Судебные речи

Дело Консервтреста

В целях развития и организации консервного производства на началах хозяйственного расчета в середине 1922 года президиумом ВСНХ был учрежден Консервтрест. В задачу треста входило объединение 9 консервных заводов для организации на них консервного производства как для изготовления заказов военного ведомства, так и для широкого потребления.

Руководители этого треста и ряд других должностных лиц треста злоупотребляли своим служебным положением и совершили должностные преступления, за что и были привлечены к ответственности. Основное обвинение, предъявленное им, говорило о срыве поставленных государством перед трестом задач, в результате чего государство понесло крупный материальный ущерб.

Дело это рассматривалось 2–13 декабря 1924 г. Верховным судом РСФСР.

Суду были преданы: бывший председатель правления Консервтреста — Розенберг П. С., бывший заместитель председателя правления того же треста — Файно Г. И., бывший заведующий торгово-заготовительным отделом — Браиловский А. М., заведующий финансово-счетным отделом — Эймонт, директор Астраханского консервного завода — Бердяев В. А., заместитель директора того же завода — Ковалев М. А., заведующий заготовительным отделом того же завода — Монаков П. Т., заместитель председателя Консервбюро — Позин Т. А. и Трофимов Ф. М., от обвинения которого обвинитель в процессе судебного следствия отказался.

Товарищи судьи! Всякий судебный процесс всегда имеет одну чрезвычайно большую трудность. Эта трудность, мне кажется, связана с тем, что для правильного разрешения каждого судебного дела обязательно точное, ясное и отчетливое представление о той эпохе, когда совершались преступления, составляющие предмет судебного рассмотрения. Трудность настоящего дела заключается в том, что наш процесс от времени совершения преступлений, вменяемых обвиняемым, отделен двумя годами — двумя годами нашей революции, каждый миг которой равен по своему значению целому десятилетию, каждый год которой составляет целую эпоху. За эти два года многое успело измениться. Жизнь не ждет, жизнь идет, и идет так быстро, и в беге своем меняет форму так своенравно, что два года, отделяющие момент судебного разбирательства по настоящему делу от момента совершения преступлений, кажутся даже вечностью… А это так усложняет вопрос, что трудность, о которой я говорил выше, может показаться непреодолимой.

В каждом судебном деле прежде всего нельзя упускать из виду этой особенности, нельзя упускать того, что можно назвать исторической перспективой судебного процесса. В забвении этого правила лежит для суда величайшая опасность.

В самом деле, если бы суд на одну минуту упустил из поля своего зрения значение именно этого момента, если бы суд, иначе говоря, стер историческую перспективу рассматриваемого им дела, то его приговор не имел бы, конечно, того значения, которое он должен иметь как судебный приговор, во-первых, и как приговор советского суда, творящего волю рабочего класса, во-вторых.

Историческая перспектива… Это обязывает нас и в оценке тех деяний, которые вменяются в вину каждому из подсудимых, оглянуться назад и вникнуть в ту объективную обстановку, на почве которой родились и возникли эти самые преступления. Это тем более важно и тем более кажется необходимым, что те преступления, которые мы здесь рассматривали в течение нескольких дней и в итоге рассмотрения которых мы призваны помочь суду вынести свое авторитетное решение, — эти преступления разделяются, мне кажется, на две основные категории: преступления собственно хозяйственного порядка, т. е. преступления, направленные против интересов советского хозяйства, преступления в чистом виде, если можно так выразиться, и преступления обычного уголовного характера.

Какова была та объективная обстановка, в которой жили и действовали подсудимые и творили то, за что они призваны сейчас отвечать перед советским судом?

Уже к концу 1921 года — к началу 1922 года правительством и партией был поставлен вопрос о тех новых началах, какие необходимо осуществить в нашем хозяйственном строительстве, дабы обеспечить наиболее успешное и плодотворное его развитие в интересах быстрой и решительной победы социалистической революции. Ведь победа революции, успех революции, благо революции — это та цель, та путеводная звезда, которая ни на один миг не гаснет в нашей жизни и светом которой мы обязаны освещать всякое общественное явление, всякое наше общественно-политическое, культурное или хозяйственное начинание.

Хозяйственное строительство наше с точки зрения именно интересов пролетарской революции требовало обеспечения дальнейшего развития тех успехов, которые, несмотря на все трудности предыдущей эпохи, были уже налицо, которые были добыты и закреплены трудами, усилиями, жертвами и кровью рабочего класса и крестьянства. На основе этой экономической политики, укрепившей ещё больше нерушимый союз рабочего класса и трудящегося крестьянства, наше хозяйство быстро стало залечивать свои раны, быстро подниматься в гору. И тут оказалось, что одной из лучших форм, одним из наиболее удачных способов воссоздания нашей промышленности, этой могучей базы дальнейшего развития пролетарского государства, является трестирование, т. е. создание ряда крупных объединений предприятий, обеспечивающих пролетарскому государству возможность решительно влиять на все народное хозяйство, добиваясь наиболее высоких хозяйственных результатов. Ведь трест в советских условиях — это не просто хозяйственная организация. Трест в наших условиях — это вовсе не обычный трест, какие мы видим в капиталистических государствах. Задачи трестированной промышленности у нас не просто хозяйственные задачи, и не только хозяйственные задачи. Наши тресты должны построить свою работу так, чтобы на базе их хозяйственных успехов закрепить и обеспечить дальнейшие победы нашей революции, одушевляющей рабочий класс и нашей страны и всех других стран и зовущей нас на новые и еще более великие подвиги. Это отчетливо объясняет громаднейшее политическое значение хозяйственных успехов наших экономических организаций и особенно таких, которые объединены в виде трестов.

Поднять на высшую ступень нашу государственную промышленность — это значит обеспечить наибольший успех наших революционных достижений.

Лучшим способом, как я уже сказал, поднятия государственной промышленности на высшую ступень явилось трестирование нашей промышленности В этом моменте заключается величайшей важности политическое значение работы наших трестированных организаций и предприятий. Это обстоятельство также не нужно упускать ни на один миг, имея в виду ту историческую перспективу, о которой я имел уже честь докладывать суду.

На IX Всероссийском Съезде Советов говорилось о том, что и принцип хозяйственного расчета и принцип концентрации предприятий, применяемые в нашей промышленности, требуют реорганизации самого управления этими предприятиями и неизбежно выдвигают задачу найти наиболее совершенный тип организации крупных промышленных предприятий, заставляя сосредоточить ряд крупных единиц в одном управлении, иными словами — стать на путь трестирования. На съезде говорилось, между прочим, о том, что наша хозяйственная организация должна быть тверда, «ибо перед нами стоит целый ряд рифов, целый ряд опасностей, которые нам приходится преодолевать…» Трест — это одна из высших форм нашего государственного хозяйственного строительства, трест — это форма, способ подъема нашего промышленного хозяйства на высшую ступень развития; трест — это одна из тех форм, при помощи которых мы можем укрепить наше хозяйство, нашу промышленность, являющуюся прочной базой дальнейших успехов нашего революционного социалистического движения.

Для того чтобы оценить важность и государственное значение деятельности трестированной промышленности, добросовестности отдельных представителей этой нашей промышленности и возглавляющих эти промышленные предприятия и их объединения правлений, нужно помнить, что перед ними должна была стоять одна цель — великая и священная цель: создание и укрепление той базы, на которой строится Советское государство. Вот почему я утверждаю, что всякий, кто шел на эту работу, всякий, кто вступал в эту область борьбы, вступал в нее не просто в качестве специалиста, не просто в качестве технического работника или коммерческого деятеля, — он вступал в эту область работы как государственный деятель, как политик, как боец, как солдат Пролетарской революции А если он вступает в эту область как государственный муж и политик, то он должен нести за свои действия и всю ту ответственность, которая подобает его высокому положению.

Вот почему я полагаю, что рассматривать деятельность Консервтреста просто как деятельность треста, хозяйственного органа, коммерческого предприятия нельзя, неправильно, ошибочно, и такой взгляд на настоящее дело я должен с самого начала отвергнуть.

Я прошу вас, товарищи судьи, рассматривать Консервтрест и «подвиги» его деятелей не только с точки зрения узко хозяйственных задач и интересов. Эту деятельность нужно рассматривать как деятельность государственного учреждения, и не просто государственного учреждения, а советского государственного учреждения, т. е. такого учреждения, которое участвует в строительстве советского пролетарского государства, совершающего пролетарскую революцию. Хозяйственное строительство — это один из наших фронтов. И Консервтрест, как и каждый трест, и каждая наша фабрика, — это одна из крепостей этого фронта. И тот, кто входит в эту самую крепость, должен знать, что за все те неудачи, которые являются результатом его неумения, небрежности, тем более его преступлений, он будет отвечать, как за сдачу, крепости, как за измену. Вот основная позиция обвинения в этом деле. С этой позиции мы и должны установить ту историческую перспективу, о которой я говорил выше и которую нельзя упускать из вида.

Я считаю необходимым остановиться еще на одном предварительном вопросе. Мы помним изданный в апреле 1923 года декрет, которым задачи трестированной промышленности очерчивались именно как задачи государственных промышленных предприятий, которым вверяется советское народное достояние в целях развития нашего народного хозяйства В этом декрете, говорившем о государственных трестах и предприятиях, указывалось на го, что эти предприятия действуют на началах коммерческого расчета и имеют своей целью извлечение прибыли. И это вполне естественно и правильно, ибо если трест не может дать прибыли, то не может быть и треста.

Здесь, мы переходим в область уже чисто хозяйственных задач, хотя и имеющих громадное политическое значение. В этих задачах мы видим глубочайшее отличие треста как формы организации промышленности от всяких других форм промышленности. Мы знаем, что тресты заменили собой главки. По самому существу своему народное хозяйство переходит на высшую ступень своего развития — создание треста окончательно сводит со сцены «главкизм» как известный тип организации.

Бывают случаи, что в лице трестов возрождаются главки. Это возрождение старых главков означает, что тресты действуют неправильно, что тресты не осуществляют тех задач, которые поставлены перед ними новой нашей хозяйственной политикой, иначе говоря, — что тресты не достигают тех целей, которые стоят перед ними. В своем отчете IX Съезду Советов, о котором я выше говорил, в то самое, время, — когда мы переходили на новую экономическую политику, ВСНХ указывал на те глубокие изменения, которые должна была внести новая экономическая политика в промышленность и, в частности, в консервную промышленность. Полагали, что под влиянием новой экономической политики консервная промышленность, во-первых, перестанет быть отраслью, ограничивающей свою сферу производством жестяночных консервов военного образца, и что она объединит производство по переработке мяса, рыбы и овощей, что, во-вторых, производства, носящие побочный характер, разовьются в значительно больших пределах, чем переработка отбросов, что, в-третьих, она включит в сферу своего, влияния новые производства, имеющие для консервного производства подсобное значение (печатание по жести и др.).

Вот три положения, которые были выставлены тогда, когда мы начали строить нашу консервную промышленность, когда совершался переход от Главконсерва, от Консервуправления к Консервному тресту. Три задачи ставились перед трестом, среди которых важнейшей задачей было — стать отраслью хозяйства, не ограничивающей свою сферу производством жестяночных консервов военного образца.

Первая задача, поставленная перед Консервтрестом накануне IX Съезда Советов, — я цитирую по отчету ВСНХ IX Съезду Советов, — это задача удовлетворить полностью потребность армии. Но рядом с этим было указано, что побочные производства должны будут эксплуатироваться на коммерческих началах, причем — и этот момент очень характерен, так как он дает новое понятие о задачах этих трестированных предприятий — необходимо, говорилось в отчете, за счет дивидендов от коммерческих операций удешевить стоимость жестяночных консервов. Задача состояла, таким образом, не просто в том, чтобы создать консервную промышленность, не только раздвинуть те границы, которые замыкаются изготовлением консервов военного образца, а задача состояла в удешевлении производства этих консервов через развитие побочных производств. В значительной мере в этих именно целях Рабоче-крестьянское правительство и создало трест консервной промышленности взамен существовавшего до того главка. Переходя далее к непосредственной оценке тех объективных условий, в которых протекала эта деятельность Консервного треста и всей консервной промышленности вообще, я должен буду обратить внимание Верховного суда еще на одно обстоятельство, стоящее в тесной связи с тем, что я только что изложил. Я хочу указать на то, что 19 июня и 10 июля в окончательной форме было утверждено «Положение о тресте консервной промышленности», в котором следует обратить внимание на ст. 1, где также говорится о хозяйственном расчете, но одновременно подчеркивается и другое обстоятельство, имеющее весьма существенное значение для оценки того, насколько были осуществлены подсудимыми по настоящему делу, бывшими членами правления Консервтреста, стоявшие перед ними задачи. Это обстоятельство заключается в том, что в задачу правления треста входило не только развитие консервной, промышленности на началах хозрасчета, но и задача наилучшей организации управления этой промышленностью, наилучшей организации эксплуатации консервных заводов. Для этого-то и был учрежден трест. Он был учрежден для того, чтобы осуществлять, с одной стороны, те общие политические и хозяйственные задачи, о которых я говорил выше, и чтобы, с другой стороны, создать, развить и укрепить консервную промышленность на тех началах, которые были изложены в отчете ВСНХ IX Съезду Советов.

Наконец, стояла задача позаботиться не только о создании хозяйственного расчета, но также и о целесообразном ведении дела, которое можно назвать наилучшей организацией управления консервных заводов. Вот задачи, стоявшие перед трестом я прежде всего перед правлением треста. Для того чтобы ответить на вопрос, были ли выполнены эти задачи, нужно обратить внимание именно на то, в каком положении оказались те местные заводы, наилучшая организация управления которых являлась одной из существеннейших и важнейших задач самого треста и, в частности, того правления, которое возглавляло трест и которое призвано сейчас отвечать за всю деятельность этого треста. Товарищи судьи, здесь нужно с самого начала остановиться на фактах, совершенно бесспорных и не вызывающих никакого сомнения, что переход Консервтреста от той формы существования, в какой эта консервная промышленность находилась до «Положения о трестах», т. е. что переход от главкизма к трестизму совершился в достаточно тяжелых, объективных условиях. Этот момент имеет значение для дела, так как он касаемся исторической перспективы, о которой я сказал в самом начале.

Нам известно, что оборотный фонд, состояние которого является чрезвычайно важным моментом в развитии деятельности всякого хозяйственного учреждения, что этот оборотный фонд был получен трестом в недостаточных размерах Потом мы скажем и о том, что он представлял собою по своему качеству, но все-таки это положение совершенно бесспорное: оборотный фонд был слабый, оборотный фонд был недостаточный. Но как было в других случаях?

Конечно, если мы возьмем тяжелую индустрию, то увидим, что на нее государство обращает сейчас больше внимания, чем на какую бы то ни было иную отрасль промышленности, и это понятно, ибо тяжелая промышленность есть основа всей промышленности, и требовать равенства ее с Консервтрестом, конечно, нельзя. Требовать одинакового отношения к ним с точки зрения их финансирования, предоставления равноценных товаров или одних и тех же оборотных капиталов нет никакой решительно возможности, и сравнивать эти отрасли народного хозяйства было бы неправильно.

Но позвольте сравнить тот оборотный фонд, который получил Консервтрест, с оборотными фондами, которые получали другие подобные ему тресты. Такое сравнение и логично и законно. Я воспользуюсь официальными данными, которые содержатся в докладе ВСНХ IX Съезду Советов. Я здесь нахожу данные, которые говорят о том, что из трех консервных трестов первым является Центральный консервный трест, эпопею преступлений руководства которого мы сейчас рассматриваем, вторым — Крымконсервтрест и третьим — Одесский трест. Соотношение между основным и оборотным капиталами этих трестов оказывается весьма благоприятным в пользу Консервтреста. В то время, когда основной капитал Одесского треста выражался в 506 тысячах золотых рублей, его оборотный фонд выражался в 88 тысячах золотых рублей, т. е. оборотный фонд составлял меньше 1/6 основного капитала; в то время как баланс Крымконсервтреста на 1 июля 1923 года имел основной капитал в 569 тысяч золотых рублей, его оборотный капитал выражался в 137 тысячах золотых рублей. Консервтрест — тот Консервтрест, правление которого занимает сейчас скамью подсудимых, имел в основном капитале 1119 тысяч товарных рублей, а в оборотном фонде — 1447 тысяч товарных рублей Таким образом, совершенно объективно подходя к этому вопросу, можно сказать, что соотношение между оборотным капиталом и основным капиталом в значительной мере было более благоприятно для Консервтреста, возглавлявшегося подсудимым Розенбергом, чем это наблюдалось в других трестах однородной промышленности, однородного промышленного характера.

