Студзянки

Молодые

— Гражданин генерал, заместитель командира 2-го танкового полка подпоручник Светана прибыл.

Межицан один. Он сидит без сапог, в расстегнутой рубахе и похож сейчас скорее на отдыхающего кузнеца, чем на командира бригады.

— Садись, Владек, — говорит вполголоса генерал и начинает показывать на карте: — На западной стороне немецкого клина — 35-я дивизия и 137-й стрелковый полк, на восточной — два остальных полка 47-й дивизии. Между ними расстояние около 1800 метров. Далее на север, в самом широком месте, район, занятый немцами, растянулся на два с половиной километра от западной окраины Студзянок до лесной сторожки Остшень. По форме это скорее гриб, чем клин, но оборона его очень крепкая. Как его ликвидировать?

Генерал поднимает карандаш и смотрит Светане прямо в глаза.

— Отрезать у основания, окружить…

— И уничтожить, — доканчивает генерал. — Значит, нам нечего волноваться? Наша бригада на этом грибе, как надетая набекрень шапка. С запада и севера мы полукругом охватываем деревню, фольварк и кирпичный завод. Будем ждать, пока советские пехотинцы окружат гитлеровцев.

— Я не ото имел в виду, гражданин генерал.

— А что?

— Отсечь клин нужно в лесу, а помочь советской пехоте могут 1-я и 3-я роты Чайникова. Наш полк и мотопехотный батальон сковали бы противника, не давая ему преждевременно отойти, а затем и разгромили бы окруженную группировку.

— А как ты намерен удерживать немцев, чтобы они преждевременно не отошли?

— Оказывать постоянное давление. Не давать им оторваться, провоцировать на контратаки.

— А если они уже теперь, ночью, отводят свои войска? — Карандаш пробежал по карте. — Кулаковский и разведчики Пшитоцкого докладывают, что в западной части Студзянок уже нет противника.

Светана вскочил, но, встретив взгляд генерала, опять сел и мрачно молчал.

— Я знаю, Владек, о чем ты думаешь. Вот, мол, командир бригады держит тебя в штабе, а тем временем враг уходит из западни. Ты хотел бы быть сейчас на своем месте и в душе ругаешь меня за глупые выдумки.

— Гражданин генерал, я…

— Молчи. Зачем обманывать? Любой человек может вспылить, и я тебя не виню. Я еще не старик. Между нами разница только четыре года. Тебе тридцать, мне тридцать четыре, но мы — разные по характеру люди.

Наступило молчание. Межицан прислушивался к отголоскам фронта. Редкие выстрелы орудий доносились сюда приглушенно. Где-то недалеко разорвался крупнокалиберный снаряд, дрогнула лампочка, подвешенная на ярком немецком проводе.

— Не горюй, Владек, — снова заговорил генерал. — Немцы не только не выводят войска из клина, а направляют туда новые роты. Мы захватили мотоциклиста. Он вез приказ. Фашисты решили перейти к обороне на занимаемых позициях. Они сражаются уже шесть дней. Наша бригада находится здесь третий день. Вчера немцы, кажется, поняли, что ликвидировать плацдарм не так-то просто, но они не теряют надежды и готовятся к новому наступлению в ближайшее время. За это они дорого заплатят. Хороший командир должен уметь не только вовремя ударить, но, если нужно, вовремя и отступить.

Межицан так разложил карту, чтобы виден был весь плацдарм.

— Позавчера ночью дивизия имени Траугутта заняла территорию в несколько километров фронта на Пилице. позволив 8-й армии создать резерв и перебросить артиллерию. Плацдарм мы не отдадим! Отсюда нам открывается путь на Лодзь, Познань и Быдгощ. — Он говорил, все более воодушевляясь. — А может быть, даже к Одеру, на его западный берег. Этот плацдарм — трамплин для прыжка на Берлин. И прежде всего — ключ к Варшаве. Ты видел на севере дым? Отсюда мы не должны выпустить ни одной дивизии, иначе погибнет сражающийся город. Танки, которые мы здесь сожжем, солдаты, которых мы здесь убьем, не пойдут на Варшаву.

Светана слушал командира как зачарованный. Ему казалось, что стены землянки раздвигаются и он видит танки своего полка, идущие по улицам Варшавы. Вот они, гремя гусеницами, прошли по Пулавской улице и через поля направились в сторону Берлина. Бои рот Козинеца и Гугнацкого, смерть Петкевича, Шиманьского и Бойко, обгоревшие «тигры» — все это вдруг приобрело новый смысл.

— До Берлина далеко, а до Варшавы тоже не близко. — Межицан заговорил спокойным, деловым тоном и, достав карту Польши, продолжал объяснять: — Сначала нужно навести порядок на правом фланге, который сильно отодвинут на восток, от Вислы и за Соколув-Подляски — более 80 километров. С тех пор как мы начали переправу, с 9 августа, там идут бои. В сражение введены пять армий и три танковых корпуса. Но им нелегко. За четыре дня захвачены Соколув-Подляски, Венгрув и Hyp, пехота дошла до Косув, но на подступах к Праге встретила упорное сопротивление и контратаки. Смогли взять лишь Станиславув и занять несколько километров местности. Наступление поддерживает только часть 2-й танковой армии, а ее 16-й корпус, который был направлен нам на помощь, выдвигается на магнушевский плацдарм. Нашим на севере нелегко наступать по обоим берегам Западного Буга, но уже завтра мы получим поддержку авиации, которой нам не хватало до сих пор. Все самолеты были заняты на правом фланге.

Генерал замолчал и долго смотрел Светане прямо в глаза.

— Знаешь, почему я все это тебе говорю? — спросил Межицан.

Светана молчал: впервые он узнал о действиях на таком широком фронте.

— Командиров полков и батальонов я также информировал об обстановке, но тебе я рассказал больше. Не только потому, что вообще тебя люблю. Видишь ли, Владек, в годы революции люди быстро взрослели. Чуйков в девятнадцать лет командовал полком. Сейчас он командует армией. Многие из вас, сегодняшних сержантов и хорунжих, через несколько лет станут полковниками и генералами. Советские офицеры вернутся домой, а наша армия будет расти, и вы, молодые, вместе с ней… Обещай, что пригласишь к себе по меньшей мере дважды: когда получишь под командование танковую дивизию и когда будешь нашивать на погоны генеральскую серебряную змейку.

— Вы примете приглашение по случаю присвоения мне звания поручника? — с улыбкой спросил Светана.

— То есть через четыре дня? — Межицан сделал серьезное лицо. — Хорошо, согласен. А теперь смотри. Рота Гугнацкого ночью займет оставленную немцами часть Студзянок и окопается. Если противник утром не будет проявлять активности, начинай нажимать, но не очень сильно. Если он сам начнет атаковать — тем лучше. Во всяком случае в течение пяти часов после восхода солнца, по крайней мере до девяти утра, связывай их, но не оттесняй. Жди от меня приказа. Как только клин будет отсечен у основания, мы ударим всерьез, со всей силой.

Со связным штаба Светана подъехал к шоссе. Там он увидел колонну грузовиков 1-го танкового полка, которые везли боеприпасы.

Светана остановил первую машину. Из нее выскочил поручник Антопольский.

— Привет, Владек. В чем дело?

— Привет. Ничего особенного. Пытаюсь добраться до своих.

— А Хелин далеко от твоих?

— Близко.

Командир штабной роты пропустил три машины со снарядами для 1-й и 2-й рот, четвертой машине он приказал забрать Светану.

Вот грузовик остановился, и поручник Антопольский выпрыгнул из машины, чтобы немного размяться. Водитель, выключив мотор, дремал за рулем. Тихо шелестели под ногами сухие прошлогодние листья. В кустах попискивала какая-то птица. «Как будто где-то на земле, — подумал поручник. — Может, у нее крыло сломано?»

Писк повторился несколько громче. Птица — не птица, надо проверить. Антопольский, раздвинув ветки, прошел несколько шагов и, нагнувшись, увидел лежащего под березой ребенка.

— Вот тебе и птица. Не бойся… — Он взял малыша на руки и вернулся к машине.

— Что это? — удивился проснувшийся водитель.

— Не что, а кто. Посвети.

При слабом свете лампочки спидометра на них смотрел испуганный мальчуган лет трех.

— Не бойся, — повторил поручник. — Скажи, как тебя зовут?

— Флянек.

— А где мама и папа?

