Суд

4

Асессор сощурился в темноте, головой потряс, но приторное сновидение не сплывало, липло к памяти, словно патока к рукам. Открывает он платяной шкаф, и перед ним – щит управления. На нем две кнопки: черная и красная. Но щит – за стеклом, до кнопок не достать. Надо найти лом, разбить стекло, и завращается бетонная пробка. Она лежала тут же в шкафу – такая шершавая чушка. Асессор поднимал ее, оборачивался, чтобы показать самому же себе, другому себе, стоящему за спиной и не дающему лома. И словно переливался в этого другого себя, требовал, чтобы ему еще раз показали, а лучше он посмотрит сам. И шагал к шкафу, и все повторялось сначала, повторялось несчетное число раз – от этой несчетности было душно, тягостно…

Эк пробирает. Того и гляди, сорвешься и начнешь метаться по темным этажам в поисках выхода. Метаться неистово, однообразно и безуспешно, как зверь в клетке. Зверь, который, как тебя убеждали, стоит далеко позади по своему умственному развитию. Н-да, обстановочка!..

А ведь он в автобусе. Спит в автобусе на кресле, и все тело ноет от сидячего сна, ноет так, что больше не заснуть.

Он вздохнул, нашарил кнопку под окном, нажал, и стекло посветлело, стал виден тускло освещенный зал, серые складки пыли на грубо беленной неровной стене… Тишина.

Не получалось с людьми. Кабы рассадить их по одному, дать каждому дело, а самому бдеть да обходить их с душевным разговором, – сорок восемь часов, назначенные Ван Ваттапом, тихо-мирно прокатились бы. И за это время сложилась бы основа, ну, не понимания, так хотя бы взаимной терпимости. Что будет дальше, неведомо, но легче бы пошло…

Не было ни сил, ни придумки на такой распорядок.

Разбуженный Ван Ваттап, цедя туманные и односложные ответы на вопросы, спешил к шерифу. Минут сорок в препараторской длилось нечто вроде чернокнижного действа. Потом шерифа, словно спящую царевну, увозили в докторский будуар, с Ван Ваттапа градом катил пот. Он уныло твердил, что должен отдохнуть, плелся в «двадцатку», окидывал взглядом дисплеи и самописцы, делал одно-два переключения и в изнеможении рушился на топчанчик в дежурке, требуя, чтобы его заперли. Это уже повторилось трижды. В первый раз это хоть как-то заслуживало доверия, но чем дальше, тем больше походило на комедию. Или на коварную дипломатию: оттянуть события любой ценой, а там видно будет.

Тощий, выговорившись, ослабел, начал клевать носом. О'Ши, наоборот, понесло. Он говорил, говорил, говорил, начал повторять одно и то же. Наконец сам заметил это, осекся и надолго затих. Тогда асессор предложил дежурить вдвоем: сначала дежурят он и О'Ши, потом тощий, отдохнув, подменяет журналиста, а тот, в свою очередь, подменит асессора. Каждый четыре часа дежурит, а потом два часа отдыхает. Тощий согласился, как за соломинку схватился, и побрел спать в комнату Нарга. О'Ши попытался осмыслить систему – не получилось, попробовал сострить по этому поводу – не получилось, промямлил: «Вам лучше знать, асессор. Это у вас в крови» – и замер, тупо разглядывая щит.

Потом проснулась Джамиля. Вернее, асессор растолкал ее, велел привести себя в порядок и отвел в кабинет. Завидя «молодую красивую даму» (Джамиле на вид было года двадцать два, а насчет красоты уж всяк по-своему судит), О'Ши оживился, вспомнил, что галантен и блестящ. Но Джамиля глядела волком, говорила крикливо и злобно. О'Ши мигом сник, асессор легко спровадил его отдыхать, а сам, сражаясь с Джамилей, словно обрел второе дыхание. Даже докучливый голод позабылся.

Он кратко объяснил Джамиле, кто они, зачем сюда пожаловали и в каком положении оказались.

Джамиля хмыкнула.

– Чуткий слух, тонкий нюх, зоркий глаз! Жаль, я вас всех разом не перестреляла. Воздух чище был бы.

– Это мы тут начадили – не продохнуть. Правда? – подхватил асессор, кивая на щит. – Откуда шер-ханиё?

– А вам какое дело?

– Знакомое снадобье. Один большой учитель им сопляков морочит. На прощание.

– Лжете!

– Лгу? А кого отсюда в разгар концерта, как малое дитя, в постельку унесли? Вы меня, людоеда, или людоед вас, паиньку?

Джамиля промолчала. Крыть-то нечем…

– Как вы узнали историю Лущи-Бро? От него самого?

– Упаси боже! По словечку, по фразочке. То Нарг спьяну болтнет, то за Ван Ваттапом клочок черновика подберешь, перед тем как сжечь. Произвели над Лущей какую-то гнусную операцию. Вроде мозги пересадили, и получилось. Но плохо.

– Что побудило вас дать Луще-Бро газету со статьей Раффина?

