Судьба

I

Листва деревьев и трава стали рыжими, словно хвост лесного коршуна. По небу плывут тяжелые серые облака, затеняя солнце. Днем и ночью с воем дует шальной обжигающий ветер. Болота замерзли. Края воды в озере затянулись тонким звенящим ледком. Выпал снег.

Человек, вошедший в жилище, протягивает к очагу озябшие руки:

— Ну и мороз! Ну и ветер!..

А богачи радуются. Езжай куда хочешь! После тучных пастбищ рысакам не стоится в конюшне: они бьют копытами, ржут, рвутся на свободу. Коней только недавно объездили батраки.

Снег все прибывает, сугробится. Реки покрылись толстым льдом. Открылись зимние дороги, на них стало людно, оживленно.

Наступила пора купли-продажи — золотые для имущих людей дни. А что продаст бедняк, все лето работавший на богача и на зиму оставшийся голодным?

Зима свирепела все больше и больше. На свинцовом, словно скованном морозом, небе тускло блестело солнце. Оно походило на серебряную бляху, украшающую высокие меховые женские шапки — дьабакы[1]. Едва показавшись, солнце тут же закатывалось за чахлый лес.

В один из таких дней на дороге показалось двое саней. Вороные исправные лошади устало плелись, мотая убеленными инеем головами.

В это время Майя, единственная дочь головы Харатаева, первого богача в Средневилюйском улусе, беззаботно смеялась вместе с девушками-батрачками в юрте, звонко пела и даже не подозревала, что лежавшие в санях мужчины едут по ее душу.

Нынешней осенью Майе исполнилось двадцать два года. Ее движения стали плавными, стан — высоким, тонким, как озерный ситник, пышная коса — почти до пят. Черными круглыми глазами Майя походила на свою мать Ульяну, румянолицую красавицу с большими сильными руками.

Путники въехали в просторный двор. Изнуренные лошади, выдыхая клубы густого пара, остановились как вкопанные. Видно, много верст пробежали они по твердому насту дороги.

Молодые батрачки, толкаясь у окон, рассматривали гостей:

— Сани-то у них крашеные…

— И дуги в серебряном уборе!..

— В достатке живут, рысьей полстью укрываются.

— Да он стар! — разочарованно воскликнула Майя и засмеялась.

— Давно женат и, наверно, детей куча… — подхватили девушки.

Старик привязал лошадей, тяжело переваливаясь, подошел к задним саням и резким движением сдернул с них волчью полсть. Над санями сперва показалась шапка из лапок чернобурки, а затем и ее обладатель — худощавый человек, одетый в черную шубу. Он ловко соскочил на снег и стал разминать затекшие ноги.

Приезжие держались важно, с достоинством. Старик не спеша направился к новому большому, крытому гонтом, дому головы Харатаева. За стариком, стараясь попадать в его следы, шел молодой человек.

— Второй молод… Наверно, его сын, — сказала невысокая щуплая батрачка с болезненным лицом…

«Неужели опять сваты?» — подумала Майя. Она вопросительно посмотрела на батрачек и покраснела.

Юрта[2] наполнялась густыми сумерками. Девушки высыпали во двор и стали загонять на ночь скот в хотон[3]. А Майя продолжала сидеть у окна, думая о чем-то своем. Она не торопилась домой.

Майя родилась после того, как супруги Харатаевы похоронили восьмерых детей. Родители опасались, что и этот ребенок скоро помрет, и до трехмесячного возраста не крестили.

Со дня крещения имя девочки в доме Харатаева не сходило с уст всех домочадцев. Неуемная родительская боль утрат, любовь и новые тревоги — все сосредоточилось на Майе.

Незаметно пролетали годы. Майя, не знавшая ни в чем отказа, росла молчаливой, замкнутой девочкой. Единственной отрадой для нее была просторная запущенная юрта, в которой жили батрачки отца. Первое время батрачки сторонились дочери хозяина, а потом потянулись к ней, привязались всем сердцем.

Семену Ивановичу, отцу Майи, не по душе было, что его дочь водит компанию «с грязными девками», и за это жене его, Ульяне, часто попадало.

— Дочушка-то наша вся в мать. Недаром говорят: у княгини — княжата, у кошки — котята, Ни на минуту не расстается с батрачками. Прекрати это дело. Слышишь?..

С тех пор как Ульяна вошла невесткой в этот дом, она пролила реки слез. Пока жив был свекор, он чуть ли не ежедневно колол невестке глаза тем, что ее подняли из грязи да в князи.

После смерти свекра муж нет-нет да и напоминал жене, что она — дочь нищих родителей и потому плохо воспитала своего ребенка.

Ульяна, не желая слушать от мужа обидных слов, часто урезонивала дочь, просила не ходить в юрту к батрачкам. Но что поделаешь с упрямой девчонкой?

Когда Майе исполнилось десять лет, ее отца, Семена Ивановича, избрали улусным головой. Новоиспеченный голова стал часто бывать в Вилюйске. Там он увидел, что дети городских богачей обучаются грамоте, и ему захотелось определить в школу Майю.

Однажды, вернувшись из поездки, Семен Иванович заикнулся об этом жене, но Ульяна и слушать не захотела. Но как можно увезти куда-то единственного ребенка, чтобы он там богу душу отдал? В доме было пережито так много смертей, что одно напоминание о них переполняло сердца родителей леденящим ужасом. Майя осталась дома…

Политического ссыльного Аркадия Романовича Эхова, по предписанию господина исправника, доставили в инородную управу[4]. Конвоировали заключенного из Вилюйска два дюжих казака.

Эхов высок, худощав, кудрявые волосы цвета засохшего мятлика. Продолговатое лицо окаймляют бакенбарды и густая курчавая борода. Глаза у него голубые, как воды озера Хампа в тихую ясную погоду.

Любой встречный, посмотрев на Эхова, мог сказать с недоумением: «Этот молодой человек — преступник? Да полноте вам. Разве такие преступниками бывают?»

Вместе с Аркадием Романовичем в управу прибыла бумага, гласящая, что Эхов, обучаясь в Петербургском университете, вступил в студенческую организацию, преследовавшую цель «совершить покушение на жизнь его Величества Александра Второго».

В 1876 году студента Эхова заключили в Петропавловскую крепость. Он был приговорен к пожизненному заключению.

Спустя пять лет царя убили. Высочайшим манифестом наследника престола пожизненное заключение Эхова было заменено вечной ссылкой в Восточную Сибирь. Эхов очутился в Якутии. Два года его возили из одной пересыльной тюрьмы в другую, пока наконец в 1883 году не определили на постоянное место жительства — в Средневилюйский улус.

Поселили ссыльного в здании улусной управы. Голова Харатаев сторонился его, с опаской думал: «Чего еще можно ждать от этого русского, который поднял руку на самого царя?»

Но Эхов был всегда вежлив и обходителен. Он по-якутски заговаривал со встречными жителями, ища с ними общения, чем все больше удивлял Харатаева. Так прошло несколько месяцев…

Улусный письмоводитель Капитонов, сын богача, проучившийся два года в Вилюйской церковноприходской школе, чаще и чаще прибегал к помощи ссыльного. Он показывал ему все бумаги, которые составлял для отсылки в Вилюйск, и часто, прежде чем отправить документ, переписывал его по подсказке Эхова.

Это заметил голова и однажды спросил у письмоводителя:

— Ты почему казенные бумаги показываешь государственному преступнику?

Капитонов смутился и шепотом, словно их мог кто-нибудь подслушать, ответил:

— Это большого ума человек и совершенно бескорыстный. Он исправляет наши бумаги, чем оказывает управе услугу. Какая жалость, что его голова не у меня на плечах.

— Да он же почти цареубийца! Как ты смеешь? — закричал Харатаев.

Капитонов покачал головой и кротким голосом ответил:

— Когда это было?.. Да и было ли?..

После этого разговора Семен Иванович в течение нескольких дней не спускал глаз с Эхова. Когда ссыльный отлучался на улицу, Харатаев, движимый чисто человеческим любопытством, выходил на улицу и смотрел, как Эхов раскланивается с прохожими, словно со старыми знакомыми. А дня через три у Семена Ивановича произошел первый разговор со ссыльным.

— Ынах барда[5],— смешно выговаривая по-якутски, сказал Эхов.

— Ыных, — с натянутой улыбкой поправил его голова и, повернувшись к письмоводителю, спросил: — Он, видимо, хочет сказать — ынах?

— Да-да, ынах, — подтвердил Капитонов, — ынах…

Вокоре между Эховым и Харатаевым произошел более серьезный разговор, на этот раз — через переводчика. Голова явился в управу в парадной одежде, важный, торжественный. Оторвав письмоводителя от какой-то бумаги, Харатаев с нарочитой небрежностью сказал:

— Эй ты, спроси-ка у этого, — он показал на ссыльного, — не согласится ли он обучать мою дочь читать, писать и говорить по-русски?

Письмоводитель долго о чем-то говорил с Эховым. Харатаев, ни слова не понимающий по-русски, сидел глух и нем.

Вернулся Семен Иванович из управы радостный и довольный. С собой он привез в дом повеселевшего Эхова и представил его жене как учителя Майи.

Во всем улусе только сыновья Капитонова — их у него было двое — кое-как разговаривали по-русски и знали грамоту.

«А чем я хуже Капитонова? — думал уязвленный Харатаев. — Моя дочь тоже научится говорить по-русски, станет грамотной».

— Ульяна! — зашумел хозяин. — Подавай на стол чай и все, что полагается. Будем ужинать.

Ульяна, не двигаясь с места, испуганно смотрела на учителя. Она подумала, что этот русский явился затем, чтобы увезти в школу ее единственного ребенка.

Харатаев, показывая на Эхова пальцем, говорил:

— Из самого Петербурга приехал! По-русски говорит, как мы с тобой по-якутски. Учить Майю будет дома…

«Дома», — дошло до сознания Ульяны, и радость теплой волной растеклась по сердцу. Майю никуда не увезут, она останется жить под родительским кровом, как прежде. И теперь муж не будет вести страшных разговоров о школе, которая находится где-то на краю света.

Закончив приготовления к ужину, Ульяна метнулась во двор в поисках Майи. Обнаружила ее в юрте батрачек.

— Доченька, приехал учитель из Петербурга. Он будет жить у нас и учить тебя грамоте. Будь умной, иди надень новое платье и черные торбаса!

Майя не проявила особой радости, наоборот, огорчилась: ее оторвали от игры.

— Я не хочу учиться, — закапризничала она.

Но мать все же умыла, переодела дочь и привела к отцу. Майя увидела незнакомого человека и спряталась за спину Семена Ивановича.

Голова взял дочь за руку, подвел к Эхову.

— Майя, это твой учитель. Он будет учить тебя читать, писать и разговаривать по-русски. Ты, как сыновья Капитонова, будешь знать по-русски… Поняла? Ну, дай дяде руку, поздоровайся.

Аркадий Романович, широко улыбаясь, протянул девочке руку. Майя испуганно отпрянула от него и заревела. Ее увели в другую комнату.

Утром родители напрасно упрашивали Майю подойти к русскому. В глазах у нее стояли испуг и слезы.

Эхов, переночевав две ночи, уехал в Вилюйск. Через несколько дней он вернулся к Харатаевым. Привез с собой «Букварь», «Книгу для чтения» и пакетик леденцов. Он высыпал их на стол и поманил Майю. Девочка не подошла. Семен Иванович взял со стола одну конфету и дал дочке. Майя, минутку поколебавшись, положила в рот леденец и захрупала. Вторую конфету протянул Эхов. Девочка, посмотрев на родителей, взяла леденец и убежала.

На следующий день Эхов, листая «Букварь», показывал Майе рисунки: лошадей, коров, деревья, дома. Девочка, перейдя на шепот, произносила по-якутски их названия, а Эхов записывал.

Вскоре Майя перестала дичиться, с шепота перешла на громкий разговор, такой громкий, что Эхов шутливо закрывал уши.

— Я слышу, Майя, слышу хорошо, — говорил по-русски и жестами объяснял значение только что произнесенных слов.

Понятливая Майя смеялась и переводила это на якутский язык. Эхов хватался за тетрадь и опять записывал.

— Будем, Майя, друг друга учить, — оживлялся Эхов. — Я тебя — по-русски, ты меня — по-якутски. Обещаю быть прилежным учеником.

Майя наконец поняла, что ей сказал учитель, и захлопала в ладоши, запрыгала. Потом побежала к родителям и объявила: согласна учить русского говорить по-якутски.

С тех пор дела у Эхова с Майей пошли на лад. Аркадий Романович учил Майю читать, писать и считать и учился у нее разговаривать по-якутски. Майя все больше и больше привязывалась к своему учителю, который платил ей тем же. Родители не узнавали свою дочь: она перестала изводить их капризами, становилась покладистее, послушнее. Увлеченная учебой, Майя перестала даже ходить в юрту к батрачкам.

А батрачки стали скучать по Майе. Особенно тосковала по ней маленькая Фекла, однолетка Майи. Майя постоянно играла с Феклой, заступалась за нее. Если кто-нибудь из старших девушек-батрачек обижал Феклу, она грозилась, что пожалуется Майе.

Однажды Майя, порядком устав за день от занятий, попросила у Аркадия Романовича разрешения пойти поиграть с батрачками. В голосе девочки учитель уловил какие-то особенные нотки, как бывает, когда просят о чем-то запретном.

— Пойди Майя, поиграй, — сказал Эхов. — Я тоже немного отдохну.

— Только не говорите отцу, — попросила Майя. — Он не разрешает мне водиться с батрачками.

«Как?» — чуть не вскрикнул Эхов и даже не скрыл своего огорчения. Он старается заронить в сердце девочки добрые семена, а этот старый коршун учит ее презирать себе подобных только потому, что они батраки. Он тоже хорош! До сих пор ни разу не зашел в юрту.

— Пойдем вместе, Майя, — сказал Эхов. — Познакомишь меня со своими друзьями.

Аркадий Романович видел, как у Майи заблестели круглые черные глаза, как детская радость пробежала по ее лицу.

— Пойдемте!.. — согласилась она и взяла Эхова за руку.

Так они и пришли к батрачкам в юрту — держась за руки.

Дверь была снаружи обшита обледенелой коровьей шкурой. В юрте было сыро, холодно и темно, хотя камелек горел довольно ярко. У камелька столпилось несколько девушек, протягивая к огню озябшие руки. Рваные шубы на избитом заячьем меху не грели.

Увидя Эхова, девушки разбежались. Фелла спряталась за спину шестнадцатилетней Кати, сидевшей на нарах.

— Вы чего испугались? — спросила Майя. — Это Аркадий Романович, мой учитель. Вы не бойтесь его.

Девушки продолжали сидеть не двигаясь. Майя подошла к Фекле и подвела ее за руку к Эхову.

— Саас хас?[6]— спросил Эхов, ласково глядя на девочку.

— Двенадцать, — по-якутски ответила за Феклу Майя.

— Мама у тебя есть?

Фекла, видимо, не поняла, о чем у нее спросил русский, и Майя опять за нее сказала:

— Мама у нее умерла.

— А отец? — вырвалось у Эхова по-русски.

Майя перевела Фекле вопрос Аркадия Романовича.

Девочка не имела никакого понятия об отце: есть ли он у нее или нет и вообще был ли когда-нибудь.

Эхов провел рукой по голове девочки. Волосы у нее были жесткие, давно не мытые.

Остальные, которые посмелее, вернулись к камельку, не сводя с русского глаз.

Эхов спросил по-якутски, не желают ли они учиться читать. Одна из девушек прыснула, смеясь, видимо, над его произношением.

Майя повторила вопрос учителя.

Девушки молчали, глядя в пол. Наконец Фекла ответила, что хозяин не разрешит им заниматься вместе с Майей.

— У нас нет свободного времени, — вздохнула Катя.

Другая девушка сказала, что можно было бы заниматься вечером, после того как коров загонят в хотон и подоят, но разрешит ли хозяин.

— Мама разрешит нам вместе заниматься, — обнадежила девушек Майя.

Назавтра вечером Эхов и Майя опять пошли в юрту. Девушки, поеживаясь от холода, окружили гостей. Эхов рассадил их на нарах и при свете камелька стал показывать буквы, вырезанные из картона. Майя громко повторяла название каждой буквы и, когда нужно было, объясняла по-якутски.

Усталые девушки слушали рассеянно, не проявляя особого интереса. У одной только Феклы глаза блестели любопытством. Буквы она запоминала лучше всех.

С тех пор так и повелось: Эхов и Майя приходили вечерами в юрту и занимались с батраками азбукой. Фекла звонко смеялась, когда кто-нибудь из девушек путал букву. И называла правильно. Эхов хвалил девочку и прямо расцветала.

Однажды Эхов попросил девушек что-нибудь спеть. Они смущенно переглядывались, но ни одна из них не решалась запеть первой. Выручила всех Факла: тоненьким голоском запела на незнакомый Эхову мотив. Девушки низкими голосами подхватили песню, не глядя на учителя. Эхов не понимал, о чем поется в песне, но мелодия, грустная и нежная, тронула его сердце, и он стал тихонько, без слов, вторить батрачкам.

«Изучу якутский язык и начну записывать песни», — решил Аркадий Романович.

В юрту вошел хозяин. Песня смолкла. Харатаев тяжелыми шагами подошел к столу, кнутовищем смешал разложенные по порядку буквы, повернул к девушкам злое лицо. Те сидели не двигаясь, вобрав головы в плечи, словно в ожидании ударов.

«Бить не дам», — мелькнула у Эхова мысль, и он в упор посмотрел на Харатаева. Тот поймал этот взгляд, окинул учителя с головы до ног, точно впервые увидел.

— Батрачек грамоте учишь? — спросил он.

«До чего же противный голос», — вдруг открыл для себя Эхов.

— Как видите, — спокойно ответил учитель и попытался улыбнуться.

— Хочешь продолжать жить под моей крышей, учить мою дочь грамоте и получать от меня заработок — сюда больше ни ногой.

Аркадий Романович, боясь наговорить дерзостей, смолчал. Он неторопливо собрал со стола буквы, спрятал их в карман и, не говоря ни слова, вышел из юрты.

Эхов вынужден был прекратить занятия с батраками, но продолжал с ними общаться, расспрашивал о родителях, о заработке. Оказывается, работали девушки почти задаром, за харчи и отрез ситца на платье.

К четырнадцати годам Майя вытянулась и еще больше похорошела. «Понимает ли она, что отец у нее хищник? И какой будет ужас, если Майя усвоит его волчьи повадки! — думал Эхов. — Надо открыть ей глаза на этот мир, полный несправедливостей. И я это сделаю, чего бы мне ни стоило. Пусть потом выгонят, посадят в тюрьму, зато эта милая девушка станет человеком».

Приближались рождественские праздники. В прошлом и позапрошлом году Аркадий Романович накануне рождества уезжал в Вилюйск к своему другу, ссыльному студенту, и там проводил праздники. На этот раз он остался дома.

Вечером в комнате перед иконами Харатаев зажег свечи и, размашисто крестясь, стал молиться. Ульяна и Майя, стоя позади главы семьи, тоже стали креститься, подражая ему. Эхов стоял у стены и молча наблюдал за ними. Майя оглянулась и увидела, что учитель не молится. Ей даже показалось, что на губах у него застыла улыбка.

Утром перед иконами снова зажгли свечи. Харатаев, как и вчера, стал впереди своих домочадцев и, крестясь, забормотал слова молитвы. Майя стала позади учителя, желая посмотреть, будет ли учитель молиться. Эхов как ни в чем не бывало стоял перед иконами и смотрел куда-то в сторону.

«Неужели ему ничего не нужно от бога?» — удивленно подумала девочка.

После праздников учеба у Майи возобновилась. Вечерами, после занятий, она забегала на часок к батрачкам в юрту и слушала там рассказы об оживающих покойниках и домовых. Больше всех знала про это Фекла. Все ее рассказы были такими страшными, что волосы становились дыбом. Чтобы было еще страшней, Фекла засыпала огонь золой, и мрак усиливал ощущение ужаса.

— От кого ты все это слышала? — спрашивали у Феклы.

Фекла, глядя на девушек узкими щелками-глазками, отвечала:

— Бабушка Ньалбарытта рассказывала, когда я была маленькой.

О недавно умершей старухе Ньалбарытте из Хампы все были наслышаны. Она больше всех знала старинных поверий и охотно их рассказывала.

Девушки верили в существование домовых, водяных, чертей. Верила и Майя и однажды спросила у своего учителя:

— Аркадий Романович, а вы видели домового?

— Никаких домовых, Майя, нет. Чертей тоже нет!

— А бога?.. — Майя даже испугалась своего вопроса.

— Бога тоже нет. Все это выдумки священнослужителей. Они сами не верят в свою выдумку.

Майя была потрясена: до этого верила каждому слову учителя, как верят в самый непререкаемый авторитет, и вдруг — бога нет…

Эхов улыбнулся и рассказал Майе, как после суда, сидя в каземате Петропавловской крепости, он от скуки попросил прислать к нему священника. Пришел священник и елейным голосом спросил:

— Чем могу служить, сын мой?

Эхов поднял изможденное лицо и смиренно промолвил:

— Владыка земной отказал мне в своих милостях. Научите, как послать письменную жалобу небесному владыке.

Священник посоветовал Эхову в молитвах излить свое раскаяние.

— А я не желаю раскаиваться, к тому же позабыл все молитвы.

В словах заключенного священник уловил издевку, но вида не показал и протянул ему молитвенник.

Молитвенник Эхов не взял и спросил у священника, верит ли он сам в бога.

Священник подмигнул Эхову, показав крепкие белые зубы, и по-солдатски выпалил:

— Так же, как и ты. — И вышел.

Эхов рассмешил Майю своим рассказом, но в глазах у нее стояло смятение.

— А отчего бывает зима, осень, весна и лето? — спросила она, желая загнать его в тупик. Ей говорили, что все это от бога.

Эхов погладил ее по головке и стал рассказывать, отчего происходит смена времен года, дня и ночи, почему идет снег и дождь, гремит гром и сверкает молния. Бог-де к этому не имеет ни малейшего касательства.

У девочки все перемешалось в голове, но она знала, что Аркадий Романович еще не один раз повторит ей свой рассказ, и не стала переспрашивать.

Шел третий год с тех пор, как Эхов поселился у головы. Майя уже сносно говорила по-русски.

— Майя, я тебя подготовлю так, чтобы ты смогла поступить прямо в гимназию. Ты хочешь в гимназию?

— Хочу, — ответила Майя, хоть она не знала, как отнесутся к этому родители.

Однажды в отсутствие Эхова — он был в Вилюйске — в дом головы Харатаева заглянул священник Силин, недавно назначенный настоятелем Хампинской церкви. На столе появилась обильная закуска, водка.

После нескольких рюмок хозяин и гость заметно захмелели. На лице священника расплылась широкая улыбка: он пришел в восторг, узнав, что дочь головы свободно говорит по-русски, и изъявил желание побеседовать с ней.

Сердце Семена Ивановича приятно забилось. Он велел жене немедленно позвать Майю.

Ульяна знала, где искать дочь, — у батрачек. Войдя в дом, Майя увидела захмелевшего отца и незнакомого человека в длинной черной одежде. Лицо у него было какое-то плоское и красное, светлая жидкая бороденка всклокочена. Он сидел, накренившись вправо, и очень походил на полувывороченный пень, стоявший у них за домом.

Отец поманил ее к столу:

— Садись, милая, поговори с батюшкой по-русски.

Девочка нерешительно подошла к столу и присела.

— Расскажи-ка, дитя, чему обучил тебя твой учитель? — спросил священник.

— Чтению, письму, грамматике, алгебре…

— Алгебре? — удивился гость.

— Истории русского государства.

— А какие книги ты читаешь?

— Стихотворения Александра Сергеевича Пушкина, повести Николая Васильевича Гоголя, басни Ивана Андреевича Крылова…

Священник, не очень сведущий в русской литературе, не скупился на похвалы и попросил девочку показать свои книги и тетрадки. Майя метнулась в свою комнату, принесла оттуда целую горку книг и тетрадей. Священник листал тетради, причмокивал языком и восклицал:

— Удивительно!.. Такие познания в науках. Непостижимо!..

Семен Иванович сидел с застывшей от счастья улыбкой, не сводя с дочери глаз, а Ульяна, часто моргая глазами, и смеялась и плакала.

Священник открыл наугад одну из книг и спросил, какое стихотворение Майя, больше всего любит.

— «Сеятель», — бойко ответила девочка.

— Расскажи, а я послушаю, — попросил гость.

Майя встала и громко, с выражением, как учил ее Аркадий Романович, стала читать наизусть:

— «Сеятель». Стихотворение Николая Алексеевича Некрасова:

— Вознагражу русского, вознагражу! — сказал голова, движимый самыми лучшими чувствами. — Ничего не пожалею!

— Ну, а теперь расскажи, какие ты знаешь молитвы? — Священник отодвинул книги и тетради.

Ни одной молитвы Майя не могла прочитать. Закона божьего тоже не знала. Аркадий Романович говорил, что перед вступлением в гимназию научит ее этим «премудростям», пока, мол, нечего забивать голову.

— Ты не учила молитв? — Лицо священника помрачнело.

Майя ответила, что Аркадий Романович сам не молится и ее никаким молитвам не обучал.

— В какой страшный грех вверг тебя, дитя мое, сей безбожник! — Священник с укоризной посмотрел на родителей. — Господь не простит…

— Бога нет, — желая успокоить гостя, сказала Майя. — Ни бога, ни чертей. Все это выдумки священнослужителей.

Священник даже поперхнулся, лишившись дара речи. Лицо его еще больше покраснело, глаза налились кровью, жидкая бороденка затряслась. Он молча вылез из-за стола, чем страшно удивил Семена Ивановича и Ульяну.

— Кто сей учитель? — Священник ткнул коротким толстым пальцем в книги и тетради. — Кто сей еретик, внушающий греховные мысли?..

— Батюшка… отец, этот русский из самого Петербурга… политссыльный. Что, он неправильно обучал моего ребенка?

Священник широко развел руками и постучал себя пальцем по лбу.

— Да вы в своем ли уме, Семен Иванович?.. Политическому преступнику вверили воспитание отроковицы… Этому вероотступнику!..

— Батюшка, я неграмотный, темный человек, откуда я мог знать?.. Мне его рекомендовали как очень образованного и порядочного человека…

— Кто рекомендовал?! — надрывая глотку, закричал священник.

— Господин Капитонов…

— О господи, какой грех на себя приняли!.. Какими надо быть слепцами!

Майя, забившись в угол, дрожала. В глазах у нее стоял ужас.

Священник подошел к ней и, положив руку на голову, успокаивающим тоном сказал:

— Дитя мое, грех твой велик, но бог милостив. Молись ему денно и нощно, и он простит тебя.

Харатаев повернулся к божнице и стал неистово креститься. Священник посмотрел хозяину в спину и, не попрощавшись, вышел.

Вечером из Вилюйска вернулся Аркадий Романович. Харатаев встретил его на пороге громким криком и бранью. Он грозился упечь Эхова на каторгу, сгноить в тюрьме.

Учитель пытался что-то объяснить, но разгневанный голова не давал ему слова сказать и не разрешил даже переночевать в доме…

Так закончилась учеба Майи.

С тех пор как Харатаев прогнал Аркадия Романовича, прошло шесть лет. Майе исполнилось двадцать.

Харатаевы берегли и холили свою единственную дочь. Ей ни в чем не было отказа, как всегда бывает в богатых семьях.

Харатаев заметно постарел. В уголках губ и под глазами кожа высохла, сморщилась, виски поседели. Глядя на Майю, он часто говорил:

— Хвала богу, наша дочь уже выросла. Теперь ей можно и своим домом обзаводиться. Хорошо бы подыскать достойного жениха, чтобы и богат был и умен.

Ульяна, претерпевшая много мук и унижений, боялась, что Майя, выйдя замуж, тоже станет несчастной. Глядя на дочь, она заранее втихомолку оплакивала ее судьбу. Иногда у нее прорывалось:

— Пусть лучше сердце мое вырвут и отдадут коршунам, чем выдать родную дочь чужим людям на поругание.

Харатаев сердился:

— До каких же пор ты собираешься держать ее дома? Гляди, засидится до белой косы! А потом кому она будет нужна?

Слух о красоте Майи, единственной дочери богача Харатаева, распространился по всем трем улусам, расположенным вдоль реки Вилюй. В дом к Харатаевым зачастили сваты, гости, ночлежники. Приезжали купцы, прасолы, улусные богачи. Любой из них не прочь был за себя или за сына высватать Майю и породниться с Харатаевыми. Но все они уезжали ни с чем, получив от Майи отказ. Одни покидали харатаевский дом, согретые гостеприимством и радушием хозяев, другие — затаив зло.

Со всеми сватами Майя была одинаково вежлива и весела.

— Что вы зачастили ко мне? — с милой, обворожительной улыбкой спрашивала она. — Как будто нет других девушек. А я не тороплюсь замуж.

Харатаев, разъезжая по улусным делам, слышал, что говорили о его дочери: горда, своенравна, очень разборчива. Всех женихов отвергает, наверно ждет, когда за нее посватается князь или граф. Семен Иванович знал, что молва не милует разборчивых невест, и стал избегать встреч с людьми. Он стеснялся и злился, что не может урезонить дочь, в которой души не чаял. С самого детства она вот так себя поставила в семье: слова ей не скажи наперекор, чего захочет — вынь да положь.

Ульяна поначалу радовалась, что Майя не торопится выпорхнуть из-под родительского крова, а потом встревожилась. «Вот так походят год-другой сваты и перестанут, — думала она. — И останется дочь в старых девах. Или из боязни засидеться в вековухах до седой косы выйдет замуж за такого, которого даже во сне пугаются».

Однажды, после очередного отъезда сватов, мать, печально глядя на дочь, сказала:

— Зря ты, доченька, отказала этому парню. Красив, молод, единственный сын у родителей. И стада у них не считаны и луга не меряны. Чего тебе еще надо?

Майя прижалась к матери, положила ей на грудь голову, как в детстве, и ответила:

— Стада не считаны, луга не меряны, стало быть, им нужна еще одна работница. Пусть сосватают кого-нибудь из наших батрачек. Ну хотя бы Феклу. Она лучше для них подойдет.

Харатаев, прислушивавшийся к разговору жены и дочери, вскипел:

— Ты что там болтаешь? Не на Фекле, а на тебе хотят жениться. Я силой потащу тебя под венец!.. — Он сделал резкое движение, словно хотел показать, как это будет делать.

По щекам Майи медленно скатывались слезы. Прижимая к груди маленькие холеные руки, она сказала отцу:

— Отец, не бери греха на душу. Ведь я не люблю его! Как же замуж выходить?

Тяжелый кулак Харатаева с грохотом упал на стол:

— Вздор!.. Любовь, ненависть — все вздор! Родители выбирают и женихов и невест. И если дети не согласны, их принуждают!..

— Этого не будет, отец! — В голосе Майи зазвенел металл, и она перестала всхлипывать. — Насильно ты меня не выдашь замуж. Или ты хочешь, чтобы со мной было то, что с Ириной Кятчинской?

Трагическая история с этой девушкой у всех была в памяти. Родители разлучили ее с любимым, насильно выдали замуж за богатого. Ирина три месяца отчаянно сопротивлялась, отказываясь ложиться с мужем в брачную постель. Оскорбленный супруг, ожесточившись, изнасиловал ее. Молодая жена не вынесла такого тяжелого оскорбления и повесилась. А мать Ирины сошла с ума.

— Упаси нас бог от этого!.. — воскликнул Семен Иванович.

После этого разговора родители около года не заговаривали о том, что Майе надо выходить замуж.

Однажды весной к Харатаевым приехала погостить супруга княжца[7] Тасагарского наслега[8] Агафия, женщина старая и разговорчивая.

Увидев Майю, она сказала, обращаясь к Ульяне:

— Майя-то у вас как расцвела! Ну прямо красавица, не хуже Суосальдьыйа Толбоннох.

Ульяна замахала руками:

— Что ты, Агафья, опомнись! Нашла с кем сравнивать!..

В голосе матери Майя уловила испуг и тут же спросила, кто такая эта Суосальдьыйа Толбоннох.

— Даже одно имя этой женщины грешно произносить, и, пожалуйста, никогда не поминай о ней, — ответила Ульяна.

Майя еще больше удивилась и стала думать, у кого бы ей расспросить о той красавице, чье имя нагоняет на всех страх. Она вспомнила о Фекле и побежала к ней в юрту.

Девушки забились в темный угол, и Фекла шепотом, чтоб никто больше не услышал, вот что рассказала Майе. Давным-давно в Верхнеботулинском наслеге жила-была девушка-красавица. Звали ее Суосальдьыйа Толбоннох. Родители этой девушки не так уж и богаты были, но и не бедны. С детства у них батрачил один парень, по имени Иван. Он очень любил дочь хозяина, и она его мобила и всем женихам отказывала. Многие сватались за нее, благородные, богатые, красивые, и все уезжали, ни с чем.

Но однажды из Хочинского наслега Сунтарского улуса приехал богач со своим сыном. Они попросили руки Суосдльдьыйа Толбоннох.

Родители невесты спросили у нее, что сказать сватам.

Дочь подумала и отвечает:

— Я слышала, как они хвалились своим богатством. Если это правда, пусть жених приезжаем через десять дней.

Мать с отцом обрадовались:

— Так ты согласна, доченька, выйти за него замуж?

— Да. Идите к ним и скажите отцу жениха: когда он будет везти своего сына ко мне, пусть захватит серебряные монеты, ровно столько, сколько раз переступит лошадь передними ногами от их коновязи до нашей коновязи. Если хоть одной монетой меньше будет — на порог не пущу. Станут торговаться — пусть поищут себе невесту подешевле.

Девушка надеялась, что они поскупятся дать такой большой выкуп и откажутся.

Родители передали сватам волю невесты. Отец с сыном долго ничего не отвечали. А невеста злорадствовала: «Ну что, сосватали? Вы скорее удавитесь, чем решитесь на такой выкуп».

Наконец сваты подали голоса.

— Соглашайся, отец, — сказал жених.

— А сами потом что, по миру пойдем? Почему такой большой выкуп?

— Не мы его назначили, а невеста, — ответил отец девушки.

Отец жениха покряхтел и сказал, что он должен с сыном выйти во двор и посоветоваться.

У Суосальдьыйа Толбоннох душа замерла. Несколько дней назад она поклялась Ивану, что их никто и ничего не разлучит, разве что смерть. А вдруг сын с отцом согласятся?.. Тогда — беда.

Скрипнула дверь — это в дом вернулись сваты. Молчание.

«Откажутся, скажут — дорого», — затеплилась в сердце невесты слабая надежда.

Наконец заговорил отец жениха:

— Дорога цена, ох как дорога!.. Ну, что поделаешь. Уж очень понравилась моему сыну ваша дочь. Мы согласны. Придется разменять на монеты все свое имущество.

У Суосальдьыйа Толбоннох озноб пошел по спине, сердце замерло, в глазах потемнело. Схватившись руками за голову, она упала навзничь и потеряла сознание.

Наступил назначенный невестой день. В Хочинский наслег выехали два всадника с пустыми переметными сумами, посланные отцом невесты. Они должны были за каждый шаг лошади получить по одной монете. Считать лошадиные шаги доверили возлюбленному Суосальдьыйа Толбоннох — Усук Ивану. Батрак готов был скорей лишиться головы, чем ошибиться хотя бы на один шаг. Он ехал и молил бога, чтобы у жениха не хватило хотя бы одной монеты.

Обратно поехали четыре всадника. У коновязи, во дворе отца невесты, жених высыпал монеты — целую гору монет — и стали их считать. Монет оказалось ровно столько, сколько надо было. Усук Иван сгоряча заспорил о шести шагах, сделанных испуганной лошадью уже во дворе. Жених понял, что неспроста Иван так придирчив, злобно посмотрел на батрака, достал из кармана горстку монет и бросил ему в лицо.

— Возьми, подавись!..

Лето было в самом разгаре. Буйные зеленые травы, похожие на гривы скакунов, налились соком, листва деревьев заслоняла небо. Слух о предстоящей свадьбе распространился по всей округе. В Верхнеботулинский наслег устремились люди — конные и пешие — на свадьбу. Жители ботулинских наслегов, богачи трех улусов собрались во дворе невесты на пир.

Следуя обычаю, молодым в прохладной комнате приготовили постель. Веселье продолжалось целые сутки. Охотники до песен пели, а кто хотел слушать олонхо[9], те толпились вокруг сказителей.

В полночь к пирующим присоединился и жених. Он вышел из комнаты, оставив в постели невесту, взял за руки двух парней, как будто намереваясь пуститься в пляс, и остановил запевалу:

— Ты что поешь? Дай-ка я спою. Я когда-то пел у себя дома хороводные песни.

Толпа окружила жениха. Все хотели услышать, как он поет. Жених откашлялся, поклонился и стал петь:

Потом жених стал петь о том, что его невеста оказалась не девственницей… Поначалу гости не знали, что он поет о Суосальдьыйа Толбоннох, и подпевали ему, а когда догадались, стали выходить один за другим из хоровода и расходиться.

С запада надвинулось черное облако, загремел гром. Сильный ветер поднял мусор и пыль, закружил в шальном вихре. Хлынул дождь. Оставшиеся гости скрылись в доме. Всем было неловко за жениха, и люди стеснялись смотреть друг другу в глаза.

Вдруг все услышали голос невесты: она просила найти куда-то исчезнувшего Ивана. Гости бросились искать батрака, но он словно в воду канул.

Сверкнула молния, и тут же оглушительно ударил гром, будто расколов небо пополам. Молодая лиственница у самого окна невесты объялась пламенем и рухнула наземь.

Невеста закричала диким голосом и выскочила на улицу.

Когда дождь перестал, Суосальдьыйа Толбоннох нашли мертвой. Она висела на суку лиственницы, недалеко от дома.

Жених три дня не отходил от трупа невесты и, плача, посыпал пеплом голову. Его мучило раскаяние. А в день похорон он тоже повесился на той же лиственнице.

Прошло девять лет со дня этой скандальной и скорбной свадьбы. Однажды в дом осиротевших родителей Суосадьдьыйа Толбоннох заглянул гость. Это был Усук Иван. Хозяева с трудом узнали своего бывшего батрака и страшно удивились: они думали — его давно нет в живых.

Ивана напоили чаем и стали расспрашивать.

Иван, глядя на седого как лунь хозяина, рассказал, что в ту ночь он покинул их дом и долго скитался по тайге, пока не наткнулся на то места в верховьях Лены, где добывают золото. Он нанялся туда на работу. А теперь вот вернулся в свои края.

— Ну, а вы как живете? — спросил Иван. — Как Суосальдьыйа? Дети есть?

Мать, услышав имя дочери, залилась слезами. Отец побледнел и схватился за сердце.

Иван почувствовал недоброе:

— Говорите, что произошло… Что с ней?..

— Нет ее… повесилась… — еле выговорил старик.

Слова отца не сразу дошли до сознания Ивана: некоторое время он сидел с безучастным лицом.

Хозяйка подошла к Ивану и, обливаясь слезами, стала целовать его в голову.

— Голубчик, но что мы могли поделать, коли к этому шло?.. Милые дети мои, как вы дружны были, как дорожили друг другом!..

Иван закрыл, лицо руками. Плечи его вздрагивали, из груди вырывались глухие стоны.

Старики дали ему воды, начали утешать. Только к вечеру он немного успокоился и выпил ковш кумыса.

Хозяева сидели в соседней комнате и слышали, как неистово клял себя Иван:

— Суосальдьыйа, любимая… это я виноват в твоей смерти!..

Уж не помешался ли он? Вскоре Иван влетел к старикам и закричал:

— Нет, это вы ее погубили! Вы — убийцы!.. Из-за денег и богатства растоптали нашу любовь!.. Не будет вам прощенья!.. — И выбежал из дома, сильно хлопнув дверью.

На следующий день его нашли в лесу, недалеко от дома: он висел на ремне, привязанном к дереву.

Похоронили Ивана рядом с могилой Суосальдьыйа Толбаннох.

У Майи, пока она слушала этот рассказ, волосы вставали дыбом, по телу пробегал озноб.

Девушки загнали в хотон скот и вернулись в юрту. Перебивая друг друга, они стали рассказывать Майе новость: к Харатаеву, отцу Майи, пожаловали важные гости из Намского улуса Якутского округа — сам голова улуса старик Яковлев и его сын.

Майя громко засмеялась:

— Из Намского? Хорошо, что не из Сунтарского!.. — и почему-то покосилась на Феклу.

II

Дотошная Фекла пристально посмотрела на Майю. Та покраснела.

— А вот и не выйду замуж! — выпалила она.

— Сейчас мы узнаем, — сказала Фекла и попросила подать ей жгутики из сухожильной нитки и блюдце с теплой водой.

Девушки налили в блюдце теплей воды и поставили на стол. Фекла что-то пошептала и опустила жгутики в воду. Дрова в камельке горели жарко, и лицо у Феклы раскраснелось, покрылось бисеринками пота. Она быстро задвигала блюдце, приглядываясь к жгутикам. Девушки сбились в кучу, не сводя глаз со жгутиков и плескающейся в блюдце воды. Им не терпелось узнать о судьбе Майи.

Жгутики, намокнув в теплой воде, начали раскручиваться, извиваясь. Один жгутик как бы изображал Майю, второй — жениха. Но который из них — Майя, а который — жених, это знала только Фекла.

Первым задвигался жгутик, лежащий справа.

— Кто это, жених? — спросили у Феклы.

— Жених, подружки, жених. Разве не видите?

— Ух, как выгибается, видать бойкий малый… Смотрите, к Майе приближается…

— Майя отодвинулась… еще отодвинулась… Тоже отказалась?.. Ну. Майя, быть тебе в старых девах… А парень-то какой, не отстает… Молодец!..

Девушки шумели, смеялись.

— Жених не шевелится. Фекла, что с ним?.. Майя подходит к нему… Ой, чудеса!..

Майя, не отрывая глаз от блюдца, проронила:

— Нужен он мне, как…

Жгутик, лежащий справа, опять задвигался, приближаясь к левому.

— Смотрите, сходятся!.. — Фекла подвигала блюдце.

В это время в юрту вошла Ульяна. Девушки заслонили свет, падающий от камелька, потому мать не увидела дочку.

— Вы не видели Майю?

— Я здесь, мама. — отозвалась Майя.

— Ты что здесь делаешь? Сейчас же иди домой.

— Иду, мама. Кто к нам приехал — гости, ночлежники?

— Придешь — сама увидишь.

