Ступени Нострадамуса

Новелла первая. Гость из дальних дней

Свою вторую книгу, как и первую, я намеренно начинаю с рассказа о человеке удивительном. Сегодня о нем знают многие в связи с его предсказаниями. Но, как говорится, все по порядку.

Райской обителью называли южане приморский городок Ажен.

Его зеленые улицы походили на бульвары с деревьями по обе стороны, прикрывающими собой уютные домики горожан, ухаживающих не только за уличной зеленью, но и за плодовыми садами в каждом дворе.

Весной, когда цвели яблони, груши, а перед тем вишни, город превращался в сплошной цветник. Воздух наполнялся пьянящим ароматом, которым наслаждались все прохожие.

Но за последнее время опустели улицы городка, не решались ходить по ним ни местные жители, ни гости их, а по проезжей части вместо колясок уныло проезжали теперь скрипучие телеги с просмоленными гробами погибших от страшной эпидемии чумы.

Но особенно пустынной была одна улица, где прохожие и даже печальные процессии с людьми в просмоленных балахонах с капюшонами обходили один дом, словно особо заклятый.

Недавно хозяин этого дома схоронил и свою красавицу жену, и малых деток, разделивших общую участь сгоревших около кладбища на очищающих кострах, ограждавших остальных граждан от заражения миазмами безжалостной болезни.

И, видимо, от горя лишился несчастный отец семейства рассудка. Был он врачом, бессильным против чумы, хоть и старался облегчить участь больных. Но призванных к самому Господу Богу не остановит никакая медицина!

И когда погибли от чумы все члены семьи доктора, он проявил себя так странно, что стали чураться его сограждане Ажена.

И понятно! Многие из них видели, а кто не видел, слышали, как этот несчастный муж, отец и врач в припадке безумия, являясь на кладбища, старался заразиться чумой от трупов погибших.

Зрелище это было столь ужасным, что повергло в священный трепет свидетелей такого безумства.

Разумеется, человек этот не мог избегнуть неотвратимой болезни и гибели. И когда несчастный, вопреки ожидаемому и естественному, стал показываться на людях живой и якобы готовый лечить чумных, все шарахались от него, как от снесшегося с нечистой силой, которая только и могла помочь ему.

В довершение всего стал он оглашать со своего крыльца четверостишья, в которых предсказывал будущее.

И с тех пор, как будущее это начинало сбываться, люди в священном страхе совсем отвернулись от безумного врача — прорицателя.

Со времени пережитого горя и потрясения стали вместо снов посещать его видения в пламени свечи, когда он слышал голоса и понимал, что виденное только еще будет, и вычислял грядущие события по положению звезд.

Жуткие представали перед ним сцены: боев, убийств, коварства, преступлений, и он ужасался тому, куда идет несчастный род людской.

Он пытался избавиться от наваждений, но видения не покидали его, и он понял, что не напрасно свыше наделен таким даром.

Доктор, как помнит читатель, с юности грешил стихами, посвящая их больным и страждущим, и решил облечь в такую форму свои предсказания.

Он был уверен, что Бог через него предупреждает людей, показывая, что ждет их за грехи. Однако никому не должно знать своей судьбы. А потому катрен он делал как загадку, как исторический ребус, когда точность предсказания становится ясна по завершению предвиденных событий.

С волнением, даже со страхом заглядывал он за сотни лет вперед, и все дни, когда пациенты не шли к нему, он посвящал созданию катренов об увиденных событиях.

Но излечение больных чумой, увиденное в грядущем и примененное им сейчас, как и сбывающиеся при жизни предсказания, стали причиной гонений церкви на него, которые он стойко переносил.

В сумерки совсем пуста была зеленая улица перед домиком с фруктовым садом за ним, когда случайный прохожий удивленно заметил седобородого старца в серебристой рясе, стучавшегося к доктору в дверь.

Нострадамус, как по латыни звучало его имя, теперь был одинок и сам пошел на стук. «Нездешний посланец стучится ко мне. Наверно, к больному позвать», — в обычном ему стихотворном ритме решил поэт и отпер дверь.

— Прошу простить, почтенный доктор, не от больных я к вам пришел, — сказал старик, будто слышал невысказанную мысль.

Несколько удивленный Нострадамус провел незнакомца в свою комнату, где по ночам предавался при мерцании свечи своим загадочным виденьям, воплощаемым в катренах, однако оцененных лишь сотни лет спустя, когда совпали предсказанные сроки революций и казней королей.

— Вот это к вам меня и привело, — продолжал старец по — французски, но как — то странно, необычно, как будто бы читая белый стих без рифм, как Нострадамус часто позволял себе. И он не удивился такой манере гостя говорить.

— Из дальних стран? Иль я ошибся? — заговорил он с ним, как с самим собой, готовый счесть появление незнакомца обычным для себя видением.

— Казалось бы, издалека, но я живу здесь рядом с вами, цветет где сопредельный мир.

— Не знаю я страны подобной. Вы — чернокнижник иль колдун? А может быть, больны душевно? Иль вам хотелось пошутить? — осведомился врач.

— О нет, любезный доктор мой! Я к вам пришел с душой открытою, ценя и восхищаясь тем, как проникаете вы взором в Космос, где Времени Слои хранят былых событий запись, она и служит прорицаньем. Ведь то, что минуло у нас, у вас еще когда — то будет. Считал так древний Пифагор: «Все в мире повторится должно!»

Нострадамус вскочил, перекрестился, перекрестил старца и, убедившись, что тот не исчез, стал взволнованно ходить по комнате:

— Иль я схожу с ума от горя, иль вы пришли из наших дальних дней?

— Я не из ваших дней грядущих. Мой мир незримый — ваш сосед. Но в жизни он ушел вперед, а мир ваш путь тот повторяет.

— Вы не заставите вам верить! «Неощутимый псевдомир!» — с сарказмом воскликнул Нострадамус.

— Любой католик допускает незримо рядом рай и ад.

— Так вот откуда вы! Из ада! — остановился перед старцем Нострадамус. — Вам душу не продам, не ждите!

— Душа мне ваша не нужна. Она принадлежит всем людям. И мир мой потому неощутим, что в плоскости живет другой. И пропасть лет лежит меж ними, хотя дотянешься рукой, как в верхнем этаже над вами, куда ступени не ведут.

— Как это в жизни может быть? Понять мне это невозможно! — с горечью заявил Нострадамус. — Я знал: грядущие события мне помогает видеть Бог.

— Не дни грядущие в виденьях, а то, что пережил наш мир, и вам, идущим параллельно, придется позже повторить. Как в море повторятся волны.

— У нас еще когда — то будет, у вас — преданья старины? — допытывался прорицатель. Как ученый, он не мог верить только словам, ему нужны были доказательства того, что перед ним существо из другого, более разумного и древнего мира. И он потребовал доказательств.

Пришелец согласился.

Он подошел к столу, за которым сидел доктор, и положил на его поверхность обе руки. Нострадамус почувствовал, что гость делает какое — то внутреннее усилие.

Стол задрожал почти неощутимо и, к испугу и удивлению хозяина, вдруг приподнялся сам собой и завис в воздухе.

Старец снял руки, и стол рухнул на свое прежнее место.

Нострадамус недоуменно смотрел то на стол, то на «чудо творца».

— Поверьте же, здесь чуда нет! — заверил старец. — Как исчезает масса вещества и тяжесть, потом готов я объяснить.

— Хочу поверить в разум высший, но где же он? Скажите мне!

— Миры друг другу параллельны и не сомкнутся никогда.

— Раз параллели не сойдутся, как вы могли попасть сюда? — нервно теребил свою бородку Нострадамус. Ему казалось, что он видит жутковатый сон.

— Перемещение такое я образно представлю вам, — пообещал старец. — Меж плоскостями — «коридор». По обе стороны миры, и к ним закрыты крепко двери. Я вышел из одной из них, и лишь в нее могу вернуться. И, двигаясь по коридору, могу войти в любую дверь и оказаться среди вас или потомков ваших дальних. И я ищу средь вас героев. Хочу великих видеть сам.

— Так вот что вы найти хотите?

— Понять, как люди шли в походы, неся иль находя там смерть. Мы сходны в мыслях, вы — в катренах, в событьях давних — вывод мой. Мы отвергаем с вами войны, насилие, разбой, убийства, несправедливости властей. Мудрец у вас народам скажет:

— Как будут звать и чтить его?

— Виктор Гюго, француз, как вы. В архивах древних неомира хранятся письмена его. Вы повидать его могли бы в своих видениях ночных.

— Но почему ваш неомир не виден?

— Хоть за пределом зренья он, но вами все же предугадан. Ваш мир становится иным в тысячелетьях «Конца Света».

— Я чувствовал, я верил, знал, катрен об этом сочиняя, — и Нострадамус вдохновенно прочитал:

— Но пролетят тысячелетья, чтоб сбылся этот ваш катрен.

— Две тысячи двести сорок лет, — коротко ответил Прорицатель. — Насколько понял я, для встречи вы шли во времени назад.

— Увы, мне время неподвластно, хоть мир ваш вижу я вблизи.

Нострадамус слушал гостя с изумлением, стараясь овладеть собой. А тот продолжал:

— Не предков собственных я вижу, а тех, кто повторяет их.

— Зачем явились вы ко мне? Кого вы ищете в минувшем?

— Ищу героя, что способен несчастья наши обойти, чтоб светлой мудрости достиг мир без всепланетных катастроф.

— Успеха вам, но я при чем, любезный гость из «близкой дали»?

— Чтобы в поисках не заблудиться, без вас никак не обойтись.

Как человек глубоко религиозный, но чуждый предрассудков, Нострадамус рассудил:

И он стал деловито обсуждать со старцем его невероятное путешествие в далекие тысячелетия, как поездку в соседние провинции Франции.

— Давал я клятву Гиппократа и всем обязан помогать.

— Так я на это и надеюсь. Катрен ваш станет маяком.

— Катрены — маяки найдутся, — удовлетворенно произнес Нострадамус, — я прочитаю их сейчас. — Он стал читать, и Наза Вец ощутил отсвет глубокой древности, стараясь угадать, о ком идет речь, —

— То Александр Македонский! Достоин изученья он! — воскликнул Наза Вец.

— Появится правитель дерзкий в далекой северной стране на грани двух тысячелетий и двух значительных культур. Вниманья вашего достоин катрен, написанный о нем:

Нострадамус еще порылся в бумагах, вынутых из бюро, и объявил:

— Вот во втором тысячелетье — по два катрена трем вождям:

— Второй катрен вождя представит:

— Наполеон! «Преступный» гений! — увлеченно произнес Наза Вец.

— Сто лет спустя двоих направит в несчастный век злой Сатана, — нахмурясь, сказал Нострадамус, —

— Я написал еще о нем, об этом гнусном негодяе:

— Какой отмечен мрачной краской несчастный тот двадцатый век! — с горечью заметил Наза Вец.

— «Всемирный вождь» там станет богом, творя злодейские дела, — ответил Нострадамус, беря последние листки, —

— Его Антихристом сочтут, но разгадать его не смогут:

— Гитлер, Сталин — исполины зла. История их ставит рядом, — назвал Наза Вец неизвестные доктору имена будущих диктаторов.

— Мне безразличны эти имена. Вернее выразиться — клички.

— Итак, пять исполинов определили ваш маршрут?

— Мне это очень важно, доктор. Позвольте мне все записать.

Нострадамус достал заточенное гусиное перо, чернила, бумагу и песочницу, пододвинув к столу для гостя стул.

Наза Вец уселся и стал прилежно записывать то, что принял на слух, но вздрогнул от резкого стука в дверь.

— Должно быть, госпожа Чума, — сказал врач, направляясь к двери.

Наза Вец услышал грубый голос:

— Ты, доктор, продал душу в ад. Отойди прочь! Нам нужен покупатель.

В дом вломился верзила в монашеском одеянии, подпоясанном вервием, и в капюшоне, надвинутом на глаза.

— Вот он где, негодный старец! — закричал он ввалившимся за ним следом таким же, как он, монахам. — А на столе адский договор! Гляди, пока еще без крови. Что они тут начеркали?

И взяв не дописанный Наза Вецем катрен, он громким басом прочитал:

«Кровавый фанатик идеи безглавых… Ага! «Фанатик» — это тот, кто готов подписаться кровью! Ясно. «Идея безглавых»? Это готовность безголовых дураков чертям продаться. Ты пойман на месте преступления, посланец Сатаны, торговец душами поганый! Не упирайся, когда мы поведем тебя на суд Святого Трибунала!

— Позвольте, ваши обвиненья не обоснованы ничем, — запротестовал Наза Вец, поднявшись с места и не уступая монаху ростом. — Не договор, скрепленный кровью, а напечатанный катрен. Он инквизиции известен.

— Откуда, братья, вы взялись? — спросил Нострадамус. — Дверь открывал как врач больным чумою.

— Считай, велением свыше, — усмехнулся грубиян в рясе. — Узнать, почем теперь душа.

— Откуда эта злая ложь? Взбрело как в голову такое?

— Есть свидетель. И на кресте он поклянется.

Хозяин дома не знал, что одинокий прохожий, увидевший его посетителя, был монах, бессовестный и любопытный.

Переваливаясь с ноги на ногу, перебежал толстяк улицу и приник к окну докторского дома, где угадывались голоса.

Но был он немолодых лет, к тому же туг на ухо. Поэтому расслышать мог лишь обрывки фраз.

Но когда возбужденный Нострадамус воскликнул:

— Так вот откуда вы! Из ада!

Монах затрясся от ужаса, но слов «посланца Сатаны», что — то упомянувшего о душе, расслышать как следует не мог.

Однако бегом помчался в монастырь все доложить монахам — братьям о докторе Мишеле Нострадамусе, при нем продавшего свою душу проходимцу.

Настоятель монастыря, выслушав старательного служителя Господня, собрал монахов, кто покрепче, поставил во главе верзилу, что на голову выше всех был ростом, и отправил на священный подвиг, ибо папской буллой сотни лет назад за доминиканцами была закреплена Святая Инквизиция. И эта привилегия возвысила Святой Орден св. Доминика.

Теперь верзила в рясе буянил в доме Нострадамуса, грозясь силой увести пришельца в монастырь и дальше — на расправу.

Нострадамус не мог этого допустить, но слова не действовали на изувера, и хозяин схватился за палку.

Наза Вец вмешался.

— Не надо, доктор, не трудитесь. Я избежать хочу скандала. Готов развеять подозренья и вместе с братьями пойти.

— Тогда и я пойду за вами. В Ажене вы — желанный гость!

— Ты продал свою душу. И дорога тебе — в ад. Чума поможет. Выручку за душу отдашь монастырю.

— С чумных я денег не беру. Монастырю не поживиться.

Ватага монахов, сопровождая Наза Веца и Нострадамуса, вывалилась с крыльца докторского дома.

Лунный свет неясно освещал ступени. Над головой от крылись звезды, по которым Нострадамус вычислял года увиденных событий.

Наза Вец, опережая всех, вышел на середину улицы.

Монахи замерли при виде его, освещенного луной.

Седина серебрилась ореолом вокруг белой головы. Таким же серебром сливалась с плащом на старце борода. Виденье это показалось всем знакомым.

И лишь верзила нагло подошел к старцу и ухватился за край плаща.

— Не вздумай удирать! — пробасил он и почувствовал, что плащ вырывается из его рук, а сам старец поднимается в воздух, возносясь к небу.

Монахи упали на колени, а верзила закричал:

— Колдун, ведьмак! Все ведьмы летают на помеле!

— Смотрите, братья! — сказал богобоязненный монах, не поднимаясь с колен. — Старец — то вознесшийся на кого похож?

— Что? На кого? — опешил заводила.

— На Бога Саваофа, — вымолвил монах.

Верзила задумался на миг, потом сорвал с себя капюшон и принялся рвать спутанные волосы на голове:

— О, горе мне! Горе окаянному, неведомо грешившему! Молю, прости меня, Господи. Впредь не поднимется рука коснуться одеянья твоего!

В монастыре к рассказу перепуганных монахов отнеслись настороженно. Чтоб к какому — то лекарю сам Бог являлся, разве что запретить впредь грешить своими предсказаньями. Ведь нет пророка в отечестве своем! На всякий же случай произошедшее объявили святой монастырской тайной, а на верзилу настоятель наложил епитимью в сто тысяч земных поклонов и постом из корки хлеба с кружкой воды.

Лишь Нострадамусу полет свой пришелец из иного мира мог бы объяснить с надеждой на понимание. Для всех других то было вознесеньем, не требующим разъяснений.

А разъяснения по существу были просты. Потеря тяжести давно известна людям, как «левитация», но наукою никак не объяснена.

Еще Джордано Бруно, современник Нострадамуса, писал, что видел в келье у монаха, как он при нем поднялся к потолку. Индийские йоги, находясь в позе лотоса и погруженные в медитацию, одним лишь напряжением воли поднимались в воз дух, теряя вес. Летали шаманы африканских племен. Впоследствии летали даже над зрительным залом иллюзионисты, держа в руках девушку из публики.

Проносятся в воздухе, не ощущая своей тяжести, «неопознанные летающие объекты» (летающие тарелки), не подчиняясь законам физики, хотя при посадке на землю их опоры оставляют глубокие следы. И все это Наза Вец мог бы объяснить, но улетел, оставив всех в недоумении.

Новелла вторая. Великой силы цель

Но нет сладкозвучного Гомера, и нет аэда, кто мог бы, как он, строгим гекзаметром воспеть многозначную встречу.

Но встреча в тот день светозарной была! И оживить ее может лишь воображение иль память того, кто сам участвовал в ней, ощутив величие античной культуры философов, поэтов, шедевров зодчества и ваяния, восхищающих спустя тысячелетия, как воплощенье красоты, а тонкая мудрость ума, афоризмы живут и поныне.

И вместе с тем страна такой культуры жила трудом рабов, которых захватывали воины в боях с варварами или неспокойными соседями, превращая пленных в бесправных животных, предназначенных трудиться под страхом побоев.

Противоречий жизнь полна с доисторических времен!

Так пусть же не аэд, а сам участник встречи поведает о ней!

Междуречье! Цветущий край между Тигром и Евфратом. Согласно библейским сказаниям — колыбель человечества. Именно здесь существовал благословенный Рай, Эдем с прародителями рода человеческого Евой и Адамом. Отсюда распространились по всему миру людские племена, чтобы враждовать между собой.

Морями раскинулись тучные пастбища с травою всаднику по грудь, словно плывущему в гуще дурманящих запахом трав.

По «берегам» этих «морей» поднимались тенистые леса плодовых деревьев с дарами расточительно щедрой Природы.

В пору цветения растения источали такой нежный и душистый аромат, что несший его ветер казался дыханием сказочного рая.