Я это говорю не для того, чтобы усилить в какой бы то ни было степени значение тех объективных условий, которые для этих трестов оказываются так же тяжелы, как они оказались и для данного тресту. Я хочу сказать, что когда мы говорим о том, что данному тресту не было отпущено нужных средств в той мере, как это следовало бы при всех нормальных условиях, то не надо забывать того обстоятельства, что этих средств неоткуда было отпустить, но что Консервтресту, во всяком случае, эти средства были отпущены лучше и больше, чем другим однородным трестам.

Вот как я ставлю вопрос. Мы говорим об этом оборотном фонде, великолепно учитывая его состав и соотношение его отдельных частей. Мы учитываем, что денежная часть этого оборотного фонда была очень незначительна — всего 70 тысяч золотых рублей — на громадную массу в 1700 тысяч рублей, отпущенных первоначально. Денежная ценность здесь — ничтожнейшая величина. Мы знаем, что 70 тысяч золотых рублей были не все в наличных деньгах, а известная часть была во всякого, рода обязательствах Наркомфина, в выигрышном займе, словом, в таких ценностях, которые, можно сказать, имели весьма ограниченное значение и связывали трест при реализации, вследствие чего он терпел известный ущерб. Мы видим, что из оборотного фонда известная часть лежала на счете завода и правление этой частью не распоряжалось. Нужно считать также установленным, и с этой стороны необходимо внести в дело ясность с самого начала, что оборотный фонд Консервтреста был и недостаточно высокого качества. Правда, когда мы подходим к оценке продукции, полученной трестом в виде фонда, то даже у самих деятелей этого Консервтреста возникает целый ряд разногласий. Однако во всей этой неразберихе, которая царит в этой области, мне представляется возможным установить нечто общее и бесспорное. Розенберг говорил, что продукция была качества среднего. Эймонт говорил нам, что большое количество товара было даже хорошее. Бердяев, когда защитник Орловский пробовал его опровергнуть и пытался утверждать, что консервы были негодные, доказал обратное. Показание Бердяева было подвергнуто проверке, и оказалось, что у защитника Орловского не было достаточных оснований говорить о негодных консервах.

Можно считать, что оборотный фонд был недостаточен. Но если оборотный фонд по своему составу был и невысокого качества, потому что в нем было мало денежных знаков, — а они являются в настоящее время лучшим средством обращения, лучшим рычагом развития хозяйственного оборота, — то мы должны сказать, что та продукция, которая была предоставлена в распоряжение треста, отнюдь не была «вонючими тушенками», как здесь выражались. Такие «авторитетные» деятели Консервтреста, как Розенберг, Эймонт и Бердяев, все сошлись на том, что продукция треста была хорошего, среднего, но во всяком случае не негодного качества.

Это, мне кажется, также нужно считать совершенно точно установленным. Если это установлено, то в таком случае можно считать, что при всех тех объективных условиях, на которые подсудимые ссылались и которые, действительно, мы не в праве упускать из виду, так как они несомненно играли известную роль в судьбе треста, затрудняя его деятельность, — при всем этом объективном положении вещей ничего безнадежного, катастрофического, ничего стихийного в положении треста, как в этом хотели нас здесь уверить, не было. Было действительно тяжелое положение: отпускали мало ресурсов, отпускали недостаточно хорошего качества ресурсы, отпускали ресурсы такие, с которыми работать нужно было с громадным трудом и энергией, чтобы достичь какого-нибудь эффекта. Действительно, с самого начала деятельности треста были серьезные, большие препятствия в работе. Такого положения, когда можно было бы, закрыв глаза, запускать куда-то руку, а потом, разжав, увидеть на ладони настоящее блестящее золото, — такого положения в тресте, действительно, не было. Нет. Тут надо было потрудиться, преодолеть великое множество всяких препятствий. Но препятствия есть везде и всегда. В том-то и заслуга, чтобы их преодолеть, а преодолевая, создать дело и развить его…

Мои противники, конечно, укажут еще раз на те объективные причины, которые мешали нормальному развитию деятельности треста. Им это уже необходимо будет сделать, потому что ничего иного в защиту подсудимых они сказать не могут. Конечно, трест был в довольно тяжелом положении. Но я утверждаю, что ничего катастрофического, ничего безнадежного не было… Не было того, что было у Акакия Акакиевича с шинелью, которую он однажды принес Петровичу, любившему косить по понедельникам левым глазом. Вы помните, как однажды принес Акакий Акакиевич шинель Петровичу и попросил заштопать ее… «Что ж тут штопать? — возразил Петрович. — В одном месте заштопаешь, в другом разлезется. Это не шинель, а дерюга»… Такого положения в Консервтресте, как у Акакия Акакиевича с шинелью, повторяю, не было. Было тяжелое положение, были тяжелые объективные условия, были препятствия нужно было их преодолевать. Иначе говоря, нужно было не вздыхать, как вздыхал член правления Файно, а работать. Тут самой большой объективной «причиной» провала треста был персональный состав его правления. Если нужно работать, а тут сидят вздыхающие, вроде Ильи Ильича Обломова, «деятели», то даже то, что само по себе не является катастрофой, способно превратиться в катастрофу, то, что не является бедой, сделается бедой. Это тоже объективная причина — «ассортимент» правленцев, если позволено будет так выразиться в отношении лиц, занимающих скамью подсудимых.

Итак, исходная точка моего обвинения не игнорирует ряда объективных моментов, но она не игнорирует и тех задач — задач развития консервной промышленности, которые приняли на себя руководители Консервтреста, отправившиеся воевать и в результате бесславно проигравшие сражение и проигравшие по своему преступному разгильдяйству.

Вот концепция обвинения. Дальше должен следовать анализ.

Обратимся к анализу. Первый вопрос: как расценивали положение треста сами ответственные работники, сами руководители треста?

Заведующий финансово-счетным отделом Эймонт подает 15 октября 1923 года докладную записку о финансовом положении треста. Он здесь говорит очень подробно (справка находится в деле — том I, лист 200), в каких знаках и в каком сорте денег заключается капитал этого треста! Мы здесь видим наркомфиновские обязательства, мы видим неаккуратную расплату Главхозупра, которая создает задолженность на 15 октября в 25 тысяч червонцев Здесь мы видим указание на готовый товар — на 43 тысячи червонцев Оказывается, что даже на это самое 15 октября 1923 года актив треста все же превышает пассив на 80 тысяч червонцев. Тогда возникает вопрос: что это — катастрофа или не катастрофа? Что думал этот финансовый деятель о положении своего треста? Что он говорил этой самой запиской, которая вовсе не бьет тревоги и не рисует положение вещей таким образом, что все, мол, расползается по всем швам?

Можно считать доказанным, что он говорил, — и это лишний раз подчеркивает правильность моей точки зрения, — будто нет никакой катастрофы, а просто есть, в худшем случае, некоторая трудность финансового положения. Этот момент мне представляется чрезвычайно существенным и важным для правильной оценки всей деятельности правления.

Товарищи судьи, мы неоднократно в течение процесса слышали, как здесь говорилось о материалах так называемой комиссии Шейна, давшей точную и будто оправдывающую правление картину Говорили, что комиссия Шейна все точно учла, все размерила, все оценила, все вывела и все точно определила. Комиссия Шейна и есть та печка, от которой все время пробуют танцевать подсудимые Отчет комиссии, говорили они, дает ясное представление о том, как рассыпался трест от объективных причин — падающей валюты, денежных суррогатов и т. д. и т. д. Я готов обратиться к анализу этой докладной записки, чтобы показать, как недостаточны, как условны и неубедительны содержащиеся в ней данные Что мы находим в записке? А вот что. Здесь говорится раньше всего об оборотном капитале по отдельным заводам.

Вот Астраханский завод. Записка указывает, что по Астраханскому заводу оборотный капитал, при оценке мясных консервов по 25 копеек золотом, преувеличен в оценке «примерно вдвое» Можно ли считать это сколько-нибудь прочной оценкой? «Примерно вдвое» — это что-то уж очень неопределенное. А когда комиссия Шейна сталкивалась с уменьшением оборотного фонда и интересовалась причиной этого уменьшения, то что оказывалось? Оказывалось, что «оборотный капитал точно не может быть выяснен» Почему? «Да потому, что остаток готовых изделий завод сдавал тресту в сентябре, в советских денежных знаках, без курсовых начислений, по себестоимости апреля, при калькуляции в советских знаках?». Вот ответ шейновской комиссии. И такими данными комиссии подсудимые хотят защититься от обвинение их в бесхозяйственности. Да ведь данные этой комиссии доказывают чистейшую их бёсхозяйственность.

Ставропольский завод. Здесь тоже уменьшился оборотный капитал. Это произошло, как говорит шейновская комиссия, «главным образом вследствие подготовки завода к работе». А не «главным образом» вследствие чего? Неизвестно. Опять-таки получается что-то совершенно неопределенное.

Уральский завод. Здесь отмечаются расходы по консервированию завода и говорится, что эти расходы «незначительные». Позвольте спросить эту комиссию, так долго работавшую и так тщательно якобы все определившую, в чем же именно, в каких знаках выражается эта «незначительность», каковы объем и цифры этой «незначительности»? Этого опять-таки в записке мы не находим.

Далее идет Курганский завод, и о нем говорится: «Оборотный капитал уменьшился, примерно, до 117 тысяч товарных рублей» И вывод дается следующий: «Кредитовый остаток по балансу не дает возможности установить действительную сумму уменьшения, и точный вывод оборотного капитала затруднителен».

Можно было бы процитировать всю сплошь эту докладную записку шейновской комиссии с одинаковым успехом: в ней ничего точного, определенного вы не увидите. Где должна итти речь об определенном реальном вопросе, там вместо реальности стоит сплошная метафизика — «некоторые затруднения», «небольшое увеличение», «незначительное уменьшение», «главным образом» уменьшение, «незначительные» расходы — и ничего, решительно ничего конкретного. О чем это нам говорит? Это говорит, что и с тем оборотным фондом, который был дан правлению Консервтреста в начале его деятельности, с тем фондом, который был и незначителен, и качества недостаточно высокого, и прочее, — Консервный трест не справился, как не справился и с основной задачей учета этого своего небольшого хозяйства. И сама эта шейновская комиссия, работавшая много месяцев над выяснением балансов треста, ничего реального не сделала, ни в чем не разобралась. По каким причинам? Да по тем причинам, что в тресте был хаос, в котором никто и ни в какой срок ничего разобрать и понять не был в состоянии, будь он семи пядей во лбу…

Я должен еще раз подчеркнуть: даже небольшой трестовский оборотный фонд не был правлением учтен и не был как следует использован.

Трестовское хозяйство складывалось из хозяйства девяти заводов, часть из коих была в законсервированном состоянии, т. е. не работала, существовала, но бездействовала, a часть заводов работала.

Интересно посмотреть, как обстояло дело на этих заводах. С этой стороны я прошу вас бегло посмотреть ряд документов, относящихся к четырем заводам — Курганскому, Петропавловскому, Пореченскому, Астраханскому.

Если мы обратимся к Курганскому заводу, то оказывается, что ревизионная комиссия, посетившая этот завод 16 декабря 1923 года, установила следующее: производственной программы на 1923–1924 год не существует, производственной сметы не. существует, финансового плана тоже не существует, отчетность за 1922–1923 год не начата. У правления не было нужной связи с заводами. Так и подчеркнуто здесь, что при старом правлении не было нужной связи с заводами и все правление было не в курсе дела. Это говорится в акте ревизионной комиссии, где указывается, что в области торговой это вело к убыточности.

Здесь мы начинаем подходить к вопросу о том, из каких элементов складывается та злополучная убыточность, природу которой бухгалтерским путем расшифровать оказалось невозможным. Тут возникает новый вопрос, если нельзя точно установить природу убыточности бухгалтерскими исследованиями и расчетами, то нельзя ли эту природу установить другим путем — путем ревизионных обследований и путем восстановления той картины, которая существовала в действительности. Курганский завод дает нам для этого некоторый материал и — я бы сказал — весьма солидный. 18 октября 1923 года был составлен акт обследования Курганского завода, и оказалось, что завод имеет возможность развернуть производственную деятельность в значительных размерах, что он имеет большое экономическое значение для всего района, что он может расширить и развить свое колбасное производство. Курганский завод при всем том не требовал вовсе никаких средств от центра, он требовал только руководства, он требовал только помощи, которая заключалась, главным образом, в направлении работы, а остальное он мог сделать сам. У нас есть официальный документ, указывающий на это. Однако правление палец о палец не ударило в этом направлении. И за это оно должно теперь отвечать сурово, по законам пролетарской революции.

По Петропавловскому заводу. Официальный документ — акт ревизионной комиссии — говорит о том, что производственная программа трестом не составлялась. Тут отмечаются серьезные недостатки материального порядка, недостатки такого рода, что завод из-за них должен был остановиться. Отмечается характерный момент. Правление отправляет жесть из Петропавловского завода в Курганский, а из Курганского завода гонит ее обратно на Петропавловский, а тем временем отсутствие жести угрожает Петропавловскому заводу остановкой. Это тоже момент, указывающий, откуда и как создавалось уменьшение фонда, создавался убыток, природу которого мы ищем и никак не можем найти, несмотря на ослепительный свет, царящий в этом зале. В акте прямо говорится, что остановка завода происходит благодаря малой его нагрузке в данное время, хотя была возможность развернуть работу вовсю. Это утверждает совещание, на котором присутствовали представители и партии, и профорганизаций, и хозяйственники. Характерно, что и самое восстановление завода произошло благодаря энергии и вниманию местных органов, ссужавших заводу необходимые на оборудование средства, а вовсе не благодаря правлению треста.

Пореченский завод. Согласно акту 3 сентября 1923 года, здесь дело также запущено в полной мере. «Бухгалтерии, — говорится в акте, — на заводе не имелось вплоть до конца августа… Обещанного на завод инструктора-бухгалтера до сего времени послано не было…» Здесь нам надо на минуточку отвлечься от этого документа и вспомнить свидетеля Ленского, который выполнял в Консервтресте роль инструктора и рассказал нам, как он ездил на Астраханский завод инструктировать. После того как он возвратился, должен был поехать другой инструктор — Никитин. Здесь ему был задан вопрос, достаточно ли он был силен, чтобы обслуживать заводы в качестве инструктора. Он сказал, что вообще правление не предполагало высылать инструкторов на места. Но это не верно. Из акта, который составлен на Пореченском заводе, ясно, что инструкцию прислали, а инструктора обещали, но не прислали.

Отчетной калькуляции нет. В акте делается характерная приписка. «Нужен энергичный директор, могущий вдохнуть жизнь. Консервтресту нужно более внимательно и хозяйственно относиться к своим местным органам. До сего времени ни один член правления не был на заводе несмотря на близкое расстояние от Москвы…»

Если обратиться к Астраханскому заводу, этому лучшему заводу не только в самом составе треста, но и лучшему заводу, как говорили здесь, во всей республике, то как обстояло дело там? Дело и там обстояло весьма плачевно. Вот у меня имеется в руках заключение эксперта Собгайца (лист 213 тома III). На вопрос: «Правильно ли велась калькуляция, можно ли было пользоваться ею при торговле, если нельзя было пользоваться, то можно ли было по книгам бухгалтерии составить точную калькуляцию?» — эксперт ответил: «Исполнительные калькуляции никуда не годятся, и если ими руководствовались при торговле, то этим приносили большие убытки делу»…

Можно было бы не согласиться с этим экспертом, с его заключением, если бы у нас не было достаточного количества контролирующего материала.