– Я решила: или пускай он повесится, или пускай поможет мне посчитаться с Наргом. Приедете вы, не приедете – мне было плевать. Мне бы только Нарга взять! Ван Ваттап – дохляк, с ним ребенок справился бы. Мы его в кабинете взяли. А Нарга скрутили сонного. Уиллард все о сыночке пекся. Пришлось ему дозволить привязать Нарга так, чтобы он мог кнопки нажимать. Отправила я Уилларда наверх, и настал мой час! Нарг, он гордый был, сутки я его ломала. Тут, в кабинете, динамик есть: все слышно, где что говорят. Я велела Наргу переключить его, чтобы слушать туннель. «Если сюда кто-нибудь пойдет, – думаю, – застрелю обоих и концы в воду». И проворонила, дура. Развязался он. Как услышал вас, шасть к щиту, хлоп по кнопке!

– Почему?

– А я откуда знаю? Он не объяснил. Получил свое. Жалко, что рано. Мне бы еще часика два – я бы его додавила.

– Как вы достали автомат?

– Отстаньте! Весь мир битком набит этой дрянью, их каждый день по сто тысяч штампуют! Куда ни повернись, они рядами стоят. А возьми его в руки, так сразу начинается: «Где взяла? Какой ужас!» Взяла, и все. На улице нашла. Главное, что пригодился. Может, еще спросите, где меня учили стрелять?

– Меня сейчас больше интересует, где здесь телефоны для связи с верхом.

– Нет их здесь. У Нарга даже поговорка была: «Не заводите дела поблизости от Белла».

– «Он кормится словами, оброненными вами», – продолжил асессор и в ответ на удивленный взгляд Джамили пояснил: – Это из песенки. Лет десять назад была такая популярная песенка. Кто такой Белл, знаете?

– Нет.

– Изобретатель телефона. С этим изобретением вышла любопытная история, я ее вам при случае расскажу, – пообещал асессор и, пользуясь минутной разрядкой, сменил тему и тон разговора: – Благодарю за доверие и прямоту, но, скажу вам прямо, над этим рассказом надо поработать так, чтобы он вас не мучил – это раз! – и выручил – это два. Слушателей у вас будет много, поверят они вам не вдруг, а повторять придется не однажды. Тут я мог бы вам помочь, кое-какой опыт у меня есть. Не фыркайте, не фыркайте, я дело говорю. Попробуйте вслушаться, мне вас медовыми речами обольщать ни к чему. Я у вас в долгу за то, что помогли мне сюда попасть. Конечно, вы своего добивались, а не мне помогали, но уж так вышло, что помогли. И помогли, заметьте, когда действовали умно. Рискованно, но умно, и страстям особой воли не давали…

Осторожно надо вести такие разговоры. Не спеша, на свежую голову, без помех. А тут в голове гул, в животе писк, и до побудки тощего и О'Ши остаются считанные минуты. За минуты можно приказ отдать, а переубедить нельзя. Еле-еле, рискуя срывом наметившегося контакта, уговорил асессор Джамилю позаботиться о еде. Кое-какие лабораторные запасы: дрожжи, культуры, белковые препараты, – если не особенно привередничать, вполне сгодятся в пищу. Асессор позаботился, чтобы Джамиля сама это подсказала. Так вот, пусть она обревизует кладовую, или как там у них это называется, попробует соорудить что-нибудь путное и в виде особого одолжения не распространяется о происхождении меню.

На том расстались, и, отыскав О'Ши в автобусе, растолкав его и отправив за тощим, асессор рухнул в автобусное кресло, откинул спинку и мгновенно уснул. Целый час проспал и мог спать еще час, так ведь нет же – привиделся этот дурацкий шкаф, и сна теперь ни в одном глазу. Ну ладно. Уж коли так, пойдем посмотрим, как обстоят дела…

Войдя в кабинет, асессор увидел О'Ши на месте Ван Ваттапа. Перед столом, спиной к асессору сидел черноволосый человек в купальном халате.

– Асессор, вы? – воскликнул О'Ши. Черноволосый обернулся. Это был шериф Хадбалла.

– Гляньте, что за чудеса! – жизнерадостно частил журналист. – Наша власть самостоятельно проснулась, оделась, пришествовала в кабинет на огонек и учиняет нам строгий спрос. Этот азиат – маг и чародей! Мы думаем, вы спите, бережем ваш сон, а вы – тут как тут! И очень кстати. Мы тут раскидываем умом над нашими ближайшими перспективами.

– Как вы себя чувствуете, шериф? – спросил асессор, проходя к столу.

– Благодарю вас, вполне прилично. Рука, конечно, ноет, но все это терпимо. Вы меня спасли, я знаю, я доложу об этом руководству и буду ходатайствовать о вашем награждении.

– А где доктор Луща? – спросил асессор. – Вы уже читали наш протокол?

– Да, – кивнул шериф. – Я полностью в курсе. Я попросил его удалиться, чтобы я мог свободно обдумать и обсудить его требование. Вы понимаете, в какое сложное положение оно нас ставит. Но оно справедливо и законно. Учитывая обстоятельства, я не вправе отказать истцу.