Майя пригладила волосы у висков и, перекинув косу вперед, заплела распустившийся конец. Она глазами попрощалась с девушками и вышла вслед за матерью.

Как только хозяйки вышли, батрачки опять склонились над блюдцем. Жгутики совсем раскрутились.

— Что это значит? — спросили у Феклы.

— Не знаю. Хозяйка пришла и помешала увидеть, чем кончится дело.

Одна из девушек перевернула кочергой обгоревшие головешки и подбросила дров. В юрте стало светлее.

— Давай-ка еще повторим…

Майя вошла в комнату и увидела гостей. На скамейке сидел юноша лет двадцати. Ей бросились в глаза его большие отвислые губы и длинные раскосмаченные волосы, похожие на медвежью шерсть. Лицо у парня было широкое и какое-то тупое. Радом сидел старик, его отец. Глаза его буравчиками просверлили Майю, пухлая, холеная рука погладила побуревшую бороду.

Как только Майя переступила порог, на лице парня заиграла глупая улыбка. Хозяева накрыли стол и стали угощать приезжих.

Майя сидела за столом и наблюдала за молодым человеком. Тот, слушая разговор стариков, вдруг начинал беспричинно смеяться, отчего его отвислые губы еще больше оттопыривались. Он почти не сводил с Майи своих узких раскосых глаз. Порой парень, будто хотел что-то сказать Майе, смешно выпячивал губы.

«Видать, совсем глуп», — думала Майя. Она с трудом сдержала себя — не расхохотаться бы.

Харатаев и Яковлев, обильно заедая водку, заговорили о государственных преступниках, политических ссыльных. С каждым годом их становится все больше и больше. Жизнь улусных голов становится хлопотной. Несколько лет тому назад на востоке, в Ботурусском улусе, княжец Сидоров со своим родственником Абрамовым прикончил политссыльного Петра Алексеева.

— Вначале, когда преступник исчез, думали — он обежал. А потом его сотоварищи по ссылке потребовали от властей следствия. Подозрение пало на Сидорова и Абрамова. Когда их прижали, они признались в убийстве. Весной, как сошел снег, обнаружили труп, — рассказывал Яковлев-старший.

— Грех-то какой! — Харатаев перекрестился. — И чем же кончилось дело?

— Голову Ботурусского улуса господина Оросина и выборного Романа Большакова отстранили от должностей.

— Напасть-то какая, — сокрушался Харатаев. — Вот повадились привозить их в наши улусы, как будто нет других мест.

Беседа и угощение продолжались до полуночи. Гостям постелили в средней комнате.

Майя, наслушавшись рассказов о ссыльных, вспомнила о своем учителе Аркадии Романовиче Эхове: «Где он теперь? В какой улус загнала его судьба? Жив ли?..»

Утром гости не спешили вставать. Харатаев тоже встал поздно и не поехал на службу.

Утром опять сели за стол. Майя посидела немного со всеми и ушла к себе.

Харатаеву не понравился сын Яковлева, но он все же был склонен к тому, чтобы выдать за него Майю: единственный сын у родителей, богат, отец — улусный готова.

А Ульяна сидела и мысленно молила бога, чтоб и на этот раз дочь отказала жениху.

Следуя обычаю, отец и мать невесты вошли к дочери и объявили, что приехавший молодой человек хочет жениться. Согласна ли она выйти за него?

Яковлевы, отец и сын, остались в комнате вдвоем.

— Ну как, сын мой, понравилась невеста? — спросил Яковлев-старший. Яковлвев-младший глупо улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы. — Ну, чего молчишь? — зашипел старик.

— Да, нравится.

Старик не допускал и мысли, что девушка решится отказать его сыну. Наоборот, он боялся: сыну не понравится невеста, и тот заартачится. Услышав мнение сына, он подумал: «Ну слава богу, сыграем свадьбу и — делу конец».

Семен Иванович и Ульяна вышли из комнаты дочери не скоро. Вид у хозяина был расстроенный, он старался не смотреть на отца жениха. Старик Яковлев догадался, что невеста отказала, но продолжал сидеть не двигаясь и, гордо подняв голову, ждал, что скажет Харатаев.

— Ну, что сказала ваша дочь? — спросил он наконец.

— Она не согласна… — выдавил из себя Семен Иванович.

Яковлев вскочил с орона[10], лицо его побагровело. Все еще не веря своим ушам, он переспросил:

— Как — не согласна?..

О, с какой бы радостью Семен Иванович сообщил о согласии дочери! Но пришлось ему только разочарованно развести руками.

— Я и моя жена хотели бы с вами породниться, но… — У него чуть не вырвалось, что дочь назвала жениха лягушкой.

Яковлев начал быстро одеваться. Сын продолжал сидеть, вертя большой продолговатой головой.

Отец, застегивая шубу, крикнул:

— Одевайся, Федорка, поехали домой!..

Харатаев попытался немного сгладить впечатление:

— Не надо обижаться. Ведь такое нередко бывает. Девушки — народ капризный.

Яковлев, задыхаясь от гнева, посмотрел на него налившимися кровью глазами:

— Во всем улусе нет такой почтенной семьи, как наша. И лучшего жениха не сыскать. А ваша дочь его… отвергла. Уж не собирается ли она выйти за русского генерала?.. Или за батрака? От такой всего можно ожидать!..

Как только Яковлевы уехали со двора, Майя опять пошла в юрту к батрачкам.

— Ну что, Майя, свадьба будет? — окружили ее девушки.

— Нет, не будет, — улыбнулась Майя.

— Эх ты, гадалка! — Кэтирис с упреком покосилась на Феклу. — Слышь, Майя, она вчера вечером еще раз наворожила выйти тебе замуж. — И батрачка, одевшись, выбежала из юрты гнать смет на водопой.

— На этот раз я отказала им. Едва ли еще сунутся, — расхохоталась Майя.

III

Голова Яковлев и его сын утаили от односельчан, что их сватовство к Майе закончилось позорной неудачей. Правда, никто и не узнал, куда они ездили. Только батраки догадывались: хозяин куда-то возил сына женить и вернулся ни с чем.

Приближалась весна. Снег осел, потемнел. На берегах Лены образовались разводья. Начался перелет гусей и уток, зазеленела трава. Могучая река, взломав льды, с яростью понесла их по течению и затопила низкие острова.

Когда зацвели подснежники, Яковлев начал сев. Он всегда начинал сеять в николин день. Батраки с почерневшими лицами и воспаленными от бессонницы глазами пахали деревянной сохой влажную землю, выбиваясь из сил. После сева — он продолжался десять дней — стали обновлять городьбу вокруг сенокосов.

Хозяин ходил, как туча, хмурый, раздраженный. С каждым годом он становился все жаднее и жаднее. Во всем улусе не было богаче его, но ему все было мало. С весны велел очистить от тальника места, на которых никогда не заготовляли сено, и заставил потом скосить там траву. Раньше он редко появлялся на сенокосах, а теперь не вылезал оттуда, браня батраков, что работают лениво.

Яковлев, как ни был занят хлопотами, у него из головы не выходила дочь Харатаева. Всякий раз, вспоминая об этом, он страшно злился и досадовал: «Думает, коли кожа на лице бела и глаза блестят, как у горностая, то не подходи к ней. Моему сыну, Федорке, отказала!»

Как говорится, свое дите и горбато, да мило. Так и Яковлев, ослепленный родительской любовью, не замечал, что его сын походит на чурбак, отесанный небрежно топором. Зато кто сравнится с ним в богатстве и знатности? Голову Яковлева в самом Якутске знают!

Как-то раз летом на сенокосе Яковлев обратил внимание на батрака Федора. Хозяин залюбовался его стройной фигурой, красивым, точно нарисованным, лицом. Лет десять назад у этого паренька умерли родители, оставив ему в наследство двадцать голов скота. Не желая упустить случая умножить свое стадо, Яковлев забрав себе скот и заодно Федора, якобы на воспитание.

Поселил голова приемного сына в юрте вместе с батраками и даже не подумал, чтоб приодеть мальчика. Ходил тот в чужих обносках, спал где попало: на нарах, вповалку со скотинками или в коровнике.

Старая батрачка Федосья пожалела сироту, сшила из старого заячьего одеяла и разного тряпья шубенку, и тот стал меньше зябнуть. Добрая старуха делилась с ним скудной едой, защищала от обидчиков, и благодаря ей парень дожил до шестнадцати лет…

Однажды зимой Федор, гоня скот к водопою, решил покататься на бычке. Сел на него верхом и потрусил к проруби. Навстречу шел хозяин. Стащив батрака с бычка, он стал хлестать мальчишку плеткой, на другом конце которой была прилажена скребница.

В отместку Федор убежал в деревню Кильдемцы, к купцу Иннокентию.

Иннокентий слыл порядочным купцом и добрым человеком. Детей у него не было — все умерли. Федор нанялся к нему в батраки. Его там не били, не обижали. Иннокентий в каждую поездку в город брал его с собой в помощники. В городе с покупателями купец часто изъяснялся по-русски, а Федор слушал и кое-что запоминал. Так он и научился говорить по-русски и писать цифры.

Голова Яковлев первое время даже не разыскивал сбежавшего батрачонка. Так прошло три года.

Однажды Яковлев, возвращаясь из города домой, заехал к купцу Иннокентию и увидел в его доме своего приемыша. Голова с трудом узнал Федора: так он изменился — вырос, раздался в плечах. Яковлев устроил Иннокентию скандал, пригрозил ему судом, что, дескать, сманил чужого хорошего работника, и в конце концов увез Федора домой.

Наступила осень. В воздухе замельтешили пушистые хлопья первого снега. Как-то утром Яковлев столкнулся во дворе с Федором и зазвал его в дом. Парень испуганно переступил хозяйский порог, недоумевая, зачем его вызвал хозяин. Он прикидывал в уме, стараясь вспомнить, чем мог провиниться, и ничего не нашел. Все, что ему приказывали, он делал вовремя и усердно. Батрак до этого ни разу не был в доме хозяина, и потому еще больше робел, топчась у порога.

В доме Яковлев еще раз внимательно окинул взглядом Федора с ног до головы и заходил вокруг него. Так осматривал скотину купец Иннокентий, прежде чем назначить за нее свою цену. Потом, не говоря ни слова, хозяин подошел к орону, напротив камелька, и сел. Под его пристальным, изучающим взглядом парень сжался, втянул голову в плечи.

— Подойди поближе. — Яковлев поманил его пальцем.

Федор, леденея от страха, боком-боком подошел к нему и покосился на дверь, «Как только замахнется — выскочу во двор», — мелькнула у него мысль.

— Снимай одежду!

«Зачем он заставляет меня раздеться? Неужели старый леший собрался меля голым высечь? Но в руках у него нет ни кнута, ни скребницы. И лицо незлое. Странно».

Федор неторопливо стянул с себя ветхий полушубок из пегой жеребячьем шкуры и бросил на пол. Остался он в рваной ситцевой рубашке неопределенного от грязи цвета. Яковлев брезгливо поморщился и перевел взгляд на заплатанные штаны из телячьей шкуры. Потом важно подошел к двери, приоткрыл ее и распорядился:

— Эй, девки, принесите, новую меховую шубу!

Вошла горничная и внесла темно-синюю шубу из тонкого дорогого сукна, на меху из лапок черно-бурых лисиц.

Хозяин ваял шубу и протянул Федору:

— Ну-ка, примеряй.

Юноша попятился к порогу.

— Зачем?.. — вырвалось у него.

— Ну-ну, не ломайся. Возьми!..

Toт робко протянул руку и взял шубу за бобровый воротник.

— Надень.

«Семь бед — один ответ», — подумал Федор и накинул на плечи шубу.

— Застегнись! — Хозяин опять заходил вокруг батрака, пощупал плечи, провел по ним рукой, убеждаясь, что шуба его сына, Федорки, хорошо сидит на Федоре, точно сшита на него. — А ну-ка, пройдись!

Федор прошелся по комнате. Словно у охотника, натянувшего тетиву самострела, в глазах хозяина блеснули хищные огоньки и тут же потухли.

— Ну, снимай, — довольным голосом сказал Яковлев и, приняв шубу, отдал ее горничной. — Вытряхни ее на улице и повесь там, пусть проветрится.

Федор надел свой полушубок. Он не решился спросить, зачем хозяин примерял на него шубу своего сына.

— Постой, парень, — остановил его у порога Яковлев. — Нам нужно с тобой потолковать. — И повел Федора в глубь дома, куда разрешалось входить только домашним. Комната была увешана нарядной одеждой. В застекленном шкафу сверкало множество серебряной посуды.

— Садись, Федор, и слушай меня внимательно. — Голос у Яковлева стал мягким, ласковым. — Ты мой приемный сын, а я твой отец. То, что было у нас с тобой, позабудь. Между своими всякое бывает. — Лицо старика расплылось в улыбке, глаза потеплели. — А в беде мы должны друг за друга горой стоять и не помнить зла. Готов ли ты сделать то, о чем я тебя попрошу?

Федор неопределенно пожал плечами, не понимая, к чему хозяин клонит.

— Мне уже немного осталось жить, — продолжал Яковлев, — и очень больно сносить обиды. А меня вот обидели. Страшно обидели…

Федора поразил доверительный тон, звучавший в голосе хозяина, и он спросил:

— Обидел?! Кто?

— Одна девица, — Яковлев перешел на яростный шепот, — сделала меня, старого, посмешищем для серой собаки… — Глаза его вдруг повлажнели и заморгали.

Федор было подумал: хозяин хочет поручить ему какую-то очень нужную и трудную работу. А разговор зашел о другом. Он и представить не мог, чтоб такого важного и почтенного тойона[11], как голова Яловлев, могла обидеть какая-то девушка.

— Девица?! — переспросил он удивленно.

— Да, милый мой, — всхлипнул Яковлев и погрозил кому-то кулаком. — Дочь головы Средневилюйского улуса… Больно зазналась, зачванилась, что-де лицом бела, как горностайка, и всех сыновей почтенных, богатых родителей трех улусов отвергла, осрамила.

Чего это хозяин так расстраивается? Подумаешь, какая-то девушка из Вилюйского округа отвергла сынков богатых родителей. Какое ему, собственно, до этого дело, и почему он рассказывает об этом своему батраку? А вдруг это какая-нибудь ловушка?.. Лучше Яковлева в улусе никто не умеет притворяться и нет никого более коварного и мстительного.

И вдруг Федор вспомнил: в прошлом году хозяин с сыном Федоркой ездили куда-то свататься. Вернулись они через две недели мрачные, злые… Вот тогда, наверно, и «осрамила» его уродливого Федорку красавица из Вилюйского улуса.

Яковлев продолжал смотреть на Федора, словно перед ним был не батрак, а родной желанный человек, которого можно и приголубить и поплакаться ему в жилетку.

— Не обессудь, сынок, своего старого отца, — тоном больного заговорил он. — До сего времени моим любимцем был Федорка. Нынче осенью во мне заговорило отцовское чувство и напомнило: у меня не один, а два сына — Федорка и Федор. Отныне тебе жить со мной под одной крышей, ни в чем не будешь нуждаться. А то, что ты пожил вместе с батраками и хлебнул с ними из одного котла, не худо. Это даже хорошо. Ты научился все делать своими руками и в случае чего не пропадешь. Ну на что годится наш Федорка? Даже топора не умеет в руках держать. Завтра оденем тебя с иголочки, постелим на ороне роскошную постель, и пусть все увидят, что Яковлев умеет холить-любить своих детей. — Хозяин приблизил к батраку раскрасневшееся лицо и заговорщицким голосом добавил — Только ты должен будешь привести в дом невесту. Ту самую, из Вилюйского округа, дочь головы Харатаева.

Федора даже в пот бросило: так странны и неожиданны были для него слова Яковлева. Еще вчера он метал на него яростные взгляды или, проходя мимо, не замечал, как не замечают надоевшую вещь, а сегодня…

«Решил поиздеваться, старый», — кольнула Федора мысль, и ему захотелось ответить хозяину зло и дерзко. Но то ли из боязни рассердить Яковлева, то ли у него не нашлось слов, он только спросил:

— Вы чего насмехаетесь, хозяин?..

Густые черные брови Яковлева взметнулись вверх, рот полуоткрылся в недоуменной улыбке, руки он прижал к груди и чуть ли не нараспев сказал:

— Сынок, видит бог, не насмехаюсь! Да какой резон мне над тобой зубы скалить?

«И в самом деле, зачем ему притворяться?» — подумал бы каждый на месте Федора. И разве возможно было хотя бы на мгновенье усомниться в искренности слов Яковлева, глядя на его немного растерянную улыбку и теплый, чуть печальный взгляд?

— Половину скота, строений, сенокосных угодий отпишу тебе. Вступишь во владение после моей кончины. Вторую половину получит Федорка. Но помни: внуков мне должна нарожать прекрасная дочь головы Харатаева. Такова моя воля. Ну что тебе стоит сосватать ее? Ты всем удался: и лицом, и статью! Я наряжу тебя в шелка и дорогие меха, дам самых лучших коней! Ну как, идет?

Федор озадаченно почесал затылок.

Яковлеву показалось, что парень начал сдаваться, и он мечтательно продолжал:

— И станешь ты зятем очень богатого человека, улусного головы. Он души не чает в своей единственной дочери и ничего не пожалеет для приданого. А после смерти родителей все богатство перейдет к тебе. Не упускай случая устроить свою судьбу.

От слов Яковлева голова Федора пошла кругом. А почему бы в самом деле ему не попробовать посватать эту гордую богачку? Давно говорят, чего он очень красив. Все, мол, девушки-батрачки вздыхают и сохнут по нем. Федор посмотрел на свои натруженные, обветренные, в ссадинах руки — и готов был закричать от отчаяния: куда он спрячет их, когда поедет к невесте? Ведь они выдадут его с головой, и никакие шелка не помогут! А как бы хорошо положить конец этой горемычной собачьей жизни! Зажить своим домом в достатке. Ни перед кем не гнуть спину и не унижаться, быть хозяином — не жалким батраком…

Федор остался в доме головы Яковлева. Домочадцам явно не понравилось это, и они словно не замечали приемыша. Чтобы Федор лишний раз не чувствовал на себе косых взглядов хозяйки и Федорки, Яковлев велел завтраки, обеды, полдники и ужины на двоих приносить в свою половину. Садился он за стол вместе с Федором, был всегда с ним предупредителен и ласков.

В дом головы зачастили женщины-швеи, снимали мерки с Федора, надоедали ему бесконечными примерками — шили для него одежду.

Первое время для Федора все здесь было в диковинку, и он был доволен своей новой жизнью. Спал и ел, сколько хотел. Теперь ему не надо чуть свет бежать в хотон, чтобы напоить и накормить скотину, убрать из-под нее навоз, заменить подстилку, а потом ехать в тайгу пилить лес для новых построек. Однако сытое житье, безделье и скука, замкнутые, постные лица скоро осточертели ему. Здесь не с кем было парню поговорить по душам, пошутить. Здесь не услышишь ни смеха, ни песни, не то что в юрте, где живут батраки. Зато ругань, взаимные оскорбления часто нарушали тишину хозяйского дома.

Батраки, с которыми Федор раньше ютился и работал вместе, как-то встретили его во дворе и полюбопытствовали:

— Так это правда, что ты теперь у хозяина вместо сына? А как же тот, Федорка? Батраком у него будет, да? Ну, как тебе там, нравится? Поди, в сметане купаешься?

Федор усмехнулся:

— Незавидная, оказывается, жизнь-то у наших тойонов. Скука, ссоры, зависть, обман. Уж куда лучше было мне с вами.

И действительно, как только Федор выходил из дома, в семье головы с новой силой вспыхивала перебранка. Начинала ее Авдотья, жена Яковлева:

— Ты с ума сошел на старости лет! Взял батрака в дом и нежишь его больше, чем родного сына… Ума не приложу, чем он тебя околдовал?

— Это не твоего ума дело, старая, — отвечал ей Яковлев и, не желая слушать жену, выходил или кричал, топал ногами, и та замолкала.

Уязвленное самолюбие не давало покоя кичливому голове, и он, точно одержимый азартом картежник, был готов пойти на все, ставить ва-банк даже половину своего богатства, тем более в его руках был надежный козырный туз — приемыш Федор. Да, скоро на голову Харатаева будет обрушена страшная месть, от которой все содрогнутся…

Улусному письмоводителю Яковлев наказал, как можно скорее научить Федора читать, писать и разговаривать по-русски. Парень кое-что уже знал, поэтому учеба пошла бойко. Федора невозможно теперь было узнать: лицо стало румяным, кожа на руках мягкая, белая, походка легкая, горделивая. Ему очень шли дорогие шелковые и гарусные наряды.

В юрте батраков все чаще и чаще говорили о Федоре. Одни завидовали ему, другие, зная, как скареден и жаден голова, удивлялись происходящему и старались докопаться до причины, заставившей Яковлева усыновить своего бывшего батрака.

Старушка Федосья, заменявшая когда-то Федору мать, — она теперь совсем одряхлела и ослепла на оба глаза, — не очень-то была рада перемене судьбы своего любимца. Когда речь заходила об этом, она горестно вздыхала, бурча себе что-то под нос: видимо, предчувствовала недоброе.

Круто завернули зимние холода. Скоро рождественские праздники. Яковлев нет-нет да и напомнит Федору за обедом или ужином, что приближается время сватовства и пора готовиться к поездке. Федор смущался, краснел, а в прищуре глаз хозяина прыгали лукавые чертики.

Однажды голова вошел в комнату, где Федор и письмоводитель улуса занимались русским языком.

— Сидор, закрой-ка книгу, поговорить надо.

Письмоводитель вытянулся, приготовившись слушать.

Яковлев, улыбаясь, кивнул на Федора и спросил, умеет ли он читать и писать по-русски.

Сидор похвалил Федора: он-де уже вполне умеет читать и писать.

— Молодец, сынок. — Яковлев похлопал Федора по плечу — Теперь-то я спокоен за тебя. Не нынче, так завтра поедешь за женой. Говорю тебе это при улусном письмоводителе, человеке умном и образованном. И, кстати, попросим у него совета.

— В таких делах из меня плохой советчик, — попробовал уклониться письмоводитель.

— Не прибедняйся, Сидор. Ты горазд на выдумки. Дело мы задумали тонкое, но вот как его провернуть? Один мой сын уже сватался за дочь головы Харатаева, и посылать к ним в дом второго рискованно. «Что за человек, скажут, этот Яковлев? Одному отказали, он другого посылает». Поэтому Федору надо выдать себя за другого человека.

Федор смешался. Выдавать себя за кого-то другого… А вдруг обнаружится ложь? К тому же невеста со временем все равно узнает.

Сидор пожал плечами, не зная, что посоветовать Яковлеву. Он разделял опасения головы, что дочь Харатаева, отвергнув одного сына, сделает то же самое, когда к ней посватается другой. Но что здесь можно придумать?

Все трое долго молчали.

— А почему я не могу назваться своим собственным именем? — заговорил первым Федор.

Яковлев громко рассмеялся. Он хохотал долго, почти до слез, и, отдышавшись, сказал:

— Милый мой, каким это своим именем? Да кому известны имена твоих горе-родителей? Ведь за нее сватались сыновья улусных голов, первых богачей, купцов, о которых наслышана вся Якутия.

Федору страшно было даже подумать, что ему в доме невесты предстоит бессовестно лгать и изворачиваться. И вместе с тем он понимал: иначе нельзя. Назовись он своим настоящим именем, его тоже отвергнут и, пожалуй, вытолкают за порог. Значит, надо обмануть.

Письмоводитель улуса, все время игравший карандашом, посмотрел в сторону Яковлева и тихо произнес:

— А что, если отправить его в поездку под видом купеческого сына?

Яковлев запустил в свою седеющую бороду всю пятерню, яростно почесал, вырвал один волосок и стал рассматривать его, словно хотел определить на цвет. Затем, продолжая мучительно думать, попробовал волос на зуб, точно хотел перекусить.

— Пожалуй, не годится, — подал он наконец голос. — Ну, заедет он в такую даль, ну, назовет себя купеческим сыном. А дальше что? Зачем приезжал, что его привело в Вилюйский округ?

— Пусть взыскивает с должников отца деньги, взятые в кредит. Что в этом неправдоподобного?

Лицо Яковлева сморщилось:

— А вдруг не поверят, начнут расспрашивать, какому купцу он приходится сыном, где теперь отец?

— На отца напали беглые каторжники и убили. Остались векселя.

— А вдруг попросят показать векселя?

— Ну что ж, покажет.

— Какие?

— Да все в наших руках.

Яковлев подбежал к письмоводителю и стал трясти его руку.

— Превосходная мысль, лучше не придумаешь! Да-да, купца похоронили. Федор — единственный наследник огромного состояния. По пути в Вилюйск пусть он заедет к Харатаевым и попросится на ночь. И останется там на денек-другой погостить. Пусть старается понравиться девушке и ее родителям и перед отъездом заговорит о сватовстве. А что он будет один, никакого неприличия в этом никто не усмотрит. Ведь разъезжает по делам и посватался потому, что уж больно хороша невеста!.. Получится как бы случайно…

Федор на минуту представил себя в положении «купеческого сына», и краска стыда залила его лицо. Как у него язык повернется говорить ложь, выдумывать, притворяться? И что скажет потом ему жена, когда все это откроется? Какими глазами он будет на нее смотреть?..

Спустя два дня Яковлев нарядил приемыша в Федоркину шубу, снабдил его фальшивыми векселями на имя Федора Владимировича Гаврильева, удостоверенными печатью Намской инородной управы, велел запрячь самого лучшего коня и с напутствиями проводил в далекий Вилюйский округ.

Федор проехал северный Лючинский наслег, пересек широкое озеро Ниджили и очутился в пределах Средневилюйского улуса. Путь он проделал далекий и успел обо всем передумать. Больше всего его заботило то, почему богач Яковлев, этот холодный, расчетливый человек, вдруг оказал ему такие милости. Не кроется ли за этим какая-нибудь страшная подлость, которая принесет потом много, бед? А вдруг все это затеяно ради того, чтобы надругаться над Харатаевым за то, что их дочь отвергла Федорку?.. Эта мысль словно осенила Федора, и в душе его не осталось ни тени сомнения, что это именно так.

Но как бы то ни было, не возвращаться же назад?

IV

Лошадь, запряженная в дорогие, крашеные сани, вошла во двор Харатаева и остановилась у коновязи. С саней легко слез стройный молодой человек.

В это время Майя сидела у окна своей спальни и видела, как приезжий старался развернуть во дворе сани так, чтобы они не мешали, привязывал коня, заботливо накрыл его попоной, поправил на санях рысью полость и только потом пошел к дому.

Майе это понравилось: «Вот приехал человек, по всему видно, богатый, а нисколько не кичится этим, как другие».

Потом Майя увидела, как гость остановился у наружной двери дома; почему-то внимательно посмотрел на юрту, где жили батраки, стер с лица иней, стряхнул с шубы снег, только тогда открыл дверь.

Все приезжавшие к ним путники и женихи, набивая себе цену, пыжатся, важничают, а этот скромно вошел в дом, глядя в правый угол с иконами, перекрестился, поздоровался со всеми домочадцами за руку, снял верхнюю одежду и сел на стул перед камельком, а не на правой лавке, где обычно восседали почтенные гости.

Было воскресенье. Харатаев отдохнул за день и теперь сидел на ороне в ожидании сытного ужина. Он пригляделся к вошедшему парню, одетому с иголочки, и подумал: «По одежде похож на благородного, а ведет себя как простолюдин».

— Откуда, сынок, и чей будешь?

— Я сын купца Гаврильева. Федор… Гаврильев. Приехал издалека, с Якутского округа.

Ответ гостя произвел впечатление. Харатаев тут же распорядился поставить самовар.

— А что вас привело в наши дебри, куда даже птицы не залетают? — Харатаев почувствовал в Федоре человека своего положения, и голос его зажурчал тихим ручейком.

Федор стал отвечать так, как научил его Яковлев. В прошлую осень их семью постигло тяжелое несчастье. Теперь на плечи сына судьба возложила все отцовские дела, начатые с большим размахом. Но для того чтобы их достойно продолжить, нужны деньги. После смерти отца остались векселя, по которым нужно взыскать долги. Вот он и ездит от одного должника к другому.

Майя, сидя в спальне, вслушивалась в разговор отца с приезжим молодым купцом. Она успела рассмотреть его лицо, а теперь слушала рассказ гостя и думала: смышленый, деловой юноша, и какой у него приятный голос!

— Мне, наверно, и двух лет не хватит, чтобы взыскать все долги, — сокрушался Федор. — В одном Вилюйском причитается получить по векселям от трех купцов: Расторгуева, Корякина и Кондакова… Потом надо побывать в Оймяконе и Охотске. Попутно заехать в Нелькан и Аян.

Харатаев спросил, в порядке ли векселя.

— Да вот они, — ответил Федор и вынул из кармана новенький бумажник, вытряхнул из него целый ворох векселей и опять спрятал. Харатаев успел заметить черные печати…

Хозяин не думал, не гадал, что к нему пожалует такой богатый гость. Ради такого случая он велел жене принести стерлядь, доставленную из Жиганска. Тянула она пуд с лишним и была припрятана для особо торжественного случая. На столе появились дорогие вина, закуска.

Майя сидела в спальне, стесняясь показаться гостю на глаза.

К ней вошла мать и на ухо шепнула:

— Получше оденься и приходи ужинать.

Щеки Майи налились румянцем, словно земляничным соком. Она вскочила и стала переодеваться.

«Может быть, он женат?.. — вдруг подумала девушка. — И дети у него есть?.. О самом главном-то отец и не спросил…»

Когда Майя вошла в комнату, смущенная, с опущенными глазами, все замолчали.

Федор, которому не терпелось увидеть гордую дочь хозяина, отвергающую всех женихов, повернулся к двери и застенчиво улыбнулся Майе.

Улыбка Федора осталась не замеченной родителями, а Майя увидела и в ответ невольно шевельнула бровями.

«Хороша!» — чуть не вырвалось у Федора.

Майю посадили за стол напротив гостя. Молодые люди разглядывали друг друга, боясь встретиться глазами.

Выпили по бокалу вина и закусили жирной стерлядью. От второго бокала у Харатаева слегка зашумело в голове. Он заметил, что гость с дочерью украдкой переглядываюсь и решил внести ясность.

— Матушка ваша жива? — спросил он, наполняя бокал Федора.

— Скончалась три года тому назад, — печальным голосом обронил Федор, бросив взгляд на Майю.

— А кто же присматривает за вашим домом, когда вы отлучаетесь на столь продолжительное время? — допытывался хозяин.

Лицо Майи вдруг зарделось, будто выхваченное из темноты пламенем камелька. Она быстро взглянула на гостя и опустила голову, чуть не встретившись с его глазами.

Начав лгать, Федор не мог уже остановиться, как не могут остановиться скользящие со снежной горы салазки.

— Есть у меня доверенные люди, которые служили нам еще при жизни отца. Они и присматривают.

— А братья, сестры есть у вас?

— Нет никого, я один.

— Не завидую одиноким людям, — посочувствовал голова. — На худой конец, надо иметь жену. А у вас даже жены нет?

— Нет.

Майя еще ниже опустила голову.

«А парень-то Майе понравился», — мелькнула у Харатаева мысль, и он переглянулся с женой.

За приятным разговором время пролетело незаметно. Гость спохватился, что лошадь стоит нераспряженная, но хозяин успокоил, что и лошадь давно в конюшне, и сани под навесом. Да и гостю уже постелено.

На следующий день Харатаев не поехал в инородную управу. Завтракали поздно. Гость уже смелее поглядывал на Майю, ловя ее ответные взгляды.

После обеда Федор стал собираться к отъезду. Харатаев вышел во двор распорядиться, чтобы запрягли лошадь гостя.

«Почему он так торопится уезжать?» — огорчалась Майя.

Вернувшись в дом, Харатаев заметил, что дочь стоит как в воду опущенная. «Нельзя ли его задержать?» — спрашивали ее глаза.

Семен Иванович не торопясь разделся и, обращаясь к гостю, сказал:

— А лошадь-то ваша подбилась. Не худо бы дать ей отдохнуть.

Майя убежала в комнату и вся превратилась в слух.

— Оставайтесь-ка на денек-два.

Федор развел руками.

— Не могу, дела срочные, — ответил гость, а сам подумал, что надо побыстрее уезжать отсюда, пока не свершилось то, что замыслил Яковлев, плетя свою черную паутину.

— Дорогой гость! Я не вправе выпустить вас со двора — конь ваш донельзя измучен дальней дорогой. С вами что-нибудь случится в пути — на мою душу падет грех. Оставайтесь.

«Ай, молодец, папа! — радовалась Майя. — Как ловко он его уговаривает». Майя едва расслышала ответ гостя:

— Уговорили. Пусть отдохнет конь. Спасибо…

Майя прижала руки к груди, едва сдержав крик радости.

Хозяин и гость опять разговорились. Федор рассказывал, как купцы Шарапов и Шалаев, проживающие где-то в деревне Маче, обманывают своих покупателей, как они воруют на приисках в Бодайбо золото и продают его втридорога. При разговоре гость вставлял русские слова, и это на хозяев производило впечатление.

Когда сели ужинать, Семен Иванович взял Майю за руку и посадил рядом с гостем.

— Посидите рядком да поговорите ладком, — сказал он. — И нам, старикам, веселее будет на вас глядеть.

Харатаева как-то потянуло к Федору, и тот чувствовал себя с ним легко и просто, словно знал его всю жизнь. Взглянув на раскрасневшуюся дочь, отец подумал: «Вот бы пара была».

Но удивительное дело: купец сидит рядом с Майей, будто не замечая ее, потягивая из бокала вино, и говорит о высоких ценах на пушнину, о том, кто и как наживается на золоте, и даже не взглянет на свою соседку.

«Скорей бы он заговорил о женитьбе, — не терпится подвыпившему Харатаеву. — А может быть, у него в Якутске есть уже невеста? Дочь какого-нибудь именитого купца. Ах, не догадался спросить. Нет, посмотрел на Майю. Майя тоже взглянула, вот дуреха — залилась краской. Да и у парня щеки заалели… Опять переглянулись… — Хозяин долил бокалы. — Ничего, вино развяжет вам языки…»

Федор что-то сказал Майе одними глазами и осушил свой бокал.

Семен Иванович снова наполнил бокалы гостя и дочери, да так, что вино вот-вот польется через края. И Федору почудилось: это не вино, а слезы, готовые хлынуть струйками.

— Ого, гляньте-ка на чарки! — воскликнул лукавый старик, — Это добрая примета — у вас, молодых, счастье будет полное! Ну, подняли! Ваше счастье, жених и невеста!

Взгляды Федора и Майи на мгновенье встретились. Федор опять выпил до дна — Майя только пригубила.

V

В этот вечер никакого серьезного разговора не получилось. Федор ловко переводил все в шутку, распаляя нетерпеливого Харатаева, который мысленно поклялся выдать дочь за молодого купца, каких бы усилий это ему ни стоило. Утром, как только проснулся, Харатаев о чем-то пошептался с Ульяной и пошел к дочери.

Майя лежала на ороне с широко открытыми глазами, уставившись в потолок. В глазах ее была тоска и задумчивость, отчего сердце у отца радостно дрогнуло.

— Ну, как тебе, доченька, купеческий сыпок?.. — без предисловий спросил он. — Что ты о нем думаешь?

Девушка внимательно посмотрела на отца. В глазах у нее был немой вопрос, нетерпение и любопытство: с чем отец так рано к вей пожаловал?

— А почему ты, собственно, меня об этом спрашиваешь?..

В голосе дочери Харатаев уловил плохо скрытую надежду и радость. Он приблизил к ней свое лицо и зашептал:

— Вижу, доченька, приглянулся тебе наш гость. Ведь приглянулся?

Майя приподнялась на локте и тоже шепотом спросила.

— Он что, посватался?..

Харатаев, присев на орон, почесал затылок:

— Пока еще не посватался. Но должен же я знать, что ты на этот раз думаешь?

— Не посватался?.. — с разочарованием вызвалось у Майи, и она отвернулась к стене.

Семену Ивановичу показалось, что она вот-вот расплачется. Он подсел к дочери и стал гладить ее по голове:

— Ну, не надо расстраиваться, милая. Ведь едет он по другим надобностям и к нам просто так заглянул, переночевать. Весь в делах и заботах, бедняга. А парень он, видно, стоящий: и богат, и молод, и красив, и одинок. Хочешь, я сам с ним поговорю насчет вашей… свадьбы?

Майя схватила руки отца, крепко сжала их и припала к ним щекой. Теплая слеза скатились Харатаеву на ладонь.

— Ты согласна, милая? — обрадовался старик. — Я так и знал…

— А удобно ли будет, папа? Что подумает он о нас?.. Скажет, навязываются… — Майя уже пожалела, что открылась отцу.

Семен Иванович поцеловал дочь в лоб, почему-то вздохнул и вышел.

А Майя упала на подушку лицом вниз и, не сдерживая слез радости, приготовилась слушать, о чем будут говорить за перегородкой. Руки прижала к щекам: они пылали.

В комнате зазвенели стаканами — начали пить чай.

Харатаев спросил гостя, как тому спалось. Федор поблагодарил и ответил что спал хорошо. Видел во сне дом и свою покойную мать. Хозяин пожаловался на бессонницу и головную боль.

— Загостевался я у вас, — сказал Федор. — А деда стоят.

— Трудно одному-то справляться с делами, — посочувствовал Харатаев. — И дома нужен свой глаз. Вы все время в разъездах.

— А что поделаешь, — вздохнул Федор.

— Жену надо в дом брать.

Сердце у Мани дрогнуло и будто остановилось на мгновенье.

— Да вот никак не найду себе невесту по сердцу.

Слова Федора больно резанули Майю. Острая боль отдалась даже в щеках, будто ей дали пощечину. «Невесту по сердцу… А я ему, выходит, не по сердцу…» Девушке на минуту представился весь ужас быть отвергнутой.

В комнате наступила неловкая тишина, показавшаяся Майе вечностью.

— И давно вы ищете себе невесту по сердцу? — каким-то кислым голосом спросил Харатаев.

— Давно, не давно, но ищу.

«Пусть немедленно убирается, — с яростью подумала Майя, — Жили до сих без него и теперь проживем!..»

Опять тишина, от которой хочется в омут броситься.

«Неужели вот так встанет и уедет?» — вдруг похолодело у Майи в груди.

— Наша дочь вот то же самое говорит: «Не находится жених по сердцу», — пожаловался Харатаев. — А нам бы так хотелось, чтобы она поскорее свила себе гнездо и кого-нибудь осчастливила.

— Стать мужем такой девушки, как ваша дочь, уже это счастье, — мечтательно протянул гость.

Харатаев чуть не поперхнулся. Он кашлянув, залпом допил остывший чай и дал знак налить себе второй стакан.

— Так в чем же дело? — оживился он. — Невеста вон за дверью, жених за столом. Может, сговоримся.

— Я ведь круглый сирота, — в тон хозяину ответил Федор. — И вашей дочери в моем доме некому будет заменить родителей.

— Хороший муж лучше отца с матерью. Верно я говорю? — обратился Харатаев к жене, а потом к гостю — Наша дочь вам правится?

— О, да! — вырвалось у Федора. — Но пойдет ли она за меня?..

— А если пойдет?

— Буду самым счастливым человеком!

— Ульяна, ты слышала?.. Пошли к дочери, спросим у нее, согласна ли…

Харатаев с женой скрылись в спальне дочери.

Федора до последней минуты тешила надежда, что дочь Харатаева его тоже отвергнет. Но похоже было, что Майя благоволит к нему, и отец, видя это, вовсю заторопил события.

«А что, если она действительно согласится выйти за меня замуж? — ужаснулся он. — Как я потом выпутаюсь из всей этой истории?»

Харатаев и его жена вышли от дочери с сияющими лицами. Повлажневшие глаза Ульяны смеялись и плакали.

— Ну, старуха, готовься к пиру! — зашумел Семен Иванович. — Разошли людей по соседям с приглашением на помолвку.

В доме поднялась суета и сутолока. В жарко затопленные печи поставили большие чаны с мясом. В комнатах начали расставлять столы.

Майя не показывалась из своей комнаты. Перед ее глазами стояло лицо Федора, смущенно улыбающееся и тоже счастливое.

И правда, улыбка не сходила с лица жениха, но была она какая-то жалкая, виноватая. Никто не знал, что творится у него на душе. Все были заняты приготовлением к помолвке.

Перед ужином к Майе пришла Ульяна и прижав дочь к груди, всплакнула:

— Доченька моя единственная, кровинушка родная. Я так молила богу, чтобы выдать тебя куда-нибудь недалеко… Увезет он тебя на край света, и я не буду знать, хорошо ли там тебе.

— Мама, перестань, — взмолилась Майя.

— Не буду… Видно, на роду у тебя так написано, доченька. Будь с ним счастлива…

Вечером к Харатаевым приехали гости: улусные, богачи, жившие по соседству, пристав, знакомые. В просторном доме негде было повернуться, пока все не сели за столы.

Ульяна вывела из комнаты разряженную дочь. Десятки глаз, одинаково восторженных, чуточку хмельных от одного вида вин и угощений, от которых столы ломились, уставились на Майю, как на полярную звезду. Румяные щеки девушки пылали жаром, в больших карих глазах отражался яркий свет множества свечей.

Мать подвела дочь к жениху и посадила рядом.

Федор — с него тоже не спускали глаз — взглянул на невесту и обомлел, пораженный ее красотой.

Майя смотрела на Федора влюбленными глазами, полуоткрыв маленький рот, заставив его позабыть, что он — это не он, а какой-то «купеческий сын». Так во сне забывают обо всем, очутившись во власти прекрасных видений.

И все, что происходило потом, походило на сон. Вина — много вин, люди — много людей, и сказочники с высокими, чистыми голосами, нараспев рассказывающие какие-то удивительные истории, от которых все охали, ахали. Но где предел удивлению Федора, горемычного батрака, круглого сироты, ставшего нареченным единственной дочери самого Харатаева?..

Заметно захмелевший Харатаев обнял Федора:

— Выкупа с тебя, как с сироты, брать не буду. Майя — моя дочь, а ты — мой сын. Все, что я нажил, отдаю тебе!..

Что-то вроде надежды на счастливый исход шевельнулось в груди Федора: «Он даже выкупа не требует». А потребуй он выкуп за Майю, все бы сразу лопнуло. Ведь скряга Яковлев ни гроша бы не дал для этой цели. «Все, что я нажил, отдаю тебе». Подавись тогда Яковлев своим скотом, сенокосами и строениями. Обойдемся без него.