В этом же акте указывается, что на Астраханском заводе существовал целый ряд упущений, которые уменьшили стоимость фабриката: в калькуляцию не включалась, например, амортизация, не предусматривалась масса и других неизбежных и имевших место расходов…

Вот какова эта «калькуляция» на заводе, вот как обстояло дело, как это явствует из документов, составленных экспертами. Возьмем контрольный материал. Возьмем доклад эксперта Смирнова от 14 января 1922 года, где он говорит об отсутствии сметных калькуляций, о том, что заводы не знали стоимости продукции и продавали товары процентов на 35 ниже себестоимости… Здесь мы находим, между прочим, ответ и на тот вопрос, который интересовал защитника Матушева, когда мы говорили о договорах, заключенных Монаковым. Ясно, что эти договоры нужно брать не сами по себе, а в связи с торговыми и производственными условиями. От первых может быть убыток, а от вторых может быть прибыль. Этого взгляда, вообще говоря, нельзя разделять, но по отношению к Монакову мы должны это сделать, так как нам нужно рассмотреть именно его деятельность, т. е. деятельность по производственным заданиям.

Но вот здесь мы находим ответ на тот вопрос, которым интересовался тогда защитник, мы узнаем, что продукция Астраханских заводов продавалась ниже себестоимости на 35 %. Имеется целый ряд документов, которые говорят о том, что на Астраханском заводе дело обстояло совсем неблагополучно. Я обращаю ваше внимание на документ, подписанный секретарем губкома, председателем отдела союза пищевиков и целым рядом других ответственных лиц, которые рассматривали материал обследования Астраханского завода и пришли к весьма неутешительному выводу. Я возьму некоторые лишь выдержки, имеющие отношение к данному вопросу. Вот они: «Финансового плана, построенного на производственном плане, и финансовых смет на заводах не было». Далее. «Отчетные калькуляции составлялись в совзнаках и имеют значительные дефекты». Комиссия эта, словом, констатирует те же самые факты, что и Собгайц и Смирнов, т. е., что калькуляции нет, что продажа осуществлялась ниже себестоимости, что продажа шла в убыток, что сметы нет, что производственного плана нет, сметного плана нет, финансовой сметы тоже нет. Словом, ничего нет. Есть только Бердяев, Ковалев и Монаков, — троица единосущная и нераздельная, как это видно из целого ряда материалов по делу, которая требует к себе особого внимания. Вот как обстояло дело на этих заводах, о которых я говорил, для характеристики положения на местах. Какой же можно из этого сделать вывод? Очевидно, только один и очень печальный… Но тут опять выкатывается на позиции тяжелая артиллерия объективных условий, под прикрытием которых подсудимые спешно перестраивают свои ряды.

Какие бы трудности объективных условий ни были, как бы ни был плох товарный фонд, как бы ни был слаб оборотный капитал — истинные причины развала и убытков лежат внутри самого завода, внутри самой организации, внутри самого предприятия. И наша обязанность, обязанность суда, будет отделить субъективное от объективного и поставить вопрос именно так, чтобы объективные условия не закрыли собой субъективной ответственности.

Вы знаете, что на Астраханский завод была послана комиссия Шейна… Она не то ревизовала, не то обследовала, не то в чем-то разбиралась. Мне важно указать здесь на одно обстоятельство: в этой комиссии был свидетель Ленский, правда, с душой совсем не геттингенской, Ленский, успевший уже быть приговоренным к двум годам тюрьмы по ст. 128 УК[17]. Этот Ленский, хотя и с оттенком некоторой поэзии, дал, однако, весьма прозаические показания по вопросу о состоянии на Астраханском заводе бухгалтерии: «Положение бухгалтерии было блестящим». Так прямо и сказал: «блестящим», а потом оказалось, что организация хороша, а постановка плоха, а потом и постановка не хороша, и выполнение плохо. Словом, оказалось, что все его показание требует таких поправок, после которых от его показания ничего не осталось. Этот самый Ленский был послан в Астрахань для того, чтобы проконтролировать калькуляцию.

Я никогда не позволил бы себе ссылаться на Ленского, если бы то, что говорил Ленский, не вошло в докладную записку, и если бы то же самое не отметила целая комиссия, с секретарем губкома во главе. Нет калькуляции, нет финансового плана, нет смет, нет калькуляционного расчета и… ничего решительно нет. И это лучший завод. Это — краса и гордость консервной промышленности, как сказал Бердяев. Так говорил и Розенберг… Что же было на других заводах? Мы это видели. А как было в центре — в той самой голове, относительно которой сказал с колкой откровенностью Бердяев, — что рыба начинает «пахнуть» с головы, и совершенно правильно сказал. Как обстояло дел» с этой самой головой? Мы видим сейчас, как с ней обстояло дело. Плохо, очень плохо обстояло дело.

Займемся этим подробней.

Обратимся раньше всего к старшему инструктору управления счетоводства и отчетности т. Карлику. Мы его здесь допрашивали подробно. Я не буду злоупотреблять вашим вниманием и временем, я не буду повторять все то, что мы здесь выслушали, но считаю все же необходимым остановиться на некоторых основных моментах, обратить на них ваше внимание, просить вас зафиксировать их в своей памяти. Тов. Карлик говорит определенно: «К моменту ревизии обнаружилась совершенно неудовлетворительная отчетность с недопустимой запущенностью не только главных, книг, но и вспомогательных. Отсутствовало даже разделение поставщиков и покупателей. Фрахты, комиссионные я скидки, составлявшие до 50 % всех расходов, не распределялись по соответствующим товарным счетам, а целиком списывались на счет убытков. Балансов не было, ибо то, что называлось балансами, никакого значения иметь не могло».

Мы знаем, что и Лапицкий, работавший в тресте в качестве главного бухгалтера, а в действительности являвшийся только счетоводом третьего разряда, этот самый Лапицкий тоже подтвердил, что о балансах нельзя и говорить. Он скромно называл их «оборотными ведомостями». Но мы говорим о балансе, а не об оборотных ведомостях. А балансов-то нет. Есть какие-то «оборотные ведомости». Но если на основании этих ведомостей начать балансировать, то в конце концов оказывается такое «балансирование», которое грозит правлению катастрофическим штормом, настоящим крушением. Нет баланса, а это значит: полное отсутствие связи между торгово-заготовительным отделом и бухгалтерией. Констатируется, что учет товаров на складе и параллельно центральной бухгалтерии ведется более чем с месячным опозданием, без обязательной еженедельной сверки с книгами кладовщиков, и отсюда — хаос, беспорядок, излишние выдачи…

Посмотрим теперь, как обстояло дело с учетом.

Что такое трест без учета? Конечно, ничто. А был ли учет в Консервтресте? Если спросить тех, кто там работал, ревизовал и контролировал, то те говорят решительно в один голос, — за все эти дни процесса я не слышал ни одного намека, который говорил бы, что в Консервтресте был какой-то учет. Все говорят, что учета не было. «Учет, существовавший в управлении треста без теоретического обоснования и без практической постановки, нельзя считать действительным учетом», — вот что говорит об учете треста ревизор. Тут надо обратить внимание и на то обстоятельство, что, как я уже говорил, наш трест не просто коммерческое предприятие, а большое государственное дело.

Как же это большое государственное дело было, поставлено с бухгалтерской стороны? Давайте говорить откровенно, и я уверен, что мы сойдемся на том, что бухгалтерии никакой не было. И я думаю, что суд это знает, ибо он видел здесь этого доморощенного главного бухгалтера, гражданина Лапицкого. Я думаю, что того сдержанного смеха, который, раздавался в зале во время его объяснений, было мало. На его объяснения нужно было бы ответить гомерическим хохотом, чтобы плясала вот эта люстра, дрожали стекла этого зала. Подумайте только, Лапицкий — главный бухгалтер! Тот самый Лапицкий, который, работая дома по переводу валюты, сажал за вычисления свою жену, потому что он «обалдевал», как он выражался, от прыгающих в его глазах цифр. Этот карикатурный Лапицкий — главный бухгалтер!.. Все воробьи на крышах смеются над этим «главным бухгалтером»… Правда, он сказал, что он был главным бухгалтером «номинально», был номинальным носителем высокого звания главного бухгалтера, а фактически он был делопроизводителем или счетоводом третьего разряда. Вот это совершенно правильно, это более подходит для Лапицкого.

Во всяком процессе всегда находятся интересные моменты. Вот мы сходимся на процессе: мы еще не знаем всех обстоятельств дела, не знаем подсудимых, не знаем друг друга. Мы только читаем «дело» и вот видим, что на одном из листов дела написано: «Лапицкий негоден совершенно». Сначала мы не знаем, как это понимать; мы не представляем себе в полной мере, что это значит. Но через некоторое время процесс развертывается, на сцену выходит сам Лапицкий, и вдруг становится ясным до предела, что представляет собой этот человек и насколько он годится для своего поста. А вместе с тем становится ясным и то, что представляет собой его работа.

Хотите характеризовать бухгалтерию треста? Тогда не нужно никаких слов и аргументов. Достаточно просто сказать: «Лапицкий» — и кончено, и все ясно, — ясно, что все никуда не годно, ибо в действительности не существовало никакой бухгалтерии. Был еще, правда, заведующий финансово-счетным отделом Эймонт, которого бывший директор Астраханского завода Бердяев назвал человеком острым на язык, хотя, правда, и крепким на руку, «великим комбинатором». Этой «комбинированной» бухгалтерией и заправляли Лапицкий и Эймонт. И мчалась эта несчастная бухгалтерия в сумасшедшей трестовской упряжке — в корню — Эймонт, с одного боку — Лапицкий, с другого боку — Никитин (тот самый Никитин, который упал в обморок после третьего вопроса обвинения) — неведомо куда, неведомо зачем…

Товарищи судьи, можно совершенно спокойно, не чувствуя на себе излишне взятой ответственности, утверждать, что в отношении бухгалтерии дело в Консервтресте, в самом правлении, центре обстояло ниже всякой критики. Счетоводство, как говорил т. Карлик, находилось в чрезвычайно хаотическом состоянии. «Я возмутился, — говорил он, — состоянием расчетов с третьими лицами, ибо не было разделения должников на покупателей и поставщиков, все — и покупатели и поставщики — смешалось в одну кучу».

Но тут было еще немало других ненормальностей. Одна из этих ненормальностей была отмечена экспертом Карликом. Переменилось три заведующих магазином, которые передавали магазин натурой, не сверяя с книгами. А вся эта натура была покрыта мраком неизвестности. Сверки складских книг в бухгалтерии правления не было.

Экспертизой отмечается не налаженность счетоводного аппарата, ограниченность штатов, неподготовленность работников, запутанность расчетов с заводами, отсутствие контокоррентных выписок. Экспертиза установила, что если эти выписки и получались, то они залеживались и, как утверждают и Бердяев и Ковалев, превращались в ворох бумаг, покрывшийся пылью и никого не интересовавший Следовательно, если даже и присылались сюда контокоррентные выписки, то это еще не гарантировало какого-либо учета и порядка в расчетах. Если поставить перед собой задачу, говорит Карлик, выяснить природу убытков, то за отсутствием отчетов и отчетности определить было ничего нельзя. Определить было объективно невозможно. Вот эти, товарищи судьи, объективные причины и должны быть учтены и приняты вами во внимание. В бухгалтерии была такая запутанность, такое отсутствие учета и отчетности, что если пожелать определить природу убытков, то сделать это нет никакой решительно возможности, даже затратив, как говорил эксперт Себенцов, на это целый год.

Вот в каком положении была бухгалтерия. Я не знаю, может быть, со стороны моих противников будет сделана попытка доказать, что бухгалтерия была не в столь хаотическом состоянии, как это я только что показал, но я уверен, что эта попытка немедленно же потерпит неудачу. Этот вопрос достаточно нами разобран.

Итак, в центре бухгалтерия никуда не годится. Я предвижу все возражения, которые мне делались и во время судебного следствия. Могут сказать: эксперт Себенцов говорил, что порядок работ в бухгалтерии Консервтреста был установлен вполне правильный. Несколько раз защита подчеркивала этот момент. Однако позвольте установить, что когда этот вопрос был поставлен Себенцову, то Себенцов сказал: «Да, порядок работ организован был правильно, ордера писались правильно и передавались правильно, записывались в ту или иную книгу правильно. Но что из себя представляло все это не формально, а материально, именно в смысле качества тех цифр, которые записывались во все эти книги, — об этом нужно сказать, что все это никуда не годилось». Эксперт Себенцов несколько раз подчеркнул, что по внешнему виду все было в бухгалтерии правильно, но внутреннего порядка, материального содержания в работе бухгалтерии треста не существовало.

В самом деле, если просмотреть тот же самый акт Себенцова, то можно легко увидеть, что там совмещаются такие дефекты, при которых нельзя говорить об удовлетворительной работе бухгалтерии. Организацию внешнего порядка бухгалтерии, т. е. порядка, в котором проходят отдельные операции, та или иная бумага, ордер, принимать за правильную организацию бухгалтерии никак нельзя. Эксперт говорит: «За июль — август на все работы составлены мемориальные ордера, но они в мемориал не записаны и по книгам не разнесены за пять месяцев, в том числе и счета дебиторов и кредиторов…». «Требуется досоставить путем мемориальных ордеров до 400 статей, в которые войдут обороты сорока авансовых отчетов…». Вот так бухгалтерия!.. И нас будут уверять, что бухгалтерия работала удовлетворительно. Дальше мы наталкиваемся на явление, к устранению которого ничего реального не было сделано правлением Консервтреста благодаря слабой связи с местами, благодаря отсутствию необходимых информаций и данных из этого прекрасного, блестящего «европейски поставленного», как сказал Розенберг, Астраханского завода. «Надо иметь в виду, — говорится в этом акте, — что с 1 января завод не представил ни одного-исчерпывающего отчета, а с мая прекратил вообще их представление»… И вот заключение, к которому пришел эксперт: «Ожидать скорого окончания заключительного баланса на 1 октября и определение срока приведения в порядок книг для составления такового — невозможно»… И пишется это в ноябре 1923 года. Вот уж действительно нужно ожидать обещанного, как говорится, три года и не дождешься…

В этом самом акте совершенно ясно указывается, что бухгалтерия была негодная, не отражала реального положения вещей, что, следовательно, тот самый инструмент, тот аппарат, посредством которого трест мог осуществлять свою основную задачу — учитывать, производить, торговать, — этот инструмент никуда не годится, потому что раз нет бухгалтерии, то не знаешь, как торговать, как продавать, почем продавать. Работать тресту без бухгалтерии — это все равно, что близорукому человеку без очков выйти на улицу — налетишь на первый столб и разобьешь голову вдребезги. Так случилось и с Консервтрестом. Нет бухгалтерии — нет возможности работать…

Но ведь люди видели, что нет бухгалтерии, люди понимали, что бухгалтерский аппарат не налажен, Никитин видел же, понимал, говорил, требовал… И на следствии он говорил: «Характеризуя общее состояние бухгалтерии за время работы Эймонта, указываю, что вследствие неорганизованности аппарата материальные книги никогда не велись ажур; запуски были за три месяца; склады ни разу при мне не были проверены, что бесспорно давало возможность злоупотреблений; сверки книг центральной бухгалтерии с заводами не было»… Это говорит второй главный бухгалтер, обвиняемый Никитин. Спора здесь не может быть. Бухгалтерии нет, а если нет бухгалтерии, то нет ничего. Есть одно пустое место. Конечно, формально может быть там кое-что на бумаге и значилось. Были отделы, сидели там люди, в отделах был сложен какой-то ассортимент книг, скрипели перья, — словом, жизнь как будто бы и была налицо, в действительности же это была не жизнь, а смерть, потому что содержания в этой «жизни» никакого не было. Все было формой, а того реального, что эта форма должна была бы в себе заключать, мы не видим. Вот почему и получилось в конце концов, что когда мы углубляемся в это дело, идем от одного тома к другому, мы всюду натыкаемся на одно и то же: нет учета, нет бухгалтерии, нет данных. Все в «нетях». В «нетях» и Консервтрест.