– А если истец сам откажется от иска или попросит отложить разбирательство? – спросил асессор.

– По нашим законам снятие претензий истцом не допускается, – ответил шериф. – Если дело поступило в суд, его ходом может ведать только суд.

– А если судья не дееспособен? Вы считаете себя полностью дееспособным?

– Я мог бы возложить судейские полномочия на господина О'Ши, но не так уж я плох, чтобы оправдать это перед самим собой. Рассмотрением этой претензии дело не ограничится. Раз уж волей населения функционирует суд, он должен разобраться и со смертным случаем, который здесь имел место. А я не могу взвалить ответственность за решение в деле об убийстве на неспециалиста. Как бы вы сами поступили в этом случае, если бы у вас за плечами был юридический факультет?

– Юридический факультет у меня за плечами есть, но не здешний, – сказал асессор. – В ваших порядках я ориентируюсь плохо, но знаю: я иностранец и могу принять участие в обсуждении этих проблем, только если меня об этом официально попросят…

– Я вас об этом официально прошу, – перебил Хадбалла.

– Хорошо, – кивнул асессор. – Но какую роль вы мне предназначаете?

– Я хотел бы, чтобы вы представляли интересы истца.

– Для этого я должен сначала посоветоваться с доктором Лущей и выяснить, согласен ли он на мое представительство.

– Разумеется, – кивнул шериф. – И начать следует вот с чего: вы упорно называете истца доктором Лущей, но, кроме собственных показаний истца, на этот счет мы никакими свидетельствами не располагаем, а этого суду мало. Прежде всего я должен вынести решение об определении личности истца. Для этого я должен допросить доктора Ван Ваттапа. Я правильно произношу его имя? Вот с этого допроса давайте и начнем, если не возражаете.

– А ваше мнение, Харп? – спросил асессор.

– Терпеть не могу юристов! – ответил О'Ши. – Лично меня тошнит от всех этих римских формальностей. Я всегда считал, что их выдумали пройдохи, чтобы воткнуть между собой и справедливостью перину потолще.

– Ну, это значит только, что вы никогда не судились, – пожал плечами Хадбалла.

– Совершенно верно. Обходился без этого, – кивнул О'Ши. – По-моему, когда шестеро взрослых людей, загнанных в нору, заткнутую пробкой, помышляют не о том, как оттуда выбраться, а учиняют между собой судебное разбирательство по всем канонам процессуального кодекса, – это бред, но бред впечатляющий. Это как раз то, что нужно моим будущим читателям. Поэтому я всячески поддерживаю шерифа. Тем более что этого требует мой гражданский долг. Очень хочу посмотреть, как шериф посадит на скамью подсудимых человека, который, сутки просидев под дулом, нашел в себе силы выцарапать этого самого шерифа из скверной передряги…

– Как человек я ему глубоко и бесконечно признателен, – перебил Хадбалла. – Но как официальное лицо…

– Вот именно! Как официальное лицо! – подхватил журналист. – Никогда не был официальным лицом, никогда им не буду и никому не пожелаю такой проказы в душу.

– Господин О'Ши! – резко сказал шериф. – Предупреждаю вас: если вы допустите подобные высказывания в ходе официального заседания, я буду вынужден привлечь вас к ответу за нелояльность и неуважение к суду.

– Именно этого я и добиваюсь! – воскликнул журналист. – Штрафуйте меня покрупней, не стесняйтесь! Выйдя отсюда, я объявлю общенациональный сбор средств на уплату и мигом разбогатею. Да ни один оборванец не пожалеет пятака ради участия в осмеянии пещерной Фемиды!

– Итак, я прошу четверть часа для беседы с доктором Лущей, – умерил страсти асессор. – Будите Ван Ваттапа, Харп, а мы с Лущей пригласим Джамилю.

Шериф поморщился.

– Послушайте, асессор, а нельзя ли обойтись без присутствия этой дамы? Представляете, что будет, если ей вздумается затеять с Ван Ваттапом перебранку? Выйдет безобразная сцена, придется ее выставлять, а нам надо беречь силы. Ведь нам еще тридцать часов впроголодь ждать пробуждения Лущи-младшего. В этих обстоятельствах показать Ван Ваттапу наше спокойствие и решимость полезно, а злить его просто ни к чему.

– К общему сведению, – возразил асессор, – эта дама взялась разрешить продовольственный вопрос и сейчас занимается именно этим. Очень возможно, что перед заседанием нас будет ждать обед. Шериф, предложить нашей кормилице после обеда оставить помещение – это было бы по меньшей мере бестактно. Не правда ли?

– Асессор, – проникновенно сказал О'Ши, выдержав паузу. – Вы укротили эту валькирию?! У меня есть друзья в министерстве иностранных дел. При первой же оказии вас выдвинут в генеральные секретари Объединенных наций. Я вам это обещаю, не будь я журналист-лауреат! Посутяжничать на сытый желудок – это ли не мечта честного гражданина! Я в восторге от вас…

Хадбалла сидел за столом на месте Ван Ваттапа. Вид у него был торжественный. Он даже молотком судейским обзавелся, выбрав тот, что поменьше, из набора слесарного инструмента.