Тысячелетия здесь жили шумеры, кочуя вместе со своим скотом по пышным лугам. Примитивен и однообразен пастуший быт, культура народа в таких условиях долго находилась в зародышевом состоянии. Но внезапно в развитии их первобытной цивилизации произошел скачок. Древние шумерские скотоводы обрели письменность, начали применять орошаемое земледелие, стали возводить прекрасные строения, во плотив в них трудом умелых камнетесов вдохновение талантливых зодчих. Всему этому, как повествуют клинописные письмена, выполненные на глиняных дощечках, научил их некий пришелец, вышедший из моря в серебристой шкуре, похожей на рыбью чешую. Он дал древним шумерам письменность, познакомил с математикой, архитектурой… По том исчез, скрывшись в глубинах вод. Иногда возвращался, чтобы посмотреть на всходы посеянных им семян знания. Кто и откуда он пришел — осталось загадкой. Сохранилась лишь клинописная табличка, в которой называлось странное имя его, Ооанн.

Столетья непрерывных войн разрушили и опустошили города шумеров. Их потомки опять вернулись к скотоводству, одичали…

Один завоеватель сменял другого.

Пришла пора, и в море трав на краю леса появились белые пятна, так издали выглядели палатки военного лагеря, раскинутого здесь македонянином Александром после всесокрушающих побед, раздвинувших его могущество и власть от берегов Ганга до побережья юга Понта (Средиземного моря), включая край загадок, первого чуда Света — пирамид, изваяний колоссов, неведомо как доставленных из каменоломен через пусты ню на свои постаменты.

В Вавилоне Александр основал свою столицу полумира с далеко идущими (но не завоевательскими!) целями. В Египте же построил город — порт Александрию на тысячелетья процветания.

В палатках среди вытоптанной травы отдыхали воины после славных битв и тяжких переходов.

Когда позолотились в небе края облаков первыми лучами восходящего светила, из палатки вышли двое воинов: совсем молодой, юноша, и чуть постарше, с пробивающейся бород кой. Оба они были страстно влюблены, но не в прекрасную гетеру, коих при лагере немало, а в своего полководца, не переставая восхищаться им.

— Мне снился сам царь Александр… — начал один, мечтательно устремив в светлеющее небо глаза и любуясь гаснущими звездами.

Указав на них, он воскликнул:

— Катил кто — то в небе колеса! И звезды собою давил…

— Послал его, верно, Гефест. Он в жерле вулкана богиням кует колесницы в полет, — поучающе отозвался другой.

— Афина Паллада, летя, из пламени вышла с Героем, богам понесла на Олимпе, — добавил юноша.

— А знаешь ли ты, что Геракл себя сжечь сам повелел?

Юноша изумленно взглянул на старшего, а тот продолжил свой поэтический рассказ:

— Вернулся с победы последней, Иолу, царевну, взяв в плен. Геракла жена, Даянира, узнав о красавице той, мужа решила плащом удержать, пропитанным кровью кентавра. Коварный же Несс тот солгал, будто кровь его верности служит. А крылась в той верности Смерть. Был радостно встречен Герой. И с плеч не снимал он женою подаренный плащ. Насыщена ядом кровь Несса. Согнуть торс могучий Героя силилась адская боль. Геракла согнуть невозможно! И предпочел он позору костер!

— Каким же надо быть титаном, чтоб самому в огонь войти! — зачарованно воскликнул юный слушатель.

— Припомни сокровищ костры! Царь сжечь повелел все, что мы взяли. Признайся, спалил что в огне? Не меньше других ты ведь грабил.

Юноша смутился:

— Да пара колечек той «белки», что вместо восторга кусалась.

— Велик Александр в сраженье. И в тяжком походе велик, — заключил старший, поглаживая отрастающую бородку. — А помнишь на фоне огня гетеры нагие плясали?

— Так что ж к золотому шатру гетер тех никак не пускают? Они сложены как богини! — зажмурился юноша.

— Опасны их женские чары. Способны всю силу отнять, — назидательно заключил старший.

— У воина такого, как царь, — любою красой не отнимешь! — воскликнул юноша. — И если в бою он погибнет, богиня Героя снесет на Олимп. И встанет он в ряд там с богами!

— Не время туда попадать Александру. Хоть и знаменье дает нам Гефест: сражаться нам скоро, — напомнил старший.

— Кого же мы не покорили? Уж, кажется, весь мир у ног!

— Наш царь противника найдет. А мы за ним, хоть и к Аиду! Во Мрак, где темная Лета течет, а души ждут там переправы…

— Аида там мы прикуем во славу и всем на потеху! — хвастливо ответил юнец.

— С богами не шутят! Они нас сильнее и злей, — остановил его старший. — Смотри, вот старца отдали охране. Серебряный воинский плащ у перса с седой бородой…

«Гефестово колесо», увиденное в небе юношей — воином, действительно звезды гасило, заслоняя их своим ореолом. Но колесом оно не было.

Это дискообразное тело стало снижаться над лагерем и приземлилось в ближайшем лесу.

Из люка появился глубокий старец в серебряной одежде. Он не стал спускаться по сброшенной лестнице, а как бы пролетел над ее ступенями и бодро зашагал по земле к лагерю воинов Александра.

Но у первых же палаток был схвачен эллинскими войнами.

Заговорил он с ними по — эллински, объясняя, что он философ и прибыл для встречи с Александром Великим.

Но воинам в его речи почудилось что — то чужое от варварского говора. Они взяли его под стражу и повели вдоль палаток.

Шестью огненными столбами пронзило солнце туман на востоке. Пришелец, глядя на своих стражей, подумал:

Навстречу им вышел рослый красавец, одетый, как воин. Под туникой — латы, на поясе меч, но алый с золотом плащ на плечах и взгляд, пронзающий, орлиный, выдавали царя — полководца, силой равного титанам.

Нагая гетера, выбежала из палатки, стараясь попасться глаза Александру, но взгляд его устремился дальше и остановился на неизвестном высоком старце.

Перед Александром бдительные стражи преклонили колена.

— Кого мне ведешь, славный воин? — приветливо спросил Александр.

— Вот этот старик рвется в лагерь, увидеть желает тебя.

— Спросили его, кто таков он?

— По — эллински бойко лопочет, но что — то не та его речь. Слова — как из сумки дырявой. Не иначе, заслан к нам перс!

— Что, старец, все Дарию служишь? — пронзил пленника взглядом Александр. — Забыл он Гранике позор?

— От персов я так же далек, как ты от созвездий небесных, — смело ответил старец.

— К какой же ты ближе звезде?

— Философ я, ищу лишь правду. Пути Сократа повторю, ценя беседу с каждым.

— В военном лагере искал ты собеседника, должно быть? — с сарказмом спросил Александр, вглядываясь в спокойное морщинистое лицо старца. — Надеюсь, морщины твои — след мудрости ясной, глубокой?

— В тебе — Аристотеля дар.

Лицо царя изменилось. Он покраснел от злости и, топнув ногой, закричал:

— Как смел ты назвать это имя? Конями тебя растопчу! — И словно в ответ царской угрозе послышался конский топот.

Через мгновение с мокрого от пены скакуна соскочил на землю гонец и упал перед Александром на колено.

— Кентавры, Великий, кентавры!

Гнев Александра сменился усмешкой:

— Вина ему дать, чтоб не бредил.

Гонец осушил поднесенный кубок и, переводя дыхание, продолжил:

— Кентавры… Великий! Их тучи… На лагерь идут саранчой…

Старец властным жестом отстранил стоящего рядом с ним воина и подошел к Александру.

— Среди людей скоты бывают, но «скотолюди» не живут, и потому кентавров нет, — решительно начал он. — Есть пастухи на лошадях. Они табун взбешенный гонят, чтоб этот лагерь растоптать. А всадники добьют мечами.

— И ты, незнакомец, здесь бредишь?

— Увы, поверить надо мне!

— Как пеший мог ты все увидеть и раньше конницы поспеть? — раздраженно произнес Александр.

— Я их еще сверху заметил, — невозмутимо произнес старец.

— Где ж ты нашел гору такую? — грозно перебил его царь.

— Летал я выше гор любых…

— Ты, вижу я, мастер на сказки!

— В беседе я все разъясню!

Александр пронизывающе посмотрел на старца, затем на гонца и, приняв решение, положив пальцы в рот, так свистнул, что у всех в ушах зазвенело.

Издали послышалось ржание.

Любимый конь Александра Буцефал услышал призыв и черной молнией с развивающейся пенно — белой гривой и таким же вытянутым в скачке хвостом помчался к царю.

Вблизи Александра на полном скаку конь уперся передними копытами в землю, пробороздив полосы, и замер, словно врос в нее, телом дрожа и сверкая глазами.

Не касаясь стремян, единым прыжком, царь вскочил в золоченое седло и, вздыбив коня, приказал:

— На крае переднем палаток кладь каменную нанести. Табун пропустить меж палаток, за ними укрыться ползком. А всадников копьями встретить, в грудь раня коней наповал. Нырять воинам смело под стремя, копыт никаких не страшась. Ножом сухожилия резать, чтоб разом на землю свалить.

И, пригнувшись к пенной гриве, царь пустил Буцефала во весь опор.

Военачальники помчались следом, размышляя на ходу:

Мгновенный расчет полководца был верен.

На подступах к лагерю уже показались степные пастухи с факелами на длинных шестах, которыми они гнали табун на скопление палаток.

Обожженные кони бесились, налетали на скачущих впереди, передавая им ужас гонящего их огня.

И живая громада обрушилась на лагерь прославленных воинов.

Как верно предвидел Александр, разрисованные полотняные стены палаток для лошадей были подобны каменной преграде, и, сгрудясь, они устремились меж ними.

Хитер, но наивен был план пастухов, не желавших смириться с властью пришлого эллина. Но был тот опытнее их и хитрее.

Никого не растоптал табун диких коней, просто промчался через лагерь, а конники Александра не хуже пастухов справились с ним, повернув его в лес, где среди деревьев укротился пыл лошадей. И пополнилась тысячами голов конница Александра.

А мчавшихся следом за табуном всадников встретила живая изгородь острых копий, разивших коней в грудь. Выскочившие же из укрытий воины мечами рубили коням сухожилия, те беспомощно падали, увлекая за собой всадников. Тех, кто смог подняться, искусные в военном деле воины тут же сражали мечами.

Сам Александр на своем Буцефале врезался в гущу скакавших пастухов и мечом расчищал себе путь.

Оставшиеся в живых пастухи, потеряв все свои табуны, ускакали к равнинам.

План Александра блестяще удался.

Вот и еще одной победой увенчалась его слава…

Он пустил Буцефала шагом и уже возвращался в лагерь, как вдруг неожиданно из — за палатки вихрем вылетел всадник — богатырь.

То был примкнувший к скотоводам его старый знакомый перс, при царе Дарий военачальник его войск. Он был бит при Гранике и люто ненавидел Александра. На всем скаку налетел он на царя, замахнувшись тяжелой секирой.

Александр был без щита, но успел коротким мечом отбить неожиданный удар так, что секира вылетела у перса из рук.

Тот выхватил меч.

Буцефал, храпя, встал на дыбы и передними копытами бил персидского коня по гривастой голове.

Всадники сражались мечами.

Могуч был противник Александра. Удар его меча пробил латы, и разорванная туника обагрилась царскою кровью.

Военачальники спешили на помощь, но царь властным жестом руки остановил их.

Никто не вправе вмешиваться в единоборство! Не допустил царь царей, чтобы лишь числом своих воинов одолеть врага. Никто в его войске не владел мечом так, как Александр, не было такого и у персов. Вскоре былой их начальник, прославленный отвагой и силой, все же свалился с коня и лежал на земле бездыханный.

Александр спокойным шагом направил Буцефала к шатру, украшенному золотой вязыо.

Увидев пытавшуюся вжаться в землю нагую гетеру, в испуге прикрывшую голову травой, царь беззлобно рассмеялся.

Он спешился, отдав поводья подоспевшему воину, и сказал:

— В шатер приведите мне старца. Богами он послан сюда.

Прикрывал царя сзади алый плащ, а туника, прорванная на груди, цветом начала сравниваться с ним.

Александр сел в шатре на походное ложе и оперся руками о стол.

В палатку вошел старец, высокий, подтянутый.

Царь поднял на него глаза и произнес:

— Шпиона думал растоптать, а возношу хвалу Олимпу. Готов беседовать с тобой, как если бы был ты Сократом.

— Сначала рану залечу. Кровь потерять тебе опасно.

— Посланцу Богов все доступно, — усмехнулся Александр.

— Тому я обучен как каждый. Таков в нашем мире закон.

Юноша — воин, из числа приближенных к царю, помог ему освободиться от лат и туники.

Старец склонился к ране, стал что — то шептать. И кровь остановилась, запеклась.

— Еще один шрам на груди, — закончив, проговорил он.

— Но на спине их не увидишь, — заметил ему Александр.

— Спины твоей враги не знают, — с улыбкой подтвердил старец, садясь на пододвинутый юношей походный стул.

— Богам на Олимпе ты служишь иль сам олимпийский ты Бог? — спросил его Александр.

— Прекрасны все Боги Олимпа! Я песни о них изучал.

— Так разве не их ты посланец?

— Олимпа Богов ты всех чтишь, хоть никому к ним не подняться, Аида с подземною Летой, где души на лодке скользят. Учти же теперь, что скажу я. В ушедшем вдаль мире моем — глубокая мудрость людей. Младенцы для них вы, решая все споры войной.

— Элладе защитою — море. Богам же Олимпа — гора. Какая защита у мудрых? Как сможешь мне все объяснить.

— Миры те рядом, хоть незримы, будто пергамента листки. И летопись на них одна. Но на твоем — ее начало. А на моем — уже к концу. Не виден с первых строк финал, с листа ж на лист не перейти.

— Но ты сумел же это сделать? — прервал старца Александр.

Нужна особая здесь сила, чтоб меж пергаментов пройти. Угасла в вас она давно уж. Но пращуры из мира в мир переходить могли свободно. И нашей наукой разгадан тех предков загадочный путь. В Пространстве летит колесница. На ней я доставлен к тебе.

Александр наморщил лоб. Ему, свято верящему в Богов Олимпа и связанные с ними чудеса, не так уж трудно было представить все, что говорил старик.

— Поверить мне было бы легче, что Бог ты сам иль полубог, что мне принес благословенье с Олимпа облачных высот. Шатер золотой я поставлю, отдам боевого коня, — воскликнул Александр. — Хоть царь я царей, но лишь смертный. И только над ними парю.

— Поверь, не нужен мне шатер. Что власть дает над полумиром? Об этом лучше мне скажи.

— Тогда о тяжести спроси, что я взвалил себе на плечи.

— Да, тяжесть эта не легка, и с персом бой тому свидетель. Империя так велика, что ты не можешь быть уверен, что все тебе покорны. Раз пастухи пока бунтуют, восстанет завтра прежний царь.

— Нет в мире по силе мне равных! То знают все по самый Ганг.

— Да, поединок с персом твой сомнений в этом не оставил.

— Он был достойнейший противник и в честном поединке пал.

— Ты задыхаешься от славы. И чтишь себя сильнее всех.

— Другое у тебя суждение?

— Суждение есть, воитель смелый… Ты обнажаешь свою руку, а там пристроился комар.

Александр ударил себя по руке.

— Успел напиться царской крови, пока я говорил с тобой. Не унесет ее далеко!

— Ее размазал вместе с ним, и, значит, ты его сильней?

Александр недоуменно посмотрел на странного гостя:

— Ты, старец, хочешь мне сказать, что царь царей слабее мрази?

— Нет. Просто ты не знаешь, воин, как ядовит такой укус.

— Ты, может быть, и полубог, но в «здравом смысле» смертным уступаешь.

— Боюсь, ты одурманен властью. Скажи, зачем она тебе?

В шатер вошла гиена. Шерсть на хребте у нее вздыбилась. Александр ласково позвал ее:

— Пойди ко мне сюда, Андра!

В завоеванном Александром Египте издревле повелось держать во дворах вместо собак прирученных гиен. И в знак покорности египтяне преподнесли завоевателю щенка гиены. Он вырос, превратясь в грозного зверя, безмерно преданного своему хозяину. Гиена сопровождала Александра во всех походах и сейчас блаженно нежилась, ощущая его руку на своем жест ком загривке.

Но едва он опустил руку, гиена встала и направилась к незнакомцу, и шерсть на ней опять вздыбилась. Она приблизилась к старцу, пытливо понюхала его и оскалила зубы. Но тот был спокоен и не шелохнулся.

Зверь удовлетворенно отошел и лег у ног хозяина, поло жив морду на скрещенные передние лапы.

— Защитник грозный у царя! Пожалуй, пары воинов стоит, — заметил старец.

— Я сам телохранитель свой! Ничья спина щитом не служит!

— Я знаю — первый воин ты и славы яркой стал достоин. Но все ж, зачем тебе она?

— Поверь мне, старец — полубог, была б она совсем излишней, когда бы не имела цели.

— Заветная, должно быть, цель?

Царь встал и сделал несколько шагов. Гиена, как привязанная, шла у его ноги, скосив глаза на старца.

— Скажи, звучит как твое имя?

— Для эллинов совсем не трудно. Историк давний Наза Вец. Так какова же цель твоя, чему твой меч так славно служит?

— Мне краткий миг славы дороже, чем пусть долголетний покой. За то, что неведом мне страх, отважным считают меня. За долголетье покоя прости. Тебя не хотел я обидеть.

— Тебя ведет исход сраженья, меня — судьба людей Земли.

— Менять чтобы судьбы народов, над ними иметь надо власть.

— Но власть всегда влечет коварство, измену, подлости и лесть.

— Карать за это буду круто. Рука пока еще сильна. Все то, что ты перечисляешь, — все комариный лишь укус.

— Владычество над полумиром?..

— Не только мечом я владею. Я жизнь простую познавал. Повсюду цветет себялюбье, и низостью вся власть полна. Продажность, алчность, лесть и зависть… Тупых глупцов смешная спесь. Рождаются уже врагами. И жадностью сытый богат…

Александр увлекся, поднялся с ложа и стал говорить словно перед большой толпой на площади:

— Кому нужна такая жизнь? Хочу я мир другим увидеть! И Царство Света всем создать. Сперва я покорю полмира! И станет там царить ЗАКОН! Он выше будет положенья, что занял в мире человек. И, если буду я виновен, то сам готов пойти под суд! Убьешь — сам выпьешь чашу яда. Обман, измена — будешь раб. Любая ссора — оба в рабство. И преступленьям, оскорбленьям положен будет тем конец!

Слушатель у Александра, при всей его пылкости речи, был всего один, но тот, при имени которого народы трепетали, продолжал:

— В моем едином Царстве Света не будет варваров и смут. Как эллины, там все культурны. Поэт, ваятель и мыслитель займут достойные места.

— А рабство как? Его ты терпишь? — спросил Наза Вец.

Александр помрачнел, задумался и, выпрямившись, возвестил:

— Раб — тот нарушитель закона, неволю кто сам заслужил.

— Прекрасен в замыслах твой мир, хоть на насилии построен.

— Но слаб, как дитя, человек, послушный одной только силе. И без вождя сойдет с пути. И должен каждый ясно знать: невольнический рынок рядом. Работы в Царстве будет много, и без рабов не обойтись! Дворцы, поля, каналы, храмы…

— Рабом себя представить можешь?

— В бою могу я быть убитым, но никогда не взятым в плен!

— Цель светозарная твоя. На благо всем она сбылась бы?