Видя, что слова его взволновали и растрогали Федора, Харатаев продолжал:

— Все приданое твоя жена увезет с собой, к тебе в дом! Ты скоро увидишь, сколько у нее приданого. За невестой приезжай один, никого с собой не бери!

Федор обрадовался. Да кого бы он и привез с собой в качестве сватов? Уж не Яковлева ли? Все само собой складывалось как нельзя лучше, и Федор повеселел.

— Горько! — вдруг закричал Харатаев, не обращая внимания на протестующие знаки стариков. — Дети мои, поцелуйтесь, чтобы я посмотрел на вас и порадовался.

— Потом, — сказал седобородый старец с голой, как тыква, головой. — Вначале надо зажечь свечи.

Семен Иванович приказал перед иконой святой Богородицы зажечь три свечи.

— Ну, дети мои, помолитесь господу богу, пусть он не обойдет вас своими милостями и пошлет вам счастье!

Федор и Майя стали перед иконами и начали креститься. У них есть за что благодарить бога. Это он уберег Майю от преждевременного замужества и послал ей суженого. Это бог снизошел к сироте Федору, прошедшему сквозь муки и страдания, и сделал его зятем богатого человека.

Молодые закончили молитву. Лица жениха и невесты залились краской, глаза заблестели. Майя взяла Федора за руку, как бы здороваясь. «Сейчас он меня поцелует», — с замиранием сердца подумала она и зажмурилась. А Федор продолжал стоять, не зная, что делать. Он был как в полусне от счастья.

Харатаев подошел к Федору и прошептал на ухо:

— Федор, ты как мужчина должен первым поцеловать свою будущую супругу.

Федора бросило в жар. Невеста склонила голову и замерла. Он обнял и поцеловал ее в теплые губы. Вокруг одобрительно зашумели, и шум этот показался ему оглушительным. А может быть, это стучит его сердце? Он еще ни разу не целовал девичьи уста…

«Но я ведь солгал, солгал… — сокрушался он, пряча глаза, и готов был крикнуть — Люди добрые, я вовсе не купеческий сын!»

А что, если взять да повиниться, пока не поздно?.. От этой мысли у него даже в груди похолодело и волосы встали дыбом: «Как только услышат, изобьют, изувечат и прогонят, как собаку!»

Федору что-то говорили гости, но он ничего не слышал. В висках громко стучало, в голове шумело.

Время перевалило за полночь. Гости заметно захмелели, стали еще более разговорчивыми.

Федор и Майя почти не пили. Они сидели рядом, взявшись за руки, спрятанные под столом. Когда Федор смотрел на нее, Майя опускала сияющие глаза, как бы говоря: «Я тоже, милый, счастлива, как и ты»…

Перекрикивая пьяные голоса, Семен Иванович сказал, чтобы все слышали:

— Я уже стар, мне надо торопиться… Ты, Федя, говорил, что в разъездах пробудешь долго… Ну что ж, мы готовы ждать тебя, сколько нужно будет. Но венчанье нельзя откладывать. Завтра же, дети мои, повезем вас в Хампу и обвенчаем. Всех дорогих гостей завтра к вечеру опять приглашаю в свой дом. Милости прошу на свадьбу!

Последние слова хозяина были восприняты с восторгом. Только Федор сидел понурив голову и не проронил ни слова, точно воды в рот набрал. Гости, наблюдавшие за женихом, подумали, что это от смущения.

Федор вспомнил о своей горемычной жизни, о которой здесь он не смел даже заикнуться. И мать свою вспомнил. У нее был тихий голос и теплые шершавые руки. А у хозяйки Авдотьи руки цепкие, костлявые. Они больно хватали за волосы, били по лицу. Авдотья ненавидела приемного сына за то, что он красив, а ее родной сын — урод. А теперь Федор сам себя начинает ненавидеть за то, что смалодушничал и стал лгать. Пока ходил в батрацкой одежде, совесть его была чиста, как стеклышко, а как только нарядился богачом, стал лгуном и притворой.

Спать легли поздно. Федор лежал на мягкой перине, но она ему казалась жестче той жеребячьей шкуры, на которой он раньше спал.

«Утром нас обвенчают, — думал он. — Я должен буду потом увезти Майю домой. А куда я ее повезу? К Яковлеву?.. Нет, это невозможно. В первую же ночь я все расскажу своей… жене. Объясню, почему назвался купеческим сыном, обманул ее родителей. Если она действительно меня любит — не оттолкнет».

Немного успокоенный этой мыслью, он уснул.

Раньше всех проснулся Семен Иванович. Вернувшись со двора, он громко сказал:

— На дворе потеплело. Это хорошая примета — дети наши будут счастливыми.

И верно, вчера стоял такой мороз, что дыхание забивало. Пар белыми клубами вырывался изо рта, тут же превращаясь в иней. Он покрывал лицо, брови, бороду, усы, белил одежду. А сегодня с утра дышать легко и свободно.

После завтрака начались сборы в церковь. С лица Майи ни на минуту не сходила торжественно-радостная улыбка. Она вертелась перед зеркалом в подвенечном платье, надевая дорогие украшения. Тем временем батраки запрягали лошадей и прилаживали к дугам колокольчики, чтобы все знали, что едет свадебный поезд.

Когда, молодые и те, кто их сопровождал, садились в сани, на востоке показалось багровое солнце, позолотив вершины деревьев.

Впереди ехал Семен Иванович, откинувшись на спинку саней. За ним ехали Ульяна и Майя, тесно прижавшись друг к другу. Майя часто оборачивалась, чтобы видеть Федора, который ехал за ними на своей лошади.

Низкие облака закрыли солнце, пошел снег. Но на душе у Майи было радостно и светло. Заиндевевшие лиственницы, что выстроились вдоль дороги, казалось, оделись в серебряные наряды, а белые от снега ели походили на девушек в белых платьях с оборками. Это они провожают Майю к венцу.

А Федору казалось, что даже деревья, застыв в немом укоре, думают: «Вот едет жалкий лгун и обманщик!»

Харатаев с женой, Майя и Федор остановились у священника Силина. Хозяин приказал сварить мяса, поставить самовар. На столе появилась водка.

Подпивший священник умиленно смотрел на Майю и восклицал:

— Выросла, похорошела!.. Как идет время! — Он достал из подрясника красный засаленный платок и вытер губы.

Майя брезгливо поморщилась и отвернулась. Федор безмолвно смотрел на священника, следя за каждым его движением.

Перед венчанием в церкви затопили печи. Вечером основательно захмелевший Силин обвенчал молодых.

На обратном пути Майя и Федор сидели в одних санях. С Харатаевым ехал священник Силин, приглашенный вместе с матушкой на свадьбу. Была морозная звездная ночь. Майя не слышала ни скрипа полозьев по снегу, ни свиста ледяного ветра, проникающего под полость. На сердце у нее была весна, и звон колокольчиков казался ей пением жаворонков.

«Теперь мы муж и жена, — думал Федор. — Батрак и дочь богача вступили в брачный союз. Но что будет, когда все откроется?..»

— Майя?

— Что, милый? — Майя прижалась к Федору.

— Ты меня любишь?

— Ну, конечно. Разве ты не видишь?.. Люблю!..

— А если бы я был бедняком, нищим…

Майя губами закрыла ему рот. Из ее груди вырвался тихий стон…

VI

Голова Харатаев, выдавая замуж свою единственную дочь, закатил такой пир, которого никогда не знал улус. На свадьбу приехали улусные богачи, наслежные князьки, священник Силин с матушкой. Белые сдобные булки, красные вина, водка, строганина из стерляди, пупки нельмы, конская грудина — все это в изобилии было расставлено на столах, ешь, пей — не хочу. Даже в юрте, где жили батраки, стол был завален мелко накрошенными потрохами. В кашу, сваренную на кислом молоке, положили десять фунтов масла.

Незваных гостей рассадили в средней комнате и на каждые четыре человека поставили по бутылке водки. На закуску гости получили по большому куску мяса и тарелке саламата[12].

В доме и юрте не смолкали шум, песни, оживленные разговоры.

В большой комнате, где пировали именитые гости, богачи наперебой хвастались друг перед другом роскошными выездами, охотничьими псами, хорошими видами на приплод в стадах. В средней комнате, где пили-гуляли люди обыкновенные, изливали друг другу жалобы на житейские неурядицы: и лошади подорожали, а сено подешевело, и зима вьюжная, холодная, а запасов мяса мало… В юрте батраки вслух сожалели, что хозяйскую дочь увезет муж и они лишатся доброй заступницы.

Федор посмотрел в окно и увидел парней и девушек, кружащихся в хороводе. Он вышел во двор и чуть было не подбежал к кругу, чтобы вместе со всеми пуститься в пляс. Но его тут же вернули за стол, напомнив, что купеческому сыну не с руки водить хоровод: что его место среди гостей.

Когда все было съедено и выпито, гости стали прощаться и разъезжаться по домам.

Последним увезли домой на хозяйской лошади священника Силина и матушку. Перепившего батюшку закутали в тулуп и, как куль с мукой, положили в сани.

Ульяна постелила новобрачным в девичьей комнате. Майя первой вошла туда и позвала мать. Вскоре Ульяна вышла с непроницаемым лицом и скрылась в задней комнате.

Федор продолжал сидеть на ороне, не двигаясь с места, будто задремал.

— Ты чего сидишь, Федор? — спросил Семен Иванович. — Иди к жене в спальню.

А Федор и ухом не повел.

— Иди, иди, не робей. Ты что пригорюнился?.. Да я бы на твоем месте… Спать, спать. — Харатаев взял Федора под локоть и, слегка подталкивая, проводил его к двери дочери.

Федор вошел к Майе. Та, не раздевшись, сидела на ороне.

— Ты почему не ложишься? — Федор, стараясь скрыть неловкость, присел на краешек орона, подальше от нее.

Майя, подавив вздох, наклонила голову. Федору показалось, что дышит Майя чаще, чем обычно, словно после тяжелой ноши.

— Майя, ложись, — прошептал он.

Она подняла лицо и улыбнулась:

— А ты?..

Федор придвинулся к ней и обнял…

…Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Федор слышал, как стучало у Майи сердце, как она дышала.

«Майя, любимая, я не тот, за которого меня принимают твои родители! — хотелось крикнуть Федору. — У меня нет ни кола ни двора. Яковлев пообещал, что все у меня будет, если я тебя высватаю… А что, если все, что он сказал, ложь и обман и Яковлев пошел на это, преследуя какие-то черные цели?..» Федор старался гнать прочь эти мысли, но они не хотели его оставлять. Он выдернул руку, которая обнимала Майю, и застонал.

— Что с тобой, Федя?.. — испугалась Майя.

Вместо ответа Федор вздохнул.

— Почему ты молчишь, Федя?..

— Будь я беден, ты, наверное бы, Майя, не полюбила меня.

— Да будь ты даже нищим, все равно бы!.. — Майя, не договорив, крепко обняла его и поцеловала.

У Федора на минуту отлегло от сердца.

— А что бы сказали твои родители?

— Отец, конечно, был бы против… А мама… Ну, полно об этом. Ты, слава богу, не нищий. — Майя прижалась щекой к его лицу.

Федор лежал, не отвечая на ласки.

— Ты чем-то расстроен, Федя?..

— Расстроен, Майя. Боюсь, как бы не затянулась моя поездка. Уж больно дорога дальняя…

Сердце у Майи екнуло. «Что это значит, родной мой? — подумала она. — Почему ты так говоришь? Может быть, тебе страшно ехать одному? В дороге всякое может случиться: можно заболеть, попасть в лапы грабителей…»

— Не пущу, — чуть ли не сквозь слезы прошептала Майя, обнимая его, — не пущу…

Федор прожил у тестя три дня. Уговоры Майи никуда не ездить не помогли. Федор засобирался в дорогу.

— Когда тебя ждать, сынок? — спросил Харатаев.

Федор очень многое отдал бы, чтобы освободиться от необходимости лгать, но что он может поделать?

Майя широко открытыми глазами смотрела на мужа в ожидании ответа.

Федор сделал вид, что прикидывает, сколько займет поездка.

— Месяца через два, — наконец ответил он. — Постараюсь приехать до распутицы.

Лицо Майи помрачнело.

— Почему так долго? — вырвалось у нее.

— Раньше мне не успеть…

— Все долги надо собрать, сынок, вместе с процентами, — сказал Харатаев. — Никому ничего не надо прощать… Ну, что ж, с богом! — Харатаев перекрестил Федора.

Федору не терпелось скорее увидеться с Яковлевым, чтобы спросить, как быть дальше.

Батраки запрягли Федору лошадь, положили в сани полость и две подушки.

Майя с рыданием упала на грудь мужу.

— Приезжай скорее… — с трудом выговорила она, глотая слезы.

У Федора защекотало в горле. Он поторопился оторваться от Майи и побежал к саням.

— Будь осторожен, сынок… Не заблудись, — напутствовал его Харатаев. — Останавливайся у людей, в которых уверен.

Федор на ходу вскочил в сани и рысью поехал по той дороге, по которой подъехал к харатаевскому дому шесть дней назад.

Пересекая елань за усадьбой, Федор обернулся: Майя все еще стояла на дворе, махала рукой…

VII

Харатаевы ждали Федора весной, к благовещенским праздникам. Пока срок возвращения мужа не прошел, Майя цвела и радовалась. Но вот пробежали два месяца, и она потеряла покой. Весенние дни потянулись долго и тоскливо. С утра до вечера просиживала она у окна, глядя на дорогу, по которой уехал Федор. А когда темнело, она прислушивалась к каждому шороху во дворе.

А о Федоре ни слуху ни духу. Снег уже растаял, проселки раскисли. Вешние воды затопили прибрежные долины. А Федора все нет. Потом на холмах показалась зеленая трава, прилетели гуси и утки. А Федора все нет и нет.

— Дорога испортилась, теперь Федор не скоро приедет, — отвечая на немой вопрос дочери, заметил Харатаев.

Дождавшись лета, Харатаев съездил верхом на коне в Вилюйск проведать о пропавшем зяте и вернулся домой мрачный, злой.

— Ну что, папа? — упавшим голосом спросила Майя.

После нескольких дней отсутствия Харатаеву особенно заметно бросилось в глаза, как изменилась дочь: лицо осунулось, подурнела, в глазах тоска и тревога. У отца защемило сердце. Он хмыкнул и отвел глаза от дочери.

— Не могу тебя ничем утешить, — развел руками Семен Иванович, совладав с собой. — Дождался двух пароходов из Якутска… Стал расспрашивать у людей о Федора, сыне купца Гаврильева… Никто даже не слышал о таком купце… Нет, говорят, такого в Якутском округе…

Лицо Майи исказилось болью. Ведь Федор уверял, что Гаврильевы — купцы известные. И вдруг — «нет такого». Но не мог же он ее обмануть? Тут что-то не так… Вероятнее всего, застрял где-то в далеких восточных улусах, куда должен был податься за долгами…

По наслегу пошли пересуды: дочь-то Харатаева обвенчалась с проезжим молодцем, а тот поспал с ней три ночи — и был таков. Вот теперь пусть попрыгает, попробует найти дурня, который бы на ней женился. Днем с огнем такого не сыщешь.

Слух этот, распространяющийся с быстротой лесного пожара, дошел до дома Харатаевых. Семен Иванович стал стесняться смотреть людям в глаза, Ульяна вздыхала и плакала, а Майя все ждала и надеялась, что Федор приедет. А чтобы немного отвлечься от тревожных дум, попросилась доить четырех коров, которых выбрала сама для приданого.

Чем больше Федор отдалялся от елани Харатаевых, тем тоска по Майе становилась сильнее. Он стал раскаиваться, что назначил такой поздний срок возвращения. И все же на душе у него было светло и покойно. Если поначалу Федор сомневался в добрых побуждениях головы Яковлева, то теперь он готов был верить, что тот желает ему добра. Одел с ног до головы, дал лошадь. А что Федору попадало от него, то в этом ничего худого нет: отец и выпорет, и пожалеет. Ведь пожалел же его Яковлев, да еще как. Ни с чем не посчитался, ни а семейными скандалами, ни с обидой родного сына.

Наконец дальняя дорога привела Федора домой. Он проезжал мимо большого стога сена, возле которого стояла подвода. Федор по снежной целине подъедал к стогу. Круторогие волы неторопливо жевали сено. Из-за стога вышел батрак Толлор Николай — он приехал за сеном — и поздоровался с Федором.

— Ну, как вы тут жили без меня? — спросил Федор.

На бледном, без единой кровинки лице батрака появилось подобие улыбки.

— Как всегда, — ответил Николай. — А ты с какими новостями приехал? Говорили, поехал жениться. Это правда?

— Правда, Николай.

— Ну, как?

— Женился. Теперь мое счастье у меня в руках. Ох, и жену я себе высватал, если бы ты знал. Другой такой красавицы во всем свете нет!

Николай молча посмотрел на Федора, достал из кармана табакерку с нюхательным табаком, насыпал на ладонь, взял щепотку, понюхал, чихнул.

— Хозяин-то наш хвастался тут без устали: послал-де Федора к девушке, которая отвергла Федорку. Так пусть теперь поживет у меня в батрачках. Говорит, а сам смеется.

Белый, как песец, снег и светлое небо в глазах Федора вдруг потемнели. В висках застучала кровь, стало тяжело дышать.

Въехав наконец во двор, Федор с трудом вылез из саней, привязал коня и разбитой походкой приковылял к сеням, постоял в нерешительности, нарочно долго и тщательно отряхиваясь от снега, и вдруг рванул к себе дверь.

Яковлев с радостной ухмылкой пошел ему навстречу.

— Ну, как дела сынок?

Федор, не обращая на хозяина внимания, разделся, повесил шубу.

— Ты что, оглох? — начал терять терпение Яковлев.

«О том, что произошло, ты никогда не узнаешь, — подумал Федор. — Хоть лопни, я тебе, собаке, ничего не скажу».

— Ну, был у головы Харатаева?

— Был.

— Выдали за тебя дочь?

Федор покраснел и, отвернувшись, пробурчал:

— Не выдали.

— Не выдали?! — Лицо Яковлева побагровело. — Так какого же ты черта так долго ездил?! — Он с кулаками подбежал к Федору, но ударить не посмел: Федор так на него посмотрел, что богач не рискнул драться. — Без толку лошадь гонял, негодяй!

Брызгая слюной, Яковлев приказал Федору снять нарядную одежду, бросил ему лохмотья и, даже не покормив с дороги, прогнал в юрту к батракам.

Когда Федор вошел в юрту, там никого не было, кроме слепой старухи Федосьи. Она сидела у печки и сучила из конской гривы поводья. Услышав шаги и скрип двери, она повернула немигающие глаза к порогу:

— Кто там?

— Это я, тетя Федосья, — ответил Федор.

— Федя, — обрадовалась Федосья, — голубчик мой, приехал!

Старуха слышала, что хозяин куда-то послал Федора, чтобы тот обманул девушку, и ей было больно и стыдно.

— Зашел посмотреть, как живем?

— Нет, насовсем тетя Федосья. Здесь буду спать. Место найдется?

— Найдется, голубчик, найдется. Ты не голоден?

— Голоден, тетя Федосья.

Федосья накормила Федора ячменными лепешками и кислым молоком, напоила чаем и постелила на нарах. Ни о чем она у него не спрашивала, думая, что Федор сам ей обо всем когда-нибудь расскажет.

На следующий день Федора послали за сеном. Ленивые быки еле тащились, рваный полушубок на телячьем меху грел плохо, батрак дрожал и ежился от холода.

С того дня потянулись для Федора томительные недели и месяцы. Ни тяжелой работой, ни мыслями он не мог заглушить боли и тоски по Майе. У него осталось золотое обручальное кольцо и фальшивые векселя. Он сложил все это в сафьяновый бумажник и спрятал подальше. Федора не узнавали: он на глазах таял, словно от недуга, стал печальным, молчаливым и каким-то рассеянным. Он часто не слышал, о чем у него спрашивали, отвечал невпопад. Если кто-нибудь вспоминал о его вилюйском путешествии, Федор раздражался, и вскоре его перестали об этом спрашивать.

Промелькнула зима, весна, наступило лето. Аласы затучнели сочной травой, тайга оживилась птичьим гомоном. Батраки, грея на солнце иззябнувшие за зиму тела, слушали кукушек, предсказывающих долгую жизнь.

В реках и озерах рыба стала метать икру. В ход пошли сети, верши. В каждой юрте запахло вкусной ухой, жареной рыбой.

Парни и девушки, радуясь, что наступили благодатные летние дни, кружились в хороводе. Только Федор, сторонясь людей, не радовался. Вечерами, чтобы никто не видел, он уходил на опушку, садился на обгорелый пень и думал о Майе. «Что ты делаешь, Майя, в эту минуту? Ждешь ли меня? Догадываешься ли, что я больше не могу без тебя? Знаешь ли, как ужасно над тобой подшутили? Что ты, как та Лыыбара, — о ней он слышал от Федосьи, — попалась в демонские сети? Я тоже попался и не могу выпутаться… Не могу!.. Чем так терзаться и страдать, не лучше ли покончить счеты с этом постылой жизнью?..»

Ночью Федор вошел в летний хлев и отвязал от столба волосяной повод, потянул с силой, пробуя его крепость. Огляделся вокруг, вздохнул тяжело и, спрятав повод за пазуху, принес в юрту.

В эту ночь Федор не сомкнул глаз. Он долго ворочался на жесткой жеребячьей шкуре, потом тихонько встал, оделся, взял из-под, подушки повод и на цыпочках вышел из юрты. На дворе было свежо, а в юрте, где чуть ли не друг на друге спали люди, — душно. Федор, чтобы не продрогнуть, почти побежал по скотскому подворью. В лесу щебетали разноголосые птицы, шумно встречая солнечный восход. Огненно-красный диск величаво показался из-за тайги, брызнув на вершины деревьев слепящим золотом. Где-то проснулся лошадиный табун. Кони заржали, зафыркали… Окружающий Федора мир жил своей никогда не останавливающейся жизнью. Только он, униженный и опозоренный, должен покинуть этот мир, просыпающийся, радующийся, освещаемый и обогреваемый солнцем.

Федор подбежал к высокой изгороди, оглянулся вокруг и торопливо, дрожащими руками привязал один конец волосяной веревки к верхней жерди.

— Чем так жить и мучиться… — прошептал и стал связывать петлю. Ему показалось, что пальцы его вдруг начали деревенеть.

Сделав петлю, Федор опустился на колени, лицом к восходу, и стат неистово креститься.

Солнце брызнуло ему в лицо теплыми ласковыми лучами. На стебельках зеленых трав сверкнули, как слезы, капли утренней росы…

— Прощай, Майя, моя радость и любовь… — Он всунул голову в петлю…

В это время громко заржал конь. По ржанью Федор узнал рысака, на котором Яковлев ездит в управу. Голова дорожил рысаком, говорил, что не отдаст его ни за какие сокровища. Послышался лошадиный топот. Он приближался, становился громче. И вот уже конь у изгороди, поднял голову, увидел Федора, фыркнул, прядя ушами. Федор даже вздрогнул от неожиданности и, оглядываясь на рысака, сорвал с головы петлю.

Конь, пританцовывая, топнул ногой и тихонько заржал. Федор быстро отвязал веревку, боясь, что конь уйдет. Но рысак и не собирался уходить, видимо, ожидая, что человек выпустит его за изгородь.

Федор поймал рысака, торопливо оседлал, вывел за изгородь, вскочил на него и скрылся в зеленой тайге.

Утром в юрте не сразу заметили отсутствие Федора. Батрачки встали и подоили коров. Чуть подольше поспали те, что работают на сенокосе и в лесу. Потом все, женщины и мужчины, сели за длинный шатающийся стол и стали пить чай. После чая — не очень свежее варево из кислого молока. Кто-то хватился, что нет Федора.

— Где-нибудь во дворе, — гнусавым голосом сказал Чемет Семен, лобастый плешивый человек маленького роста. Он батрачил у Яковлева с двумя сыновьями и женой за пропитание и одежду.

В юрту вошла молоденькая батрачка Маланья, замешкавшаяся в хотоне. Все повернулись к двери, подумав, что вошел Федор.

— Это ты, Федор? — спросила Федосья.

— Нет, не Федор. — ответила Маланья.

— А Федора не видела? — В голосе старухи звучала тревога.

— Он куда-то еще ночью ушел. Захватил с собой повод и вышел.

У Федосьи по обеим щекам потекли крупные слезы. Батраки притихли.

Дверь юрты широко распахнулась. На пороге показался конюх Малаанай. На его большом белом плоском лице застыло выражение тревоги. Малаанай верно служил своему хозяину, всегда запрягал и седлал ему лошадей, помогал Яковлеву взбираться на коня и наушничал.

— Кто увел верховую лошадь из стойла? — грозно спросил Малаанай.

Все, кто сидел в юрте, переглянулись.

— Наверное, Федор увел, — первым подал голос болтливый Семен Чемет. — Он куда-то исчез.

Малаанай, не говоря ни слова, повернулся и ушел.

Вскоре в юрту прибежал хозяин.

— Вы что тут сидите?! — закричал он, — Почему не идете работать?..

— Федор куда-то пропал, — сказал Толлор Николай. — Ночью взял из-под подушки повод и ушел. Вот Маланья видела.

— Не ушел, а уехал на моем коне, негодяй. Вернется — три шкуры спущу!.. Ну-ка, выходи! Или я буду за вас работать?

— Не будем искать Федора? — несмело спросил Чемет.

— Искать?.. Да что нам, делать нечего? А на обед вам кто заработает? Сам вернется, никуда не денется.

Батраки спешно кончили завтракать и ушли из юрты. Только Федосья продолжала сидеть не двигаясь. Все поводья ссучила она. Неужели одни из этих поводьев сослужит такую страшную службу, лишит жизни Федора, которого она любит, как родного сына? Немигающие глаза Федосьи, казалось, исходили слезами, из груди вырывались тихие стоны.

VIII

Перед самым закатом Майя пошла в летний хлев подоить коров. Одна из них — Хотооной — не вернулась с пастбища.

«Не пойду искать, сама придет», — решила Майя и стала доить остальных коров. Кончила, а Хотооной все не было.

Солнце село. По земле стлался дым — в юрте готовили ужни. Становилось свежо. Майя попросила девушек отнести домой молоко, которое надоила, а сама пошла в лес искать корову.

— Хотооной, Хотооной, мээх! — звала Майя. Она часто останавливалась, прислушивалась.

Вечер стоял тихий, безветренный. В лесу было тепло, пряно пахло хвоей.

Наконец, когда Майя порядком отдалилась от дома, послышалось мычанье коровы.

«Почему же она не идет домой? — подумала Майя, — После дождя грибов много. Наверно, попробовала грибов и увлеклась».

— Хотооной, Хотооной, мээх! — опять позвала она.

Корова продолжала мычать, но из лесу не выходила. Похоже, что стояла на одном месте.

— Ты что себе думаешь, Хотооной? Всех коров давно подоили, а ты прохлаждаешься в лесу, — говорила Майя, пробираясь сквозь заросли молодых лиственниц к тому месту, откуда доносилось мычание. Когда заросли кончились, Майя на маленькой лужайке увидела корову. Она была привязана к лиственнице пестрым поводком из конской гривы.

«Кто-то корову привязал, — удивилась Майя. — Что это значит?» — Она посмотрела по сторонам: нет, никого не видно.

Майе стало страшно одной в лесу, но, чтобы хоть немного заглушить страх, она начала вслух возмущаться:

— Нашел кто-то забаву. Привязал бедное животное к дереву комарам на съедение.

Она стала отвязывать корову. Повод туго затянулся на рогах, и Майя никак не могла его ослабить. Наконец с трудом отвязала. Корова, задрав хвост, побежала домой. Майя пошла вслед за коровой.

Вдруг из-за дерева вышел человек и поймал Майю за руку.

Майя закричала не своим голосом и стала вырываться. Человек, словно испугавшись ее крика, отпустил руку.

— Майя, — услышала она страшно знакомый голос.

Майя обернулась. Перед ней стоял мужчина в бедной одежде.

— Кто ты?.. Откуда знаешь мое имя?.. Зачем привязал корову?

— Это я, Майя, Федор…

— Федор?.. — с испугом вырвалось у Майи. Она протянула руки, словно защищаясь от него. — Федор!..

— Майя. — Он подошел к ней и обнял.

— Что с тобой?.. Почему ты здесь, в таком виде?.. — Она увидела, как по его щекам текут слезы.

Федор тыльной стороной руки вытер глаза, продолжая молчать.

— Я уж совсем потеряла надежду увидеть тебя… — Она взяла руку Федора, прижала ее к щеке, потом к груди. — Пойдем скорей домой!..

— Погоди, Майя. Нам надо с тобой поговорить. Присядем вот на этом пне. — Сказано это было таким голосом, что Майя тут же послушалась, села на пень рядом с Федором.

— Ну, говори, Федя.

— Майя, прости меня, я совершил страшный грех перед тобой. Я не купец, а забитый батрак головы Яковлева. — И он рассказал, как и с какой целью хозяин женил его на ней.

В смысл того, что говорил Федор, Майя плохо вникала. Она слышала родной голос, такой желанный и единственный во всем мире. Ей хотелось, чтобы он звучав бесконечно. Она плохо понимала, почему Федор так сетует на судьбу, соединившую их. Яковлев?.. Ну при чем тут Яковлев, если даже он помогал им любить друг друга?..

— Мы не ровни с тобой, Майя, — продолжал Федор, глядя в землю. — Вы богачи, и вашей душе милы только те, у кого много скота, денег, батраков. А я сам батрак, горемыка, полюбивший богачку. Ну, кто я для тебя, что я?.. Посмотри на меня, на мою одежду, на руки!..

Майя движением головы попыталась его остановить.

— Ты больше никогда меня не увидишь, Майя. Я приехал сюда издалека, чтобы хоть раз взглянуть на тебя. Уже пятые сутки по утрам и вечерам я караулю тебя из-за деревьев. Каждый вечер и каждое утро я видел, как ты шла доить коров и возвращалась обратно. Я приметил твоих коров и одну из них привязал. Ждал, что кто-нибудь из батрачек придет за коровой и я смогу через нее передать тебе о своем приезде… А ты сама пришла… пришла… проститься со мной. Так прощай же…

Майя, судорожно зарыдав, обхватила его руками.

Федор гладил шершавыми ладонями ее волосы, мокрое от слез лицо, нежные руки.

— Бродил по лесу, как бездомный… голодный… Почему же не пришел к… нам?

Знала бы Майя, что ее любимый Федор прячется в лесу, она бы нашла, как напоить и накормить его, укрыть на ночь, чтобы его не кусали комары…

— Ты голоден?.. Идем домой…

— Ни за что! Твои родители и на порог меня не пустят…

— Пустят…

— Нет-нет. — Он попытался встать. — Тебе, Майя, пора домой. Хватятся, начнут искать.

Майя вцепилась в него руками:

— Не уходи!..

Лес заполнялся густыми сумерками, неся прохладу. Выпала роса. Где-то на озере пронзительно заухала выпь. Высоко над головой, заблеял бекас. Майя никогда не слышала этих звуков.

— Без тебя мне тоже не жить, Федор, — сказала Майя, как о давно решенном, — поэтому не торопись. Вместе что-нибудь придумаем. — Она прижала его голову к своей груди и стала гладить волосы. — Будто во сне…

— Такое и во сне не приснится.

То ли оттого, что слез много выплакала, то ли от ночной прохлады, Майя почувствовала озноб. Федор снял с себя рваный полушубок из жеребячьей шкуры и накинул Майе на плечи.

— Любишь? — вспыхнув, спросила Майя.

Федор молча обнял Майю и поцеловал в щеку. У Майи закружилась голова, ей показалось, что воздух вдруг потеплел и на дворе стало светлее.

Они, обнявшись, встали. С плеч Майи сполз полушубок и упал на землю.

Федор грудью чувствовал горячие толчки. Это билось сердце его жены.

I

Корова из леса вернулась одна, — Фекла подоила ее, выпустила в подворье летнего хлева и понесла молоко в Майином подойнике в дом.

— А где же Майя? — спросила Ульяна.

Фекла удивленно посмотрела на хозяйку:

— Разве ее нет дома?

— Нет, не приходила. Она пошла доить коров. Вы не видели ее?

— Все время была с нами. Подоила три коровы и пошла в лес искать четвертую, Хотооной… Мы думали — она уже дома.

— А корова пришла?

— Пришла. Она вскоре прибежала как только Майя ушла искать.

Ульяна встревожилась: куда же она девалась? Убежала в ситцевом платье, и до сих пор нет. Еще простудится. И старик что-то задерживается в управе.

— Ты что ж до сего времени молчала, что Майя одна ушла в лес? — набросилась на Феклу Ульяна. Получилось как в пословице: «Скотина ищет, где городьба ниже, богач — чья спина ближе». Хозяйская дочь не вернулась из лесу, а батрачка виновата.

В дом вошел хозяин, приехавший из управы. Он долго трясся верхом на лошади и был совершенно разбит, усталый, голодный. Возможно, поэтому Харатаев не придал особого значения словам жены, сообщившей, что Майя ушла в лес и еще не вернулась.

— Придет. Сейчас лето, слава богу, и медведей в наших местах как будто не слышно. Скорей давай есть.

Слова мужа немного успокоили Ульяну. «Наверное, пошла прогуляться. Пусть немного развеется, а то совсем заскучала, сидя дома».

Батраки, поужинав, легли спать. Хозяева поздно ложатся и поздно встают, поэтому не торопились на покой. Поужинали, помыли посуду. Незаметно наступила полночь, а Майя все не приходила.

Не на шутку встревоженная Ульяна пошла в юрту и разбудила Феклу:

— Майи до сих пор нет. Надо идти искать.

Фекла неохотно встала, зевая и потягиваясь. Она намаялась за день и очень хотела спать, но что поделаешь — надо идти искать, раз хозяйка велит. Одной страшно ночью идти в лес, поэтому Фекла разбудила Екатерину и Марфу.

— Ма-айя-а-а, Ма-айя-а-а!.. — подойдя к лесу, закричали девушки. Раскатистое эхо гулко подхватило их голоса: «Айя-а-а!..»

Батрачки побродили у опушки по холодной росистой траве и, продрогнув, вернулись домой.

У калитки девушек встретила Ульяна, держа в руках короткую доху из песцовых лапок, чтобы накинуть Майе на плечи и согреть ее.

— Не нашли?..

— Везде обыскали, нигде нет…

— Вот несчастье… Ведь простудится. Пойдемте еще поищем.

Теперь батрачки пошли на поиски Майи вместе с хозяйкой. Ульяна до хрипоты звала дочь, заставляла кричать девушек, но Майя не откликалась.

Ульяна вбежала в дом сама не своя и стала будить мужа:

— Семен, вставай, Майя потерялась!..

Мощный храп оборвался, сменившись невразумительным бормотаньем.

— Проснись, говорю, Майи нет!..

Семен Иванович встал и полез пятерней к себе за пазуху, не понимая, чего от него хотят.

— Майи нет, Семен!..

Полусонный Харатаев издал какой-то неопределенный звук и опять лег.

— Семен!..

— Придет, не маленькая. Наверное, пошла к дяде и там заночевала.

«А ведь правда, — словно за соломинку ухватилась Ульяна. — Почему мне это в голову не пришло? Она ведь собиралась к нему».

Ульяна легла в постель и как будто немного успокоилась. Но сон к ней не приходил. «А почему Майя отлучилась из дому, никому ничего не сказав? — думала она, прислушиваясь к каждому шороху на улице. — Такого с ней никогда не было, чтобы она, уходя к дяде, не предупредила». И опять тревога холодными клещами сжала материнское сердце. Ульяна встала и до утра металась по комнате, словно птица, попавшая в силки.

Как только рассвело, Ульяна вышла во двор, побродила, глядя на дорогу, и вернулась в дом. Подошла к орону, толкнула спящего мужа:

— Семен, уже утро, а Майи нет.

Харатаев встал и, протирая глаза, спросил:

— Не приходила? Где ж она?.. — В голосе его слышался испуг.

— Ты сказал — пошла к дяде. Но она ничего не говорила.

— Мне тоже ничего… Странно. Надо немедленно послать верхового в Арыылаах, к Трофиму.

Вернувшись от Трофима, брата Ульяны, батрак сообщил, что Майи там не было.

Ульяна закрыла фартуком лицо и горько заплакала. Семен Иванович взял ее за руку, ввел в дом и посадил на орон.

— Ульяна, не плачь. Бог милостив, не допустит беды.

— Ой, не надейся на бога. После благовещения она ходит сама не своя, на деревья натыкается. Раньше обходила коров десятой дорогой, боялась, а потом сама напросилась доить… Ты не знаешь, а я сама слышала, как она по ночам плакала у себя в комнате. А начнешь спрашивать — слова из нее не вытянешь…

У Харатаева похолодело в груди, дышать стало нечем от одной мысли, что с дочерью случилась беда. Ему сразу вспомнились все похороны умерших детей, после которых не оставалось ничего, кроме щемящей боли и сырых холмиков. Он дрожащей рукой зажег свечу перед Николаем Угодником и, неистово крестясь, забормотал:

— Господи, помоги вернуться домой нашему жаворонку, которого мы холили и берегли как зеницу ока. Убереги нашу дочь от болезни и дурного глаза, верни ее под отчий кров живой и невредимой!..

Николаи Угодник равнодушно взирал на Харатаева и, как показалось Ульяне, был безучастен к его мольбам.

«Надо найти шамана, — подумал Семен Иванович, — вот кто скажет, куда девалась наша дочь».

В те времена верили и в бога, и в шамана. Но вера в шамана была сильнее веры в бога. Бог был где-то далеко, его не позовешь к больной жене или ребенку покамланить, а шаман — всегда под рукой: падеж ли скота, засуха, пропажа ли какая — он тут как тут, только дай ему знать да не поскупись на плату.

Харатаев поднял на ноги всех батраков. Весь день, с утра до вечера, Майю искали везде, где можно укрыться человеку: обшарили весь лес верст на десять вокруг, заглянули во все заброшенные юрты, обследовали кладбище — никаких следов.

На следующий день на поиски пропавшей дочери головы вышел весь улус. Были пущены в ход невода, сети. Из реки и озер вытаскивали на берег тину, сгнивший мох. Но Майи нигде не было.

К Харатаевым в дом зачастили седоволосые наслежные старцы: гадатели, толкователи снов, ясновидцы. Они горестно качали головами, пожимали плечами и все, будто сговорясь, советовали пригласить первого ясновидца, старого шамана Сыгыньяха. Никто, кроме него, не скажет, куда девалась Майя.

Харатаев не стал медлить. Хорошенько расспросив, как добраться до жилища шамана Сыгыньяха, он велел оседлать двух коней, взял с собой сопровождающего и поехал на север. С утра стояла хорошая погода, но в полдень вдруг поднялся ветер, небо заволокло тучами. Ветер крепчал, вихря пыль, клочки сена, мусор. Деревья, скрипя, клонились к земле. Казалось, их вот-вот выворотит с корнями и тоже закружит в дикой пляске. Семену Ивановичу чудилось, что это кружат неистово демоны шамана Сыгыньяха, и он испуганно что-то шептал про себя.

У самой дороги стояла сухая лиственница. Голые ветви дерева были расщеплены, в развилинах торчали деревянные идолы шамана Сыгыньяха, отчего дерево надрывно скрипело, трещало с каким-то присвистом, наводящим ужас.

Харатаев ехал, пристально вглядываясь в деревья. На глаза то и дело попадались гагары и орлы с распростертыми крыльями, вырезанные из дерева. Они указывали на то, что дорога подводит к местности, где живут два знаменитых шамана: старик Сыгыньях и удаганка Алысардах, его жена. О них по белу свету ходили легенды. Не так давно Капитонов рассказал Харатаеву, как шаман Сыгыньях обвел вокруг пальца хозяина, у которого он остановился на ночлег.

Сыгыньях поехал в одно дальнее селенье на берегу реки Оленек купить пушнины. Там шамана застала ночь, и он зашел в одну из юрт, чтобы попроситься на ночлег. Хозяин юрты был известен своей скаредностью и негостеприимностью, но Сыгыньяха все же пустили переночевать.

Гостя, даже непрошеного, полагается напоить и накормить, но хозяин и не подумал это сделать, хотя в кладовой у него лежало жирное конское стегно. Оставалось разрубить его и сварить.

Вечером хозяйка вскипятила воды, налила кипяток в миску и поставила перед гостем: угощайся, мол.

— Это все, чем я могу у вас подкрепиться? — спросил шаман.

Хозяйка утвердительно кивнула головой.

Гость посидел у миски с кипятком, встал и подошел к печке.

— Чем ложиться с пустым желудком, лучше остаться без ноги. Принесите топор и доску, на которой вы рубите мясо.

Хозяева обрадовались, думая, что гость привез с собой мяса: сварит и с ними поделится. В юрту внесли топор и доску. Шаман взял в руки топор, попробовал лезвие — тупой. Отложил в сторону топор, достал из кармана нож, придвинул к себе доску, снял с левой ноги длинные наколенники и вонзил нож себе в бедро.

Домочадцы хозяина, испуганные невиданным зрелищем, столпились у печки. Шаман, даже не поморщась, отхватил ножом собственную ногу до самого бедра, бросил ее на доску и стал рубить ее на куски. Разрубленную ногу он бросил в медный котел, посолил, залил водой и велел поставить на огонь. А сам, подпрыгивая на одной ноге, добрался до орона и сел…

Скоро котел с мясом забурлил, закипел. Юрта наполнилась приятным запахом свежесваренного мяса.

— Мясо сварилось. Вынимайте его из котла, — скомандовал ночлежник.

Испуганная хозяйка дрожащими руками вынула из котла мясо, поставила его перед ночлежником, а сама скрылась за печкой.

Сыгыньях взял кусок мяса и стал аппетитно уплетать. Громко чавкая, он приглашал:

— Подсаживайтесь, берите мясо, ешьте.

Первым подошел к столу хозяин. Мясо пахло свежей кониной, и просто невозможно было удержаться, чтобы не попробовать. Отрезал кусочек и стал жевать: мягкое, вкусное — лучше не придумаешь.

— Идите к столу, — позвал своих хозяин, — угощайтесь!

На зов прибежали дети и потянулись руками к мясу. Вскоре от него остались одни кости.

Хозяйка даже не вышла из-за печки.

Утром шаман раньше всех встал и уехал, хозяева даже не слышали. Потом проснулась хозяйка и обратила внимание на то, что слишком большая куча костей осталась после вчерашнего ужина и кости-то похожи на конские. Женщина побежала в кладовую и не обнаружила там конского стегна…

Шаман Сыгыньях встретил Харатаева со стремянным во дворе.