Самому Ван Ваттапу поставили кресло против шерифа посреди кабинета. По левую руку от шерифа за пишущей машинкой пристроился О'Ши, по правую, у стены, сели тощий и Джамиля. Джамиля как могла показывала, что ее принуждают сидеть тихо и молчать и вот она молчит, хотя все кругом подлецы и дураки. Девчонка! Одно слово – девчонка! Обозлили ее, набили голову всякой трухой – что теперь с ней делать? Тощий угрюмо смотрел в пол. Ох, не обрадуется он процедуре, которой добивался. Конечно, он воображал, что суд мгновенно проникнется его правотой и – раз-два! – пойдет клеймить позором каждое движение и слово ответчика. А когда выяснится, что суд с этим вовсе не спешит, он, как все такие, придет в бессильное неистовство от мысли, что судьи сговорились с ответчиком. Глаз да глаз за тощим нужен: дернется – все испортит. И асессор на всякий случай выбрал себе место между этой парой и Ван Ваттапом.

Начал шериф с того, что стукнул молотком по столу и объявил:

– Вы не так сидите.

Асессор чуть не улыбнулся, услышав знакомую с детства фразу. Нечто неподобающее все же, видимо, промелькнуло у него на лице, потому что Хадбалла строго глянул на него и закончил:

– Но ввиду чрезвычайных обстоятельств суд разрешает вам оставаться на занятых местах.

Хадбалла известил Ван Ваттапа, что «одним из членов пребывающей здесь общины» против него выдвинуто обвинение, что в этом случае он, шериф, обязан начать судебное разбирательство на уровне низшей судебной инстанции, перечислил параграфы и статьи, на основании которых ведется процесс, и спросил Ван Ваттапа, признает ли тот правомочность суда. У Ван Ваттапа ни один мускул на лице не дрогнул.

– Меня так или иначе будут судить, – ответил он. – Не сочтите мои слова за манию величия, но судить меня будет все человечество, а восторжествует мнение людей, достаточно грамотных для того, чтобы понять суть и смысл моей деятельности. Но лично для меня даже их суд не будет иметь никакого значения, и я не хочу иметь к нему никакого отношения. А у вас нет даже элементарных познаний, для того чтобы иметь право судить меня. Нет, шериф, я не могу согласиться на такой состав суда и, насколько это в моей воле, не желаю принимать участие в этой процедуре.

Хадбалла стукнул молотком по столу и сказал:

– Обвиняемый отклоняет состав суда, как неправомочный судить его действия. Суд видит в этом попытку уклониться от личной ответственности и поэтому не принимает возражений обвиняемого.

– Прошу прощения! – возник О'Ши. – Доктор Ван Ваттап утверждает, что мы не в состоянии понять суть и смысл его научной работы. Насколько я могу судить, действия, нанесшие ущерб истцу, совершены доктором Ван Ваттапом именно в ходе его научных изысканий. Поэтому я считаю необходимым, чтобы доктор все же попытался объяснить нам суть своей научной работы.

– Поддерживаю это предложение от имени истца, – сказал асессор.

– Суд принимает предложение, – заявил Хадбалла. – Доктор Ван Ваттап, вы привлекаетесь судом в качестве свидетеля и научного консультанта. Суд предлагает вам разъяснить суть и смысл вашей научной работы, не ограничивая вас временем для дачи показаний.

– Ну что же, – сказал Ван Ваттап. – Давайте попробуем. В конце концов, это можно считать полезным упражнением и для вас, и для меня. Меня интересует человеческая память. Я утверждаю, что именно огромные возможности механизма памяти отличают человека от прочих живых существ. Лишите человека памяти или возможности пользоваться ею – его поведение ничем не будет отличаться от поведения низших животных. Возможности памяти, конструкция аппарата заложены в человеке природой. По всему нашему организму разбросаны «поля памяти». Я называю их мемодромами. Если хотите, мемодром можно представить себе в виде слоя одинаковых молекул. Когда человек видит, слышит, действует, в его нервной системе идут сложные электрохимические процессы, но одним из результатов является присоединение к той или иной молекуле того или иного мемодрома простейшей химической группы. Эта группа превращает молекулу в стойкий электрический диполь. Совершился акт запоминания. Заполненный мемодром похож на узорный ковер диполей. Я подчеркиваю: основу этих ковров дает нам природа, а плетем узор мы сами, образуя собственную личность. Наше каждое мыслительное или материальное действие может быть разбито на сумму элементарных актов. Каждому такому акту обязательно сопутствует просмотр мемодромов, иногда всех зараз, иногда по группам, но чаще – всех зараз. Представьте себе: по телевидению передается футбольный матч, сотни миллионов зрителей с телефонными трубками в руках видят, что мяч вот-вот окажется на линии удара ноги форварда и кричат в трубку: «Бей!» Форвард слышит – и бьет. – О'Ши, стрекоча на машинке, показал Ван Ваттапу оттопыренный большой палец. – Да, это очень наглядная и плодотворная аналогия, – кивнул тот. – Представьте себе, что часть болельщиков кричит «Ешь!», часть кричит «Спи!». Но если большинство кричит «Бей!», форвард расслышит только команду большинства и выполнит только ее. Представьте себе, что часть телефонной сети отключена и половина болельщиков кричит понапрасну, форвард их не слышит. Все равно крика второй половины ему более чем достаточно, для того чтобы понять команду. Даже если до него доходит крик всего ста человек из миллионов, в ушах у него будет стоять достаточно оглушительный вопль «Бей!» – и он ударит. Представьте, что отключена половина, три четверти всех телевизоров и их владельцы не знают, что кричать, – крика зрячих будет опять же довольно. А теперь представьте себе режиссера, который знает, как устроена телефонная и телевизионная сеть, который способен отключать и подключать ее разные участки, организуя показ матча и подачу команд. Представили? Ответьте: в какой мере от его воли будет зависеть результат матча?