— Не знаю, — ответил Франек и заплакал.

— Поехали, — приказал Антопольский водителю.

Быстрее, чем обычно, они выгрузили боеприпасы для трех танков, стоящих в засаде под Рычивулом, и вернулись на высоту 112,2.

В штабной землянке было пусто и темно. В гильзе от артиллерийского снаряда шипел фитиль. Кто-то храпел в углу. Слух о том, что командир нашел мальчика-сироту, быстро облетел часть. Первыми прибежали старшина роты сержант Владислав Дендес и его брат Рудольф, за ними — заведующий оружейным складом капрал Генрик Красейко. Он принес консервы и хлеб.

— Вот тебе, сынок, кушай.

— Погоди, не давай ему все сразу, глупый. Может, он несколько дней ничего не ел.

— Нужно бы ему сварить кашу на молоке.

— А где взять молока? У Дендеса скорее самогону достать можно.

— Не беспокойся, — проворчал сержант, — у старшины роты есть в запасе все, что нужно… Повар! — крикнул он, выглянув из землянки. — Свари кашу на молоке, да поскорее!

— Что мы с ним будем делать? Нужно отдать его в детский дом.

— Сейчас вся Польша — детский дом. Кто его возьмет?

— Мы. Пойдешь, Ясь, с нами?

— Ну ты, не заслоняй свет. Его зовут Франек.

— Тихо, не пугайте ребенка.

— А фамилии он не помнит? Пусть тогда называется Ясь Франек.

Мальчик сидел на столе, тараща глазенки на склоненные к нему лица, и вдруг протянул руку к автомату:

— Дай.

Красейко лукаво подмигнул товарищам:

— Ребята, да он будет солдатом, его тянет к оружию. — И, быстро вынув диск, проверил, не остался ли патрон в стволе. — На, Франек, бери… Автомат образца 1943 года, калибр 7,62, вес без магазина три килограмма, поражает на восемьсот метров…

— Тьфу, Хенек, ты с ума сошел! Это же ребенок! — Дендес оттолкнул его. — Я взял бы его как сына, но у меня уже трое и у брата тоже.

— Я его возьму. — Командир тягача капрал Давидович протолкнулся к столу. — Возьму как сына.

— И будешь возить его под обстрел?

— Но ведь под броней! Или отдам пока тетке в Стару-Милосну, а потом заберу.

— А чем будешь его кормить?

— Это моя забота, — заявил старшина роты. — Когда тебя убьют, я не буду тебя снимать с довольствия.

— А так можно? — спросил Антопольский. До сих пор он молча сидел на нарах. — Ведь это обман.

— Ну что вы, гражданин поручник! — обиделся Дендес. — Смерть на фронте — обычная история. Прокормить сироту хлебом погибшего солдата — это никому не повредит. И мундир ему нужно сшить. Штаны рваные, рубаха дырявая…

Принесли пахнущую дымом молочную кашу. Сержант выпроводил из землянки всех любопытных, а сам вместе с Красейко и Давидовичем складными ножами принялись кроить мундир для Ясека Франека. Склонившись над пламенем коптилки, они деловито сновали иглами, зажатыми в грубых пальцах, исподлобья посматривая, как малец орудует великоватой для него ложкой.

Решение о передаче позиций в Повислянских рощах и о создании обороны в покинутой немцами западней части Студзянок не вызвало энтузиазма у командира 2-й роты. Его солдаты уже успели обжиться здесь, врыться в землю.

В землянке Гугнацкого в связи с этим стоял невообразимый шум. Наконец все успокоились и, глубоко вздохнув, пошли готовить взводы.

Перегруппировка началась после полуночи. Впереди пошло охранение из нескольких автоматчиков во главе со старшим сержантом Трояновским.

Сержант Вашкевич передавал позиции 1-й роте, которая занимала их место. Изредка постукивали тяжелые пулеметы, советские гаубицы под Папротней время от времени посылали по одному-два снаряда по Студзянкам. Не слишком мало, чтобы это не вызвало подозрений, и не слишком много, чтобы спровоцировать противника на ответный огонь. Передача позиций — дело тонкое, и лучше, чтобы противник ни о чем не догадывался.

В землянке командира роты сидели связные, телефонисты и командир 2-го взвода с перебинтованной головой. Они с нетерпением ждали донесений от Трояновского. Все думали только об одном: как бы не догадались фрицы и не ударили из орудий и минометов. Разговаривали мало, только изредка перебрасывались словами.

— Шел бы ты, Куба, в госпиталь. Каску тебе надеть нельзя. Ведь тебя сразу заметят и прикончат, — говорил Шнейдеру, раненному в голову, Гугнацкий.

Вчера к вечеру вражеские снайперы открыли огонь. Хорунжий Шнейдер заметил их на деревьях и, скорректировав огонь пулеметов, снял двоих. Однако третий снайпер успел выстрелить в офицера с биноклем. Пуля пробила каску сбоку и задела висок.

— Я был там. Сделали укол, забинтовали.

— Как себя чувствуешь?

— В голове гудит, но терпеть можно.

В землянку вошел очень высокий широкоплечий солдат Цырыль Радзиха. Вид у него был ужасный: лицо опухшее, губы фиолетовые, вместо глаз — узкие щелки.

— Черт возьми, кто это тебя так? — Гугнацкий вскочил. Радзиха попытался что-то ответить, но издал лишь нечленораздельные звуки, пошевелив в воздухе распухшими пальцами.

— Я сейчас скажу. — Из-за спины Радзихи показался приземистый черноволосый капрал Николай Васильев из довода саперов. — У него под Равой был сад. Он тридцать Лет занимался пчеловодством. В сентябре немцы сожгли его хату и ульи тоже. А вчера он высмотрел из окопов, что около села между фруктовыми деревьями находится пасека. Перестрелка не затихала, и пасека была под самым огнем. Никому ничего не сказав, Радзиха ночью пошел туда. Он заворачивал ульи в плащ-палатку и переносил в долину, что за той высотой, где ветряная мельница. Когда он взял последний улей, немцы заметили его и обстреляли. Пчелы вылезли, а что было дальше — вы видите.

— Черт возьми, парень! — Хорунжий потряс его за плечо. — Зачем ты, Цырыль, ходил туда и подставлял голову под пули?

Гигант закрыл от боли глаза и громко, хотя и невнятно, проговорил:

— Если мы деремся с немцами, то какое до этого дело пчелам?…

— Тихо! — крикнул телефонист и подал трубку.

Командир роты принял сообщение и приказал:

— Свертывайте линию, забирайте все с собой. Идем в Студзянки.

Телефонисты на ходу заряжали оружие, надевали каски.

— Подожди минутку. — Гугнацкий постучал по столу рукояткой «ТТ» и спросил в трубку: — Что ты говоришь? Повтори… Лозовский? Понимаю, но жив или убит?

Минула полночь. Он узнал это по звездам. Надо было возвращаться. Сначала он тихо поползет, а если заметят— побежит. Темно, может быть, удастся уцелеть. «Не каждая пуля попадет, — подумал он. — В тире и то целишься-целишься… И что? Бывает, что и промахнешься».

Он высунул голову из погреба и осмотрелся по сторонам. Немцы запускали ракеты, и он снова спрятался, решив переждать.

Надо же, чтобы это случилось именно с ним. И хотя он дослужился до капрала, но. в бой попал впервые. В 1939 году ему было всего 16 лет, и вообще в Мазурках тогда война прошла стороной, около Аугустува.

Когда вчера двинулись в атаку — страх подумать: по ровному полю! — он тянул с Фрончаком связь на самом правом фланге, вслед за танком. Этот танк немцы подожгли около белой часовни, но деревню рота захватила. Связь они передали хорунжему Парысу, устроившись в погребе с толстым бревенчатым накатом.

Потом линия оборвалась. Двое побежали, чтобы восстановить связь, но тут немцы начали стрелять из пушек и минометов, в атаку пошли танки. Трубка отозвалась: хорунжий Гугнацкий приказал пехоте отойти, а связь пока поддерживать. И капрал Лозовский остался: было его дежурство. Капрал Фрончак сказал, что вдвоем веселее, и остался тоже, «за компанию».

Они долго ждали, и им уже стало не до смеха. Адам Фрончак, более молодой и расторопный, решил выйти осмотреться и узнать, что же делать. Он выскочил из погреба. В этот момент засвистели бомбы. Земля заходила ходуном. Лозовский сначала подумал, что это немецкие самолеты, но, когда стих гул моторов, он услышал крики немцев: два их танка горели. Это было видно сквозь щели между бревнами.

