков налил себе кипятку в стакан, обождал, пока он остынет. Нацедил из носатого чайника заварки. Затем, покряхтывая, долго пил чай.

— Вчера Мартемьян Колонков с Лешкой угнали плоты в Устье, — сказал Филька.

— А? — не понял Ерас Колонков.

— Плоты, говорю, угнали.

— Да?..

— Дядь, а дядь, — тихо сказал Филька. — Я вот все думаю, может, ты зря Лешку…

— Зря?

— Жалко.

— Мне тоже, — вздохнув, сказал Ерас Колонков. — И Лешку жалко, и недоруб жалко. Да не беда, поди. Впредь умнее будет, Лешка-то, а? Что же тут страшного? — Вскинул голову: — Пусть уважает, должность нашу лесниковую уважает. — Спросил: — Турянчикова не была? — А услышав недовольное Филькино: — «Нет», неуверенно сказал: — Пойду-ка проведаю.

…Возле смешанного магазина остановился. Из-за раскрытой двери доносился разноголосый шум. Шум то неожиданно спадал, то становился громче. «Нюра! Нюрочка!» — слышалось нетерпеливое. «Сюда! Сюда, пожалуйста!» «Какое сегодня число? — подумал Ерас Колонков. — Двадцатое? Да, вроде…» Вошел в магазин. Протиснулся к прилавку.

— А, ты… — увидев его, сказала Нюра Турянчикова.

— Закрой магазин. Разговор есть.

Нюра Турянчикова отошла от прилавка, быстрым движением обеих рук поправила прическу, решительно сказала:

— Все. Закрываемся.

Люди, поглядывая на продавца, нехотя выходили из магазина.

— Ну, какой разговор-то? — когда за последним посетителем захлопнулась дверь, спросила Нюра Турянчикова.

— А никакой, — прищурился Ерас Колонков. Глаза у него маленькие, зеленоватые. Хлопнул Нюру Турянчикову по спине.

— Тоже… Нашел, где играться.

— А что? — усмехнулся Ерас Колонков. — Мне все равно, где.

Игривость игривости — рознь. А игривость лесника Ераса от тоски шла. От недоумения. «Кажется, впервые так круто завернул. До этого случая, до Лешкиного, вроде полегче было. Может, потому, что и нарушитель-то всегда в одном лице. А лица того не разглядишь сразу — лесопункт. Оттого и полегче было. С Мартемьяном говорить — не с Лешкою».

— Ты зачем заявился?

— Проведать.

— Врешь, — просияла Нюра Турянчикова.

— Может, и вру, — согласился Ерас Колонков и вышел из магазина.

На лавках, прилепившихся к заборам, сидели ехэ-горхонцы и веселыми взглядами провожали ладную фигуру лесника Ераса.

Издали заметил — идет навстречу Мартемьян Колонков. Встретились, раскланялись, словом-другим перемолвились, о здоровье спросили друг друга и… разошлись, торопясь по своим делам.

Солнце высокое, жаркое.

«Ра-ра-ра, ри-ри-ри…» — напевал под нос Мартемьян Колонков. Он сидел на кожаном диване и поминутно поглядывал на часы. «Почему бы не брякнуть главному?» — думал он и с сожалением смотрел на телефон. Однако время шло, а никто не звонил. И Мартемьян Колонков забеспокоился.

И было отчего. Вчера, причалив у пирса, ходил в леспромхозовскую контору, говорил с главным инженером.

— Лесу в нашей округе — воробью на подстилку. Мало. Недоруб в основе. Тут бы в самый раз и скостить план. А брать у Байкала… Между прочим, даже в газетах пишут, ученые выступают, мол, пожалейте Байкал, ему зеленое кольцо нужно из лесу, как девке на выданье — подвенечное платье.

— Сомневаешься в нашем решении?

— Нет. Но все же…

— Подожди-ка, Мартемьян Пантелеич, с чего это ты вдруг заговорил об этом?

— Сам не знаю, — огорченно сказал Мартемьян Колонков. — Только вот нынче по Байкалу плыл будто впервые и дивился — красив, шельмушка. И на эту красотищу-то тошно наступать. — Покосился на главного: — Только ты пойми меня правильно. Я, понятно, от своего ни на шаг. Нужно, значит нужно.

Минута за минутой на стенных часах в кабинете у главного, а на сердце у Мартемьяна Колонкова без движения. Тяжело. Подумал: «И все же брать лес будем у Байкала за разметьем. Больше ничего не остается. Не расформировывать же лесопункт. Случись такое, куда люди пойдут?»

— Послушай-ка, — сказал Мартемьян Колонков. — На сплав к нам не подбросишь людей? Что тебе стоит? — прищурился хитро: — Уважь старика!

— Эк-ка, старик нашелся, — сказал главный. — Жениться впору, а он в деды записался.

— Это ты оставь до другого раза, — обронил Мартемьян Колонков. И опять: — А людей-то подбросишь?

— Погляжу…

— Ну бывай… — пожал плечами Мартемьян Колонков. Надоело…

— Я тебе позвоню, — сказал главный.

И вот теперь сидел Мартемьян Колонков у телефона и ждал. Неслышно открылась дверь, в кабинет вошла Зиночка. Увидела отца и насупила черные, длинные дужки бровей.

— Не ночевать ли здесь собрался? Сколько можно ждать? Уже все на столе — стынет.

— Должны позвонить, — сказал Мартемьян Колонков.

— Сидор говорил, из конторы. Да?

— Оттуда.

— Поздно уже, — сказала Зиночка. — Надо будет, позвонят домой.

Мартемьян Колонков поднялся с дивана и неторопливо зашагал следом за дочерью.

В окнах домов беззаботно переливался электрический свет. Где-то на берегу Болян-реки заливалась дворняга.

Ближе к полуночи в квартире Мартемьяна Колонкова зазвонил телефон. Зиночка взяла трубку.

— Вам кого? — спросила она. Помедлив, сказала: — Хорошо. Подождите немного. — Включила свет, прошла в комнату Мартемьяна Колонкова, крикнула: — Папа, тебя. Из леспромхоза.

Мартемьян Колонков не спал. В голове мысли, одна быстрее другой. Давно это было. Сразу же после того, как жену схоронил. Гуляли с Ерасом Колонковым в запой. А как выпадала минута посвободнее, шли на барачьи построи, переругивались с бабами, натирали в охотку мозоли на ладонях, отвыкших от топорищ. Пели протяжные песни. Чаще других эту:

Досыта напевшись. Мартемьян Колонков говорил обычно:

— Шурин у меня на Украине, знаешь, поди. Письма от него получаю. Часто да жалобно пишет шурин. Душу выворачивает, стерва. В мазанке, грит, живем с семьищей. Вместо потолка — дыра, и все прочее. Ночью хоть звезды считай.

— Тяжелехонько. Что и говорить, тяжелехонько, — вздыхал Ерас Колонков. Еще на фронте он привык слепо верить мартемьянову слову; был тот и званьем постарше — две лычки поперек погона вместо одной у него самого — и удачливей. — Видал, и не раз, пустыри голые вместо деревушек на Украине. Война нашкодила.

— Погоди, наведем шороху.

— И у нас не сахар. До сих пор бабы вместо хлебушка лебеду жрут. По первому сорту почитают. А на детишек-то и смотреть страшно — худущие и росту малого.

Мартемьян Колонков строго смотрел на него:

— Не жалобься. Этим не пособишь.

Отводили душу в беседах. На работу устраиваться не торопились. Деньги, привезенные с фронта, еще были.

Но долго ли так-то? Вызвали в контору леспромхоза, мужик здоровый, сказали, фронтовик, грамотный, принимай лесопункт. Отнекиваться причины не было — работа почетная. Согласился.

А Ерас — в лесники… Мол, весь род у нас бродяжий. И я — тоже.

С тех пор реже стали видеться. Работы по горло у Мартемьяна Колонкова — закрутился. Сегодня — одно, завтра — другое. Где уж тут успеть-то? Но успеть надо, иначе хрен с редькой, а не начальник лесопункта. Однажды услышал, взял Ерас Колонков к себе в дом племяша. Обрадовался за дружка-приятеля: теперь тот не один будет — двое, а это что-нибудь да значит! И снова зачастил к Ерасу Колонкову. Вместе обхаживали племяша, угождали… Прочили ему всяк свое.

— Я его по лесорубскому делу определю, — говорил Мартемьян Колонков.

— Нет, паря, — не соглашался Ерас Колонков. — Филька в лесники пропишется.

— Из леспромхоза? — поднялся Мартемьян Колонков с кровати. — Иду…

Звонил главный инженер. А кто же еще?..

— Слушаю, — сказал Мартемьян Колонков тоном человека, который заранее знает, о чем думает и о чем будет говорить тот, кто находится на другом конце провода.

— Были в урочище? — спросил главный.

— Были, — ответил Мартемьян Колонков.

— Когда переходите?

— Сразу, как будет распоряжение.

Мартемьян Колонков умеет говорить с теми, кто выше… За долгие годы работы начальником лесопункта научился этому в общем-то несложному искусству.

— Будет… — сказал главный. — С лесничеством согласовано. Отведут деляны.

— А людей на сплав?.. — начал было Мартемьян Колонков, но… звонки. Короткие, отрывистые. Все.

Постоял, бормоча зло: «Где хочешь занимай, а начальству дай…» Затем положил трубку, снова поднял ее, услышал недовольный девичий голос.

— Сима, ты? — спросил. Сказал: — Вызови Гремина.

Донеслось недоуменное:

— Да-к, ночь…

Взорвался.

— Вызови, говорят.

Увидел возле себя Зиночку, смутился, прищурил глаза…

Вызвали Сидора Гремина. Велел ему прийти. Бросил трубку, прошел к себе в комнату, тяжело опустился на кровать — обеспокоенно скрипнули пружины.

В дверях вырос Сидор Гремин. Лицо заспанное, а глаза все те же — шальные. «Красив, зараза», — одобрительно подумал Мартемьян Колонков о техноруке и подозвал его к себе.

Раненько поднялась с постели Нюра Турянчикова. Походила по комнате, разминая отекшие с ночи ноги. Собралась было затопить печку, да передумала. Заняться больше было нечем, и Нюра Турянчикова, накинув на плечи халат, вышла из барака.

Еще не погасли звезды. Бледные, светились лениво. Петухи хриплыми голосами затевали перекличку. Лениво скрипели створы ворот. Подле барака лежал поселковый бугай, положив голову в пахучую траву. Глаза у бугая чуть прикрыты, острые, буравчиками.

Нюра Турянчикова, по натуре не боязливая, осторожно обошла бугая. «Кто знает, — подумала, — что ему взбредет в голову? А вдруг, как в прошлый раз, задурит и кинется?..» Но бугаю, видно, не до того было. Он даже не взглянул в сторону Нюры Турянчиковой.

Возле рослого добротного дома начальника лесопункта Нюра Турянчикова увидела Сидора Гремина и Зиночку. Сидели те на лавке, поеживаясь: прохладно с утра… «Тьфу, — сказала под нос. — Полуночники. Ни сна им, ни покоя… Стыда нету…» Вскинула голову, прошла мимо не глядя больше в их сторону.

Ераса Колонкова в избе не было. Увел пеганку на Болян-реку.

— Здравствуй, — сказала Нюра Турянчикова ерасовскому племяшу.

Филька не ответил. Его отношение к Нюре Турянчиковой не то что для других — для него самого было загадкой. Он и доволен бывал, если она приходила, и сердился. Знал, не одобряют в этом вопросе ехэ-горхонцы Ераса Колонкова: мол, своих вдов с войны еще много, колонковских… И тут верти не верти…

Филька углубился в нелегкие, по-мужски неясные размышления. А Нюра Турянчикова — легка на подъем — увидела: не прибрано в квартире, р-раз — веник в руки и… Заправила кровать, сбегала в кутушок, нарезала мелкими ломоточками тугое, улежавшееся с прошлой зимы сало, приметила в буфете початую бутыль араки. Поколебавшись и с сожалением осмотрев измочаленную пробку, поставила бутыль на стол. И только после этого присела на любимый табурет Ераса Колонкова, обитый сверху войлоком.

Заискивающе спросила:

— Филя, а ты… не с той ноги нынче встал?

Фильке всегда-то нравилось, когда Нюра Турянчикова интересовалась его настроением. И теперь — тоже…

— Я-то? Я — нет… — просиял Филька.

Во дворе глухо, два раза тявкнул старый охотничий пес Ераса Колонкова. В представлении промысловиков-любителей не пес — мечта, во всем Ехэ-Горхоне такого не сыщешь. На косулю или на зверя — идет.

Скоро на пороге вырос Ерас Колонков, увидел Нюру Турянчикову. «Рановато», — сказал, будто недовольно, а лицо подобрело, не скроешь.