– Тогда и играть не стоит, – сказал О'Ши. – Потому что он господь бог и все равно будет так, как ему заблагорассудится.

– Так вот, этот режиссер – я, – с нажимом сказал Ван Ваттап. – Если ваш дом или город отключаются от телефонной сети, вы потратите годы на то, чтобы найти неисправность, а опытный техник справится с этим за пять минут, потому что знает приемы поиска и законы построения системы. Я не бог, я техник, который знает правила анализа и синтеза ваших личных телефонных и телевизионных сетей. Я единственный такой техник на земле, потому что со вторым расправилась присутствующая здесь дама. Я могу сделать так, что форвард расслышит команду «Ешь!», хотя большинство болельщиков кричит «Бей!». Я могу за несколько дней изобразить точную схему вашей памяти, шериф, и, скажем, вашей, асессор, и потом дней за пять могу поменять их местами. Приведите мне гениального скрипача, я перепишу его память на пьянчужку с' городской свалки, и пьянчужка выйдет отсюда вдохновенный и талантливый, как Паганини. Впрочем, вы не приведете и он не выйдет, поскольку мы под замком. Но в принципе это так.

Ван Ваттап умолк. Асессор опомнился первым. Может быть, О'Ши опередил бы и тут, но О'Ши был занят – он записывал речь Ван Ваттапа.

– Так что же? – спросил асессор. – Вы переписали память доктора Лущи на тело Бро, а память Бро на тело доктора Лущи?

– Почти что так, – ответил Ван Ваттап. – Я очистил мемодромы Бро и записал на них память доктора наук. Это был первый комплексный опыт переписки. Он не лишен был впечатляющей зрелищности. Алкоголик, мелкий мошенник разом превращается в респектабельного доктора наук. Ведь вы – доктор наук? – спокойно обратился Ван Ваттап к тощему.

– А память Бро вы перенесли на тело доктора Лущи? – поспешно и настойчиво повторил асессор, стараясь принять удар на себя.

– Ну, кому это нужно, – поморщился Ван Ваттап. – Такой пакости на земле в избытке. В ту пору мои технические возможности были довольно ограничены, я не смог бы заложить ее в кассеты, даже если бы захотел. Я просто выбросил ее вон. Ее нет.

– А какова судьба тела доктора Лущи? – тихо спросил асессор.

– Видите ли, – ответил Ван Ваттап, – узор на коврах мемодромов – штука нежная. Молекулярный уровень – вы должны понимать, что это такое. Любые доступные сейчас средства прочтения этого узора слишком грубы. Это все равно что вслепую пересчитывать кочергой сервизы в посудной лавке. Узор неминуемо разрушается при считывании. Теперь у меня есть метод, позволяющий обойти эту трудность. Я могу, читая узор, одновременно записать его в память парка вычислительных машин. По этой записи я всегда его восстановлю. Но в то время этот способ еще не был разработан, и тело, о котором вы спрашиваете, после считывания узора памяти было, что называется, «табула раса», чистый лист, на котором ничего не записано. Разбуди мы его, нам пришлось бы иметь дело с сорокачетырехлетним младенцем. Расходы по содержанию таких объектов очень велики, и, к сожалению, нам пришлось уступить тело в гипотермированном виде тем, кто интересуется такими вещами.

– Кому именно уступить? – настаивал асессор.

– Не знаю. Мы получили его от агентства и передали агентству.

– Какому агентству?

– Агентству, которое поставляет материал для подобных опытов.

– Значит, вы утверждаете, что существует коммерческое агентство, занимающееся добычей и торговлей живыми людьми для исследовательских целей?

– Странно! Это для вас открытие? Да оно существовало еще тогда, когда я о научной работе и не помышлял! Рекламных объявлений оно, конечно, не печатает, но все, кому это нужно, о нем знают и с ним сотрудничают.

– Великолепно! – взвился О'Ши. – И почем, простите, например, я?

– Не знаю. За доктора наук семь лет назад с нас взяли что-то около двухсот тысяч, а за Бро – что-то около десяти. Бро шел без сертификата, а на доктора наук мы потребовали сертификат. Агентство гарантировало, что мы получим доброкачественный образец интеллектуала с удовлетворительными способностями к научной работе. Оно приложило список ваших научных трудов, – вновь обратился Ван Ваттап к тощему.