Только теперь он понял, что остался один в тылу у фашистов. Стал кричать в трубку: «Нарев», «Нарев»!, но трубка молчала, или, быть может, на линии был обрыв. Взрывной волной вход в погреб засыпало землей, замело следы. Лозовский ничего не трогал и не откапывал, только потянул кабель и постепенно втащил внутрь, чтобы нельзя было обнаружить его по проводу. И тут же подумал, что и так, наверное, найдут.

Найдут или не найдут, а уж если наши ударят, то немцы так же быстро сбегут отсюда, как и пришли. А если они будут уходить, то он даст им сзади из автомата. Патронов хватит — два диска, и в карманах наберется еще на пять. К тому же есть и две гранаты.

От возбуждения он грыз уголок воротничка мундира и не мог допустить мысли, что ведь наши могут не дойти, что ведь гитлеровцы могут… Ерунда, ничего они не могут. Самое большее, что они могут, — это убить, но жизнь он даром не отдаст!

Время тянулось невыносимо медленно. Голода он не испытывал, потому что в углу под мягким песком нащупал солому, а еще глубже — бочку с квашеной капустой. Ел, чтобы успокоить нервы, пока не заболел живот и на зубах не навязла оскомина.

День клонился к вечеру. Лозовский выглянул и увидел, что земля у входа усыпана листками белой бумаги. Ему стало любопытно, и он. преодолев страх, приподнял крышку погреба и палочкой втащил один листок внутрь. Начал читать. Дело подвигалось медленно: в погребе стояла темень, буквы были мелкими, и он волновался. Тем не менее Лозовский понял, что от него требуют сдаться, иначе получит пулю в лоб. Его очень удивило, что немцы пишут ему по-польски, да еще печатными буквами.

— Как бы не так, — буркнул он.

Лозовский решил, что ночью выйдет и будет пробиваться к своим. Когда стемнело, он долго ждал. Немцы ходили взад-вперед, разговаривали, а потом вдруг как бы притаились в засаде и — ни гугу. «Я возьму вас измором, — решил он. — Вот подожду до полуночи и посмотрю, что вы замышляете».

Но минула и полночь, а он все сидел в погребе. «Ты что, капрал Лозовский, трусишь?» — разозлился на себя он и, повесив телефонный аппарат через левое плечо, а катушку с кабелем через правое, взял в руки автомат, снял с предохранителя и вылез из погреба. Прополз по ровному двору сожженной хаты, потом спустился в мелкий окоп.

Ракета!

Он застыл, а когда ракета опустилась ниже, впереди в кустах, в метре от себя, Лозовский увидел лежащего на земле Фрончака — без каски, с темной каплей, застывшей посередине лба.

— Адам…

Лозовский протянул руку и тут же отдернул, обожженный прикосновением к холодной, как камень, щеке Фрончака. Нет, Лозовский не испугался. Он лишь почувствовал, как у него пересохло в горле, и страстно захотел, чтобы в эту минуту ему подвернулся какой-нибудь шваб. Он внимательно осмотрелся, держа автомат наготове. За поворотом окопа замелькали тени. Не раздумывая, он взял их на мушку. К счастью, кто-то из них споткнулся и выругался:

— Вот черт!

— Ребята, не стреляйте. Это я, Лозовский!

Они подозрительно осмотрели его. Подошедший старшина роты узнал Лозовского и сурово спросил:

— Ты что здесь делаешь?

— Я остался со вчерашнего дня. Линия была прервана. Вот здесь, рядом, погреб как раз под склад для гражданина сержанта. Есть даже бочка с квашеной капустой.

Оборона, атака и отступление

После ампутации генерал Вальтер Гартман долго пролежал в госпитале и привык к определенному образу жизни: спал после обеда и работал после полуночи. Утром он обычно бывал в хорошем настроении, но сегодня — все как будто против него, даже донесения офицеров собственного штаба.

Вот, пожалуйста, «приятные» известия о событиях в ближайшем тылу корпуса: между Радомом и Кельце — крупное сосредоточение советских и польских партизанских отрядов. С какой же стороны, черт возьми, проходит линия фронта? Два или три дня назад эти негодяи разбили две ремонтные роты и, как кабана на охоте, застрелили из засады командира 1-го гренадерского полка дивизии «Герман Геринг».

Генерал Шмальц должен был представить план операции. Гартман поднял трубку и спросил адъютанта:

— Где командир дивизии «Герман Геринг»?

— В пути, герр генерал, скоро должен быть здесь.

— Попросите его, как только приедет.

Некоторое время он сидел, выпрямившись, постукивая протезом по столу, а затем снова прочитал полученную вчера шифрованную телеграмму командующего 9-й армией:

«В этом документе — весь Николаус фон Форман, — подумал генерал, скривив губы. — Приказывает удерживать позиции и одновременно представить проект отхода танковой дивизии на рубеж Ходкув, Грабноволя».

Тихо звякнул колокольчик, адъютант доложил о прибытии командира дивизии «Герман Геринг» и тактично вышел. Прибывшиё вытянул руку в партийном приветствии, которое со времени покушения на фюрера стало обязательным для офицеров в армии.

— Хайль Гитлер!

Гартман поднял руку, указал тому на стул и заговорил со злостью:

— Между Варшавой и Наревом противник продвигается вслед за нашими отходящими войсками. Что вы намерены предпринять, не сумев выполнить первоначальной задачи, генерал? Попытаться оторваться от врага?

— Нет, вот проект моего решения.

Какое-то время они пристально смотрели друг другу в глаза.

Гартман мгновенно оценил план своего подчиненного. Командир танковой дивизии решил сходящимися двойными ударами с севера и юга отсечь концы советских клещей, впившихся у основания клина. Тогда линия фронта прошла бы от высоты 142,1 по опушке леса через высоту Ветряную, кирпичный завод и лесную сторожку Остшень под Ходкув. Образовался бы своего рода трамплин для будущих наступлений. Это было приемлемое предложение.

— Надеюсь, вы подготовились к выполнению этого плана, не дожидаясь моего согласия?

— Так точно. На рассвете нанесем первый удар в лесу Остшень. В лесу Ленги — часом позже, как только артиллерия сможет перенести огонь.

— Согласен. Утверждаю. А что означает эта линия? — Он указал на западную окраину Студзянок. — Вы решили оставить без боя часть захваченной деревни?

— Да.

— Сколько раз вы брали ее за последние дни и сколько заплатили за это?

— Западный выступ обстреливается с трех сторон. Я отвел роту, потому что она несла большие потери.

— Отход! — издевательским тоном произнес Гартман. — Плановое сокращение линии фронта! Туда уже, наверное, влезли польские легионеры. — Он разволновался и без всякой необходимости повысил голос: — Отбросьте их оттуда!

Гартман тут же спохватился: лучше бы они выпили по рюмке коньяку! Но теперь уже поздно проявлять сердечность.

— Спасибо, вы свободны, — сказал он, вставая.

В журнале боевых действий 142-го гвардейского стрелкового полка — краткая запись о «первом» ударе: «В ночь на 13 августа саперы минировали передний край обороны. Противник вел себя спокойно. Однако на рассвете силами четырех рот моторизованной пехоты, поддержанных танками, он ударил по позициям подразделения старшего лейтенанта Илларионова. Под сильным огнем артиллерии 3-й батальон начал отступать, но солдат, покидавших окопы, задержали заместитель командира батальона старший сержант Ярков, командир роты станковых пулеметов старший лейтенант Щукин и адъютант батальона лейтенант Комар. При огневой поддержке взаимодействующих с нами танков положение было восстановлено».

Ввиду отсутствия сообщений и документов на эту тему трудно сказать больше.

Как представляется, группы немцев проникли за линию фронта. Быть может, гитлеровцам даже удалось захватить сто или сто пятьдесят метров территории на лесном участке 112, но фронт этот не был зафиксирован в документах. Однако мы точно знаем, что командир 1-й роты не вводил свои танки в бой. Наоборот, он усилил резерв, перебросив от лесной сторожки Остшень четвертую машину 111 хорунжего Мариана Гаевского.

В это время — с начала немецкой атаки прошло около полутора часов, и было около пяти утра — натиск противника стал слабее, артиллерия перенесла огонь на северо-запад.