— Не может по — другому быть! Царя царей всесильна воля.

— А стал бы ты царем Земли, когда бы ей грозила гибель?

— Зачем Богам губить Олимп? Бессмертным тоже нужно место для их сверкающих дворцов на снежных склонах и обрывах, для колесниц в полет разбега и для крылатых их коней. И люди смертные не лишни, чтоб в храмах жертвы приносить и в честь Богов творить шедевры.

— А если гибель всей Земли?

— Богам раз такое угодно, то царь Земли погибнет с ней.

— Не ждал такого я ответа! Ты смел и мудр не по летам, а голову готов склонить как под секирой палача. Но почему, скажи, услышав имя того, кто мудрость дал тебе, ты разразился бурей гнева?

Александр вспыхнул весь, глаза его сверкнули, рука коснулась короткого меча.

— Конечно, я вспыльчив не в меру. Досадная слабость моя. Причину того раздраженья тебе, полубогу, понять.

Царь позвал юношу, состоящего при нем:

— Пойди откопай ту шкатулку, что привез Эллады гонец. Попал он под коней копыта…

— …погиб велением твоим? — наивно добавил юноша.

Александр побледнел от ярости:

— Я не просил предположенья возможной участи твоей…

Испуганный юноша выбежал из шатра.

Наза Вец вспомнил промчавшийся через лагерь табун лошадей.

— Ты этим пригрозил и мне, — не побоялся он напомнить Александру.

— Не просто то была угроза. Спасен полетом колесницы и предупреждением твоим.

— Гонец тогда погиб случайно? — с надеждой, словно не слышал слов юноши, спросил старец.

— Все в жизни — лишь случай, — загадочно произнес философ — царь.

Наза Вец насторожился. Гиена, как ему показалось, зло смотрела на него. Он подумал, что ждут его «клыки или коней копыта…»?

Юноша вернулся, неся в руках бронзовую шкатулку с крышкой, украшенной перламутровой резьбой, изображавшей Геракла в первом его подвиге, побеждающего Немийского льва.

Царь взял из рук юноши шкатулку:

— Прочь выйди. Смотри, чтоб к шатру никто подойти не посмел бы!

Юноша исчез.

Царь протянул шкатулку Наза Вецу:

Открой, посмотри злой «подарок».

— Что это? — спросил Наза Вец, открывая тяжелую крышку. — Какое — то копыто?

— Тупого упрямца осла. Шкатулку прислал сам Аристотель воспитаннику своему. Придумал старик оскорбленье: чтоб мне из копыта пить яд.

— Он мудрость передал тебе. Что значит это подношенье?

— Прочтешь под копытом в шкатулке.

Наза Вец вынул из шкатулки копыто и осторожно положил его на пол. Гиена тотчас подошла, понюхала его и неожиданно завыла. Вой ее продирал по коже.

— Что с ней? — удивился Наза Вец. — Почуяла, должно быть?

— Цикута, видно, не по вкусу, — усмехнулся Александр.

Наза Вец развернул лежащее в шкатулке послание. Александр вырвал его из рук старца:

— Прочесть хочу сам я сам пергамент, как «благодарный ученик».

Он стал читать, подчеркивая особо неприятные ему места:

Наза Вец видел, в какую ярость приходил по мере чтения Александр:

— Он выжил, старик, из ума! «Все вечно в мире, неизменно» — так мыслить учил он меня! Нашел я мир горький, другой, какого не знал Аристотель. А в войнах что смыслит философ? Людей как направить на смерть? Не взять крепостей никаких, когда не маячит награда. Лишь чтобы потом порезвиться, рискуют в бою головой. В поход не возьмешь всех трофеев. В кострах превратится все в дым. Обласканным женщинам надо в храм жертвы Богам приносить за эллинов свежую кровь, что даст им в потомстве героев, поэтов, ваятелей, зодчих. До нас чтоб подняться смогли. Что скажешь теперь?

Наза Вец чувствовал на себе вопрошающий взгляд царя и ответил спокойно, твердо:

— Скажу, что прав твой воспитатель, хоть не привил добра без призрака пустой мечты. Царство Света — лишь мираж. И пусть суров твой Аристотель, прислав тебе копыто с ядом, но все же я скажу — он прав. Ты заслужил посланье это.

— Глупец, маразматик ты старый! — взорвался царь. — Как смел ты мне так говорить? Заслужена пытка и смерть? Но царскую милость цени: пей яд из копыта, чтоб Андре не рвать тебя на куски.

— Не думай ты, македонянин, что сможешь так меня забыть. Все преступления твои себя напомнят.

— Навеки замолкнешь ты скоро, — в бешенстве закричал Александр.

Он приказал гиене:

— Андра, возьми его, грызи!

Гиена одним прыжком оказалась на груди Наза Веца. Он был так высок, что до горла его она не достала. Наза Вец одной рукой прижал к себе гиену, а другой бросил копыто на пол. Вязкая жидкость растеклась по земле, источая тонкий аромат.

Александр выхватил меч:

— Разделаюсь я сам с тобою!

Но Наза Вец с прижатой к его груди гиеной стал на глазах пораженного завоевателя растворяться в воздухе (переходя в другое измерение).

Александр, конечно, такого и предположить не мог. Для него старец и гиена просто исчезли. Царь воскликнул:

— То светлый наш Бог Аполлон! В обличий старца явился. Оракулов, пифий защитник, пришел прорицатель ко мне и предвещал мне… комара…

На крик юноша — воин вбежал в шатер царя. Тот встретил его сурово:

— Эллады гонца ты припомнил? Прими наказанье…

Испуганный мальчик рухнул на колени, угодив прямо в лужу разлившейся цикуты:

— О, царь! Прости мою оплошность. Я буду землю есть, виновный…

Сгребая руками землю, он стал засовывать ее себе в рот.

— Несчастный, что ты делаешь! — пытался остановить его Александр…

Сокрушенно наблюдал он за действием предназначенного ему яда. Сначала у мальчика отнялись ноги, потом отмирание поднималось все выше, пока холод не остановил его юное сердце.

— Наказан я, бог Аполлон! Пусть с ядом больше нет копыта, но есть посланье мудреца. Оно послужит мне звездою!

К вечеру Александр почувствовал озноб. Он накрылся все ми шкурами, которые могли собрать для него в лагере, но его продолжала бить лихорадка. Наутро он горел в жару и приближенные, прислушиваясь к непонятным словам его бреда, никак не могли догадаться, что говорит он про комара, который будто единственный, кто сильнее его.

На следующий день похудевший, но бодрый Александр вышел из шатра и потребовал подать ему коня.

Привели верного его Буцефала.

Полководец объехал на нем лагерь, хмуро всматриваясь в лица воинов. Он пытался понять, не распространились ли слухи о всем случившемся в шатре и о его болезни. К счастью, она от него отступила. Александр снова был здоров, могуч и полон замыслов, которые непременно бы осуществил, если бы… Если бы вечером не повторился опять все тот же приступ лихорадки, который его мучил накануне…

Так продолжалось долго.

Впоследствии, спустя тысячелетия, медики определили, что за болезнь погубила царя царей. Это была МАЛЯРИЯ, разносчиками которой являются комары…

Все же комар оказался сильнее завоевателя полумира. Александр умер близ основанной им столицы в расцвете лет, небывалой славы, гремевшей тысячелетия, и незавершенных дел…

Комариное царство на болотах в окрестностях Вавилона было единственным, не покорившимся царю царей.

Новелла третья. Моисей и плотник

На арочном мосту через канал стоял очень старый высокий человек, задумчиво глядя на отражения домов в довольно мутной воде.

Дома в три — четыре этажа теснились один к другому, отличаясь цветом стен, но все с одинаковыми остроконечными крышами и узенькими окнами.

Два дюжих молодца остановились на краю моста, разглядывая старца, его выразительное, изборожденное морщинами лицо, длинную седую бороду и пышные белые волосы. Ветер трепал их, создавая впечатление ореола вокруг величественно поднятой головы.

— Тот самый, другого такого не сыскать! — сказал один другому.

— Как будто бы нарочно нам с тобой попался.

— Попробуем уговорить, — предложил первый.

— А будет упираться, приведем! — решил другой, постарше.

Они подошли к старцу и вежливо поздоровались с ним.

— Любуетесь, ваше преосвященство? — спросил парень.

— Я не служитель Божий, дети.

— Но сутана ваша так нарядна.

— Всего лишь только старый плащ.

— Могли бы обновить его и выбрать не серебряный, а золотой.

— Мне это будет не по средствам.

— Учитель наш заплатит вам изрядно. Ему нужна подобная натура.

— Кому понадобился я?

— Ученику самого Рембрандта ван Рейна. Он пишет дивное полотно.

— Да, по заказу Церкви, — подхватил другой парень, — Моисей идет после свидания с Богом, несет скрижали с десятью заповедью людям. А вы — ну, вылитый Моисей. Учитель вас напишет всем на диво!

— Художнику хочу успеха, но времени мне не найти.

— Вам серебро не нужно, поярче, чем ваш плащ?

— Мне нужно лишь дойти до верфи, где строят чудо — корабли, но как пройти туда, не знаю. У вас дорогу я спрошу.

— Дорога с нами только к мастерской ученика ван Рейна.

— Туда я с вами не пойду, и я сказал уже об этом.

— Учитель никогда нам не простит, ежели мы упустим подобную натуру! — воскликнул тот, что был моложе, толще и румяней.

— Да разве мало стариков в Голландии, людьми богатой?

— Старики, да не те! — хитро сказал парень постарше и повыше ростом. — Ведь Моисей не только с горы скрижали приволок, но и народ свой повел за собой.

— К Земле обетованной, — добавил другой парень.

— Уж нам — то верить можно. Ведь и мы, ученики, вас, Моисея, тоже будем рисовать.

— Друзья мои, напрасны споры. Дорогу к верфи сам найду.

— Нет, погоди! По — нашему ты говоришь уж больно складно слагая строчки и, видно, из другой страны, наш голландский нрав не знаешь. Упорны мы, почтенный дед. В труде и в сраженье, да и в решенье. Так что придется вам идти все же к мастерской! — заявил старший.

С этими словами оба парня подхватили старца под руки.

— Не упирайся, дед, как бы руку не сломать!

— И два дюжих парня потащили глубокого старика по мосту навстречу шумной гурьбе веселых людей, один из которых на голову возвышался над всеми.

— Что за кавардасия? — воскликнул тот. — Два любящих внука тащат деда в баню?

— Проходи мимо, прохожий. У нас свои дела.

— А мы спросим старца, какие у вас тут дела?

— Это Моисей, поймите. Он должен позировать великому художнику, а мы — его помощники.

— Моисей? Вас правда так зовут? — обратился высокий прохожий к старцу.

— Я шел на верфь, чтоб там увидеть плотника Питера Михайлова.

— А я и есть тот плотник, можете смотреть. А парни пусть отпустят старика.

— Он наш натурщик. Вы не имеете права здесь приказывать. Тут не Московия! — заартачился старший из молодых людей.

— Я тебе покажу, где Голландия! — надвинулся на него Михайлов.

— Голландия здесь, — попятился парень.

— А если здесь, то веди себя как европеец, а не как дикарь.

Плотник вплотную подошел к упрямо старательным парням. За поясом у него красовался топор.

— Мы будем жаловаться страже. Иностранец угрожает голландцу топором! — закричал старший.

— Мы пожалуемся бургомистру, — вторил его приятель.

Но старца они отпустили, косясь на заткнутый за пояс топор.

— Я Питер Михайлов из Московии, а вы? Как обращаться к вам?

— Зовусь я Наза Вец.

— Постой, постой! Нос корабля и Жизнь? Такое имя ваше?

— На местных языках звучит так.

— Что кораблю пристало, меня касаемо премного, — заявил плотник. — Так что же вы хотели от меня, «Нос корабля с названьем «ЖИЗНЬ»»?

— Хотел бы я иметь беседу.

— Беседовать пристало за столом, притом с хорошим угощеньем. Дворянские сынки, — обратился он к сопровождающим его людям, — идем в трактир. Я угощаю как на ассамблее. А вас, почтенный, я сочту за гостя.

— Почтенный, возражать опасно, — шепнул старцу один из «дворянских сынков».

— Готов, как пожелает Питер, — согласился старец.

Ученики художника, раздосадованные неудачей, скрылись, а вся ватага Питера Михайлова направилась в ближний трактир с размалеванной вывеской, изображающей морской прибой, разбивающийся о дамбу. Таково и было название трактира — «ДАМБА».

Все уселись за освобожденный трактирщиком стол, к которому придвинули еще один. Толстяк с пышными усами суетился, узнав кого — то в высоком посетителе.

— Итак, любезнейший, по первой чарке? — обратился Михайлов к старцу.

— Простите, Питер, я не пью.

— Когда я пью, то трезвых не люблю! — повысил голос плотник.

— Я из страны такой, поверьте, — убеждал Наза Вец.

— Я понял! Мусульманин! Вам запрещает пить Коран. Но арабы знали только давленый виноград. А о слезе Аллаха не слыхали. Я приглашаю вас в Московию. У нас умеют заставить Аллаха прослезиться. К тому же, верьте мне, что ханы и султаны ту слезу пьют напропалую. У нас за прозрачность зовут ее «вода», «водичка», «водка». Но здесь ее не знают. Пусть пьют ее султаны, а мы поднимем чарку местного вина, вернее ввезенного из Франции прекрасной, где климат благодатен.

— Благодарю за пониманье, — сказал старец, усаживаясь рядом с плотником.

— Зря, отец, вы не пьете. Так с чего же начинать беседу?

— Я росту вашему дивлюсь.

— Чтоб килем вверх все перевернуть, любого роста мало.

— Зачем вам надобно такое?

— Не хуже, чем голландцы, надо быть. А для того мы учимся у них.

— Хотите строить корабли?

— И плавать по морям под парусами! Чтоб ощущать, как ветры люты тебе служат. Водить суда — премудрость бесконечна. Тут математика нужна, чему нас учит Лейбниц, с Ньютоном английским споря, кто из них первый бесконечно малую мышь за хвост ухватил! — И он громко расхохотался. — А спорить — то нечего, потому раньше их обоих франкский математик и поэт Пьер Ферма все это разгадал. Умен мужик. Он Англии объявил войну. Математическую, конечно. Кто раньше прехитрую задачу разрешит: ученые из Франции или англичане. Тому и присудить победу без всяких пушек, ружей, ядер, — и он залпом выпил огромную кружку вина.

— И вам суть спора их понятна?

— Конечно же! Я пробовал решить задачку, да мне не по зубам.

— Мне показалось, что вы плотник.

— О нет, отец мой! Как плотник, я учусь, но шкипером я стану. Когда построим корабли, понадобится шкиперов немало. Я буду первым и смогу по звездам знать, где в океане нахожусь и курс куда держать. К тому же на кораблях должны быть пушки. И надо бы закон полета ядер ведать. Эй, мин херц, трактирщик! Кувшины у тебя дырявые, что ли? Вина совсем не осталось.

Усатый толстяк в кожаном переднике, переваливаясь с ноги на ногу, обнявшись с ним, тащил бочонок вина. Хор восторженных возгласов «дворянских детей» встретил его.

— Эх, жаль, что вы не пьете, мин херц! А то б я вам рассказал, как мы с дворянскими детьми, что математику превозмогают, к Ньютону ездили на острова. Он сам из рыцарского рода, и на щите его, поверьте, герб: на черном поле белый череп с костями, ну, как у пиратов грозных! А ведь он средь знатоков английских первый! Ну, думал, у него узнаю, куда должно лететь ядро. Ведь за яблоком следя, он утвердил законы тяготенья. Так чтоб вы думали, сказал нам лорд? Что эти проблемы его не интересуют! А с Лейбницем все спорят о дифференциальном исчислении, про Ферма забыв. Я б объявил ему по физике войну, да хитрости Ферма мне не хватает! — и он снова оглушительно захохотал.

К пирующим подошел один из посетителей трактира, держа в руках охотничий нож.

— Прошу простить честных людей, — начал он заплетающимся языком. — Среди почтенных иностранцев вижу я еврея — ростовщика. Я знаю Моисея. В Антверпене его ссудная касса была в еврейском квартале, напротив дома великого Рембрандта, пожелавшего поселиться там. И этот подлый Моисей — ростовщик в могилу свел отца. За это я ему обрежу бороду при вас.

Питер Михайлов вскочил и выпрямился во весь свой завидный рост:

— Ошибся ты, приятель. Еврея — ростовщика здесь нет. Со мной пирует иностранец, который и в Антверпене — то не бывал. А ты бывал ли в Роттердаме? Там дом Эразма Роттердамского стоит. В нем как раз про тебя славная написана «Похвала глупости». Слыхал?

— Я в Роттердаме не бывал. А ростовщик с вами увязался. Я его признал и бороду его запомнил. Я только срежу ее в память покойного отца.

— Как бы и сыну покойным не стать, — сказал Михайлов, вынимая из — за пояса топор и кладя его на стол. — А резать бороды — это мой патент. И то, когда та борода боярское лицо как глупость украшает и новое принять мешает.

— Да в драку я совсем не лез… я просто так… Ненавижу ростовщиков, — бормотал пьяненький, пряча свой охотничий нож и пугливо глядя на лежащий на столе топор.

— Я знаю, Питер, что ты царь, царь грозный, дерзкий, неуемный. Решил поднять страну снегов до уровня стран европейских. Скажи, когда ты волей свыше стал бы главою всей Земли, как защитил бы от потопа, от волн морских людей, порты, цветущие поля, низины?

Питер Михайлов покрутил коротенький ус и сказал:

— Смотря откуда шла б угроза. Видно, не с небес. С чего бы там подобной влаге взяться?

— Ты начал б строить корабли, чтоб спасти людей, животных?

— Сохранить надо города, а не самому спасаться на ковчеге, как в древности поповской сделал Ной. Завидный был, должно быть плотник, хотя и стукнуло ему, как пишут, шестьсот лет. Да и спасал свою семью и избранных животных: семь пар чистых и семь пар нечистых. С того, как говорят попы, вся живность на Земле пошла, а сколько пар, никто не знает. Вот я и разумею, каков ковчег тот должен быть, чтоб поместить туда слонов и прочую скотину. Тогда по высшей воле погиб повсюду весь народ. Тебя ж, я думаю, иное занимает. Как во второй раз поступить? Я считаю, что не спасаться на кораблях — ковчегах надо, а отправиться… в трактир.

— Тебе веселье на пиру, а я ведь спрашивал серьезно.

— И я всерьез! Ты выйди из трактира и на него взгляни. Увидишь что? Прибой морской и… ДАМБУ.

— Ты хочешь дамбой города приморья надежно защитить?

— Да, если не от ливня, что будет затоплять все сорок дней и сорок ночей.

— Ты верно угадал причину. Хотя я сам тебе сказал: угроза будет от волны. Волна ж поднимется высоко, когда растают льды в горах и на замерзших океанах.

— Солнце, что ли, разгорится? С чего бы это вдруг?

— Помогут люди неразумно, для нужд своих зажгут костры. И дым от них планету всю закроет. Тогда и станут таять льды.