— Ко мне пожаловал сам господин голова! — радостно зашумел он. — Стало быть, дочка еще не нашлась!

Шаманская чета, узнав об исчезновении дочери Харатаева, ждала, что тот пожалует к ним: «Без нас он не обойдется».

Харатаев просительно прижал к груди руки и взмолился:

— Душа моя в смятении от неизвестности. Умоляю вас посмотреть глазом прорицателя и сказать, что с моей дочкой, где она, жива ли.

Слова столь горячей просьбы были обращены к шаману Сыгыньяху, но тот не торопился с ответом. Он пригласил Харатаева в дом, усадил на грубо сколоченный стул, сам сел рядом в жесткое кресло и погрузился в какие-то думы. Казалось, он забыл, что к нему приехал человек, убитый горем, и ждет помощи.

Семен Иванович деликатно, но настойчиво повторил свою просьбу. Удаганка Алысардах бросила на мужа сердитый взгляд. Шаман Сыгыньях, ни на кого не обращая внимания, придвинулся к печке, помешал дрова, провел рукой по черным растрепанным волосам и, посасывая трубку, опять принял прежнюю позу. Он испытывал терпение Харатаева, набивая себе цену.

II

Наконец шаман встал с кресла, сделав жене какой-то знак. Алысардах что-то сердито пробормотав, бросила на орон бубен и костюм для камлания.

Вернулся Харатаев домой уже в сумерки. Вместе с ним приехал шаман Сыгыньях. Стремянный расседлал лошадей, внес в дом бубен и костюм шамана.

Шамана встретили в доме Харатаевых как почетного и желанного гостя. Его посадили к столу и стали угощать. Первую рюмку водки Сыгыньях не стал пить. Он подошел с рюмкой к печке, что-то пошептал и выплеснул водку в огонь. Огонь на одном полене окрасился в синеватый цвет. И хотя все сидящие за столом знали, что водка горит синим огнем, это произвело впечатление. Не иначе, шаман это сделал для того, чтобы вызвать духов.

Поужинав и выпив одну рюмку водки, шаман многозначительно произнес:

— Просушите мой костюм и бубен.

Стремянный внес в комнату кожаную суму с шаманскими атрибутами, разложил и развесил их перед печкой. Все не сводили глаз с человека, знающегося с темными силами, ожидая, что он скажет и что станет делать, чтобы найти Майю.

Шаман не торопясь выкурил трубку, вытряхнул золу и, ни на кого не глядя, пробубнил:

— Придется мне потрудиться. Здесь замешаны злые духи. Но буду стараться. — Он велел запереть двери, положить перед печкой подстилку под сиденье — шаманский олбох.[13]— Помогите мне одеться.

К шаману подошли двое мужчин и надели на него костюм для камлания, увешанный железными амулетами, изображающими его демонов, в руки дали бубен.

Шаман долго стоял, не двигаясь, с отсутствующим выражением на лице, словно оглушенный внезапным ударом. Казалось, он вот-вот свалится на пол бездыханным. Потом вдруг задрожал всем телом, железные подвески к костюму зазвенели, бубен загудел. Наклонившись до самого пола, Сыгыньях стал изо всех силы бить в бубен, отчего он вздрагивал в руке. Согнувшись, шаман обошел вокруг олбоха, остановился и, изредка поколачивая в бубен, медленно сел.

Положив на колени перевернутый бубен, шаман пронзительно засвистел и, откинувшись назад, стал зевать. Потом закричал по-куличьи, закуковал по-кукушечьи. Вскочив как ошпаренный, он снова стал бить в бубен, завывая каким-то истошным голосом. Шаман вызывал своих демонов. Завыванье его становилось все тише и тише, движения — вялее. Все тело его расслабло, в голосе появились таинственные интонации. Весь его вид говорил о том, что дом уже наполнился демонами. И шаман стал просить духов священного домашнего очага и вселенной распахнуть перед ним пути-перевалы, чтобы последовать по следам исчезнувшей Майи. Затем, имитируя езду верхом и в такт ударяя колотушкой в бубен, он запел речитативом:

Шныряя глазами и принюхиваясь, подобно волку, и по-лошадиному храпя, шаман обошел комнату. Люди на оронах в страхе подобрали ноги: им почудилось, что волк в облике шамана обнюхивает и их.

— Почтенный старец, ничего не пожалею, если найдешь! — подбодрил его Харатаев.

Шаман вышел во двор и, подражая волку, довольно долго ходил неслышными шагами вокруг дома. Прошмыгнув в помещение, он опять уселся олбохе и, ударяя в бубен, запел:

Все сразу вспомнили, что на свадьбе, гулял шаман Хаххан. Говорили, будто он обиделся, что священнику Сплину оказали больше почестей, нежели ему, шаману.

«Вот почему дитятко мое с каждым днем таяло, как свеча, — с болью в сердце подумала Ульяна. — Злой Хаххан сделал ее сумасшедшей. А мне даже в голову не приходило…»

Бубен загудел переливчато и неожиданно смолк. Словно заслоняясь от солнца, шаман приставил к глазам колотушку и замер, уставившись в темный угол.

«Вот почему она, моя крошка, попросилась доить коров», — опять подумала Ульяна.

— Верно, это Хотооной! — воскликнула Фекла.

— Тише!.. — прикрикнули на нее.

— Все верно! — зашумели вокруг.

Ульяна, тихо застонав, схватилась за сердце.

Шаман с шумом втянул в себя воздух и быстро стал колотить в бубен:

Все присутствующие много дней подряд искали Майю и теперь с нетерпением ждали, когда же наконец шаман скажет, куда она исчезла.

Но шаман не спешил. Он довольно долго мотал головой, потом сел и, глядя в одну точку, тихим голосом запел:

— Ушла к Вилюю, — возбужденно зашептали в комнате.

— Отсюда восемь верст…

— Как мы сами не догадались сразу там поискать?..

Шаман перестал петь, как бы прислушиваясь к шепоту.

— Проясни свои всевидящие глаза, раскрой всеслышащие уши, — умоляющим голосом ввернул Харатаев, — Скорее скажи, что с нашим жаворонком? Где наша дочь?

Шаман снова стал бить в бубен и чародействовать.

Из груди Ульяны вырвался стон, она забилась в рыдании.

В заключение косматый плут-колдун с особым тщанием подбирал слова своей импровизации, чтобы добиться большего впечатления.

Ульяну в обмороке унесли в другую комнату. У Харатаева все замельтешило перед глазами, и он схватился за стол, чтобы не упасть.

В доме истопили печь, распахнули окна. Всходило солнце. Вот оно показалось из-за темного леса, щедро рассыпая лучи.

Мужчины сняли со взмыленного шамана костюм для камлания. Батрачки накрыли на стол. Все, кто присутствовал на камлании, сели завтракать, обмениваясь короткими фразами:

— Знали бы, что пойдет к реке…

— Везде искали, только не там, где надо…

Шаман, видно, не жаловался па аппетит: плотно позавтракав, он остался ждать обеда.

Уехал шаман на коне, ведя за собой телку, полученную в вознаграждение за прорицательство. За шаманом на втором коне ехал батрак-погонщик. А еще выдали шаману денег — ведь надо запастись сеном для скотины. Шаман был доволен щедростью Харатаева.

С этого дня скорбная весть быстро разнеслась по всему Вилюйскому округу. Стар и мал — все узнали, что дочь головы, Харатаева Майя, повесилась на сухом дереве у самого берега реки, тело сорвалось с него и уплыло по течению…

В те времена верили, что души покончивших с жизнью не принимаются богом и потому вынуждены скитаться по белу свету, оборотясь в злых духов. Это внесло в жизнь Семена Ивановича и Ульяны постоянный страх, который перешел и к батракам: даже днем, входя в хотон, они прислушивались к каждому шороху, вглядывалась в темные углы, чтобы не захватил врасплох злой дух. А вечерами никто не решался выходить на улицу…

III

С тех пор в жизни Харатаевых все переменилась: у них перестали бывать гости, больше не заглядывал во двор и ночлежники.

Ульяна слегка в постель и только недавно кое-как поднялась и стала ходить по дому.

Старика Харатаева словно подменили: он как-то вдруг одряхлел, сморщился, высох, стал не в меру раздражителен. В управе бранился, распекал улусного письмоводителя, отмахивался от дел. Дома ни с того ни с сего набрасывался на батраков с грубой руганью, а то и с кулаками, отчего некоторые из них перешли к другим богачам.

Дни стали короче, прохладнее, ночи темнее. На юг улетели журавли, утки. Тайга пожелтела, ночами все чаще и чаще выпадали заморозки.

Как-то раз в ясный осенний день Ульяна вышла из дому, перевалила прибрежный песчаный гребень и незаметно для себя самой очутилась на берегу Вилюя.

Весной река широко разливается, затопляя вешними водами все островные тальники. Солнечные блики серебрят прозрачную водную гладь, играя голубыми переливами. А теперь вода в реке убыла, на мелководье обнажились песчаные косы.

Ульяна поднялась на обрывистый, обваливающийся песчаный берег, похожий на тот, о котором поведал шаман… Глаза ее искали то дерево, где повесилась Майя. Внизу, в узком заливчике, она увидела лодчонку и старика, одетого в ветхую оленью дошку. Рыбак ставил сети.

Далеко, внизу по течению, восемь человек волокли по реке паузок с товарами какого-то купца. Прозрачный, как хрусталь, чистый воздух, дрожащий над рекой, словно мираж, казалось, то увеличивал, то уменьшал фигуры бурлаков, копошившихся на одном месте. Обширная красивая елань, где живут Харатаевы, не шла ни в какое сравнение с раздольем Вилюя, несущего свои воды меж крутых берегов. Ни убогий старик, расставляющий в заливе свои рыбацкие снасти, ни бурлаки, волокущие по воде свой тяжелый груз, ни вид осенней реки, хмуро-величественной и по-своему привлекательной, не смогли отвлечь Ульяну от тяжелых мыслей, от которых сердце щемило и ныло. Она стала на колени на затвердевшую черную землю и, глядя на реку, плачущим голосом заговорила:

— Немощных нас взрастившая, малолетних доглядевшая, с тремя руслами щедрая бабушка, госпожа Вилюй! Я ли не поклонялась твоим сединам, не почитала тебя? Так зачем же ты забрала у меня моего единственного ребенка, отняла мою ненаглядную Майю? Да лучше бы ты унесла все наше состояние до последней нитки, сделала нас нищими, чем нанести такой удар!.. Никакое богатство не утешит теперь нас, не заменит дочери…

Ульяна вспомнила, как завидовали ей, когда она выходила замуж за Харатаева: теперь-де заживешь богато и счастливо…

Но пришло ли к ней Счастье? Нет! Самыми счастливыми для нее были дни, прожитые у родителей. Отец с матерью жили небогато, но в достатке. Вёсны, пролетевшие над отчим кровом, были одна краше другой. Бывало, как только начнет сходить снег, образуя проталины, Ульяна выйдет в поле и вдыхает полной грудью хмельной запах приближающейся весны. Хотелось бежать, бежать, взмыть в небо и полететь жаворонком. А когда вышла замуж, весь белый свет вместился во дворе мужа, за пределы которого она не могла выйти. Запахи кизяка и дыма вытеснили все другие запали, к которым она так привыкла с детства. Сон, покой и отдых стали не для нее — за всем надо было присмотреть, ко всему приложить свои руки.

До замужества Ульяна сама рыхлила мотыгой землю, водила быка, впряженного в соху, горстями разбрасывала по пахоте ячмень и радовалась нежным всходам, каждому колоску, видела, как они наливались зерном, зрели, клонились к земле. А у Харатаева, где каждую осень и весну засевали зерном широкие нивы, она ни разу не видела ни единого колоска, но если б и увидела, он бы не доставил ей той радости, которую она испытывала, обрабатывая землю своими руками.

«Будешь жить за богатым мужем без нужды и заботы», — говорили ей подружки в день свадьбы.

Ульяна тоже так думала: «Правда ваша, отдохну, избавлюсь от забот и печалей». Но все это оказалось неправдой. У отца, работая за двоих, она была здоровой, веселой, бойкой. А когда стала мужней женой, куда все это делось: тело изнежилось, здоровьем стала слаба, руки обессилели.

До замужества, бывало, проработает с утра до вечера, не разгибая спины, а вернувшись домой и наспех поужинав, бежит с подружками на гулянку — петь и плясать. И усталость как рукой снимало. А в мужнем доме и ноги вдруг потяжелели, и спина стала с трудом сгибаться. Бывало, летом, как только сойдет цвет с сибирского касатника, она с отцом уходила на поляну Дулгалах косить траву. В первый день косили ту, что побольше и посочнее, косили недолго — до завтрака, потом уходили домой. В тот день мать обычно пекла оладьи. О, как они были вкусны!.. Ульяна потом весь год ждала этого дня, чтобы полакомиться оладьями. А теперь у них ежедневно оладьи. Но ей даже смотреть на них не хочется. Когда ничего не делаешь, пища не вкусна.

Как-то она с отцом все лето косила траву у Капитонова. Богач расщедрился и в оплату за труд дал ей пестрого ситца на платье. О, как она радовалась обновке! Ей казалось, что ни у одной девушки нет такого нарядного, такого роскошного платья. А теперь ей доступны любые наряды — шелковые, гарусные, самого лучшего покроя, но ничто не может сравниться с тем ситцевым платьем…

Осенью, когда тайга облачалась в желтые наряды и кончалась уборка хлеба, у них в доме опять наступал праздник — мать пекла оладьи. Их запах слышен был по всей елани. А теперь Ульяна не знала, когда начинаются летние работы, когда они и кончаются. Всем и во всем распоряжается в хозяйстве сам Харатаев.

Вот только сегодня, за все годы замужества, Ульяна впервые отлучилась в будний день из дому и пришла к Вилюю. Но река была хмура и неприветлива, птичьи голоса не волновали душу, осенний лес не испускал ощутимых в молодости ароматов.

Излив свою боль и горечь речному духу, Ульяна прилегла на берегу, обессиленная продолжительной ходьбой. Она долго лежала не двигаясь, глядя в небо, и как будто немного успокоилась. С наступлением сумерков она вернулась домой.

Шумел листопад… Ветви деревьев, раскачиваемые сильным ветром, обильно роняли не землю желтую листву. Колючие морозы принесли гололедицу. Коровы, понюхав желтую сдобренною ледяной крупой траву, с голодным мычанием возвращались домой.

— Вот-вот выпадет снег, скот от ворот не отгонишь, — говорили старики.

И верно, через несколько дней повалил снег. Потянулись друг за другом унылые дни, недели, месяцы, похожие одни на другой, как поплавки сети, вынимаемой из проруби.

В первое время имя пропавшей Майи не сходило в доме с уст. Но чем толще становился слой пыли на сундуке с ее одеждой, тем реже и реже вспоминали Майю. Пока жив человек, о нем помнят, о покойнике вспоминают изредка, когда придется к слову, а потом и вовсе забывают. Только мать, потерявшая дитя, всегда о нем помнит и оплакивает ребенка до своей кончины.

Длинные зимние ночи тянулись бесконечно, а короткие дни пролетали, как мотыльки. Люди, падкие на всякого рода слухи и новости, помногу раз пересказывали друг другу разные небылицы, искренне веря всякому вздору. Так родился слух, что харатаевсквя дочь оборотилась в злого духа и теперь разгуливает по округе, насмерть пугая встречных. Слух этот как-то сразу облетел все елани, распространился повсюду, словно дым осенних костров…

…Майиных коров теперь доила. Фекла. Вечерами, идя в хотон с подойниками, она дрожала как осиновый лист и, кое-как подоив коров, бежала в юрту.

Однажды вечером Фекла перед дойкой подпустила к Хотооной теленка. Корова до этого стояла спокойно, а тут завертелась, стала лягаться, с шумом раздувая ноздри.

«Почуяла Майю, оборотившуюся в злого духа — мелькнула у Феклы мысль. — Наверно, она вошла в хотон». По спине Феклы пробежал леденящий озноб, волосы зашевелились на голове.

Не дав теленку пососать, Фекла силой оттащила его от коровы и привязала к яслям. Не помня себя от страха, села на чурбан и ощупью стала искать коровьи соски. Хотооной еще пуще стала лягаться.

— Стой! — хотела крикнуть Фекла, но крик застрял в горле.

Кто-то толкнул Феклу в спину. Девушка пронзительно вскрикнула и на этот раз услышала свой голос, какой-то истошный и чужой. Испугавшись своего крика, она бросила берестяный подойник и как сумасшедшая выбежала из хотона. Ввалившись в юрту, Фекла навзничь упала на орон.

Девушки сказали хозяйке, что Фекла пролила молоко и не поставила на место теленка.

Ульяна пришла в юрту разузнать, что случилась. Она подошла к Фекле и тронула ее за плечо:

— Что с тобой?

Фекла вскочила, растерянно глядя на хозяйку. Глаза у девушки были испуганные, волосы растрепанные.

— У нее, наверно, припадок. — сказал кто-то из девушек.

Фекла услышала эти слева. Они прозвучали как спасительная подсказка.

«А что, если в самом деле прикинуться припадочной? — подумала она. — И тогда с меня не спросят ни за пролитое молоко, ни за теленка, высосавшего корову». Фекла знала, что, изображая припадок, надо подражать шаману, и она вдруг запела таким голосом, как у Майи:

Девушки, от страха забились в угол. Хозяйка заплакала и, качая головой, вышла из юрты.

С того дня дом Харатаевых стал жить в постоянной страхе. Любой шорох нагонял на всех ужас. В летнюю жару бревенчатые стены дома рассыхали, потрескиваясь, — это злой дух Майи давал о себе знать. Через открытую дверь в дом проникал ветерок, шурша брошенным обрывком бумаги, — злой дух невидимо бродит по комнатам.

Прошло несколько дней после памятного случая с Феклой. Батрачка Кэтирис шла в хотон доить коров, точно на пытку. У одной коровы потрескались соски, надо было спутать ей ноги, чтобы не выбила подойник. Кэтирис побежала в зимний хотон за веревкой. На дворе было еще светло. Испуганно глядя по сторонам, девушка стала искать веревку. Вот она, на столбе… Дрожащие руки стали торопливо отвязывать веревку, а глаза не отрывались от темного угла. Вдруг в полумраке показалась Майя — бледная, с высохшим лицом, с веревкой на шее.

Кэтирис с диким криком выскочила из хотона и прибежала к Ульяне.

— Майя… в хотоне… — стуча зубами, прошептала она.

— Пойдем, покажешь, — спокойно ответила хозяйка и, взяв ее за руку, повела к хотону.

«Даже злой дух в образе моего ребенка мне нисколько не страшен. Всем показывается на глаза, только меня почему-то избегает. Вот бы увидеть этого духа и сказать: Майя, доченька моя, ну зачем ты бродишь по белу свету черным демоном, причиняешь нам новые страдания и страх? Неужели мы хотели этого несчастья, которое случилось с тобой и с нами?»

Кэтирис, подойдя к двери хотона, с силой вырвала руку и убежала.

— Куда же ты? Остановись! — крикнула вдогонку Ульяна, но та даже не оглянулась.

Ульяна вошла в хотон, вглядываясь во все углы. Справа, в углу, обвалилась глина. В образовавшуюся щель проникал лучик света и освещал часть столба, что отдаленно напоминало человеческое лицо. Ульяна тщательно обследовала весь хотон и, никого там не найдя, вышла. У нее и в мыслях не было пугаться, если злой дух дочери все же попадется ей на глаза, но выйдя из хотона, в котором не было ни души, женщина почувствовала страх…

Кэтирис не уставала всем рассказывать, как она повстречалась с Майей в хотоне… Все знали, что Кэтирис никогда не лгала, и верили каждому ее слову.

По улусам разнесся слух, что харатаевская дочь, оборотившаяся в злого духа, вернулась под отчий кров, пугая батраков. А когда к дому улусного головы прибьется случайный молодой ночлежник, она забирается к нему в постель… Поэтому все стали объезжать двор десятой дорогой.

Дошли эти разговоры и до Харатаева. Надо было что-то делать, и он обратился за советом к жене.

— Слышала, о чем говорят люди? Как будем жить дальше, что будем делать?

— Наша дочь была ласкова и смирна, мухи не обижала, — сказала Ульяна. — А тому, что говорят, я не верю. Почему же она мне ни разу не показалась на глаза?..

— Тебе не показывалась, но люди-то ее видели…

— Ты каждый день ездишь в управу. Заглянул бы к священнику. Может, он что-нибудь присоветует.

На следующий день Семен Иванович по пути в управу заехал в церковь, к священнику Силину. Тот уже был наслышан об исчезновении Майи и ее превращении в злого духа. Поп не верил, что человек может оборотиться в злого духа, но Харатаева выслушал сочувственно, очень внимательно и посоветовал отслужить молебен и опрыскать дом святой водой.

В тот вечер Харатаев привез Силина домой.

Молебен не помог. Злой дух Майи по-прежнему пугал многих своим появлением, и об этом стали говорить еще больше.

Старик Харатаев, едва дождавшись зимы, поехал к шаману Сыгыньяху, никому не сказав ни слова.

IV

Ровно в полдень Харатаев добрался до жилища шамана в въехал во двор. За высокой изгородью, у хотона, стоял скот и лениво жевал сено — скота было не много. Среди него Харатаев увидел и свою телку. По обе стороны двора, на изгороди, торчали деревянные идолы, наспех вырезанные ножом, из печной трубы валил густой дым и стлался по снегу.

Дверь юрты, глубоко осевшей в землю, была обита новой коровьей кожей. Харатаев рывком открыл ее. В юрте было темно и неуютно. Дневной свет почти не проникал сквозь замерзшие окна. У горящей печки, лицом к двери, сидел до половины обнаженный шаман и грел озябшую спину. Слева, на ороне гость заметил Алысардах, возившуюся с какими-то мешочками. Когда глаза немного привыкли к полумраку, Харатаев увидел, что супруга шамана чем-то рассержена, жесткие волосы ее, похожие на конскую гриву, были взлохмачены, узкий подбородок дрожал.

Войдя в юрту, Харатаев поздоровался. Ему не ответили. Гость присел на орон, ближе к двери, и стал ждать, когда с ним заговорят. Но никто не подавал голоса. Слышно только было, как в печке потрескивали дрова.

Харатаев еще немного посидел и, путаясь, изложил безмолвному шаману цель своего приезда.

Узкие глаза шамана сверкнули, но уста так и не раскрылись. Удаганка Алысардах зло покосилась на супруга и тоже ничего не сказала.

Голове Харатаеву до сего времени ни разу никто ни в чем не отказывал. Все его приказы, просьбы, поручения выполнялись немедленно. Ведь он в своем улусе был самый высший и единственный властелин. Даже богачи заискивали перед ним.

При управе имелся карцер, или, как его называли, сибирка, для разного рода непокорных и смутьянов. Это был холодный амбар, мрачный, темный, куда запирали арестованных. Улусный голова волен был любого запереть в карцер, не отвечая ни перед кем за свои действия.

Свободолюбивым по натуре якутам, привыкшим к беспрепятственному передвижению по своей широкой стране, заключение в сибирку было смерти подобно. Поэтому все так боялись улусного головы, старались избегать его немилости.

— Ну, чем вы утешите меня, почтеннейший? — напомнил о себе. Харатаев.

Шаман вместе со скамейкой отодвинулся от печки, поднял с пола бубен и громко запел:

Харатаев огляделся. Но, кроме него, шамана и удаганки, в юрте никого не было. По телу старика пробежали мурашки.

А шаман продолжал петь:

Харатаев не ждал, что вместо ответа на его просьбу шаман станет камланить, и очень испугался. О его поездке сюда не знала ни одна душа, но, оказывается, за ним последовал злой дух его покойной дочери, оборотясь в черного ворона. Он вспомнил, что, когда проезжал мимо леса, по берегу речки Быракана, над ним, каркая, пролетел ворон.

— Почтенный старец, жизнь для нас превратилась в адовы муки. Будь нам солнцем, будь нам луной, спаси нас! — взмолился Харатаев.

Шаман, размахнувшись, ловко забросил бубен на полку, приколоченную к матице, и не торопясь надел рубашку. Было похоже, что настроение ясновидца улучшилось. Он протянул руку для пожатия и сказал:

— Что можно тебе посоветовать, коль я не знаю никого из шаманов, кто мог бы справиться со злым духом.

Удаганка Алысардах вскипятила чайник и налила гостю чаю. О ней, как и о Сыгыньяхе, ходило много легенд. Рассказывали, что ее родители не бы ни шаманами, ни удаганами. Однажды они заметили, что у их дочки растет живот. Старики всполошились: дочь ждет внебрачного ребенка, опозорила их седины, обесчестила себя.

— Отчего у тебя так живот вздулся? — спросили они у своей дочери.

Дочь ответила:

— Не бойтесь, это я боролась с одним шаманом. Шаман тот обитал в нижнем мире. Убегая от меня, он оборотился в окуня и нырнул в озеро Хатыстах. А я, оборотившись в полярную гагару, догнала его и проглотила. И теперь вот живот вздулся.

Отец схватил вожжи:

— Вот я тебе сейчас покажу шамана! — И стал сечь дочь. Опомнившись, старик увидел, что стегает коновязный столб посреди двора.

Родители стали побаиваться своей дочери и оставили ее в покое. Вскоре она куда-то исчезла.

— Наша разнесчастная ушла куда-то в лес, к лешему, и на вернулась. Пойдите поищите ее, — обратилась мать к родственникам.

Пропавшую долго искали в лесу. «Забеременела и теперь повесилась от стыда и позора», — решили родственники.

Вскоре ее видели около обгоревшего пня. Она сидела и в окровавленных руках держала окуня. Увидев людей, девушка сердито сказала:

— Прочь отсюда, уходите, я сама с ним справлюсь!

Увидев такое, родственники повернулись и ушли.

Вечером она вернулась домой и, никому не говоря ни слова, легла. Живота у нее как не бывало.

С тех пор девушку стали звать удаганкой Алысардах.[14] Спустя немного времени она вышла замуж за шамана Сыгыньяха.

— Не те нынче шаманы, не одолеть им злого духа, — подтвердила удаганка слова мужа.

«Если даже эти старцы говорят такое, то кто же тогда мне поможет?..» — пришел в отчаяние Харатаев.

— Неужели это так безнадежно? — чуть не плача, спросил он. — Умоляю, помогите!..

Шаман Сыгыньях даже не пошевельнулся. Узкие глаза его смотрели в одну точку.

Харатаев с тяжелым вздохом вышел во двор подбросить коню сена. За изгородью, на самой верхушке высокой лиственницы он увидел черного ворона. От испуга ноги плохо подчинялись старику, словно одеревенели.

Старик торопливо, косясь на ворона, достал из переметной сумы гостинцы — две бутылки водки и два конских ребра — и вернулся в юрту.

Увидев на столе водку и жирную конину, хозяева сразу повеселели.

— Ребра разрубите помельче, — попросил Харатаев.

Шаман проворно встал и разрубил мясо на мелкие кусочки. Харатаев наполнил водкой большие глиняные чашки.

Удаганка, чтобы проверить крепость водки, плеснула немного на огонь и осталась довольна.

Когда была опорожнена вторая бутылка, у хозяев языки развязались.

— Если постараться, можно отогнать злого духа, — заплетающимся языком сказал шаман. — Но поскольку злой дух — ваша плоть, — ясновидец многозначительно поднял палец, — ему понадобится приданое. Большое!.. И не менее трех шаманов… А иначе не одолеть его нам.

— Все будет, как скажете, — с надеждой в голосе ответил Харатаев. — Кого из шаманов позвать?

Шаман и удаганка переглянулись.

— Это надо подумать, кое с кем поговорить. — Шаман достал бубен. Слегка пошатываясь, он подошел к камельку и под бубен запел:

Харатаев понял: шаман созывал своих демонов. Вот-вот он заговорит с ними о чем-то своем, сокровенном… Сыгыньях застыл, наклонившись вперед, слушая слетевшихся к нему демонов. Так прошло несколько минут. Удаганка не обращала на мужа ни малейшего внимания Харатаеву показалось, что шаман парит в облаках.

— Пригласите шамана Няка, — отдуваясь, сказал Сыгыньях и вытер рукавом вспотевший лоб. — У него только один демон, Чэмэй, ну да леший с ним, за подручного сойдет. Подготовьте жертвенное животное — необъезженную пегую кобылицу в белых яблоках. Велите поймать ее в табуне и привязать покрепче… — Шаман долго и подробно объяснял, что и как нужно подготовить, и предупредил, что все это должно держаться в строжайшей тайне.

— Все будет так, как вы сказали, — пообещал Харатаев.

— Ждите нас перед самым закатом через трое суток.

— Подводу за вами прислать?

— Да-да, непременно. Но никто, кроме возницы, не должен знать, куда и за кем послана подвода.

— Все будет сделано, как велите.

— Чтобы к этому времени шаман Няка был у вас в доме. Но смотрите, никому не проговоритесь. Шаман Няка проезжал мимо и заглянул к вам по дороге.

— Я понял, — закивал головой Харатаев.

— Вторым шаманом будет она. — Сыгыньях показал глазами на удаганку Алысардах.

От Сыгыньяха Харатаев поехал в Чочуйский наслег к шаману Няка, чтобы упросить его покамланить.

С большим трудом в диком табуне была словлена пегая кобылица в белых яблоках, с крутым загривком, круглым крестцом. Она, храпя, вертелась у коновязи и била копытами.

Батраки по приказу хозяина приволокли из лесу полуистлевшее бревно и топором вытесали идола, напоминающего женщину. Потом стали наряжать идола. Надели высокую шапку с бобровым околышем, с рысьей обшивкой на затылке, с красными суконными подвязками и серебряной бляхой. На уши повесили серебряные сережки, на шею — серебряное ожерелье, похожее на сверкающий обруч. Надели дорогую шубу с разрезами. Низ и верх у шубы покрыты бобровыми шкурками. Подпоясали гарусным кушаком шириной в аршин, украшенным бахромчатой кистью. На ноги натянули вышитые бусами замшевые торбоса, на руки — рукавицы из волчьих лапок с бобровой оторочкой. Во все это должна была одеться Майя, переезжая в дом мужа.

Разряженного — идола внесли в комнату, где спала Майя, положили на орон и накрыли рысьим одеялом. Несчастная мать, увидев в постели дочери идола, так и залилась слезами.

Тем временем батраки по приказу хозяина, в глубокой тайне, делали гроб. Спустя трое суток к Харатаевым приехал шаман Няка, высокий угрюмый мужчина с жидкой бороденкой. А под вечер все три шамана были в сборе — приехали Сыгыньях и удаганка Алысардах. Хозяева пригласили шаманов за стол, распили с ними две бутылки водки и постелили им в большой комнате.

Утром шаманы осмотрели жертвенную кобылицу, зашли в комнату, где лежал идол, откинули рысье одеяло и остались как будто довольны. Потом вернулись в большую комнату, попросили оставить их одних. Долго они там сидели, о чем-то совещаясь.

По просьбе шаманов в переднюю комнату внесли костюмы для камлания и три бубна — они сушились на кухне у печки. После ужина Сыгыньях велел у окна, что против камелька, поставить новую коновязь и привязать к ней жертвенную кобылицу. Бедное животное, стоя у самого окна, вздрагивало от каждого шума, хрипело, билось.

В дом и во двор к Харатаевым набилось полно народу. Еще бы — будут камланить сразу три шамана, В комнате занавесили окна, потушили печку, закрыли трубу. У окна, за которым стояла кобылица, поставили берестяное ведро, наполненное ымданом — кислым напитком из молока, разведенным водой. У печки раскинули для шаманов три олбоха — коврики для сидения.

Шаманы облачились в свои костюмы, подняли бубны. Первым стал на коврик Сыгыньях. Справа и немного позади стал Няка, слева — удаганка Алысардах.

пропели они заклинание и, обернувшись три раза, сели на коврики. Дробно стуча колотушками в бубны, закуковали кукушками, закричали гагарами, защебетали куликами, созывая своих демонов. Потом громко запели, мотая головами:

Шаманы встали и, якобы подражая голосу хромого демона Кэлэни, прохаживаясь по комнате продолжали голосить:

Потом стали приставать к мужчинам с вопросами:

Не обошли вниманием и женщин:

Многие раньше бывали на камлании, потому знали, как отвечать Кэлэни:

— Здесь нет поживы и сукровицы, загляните лучше в дома с высокими потолками и широкими окнами.

Шаманы уговорили демона Кэлэни остаться и помочь им без особого жертвоприношения. И опять запели заклинания, созывая духов Круглой елани и других близлежащих мест.

Давно перевалило за полночь. На западной окраине неба тускло мерцали Стожары. Истошно вопя, шаманы упрашивали своих демонов не уходить. Покладистые демоны, должно быть, вняли мольбам шаманов, потому что те наконец прекратили камланить и попросили затопить печку. Люди стали расходиться. Те, что жили недалеко, ушли домой, а дальние — попросились на ночь к батракам в юрту.

На следующий вечер просторный харатаевский дом уже не вмещал всех желающих присутствовать на камлании. Кто-то пустил слух, что в эту ночь должны изловить злого духа — призрак Майи.

После ужина шаманы велели вынуть раму из окна, за которым стояла жертвенная кобылица, и как можно сильнее накалить в комнате печку. К дробным звукам бубнов и дикому реву, рвущемуся из луженых шаманских глоток, присоединился громкий храп перепуганной кобылицы. Потом наступила тишина — удаганка Алысардах и шаман Няка, сидя на ковриках, немного передохнули, а Сыгыньях, оставив бубен и колотушку на коврике, взял ведро с ымданом и, что-то напевая себе под нос, пошел на улицу к кобылице, которую не поили уже четвертые сутки. Кобылица шарахнулась в сторону. Шаман поставил ведро и отошел. Измученное жаждой животное подошло к ведру и стало жадно пить. Шаман отнял ведро и, мурлыча заклинания, слов которого нельзя было разобрать, через окно передал ведро в дом. Кобылица, учуяв знакомый запах молочного напитка, просунула в окно голову, и, дотянувшись до ведра, опять стала пить.

Люди и это восприняли как проявление сверхъестественной силы шамана. Когда ведро было опорожнено, шаманы велели вставить раму, завесить окно и потушить в печи огонь. Усевшись на свои места, шаманы, мотая головами, запели:

Пропели они эти слова и гулко ударили в бубны. Наступившую потом тишину нарушил Сыгыньях. Он громко крикнул:

— Затопите печку и просушите скорее наших коней[15]!

Пламя очага осветило комнату. Все увидели, что лица у шаманов в крови. Бубны тоже были окровавлены. У кого-то вырвался тихий крик ужаса, похожий на стон, и тут же растаял в гробовой тишине. Стало слышно, как в печке потрескивали дрова. Люди сбились в кучу, пятясь к порогу.

— Открыть окно! — Голос Сыгыньяха прозвучал зловеще.

В дом потянуло холодом. Во двор вышли старцы и завязали кобылице глаза. К окну придвинули ведро с молочным напитком. Кобылица услышала запах напитка и просунула в окно голову. Удар ножа пришелся между ушей, убитая наповал кобылица рухнула на снег. Когда шкура с кобылицы была снята, шаман приказал расчленить тушу на части и от каждой отрезать по кусочку мяса.

Бросая в огонь жирное мясо, Сыгыньях стал произносить слова заклинания:

Мясо на огне зашипело и стало гореть, серый дымок потянулся к трубке и улетучился, остались только яркие шипящие огоньки.

«Дух священного огня, как человек, внял заклинанию старца», — подумал Харатаев и чуть не осенил себя крестным знаменем. Люди столпились у печки, не сводя глаз с огоньков.

Утром во всех трех комнатах просторного дома затопили печи. Из труб валил густой дым и, клубясь, поднимался вверх. В больших чанах варилось мясо жертвенной кобылицы. Потом все сели за столы и стали уплетать мясо. Каждый наедался до отвала, потому что с собой мясо жертвенного животного брать нельзя — обычай запрещает. И костей разгрызать и дробить нельзя. Шкуру растянули на палках и повесили во дворе.

На третий вечер шаманы велели внести в дом гроб для идола и спрятать его, чтоб никто не видел. По просьбе шаманов в доме жарко истопили печи, закрыли окна и трубы. В комнатах стало до того душно, что нечем было дышать, пот заливал глаза. Прежде чем сесть на свои коврики, шаманы попросили обвязать их шелковыми кушаками через плечо и, выбрав девять крепких, рослых мужчин, сказали:

— Мы вдохнем в себя злого духа. Но держите нас в это время покрепче. Если вырвемся — быть беде: злой дух и нас и всех вас затопчет и столкнет в преисподнюю.

В комнате, где происходило камлание, погасили свет. Оглушительно загремели три бубна. Из-под колотушек, обшитых мехом из собачьих лапок, в момент удара сыпались искры. Это еще больше пугало людей, не имеющих никакого понятия об электричестве. Из пения шаманов можно было понять, что дух Майи находится в доме и его просят не удаляться, а, наоборот, войти в девичью спальню, где на ороне лежал наряженный идол.

Наконец послышался скрип двери, ведущей в девичью спальню, — злой дух внял заклинаниям и перешел в комнату, где лежал идол. Шаманы и девять мужчин вошли в комнату Майи. Окружив идола, шаманы запели:

Вдруг шаманы замолчали и стали подкрадываться к идолу. Страшный крик вырвался из шаманских глоток, они навалились на идола и с остервенением стали что-то хватать, ловить, потом, громко хрипя и фыркая, начали валиться навзничь. Девять пар сильных рук схватились за кушаки шаманов, вытащили их из девичьей комнаты и, волоча их по полу, водворили на коврики. По знаку Сыгыньяха в комнату внесли гроб и положили в него идола. Девять человек, не выпуская кушаков, подтащили шаманов к гробу и заставили преклонить перед идолом колени.

Шаман Сыгыньях встал и, словно стряхнув с себя сон, громко запел, двигая коленями полусогнутых ног. Няка и удаганка Алысардах, подражая ему, подхватили заклинание:

Шаманы выкрикивали заклинания, мотали головами, подпрыгивали, плевали на идола. Сыгыньях распахнул настежь двери — клубы холодного пара заполнили комнату. Шаманы, с которых пот катился градом, подошли к распахнутой двери и, приплясывая, опять запели:

Растрепанные волосы шаманов, пляшущих около двери, заиндевели, и можно было подумать, что шаманы в самом деле побывали «в царстве стужи и мглы».

Так был изгнан злой дух Майи.

Гроб с идолом поспешно вынесли из дома и закопали в лесу. Шкуру жертвенной кобылицы подняли на дерево, а кости собрали в берестяную посудину и подвесили под шкурой.

По возвращении из леса все сели за столы, как на поминках. Проголодавшиеся шаманы набросились на вино и закуску.

— Теперь можете жить спокойно, — сказал хозяевам Сыгыньях. — злой дух больше не будет вас тревожить: его мы спровадили навеки.

Шаманы остались у Харатаевых еще на день, чтобы отдохнуть после изнурительной борьбы со злым духом. За труды шаманы получили по одной стельной корове, по двадцать аршин ситца и семьдесят пять рублей бумажными деньгами. С тех пор разговоры о злом духе Майи прекратились, и Семен Иванович с Ульяной зажили спокойнее.

V

Шел уже третий год с тех пор как исчезла Майя. Сердечные раны осиротевших родителей постепенно зарубцовывались, боль их притупилась житейскими заботами. Место, где похоронили идола, обнесли железной оградой; над могилкой поставили амбарчик с обелиском из камня и написали: «Здесь погребена инородка Майя Семеновна Харатаева, девица. Родилась в 1876 г., скончалась в 1900 г. Прими, господь бог, душу рабы твоей».

Ульяна часто приходила на могилу оплакивать свою дочь. Могила заросла травой и полевыми цветами. Ульяна, нюхала цвете и приговаривала:

— Родная земля, ты сама украшаешь могилу моей несчастной дочери. — Она гладила нежные лепестки, орошай их слезами. «Умру — пусть похоронят меня рядом с Майей», — думала мать.

Старик Харатаев тоже побывал на могиле дочери, чтобы проверить, как сделана ограда и обелиск, и заплатил мастеру за работу. Первое время, бывая в Вилюйске, голова пытался навести справки о своем зяте, а потом перестал о нем и думать.

Спустя год после того как был изгнан злой дух Майи, от вилюйского исправника на имя головы Харатаева пришел пакет. Улусный письмоводитель взломал печать и по просьбе Семена Ивановича прочитал вслух казенную бумагу. Содержание ее страшно удивило Харатаева. Мировой судья Якутского округа просил Семена Ивановича засвидетельствовать, что батрачка Мария Семеновна Владимирова, работающая по найму в деревне Кильдемцы у купца Спиридонова Иннокентия, приходится Харатаеву родной дочерью и что она обманным путем была высватана головой Намской инородной управы Яковлевым за батрака Федора Владимирова…

Харатаеву показалось, что руки у письмоводителя вдруг запрыгали, голос стал глухим, незнакомым.

— Остановись… — Харатаев тоже не узнал своего голоса. — Дай прийти в себя. — Старик потянулся рукой к бумаге, точно хотел показать, какое место нужно еще раз прочитать. — Так где она батрачит?.. У кого?

Письмоводитель еще раз прочитал.

Харатаев долго сидел, опустив голову, сгорбленный, безмолвный. Наконец, подал голос:

— Моя дочь… батрачкой? Не может этого быть… Яковлев? При чем здесь Яковлев, при чем какой-то батрак Федор Владимиров? Она вышла за молодого купца Гаврильева. Тут какое-то недоразумение… Федор, но не Владимиров, а Гаврильев, купец!

«Какая-то шлюха прослышала об исчезновении моей дочери и решила воспользоваться этим, — с ожесточением подумал он. — Но какой ей резон называться именем моей дочери? Ведь достаточно нам — свидеться — и все откроется. А не козни ли это злого духа? — По спине Харатаева пробежал озноб. — Может быть, старцы так, для успокоения сказали, что прогнали злого духа за тридевять небес, а он как был…»

— Что прикажете ответить? — осторожно спросил письмоводитель.

Харатаев пожал плечами и посмотрел на письмоводителя. «Дай совет, помоги…» — как бы говорили его глаза. Письмоводитель молча положил на стол бумагу и громко высморкался в клетчатый платок.

— Завтра составим ответ, — сказал Семен Иванович и вышел из канцелярии.

В этот день Харатаев уехал домой раньше времени. Не заходя даже в дом, он пошел в лес, к тому месту, где похоронен идол. «А вдруг я живой дочери поставил надмогильный памятник?» — подумал он и заплакал громко, навзрыд. Он поздно заметил приближающуюся к могиле Ульяну, и та увидела его плачущим.