— Снова обрабатывают Студзянки, — сказал Тюфяков и, соединившись с Ишковым, спросил: — Теперь наша очередь? Начинаем?

Оказалось, что еще нельзя начинать, что нужно терпеливо ждать: сигнал поступит из дивизии.

Штурмовики

— «Луг», я «Сосна». Двенадцать «сорок» сидят на Гугнацком. Спроси ноль четвертого, разрешит ли он помочь, когда пойдут «утюги»? Прием. — Светана говорил спокойно, но в горле у него пересохло. Он долго тщетно пытался проглотить слюну.

— «Сосна», я «Луг», я «Луг», — запел в наушниках молодой девичий голос, и подпоручник сразу же узнал Пелю Хемерлинг. — Ноль четвертого поблизости нет, буду искать…

— «Луг», спроси, скоро ли «встреча»?

Несколько раз щелкнул переключатель, и заместитель командира 2-го полка совсем рядом услышал сердитый баритон Межицана:

— Не разрешаю. «Встреча» не скоро. Поменьше болтать.

В прямоугольнике танкового перископа клокотала перемешанная с огнем земля. Красными полосами неслись к ней наклонные трассы очередей из бортового оружия: самолеты гнались за своими же снарядами, но в последнее мгновение отрывались, чтобы не врезаться в землю. Продолжалось это дьявольски долго. Завершив последнюю серию атак, самолеты ушли, но в ту же самую минуту на засыпанную и оглушенную роту двинулись танки — два, пять, шесть…

Из леса Парова, подпрыгивая на выбоинах, выскочили два тягача. Развернулись узким полукругом, отцепили передки орудий и исчезли в перелеске. Не прошло и минуты, как из стволов небольших орудий вылетели огоньки. Вырывались они каждые две-три секунды. Головная машина замерла. Остальные продолжали продвигаться вперед, но теперь уже заметно медленнее, рывками, от укрытия к укрытию.

— Ловко, только калибр маловат, — заметил Светана.

Янек Биль, заряжающий машины 212, которую вытащили из воды на переправе, находился в танке заместителя командира полка как связной от Козинеца. Он обладал хорошим зрением.

— Это 2-й взвод нашей батареи, — сразу определил он.

Солдаты отступали из Студзянок. Они часто меняли позиции, прикрывались огнем, прижимали гренадеров к земле и снова короткими перебежками отходили назад. Артиллерийская прислуга, упираясь в орудия, покатила их к лесу, но скоро отстала.

Немецкие танки на большой скорости мчались вперед, развернувшись в линию. Со стороны леса Ленги снова загремели орудийные залпы. На студзянковскую поляну выдвинулась батарея самоходных орудий, поддерживавшая атаку.

Холод пробежал по спине Светаны. Если гитлеровцам удастся захватить опушку на противоположной стороне, они выйдут в тыл батальонам, получившим задачу запереть потел, и тогда никакой «встречи» не будет.

— Я «Сосна», ноль-три. Приказываю немедленно… — И голос прервался.

От полевой дороги, бежавшей через рощи и высохшие поля, подкрашенные фиолетовым вереском, в воздух пзметнулась широкая клубящаяся волна жидкого огня. Ее передняя вишнево-золотистая часть достала три вырвавшихся вперед танка. Два сразу потонули в пламени, уничтоженные взрывом собственных боеприпасов. Третий повернул назад и, волоча за собой мечущийся шлейф огня, помчался по полю, выбросив на ходу черные фигурки экипажа. Теперь объятое пламенем одинокое стальное чудовище мчалось галопом еще несколько томительных секунд, пока огонь не подобрался к снарядам. Описав широкую дугу, танк ткнулся носом в воронку от бомбы, выпустил вверх султан дыма и, загребая судорожно вращающимися гусеницами землю, замер.

Солдаты, ведя плотный огонь, сдерживали гитлеровцев тут же, за развалинами последних домов. Но вот уже второй раз с юга налетели пикирующие бомбардировщики с крестами на фюзеляжах. Двенадцать машин уступом влево.

Светана бросил взгляд влево. Самоходные орудия, ведя огонь, медленно ползли по полю. В промежутках между ними вперед выдвигались танки, чтобы занять место тех, сожженных огнеметчиками. На броне их сгрудились фигуры десантников.

— Я «Сосна», ноль-три. По танкам с места — огонь!

Услышав два выстрела соседей, Светана нажал на спуск своего орудия и на секунду оторвался от прицела, чтобы посмотреть в перископ. То, что он увидел, приковало его к визиру, заставило забыть о необходимости вести огонь.

Со стороны солнца метнулись два ярких луча, достали первый бомбардировщик в нижней точке его «пике», прошили его насквозь, и самолет, будучи не в силах свернуть с курса, на всей скорости, которую только мог дать его мотор, врезался в землю, взлетев в воздух рваными клочьями металла. Следующий «юнкере», не успев сделать и полуразворота, получил в брюхо целую очередь. Перевернувшись на спину, он рухнул в лес.

Вот появилось пять пар истребителей, скрывавшихся до этого в лучах солнца. Взмыв вверх прямой свечой, они сделали боевой разворот и снова устремились за пикировщиками. «Юнкерсы», взвыв моторами, бросились в разные стороны, под прикрытие своей зенитной артиллерии. «Яки» сверху набросились на последний из «юнкерсов», прошив его очередями. Он сразу слегка задымил, потом, оставляя за собой все больше сгущавшийся хвост дыма и резко накренившись на пробитое крыло, исчез за лесом.

Истребители, набрав высоту, повернули влево, потом вправо, словно ласточки, осматривающие луг. «Могли бы еще обстрелять танки, согнать десант», — подумал Светана и с удивлением увидел, что лавина танковой цепи замедляет свое продвижение, останавливается на студзянковской поляне, а две машины поворачивают назад. Что это с ними?

Танкисты дивизии «Герман Геринг» уже увидели то, чего подпоручник не мог видеть: из-за Повислянских рощ, с резким свистом разрывая плоскостями воздух, налетела «шварце тод» — «черная смерть».

Первый «ил» с высоты не больше 50 метров выпустил реактивные снаряды. Ржавые полосы наполненных термитом снарядов перечеркнули правофланговый «тигр», окутали его клубами жаркого трехтысячеградусного пламени. Беспорядочно стучали счетверенные зенитные установки и пулеметы, но горбатый силуэт летающего танка взмыл вверх, делая разворот вправо.

Бронированные самолеты шли один за другим, выпуская реактивные снаряды, все сильнее покрывая поле боя огнем и дымом. Их было шестнадцать. Образовав над лесом Ленги, фольварком и кирпичным заводом боевой круг, походивший на огромную карусель, они один за другим падали к земле, клевали деревню и поляну снарядами из скорострельных пушек, поливали очередями из пулеметов. Одна из машин задымила и, теряя высоту, скрылась за лесом.

Танковые экипажи 2-го полка прекратили огонь. Только на левом фланге настойчивый Лях и Корняк (они не принимали участия во вчерашней атаке), пользуясь каждой возможностью, по очереди били, как два кума во время молотьбы на току.

— «Сосна». — Межицан, как всегда, на месте. — Подготовь «Березы». Скоро «встреча». Прием.

— Вас понял, готовлю «Березы». Перехожу на подслушивание, — ответил Светана.

Он присел на дне машины, из-за спины механика-водителя посмотрел на безотказно работающие танковые часы. Фосфоресцирующие зеленые стрелки на черном циферблате показывали 9.30. «Пять часов уже прошло с тех пор, как все это началось», — подумал он с удивлением.

— Эй, братцы, — обратился он к экипажу, — нет ли у вас чего перекусить?

Внезапность

Минуты тянулись, лениво перерастая в часы. Четырнадцать человек (два пулеметчика, два снайпера, десять автоматчиков), составлявших взвод старшины Семенова, ползком добрались сюда ночью. Едва стало рассветать, они осмотрелись на местности и заняли круговую оборону, замаскировавшись так тщательно, что можно было скорее наступить на солдата, чем обнаружить его. В течение многих часов их главным оружием должна была стать неподвижность.