Посмотрим теперь на положение с производством. Позвольте обратиться к свидетельству Бердяева. Он здесь доказал, что он лучше всех трестовиков знает производство, даже лучше самого члена правления по производственному отделу Файно. И вот как Бердяев здесь характеризовал положение с производством: производственная программа, говорил он, для всех заводов — это просто набросок, ничем не обоснованный, никакими финансовыми расчетами не мотивированный. Вот вам и «производственная» программа Консервтреста. Иногда просто думается: да позвольте, не во сне ли это происходит, не в сказке ли это рассказывается?.. Что это? Консервтрест советской республики или мелкая, затрапезная лавочка, какое-то кустарное учреждение? «Производственный план», «производственная программа»! Увы, это оказывается просто «набросок», черновой набросок. Конечно, Бердяев как производственник смеется над этим «производственным планом». Конечно, очень плохо, что над этим планом можно смеяться. Но, товарищи судьи, кто-то должен будет здесь и поплакать. Зря так смеяться нельзя, мы не позволим безнаказанно так смеяться над нашим кровным делом, делом нашей республики.

Задолженность… Что говорил по этому поводу в правлении Розенберг? «Покрою задолженность, разыщу средства, сведу концы с концами». И эти разговоры он называет «организацией дела». «Продавали жесть, продавали олово», говорит Бердяев, а жесть и олово — основные материалы для производства, и заниматься их продажей значит подрывать производство. Хозяйственный расчет… Бердяев здесь смеялся над хозяйственным расчетом, потому что в тресте на самом деле не было никакого хозяйственного расчета, был бесхозяйственный расчет. Трест на бесхозяйственном расчете, — вот это верно, вот это правда. Как было при главках, так и осталось. Никакого расчета не было, делали, что хотели, делали, как хотели. От центра не получали ни одной копейки.

Нужно было иметь аппарат, который мог бы реализовать все эти сотни вагонов, знать цены, рынок… Нужен был торговый отдел, а вместо этого сидел один Браиловский, а около него, как вы знаете, вился Мокрович. Но торгового отдела не было, не было ни порядка, ни склада консервов, ни аппарата. Гноились десятки вагонов, их не выкупали, консервы лежали месяцами в пакгаузе. Недостачи, убытки, нарастание стоимости — и потом оказывается: рынок консервов не принимает. Конечно, рынок не принимает и не примет консервов, когда их вогнали в такую копеечку, что небу жарко.

Здесь немного пренебрежительно разъяснил председатель правления профессор Розенберг: «Плотниковское предприятие — там просто вытаскивают из воды рыбу в чан, из чана в банку, закупоривают и посылают». Но эта плотниковская организация была золотое дно, миллионное дело. А они не поинтересовались, чтобы ее поднять, чтобы ее расширить и использовать это золотое дно на благо Советской республики. Вот как велось дело. Лежали товары, нарастало на них полежалое, потом приходилось выкупать, а когда выкупали, то никто не хотел покупать, потому что это выходило слишком дорого.

Торговый отдел… Это тоже нечто вроде бухгалтерии и главного бухгалтера Лапицкого, страдавшего хроническим обалдеванием… В этом торговом отделе был некий помощник заведующего Козьмодемьянский. Что представлял собой этот Козьмодемьянский? А вот что: по словам Бердяева, он думал, что белуга называется красной рыбой, потому что она красного цвета. Это анекдот, хотя и скверный анекдот… И это помощник заведующего торговым отделом.

А вот как торговал этот торговый отдел. Открыл торговый отдел в центре магазин. Розенберг говорил, что посредством магазина он хотел «прощупать» рынок. Здесь даже Розенберг вступил в спор с Футоряном: сколько было магазинов — один или два. Но это безразлично, потому что магазин-то был пустой. Это даже был не «магазин», а, как здесь говорили, так что-то, какое-то помещение и дверь на улицу. И вот через эту-то «дверь на улицу» они хотели «прощупывать» рынок, делать рыночную политику. Ведь это же смешно, товарищи судьи. Впрочем, это не только смешно, это и очень грустно, так как в конце концов налицо 590 тысяч рублей убытка. Дело сделано.

Дело развалено. Что же, расхитили, разграбили? Я этого утверждать не могу. В моем распоряжении нет достаточно твердых данных, чтобы сказать: да, расхитили… Может быть, расхитили, может быть, разграбили, а может быть, — и нет. Поэтому в расхищении я никого не могу обвинять и не обвиняю, но я обвиняю Розенберга и иже с ним в преступной халатности, в беспредельной бесхозяйственности, причинивших Советскому государству крупный ущерб. В этой части обвинение полностью доказано.

Перейдем к вопросу о реализации. Бердяев говорит: «Реализовали все небрежно, реализовали все ниже себестоимости». На складах не знали, что там есть. Рассказывали такие случаи. Нужна была резина, — спрашивают в правлении: «Есть ли у вас резина?» — «А кто ее знает! — отвечают там, подобно тому мужичку из Тамбова: «Мы не здешние». Пойдемте в склад». — В складе, конечно, есть заведующий, спрашивают его: «Есть резина?» — «А кто ее знает! — отвечает заведующий. — Я не здешний. Идите, посмотрите сами». И вот покупатель идет на склад, сам копается в складе, ищет, отыскивает и забирает, что ему кажется подходящим. Сам Бердяев раз всю резину забрал и увез: как хороший хозяйственник утащил в свой угол, преследуя интересы своей астраханской колокольни. Приходит он в правление, его спрашивают: «Нашел резину? Всю взял?» — «Нет, говорит, не всю. Ее там много», — а там ничего и не осталось. Я спрашиваю, что же это — хозяйственное ведение дела? Розенберг опять поморщился: какой, мол, неделикатный, несправедливый обвинитель. Ну, подсудимый Розенберг, как хозяин, попросту, по совести скажите: хозяйственно ли велось у вас дело? (Розенберг: Этих фактов не было). За факты, конечно, отвечает Бердяев, и вы в свое время их не отвергали на следствии. Теперь, конечно, вы можете сказать: «Этих фактов не было». Ну, а если бы они были? Хозяйственно это или бесхозяйственно, а вы как будто бы грамотный человек, вы профессор, должны были бы это понимать…

Товарищи судьи, для того, чтобы сказать об этой по крайней мере бесхозяйственности, не достаточно ли разве было бы напомнить вам об этом «колдуне», члене правления Шекине. У Шекина была какая-то скромная книжечка, в которую он вписывал, все то, что ему, члену правления, надлежит знать. «Гражданин Шекин, брось своего «колдуна», ведь у тебя есть бухгалтерия», — говорили Шекину правленцы: «Ну ее, бухгалтерию, она не «здешняя». И заводит Шекин своего «колдуна», которому доверяет больше всякой бухгалтерии. И не только он. Если нужно было что узнать о расчетах и т. п., бежали к Шекину: «Поколдуй», он действительно колдовал, смотрел в свою книжечку, где, что, сколько чего — и давал справки. При таких обстоятельствах можете ли вы смело смотреть в глаза и говорить, что вы хозяйственно работали, добросовестно, аккуратно работали? Этого сказать нельзя, и вы не смеете говорить, что вы работали добросовестно. Вы должны были бы так сказать: действительно работали бесхозяйственно, виноваты…

Что касается краж, то один-другой из подсудимых могут сказать: я не крал. Розенберг сказал: «К моим рукам не прилипло». Верно, я проверил и не обвиняю, — не прилипло. А вот насчет бережности, рачительности, хозяйственности, — неужели у вас, Розенберг, в самом деле нет сознания того, что вы были не на своем месте? Я жду, что вы скажете в последнем слове в конце процесса то, что должны были сказать в начале.

Может быть, кто-нибудь со скамьи подсудимых воскликнет, что и бесхозяйственности не было, что нет таких фактов. Нет, факты есть, и один из этих фактов был искренно рассказан Бердяевым и не был опровергнут я течение всего судебного следствия. Дело в тресте делалось по-семейному. Товарищи судьи, семьи бывают разные. Семья бывает добрая, хорошая, разумная, и дело в такой семье бывает крепкое, хорошее. Но бывает семья склочная, гнилая, расползающаяся, трескающаяся и треснувшая. Что за семья была в тресте? Бердяев вам рисовал бытовую картину: «Прихожу в правление к Розенбергу, говорю — дай мне совет, папаша». Видите ли, приходит такое «дитя малое» — полуторасаженный Бердяев, приходит к «папаше, убеленному сединами», к тридцатипятилетнему «розовому» Розенбергу и говорит: «Папаша, поделись со мной житейским опытом, научи меня, советского молодца, как советское хозяйство вести». И «папаша» (так, говорит Розенберг, его все называли в тресте) говорит «Подожди, не до тебя, не до советского хозяйства… Тут дело посерьезнее. Японские промыслы, астраханские кильки, а за японскими промыслами и американские концессии». Тут, говорит Бердяев, вваливаются «американцы» и начинаются пустопорожние разговоры. Дело стоит, Шекин слушает, да как хватит кулаком по столу, и идет в кабак… Заседание правления прекращается. Деловой день кончился. И вот это-то безобразие Бердяев называет «делать дело по-семейному».

Вот, товарищи судьи, ответ на вопрос о том, как работал «центр», что творилось в центре. Фантастические замыслы, фантастические предприятия, фантастические планы и предположения, беспочвенность, теоретизация, непонимание жизни, отсутствие практичности, — вот чем характеризуется, в сущности говоря, «работа» правления. А если к этому добавить еще несколько моментов, то окажется полная бесталанность, полная бесхозяйственность.

Никто не знал и не интересовался живой и реальной работой, никто ничего в деле по-настоящему не понимал, никто ничего не понимал в производстве, но все разыгрывали из себя производственников. Один Бердяев кое-что смыслил, но, и тот больше щеголял на счет рулетки, казино и присвоения казенных денег. Эймонт и Файно 25 % своего времени проводили в командировках. Это одно уже объясняет, как, могли они из центра руководить местами, когда в центре они не сидели, когда не работали над материалом, который присылался с мест, над теми данными, которые на местах собирались. При таких условиях, конечно, работа не могла итти удовлетворительно. Впрочем, у нас имеется основание утверждать, что даже тогда, когда с мест получались материалы по специальным заданиям правления, то, в сущности говоря, ни Эймонт, ни Розенберг не работали над этими данными. Нам Бердяев уже указывал, что контокоррентными выписками в центре не интересовались, но Бердяев здесь взял определенную линию, которая прокуратуре понятна. Здесь шла борьба, так сказать, «классовых» интересов правления и местных заводов, и несомненно тут многое из показаний Бердяева и Ковалева нужно будет отбросить и отмести как продиктованное не деловыми и не объективными соображениями.

Возьмем более авторитетные и более беспристрастные в этом отношении показания самого Розенберга. Что он говорит нам? Он говорит, что было обследование Астраханского завода Файно, Эймонтом и Лапицким с целью проверки правильности постановки бухгалтерии, которые и представили Розенбергу акты обследования. А что он с ними сделал? Вот что сделал: «Я, — говорит Розенберг, — за отсутствием времени их не читал» (том VIII, лист 183). Это великолепно… Посылается специальная комиссия из трех человек с членом правления во главе на Астраханский завод. Отрывают от дела самого Файно — правда, его специальностью было больше вздыхать во всех случаях, при всех оказиях, хотя и на казенный счет, на советские деньги… В самом деле, пусть бы он вздыхал на свой счет, а то едет он вздыхать в Астрахань. А там за полторы тысячи были отремонтированы специально для Файно две комнаты, целая дача. Я бы назвал эти комнаты «комнатами вздохов» (в публике смех). Правда, первоначально Розенберг отремонтировал их для себя, но обстоятельства так сложились, что его замещал Файно и как заместитель воспользовался этими комнатами, стоившими 2000 рублей золотом.

Эймонт тоже едет туда. Серьезный человек, заведующий финансово-учетным отделом. Он говорит про себя: «Я изыскивал средства, я занимался финансовыми операциями». Он едет в Астрахань поставить бухгалтерию, берет с собою этого самого поэтического Ленского. Работают, пишут, веселятся… Привозят материалы обследования Розенбергу, а Розенберг… не читает.

(Обращаясь к Розенбергу) Почему вы не прочитали? (Розенберг, с места: «Потому что устный доклад слушал»). Нет, вы, Розенберг, отвечали на судебном следствии иначе; вы сказали: потому что у меня не было времени читать всякую дребедень… А сколько стоила государству эта дребедень?

Вот каково положение вещей в тресте. Я бы мог без конца — пять, шесть, восемь часов называть факты за фактами, рисовать панораму за панорамой, строить целые музеи таких картин и панорам. Что ж, все это было хозяйственно? Рачительно? Добросовестно? Нет. Все было бесхозяйственно, недобросовестно, нерачительно. Так государственная хозяйственная работа не ведется, а если в результате этого через пальцы уплывают десятки, сотни миллионов, рабочих рублей, то отговариваться тем, что природа убытка не установлена, что это зависело от объективных условий, — так говорить добросовестные люди не станут, они не имеют права так говорить, но мы зато имеем право требовать: покажи мне «природу» убытков, а не показал — отвечай…

В частности, о Розенберге. Я вообще не знаю, может ли работа быть продуктивной, практически целесообразной, дающей какие-нибудь положительные результаты при тех отношениях, которые создались у Розенберга с Ковалевым, у Розенберга с Бердяевым, у Розенберга с Горбуновым. Я думаю, на этот вопрос можно ответить прямо и решительно: нет. В самих этих отношениях уже крылась причина развала треста.

Товарищи судьи, ставится вопрос конкретно: комиссия обследует завод; она требует документы — этих документов не дают, потому что председатель правления подучивает бухгалтера завода книг не давать. Это что такое? Ведь если это даже по глупости, по легкомыслию, то что же это, как не разложение аппарата! Нам опять скажут, что этого факта не было. Мы оглашали показания, мы оглашали протокол очной ставки на предварительном следствии Горбунова с Розенбергом, когда Розенберг, хотя со всякими оговорками, все-таки подтвердил уличающие его показания Горбунова. И я убежден, что Розенберг действительно не хотел, чтобы в руки ревизионной или обследующей комиссии попали эти документы, потому что ему нужно было скрыть тантьемы. И в Москве, — Розенберг это признал на суде, — на квартире Зайцевой, он сказал Горбунову: «Делайте, что хотите, скажите, что книги в дороге».

Вот иллюстрация той разложившейся, гнилой атмосферы, в которой не могла ладиться никакая работа. Пусть оборотный фонд был бы богатейшим и самого высокого качества, — все равно это не помогло бы делу, ибо в тресте в корне все построено было на лживом, гнилом начале, и это гнилое начало лежит в этом разврате, в этом лганье, в этих манипуляциях и всевозможных махинациях, которыми занимались эти не только «великие комбинаторы», как говорит Бердяев, но и великие «махинаторы» — вот обстановка, в которой проходила деятельность государственного учреждения. Мы к этому не можем отнестись спокойно. Мы должны сказать другим через этот зал Верховного суда, сказать на всю страну, что так работать нельзя, что так не работают, и так мы вам работать не позволим, ибо это не работа, это разложение, это преступление. Это есть как раз та почва бесконечных злоупотреблений, на которой расцветают бердяевские цветочки.

Товарищи судьи, я думаю, что в других условиях Бердяев, например, не был бы тем преступником, каким он сделался. Я убежден, что он пал жертвой того разврата, который был кругом него, этой гнилой атмосферы, всех этих махинаций, этого преступно легкомысленного отношения правления ко всякого рода обязательствам, лежавшим на государственном предприятии, этого унижения, этого падения треста до уровня мелкой уличной торговли, которая не стесняется в средствах и занимается подозрительным колдовством, не стесняется занимать то у одного, то у другого на ростовщических и бесхозяйственных условиях, производит всякие комбинации, махинации, переплетает их всевозможными манипуляциями. Горе тем коммунистам, которые попадают в такую среду, горе им, если они плывут по течению. Мы строго с них взыскиваем. Товарищи судьи, взыщите и с тех, кто эту среду создает, кто заражает и разлагает всю обстановку нашей работы.

Я считаю, и этим закончу общую часть, что в данном деле, с учетом самым строгим, самым требовательным к себе, с учетом всех объективных условий, всей — той исторической перспективы, с почвы которой я не хотел бы сходить, я считаю, что имею право сказать суду, что здесь отсутствует хозяйственность, планомерность, система, добросовестность, вдумчивость, внимательность; отсутствует то, что вкладывается в понятие «рачительного хозяина», что мы требуем от каждого производственника, от каждого хозяйственника, от каждого работника советского треста.