— Ты здесь, — сказала Ульяна, делая вид, что ничего не заметила. — А я ждала, ждала на обед.

Домой они возвращались вместе. Старик решил не говорить Ульяне о письме исправника. «Это известие окончательно ее доконает, — думал он, — все бросит и пешком пойдет в Кильдемцы искать дочь. А вдруг там нет ее и не было. Только разбередит рану. Я как-нибудь сам незаметно съезжу туда».

На следующий день письмоводитель напомнил голове о письме исправника.

— Напиши, что у меня была единственная дочь Майя, которая три года назад скончалась.

Письмоводитель старательно заскрипел пером. Он тщательно выводил каждую букву, явно любуясь своим почерком.

Ответ, сочиненный письмоводителем, Харатаев выслушал молча. Из ответа явствовало, что он, голова Средневилюйской инородной управы Семен Харатаев, никак не может признать какую-то батрачку Марию, по мужу — Владимирову, своей дочерью, поскольку дочь его скончалась три года назад, вскоре после брака с единственным сыном купца Гаврильева — Федором.

Семен Иванович утвердительно кивнул головой и полез в карман за печатью.

«Надо бы сперва съездить и посмотреть, — подумал он. — А вдруг это действительно Майя? А я хороню ее заживо».

Письмоводитель взял из рук Харатаева мешочек с печатью, зажег кусок бересты, закоптил печать и приложил ее к смоченной языком бумаге. На белом листке остался черный оттиск. Посередине белели две буквы «С. X.». Из груди Харатаева вырвался тяжелый вздох. Голова принял из рук письмоводителя печать и старческой походкой вышел из канцелярии.

I

Читатель, наверное, догадался, что все, о чем поведали на камлании шаманы, якобы прогнавшие злого духа Майи, — чистейшей воды вздор. Вот что произошло в ту ночь, когда молодые супруги встретились.

— Теперь я тебя никуда не отпущу, — сказала Майя, не выпуская Федора из объятий.

— Что ты, Майя! Ты дочь богача, а я батрак. Если даже я умру, по мне некому будет горевать…

— Все о себе, а обо мне и думать не желаешь. Вот сядь здесь, — Майя показала на большой пень, — и выслушай, что я тебе скажу.

Они сели на пень, тесно прижавшись друг к другу.

— Я стою на развилке трех дорог, как в сказке: прямо пойдешь — смерть найдешь, направо пойдешь — ворон глаза выклюет, налево пойдешь — от позора и мучений седым станешь. — Голос Майи звучал спокойно и рассудительно. — Один выход для меня: всунуть голову в петлю — и сразу со всем будет покончено. Мертвые не слышат попреков, не чувствуют стыда.

У Федора внутри все похолодело. Три года назад жена Яковлева, Авдотья, сломала о батрачку Агафью деревянную лопату за то, что девушка нечаянно опрокинула подойник с молоком. Агафья убежала в хотон и повесилась. Федору пришлось снимать труп девушки. Ему долго после этого снились кошмары. Он на мгновенье представил безжизненное тело Майи и чуть не застонал.

— Но я этого не сделаю, — поглаживая шершавые руки Федора, сказала Майя. — Второй выход — рассказать все родителям и обречь себя на позор и унижения, сносить обиды и колкости, слышать, как будут злословить отвергнутые мной сыновья богачей, и что самое страшное — сделать отца с матерью всеобщим посмешищем. Ведь начнут звонить во все колокола, и ничем не остановишь!..

— Лучше бы я не показывался тебе на глаза, — прервал ее Федор. — Ты бы ничего не знала, жила, как раньше. А там нашла бы себе мужа.

— Если б ты знал, как хорошо ты сделал, — она крепче обняла Федора, — есть ведь и третий выход.

— Какой? — безучастно спросил Федор.

— Куда ты, туда и я.

Слова Майи ошеломили Федора. Он даже отодвинулся от жены, глядя на нее удивленными глазами.

— Нам некуда ехать, Майя.

— Свет велик, Федор, двоим место найдется. Ты где-то до этого жил?

— У богача Яковлева батрачил. А что ты у него будешь делать?

— То же, что и ты…

Федор погладил ее тонкие пальцы и, тяжело вздохнув, сказал:

— Не привычны к труду твои руки.

— Я научусь работать, Федор, вот увидишь. Ведь от работы не умирают… Нам нельзя медлить… Меня вот-вот хватятся, начнут разыскивать.

— Но ведь ты раздета.

— Сейчас тепло.

— Нынче ночи холодные.

— Мы будем жечь костер. Федор, поехали!..

— Куда? Не простившись с отцом и матерью?

Из груди Майи вырвался не то всхлип, не то вздох.

— Они меня закроют на замок и не выпустят, — дрожащим голосом сказала она.

«Майя-а-а!» — прокатилось по лесу и отдалось протяжным эхом. Это девушки звали Майю.

Федор и Майя, взявшись за руки, нырнули в лес. Стреноженный конь Федора пасся недалеко, у лесного болотца. Под большим пнем в высокой траве лежало седло.

— Скорей седлай коня, — торопила Майя.

Федор поймал коня и стал торопливо седлать. Майя стояла в стороне, дрожа от холода. На том месте, где лежало седло, она увидела берестяной тымтай[16].

— Что в этой посудине?

— Караси. Дал по дороге одни рыбак.

Майя взяла одного карася и собралась было отломить кусок, но увидела муху, показавшуюся из-под жабр.

— Ой, муха! — вскрикнула Майя и бросила карася. — У тебя больше ничего нет поесть?

— Нет, — ответил Федор.

— Ничего, потерплю, — сказала Майя.

— Ты вся дрожишь. Надень мой полушубок. — Он помог ей одеться и, как ребенка, поднял на седло. — Не упади!

— Я ездила на лошади.

Федор, вставив ногу в стремя, легко вскочил на коня. Майя обняла Федора, прижалась к его спине.

— В какую сторону едем? — спросил Федор.

— Вези куда хочешь, только поскорее.

II

Майе была знакома каждая тропинка, каждое дерево. По правую сторону оставалась круглая елань, густо заросшая тальником и молодыми березками. Оттуда доносилось щебетанье иволги. Полная луна освещала харатаевский дом, притаившийся за деревьями.

— Придержи коня, — попросила Майя. — Пусть идет медленнее. Хочу на родную елань наглядеться.

— Нас могут увидеть, — прошептал Федор.

— Если даже увидят, то никому и в голову не придет, что это я еду.

Конь, фыркая, шел по дороге медленным шагом. Майя, не отрываясь, смотрела на дом, под крышей которого родилась и выросла. В горле у нее застрял ком.

— Остановись. Хочу проститься с родными местами.

Федор натянул повод. Спешившись, ссадил с коня Майю и, держа ее за руку, пошел с ней вдоль дороги по росистой траве. Прозрачные капли росы серебрились под луной, и только озерко было темным. Видно было, как по воде от берега, уходя вдаль, пролегала белая дорожка. Это тихо плыл чирок. По западной окраине елани шелковой лентой стлался по траве дым — курились дымокуры, зажженные на скотном дворе.

Майя на ходу сорвала цветок с золотым соцветием. Посередине цветка, словно зрачок глаза, блестела капля росы. Майя понюхала цветок: он был влажным и холодным.

— Прощай, родная елань, — утирая слезы, прошептала Майя. — Вернусь ли я сюда когда-нибудь, увижу ли тебя?

Дорога поднималась на горку и через лес шла дальше, к Лючинскому наслегу. Федор вел коня за повод, не выпуская руки Майи. На горку они взошли пешком. Внизу, в густом ивняке, ворковал дикий голубь. Рассветало. В лесу защебетали птицы, где-то далеко подала голос кукушка. Майя присела на вывороченное дерево, лежащее у дороги, посмотрела на уходящую вдаль дорогу, и у нее защемило сердце: «Куда ты приведешь меня? В какую сторону свернешь?»

Федор стоял рядом, держа коня за повод. Утренняя прохлада давала о себе знать, ситцевая рубашка плохо грела Федора, и он продрог.

— Может, поедем, Майя?

Майя молча подошла к лошади. Федор поднял ее на седло.

— Я пойду пешком. — Он быстро зашагал впереди коня, чтобы согреться.

Конь, фыркая, шел за Федором, норовя обойти его и пуститься рысью.

«Уж не догадывается ли эта божья скотинка, что я беглянка? — подумала Майя, придерживая коня. — Как торопится, старается увезти меня подальше! А мать, наверно, дома тревожится, места себе не находит. Увижу ли я ее когда-нибудь?..»

Федора, шедшего впереди, занимали другие мысли: «Где я поселюсь со своей женой, во что одену ее, чем кормить буду?»

Майя, выросшая в богатой семье, не знала, как ходить оборванной, жить впроголодь, поэтому мысли об этом ее не тревожили.

Дорога извилистой лентой уходила все дальше и дальше по лиственному лесу, пробегала мимо ельника и тальника, росших на низких берегах речушек, пересекая мшистые, кочковатые болотца, затянутые густой высокой травой и касатиком, огибала большие и малые елани и кладбища, не сворачивая, проходила через пепелища некогда сгоревших усадьб.

Небо светлело. Тайга все больше и больше наполнялась птичьим щебетом. Майя никогда не слышала такого разноголосого птичьего гомона, веселого и дружного. Сидела у себя в девичьей и не знала, как по утрам поет, заливается вся тайга, и нет у той песни ни начала, ни конца.

Из-за леса показалось солнце. Какое оно яркое, огромное, — не такое, как днем. Майя ни разу не видела восхода. И как ему обрадовались жаворонки! Они, распластав крылья, то трепыхались на одном месте, как бы греясь, оглашая воздух серебристой трелью, то вдруг падали в траву, делаясь похожими на живые комочки. Все это для Майи было ново. Что она видела у себя дома? Маленькую поскотину, на которую летом выгоняли телят? Но разве можно сравнить ее с этими просторами? Навстречу им то и дело попадались стройные березы, какие-то пышные, праздничные, высокие осины с темно-серой корой.

Дорога все дальше и дальше уводила Майю от Круглой елани. Солнце поднялось и стало припекать. По пути все реже встречались елани, дальше места пошли совсем унылые и однообразные — мшистые болотца, лесные озерки с крутыми, обрывистыми берегами. Из воды торчали белесые стволы деревьев без ветвей и листвы. Трудно стало дышать от духоты. Потревоженные комары черными тучами летали над Майей и Федором, облепляли лошадиный круп. Федор отломил березовую ветку и стал обмахиваться. Чем выше поднималось солнце, тем назойливее становилась мошкара. К счастью, показалась старая, покосившаяся юрта, приютившаяся у дороги. Федор свернул к юрте и подъехал к ней с наветренной стороны, где почти не было деревьев. Тут комаров было меньше.

— Остановимся здесь, передохнем, а потом поедем дальше, — сказал Федер.

— Юрта нежилая. Может, набредем на селение? — Майе хотелось лечь на ороне, в хорошую постель, отдохнуть как следует и хорошо подкрепиться на дорогу.

— До селения далеко, — ответил Федор и помог Майе слезть с лошади. Он расседлал коня, спутал его и пустил в высокую сочную траву, росшую вокруг юрты.

Федор вошел в юрту. Погнившие стены ее были все в щелях и насквозь просвечивали. Печка развалена. В юрте побывали не только люди, но и скот, оставивший свой помет. Назойливо гудели комары, садясь на лицо, шею, руки.

«Надо соорудить дымокур», — решил Федор и стал собирать сухой коровий помет. Огонь, высеченный из огнива, скользнул по сухой, как порох, кучке.

Майя нарвала на дворе чернобыльника и настлала его вдоль стены юрты, с теневой стороны. Федор разостлал попону, под голову положил седло. Пока Майя ладила постель, Федор устроил дымокур и возле коня. Конь щипал траву и громко фыркал — дым щекотал ноздри.

Федор и Майя легли голова к голове и накрылись шубой.

— Мы куда, Федор, едем? — помолчав, спросила Майя.

Что мог Федор ответить на это? Он молчал, погруженный в горькие мысли: «Приеду с Майей к Яковлеву, а он начнет при ней ругать меня, а то, чего доброго, в драку полезет. Куда бы податься, чтобы избежать встречи с этим извергом?»

— Ты почему молчишь, Федор?

Федор тяжело вздохнул:

— Нам некуда ехать с тобой, Майя. У меня нет ни дома, ни имущества.

— Погоди, дом-то у твоих родителей был?

— Был, да сплыл. После смерти моих родителей голова Яковлев перевез наш дом в свою усадьбу и сделал для себя летник.

— Вот как!.. — Майя даже села и, как показалось Федору, радостно проговорила: — Так вот мы приедем к нему и скажем: «Возвратите наш дом, он нам самим нужен».

— Он не отдаст…

Вскоре они, измученные усталостью и бессонной ночью, уснули.

Первым проснулся Федор и увидел, что солнце уже клонилось к закату. Насытившийся конь стоял возле дымокура. Федор, стараясь не потревожить Майю, вылез из-под шубы. Но Майя услышала и тоже проснулась. Первое, что она почувствовала, — голод. Ей очень хотелось есть, как никогда в жизни. Она сказала об этом Федору.

— Я тоже проголодался, — ответил Федор. — Но где здесь найдешь поесть?

Майя вспомнила, как дома мать принуждала ее есть и как она отворачивалась от вкусной сытной пищи, огорчая домашних.

— Майя, вставай. Пора нам ехать!

Майя чувствовала себя разбитой, ей не хотелось даже двигаться. Она с трудом встала и вышла из юрты. Весело порхали пестрые бабочки, голубое бездонное небо было спокойным и приветливым, но ничего этого Майя не видела, у нее кружилась голова.

Федор и Майя сели на лошадь, она впереди, он позади, и быстрым шагом поехали по дороге. Сглатывая слюну, Майя спросила:

— Скоро ли доберемся до какого-нибудь жилья? Хотя бы чаю попить.

— В четырех верстах отсюда проживает один бедный человек. К вечеру будем у него.

И опять та же унылая дорога, огибающая стоячие болотца и низкие кочковатые берега речушек. Почти из-под лошадиных ног то и дело вспархивали дикие утки и со свистом пролетали над головой. Над озерами кружились белые чайки, похожие на комья снега. Вечерело. На востоке гасли облака, становились синевато-серыми. Где-то разъяренным быком заревела выпь. И тут же что-то загромыхало.

Майя, испугавшись, обняла Федора и посмотрела на небо.

— Федор, что это? — шепотом спросила она.

— Это бекас.

— Почему он так громыхает?

— Почему? По-разному объясняют. Слышал, будто давным-давно, когда бог создавал зверей и птиц и определял, какой птице сколько полагается высиживать яиц, бекас страшно обиделся на бога: ему всего четыре яйца дали, а чирку — девять. Бекас подлетел к богу и стал клянчить: «Прибавь мне яиц». Бог что-то буркнул в ответ и вознесся в рай. Бекас — за ним. Но где там ему угнаться за богом, рай-то высоко, не долететь туда бекасу. С тех пор бекас никак не может успокоиться, шумит-громыхает, грозится богу, что с горя камнем бросится на землю и разобьется. Но бог даже ухом не ведет.

Эту побасенку Федору рассказала старуха Федосья.

Майя помолчала и с печалью в голосе заметила:

— До чего же черствый бог! Не мог прибавить бедняжке яиц.

С наступлением сумерек наши путники добрались до жилища старого рыбака Кыдама. Его юрта стояла на берегу большого озера, недалеко от Лючинского наслега. Хозяева собирались ужинать. На костре в большом медном котле варилась уха из карасей. Вокруг костра сидели дети в ожидании ужина. Девочка лет десяти, самая старшая, была в рваной одежде из синей китайской дабы[17], остальные, четверо мальчишек, сидели совершенно нагими.

Майя, никогда не видевшая такой нищеты, не могла скрыть своего удивления:

— Ок-сие!..[18] Почему ребята голые?

Обиженная хозяйка промолчала, а старик Кыдама, покуривая трубку, прошамкал:

— По всему видно, ты дитя богатых родителей и впервые видишь, как живут бедняки.

— Были богатыми мои родители, — подтвердила Майя, — да бог счастья не дал…

Глаза Кыдамы уставились на Майю. В них были настороженность и любопытство. Он хорошо знал богачей своей округи. Он рубил дрова, косил сено. Недаром прозвали его Кыдама, что значит — большие вилы. Не счесть тех стогов, которые он заметал. Князец их наслега Ньогоро все свое сено велел укладывать только в восемь стогов. В каждом стоге было более ста возов сена. Стог уминали шесть человек. Первым стогометальщиком у Ньогоро был Кыдама.

Дома Кыдама живет только весной, когда в реке много рыбы. Весной он ловит рыбу и досыта кормит свою семью. А как только начинается сенокосная пора, уходит к Ньогоро на поденку и гнет спину до самого покрова.

Старик видел Майю впервые. У богачей, которых он знает, есть и сыновья и дочери, но такой ни у кого нет. Харатаев из другого наслега, но старик, наверно, наслышан и о нем. Но Майя почему-то не назвала своего отца.

— Говоришь, из богатой семьи? А откуда ты и кто твои родители?

— Мой дом далеко отсюда, на берегу Вилюя, — уклончиво ответила Майя.

Старик не стал допытываться — свет большой, река Вилюй длинная, а у них наслег маленький. Своих он всех знает, а там все чужие.

Когда уха сварилась, котел внесли в юрту. Хозяйка, неприязненно поглядывая на непрошеных гостей, стала доставать из котла карасей. Вкусный запах свежей рыбы приятно ударил в нос.

— Вы, поди, голодны? Садитесь к столу, — пригласил Кыдама. — Чем богаты, тем и рады, садитесь.

Майя и Федор не заставили приглашать себя дважды, они подсели к столу. Майе показалось, что такого вкусного ужина у нее никогда не было. Когда с карасями и ухой было покончено, хозяйка не очень ласково спросила, собираются ли гости ночевать или дальше поедут.

Федор и Майя отдохнули днем, и теперь им спать не хотелось. «Но согласится ли Майя ехать на ночь глядя?» — подумал Федор.

— Не худо бы переночевать…

Но Майя не дала Федору договорить:

— Нет, мы, пожалуй, поедем. И так замешкались.

Старик не сводил с гостей глаз, стараясь разгадать, кто они: муж и жена, родственники или просто попутчики? Впрочем, на попутчиков они не походили — держались как близкие люди, но какие они родственники — девушка чистая, холеная, а парень, по всему видно, батрак. Но едут на одной лошади. Странно.

— Хотите — можете заночевать, — предложил хозяин. — Орон у нас есть, только постелить нечего.

Федор и Майя заколебались: остаться на ночь или ехать дальше? Видя нерешительность гостей, хозяйка бесцеремонно спросила у Майи:

— Это твой муж или проводник?

Майя растерялась. Сказать — не муж, Федор может обидеться; признаться, что муж и жена, начнутся расспросы: откуда, зачем, почему?

— Слышали, говорят: одному ехать — и дорога длинная. Чтобы дорога была короче, мы поехали вдвоем, — выдумала Майя.

Федор одобрительно посмотрел на жену, пошел седлать коня. Хозяин и хозяйка недоуменно переглянулись.

Дорога проходила мимо небольшого кладбища, заросшего травой.

— Федор, ты боишься могил? — спросила Майя.

— Когда один, немного страшновато.

— Тебе черта не приходилось видеть?

— Бог миловал.

— Жалко. А то бы рассказал.

— Бабушка Федосья видела черта.

— Расскажи.

Федор огляделся. Короткая летняя ночь была на исходе. На открытой местности уже светло, а в лесу еще стоял полумрак. Восточный ободок неба пожелтел.

— Случилось это давно, когда Федосья была еще маленькой. Однажды ее мать пошла по делу к соседке. Девочка увязалась за матерью и, плача, добежала до леса, где было кладбище. Мать отхлестала дочь хворостиной и прогнала домой. Упрямая девочки, вместо того чтобы вернуться в юрту, свернула с дороги и юркнула в лес. В лесу она заблудилась и с плачем прибилась к какой-то полуразрушенной юрте. Тут разразилась гроза и полил дождь. Девочка вбежала в юрту. На кое-как сколоченном из теса столе стояли немытые миски и щербатый чугунок, с правой стороны был орон. Измученная и напуганная, девочка забралась на орон и вздремнула. Очнулась она от громкого стука. Девочка открыла глаза и увидела страшилище с оскаленными зубами, с черными глубокими впадинами вместо глаз. Оно вышло из-за печки и позвало к себе Федосью.

Девочка страшно испугалась и притворилась спящей. В это время со двора вбежал мальчик и сказал:

— Бежим отсюда! — Он взял Федосью за руку и вывел из юрты. Они довольно долго шли по лесу, не говоря друг другу ни слова. Потом мальчик спросил:

— Ты есть хочешь?

— Хочу, — ответила девочка.

Мальчик подвел ее к большому пню, усадил на траву, а сам скрылся за пнем. Прошло совсем немного времени — он появился, держа в руках дымящуюся сковородку, полную румяных горячих оладей. Изголодавшаяся Федосья набросилась на оладьи и стала жадно есть.

— Может, поспишь? — спросил мальчик, когда Федосья наелась.

Девочку стало клонить ко сну, и она прилегла у пня на мягкой душистой траве. Когда она проснулась, солнце стояло уже высоко, лес был полон птичего гомона. Девочка осмотрелась: она искала мальчика, но его нигде не было.

— Где Федосья была и кто ее кормил оладьями, она по сей день не знает, — закончил Федор свой рассказ. — А может, все это ей приснилось.

Дорога потянулась по северной окраине большого озера Ннджили, полного всевозможной дичи. С озера со свистом вылетели селезень и кряква. Возле озера у дороги показался маленький бревенчатый домик.

— Зайдем в домик, передохнем и поедем дальше, — сказал Федор.

— А вдруг там черти. — испугалась Майя.

— Не бойся, здесь живет рыбак, — успокоил ее Федор. Он спешился и помог Майе слезть с коня.

Федор передал ей повод и скрылся в домике. Вскоре он выглянул из двери:

— Майя, привяжи коня к дереву и иди сюда.

Майя привязала лошадь и нерешительно пошла к домику. Переступив порог, она услышала запах жареной рыбы. Федор уже успел истопить печку и подогреть на вертеле несколько карасей. В тесном домике никого не было. В одном углу лежала пустая постель. Хозяин, видимо, ушел на промысел.

— В тот раз, проезжая мимо, я тоже заходил сюда. Хозяин дал мне тогда тымтай с жареными карасями. Бери, Майя, угощайся. — Федор протянул Майе большого карася.

— Разве можно без спроса? — удивилась Майя. — А вдруг нас застанет хозяин?

— Я знаю хозяина, он добрый.

— Но ты ведь сам взял.

— Ну и что же? Я ведь лишнего не беру.

Майя с аппетитом поела жареной рыбы, и до того ей хорошо и радостно стало, что она весело улыбнулась Федору:

— Есть ли на свете люди счастливее нас?! — И положила свою голову ему на грудь.

III

На третьи сутки они добрались до Кобяйской низменности. Местность эта — болотистая, кочковатая. Комары и мошки тучами носились в воздухе, слепили глаза, мешали дышать. Измученные, покрытые волдырями от укусов. Федор и Майя дотащились до Намского улуса. Один старик, знакомый Федора, рассказал, что вокруг рыщут батраки Яковлева, ищут пропавшего коня.

У Федора похолодело в груди. Он покосился на Майю, желая узнать, какое впечатление на нее произвели слова старика, но та, казалось, не слышала его. Ей хотелось поскорее добраться до места и отдохнуть после изнурительной дороги.

Федор и Майя сели на лошадь и поехали дальше. Измученное животное еле перебирало ногами, отмахиваясь хвостом и головой от наседавшего гнуса.

— Вот это моя долина, — тихо сказал Федор.

— Наконец-то приехали, — обрадовалась Майя.

— Нам нельзя ехать к Яковлеву, он зол на меня за лошадь, и нам худо будет. Не так далеко отсюда, в Кильдемцах, живет один купец, я его знаю. Поедем-ка к нему.

— Нет, поедем к Яковяеву. Пусть отдаст дом твоих родителей, чтобы нам было где жить.

Майя думала, что ей, дочери Харатаева, Яковлев не посмеет отказать.

Они медленным шагом поехали мимо дома Яковлева. Возле ворот в тени сидела Авдотья, жена головы. Увидев Федора и Майю, восседавших на одной лошади, хозяйка не очень удивилась. На Майе было чистое ситцевое платье хорошего покроя, и хитрая Авдотья догадалась, кого Федор привез. «Это та, которая отвергла нашего Федорку». Чтобы все слышали во дворе, она громко загорланила:

— Свадебный поезд приехал! Какой роскошный! Наш батрак привез молодую жену, дочь головы Харатаева.

Лицо Майи покрылось краской, в горле застрял горький комок, на глаза навернулись слезы. Ее впервые в жизни унизили.

В это время со двора выскочил огромный лохматый серый пес и с яростным лаем набросился на седоков. Майя от испуга задрожала и громко крикнула:

— Уберите пса!.. У вас даже собаки набрасываются на людей из-за угла!

Федор стегнул поводом коня и отъехал от ворот.

— Ах ты, негодница, собакой меня обозвала! — закричала вслед Авдотья.

— Ты зачем ее дразнишь? — спросил Федор, когда они отъехали подальше. — Теперь нам от нее жизни не будет.

— Пусть знает, что я не дам ей сесть себе на голову, — решительно ответила Майя.

Разъяренная супруга головы взбежала на крыльцо и закричала:

— Где ты?.. Выходи, встречай Федора с женой! — Она настежь распахнула дверь и, тучная, запыхавшаяся, остановилась у порога.

Яковлев сидел с улусным письмоводителем и проверял сведения о податях, представленные наслежными старостами. «Уж не рехнулась ли она?» — подумал Яковлев, удивленно глядя на Авдотью.

Лицо ее, плоское и продолговатое, стало багровым, точно луна на шестой день полнолуния в декабре.

— Ты что пугаешь людей своим криком? Спокойно не можешь говорить?

Яковлев привык покрикивать на стариков и старух, приходивших к нему в управу с жалобами на притеснения, и тон этот усвоил при обращении с женой.

— Говорю, Федор твой вернулся. И не один, а с женщиной. Там такая красавица! Наверно, дочь Харатаева привез.

Теперь на лице Яковлева выступил багрянец.

— А коня… — выдавил голова.

— Привел, привел. Первый раз сам дал ему коня, одел, как княжца, и послал свататься. Во второй раз он без спросу поехал. — В голосе Авдотьи слышалась издевка. — А в третий раз он что-нибудь такое сотворит!

Яковлев обрадовался, что любимый конь нашелся, и уже спокойно сказал:

— Говоришь, с женой приехал. Что ж, лишняя батрачка нам не помешает.

Авдотья вспылила:

— Обрадовался, старый дурак! Сейчас она ни за что ни про что обозвала меня собакой. Погоди, ты тоже попадешься ей на язык. Она не посмотрит, что ты голова. Дожила, на старости лет собакой назвали. — Из раскосых глаз Авдотьи побежали слезы.

— Как? Обозвала тебя собакой? Ты, наверно, что-нибудь ей сказала?

— А хотя бы и сказала! — Авдотья затрясла большими кулаками. — Подумаешь, недотрога. Разве порядочная женщина повесится батраку на шею? А ты сиди помалкивай. Так она придет и пырнет тебя ножом. Ты досидишься.

Крик Авдотьи взвинтил Яковлева. Нет, он поговорит с Федором, спросит, где он в течение десяти суток гонял коня. И у этой спросит, за что старую женщину, мать семейства, собакой обозвала.

Яковлев позвал слугу Малаанайа и послал за Федором.

Федор и Майя вошли в юрту, где жили батраки. Весеннее солнце плохо освещало юрту сквозь крошечные оконца. В ней стоял полумрак. Слепая Федосья сидела и на колене сучила из конской гривы веревку. Девушка, одетая в рваное платье, заквашивала молоко. Это была Маланья. Увидев Федора, она воскликнула:

— Бабушка Федосья, ваш сынок Федор вернулся! Живой, здоровый!

Федосья повернула голову к двери:

— Федор, приехал? Где ты пропадал так долго, куда ездил?

— Ездил по делам, не так далеко отсюда.

В юрту вошли батрачки и стали рассматривать Майю. Услышав перешептывание, старуха спросила:

— Вы о чем там шепчетесь?

Девушки притихли, смущенные. Только Маланья, быстро взглянув на Майю, сказала:

— Бабушка, ваш Федор не один.

— Милый, с кем ты приехал? — спросила Федосья.

— С женой, бабушка. — ответил Федор.

Девушки, сдерживая смех, прыскали. Старуха, словно рассердившись, повернула к ним свое лицо. Те притихли. Федосья обратила свои незрячие глаза к Федору.

— Ну-ка, покажи свою жену. Как звать ее, откуда?

Майя подошла к старухе и протянула ей руку. Слепая взяла руку, провела по ней шершавыми ладонями, пощупала платье.

— Зовут меня, бабушка, Майей. Родилась я и выросла на Вилюе.

— У тебя, доченька, мягкие, нежные руки, не такие, как у наших девушек. Как бы я хотела посмотреть на тебя и на своего сыночка Федора!.. Девушки, согрейте чайник, — распорядилась Федосья. — Мои дети с дороги проголодались.

— Сейчас вскипячу. — сказала худая бледная батрачка Варвара и, налив в зеленый закопченный чайник воды, поставила в печку. Другая девушка подбросила в печку дров и поставила варить кашу.

По дороге Федор много рассказывал Майе о Федосье, и Майю как-то сразу потянуло к старухе, будто она знала ее давным-давно.

Как только чайник вскипел, на пороге показался Малаанай. Широкое, тупое лицо его было хмурым.

— Федор, бегом к хозяину!

— Подождет. Попью чаю и приду, — спокойно ответил Федор.

Малаанай повысил голос:

— Некогда чай распивать! Иди немедленно! Хозяин зовет!

— Иди, Федор, раз хозяин вызывает, — сказала Майя.

Федор вышел из юрты, хлопнув дверью. Опечаленная Майя сидела на ороне и смотрела на пол, слушая разговоры батрачек.

— Ох, и перепадет Федору за коня… — покачала головой Варвара.

— А может, ничего и не будет, — желая успокоить Майю, вставила Маланья. — Не идти же ему пешком за женой в такую даль.

Варвара сняла с огня чайник, поставила на стол, достала с полки белую чашку и сухую лепешку.

— Садись, Майя, пить чай.

Майя была голодна, но как она сядет есть без Федора?

— Я подожду Федора, — ответила она. — Вместе с ним поужинаю.

Майя терпеливо сидела и ждала мужа. Почему-то время идет очень медленно, когда ждешь.

Яковлев сидел в первой комнате один и тоже ждал Федора. Федор молча переступил порог и остановился, хмуро глядя на хозяина. Тот сидел сердитый, тяжело сопя.

Федор, потоптавшись у порога, спросил:

— Зачем звали меня?

— Говорят, ты привез жену. Это правда?

— Правда, раз говорят, — неохотно ответил Федор.

— Откуда жену себе взял? Как зовут ее? Чья она?

— Майя. Семена Харатаева дочь.

— Вот как! — Яковлев даже встал. — Почему же соврал тогда, скотина? — Он побагровел от ярости и забегал по комнате.

Федор стоял и наблюдал за каждым движением хозяина, готовый ко всему.

— И что дал твой тесть в приданое? — с издевкой спросил Яковлев.

— Ничего.

— Как же так? Такой богатый человек, выдал замуж единственную дочь и вдруг — ничего. Почему?

— Я не был у них.

— Значит, выкрал у Харатаева дочь. А знаешь ли ты, что за это полагается? Кутузка.

— Не выкрал. Мы с ней обвенчались в присутствии ее родителей. Она мне законная жена, а я муж.

— Обманщик ты, а не муж! — взвизгнул Яковлев. — Вор! Выдавал себя за сына купца, наряжался в дорогую одежду, по-воровски увел сперва моего коня, потом дочь улусного головы Харатаева.

Федору нечего было сказать в ответ. Все, что говорил Яковлев, — правда.

— Ел, пил у меня, ничего не делая. Загонял лучшего коня. Кто мне за все это теперь заплатит?

Из внутренней комнаты, тряся телесами, вышла Авдотья.

— У него тесть богатый, с тестя и взыщи все до копейки. А если не отдадут, посади зятька в каталажку, пусть поживет там на царских хлебах.

Федор стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял в руке изношенную войлочную шляпу.

«Был бы один, ни единого часа здесь бы не остался, — подумал он. — А с Майей куда я пойду?»

— Ну, ты долго будешь торчать как пень?! — закричал Яковлев. — Сейчас же плати за все!

— У меня нечем платить.

— Ах, нечем! Так ты мне своим вонючим потом заплатишь. Я заставлю тебя всю жизнь батрачить вместе с женой!..

Авдотья подбоченилась и, выставив большой живот, закричала:

— Прикажи господину уряднику посадить его в каталажку. Пусть там вырвут у него ноздри и поставят на лбу клеймо. — И вышла из комнаты.

Яковлев помолчал и уже более спокойно сказал:

— Ну, парень, из двух зол выбирай одно: или в течение пяти лет ты вместе со своей женой работаешь у меня, не требуя ни одежды, ни платы, или я подаю на тебя в суд.

Федор стоял и молчал. «Пять лет не получать ни одежды, ни платы. А как на это посмотрит Майя, и чем они будут жить?»

— Не очень ли много вы требуете, хозяин? Пять лет. Ни конь, ни пища, которую я у вас съел, не стоят этого.

Боясь, что батрак заупрямится и не согласится, Яковлев повысил голос:

— Я в последний раз тебя спрашиваю!

А разве до этого он получал у Яковлева плату? Его кое-как кормили, одевали в рубище, лишь бы тело было прикрыто и не замерз зимой. Другой жизни он не видел и не знает.

Федор поднял печальные глаза.

— Согласен или нет? — Яковлев терял терпение.

— Согласен, — тихо ответил Федор.

— Запомни, пять лет и ни одним днем меньше. А потом уходи из моего дома, и чтобы глаза мои тебя не видели! — Яковлев с трудом скрывал радость. Он был доволен, что приобрел двух дармовых батраков.

Федор молча вышел из господского дома и, ничего не видя перед собой, остановился во дворе. Небо показалось ему багровым и каким-то зловещим. «Пять лет и ни одним днем меньше. Пять лет…» Он пошел к юрте и по дороге встретил Майю.

— Ты чего так долго? — встревоженно спросила она.

Федор молчал. У него язык не поворачивался рассказать Майе о том, что требует от них Яковлев.

— Зачем тебя вызывал хозяин? — заглядывая ему в глаза, допытывалась Майя. Ей не хотелось спрашивать об этом при людях, поэтому она одна вышла Федору навстречу.

— Пять лет мы с тобой будем работать задаром, — сказал Федор.

— С какой стати, почему? — удивилась Майя.

— За то, что я ездил на его лошади, носил его одежду, ел у них… Я же говорил тебе: не езжай со мной… Зачем ты поехала со мной?

— Ну и поработаем. Другие же работают. — В голосе Майи звучала беззаботность. Она плохо представляла, как горька у батраков жизнь, и потому довольно легко восприняла это печальное известие.

На душе у Федора стало как-то легче. Майя узнала, что ее ожидает, и не испугалась. «Вдвоем и горе снести легче», — подумал он.

IV

Уже на следующий день хозяйка нашла для Майи работу:

— Скажите ей, пусть идет доить коров!

Майя пошла с батрачками в хотон. Девушки удивились, что дочь улусного головы умеет доить коров.

— Мы думали, что ты не знаешь, с какой стороны подойти к корове.

— А хозяйка велела: «Если она не умеет доить коров, скажите, мне», — сообщила Маланья.

— Зачем? — спросила Майя.

— Хотела поучить тебя.

Девушки знали, как она обучает: бьет чем попало по рукам и ругает.

Когда Маланья внесла в дом утренний надой, Авдотья подбоченилась и нетерпеливо спросила:

— Ну, жена Федора умеет доить коров?

— Доит лучше нас.

— Скажите пожалуйста, единственная дочь головы Харатаева умеет доить коров не хуже батрачки. — «А может, все это Федор выдумал? И на самом деле она не дочь Харатаева…» — усомнилась Авдотья.

С петрова дня началась сенокосная пора. Федора вместе с другими послали косить сено. Батрачки сгребали высохшую траву. Среди них была и Майя. Когда начали стоговать сено, она работала вместе с Федором. Они даже ночевали там на покосе, в шалаше. Еду им приносили те, которые на ночь уходили домой.

Майя не могла наглядеться на ленские речные острова, на зеленые тальники с качающейся листвой, на скрипучий белый, точно крупчатный, песок. Эти места казались ей более красивыми, чем родная Круглая елань. Может быть, потому, что рядом был ее любимый муж?

Приближалась осень. С севера на юг с гоготаньем пролетали гуси. Иногда они садились на песчаную косу, недалеко от сенокоса, и щипали травку. А утром поднимались и опять летели.

По утрам выпадали заморозки. На Майе было только поношенное ситцевое платье, и она дрожала от холода.

Трава на высоких местах поблекла, пожелтела, потеряла сочность. Хозяин велел косить в залитых водой низинах. Парни-батраки, чуть не плача, косили в ледяной воде хвощ, а женщины сгребали его. Исцарапанные ноги Майи ныли, жуткий холод болотной воды пробирал до сердца. Когда рядом не было никого, она горько рыдала.

Не стань она батрачкой, разве переживала бы эти муки и издевательства?

На ладонях у Майи от граблей вздувалась кожа, покрывалась твердыми мозолями. Оттого что Майе не во что было обуться, ноги у нее потрескались, подошвы и пятки стали твердыми, как лубок.

Наступила осень с холодными, пронизывающими ветрами, дождями и мокрым, быстро тающим снегом. В юрте, не переставая, топили печку.

Авдотья определила. Майю на новую работу — убирать из хотона коровий навоз.

Вскоре пришла зима со снежными буранами и лютыми морозами. Дни становились все короче и короче. С раннего утра до поздней ночи Майя находилась в хотоне. Она едва успевала вычистить навоз из-под сорока коров и через узкое окошко выбросить его во двор.

Возвращалась Майя в юрту усталая, разбитая, едва передвигая ноги. Ее покачивало, тошнило, сильно кружилась голова.

Единственное ситцевое платье Майи сопрело от пота, расползлось. Об этом проведала старуха Федосья — девушки ей рассказали — и однажды, оставшись в юрте наедине с Майей, подозвала к себе молодую женщину, приласкала ее и стала ощупывать лицо, руки, платье.

— Ты очень похудела, доченька, — кожа да кости, — заметила Федосья. — Тебе надо больше есть. Богачи любят батраков здоровых. — Она вытащила из-за пазухи сверток и протянула Майе.

— Что это, бабушка?

— Платье, доченька. Возьми. Я его заработала у одних богатых людей, всю жизнь батрачила у них и вот заслужила. Бери, не стесняйся. Мне, старухе, оно ни к чему, а ты молодая.

Майя прижалась к старухе и заплакала. Федосья гладила ей волосы, целовала в мокрые от слез щеки и тоже беззвучно плакала.

Платье было голубенькое, ситцевое, немного поношенное. Федосья умолчала, что эту одежду справил ей Яковлев за то, что она много лет убирала в хотоне навоз.

Платье Федосьи было к лицу Майе, и она не находила слов для благодарности. Теперь есть в чем показаться на люди.

Федор давал Майе свой жеребячий полушубок, чтобы она могла пройти из юрты в хотон и обратно. Работала она даже в самые большие морозы в одном платье, находясь в хотоне до тех пор, пока Федор не приходил с работы или не присылал ей свой полушубок.

Приближался афанасьев день — в этот день, по-якутским поверьям, у мифического быка, символизирующего зиму, отламывается один рог. Ночи становились короче. А в хотоне было темно весь день. Маленькие заледенелые окошки не пропускали дневного света. Но когда дверь распахивали и яркий свет врывался в хотон, у Майи резало в глазах, от чистого воздуха кружилась голова, сердце гулко стучало.

Хозяйка в хотон не заглядывала — там стоял тяжелый дух, — зато выходила во двор и каждый день осматривала коров.

— У коров бока в навозе! — кричала она на батрачек. — В хотоне навоз не убираете. Если не будете чистить из-под коров, зубами заставлю скот чистить, вместо скребниц.

Забурлила весна. Вешние воды залили все низины, образовав небольшое озеро. Коров стали выпускать во двор — их все труднее и труднее было держать в помещении.

В одни из таких дней в хотон, задыхаясь, вошла хозяйка. Майя как раз сгребала в кучу навоз, чтобы через окошко выбросить его во двор.

— Ну, белоручка, — обратилась она к Майе, — научилась навоз убирать? О-о, так не пойдет. Что ж ты навоз оставляешь? На язык-то ты бойкая, а руками что-то не очень. Вот заставлю тебя языком слизывать.

Майя, воткнув в навоз лопату, стояла, не говоря ни слова. С потолка все время капало, и было просто невозможно убрать лучше.

— Ты что, боишься испачкаться? Так платье на тебе как будто не шелковое.

— Сейчас весна, а в хотоне тесно…

Авдотья не дала ей закончить:

— Тесно? Почему же ты не построила мне хотон попросторнее?! «Тесно» — и скажет же такое! Не забыла, как мой сын к тебе сватался: не понравился. Так вот теперь поработай у него батрачкой. Вот сгною тебя здесь в хотоне!..

«Так вот почему она меня возненавидела с первого дня! — подумала Майя. — Не может простить мне, что я не вышла замуж за ее вислогубого Федорку».

— Как вам не совестно так издеваться надо мной? — не смолчала Майя. — Мучаете и унижаете женщину только за то, что она не согласилась стать вашей невесткой.

Авдотья вся затряслась и побагровела, словно ее ударили по лицу. Она подняла вверх кулаки и закричала:

— Это ты меня совестишь? Да ты на себя оглянись! Бросить дом богатых родителей и увязаться за батраком, у которого, кроме вшей… Да ты должна в ноги мне поклониться, что я тебя с этим голодранцем приютила!

Хозяйка вышла, а Майя оперлась о стену ноющей спиной и схватилась руками за голову. Она готова была кричать от боли обиды за свою судьбу.

На полях стаял снег.

Буйное половодье хлынуло в Лену, и река, казалось, вскипела, затопляя острова. Песчаные вершины холмов едва виднелись из-под воды, а потом и вовсе исчезли, пряча под белой пеной жидкие кустарники. Взломанные льды с шумом и грохотом неслись по течению. Река стонала, буйствовала, и казалось, нет на свете силы, способной укротить ее.