Впереди, чуть правее, на северо-востоке виднелась сожженная лесная сторожка. Около нее чернел остов «фердинанда» с остатками обугленных стропил, висящих на стволе, а немного дальше, на опушке, застыли еще две скорлупки танков, дочерна закопченные. В замаскированных ветками окопах неторопливо ходили гитлеровские солдаты. До их ближайшего дота, где два ручных пулемета обслуживали пять солдат, можно было добросить гранату. Немецкий снайпер, сухопарый высокий блондин с бородкой, взбирался по веревочной лестнице на дерево всего в 30 метрах от Семенова. Старшина голодными глазами смотрел, как тот располагался между толстыми ветками, жуя сухари, а может, и шоколад. Немец осматривал в бинокль местность. Этот гад даже стрелял четыре раза, а они не могли его снять, хотя и ловили на мушку. Не могли, потому что так было надо.

И лишь когда за две минуты до восьми не предупрежденное артиллерийским огнем неожиданно грянуло громовое «Ура!» поднявшихся в атаку двух батальонов 140-го гвардейского стрелкового полка, Семенов спокойно вздохнул, вытер пот со лба и одним небрежным выстрелом из автомата снял снайпера.

По этому сигналу пять гранат одновременно полетели в сторону пулеметов и застигнутых врасплох гитлеровцев. Стремительным броском вперед гвардейцы заняли сторожку, выпустили букет сигнальных ракет и деловито стали скашивать очередями выбегающих из-за деревьев гитлеровцев. А когда увидели своих, приветствовали их радостными возгласами и красным флагом, прикрепленным штыком к ели. Вместе с наступающими гвардейцами шли два польских танка. Группа старшины села на них как десант.

Два удара по сходящимся направлениям советские войска нанесли в 8.00. Честь запереть котел выпала на долю 47-й дивизии полковника Шугаева.

Атакующие с запада на восток 2-й и 3-й батальоны 137-го полка сразу же встретили сильное огневое противодействие, которое возрастало с каждым шагом. Первая контратака началась в 8.40. Затем с небольшими промежутками последовали еще три, одна другой сильнее и решительнее. В 9.30 батальоны в конце концов залегли и стали закрепляться вдоль дороги Гробля, имея за собой 500 метров отвоеванной местности. Начальник штаба полка в донесении указал, что пройдено 600 метров. Чтобы выполнить задачу до конца, полк должен был продвинуться до опушки леса, но сил не хватило. С запада к этому самому месту должен был выйти и 140-й стрелковый полк, и, как только он появится здесь, без труда, одним ударом, можно будет перерезать эту артерию — последнюю дорогу, ведущую к гитлеровскому клину в Студзянках.

Тем временем с тыла батальонов Власенко подходили солдаты 100-го полка, образуя внутренний фронт окружения, обращенный на север. Осуществить этот маневр облегчила передача западной части поляны под Студзянками роте автоматчиков 2-го танкового полка.

Второй удар 47-й дивизии начался со штурма лесной сторожки. Разведгруппа старшины Семенова атаковала с тыла и уничтожила две огневые точки. Оборона гитлеровцев была дезорганизована. 1-й батальон 140-го полка почти без потерь ворвался на высоту. Поддержка правого фланга 3-й ротой 2-го полка, ведшей огонь прямо из Басинува по целям на опушке леса, казалось, гарантировала быстрый выход в район придорожного креста у высоты 131.8, возможность достать фольварк огнем из автоматического оружия и обойти кирпичный завод. Надежды, однако, не оправдались: как раз в этом месте гитлеровцы сосредоточили силы, стремясь до темноты выровнять линию фронта от лесной сторожки Остшень до Ходкува.

В 8.58 командир 140-го полка майор Галанин ввел между 1-м и 2-м батальонами свой 3-й, находившийся во втором эшелоне, после чего левый фланг стал продвигаться в западном направлении. Между 140-м полком и его соседом образовался разрыв, в который выходил 1-й батальон 142-го полка, быстро разворачиваясь фронтом на юг.

Местность была уже знакома солдатам: вчера они здесь шли вперед и отходили назад. Немцы повторили вчерашний маневр и отскочили за широкую засеку, приготовившись встретить гвардейцев на открытом пространстве огнем из автоматического оружия, минометов и самоходных орудий.

И тогда из-за деревьев, не сделав ни одного выстрела, выскочили приземистые Т-34. Они шли на предельной скорости, резко подпрыгивая на пнях и кренясь, когда на пути попадались воронки от снарядов. И прежде чем вражеские минометчики перевели прицелы, танки успели преодолеть больше половины расчищенного от деревьев участка.

Притаившийся в засаде «фердинанд» открыл огонь. До того, как его обнаружили, он дважды выстрелил по танку 114. Снаряды были выпущены точно, но механик-водитель Владислав Конон удачно поставил свой танк между двумя разбитыми машинами, и снаряды, ударившись о броню под острым углом, рикошетировали. Все четыре танка одновременно открыли ответный огонь, но пробить крепкую лобовую броню окопавшегося «фердинанда» удалось не сразу. Как раз в этот момент ранило Полько Линчевского, который заменил убитого в первый день сражения Лежуха, и варшавянина Мариана Гаевского из танка 111. Правда, группа Тюфякова не понесла больше никаких потерь.

Как это обычно бывает после овладения новым рубежом, пехота сразу же начала окапываться, оборудовать укрытия, соединять отдельные окопы ходами сообщений. Было несколько минут одиннадцатого, когда правый сосед подошел к Гробле на лесном участке 109 и тоже приступил к инженерным работам, продолжая частью сил вести бой и продвигаться в западном направлении.

Командир 1-й роты и хорунжий Уфналь остановились у танка 113, наблюдая за местностью и прислушиваясь. Издалека, издавая в воздухе странный звук, словно гигантские рыбины, прилетели два снаряда, выпущенных из тяжелых орудий, и подняли два громадных фонтана земли.

— Ну, это уже ерунда. — Капитан Тюфяков с облегчением вздохнул. — Я думал, что они сразу перейдут в контратаку, а они издали огрызаются.

— Котел закрыт. Теперь они обдумывают как бы вырваться.

— А может, еще и не замкнут, — буркнул Виктор. — Вот как с той стороны подойдет Хелин со своими танками, тогда уж точно будет замкнут.

Инспекция

— Понимаю, но не о том речь. Я должен быть уверен… — Межицан, левым плечом и головой придерживая трубку, кричал в микрофон и одновременно наносил на карту обстановку. — Я спрашиваю, видит Виктор Хелина или нет?… Я должен знать, можно ли разрешить «встречу».

В землянку связистов вошел сухощавый светловолосый хорунжий. Увидев генерала, он хотел уйти, но тот подал ему рукой знак остаться и продолжал кричать в трубку:

— Окруженных добьет Рогач, а твое дело обеспечить, чтобы никто ему не помешал… Ну хорошо, привет! — Генерал передал трубку телефонистам и вопросительно посмотрел на офицера: — Тебе чего, Бялек?

— Разрешите обратиться, гражданин генерал? Куда проводить инспектора из политуправления армии?

— Это тот, который вчера выставил нам одни пятерки?

— Позавчера, гражданин генерал.

— Мировой парень. Будешь его сопровождать. Значит, так. — Генерал стал показывать, водя пальцем по целлофану планшетки. — Поедете к Ленкавице, туда ходят автоколонны с боеприпасами, найдете там Светану в лесу Парова, сядете на танки с Хелиным и доберетесь до леса Ленги. Как раз в этом месте соединяются два клина, а оттуда до Тюфякова — рукой подать. Покажи своему капитану, как мы окружили немцев. Если он захочет и не умается, то можете добраться до 2-й роты 1-го полка и до Ходкува.

Хорунжий быстро нанес карандашом на своей карте маршрут: перед войной он окончил школу землемеров и с топографией был, что называется, на «ты».

— Когда будешь его сопровождать, Тадек, — снова заговорил генерал, положив хорунжему руку на плечо, — то постарайся при случае рассказать ему, как за четыре дня боев нам все-таки удалось навязать противнику свою волю. Смотри, вот — черточка, а вот — кружок. 1-й танковый полк на рубеже от Радомки до западного конца Гробли — это черточка, а 2-й танковый полк и мотопехотный батальон — почти как кружок, вернее, как буква «С» вокруг Студзянок. Ночью мы еще продвинемся в восточном направлении, продвинем 3-ю роту в лес Остшень и завтра все закончим. Группа Светаны — молот, а 3-я рота — наковальня. Так ему и скажи — быстрее запомнит. Вот, пожалуй, и все. А теперь давай отправляйся.

Капитан Болеслав Друждж в ожидании хорунжего Бялека сидел в землянке политотдела бригады.