— Да, дураков на свете много. Чем жечь костры, леса и степи, я уж не знаю, для чего, не лучше ли построить по — голландски побольше ветряков, чтоб от ветров бесплатно получить немало пользы.

— И в этом ты опять же прав, видишь в ветре соперника огню. Скажу тебе, мой плотник Питер, я встретил нужного вождя.

— Ты про меня, почтенный?

— В тебе нашел, кого искал. Я отвезу тебя в такое время, когда приблизится беда, и сможешь ты весь мир спасти. Согласен ль ты пойти со мною?

— Нет, старец, только не сейчас! Мне надобно дела закончить, поднять Московию на дыбы. Так что заезжай за мной туда зимой и разрешим с тобою на пиру все замыслы твои.

Старик поднялся из — за стола и торжественно произнес:

— Итак, в Московию приду, но не к тебе, а за тобой!

В общем гуле, стоявшем в трактире, никто, пожалуй, не разобрал, о чем говорил плотник со старцем, тем более что они переходили в беседе с одного языка на другой.

— Чтоб не замерз, тебе я шубу подарю, с царского плеча! И угощу не так, как в этой «Дамбе»! Из двух начал огня и ветра я выбираю Ветер!

Видя, что Наза Вец уходит, Питер Михайлов поднял кружку, полную вина:

— На посошок, любезный! Ты не пьешь, так все мы выпьем за тебя!

Дворянские дети трижды прокричали: «Ура!» Старец вышел из трактира в безлюдную темноту улицы. Оглядевшись вокруг и никого не заметив, он растворился в воздухе, переходя в другое измерение.

В серой мгле между мирами, где нет ни времени, ни протяженности, он дал сигнал приборчиком, висевшим на цепочке у него на шее. Он знал, что времени между мирами нет. Призванный им исследовательский зонд мгновенно появился перед ним.

Открылся люк, в нем показался робот с треугольной головой. По сброшенной лесенке старец поднялся в уютную, ярко освещенную кабину. Подойдя к загадочным приборам, ом стал вычислять, где перейти в соседний мир, попав в Московию зимой.

Шел снег. Дорога вилась между деревьями, заснеженными, как в сказке. Ветви лиственных облепило белым пухом, а ели тянули к дороге белые мягкие лапы.

Княжеский возок на полозьях катил по исчезающей от снегопада колее. Как и подобало первому вельможе государства запряжен был возок двумя тройками подобранных по масти лошадей, с ездовым верхом на первой левой пристяжной. Катил он в полной тишине, даже полозья не скрипели. Чуть похрапывали кони на бегу. Они шли резво, словно не осталось позади сорок верст от усадьбы князей Голицыных. А сам князь Василий Васильевич сидел в возке один, хотя, бывало, обнимался здесь с самой царевной Софьей, которая выбрала его, сорокалетнего красавца, самого нарядного из всех бояр, хотя сама была мужиковата, широкобедренна, с глазами навыкате. Приблизила к себе его, став правительницей при младших двух царях Иване и Петре. Немало в том помог этот ее фаворит, когда бояре провозгласили царем Петра, мальчонку десяти от роду лет, что от второго брака сын царя Алексея Михайловича с боярыней Нарышкиной. А бояре Милославские так дела оставить не хотели, их партия уступать Нарышкиным не собиралась, и шестнадцатилетний, но слабый и болезненный царевич Иван сел рядом с братом Петром на отчий трон. А править взялась не царица — мать Нарышкина, как те задумали, а старшая из дочерей Алексея Михайловича Софья.

Погашена была так очередная смута, которой не хотел и боялся народ, а два брата Голицыных князь Василий Васильевич и двоюродный брат его Борис Алексеевич напротив друг друга стали. Василий при царевне, а Борис как «дядька» — воспитатель Петра. Большую силу он обрел, во всем мальчишке потакая в потехах, выдуманных им. И тот полки из сверстников собравши, учения и баталии устраивал, да еще под парусом на ботике по узкой Яузе — реке пускался.

А у Василия не потехи было дело, царевна Иностранный приказ ему отдала, да и другие подчинила.

В Иностранном приказе дел немало, а главное, что сделал он, это «Вечный мир» с Польшей заключил, и когда — то стольный град Киев снова к русским перешел.

Король польский на это пошел из страха перед турками, что грозились всей Европе, болгар славянских подчинив. Теперь русские обязались на пути турок грудью стать и дальше не пустить.

Однако время шло, царевич младший повзрослел, и Нарышкины свой голос повышали. Не любо было им семь лет правленья Софьи, которую усердно подменял князь Василий Васильевич. У них была опора на стрельцов (порядка внутреннего войско), привилегиями в них преданность усердно раздувая.

И все ж смуте не уйти с дороги. Голицын, князь Василий — воевода полки вторично в Крым водил и снова без удачи. Солдат измаял, по степи гоняя, Азов же крепость взять не смог. В Москву вернулся, где стрельцы сейчас нужнее. Приказал им идти в Великие Луки, но как было с Софьей договорено, по дороге они прошлым летом взбунтовались, начальников сместили, кто с ними не хотел на Москву идти, и свернули стрельцы на столицу. Но не потешные полки послали им навстречу сторонники Петра, а иноземцев, нанятых с генералом Гордоном во главе.

И под Ново — Иерусалимским монастырем побил стрельцов тот генерал. Борис Голицын дознание затеял, а Василий старался стрельцов московских возбудить, на бунт поднять в защиту Софьи. Так смута начиналась. Стрельцы, в Москве оставшиеся, из лени и боязни не поддавались уговорам и на Сухаревской башне в набатный колокол так и не ударили. А было их тысячи четыре по числу дворов в Стрелецкой слободе. Они там после Иерусалимского разгрома у баб своих укрылись за подолом. Дознанье меж тем велось. Князь Василий Васильевич в свое подмосковное имение уехал и там якшался с колдунами, выспрашивая, что ждет его, не посулят ли те ему царский венец на голову.

И вот для следствия иль после него, но прислал царь Петр, а вернее, князь Борис, свой брат негодный, поручика драгун сказать, чтоб по велению царя Петра явился он, Василий, но не в Кремль, во дворец, и не в Троицко — Сергиевскую лавру, где до поры царь Петр с матерью молились, а явиться — де на Красную площадь в такой — то час, в такой — то зимний день.

И возок мчал мрачного князя к назначенному сроку по дремучему подмосковному лесу.

Верховые из охраны в драгунских мундирах скакали позади.

Князь усталым взглядом смотрел из окна возка на пробегающие назад ели. Со зла хотелось ему их лапы обрубить и обледенелые сучья дубов тоже, где веревку с петлей для дыбы, чего страшился, приладить сподручно, и размышлял о том. что ждет его на площади у стен кремлевских.

И тут привиделось ему, что на дороге с краю стоит засыпанный снегом в серебряной рясе белобородый поп.

Неведомо какая сила заставила князя крикнуть кучеру и ездовому остановить коней.

Сам высунулся из возка и обратился:

— Ваше преподобие, не застудиться бы в лесу. Вдвоем не тесно. Подвезу.

— Благодарствуйте сердечно, князь. Нам по пути, пожалуй, будет.

Старец стряхнул снег со своего одеяния, которое отнюдь не походило на теплый тулуп, и влез в возок, уселся рядом с князем.

— Ты знаешь меня, преподобный?

— Я не священник, а ученый, а на возке увидел герб.

— И то, конечно! Но, видно, чужеземец вы из дальних академий?

— Историк я и путешественник.

— Что ж без коня стоять на краю дороги, попутную подводу поджидая?

— В столицу мне надо, в Москву.

— Зачем теперь туда? Там смута.

— Иду по царскому веленью за шубой с царского плеча.

— Да вы в своем ль уме, старик? К царю? В такую пору? По — нашему говоришь складно, но, видно, не совсем в себе.

— В Голландии меня он встретил и к вам приехать пригласил.

Беда, как в старости выживешь из ума. Наш царь в Голландии и не бывал по малолетству, от матери и из страны своей не отлучался.

— Но мы встречались с ним в трактире, про дамбы речь вели.

— Да где ты здесь в лесу нашел кабак, чтоб налакаться, как пропойца?

— Я говорю про Амстердам. И там трактир с названьем «Дамба».

— Ох, не к добру, мин херц, тебя я встретил. Ты по — голландски говорить — то можешь?

— Язык голландский мне знаком, как и немецкий иль французский.

— Так вот откуда ты к нам заслан! К царю Петру тебя доставлю, лазутчик чужеземный! Пронюхали про смуту и торопятся соглядатаев заслать. А за усердие мне вина моя скостится.

— Ваш царь меня узнает сразу. Сидели за одним столом.

— Умолкни, старец, ты — мой пленник! — Голицын вытащил из — за пояса пистолет — заморскую новинку. — И бороду твою отклею, чтоб подобен был чужеземцу с босым лицом.

— В усах был царь ваш, хоть и плотник.

— Ну, насмешил! И врать — то не умеешь! Какие там усы в семнадцать лет!

— Царю лет двадцать пять, считал я.

— Прикинуться ты дураком не силься.

— Друг друга мы не понимаем.

— На дыбе с заплечным мастером тебя поймут. Сам царь послушает или правительница Софья, а то мой брат двоюродный Борис Голицын — князь.

Старик встрепенулся:

— Но, князь! Который нынче год?

— От Рождества Христова одна тысяча шестьсот восемьдесят девятый. Иль, может, ты нехристь и от хана иль султана у тебя задание? Иль того хуже, от врага человеческого Сатаны?

— Восемьдесят девятый год? Какую допустил ошибку! С царем увижусь только через девять лет!

— Да ты еще и колдун? Вперед заглядывать берешься! — вскричал Василий Васильевич. — Не знаю, Богом или Дьяволом ко мне ты послан, так говори, что ждет меня?

— Насколько помню, князь, то север…

— Ты врешь, колдун! Тебя я в цепи закую и передам царю! Он за тебя простит меня и никуда не вышлет.

— На цепи времени уж нет, — спокойно ответил старец.

Возок остановился, дверь в него открыли снаружи, и заглянувший офицер заставной стражи спросил:

— Кто едет и куда?

— К царю Петру князь Голицын, не видишь, что ли? — гордо отозвался Василий Васильевич.

— К царю Петру пробраться нынче трудно. Разве что пристроиться в обоз стрелецкий, что на Красную площадь идет.

Голицын сердито захлопнул дверь и крикнул кучеру:

— Гони!

Но как и предупреждал офицер сторожевой заставы, путь преградила вереница розвальней, откуда слышались бабьи причитанья и плач.

Ездовой соскочил с передней пристяжной и подбежал к окну возка.

— На казнь стрельцов везут из Слободы. И бабы, и детишки с ними. Проехать нам никак! Дозволь пристроиться в обоз.

— На казнь везут, и ты меня поставить с ними в ряд осмелился? Запорю насмерть тебя! — гневно кричал князь. Кровь бросилась ему в лицо.

— Как скажешь, князь. Иль будем ждать?

— Нам ждать нельзя, — уж потише сказал Голицын. — Указан точно час и место. Разгоняй посадских сани. Возок с гербом, поди, не розвальни какие, — словно успокаивая сам себя, закончил он.

Ездовой побежал вперед, передав кучеру распоряженье князя, и снова вскочил на переднюю пристяжную.

— Гей! Гоп! Посторонись! Наеду, не спущу! — кричал он, вклиниваясь в вереницу саней.

На каждых сидело по стрельцу с завязанными назад руками. А рядом — баба, а порой — детишки. Все голосили так, что у Голицына мороз по коже подирал.

Старец же вел себя спокойно, решив, что должен увидеть царя, избранного им в Голландии для спасения планеты. Хотя их встреча состоится лишь через девять лет. Подвел прибор.

Караваны розвальней со стрельцами и их семьями сопровождали конные на лошадях с обнаженными саблями.

Когда княжеский возок втиснулся в вереницу посадских саней, конные как бы взяли под стражу и его.

Въехали на Красную площадь через проезд, что рядом с Иверской часовней.

Площадь полна была народу: и розвальни со стрельцами, и конные стражи, и просто толпа зевак, непрестанно крестившихся.

Если смотреть через головы, то на сизом зимнем небе вырисовывались цветные купола собора Василия Блаженного, а на его фоне возвышалось над толпой Лобное место, круглая каменная площадка, куда волокли под руки солдаты привезенных стрельцов. Их ждали два дюжих палача с секирами, которые по очереди рубили буйны головы предавших царскую присягу.

Рядом с Лобным местом на коне сидел сам царь в кафтане Преображенского полка нараспашку, в заломленной красной шапке и, горячась, наблюдал за кровавым действием.

Намаялись палачи, хоть и сменяли друг друга.

Казненного, и голову его, и тело, тут же отдавали в ожидавшие его розвальни с семьей, которой предстояло похоронить его по православному обряду. Бабы не переставали выть и причитать, ребятишки испуганно ревели. Не только старец Наза Вец, но и князь Голицын содрогнулись. Они вышли из возка, отъехавшего в сторону, и вынуждены были наблюдать в толпе за происходящим. На их глазах царь Петр спешился и сам взошел на Лобное место.

— Что, притомились? — спросил он весело палачей. — Людей жалеть надобно.

— Устать им было отчего. Казнено было предателей — стрельцов одна тысяча четыреста сорок два человека.

— А ну давай топор! — обратился царь к одному из палачей. И к ужасу смотревших, ловко заменил умаявшегося палача. Очередной стрелец, глядя снизу вверх на высоченного царя, сказал:

— От руки царской и помирать охотно! Руби уж сам, не отдавай меня палачу.

Петр отодвинул приготовившегося к работе палача в длинной красной рубахе до колен и выполнил просьбу стрельца.

И делал он это с такой сноровкой, словно сучья срубал на сосне для мачты очередного корабля.

Наза Вец невольно вспомнил топор за поясом плотника Михайлова, который через девять лет положит его на трактирный стол в защиту встреченного старца. Князь тихо сказал своему спутнику:

— Кому шубу с царских плеч, кому голову с собственных…

Петр неуклюже повернулся, костлявый в своем обтянутом теперь застегнутом кафтане, и отдал секиру отдыхавшему палачу:

— Руби, руби. Завтра мачты рубить заставлю, — и спустился с Лобного места.

Увидев князя Василия Голицына в толпе, не обратив никакого внимания на стоявшего с ним рядом старца, крикнул:

— А, дядя Вася, тебя я ждал. Пойдем со мной в палаты.

Князь Василий хотел ухватить пленного старца за руки и привести к царю, как пойманного лазутчика, но тот успел затесаться в толпу, проскользнул между розвальнями с очередными стрельцами и скрылся.

Задержаться князю Василию было невозможно, и он стал протискиваться следом за Петром.

В Кремле узнает он о том, что благодаря заступничеству брата Бориса царь князя Василия на дыбу не отправил и казнь его, которую требовали дьяки дознания, отменил, а сослал фаворита Софьи, отправленной им в Новодевичий монастырь, на вечную ссылку в Архангельск. Но имение отнял, крестьян же подневольных отпустил на волю.

А старец мимо едущих на площадь саней, пробираясь у самой кремлевской стены, ушел с Красной площади.

Он мысленно говорил самому себе:

— Увы, но выбор не удачен. Пусть будет царь умен и властен, гуманным он не сможет стать.

Никто не слышал этих несказанных слов, а старец, завернув к деревьям, жавшимся к кремлевской стене, и сам прижался к ней. Когда же начался снова снегопад, он, никому не видимый, словно вошел в каменную стену, растворился в снежной пелене, перейдя в другое измерение, чтоб выполнить миссию историка неомира Наза Веца и найти в минувшем великого, кто смог бы отвести несчастье от планеты.

Новелла четвертая. Надчеловек

После Египетского похода, взяв последнюю крепость Аккра перед сирийской границей, не переходя ее и собираясь в обратный путь, он безжалостно уничтожил две тысячи пленных, которым обещал сохранить жизнь, рассудив, что не проведет их не в ущерб своим солдатам через знойные пески пустыни. В Египте он после подавления восстания в Каире оставил там свои войска и почти один на жалкой рыбачьей шхуне, незамеченный, проскользнул мимо подстерегавших его английских кораблей адмирала Нельсона. Перед тем английский адмирал уничтожил французский флот, спрятанный в бухте Абукира.

Во Францию Наполеон явился не то как «дезертир», бросивший свою армию, не то как завоеватель, закончивший свой поход, как и Александр Македонский, в стране «первого чуда света» гигантских пирамид.

Но все его былые завоевания в Европе были бездарно растеряны тупыми «адвокатишками» Директории, отдавшими страну в руки разбойников, от которых сами, как казнокрады, мало чем отличались.

И только былой славой, помноженной на небывалую волю человека, словно знавшего несомненный свой успех, можно объяснить баснословный взлет «удравшего от англичан генерала» к вершинам власти над Францией, потом и над Европой.

Как «Первый консул своей страны», он показал, на что способна власть, находясь в твердой и умелой руке.

Обнищавшая Франция преобразилась смелыми реформами Наполеона, а вскоре и несметно разбогатела, когда он повторил свои грабительские завоевания европейских государств, побеждая их в одном сраженье за другим, в его отсутствии постоянно проигрываемых французами. Ряд сражений он выигрывал, даже не начиная их. Таков был ужас перед ним, «всепобеждающим чудовищем» без жалости и страха. Он властно заставлял и герцогов, и королей служить себе, как разряженных лакеев. И те готовы были кожу с себя снять, чтоб угодить ему, добиться расположенья и подачки.

Он обладал способностью кратким умным и горячим словом вдохновить солдат на бой, убедить горожан захваченных столиц стать покорными ему.

И в этот раз на площадь перед дворцом изгнанного из него вельможи Бонапарт спустился к собравшейся пестрой итальянской толпе, не пожелав остаться на балконе.

Люди в широкополых шляпах всех мастей или в повязанных на головах платках, женщины в кокетливых или крикливых шляпках, смуглые, хорошенькие или перезревшие, увядшие. Мужчины и сытые, и худые, с лицами гладенькими или в морщинах, чернокудрые или седые, все с жадным любопытством рассматривали легендарного героя, чужеземного полководца в генеральском сером сюртуке с золотыми эполетами и сверкающей звездой на лацкане, надетом поверх ослепительно белых рейтуз, со спокойным, холодным и сумрачным лицом с выбившейся из под треугольной шляпы непослушной прядью волос на высоком лбу.

Наполеон пообещал итальянцам свободу в виде пролитого нерасторопной богиней в небе вина, которое и следует выпить в честь победы освободителей.

И тут из толпы выскочил оборванец в надвинутой на глаза шляпе, подбежал к Первому консулу и занес над ним руку со сверкнувшим на солнце ножом.

Но из той же толпы вырвалось страшилище, какого люди здесь и не видывали, побольше крупной собаки, со вздыбленной шерстью по всему хребту.

Подпрыгнув, зверь вцепился в занесенную руку злоумышленника и повалил его на землю.

Даже тень не пробежала по холодному красивому лицу. Наполеон лишь чуть поморщился, сказав адъютанту:

— До чего же дурно пахнут эти гиены!