– Вы с ним ознакомились? – продолжал асессор отвлекать огонь на себя.

– Чисто поверхностно. Это не моя специальность. Что-то геофизическое, если не ошибаюсь. Но выглядело это достаточно солидно.

– Вы сами вступали в контакт с агентством?

– Нет. Всеми внешними связями ведал Нарг. Я по складу характера не люблю и не умею поддерживать внешние контакты. Я, как улитка, лучше всего чувствую себя в четырех стенах, когда никто не мешает мне думать и работать.

– А вы подумали о том, – тихо сказал асессор, – что у доктора Лущи тоже могут быть какие-то пристрастия к своим четырем стенам? Я имею в виду его собственное тело.

Ван Ваттап пожал плечами.

– Прекрасно понимаю, куда вы метите, – ответил он. – Это меня заботило, но я вынужден был свести заботы к плану послепроцедурных психологических отклонений. Нам пришлось убедить себя, что именно этим нам следует ограничиться. Ведь не по нашей злой воле доктор Луща оказался объектом купли-продажи. Насколько мне известно, его приобрели у какой-то клиники, где необходимость в нем миновала.

– У какой именно клиники? – перебил асессор.

– Такими подробностями обычно не интересуются, – ответил Ван Ваттап. – Уж не хотите ли вы возложить на меня ответственность еще и за создание общества, в котором такие объекты продаются и покупаются?

– Некоторую часть хотел бы, – сказал асессор. – А именно ту, в которой вы обеспечиваете его процветание.

– Что ж так мало! – возразил Ван Ваттап. – Ведь я в вашей власти. Смешно ожидать, что кто-нибудь из тех, кто нам нужен, сам добровольно согласится на подобный опыт, а он был необходим, и подбор пары – дело не такое простое. Имеется ряд ограничений, обмен осуществим для двух людей из миллиона, а результаты первого опыта были практически непредсказуемы. Нарг и я – мы долго колебались, тщательно готовили процедуру, и, если учесть, что это был первый комплексный опыт, любой признал бы его результат блестящим. Любой, но не я. Меня интересовали тончайшие детали, и тут я потерпел неудачу. Объект оказался неполноценным и страдает рядом расстройств, природа которых неоднозначна. Отчасти они могли быть результатом несовершенства нашей методики, а отчасти – следствием органических нарушений, вызванных инцидентом, жертвой которого доктор Луща оказался в Африке. Об этом инциденте и о том, что агентство, таким образом, поставило нам не полностью доброкачественный материал, я, к сожалению, узнал слишком поздно – уже после опыта. От самого доктора Лущи в его новом облике, когда начал обсуждать с ним возможность продолжения его научной карьеры. Не сомневайтесь: прояви он способности к этому – он получил бы соответствующий пост и разумную компенсацию за ущерб.

– Не сомневаюсь, – начал было асессор, но Ван Ваттап повелительным жестом велел ему молчать и продолжал:

– Ценой пятилетних трудов я разработал новую методику и поручил Наргу добыть тело доктора Лущи. Теперь мы могли бы вернуть ему его память из тела Бро. Но агентство, к сожалению, не смогло удовлетворить нашу просьбу. По размышлении я нашел, что, обследовав память ближайших родственников доктора, – скажем, отца или сына, – я мог бы получить ценную информацию и с ее помощью устранить многие дефекты, на которые жаловался объект. Это при том, что я теперь настолько силен, что с уверенностью могу сказать: опыт не причинил бы никакого вреда сыну доктора Лущи. Я был настолько уверен в этом, что Нарг дал агентству такие гарантии и договорился о двухнедельной аренде Лущи-младшего, после чего тот мог бы как ни в чем не бывало начать и продолжить свою поездку. Но, – и тут Ван Ваттап снова обернулся к тощему, – вы каким-то образом узнали о наших планах, узнали далеко не всё, извратили это по-своему и сорвали опыт, который имел большие шансы сделать вас полноценным человеком. И поставили под угрозу жизнь вашего собственного сына.

Ван Ваттап говорил убежденно, тихо, абсолютно спокойно. Асессор чувствовал, что у него шевелятся волосы. Луща-Бро внезапно резко уронил голову на колени, сжал ее руками. Джамиля вскочила, схватила его за плечо, но он с силой оттолкнул ее.

– Ваш опыт был напрасен, – сказал О'Ши, будь он трижды неладен со своей методой разлагать людей на множители. – Доктор Луща практически не страдает никакими дефектами, кроме душевных ран, которые вы ему причинили. Все эти годы он симулировал перед вами эти дефекты, выражая этим свой отказ сотрудничать с вами. Иных возможностей выразить свою волю вы ему не предоставили, не так ли? Не так ли, доктор Луща?

Тощего, скорчившегося на стуле, била дрожь.