Весна вступила в свои права, наполняя воздух пряным запахом трав и хвои. Лес зазеленел молодой листвой и шумел теперь радостно, приветливо. Громко куковали кукушки.

Коров выгнали на пастбища, и теперь Майя немного вздохнула. Она нет-нет да и выйдет на свежий воздух, погреться на солнце, отвести душу в разговоре со старухой Федосьей. Федора не было дома — его послали на дальнее поле сеять ячмень, — и Майе было скучно. Однажды она отлучилась из дому, чтобы постирать платье, подаренное Федосьей, помыться.

Желтоватые цветы подснежника щедро усыпали холмик. Майя нарвала подснежников и спустилась к долине, заполненной чистой, прозрачной водой.

«Вот тут я и постираю», — подумала Майя и вприпрыжку побежала к воде. Совсем рядом вспорхнули селезень с кряквой. Майя долго смотрела вслед улетающим птицам. Кряква летела впереди, увлекая за собой зеленоголового селезня. Он крякал, будто говоря: «Не покидай меня, моя голубушка».

«Милые мои уточки, — зашептала Майя, — вам хорошо, вы никому не принадлежите, вами никто не помыкает, как мной и Федором. Мне бы ваши крылья!.. Полетела бы я в свою елань, чтоб хоть минутку побыть с матерью, поглядеть на нее. А потом нашла бы тихий уголок, подальше отсюда, забрала Федора…» Она смотрела на уток до тех пор, пока маленькие точечки совсем не растаяли вдали.

Подойдя к воде, Майя увидела отраженный в ней холмик, покрытый подснежниками, и опрокинутое небо. Майя окунула в воду стебельки подснежников. По воде разошлись круги.

Недалеко валялся столб от старой изгороди, Майя подтащила его к воде, соорудила кадку и, сняв с себя платив, стала его стирать.

Вокруг — ни души, и Майя, наслаждаясь одиночеством, стирала не торопясь, тщательно отмывая пятна.

Разостлав на траве выстиранное платье, Майя распустила густые, длинные волосы и стала окунать их в воду, играя, как ребенок. Потом помыла голову и, подождав, пока она немного просохнет, расчесала волосы и заплела их в толстую косу.

В это время вислогубый Федорка, слоняясь по полю, увидел вспугнутых Майей уток. Он вспомнил, что недалеко отсюда есть долина, где садятся утки.

Войдя в дом, Федорка сказал Авдотье:

— Мать, я возьму ружье и пойду поохочусь на уток.

— Иди, сынок, — сладким голосом сказала Авдотья. — Будь осторожен, не утони. Надень бродни.

— Я далеко не пойду, — ответил Федорка и, взяв ружье, вышел на улицу. Пригибаясь, чтобы не вспугнуть уток, он взошел на холмик и посмотрел на долину. То, что он увидел, заставило его присесть. Федорка сразу узнал Майю и, пятясь назад, спрятался за изгородью. Майя сидела на кладке и, глядя на свое изображение в воде, чистым, сильным голосом пела:

Песня была грустная, полная тоски по родной стороне. Но она не тронула Федорку. Он не сводил глаз с Майи и думал, что будет, если он сейчас подойдет и поцелует ее в губы.

Майя огляделась и, никого не увидев вокруг, стала быстро раздеваться. Федорка обомлел, увидев ее тонкий гибкий стан, по-девичьи высокую грудь. Майя, стоя к Федорке бочком, торопливо мыла лицо, шею, грудь…

Федорка чуть не закричал и на мгновение закрыл глаза, потом, пригнув голову, пополз к долине. Ружье мешало, и он с яростью отбросил его в сторону. Майя обернулась на шум. Федорка притаился за деревом.

«Не согласится добром — силой возьму, — не то подзадоривал, не то успокаивал сам себя Федорка. — Она наша батрачка, а с батрачками нечего церемониться».

Он уже привык к такого рода развлечениям… Когда девушки приходили к хозяйке с жалобами на Федору, та набрасывалась на них с бранью:

— Ну ты, корова, распустила нюни! Мальчик чуть поиграл с нею, так она уже готова на стенку лезть! Не бойся, не убудет тебя!

Федорка собрался с духом и, встав на ноги, бросился к Маре. А она, увидев Федорку, вскрикнула и, выскочив из воды, побежала к одежде. Она набросила на голову еще влажное платье и запуталась в нем. Федорка грубо обнял ее, прижал к груди. Майя изо всех сил оттолкнула его, кое-как натянула на себя платье.

— Прочь отсюда, бесстыдник! — крикнула Майя. — Уходи!..

— Тихо, не шуми… — Федорка прижал к отвислым губам палец. — Я люблю тебя, хочу, чтобы ты стала моем женой. Федор — наш батрак, обманул тебя… — Он схватил ее сзади за платье, с силой рванул. Платье затрещало, разорвалось по шву.

— Ты что рвешь одежду?

— Ничего, новая будет… из шелков… Одену с ног до головы. — Федорка сгреб Майю обеими руками, приподнял, повалил на землю.

Майя яростно защищалась: колотила руками в грудь, в лицо, пыталась укусить его.

Федорка хрипел, скрежетал зубами, шаря руками по Майиному телу. Потом схватил ее за руки, заломил за спиной и навалился всей тяжестью…

— Спасите!.. — не своим голосом крикнула Майя, сплетая ноги…

Крик оглушил Федорку, он потянулся правой рукой к ее лицу, чтобы зажать рот. Майя впилась зубами в его палец. Федорка дико завопил и отпустил ее. Майя, согнув в коленях ноги, с силой толкнула Федьку. Удар пришелся в живот…

Федорка схватился за живот и, морщась от боли, скрючился. Майя вскочила, сгребла остальную одежду и побежала к юрте.

Взбежав на холм, она огляделась. По дороге ехал одинокий всадник. Усталый бык еле плелся, покачивая понурой головой. Майя приставила ко лбу ладонь и узнала во всаднике Федора. Не помня себя, она побежала к нему навстречу.

— Федор!.. — срывающимся голосом крикнула Майя.

Только теперь Федор увидел, что у нее сзади разорвано платье от ворота до самого пояса.

Федор с силой сжал в руке березовый хлыст, который служил ему вместо плети, и, не говоря ни слова, почти побежал прямиком к долине.

— Федор, вернись!.. — кричала ему вслед Майя. — Не связывайся с ним.

Федор даже не оглянулся…

Разгоряченный Федорка бросился преследовать Майю в надежде, что она ушла недалеко. Он выскочил из-за холма и почти наткнулся на Федора.

— Здорово, хозяин, — сказал Федор, схватив вислогубого за ворот. — Куда так торопишься?

Федорка опешил: на такую встречу он никак не рассчитывал.

— Тебе что, мало батрачек? Теперь к мужним женам пристаешь?

— Ну-ну, ты не очень… — Голос у Федорки дрожал от испуга. — Господин урядник недалеко живет — рукой подать. Он быстро тебя угомонит.

— Пока господин урядник услышит твой писк, я с твоей шкуры бубен сделаю, собачий хвост. Ты думаешь, что на тебя управы нет? Привык батрачек насиловать, потом вместе с мамашей по животам их колотишь и думаешь, что так и надо! Почему не пойдешь к господину уряднику и не расскажешь, что вы тут творите? — говоря это, Федор изо всей силы тряс Федорку.

— Пусти, говорят тебе! — брызгал слюной Федорка. — Иди жалуйся на меня господину голове… Пусти… Матери скажу!..

— Кому?.. Господину голове жаловаться? Этому ублюдку с бычьей шеей, этой скотине?..

Федорка даже поперхнулся, услышав такие слова, и визгливо закричал:

— Что ты сказал о господине улусном голове, верном слуге самого государя? Да тебя за это в острог, на дыбу!..

Федорка не договорил своих угроз. Хлыст Федора со свистом прорезал воздух, оставив на побледневшем жирном лице Федорки багровую полосу.

Федорка схватился руками за лицо:

— Мама-а-а-а!..

Федор отбросил в сторону хлыст и с яростью стал молотить его кулаками.

Майя услышала крик Федорки, подбежала и повисла у мужа на руке:

— Федор, остановись, ты убьешь его!..

Левая рука Федора, занесенная для очередного удара, опустилась, правая схватила Федорку за грудь. От сильного толчка Федорка, как куль, рухнул на землю. Федор взял Майю за руку и направился к быку. Майя слышала тяжелое дыхание Федора — таким она видела его впервые.

— Зачем ты с ним связался? — не скрывая досады, спросила Майя. — Сейчас он пожалуется отцу. Нас с тобой живьем закопают.

— Пусть попробуют, — сказал Федор и ускорил шаг. Майя едва поспевала за ним.

Всю дорогу они молчали, и только у ворот, как будто сейчас только вспомнив, Майя вдруг спросила:

— Федор, векселя, в которых ты значился сыном купца Гаврильева, сохранились?

— Сохранились. А зачем они тебе? — Федор дослал из кармана сафьяновый бумажник и протянул Майе.

Она вынула пачку векселей, развернула один из них, потертый на месте изгиба, и стала читать.

— Пусть это у меня побудет, — сказала она, пряча бумажник. — Вместо тебя я пойду к хозяину на вызов.

— Да ты что? — опешил Федор. — Я сам ответ буду держать.

— Нет, нет. Я теперь знаю, как с ним разговаривать. Он у меня вот здесь! — Майя показала кулак и побежала в юрту.

Федор распряг быка и вслед за Майей вошел в юрту. Там негде было шишке упасть. Посредине, на чурбаке, сидела Федосья и что-то рассказывала. Федор протиснулся к Майе и сел рядом. Он нагнулся к жене и шепотом спросил, зачем ей понадобились векселя.

— Не шуми, слушай сказку, — тоже шепотом ответила Майя.

— …Хозяин посмотрел на батрака свысока, — продолжала Федосья, — и говорит: перестань вякать, собачий сын, у тебя есть руки, которые все умеют делать, но ты нищ и голоден, а я сыт, пью сладко и ничего не делаю.

— Ладно, хозяин, это всем известно, что я беден, а ты богат. Но скажи мне, что лучше: руки, которые все умеют делать, или богатство?

— Конечно, богатство, — ответил спесивый богач. — Со своими руками ты погибнешь ни за понюх табаку, а меня никакая холера не возьмет.

— А это мы еще посмотрим, — не уступает ему батрак, — давай нынче ночью заночуем с тобой в поле под открытым небом и посмотрим, кто из нас до утра протянет.

— Давай, — согласился богач. — Только я не буду держать ответ, если ты в сосульку превратишься.

— И я не буду отвечать, если ты к земле примерзнешь, — ответил батрак.

Вечером, идя на ночлег, богач влил в себя полчугунка топленого жира, заел его свежей кониной, выпил крепкого чая. А батрак подкрепился чем бог послал: съел немного каши на кислом молоке и одну лепешку. Богач натянул на себя новые брюки на заячьем меху, надел лисью шубу, а сверху доху из рысьей шкуры, обулся в камусы из оленьих лап. А батрак влез в ветхую шубейку из жеребячьих шкур — дыра на дыре — да штаны из телячьей кожи, натянул на ноги торбаса из коровьей кожи. Богач засунул в мешок большой кусок вареного мяса, чтобы было что жевать ночью. А батрак взял под мышку обледенелый топор.

По дороге богач посмеивался над батраком, радуясь, что мороз на дворе крепкий, ветер сильный и до утра далеко.

Батрак шел рядом и помалкивал.

Они дошли до леса. Богач даже не свернул с дороги, сел прямо на снег, достал из мешка мясо, отрезал большой кусок и стал жевать. Батрак, поеживаясь от холода, подошел к дереву и начал рубить.

Наступила ночь, мороз крепчал. «Хороший морозец, — думает богач. — Еще бы ветерка прибавить да со снежком, чтобы дух забивало». Богачу тепло, и он начал дремать, но вскоре очнулся от холода. Ему бы встать да подвигаться, чтобы согреться, но лень. Протянул руку в мешок, а там ни кусочка — все слопал. А батрак знай рубит дерево, пар от него валит.

— Ну довольно, — взмолился богач, зубом на зуб не попадая, — Пошли домой.

— Ну что, пробрало? — засмеялся батрак. — Так что лучше: богатство или рабочие руки?

Упрямый богач, не желая быть побежденным, опять сел на снег. А наутро…

Вдруг дверь юрты распахнулась. На пороге показался Малаанай. Он обвел взглядом юрту и, найдя глазами Федора, крикнул:

— Федор, скорее иди к господину голове! Он ждет тебя. Ну, пошевеливайся!

Федер не торопясь встал.

— Не ходи, Федор, — остановила его Майя. — Я сама пойду! — И, не дав Федору опомниться, выбежала из юрты, чуть не сбив с ног Малааная.

VI

Федорка долго лежал на спине, дрожа от страха. Ему казалось, что Федор вернется и снова начнет его избивать. Потом он поднял голову: Майя с Федором были далеко. Он вскочил на ноги. Все лицо у него ныло от ударов, рубец на щеке вспух и болел нестерпимо. Федорка заскулил тихо, по-собачьи, утирая рукавом слезы. Только сейчас он вспомнил о ружье и заметался. Им вдруг овладела ярость. Схватив ружье, он затряс им, грозя в ту сторону, куда пошли Федор с Майей.

«Ну, погоди же, вонючий пес, — с яростью подумал Федорка, — Отец задаст тебе жару».

Он опустился к долине, взошел на кладку и посмотрел в воду. След от плети на щеке стал темно-синим. Федорка всхлипнул и, потеряв равновесие, чуть не свалился в воду. Сойдя с кладки, он увидел оставленные Майей подснежники и с яростью стал топтать их ногами.

Дома Авдотья заждалась сына и, как только он показался во дворе, пошла ему навстречу.

— Что с твоим лицом? — ахнула она, побелев. — Девки, тащите водку, тряпку, надо примочку делать! Где тебя так разукрасили?

Вместо ответа Федорка громко заплакал, не стесняясь подбежавших батрачек. Горничная Марфа держала в руках пустую бутылку:

— Водки нет, кончилась…

— Вылакали? — разразилась криком Авдотья. — Ни капли не оставили, погибели на вас нет! Откуда хочешь доставай водку!..

На шум из дома вышел Яковлев. Стоя на крыльце, он спросил:

— Что тут стряслось? Это мы вчера с письмоводителем опохмелились. А зачем тебе водка?

— Зачет, зачем?.. — шумела на весь двор Авдотья. — Залил глаза и ничего не видит. Погляди на своего сына.

— А чего мне на него глядеть-то? — Яковлев подошел к Федорке. — Эва, где это тебя угораздило?

— Это Федор хлыстом…

Авдотья хотела что-то сказать, да так и осталась с открытым ртом. Глаза ее полезли из орбит, лицо вытянулось, побледнело.

— Видали разбойника?.. — визгливо закричала она. — Разжирел на нашей простокваше, силу некуда девать, так он на ребенка с дракой полез… Изувечил!.. Слышите, люди, изувечил!.. Теперь моя очередь!.. Не сегодня-завтра придет и задушит!.. — Авдотья подскочила к мужу и схватила его за шиворот. — Это ты во всем виноват, ты!.. Женил его на этой змее, дочери Харатаева, белоручке. Все имущество им, наверно, отпишешь, меня с сыном по миру пустишь!

Яковлев оттолкнул жену. Лицо и толстая шея его налились кровью.

Авдотья не умолкала:

— Свой норов на мне показываешь, а одного батрака не можешь обуздать. А еще улусный голова!.. Да какой из тебя голова? Тряпка.

— Перестань! — заорал Яковлев.

— Не перестану!.. Этот разбойник чуть не убил моего ребенка, а я должна молчать?..

— За что он тебя ударил? — стараясь перекричать жену, спросил Яковлев.

— Я к его жене… — Федор шмыгнул носом, совсем как мальчишка. — А он…

— Опять напроказил? — У Яковлева задрожали губы.

— Нет… Только собирался…

— К жене батрака полез. Как тебе не совестно? Так тебе и надо.

Авдотья обняла сына и, зло глядя на мужа, сказала:

— Только и знаешь, что ругать ребенка из-за каждого пустяка. А тому разбойнику, наверно, спасибо скажешь.

— Пусть не трогает чужих жен, — сердито ответил Яковлев.

— Ах, бедненькая, от нашего сына чуть не понесла. Жена… Какая она жена? Да ведь у нее ни стыда, ни совести! Да с такими только так и надо!.. Ну, чего стоишь, открыв рот? Вызови его, составляй бумагу и в карцер!

Яковлев стоял в нерешительности. Он понимал — Федорке поделом попало, но не прощать же Федора?

— Кто-нибудь видел, как ты к ней лез? — спросил он.

— Нет, никого не было.

— Ты никакой женщины в глаза не видел… Понял? Будут спрашивать, не признавайся.

Федорка ухмыльнулся:

— Понял.

Авдотья завязала лицо сына гарусным платком с бахромой.

Яковлев растолкал письмоводителя Сидора — он спал с похмелья в дальней комнате — и ввел его в курс семейного события.

Сейчас придет Федор нужно составить протокол для передачи господину судье… Батраков надо проучить.

Сидора посадили в первой комнате, поставили на стол чернильницу, положили бумагу. Яковлев сидел рядом с письмоводителем и обдумывал, как он будет вести разговор с Федором, какими словами его встретит, как только он появится на пороге.

В сенях послышались шаги. «Ну, входи, входи, голубчик, — подумал Яковлев. — На сей раз мы с тобой не так потолкуем. Ты у меня за все сполна получишь…»

Дверь открылась. Но что это? — вместо Федора вошла его жена Майя. Федорка, по-бабьи закутанный платком, юркнул в другую комнату. Авдотья даже рот было открыла, чтобы разразиться бранью, но почему-то смолчала и тоже вышла вслед за сыном.

Сидор не то смутился, не то растерялся и, глядя на Яковлева, как бы спрашивал: «Ну, что будем делать?»

Яковлев окинул глазами Майю с ног до головы — она уже целый год батрачила у него, но он ни разу не видел ее и не разговаривал.

Майя заметила, что ее появление вызвало замешательство, и почувствовала себя увереннее.

— Я пришла вместо Федора, — сказала она. — Зачем вам понадобился мой муж?

— Тебя я не приглашал, — грубо сказал Яковлев. — Мне нужен Федор. Закрой-ка дверь с той стороны.

Окрик хозяина не испугал Майю — она была готова к этому. Женщина смотрела на Яковлева немигающими глазами, полными ненависти.

— Если у вас нет ко мне дела, — твердо чеканя слова, сказала она, — то у меня есть о чем поговорить с вами. Узнаете этот бумажник? И вот эти векселя? — Майя достала из бумажника пачку векселей, показала на расстоянии Яковлеву и опять спрятала их за пазухой. — Думаю, вы еще не забыли, как высватали меня за своего батрака, унизили меня и опозорили? Уж не думаете ли вы, что это пройдет для вас безнаказанным? А как вы ограбили родителей моего мужа, тоже не помните? Забрали дом, скот, имущество, а Федора сделали своим батраком. А в прошлом году вы нам с мужем новый счет предъявили — работать на вас задаром целых пять лет. Так вот, хозяин, давай-ка заново сочтемся, посмотрим, кто кому должен.

Майя видела, какое впечатление произвели ее слова. Яковлев весь съежился, побледнел. Он сидел и беспомощно поглядывал на письмоводителя, ища у него поддержки. Но тот тоже не на шутку испугался, ведь фальшивые векселя — дело его рук.

Дверь соседней комнаты с шумом распахнулась. Авдотья, вся расплывшаяся, безобразная, стоя на пороге, ядовито заговорила:

— Эка важная стала, мужа пришла выгораживать. Хотя бы платье зашила, бесстыжая. Да вы поглядите на эту потаскуху! Ну-ка, повернись!..

Лицо Майи залилось ярким румянцем.

— Ты зачем пришла сюда? — грозно спросил у жены Яковлев, — Пошла прочь!

Авдотья затряслась всем телом, взмахнула кулаками, грозя не то мужу, не то Майе, и удалилась.

— Ну, так как, хозяин, — нарушила молчание Майя, — сейчас сочтемся или потом?

Яковлев с шумом вдохнул в себя воздух, словно ему тяжело было дышать, и расстегнул ворот. Письмоводитель, не глядя на Майю, теребил конец скатерти. Чернильница вместе со скатертью съехала на край и свалилась на пол.

Майя повернулась и, сильно хлопнув дверью, вышла.

Сидор суетливо поднял чернильницу и стал вытирать бумагой испачканные чернилами руки. На полу осталась темная лужица.

Они довольно долго молчали, избегая смотреть друг на друга. Первым заговорил Яковлев:

— А ты чего молчал, словно язык проглотил?..

Письмоводитель пожал плечами:

— С этой женщиной лучше бы не связываться…

— Что ей от меня надо?

— Вы же слышали. Требует вернуть дом, имущество и скот, которые перешли к вам после смерти родителей Федора.

— Но ведь я его за это кормил, одевал, обувал столько лет!

— А чем вы это докажете? Документальных подтверждений у вас нет, что вы его содержали как опекун. Суд только бумагам верит.

— А зачем тогда мне письмоводитель, если он не может сочинить такой бумаги? — повысил голос Яковлев.

— Нет уж, увольте, — в тон ему ответил Сидор. — Довольно того, что мы сочинили с вами векселя, а вы даже не догадались отобрать их потом у него.

— А кому нужны были фальшивые векселя?

— Кому нужны? — Письмоводитель все больше и больше раздражался. — Вы забываете, с кем имеете дело — с дочерью Харатаева. Она собралась жаловаться в суд, что вы, снабдив батрака фальшивыми векселями, совершили аферу… И векселя эти приложит к жалобе. Представляете, что будет?

— Что?.. — похолодевшим голосом спросил Яковлев.

— Тюрьма. И мне и вам. Как вы могли оставить у него эти векселя?..

— Мне даже в голову не могло прийти… — часто моргая глазами, пролепетал Яковлев.

— Надо отобрать у них векселя немедленно. Иначе — беда.

— Отобрать? — Яковлев положил на стол тяжелый кулак. — Это можно. Отберем.

— Только без насилия, — предупредил письмоводитель.

— Ну, а как это сделать? — заглядывая Сидору в глаза, спросил Яковлев. — Научи.

Сидор, морща лоб, забарабанил пальцами по столу.

— Надо сделать так, чтобы он сам отдал вам векселя.

— О-о, чего захотел! — Яковлев попытался засмеяться.

— Идите к нему с вином, с закуской, не поскупитесь, пообещайте вернуть все сполна — дом и землю, все, что потребует в обмен на векселя.

— И не подумаю возвращать! — зашумел Яковлев. — Да он у меня больше съел.

— А кто вам говорит, чтобы вы возвращали? — Сидор дивился глупости улусного головы. — Важно выманить у него векселя.

Яковлев тяжелыми, грузными шагами прошелся по комнате, потом сел на орон.

— Недаром говорят, что у образованного не один, а два ума. — Яковлев опять встал, подошел к двери крикнул:

— Авдотья, принеси бутылку водки!

Авдотья сидела в комнате и плакала от обиды на мужа за то, что тот накричал на нее при посторонних и прогнал.

— Ты что, оглохла?

— Зачем тебе водка? — спросила она. — Мало той, которую вылакали? Никак не напьетесь.

— Не твоего — бабьего ума дело. Неси водку да поскорее!..

VII

Майя вышла из дома Яковлевых и остановилась, прислонившись к сосне во дворе. В висках громко стучала кровь, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Успокоившись немного, она подошла к юрте, осторожно открыла дверь и тихо переступила порог.

Федор бросился к ней:

— Ну что там было? — Голос у него дрожал.

У Майи кружилась голова, в ушах звенело. Она, пошатываясь, подошла к орону и села.

— Что они тебе, доченька, говорили? — спросила Федосья.

Все, кто был в юрте, окружили Майю, приготовившись слушать. Федор, видя расстроенное лицо Майи, веял ее руку и стал гладить.

— Какую казнь они для меня придумали? — спросил он.

— О тебе даже и речи не было, — ответила Майя.

— Как?.. А зачем же хозяин меня вызывал?

Майя рассказала о своем разговоре с Яковлевым. В юрте стало тихо.

В это время дверь юрты открылась.

— Кто там? — спросила чуткая Федосья.

На пороге стоял Яковлев. Он вошел в юрту и стал глазами искать Федора. Увидев его, улыбнулся и подмигнул.

Батрачки выскользнули из юрты. За ними, с опаской косясь на хозяина, вышли батраки. В юрте остались Яковлев, Федосья, Федор и Майя.

— Кто к нам пришел, Федор? — спросила Федосья.

— Это я, слепая, я, — ответил Яковлев.

— Голова?.. — удивилась Федосья и в страхе подумала: «Ну, сейчас разразится гром».

— Что, сынок, отдыхаешь? — ласковым голосом спросил Яковлев, садясь рядом на ороне.

Майя и Федор переглянулись, удивленные, что Яковлев не кричит, не топает ногами.

— Отдохни, отдохни, сынок. А моего Федорку ты правильно проучил. — Яковлев достал из кармана бутылку водки. — Я ему еще добавлю. Ты думал, что я взыщу с тебя за это?

«Ух лиса старая», — подумала Майя.

Федор всего ожидал от хозяина, только не этих слов.

— С тех пор как ты привез жену, мы с тобой, сынок, ни разу не поседели. Это непорядок. У порядочных людей так не принято. Знаю: ты на меня обижаешься, считаешь меня извергом, кровососом. Мол, наобещал перед женитьбой и то, и другое и позабыл. Нет, не забыл, помню. И все, что обещано мною, ты получишь сполна. Слово мое твердое. Мне жить осталось немного, и я не желаю грешить перед смертью. И ты, доченька, прости меня, старого. — Он повернулся к Майе. — В старину, когда брали в дом невестку, бросали в нее рукавицей, то есть испытывали ее терпение и трудолюбие. Тебя тоже не миновало это. Зато я увидел, что ты достойная пара моему Федору, и теперь спокоен.

Яковлев открыл бутылку.

— Давайте, дети, выпьем на радостях за вас и за благополучное окончание сева. Дай, Федор, чашки.

Майя попыталась остановить Федора взглядом, но тот не послушайся жены, достал с полки три чашки, поставил на стол.

Яковлев наполнил их водкой и первым поднял чашку:

— Ну, за ваше счастье, дети!

Вторую чашку Федор протянул Майе. Майя не взяла.

— Так нельзя, доченька. За счастье надо выпить. Я очень прошу тебя.

Майя взяла чашку и поднесла Федосье.

Старуха понюхала содержимое чашки и выпила. Майя подала ей лепешку.

— Кого мне благодарить? — спросила слепая.

— Всех нас, особенно моих детей, Федора и Майю, — скороговоркой ответил Яковлев.

Федосья промолчала.

— А не лучше ли нам пойти ко мне домой? — сказал Яковлев. — Ну что это за пир? Ни закуски… Пойдемте. Посидим рядком да поговорим ладком. Ведь мы свои люди.

Федор встал, чтобы идти. Майя даже не сдвинулась с места.

— Перестань дуться, доченька. — Яковлев подошел к Майе. — Мы тебя ждем.

— Я не пойду к вам, — сказала Майя и отвернулась.

— Ну почему? — в голосе Яковлева прозвучало нетерпение.

— Не желаю встречаться с вашей супругой, которая грозилась, что заставит меня языком навоз слизывать. И сына вашего не желаю видеть. Достаточно с меня сегодняшней встречи.

— Эх, кто старое помянет… Ничего этого больше не повторится. Хочешь, сделаю так, что они перед тобой повинятся? Вот увидишь, я помирю вас. Наступит благодать и тишина.

— Но я не желаю прощать, — твердо сказала Майя.

Захмелевший Федор потянул Майю за локоть:

— Ну, будет тебе, Майя, пошли.

— Не ходи, он хочет обмануть тебя, — шепнула Майя мужу.

Яковлев, стоя у порога, обернулся:

— Пусть тогда один Федор идет со мной, примет у меня дом и все, что вам причитается. Федора ты отпускаешь?

«Неужели он в самом деле собрался вернуть дом и имущество? — подумала Майя. — Ой, как бы он не надул». По своему отцу она знала нравы богачей. Им обмануть человека ничего не стоит.

Заметив нерешительность Майи, Яковлев заторопил Федора:

— Ну, пошли, сынок, пока не стемнело. Да, не забудь захватить векселя, которыми я в шутку снабдил тебя, когда ты ехал в Вилюйск. Помнишь? — сказал он это так, как будто только сейчас вспомнил о векселях. — Их надо сжечь. Где они?

— У Майи, — простодушно ответил Федор.

— Захвати их с собой.

Только теперь Федор понял, что привело Яковлева к ним на поклон — векселя. Значит, он не на шутку испугался. Ну и что же, почему бы не получить обратно все, что когда-то принадлежало его отцу взамен фальшивых векселей.

— Майя, дай-ка те бумаги, — попросил Федор.

— Пусть сначала вернет дом, скот, все имущество, тогда получит векселя. Иначе даже не подумаю отдать.

Яковлев вспылил:

— Если не вернете бумаги, ничего вам не дам. И господина урядника вызову. Он у вас силой отберет бумаги и отдаст мне.

— Вот вы как теперь заговорили господин голова, — холодно смазала Майя. — Ну что ж, попробуйте. Только как бы не пришлось вам раскаиваться.

— А зато, что избил моего сына, ответишь, — пригрозил он Федору.

— Вашего сына Федор и пальцем не трогал, — ответила Майя. — Это я его ударила по физиономии, чтобы не привязывался. Он на мне все платье порвал. Это его надо призвать к ответу.

Яковлев даже позеленел от злости:

— Ну, ты, вертихвостка! Ради батрака бросила отца с матерью! Ни одна порядочная женщина этого бы не сделала.

— Лучше батрак, чем грабитель, вроде вас, — ответила Майя. — У батрака чистая совесть и помыслы чистые. А у вас душа черная, как воронье крыло, и руки грязные…

Яковлев не дослушал. Он выскочил из юрты, сильно хлопнув дверью.

В юрте долгое время все молчали. Старуха Федосья неподвижно сидела с наклоненной головой, как будто к чему-то прислушиваясь. Майя как стояла у печки, так и продолжала стоять не шевелясь. Федор, испуганный гневом хозяина, застыл возле двери, глядя на Майю. Наконец он спросил у Майи:

— А зачем ему вдруг понадобились фальшивые векселя?

— Ты не слышал, хочет сжечь их, — ответила Майя и, сев на орон, добавила: — Я сказала ему, что буду жаловаться, он, видимо, испугался.

— А может, он и в самом деле собирался вернуть имущество и дом моего отца? — как бы думая вслух, сказал Федор.

— Если бы он хотел это сделать, вел бы себя по-другому, — сказала Майя и отвернулась. — Не верю я ему.

Старуха Федосья молча слушала их разговор. По ее сухим морщинисты щекам скатывались крупные слезы.

— Большую беду вы на себя накликали, дети, — сказала она. — Не нынче, так завтра он привезет господина урядника: отнимет у вас все бумаги…

«А меня посадят в острог», — мысленно докончил слова Федосьи Федор.

— Федор, нам нельзя здесь оставаться, — сказала Майя. — Надо бежать отсюда, пока не поздно.

Федосья повернула к Майе лицо и утвердительно закивала головой:

— Твоя жена права, Федор.

Кто-кто, а Федосья знала волчью натуру своего хозяина — она у него всю жизнь батрачит. Сколько на ее глазах по злой воле Яковлева погублено жизней, искалечено судеб — не счесть. У Яковлева был батрак, звали его Сордонг Иван. Ему пообещал хозяин за работу дать пуд семенного зерна. И верно: весной Яковлев дал ему пуд семян. Посеял Иван на своем клочке хозяйские семена и ждет всходов. Ждет неделю, вторую, третью, ждет месяц, да так и не дождался — ни одно зерно не пустило ростков. Семена-то, оказывается, хозяин дал ему тронутые заморозком. Иван схватил косу и к Яковлеву на пашню, взял и скосил его всходы! Что тут было!.. Примчался урядник, составили на Ивана бумагу — и в острог горемычного. Скошенные всходы еще пуще потом пошли в рост, стали густые, зеленые. А Иван из острога так и не вернулся, должно быть, умер там.

Федосья очень боялась, чтобы с Федором не сделали того же, что Иваном.

— А куда убежишь от него? — спросил Федор. — Он нас везде найдет.

Майя сидела молча, печально склонив голову. «А не хуже ли будет, если мы с Федором скроемся, а Яковлев потом найдет нас? — думала она. — Здесь на людях не так-то просто безнаказанно отнять бумаги, а на стороне, без свидетелей…»

— Ведь мы же не столбы, в землю вкопанные. — сказала Майя, — и не песты для ступы — куда захотел, туда и перенес. Мы — люди!..

— Да, люди, милые мои, люди! — воскликнула Федосья. — А людей-то негоже в землю закапывать вроде, деревьев. Вокруг-то ширь какая да благодать. Помню, когда еще была зрячей, часто ходила на Лену-матушку. Река-то наша без конца без края, с небом синим как будто сливается. И солнышко-то по утрам в летнюю пору выныривает из реки и вверх по небу поднимается. Поглядишь, бывало, совсем близко до солнышка, а на самом деле, говорят, далеко-далеко. И река-то нигде с небом не соединяется, течет себе одна в самый океан-море. Вот так и дорога: идет она через леса, поля, луга, и конца-края ей нет. Если поглядишь на нее с нашей елани, кажется, будто у леса ей конец. А подойдешь к лесу и видишь — пошла дорога дальше по просекам. И сколько бы ни шел — впереди будет дорога. Сидя в юрте, думаешь, что только и света, что в окне. А выйдешь за ворота — далеко, далеко видно, и глаза отыщут не одну, а много дорог. Дети, вам хозяин не даст теперь житья, вам лучше скрыться.

Майя наклонилась к Федору и прошептала.

— Старуха дело советует. Нам нужно бежать, и как можно скорее. Живя дома, я тоже думала, что только и света, что в окне. А поехала с тобой, не заботилась, куда приведет нас дорога. Оказывается, не туда мы приехали…

В юрту вошел Малаанай и сел возле Федора.

— Что ты, дурак, наделал, — сказал он. — Хозяин велел привезти урядника.

— Кого посылает за урядником? — спросил Федор.

— Меня. Сейчас седлаю лошадей и еду. К утру урядник будет здесь — Малаанай, видно, торопился, Потому засиживаться не настал.

Вскоре девушки батрачки и батраки вернулись в юрту. Молча поужинали и, сморенные дневной работой, легли спать. Никто ни о чем не расспрашивал Федора и Майю, понимая, что им и без того тяжело. Все уже знали, что хозяин послал за урядником.

Майя и Федор тоже легли на свод орон.

В эту ночь Федосья долго не могла сомкнуть глаз, ворочалась на своей жесткой постели, вздыхала, плакала. Ей жалко было Федора и Майю.

VIII

В полночь Федосья ощупью подошла к спящим Федору и Майе и разбудила их.

Майя поймала Федосьину руку и прижалась к ней щекой:

— Встаем…

Федор, громко посапывая, продолжал спать. Слишком много событий пережил он за день: драку, вспышку хозяйского гнева, испуг и после всего этого выпил.

Майя ерошила рукой жесткие волосы мужа и слегка толкала его.

Фадосья вернулась на свое место.

В юрте было тихо. Маланья во сне скрежетала зубами, что-то бормоча невнятное. Майя поняла только одно слово: «Досадно».

«Еще бы не досадно», — подумала Майя, невольно прислушиваясь к бормотанью Маланьки. На днях Маланья под большим секретом рассказала Майе, что Федорка ее изнасиловал и она забеременела. У нее начал было расти живот, и это заметила хозяйка.

— От какого кобеля ходишь брюхатая? — спросила она.

Маланья расплакалась.

— Чего молчишь? Или сама не знаешь от которого? Ну, признавайся.

И хотя у девушки ноги подкашивались от испуга, она призналась, что всему виной ее сын Федорка.

— Вот как… Быстро ты успела вокруг пальца его обвести. В невестки ко мне метешь? — Авдотья размахнулась черенком и ударила Маланью в живот.

Маланья несколько дней пролежала и родила мертвого ребенка.

«Надо бежать от этих извергов, как от чумы», — подумала Майя и затормошила Федора:

— Федор, вставай…

— А-а-а. — Он повернулся на другой бок.

Наконец Майя растолкала мужа. Он встал и, зевая, натянул торбаса. Майя свернула свою убогую постель, связала ее поводом, стала среди юрты, где столько времени они с Федором прожили. Ей не хотелось уходить отсюда неизвестно куда. Тут, какой ни кров, все же был кров, а впереди — неизвестность.

Федор сидел на ороне, обхватив руками голову.

Майя пошла за печку к орону старухи Федосьи.

— Бабуся, — горячо прошептала она, — вы теперь нам с Федором вроде родной матери. Прощайте… — Майя положила голову на иссохшую грудь старухи.

— Дитя мое родное, Майя. — Федосья погладила ее голову. — А где же Федор?

Федор встал и тоже подошел к старухе, сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Ему тоже казалось, что он расстается с родной матерью.

— Услышу ли когда-нибудь ваши голоса?.. — задрожала Федосья. — Мне недолго осталось жить…

Майя поцеловала ее в мокрую щеку.

— Прощай, Майя… Береги Федора. Ты побойчее его, а Федор у нас уж больно смирный. Живите, дети, мирно и счастливо. Поддерживайте друг друга, защищайте, пусть во всем у вас будет удача. Была бы зрячая, пошла бы с вами хоть на край света.

Федор и Майя с трудом, словно под тяжелой ношей, переступили высокий порог юрты и вышли во двор. Небо уже начинало светлеть. Было прохладно, и Майя почувствовала, как легко она одета.

Они перелезли через изгородь, вышли на тракт. Федор остановился, как бы спрашивая самого себя, в какую сторону идти. Он вспомнил о купце Иннокентии, у которого когда-то жил будучи в бегах, и удивился, почему только сейчас о нем подумал.

— Майя, знаешь, куда мы пойдем?

— Куда?

— К купцу Иннокентию.

О купце Иннокентии Майя слышала от Федора в прошлом году по дороге к Яковлеву. А потом забыла о нем, так как Федор больше не вспоминал. Ему претило слово «купец», напоминающее о его самозванстве.

— А далеко живет этот купец? — спросила Майя.

— Далеко… В Кильдемцах.

Обрадованные тем, что теперь ясно, куда идти, они заспешили на восток. Из-за леса выглянуло багровое солнце, как бы прислушиваясь к громкому птичьему щебету.

Миновав лесок, Майя и Федор вышли на широкую поляну. Дорога шла по суходолью, мимо омута. Вода в омуте блестела, отражая синее небо. За омутом, который легко было обойти, лежало кладбище. Там похоронены отец и мать Федора. Умерли они чуть ли не в один день от брюшного тифа, поэтому их похоронили в одной могиле.

Федор свернул с дороги к кладбищу, ведя за руку Майю. Та безропотно шла за ним.

— Здесь лежат мои отец и мать, — остановившись у крайней могилы, глухо сказал Федор.

Майя молча вытерла слезы. Она тут же вспомнила о своих родителях, «Где-то и мои отец с матерью горюют по своей дочери, потеряв надежду увидеть ее», — подумала она и еще больше залилась слезами.

Вдали показалась деревня Никольское. Внизу, вдоль протоки, стояли дома хамагаттинских жителей. Не желая показываться людям на глаза, Федор и Майя свернули с дороги, пошли по полю. Майя стала собирать подснежники.

— У купца Иннокентия большая семья? — догнав Федора, спросила она.

— Их только двое: муж да жена.

Солнце поднялось над лесом и осветило поляну. Настроение у Майи приподнялось. Голос ее звучал все громче и звонче:

Впереди себя они увидели изгородь из жердей — это была граница владений головы Яковлева. За частоколом начинались земли других наслегов. Вскоре изгородь осталась у них позади. Майя и Федор пошли по поляне, спотыкаясь о кочки. Из рытвины, почти из-под ног Майи, выпорхнула какая-то птичка. Беспомощно махая крыльями, она упала на землю. Майя побежала к птичке, чтобы поймать ее, но не тут-то было: птичка ловко ускользала из ее рук, раззадоривая Майю.

Федор рассмеялся:

— Не догонишь.

— Ты так думаешь?

— Ведь у нее крылья, возьмет и улетит.

— У бедняги, наверно, крыло повреждено… Не может летать.

— Это — хитрость. Вот увидишь — улетит.

— Птичка не умеет хитрить.

— Она отвлекает нас от яиц.

— У нее есть яйца?.. Где?.. — Майя посмотрела в рытвину, откуда выпорхнула пташка, и увидела гнездышко, где лежали дна пестрых яичка.

— Какое красивое, аккуратное! — залюбовавшись гнездышком, воскликнула Майя. В эту минуту она завидовала даже птичке, у которой есть пристанище. А они с Федором, бездомные скитальцы, идут куда глаза глядят.

«Хотя бы какой-нибудь уголок, только бы свой», — подумала Майя, а вслух промолвила:

— Вот бы нам такое… — и показала на гнездышко.

Птичка кружилась над Майей, надрывно щебеча.

— Пойдем, Федор, видишь, как терзается, — пожалела птичку Майя и, взяв Федора за руку, повела его по полю.

Солнце поднялось высоко. Федор и Майя, держась за руки, шагали по широкой поляне, вдыхая запах молодой травы. С утра на восточном крае неба темнела туча, теперь она рассеялась, и небо стало чистым-чистым. Ни облачка. Солнце заливало землю резвыми лучами, не скупясь на тепло. Вдалеке блестела Лена, маня к себе. А еще дальше, по ту сторону реки, зеленой шелковой каемкой тянулись леса. Высоко в небе курлыкали журавли.

Майе захотелось помечтать.

— Почему на свете есть богатые и бедные? — не выпуская руки Федора, спросила она. — А вот птицы все равные. Почему так?

Федор пожал плечами:

— Не знаю.

— Почему люди не живут свободно, как птицы? Одни все себе захапали, а другие от голода помирают. Справедливо ли это?

Федор вздохнул. Узел, который он нес на спине, отяжелел, все больше и больше давил.

— У птиц тоже нет порядка. Там тоже сильные пожирают слабых.

Майя не поверила:

— Неправда. Птицы свободные, летят, куда захотят, а вот люди…

Деревня Никольское осталась справа. В этой деревне жил урядник. Наши путники увидели, как из деревин выехали два всадника — Федор узнал Малааная и урядника. Они рысью мчались на запад. Федор догадался, куда и зачем они поехали, с облегчением вздохнул, когда всадники отъехали достаточно далеко.

— Пошли, Майя, скорее. Малаанай с урядником поскакали к Яковлеву.