Накинувшиеся на преступника солдаты никак не могли отнять его у разъяренной гиены, не выпускавшей руки с ножом, стремясь перекусить кость. Несчастный оборванец выл зверем, попавшим в капкан.

И так продолжалось до тех пор, пока из толпы не вышел седобородый старец и не подошел, позвав зверя:

— Андра! — добавив несколько слов на неведомом языке.

Гиена тотчас отпустила свою жертву и встала у ноги странного хозяина в нездешнем серебристом плаще до пят.

Наполеон с любопытством наблюдал эту сцену, разглядывая высокого старика:

— Прошу вас, синьор, если время позволит, отобедать со мной. А вам, — обратился он к солдатам, уводившим злоумышленника, — выяснить «как надо», — подчеркнул он, — кому он служит.

— Сочту за честь признательно, — отозвался старец с гиеной. Он говорил на прекрасном французском языке, но со своеобразной ритмикой, и пошел следом за сосредоточенным Бонапартом.

Гиена двинулась за ними. Гренадеры попытались было ружьями отогнать ее, но Наполеон остановил их:

— Пусть идет с нами. Она заслужила свой хороший кусок мяса с нашего стола.

Они поднялись по мраморной лестнице в роскошный столовый зал, где длинный стол был сервирован на множество персон.

Наполеон распорядился убрать все приборы, кроме двух, пожелав остаться с хозяином гиены наедине:

— Надеюсь, вашей гиене понравится этот зал? Вы вовремя ее спустили, чтобы она попала сюда.

— Запах ее неприятен для вас? — осведомился старец.

Наполеон рассмеялся.

— Вы просто не бывали, синьор, спустя жаркий день — другой на поле боя.

— Такого не может случиться, — решительно заявил старец, садясь на пододвинутый ему лакеем в красной раззолоченной ливрее стул с высокой резной спинкой.

Другие, так же одетые слуги благоговейно разносили кушанья, ставя их перед обедавшими так, словно блюда сами собой оказались там.

— Вы египтянин? — осведомился Наполеон. — Мне там приходилось видеть одомашненных гиен.

— В Египте древнем не бывал. Но в Междуречье, близ Эдема, Александр лагерем стоял. Гиена — преданный мой друг, как память о шатре расшитом.

— Вы говорите так, будто получили ее две тысячи с лишним лет назад, — насмешливо заметил Наполеон и с издевкой добавил: — Пожалуй, сам Мафусаил младенцем выглядел бы рядом с вами. Я думаю, что нет такого языка, чтоб мне возразить.

— Наречия многие знать солдат от науки обязан.

— Я тоже солдат! — прервал Наполеон. — Но короли с мольбами о пощаде и милостях моих ко мне обратиться могут только по — французски.

— Аэды воспели походы. По — эллински их я читал.

— Похвально. Походы Александра Македонского я знаю. В честь такого воина позвольте вам налить вина?

— Простите мне, Великий консул, но я вина совсем не пью.

— Я не ослышался? Не выпить с Первым консулом, только что спасенным прекрасно дрессированной гиеной? За покорителя полмира?!

— Но в нашем мире нет напитков.

— Несчастный мир! Придется вам признаться, сколько же, синьор, вам лет?

— Исполнилось недавно сто. У нас живут намного дольше.

— Стоит ли так долго воздерживаться от наслажденья? Целый век! — с деланным отчаянием воскликнул Наполеон, выпивая свой бокал. — Итак, вы изучали войны Македонского. Я тоже интересовался его приемами побед. Конечно же не как историк!

— Они полезны вам в военном деле?

— Вы угадали. Для тактики веденья боя я отбираю то, что не устарело. Впрочем, как позволите вас называть?

— Я — Наза Вец. И весь — в науке, хотя немного и поэт.

— Историк Наза Вец. Я готов был бы вас принять за жреца — прорицателя.

— О, нет, я вовсе не пророк. Провидец — это вы, воитель!

— Я?? — удивился Наполеон. — Да я в жизни ничего не предсказал!

Вы прорицали часто, того не замечая.

— Как вам это в голову могло прийти? Предположения такие следует доказать!

— Завоевателей полмира знавали в древности, а ныне — вас!

— И что ж из этого? Полмира — это всего лишь его половина!

— Вы сами вспомните, когда предвиденье вам жизнь спасало.

— Что ж, это любопытно! Я не жалуюсь на память. И мне не исполнилось вашей сотни лет, — ухмыльнулся Бонапарт.

— Я многое могу припомнить и вас о том же попрошу.

Лакеи торжественно внесли дымящееся ароматное жаркое. Наполеон отрезал на своей тарелке кусочек мяса, пожевал и произнес:

— Жаркое не дурно! Вспомним о гиене. Я обещал ей славный кусок мяса. И баранья кость для награды вполне подойдет. Я возведу вашу Андру в капралы. А кость ей дам на закуску.

— Она возьмет лишь у меня.

— Так выучена? Не из боязни ли подброшенной отравы?

— Ее хозяин так берегся.

— И все же умер? От чего же? Не от яда?

— От комариного укуса. Ничтожество болезнь несло.

— От ничтожеств вообще нет противоядий, — сердито перебил Наполеон и добавил: — Кроме силы. И, если хотите, жестокости. Я бы сказал, необходимой. Вы помните, конечно, как я из пушек расстрелял в Париже чернь, решившую свергнуть власть и заменить одно ничтожество другим. Мы отвлеклись. Все начиналось с Альп. Вообразим картину.

— Как вашему величеству…

— Их европейские величества, — снова перебил Наполеон, — мне лижут руки и сапоги, выпрашивая подачки. Не то что ваша гиена. Лежит и ждет. Ее далекий предок мог бы принадлежать подлинному величеству — Александру Македонскому.

— Его великим называли.

— Для такого это верно. Он бесспорно того заслуживал.

— Так называть всем надо вас, кто сделал армию великой, ведя к победам ввысь.

— Высь Альп! — задумчиво произнес Наполеон. — Трудный, но славный был поход. Мы с вами тоже сейчас предпримем переход в гостиную. Там выпьем кофе. Напиток дальних жарких стран как королевское питье входит в моду в Европе, подобно куренью табака.

Наполеон поднялся из — за стола. Лакей ловко отодвинул стул из — под него и тоже сделал с Наза Вецом. Гиена тотчас вскочила на ноги.

Перешли в соседнюю гостиную, отделанную с тонким вкусом в голубых тонах. Мягкие диваны, кресла, вазы, обитые голубым шелком стены и потолок, напоминающий ясное небо.

С изящной козетки ярким мотыльком вспорхнула, вся тоже в голубом, словно нарочно в стиль гостиной, прекрасная дама, с очаровательной улыбкой идя навстречу.

— О, мой повелитель, мой кумир! — воскликнула она.

— Маркиза де Валье? — удивился Наполеон. — Откуда вы?

— Примчалась из Парижа. И сына, лейтенанта, привезла. Блестящий мальчик! Не хватает только воинской славы. Все дамы от него просто без ума! Я привезла вам от вашей Жозефины аромат ее духов!

— Но здесь, мадам, воюют не на паркете, — сумрачно заметил Наполеон.

— Ах, боже мой! Вполне достаточно отсвета вашей славы. Лишь бы быть при вас.

— Оставьте мальчика в замке. С ним познакомлюсь. И нас с заморским гостем оставьте тоже. Наш разговор, мадам, ни для чьих ушей.

— Ах, Боже мой! Вы только посмотрите, какие они у меня крохотные. От них мужчины теряли головы! Поверьте!

— Боюсь, что ваши прелестные ракушки задымятся и не на чем будет носить свои сверкающие серьги, — насмешливо заключил Наполеон.

Маркиза де Валье, небесно голубая, источающая тонкий запах духов, так знакомых Наполеону по его Жозефине, присела в глубоком реверансе.

— Как бы я хотела послушать вас, наш Первый консул и первый из мужчин! Полжизни отдала б!.. Ведь любопытство красит женщин.

— Живите обе половины. Вас пули не сразят. А мы, двое мужчин, послушаем друг друга. Счастливого пути, мадам. Привет Парижу!

Шурша шелками, дама грациозно удалилась. Перед дверью она картинно зажала кружевным платочком нос. Предстояло пройти мимо гиены.

— Когда б я был прорицателем, то это посещение предвидел бы и предотвратил, — недовольным тоном заметил Наполеон.

— Прорицанья суть в том, что жизнь лишь повторяет прожитое вашим двойником.

— Хотите вспомнить Пифагора, который утверждал, что все в мире повторяется и будто было. И жизнь повсюду подобна Вселенскому колесу, любая точка на котором вновь вернется, повторяя круг.

— И он был прав! — на полном серьезе, не поддавшись шутливому тону Наполеона, сказал старец. — События, что мы переживаем, уже случались в другой жизни с человеком, подобным вам, который жил в Пространстве не то что выше вас, а в «приподнятом», ином…

— И это тоже необходимо доказать, — потребовал Бонапарт.

— Жизнь Александра изучить, поверьте, было не труднее, чем путь ваш яркий проследить. Завоевателей полмира.

Наполеон сопоставление свое с Александром Македонским спокойно принял как должное и отнюдь не как лесть.

— Но вашей армии в горах путь преграждали и бураны, и снежные обвалы с гор.

— Да, было не легко, — согласился Наполеон, — но если тем путем прошел когда — то из Карфагена Ганнибал, то должен был пройти и я, — уверенно закончил Бонапарт.

И перед глазами Наполеона возникла никогда им не забываемая картина.

Снежный склон. Узкая обледенелая тропа между отвесной скалистой стеной и пропастью.

По горному карнизу, отчетливо видимому с моря, на многие километры темной змейкой растянулась французская армия. Ни один здравомыслящий английский моряк не мог допустить такое безумие, и ни один выстрел не был сделан с моря. Опасность крылась на пути.

Если у Ганнибала в пропасть скатывались боевые слоны, то Бонапарт спокойным взглядом провожал катящиеся по насту ящики пушечных ядер, как срывались, поскользнувшись, и летели в бездну солдаты, которых он, как Юлий Цезарь, знал по именам.

Особенно тяжко пришлось при спуске. Снег подтаял, сказывалась близость блаженного итальянского рая. И солнце предательски растапливало почву под ногами.

Споткнулся мул под Бонапартом и чуть не полетел с кручи, если б проводник, ведя его под уздцы, не натянул вовремя поводья.

Зато, пройдя снега и выйдя на равнину, они обрушились, как снег со льдом на голову растерянных австрийцев.

Их армия ждала Наполеона у границ Пьемонта, а он с огромным войском оказался далеко у них в тылу и, разбив малочисленные отряды, смог накормить и даже приодеть свою разбойничью с виду армию.

Наполеон был крут, как победитель, и накладывал нещадные контрибуции, не останавливая грабящих солдат. Ведь надо их же поощрить перед грядущими боями да и набраться сил, а главное, обуться. Предстояли тяжкие переходы.

Они начались с погони за прославленным австрийским генералом Меласом, уклонявшимся от боя.

Но под Маренго он был вынужден принять сраженье. Загнанные в угол, припертые к горе австрийцы дрались, как тигры, их базы были близко, в отличие от французов, воевавших в чужом краю. И это в конце концов сказалось. Решающий бой на просторах Ломбардии под ласковым итальянским солнцем становился сокрушительным для армии Наполеона. Мелас послал в Вену гонца с реляцией о победе над Бонапартом, узурпатором, грабителем, врагом народов, поднявшим руку на преемника Великой Римской империи, на Австрию!

Наполеон сидел на обрыве и задумчиво жевал былинку. Ему докладывали неутешительные вести, он согласно кивал, срывал новую былинку и сумрачно молчал, ничем не выдав беспокойства, сказал всего одну лишь фразу:

— Генерал Дэзэ.

То была его резервная шеститысячная армия, спешившая к месту проигрываемого сражения. И успела вступить в бой, ведомая бесстрашным генералом, который первым пал от пули в грудь.

Наполеону это было потрясением, но все равно он остался хмуро спокойным, продолжая руководить кровавым действом. И оно обернулось полным разгромом австрийской армии. Мелас с ужасом ускакал с места боя и послал в Вену второго, мрачного теперь гонца с известием, что Австрия лишилась всего своего войска. И беззащитна!

В Вене, в императорском дворце, спешно собирали чемоданы, закладывали в кареты лошадей…

— Вы точно знали, полководец, что выйдете австрийцам в тыл?

— Конечно, знал. Ведь Ганнибалу это удалось.

— В Маренго не был Ганнибал.

— Да, там я был один. Лишь бедный Дэзэ вовремя пришел на помощь.

— Что впереди победа, знали?

— Это твердо знал.

— Не только знали, а «помнили»!

— Помнил? Как можно помнить то, что еще не произошло?

— Живя во временных слоях, мы в них свой след оставим, и он определяет шаг за нами следом всех идущих, пусть через сотни сотен лет.

— Хотите сказать, что бой под Маренго произошел задолго до меня? И кем был выигран?

— Происходил бой в неомире, и вы увидели его. Там был двойник ваш, полководец. Вот почему вы — прорицатель, все знали, КАК ПРОИЗОЙДЕТ.

— Какая ересь и чепуха, нелепее поповских сказок! — возмутился Наполеон. — Играете под «мудреца», считая всех за дураков. Придумали, как втереться мне в милость.

— Мне милость ваша не нужна, мне образ ваш великий нужен. И потому хочу спросить.

— О чем еще? — нахмурился Бонапарт.

— Если б не армии в Маренго, а всей Земле грозила гибель, смогли бы вы ее спасти?

— Для этого потребовалась бы моя власть над миром. А все людишки так мелки, что если бы корабль «Земля» шел ко дну, они схватились бы не за ведра, а за узлы и чемоданы. Мир слишком глуп, чтоб браться за его спасенье.

— Но ради власти над страной отважно вы взошли на мост с завесою пуль беспощадных. Ступить туда никто не мог.

— Не мог, но должен был. Я выигрывал войну, а не спасал планету. И гренадерам должен был служить примером. Храбрые солдаты мешками падали рядом со мной. Но остальные шли за знаменем в моих руках, достигли берега, где засели стрелки, и в ярости разделались с ними так, как следовало. И вся армия смогла без потерь пройти в Италию и одержать мою победу. Италия — крупинка на планете, но была очень нужна мне.

— И у владетельных вельмож взять золото, брильянты, власть.

— Таков закон войны, он неизменен. Мне вас приходится учить, удивляясь, как вы до старости дожили в таком неведении.

— Закон войны, вы говорите? Но он походит на разбой.

— Военные потери должны окупаться, наивный собеседник мой. Без трофеев кампания будет проиграна. А по мосту в обратном направлении вскоре двинулся золотой обоз, он Францию обогатил и утвердил славу армии и авторитет полководца.

— Солдатам праздник вы давали для похоти и грабежа.

— Конечно, в войне этого не избежать. И даже без голубого тумана, — по — солдатски сострил Бонапарт, намекая на графиню. — Солдатам надобно утолять потребности. Иначе они своею жизнью рисковать не станут. Даже ради победы!

— Побед достаточно у вас. Их шестьдесят, без поражений.

— Вы хорошо осведомлены, гость почтенный.

— Но вы согласны, что помнили финал, едва начав сраженье?

— Я не помнил, а просто знал и был твердо уверен в победе. Для этого и рисковал, да и солдатам не давал стареть.

— И сделались легендой отважнейшего из вождей.

— Легенда — выдумка, а я с противником на самом деле на смерть сражался.

— Сражались, зная о победе. И чуда в этом вовсе нет. Ведь каждый человек припомнит случай, когда он ЗНАЛ, что дальше будет. Врачи вам скажут: «ДЕЖАВЮ», что означает «Я это видел». Но когда? — никто не знает. Есть люди с обостренным зреньем и видят дальние Слои: оракулы, пророки, ведьмы. Их прежде ждал костер и пытки.

— Так не пытайте вы меня! — прервал Наполеон. — Я о гадалках слышать больше не хочу. Да и вообще, не слишком ль много вы решились мне задать вопросов? Обычно спрашиваю я. Мне отвечают все дрожа.

— Дрожь и вибрация нужны, чтоб тяжесть одолеть земную.

— Загадки ваши надоели. Без всяких там слоев, я делал то, что сам хотел, а не шел по чьему — то чужому следу. И сделал б больше, если б пушки не заряжались с дула, теряя время. Не знаете ли вы об орудиях скорострельных, что в ваших краях применяют?

— У нас нет войн и быть не может.

— Вы упираетесь напрасно, лишь удваивая интерес к себе.

— Признательно польщен без меры!

— Я раскусил вас, Наза Вец! Я догадался, где находятся далекие края, откуда прибыли вы к нам.

— Вот как? Я сам вам мог бы объяснить.

— Вы объясните мне другое. Про Сириус на небе, о нем мне говорил Лаплас. Звезда ярчайшая. Я с детства своей ее считал. В Египте пришлось расспрашивать жреца — догона, черного, как мой арап. Он с плоскогорья верховий Нила. И уверял, что много тысяч лет назад к нам прилетали с неба люди с другой Земли. Их звездное солнце должно было изорваться. Они знали очень много и о Вселенной, а главное, о сокрушительном оружии, каким владели. Жрецы, напуганные знанием, из поколенья в поколенье передавали эту тайну только посвященным. Один из тех людей был Тот, в Египте его признали Богом. Он поучал и математике, и множеству искусств, стал покровителем писцов, как при фараонах называли ученых. Вам остается лишь признаться в родстве с ним, — с разоблачающей улыбкой закончил Наполеон.

— То было много тысяч лет назад.

— В Египте до сих пор остался «нелепый календарь» далекой звезды Сириус. Она обращается вокруг Земли раз в пятьдесят лет. Мне говорил об этом сам Лаплас.

— Вам негр — жрец поведал тайны, как посвященному в жрецы?

— Как освободителю египтян от гнета мамелюков. Звезда же эта в небе ярче всех сияла, двойною будучи или тройной.

— Вы причисляете меня к тем звездным беглецам несчастным? Но прожил я всего лишь сотню лет, отнюдь не много тысяч!

— Раз люди прилетели с одной сестры — Земли, то могут к нам добраться и с другой. И вы — один из звездных мудрецов, о ком вещал с костра Джордано Бруно, и знаете вы тайну тех вооружений, что напугали так невежественных пастухов — догонов.

— В том мире, я откуда, вооружений вовсе нет.

— Как это может быть?

— Их сохранили лишь в музеях.

— Не верю вам, старик! И знайте, что сумею вам развязать язык.

— Прикажете считать — конец вельможному гостеприимству?

— Я золотом осыплю вас! Хотите, драгоценными камнями! Но новое оружие мне необходимо для окончательных побед!

— Зачем, признайтесь, вам они, когда планете гибнущей вы помогать не стали б?

— Как зачем? Чтоб управлять людьми, которые на это не способны.

— Как управлять? Советом добрым?

— Моею твердою рукой, — жестко усмехнулся Наполеон. — Без болтовни, шатаний и утопий.

— И это будет Царство Света?

— Не знаю, кто о нем мечтал. В моем Царстве будет много света. И тьмы достаточно — для непокорных. А главное — оружие Содома и Гоморры.