Перед нами люди со стажем, люди с образованием, начиная с Розенберга и кончая хотя бы Монаковым, — и к ним должно быть предъявлено строгое требование.

Они понимали, что делали или, вернее, что должны были делать и чего они не делали.

И если в оправдание свое они скажут, что они не понимали, не вдумывались в то, что делали, то я как государственный обвинитель буду просить суд своим приговором внушить им необходимость в будущем задумываться над своими поступками, над тем положением, которое они занимают, над тем, как они должны действовать в этом положении. Если даже учесть, что тяжелое положение, в котором трест оказался, создалось в известной мере в силу объективных условий, то нужно будет все же признать, что правление Консервтреста, в лице Розенберга, Файно и заведующего финансово-счетной частью Эймонта, не проявило необходимой, внимательности, добросовестности, вдумчивости, бережливости, осмотрительности, которые входят в понятие хозяйственного отношения к вверенному им имуществу; они не приняли в этом отношении должных мер. Они не делали даже минимума того, что могли сделать, а государство вправе требовать максимума. Я полагаю, что картина бездеятельности треста, того действительного развала, иллюстрацией чего служат эти несчастные «уходы» Шекина в кабак — прочь от греха, нарисована здесь достаточно ярко. Так же ярко зафиксированы в нашей памяти и работа бухгалтерии и отсутствие плана, производственной программы, финансовой сметы, калькуляционного отчета, калькуляционной сметы и т. д. и т. д. Учитывая все это, надо сказать, что налицо бесхозяйственность, налицо ст. 128 УК, которая требует применения к подсудимым серьезного наказания.

Товарищи судьи, я прошу разрешения перейти сейчас к отдельным моментам, связанным с деятельностью того или другого подсудимого.

Вопрос в части, касающейся Розенберга, ставится обвинением таким образом. Розенберг обвиняется в целом ряде конкретных действий, совокупность которых создает ту бесхозяйственность, про которую я говорил в общей части; в частности же он обвиняется в том, что игнорировал одну из основных задач правления Консервтреста, заключавшуюся в необходимости создать и завоевать рынок. Объяснение, которое в свое оправдание дал Розенберг, указывает на то, что для него, как и для всего правления, это был вопрос праздный, что о рынке говорить в тогдашних условиях было невозможно, что рынка не было, и — как я понимал Розенберга в течение всего судебного следствия — создавать рынок нельзя было. Он прямо говорил, что рынок был чрезвычайно неблагоприятен, и, конечно, для того, чтобы завоевать этот рынок, — так, очевидно, рассуждает Розенберг, — необходимы были иные силы, иные средства, иные ресурсы, чем те, какими располагал Консервтрест. Здесь я должен сказать, что в известной степени это так. Конечно, конкурировать с заграничными консервами этими самыми «тушенками», которые качеством, вероятно, были не лучше самого правления треста, было невозможно, тем более, что заграничные консервы на наших рынках все-таки завоевали себе довольно большое место. Но вот как я ставлю вопрос. У нас часто в процессе перегибают палку в другую сторону, в сторону объективности, — объективно все против обвиняемого, но субъективного момента не хватает. В данном процессе наоборот. Объективно многое за обвиняемого.

А субъективно? Посмотрим на это субъективное, и мы скажем, что и в тех условиях, как я уже говорил, бесспорно объективно трудных, было возможно сделать то, чего не сделали подсудимые, и не сделали потому, что не умели, не хотели, не интересовались, не работали, а время проводили больше в мечтаниях и во вздыханиях и всяких своекорыстных предприятиях.

Я должен прежде всего сказать, что и по вопросу о том, были ли какие-либо перспективы на рынке и в отношении рынка, существует мнение совершенно обратное тому, которое здесь защищает Розенберг и которое, вероятно, будет поддерживать защита. Если говорить, что не было рынка, что обстоятельства были неблагоприятные в рыночном отношении, то позвольте сослаться на иные данные, которые свидетельствуют о том, что эти обстоятельства были чрезвычайно благоприятны в отношении известной части консервной продукции, в частности, в отношении рыбных консервов. Я просил разрешения суда, и суд удовлетворил мое ходатайство, ссылаться на все опубликованные документы, которые заключаются в отчёте под заголовком «Русская промышленность» за 1920–1921 годы. Я обращаю ваше внимание среди этих материалов на одну статью, подписанную небезызвестным нам Боголеповым, тем самым Боголеповым, о котором не раз говорили здесь с разных точек зрения. Несомненно, этот человек знает свое дело. Вы помните, что защитник приобщил газету с инициалами «А. Б.», которые один из свидетелей расшифровал как инициалы этого же Боголепова. Боголепов — журналист, консервщик, специалист по данному вопросу. Вот что он говорит насчет рынка. Он указывает, что мясной рынок был в тяжелом положении, и добавляет: «А что касается рыбного сырья, то положение консервной промышленности было чрезвычайно благоприятно, благодаря низким ценам как на высшие сорта рыбы, так и на частиковую рыбу»…

Консервный трест не концентрировал своей рыбы там, где бы это имело значение для производства рыбоконсервов при тех благоприятных условиях, о которых говорит автор этой статьи и которые позволяли начать работу по завоеванию самого рынка, по созданию этого самого рынка. Конечно, хорошо известно всякому, что рынок не родится и не сваливается с неба в готовом виде, а создается, строится. Создание рынка требует планомерной хозяйственной деятельности, как постройка дома. Если нет рынка, то его можно создать, лишь бы к этому были предпосылки, были необходимые условия, которые позволили бы рассчитывать на известный экономический эффект. Только что процитированное мною свидетельствует о том, что эти условия были, и этот эффект можно было получить, но его необходимо было подготовить, вместо того, чтобы заниматься фантазированием насчет американских концессий или японских промыслов и астраханских килек.

Когда же, наконец, Консервтрест попытался выйти на рынок, то он встретил затруднения, которые ему нужно было преодолеть и которые преодолеть он и не сумел, и не захотел…

Спрашивается, можно ли было их преодолеть, эти затруднения, или нельзя? Были ли данные для преодоления или нельзя было ничего сделать для того, чтобы победить затруднения? Вот три вопроса, на которые я отвечаю: условия были, возможность была, а сделано ничего не было, потому что ведь нельзя же считать охотнорядский магазинчик, смешную скверную лавчонку, «выходом на рынок», как нельзя было считать эффективными операции Мокровича, «комиссионную» деятельность которого здесь расхвалила защита, хотя 30 % его сделок приходится на кооперативные и государственные учреждения, которые могли обойтись без содействия Мокровичей. Это не рынок. А что можно было сделать в этом направлении, то сделано не было. Специалисты по консервной промышленности прямо говорят, что вместо всего этого трест занимался консервированием зеленого горошка, который у нас не шел, а для заграницы не годился по низкому качеству. С другой стороны, трест вверху, близ Урала, варил пиво, а внизу, в Астрахани, продавал вино. И это называлось — «консервная промышленность». Консервный трест варит пиво и продает вино, а что касается рыбы, то ею интересуется; мало, а если и интересуется, то лишь той, которая, вроде килек, у нас не ловится…

Говоря о конкретных преступлениях Розенберга и правления треста, необходимо обратить внимание на действия персонально Розенберга в связи с его торговыми операциями. Это вот те два договора, которые он заключил с Торгуловым и Хачатуровым на продажу им рыбы по таким ценам, при таких условиях, которые дали убыток на шесть вагонов около четырех тысяч рублей золотом.

Можно всячески защищаться против выдвинутого обвинения, можно представлять более или менее остроумные возражения, но факты говорят сами за себя, факты, на которые обращалось внимание суда, которые до сих пор не опровергнуты. Эти факты говорят, что розенберговские сделки дали убыток в четыре тысячи рублей золотом. В это же самое время цены на рынке стояли достаточно твердо, хорошие цены были достаточно реальны, так что можно было обойтись и — без этого убытка.

Здесь Розенберг говорил в свое оправдание, что цены ему указал Бердяев и что он вообще в этой сделке пошел за Бердяевым. В данном случае, таким образом, обычная «семейная» картина меняется. Если Бердяев относился до сих пор к Розенбергу, как сынок к папаше, то в данном эпизоде Розенберг оказался послушным сынком, а Бердяев превратился в «папашу». Положение оказывается совершенно обратным тому, что все они рассказывали о своих отношениях. Нетрудно догадаться, что ссылка Розенберга на то, что цены определил Бердяев (тем более, что Бердяев категорически отрицает это), говорит против Розенберга, а не за него.

Есть еще эпизод, который характеризует хозяйственный талант Розенберга. Розенбергу нужны были деньги, будем считать, что для Консервтреста, других данных у нас нет. И вот он заключает договор с кооперативом Реввоенсовета, — с кооперативом, а не с Реввоенсоветом, — договор фиктивного характера. Когда договор заключался, Бердяев указывал Розенбергу, что этот договор нереален, но Розенберг, наоборот, говорил, что эти 10 тысяч пудов рыбы можно поставить. Сам договор великолепно говорит за себя. Заключили договор, по которому Розенберг обязался поставить 10 тысяч пудов рыбы кооперативу; однако в договоре указывается, что кооператив по прибытии этой рыбы в Москву может от нее отказаться, и Консервтрест обязан взять ее обратно. Конечно, эти условия выдают с головой всю фиктивность этой сделки. Но и сам Розенберг не скрывает, что эта сделка была ему нужна как выход из тяжелого финансового положения. Посмотрите, он и сейчас одобрительно качает головой.

Но я не буду, как Розенберг, качать одобрительно головой. Я скажу, что так действуют в разложившейся, нездоровой атмосфере. Нужны деньги… Что делает Розенберг? Во-первых, он заключает фиктивную сделку. Какое это влияние может иметь на весь трест, на весь его аппарат? Разве это не разлагает аппарат? Ведь всякому очевидно, что это фикция, что это обман. Всякому очевидно, что то, что здесь написано, написано зря, и мы знаем, что вот на этой-то почве и выросла злая трава бердяевских преступлений. Розенберг, заключив этот договор, получает деньги под проценты, которые выражаются в сумме 240 годовых. Розенберг даже остроумно заметил во время судебного следствия: «Вы берете исчисления на год». Но я продолжу его остроумное замечание и скажу, что если взять эти проценты не на год, а на десять лет, то получится еще более колоссальная сумма. Но разве в этом дело? Возьмем ту сумму, которую он действительно истратил, когда занимал эти деньги, окажется, что он заплатил за заем 4671 рубль золотом. Вот вам расход по этому займу. Не вправе ли я сказать, что это уже расточительность, которая больно бьет по Консервтресту, бедствовавшему от безденежья?

Нам могут сказать, что иначе ничего нельзя было сделать. Но, позвольте, во-первых, если ничего нельзя было сделать, если это была единственная возможность получить деньги и получить так убыточно для государства, то что должен сделать серьезный и добросовестный человек? Он должен пойти в ВСНХ, должен забить тревогу, должен практически поставить вопрос, т. е. должен, примерно, сделать то, что при всей своей, бесхозяйственности, о которой свысока говорили обвиняемые «хозяйственники», сделал Чекуруль-Куш, назначенный в правление вместо Розенберга. Пусть прав Розенберг, но то, что он делает при этих условиях, не работа, а перевод шила на мыло, от которого государство может только страдать. Это расточительность. Это значит толочь воду в ступе, но толочь вместе с этой водой и народное достояние. Мы не так богаты, чтобы могли себе позволить бросаться золотыми рублями, как это делал Розенберг. Вы, подсудимый Розенберг, должны были это понять, потому что вы профессор и высококвалифицированный специалист. Не понять этого вам нельзя. А вы не поняли, не почувствовали, потому что в вас нет той души, которая нужна для советского строительства. Вы не почувствовали, что резали по живому телу. Не почувствовали потому, что резали не по своему телу, а по телу Советского государства, которое вам чуждо. Если правление треста действительно поставлено было в такое положение, что вынуждено было платить такие колоссальные проценты, как 240 годовых, и платить при всем своем безденежье четыре и даже: почти пять тысяч рублей золотом, то это невозможное положение. Так ни один честный купец, ни один предприниматель работать не будет, работать не будет потому, что это не работа, а карикатура на работу. Да и всякий добросовестный, понимающий дело специалист тоже так не поступил бы. А Розенберг поступил.

Итак, во-первых, мы видим здесь — и нам помогает в данном случае признание самого Розенберга — фиктивный договор, лживый договор, против чего он возражал на предварительном следствии и в чем он сознался здесь, пытаясь доказать, что этот договор был вынужденным; во-вторых, бесхозяйственный договор, расточительный, бессмысленный, против чего спорить никому не придет в голову.

К этому примыкает и история с кильками. Суду представлены объединенными усилиями Розенберга и Позина две книги — одна очень толстая и большая, другая очень тонкая и маленькая. Две весьма поучительные книги — в доказательство того, что вопрос о кильках стоял не толсто и не тонко, но во всяком случае серьезно и крепко.

Что хотят доказать этими книгами? Хотят доказать два обстоятельства. Во-первых, что в Каспийском море есть какая-то порода маленьких рыбок, которая называется на ученом языке «гаренгула макрофтальма», имярек — килька. А с другой стороны, что она не только съедобна, но что предположения Розенберга об ее улове исходили из хозяйственного расчета и были направлены к тому, чтобы легкой петлей и рыбачьей, сеткой ловить эту маленькую рыбку на благо республики. Для осуществления этих планов был призван некий Ковалев, который должен был обследовать килечный улов, причем первое слово, произнесенное Ковалевым, было: «Дай денег, мне они очень нужны; потом уже будет дело». Вышло почти по-библейски: сначала бе слово, то бишь деньги, потом бе дело… Розенберг сказал: «На, получай»…

Секрет операции заключался в том, в чем не было никакого секрета. Кильки сюда, к деньгам, выданным Ковалеву, были притянуты, хотя и за маленький, но все-таки за хвостик, и именно так, как собирались ловить кильки — «легкой петлей».

Обратимся к книге Суворова. Суворов в ней авторитетным образом доказывает, — и я очень рад обогатиться этими знаниями, — что экспедиция 1912 года дала улов в 37 тысяч килек (22 пуда), из коих промысловых имеется 0,3 %, что означает чрезвычайно богатую перспективу улова. Правда, экспедиция эта была исследовательская, не промысловая. Это я понимаю. Но замечательно, что промысловой рыбы оказалось лишь 0,3 %. Я не знаю, входили ли в план Розенберга непромысловые кильки. Но я, грешный человек, каюсь — я заранее соглашаюсь выслушать с удовольствием лекцию ученого человека Розенберга по этому вопросу, т. е. о непромысловых кильках и о том, что он намеревался с ними делать, но я думаю, что ему с ними делать было нечего. В Каспийском море имеется 0,3 % промысловых килек, а Розенберг утверждает, что каспийскими кильками он спасал, если не республику, то, по крайней мере, Консервтрест…

Была представлена еще другая книга, на французском языке, под редакцией проф. Книповича, в которой говорится, что кильки Каспийского моря в настоящее время не являются промысловыми. Правда, он льстит себя надеждой, что в будущем они станут промысловыми.

Это, конечно, утешительно, но это дело будущего. На стр. 727 этой книги говорится: «Килька большеглазая, как и другие виды килек, находится ныне в стадии развития личинок и молодых рыбок и ведет пелагический образ жизни на сравнительно значительных глубинах». И то утешительно. Но совсем неутешительно, что при этих «пелагических условиях» Ковалев получает бесконтрольно известную сумму на исследование килечного улова. Теперь, когда я прочитал книгу Книповича, я проникся уважением не только к кильке, но и к Розенбергу, и, кроме того, понял, почему председательствующий так удивлялся, серьезно ли Розенберг ставит этот вопрос об улове кильки или изволит шутить. Пусть будет так, как пишут в своих книгах Суворов и Книпович и даже вся экспедиция 1912 года. Но что означает вся эта затея в конкретной обстановке, в которой жили и работали Розенберг и его братия? Это означает то, что заниматься подобными вопросами, которые могут иметь лишь академическое значение, а не практическое, может быть допустимо в будущем, в будущем и еще раз в будущем, что этими вопросами надо заниматься тогда, когда есть для этого какие-либо средства и силы, а когда этих средств и сил нет, когда Консервтрест не может восстановить простое, но ценное дело Плотникова, в это время нельзя окунаться в каспийские глубины за этими кильками, живущими в каких-то «пелагических условиях».