— Иди завтракать, — по-хозяйски предложила Нюра Турянчикова и пересела с ерасовского табурета на лавку, поближе к Фильке.

Завтракали. Чай горячий обжигает горло, и Ерас Колонков часто рукавом рубахи утирал со лба пот. Морщился.

— Ты чего? — нарушила молчание Нюра Турянчикова. Привыкла к Ерасу Колонкову, догадалась и теперь — тот в раздумье.

— Слышала, — сказал Ерас Колонков. — Сидор Гремин к Байкалу ходил новые деляны искать. Мол, иначе нельзя — не то прикроют лесопункт. И пусть бы… — Выругался. Нюра Турянчикова стыдливо повела плечами. Филька опустил голову.

— Завтра с племяшом пойду опять на разметье, — сказал Ерас Колонков. — Огляжу. Да и другое надо кое-что…

— Правильно, — одобрила Нюра Турянчикова, хотя и не уяснила до конца, что произошло и зачем Ерасу Колонкову надо быть завтра на разметье.

В воскресенье Мартемьян Колонков накинул на плечи старый пиджачишко, в котором щеголял в первые дни после войны, снял со стены дробовик, опоясался патронташем и прикрыл за собою дверь дома.

А потом шел по улице Ехэ-Горхона, стучал в окна, собирал вокруг себя любителей побродяжить по лесу, пострелять… В последнюю очередь заглянул в барак, сорвал с постели Лешку. Оглядел окружавших его мужиков, сказал:

— Кажется, все в сборе, — и повел свою ватажку в лес.

Это уже стало обычным: бродяжить по тайге. Но не одному, с ватажкою. Одному скучно. Бывает, жалуются бабы: «Мой-то опять сорвался в лес с начальником. А дома — о-хо-хо! Совсем от рук отбился». Жалуются, а в душе довольны: дескать, мой-то не лыком шит. С самим начальником. И не важно, что по большей части «пустым» возвращается. Зато на виду…

Что «пустым», это верно. Вот нынче — тоже… Ходили по лесу, зайчишку даже не встретили. Устали. Решили перекусить. Отыскали лужайку и — на землю. Отдохнули. А потом россказни пошли. Из охотничьей жизни. Но были и связанные с прошедшей войной. И, как всегда, больше всех говорил Мартемьян Колонков. И он же громче всех смеялся собственным шуткам.

Неожиданно из кустов вынырнул запыхавшийся Лешка (он по строгой необходимости отлучался) и таинственно зашептал:

— След видел. Широкий, разлапистый. Никак медведь?

Загорелось на душе у ехэ-горхонцев. Разом собрали котелки. Ружья за спину и — за Леткой.

Но прошли они немного. Услышали — хрустнуло впереди. Насторожили ружья. Потом опять хруст и… кашель. А скоро из чащи вышли Ерас Колонков и Филька.

— Уберите ружья.

Ерас Колонков приблизился к начальнику лесопункта, сказал:

— Опять шастаете?

Вышло непривычно строго и сухо.

— А что вам делать? — Это Лешка. Поглядел на Ераса Колонкова, ухмыляясь.

— Ну, ты… — сказал Филька — Не очень-то…

Не понравилось Фильке — тоже нашелся — насмехается над дядей черт долговязый. Взять бы да скрутить как следует.

Ерас Колонков покосился на племяша, догадался: нехорошо у него на душе. Отчего-то и у самого на сердце муторно стало.

— Так что возвращайтесь, Мартемьян Пантелеич, — сказал. — И ватажку свою не забудь прихватить. А то неровен час — натворит всякого — не расхлебаешь.

— А мы сами своей головой, — сказал Лешка, — соображаем что к чему. При чем тут Мартемьян Пантелеич?

— А это не твоего ума дело, — огрызнулся Ерас Колонков.

— Сезон открыт, — отозвался Мартемьян Колонков, досадуя.

— Открыт, но не на все… Говорил уже, идите до дому. — Разглядел медвежий след: — Вон как… — Рассмеялся: — А его нету. Удрал. И давно. Так-то, охотнички!

Мартемьян Колонков поглядел на лесника, потом на Фильку, подумал: «Племяш-то скорешенько вымахал. Я и не заметил даже. Под стать Ерасу. И в лице что-то одинаковое у обоих. И в плечах схожесть. Крепки. Эх, мне бы такого парня!..»

Неожиданно из ивовых кустов выкатился темно-бурый трепещущий комочек. Наклонился Ерас Колонков, взял в руки комочек, сказал ласково:

— Ишь ты, кедровочка. Окаймлен хвостик-то, светлый. В путаньке увязла, дурочка, — освободил лапки от колючей травы, посадил птаху на ладонь, свистнул: — Вш-и-и-ть! — Кедровка сорвалась с ладони, взвилась вверх.

— Кедровку пожалел, — сказал Лешка. — Ишь, добренький какой.

— Чего? — удивился Ерас Колонков и невольно сделал шаг в сторону Лешки. Но тот за чью-то спину: мол, подальше от греха…

Мартемьяну Колонкову не хочется спорить:

— Ребята, — сказал он. — Поворачивай обратно.

Солнце было высоко, когда Ерас Колонков с Филькою подошли к облепиховым зарослям. Кустарниковое разметье широко: куда глаз ни кинь повсюду завязи еще неспелых желтоватых ягод.

Остановился Ерас Колонков подле разметья, глаза горят: радости-то сколько! Свое все, эх, свое!.. Смеялись ехэ-горхонцы: «Наш-то очумелый — это об Ерасе Колонкове — вздумал сад развести. А как ему быть, саду? Земля у нас дикая, неласковая. И облепиха, хотя и без особых прихотей, но не пойдет — не привычна к нашему краю». Пожимали плечами: «Назем из деревни возит. Но ее не уговоришь, землю. Это не на Темнике! Это — здесь. Разница…»

И Мартемьян Колонков тоже не верил. «Брось, — говорил он. — Иди лучше ко мне. Я тебя сразу мастером. Больше толку будет». Но разве убедишь Ераса Колонкова? У него свой резон — он решил уговорить землю.

И… пошла облепиха. Нынче полагается быть первому урожаю.

— Садись, племяш, — сказал Ерас Колонков. — Отдохнем, покурим.

И сам на траву. Филька — рядом. А трава густущая, пахучая. Это от облепихи. У нее такая особенность: ей самой влаги много не надо, а извлечь из земли и преподнести как на блюдечке: нате, мол, пейте! — это она может.

— Филька, — сказал Ерас Колонков, закуривая. — А урожайно на ягоду. Лист тяжелый, книзу давит.

— Урожайно, — согласился Филька.

— Постой, — неожиданно сказал Ерас Колонков. — Ты как-то спрашивал: стоило ли Лешку так строго?.. Я сам сомневался. А теперь все, не буду больше мучать себя, отпусти-ка, дай-ка волю. — Обернулся к племяшу: — Помнишь, говорил, кустарник поломатый. Где? Покажи.

— Пойдем.

Пробирались сквозь колючий кустарник. Нашли… Несколько облепиховых кустов пригнуто к земле, трава вокруг исхожена. Примята… Надломленные ветки безвольно опущены. У Ераса Колонкова потемнело в глазах, сказали бы теперь — племяш это сделал, и на племяша бы кинулся, запросто.

— Вот видишь, — вздохнул Филька. — Кто бы?

Не ответил Ерас Колонков. Горько было, поэтому и не ответил. Только подумал: «Что они делают? Зачем? Хуже зверья…» Постоял, прикрыв ладонью глаза, словно стыдясь за кого-то… Почувствовал, как стало все безразлично. Но Фильке он сказал:

— Ты погоди меня. Я схожу огляжу…

А что оглядывать? Уже на тысячу рядов все пересмотрено. Но надо было прийти в себя, успокоиться, да и неудобно стало перед Филькой за свою слабость.

Шел по тропке. Уже давно осталось позади облепиховое разметье. Сосны осанистые, как на подбор. Любо-дорого, приходи — бери! Этакое добро!..

А меж сосен березы — стволы белые-белые. И листья узорчатые перешептываются. И мох по земле стелется. Мягкий. И вода в распадках после недавнего дождя искрится — не ушла еще, не исчезла.

Но — сгинула тропка, нырнула под увал и — сгинула. Море… Тихое, спокойное. Остановился Ерас Колонков, долго глядел, как белые барашки ложились на берег. А потом присел на серый, чуть припушенный мхом валун да и застыл, глядя на море. Сине-сине, ни души вокруг. «Эх, — подумал Ерас Колонков. — Хорошо-то!..»

Старая, давным-давно неезженая дорога была потрескавшейся и ухабистой. Выбоины поперек словно ручьи. Газик швыряло из стороны в сторону. У Мартемьяна Колонкова от тряской езды болела голова. Но все же ему было не так тяжело, как Сидору Гремину, который сидел сзади на жестком сиденье, оцепившем прямоугольником кузовок газика. Сидор Гремин морщился, вздыхал, то и дело жалобно говорил: «Не гони… Не дрова везешь. Дорога-то…»

Дорога… Проселочная, таежная. Заросла густой пахучей полынью и бегун-травой. Только по едва различимой колее и поймешь, что бежит она, бежит, как встарь.

Чудилось Мартемьяну Колонкову: вон из-за того крутоярья выйдет сейчас старый карым с короткоствольной берданкой через плечо, скажет:

— Мартемьянушка, во добром здравии будем нонесь — зверь пошел…

Суров был отец, а душа добрая. Порол нещадно Мартемьянушку и любил неистово. С семи лет начал его брать на охоту. «Учись. Я подохну, куда пойдешь? Другого промысла тут нету. А без меня кто тебе поможет? Нет такого меж людьми, чтоб помочь. Всяк в свою сторону гнет». И Мартемьянушка учился и зверье бить, и себя не жалеть.

— Не хнычь, технорук, — обернувшись к Сидору Гремину, бросил Мартемьян Колонков. — Скоро доползем. — Помолчал, сказал: — Отец у меня промысловиком был. Злой до охоты, как и до всего прочего. И хорошо, может, а? Как же без злости? Ничего путного не сделаешь.

Духота в газике — стекла не открываются. Вспотел Мартемьян Колонков, попросил шофера:

— Останови-ка…

Шофер — человек подневольный, ему что ехать, что стоять, все равно, лишь бы время шло.

Мартемьян Колонков и Сидор Гремин вышли из машины. А потом долго стояли, глазели по сторонам и с наслаждением вдыхали свежий лесной воздух.

Неожиданно они увидели: между деревьями что-то промелькнуло. И не успели еще сообразить, что к чему, как на дорогу вышел, воровато озираясь, длинный, будто жердь, парень.

— Лешка, — догадался Мартемьян Колонков.

— Он, — подтвердил Сидор Гремин.

Лешка заметил начальство, замедлил шаг, затем махнул рукой и подошел ближе.

Через плечо у Лешки — кожаная сумка. Сумка оттягивает плечи. Видно, набита чем-то тяжелым.

— Ты чего здесь делаешь? — поинтересовался Мартемьян Колонков.

— Прогуливаюсь, — сказал Лешка. — Прогуливаюсь, товарищ начальник.

— А здесь что? — показывая на сумку, хмуро спросил Мартемьян Колонков. Лешка смутился, на шее выступили розовые пятна. Но что-то подсказывало ему: не бойся, беды не случится, начальник — свой в доску, а Сидор Гремин и того лучше.

— Сумка. Обычная. А разве не видно?

Потемнел Мартемьян Колонков в лице — Лешкино нахальство для него — нож к горлу.

— Потреплись у меня. Живо утащу к леснику.

Но угроза была призрачная — ни Лешка, ни сам Мартемьян Колонков в нее не верили.

— Не пугайте, — сказал Лешка. — Я не из робких. Меня на пушку не возьмешь. Да и кто у вас лямку тянуть будет, если вы нынче меня, после — другого… Э, так и погореть можете, Мартемьян Пантелеич: на сплаву-то — топляки сплошные.

— Замолчи! — сказал Мартемьян Колонков.

— Избу буду строить, — будто не услышав, вдруг решил сыграть начистоту Лешка.

— Глянь-ка на него, — удивился Мартемьян Колонков.

— Много ли у вас заработаешь? — разоткровенничался Лешка. — А тут добро под боком — все равно пропадет. У Ераса силенок не хватит собрать. Урожайно… — и, помедлив, добавил: — Облепиха сейчас в городе в цену входит. Ништяк, что зелено.

Мартемьян Колонков растерялся — слова не вымолвит. Глядел он, глядел на Лешку, наконец, тоскливо выдохнул:

— Так… — и махнул рукой.