— Я понял вас, воитель грозный! Помочь оружьем не смогу.

За дверью послышались громкие крики.

— Мне кажется, и там, и тут близятся скандалы. — нахмурясь, произнес Бонапарт.

— Ну вот и прорицание! — отозвался Наза Вец.

Дверь открылась, и вбежал дежурный офицер.

— О, генерал! Несчастье!

— Что такое? Кто дал вам право так обращаться ко мне?

— О, Первый консул, я в отчаянии! Гиена загрызла молодого лейтенанта, сына маркизы де Валье.

— Где он был? Спокойно доложите, — потребовал Наполеон.

— Стоял у двери. Я думаю, что охранял ее.

— Подслушивал по наущенью матери! — решил Наполеон, вставая и направляясь из голубой гостиной.

В галерее, у вторых дверей в гостиную, лежал блестящий лейтенант в парадной форме, словно явившийся сюда на бал. Над ним рыдала мать:

— О, Боже! Я во всем виновата! Зачем мне было знать!..

Дежурный офицер на ходу докладывал Наполеону:

— Он наклонился к замочной скважине. Она прыжком вцепилась ему в горло. Сонная артерия. Конец.

Наполеон прошел мимо гиены, злобно ощерившейся на лезвия обнаженных сабель конных егерей, окруживших ее.

— Гиену пристрелить! — распорядился Наполеон

— Расстреливают разве часовых, когда они исполнят долг? — спросил идущий следом Наза Вец.

Наполеон резко обернулся:

— Вы мне еще нужны. Не обо всем мне рассказали, — потом обратился к несчастной матери: — Мадам, считайте, что ваш сын погиб на посту во имя Франции.

— Зачем мне Франция! Себе возьмите, а мне отдайте моего сына! О, Боже! Кто его вернет?

Увидев Наза Веца, гиена проскользнула между ногами егерей и встала у ноги хозяина.

К ней, чеканя шаг, шел офицер с пистолетом. Наполеон обратился к Наза Вецу:

— От вас зависит спасти гиене жизнь, а также и себе.

— Вооружений у нас нет, и мне вам нечего сказать.

— Но в музеях есть! Вы проговорились. Музейные, надеюсь, все же лучше наших ружей, пушек, ядер. Я — артиллерист.

— Но с помощью штыков и пушек Европу удалось засеять миллионом трупов и калек. Грядущее вас не забудет.

— Кто смеет говорить со мной в подобном тоне? Взять его! — скомандовал Бонапарт окружающим военным.

Гренадеры и егеря кинулись к старцу с гиеной. Но тот распахнул за своей спиной двери на балкон и подошел к мраморной балюстраде, за которой виднелось море.

— Не вздумайте приблизиться ко мне! — сказал он жестко. Гиена оскалила зубы.

— Неужели вам не взять такой редут, мои солдаты? — насмешливо спросил Наполеон.

Солдаты, не рассуждая, бросились вперед.

Старец дал команду гиене на древнем языке, она прыгнула ему на грудь. Он прижал ее рукой, перемахнул через барьер, и полетел вниз, где волны разбивались о камни.

Наполеон подошел к балюстраде и заглянул через нее вниз.

— Один пенный туман из брызг прибоя, — презрительно сказал он. — Труп найти. Похоронить и старого, и молодого с военными почестями! — Повернувшись, он покинул балкон.

К изумленью всех, на прибрежных камнях у подножья замка никого не нашли.

Наполеон, услышав это, спокойно произнес:

— Он задрожал, но не от страха. Жаль, я не узнал, как можно тяжесть потерять. Он и это утаил! Летающий солдат мне пригодился бы.

И занялся текущими делами.

Новелла пятая. Волчье Логово

Полковник генерального штаба вермахта барон Макс фон Шренк, передавший фюреру план скорой победы над русскими варварами, прорвавшимися к священным границам Германии, докладывал членам военного совета новую стратегию, вытянувшись рядом с фюрером. Свой чемоданчик с бесценными документами он поставил у своих ног под столом.

После перерыва в обычное время полковник быстро зашагал к выходу, вскочил в свой опель — адмирал и вместо предъявления пропуска у ворот замка, где происходил военный совет, крикнул постовому:

— Задание фюрера! Чрезвычайной важности! Берлин!

Автомашина мчалась с предельной скоростью по гладкому, ухоженному шоссе, а полковник то и дело поглядывал на часы, где секундная стрелка мелкими рывками перескакивала с деления на деление, а полковник, сдерживая волнение, мысленно отмечал происходящее в оставленном замке: «Истекает перерыв. К двери зала шагает верховный главнокомандующий вермахта — бездарный вояка из мюнхенских пивных. Все генералы вскакивают и, как древние римляне, вскинув руки, хором выкрикивают: «Хайль Гитлер!» Вот он подходит к тому месту, где стоял рядом с докладчиком из генерального штаба… Секундная стрелка в машине судорожно перескакивает последнее деление, как и в часах оставленного в чемоданчике часового механизма. И… в зале заседаний взрывается оставленная в чемоданчике бомба. Зал наполняется дымом. Стол разломан.

Дубовые высокие двери вышибает в коридор, осыпаются лепные украшения с потолка. Все рассчитано на показную педантичность фюрера.

— Гитлер погиб! — радостно воскликнул барон Макс фон Шренк.

С этим возгласом, примчавшись до нужного здания в Берлине, вбежал он в комнату, где его ждали генералы — заговорщики, готовя к оглашению документы о составе нового правительства, о введении военной диктатуры генералитета армии, о ликвидации СС и гестапо, роспуске нацистской партии и отрядов штурмовиков. В подготовленном обращении к великому немецкому народу говорилось о необходимом последнем усилии ради достижения окончательной победы над врагом не под руководством дилетанта, а под командованием умелых профессионалов, сначала на Востоке, а потом и на Западе.

Но… Гитлер не погиб! Страдая запорами, он задержался по большой надобности и вошел в зал заседаний чуть позже обычного «секунда в секунду». Это и спасло его, выбросив в коридор через выбитую дверь и лишь слегка контузив, но отнюдь не слегка перепугав.

Трясущегося, скорее от страха, его перенесли в соседнюю комнату и усадили в мягкое кожаное кресло. Дивана там не оказалось.

Перед ним, полулежащим, стоял навытяжку бледный Гиммлер, «гроза немецкой нации и всех врагов», а за ним в открытую дверь было видно, как по коридору проносили кого — то на носилках и доносились стоны раненых.

— Расстрелять! Размазать по стене! Без суда и следствия! — сквозь выступившую пену на губах кричал фюрер.

— Но, мой фюрер, нельзя же сразу всех, — увещевал Гиммлер. — Надо вытянуть у них за «нити сильных ощущений» всех сопричастных к преступлению!

— Моя армия чиста! Гниль у рыбы идет с головы! — гневно хрипел Гитлер. — Надо показать солдатам и верным офицерам и особенно столь ненадежным генералам, пасующим перед русскими варварами, что изменникам пощады нет! И тех, кто не отстоит под моим руководством Великой Германии, ждет та же участь. И не только от кровожадных коммунистов, которые уничтожат всю нацию, но и от меня! Слышите, рейхсканцлер? От меня! От фюрера! Всех расстреляю! Всех! И вас не пощажу, — в исступлении кричал он.

— Слушаюсь, мой фюрер! Мчусь в Берлин, чтобы пресечь их действия и выполнить ваш приказ!

— Не возвращайтесь без фотографий расстрелянных мерзавцев. И не таких, какими те щеголяли в парадной форме, а как валялись у стены, выщербленной пулями.

Гиммлер щелкнул каблуками и повернулся, сверкнув стеклами пенсне.

На смену исчезнувшему Гиммлеру в комнату с пострадавшим Гитлером вошел пышный, румянощекий, надушенный толстяк в нарядной летной форме, украшенной орденами, и воскликнул:

— Ах, Боже мой, мой фюрер! Никогда в жизни я так удачно не опаздывал на военный совет! Эта форма так трудно затягивается… Всегда с нею задерживаешься.

— И столько орденов надо успеть нацепить, — злобно прошипел Гитлер.

— Я их получил из ваших рук, мой фюрер, и тем горжусь!

— Не надо уделять столько заботы своему металлургическому комбинату в Штирии, рейхсмаршал!

— У меня прекрасные управляющие, позволяющие мне отдавать всю мою силу служению вам, мой фюрер, и германской нации, — напыщенно заверил Геринг.

— Вызовите Геббельса. Пусть подменит меня, пока мне нездоровится. И удвойте охрану. Злодеи могут быть всюду с бомбами, пистолетами, кинжалами…

— О, конечно, мой фюрер! Вы можете полностью положиться на меня… и на него! Но позвольте мне сопроводить вас в горный замок. Надежнейшее тихое место! Защищено горами от воздушных бомбардировок, окружено дремучим лесом. Я сам там охотился на кабанов. Охранять вас будет дивизия СС.

— «Волчье логово», что ли?

— На короткое время необходимо залечь, мой фюрер, набраться сил для заключительного победного броска.

— Поете, рейхсмаршал, как Лореллея в рейнских скалах, заманивающая на погибель рыбаков.

— Какая погибель! Какая погибель, мой фюрер! Победа, только победа! Близкая и неотвратимая! Что же касается Лореллеи, то это я беру на себя. Она разделит с вами отдых.

— Кто разделит?

— Как кто, мой фюрер? Конечно, та, кем восхищается, после вас, разумеется, весь немецкий народ, любуясь ею на киноэкранах.

— Ева? Да, мне нужен будет уход. Идите, рейхсмаршал. Я еще не оправился.

— Разумеется, мой фюрер, но ваш «мерседес» (Гитлер не признавал других марок автомашин) уже ждет нас с вами.

— Вы никогда не знали ни ранений, ни контузий, рейхсмаршал, — за что только я награждаю вас, — ворчал Гитлер.

— За службу вам, мой фюрер, за преданность. И за организацию концлагерей по советскому образцу. И за евреев, от которых мы там очищаемся.

— Не отнимайте у Гиммлера его заслуг, рейхсмаршал. Ведь он не хвастается вашими штурмовиками.

— Уничтожение кровососущих насекомых — общее дело, мой фюрер! От них избавляются дезинфекцией целых кварталов. Особенно гетто!.. — многозначительно закончил Геринг.

— Пусть перенесут меня в «мерседес». Поедем, — решил Гитлер.

Старинный перестроенный замок с прежними крепостными башнями и стенами, за которыми виднелись острые готические крыши внутренних строений, был надежно скрыт в горах. Его плотно зажали отвесные скалы. Они когда — то служили великолепной защитой от воздушного нападения, древним строителям, конечно, неизвестной. Но в теперешнее время это имело немалое значение. Вокруг горные склоны заросли дремучим лесом. В народе это место прозвали «Волчьим логовом». И в сложившихся условиях не найти было лучшего места для отдыха контуженого фюрера.

Через два дня по прибытии в замок Гитлер уже мог самостоятельно выйти на крыльцо, когда ему доложили, что из Берлина прибыл рейхсканцлер.

Сверкающий, словно отлакированный, «мерседес» подкатил к крыльцу, на котором стоял Гитлер.

Из дверцы машины вышел Гиммлер и помог выпорхнуть из него Еве Браун.

Ева Браун, первая кинозвезда Германии, выпрыгнула из «мерседеса» и протянула стоящему на крыльце Гитлеру обе руки.

— Ах, мой фюрер! Я так счастлива видеть вас после этого ужасного взрыва. Я все время молилась и благодарила Бога за ваше спасение. Слава Ему, негодяи получили по заслугам. Рейхсканцлер был настолько любезен, что показал мне в пути их фотографии после возмездия. Фотограф настоящий художник! Вы только полюбуйтесь!

Гиммлер после возгласа «Хайль Гитлер!» протянул фюреру пачку фотографий:

— Как было вами приказано, мой фюрер!

Гитлер тут же на крыльце стал вынимать снимки один за другим, с видимым удовольствием рассматривая их.

— Ах, этот! И этот здесь! Все прусские аристократы! Вот откуда идет вонь! Рейхсканцлер! Немедленно передать это Геббельсу для тиражирования и распространения в армии. Солдаты должны видеть своих внутренних врагов!

— Хайль Гитлер! — рапортовал Гиммлер.

— Я побегу переоденусь, — сказала Ева Браун, — и приглашу вас к обеду. — И она скрылась за высокой дверью, похожей на вход в Кельнский собор.

— Обед подождет, рейхсканцлер. Вам стоит попоститься. И исповедоваться вам тоже не мешало. Как это вы и вся ваша секретная служба могла прозевать готовящийся заговор? Куда вы после этого годитесь? Главный страж рейха! Вы хуже паршивого сторожевого пса, Гиммлер! Допустить покушение на меня! И не нести за это ответственности?

— Я готов принять ее, мой фюрер! — стоял навытяжку перед разгневанным фюрером Гиммлер.

— Мало принять ответственность! Надо предвидеть!

— Но я не пророк, мой фюрер.

— Если вы сами не способны к этому, так постарайтесь найти людей, умеющих заглядывать в будущее. Вот Ева Браун перед каждой новой ролью общается с гадалками и знает, что ее ждет. Учитесь хотя бы у нее.

— Но в нашей службе, мой фюрер, не предусмотрено ни гадалок, ни колдунов, мы действуем на основе ваших идей всегда наверняка.

— Что пропущено, надо исправлять! — заорал Гитлер. — Притом немедленно! Вы никогда с пути не возвращались? Не садились на уроненную роль? Примет народных не постигли? Народ тысячелетиями мудрость обретал и знает, как грядущее разгадывать. А мне это важно сейчас же, не полагаясь на вашу дерьмовую охрану, рейхсканцлер, способную лишь щелкать каблуками да ловить галок разинутым ртом! Поэтому с обедом подождем. Отправляйтесь немедленно в Берлин и разыщите там прорицателя, колдуна, кого хотите, кто подсказал бы мне мой завтрашний образ действий, помимо снятия, например, вашей головы, рейхсканцлер.

— Но где взять таких людей, мой фюрер, с моей головой или без нее?

— Так кто должен занять ваш пост? Ева Браун или Геббельс? Он нашел прорицателя, жившего четыреста лет назад. И его предсказания сработали нам на пользу.

— Так то ж «вольные переводы» Нострадамуса.

— Зачем вы носите пенсне, Гиммлер? — продолжал распекать своего соратника Гитлер.

— Чтобы лучше видеть, мой фюрер. Я близорук.

— Вот именно! Близорук! — ухватился за это слово Гитлер. — А на вашем месте близорукость нетерпима! Поэтому ищите себе в помощь любого колдуна с более зорким политическим зрением.

— Будет исполнено, мой фюрер! Разрешите отправиться в Берлин?

— Поезжайте. И возвращайтесь не позже послезавтрашнего дня. И не один! Понимаете, не один?

— Задача ясна, мой фюрер. Ясновидящих найдем и доставим. Они встречаются среди евреев. Иезекииль, Иоанн Богослов. Перевернем все лагеря.

— И военные казармы тоже, — многозначительно добавил Гитлер.

Не прощаясь, он повернулся спиной и пошел к двери в замок.

Гиммлер щелкнул каблуками и круто повернулся. Стекла пенсне его при этом зло сверкнули.

Четким шагом он сбежал по ступеням к автомобилю.

Уже поднятые высоко на горном склоне вековые деревья стремились кронами еще выше к небу. Сам по себе тенистый лес был еще и прикрыт от солнца соседней горой, и в нем царил полусумрак.

В этом полумраке меж деревьев пробирался охотник в щегольской охотничьей куртке в брюках военного покроя, в тирольской шапочке с перышком, с ружьем в слегка дрожащих руках и ручной гранатой на поясе.

Это по примеру Геринга шел на кабана отдыхающий Гитлер, обезопасив себя гранатой на случай атаки подранка, если выстрел не уложит кабана наповал. Во дворе замка была педантично отработана техника безопасного для себя метания гранаты.

Фюреру нужна была эта победа над опасным зверем для самоутверждения после покушения и для подготовки к борьбе с куда более опасным противником, грызущим не желуди под дубом, а бетонные укрепления священных границ рейха.

Здесь вдали от этих границ было успокоительно тихо. Слегка хрустели ветки под ногами. Встречалась взрытая земля у корней некоторых деревьев, свидетельствуя о работе кабаньих клыков.

Гитлер подозрительно всматривался в густой кустарник, пощипанный, очевидно, косулями.

И там мелькнуло тело зверя.

Гитлер прицелился и выстрелил.

Из куста выскочило нечто, не то волк, не то собака, с взъерошенной шерстью на хребте, и броском кинулось на него. Он не успел выстрелить еще раз и был повален на землю.

В лицо пахнуло дурным звериным запахом.

Послышался чей — то голос на чужом, незнакомом языке.

Зверь тотчас отпустил свою жертву и убежал.

— Позвольте мне помочь вам встать, — услышал он голос и увидел склонившегося над ним старца с длинной белой бородой.

— Раз выстрел был — подмять стрелка. Такая выучка, простите!

Гитлер поднялся с помощью незнакомца и мог рассмотреть высокого старого человека в серебристом плаще до пят и около него не собаку, а… гиену.

Гиена из африканской саванны в германском лесу! Впрочем, и ее хозяин, судя по произношению, иностранец.

— Вы еврей, судя по бороде? — бесцеремонно спросил Гитлер. — Из Палестины?

— Я в Палестине не бывал. А борода моя, скорей, мой возраст, нежели национальность.

— Предсказатель? Я вас ждал.

— Меня пророком не считайте, хотя с грядущим я знаком, — загадочно ответил незнакомец.

— Ваше имя?

— Ученый Наза Вец, историк.

— Все евреи выдают себя за ученых. Но допустим, вы не еврей. Тогда — Назовиц! Клаузевиц, Штирлиц!.. Почти по — немецки.

— Ну, если так вам будет легче…

— Судя по гиене, вы все — таки из Африки и, очевидно, попали к нам через территорию, занятую армией моего генерала Роммеля.

— Мне те места давно знакомы, — неопределенно ответил старец.

— Тогда не будем терять время. Мне надо знать свое будущее, хотя бы ближайшее.

— Вы сами в прошлом создавали созревший будущего плод.

— Что ж, я расскажу, что вспомню, чтобы облегчить ход пророчества. Я хочу знать, что по расположению звезд ждет человека, которому досталась обескровленная поражением, униженная Версальским мирным договором страна с обнищавшим народом, лишенным работы и заработка, скованная кандалами навязанного мира, управляемая выжившим из ума стариком, генерал — фельдмаршалом Гинденбургом, упустившим победу в минувшей войне.

— Тяжкая Германии пора! — подтвердил Наза Вец.

— Нужна была идея, которая подняла бы великий народ из послевоенной ямы, которую сторожили алчные победители. Так что ждет в будущем человека, который нашел эту идею, заключавшуюся в том, что никого нет выше арийской расы и что ей предписано свыше стоять над всем миром. Он, этот человек, порвал цепи навязанного в Версале договора поджавшим хвосты генералам, превратил уродливый, кастрированный рейхсвер наемников в могучий вермахт — колыбель всех молодых германских воинов; этот человек попрал все запреты победителей и привлек немецкий капитал Круппа, Мессершмидта и других магнатов к возрождению Германии крупными военными заказами. Исчезла безработица. Деньги сделали свое дело, и народ, захлебнувшийся в потоке бешено растущих цен, свободно вздохнул.