Я утверждаю, что в наших конкретных условиях это фантастично, это, действительно, чепуха, какой-то анекдот. Этот вопрос серьезно в хозяйственном порядке ставить нельзя. В профессорском порядке можно поставить, в исследовательском можно поставить, а в промысловом можно поставить лишь тогда, когда удовлетворены другие насущные нужды. Я думаю, что вся эта история с кильками, если о ней серьезно думает Розенберг, лишний раз показывает, что это человек, абсолютно не понимающий своих хозяйственных задач и хозяйственного положения страны. Задаваться такими планами в этих условиях ни один хозяйственник, живущий реальными интересами государства, не станет. Он скажет, что серьезно ставить вопрос о кильках, живущих на значительных глубинах, в стадии развития личинок, в данных условиях, при данном положении Консервтреста, нельзя было. Но посмотрите и с другой стороны на это дело. Действительно ли есть данные, позволяющие нам думать, что Розенберг этим делом хотел заняться серьезно? Во-первых, нам известно, что для исследования килечного улова экспедиции выезжали целыми пароходами, которые даже были обставлены «по-настоящему», «по-заграничному». Мне кажется, у Ковалева никакого парохода не было, аппарата не было, и если бы не тренинские несчастные шаланды, то они вообще не могли бы двигаться по водам, которые омывают консервные астраханские заводы. Каким образом Ковалев мог на 200 червонных рублей обследовать эту работу и так обследовать, чтобы Розенберг — как он показывает — мог зимой написать целый доклад об организации килечного улова? Конечно, это чепуха.

Конечно, гораздо реальнее, гораздо естественнее и жизненнее то, что показывает Ковалев, что подтверждает Бердяев и что, в известной степени, подтверждает, вопреки своему желанию, и сам Розенберг. Они показывают, что Ковалеву нужны были деньги и он обратился к своего рода «американскому дядюшке», к Розенбергу, который сказал, — что, в сущности, денег он дал, что уже была выдана тантьема и что затруднительно давать вторично. Но так как Ковалев настаивал, Розенберг дал предписание «выдать деньги сверх тех, что были у него под отчетом».

Итак, деньги Розенберг выдать разрешил. Деньги были выданы и Ковалевым получены. Розенберг говорит, что Ковалев должен, был с рыбаками разработать технические вопросы, которые были связаны с кильками, что нужно было создать план работы, собрать материалы и т. д. В действительности же дело совсем не в рыбаках и не в кильках. Деньги просто были выданы Ковалеву под предлогом обследования. Это подтверждает Бердяев, в присутствии которого Розенберг сказал Ковалеву: «Нужно сделать обследование, а как — я тебя учить не буду». «Папаша», а учить не хочет, потому что, очевидно, ученого учить — только портить.

Розенберг сказал Ковалеву: «Я даю тебе выход. Дальше сам смекай». Вот что это были за кильки… Деньги Ковалев получил? Получил. Заявление на кильки подал? Подал. Розенберг деньги дал? Дал. Ковалев на обследование выезжал? Нет, не выезжал. Розенберг заинтересовался, почему не выезжал? Нет, не заинтересовался. Ковалев ничего не обследовал, никакого отчета не представил и ничего не сделал. Впрочем и делать он ничего не должен был. Так, в сущности говоря, обвиняемые концы с концами и не свели. Ковалев вполне правильно говорит, что вопрос для него был серьезный, что нужны были деньги, что их-то он и попросил, что об обследовании килек и не думал, что все это знал и Розенберг. В дальнейшем ему было предоставлено Розенбергом право представить преувеличенный отчет, который он сам называет подложным отчетом, фиктивным отчетом. Я обращаю внимание Верховного суда на то, что Ковалев несколько раз убедительным образом это подчеркивал: «А я утверждаю, — говорил он, — что было именно так»… — и Розенберг ничего не мог сказать в опровержение. Вот как стоит вопрос.

Я думаю, товарищи судьи, если это сопоставить с тем, что действительно вопрос о кильках чрезвычайно серьезный и что всплыл, он в разговоре Розенберга с Ковалевым совершенно нечаянным образом, то станет ясно, что версия Розенберга выдумана, и плохо выдумана. Да разве серьезно можно ставить так вопрос, как поставил его Розенберг? Что же вы, в самом деле, думали обследовать на 200 рублей? Вы думали не обследовать, а как-нибудь на бумаге расход провести… Конечно, обследование — это пустая фраза. Все обстоятельства дела, которые имеются налицо, свидетельствуют о том, что ни о каких кильках в действительности речи не могло быть, но Ковалеву нужны были в данное время деньги, и Розенберг согласился их дать под каким-нибудь фиктивным благовидным предлогом. На это Розенберг — мастер. Вы слышали, как заключался фиктивный договор на получение денег из кооператива Реввоенсовета. Розенберг за этим не постоит. Нужно деньги дать? — Пожалуйста, получай, якобы на кильку. У Розенберга это был обычай.

Поэтому я и говорю: по всей совокупности обстоятельств, вопрос о кильках был приплетен сюда для благовидности. Нужно было дать деньги своему человеку. Компания теплая, семейка почтенная. «Ну, как не порадеть родному человечку»?.. Нельзя так — дадим этак. Тантьема не пройдет — кильки пройдут, благо килька — рыбка маленькая. К этим эпизодам примыкают, по-моему, знаменитые 15 и 30 тысяч, тоже якобы полученные Ковалевым. Розенбергу нужны были деньги на покрытие процентов по каким-то займам — занимал он у Дружинина, у Хачатурова, у кооператива Реввоенсовета, даже у тех, кого он, вероятно, не знает или не помнит, или не называет. Он говорит Ковалеву: «Подай заявление о том, чтобы тебе выдали деньги на операционные расходы». Ковалев пишет: «В правление треста. Прошу выдать на операционные расходы 30 тысяч рублей». Потом бумажка исчезла, и мы в деле ее не видим, но вместо этого заявления есть другое, где значится: «Выдать Ковалеву на операционные расходы 30 тысяч рублей». А в чем заключаются операционные расходы? Да ни в чем. Ковалев говорит: «Никаких операционных расходов не было, да и денег мне не выдали». Выписали ордера на 30 тысяч да еще на 15 тысяч, а выдали только 4 тысячи, а остальные деньги он не получил, и он это признал. Это было в марте месяце, а записанными на счет Розенберга они оказались в июле месяце, — это уже во время ревизии…

Разве суд не замечает этого самого розенберговского метода действия? Опять те же самые фокусы и манипуляции, опять эти фикции, опять этот разврат. Нет прямых путей в работе, а все какие-то закоулочки, переулочки, зацепочки. Петлями он идет все время. Петлю за петлей он набирает и петлю за петлей забрасывает и запутывает своих товарищей, компаньонов, сотрудников, и сам попадает в петлю… Сплошная цепь этих петель. 15 тысяч рублей и 30 тысяч рублей Ковалев не получил, получил всего 4 тысячи рублей. А ордера выписаны на всю эту сумму, и его заставили расписаться во всей сумме. Он расписался. А в результате Розенберг покрыл этими деньгами какие-то проценты. Вот как делается «дело».

Теперь о том моменте, который следствием в отношении Розенберга не установлен. Это корысть. Для себя все это проделывал Розенберг или не для себя? Если в боковом кармане Шекина лежал «колдун», в котором были учтены, хотя и по-доморощенному, государственные средства, то у Розенберга не было и «колдуна», где были бы разграничены государственные средства и личные средства. И мы не знаем — по представленным отчетам этого не видно, — Почему он занял, для чего он занял, когда он занял; кому отдал, почему отдал и когда отдал. Ничего не записано, все перемешалось. Но для обвинения в корыстном присвоении этого недостаточно. Мы знаем только тот факт, который твердо установлен. Розенберг злоупотреблял властью, действовал, хотя и не в личных целях, — это не установлено, но какими-то чрезвычайно запутанными, темными, фальшивыми средствами; шел даже путем, если хотите, подлогов; пользовался какими-то надписями, подписями, расписками. И вот таким образом строил хозяйство, вот таким образом разрешал хозяйственные затруднения, вот таким образом разрешал сложные хозяйственные задачи.

Вот почему, товарищи судьи, я говорю: бесхозяйственность уж во всяком случае здесь налицо. Нездоровая, гнилая бесхозяйственность в деятельности Розенберга выпячивается вперед своим отвратительным лицом. Это установлено с несомненностью.

Но я думаю, что и другой факт — именно то, каким способом и какими приемами работал Розенберг при помощи своих подручных, что этот способ работы Розенберга должен заслужить достаточно решительное осуждение со стороны Верховного суда республики. Нужен здоровый способ работы, а не такой тлетворный, разлагающий наш аппарат, как это было в Консервтресте.

Заканчивая этот эпизод, я прошу иметь в виду, что по этому эпизоду Розенберг обвиняется в том, что склонил в апреле месяце 1923 года Ковалева подать в правление треста два заявления якобы на получение авансов. В одном заявлении написано «на операционные расходы», а в другом — «аванс», причем в эту историю влез и Эймонт. Он, Эймонт, выдал Ковалеву из 565 рублей, значащихся в заявлениях, только 14, а остальные — 551 рубль — были при его содействии Розенбергом, оставлены в своем распоряжении, как он говорит, на покрытие расходов по займу в виде процентов. Если даже поверить ему, поверить, что он не обратил их в свою пользу, ибо доказательств, что он платил проценты, нигде нет, — то и тогда он должен быть признан виновным и подвергнут уголовному наказанию.

Перехожу к вопросу о тантьемах. Раньше всего позвольте условиться о следующем: что мы доказываем и что мы не должны доказывать, как очевидное само собой.

Я думаю, что мы не должны доказывать следующее положение, как аксиому, не требующую доказательств. Во-первых, в 1922 году 22 октября было издано распоряжение ВСНХ, которым вводилась в действие инструкция о порядке выдачи наградных государственными управлениями. И вот в этой инструкции говорится, что тантьему можно выдавать. Тантьема — допустимая вещь и узаконенная правительством, но та тантьема, которая выдается, во-первых, из особого фонда, образуемого из чистой прибыли предприятия или треста, и, во-вторых, на основании постановлений особой междуведомственной комиссии при Наркомтруде. Это надо считать совершенно твердо установленным инструкцией от 22 октября 1922 года. Что же делается в Консервтресте? Во-первых, в Консервтресте на эту инструкцию попросту наплевали. Правда, когда мы здесь на суде притянули их к ответу, нам на это сказали: «Мы не знали закона». А для того, чтобы придать большую достоверность тому, что они не знали закона, добавили: мы в это время находились в Астрахани, а до Астрахани хоть девять лет скачи, не доскачешь, и инструкции туда не доходят. Это первое положение, из которого вытекает, — что Розенберг грубо нарушил инструкцию. Но пусть Розенберг не знал инструкции. У меня есть и другие доказательства. У меня имеется то «Положение о консервной промышленности», о котором я уже говорил, которое, конечно, Розенберг знал и в котором сказано, что всякие выдачи наградных, премиальных и т. п. могут иметь место не иначе, как с разрешения президиума ВСНХ. Это сказано в самом положении о тресте консервной промышленности в п. 10, и, следовательно, если стать на оборонительную линию Розенберга, что он был в Астрахани и инструкции 22 октября не знал, то окажется, что он все-таки знал «Положение о консервной промышленности», которым воспрещается выдача всяких вознаграждений вопреки установленному порядку, без разрешения президиума ВСНХ. Розенберг великолепно это понимает и чувствует, что попал в тупик, ибо, когда мы спросили его, на каком основании, выдав Ковалеву и Трофимову тантьему, вы хранили у себя их расписки и расхода не провели по книгам, он отвечал: «Я их не провел потому, что рассчитывал обратиться в ВСНХ за разрешением на выдачу этой тантьемы». Итак, Розенберг сам расписывается в том, что нами установлено и без него: тантьема была выдана без разрешения ВСНХ и с грубым нарушением законов, которые на этот счет существуют.

Товарищи судьи, как мы должны отнестись к подобным фактам с точки зрения нашей судебной и карательной политики? Мы знаем, что вопрос тантьемы — больной вопрос, что по этому вопросу шли и идут горячие споры. Но мы знаем, что споры разрешены, что есть точно установленное, закрепленное положение, и наша обязанность — держаться этого.

Тантьема — это острое средство. Тантьема раздражает малосознательных людей, возбуждает, подстрекает. Мы это хорошо знаем и чувствуем. Мы знаем, что когда специалисты получают всякого рода сверхставки, то на это кое-кто указывает всеми десятью пальцами, что на этой почве нередко ведется самая недопустимая, носящая буквально контрреволюционный характер демагогия, что на этой почве разжигаются нездоровые, антиспецовские настроения, шушукание, сплетни, распускаются всякие слушки и шепотки… Но тантьема — это необходимости, это государственная необходимость… Поэтому тантьема должна применяться осторожно, лишь в строго законных рамках и на строго законных основаниях.

Можно ли допустить, чтобы за пределы установленного законом самовольно, самоуправно и бесхозяйственно переходили Розенберги, Бердяевы, Ковалевы? Нельзя этого допустить. Ни партия, ни профсоюзы, ни государственная власть, ни суд не имеют права на это закрывать глаза и оправдывать подобное беззаконие тем, что это всегда так делается, всеми так делается. Все это пустяки. На этом вопросе, товарищи судьи, наши враги пробовали делать «политику». Я вам напомню 1921 год, всякие премиальные выдачи, спецставки, — на этом вопросе мы держали свой политический экзамен, на этом вопросе наши враги пробовали потрясти основы нашего государства. Поэтому к этому вопросу нужно отнестись внимательно, спокойно, твердо и решительно. Если мы вынуждены пойти на тантьему, стать на эту дорогу, то мы должны твердо итти по этой дороге в пределах, установленных законом, и никаких отступлений, никаких лазеек, никаких дорожек, никаких закоулочков здесь допускать нельзя.

Этот вопрос, который представляется многим простым, пустым и формальным, мне представляется политически важным. Он представляется мне государственным вопросом, большим и серьезным, и здесь суд должен поставить знак предела. Суд должен сказать: «Граждане специалисты, государство вас максимально обеспечивает, оно вам дает тантьемы, премиальные, — работайте, творите, создавайте, руководите технической деятельностью рабочего класса, но в пределах закона, а сверх того, за эти пределы мы не позволим вам и полшага, сделать, мы не позволим вам срывать нашу политику и работу»…

Вопрос о политике зарплаты есть величайший вопрос в рабочем движении и в условиях социалистической революции вопрос исключительной важности. Нужно понять, нужно оценить его, а понять данный вопрос — это не то, что говорит французская поговорка: «понять — это простить». Понять в данном вопросе — значит осудить. Розенберг признал себя виновным, что он преступил в этом вопросе закон, и пусть он несет ответственность, и пусть на приговоре о Розенберге учатся наши специалисты не преступать советские законы. Незаконная выдача тантьемы есть нарушение не только формального порядка, а нарушение самих основ нашей тарифной политики. Нарушение тарифных законов — это разнузданность, которая допускается группой людей, не считающихся с этой политикой, и мы эту группу людей судебным приговором призовем к порядку.