Уже больше часа Ерас Колонков и Филька лопатили землю. А земля тяжелая, пахучая. Суглинок… И саженцы в руках легкие, подрагивают на ветру листочками. Вытаскивает саженцы из сумки Филька, передает леснику, а тот их во взрыхленный суглинок — раз за разом, раз за разом…

У Ераса Колонкова разламывается спина, отяжелели руки. Но не дает он себе роздыху. Торопится. Боится, расшалится погода, разгуляется. А саженцы этого не любят. И Ерас Колонков — тоже. Давно приметил, светлее у него на душе, когда вёдро…

— Для саженцев, Филька, сейчас самое время. И жары большой нет, и солнце хорошее. Быстро примутся.

Скоро сумка опустела, вышли саженцы, расшумелись лепесточками по земле. Вольным-вольно… Филька облегченно вздохнул:

— Все, дядь…

Ерас Колонков выпрямил спину.

— Как все? — не поверил.

— Саженцы кончились, — устало бросил Филька.

— Быстро. Я и не заметил.

Ерас Колонков опустился на землю, вытянул ноги. Сегодня он мог бы и не ходить на разметье. Воскресенье. Но — пришел. «Останься-ка дома, и все об одном будешь: глаз да глаз нужен, когда принимается облепиха. Любой ветерок страшен — погнет, пообломает. А потом — что? Потом пиши пропало — все по новой надо». Оттого и пришел на разметье.

Посидел, успокаивая дыхание. Филька тем временем сбегал на стоянку, в ворохе вещей отыскал бурдюк с водой. Отпил несколько глотков. Вернулся обратно. Филька не терпит табачного дыма, и поэтому не сел рядом с Ерасом Колонковым, который закурил папиросу, а устроился поодаль от него и стал глядеть на облепиховые кусты, отяжеленные незрелыми ягодами. Нравилось — роса на листьях. Время-то уже к полудню, а роса. Капельками блестящими, издали похожими на бусы. Сколько их, перечтешь разве? Внезапно Филька увидел надтреснутые ветки. Сразу пересохло в горле. Приподнялся, вглядываясь, и закричал испуганно:

— Дядь, а дядь, сломки!

Ерас Колонков вздрогнул, услышав. Вскочил на ноги:

— Очумел?

— Опять сломки, — жалобно сказал Филька. У него запершило в горле.

Ерас Колонков увидел, сник и будто ростом меньше стал.

— Я знаю, кто, — тихо сказал Филька. — Он похвалился, Лешка, что живого места на разметье не оставит. Парни мне сказывали.

У Фильки потемнело в глазах. И словно не было привычной робости… Сорвался с места, кинулся к росстани, где вертляво и юрко, как юла, бежал проселок.

— Куда? — крикнул Ерас Колонков, но Филька уже был далеко.

А скоро стало тихо-тихо. Только трава под ногами — вширк-вширк. И кусты облепихи обеспокоенно шумели. Кружил Ерас Колонков по разметью коршуном. Растерянность прошла. Удивление осталось. «Откуда такая дикость?» — думал он. Вспомнил: «Удрал Филька. Как бы чего не натворил сдуру». Вышел с разметья на проселок, столкнулся лицом к лицу с Мартемьяном Колонковым и Сидором Греминым.

— Здрасте…

Заметил — начальник лесопункта вроде не в себе — робкий какой-то, отводит глаза… Хотел было идти дальше, да остановил Мартемьян Колонков.

— Погоди, — сказал он. — Разговор есть. — Слушаю…

— С леспромхозу приказано, — сказал Мартемьян Колонков, — на новые деляны переходить. Так ты нарежь.

— А где их взять, новые-то? — насторожился Ерас Колонков.

— За… облепиховым разметьем, — сказал Мартемьян Колонков. — Технорук покажет. Он уже был здесь.

— Чего? — задохнулся от волнения Ерас Колонков. — За разметьем? Не-ет. Ты сюда не лезь.

— Непонятное что-то говорите. — поморщился Сидор Гремин. — Лезь — не лезь. Впрочем, если вы не желаете, мы позвоним в контору, оттуда и вышлют человека, чтоб нарезал.

— Да, конечно, — сказал Мартемьян Колонков.

— Вон как! — сказал Ерас Колонков и широко зашагал по проселку.

Ястребом влетел Филька в барак. Полусумрак резанул по глазам. Зажмурился. Постоял, обвыкаясь. Услышал:

— А, лесников племяшок заявился. По какой надобности?..

Это — леспромхозовские бабы, на кухне возились, мужей поджидали. Филька повернулся к ним, отчужденно и холодно заблестели оленьи глаза. И опять услышал:

— Сам какой уж есть. Теперь не изменишь. Но парня-то зачем на свой лад, а?

Филька презрительно оттопырил губы, отыскал глазами дверь с захватанной до ржавого блеска ручкой, пересек узкий коридор и уже собирался войти в комнату, как наперерез кинулась простоволосая девчурка. Филька вспомнил: из недавно приехавших. Колючая, как черт. Лешкина симпатия. В клубе не раз примечал, как жалась она к Лешке. Бывало, удивлялся: «И чего в нем нашла? Оглобля да оглобля, только и различия, что голова над оглоблей возвышается».

— Ты куда? — спросила девчурка, схватив Фильку за руку. Ладонь у нее теплая, влажная. Филька смутился. Но вспомнил, зачем пришел, и легонько оттолкнул от себя девчурку. Та отступила и вдруг пронзительно закричала — уши у Фильки звоном зашлись.

— Леша! К тебе лесников племяш!

Подождала и спокойно направилась на кухню. Филька открыл дверь и оказался в небольшой — три на четыре — комнате. У стены стояла кровать, незаправленная, одеяло свесилось до пола, у окна — тумбочка. И — все… Лешка лежал на кровати, закинув ноги в кирзовых сапогах на спинку. Усмехался.

Филька закипел:

— Ты?..

Лешка лениво поднялся с кровати, сказал, догадливый:

— Может, я, а может, нет. Потому ведь и доказательств тоже нет.

— Ты, — сказал Филька. — Я знаю.

— Не треплись.

Филька пошарил глазами по комнате.

— Ты, — сказал. — Я знаю. Только зачем? Неужели не жалко? Мы столько бились… Я бы тебе сам дал, если бы ты попросил по-хорошему.

— Чего дал? — Лешка недоуменно уставился на Фильку.

— Ну ее, облепиху. Только не теперь, а позже, когда бы она вся пошла в спелость.

Лешка рассмеялся. Обидно. Филька вспомнил: «Лешкина краля предупреждала, поди. Он и успел все припрятать». Взгляд его упал на кровать. Покрывало до полу. В голове — догадка…

— Отойди-ка, — сказал он.

— Я тебе отойду, — Лешка ссутулился.

Но Филька и глазом не повел. Подошел к Лешке, оттолкнул его, отдернул покрывало, наклонился, увидел — сумка в полынной засыпи. Выпрямился. Едва не бросился на Лешку. Но перегорел, видно: такую усталость почувствовал — рукой не пошевелишь. Только и сказал: «Эх, ты!..» Глаза у Фильки большие, смущенные. Им вроде стыдно чего-то. Стыдно и совестно. Лешка отворачивался, пытался не глядеть в них. Но глаза преследовали, не отпускали от себя. Злился: «Уж лучше бы…» Лег на кровать, закрыл лицо руками. А Филька вытащил из-под кровати сумку, закинул ее за спину и — к двери. Увидел — бабы у двери. Много… Вышел из барака. Жарко и душно. На сердце — тяжесть.

У Мартемьяна Колонкова после встречи с лесником испортилось настроение. Его раздражало нежелание Ераса Колонкова понять очевидную необходимость предстоящего дела. «Не хочет нарезать, а придется, — думал он. — Неужели не понимает, что придется?» Но когда проходили мимо облепихового разметья, вдруг почувствовал, что не будет Ерас Колонков нарезать и что это придется в самом деле поручить кому-то другому.

На облепиховом разметье тяжелым соком созревания наливались зеленые ягодки. Разлапистые кусты гнулись книзу. И у Мартемьяна Колонкова отчего-то стало на душе много лучше. «Ишь ты, — удивлялся он, — растет лапушка. И у нас растет». Удивлялся и пытался как-то отделить облепиховое разметье от Ераса Колонкова. Будто растет оно само по себе и нет в том ничего от лесника. Хотя знал — есть. И немало.

— Как считаешь, на сколько хватит новых лесосек? — спросил Мартемьян Колонков и покосился на технорука.

— Лет на десять, пожалуй, — сказал Сидор Гремин.

— На десять. А потом? — голос у Мартемьяна Колонкова непривычно мягкий. Грустноватый.

— Потом — выше. В гольцы, — сказал Сидор Гремин. — Работа у нас такая: бери — больше, иди — дальше.

— Да, работа…

— Что с вами, Мартемьян Пантелеич? — показалось Сидору Гремину, с начальником лесопункта что-то неладное. Словно не в своей тарелке. Чудно…

— Ничего.

— Не скажите, я вижу.

— Больно умный стал, — огрызнулся Мартемьян Колонков. — Не пора ли тебе на мое место?

Сидор Гремин густо покраснел. «Вот тебе раз, — подумал он. — Такого еще не было». Припомнил: приехал в Ехэ-Горхон и — прямо в конторку. А там ни души. Просидел до вечера без толку. Надоело. «Куда они к черту запропастились?» Выругался, чемодан в руки и на крыльцо. Да ко времени. К конторке подкатила конка. Из нее выпрыгнул мужик в сером картузе. Сидор Гремин к нему:

— Я из леспромхоза. Мне бы начальника.

— Ну, я за него.

— Меня к вам техруком, — осторожно сказал Сидор Гремин.

— А, техруком, — подобрел сразу в лице. — Это славно, сколько уж жду. — Взял под руку Сидора Гремина, привел в конторку. А потом сказал ему:

— В кедраче я нынче велел рубать. Все равно сгибнет орех — кедровка напала, шельма. Из-за того сыр-бор вышел с местным лесником. Вдрызг разругались. А ведь дружки-приятели. С фронту. Не хочет понять — у меня план, и не только на сосну, на кедр тоже отпущен сверху.

По душе пришлась Сидору Гремину настырность Мартемьяна Колонкова. «С ним не пропадешь, — решил он. — И подучиться, сразу видать, есть чему».

— Разметье-то распахнуло силушку, — сказал Мартемьян Колонков. — Красотища-то, а? Глядеть приятно.

Сидор Гремин пожал плечами. И Мартемьян Колонков обиделся. Но не подал виду. Сказал:

— А ведь, мать вашу, жалко будет такое губить. Но придется. Дорога посюда пойдет. Жалко, а?

— Может, и жалко, — сказал Сидор Гремин.

— Может? — удивился Мартемьян Колонков.

Миновали разметье. Углубились в лес. Наметили, где быть нижнему складу, откуда сподручнее поначалу брать хлысты, где проляжет лесовозная трасса. Все серьезно, сдержанно. По Сидору Гремину — деловито. Технорук говорил, Мартемьян Колонков соглашался, кивая головой. А то вдруг, заупрямившись, хмуро отчитывал Сидора Гремина. Тот выжидал, когда начальник лесопункта смолкнет, и снова начинал говорить. И снова Мартемьян Колонков кивал головой, соглашаясь.

— Чего сорвался вчера? — незлобиво ворчал Ерас Колонков. А на сердце успокоенность: «Слава те, кажется, ничего не натворил Филька. А то я боялся». Филька стоял понурый. Не отвечал. Наконец, ему надоело.

— Может, хватит? — сказал он. Ерас Колонков не стал возражать. Вышли со двора. У Фильки через плечо лопата, в руках — ведро, к дужке веревка привязана.

С месяц назад надумали строить бассейн для хранения воды. На то была своя причина. Ручей проходит через весь поселок, на двадцать семей — один. А водой не богат, особенно в долгое бездождье. Как тут быть, когда для полива огородов придет время? Было — соблюдали строгую очередность — сегодня, к примеру, Мартемьян Колонков поливает, завтра — Ерас Колонков, послезавтра… Жданки затягивались на полмесяца. «Не годится это», — бросил однажды Ерас Колонков. Вот и надумал строить бассейн. На одном из заседаний поссовета сказал: «Тут дело с разных сторон выгодное. Наберешь в бассейн воды и распределяй по дворам. А еще лучше — дождь. И ждать не надо, когда с ручья натекет. Насос установим, чтобы воду качать. Или плохо?»