— Куда путь держать будем? — нетерпеливо спросил он, увидев входящего в землянку Бялека.

— Во всех танковых ротах побываем, — ответил хорунжий и стал быстро запихивать в карманы сводки и листовки, которые ему предстояло раздать по пути.

С самого начала им повезло: подвернулись грузовики, отвозившие боеприпасы. В машины пришлось, правда, прыгать на ходу. По гати, через поросшее ольхой болото и дальше по лесной просеке они выбрались на дорогу к Папротне, в тыл 2-й танковой роты.

Не останавливаясь, они скоро достигли опушки леса, а потом, пройдя еще немного вперед по ходу сообщения, остановились, чтобы понаблюдать за атакой. Впереди местность была слегка приподнята, сзади чернели пепелища, а еще чуть подальше, в глубине, на общем фоне выделялись две печные трубы.

Охнули минометы, несколько раз выстрелили гаубицы, десятка два разрывов затанцевали над немецкими окопами. Из леса выехали три танка. Они на ходу открыли огонь из пушек и пулеметов, затем, убавив скорость, выползли на поле. Спрыгнувшие с них бойцы устремились к первой линии окопов. Застрекотали автоматы, загремели разрывы ручных гранат.

От противоположной стены леса ответили вражеские самоходные орудия. Трассирующий снаряд рикошетировал от башни правофланговой машины и наискось прочертил небо. Танки остановились, выстрелили и все одновременно дали задний ход. За ними двигались автоматчики, неся на себе раненого. К счастью, они успели укрыться за деревьями на какую-то секунду раньше, чем гренадеры вернулись в окопы и открыли огонь из пулеметов.

— Что такое? Ничего не понимаю, — произнес Бялек.

— Спросим заместителя командира полка, — предложил Друждж.

Ориентируясь на рокот затихающих моторов, они двинулись в лес, через густой ольшаник выбежали на полянку и, увидев Светану, остановились как вкопанные: подпоручник, сжав кулаки, приближался к стоящему к ним спиной танкисту.

— Дурак, философ несчастный! Я тебя зачем посылал? Чтобы ты после первого же снаряда назад повернул?

— Тремя танками деревни не возьмешь, — ответил ему тот.

— Лучше было бы сразу целым полком, так, по-твоему? Ты даже не попытался ее захватить…

— Владек…

— Молчи, я тебе не Владек. Не успели по тебе выстрелить, как ты уже струсил.

— Да я за себя не боялся… Зачем зря людей и машины терять?

Оба вдруг замолчали и обернулись. На полянку вышли трое перепачканных, покрытых копотью солдат. Они несли на плащ-накидке четвертого. Осторожно положили его на землю.

— Кто это? — спросил Светана. — Что с Павлом? — По советским орденам на гимнастерке, видневшимся из-под расстегнутого комбинезона, он узнал поручника Попова, командира танка 229.

Солдаты не ответили. Бальбус и Миницкий стояли неподвижно, по их щекам текли слезы. Заряжающий капрал Рогаля опустился на колени и краем брезента закрыл лицо лежащего. Не поднимаясь, капрал каким-то деревянным голосом произнес:

— Когда нам приказали отходить, Павка открыл люк, чтобы позвать солдат, чтобы не оставить… и осколок в лоб…

— Видишь, чертов сын, как ты бережешь людей! — При этих словах, обращенных все к тому же стоящему танкисту, заместитель командира полка схватился за кобуру пистолета.

Кто-то придержал его за руку:

— Подпоручник Светана!

— Хорошо, пусти, не буду стрелять. Но под суд, под полевой суд его отдам.

— Я не о себе…

— Молчи. Останешься на исходной позиции, пока не вернусь. Я сам пойду в атаку. К машине! — приказал он экипажу танка погибшего Попова.

Смерть в полдень

От танка к танку передали, что во второй раз в атаку поведет Светана на машине 229. Заработали на малых оборотах моторы. На броню садились группы автоматчиков из десантной роты 2-го полка.

В танке 222 хорунжий Бестлер, круглолицый блондин с мечтательными глазами, объясняет механику-водителю:

— Чуть изменил направление — и они промахиваются. А самое главное — газ. Хорошо, Ежи?

— Ладно. Все, что от меня будет зависеть, сделаю. — Четырко, которому война помешала учиться в Варшавском политехническом институте, всегда отвечает полными предложениями.

— Гвардейцы смотрят, скажут, что поляки струсили, — с огорчением говорит радист Саша Абакумов.

— Задом стыдно ездить, — подтверждает заряжающий Миша Смычков.

Саша — сибиряк, а Миша — тракторист из-под Курска. Они берегут честь знамен, под которыми сражаются. Разговор идет о том о сем, чтобы как-то скоротать томительное время, от которого никуда не денешься, пока не последует приказ идти в атаку.

В окопе слева от Бестлера тихонько ворчал мотор танка 228, известного в роте как «молодежный». Его командир Михал Гай уже в 1938 году в звании старшего стрелка был пулеметчиком на танкетке ТК-3 в 6-м танковом батальоне. Но когда началась война, для Гая не хватило даже этих 8 мм брони, и пришлось ему воевать с винтовкой в руках. Стоя во главе отделения резервистов, он оборонял от гитлеровцев Львов.

Каждый знал, что хорунжий — старый танкист, бывалый человек (целых 26 лет!), но все равно его причисляли к молокососам. Может, за то, что был он скромный и тихий, за то, что без памяти влюбился в Лидку Мокшицкую и тайком писал ей длинные письма, о чем знали все. Под командование Гая и прислали механика-водителя Юзека Багиньского, на два года моложе его, а заряжающий Янек Максымяк и радист Сташек Жешутек оказались вообще шестнадцатилетними — с двадцать седьмого года. Другой бы запротестовал, но только не Михал. «Молодых легче научить, — говорил он. — Отваги им не занимать, а за год они подрастут».

— Внимание! «Ели», два, восемь. По пулеметам в окопах, прямой наводкой, осколочным… — услышали они спокойный твердый голос Светаны и тут же зарядили орудия. — Огонь! И вперед, да поживее!

Одновременно с грохотом орудийных выстрелов взревели моторы, и три танка стремительно вырвались в поле. Гай в центре. Метров через тридцать он выстрелил ив пушки еще раз и выпустил очереди из пулеметов. За возвышенностью показалась сожженная деревня, но перед глазами Гая стояла сейчас схема, которую он изучил на утреннем совещании командиров: на ней у перекрестка дорог были нанесены самоходное орудие и окопанная 75-мм пушка, а правее, на опушке леса, — три «тигра». Значит, нужно вести танк так, чтобы не выскочить на дорогу, да и глядеть в оба, чтобы не угодить под огонь этих «зверей» справа.

Из-за трубы показалась каска, а вслед за ней — похожий на дубину панцерфауст. «Не успею развернуть башню», — промелькнула мысль, но в тот же момент Гай с радостью увидел, как Жешутек полоснул очередью по трубе — и каска исчезла.

Вагиньский тоже все видел, поэтому немного свернул, поддел и раздавил остаток кирпичных развалин, проутюжив их гусеницами.

С опушки темнеющего напротив леса блеснули рваные вспышки орудийных выстрелов. Снаряд попал в башни, рикошетом отскочил, скорее всего, случайно. Попасть в танки было трудно, потому что шли они зигзагом, через сады. Выезжая на открытое место, танки открывали огонь, а затем снова делали стремительный бросок, чтобы скорее укрыться за закопченными деревьями, в зелени слегка увядших кустов между развалинами.

Танк Светаны шел почти вровень с машиной Гая, слева от дороги. Танка справа сначала не было видно, но вдруг он проскочил вперед и обогнал всех, утопая в облаках пыли. Даже номера на башне нельзя было различить. И тут снова ударила пушка, а Максымяк, взглянув в бортовую смотровую щель, бросил лишь одно слово:

— Наша.

— Ров, — доложил Вагиньский.

— Влево! — приказал Гай.

Танк свернул. Проезда не было, и поэтому пришлось выехать на улицу. Впереди сверкнула вспышка выстрела.

— Быстро за подбитый танк! — скомандовал Гай.

Танк рванулся вперед, корпус машины Янека Шиманьского прикрыл их снизу. Укрываясь за ним, как за щитом, они несколько раз ударили по окопу. Их поддержали огнем справа. Вражеское 75-мм орудие было уничтожено: на том месте, откуда оно стреляло, торчали станины лафета.