– Ах вот как! – сказал Ван Ваттап. – Это меняет дело. Это меняет дело, – раздельно повторил он. Он явно тянул время. Великолепная, устрашающая машина пришла в замешательство, ей нужно было несколько секунд для перестройки. И вот она перестроилась. – Ну что же, – отчеканил Ван Ваттап. – Это избавляет меня от всяких внутренних обязательств по отношению к вам. Вы вели себя неразумно. Неразумней вы не могли себя вести – вот все, что я могу сказать.

– А вы? – спросил асессор. – Вы вели себя разумно?

– Я вел себя так, как позволяли мои возможности и осенившая меня идея, – ответил Ван Ваттап. – Мы с Наргом пришли к ней с разных сторон: он – со стороны систем связи, я – со стороны акупунктуры, иглоукалывания, древней восточной медицины. Там еще две тысячи лет назад составляли карты человеческого тела, отмечая точки, в которых укол и жар способны преобразить состояние организма. Я догадался, что эти точки – проекция линий связи мемодромов с головным мозгом. Сколько я возился с этими картами! Сколько в них было благих домыслов и выдачи желаемого за действительное! Но было здравое зерно, и мы заставили его прорасти. И подумать только! Всеславная ученая когорта, которая под ваши рукоплескания двести лет поднималась к этому рубежу, вдруг начинает перед ним мяться, озираться, трусливо топчется. Лучшие умы гниют, опутанные моралью церковников и телекомментаторов, играющих в европейский гуманизм!

– Вам мешает гуманизм? – вкрадчиво осведомился О'Ши.

– Нет, мне мешают спекулянты от гуманизма, – ответил Ван Ваттап. – И не столько мне мешают, сколько науке. И даже не мешают, а мнят, что могут помешать, грозя и попрошайничая, пока не урвут свое. Нам не давали денег, не утверждали тем, выживали из респектабельных гнездышек, где самозваные ученые и «гуманисты» тайком паразитируют на человечестве. Шпионили за нами, чтобы паразитировать лично на нас. А здесь иные порядки. Клопам здесь неуютно, и за изящную пустую писанину здесь не платят.

– Но зато большие пауки могут надеяться на получение неких конкретных выгод от ваших здешних трудов, – саркастически заметил О'Ши.

Ван Ваттап кивнул.

– Предпочитаю говорить прямо. Это открытие, пока оно остается в тайне, дает хорошо организованной группе огромные преимущества в мире, построенном на формализме и лицемерии. Я на это пошел, потому что знаю: недолго ему оставаться тайным. Пусть меня за это отдадут под суд, пусть осудят. Не возражаю, хотя мои симпатии не на стороне тех, кто судит, а на стороне тех, кто так или иначе приспосабливает мир к моему открытию.

– Суд считает ваши слова признанием в том, что вы сознательно пошли на сговор с преступными элементами. Суд принимает к сведению, что вы сознаете свою вину, – отчеканил Хадбалла.

– Вину? Это скорее был мой долг. Перед наукой воздвигли забор. Она стала его ломать. Нашими руками она разнесла его в щепы. Хотите вы того – не хотите, боитесь – не боитесь, знаете, что об этом думать, – не знаете, но вы будете жить в просторе, который мы вам открыли, а наша личная судьба и ваше к ней отношение не имеют ровно никакого значения. Конечно, приятно было бы кончить свои дни, как ваш хитрый доктор Фауст, и умереть в прекрасное мгновение, которое захочется продлить. Но наш договор с дьяволом таких привилегий не предусматривал. Нарг погиб под пулями, и если вы, шериф, по своему приговору дадите оружие этой скорой на руку фурии, она с великой радостью и меня превратит в решето. И должен вам сказать: это меня не огорчит. Я очень устал от рабской жизни. Двадцать лет назад, когда меня осенила идея, я не был рабом. Каждый час работы открывал мне удивительные вещи, я был свободным и счастливым творцом. Но чтобы доказать правоту своих идей, мне пришлось взвалить на свои плечи изнурительный и непосильный груз: экспериментаторство, возню с методиками, шлифование мелочей, которым нет конца и края. Двадцать лет рабского труда! Худшего наказания для меня не мог бы выдумать ни один суд на свете. Я его понес, я сам себя истоптал и потерял в этих норах. Я давно прах. Так что мне с того, чем пахнут деньги, которые мне дают? Что с того, что я, прах, пересадил одного доктора наук из миллиона сущих в шкуру жалкого афериста? Что с того, что за это беззаконие вы, прах, в этом жалком заточении вынесете мне свой жалкий приговор? Это все недостойная суета под ногами великого и прекрасного дела науки. Как бы вы ни заклеймили меня, хоть детей моим именем пугайте, но открытие пришло в мир. Мое открытие! И если вы честные люди, то признайте честно, что не вашего ума это дело, и займитесь чем-нибудь попроще. Так и быть, я задам вам задачу. Шериф, я обвиняю этого мужчину и эту женщину, – Ван Ваттап указал на тощего и Джамилю, – в том, что они своими действиями причинили смерть человеку по имени Эжен Нарг. Мертвое тело и орудие убийства предъявлены правосудию. Дело вполне в пределах вашей юрисдикции и компетенции. Не так ли?