«Ничего, — поддержали в поссовете. — Только где людей взять в помощь?» Кто-то предложил: «А если к начальнику обратиться?» Попробовали. Получили отказ. «Чепухой не занимаюсь», — сурово сказал Мартемьян Колонков. — И без бассейна жили». Тогда решили в поссовете: «Коль мужчин нет, есть домовничающие бабы. Кто из них в этом деле заинтересован, пусть способствует…» А для начала помогли Ерасу Колонкову материалами. Бабы на язык острые, к чужому делу неравнодушные, а тут ни в какую… «Эх-хе-хе, — заговорили. — Ерас-то, блажненький, опять чудачит — бассейн строит. Вот выворотень…» Смеялись.

Ерас Колонков о том знал, но скрепя сердце свое делал. Правда, иной раз и забросит дня на два-на три, уйдет на разметье: там-то далеко, никого рядом. Один… А потом снова вернется. Потихоньку и построил. Обшил бассейн, просмолил… На сегодня решено опробовать. Поначалу, правда, не хотел. Не в настроении был: вспомнил разговор с начальником лесопункта на разметье. А разметье не бассейн. Там он весь, Ерас Колонков. А здесь лишь так, для интересу. Но потом пересилил себя: «Все же не может этого быть. У кого рука подымется на такое?» — и ушла тревога.

…Бассейн большой — четыре на пять. Ерас Колонков спустился вниз, проверил обшивку. «Сдюжит», — решил. Крикнул племяшу:

— Давай подпускай!

Выбрался наверх. Филька быстро прорыл от ручья канаву. Мутноватая вода заструилась, захлестала, потекла в бассейн. Ерас Колонков стоял возле, глядел… Не замечал, как подходили люди, становились полукружьем. А когда наполнился бассейн, сказал Фильке:

— Все. Закрывай…

Приметил уровень воды. Подождал. Промычал, довольный, под нос:

— В норме.

И только тогда увидел — людское полукружье замерло настороженно у бассейна. Увидел, не сдержал досады, нахмурился: «Чего им здесь надо?» Услышал недоуменное:

— А ведь вышло!

— Не крупно, а надежно. На всех хватит.

Кто-то спросил:

— А выкачивать ее отсюда чем?

Не ответил. Подобрал с земли лопату. Ушел. Филька смущенно проводил глазами удаляющуюся спину Ераса Колонкова. Припомнил: не сказал ему о Лешке и о сумке тоже не сказал. Зачем?

— Насосом выкачивать, — это Филька сказал. — Поставим скоро. Насосом. Чем же еще?

Расходились нехотя.

Пришел Ерас Колонков домой, огляделся. Прибрано. С кухни доносится бульканье воды и звон посуды.

— Нюра, — сказал, — Турянчикова, это ты?

— Я, конечно. Кто же еще?..

Возле двери стояла лавка. Сел на нее. Бросил:

— Пустил бассейн.

— Вот и хорошо, — сказала Нюра Турянчикова.

— А мужички наши понабежали. Оцепили бассейн полукружьем. Стоят, глазеют. Интересуются. А меня зло взяло. Не подсобили вовремя, а теперь пришли на готовенькое.

— Что же с них взять-то? Занятые небось. С утра до ночи на лесной мотяге. Не вырвешься, — сказала Нюра Турянчикова.

Ерас Колонков недовольно покосился на нее, сказал недоуменно:

— А Филька-то остался. И еще объясняет мужичкам. Слыхал, когда уходил. Нюра, — он устало посмотрел на женщину, которая была для него и женой, и не женой, а может быть, больше, чем женой.

— Чего тебе?

— Нескладная жизнь у меня.

Нюра с удивлением посмотрела на Ераса Колонкова.

— Не городи напраслину. У тебя все по полочкам. Аккуратненько, — ничего лишнего.

— Дура ты, Турянчикова, — сказал Ерас Колонков. — Аккуратненько… Скажешь тоже.

— Или неправда? За тобой, как за каменной стеной — ни страху, ни робости…

И вправду, может, поэтому ей нравилось приходить в его дом. Нравилось, ворча несердито: «Насорено-то…», прибираться в комнатах. Оторванные от работы, принятой называть женской, ее руки с живостью исполняли все, что надо было сделать в доме Ераса Колонкова. И теперь, удивленная признанием Ераса Колонкова, она поначалу растерялась, а потом решила, что он просто устал. Оттого и мысли разные.

— Какая же она нескладная, жизнь-то? У тебя все есть, что надо.

— Я не о том, Турянчикова, — сказал Ерас Колонков.

— О чем же тогда?

Нюра Турянчикова не знает, почему ей приятно, когда Ерас Колонков называет ее по фамилии. Но ей кажется, это проводит грань между той, кем она была когда-то и кем стала теперь. А была она в молодости красивой и смышленой девахой. И парни на нее поглядывали. Только как-то не так… Росту ее, что ли боялись? Поглядывали и все-то стороной обходили. Все-то стороной… Это расстраивало Нюру. Она бы, может, и поплакала, да время было такое — не до слез. Родных у девушки не било. Одна тетка хворая. С ней и жила, пока не пришла смертушка, не остановилась у изголовья тетушкиной кровати. А потом — одна. И — надолго.

Но вправду говорят — гора с горой… Встретился и ей человек. Ой ли? Двадцать лет как на ветер. Ни детей, ни радости. Жили вместе, а так и не узнали друг друга. Чужие. Разошлись полюбовно, без ссор. Сказала напоследок:

— Объявление в газете читала — в Ехэ-Горхоне продавец требуется. Так я уеду?

И в ответ услышала:

— Не держу.

А Ехэ-Горхон — не город. Здесь каждый про каждого — назубок. Не понимает и как, а узнали о прошлом новой продавщицы. Откуда? Да зачем? Да кто? Позубоскалили немного — и забыли. Но не все. Ерас, к примеру, Колонков. Здоровый, рослый, в летах… Под стать ей. Зачастил в магазин. А потом предложил: «Я один. Бабы в доме нету. И прибрать некому. Если хочешь, подсобляй». Сознавала — суды-пересуды… Сознавала и другое: эти приборки всегда одним кончаются. А согласилась, решив: «Не девчонка — терять нечего». И потом было в нем что-то от нее самой, бабьим сердцем чувствовала — было, и согласилась.

— О чем же тогда? — повторила Нюра Турянчикова.

— В другой раз, — буркнул Ерас Колонков. — Теперь и сам не знаю.

Поднялся с лавки, вышел во двор. И дверь за собой забыл прикрыть.

Лешка проходил мимо дома Ераса Колонкова. Увидел — не прикрыта дверь. Постоял и — дальше. Навстречу мужики. Мимо Лешки, даже не взглянув на него. Не до того, видно.

— Не в передачу будь сказано — чуть не сгубил Мартемьян Пантелеич бассейн.

— Не увидел, должно, выгоды.

— Ха, не увидел. Просто ему эта мелочь трухлявая ни к чему. Он по большому счету разумеет, начальник.

— А Ерас-то, вот тебе и блажненький. Сообразил, а?

На околице поселка Лешка лицом к лицу столкнулся с Филькой. Остановились. Один — длиннющий, как жердь, руки — черенки, на которые неумело насажены лопаты, у другого — лицо доброе, как у девчонки, волосы вьются. Разные. А в глазах что-то общее, будто враз удивились, встретившись, а теперь не знают, что дальше будет. Эх, Колонковы!..

— Сумку я отдал твоей… — холодно сказал Филька. — У нее возьмешь.

— Как… отдал? — опешил Лешка. Думал он всякое — и что не утерпит Филька, расскажет, и что… А он взял да отдал.

Фильку окликнули мужики. Теперь можно и идти. А куда? Знать бы — куда? Повернул обратно. Придя в барак, Лешка заперся в комнате, никого не впуская к себе, даже девчурки-любашки. Он пролежал до позднего вечера. А когда стемнело, осторожно ступая по половицам, вышел из барака. Долго стоял на крыльце. Затем медленно побрел к Болян-реке.

Болян-река в лунном свете издали как ручеек. И островок на середине, будто игрушечный кораблик, Крикнуть бы как в детстве: «Эй, капитан, принимай подмогу. Докуда еду? А хоть докуда! Возьми только». Но ручеек уже не ручеек, а Болян-река. Кругляки бьются о сплотни. На обмелевших перекатах закручивает быстринка. Лешка поежился, будто от мороза. Увидел перед собой Филькины глаза, услышал его голос: «Неужели не жалко?» Тошно…

Когда шел к бараку, заметил впереди Сидора Гремина. Обрадовался. Догнал его.

— Откуда так поздно? — спросил Сидор Гремин. Лешка не ответил. Помолчал, прикидывая! «Нужно ли?.. Решил — нужно. Больше сказать некому. Один он, Сидор Гремин, — с головою и тонко чувствует, хоть и не намного постарше их с Филькой. Не девчурке же любашке говорить?! Что она знает?

— Закавыка вышла, — робея, сказал Лешка. — Сосет под ложечкой. Мочи нет.

— Что-нибудь стряслось?

Лешка отрицательно покачал головой. Спросил, потупясь:

— Это самое… разметье облепиховое, оно как тебе?

— Что… как? — не понял Сидор Гремин.

— Ну, в общем…

Не досказал. Но Сидор Гремин и так догадался. Лешка по его лицу увидел, что тот догадался. Удивился даже: и вправду тонко чувствует.

— Эх, Лешка, — сказал Сидор Гремин. — И у тебя — заботы?..

Слова были необидные, скорее веселые, а Лешка насупился:

— Ладно тебе.

— Разметье, оно приятно. Но нельзя долго там быть. По себе знаю. Размягчает. А отчего? Я однажды фильм смотрел. Не помню — какой. Только помню — уж очень красиво там люди жили. До того красиво, что я целую неделю места себе не находил. Все из рук валилось. И я чуть экзамен тогда не завалил. По химии, кажется. Видишь, как? С того дня я и приучил себя не верить слишком красивому.

— Говори толком, — поморщился Лешка. — Что ты мне разную едрень-вертень крутишь?

— А я уже сказал.

— Да ну тебя… — Ожидал Лешка, поговорит с Сидором Греминым и все прояснится, и легче будет. А на поверку все то же. Тошно…

Ехэ-горхонцы были довольны. «Ловко смастачил, — говорили они. — Бассейн закатил. Ловко». При встрече с Ерасом Колонковым уже не выказывали открытого неуважения к леснику, но за спиной шептались: «Слышь-ка, а все же чумной, лесник-то. Другой бы на его месте… А этот даже в поссовет после того не заглянул. Не стребовал. За здорово живешь строил. Скажешь, нормальный?..»

Эти разговоры не остались незамеченными Мартемьяном Колонковым. Услыхал, сидя в конторе. Подумал: «Против моей воли пошел Ерас Колонков. И точно, против. Не посчитался с мнением моим. Сделал». Чувство было непривычное. Как ушатом холодной воды облили. Припомнилось: после демобилизации сидели как-то у барачных построев, Ерас и говорит:

— Видел раз на Темнике облепиховые сады. Желтым-желто. А вкус, к чаю особенно, — хорошо… Насажу у себя — увидишь. А то у нас тайга, и все. Ничего такого, чтоб глаз радовало. Скучно.

Он, Мартемьян Колонков, тогда посмеялся:

— И без саду неплохо. Зачем? Да и земля у нас неласковая — не примет.

— Ну и пусть. А спробовать не мешает.

— Тебе заняться больше нечем?

— А хоть бы и так. Что ж из того?

В первый раз, кажется, тогда не отступил Ерас Колонков от своего, не увидел резона в его словах. И он, Мартемьян Колонков, пошел на попятную:

— Вольному воля.

В кабинет вошел Сидор Гремин, и Мартемьян Колонков поморщился. А потом удивился себе — отчего бы?

— Я на реку еду, — сказал он техноруку. — Ты проследи, чтобы погрузка шла как надо.

— Зачем на реку?

— Не любопытствуй, — грубо и вместе с тем загадочно сказал Мартемьян Колонков. — И так много знаешь, чего и не надо, может.

Сидор Гремин ссутулился, вобрав голову в плечи, как гусенок, застигнутый коршуном на гнезде. «Осерчал», — решил Мартемьян Колонков и счел нужным объяснить:

— Боюсь, не успеют ко времени плоты связать. Потороплю.

— Хорошо.

— То-то, что хорошо, — рассмеялся Мартемьян Колонков, а с языка чуть не сорвалось: «Зятек…». Но сдержал себя, лишь покосился на Сидора Гремина и подумал: «Приехал сюда — ни головы, ни брюха. Так себе — серединка на половинку. Без меня в лес ступить боялся. Не знал даже, как деляны половчей выбрать. Зато приглядывался — что, да к чему, да зачем? Теперь не съедет с дорожки. Прямехонько до станции, после которой — пустота… Ну, да ладно, был бы по душе Зиночке».

— К разметью я выслал два трактора и бульдозер. Начали зачищать…

— Уже на разметье?

— Да нет, — сказал Сидор Гремин. — Пока на проселке.