— Вперед! — скомандовал Гай. Он хотел быстрее выбраться на перекресток.

Они проехали мимо подбитого танка. Гусеницы подмяли под себя окоп с высоким бруствером, нос машины задрался вверх, и тут последовал удар. Казалось, что танк с ходу налетел на стальную стену. Мотор заглох. Снизу сверкнула вспышка. У Гая потемнело в глазах, он почувствовал боль ниже колена.

— Немцы! — услышал он крик Жешутека.

— Бей по ним, Стась!

Хорунжий пошевелил ногой, убедившись, что она цела. Пулемет застрочил, а в это время плютоновый Максымяк заряжал орудие. Они дали для верности еще два выстрела из пушки. Почувствовав запах гари, хорунжий испугался.

— Юзек убит! — крикнул Максымяк. Нагнувшись за снарядом, он увидел дыру в лобовой броне, вырванный люк водителя, распластавшегося в луже крови механика и прыгающие по его одежде огоньки пламени.

Оба выскочили из танка, упали на песок. За броней послышались стоны, и это заставило заряжающего забыть о страхе. Он просунул голову в окутанное дымом отверстие люка.

— Стась! — позвал он.

— Глаза, мои глаза! — раздалось в ответ.

Янек отодвинул в сторону поврежденный ручной пулемет и подтянул худощавого капрала к десантному люку. Обжигая себе руки, он стал выбрасывать горящую паклю. «Не подожгли, танк целый», — мелькнуло у него в голове. Он торопливо гасил огонь на теле механика, на его голове.

— Глаза… — шептал Жешутек.

— Все в порядке, это только кровь, — успокаивал его Михал, накладывая повязку на рассеченную бровь и на рану на правой щеке. — Видишь?… Ползи к лесу, там санитары…

— Холера! — выругался Максымяк, доставая из-за пазухи еще теплый осколок.

— Тебя что, ранило?

— Нет, — пробормотал он. — Комбинезон пробило. И синяк здоровенный, как яйцо.

— Надо бы вытащить это разбитое корыто. Мы еще повоюем на нем, — предложил Гай. — Осмотрись, может, кто на буксир нас возьмет.

Они лежали в неглубоком, наполовину засыпанном окопе, между своим танком и подбитой машиной 214 со свернутой набок башней, вдавливаясь головой в песок, потому что совсем низко над землей со свистом пролетали пули. Это вели огонь автоматчики, которые догоняли ушедшие вперед танки.

— Не хватало только, чтоб свои же прихлопнули, — проворчал Максымяк и во весь голос крикнул: — Осторожней, черти!

Наступающие бойцы очередями косили гитлеровцев, а тем, которые бросали оружие и поднимали руки, показывали направление в тыл и давали пинка, чтобы ко перепутали, куда идти.

Заговорила артиллерия, справа били танки, впереди, со стороны фольварка, вели огонь штурмовые орудия. Замполит, тот самый хорунжий, который прибыл во 2-ю танковую роту без каски, торопил санитаров, чтобы побыстрее подбирали раненых. Над полем боя поднимались клубы пыли и дыма, сверкали вспышки выстрелов.

…Танк 226 не участвовал в атаке, но, когда три машины уже вышли на гребень высотки, к нему подбежало отделение гвардейцев в полном боевом снаряжении. Высокий, статный парень, приложив руку к каске, доложил:

— Мы — десантная группа. Докладывает комсорг сержант Куделин. Где польские танки, которые…

— Ушли, — перебил его Марчук и показал рукой, куда двинулись танки.

— Без нас? — с отчаянием в голосе спросил Куделин. — Ребята, бегом за мной!

— Стой! — сердито остановил его хорунжий. — Садитесь, подвезу.

Захлопывая люк, он увидел, что на броню садится и Казик Савицкий с санитарами.

Плютоновый Федоров, бывалый солдат, повел машину быстро и в то же время осторожно. Он и Марчук были схожи темпераментами: там, где Гай приказал свернуть на улицу, ленинградец открыл люк, выскочил, осмотрелся и затем переехал через ров, сбросив в него груду битого кирпича. Чуть выдвинув конец ствола, ударил по немецкому орудию, стоящему на перекрестке, и только потом выехал, чтобы дать по нему последний выстрел.

— Возвращаемся, — приказал хорунжий. — Подвезли и хватит.

Появившийся в этот момент Максымяк показал на поврежденный танк. Подъехали к нему, развернулись, отвечая из орудия вражеским пулеметам, звеневшим пулями по броне. Даниэль Вагнер выскочил, чтобы помочь заряжающему. Прижимаясь к земле, он и Максымяк набросили толстый трос на крюк. Максымяк пробрался в свой танк и сел на сиденье механика-водителя, чтобы управлять.

Даниэль наблюдал из воронки, как двигаются с места оба танка. Вагнер остался один. «Догоню, теперь я уж не нужен», — утешал он себя.

— Поляк, давай сюда! — крикнул ему сержант из того самого отделения, которое они подбросили на танке. — Смотри, это ваш? — Куделин. стоя на подбитом «тигре», сунул в руку взобравшемуся капралу бинокль и точно назвал цель: — Дорога, вправо тридцать, танк двести метров.

С этой высоты Вагнер увидел совсем другую картину боя, непохожую на ту, что он наблюдал из окопа. Над клочьями дыма и клубами пыли, за перекрестком дорог виднелось окруженное стеной леса поле, а на нем неподвижный танк Т-34, облепленный человеческими фигурками. Вагнер поднес бинокль к глазам и увидел, как собравшиеся вокруг башни гитлеровцы вытаскивают из танка неподвижное тело. Высокий фашист с повязкой па левой руке положил на башню потерявшего сознание танкиста, затем размахнулся и размозжил ему голову ломом для натягивания гусениц.

Танк 222, едва устремившись в атаку, немного отстал.

— Янек, давай побыстрее!—крикнул Бестлер Четырко.

— Не хочет бежать, холера бы его взяла… — Сержант возился с кулисой, а когда наконец включил третью скорость, дал ^полный газ, решив не переключать на меньшую скорость, чтобы снова не заело.

Эта задержка в самом начале дала им минутную передышку и превосходство. Они видели стрелявших «тигров», которые охотились за Гаем и Светаной. Машина шла вдоль линии, где раньше стояли риги. Смычков заряжал как автомат, а Генрик стрелял с перерывом в восемь секунд, не замечая даже, что они уже обогнали остальных и двигались теперь впереди совсем одни.

— Впереди окоп, — спокойным голосом доложил Абакумов и очередью придавил гитлеровцев ко дну окопа, а гусеницы засыпали их песком.

Две ручные гранаты разорвались на броне. Стальной корпус загудел. В десяти метрах от окопа, когда они переезжали через дорогу на Грабноволю, в танк попали два снаряда. Первый отскочил рикошетом от верхней части башни, разбив замок и покорежив люк; второй сорвал стальную крышку с шарниров и отбросил ее куда-то в сторону.

— Хорошо, больше воздуха будет, — пошутил обеспокоенный Бестлер.

— Справа автомашина, — предупредил Сашка-сибиряк.

Четырко сжал рычаг и одним ударом разбил мотор

выезжавшего из окопа грузовика. Внезапно внутри танка сверкнула ослепительная вспышка — раздался взрыв. Четырко почувствовал, как два острых шипа пронзили уши и впились в голову. Из последних сил он выжал сцепление, чтобы переключиться на меньшую скорость. И, двигая кулисой, погрузился во мрак, сознавая, что не смог сделать что-то очень важное.

…От взрыва первого снаряда внутри танка Бестлер потерял сознание. Впившийся в кость осколок от другого снаряда вместе с болью вернул ему способность воспринимать окружающее. Высоко вверху, на орудийном замке, повис Смычков, а еще выше виднелся клочок неба. На этом небе застучали тяжелые сапоги. Появились немцы. Бестлер знал, что это означает. Понял, что рана не освобождает его от обязанности сражаться до конца, что до госпиталя еще далеко, и крикнул:

— Осколочным! Янек, газ! — И тут же снова провалился в темноту.

Четырко услышал команду дать газ, но не мог ее выполнить: чьи-то руки потащили его наверх. Он ударился затылком о металл. Открыл глаза, на фоне облака увидел лом в занесенной руке и все понял. Он хотел ударить гитлеровца кулаком в лицо, стереть с него гримасу усмешки, но лишь с трудом пошевелил разбитой рукой. На его голову обрушился смертельный удар.