Здесь есть еще и другая сторона дела, которую мы увидели уже на процессе. Надо сказать, что всякий судебный процесс имеет своей задачей не только разобрать дело и наказать виновных, но он всегда имеет своей задачей разобрать и показать, где гнило и плохо, и научить нас, как избавиться от этого гнилого и плохого. Наш суд не просто карающий орган. Это старое буржуазное представление о суде, как о карающем органе. Наш суд является оздоровляющим органом; мы в результате не только караем, но и оздоровляем, намечаем пути оздоровления жизни; не только учим, но и учимся сами, как строить молодое государство. Я говорю, что здесь есть еще другая сторона дела. Разве мы не видим, на какой скользкий «тантьемный» путь становятся некоторые не в меру «смелые и решительные» люди. Им кажется, что их образ действий здоровый, а в действительности он является самым настоящим, доподлинным преступлением. Лучшую иллюстрацию этого дал нам этот процесс, показав, как тантьемы ведут к злоупотреблениям корыстного порядка, развращая людей. Вот тоже «объективные» причины, толкающие людей к тем преступлениям, на которые они, может быть, и не пошли бы сами по себе. Вот вам история с Бердяевым. Бердяев, выдавая тантьемы, прикрывал ими воровство; он сам не мог установить границу, здесь и не было для него реальных границ. Кто разнуздан, у кого нет внутренней дисциплины, тот кладет в карман, не заботясь о том, что это будет называться тантьемой, воровством или как-нибудь иначе.

В отношении Бердяева установлен целый ряд моментов, позволяющих вменить ему в вину присвоение государственных средств под видом тантьемы. Когда я буду говорить о Бердяеве, я освещу этот вопрос применительно к нему полнее. Но палка — о двух концах. Один конец бьет Бердяева, а другой конец не может не ударить Розенберга. Я думаю, товарищи судьи, вы не забудете этого в своем приговоре. Вы не забудьте опустить эту палку на каждую голову, которая этого заслуживает, а раньше всего этого заслуживает розенберговская голова, потому что он ведь «папаша», он ведь знаток, он даже занимается толкованием всех законов, положений и т. д. Тут есть показание Розенберга на предварительном следствии о п. 10: «Я понимал этот пункт таким образом, что без президиума ВСНХ нельзя членам правления выдавать тантьем, а остальным — можно». Детские сказки. Кто говорит это? Монаков, неудавшийся студент, слесарь Трофимов или профессор Розенберг? Детские сказки он мастер рассказывать. Вы, Розенберг, сами отлично это понимаете. Просто у вас тогда не было смелости сказать то, что вы здесь сказали, что вы сознаете свою вину и согласны, что за это преступление вы должны, понести наказание. К Розенбергу по правлению примыкает Файно. Здесь мы вступаем в царство вздохов. Обвинение, которое предъявляется Файно, во-первых, носит, так сказать, общий характер, поскольку он, будучи членом правления, заместителем председателя правления Консервтреста, на протяжении известного периода времени; точно указанного в обвинительном заключении, не принял мер для налаживания взаимной связи заводов и мест, отчего заводы фактически бездействовали и, конечно, что совершенно естественно, в результате этого были убытки. Обвинение, которое в этом смысле предъявляется Файно, целиком вытекает из той бесхозяйственности и бездеятельности, которые свили себе крепкое осиное гнездо в правлении Консервтреста. Все, что в этой части относится ко всему правлению, относится и к Файно как к члену правления, заведующему производственным отделом. Я должен перед вами поддерживать обвинение в отношении Файно, и я его поддерживаю. Преступление Файно квалифицируется по ст. 108, с санкцией по ч. 1 ст. 105[18]. К Файно, кроме того, конкретно предъявляется обвинение, заключающееся в следующем: на ревизии в Астрахани (слова «ревизия», впрочем, здесь избегают, — пусть будет так) были обнаружены незаконные выдачи так называемых тантьем Бердяеву, Ковалеву и Трофимову. Раз обнаружено, это надо отметить в ревизионном акте. Но это не делается; этот факт скрывается и, таким образом, совершается интеллектуальный подлог документа — преступление, которое квалифицируется по ст. 116[19]. Таков фактический состав преступления. Защита, вероятно, будет ставить вопрос таким образом: подлог есть обман, обман — это сокрытие истины. От кого же Файно и Эймонт скрывали эти выдачи? От Розенберга? Но Розенберг это знал, значит истину не надо было скрывать, значит нет обмана, нет подлога. Нет обмана — нет подлога, и все обвинение рассыпалось.

Посмотрим, как же обстояло дело в действительности. Так ли это все просто или нет. Дело-то вот в чем. Конечно, эта ревизия или комиссия по обследованию есть, так сказать, правленческая комиссия, и правлению незачем было сообщать об обнаруженных тантьемах как о новом обстоятельстве. Это было правлению известно. Но когда приходит другая ревизия, которая интересуется этими делами и тем, что содержится в актах обследования, произведенного хотя бы во внутреннем порядке, то такая ревизия (уже не правленческая, а государственная), увидев такой документ, требует у управления отчета; если же она этого документа не видит, то все остается шито-крыто. Незаконные действия остаются скрытыми — факт, имевший место здесь, — и ревизия проходит дальше, и только после того, как она тщательно покопалась в делах, как это произошло в данном случае, ревизия открыла эпопею с тантьемами и с чрезвычайным опозданием открыла ее не для Розенберга, а у Розенберга. Вот как ставится вопрос. Что же в этом случае сделал Файно и что сделал Эймонт? Они обнаружили тантьемы, они увидели эти незаконные выдачи и понимали это, ибо Файно возмущался этим. Он говорил об этом и на суде, и на предварительном следствии, и говорил, что с этими штуками Розенберг засыплется, закрутится. Но он решил сначала покрыть, а потом фиксировать. По крайней мере, Файно — и я держусь этой версии, так как он это показывал неоднократно — приказывал Эймонту это зафиксировать и был удивлен, когда впоследствии увидел, что это не было сделано. Теперешняя же версия Файно о том, что он решил не фиксировать, потому что его убедил в этом Эймонт, неправильна, так как Файно, наоборот, по его собственным словам, приказывал фиксировать. Поэтому, когда мы говорим об этом самом подлоге, мы должны помнить, что дело заключается не в том, конечно, что были обнаружены какие-то расписки Трофимова и Ковалева, которые они скрыли. Об этих расписках была речь и об этом было известно в Астрахани Файно и Эймонту. Дело не в этом, а в том, что ими было установлено незаконное получение тантьем Ковалевым и Трофимовым и не было в акте отмечено, а это имело следствием то, что это беззаконие ускользнуло от ревизующего органа. И только 28 ноября это было открыто и с большими трудностями, ибо по книгам это не проводилось как тантьемы, а проводилось под каким-то другим соусом, ничего общего с тантьемами не имеющим.

И Файно, и Эймонт в этом одинаково изобличаются, и они должны нести одинаковую ответственность. Поэтому в отношении Файно я поддерживаю обвинение так, как оно изложено в обвинительном заключении. Я еще остановлюсь на третьем моменте, который связывается с присвоением Файно денег, вырученных Бердяевым за три вагона рыбы. По данным предварительного следствия дело обстоит так. Тут я для связи должен перейти — по возможности сокращая время — к эпизоду с Бердяевым, продавшим три вагона судака.

Вы помните обстоятельства дела. Бердяев получил возможность, взамен тех башек, или, как здесь говорили, «башков», рыбы, получить три вагона судака на Астраханской хладобойне. Эти три вагона судака Бердяев гонит в Москву. 23 декабря отправил из Астрахани, 2 января они прибыли в Москву, а 3-го их выкупили. Мы видели это из документов, которые были здесь получены. И таким образом эти даты твердо установлены. Когда эти три вагона прибыли в Москву и Бердяев их выкупил, он их продал за 32 тысячи и деньги положил в карман. По его объяснениям, он 12 тысяч оставил у себя, 10 тысяч отдал Файно и 10 тысяч Розенбергу. Вот как обстояло дело. Что же выяснилось на суде? Бердяев остается при всех своих объяснениях. Розенберг решительно отрицает факт получения денег. Никаких объективных доказательств, которые были бы по этому вопросу против Бердяева или за Бердяева, у нас не существует. Итак, есть показание Бердяева, есть показания других лиц, заинтересованных в вопросе. Вот и все, что у нас есть. Попытка защиты поставить вопрос таким образом, что эта сделка произошла тогда, когда Файно не был в Москве, а был в Астрахани, потерпела полный крах. Она прожила только одну ночь. Можно считать установленным, что эта сделка была совершена тогда, когда Файно был в Москве.

Здесь мы упираемся в вопрос: верить Бердяеву или нет? И вы, товарищи судьи, должны этот вопрос разрешить правильно, и вы, конечно, его разрешите по своей судейской совести. Но я как представитель обвинения, мне кажется, должен тоже ответить на этот вопрос. Бердяев у меня не вызывает к себе доверия. Недаром контрольная комиссия, исключившая его из партии, указала, что это «разложившийся элемент», а если он разложившийся элемент, то чего же от него и ждать?

Почему я не могу верить Бердяеву? Во-первых, потому, что Бердяев сам по себе, без подкрепления другими объективными фактами, доверия внушить не может и доверия не заслуживает. Он вычищенный коммунист. Он «коммунист», который имеет почетный билет в казино, в Эрмитаж, который играет в рулетку, который выдает себя за инженера, тогда как инженером не является, который имеет уже солидное досье с большим количеством рекомендаций. Я убежден, что ни один из вас, товарищи старые партийцы, и десятой доли не имеет этих рекомендаций. У Бердяева все это заранее подготовлено. Но чем больше рекомендаций, тем хуже, так как если люди ходят с большими папками прекрасных рекомендаций «на всякий случай», то это плохо их рекомендует. Вы посмотрите, каких только у него нет рекомендаций! На одну секунду опустите завесу над фактами, которые нам теперь известны о Бердяеве, попробуйте нарисовать себе портрет Бердяева по тем отзывам, которые имеются в этом деле. Блестящий получится портрет. Идеальный получится портрет. Рабочие собрания преподносят ему коллективные адреса с благодарностью, члены губисполкомов дают блестящую характеристику. Больше того, тут эту характеристику по партийной линии дают даже непартийные люди. Например, блестящую характеристику — я бы сказал даже через край хватившую — дал Розенберг, и куда? В московскую контрольную, комиссию, когда последняя потянула Бердяева на партийный суд. Что в это время делает высококвалифицированный Розенберг? Он спешит на выручку Бердяева, даже впадая в некоторую хлестаковщину.

Кстати, не надо забывать, что когда мы говорим о том, что Бердяев, не будучи инженером, присваивал себе это звание, то же самое надо сказать и о Розенберге, который дал блестящую характеристику этому Бердяеву. Он характеризует его способности как исключительные. Говорит, что, Бердяев сделал крепкий шаг вперед… Это действительно «крепкий шаг». Бердяев-де делал большое государственное дело. Из этой характеристики вы видите, что у Бердяева «идеальная постановка товарного, торгового отдела и пр.». С того момента, как астраханские предприятия были вручены Бердяеву, «их развитие и рост достигают наивысшего предела». Нет, Розенберг, еще не «наивысшего предела». Бердяев еще себя покажет. «И в данный момент военные постановки можно считать не только образцовыми для военного периода времени (какой профессорский язык!), но совершенной постановкой в промышленных предприятиях и по сравнению с Европой». Что же вы забыли про Америку и Японию? Тогда бы можно было сказать: «чуть ли не со всеми странами света»! Причем этот Бердяев, оказывается, умел «сочетать высокие производственные качества с качествами большого и подлинного общественника» и т. д., и т. д. Это писалось 13 августа, а широкая «культурная его работа» в четырех казино была 23–27 июня. Культурная работа — это, товарищи судьи, я прошу отметить в вашей памяти как материал нравственного порядка уже для Розенберга. «Характеристикой этой высокой постановки дела может служить факт полного отсутствия хищничества на предприятиях». А три вагона судака? «В данный момент астраханские заводы заняли выдающееся место, стали ярким пятном» (язык-то, язык какой!) и т. д., и т. д.

Тут Розенберг, пожалуй, прав: Бердяев — действительно яркое пятно, очень яркое пятно. Я повторяю еще раз, товарищи судьи, я говорю об одном моменте. Задернем завесу, скрывающую от нас реального Бердяева со всей совокупностью предъявляемых к нему обвинений, учтем эти характеристики, эти адреса, где говорится об отеческом отношении доброго «хозяина» Бердяева к своим «братцам-рабочим», и нам покажется чудовищным предъявление к Бердяеву тех обвинений, которые мы сейчас предъявляем, если бы… если бы этот человек сам не сознался во всех своих преступлениях.

Кто же такой Бердяев? Если он был здесь так тароват на всякого рода оценки и характеристики, то позвольте, во имя справедливости, воздать ему тем же. «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться». Он сам комбинатор, мистификатор и т. д., и прочее. Все то, что он говорил о других, — все это может быть применено к нему самому; он является авантюристом, крупным, ярким авантюристом и как нравственная личность, на мой взгляд, не заслуживает никакого к себе доверия. И вот по эпизоду с 32 тысячами рублей он-то и является сейчас здесь перед — вами единственным обвинителем этих людей, против которых других материалов мы не имеем.

Я не знаю Розенберга. Из всей мистификации, лжи, «европейских» рекомендаций и прочего можно вывести заключение, что это человек, очевидно, не особенно разбирающийся в путях и средствах. Но это, конечно, предположительно, и я не могу обвинять его в том, что он присвоил себе те деньги, которые якобы дал ему Бердяев. Может быть, я в этом ошибаюсь. Судебный приговор эту ошибку в таком случае исправит.

Но мне представляется, что Бердяев, обвиняя Розенберга и Файно в присвоении денег, сделал просто хороший шахматный ход. Ему нужно выходить из положения. Он попал впросак. Тантьемы — это благовидный предлог, благовидный прием, и, пожалуй, можно окопаться на этих тантьемах и как-нибудь с чьей-нибудь помощью выбраться из этой истории: Розенберг, с одной стороны, и Файно, с другой стороны, может быть, помогут.

Ему одному из этого дела не выкрутиться, и он запутывает двух других. Мне представляется его ход тактическим, дипломатическим, стратегическим и т. д., но во всяком случае лишенным всякой реальности. Зачем нужно было Розенбергу среди бела дня и на глазах у Бердяева класть в свой карман эти деньги, да притом такие небольшие деньги, когда это Розенберг мог сделать и без помощи Бердяева? Зачем было Розенбергу и Файно вмешиваться в историю с тремя вагонами судака, когда у них и без судака были пути и способы? Три лица порют такую горячку, становятся сообщниками преступления — из-за чего? Из-за нескольких десятков червонцев? Пустяки. Я этому не верю. Это защитительная версия Бердяева: «Три вагона судака продали мы все, а деньги положили в карман». Но тут есть еще одно соображение. Мы слышали, что Бердяев упорнейшим образом твердил: «Я еще получил 35 тысяч», — но этих 35 тысяч мы нигде не нашли. На что, кажется, лучше: Бердяев говорит: «Я получил 35 тысяч», — а мы не можем найти… Почему? Потому ли, что «великий комбинатор» Эймонт ему помог скрыть концы в воду, потому ли или по другому, — во всяком случае Бердяев упорно говорит, что он получил еще 35 тысяч. Не путает ли Бердяев? Не 32 ли тысячи он получил? Эти самые 32 тысячи, вырученные им, а может быть и 35 тысяч, вырученные за эти три вагона? Тем более, что эти 32 тысячи не установлены никем, даже самим Бердяевым. Эта сумма могла быть на тысячу больше или на тысячу меньше. И, таким образом, я думаю, что 35 тысяч — реальная цифра, зафиксировавшаяся в его памяти, и какая-то сумма, вырученная за три вагона судака, — это одна и та же сумма, а о ней-то и говорит Бердяев, что он получил ее полностью.

Товарищи судьи, было бы очень просто сказать: «Вот Бердяев говорит, — поверьте ему, и кончено». В мою задачу не входит произносить защитительные речи, но вы знаете, что советский закон обязывает обвинителя, если он сомневается в предъявленном обвинении, формулировать это перед судом ясно и точно. Уголовно-процессуальный кодекс прямо так и говорит. Поэтому я, предоставляя все остальное защите, думаю, что имеющиеся у нас данные, связанные с тремя вагонами судака, не дают оснований обвинять в присвоении сумм ни Файно, ни Розенберга. Отсутствие улик требует прекращения дела в процессе следствия, как это предусмотрено п. 2 ст. 202 УПК, или оправдания в случае, если дело дошло до суда.

Я не могу говорить о невиновности, о благонамеренности, нравственности и тому подобных качествах Файно или Розенберга. Я говорю лишь, что против них — против Файно и против Розенберга — по этому эпизоду недостаточно улик, и я не могу поддерживать поэтому против них обвинение, связанное с тремя вагонами судака. Но относительно Бердяева я это обвинение поддерживаю. Здесь есть классический случай присвоения и расхищения народного достояния, и это не один случай.