— А как же тот, из лесничества?

— Звонил, когда вы были на делянах. С часу на час прибудет.

— С часу на час… — Мартемьян Колонков вдруг засобирался: — Я еду. Ты уж сам…

— Не беспокойтесь, — сказал Сидор Гремин. — Сделаю.

Вышел из конторки. Увидел у крыльца машину.

— На реку, — сказал шоферу и устало облокотился на спинку сиденья.

— Отец уехал в полдень на сплав, — сказала Зиночка. — И до сих пор нет.

— Задержался… — сказал Сидор Гремин. — Может и до утра не приехать. На сплаву сейчас жарко.

Ночь хоть глаз выколи — темным-темно. Уже не слышно движка электродвигателя, не перемигиваются в окнах электрические лампочки. И только чешуйчатые волны Болян-реки струятся, а струясь, светятся. В чащобе за рекою перекликаются лесные птахи и что-то шуршит в траве.

Зиночка озябла в легком платье — убежать бы домой да нырнуть под одеяло. Но она не сделает этого. Ведь рядом Сидор Гремин. Он, как всегда, сдержан и молчалив. Не ласков. И не надо. Она, Зиночка, наверно, потому и полюбила его, что он никогда не выставляет себя напоказ, хотя, как никто из тех, кто был с нею рядом, знает себе цену. И еще он никогда не сделает чего-либо, прежде чем не решит, что это необходимо. Он был очень непохож на Зиночку. И этой своей непохожестью удивлял, радовал. Нравился.

— Холодно, — сказала Зиночка и повела плечами.

Сидор Гремин не услышал. Слишком хорошо было у него на душе. Не нужно ни о чем думать. Не надо ломать голову, почему не приехал инженер из лесничества и когда он приедет. Нужно просто сидеть на мостках, свесив над водой ноги, и чувствовать, что та, без кого было бы очень плохо, возле тебя, что она ничего не требует, ни на что не жалуется.

— Холодно, — повторила Зиночка. Он услышал и чуть было не спросил: «Может, тебе домой хочется?» — но вовремя остановил себя. Он не желал уходить отсюда. Что его ждало там, в барачной комнате? Неразобранная постель, которая наверняка так и останется неразобранной, если даже он сейчас и придет? Или скрип половиц рассохшегося пола и недовольное покряхтывание соседа, старика-пенсионера?..

Смотрит Сидор Гремин, как неторопливо, будто нехотя, плещут волны Болян-реки, и у него кружится голова. И хочется ему необыкновенного, о чем никогда не слыхал, чего никогда не видел.

— Зиночка, — прошептал он. — Ты понимаешь… — и оборвалась мысль, невысказанная. Лишь осталось смутное чувство ожидания чего-то.

— Да, Сидор, — сказала Зиночка. — Я слушаю.

Но он уже не мог говорить. Он боялся расплескать то смутное чувство, которое появилось. И все же он понимал, надо что-то сказать: девушка ждала. И нарочито громко он бросил первое, что пришло ему в голову:

— А вечер-то!..

Зиночка почувствовала фальшь в голосе Сидора Гремина. И, обиженная, отодвинулась от него. Но потом ей стало неловко. Она вдруг подумала, что ничего такого и не было в его голосе. И тогда она с легкой издевкой к себе сказала:

— Ну, и дурочка я!.. — Повернулась к Сидору Гремину: — Послушай, вот мы с тобой встречаемся — этого тебе хочется или?..

— Ты же знаешь.

— А откуда?

Но вопрос был ненужный, и она очень скоро поняла это. И ей стало неловко.

— Нет, я вру. Я знаю, — помолчав, сказала она. Спросила: — Ты как приехал сюда из города после учебы? Ведь ты мог не приехать. У тебя — диплом…

— Но ты ведь тоже приехала, — сказал Сидор Гремин.

— Я другое дело. Я отсюда родом.

— А я не захотел в городе. Начинать лучше здесь. — И, улыбаясь, добавил: — К тому же я верил, что встречу тут тебя. Разве этого мало?

— А если серьезно? Они еще долго говорили.

А ночь все так же была темным-темна, и ветер шелестел в траве, и перекликались за рекою птахи.

— Росстань та много старше нашего поселка, — говорил Ерас Колонков. — Еще и избяным теплом не пахло в долине, а уже на этом месте прошили землю тележные следы.

Трое в избе. А кажется, никого — и вздоха не слышно. Жужжат, бьются об оконное стекло мухи. Залетевшая в раскрытую форточку бабочка неуверенно перекатывается на подоконнике. Легкий ветерок раскачивает занавески.

— Служилые люди, гуртовики, гнали обозы на Болян-реку, чтоб затем переправить их по Байкалу на Север в охотничьи баргузинские края. Сказывали старики — у росстани стоял шалаш, добротно сбитый из жердей-затесин. Заходили в тот шалаш гуртовики, грелись у костра, пиля чаи, обжигаясь. А однажды зашел сюда беглый, в кармане ни хлеба-соли, ни огнива. Много дней и ночей бежал он по лесу. К утру на заре-зореньке поднялся беглый, вышел из шалаша, сделал несколько шагов в сторону росстани, и упал, не дойдя. А через пару дней пришли сюда гуртовики и увидели беглого. Лежал он лицом к западу, а руки заломлены назад. Будто и теперь решал бедолага трудную задачу — куда пойти?

Ерас Колонков замолчал, прищурясь, глянул сначала на Фильку, затем на Нюру Турянчикову.

— Беда… — сказал Филька. Хотел еще что-то добавить, да пересохло в горле и слов не нашел подходящих. Такое ощущение, будто на сердце зажегся светло-синий осколок солнца. «Эх, если бы все знали, как он умеет сказывать! Тогда бы…» — мечтательно подумал Филька. И вот уже чудится ему вовсе беспечальным вчерашнее, не смущает завтрашнее. Словно понимает — быльем и полынью поросло давнее. Порастет и недавнее. Останется синь-вечер да утренняя радость, которая идет от избытка сил.

— И верно, беда-бедушка, — сказала Нюра Турянчикова, — очень уж жалко беглого.

Ерас Колонков недовольно покосился на нее:

— А чего жалеть? Не судьба, значит.

— Ну, уж, судьба… — сказал Филька.

— Пойдемте в огород, — предложила Нюра Турянчикова, — соберем огурцы, какие есть.

И будто оба только этого и ждали — разом к двери, оттуда в калитку, прямехонько. А воздух свежий-свежий. И ветер опахивает. И земля дышит чудно.

Огород небольшой — восемь грядок в длину, по краям у заплота — огуречные лунки. А их немного. И одного работой не займешь. Руки Нюры Турянчиковой проворно забегали в огуречной ботве. Филька сунулся было да услышал:

— Я сама…

И отошел.

Ерас Колонков подравнивал грядки. Филька остановился возле него.

— Тебе что, заняться нечем? — спросил Ерас Колонков.

— И верно, нечем, — отозвался Филька.

— Ну, тогда сходи, принеси, — предложил Ерас Колонков. — Помнишь, в столешне. А что, сам знаешь.

Как не знать Фильке? Не замешкался, быстро принес, что нужно было. Глянул на Ераса Колонкова и засвистал что-то веселое. Приятно Фильке, в хорошем настроении лесник.

Подошла Нюра Турянчикова:

— Вы что же, и огурцов не дождались?

— Отчего ж, давайте, — сказал Филька.

На огороде под черемуховым кустом — три чурбака и стол, сколоченный из теса. Сидели раскрасневшиеся — бражка забродила. Ерас Колонков говорил:

— Хорошо. И отдохнем сегодня за все-то дни, что прошли в ходьбе. Или не имеем права отдохнуть? Еще как имеем.

Нюра Турянчикова кивала головой и ласково посматривала на Ераса Колонкова. Филька улыбался.

— Мартемьян Пантелеич, можно ли — месяц уже как без роздыху, — жалобно говорил Лешка начальнику лесопункта, сидя в газике на заднем сиденье.

— Тьфу, паршивец, — вздыхал Мартемьян Колонков и щурился. Непривычен Лешка — тихий, глаза прячет. Совестится. А отчего бы? Знать, нелегко пришлось.

И вправду, нелегко. Когда встретился с Филькой на улице, заныло у Лешки под ложечкой пуще прежнего и такая тоска нашла… И слова Сидора Гремина не успокоили. Еще больше разбередили душу.

— Устал, что ли? — обернувшись, строго спросил Мартемьян Колонков.

— Устал…

— Я — тоже. А терплю.

Горячий нынче сезон. Вода в реке упала, заносы из корья почти на каждом перекате. Иди, отвоевывай с багром метр за метром. Не зевай, коль хочешь вовремя к Байкалу выйти. Вот Мартемьян Колонков и передоверил все, что по лесу, Сидору Гремину, а сам — на сплав… Считай, и дома не бывает вовсе. Так… заглянет на часок-другой, и обратно. Вот как сегодня. И Лешку прихватил с собой, не дал ему додневать свой, по графику, выходной.

— На сплаву туго. Чего ж отдыхать?

Вынырнули из бел-дня штабеля леса, уложенные на берегу Болян-реки. Начался сплавной участок Ехэ-Горхона. Белой точкой на синем — чайка в небе.

В кабине газика жарко: вспотели ноги и клонило ко сну. «К берегу бы, остановиться, размять плечи, скинуть бы одежку и — в воду», — подумал Мартемьян Колонков. Но знал, что не сделает этого. На сплаву теперь еще жарче. И там как нельзя кстати будут Лешкины руки.

— Поживей ты, — сурово глядя на шофера, сказал Мартемьян Колонков. — Заснул?

Газик заметно набавил ход. Теперь не до сна. Теперь — держись. Взыграло шоферское самолюбие. Мартемьян Колонков повеселел. Покосился на Лешку:

— Все хотел спросить, куда девал облепиху?

Лешка, было, в кусты, какая, мол, облепиха, ничего не знаю, да Мартемьян Колонков оборвал его:

— Не отпирайся. Сам видел.

Лешка поначалу сник, но затем, вскинувшись, пробовал отшутиться: дескать, я же говорил как-то: зачем добру пропадать, если знаешь, куда девать?..

А все же от Мартемьяна Колонкова не ускользнуло — загрустил Лешка.

— Ты не пускай слюни — обойдется.

— Знаю, обойдется, — ответил Лешка. — Только тошно. — И со смущением в серых навыкате глазах поглядел на Мартемьяна Колонкова.

— Бывает…

Неожиданно увидел Лешка: на берегу Болян-реки, захламленном после скатки, стояли Ерас Колонков и Филька. Но вот — разошлись. Стали зачищать берег, ловко перекатывая в руках черенки железных граблей.

— Мартемьян Пантелеич, — сказал Лешка. — Гляньте-ка…

Глянул — и усмешка по лицу:

— Этого еще не хватало.

— Зачищают.

Лешка все глаза просмотрел, следя за Ерасом Колонковым и Филькой. Но — проскочил газик.

— Вот уж верно — некуда себя девать. Притащились, — недовольно сказал Мартемьян Колонков. — Будут теперь надоедать. Глаза людям мозолить.

— Сейчас не захочешь, да сделаешь, глядя на них.

— Что?

— А вообще-то ну их к чертовой матери, — с неожиданной грубостью сказал Лешка. — Буду еще изводить себя. Правду люди говорят — оглашенные…

— Красоту наводят, — обронил шофер.

Лешка отодвинулся и надвинул на глаза шапку.

— Некогда нам этим заниматься, — сказал Мартемьян Колонков. — Сплав торопит.

Откуда пришла эта мысль? Если бы он знал! Да только пришла и напоминает о себе неотвязно. Осунулся в лице Ерас Колонков, безвылазно дома, на улицу и не выглядывает. Заскучал.

Филька заметил, спросил как-то:

— Дядь, а дядь, не приболел ли? А то я…

— Отстань, — оборвал его Ерас Колонков. Но потом поглядел на Фильку с жалостью: «Что это я парня забижаю?», потрепал по вьющимся волосам, заглянул в ласковые глаза. И было приунывший Филька отошел.

— Слышь-ка, — осторожно сказал Ерас Колонков. — Что-то долго Нюры нету Турянчиковой?

— А чего ей быть? Не суббота.

— Да, в самом деле. — Ерас Колонков неуверенно провел ладонью по широкой с проседью бороде. Это не понравилось Фильке. «Что с ним делается? — не скрывая досады, подумал он. — Сидит сиднем и носа в лес не кажет».

— Я пойду по обходу, — старательно отводя глаза от Ераса Колонкова, сказал Филька.