– Сволочь! – крикнула Джамиля. – Краснобай! Сколько же ты понапрасну жил на этом свете!

– Замолчите, женщина, – громко сказал шериф, ударив молотком по столу, – Замолчите все! У меня кружится голова. Суд объявляет перерыв. О сроке следующего заседания суд объявит после отдыха и размышления. – Он встал, пошатнулся и строго сказал: – Встаньте, когда встает судья.

– Ах, шериф, шериф, – сказал Ван Ваттап, вставая. – Давайте-ка мы лучше повторим процедуру с иголочками. Надеюсь, асессор, вы мне поможете, как в прошлые разы: у вас уже есть опыт. Но перед этим я хотел бы сделать заявление. Весьма существенное для суда, если он собирается размышлять. Вы позволите?

Хадбалла кивнул и сел. Сели и все остальные.

– Я слежу за приборами в «двадцатке», – сказал Ван Ваттап, – и обнаружил, что подъем температуры ванны прекратился. Это говорит о том, что какие-то секции нагревателя не получают питания, хотя сигнальные лампы горят. Следовательно, аппаратура «двадцатки» неисправна…

– Луща-младший жив? – поспешно перебил асессор.

– Насколько это понятие приложимо к гипотермированному объекту и насколько я могу доверять показаниям приборов, да, – ответил Ван Ваттап. – Судя по всему, имеющийся режим можно поддерживать сколь угодно долго. Пока это будет иметь смысл по иным обстоятельствам. Но вернуть объект в нормальное состояние я не могу, чем вы, – и Ван Ваттап обернулся к тощему, – обязаны лично себе и вашей сообщнице.

– Лжешь! Лжешь! Ты просто хочешь, чтобы мы тут все сошли с ума! – крикнула Джамиля.

– Вы находились здесь достаточно долго, чтобы знать, что я никогда не лгу. Не испытываю в этом необходимости, – презрительно ответил Ван Ваттап и вновь обратился к Хадбалле: – Кроме того, я просил бы вас недвусмысленно сказать мне, могу ли я впредь до окончания затеянной вами процедуры вести себя так же свободно, как и все прочие, находящиеся здесь. Или вы в чем-то ограничиваете мою свободу действий?

– Вы единственный, кто может управлять аппаратурой, – ответил Хадбалла. – Суд надеется, что вы и далее будете поддерживать ее в рабочем состоянии. Во всем прочем до решения суда вы обладаете теми же возможностями, что и мы. Суд не видит поводов для иного постановления.

– Только есть у меня не проси! Сам возись – времени у тебя хватит! – продолжала бушевать Джамиля.

– Здесь имеется много вещей, являющихся моей личной собственностью, – продолжал Ван Ваттап, словно не слыша слов Джамили. – Как вы считаете, шериф, в какой мере я имею право и в дальнейшем единолично распоряжаться этими вещами? Чем я должен, по-вашему, поступиться частично, а от чего отказаться полностью?

– Суд не готов к ответу на этот вопрос, – ответил Хадбалла. – Если вы настаиваете, суд постарается вынести справедливое решение, а пока просит вас проявить разумную добрую волю.

– Прошу иметь в виду, – сказал Ван Ваттап, – что у меня нет ни малейшей доброй воли по отношению к кому-либо из присутствующих. Обстоятельства вынуждают меня подчиняться вашим указаниям, но не более того. Не хотел бы, чтобы кто-то хоть в малейшей степени заблуждался на этот счет. У меня все.

– Постойте, – вмешался асессор. – Ведь вы, шериф, специалист по электронике! Может быть, назначенный вами перерыв лучше использовать для того, чтобы разобраться с электросхемой щита? Восстанови мы аппаратуру «двадцатки» – все станет намного проще. Я уже не говорю о том, что вдруг удастся разобраться и с пуском затворов. Убежден, что здесь имеется документация по электрической части. Где она? – обратился асессор к Ван Ваттапу.

– Электроникой и приборами занимался Нарг, – ответил Ван Ваттап. – Надо посмотреть его рабочие шкафы. Может быть, там что-нибудь и найдется. Должен сделать вам комплимент: это первые разумные слова, которые я здесь услышал, хотя я вряд ли смогу толком помочь в таком предприятии.

– Я специалист по электронной связи, это совсем не та область, – сказал Хадбалла. – Но давайте попробуем. Доктор Ван Ваттап, покажите нам рабочие шкафы Нарга.

– И еще одно! – настойчиво продолжал асессор. – От имени истца я просил бы суд на основании свидетельских показаний ответчика признать истца гражданином моей страны Осипом Лущей, доктором наук и отцом Дрона Лущи, вопреки его воле выкраденного и подвергнутого биологическому эксперименту точно так же, как и его отец.

Путаная вышла фраза, но зато все сказано, что нужно, и единым духом. Юристы такие фразы уважают.

– Напоминаю, что суд объявил перерыв, – ответил Хадбалла. – Но суд принимает к рассмотрению вашу просьбу и даст по ней ответ в срок, о котором объявит позже.

Джамиля презрительно фыркнула. Асессор решил промолчать.