— Начав работать на войну? — уточнил старец.

— Война — это благо народа. Она пробуждает его силы, напрягает мысль, множит достижения науки и техники. Снижает перенаселение!

— Путем убийств и разрушений, — снова усилил Наза Вец.

— Это так же естественно, как обмен веществ в организме. Война, когда она разразилась, не только вывела немецкий народ из бедственного положения, но сделала его превыше всех народов Европы, которые подчинились ему.

— Но ждал загадочный Восток?

— Я повторил гениальный путь Наполеона. Он потерпел неудачу на Востоке из — за того, что у него не было тех технических средств, которыми я оснастил немецкую армию, вермахт. Мы, по моему плану, должны были закончить войну в первые ее месяцы. И, как я рассчитывал, предварительно обезглавив их же руками армию коммунистов, оставшуюся без командиров, Красную Армию мы сразу разгромили, по существу она перестала существовать, и мы могли бы въехать на их Красную площадь для парада Победы!

— Но это не произошло!

— Только из — за бездорожья варварской страны, где машины и даже танки увязали в грязи, а потом этот ужасный русский мороз, сковавший и людей, и машины! Моя армия пострадала, как и наполеоновская, но окрепла с потеплением. И вторым броском захватила не только Белоруссию, Украину, но и Крым, и Кавказ, дошла до сердца вражеской страны, ее реки Волга.

— И опять генерал Мороз?

— И опять мороз привел к катастрофе в Сталинграде целую мою армию. У русских за спиной были необъятные просторы Сибири с неисчерпаемыми материальными и людскими ресурсами. Бездарность некоторых моих генералов, которых я прогнал, привела ко второму несчастью у Курска. И вот теперь враг, спасенный вредным климатом и собственной отсталостью, у наших границ. Но немецкий народ так же зачарованно слушает меня с трибуны, так же завороженно готов на любые жертвы во имя победы. Но слабые духом нашлись среди бесславных генералов, которые решили обойтись без меня, чтобы как — нибудь ценой уступок выйти из войны. Бог не допустил этого для того, чтобы я довел свою высшую нацию до победы над врагами на трех континентах и поставил бы на колени перед немецким порядком весь мир! Весь мир! — повторил Гитлер, задохнувшись от своей самохвальной речи.

— И вы хотите знать, что будет, когда добьетесь своего?

— Да, мне нужно подтверждение всего задуманного мною!

— Увы, герр фюрер, но ваш взгляд в грядущее безмерно слеп.

— А вы? Что видите вы сами через дыры в своем еврейском черепе?

Пусть Нострадамус, он — еврей. Узнаете себя в катренах. И я готов их вам прочесть.

— Прорицатель — Нострадамус? Геббельс выполнил мое заданье. Переведенные катрены колдуна, жившего четыреста лет назад, нам пользу принесли.

— Те переводы не точны, сказать вернее, ложны.

— А что ж не лживо? Откуда вам — то это знать?

— Его я много изучал. Считайте, даже с ним встречался. Он видел вихрь тысячелетий, порою называл в них год. Я вам прочту о вас его катрены. Мой точен перевод на ваш язык.

— Так вы не только прорицатель, а еще поэт!

— Поскольку нужно для науки.

— И вы считаете мое величье правдой?

— Неотвратимо то цветет, что вы посеяли на почве.

— Хотите убедить меня, что я сам определил свое будущее? Тогда оно — в моих великих замыслах для мира! — воодушевился фюрер.

— А если б погибал тот мир, пришли бы вы ему на помощь?

— Лишь для арийской расы, лишь для немцев, чтоб было им над кем царить и возвышаться, иначе пусть превратится в пепел все!

— Как ныне — в пепел миллионов, в концлагерях сожженных? И в поколеньях молодых, что не поднялись с поля боя, в толпе захваченных рабов, судьба которых — в принужденье, в цивилизации былой, погрязшей в гнусности насилья?

— Такую мразь я слушал по радио с голоса врагов. Иль вы за плату им служить взялись? От вас я ждал совсем другое, — говоря это, Гитлер морщился и ухватился за ружье.

— Я беспокоюсь за гиену. Ружью спокойней на земле, чтоб чтение не прерывать.

Они остановились на опушке, где солнце поднялось выше горной преграды и освещало зеленый ковер, как бы украшенный узором из цветов.

— Вот вы болтали о войне, не имея о ней понятья. Что знаете вы о Нибелунгах? О прекрасной Валькирии? Вы слышали когда — либо музыку Вагнера? Он дружил с Гете. Столпы немецкой цивилизации. А вы — о концлагерях. Вещайте мне о русских. Мне встречать ужели их на границе рейха!

— Провидец посвятил катрен тому, что вас так беспокоит.

— Итак, о чем он вещает? — нетерпеливо спросил Гитлер. И Наза Вец отчетливо прочитал, держа гиену за ошейник:

В первый миг Гитлер онемел от гнева, потом выкрикнул фальцетом:

— Заговорщик! Тебя подослали добить меня расстрелянные генералы.

— Я всякому насилью чужд. Отвратен заговор с убийством. Я в нем участвовать не мог.

— Но где обещанное будущее, старик негодный?

— Герр фюрер, могу еще катрен вам прочитать. Интересовались вы своей судьбою.

Пока Наза Вец говорил все это, стоя на краю опушки, Гитлер, отступая, отходил на безопасное для себя расстояние, держа руку на поясе с гранатой.

И от Наза Веца, и от гиены не ускользнул этот его жест.

— Читайте, — крикнул Гитлер. — я услышу. И раскушу вашу еврейскую сущность.

— Разоблачать меня не надо, а Нострадамус был еврей.

Ружье лежало на земле. Гитлер выбирал дерево, за которое можно будет спрятаться, и слушал.

— Если дурак Гиммлер привез тебя, то я — казню! — в исступлении кричал Гитлер, бросая через опушку гранату и прячась за дерево от ее осколков.

Но пока граната делала в воздухе плавную дугу, старик с прыгнувшей ему на грудь гиеной растворились на глазах у Гитлера в воздухе.

Гитлер протирал себе глаза, не в силах осознать происшедшее. Граната взорвалась, и дым стелился по опушке. Взрыв был там, где они стояли. Он не промахнулся. Там видна даже черная ямка. Но где они? Иль это наваждение и все привиделось ему?

— Адольф! Адольф! — послышался женский голос. — Наконец — то я нашла тебя! Я шла на выстрел, а сейчас прогромыхал взрыв. Я так боялась за тебя. Конечно, ты убил кабана?

— Они… они здесь были и исчезли, — растерянно говорил Гитлер.

— Кто они? — спрашивала Ева, одетая тоже в охотничий, очень шедший ей к лицу костюм, роднивший ее с богиней охоты Дианой.

— Они, они — прорицатель, которого привез Гиммлер, и его гиена. Она помогла ему найти меня в лесу.

— Прорицатель? Гиммлер? Так я и ищу тебя, чтобы сказать, что Гиммлер привез тебе провидицу и они ждут тебя в замке.

— Какая провидица? Он был в серебряном плаще и с бородой до пояса, как Дед Мороз. Опять проклятый мороз! — переходил на крик Гитлер.

— Но здесь нет никого, мой фюрер! — убеждала Ева Браун. — Ты мало отдохнул, Адольф. Тебе привиделось. Никто не должен знать, что их фюрер подвержен галлюцинациям!

— Я говорил с ним и слышал гнусные катрены. И бросил в них гранату. Вон там она взорвалась, где они стояли. В последнее мгновенье она прыгнула не на меня, а ему на грудь…

Ева Браун покачала головой, взяла фюрера под руку и повела по направлению к замку.

— Тогда пусть это будет нашей тайной, — решительно заключила она.

Она ощущала, как трясет его озноб.

И никому, даже Еве не напоминал он больше о своей встрече в лесу с «призраком», говорившим белыми стихами и прочитавшим ему злобные катрены, ни о «призрачной» гиене, которой неоткуда было взяться в немецком лесу, а она будто повалила его, фюрера, на землю. Он решил, что все это результат контузии от взрыва. Кто поверит этому? Решат, что прежнего фюрера нет! А он есть и покажет себя! Покажет!

Не может не вызвать горечи и сожаления вид прекрасного, многовекового города готических соборов, роскошных дворцов, затейливых особняков, зеленых бульваров, блистательно чистых улиц, опрятных жилых домов, разрушающихся под огнем невиданного в истории войн артиллерийского огня.

Казалось, что все священное негодование за варварское разрушение русских, белорусских, украинских, польских городов и сел, за бесчинства повсюду, включая Крым и Кавказ, обрушилось теперь «смерчем мести» на столицу «цивилизованного варварства», покорившего Европу, затоптав давнюю культуру мирных стран, бесправно подчинив их нацистскому чугунному порядку.

Маршал русских войск Жуков собрал воедино непостижимую артиллерийскую мощь, о которой Наполеон и мечтать не мог, разместив пушки чуть ли не вплотную на многокилометровой дуге, охватившей осажденный город, и не было оттуда пути для бегства преступных главарей.

Дома рушились в клубах дыма и пыли один за другим, взывая пустыми глазницами выбитых окон. Жители попрятались в подвалах в ужасе и страхе не только от происходящего, но и ожидаемой, обещанной геббельской пропагандой русской расправы, грабежей, насилования, расстрелов, убийств, едва Красная Армия ворвется в Берлин.

Канонада продолжалась нескончаемо долго. Казалось, все боевые запасы штурмующей армии решено было разом израсходовать на эту артиллерийскую подготовку, не оставив здесь камня на камне.

Пожары никто не тушил. Дым застилал улицы, и ветер гнал его поваленными на землю грозовыми тучами по пустынным мостовым, изрытым воронками от взорвавшихся снарядов и авиационных бомб. Непрерывный неистовый рев этих рвущихся «гонцов уничтожения» заглушал рев штурмующих пушек. Ушные перепонки людей готовы были лопнуть, глаза слезились, как при газовой атаке, у тех несчастных, кто по какой — либо причине перебегал из одного подвала в другой. Питьевую воду и продукты подвести возможности не было никакой. На мостовой, то здесь, то там, валялись останки сгоревших автомобилей, рискнувших передвигаться в эти странные часы.

Ядовитое чудовище, все в пузырях, превращающихся в клубы дыма, не ползло, а мчалось по изуродованным улицам.

Но самым горьким, черным, ядовитым был дым, валивший из — за ограды имперской канцелярии.

Он поднимался от костра, где в пепел превращался величайший злодей современной Европы Адольф Гитлер, увлекший за собой свою жену Еву Браун, повенчавшись с ней накануне под землей.

И погребальный костер из обломков ценной мебели имперской канцелярии разжег солдат похоронной команды, разжалованный из группенфюреров СС, фон Шпрингбах, оказавшийся двоюродным братом барона Макса фон Шренка, кто приводил в исполнение приговор фюреру генералов — заговорщиков.

И приговор этот привел в исполнение сам Гитлер, оставив на столе невнятное завещание, где содержалось требование превратить трупы его и Евы Браун в ПЕПЕЛ, а преемником своим назначить доктора Геббельса, с которым не пожелал говорить по телефону маршал Жуков и который вместе со своей женой и шестерыми детьми покончили с собой, как и вечно интриговавший с ними Гиммлер.

Педантичные офицеры бункера точно выполнили последнее желание фюрера, немало удивившись, что рядом с завещанием лежал катрен Нострадамуса, средневекового провидца, предсказанье, по которому вождь Гитлер должен быть превращен в пепел:

С присущим Гитлеру суеверием, он требовал, чтобы пророческий катрен полностью исполнился: тела его и Евы Браун, его жены, были превращены в пепел и не подверглись надругательствам врагов.

Так черный вождь превратился в черный дым, оставив такую же и память о себе.

Новелла шестая. Закон гор

Заведующая научным читальным залом Российской Государственной библиотеки (в прошлом имени Ленина) позвонила своей подруге, старшему научному сотруднику этой библиотеки, докторанту Московского университета Ирине Bсеволодовне Семибратовой, знатоку серебряного века и русской фантастики:

— Ирочка! Очень интересный случай! Ты ведь приятельница всего фантастического и дружишь с прошлым веком, с самим князем Одоевским, — говорила Мария Антоновна Белокурова.

— Что такое, Машенька? — заинтересовалась Семибратова.

— Тебе будет интересно! Загадочный незнакомец по имени Александр Наполеонович. А фамилия — того лучше — «НАЗОВИ». Что бы это значило?

— Да кто он такой, твой незнакомец?

— Веришь ли, прямо с иконы сошел. Высокий, белобородый и в серебристом длинном плаще ходит. И фамилия его как бы из двух французских слов состоит. Наза — аль — ви. Что в переводе…

— Носовая часть корабля Жизни — перевела Семибратова.

— По — русски звучит как бы требованием: «Назови себя», — подхватила Белокурова. — Может быть, это потомок оставшегося в России наполеоновского солдата, которого так прозвали?

— А чем еще примечателен этот пришелец?

— Именно пришелец! Как ты правильно угадала! Он берет уйму книг, газет, брошюр послереволюционного периода и прочитывает их молниеносно. Я наблюдала, как он перелистывал страницы, словно сверяя нумерацию, а все запоминал. И даже цитировал мне прочитанное.

— Ну, чуда здесь никакого нет. У нас курсы есть быстрого чтения, и люди встречаются с «фотографическим зрением», с одного взгляда запечатлевающие в мозгу целые страницы. Говорят, Сталин обладал такой способностью.

— Вот, вот! — подхватила Мария Антоновна. — Именно Сталиным он и интересуется. Все о нем перечитывает. А потом, — она почему — то снизила голос до шепота, — знаешь, какой документ он мне предъявил, чтобы оформиться в читальном зале?

— Какой же?

— Тридцатых годов! Шестидесятилетней давности. Удостоверение тогдашнего Народного комиссариата просвещения, подписанное наркомом Луначарским, где просят оказывать содействие товарищу Назови, иностранному специалисту, работающему на строительство социализма в СССР. Почему у него только эта давняя бумажка? Я даже не сразу решилась выдать ему пропуск в научный читальный зал. Два дня тянула. А теперь каюсь.

— А ты не спросила его?

— Не решилась, Ирочка, постеснялась. Он такой импозантный, словно жрец неведомого храма.

— Ну, уж теперь ты зафантазировалась!

— Высокий, былой красавец. Кавалергардом мог быть. И наверняка, если не он, то предок его в наполеоновской гвардии служил.

— Напиши фантастический рассказ. Устроим публикацию.

— Ты шутишь, а я волнуюсь. Подолгу не могу оторваться от этого странного читателя.

— Стоит ли тебе в почтенном возрасте увлекаться седобородыми иностранцами баскетбольного роста.

— А ты зайди посмотреть на него, выходца из любимых тобой фантастических романов. Разве в сто лет так работают?

Ирина Всеволодовна не выдержала и побывала в научном читальном зале.

Высокий белобородый старик с иконописным лицом произвел на нее впечатление. При ней он попросил газеты с отчетами XX партийного съезда, на котором Н.С. Хрущев разоблачал культ личности Сталина.

При ней он принес обратно кипу газет:

— Благодарствуйте во счастье за ваши ценные услуги, — сказал он, возвращая прочитанное.

Он говорил на прекрасном русском языке, но как — то своеобразно, с незнакомым мягким акцентом и музыкальным ритмом фраз.

Мария Антоновна, принимая у него громоздкие листы пожелтевших газет, почему — то заговорила с ним по — французски, а он, нисколько не удивившись, ответил ей в такой же странной ритмичной манере, как только что говорил по — русски:

— Хочу я проститься, мадам. В последний раз вас посетил.

— Но вы познакомились со всем, что хотели? — осведомилась Белокурова.

— О, да, безудержна хвала, но велико содеянное! Горжусь, что прикоснуться мог. Благодарствуйте душевно.

Эти вежливые старомодные слова старого человека, который уходил «совсем», навеяли на Марию Антоновну и на Ирину Всеволодовну печаль.

Они грустным взглядом провожали высокого старца, не согнувшегося под тяжестью лет, пока за ним не закрылась дверь.

— Вот так, — вздохнула Мария Антоновна.

— Кто бы он мог быть? — задумчиво произнесла Ирина Всеволодовна.

Сталин, «вождь всех времен и народов», отдыхал на правительственной даче в Кавказских горах.

По укоренившейся привычке ночами работать он и на отдыхе в ночное время прочитывал кипы книг, привозимых ему регулярно по мере их выхода. Он был в курсе всего, что происходит не только в его стране, но и во всем мире.

Сталин никогда не спал более четырех часов в сутки.

Даже отдыхая, он читал до четырех часов ночи художественную литературу толстых журналов, отмечая, какие произведения выдвинуть на сталинские премии, которые ввел за свой личный счет из причитающегося ему литературного гонорара. В восемь часов утра он уже был на ногах.

Одетый в скромный полувоенный костюм без регалий генералиссимуса, в любимых мягких сапогах, он вышел на открытую веранду, против которой сам посадил когда — то миндальное дерево, любя его запах.

Наслаждаясь им и горным воздухом, он выпил чашку кофе и съел бутерброд с ветчиной, принесенные ему на грубый деревянный стол без скатерти. Потом сошел по скрипучим ступенькам в сад, где его поджидал уже Берия.

Худощавое его тело, как про себя отметил Сталин, напоминало поднявшуюся перед жертвой кобру. И пенсне сверкало на солнце цепенящими жертву змеиными глазами.

— Ну что, Лаврентий, — обратился к нему Сталин после обмена приветствиями, — сядем на лавочку, докладывай.

— Да опять все то же, — раздраженно начал Берия. — Снова Калинин Михаил Иванович не решается сам с вами об этом говорить, меня просит.

— Что? Никак Всесоюзному старосте неймется? Небось, жену освободить хочет? А ты ему скажи, Лаврентий, что Молотов с такими просьбами о своей Жемчужине не обращается, Каганович за брата не просит, понимают, почему у первых моих помощников жены залогом преданности являются. Доверяй, доверяй, да с осторожностью. «Власть — только под живой залог!»

— Совершенно так, товарищ Сталин.

— Ну что еще?

— «Шабашки», как вы знаете, оправдали себя. Немало технических шедевров там было сделано.

— Знаю, знаю твой принцип. «Самолет в воздух — всем на волю».

— Так мы не только самолеты, танки, пушки, атомную и водородную бомбы получили. Доказали, что стремление на волю — величайший творческий стимул.

— Тоже сказанул. Ты бы еще писателей да композиторов в кутузку посадил, чтоб творили лучше. Сатрапы твои на Дону даже на Шолохова замахнулись: «Корова сдохла в колхозе, где накануне писатель побывал». В «Тихом Доне» у него могли чего похлеще отыскать… Ладно, он успел до меня добраться. Что ж они у тебя и настоящего врага так стерегут? Займись ими, Лаврентий. Правда, Чернышевский свой роман «Что делать?» в крепости написал. Но ему свободу не обещали.