— Погоди, — попросил Ерас Колонков. И помедлив: — Тут, значит… Как бы тебе? — И разом, боясь, что не дослушает Филька, уйдет: — А если нам, значит, пригласить к себе Нюру Турянчикову? Насовсем. Пусть с нами. Зачем одной? И рыба в одиночку не ходит. Тем паче — баба…

Замолчал, опустил голову. Филька не понял сначала, а потом ему неловко стало за Ераса Колонкова. И стыдно, и обидно почему-то. Не хотел Филька, чтоб между ними еще кто-то появился, третий.

— А она привыкла, наверно, — сказал Филька.

— Не знаю, привыкла ли? — сказал Ерас Колонков. — Больно за нее. Да в хозяйстве сподручнее будет.

Сказал бы и больше, но боялся, не поверит Филька, а если и поверит, перестанет уважать: мол, на старости-то… Но разве он виноват, Ерас Колонков, что так получилось. И сам не думал — не гадал. Может, это и есть вторая весна, поздняя?

Умоляюще посмотрел на племяша:

— Слышь…

У Фильки мурашки по коже… До того жалко стало Ераса Колонкова. Враз все вспомнилось: и как по лесу бродяжили с утра до вечера, и как облепиховому разметью вместе радовались… И Филька сказал:

— Смотри, дядь… Я тебе не перечу, — и торопливо добавил: — Ну, я пойду. Погляжу.

— Ладно, — сказал повеселевшим голосом Ерас Колонков.

Ехэ-горхонцы улыбались. Занятые, не склонные особенно к веселью, а улыбались. Напрочь позабылось все остальное. Услышали вчера от председателя поссовета, который проводил собрание домовладельцев.

— Ерас Колонков женился.

Услышали — не поверили:

— Не может того быть!

— Все может быть, — лаконично заявил председатель поссовета.

— Он на это не пойдет. У него зарок… — не соглашались ехэ-горхонцы.

— Зарок на глазок. А коль поточней прикинуть?

— Не пойдет, — стояли на своем ехэ-горхонцы.

— Вы мне?.. — обиделся председатель поссовета. — Да я вам бумагу, раз такое дело…

Поверили. Тем более что кто-то видел, как Нюра Турянчикова переносила свои пожитки в дом лесника Ераса.

Бабы ворчали: «Наскучался без женского тепла. Потянуло…» Но ворчали без злобы, скорее для порядка, а в уме держали: «И правильно. Мужчина он крепкий, хоть и чудаковатый. Стоящий. Небось он придумал бассейн. Не кто-то… Он». Мужики сходились на одном: «И ловок! Кого отхватил-то? Продавщицу! Вот уж знает, где стопорнуть. Ай да Ерас! Жаль, не тумкали, что и он тоже… Думали, так себе. А он… И дур этих, колонковских, по боку. Ловок!»

Проходили мимо дома Ераса Колонкова, норовя заглянуть сквозь щелястый забор. Но Нюры Турянчиковой в тот день никто не видел. Решили: «В доме порядок наводит. И понятно. Женщина».

Это событие как-то незаметно приблизило к ним лесника Ераса, сделало его понятнее. «А чего ж? И он, как все…»

Вечером вышел спор.

— А я говорю, давно их тянуло друг к другу.

— Они тебе что, изъяснялись?

— Сама видела.

— Однако и гляделки у тебя — за версту определят.

Но спор был несердитый, между делом. Кто-то предложил:

— Давай к самому сходим. Разузнаем!

Рассмеялись, довольные.

Ехэ-горхонцы улыбались, а Мартемьян Колонков сердился. И отчего бы? Он и сам не понимал, отчего. Потешиться бы над старым дурнем: «Эк-ка, мол, приспичило, и про зарок забыл?..» Но язык не поворачивался у Мартемьяна Колонкова.

Уже давно в разгон и в стороны их пути-дороженьки, а все нет-нет да и вспомнит Мартемьян Колонков о своем бывшем дружке-приятеле, и слова его вспомнит неулыбчивые: «Я на женщинах крест поставил. До войны не женился — девахи порядочной не приглядел, а уж после войны и вовсе…»

О том зароке скоро весь поселок узнал. Вдовы, имевшие тайные виды на Ераса Колонкова, обиделись, молодые вечерок пошептались, смущенные, и забыли. А Мартемьян Колонков помнил. И про себя решил: «Я тоже. К тому ж дочурка у меня, Зиночка».

Мартемьян Колонков сидел в тени на крыльце конторки. День был пасмурный — к дождю — и ему ничего не хотелось делать, хотя работы было невпроворот. Сплав… Знал, на Болян-реке ждут его не дождутся: он должен показать, какие штабеля перво-наперво скатывать из тех, что в прошлом году не пробились из-за безводья. Знал, а не мог одолеть непонятное для него самого безразличие. Устало думал: «Как белка в колесе кручусь. Требую, ругаюсь. А если бы этого ничего не было, тогда бы что, ну, что бы у меня осталось?» С болью осознал — ничего. Лишь мысли из прошлого, мысли о Ерасе бы остались. И — Зиночка.

Сидел, ждал чего-то. Душно… Из конторки вышел Сидор Гремин. Участливо спросил:

— Что с вами?

Мартемьян Колонков обернулся, увидел Сидора Гремина, недовольно повел плечами.

— Послушай, Сидор, ты всегда такой?

— Какой?

— А черт тебя знает! Скучный, что ли? — сказал Мартемьян Колонков. — Никогда не обозлишься, а делаешь по-своему. Хотя б в тот раз, я Лешку на сплав привез, а ты его в лес утортал.

— Да-к надо было. На делянах людей недохват.

— Надо было… — передразнил Мартемьян Колонков.

— Да, надо, — угрюмо повторил Сидор Гремин.

Он видел: что-то происходило с начальником лесопункта и хотел бы помочь ему. Но не знал, как…

— А ты не серчай на меня, — сказал Мартемьян Колонков. — И сам не пойму, какая меня муха укусила. Но это ерунда — пройдет.

— Конечно, пройдет, — обрадованно сказал Сидор Гремин. — Со всяким бывает. И со мной — тоже…

В прошлый, к примеру, раз, когда Ерас Колонков с племянником защищал забереги, я подошел к ним, попросил: «Помогите. Людей недохват». Да где там! Нехорошо поглядел на меня Ерас, и закипела во мне обида. Ну, думаю, что за люди… Без уважения. Видно, правильно вы говорили, кто успел, тот и…

— Брось, затрындил. Иль понравилось? — сердито перебил технорука Мартемьян Колонков. Сказал: — А все же Лешку ты прогони обратно, на сплав.

К конторке подкатил газик. Капот отливает зеленоватой краской. На узкой подножке — слипшиеся ошметки грязи. «Кто бы?» — Мартемьян Колонков вскинул голову, разглядывая плотного коренастого мужчину с румяным, не тронутым загаром бабьим лицом.

— Здрасте, — ласково сказал мужчина. И, услышав осторожное «здрасте», — спросил: — У себя начальник?

— А вот он, — сказал Сидор Гремин, поведя подбородком в сторону Мартемьяна Колонкова.

— Вы и будете начальник?

— Оглох? — буркнул Мартемьян Колонков. — Он же тебе сказал.

Ласковость у мужчины как рукой сняло. Пуще прежнего зарумянились щеки. Глазки забегали. «Обиделся, — удовлетворенно подумал Мартемьян Колонков. — И хорошо…»

— Я из лесничества. Для отвода делян.

— Каких делян? — не понял Мартемьян Колонков.

Забыл? Да. Но вот вспомнил. Поднялся с крыльца, размял плечи, живо представилось хмурое лицо Ераса Колонкова. Нерешительно сказал:

— Я занят. Иди с ними. Это — технорук. Он в курсе.

Прошел мимо опешившего Сидора Гремина в конторку.

Солнце еще не успело нагреть землю, и за кронами деревьев было свежо и прохладно.

Вышли на тропку, пробитую в кустарнике. Ивняк стелется над землею. Зиночка (она шла впереди) приостановилась. Сюда ли? Сидор Гремин сказал, подойдя:

— Держись за меня. А то пообдерешься, поколешься.

Зиночка кивнула. Покосилась на инженера из лесничества — росту малого, в талии, как девчонка, а голова большая и лицо конопатое. Чудной… Не удержалась — улыбкой дрогнули губы. Инженер заметил это и смутился.

Ивняк вреднющий — ветки раздвинешь, сделаешь шаг, а они тебя со спины — хлоп… Тяжело. И Зиночка устала. И не только она. Инженер из лесничества — тоже. Вспотел.

Но вскоре пришли. Сели на обитую мхом землю. Сидор Гремин вытащил карту, разложил ее перед инженером. О чем-то долго толковал с ним. О чем? — Зиночка не поняла, потому что не прислушивалась к их разговору, а лишь наблюдала за Сидором Греминым. Но очень скоро ей надоело сидеть, ничего не делая. Да и комарье голодное. Она отыскала глазами куст типчак-травы, поднялась на ноги, сорвала… Подошла к Сидору Гремину.

— Долго еще?

— Нет, — сказал Сидор Гремин и снова уставился на карту. У Зиночки недовольно приподнялись ресницы. И уж не напоминают они крылышки бабочки, а больше похожи на крылья ястребка. Инженер из лесничества наблюдательней, чем Сидор Гремин. Заметил… Сказал:

— Я все понял. Давайте начинать.

Сказал и с интересом посмотрел на девушку: мол, молодо-зелено. Он был старше Зиночки на два года.

Долго ли отмерить деляны умеючи? Нет, конечно. И вот уже Сидор Гремин бросил мерный треугольник на землю и выпрямил спину.

— Все, — сказал инженер из лесничества и засобирался в обратный путь, посчитав своим долгом не мешать молодым.

— Дорогу я знаю, — сказал он, — не волнуйтесь, — и откланялся.

— Машина стоит сразу за разметьем, — раздосадованный, крикнул Сидор Гремин инженеру из лесничества, когда тот был уже далеко. Переведя дух, сказал: — Как же нам теперь? Тут топать да топать до поселка.

Зиночка заметила: огорчен Сидор Гремин, и улыбнулась:

— Однако тебе не очень нравится быть в лесу, даже вдвоем?

— Разве? — Сидор Гремин вскинул голову, оценивающе оглядел сосны и — ушла досада на инженера из лесничества.

Зиночка проследила за взглядом Сидора Гремина, хотела сказать что-то хлесткое, но смолчала, а почувствовав на плече руку Сидора Гремина, зажмурилась от удовольствия.

Спал плохо — ночью несколько раз вставал, зажигал лампу, тусклый свет вырывал половицы, неровной тенью скользил по венцам. А в мыслях неотвязчивое: сделали на скорую руку. Но ведь там облепиховое разметье. Зачем? И тяжело было, и неуютно. И от этого вопроса никуда не денешься. Когда вечером пришел в конторку и застал там Мартемьяна Колонкова, тот сказал:

— Инженер приезжал из лесничества. Он и отвел деляны вместе с Сидором Греминым за разметьем. А дорога через посадки пойдет. Наши уже налаживаются. — Ерас Колонков не понял его сначала, а как понял — сразу вспотели ладони рук.

Это было вчера. А сегодня… сегодня его мучает недоумение. Тягостное. Ерас Колонков подошел к окну. На стекло появилась утренняя роздымь, к поленнице пожелтевших березовых чураков липли будылья полыни.

Проснулась Нюра Турянчикова, откинула одеяло:

— Раненько ты.

Ерас Колонков повернул голову, долго, наморща лоб, будто припоминая давнее, глядел на жену. Наконец, сказал:

— Не до сна. Земля под ногами ходуном ходит.

Слова были тяжелые, загадочные. У Нюры Турянчиковой защемило сердце, почувствовала: случилось что-то. Поднялась с кровати, прошлепала босиком по холодному полу.

— На тебе лица нет, — сказала, подойдя.

Ерас Колонков улыбнулся через силу:

— Не святки вроде, а тебе кажется всякое.

Поймал на себе удивленный взгляд Нюры Турянчиковой, обиженно бросил:

— Я сам разберусь.

Но обида, как льдинка на солнце, быстро растаяла.

И он стал говорить обо всем, что мучило, что тревожило.

Напоследок сказал:

— Пропади все пропадом. И облепиховое разметье — тоже. — И словно принял решение. Опустился на лавку, вытянул ноги, ворчливо сказал: — Что мне, больше других надо?

Слова были нехорошие. Нюра Турянчикова понимала — нехорошие, стыдные для Ераса Колонкова. «Помочь бы ему, — думала она. — А как? Если бы знать…»

— Плохо говоришь, — тихо сказала Нюра Турянчикова. — Себя только изводишь. А у меня сердце болит. Не лучше ли сберечь разметье?

— Как? — усмехнувшись, спросил Ерас Колонков.

— Понятия не имею, — вздохнула Нюра Турянчикова.