У Бердяева целая система. Вот он заключает договор с Кочмарем, кооперативом Политуправления — Коопуром, заключает договор весьма странный. Он у кооператива Реввоенсовета покупает 60 тысяч аршин мануфактуры. Скажите, пожалуйста, разве нельзя найти в Москве мануфактуры, кроме как в кооперативе Реввоенсовета, в кооперативе, который днем с огнем не сыщешь? Бердяев, как всякий преступник, может привести тысячу объяснений, но у него дела с текстильным синдикатом, которому он должен 4 тысячи червонцев. Почему же он заключает договор с Кочмарем, конечно, пройдохой, который все совершенно свободно купит и продаст и оптом и в розницу?

Кочмарь берет 2400 миллионов рублей (знаками 1922 г.) и возвращает их спустя месяц без начисления курсовой разницы. Что это такое? Бердяев не ребенок, он отлично понимает, в чем тут дело. Афера общая. А когда Кочмарь беспричинно расторгает договор, он ссылается, как на мотив к расторжению договора, на то, что ему невыгодно при повышении цен на мануфактуру получать свои комиссионные проценты, и деньги возвращает. Бердяев попросту кладет себе их в карман, нигде их не приходуя. Когда его спрашивают, — что это такое, он говорит, что это «тантьема». Хорошее, удобное словечко… Тут и Розенберг виноват. Но это все цветочки, а ягодки будут впереди.

Такая же история с Вокарыбой. 2400 миллионов рублей по этому договору Бердяев получает обратно, денег этих не приходует и кладет себе в карман, и когда мы спрашиваем, почему он это делает, он опять отвечает: тантьема. Тантьема стала чем-то вроде всеспасающего средства; это источник счастья, эликсир жизни. Как только произнесут слово «тантьема», так зло превращается в добро, черное становится белым и добродетель торжествует. Но Бердяев говорит, что он это делал с разрешения Розенберга. В действительности же никакого разрешения не было, потому что если бы оно было, то Бердяев нам доказал бы это более обстоятельно, а он нам сказал, что он это сделал с разрешения Розенберга, данного ему «в общих выражениях». Но это, конечно, курам на смех. В общих выражениях не даются такие разрешения.

Мы знаем, что когда Розенбергу нужно было выдать Бердяеву тантьему, он написал бумажку о выдаче 20 тысяч рублей. Правда, он скрыл там, что это тантьема, как было между ними условлено, и спрятал концы в воду. Это опять тот фокус, к которому Розенберг нередко прибегал, совершая незаконные действия и пряча концы в воду. Но все-таки здесь есть какие-то следы произведенной выдачи денег. Тут же никаких следов нет. Просто Бердяев воспользовался тем злоупотреблением Властью, которое позволял себе Розенберг, устанавливая выдачу ему тантьем, использовал сложившуюся для него благоприятную ситуацию и стал расхищать те средства, которые попадали ему в руки. Так поступил он с суммой, вырученной за три вагона судака, так он поступил с деньгами от Кочмаря и от Вокарыбы и, таким образом, трижды совершил преступления, которые характеризуются ст. 113 УК[20]. В силу же достаточно серьезных материальных ценностей, которые были присвоены им, — ведь этими тремя вагонами рыбы можно было бы накормить целый завод, — и в силу занимаемого им положения, я считаю, что ч. 2 ст. 113 имеет полное основание быть к нему примененной.

Бердяев виновен также и в том эпизоде, на котором мы долго останавливаться не будем и который заключается в похищение у него государственных средств в ту знаменитую ночь в «Париже», где он был, очевидно, не совсем в трезвом виде, после бесконечных путешествий и на автомобиле и пешим порядком, после всех тех происшествий, которыми он заполнял свое свободное время. Это предусматривается ст. 108, с санкцией по ч. 1 ст. 105 УК.

Вопрос с Бердяевым стоит ясно и твердо, но суд, когда он будет оценивать его деятельность для определения ему наказания, должен будет, однако, принять во внимание целый ряд обстоятельств, учесть, что самая атмосфера, его окружавшая, была тяжелая, больная, вредная и мы условились в этом с самого начала, — что «объективные» обстоятельства толкали и разлагали и, в конце концов, разложили, не могли не разложить этого человека. Кроме того, нужно принять во внимание то, что из общей суммы убытков, которые были причинены Бердяевым, — 28 тысяч рублей золотом, — 20 тысяч у него были похищены, а им присвоены были лишь уцелевшие 8 тысяч рублей.

Положение Ковалева в процессе тоже достаточно ясно. Ковалев, во-первых, получает эту самую тантьему, 10 тысяч рублей, по распоряжению Розенберга, не имея на это никаких законных оснований и отлично понимая, что это вовсе не тантьема, которой он только, прикрывается. Да, если бы он получил из прибыли, тогда можно было бы еще говорить о тантьеме. Но о прибыли говорить не приходится. Это, таким образом, не тантьема, а простое присвоение денег, которое было им учинено по соглашению с Розенбергом. Затем он получает 200 рублей, — это те самые фиктивные «килечные» деньги, — скрывает это от бухгалтерии и, следовательно, опять попадает под ст. 113, но, поскольку его положение недостаточно ответственно, — под ч. 1 ст. 113. И, наконец, те деньги, которые он получил в виде свадебного подарка, 115 рублей, которые он взял якобы на «операционные расходы», — это тоже присвоение, и оно целиком укладывается в ч. 1 ст. 113 УК.

Преступления Эймонта. Во-первых, я здесь имею право, мне кажется, просить суд освободить меня от необходимости давать объяснения по общефинансовой части, так как все это достаточно хорошо выяснено было на судебном следствии, но в выводы обвинительного заключения необходимо внести некоторые поправки. Калькуляционный отдел в ведении Эймонта не находился. Это можно считать твердо установленным.

Бесхозяйственность в постановке всего финансового дела в Консервтресте была уже очерчена выше. Здесь нужно лишь сказать, что эта бесхозяйственность своим косматым крылом сильно задевает и Эймонта, он должен быть за это ответственным.

Я уже докладывал суду, что есть свидетельство самое яркое, классическое, как здесь говорила защита, — свидетельство бесхозяйственности, небрежности, свидетельство того, что Эймонт занимался не тем делом, которое ему было поручено, — фактически не руководил, не инструктировал, потому что те бумаги, которые писались, ничего не давали.

Вспомните свидетельство Никитина. Если потребуется, я дам объяснения во всей полноте, но суд, я думаю, хорошо помнит о том, что говорил Никитин: было 6–10 человек штата в бухгалтерии. Никитин неоднократно указывал на недопустимость такого положения вещей, но все оставалось безрезультатным. И когда, наконец, 20 августа 1923 г. (т. е. месяца за два до ликвидации треста) штат был увеличен, то лишь под упорным давлением Никитина.

Характеризуя бухгалтерию, можно сказать одно только слово «Лапицкий», и довольно. Кто ответит за Лапицкого? Эймонт, конечно. Говорят: штаты были малы. А кто отвечает за то, что были малы штаты? Заведующий финансово-счетным отделом. Когда мы допытывались у Никитина, почему не взяли лишних 2–3 человек, он сказал: «Недостаток материальных средств». Ах, вот что! А две тысячи рублей на дачу? А 211 червонцев Бердяеву подъемных после того, как он уже пропустил 1300 червонцев в «Париже»? А были средства ремонтировать комнаты? Были средства покупать на 10 тысяч рублей золотом прокисшее вино, которым торговали-торговали, а в результате оказалось, что за 3–4 месяца всего 8 бутылок продали, а остальное вино окончательно скисло? Это что — «недостаток средств»?

Очевидно, средства были, но не было хозяйственного, делового, добросовестного отношения к ним. Эймонт имел громадное влияние на Розенберга. Как показывает председатель месткома, он мог добиться всего, чего хотел. Очевидно, увеличения штатов он не добивался; он говорил, что это несвоевременно, что надо подождать. Все его отношение к бухгалтерии свидетельствует о том, что Эймонт хотя и понимал, что такое бухгалтерия, ибо он достаточно грамотный человек, но по своей преступной халатности и бездеятельности не проявлял к ней нужного внимания, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 108 УК.

Далее вопрос идет относительно акта и не записи в него незаконных выдач тантьемы. Они не внесли в акт это обстоятельство. Оно обнаружилось только при последующей ревизии, благодаря тому, что бухгалтер Горбунов явился и рассказал об этом, раскрыв именно тот подлог, о котором я говорил. Таким образом, здесь-налицо ст. 116 УК.

В истории с Ковалевым Эймонт тоже участвует. Какое основание было для получения Ковалевым 15 тысяч рублей? Кто этому помогал? Эймонт выписывал, Эймонт разговаривал, Эймонт помогал. Объяснения Ковалева по этому вопросу против Эймонта находят себе подтверждение в объективных фактах, в документах, и я полагаю, что здесь виновность Эймонта также несомненна.

Товарищи судьи, остаются еще три фигуры: Монаков, Позин и Браиловский.

Обвинение Браиловскому предъявляется в том, что им были совершены три фиктивные выдачи комиссионеру Мокровичу по трем договорам: 26 августа с Моссельпромом, 29 августа с 1-й колбасной фабрикой и в октябре с Коопсахом, представителем коего был допрошенный нами свидетель Дмитриев. Обвинение по этим трем сделкам обосновано достаточно. Были заключены договоры. То, что эти договоры были заключены на невыгодных условиях, это Браиловскому в вину не вменяется — вопрос о невыгодности спорный; то, что он платил комиссионерам проценты, это тоже не вменяется; то, что он не создал торгового отдела — были к тому «объективные» причины, была вина правления, — в этом он тоже не обвиняется, а обвинение ему предъявляется в фиктивных уплатах по несовершенным сделкам. Была Браиловским выдана Мокровичу какая-то сумма. Обвинение заключается именно в том, что он выдавал деньги, когда не следовало выдавать. Это есть растрата, как бы защита ни протестовала и ни удивлялась такой квалификации операции Браиловского.

Что касается двух других фигур — Позина и Монакова, я думаю, что с Позиным дело тоже обстоит просто, как в этой части и с Розенбергом. В конце концов вопрос сводится к формальному нарушению правил, регулирующих монополию. Нарушение налицо. Здесь было доказано, что Розенберг и Позин без разрешения НКВТ заключили два договора — один 22 мая 1922 года, а второй — 5 октября 1922 года. Эти договоры были заключены с Русско-Балтийской заграничной фирмой, представителем которой является некий Дарзан. Тут нарушение правил о монополий, внешней торговли, которые изложены в законе от 11 июня 1920 года. От НКВТ не было получено предварительного разрешения. Велись переговоры, заключались договоры. Та ссылка, которую делает Розенберг, что в практике Наркомвнешторга были случаи, когда проекты договора рассматривались как разрешения на предварительные переговоры, неправильна. Эту ссылку на практику Внешторг опровергает документами, которые находятся в томе X, — это просьба Наркомвнешторга привлечь к ответственности за нарушение законов о монополии внешней торговли Позина и Розенберга. Нарушение налицо, и оно бесспорно. Один из защитников подсудимых сказал, что они — Позин и Розенберг — просят снисхождения к ним ввиду того-то и того-то; но туда, где речь идет о снисхождении, я не вмешиваюсь. Это целиком дело суда.

Остается Монаков. Монаков — фигура довольно колоритная. Как-то незаметно выплыл этот человек, про которого можно было бы сказать, как сказал Тургенев в своих «Записках охотника» про Сучка: «Эх, и видал же ты, Кузьма, виды». И действительно, этот Кузьма — Монаков — виды видал: он был и в подотделе снабжения Астраханского завода, и в Главконсерве, и в Областьрыбе, и вторым помощником директора, и так далее, и так далее, но никогда не был ни производственником, ни красным купцом. Нет ничего удивительного, что он заключал договоры, которые приносили одни убытки. Все это было в процессе судебного следствия разжевано и растолковано, и я не буду останавливаться на всех этих договорах в отдельности, потому что их характер не оспаривался, а подвергался лишь толкованию.

Хотя производственная часть была убыточной, но производственная часть — это только часть, а торговля могла быть прибыльной, а следовательно, он и не ответственен за убыток по — производственной части. Вот как ставит вопрос защита, но по существу дела это неправильно. Если один заключает бесхозяйственный, бестолковый договор, убыточный для производства, то может ли он не нести ответственности за это потому только, что в торговле другой человек восполнил эти недостатки? Постановка вопроса неправильная, потому что по принципам уголовной ответственности каждый отвечает за себя. А если это так, если Монаков действовал бесхозяйственно, то и надо его судить за бесхозяйственность по ст. 128а[21], как и Бердяева, который договоры утвердил целиком. И отговорка этого «бедного» человека с таким богатым прошлым и биографией, со всем его торговым и деловым «опытом» тургеневского Сучка, отговорка, что он не знал цен, по которым заключал договоры, лишний раз доказывает, какие хозяева сидели на Астраханском заводе. У него под носом биржевое совещание, на бирже устанавливались цены, а он защищается тем, что цен не знал, на совещании не был. Бердяев, как умный человек, говорит: мы знали эти цены и могли их видеть. Тут определенно нанесен ущерб государству по бесхозяйственности, налицо состав ч. 1 ст. 128, и я поддерживаю это обвинение.

Я полагаю, товарищи судьи, вы учтете также связь Монакова с поставщиками через своего брата, служившего у одного из них.

Я кончаю. Я чрезвычайно быстро, чуть ли не кавалерийским маршем, проделал свой путь, стараясь, поскольку хватило сил, выявить общую картину преступлений, конкретизировать преступления отдельных подсудимых, будучи кратким и избегая повторения того, что мне казалось достаточно и без того запечатленным в вашей, товарищи судьи, памяти в результате судебного следствия.

Мне кажется, что, подводя итоги всему изложенному, можно прийти к такому заключению. Та бесхозяйственность, которая так резко выпячивается в этом процессе, которая носит действительно, можно сказать, классический характер, которая поражает и своей циничностью, циничностью тех откровенных форм, в которых эта бесхозяйственность проявляется, и тем циничным падением государственного треста до уровня мелкой торговли, без каких бы то ни было элементов серьезного государственного строительства, не подлежит никакому сомнению. Мне представляется, что это можно считать совершенно твердо установленным и что в данном случае, оценивая преступления Розенберга как председателя правления, Файно как члена правления, Эймонта как заведующего одним из отделов, Браиловского как заведующего другим отделом, вы имеете право сказать, что во всех своих действиях они не проявили необходимой хозяйственности, качеств рачительного хозяина; больше того, они не приложили никаких усилий к тому, чтобы трест мог в трудных условиях своей работы быть победителем, вместо того, чтобы оказаться побежденным. Это основная линия, которую вы должны, мне представляется, одобрить в моем обвинительном заключении.

Оценивая общую хозяйственную деятельность подсудимых и те преступления, которые они совершили, нужно, однако, сказать, что эти преступления — к счастью для нас — ничего исключительного в уголовном смысле, ничего феерического собой не представляют. Здесь, в этом зале, перед Верховным судом, конечно, проходили гораздо более тяжелые преступления, гораздо более гнусные преступления. Но и то, что прошло здесь перед нами в течение всего судебного следствия, представляет собой такой «букет», так отдает тлетворным запахом разложения, что суд не может со всей тщательностью и строгостью не реагировать на создавшееся положение. Верховный суд должен со всей силой советского закона произнести свое слово осуждения виновных, чтобы все другие крепко запомнили, как в Советском государстве нужно беречь народное добро, заботиться о хозяйственном благе государства трудящихся. О таком приговоре я и ходатайствую, товарищи судьи.

Верховный суд приговорил:

Розенберга, Ковалева и Браиловского — к лишению свободы на один год без строгой изоляции каждого; Бердяева — к трем годам лишения свободы, со снижением ему наказания, в силу ст. 28 УК, до двух лет лишения свободы со строгой изоляцией.

Эймонт, Файно, Монаков и Позин были оправданы, причем в отношении Эймонта дело было направлено в дисциплинарном порядке.