— Запрещение Тарасу Шевченко писать картины в ссылке было серьезной ошибкой царской власти. А со «скоторадетелями» разберусь.

— О царях вспоминать не будем, хоть Николай Палкин не только самодурством памятен, но и тем, что он во дворце на походной кровати спал и шинелью накрывался. И вставал до зари.

— Солдат в императорском звании, — поддакнул Берия.

— Ну вот что, Лаврентий. Я сейчас в горы погулять пойду. Так ты охраной своей мне не докучай. Закон гор меня оградит, а я его соблюдать буду. Понял?

— Закон гор! Понял! — отрапортовал Берия, сверкнув стеклами пенсне.

— Скажи, Лаврентий, чем ты на Гиммлера похож в двух отношениях?

— Оба на двух ногах ходим, — подумав, сказал Берия.

Сталин поморщился:

— Оба вы в пенсне, — поправил он. — И оба власть стережете, как псы цепные.

— Пенсне? От близорукости врожденной.

— В политике близорукий, как крот в бане. Того и гляди, кипятком ошпарят. — И Сталин рассмеялся своей не слишком острой шутке.

Берия счел нужным тоже хохотнуть, но, став серьезным, добавил:

— В пенсне вдаль смотришь, а в политике — на два аршина под землю.

— Ну, оставайся. Встречать меня не надо.

И Сталин направился к калитке, пройдя мимо нежно пахнущих роз. Он подумал, что миндаль пахнет крепче, мужской это запах, аромат силы.

Недаром цианистый калий, яд сильнейший, по запаху ему как бы родной брат.

Миндальное дерево росло еще и сразу за калиткой, и Сталин с удовольствием вдохнул «заряженный силой» воздух.

Тропинка вела в гору.

С одной стороны был крутой лесистый склон, с другой — обрыв в ущелье, где на дне кипел в бурунах горный ручей. В паводки, когда таяли в горах снега, он превращался в бешеный поток.

Сейчас он белой струйкой вился в сумраке ущелья.

Сталин, сам родившись в горном селении Гори, любил поговорку альпинистов, что «красивей гор только горы».

Кавказский хребет синел вдали, а за ним — родная Грузия. Сейчас, расчувствовавшись при виде гор, он готов был выполнять их закон.

Высоко на виляющей тропке появилась фигура человека в серебристом халате и рядом с ним «собака».

«Кто это? Должно быть, козий пастух со своим псом. Другому в запретную зону не пробраться. И не халат вовсе, — поправил себя Сталин, — а бурка. Серебристый подобрали мех. А папахи нет. Волосы седые. Видно, аксакал. В горах они живут за полтораста лет. А в Москве белокаменной в круговерти борьбы с врагами и враждебными друзьями и ста лет не проживешь. Один врач — дурак Виноградов в профессорском звании посоветовал отойти от дел, поберечь свою голову. Вот его головой Берия и занялся. Типичный вражеский выпад. Любой ценой хотят убрать вождя. Заговоров не счесть! Не выйдет! «Есть еще порох в пороховницах», как говорил незабвенный товарищ Тарас Бульба».

Сталин любил русскую литературу и часто щеголял цитатами, поражая памятью окружающих.

Сейчас окружения не было. Старик спускался по тропе ему навстречу, но был еще далеко.

Ну что ж, традиция требует встретить его, как давнего знакомого. В горах все знакомы или должны быть знакомы.

— Здоровья и благополучия желаю старейшему в горах, — крикнул Сталин, едва старый человек с «собакой» странной породы появились из — за поворота тропинки. В знак уважения Сталин поднялся с камня, на который присел отдохнуть.

— День добрый, путник встречный! — приветливо отозвался старец. — Знакомо мне твое лицо.

— Изображения его рассеяны повсюду. Что делать, если людям это нравится? Товарищ Сталин мирится с этим.

— Усами схож, но рябоват, — заметил старец, вглядываясь в облик встреченного на тропе.

— Коль лесть беззлобна, он ее прощает. А у тебя, старейшина, надежный защитник. Приучен коз пасти?

— Защитник верный, это правда. Но коз не видел никогда.

— Не из Сухуми ли? Там в обезьяннике могла бы жить гиена. Не помесь ли ее с собакой у тебя?

— Мы с нею вовсе не оттуда. Нас привели сюда дела.

— Хотел бы узнать вас обоих поближе. И приглашаю аксакала в свою саклю. Таков у нас обычай.

— Традиций этих благородство с глубоким уваженьем чту.

— Тогда нам будет по пути.

— Благодарствуй, друг — прохожий. Не тесно будет на тропе.

— Она ведет к калитке правительственной дачи.

— Надеюсь, сакля рядом? Хотел я к Сталину попасть и так удачно его встретил.

— Товарищ Сталин гостя сам к себе проводит.

Гиена зарычала и бросилась на куст. Оттуда послышался крик.

— Назад! Ко мне! Стой, Андра! — командовал старик.

— Охранник прятался, чтоб Сталин себя считал в одиночестве. То — Берия усердие.

Гиена вернулась к ноге хозяина.

Дошли до калитки, около которой росло миндальное дерево.

— Миндаль и горек, и приятен. Как запах жизни он.

— Товарищ Сталин сам здесь его посадил. На Востоке говорят: «Каждый должен оставить после себя сына и посаженное дерево».

— Нам есть о чем поговорить.

— Не подозрителен ли этот интерес?

— Фантаста Ленин принимал и рассказал о дерзких планах.

— Ну как же! Герберт Уэллс! «Россия во мгле». А о какой России вы хотели бы услышать?

И Сталин и его почтенный спутник, который был на голову выше вождя, уселись на садовую скамейку напротив розария, за которым мелькнула фигура Берия в темном плаще, несмотря на ясный день, и в такой же шляпе.

— Я много прочитал о вас. Дела, не скрою, поражают. Но вот — «Россия не во мгле». Так почему «В крови Россия»?

— У нас, конечно, читали одни лишь восхваленья, а вот у капиталистов — дрожь и рассуждения о реках крови, — усмехнулся в усы Сталин. — И вам, конечно, припомнился Пушкин: «Моцарт и Сальери».

— Что в вас слились в одном лице?

— Могу вам объяснить. Закон в горах превыше всего. — Сталин пристально посмотрел на собеседника. — Чтобы построить социализм в отдельно взятой стране во враждебном окружении капиталистических стран, выше всех законов становится РЕВОЛЮЦИОННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ.

— Жестока и неумолима, она оправдывает все?

— Все объясняет. Спросите у своей гиены: что для нее важнее, защита от врага иль милосердие слюнтяев? В былой почти неграмотной деревне ныне каждый должен иметь аттестат зрелости. Когда контрреволюция взяла бы верх, об этом сразу бы забыли. И о том, что трудиться должен каждый, ибо «кто не работает, тот не ест». А там стремятся не работать, но сытно есть. Сказкой звучит, что у народностей, не имевших даже письменности, появилась своя художественная литература и они смогли приобщиться к мировой культуре. Прежде в общей чересполосице крестьяне имели лоскутные клочки земли. Теперь они наделены общими бескрайними полями. Обрабатывать их сообща можно машинами с наилучшей технологией.

— Крестьянам все же не хотелось полосочки свои терять?

— Не им, а кулакам, буржуям сельским, тем, кто заставлял трудиться батраков. Мы их ликвидировали, как класс, в порядке революционной необходимости.

— Но, кажется, досталось и просто семьям трудовым?

— Головокруженье от успехов. Товарищ Сталин вовремя поправил слишком уж усердных на селе проводников социализма. Крестьяне же на земле, ставшей всенародной, превратились в пролетариев и на селе, и в городе, уйдя частично на вновь возникшие за пятилетки фабрики, заводы, что сделало нашу страну индустриальной, чтоб запад и догнать, и перегнать.

— Какой тяжелою ценой?

Сталин встал и, заложив одну руку за спину, прошелся вдоль скамейки, как он делал всегда в своем кабинете перед членами Политбюро.

— Товарищ Назови хочет знать, какой ценой преобразили мы страну? Ему и всем отвечу: тяжелою ценой. Но пусть поймет товарищ издалека, что классовый враг при поддержке буржуазии не дремлет. За рубежом боялись наших достижений, примера для тамошних рабочих. Пришлось позволить им получше жить. А нас травить Гражданскою войной, которую к позору всей Антанты проиграли. Но контрреволюция никак не унималась. Сманивала наших же соратников к оппозиции, заговорам, убийствам, стремилась развязать террор.

Сталин побагровел от прилива крови к тронутому оспой лицу.

— Но ваш террор страшнее был?

— Он был ответным, как средство выстоять в неравной борьбе. И для врагов служил острасткой. Мы защищали наши достижения даже и тогда, когда жить стало лучше, жить стало веселее.

И Сталин победно взглянул на своего гостя. Потом сел с ним рядом, продолжая:

— И стало б еще лучше, если б не война…

Он замолчал. Старец внимательно изучал его спокойное лицо, чувствуя непоколебимую уверенность в себе и непреклонную волю этого человека.

И он спросил еще раз:

— Но все — таки какой ценой?

Сталин подозрительно посмотрел на старца.

— Походит на допрос, а вы совсем не Берия. Взгляните через розарий. Там он рассматривает вас в бинокль. Все хочет разгадать, что вы за птица и почему я растолковываю вам то, что всем у нас известно.

— Напомнить о Ленина с Уэллсом.

— Но вы ведь не фантаст?

— Сочтите за фантом, придуманный фантастом.

— Циолковского я уважал, поддерживая его уверенность в обитаемости других планет и возможность межпланетных путешествий, наверное знакомых вам. А может быть, вы просто призрак?

— Гиена кинулась в кусты. Загрызть могла без спиритизма, — напомнил странный гость.

— Зачем вы шли ко мне в запретной зоне?

— Я был бы счастлив здесь услышать диалог ваш с самим собой.

— Вождю с народом говорить надо как можно реже, чтоб ценились его слова. В Политбюро всегда быть кратким. Но вот с самим собой… Не оставалось времени на это. Вот разве что сегодня все по закону гор… Желанье гостя для хозяина — закон!

— Суды карали без закона, лишь за признание вины.

— Революции не нужны адвокатские баталии буржуазных судов. У нее «дорога смерча», а он сметает все на своем пути: и деревья, и дома, где могут быть детишки, которых мы все обожаем.

— Тогда спросите у себя, как встала из крови Россия?

— Из моря крови Великой Отечественной войны?

— И той, что пролилась пред нею. Как вы, талантливейший вождь, могли поверить вражеской фальшивке?

— И обезглавить армию свою? Я вам иль самому себе отвечу: не могут Красной Армией командовать люди, находясь под подозреньем, без доверья! Возможным предателям в рядах Красной Армии места нет! Армия сильна единством воли, направляющей ее, и интервентов всех она разбила. В ней был единый дух, идея, непоколебимость.

— Но командиры, командармы до боя горько полегли.

— Лес рубят — щепки летят.

— Но спешно «вырубленный лес» не задержал врага вторженье.

— Да, начало войны было бездарно проиграно.

— И целых армий окруженье вело в неотвратимый плен.

— Плен? Товарищ Сталин ненавидит это слово. Нет плена! Есть предательство и трусость. Солдат обязан биться до конца, в противном случае клейма не смыть.

— Война велась без всяких правил, на фронте и еще в тылу.

— На Западе никак не понимают, как можно было устоять. Мы потеряли Украину, Белоруссию, Крым, Кавказ. Одна столица погибала с голоду в осаде, другая едва отбросила врагов. Промышленность погибла. Так им казалось. Но мы перебросили ее подальше на восток. И там к станкам, порой без крыш, под небесами вставали даже дети, а матери их выводили в поле трактора.

— Но как вам это удалось? Талант, предвиденье, успех?

— Об этом судит пусть народ. У него тогда была одна идея, она сплотила всех в единый монолит. И за спиной солдат расстилались такие просторы, которые противнику никогда не одолеть. Народ знал, что наше дело правое и мы победим. И победили.

— Непостижимо мощная машина. Фронт по меридиану и тыл по широте.

— Вот это все пришлось наглядно разъяснять на встречах союзникам. Их тревожило, не как врага победить, а как побольше вырвать для себя после победы, притом нашими руками. Говорят, дипломатия — это умение скрывать свои мысли. У товарища Сталина был другой подход, и, мыслей не скрывая, он забивал партнеров важных в угол.

— На Западе теперь не могут вам этого никак простить. И обливают вас пролитой кровью в войне и до войны.

— Нам было не до споров с ними. Из пепла предстояло вновь заводам встать, людей всех надо накормить и не попасть буржуям под ярмо.

— Вновь вспомнить Пушкина придется: здесь гений и злодейство — сплав.

— Вы так думаете? — нахмурился Сталин.

Из — за клумбы показался Берия.

— Лаврентий, — подозвал его Сталин. — Вот горный гость прочтение Пушкина нам предлагает. Будто в стране нашей и Моцарт, и Сальери, его что отравил, в одно целое слились. Ты что мне скажешь?

— Побеседовать бы с гостем, — неопределенно ответил Берия, вперив свой змеиный взор в странника.

— Нет времени, товарищи мои! Взгляните, солнце перевалило через зенит. Пора обедать. Пойди, Лаврентий, и распорядись. Гостя угостить повелевает закон гор. Барашка там недавно нам прислали. По шашлыкам ты мастер был, Лаврентий.

— Все будет так, как надо, — многозначительно заверил Берия и зашагал к дому.

— Отменный вождь охраны, но склонен перебрать. Боюсь, кое-какие его дела повесят на меня. И будут правы. Опасно доверять полностью любому человеку.

— Но разве можно так кипеть в «смоле друзей», по — вашему, враждебных?

— Приходится, мой гость. Среда вокруг нужна, хотя и пахнет дегтем и греется бесовской командой.

— Не одиноки ль вы тогда?

— Пожалуй, да. Товарищ Сталин, заботясь о сотнях миллионов, сам одинок. Жена погибла, сын пьет. Другой расстрелян был в плену. Дочь спуталась с жидами…

— Не ожидал услышать это.

— Вы не поняли меня. Среди них много русских и армян. Они-то обзывают меня злодеем, закрывая глаза на то, что сделано в стране. Она им безразлична. Им чужды нужды пролетариата.

— Их соединение будет долго мир пугать. До той поры, когда они соединятся.

— Но не к этому ль звал Троцкий?

— Троцкий? Он Иуда и революции никогда не понимал. Метался между партиями и уклонами, так и не найдя себя. Присоединился к тем, кто о злодействе горло прокричал. Всякая война — злодейство, нарушение Божьих заповедей. Но сколько мир живет, столько было и войн на Земле несчастной.

— И вы хотели б мира всем? Предотвратить планеты гибель?

— Хотел бы, но мир возможен лишь в бесклассовом обществе, которое мы так преступно рьяно и жестоко, по мнению врагов, у нас здесь строим. Но эта цель понятна людям. Она их может всех сплотить, и ради этого готов товарищ Сталин на любые клички от полубога до четверть сатаны.

— И в этой кличке выше Бог?

— Я в семинарии учился, порой цитатами грешу, стихи когда-то написал.

— Да, непростой вы человек. Судить по общей мерке трудно.

— А вы хотели бы судить? Не много ль на себя берете?

— Я в безопасности, как гость. И в этом вам я доверяю.

— Доверие — людской порок похуже даже пьянства.

— Позвольте мне не согласиться. Лишь доверяя, можно жить.

— И умереть безвременно. А впрочем, нам пора к обеду. Берия скор на руку. Шашлык пахучий уже ждет нас. Я чую дивный аромат шампуров на жаровне. Гиена, посмотрите, тоже. Запах шашлыка волшебною владеет силой. Вот что поэтам надо воспевать! Пошли, мой гость с тропинки горной.

— Благодарствуйте, я — с вами.

— Нет, по закону гор вам первому идти, вы уж простите нас, коренных кавказцев.

Пришелец шел впереди «вождя всех времен и народов» и вместе с ним, пройдя мимо миндального дерева, поднялся на веранду.

На этот раз грубый стол был накрыт ослепительной скатертью и сервирован на три персоны ценным серебром.

— Зачем все это? — поморщился Сталин. — Шашлык едят с шампура. Но кахетинское здесь к месту. Быть может, пропустим по стаканчику, мой гость?

— К сожалению, я не пью.

— И правильно делаете. Попробуйте и будете жалеть, что не пили всю свою долгую жизнь аксакала. Нет ничего приятнее грузинских вин. Куда там французским коньякам! Товарищ Сталин пробовал немало. И кахетинскому остался верен, как цели революции.

Гиена сидела у ноги хозяина, облизываясь от распространявшегося по саду запаха, заглушившего все ароматы роз и миндаля.

Появился Берия, с необычайной ловкостью держа в руках несколько дымящихся шампуров с шашлыком.

— Лаврентий, я тебе наливаю. Наш гость не пьет, что возьмешь, конечно, на заметку.

— Прекраснейший шашлык по всем традициям кавказским! — торжественно возгласил Берия:

— Первый шампур гостю!

— И не только ему, но и нашей гостье из породы для кавказца более, чем редкой, гиене, — поправил Сталин.

И Сталин потянулся к положенному перед гостем шампуру с кусочками мяса, сала и лука.

— Из ваших рук она не примет.

— Не примет? Дрессировка? Боязнь, что ее отравят? Тогда сами угостите своего зубастого друга.

Сталин передал снятый с шампура кусок мяса старцу, и тот протянул его гиене.

С какою быстротою лакомство исчезло в ее пасти, с той же молниеносностью она свалилась на пол в предсмертных судорогах.

Наза Вец (таково было полное имя пришельца) с горечью посмотрел на уже мертвую свою спутницу, взял другой кусок шашлыка и понюхал:

— Пахнет цианистый калий цветущим весной миндалем. Таится в этом запахе смерть!

И добавил еще строчку гекзаметром на древнегреческом языке:

— Прощай, мой дружок незабвенный, погибла ты вместо меня!..

Слова эти еще звучали в воздухе, а старец исчез, растворился в нем (перешел в другое измерение, стал невидимым, находясь уже как бы в другой плоскости).

— Иллюзионист! — крикнул Берия. — Тревога! Закрыть все выходы из сада!

— Не трудись, — сказал Сталин. — Он просто перешел туда, откуда явился. Не мог же он по обычным дорогам к нам в запретную зону пробраться. Но он много знал и еще больше от меня услышал. Я думал, подослали, так пусть знают отповедь мою, но позже понял, что он «иночеловек»! И в назиданье нам оставил труп вонючей пакостной гиены. Падаль — тебе в подарок за усердие.

— Интересно, на каком языке он с нею говорил? От кого был заслан к нам?

— Учиться надо было тебе, Лаврентий, в классической гимназии. Гомера в подлиннике не слушал?

— Он слишком много знал. В скамейке аппарат…

— Так и надо было внеземные знания использовать. А ты поторопился, как с польскими офицерами в Катыни. — Сталин встал и прошелся по веранде. — Умерь свой пыл, Лаврентий. Падаль зарыть под миндальным деревом и обо всем забыть. Не было ни старца, ни гиены, ни закона гор.