— То-то, — удовлетворенно сказал Ерас Колонков. — Выходит, посильнее Мартемьянова правда.

— Ой ли? — всполошенно взвилась Нюра Турянчикова. Но тотчас смолкла.

Утренняя роздымь в окне посветлела. Зарозовел рассвет.

В комнату вошел Филька, заспанный, трет спросонья глаза. Нюра Турянчикова подалась навстречу, смущенная появлением племяша.

— Проходи, Филя.

— У-гу, — важно промычал Филька и уселся на лавку подле Ераса Колонкова. Он нутром чувствовал робость Нюры Турянчиковой, и это льстило его самолюбию.

— Как спалось? — ласково спросила Нюра Турянчикова. Филька не ответил, чесал пятерней скулу. Молчал и Ерас Колонков, уставясь в потолок.

— Вы как неживые, — сказала Нюра Турянчикова. Ушла на кухню — самовар ставить.

— На облепиховом разметье теперь роса осыпала саженцы — это хорошо, — издалека начал Ерас Колонков. Опасался за Фильку, у того за разметье душа тоже болит не меньше, чем у него самого. — Одно плохо — ни к чему то…

— Не пойму тебя, — сказал Филька.

— Такое дело, племяш, — засмеялся Ерас Колонков. Затем сказал: — Вчера в конторку ходил дела провернуть — застоялись — и услыхал… Каюк пришел разметью. Деляны у Байкала сметили.

— А ты что ж? — не сказал — прокричал Филька. — Перенести надо, пересадить, то есть!

— Одни не сделаем, прикинул уже, — вяло сказал Ерас Колонков.

— Не сделаем! — передразнил Филька, выбежал из дому, впряг пеганку в телегу-одноколку, выехал со двора.

В последние дни Мартемьян Колонков на людей стал покрикивать больше обычного. Слышал — недавно мужики в конторке говорили о Ерасе. Жалеючи говорили (и то в диковинку для Мартемьяна Колонкова), мол, с интересом лесник. Да только разметье-то у него все одно — того… «Дурачье, — оборвал тогда мужиков. — Для вас же стараюсь. Не видите, что ли?» Почувствовал, не убедил людей. И… растерялся. Кажется, впервые в жизни не знал, что сказать еще, чтобы убедить. Так ничего и не придумал. А может, не захотел? Может. Потому что очень устал.

Сегодня собрался чуть свет, не предупредил никого и — пешком на облепиховое разметье. Предрассветье росное — набухли ичиги, взмокли. Пальцам ног в хлюпающих портянках стыло. Шел напрямик, бездорожьем. Торопился. А для чего?

Возле облепихового разметья замедлил шаг, примерился взглядом к буйно разросшимся кустам. Неожиданно увидел на облепиховом разметье длинной тенью падающую на землю человеческую фигуру. Подумалось: «Лешка…» И злость захлестнула — сроду такой не было. «Ну, погоди…» Легко передвигая ноги, бежал Мартемьян Колонков через колючий кустарник. Иголки увязали за голяшками распоротых сзади ичигов, больно кололись. Но он не чувствовал этого. Бежал, хрипло дыша. Вдруг остановился как вкопанный: не Лешку — Фильку увидел.

Филька отрывал кусты, вытаскивал их из земли вместе с широченным да разлапистым корнем и аккуратно прислонял к срубленной лесине — срез еще свежий, смолится, отметил Мартемьян Колонков, значит, недавнего сруба.

Филька вроде бы не замечал Мартемьяна Колонкова. Да нет, увидел его сразу, только не подал виду. Филька не любил начальника лесопункта и побаивался его, хотя с детства осталось у него в памяти — приходил Мартемьян Колонков, держал его на коленях, говорил ласковое: «Я тебя в лесорубы определю…» Побаивался, но не всегда. И не везде. К примеру, на облепиховом разметье ему было до начальника лесопункта как до лампочки.

— Ты что делаешь? — придя в себя, строго спросил Мартемьян Колонков.

— Разметье извожу, — оглянувшись, сказал Филька.

— А кто позволил? — выдохнул Мартемьян Колонков. Отчего-то обидно стало за Ераса Колонкова. «Даже племяш встрял против собственного дяди». Филька словно бы почувствовал состояние Мартемьяна Колонкова и сказал:

— Кусты хочу облепиховые, как удастся, перенести ближе к поселку, чтобы не пропали зря. Сейчас самое время: теплынь еще, примется. — Но потом обозлился: — А вам-то что за дело?

У Мартемьяна Колонкова пот по спине… Может, от долгого бега? А может?.. Нелепость Филькиной мысли, была ему ясна. Дорога сюда придет через несколько дней. А разве за это время можно перерыть столько земли? Да еще одному или двоим даже? Но что-то было в Филькиной мысли такое, что поразило Мартемьяна Колонкова.

— Эк-кий же ты настырный, — промямлил он.

— Какой есть, — буркнул Филька.

Шел Мартемьян Колонков обратно. Роса пообсохла, на листьях травы маленькие утренние солнца. Шел, тяжело волоча ноги.

Сидор Гремин в ударе. Бегал от бульдозера к трактору, покрикивал: «А ну, ребятки, поскорей, время, как слово, — не воробей, улетит, не поймаешь».

В автогараже людно, тут и механизаторы, и сплавщики. Этих, последних, никто не просил, чтобы они приходили сюда. У них своих дел на Болян-реке по горло, а они пришли. Пришли и стоят, руки в брюки…

— Вы что здесь потеряли? — приметив посторонних, не нужных в предстоящем деле, негромко спросил Сидор Гремин.

— Вы потеряли, мы сыскали, — сказал оказавшийся возле Лешка. — Не каждый день дорогу строим. Интересно.

Оттенок в Лешкиных словах был виноватый, мягкий. Сидор Гремин подивился: «После того разговора парень-то вроде отходить от меня стал. Что же ему не понравилось?» Подивился и тотчас забыл об этом — убежал под навес гаража, где сначала тихо, а потом все громче и громче застучал мотор трактора. Лешка вздохнул. Смутно было у него на душе. Если было бы кому, он наверняка рассказал бы, что вот де надоело попусту жить, ничего не имея, дом бы отстроить, а может, и не дом, ну его к черту, живут же люди и так, а что-то другое, важное. К примеру, как лесник Ерас и Филька… Вон они разметье посадили облепиховое. Красивое, ничего не скажешь, хоть и зряшное. Может, из-за этой самой, из-за красоты, и ходил туда, иной раз воровато.

Но Лешка обманывал себя. Не очень-то он замечал эту красоту, а ходил на разметье, потому что слышал: в цене облепиха по нынешнему году. Уж очень много развелось болезней в городе. Потому и ходил и из корысти себя оправдывал: «Для общего дела, людского. Все равно лесник не поделится».

Но видел, как Ерас Колонков и Филька изматывают себя на разметье, и досада брала: «Сумасшедшие…» — и недоумение находило: «Зачем они стараются? Кого удивить хотят? Нынче люди не охочие до выдумок. Построжали…»

— Эй, непутевый, стоишь?

Обернулся Лешка, увидел глаза в глаза Мартемьяна Колонкова. Заметил в его лице недовольство. И, будто с ходу остановив бег, задышал часто. Зло взяло Лешку: «Непутевый! Сам-то ты…» Но совладал с собой, сказал, прищурясь:

— Стою, товарищ начальник. А что мне делать?

Думал, осердится Мартемьян Колонков. Но тот словно не слышал. Спросил:

— Почему не на реке?

— Сейчас пойду. Я не один. И остальные здесь.

— На дорогу захотелось, чтоб поскорей до разметья добраться? — не то с издевкой, не то с горечью сказал Мартемьян Колонков. Лешку заело:

— Откуда вы знаете, товарищ начальник, что хочу? Может, и вовсе не хочу.

— Знаю, — сказал Мартемьян Колонков. — Не я туда лазил. Ты…

Лешка невольно вздрогнул и отступил на шаг — голос у начальника лесопункта прозвучал сурово. Но потом Лешке стало стыдно. «Тоже мне. Испугался». Подошел поближе и неожиданно для самого себя сказал:

— Лазил, верно. И еще буду.

— Ну, ты… — У Мартемьяна Колонкова под глазами острее обозначились морщинки.

Подошел Сидор Гремин. Он только что управился — вывел трактор и бульдозер из гаража, велел гнать к проселку, туда и бригаду дорожников направил. А сам подошел к начальнику лесопункта доложить, мол, все в порядке, дело сделано. У Сидора Гремина сегодня праздник. Дорожные работы — его конек, и начальнику лесопункта с ним тут не тягаться. А значит, он сам себе хозяин — что голова велит, то рука творит. Никому не говорил, а думал: «Хоть теперь самому, без догляда…»

— Начал, говоришь? — сказал Мартемьян Колонков.

— Конечно, — довольный собой, ответил Сидор Гремин.

— Ловок, — сказал Мартемьян Колонков.

Сидор Гремин поежился, Лешка холодно поглядел на него.

Весь день просидел Ерас Колонков дома. А к вечеру оседлал пеганку, сказал только что пришедшей из магазина Нюре Турянчиковой: «Я скоро буду. Жди…» — и выехал со двора.

Небо было серое. Над гольцами кучились облака. Пеганка недовольно подергивала узду: так поздно хозяин еще никогда не беспокоил ее.

На околице поселка встретил Сидора Гремина, угрюмо сжал губы, боялся, сорвется с языка злое. Недолюбливал Сидора Гремина, пожалуй, даже больше, чем Мартемьяна Колонкова, хоть причин для этого не было. Просто чудилась за ним крепкая сила и ловкость. А это не нравилось, это обижало. Не хотелось никому уступать своего. О себе всегда думал — не хуже другого. А когда оказывался рядом с Сидором Греминым, чувствовал непонятную неловкость. Это было наивно и смешно. Он и сам знал, что наивно и смешно. Знал, но ничего не мог поделать с собой.

Не доезжая до облепихового разметья, повстречал бригаду дорожников. Лица разгорячены быстрой ходьбой, за поясом у каждого разный строительный инструмент. Впереди — бригадир. Он увидел Ераса Колонкова, смеется:

— Дядя Ерас, племяша твоего видели. Кустики аж с корнем выдергивает. Отчего бы?

Кто-то сказал:

— Пересадить хочет, говорит, поближе перетащу к поселку.

Заспорили, загалдели:

— Видно ли? Чепуховое дело.

— В тот раз с бассейном тоже говорили — чепуховое… Ан нет.

— Один он. Шибко ли сделаешь?

— Шибко — не шибко, а пусть, раз терпежка кончилась.

Заспорили, загалдели и словно забыли об Ерасе Колонкове. А тому этого и надо: шлепнул пеганку ладонью по спине, отъехал, и вскоре был на облепиховом разметье. Разнуздал пеганку, пустил на подножь, отыскал племяша, закричал:

— Филька, стервец, ты чего меня в краску вгоняешь?!

Филька то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не расслышал. Он даже не взглянул в сторону Ераса Колонкова.

С Байкала потянуло ветром. Облепиховые кусты задрожали. У Ераса Колонкова зашлось сердце. Лишь теперь он по-настоящему осознал ту бездну беды, которая нежданно-негаданно свалилась на его голову.

— Племяш, — жалобно прошептал он. — Это как же, а?

Филька поднял голову, положил на землю лопату:

— Я место выбрал подле Болян-реки. Доброе место.

— Очумел? — выдохнул Ерас Колонков. — Да где видано — весь сад? Нам с тобой и за год не управиться.

— Управимся, — сказал Филька.

— Не дури. Если бы было можно, я бы сам… Значит, нельзя.

Но Филька сказал:

— Надо постараться.

И Ерас Колонков взорвался. Все-то выложил Фильке: и что он напрасно упрямится, словно один на земле, и о боли своей сказал, что камнем на сердце. А когда замолчал, понял — не убедил Фильку. Не те слова, видно, были. Ссутулился, опустил голову. Ленивые ворочались в голове мысли. Мысли ни о чем — пустые. Почувствовал на плече ласковое прикосновение Филькиной руки и, словно со стороны, незнакомое, услышал опять:

— Надо постараться.

Не обозлился, не вскипел, только тихо сказал:

— Отстань, оглашенный.

Сел на траву подле кустов облепихи, которые стояли еще нетронутые. Заметил, потрескалась земля, обыгала — давно дождя не было. Возле стояла пеганка, обмахивалась хвостом, изредка поворачивала голову в сторону Ераса Колонкова и терлась о его плечо.

И отчего это пришло Зипочке в голову только теперь? Могла бы и раньше рассказать отцу об отводе делян.

— Я до того устала, — говорит Зиночка. — Рукой не пошевелить. А Сидор — ничего. Пришел и сразу за дело. И — правильно. Без дела человек как пух — легкий. Ветер подует и унесет.