Майя и Федор ускорили шаг. В воздухе послышался шум крыльев и каркающий крик, похожий на треск сухих сучьев. Серый чеглок кружился в небе, преследуя добычу. Вот он сложил крылья, отчего стал похож на ножницы, и, ринувшись вниз, на лету схватил жаворонка и сел на кочку, подальше.

Майя с криком побежала к кочке, желая спасти жаворонка. Чеглок взмыл под облака. Жаворонок вяло бился на кочке, приподнимая голову. Майя подняла птичку, посадила на ладонь. Со спины жаворонка капала алая кровь…

Майя вырыла между кочками ямку и похоронила жаворонка.

— А я завидовала птичкам, их свободе… — печально сказала она и задумалась. — Когда я была маленькой, меня учил грамоте один ссыльный, Аркадий Романович. Помню, он говорил мне: «Все люди, рождаясь, ничем не отличаются друг от друга, богат ли он или беден…»

— Почему же потом одни становятся богатыми, другие бедными? — спросил Федор.

— Богатеет тот, кто похитрее, — ответила Майя. — Имея лишнюю одежду и пищу, хитрец отдает их нуждающимся, заставляя несчастных отрабатывать. Богатство множится… А ты как думаешь?

— Я слышал, будто все это — по божьей воле, — улыбаясь, ответил Федор. — Бог сотворил одних бедными, других — богатыми. Ты в это веришь?

— Мой учитель говорил, что нет ни бога, ни черта. Я была глупа и однажды передала слова Аркадия Романовича священнику. Тот страшно рассердился и велел прогнать учителя. — Майя вздохнула — Бог, наверно, все же есть. Но почему он такой несправедливый? Почему не сделал всех людей одинаковыми?

— А сами-то богачи верят в бога? — спросил Федор. — Если бы верили, они боялись бы бога и не обижали так бедняков. Бог бы не стерпел, видя, как Яковлев отнял все отцово имущество. Наверно, прав твои учитель — нет бога, его выдумали богачи, чтобы стращать батраков.

Раньше Майя, живя за спиной богатых родителей, не боялась ни бога, ни черта. Теперь, хлебнув горя, она стала верить в бога, хотя и обижалась на него за несправедливость. Но ей не хотелось вступать в спор с Федором, и потому она ничего ему не ответила.

Они шли по поляне вдоль дороги, потом свернули в лес, чтобы их не заметили в случае погони.

Глубоководные омуты и высокий холм, поросший кустарником, постепенно теснили поляну к дороге, пока поляна совсем не оборвалась. Идя вдоль дороги, между деревьями, путники приблизились к большой церкви, построенной недавно. Церковь сверкала золочеными арестами и краской. Справа она примыкала к плотной стене леса, слева — к дороге, и ее никак нельзя было обогнуть, оставаясь незамеченным. Стояла церковь на холме, и от этого казалась еще выше, величественней. Сюда ходили молиться прихожане трех наслегов: двух Хомустахских и одного Одейского.

Федор и Майя, оглядываясь взбирались на холм. Впереди их взлетел жаворонок и, чуть двигая распластанными крылышками, звонко запел.

— Федор, погляди!.. — Майя приложила к глазам ладонь, защищая их от солнца, показала на жаворонка. — Видишь?

— Ну, вижу!

— Это мой жаворонок… Полетел к богу жаловаться на богачей.

Федор посмотрел на жаворонка, потом на Майю и горько улыбнулся. Майя стояла не отрывая глаз от жаворонка, и, казалось, нет силы, способной отвлечь ее. Вдруг жаворонок, похожий на подхваченный ветром лоскут, стремительно опустился на землю и пропал.

Майя подошла к церковной ограде и горячо зашептала:

— Господь бог, создавший всех нас! Выслушай и пойми, о чем, жалуясь, поет этот милый птенчик, серебряногрудый жаворонок. На земле, созданной тобой, царят несправедливость, гнет… Этот жаворонок — мой посланец. Выслушай, боже, его мольбы и защити всех слабых птичек и зверюшек от когтей и зубов кровожадных хищников. Слабые тоже хотят жить. Неужели ты, господь бог, не видишь, что и люди разделились на богатых и бедных? Богачи бедняков и за людей не считают. Неужели ты не слышишь стонов и плача несчастных? Или тебе в утеху их вопли и слезы?..

Майя обернулась к Федору. В глазах ее стояли слезы.

— Пока до бога дойдет твоя молитва, господин урядник выслушает жалобу головы Яковлева и бросится нам вдогонку, — усмехнулся Федор. — Пошли скорее.

Годова Яковлев встал рано, чтобы встретить урядника. Он ждал его утром. Старик разбудил Авдотью, велел поставить самовар и накрыть на стол в большой комнате. Голове не сиделось на месте, он часто выходил во двор, прохаживался, поглядывая на ворота. Шатаясь по двору, Яковлев заметил, что батраки еще не вставали. В другой раз он поднял бы такой шум, что надолго все запомнили бы. А сегодня голова, мирно посапывая, думал: «Пусть спят. Проснувшись, они разошлись бы на работу. И Федор ушел бы с ними. Потом ищи его. А так мы возьмем его на ороне тепленьким. Пусть пока спит…»

Яковлев вышел за ворота. Из-за лиственничной рощи показались два всадника. Они ехали рысью. Старик тяжелой трусцой прибежал в дом и разбудил Федорку.

— Ну-ка, проснись, покажи лицо…

— Не притрагивайся, больно, — захныкал Федорка.

— Не буду, только посмотрю… Ну-ну, хорошо… Сильно он тебя, оказывается, ударил… С орона не вставай, лежи. Пусть господни урядник придет и сам увидит… Ну, погоди же, собачье отродье!

Голова вышел на крыльцо и увидав урядника. Он въезжал во двор. Яковлев пошел ему навстречу:

— Здравствуйте, господин Березкин!

— Здравствуйте, — без тени подобострастия ответил урядник и поднес три пальца к блестящему козырьку фуражки с большой кокардой. Это был мужчина лет сорока, полный, румянощекий, с рыжеватыми усами и бородой.

Он слез с коня и улыбнулся.

— Чем могу служить? — спросил урядник, безбожно коверкая якутские слова. Он в Намский улус был назначен урядником несколько лат назад.

— Есть дело небольшое, — ответил Яковлев.

— Мало-мало кража есть, что ли?

— Нет, бог миловал.

— Кражи нет? Зачем же я тогда понадобился?

— Потерпите, сейчас все узнаете. — Яковлев пригласил Березкина в дом. Увидев около дверей Малааная, он бросил: — Присматривай за Федором. Как только он соберется куда-нибудь идти, скажи мне.

— Ладно, — ответил Малаанай.

Урядник, увидев на столе бутылку водки, оживился. Поглаживая рыжие усы, он, не дожидаясь приглашения, сел к столу.

Хозяин наполнил две рюмки, одну поднял сам, вторую подвинул гостю.

— Будем здоровы.

Закусывали они не спеша, громко разговаривая по-якутски и по-русски о том о сем. Вскоре бутылка была опорожнена.

Захмелевший урядник сидел, поглаживая усы, готовый честно отплатить за угощение.

— Ну, какое у вас дело? — спросил он.

Яковлев заискивающим жестом пригласил Березкина в другую комнату. Тот, не поняв, продолжал сидеть.

Голова, глядя на медные пуговицы урядника, начал объясняться:

— Есть у меня одни батрак, Федор. Года три назад этому самому Федору пришла в голову блажь высватать в Вилюйском округе дочь головы… Мы, смеха ради, снабдили его фальшивыми векселями, чтобы он мог пустить пыль в глаза родителям невесты…

Урядник сидел и хлопал глазами, ничего не понимая из того, что говорил хозяин по-якутски. Да он и не старался понять.

— Федорка! — громко позвал Яковлев сына. — Поди сюда!

Вислогубый Федорка охая, прикрыв рукой вспухшую щеку, вышел из спальни.

— Мой сын, — сказал Яковлев, мешая русские и якутские слова, показывая на Федорку. — Это его батрак Федор так отделал вчера.

Теперь урядник понял. Это было видно по лицу, с которого словно ветром сдуло улыбку. Он вскочил со стула и грозно сказал по-русски:

— Подайте сюда батрака! Принесите розги!

Яковлев, довольный благородным порывом господина урядника, деликатно взял его за локоть и опять посадил на стул. Голова хотел, чтобы Березкин выслушал его до конца.

В это время вошел письмоводитель Сидор.

— Очень кстати! — обрадовался Яковлев. — Поговори с ним.

Урядник молча, кивая головой, выслушал письмоводителя и вдруг протрезвевшими глазами посмотрел на Яковлева. Голова виновато улыбнулся.

Они мирно вышли из дома и направились к юрте, где жили батраки.

Навстречу им попался Малаанай. Лицо у него было озабоченное.

— Федор не ушел? — спросил Яковлев.

— Федора нигде не видно, в юрте тоже нет, — ответил Малаанай.

Урядник, Яковлев и письмоводитель вошли в юрту. Батраки только что встали, вскипятили чай. Орон Федора и Майи был пуст. На нем лежала только желтая трава.

— А где же Федор? — сердито спросил хозяин.

Батраки переглянулись.

— Он дома не ночевал, — ответила Маланья.

— Как?.. — Лицо Яковлева вытянулось. — Где же он?..

Толлор Николай, словно на слыша вопроса хозяина, скривившись, сказал:

— Так он с женой, оказывается, куда-то удрал. Вот так дела… — Было непонятно, одобряет он или осуждает.

«Знают, бестии, где они, но скрывают», — подумал Яковлев, вглядываясь в лица батраков.

Не понимая, что произошло, урядник спросив по-русски:

— В чем дело? Где он?

— Сбежал… — ответил письмоводитель.

Урядник постоял немного с равнодушным видом и повернул к выходу.

— Надо было держать, — сказал он и первым вышел из юрты.

Яковлев набросился на Малланая, стоявшего во дворе:

— Это ты, бездельник, прозевал их!.. Сейчас же седлай лошадей, поедем вдогонку!

Малаанаю не нужно было повторять, что надо делать. Он бегом бросился к конюшне. Пока Малаанай седлал лошадей, к господам на своих кривых ногах подбежал Чэмэт Семен. Не сводя с хозяина своих узких глаз, он сказал:

— Спросите у слепой, куда ушел Федор. Она должна знать.

Господа опять вошли в юрту. Старуха Федосья сидела за печкой и пила чай.

Яковлев подошел к ней и громко спросил:

— Старуха, куда ушел Федор с женой?

Федосья вытянула вперед обе руки с иссохшими скрюченными пальцами, словно желая показать, в каком направлении они ушли, и ответила:

— Далеко-далеко пошли.

— Куда?.. — В голосе Яковлева было нетерпение.

— Ушли в город.

— Давно?

— Эх, давно… Еще вечером. Поужинали, собрались и ушли. Вчера…

Федосья догадалась, зачем Яковлев спрашивает у нее о Федоре и нарочито сказала, будто ушел он с Майей еще вчера. Известное дело, что за людьми, убежавшими еще вчера, бесполезно посылать погоню.

IX

Федор и Майя к вечеру добрались до Кильдемцев. Если бы им не так хотелось есть и над головой была хоть какая-нибудь крыша, под которой можно прилечь и отдохнуть, они бы так не спешили продать свою свободу, которую сегодня впервые ощутили всей душой.

Робея, они вошли во двор купца Иннокентия и остановились у калитки. Хозяин сидел на крыльце дома и отдыхал в тени. Это был пожилой якут, усатый, чернобородый. Волосы у него были черные, густые, с проседью на висках, глаза большие, круглые, как у сокола, пристальные. Он увидел, что к нему вошли незнакомые люди, но продолжал сидеть, дожидаясь, когда к нему подойдут и скажут, зачем пожаловали.

Купец Иннокентий был не очень богат — около тридцати коров и быков и сорок лошадей. Летом он во второй половине дома открывал магазин и торговал солью, спичками, свечами, водкой. Зимой скупал скот, забивал, а мясо продавал.

Деревня Кильдемцы простиралась под горой, поэтому в ней становилось сумрачно еще до того, как заходило солнце. Тесный двор Иннокентия был обнесен высоким забором, и в нем темнело еще раньше.

Ноги Майи точно приросли к земле и как будто похолодели. Она продолжала стоять у калитки не двигаясь, испуганно глядя на купца, которого видела впервые. Федору ноги тоже плохо подчинялись и в коленках, казалась, совсем не гнулись. Почти не помня себя, он подошел к крыльцу, остановился, стянул с головы растрепанную волосяную шляпу, поклонился:

— Здравствуйте.

Ответили Федору ласточки, кружа в небе, недалеко от гнезд, темневших под высокой дощатой кровлей. Но даже они чирикали неприветливо, словно чураясь непрошеных гостей.

— Я — Федор… — Он сам плохо слышал свой голос.

Хозяин опять ничего не ответил, равнодушно глядя на пришельца. Глаза его как будто говорили: «Вижу, что Федор. Ну и что же?»

Майя, продолжавшая стоять у калитки, вдруг почувствовала страшную усталость и голод. Робость сменилась раздражением, она позвала Федора.

— Федор, уйдем отсюда!

— Что вам угодно? — наконец подал голос Иннокентий.

— Пришли наниматься на работу, — безнадежно промолвил Федор.

Идя сюда, он рисовал в воображении, как обрадуется Иннокентий, увидя его, а вышло так — ни знать, ни слушать не желает, словно впервые видит.

— На работу? Хм… Так мне не нужны батраки.

Иннокентий встал, давая знать, что разговор окончен, и повернулся спиной, протянув руку к двери.

«Не узнал меня, — мелькнула у Федора мысль — Но как остановить его? Вот он сейчас скроется в доме, хлопнув дверью, и велит их с Майей прогнать со двора. Куда они тогда пойдут на ночь глядя, голодные, изнуренные дорогой?»

— Я — Федор, который жил у вас, — сказал он дрожащим голосом. — Убежал от головы Яковлева.

Иннокентий обернулся:

— Федор?! А-а, Федор!..

Федор застенчиво улыбнулся, облизывая сухие губы; теперь Иннокентий окончательно убедился, что перед ним его бывший батрак.

Хозяин быстро сошел с крыльца, с неожиданной легкостью подбежал к Федору, схватил его за плечи.

— Ух, и вырос же ты!.. Встретил бы на дороге и не признал. Ни за что. — Купец посмотрел на Майю. — А это кто?

— Моя жена.

— Вот как! Ушел от нас вот таким, а вернулся взрослым мужчиной, с женой. Откуда мне тебя узнать? Что ж, так и должно быть.

Иннокентий бесцеремонно продолжал оглядывать жену Федора. Он мысленно снял с Майи ветхое платье, торопливо зашитое на спине, и прикинул дорогие шелковые наряды. «Красивая была бы женщина, — чуть не вырвалось у купца, и что-то вроде сочувствия шевельнулось в нем: — Боже, как она молода».

Майя смутилась, сжалась под взглядом незнакомого мужчины и, не зная куда себя деть, закрыла лицо руками.

— Из каких мест взял себе жену? — потеплевшим голосом спросил Иннокентий.

— Из Вилюйского округа.

— Из Вилюйского?.. Вилюйчан я знаю. Приходилось частенько встречаться на Маче. Хорошие люди… И жена у тебя хорошая, сразу видно. Почему же мы стоим? Пошли в дом.

Иннокентий, широко улыбаясь, взошел на крыльцо, распахнул дверь и пригласил Федора и Майю в дом.

Едва гости переступили порог, как Иннокентий неожиданно тонким голосом закричал:

— Старуха, выйди-ка посмотри, кто к нам пришел!

Дверь боковой комнаты открылась, вышла сухощавая, небольшого роста старуха с бледным лицом и молча уставилась на Федора и Майю.

— Да ведь это Федор, — не утерпел Иннокентий. — Помнишь, жил у нас? А это его жена.

У хозяйки лицо просветлело, она приветливо улыбнулась.

— Никогда бы не узнала…

Майе понравился голос хозяйки.

— Гости, наверно, проголодались с дороги, приготовь поскорее чего-нибудь поесть.

Хозяйка молча вышла в правую комнату. Вскоре послышался звон посуды. Майю слегка поташнивало от голода, кружилась голова.

Купец был рад приходу Федора и Майи и не скрывал этого. Он знал, что на Федора можно во всем положиться, и теперь с его помощью он расширит торговые дела. И женщина в доме очень нужна, жена часто хворает, не встает с постели. В такие дни Иннокентию приходится трудно: в комнатах беспорядок, хозяйство без присмотра. Хозяин усадил Федора и Майю на стулья и не сводил с них ласкового взгляда.

— Все это время жил у Яковлева? — спросил он, обращаясь к Федору.

— Да.

— Почему же ушли от него? — Иннокентий посмотрел на Федора, потом на Майю. — Не ужились?

— Не ужились… — Федор вздохнул.

В комнате наступила тишина. Хозяин хотел что-то сказать, но смолчал. Смотрел он на Федора и Майю по-прежнему приветливо.

— С тех пор как он увез тебя отсюда, мы с ним ни разу не виделись, — наконец подал голос Иннокентий. — Не заезжает ко мне, наверно злится.

«Совсем бы он сюда не приезжал», — подумала Майя.

Из правой комнаты вышла хозяйка и пригласила всех к столу.

Стол был накрыт новой зеленой клеенкой. На столе расставлены чашки, блюдца. Посередине на продолговатой луженой подставке стоял кипящий самовар, отсвечивая начищенной медью. На большой тарелке возвышалась горка нарезанного белого хлеба, рядом стояла другая тарелка, наполненная сливочным маслом.

Хозяин критически осмотрел стол, крякнул и, обращаясь к жене, сказал:

— А где же закуска? Да и нет того, что перед закуской употребляют. Принеси-ка ты нам водочки и колбасы нарежь, что ли.

Немного погодя в столовую вошла молоденькая полнотелая якутка, неся бутылку водки и тарелку с нарезанной колбасой.

Иннокентий раскупорил водку, наполнил три рюмки. Рюмка, стоящая перед Майей, оказалась полнее всех. Все на это обратили внимание.

— Как вас зовут? — спросил хозяин.

— Майя.

Хозяйка ласково улыбнулась, глядя на Майю из-за самовара. У Майи запылало лицо, щеки зарумянились.

— Пусть, Майя, ваше счастье будет полным, как полна эта рюмка, — провозгласил Иннокентий и первым выпил до дна.

После ужина все вышли во двор подышать свежим воздухом. Солнце закатилось за гору, стало немного прохладнее. Иннокентий сел на траве посреди двора и пригласил передохнуть Федора и Майю.

Иннокентий решил не оттягивать разговора, поэтому спросил:

— На какой же срок вы хотели бы ко мне наняться на работу?

— Это зависит от договоренности, — ответил Федор, — можем договориться на какой угодно долгий срок. Мы с женой теперь люди вольные, словно птицы.

Майе понравилось, как Федор начал разговор с купцом.

— Что ж, давайте договариваться. Сколько просите за год?

Вопрос хозяина завел Федора в тупик. У Яковлева он ни копейки не получал за работу. Его кое-как кормили, кое-как прикрывали наготу, но что это за жизнь была. Федору смертельно надоела такая жизнь, ему хотелось хоть немного вздохнуть, тем более что он теперь не один. Ему и жене надо бы и одеться, и хоть каким-нибудь хозяйством обзавестись, и деньжат немного накопить. Не век же батрачить. Но сколько запросить за работу, Федор не знал и потому молчал, несколько смущенный и растерянный. Он посмотрел на свои большие мозолистые руки — больше ничего у него не было, но цены им он не знал.

На помощь Федору пришла Майя. Ей приходилось слышать, как ее отец договаривался с людьми, нанимая их на продолжительный срок.

— Если дадите одну корову за год, кроме питания и одежды, мы, пожалуй, согласились бы, — сказала она, выдержав взгляд купца.

Иннокентию не понравилось вмешательство Майи в мужской разговор, но вида не подал:

— Кроме питания и одежды, говоришь, одну корову? Молодую или старую? Стельную или лучше, яловую? Когда бы вы желали получить корову, сейчас или по истечении срока?

Майя впала в раздумье. Неловко просить корову сейчас, еще не заработав ее. Да и чем кормить скотину зимой? Но надо хотя бы увидеть, что дадут им будущей весной. Чтобы не получилось вроде кота в мешке.

— Не худо бы посмотреть на корову сейчас, — наконец ответила Майя, — а возьмем мы ее у вас весной, кода кончится срок. Хорошо бы молодую корову и стельную. Если нам повезет и она отелится рано, у нас уже весной будет свое молоко и масло.

Хозяйка стояла у крыльца и слушала разговор.

— Как думаешь, Харитина, не дорого ли? — спросил у жены Иннокентий, а сам подумал о Майе: «Хоть ты и бойка, а продешевила»…

Харитина пожала плечами:

— Кто его знает? Тебе виднее. — Она никогда не вмешивалась в дела мужа и знала, что он спросил у нее для порядка.

Купец подумал, повздыхал и наконец ответил:

— Немного дороговато, но не стану с вами торговаться. И корову вашу всю зиму кормить буду. А там дальше видно будет. Может быть, придется нам немного уступить. Пока договариваемся на год.

— Ты, Федор, согласен? — спросила Майя у мужа.

— Конечно, согласен.

Иннокентий откровенно разглядывал Майю, словно видя ее впервые. «Или долго жила у людей батрачкой, или шарлатанка, прошедшая огни и воды», — подумал о жене Федора купец.

На горе, в зарослях, звонко куковала кукушка. В загородке за домом тихо мычала корова, подзывая теленка.

Мимо прошла девушка с двумя берестяными подойниками.

— Варвара, — окликнул девушку купец, — покажи-ка этим людям молодых коровенок.

Майя молча пошла за Варварой. В загородке лежало десять молодых коров, жуя жвачку.

Больше всех Майе понравилась небольшая, черненькая, с белой отметиной на лбу.

— Как ее кличут?

— Туосахта.

Майя зашевелила пальцами.

— Туосахта, Туосахта. — Майя подошла к корове. Животное, перестав жевать, приподняло уши и с шумом втянуло в себя воздух. Майя погладила корову по лбу.

Варвара все время молчала, наконец спросила:

— Вы нанялись к ним работать?

— Нанялись.

Из груди ее вырвался не то крик, не то стон. Девушка хотела что-то сказать и даже рот открыла, но, увидев приближающихся Иннокентия и Федора, осеклась.

Майя в продолжение долгой зимы возилась у Яковлева в хотоне с коровами и кое-чему научилась. По глазам и даже по рогам она угадывала нрав коровы, по крестцу и по вымени — молочная или немолочная. Эта молодая коровенка по всем признакам должна быть смирной и молочной.

— Ну что, выбрала себе корову? — спросил купец у Майи.

— Вот эта, Туосахта.

«Ну и выбрала, — подумал Иннокентий. — Самую маленькую из всех коров. Сразу видно, что ты, молодка, ничего не смыслишь в скотине».

Вскоре они вернулись в дом. Хозяин показал Федору и Майе маленькую комнатушку с одним окном:

— Вот тут вы будете жить.

Как ни устали Федор с Майей за день, они долго не могли уснуть. Слышно было, как в дом вошла Варвара — принесла вечерний надой молока, как купец о чем-то с ней тихо разговаривал. Варвара громко заплакала и убежала. Потом еще долго в доме хлопали дверью, топали. Майя поняла, что из-за нее и Федора увольняют Варвару, и ей стало не по себе. Она сказала об этом мужу и пожалела, что пришла сюда.

Федор промолчал, хотя ему было неприятно, что из-за них отказали ни в чем не повинной батрачке.

— Вот так и нас возьмут и прогонят, — прошептала Майя.

— Не думаю… Я хозяина давно знаю.

— А что за люди наши хозяева? — спросила Майя. — Не очень злые?

— Хозяйка — женщина хорошая, совсем не сварливая, простая, а хозяин — человек с норовом. Он может и обмануть незаметно и обидеть, хотя, конечно, его не сравнить с Яковлевым. Яковлев — зверь…

— Дай бог, чтобы все было хорошо. — Майя прижалась к Федору.

Вскоре Федор захрапел, а к Майе сон все не приходил. Она долго лежала с открытыми глазами, пытаясь представить, как сложится у них жизнь на новом месте. Во сне она увидела родную Круглую елань. Ходила по лугу и собирала цветы. День был солнечный, яркий. Вдруг с запада стала надвигаться черная туча, заслонила солнце. Потемнело. Сверкнула молния, загремел гром. Майя хотела бежать домой, но вдруг страшный вихрь закружил ее и, словно щепку, поднял выше деревьев и понес над лесом. Внизу мелькнули родительский дом и мать, стоящая во дворе с протянутыми руками. Она увидела дочь и побежала, глядя вверх… Майя с криком проснулась.

И опять сон ушел куда-то далеко. Мысли об отце с матерью, о родительском доме роем нахлынули, взбудоражили…

Майя встала, открыла окно. В комнату подуло приятной прохладой.

А в лесу, за горой, надрываясь, куковали кукушки…

Иннокентию — тоже не спалось в эту ночь. Приход Федора и Майи его обрадовал. Такого работника, как Федор, поискать надо. И расторопный, и честный, и исполнительный. На него во всем можно положиться. Вот только жена у него какая то не такая… Слишком бойкая, везде сует свой нос. Все равно он надул ее. Запроси она у него деньги вместо коровы, это было бы чувствительно, а корова — пустяки. А вот в следующей год они будут работать у него за корм для коровы. Сено в цене.

«Что ни говори, а сделку я совершил выгодную», — торжествовал купец, лежа на мягкой перине.

I

Купец Иннокентий был не чета Яковлеву. Хитрый, умный, оборотистый, бывалый, он везде поспевал, используя довольно широкий круг знакомств и связей. Он знал, когда кому надо прийти на помощь, ссудить деньгами, подкинуть хлеба, выручить одеждой. Делал Иннокентий это так, что все считали его благодетелем и тоже ни в чем купцу не отказывали и не перечили.

Соседи высоко ценили Иннокентия, считали его человеком большого якутского ума, и они не ошибались. Торговля у него была поставлена умно, на широкую ногу. В течение всей зимы он возил продавать мясо и масло В Мачу, Мухтую, а иногда и в Бодайбо. Для этой цели он не забивал своего скота и своего масла не брал ни фунта. Все это он скупал у других по более низкой цене.

Иннокентий нюхом чувствовал, где, когда и на чем можно нажиться. Он закупал заранее все то, что сулило прибыль.

Ранней весной за бесценок скупал отощавший за зиму скот и откармливал его заранее заготовленным сеном. Летом выгонял на пастбище. Скот тучнел, прибавлял в весе.

Скупал Иннокентий и масло. Самые дешевые цены на масло были летом, в разгар пастбищного сезона. А к осени цены повышались. Иннокентий не зевал, масло закупал летом пудами, разъезжая по улусам.

Зимой Иннокентий отвозил мясо и масло на рынки в Мачу, Бодайбо и сбывал товар втридорога.

Все лето Федор работал на сенокосе, а Майя — по дому. Иннокентий одел их, а питались они вместе с хозяевами.

Осенью, как только установилась санная дорога, купец велел нагрузить мясом десять подвод и отправил с ними Федора в Мачу. Федор должен был продать мясо и привезти хозяину выручку. Другой бы на месте Федора нажился, но купец знал — Федор не из таких, и доверял ему.

Зимой Федору приходилось разъезжать еще чаще — он возил грузы из Олекминска в Мачу и сдавал их купцу Шарапову.

Майя оставалась дома одна и сильно скучала по Федору. Ночью она долго не могла сомкнуть глаз. На сердце у нее было тоскливо и беспокойно. Вдобавок ко всему она была беременна и боялась сказать об этом хозяйке.

На дворе трещали морозы, дули метели, и у Майи было беспокойно на сердце, когда она думала о Федоре. «Где-нибудь зябнет на такой стуже, и, возможно, негде обогреться. Еще заболеет». И начинали мерещиться всякие страхи, от которых она покрывалась холодным потом.

Работа у Майи теперь была чистой и легкой — не сравнить с тем, что она делала у Яковлевых. Зимой Иннокентий бывал дома редко, и Майя с Харитиной хозяйничала дома: топила печи, подметала в комнатах и один раз в неделю мыла полы. Тем не менее она часто вспоминала юрту, где жила с Федором до этого: «Как там поживает несчастная старуха Федосья?» Майе не хватало Федосьи, ее сказок, и она завидовала девушкам, которые остались там и могут ее слушать.

Однажды Майя проснулась от толчка в животе. Затаив дыхание, прислушалась… Толчок повторился, еле слышный. Но Майе он показался громче колокола, и она готова была закричать на весь дом о своей радости.

Утром Майя за чаем призналась хозяйке, что она ждет ребенка. Слушая Майю, Харитина несколько раз концом платка вытерла глаза. Майя сразу не поняла, почему хозяйка всплакнула.

Иннокентий, узнав от жены о беременности Майи, скис:

— Мне это не очень нравится. Эта «госпожа» свяжет себе руки, и от нее никакой пользы не будет. Надо что-то делать.

— Были бы живы мои птенцы, — всплакнув, сказала Харитина, — большего счастья не надо бы…

— А мы что, несчастные? — удивился купец, — Слава богу, при деньгах и при хлебе. Что тебе еще надо?

С тех пор Харитина не заводила разговора с мужем о Майе, хотя тот напоминал, что не худо было бы подыскать другую женщину. Но Харитина даже слышать об этом не желала.

Майя продолжала все делать по дому, хотя ей становилось тяжеловато. Однажды хозяйка, увидев, что Майя собирается мыть полы, сказала:

— Теперь тебе нельзя этим заниматься. Я найду девушку, которая будет мыть полы.

— Нет-нет, ничего, я вымою.

Хозяйка отобрала у Майи ведро и тряпку.

— Береги и цени, дочка, счастье, которое ждет тебя, — тихо проговорила она. — Бездетный человек одинок и несчастен.

Однажды за ужином Майя спросила у хозяев, почему у них нет детей.

Иннокентий тяжело вздохнул и даже, как показалось Майе, поежился, словно ему сделали больно.

— Мы ведь тоже были бедными людьми, — помолчав, начал он. — Сам я из Борогонского улуса, жена моя из Соттинского наслега того же улуса. Маялись мы с ней, маялись, да и переехали жить в город. Нам повезло, нас нанял на работу старик Монеттах, отец купца Никифорова. В это время у нас родилась дочь. Картинка, а не девочка. Я чувствовал себя на седьмом небе, думал, что во всем свете нет счастливее меня. Монеттах был богат и жаден! Для самого себя жалел лишнюю крошку. Я днем возил разные товары, а ночью караулил магазин. Жили мы всей семьей в передней комнате дома вместе со всеми работниками. Харитине находилась работа в хозяйском доме — топила печи, мыла, стирала. Не дом был, а заезжий двор. Всегда в нем полно чужих людей — уезжали, приезжали. Все время пьянство, картежная игра, шум, гам. Не было ночи без драки. В комнате, где мы жили, холод собачий, а у нас даже тряпок не было, чтобы запеленать трехмесячную дочку. Ну ребенок и простыл, заболел… Через несколько дней мы ее похоронили. Мне казалось, что жизнь теперь кончилась.

Харитина плакала навзрыд. Майя жалела, что разбередила рану этих людей.

— А как же вы разбогатели? — заинтересовалась Майя.

Иннокентий молча посмотрел на нее своими круглыми, как у чеглока, глазами и откинулся на спинку стула. Харитина встала из-за стола и ушла в свою комнату.

— Ну так и быть, расскажу. Однажды ночью сидели мы у одного приятеля, жил он возле станции Техтюрской. Сидим, глушим водку и в карты играем. Вдруг вваливается в дом незнакомый человек, обросший, пьяненький. Садится к нам за стол. Ну, мы его угостили, налили водки. Мужика еще больше разобрало — он шел с приисков. Достает мешочек с золотом, фунтов на десять: «Кто желает со мной сразиться, садись». Я, недолго раздумывая, сел с ним играть… Мужик был пьян, и обыграть его не стоило никакого труда… Так это золото перекочевало ко мне…

Иннокентий замолчал, как будто испуганный своей откровенностью, положил на стол серебряную вилку, облокотился, сжав руками голову. Ему во всех подробностях вспомнились события той ночи, их не могли стереть ни годы, ни потрясения. Он точно наяву увидел тот дом возле Техтюрской станции. Сальные свечи горели тускло, коптили, махорочный дым клубами стоял в помещении, першил в горле, мешал дышать. В комнате стоял сплошной кашель. После попойки стали играть в карты. У Иннокентия было двадцать рублей — деньги немалые по тому времени. Играли в штосс. Банк держал Иннокентий. Свечи потрескивали, горя багровым пламенем. И лица игроков были багровыми, мрачными. Иннокентий, притворяясь пьянее, чем он был в самом деле, нахально метал себе за спину карты и все время выигрывал. Как ни странно, никто не замечал шулерских проделок Иннокентия — наверно, водка совсем глаза затуманила.

Один, проигравшись до нитки, вставали, другие садились на их место. Стол был изрезан ножом — на нем крошили табак, в нескольких местах сожжен углями, выпавшими из самоварной трубы, и немного пошатывался.

Все, кто посидел за этим столом, вставали без копейки. А Иннокентий все выигрывал и выигрывал. Он не жалел денег на водку. Началась новая попойка, потом опять садились за карты. Все перепились, шумели, кричали.

Вот в это время и ввалился мужик, шедший с прииска. Подошел к столу и тоже сел. Выпил, закусил и уставился на Иннокентия. А вид у него разбойный, глаза кровью налитые.

— Давай с тобой в карты сыграем, — не сказал, а рыкнул на Иннокентия так, что у того душа в пятки ушла.

— Не желаю с тобой играть, — пролепетал Иннокентий.

Приискатель схватил Иннокентия за грудь, повалил на орон:

— Если не будешь играть, убью, как собаку.

— У тебя небось ни копейки за душой, — осмелел Иннокентий. — На что же ты будешь играть?

Приискатель отпустил Иннокентия, сел рядом с ним на ороне и стал расстегивать шаровары. Он долго там копался, сопел, наконец вытащил туго набитый мешочек, потряс им перед носом Иннокентия и, взвешивая его на руке, сказал:

— Чистое золото, сразу разбогатеешь, если выиграешь.

У Иннокентия глаза разбежались, руки сами вытащили из кармана карты. Они молча сели к столу и под пьяный храп стали играть вдвоем. Условились, что каждая взятка по сто рублей. Золото идет за десять взяток. Вначале Иннокентий проиграл две взятки. Оставалось у него менее ста рублей. Зажмурив глаза, он срезал и поставил две карты… Если обе карты будут биты — крышка, он проиграл. Нижняя карта тут же оказалась битой. Иннокентий незаметно опустил ее на пол. Вторая карга не была битой.

Он ударил картой по столу:

— Есть!

Пьяный партнер не заметил шулерства. Иннокентий совсем обнаглел и во всех последующих ставках срезал по две карты. Так он выиграл у приискателя золото.

К концу игры мужик протрезвел, попросил у Иннокентия на бутылку водки и, вместо того чтобы идти в город, куда он держал путь, опять вернулся на Ленские прииски.

С той поры Иннокентий не играл в карты. С выгодой продал золото и стал торговать. Хлебнув сам горя, новоиспеченный купец слишком хорошо знал, в чем нуждается сельский житель, за что он готов платить втридорога, и повел дело так, что вскоре разбогател.

Иннокентий открыл глаза и увидел, что Майя сидит, ждет продолжения рассказа.

— Ну так вот, с тех пор мы стали жить своим домом… Лучше бы вместо богатства детей полон дом… — Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой.

— Зато вы теперь богаты, ни в чем не нуждаетесь. — У Майи вырвался вздох.

— Да, богаты… Не так уж и богаты. Если спросить, что хуже всего на свете, многие, наверное, ответят… богатство. Оно лишает покоя. Вся жизнь подчинена тему, чтобы копейка превратилась в рубль. Не знаешь ни сна, ни отдыха. Ни о чем другом не думаешь, кроме того, как подешевле купить и подороже продать. А взять и спросить у самого себя: кому все это нужно?.. Ведь на тот свет не унесешь!..

Так перед Майей открыл свою душу один из тех, кто разбогател, но счастья так и не познал — оно обошло его стороной…

Майя родила сына. Спустя две недели крестный отец Иннокентий свозил младенца в Предтеченскую церковь и окрестил. Ребенка назвали Семеном.

Крестный отец раскошелился, приказал сшить своему крестнику целую дюжину рубашек, купил кроватку, тележку, одеяло, подушек. Отцу ребенка, Федору, подарил шапку из красных лисиц, камусы из лап черных оленей и теплую шубу. Майе купил голубое шелковое платье и черную суконную шубу.

Бездетные Иннокентий и его жена всем сердцем привязались к Семенчику. Старики целыми часами просиживали у его постельки, волновались и переживали, когда он плакал, не знали, чем и как его успокоить, утешить.

До года Семенчик рос хилым, болезненным, плаксивым, часто простуживался, а потом вдруг выровнялся, окреп, стал спокойным и здоровым ребенком.

Майя была на седьмом небе от счастья, в доме с утра до вечера не смолкала песня. Молодая мать везде успевала, и все были довольны.

Вечерами Майя, укладывая спать сына, пела:

Семенник лежал в зыбке и, слушая песню, улыбался во весь рот. Мать пела до тех пор, пока ребенок не засыпал.

II

Теперь Майю нельзя было узнать. Куда девались усталый, загнанный взгляд, тяжелая походка, худоба, бледность. Майя порозовела, кожа стала мягкой, нежной, движения — быстрые, полные грации, фигура изящная, словно точеная. Старики часто любовались своей работницей и жалели, почему эта красивая, обходительная молодка не их дочь.

В дом купца часто наезжали гости прошеные и непрошеные, ночлежники. Но Майе все равно дом казался пустым и тоскливым, когда Федор находился в отъезде.

В один из зимних вечеров к Иннокентию на ночь попросился якут, одетый в черную суконную шубу на меху из лисьих лап. Был он моложавый, среднего роста, очень бойкий, подвижный, с пышными, черными волосами.

Как только ночлежник вошел в дом и стал снимать с себя шубу, Иннокентий сказал Майе:

— Скорее поставь самовар. Иван Семенович, наверно, замерз.

Приезжий улыбнулся, потер ладони, подвигал руками, словно крутя мутовку, и приятным басом сказал:

— Холод на дворе… Но я не так уж и замерз. Впрочем, от чая не откажусь.

Майе ночлежник не понравился. Какой-то суетливый и, наверно, взбалмошный, напускает на себя важность.

Выходя из комнаты, Майя услышала, как Иннокентий спросил у гостя:

— Как у тебя нынче, Иван Семенович, идут тяжебные дела? — Таким тоном спрашивают: «Какие у вас нынче виды на урожай?»

На родине Майи, в Вилюйском округе, всю жизнь тяжебными делами занимался господин Баскаков. Он был юрист в всегда начатое дело доводил до конца. О нем ходила добрая слава, многих он защитил от несправедливости. «Может, и наш ночлежник такой человек? — подумала Майя и вспомнила о фальшивых векселях. — Не поговорить ли с ним насчет проделки Яковлева? Может быть, он согласится заняться этим делом? Но найдешь ли управу на улусного голову?..»

Когда Майя вышла, гость спросил у хозяина:

— Это что за красотка? Откуда она взялась?

— Это наша служанка.

Иван Семенович несказанно удивился:

— Да она же писаная красавица, и пошла в батрачки?! Хотите, в течение недели выдам ее замуж за богача?..

— Опоздал, голубчик, — ответил Иннокентий. — Она уже замужем, имеет сына.

Как бы в подтверждение слов хозяина в боковой комнате заплакал ребенок. Майя перепеленала сына и вынесла его в комнату.

Купец заулыбался, протянул руки:

— Семенчик, маленький мой, иди ко мне!..

Человечек ответил широкой улыбкой во весь беззубый рот, но к крестному не пошел — стеснялся чужого, а может, боялся.

Майя отнесла ребенка в другую комнату, быстро вернулась и стала собирать на стол.

Когда она вышла, Иван Семенович опять спросил у Иннокентия:

— А где ее муж?

— Работает у меня. Сейчас он возит мои грузы из Олекмы в Мачу и там сдает их купцу Шарапову. Вернется не скоро, весной.

— Откуда она у вас появилась?

— Ты, наверно, помнишь Федора, он давно, лет десять назад, жил у меня. Я его часто брал с собой в поездки… Вот-вот, конечно, помнишь. Потом его у меня отобрал прежний хозяин, голова Яковлев. Но Федору, видно, не сладко там было, и он опять сбежал от Яковлева.

— Вместе с женой?

— Да. С той поры и живут они у меня. И ребенок у них тут родился.

Из рассказа хозяина было неясно, каким образом эта красавица вышла за батрака.

— Вы не знаете ее родословную? Из каких она мест?

Иннокентий ничего о ней не знал, кроме того, что она из Вилюйского округа. Раза два или три он пробовал расспросить Майю о ее родителях, но всякий раз она ловко переводила разговор на другое, и хозяин так ничего не узнал. И гостю ничего не мог ответить.

— Странно, — не переставал удивляться Иван Семенович. — Наружность у нее незаурядная, бросающаяся в глаза, а вышла за батрака. Да в России с такой наружностью она стала бы графиней, княжной, ходила бы в гарусе, шелках!..

Иннокентий ничего не ответил. Он неграмотный, темный человек. Откуда ему знать, как там бывает у русских?!

Майя внесла кипящий самовар, поставила на стол.

Чай пили молча. После чая хозяин не стал засиживаться, извинился и вышел к больной жене.

Майя стала убирать посуду. В комнате остались Иван Семенович с Майей вдвоем.

— Можно у вас спросить? — осторожно начал ночлежник. — Только, пожалуйста, не удивляйтесь.

Майя холодно посмотрела на ночлежника и сказала:

— О чем вы хотите меня спросить?

Видавший виды Иван Семенович оробел, но чтобы не подать вида, как будто между прочим спросил:

— У вас есть родители?

Майя удивленно пожала плечами, не зная, что ему ответить. «Зачем ему мои родители?» — подумала она. И чтобы пресечь дальнейшие расспросы, сердито сказала:

— Должны быть… Если живы.

Иван Семенович не оскорбился тоном собеседницы. Прижав руку к груди, он заговорил, как с равной:

— Пожалуйста, извините. Я по профессии адвокат, имею довольно обширный круг знакомых, меня везде знают. Не исключено, что и с вашими родными доводилось встречаться. Вы из Вилюйского округа?

— Да… — ответила Майя, а сама подумала: «Хотя бы Семенчик заплакал, я бы ушла к нему…»

Но Семенчик не плакал.