Шесть гитлеровцев были скошены автоматными очередями. Они не успели заметить подбегающую группу советских пехотинцев. Обер-ефрейтор вскинул автомат, но Вагнер успел прикладом раскроить ему лоб. Двое пытались убежать, но тоже упали, уткнувшись лицами в песок. Трое подняли руки. Мотор продолжал работать. Вагнер посадил гвардейцев на броню, а сам сел на место механика-водителя. Включая скорость, он слышал, как Бестлер, голова которого лежала на коленях комсорга, шепотом отдавал приказание:

— Газ, Янек, газ! Зажигательным заряжай!

Когда самоходное орудие выдвинулось на перекрестке немного вперед, Светана поймал его в прицел, метясь в треугольник тени под основанием ствола. Он выстрелил, чтобы спасти танк 228. Пушка Гая отозвалась еще дважды и замолчала. «Двум машинам нужно отходить», — подумал Светана. Он решил не просить подкрепления и вызвал по радио только тягач, укрытый у дороги на Папротню.

Автоматчики тем временем достигли перекрестка. Светана отправил связного задержать их, вызвал огонь минометов Метлицкого, чтобы прикрыть свой правый фланг. «Генерал будет доволен», — подумал он, ощутив ту редкую радость, которую испытывают командиры, своей волей направляющие бой в нужное русло. Он знал, что потери не должны быть большими, самое большее — в экипаже танка Гая. Да и там, видно, к счастью, не все погибли: ведь после попадания в их машину они еще стреляли.

— Сколько времени? — спросил он механика-водителя.

Бальбус, хитрый варшавянин, понял, о чем его спросил командир.

— Прошло два часа с начала веселья, — фамильярно объявил он и тут же, уже официально, добавил: — Четырнадцать часов двадцать шесть минут.

Чтобы Светана мог почувствовать всю полноту жизни, судьба не избавила подпоручника и от горечи, которую познает командир, когда не может диктовать свою волю другим. Первые мины заградительного огня легли так близко от наших позиций, что автоматчики, ругаясь, вынуждены были отойти немного назад. Часть из них, увидев машину Марчука, тянувшую на буксире подбитый танк 228, решила, что это — начало отхода, и оставила окопы. В это же время из облака пыли и дыма выскочил танк с задранным вверх стволом пушки. Он на полной скорости летел прямо на наши позиции.

— Куда! Это же наш! — крикнул заместитель командира полка бегущим автоматчикам. — Назад! — пытался Светана остановить их, до пояса высунувшись из башни.

Снайперская пуля угодила ему точно в середину лба. Миницкий подхватил падающего вниз подпоручника, уложил его на дне танка и стал на место заряжающего. Рогаля осмотрелся вокруг.

— Одни мы остались. Пора уносить ноги!

Но они не стали удирать. Бальбус дал задний ход и медленно повел машину зигзагами, точно останавливая ее за каждым укрытием, будто видел спиной, куда идет танк. Они стреляли из орудия, не жалея снарядов, удерживая гитлеровцев на значительном удалении. Опушки леса, откуда танки двинулись в атаку, они достигли вслед за последним автоматчиком, добравшимся до нее.

На полянке рядом с Поповым положили Светану, а на другой стороне — Ежи Четырко, Мишу из Ленинграда, Сашку-сибиряка и сержанта Багиньского.

Командир бригады стоял на другой стороне полянки у капота «виллиса» и слушал доклад хорунжего Марчука.

— Подпоручник Светана решил отдать его под половой суд, но я прошу дать ему возможность еще раз… Пусть докажет в бою…

— Хорошо, — мягко произнес генерал и сделал чуть заметное движение головой, какое делают смертельно уставшие люди. — На сегодня и так довольно убитых. Если завтра его танк будет одним из первых у фольварка, я забуду об этом.

Генерал повернулся и медленно, с безвольно опущенными руками зашагал по высокой пересохшей от жары траве.

С завыванием пронесся гаубичный снаряд, высоко над землей сорвал вершину березы, осколками срезал вокруг ветки деревьев. Солдаты попадали на землю, укрылись за танками, а Межпцан словно ничего не заметил. Он тяжело, с трудом опустился на колени. Сгреб зеленые ветки и поднял солдатскую брезентовую плащ-накидку. Осторожно дотронулся пальцами до сгустков крови, засохшей на лбу подпоручника Светаны, заместителя командира 2 го танкового полка.

Из тех, что стояли неподалеку, некоторые потом утверждали, что он несколько раз повторил: «Владек, Владек…»

Раненые

Пришел приказ — с наступлением ночи доставить тело подпоручника Светаны в штаб бригады. Жешутека увезли советские санитары. Первую помощь Бестлеру оказал фельдшер 2-го полка, студент университета Яна Казиможа, хорунжий Калиш.

— Что нужно, чтобы он выжил? — спросил Межицан.

— Госпиталь. И чем скорее, тем лучше.

— Армейский или фронтовой?

— Дольше, чем до доктора Лещиньского, ему не выдержать, гражданин генерал… — Докладывающий опустил глаза.

Генрика осторожно положили на снопы необмолоченной ржи, покрыли плащ-накидкой, под голову подсунули сложенный вдвое ватник.

— Трогай, Юзек! — Генерал сел рядом с шофером, — Довезешь его живым до госпиталя бригады, получишь медаль.

Плютоновый Богуславский, чуть наклонив голову, дал газ — и машина плавно тронулась с места. Надо ехать быстро, очень быстро и в то же время осторожно, чтобы машина не подскакивала на корнях и выбоинах, чтобы тело раненого не испытывало толчков. Эти два условия несовместимы, но водитель сделает невозможное: он повезет умирающего танкиста так, как если бы это был его отец или брат, потому что бригада для него — все, потому что гитлеровцы уничтожили его родных до единого.

В темной землянке друг против друга стоят двое — поручник и рядовой. Первому — двадцать два года; второй, с темным от румянца лицом, — на полтора года моложе.

— Я убежал, я трус. Сначала делал то же, что и другие, а потом испугался, что все погибнут, что и я погибну и не будет уже ничего, ни солнца, ни травы. Ничего не будет. Я бросился бежать и уже не мог остановиться. Думал, что за мной гонятся. Только на другом берегу, когда переплыл Вислу, меня встретил один и спросил, куда…

— Кто тебя встретил?

— Шарейко, тот, что у нас в минометчиках ходил, а сейчас он шофером в роте зенитных пулеметов. Он сказал мне, что хоть через два дня, но я должен вернуться и доложить, как все было. Он сказал: «Чем тебя жандармы расстреляют, пусть лучше твой командир тебе в лоб пулю всадит, а то, может, и простит еще…»

— А что он еще говорил?

— Что если я не вернусь, то буду свинья, а не поляк, и что лучше мне тогда самому себе пулю в лоб…

— Дай карабин. — Поручник протянул руку.

Солдат побледнел, отдал оружие, стал расстегивать пряжку.

— Оставь ремень, молокосос. Чистил?

— Чистил.

— Возьми. — Офицер проверил ствол, отдал карабин. — Останешься в роте. Будешь воевать. Но если увижу, что трусишь, если еще хоть раз немцу свой зад покажешь, то без суда и следствия застрелю как последнего сукина сына. И помни, что если погибнешь, то не со всем светом. Свет останется. Иди.

— Спасибо, гражданин поручник.

Так в землянке наблюдательного пункта Метлицкий разговаривал со своим солдатом, который струсил. С солдатом на полтора года моложе его.

Межицан добрался с Бестлером до госпиталя в пятом часу. В операционной раненого положили на стол. На крыльце под руководством врача майора Антония Лeщиньского состоялся короткий консилиум. Все сошлись на одном: состояние раненого очень тяжелое, шансы спасти его ничтожные — от сильного удара треснула черепная коробка. Везти его дальше — равносильно смерти. Нужно попробовать на месте вернуть умирающего к жизни. Четверо в халатах тяжело дышали, смотрели покрасневшими глазами, уставшими от непрерывной вот уже в течение четырех суток работы.

— Я подожду, — сказал Межицан, садясь на лавку у стены.

Через четверть часа двери открылись. Первым вышел доктор Давидович, седеющий врач из Вельска.

— Ничего не поделаешь, гражданин генерал. Придется внести в список погибших.