Зиночка не чувствует, как постепенно начинает говорить словами Сидора Гремина. А Мартемьян Колонков заметил… Оборвать бы ее: мол, не мели попусту, каждый должен быть самим собой. Но еще не дошло до того. Мартемьян Колонков молчит и с неприязнью вспоминает, что сам прочил себя в тести Сидору Гремину.

Что же произошло? Потерял ласковость к Сидору Гремину. «Не боек, а сам себе на уме. Как снег перволежек. Бывает, ждешь — растает, а он — ни-ни. Так и простоит до зимы».

— А возвращались мы мимо облепихового разметья, — лопочет Зиночка. — Ягода прямо в руки просится. С душой он все же, твой однополчанин. Плохому человеку сад не вырастить. Я говорю об этом Сидору. Он не возражает: «Верно». Только чувствую, чего-то не договаривает. И не потому, что боится. Нет, конечно. Просто не хочет. Это мне не понравилось сначала, но затем я поняла Сидора Гремина. Когда принято нелегкое решение, не очень-то говорить хочется.

— Ты думаешь, он принимал решение? — Мартемьян Колонков удивленно смотрит на дочь.

— Да, конечно, — убежденно говорит Зиночка. — Принимал… Только не совсем так, как ты понимаешь.

— А как же?

Зиночка пожимает плечами. Ей, кажется, что отец не в духе и ему лучше не мешать. Но не мешать Зиночка уже не может. И поэтому, не ответив на вопрос отца, Зиночка продолжает рассказывать. О себе. О Сидоре Гремине.

— Может, хватит? — У Мартемьяна Колонкова подрагивает бородка. Зиночка умолкает и недоуменно смотрит на отца, не понимая, почему он сердится.

— Что случилось? — помедлив, спрашивает Зиночка.

Но разве он знает, что?.. Знает. И Мартемьян Колонков тихо говорит, что Сидор Гремин парень ничего себе. Только плохо — нету в нем этакой жалости, что ли. А может?..

Не успевает досказать, хмурится, услышав Зиночкин голос:

— Ну и что?..

Зиночка, успокоившись, идет в свою комнату. Одергивая занавески на окне. По стеклу катятся дождевые капли, сшибаются друг с другом, причудливо сплетаются в кружева.

Что же все-таки случилось? Почему отец изменил свое решение о Сидоре Гремине? Она мучительно пытается найти разгадку происшедшего, но ничего путного не приходит в голову. И тогда Зиночка, не раздеваясь, падает на кровать и долго лежит, слушая, как шуршат на оконном стекле дождевые капли.

Три дня Ерас Колонков не разговаривал с Филькой. Нестерпимо хотелось пожаловаться кому-нибудь на судьбу-невольницу, повернувшуюся к нему спиной. Только некому было. А может, Нюре Турянчиковой? «Э, нет, — останавливал себя. — Ей нельзя. Испереживается». Привык перемалывать в себе все, какая бы беда не пришла, и не заметил, что Нюра Турянчикова так-то еще больше переживает, теряясь в догадках. Думается ей, что Ерас Колонков охладел к Фильке из-за нее. И о таком от людей слышала. Бывало, проснется ночью и тяжело вздыхает, ворочаясь с боку на бок, боясь разбудить мужа. И себя жалко, и Фильку. Кончена для Нюры Турянчиковой тихая жизнь. Было одной и скучновато, порою и поплачет, и посетует, но скоро и забудет. А теперь не то. Теперь вся в заботах. Подымается чуть свет, лишь только заслышит на соседней половине дома осторожные Филькины шаги, наскоро ополоснет лицо и, пока Филька запрягает во дворе пеганку, соберет ему завтрак. А потом, ссутулившись, сидит, глядя, как ест Филька. И радуется, если после завтрака Филька не забудет, обернется у порога и приветливо помашет ей рукой. В такие минуты Нюре Турянчиковой кажется: «Даст бог, уладится, на перемелку пойдет у Ераса с племяшом. Ведь и Филька ко мне без хмурости, как прежде, а даже с ласкою. Вижу… Хоть бы помирились поскорей».

Со двора пришел Филька, стряхнул на пол дождевую морось, молча уселся за стол. Нюра Турянчикова суетливо пододвинула ему чашку чая. Ерас Колонков неодобрительно посмотрел на жену.

— Дождь, — сказала Нюра Турянчикова. — С вечера еще. Сидел бы дома.

— Пересадить надо, — буркнул Филька.

У Ераса Колонкова мурашки по спине как от озноба… «До чего настырен», — не то со злостью, не то с гордостью за племяша подумал он. А вчера видел — Филька разговаривал с Лешкой. Неизвестно почему, а не понравилось это Ерасу Колонкову. Но потом понял: «Иначе нельзя…» И вдруг разом растаял лед. Будто и не он, Ерас Колонков, три дня с племяшом в молчанку играл.

— Послушай, — сказал Ерас Колонков. — Много ли ты сделаешь?

Филька торопливо повернулся на стуле.

— Сколько могу, дядь.

Нюра Турянчикова пробормотала:

— Правильно, Филя. Всяк берет по своему разумению.

— Давай на пару, дядь, — довольный собою, предложил Филька.

— Оглашенный, — сказал Ерас Колонков и задумался. Почему он не желал быть с Филькой? Ни тогда, ни теперь?.. Не потому, что племяш не прав. Просто было обидно — старался, старался, а тут разом — и нету. Поэтому и опустил руки: будь что будет. Поэтому и не желал быть с Филькой.

— Оглашенный, — проворчал Ерас Колонков. А помолчав, решительно сказал: — Шут с ем, давай на пару.

— И я… и я… — засуетилась Нюра Турянчикова, убрав со стола посуду. — Только сбегаю к магазину, напишу объявление: «Закрыто ввиду болезни» и обратно.

Вернулась Нюра Турянчикова скоро. Лицо грустное. И руки дрожат. Пытается застегнуть кофточку — петелька верхняя отошла, а пальцы не слушаются.

— Ты чего? — спросил Ерас Колонков.

— Стоят у магазина. Толпятся. Я говорю — закрыто. Идем облепиху выручать. А они смеются: нет, мол, хозяюшка, ты нас извини, но до того еще не дошло. Извини. Мы воскресенье на размен не пускаем. Но вообще-то дай подумать. Обговорим меж собой. Может, и придем. Ну, я подклеила и — сюда, — сказала Нюра Турянчикова растерянно.

— Кто тебя просил? — нахмурился Ерас Колонков.

— Я не знала… — смутилась Нюра Турянчикова. — Но, может, и придут, а?

Вышли со двора.

Возле дома Мартемьяна Колонкова у лавочки изрядна примята трава — проплешины выставляют напоказ сломанные стебли дэрисуна и ржавой полыни. А давно ли тут было неуемное буйство, и сквозь мелкое сито зелени лавочка едва проглядывала. Узкая дорожка, огибая крапивник, бежала к калитке и лишь поэтому можно было заключить, что дом — жилой.

Но с некоторых пор сюда каждый вечер стали приходить двое и подолгу сидеть на лавочке, ни о чем не думая и до конца отдаваясь доброму и нежному чувству близости друг к другу. И потому появились в траве проплешины. Для этих двоих словно не было больше места на всей земле.

Не вьют гнезда в дождь птицы, не летят навстречу ветру малые птахи. Все смиряется в непогоду. Все живое.

Дробно стучат капли дождя и слышится разудалый посвист ветра.

— Ты промокла насквозь, — говорит Сидор Гремин. — Может, домой?

— Нет, не хочу, — отвечала Зиночка. — Мне и здесь хорошо.

— Как знаешь.

Сидор Гремин вздохнул, зябко повел плечами, вскинул голову, вглядываясь, — за ворот рубахи стекли холодные струйки.

Небо заволокли тучи, угловатые, тяжелые. И лишь где-то далеко-далеко над гольцами поблескивала в тусклых лучах нездешнего солнца синяя полоска. И было странно видеть эту полоску. Казалось, вот-вот захлестнет ее однообразие хмурого неба.

Сидор Гремин сидел рядом с Зиночкой, и ему было хорошо. Что-то необъяснимо ясное и светлое поднималось в душе. И все, чем жил до того, как узнал Зиночку, чудилось лишенным всякого смысла. «Знает ли она об этом? — думал Сидор Гремин. — А если знает, чувствует ли то же самое?» Он хотел спросить у нее… Но потом побоялся, что она может не понять его, и тогда все, чему он теперь радуется, уйдет безвозвратно. И он смолчал.

— Я озябла, — сказала Зиночка. — Зайдем?..

Скрипнула дверь и впустила Сидора Гремина и Зиночка в прихожку. Сели на старый залатанный диван, который недавно Мартемьян Колонков велел принести обратно из конторки. При этом (Сидор Гремин помнит) он сказал рабочим: «Поиграли — и хватит». Сказал медленно, с трудом, словно сожалел о чем-то. Сидор Гремин тогда недоуменно посмотрел на начальника лесопункта.

Они сидели и говорили вполголоса. И Сидору Гремину было по-прежнему хорошо. Но длилось это недолго. Из комнаты вышел Мартемьян Колонков. Борода у него врастрепку, взгляд нелегкий.

— А, это вы? — сказал Мартемьян Колонков. — Подвинься-ка, — попросил. Опустился на диван рядом с Сидором Греминым. — Ну, что скажешь?

— Ничего, — промямлил Сидор Гремин, с тоской думая, что теперь ему не так хорошо, как прежде.

— Какие же вы тусклые, — с досадой сказал Мартемьян Колонков. — И молодые, а тусклые. — Ждал, обидятся, возразят. А те… сидят себе и помалкивают. И Мартемьян Колонков огорченно вздохнул: — Эх, ма… — Сказал: — Слыхал, Филька-то уломал Ераса. Уговорил. Теперь не один на разметье. А еще, говорят, Нюра Турянчикова подсобляет. Каков он, а, Филька-то? — Улыбнулся, провел ладонью по бороде. — Я его по-ранешному-то на руках нянчил, как с фронту прийти. Худущий был да робкий. Ты, поди, помнишь, Зиночка. Все же постарше Фильки года на два.

— Нет, не помню, — сказала Зиночка.

— Где уж тут, — хмуро сказал Мартемьян Колонков. — Дай-то бог себя упомнить. — Обернулся к Сидору Гремину: — С делянами у Байкала не напутал? Все ли по плану?

И тут Сидор Гремин не выдержал:

— Швыряетесь словами, Мартемьян Пантелеич. Что я, впервые на разметке?

— О, наконец-то, — повеселел Мартемьян Колонков. — А то сидите важные, прямо страх берет. Будто из другого теста слеплены. А все ж — мое. И у тебя, Сидор, — мое, только позаковыристей.

— Ну, знаете, — пошел к двери.

— Что знаете? — спросил Мартемьян Колонков.

Сидор Гремин задержался на пороге, силясь ответить. Да не смог. Услышал, как Зиночка сказала отцу:

— Разве так можно?..

Обернулся, встретился с Зиночкой глазами, почувствовал, что она и сейчас с ним. Рядом… Осторожно прикрыл за собою дверь.

Лежал поселок в долине, оцепленный со всех сторон скалами. Откуда-то издалека слышалось:

Небо было не в пример вчерашнему — ясное. Неброско светило утреннее солнце. Сидор Гремин стоял на крыльце конторки и смотрел, как мимо него проходили тракторы, лязгая чокерными цепями и подымая следом густое облако пыли. Но вот увидел, подрулил к гаражу самосвал. Остановился. Не мешкая, Сидор Гремин сорвался с места и — к самосвалу. Спросил у шофера:

— Почему не по дороге?

— Кардан полетел.

Не сдержал себя — выругался.

К Сидору Гремину подошел Лешка. Худой, неладно скроенный, улыбается:

— Айда с нами на сплав. Брось ты их!..

Сидор Гремин насупился, сузил глаза, оглядывая парня:

— Мне некогда.

— Жаль, — сказал Лешка. — Там весело.

Повернулся, чтобы уйти, но Сидор Гремин остановил его:

— Как… весело?

— За воскресенье-то, поди, наворотило леску. Теперь мороки будет. Ох-хо-хо! — Хохотнул, дурачась, развел руками.

Ближе к полудню Мартемьян Колонков вышел из дому, постоял у калитки, втягивая ноздрями приятно пахнущий перестойными травами воздух, торопливо зашагал по улице. Выйдя за околицу поселка, остановился у росстани. На развилке земля как молью изъедена дождем. Легкая рябь бежит, рассыпается по долине.

Присел Мартемьян Колонков на обочину дороги.

Кружились над головой птахи. Земля отливала желтоватой прозеленью.