— Вы из какого улуса?

— Из Средневилюйского.

— Из Средневилюйского? — оживился Иван Семенович. — Как же, знаю. Когда-то вел тяжбу крестьян с князьком Капитоновым. Он захватил у них сенокос, ему не принадлежащий. Шумный был процесс. Князька Капитонова знаете?

Еще бы Майе не знать Капитонова, письмоводителя улусной управы. Она помнит и тяжбу с бедняками из-за сенокоса Арыылаах. Ничего тогда крестьяне не добились, сенокос остался за Капитоновым.

— Знаю. Есть там такой князец, — ответила Майя. Сказано это было так, что ночлежник нисколько не усомнился в том, что она знает Капитонова.

— Извините, а как фамилия ваших родителей?

— Харатаевы, — с вызовом ответила Майя.

Иван Семенович часто заморгал глазами — от неожиданности. Как же, он слышал эту фамилию… Харатаев… Да ведь эту фамилию, кажется, носит голова Средневилюйского улуса. Лично он не знаком с Харатаевым, но фамилия на слуху. Еще бы!.. И эта женщина по отцу — Харатаева. Уж не подшучивает ли она над ним? Так нет, не похоже. Лицо хмурое, глаза отчужденные, не такие, как бывают у шутниц. А может, однофамилица?

— Я знаю господина Харатаева, голову Средневилюйского улуса, — ничем не обнаруживая своего удивления, сказал ночлежник.

— Это мой отец, — обыденным голосом произнесла Майя, — Семен Иванович Харатаев. Я его родная дочь.

— Позвольте, — вырвалось у Ивана Семеновича. — А как же понять ваше нынешнее положение?.. — Лицо у ночлежника вытянулось, рот открылся.

Дальше произошло то, чего Майя от себя не ожидала. Она рассказала ночлежнику, как ее выдали замуж за батрака.

Иван Семенович слышал всякие побасенки, но такой слышать ему не приходилось. Из вежливости он не, стал говорить, что не верит Майе, но скрывать этого не старался.

Майя поняла это и спросила:

— Вы мне не верите?

Иван Семенович с веселым видом развел руками!

— В это, знаете, трудно поверить.

Майя молча вышла в свою комнату и вскоре вернулась, неся пачку фальшивых векселей. Не говоря ни слова, она положила на стол бумаги.

Иван Семенович взял бумаги и стал их разглядывать. Все его сомнения теперь развеялись, как дым. Бумаге Иван Семенович верил свято и безоговорочно. Человек даже под присягой может солгать, а бумага — никогда.

— Вы полагаете, что эти бумаги утратили свою цену? — весело спросил Иван Семенович, разложив в руках векселя веером, точно карты. — Ничуть не бывало. На вашем месте я бы все их до единого обратил бы против господина Яковлева и получил бы такую компенсацию, что вам даже во сне не снилась. Если хотите, я к вашим услугам. Ведь это мой хлеб. Господин Яковлев совершил подлог, засвидетельствовав фальшивые векселя со злым умыслом, и подверг незаслуженному осмеянию женщину благородного происхождения… Эти деяния уголовно наказуемы.

Майя знала об этом и не раз думала, как бы предъявить Яковлеву иск, но не знала, как к этому приступить, к кому обратиться. Случай посылал ей нужного человека, но Майе нелегко было решиться, не посоветовавшись с Федором.

— Где уж нам, батракам, судиться с улусным головой. Его власть, его и сила. Да и денег у нас нет на судебные издержки.

— Процесс надо вести так, чтобы выиграть его наверняка, — Иван Семенович аккуратно сложил векселя. — А что касается сословных различий, то пусть это вас не тревожит. Вы с господином Яковлевым равны. Супругой батрака вы стали вследствие чрезвычайных обстоятельств, преднамеренно созданных ответчиком. — Иван Семенович потер руки, предвидя, какой шум вызовет этот процесс. — А брак ваш можно будет расторгнуть.

— О нет! — Лицо Майи вспыхнуло. — Я люблю своего мужа, вышла за него по любви.

— Не понимаю…

— Пошла я за ним уже после того, как обман обнаружился, по доброй воле. И нисколько не раскаиваюсь.

— А до того, как вас обвенчали, вам известно было, что он не купец, а батрак?

— К счастью, мои родители этого не знали.

— Почему к счастью? — Удивлению Ивана Семеновича не было предела. — А вы лично знали?

— Нет, конечно.

Теперь Иван Семенович смотрел на Майю с любопытством и невольным уважением. Он, кажется, понял, но не мог еще постичь самого главного: какой силой самоотречения надо обладать, чтобы так поступить. И во всем этом ни тени рисовки. Какая тут рисовка?!

— Впрочем, не совсем по доброй воле. Брачные узы обязывают жену следовать за своим мужем повсюду, кроме мест заключения. До тех пор пока эти узы нерушимы. И впредь оставлять их нерушимыми или изменить положение вещей — это дело ваше, сугубо личное. — Иван Семенович торжественно поднял большой палец. — То, что вы любите теперь своего мужа и не собираетесь с ним разводиться, не смягчает вины господина Яковлева. Подлог и обман совершены. Так что подумайте, утро вечера мудренее, и завтра скажете мне. Никакого вознаграждения за ведение процесса я от вас не потребую, на случай, если мы его проиграем. Ну, а если выиграем, надеюсь, не буду обиженным. Сами положите за мой труд, сколько сочтете нужным. Идет? Советую не упускать случая. Ваше дело верное.

Майя, забрав векселя, ушла в свою комнату. Семенчик лежал в зыбке и ровно посапывал во сне.

Майя не торопясь разделась и нырнула под одеяло, в холодную постель. Она вспомнила Федора, и теплая волна растеклась в груди… Майя, закусив нижнюю губу, с трудом подавила стон. Вот уже второй месяц рядом с ней не было Федора, и она тосковала по нему. Где он сейчас, ее любимый муж? Может быть, где-нибудь коротает ночь на холоде, и может, в дороге мается. Ведь не заночуешь в тайге, под открытым небом. Скорее бы обзавестись кое-каким имуществом и зажить своим домом. У них уже есть корова с теленком. Нынче весной их буренушка опять должна отелиться. У них будет три головы скота. Соорудим себе с Федором где-нибудь юрточку, места под луной хватит, и заживем. Как-то этим летом Майя видела один уголок у озера, на южной окраине деревни. Небольшая круглая полянка, усеянная цветами. Еще тогда она подумала: «Вот бы здесь поставить домик…»

А теперь и вовсе может все измениться к лучшему. Бог посылает им доброго человека, который принял ее рассказ близко к сердцу и готов заступиться за нее. И денег за это не просит наперед, так почему бы и не довериться бы ему? Федор тоже не стал бы отговаривать… С этими мыслями Майя уснула.

Утром за завтраком Иван Семенович, улыбаясь, сказал Иннокентию:

— В эту ночь, можно сказать, я так и не уснул.

Иннокентий попутался:

— Постель была жесткой?..

— Нет, постель отличная, тепло, спокойно. Не спалось по другой причине.

— По какой?..

Иван Семенович метнул на Майю улыбчивый взгляд и, прищурясь, ответил:

— Не мог уснуть после того, как Майя поведала мне о своей жизни. Лицо Майи вспыхнуло. Она чуть не вскочила с место и не убежала. Иннокентий удивленно посмотрел на свою батрачку.

— О чем же она вам рассказала? Уже скоро два года, как она у нас живет, но мне ничего такого не рассказывала. Что ты такое рассказала гостю, что он не мог уснуть?

Иван Семенович заступился за Майю:

— Не смущайте ее. То, что я от нее услышал, не заслуживает порицания, а наоборот… Кто, вы думали, перед вами сидит? — Гость кивнул на Майю.

Купец пожал плечами: мол, что за странный вопрос.

— Полагаете, я не знаю?..

— Нет, не знаете. Прошу любить и жаловать: родная дочь головы Средневилюйского улуса Харатаева.

— Эта?.. — Иннокентий толстым пальцем показал на Майю.

— Да-да, как ни странно. Жертва злонамеренных козней господина Яковлева. Вы с ним, кажется, знакомы. Он высватал дочь Харатаева за своего батрака обманным путем.

Иннокентий шумно втянул в себя воздух и уставился на Майю своими соколиными глазами. Они вот-вот, казалось, выкатятся из орбит.

— Неужели!.. Неужели это правда?..

Иван Семенович посмотрел на Майю, как бы ища у нее поддержки:

— Спросите у нее.

Иннокентий всем своим видом выражал удивление, чмокал губами, щелкал языком, недоуменно пожимал плечами.

— Это правда, Майя?..

Майя все время сидела, низко опустив голову, словно стыдилась, что ее отец — Харатаев, улусный голова.

— Правда, — тихо сказала она. — Голова Семен Иванович Харатаев — мой отец…

Когда Майя произнесла эти слова, и хозяин и ночлежник с новой силой почувствовали важность и значимость того, что только теперь для них открылось. Все трое довольно долго молча сидели за столом, думая об одном и том же.

— Господи, чего только на сеете не случается, — наконец промолвил купец.

Майя встала и медленно вышла в свою комнату. Там она достала из-под подушки векселя, вернулась и, не говоря ни слова, положила их на стол перед ночлежником.

Иван Семенович стал внимательно рассматривать черные печати. Да, никаких сомнений, это подлинные гербовые печати Намской улусной инородной управы, приложенные к фальшивым векселям. Доказать причастность головы Яковлева к этому злодеянию не составит никакого труда. А за сим последует расплата…

Майя наблюдала, как хозяин и постоялец разглядывают векселя, тихо переговариваясь, и вдруг подумала: «Не выиграй ты, Иннокентий, золото у того несчастного, быть бы и тебе батраком, как мой Федор. А теперь, видишь ли, в купцы вышел. Еще неизвестно, намного ли совесть Яковлева чернее твоей…»

— Я забираю бумаги, Майя. Будем возбуждать судебное дело.

— А моему Федору ничего не будет за то, что он назвался сыном купца? — с нескрываемой тревогой в голосе спросила Майя.

Иван Семенович как-то об этом не, подумал и был застигнут врасплох. По логике Федор тоже должен разделить часть вины, но он приходится мужем истицы. И она ему не предъявляет обвинений.

— В городе у меня есть один знакомый русский. Я с ним обо всем советуюсь, — сказал Иван Семенович, пряча в карман векселя. — Спрошу, что он скажет, и сообщу вам.

III

Иван Семенович уехал и как в воду канул. Майя с нетерпением ждала вестей и стала раскаиваться, что доверилась незнакомому человеку, отдала векселя.

Наконец, Майя, не выдержала и спросила у Иннокентия:

— Тот человек бесследно пропал… Что с ним могло случиться?

— Кто его знает? Он обычно приезжает ко мне в конце года или в начале. Приедет.

Майя встревожилась:

— Уж не отдал ли он Яковлеву те бумаги, которые взял у меня?

— Что ты, господь с тобой! Иван Семенович не такой человек…

Майя успокоилась, но не надолго. Ей все чаще и чаще приходила в голову, мысль, что, может, и этот Иван Семенович из тех, которые готовы из-за денег погубить человека.

Когда чего-нибудь ждешь, время тянется долго. Майя прямо изнывала в ожидании Федора и Ивана Семеновича. Ни тот ни другой не приезжали, и Майя не знала ни сна, ни покоя.

Время повернуло к весне, дни становились длиннее, солнечнее. Снег таял, растекались лужи. Днем было тепло, а ночью еще держались морозы. Начала портиться санная дорога.

Но весна непостоянна. День-два греет солнце, каплет с крыш, снег тает — залюбуешься, а на третий день, смотришь, небо подернулось ржавчиной, мороз, опять зима. В такие дни Майя была мрачнее тучи. И все же весна берет свое: теплых дней становится все больше и больше, солнечные лучи покрывают людей загаром. Снег от санных полозьев сверкает, как стекло. Сани скрипят на разные голоса, словно музыка.

Когда по дороге через Лену едет подвода, нетерпеливое «но-но», обращенное к лошади, отдается громким эхом, перекатывается до самой горы. По утрам дятел стучит по мерзлой коре старой ели, и этот стук, подхваченный эхом, перерастает в мощную барабанную дробь.

Попозже в звенящий птичьими голосами воздух врываются раскаты грома — воды Лены начинают взламывать толстый лед. Этот гром — мощная музыка в честь пробуждающейся силы, предтеча летних буйных гроз, несущих изобилье.

Но пока что далеко до распутицы. Майя часто выходит на улицу, глядит на солнце, на много ли оно стало выше. На полях из-под снега начала выглядывать земля, образовались проталины.

Майя ждала Федора со дня на день, часто выходила за ворота, смотрела на дорогу. Но он все не приезжал.

Даже Иннокентий стал беспокоиться:

— Что-то запаздывает наш Федор. Застанет распутица на дороге — не доедет домой.

Приехал Федор вечером. Майя укладывала Семенчика спать и услышала во дворе скрип полозьев. Она выбежала во двор и увидела Федора. Он привязывал лошадей. Майя подбежала к нему, обняла за шею…

— Как сын? — спросил Федор.

— Еще не спит, ждет тебя.

Находясь на свежем воздухе, Федор выглядел хорошо, немного как будто даже загорел. Поездка выдалась удачной, все грузы перевез по назначению. Иннокентий получил много прибыли.

Хозяин на радостях в тот же вечер закатил пир. Майя не очень была довольна — ей хотелось скорее остаться наедине с Федором, а тут стряпай, накрывай на стол, потом убирай, мой посуду. Но хозяин велел — ничего не поделаешь.

За стол сели в хорошем настроении, чокнулись, подняли рюмки. Федор рассказал, как Шарапов на Маче пытался надуть его и как поймался.

— Ему, жадюге, все мало, хотел дополнительно погреть руки. Стал смотреть у него двухпудовые гири, гляжу, ко дну конский навоз приморожен — хоть на полфунта, но тяжелее. Немедленно, говорю, замените фальшивые гири, или я сейчас же уеду.

— То-то. — Иннокентий многозначительно поднял вверх палец. — Не бойся бедняка — он не обидит. Остерегайся богача.

Кто-кто, а Федор с Майей знали, что за скоты богачи. Захмелевший работник осмелел и спросил у хозяина:

— Вы тоже обманываете людей, как все богатые?

— Приходится порой… Деньги, они, знаешь, не разбираются, кто их берет: дурак или умный. Только у дурака и бедного карман-то с прорехой, деньги не держатся, смотришь — вывалились на дорогу. Тут уж не зевай, хватай их.

Иннокентий вдруг засмеялся:

— Да ты, Федор, тоже не промах, под купеческого сына работал.

Федора передернуло. Майя заметила это и готова была сквозь землю провалиться. «Зачем я им сказала». — подумала.

— Под какого сына?.. — Федор сделал вид, что не понял хозяина.

— Под купеческого, с фальшивыми векселями в кармане. Сын купца Гаврильева! — Иннокентий захохотал.

Федор метнул на жену недовольный взгляд: «Вот еще разболтала». Майя покраснела, опустила глаза.

Купец Иннокентии, как он ни был выпивши, понял, что хватил через край.

— Ну, ты не обижайся, я пошутил. Если Иван Семенович выиграет дело, вы сами станете богатыми людьми.

Ночью Майя рассказала Федору об Иване Семеновиче и о том, что она передала ему бумаги.

— Куда-то он пропал с векселями, наверное, надул, — огорчалась Майя.

— Никуда он не денется с твоими бумагами, приедет, — улыбаясь, сказал Федор и обнял жену.

Оттого, что муж не только не стал ругать ее, а шутит и улыбается, Майя обрадовалась. И без этих бумаг они счастливы, и больше ничего им не надо. Были бы они здоровы и вот так всегда любили друг друга.

Иван Семенович с векселями, полученными от Майи, зашел к Аркадию Романовичу Эхову.

Эхов не перебивая выслушал гостя — старик не забыл Харатаева, хотя с тех пор много воды утекло. Но не годы его состарили — трудная судьба политического ссыльного, тяжелый климат, скудная однообразная пища.

— Как звали девушку? — спросил Эхов, когда Иван Семенович закончил рассказ.

— Майя, Мария.

«Неужели это моя бывшая ученица?» — промелькнула у него мысль.

— Голова Яковлев — существо грубое, темное, наглое, — покашливая, заговорил Эхов, — Яковлев мнит себя царьком, и, к сожалению, он не заблуждается: сей сатрап вершит судьбами своих подопечных с изяществом медведя, навалившегося на коровью тушу. О купце, которого вы по-приятельски зовете Иннокентием, я тоже слышал. Это штучка тонкая. Он и ласков и обходителен, готов прийти на помощь ближнему, но с ним держи ухо востро. Новый якутский буржуа, торгаш, капиталист с большим будущим. Такие, как Иннокентий, проглотят Яковлевых, Харатаевых, заарканят всю Якутию.

Иван Семенович не вникал в такого рода тонкости. Он прежде всего знакомился с делом, взвешивал все «за» и — «против» и, если, были шансы выиграть процесс, брался вести тяжбу. Иван Семенович увлекался, входил в азарт, с жадностью подсчитывал убыли и прибыли. А когда дело завершалось, корил себя, что столько сил и времени отдано такому пустяку.

— Я заехал к вам, Аркадий Романович, посоветоваться, стоит ли браться за это дело? — спросил юрист. — Не безнадежно ли?

— Нет, не безнадежно, — ответил Эхов. — Процесс вы, можете выиграть. Даже наверняка выиграете.

Иван Семенович обрадовался и забегал по комнате, готовый немедленно мчаться в суд.

— Скажите, пожалуйста, не взыщут ли с батрака, который был поставлен перед необходимостью самозванства? Он нынче состоит в законном браке с дочерью господина Харатаева.

Аркадий Романович засмеялся и показал шиш:

— Батраку теперь ничего не будет. С него взятки гладки. Так что желаю вам удачи!

— Я так и думал, — потирая руки, сказал Иван Семенович. — Голубчик, Аркадий Романович, помогите мне составить прошение!

Эхов встал, достал с полки свод законов Российской империи. Он долго листа огромную книгу, найдя нужную страницу, углубился в чтение.

— Какая она из себя, дочь Харатаева? — подняв голову, спросил Эхов.

— Писаная красавица! У меня нет слов!..

— А муж?

Юрист приподнял плечи:

— Понятия не имею. Я его не видел.

Аркадий Романович положил перед собой на стол бумагу, вооружился пером и стал писать. Писал он не спеша, заглядывая в книгу. Часто вставал, прохаживался по комнате и опять писал.

— Вы точно удостоверились, что эта женщина — родная дочь Харатаева? — однажды спросил он у Ивана Семеновича, оторвавшись от писанины.

— Да-да, я в этом уверен.

На следующее утро Иван Семенович поехал к господину мировому судье.

Судья, высокий, тощий, в мундире, встретил адвоката приветливой улыбкой. Иван Семенович не скупился на подачки, потому судья любил его посещения.

— С чем пожаловали к нам, уважаемый? — сказал судья, отвечая на поклон. — Давненько вас что-то не было.

Иван Семенович молча положил на стол прошение.

Улыбку с лица судьи как ветром сдуло. Он протер очки, нацепил их на слегка приплюснутый нос и углубился в чтение.

— Что?.. Спор двух улусных голов?.. Который из них уполномочил вас вести процесс?

— Там указано, с вашего позволения…

— Вижу, вижу… Дочь Харатаева Мария Семеновна… Трудное это дело, необычное. Не знаю, что и сказать…

Адвокат, не говоря ни слова, вынул из кошелька синеватую «александровку», ассигнацию двадцатипятирублевого достоинства, и многозначительно положил на стол.

Судья привычным движением взял деньги и сунул себе в карман.

— Ну, хорошо, оставьте прошение, — унылым голосом сказал он.

Спустя несколько дней адвокат зашел в канцелярию мирового судьи. Застал он в канцелярии старика Власьевича, столоначальника судьи. Власьевич был кругленький, с маленькими плутоватыми глазками, русский, местный житель города. Служил он столоначальником уже много лет, знал все ходы и выходу, говорил хорошо по-якутски.

Чин у Власьевича не бог весть какой, но жил он на широкую ногу и не гневил бога жалобами на судьбу. Все знали, что ни одно дело не двинется дальше его стола, если в пухлую руку Власьевича не вложишь хрустящую бумажку. Не менее трех, рублей.

— Власьевич, — обратился адвокат к столоначальнику, — дан ли ход тому делу, которое я на днях подал?

Столоначальник подмигнул, словно это дело касается не столько Ивана Семеновича, сколько его, Власьевича, и сказал:

— Ну, Иван, дело твое ушло далеко — отсюда не видать.

— Не скажешь, куда, если это не секрет?

— Почему не сказать? Сказать можно. Ведь не даром же служу, за деньги. А — так бы не сказал. Ведь даже заячью шкуру без подмазки нельзя мять. — Власьевич хихикнул и еще раз подмигнул.

Иван Семенович понял столоначальника и сунул ему три рубля.

Власьевич опустил деньги в бездонный карман широких брюк и сообщил:

— Твое дело переслано исправнику Вилюйского округа. Господин исправник, в свою очередь, должен послать запрос господину Харатаеву и получить от него подтверждение, что истица действительно состоит с ним в близком родстве…

Иван Семенович схватился за голову. Да откуда Харатаеву знать, где его дочь, которая убежала из родительского дома и не дает о себе никаких вестей? Это означало, что дело запутается, из ясного превратится в темное, как ночь. Адвокат все это изложил невозмутимому столоначальнику.

Власьевич поверх очков посмотрел на расстроенного собеседника:

— Мое дело исполнять, что прикажут. Велели послать — я послал. Если бы приказали: «Разорвите и бросьте в печку» — со всем моим удовольствием я бы и это исполнил. Служба.

Иван Семенович вышел из канцелярии мирового судьи в расстроенных чувствах и поехал к своему советчику Аркадию Романовичу Эхову.

Эхов выслушал сбивчивый рассказ адвоката и задумался.

— Далеко загнали ваше дело, — наконец промолвил он.

— Неужели нельзя было рассмотреть это дело на месте, без этой волокиты? — спросил Иван Семенович. — Вызвать свидетелей, допросить!..

— А кто вам сказал, что нельзя. Можно было. Вы сами это знаете. Но господин судья решил замутить воду, чтобы увеличить шансы на улов. Чем дольше тянется дело, там оно прибыльнее для судьи. Не вам мне говорить об этом.

Дело где-то бродило у вилюйского исправника всю зиму и наконец к весне вынулась. Ивана Семеновича вызвали к мировому судье.

Власьевич встретил его как старого знакомого:

— А-а, Иван, пришел! Посиди, сейчас доложу. — Вскоре он вернулся и, подмигнув, сказал: — Входи.

Иван Семенович бойко вошел к господину судье в кабинет, чинно поклонился. Судья даже не удостоил его ответом. Он восседал с непроницаемым лицом на судейском кресле. Перед судьей на столе стояло зерцало с золоченым изображением большого двуглавого орла с распростертыми крыльями. Орел раскрыл оба клюва, высунул красные языки.

Во взгляде судьи был лед, так, что Иван Семенович даже поежился.

— Никогда бы не подумал, что вы лжец и обманщик, — грозно сказал судья, положив на стол сжатую в кулак правую руку. — Лжете самым бессовестным образом и не краснеете!

Под ногами у Ивана Семеновича задвигался пол, в коленках пробежала противная дрожь. Заикаясь, он сказал судье, протянув руку, словно защищаясь:

— Господин судья, не помню случая, чтобы я когда-нибудь солгал.

Судья, не говоря ни слова, выдвинул ящик стола, вынул оттуда дело и положил перед собой. Теперь сжатый кулак лег на бумаги.

— Дочь Харатаева — Мария, о которой вы так печетесь, скончалась. Остается загадкой: каким образом вы получили эти бумаги, — судья ткнул на векселя, — от покойницы? Я в своей жизни видел много лгунов, но такого, как вы, простите, не доводилось. За такие вещи вас самого следовало бы передать суду.

— Может быть, вы объясните, господин судья, что произошло? — собравшись с духом, спросил Иван Семенович. — Фальшивые векселя, удостоверенные печатями Намской инородной управы, я получил не от покойницы, как вы изволили выразиться, а от здравствующей дочери господина Харатаева…

— Дочь господина Харатаева скончалась, — перебил судья.

— Когда?

— Три года назад. Вот письменный ответ отца вашей, с позволения сказать, истицы, головы Средневилюйской инородной управы, Вилюйского округа Семена Харатаева. Читайте!..

Адвокат взял бумагу и, шевеля губами, стал читать. На лбу у него выступила холодная испарина.

— Не прочтя сей бумаги, я готов был свидетельствовать под присягой, что фальшивые векселя получены мной от дочери господина Харатаева — Марии, — не глядя на судью, сказал Иван Семенович. — Оказывается, дочь скончалась…

— Вот именно.

— Я это так не оставлю, господин судья. Мне не составит никакого труда с пристрастием допросить женщину, давшую эти векселя, и выяснить ее подлинные цели… Смею вас заверить, что с моей стороны в этом не было никакой преднамеренности. Великодушно прошу извинить меня. В следующий раз буду осмотрительнее. Позвольте забрать бумаги. — Адвокат взял со стола векселя, прошение и раскланялся.

С приездом Федора для Майи наступили радостные, счастливые дни. Семенчик был здоров, он даже пытался ползать по полу. Малыш пользовался всеобщей любовью. Иннокентий задаривал его игрушками и целыми часами возился с ним, забывая обо всем. Он все больше и больше привязывался к Семенчику, словно к родному.

Об Иване Семеновиче Майя вспоминала все реже и реже и уже не терзалась, что отдала ему векселя. «Все равно проку от них никакого, ничего бы мы не добились, если бы даже дело дошло до суда», — думала она.

В один из весенних дней негаданно-нежданно приехал Иван Семенович. Майя обрадовалась, увидев его, но не стала ни о чем спрашивать, ожидая, что он сам скажет.

Гость, хмурясь, прошел в дом. Навстречу ему вышел Иннокентий.

— A-а, пропащий! — зашумел он. — Давненько не приезжал к нам! Что нового? Чем порадуешь?

— Порадовать вас нечем, — сдержанно ответил Иван Семенович и покосился на Майю.

— Майя, самовар, — сказал хозяин и усадил гостя. Оставшись с ним наедине, спросил: — Ну, как в суде?

Иван Семенович махнул рукой и, посмотрев на дверь, сказал шепотом:

— Она все солгала!..

— Как, то есть, солгала?.. — спросил удивленный Иннокентий.

— Все, что она тогда о себе рассказала, чистейшей воды ложь. Никакая она не дочь господина Харатаева. У него действительно была единственная дочь, которая скончалась три года назад. Получена казенная бумага…

Купец по-женски всплеснул руками и защелкал языком:

— А как же векселя?..

— Это предстоит выяснить, как они у нее очутились. Вообще загадочная история.

Майя вошла в комнату и стала собирать на стол. Хозяин и гость молча поглядывали на нее не то со страхом, не то с удивлением. Майя насторожилась, не зная, что бы это означало. Разливая чай, она спросила:

— Где те бумаги, которые вы у меня взяли?

Хозяин и гость переглянулись. Иван Семенович кашлянул и в свою очередь спросил:

— А откуда у вас сии бумаги?.. — И подумал: «Не так начинаю разговор, надо бы пожестче».

Купец повернулся к Майе всем корпусом и строго уставился на нее:

— Ты, оказывается, никакая не дочь головы Харатаева. Как ты могла так бессовестно лгать? Своего хозяина ты сумела в этом уверить, но суд тебе не удалось ввести в заблуждение.

— Да-да, суд… — адвокат хотел сказать «сударыня», — обнаружена плохо прикрытая ложь, выставляющая вас в довольно неприглядном свете. Господин Харатаев, которого вы дерзнули назвать своим отцом, письменно сообщил господину мировому судье через вилюйского исправника, что его дочь Майя… Мария скончалась три года назад и похоронена в Круглой елани возле родительской усадьбы.

Хозяин и гость ожидали, что Майя побелеет или покраснеет, вздрогнет от неожиданности, то есть обнаружит страх, растерянность, как всякий человек, которого схватили за руку. Но нет, она вдруг скривилась, как от тяжелой боли, прижала руки к лицу и громко, навзрыд заплакала, вздрагивая плечами. Рыдала она долго, не замечая присутствия мужчин, словно оплакивала кого-то очень близкого, единственного на свете.

Потом она как будто немного успокоилась, вытерла слезы и сказала, точно жалуясь:

— Вот и похоронили меня мои родители. При живой-то дочери сиротами остались… — Слезы опять закапали из ее глаз, и она, подавив не то крик, не то стон, отвернулась: — Считать умершей, наверно, легче, чем видеть ее, батрачкой. Эх!.. — Майя выбежала из комнаты.

Адвокат и купец долго молчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Неподдельные слезы Майи тронули их. Когда лгут, так не плачут.

— Я отказываюсь что-либо понимать, — первым заговорил Иван Семенович. — Не может быть, чтобы женщина, в которой так много нежности, обаяние, так бессовестно обманывала. И вместе с тем…

— Если верить ей, она тайно ушла из дому и не подавала о себе никаких вестей. Родные вполне могли считать ее умершей. Но в бумаге сказано, что дочь Харатаева похоронена на родине. Похоронена!.. Надо расспросить у Федора. Я его послал на озеро делать засадку на уток. Он вот-вот должен вернуться.

Федора встретили во дворе. Батрак узнал Иван Семеновича и еще издали приветливо ему заулыбался. Он его помнил еще с тех пор, когда до женитьбы жил у Иннокентия.

— Это верно, что жена твоя — родная дочь Харатаева? — Без предисловий спросил Иван Семенович. — Семена Ивановича Харатаева, головы Средневилюйского улуса?

— Да, — обычным голосом ответил Федор, — дочь головы Харатаева А что?

Это было сказано так, что Иван Семенович растерялся.

— Нет-нет… Ничего. Я просто спросил. — Адвокат повернулся и отошел, оставив Федора в покое.

Хозяин и гость долго стояли во дворе и о чем-то совещались шепотом.

IV

У Майи и Федора было намерение в эту весну получить у Иннокентия расчет, забрать у него заработанный скот и зажить самостоятельно. Но Иван Семенович расстроил их планы. Уехал он каким-то молчаливым, сильно озадаченным и опять увез векселя, пообещав скоро вернуться. Майя уговорила Федора выждать, оставшись у Иннокентия еще на год.

Хозяин очень обрадовался этому — такого работника, как Федор, еще поискать: честный, сообразительный, во всем можно на него положиться. И дома порядок и чистота — Майя оказалась хорошей хозяйкой.

Лето промелькнуло незаметно. Как-то сразу пришла снежная осень, река и озера покрылись толстым льдом. Как только установилась санная дорога, Иннокентий не замедлил поспать Федора с грузами, и Майя опять осталась с Семенчиком коротать в тоске и тревоге дни и ночи. Она вела хозяйство, ухаживала за больной Харитиной, встречала и провожала гостей и ночлежников.

Иван Семенович тоже не сидел на месте. По первой же санной дороге он поехал в Средневилюйский улус, чтобы встретиться с головой Харатаевым и навести справки о его дочери.

Добрался он до Хампы на пятые сутки, под вечер. В улусной управе никого не было — все уже, видимо, разошлись по домам.

Надо было позаботиться о ночлеге. Иван Семенович зашел в дом, стоящий рядом с управой, чтобы попроситься на ночь.

В доме стоял полумрак. Дрова в камельке прогорели, огня не было, мерцали только красные угли. У печки, зябко поеживаясь, стояла старуха. Услышав скрип двери, она обернулась и спросила:

— Кто там?..

Иван Семенович поздоровался и сказал, что человек он не здешний, приехал к улусному голове по делам.

— Издалека едете?.. Из Якутска? О, далеко!.. — Во рту старухи торчали два больших пожелтевших зуба, делающие ее лицо каким-то неприветливым. — Что же привело вас в наши далекие края? К голове, говорите? — Старуха горестно покачала головой: — Уехал, горемычный, домой. Только что был тут. Вы, наверно, разминулись. Слыхал небось, какое несчастье у него? — Из груди старухи вырвался тяжелый вздох. — Была-то у него одна-единственная дочь, красавица, каких мало. Уже так он ее любил да лелеял, пылинке не давал упасть…

— И что с дочерью? — не утерпел Иван Семенович.

— Пропала…

— Умерла?

Старуха отрицательно завертела головой:

— Старцы своим ясновидящим оком видели, как она повесилась на дереве, потом упала в реку и ее унесло водой… С тех пор и пошло… Что же я заболталась, — спохватилась старуха, — мне ведь надо коров в хотон загонять. — Она торопливо надела поношенную шубенку, подвязала голову серой шалью и вышла во двор.

Иван Семенович был раздосадован, что старуха оборвала свой рассказ. В печке, на раскаленных углях, стоял чайник. Когда он вскипел, гость, видя, что в доме нет никого, вытащил из печки чайник и поставил на шесток.

Старуха вернулась не скоро. Она показалась из-за печи, сняла шубу, повесила шаль на вешалку и засуетилась, разливая чай. У якутов такой обычай — пришедшего с холода человека полагайся согреть горячим чаем и развлечь приятной беседой.

— Ну что было потом? — напомнил Иван Семенович о прерванном разговоре, принимая от хозяйки чашку с чаем.

— О-о-о, и не спрашивайте! Страшно даже рассказывать на ночь глядя… Его дочь превратилась в оборотня… Приезжали камланить три шамана. Они пожертвовали кобылицу и прогнали оборотня. С тех пор она не появляется…

От слов старухи Ивану Семеновичу стало жутко, «Неужели та красавица, которая живет у купца Иннокентия, якшается с демонами? — подумал он. — Да нет, вздор все это. Иначе она бы не выходила замуж, не рожала».

Старуха еще долго рассказывала о всякого рода проделках дочери Харатаева, превратившейся было в злого демона, а потом принялась перемывать кости самому голове:

— Между нами говоря, человек он нехороший, гордый — не подступись. Старик мой каждое лето работает у него на сенокосе, зимой с утра до ночи в лесу дрова заготавливает, так нагляделся. Не при людях будь сказано, это голова выпустил воду из озера Улахан Эбэ… Господи, грех-то какой!.. За это дух озера разгневался и отнял у него дочь… Когда вода стала уходить, дух озера обернулся в женщину и заходил в дом к старику Бечех.

Поначалу Иван Семенович слушал старухины рассказы не без любопытства, потом они стали надоедать. Все вертелось вокруг оборотня-демона, духа «Эбэ», чертей. Такие рассказы бытуют в тех местностях, где есть шаманы. А если рассказывают об «аде» и «рае» — значит, недалеко есть церковь и поп.

Старуху мало заботило, слушают ее или не слушают, она знай продолжала рассказывать:

— Когда воду спускали из озера, вырыли огромный ров. Пот со всех ручьями лился — рубахи выкручивали. Землю насыпали в кожаную сумку и тащили изо рва веревками. Это он заставил вырыть ров, не побоялся греха, надругался над священным местом. И вот получил… Они со старухой души в дочери не чаяли, хотели, чтобы она стала умнее всех. Поселили у себя в доме какого-то русского ссыльного и заставили его учить дочь грамоте. Он и рад стараться, начал такому ее обучать, что батюшка за голову схватился. Говорят, если бы батюшка не прогнал того ссыльного, она бы на всех нас божий гнев накликала… А так одна в демона обернулась.

Поздно вечером из лесу вернулись два сына старухи. Они привезли дрова и очень замерзли. Старуха сразу замолчала, чему Иван Семенович был рад, — болтовня хозяйки надоела ему.

Ночью гость плохо спал, все думал о том, зачем это Майе понадобилось так нагло воспользоваться несчастьем головы Харатаева, преследуя какие-то свои корыстные цели. Теперь Иван Семенович был уверен, что женщина, называющая себя Майей, дочерью Харатаева, самозванка, находящаяся в сговоре с Федором, своим мужем. Недаром говорят: «Скот пестрый снаружи, человек — изнутри». «Но как я позволил обвести себя вокруг пальца? — корил он себя. — Времени сколько потерял, оскандалился перед господином мировым судьей».

Утром, после чая, Иван Семенович пошел в улусную управу. Харатаева, который имел обыкновение приезжать в присутствие рано, он уже застал на месте. Голова поздоровался с приезжим, попросил его сесть. В это время открылась дверь, в комнату ввалился старик, одетый в старую полинявшую оленью дошку. На голову была надвинута поношенная заячья шапчонка. Еле передвигая ногами, он приблизился к столу, за которым восседал голова, и слезно заговорил:

— Владыки мои солнечные, до каких же пор мне терпеть такую обиду? Лошади князя Капитонова, целый табун, повалили мою изгородь и стравили весь стожок сена. Чем же я теперь буду кормить свою корову?

— У самого-то князя был? Говорил с ним? — спросил Харатаев.

— Да разве князь станет слушать такого горемыку, как я! Даже на порог не пустил. Потому и пришел к вам.

— Напишите прошение и подайте нам. Рассмотрим.

— Прошение?.. Господи, где же мне найти грамотного человека, который бы написал мне прошение? Разве что попросить батюшку? — Старик, охая, вышел.

— Что вас привело ко мне из столь отдаленных мест? — спросил Харатаев, обратившись к приезжему. Ему уже передали, что посетитель из Якутска.

Иван Семенович замялся, не зная, как начать столь трудный разговор. Ему не хотелось бередить старику тяжелую рану.

— Дело у меня к зам несколько необычное, — робея, начал посетитель. — Сколько у вас было детей? — Иван Семенович даже сам испугался своего вопроса.

Для Харатаева прозвучало это настолько неожиданно, что он даже руками развел и, не умея сдерживать себя, в свою очередь грозно спросил:

— А вам, собственно, зачем что знать?

Делать было нечего, и приезжий, путаясь, рассказал о женщине, которая служит в Кильдемцах у купца Иннокентия и называет себя дочерью головы Харатаева. Состоит она в браке с батраком, по фамилии Владимиров.

— Будь у мужа этой женщины другая фамилия, я, возможно, и поверил бы, — сказал Харатаев тем же строгим голосом. — Владимиров… Не знаю такого, даже не слышал.

— А «сын купца Гаврильева»? Вам что-нибудь говорит это? — осторожно спросил Иван Семенович.

Адвокат увидел, как по лицу старика промелькнула тень тяжелого воспоминания. Вздрогнув, он воскликнул:

— Да-да, Гаврильев — это фамилия молодого купца, с которым моя дочь была обвенчана. — Харатаев отвернулся и замолчал.

— А где теперь обитает сей Гаврильев, муж вашей дочери?

— Не знаю, — глухо ответил Харатаев. — А дочь у меня была одна-единственная которая умерла. — Помолчав, он добавил: — Кроме нее, у меня детей не было…

Из глаз Харатаева выкатились две крупные слезы и упали на стол. Он вспомнил о письме, которое в прошлом году отправил вилюйскому исправнику, и не раскаивался — злой дух исчезнувшей дочери его не тревожил. Если он и на сей раз не поддастся соблазну подвергнуть сомнению слова старых ясновидцев об участи Майи, опять все обойдется благополучно, в доме будет покой. Поэтому надо стоять на своем — дочь умерла.

Иван Семенович посидел, думая, что старик еще что-нибудь скажет. Но тот молчал, печально глядя в окно.

— Ничего не поделаешь, раз умерла, значит, умерла, — вздохнув, сказал приезжий и вышел из управы.

V

Семен Харатаев хотел окликнуть приезжего, вернуть и подробнее расспросить о женщине, которая называет себя его дочерью. Но старик не смог сдвинуться с места, а попросить было некого, чтобы догнали посетителя и привели к нему.

Придя в себя, старик сел в сани и задолго до наступления вечера уехал домой. Дома, в своей комнате, он стал метаться из угла в угол, не находя покоя, словно птица, попавшаяся в силки.

— Что с тобой? Не случилась ли беда какая? — спросила встревоженная Ульяна.

— Да нет, ничего, — упавшим голосом ответил Семен Иванович. Он сел, с трудом поднял опухшие веки и печально посмотрел на жену.

Ульяна от слез и горя вся высохла, состарилась, ее трудно было узнать, Кожа возле рта и глаз сморщилась, на висках волосы поседели.

Старик знал, что не успокоится до тех пор, пока не расскажет жене о сегодняшнем посещении человека, приезжавшего из самого Якутска, и о своем разговоре с ним.

— Садись-ка, Ульяна, — показал он место на ороне рядом с собой. — Поговорить надо.

Последние годы Ульяна всего боялась, и потому, испуганно посмотрев на мужа, присела на краешек.

Харатаев посмотрел, хорошо ли закрыта дверь, чем еще больше напугал Ульяну. Она с похолодевшим сердцем подумала: «Опять появился злой дух Майи». У нее даже в горле запершило…

Старик не торопился начинать разговор, собираясь с духом.

— Скорей говори, не терзай меня… — взмолилась Ульяна.

Харатаев потрогал дверь, закрыта ли она, подошел к жене, сел рядом и почти шепотом сказал:

— Еще в прошлом году, до наступления распутицы, на управу был прислан запрос… Вилюйский исправник спрашивал о нашей Майе…

Ульяна тихонько вскрикнула, прижав руки к сухой груди.

— О чем же он спрашивал?.. Уж не нашелся ли ее муж… муж? — Бедная женщина прямо сгорала от нетерпения скорее узнать, о чем спрашивал исправник.

— В той бумаге было сказано, будто наша Майя жива-здорова, замужем за каким-то батраком, по фамилии Владимиров, и сама батрачит вместе с мужем где-то в Кильдемцах у какого-то купца. Я ответил, что дочь наша умерла… А сегодня опять ко мне приезжал человек из Якутска и спрашивал, верно ли, что наша дочь умерла… И опять говорил о женщине, которая живет у купца, как его… Иннокентий, и называет себя нашей дочерью…

— Может, это наш ребенок и есть?.. — всплеснув руками, сказала Ульяна срывающимся голосом. — Ее ищут?.. Может быть, найдут? А зачем ее ищет исправник?..

— Не ищет… Спрашивал у меня, правда ли, что это моя дочь.

— Так почему же ты не поехал и не посмотрел? Почему сидел как пень и даже пальцем не пошевелил?

— Да ты в своем ли уме? — испугался Харатаев. — А вдруг это новые козни демона? Что, забыла, сколько мы перестрадали?.. Не дай бог. Мне еще тогда сказывали, будто кто-то возбудил судебное дело против головы Намского улуса Яковлева, — ты его помнишь, он приезжал к нам с сыном свататься?

— Помню. — Ульяна всех помнила, которые сватались за Майю.

— Так вот, как будто та женщина, которая выдает себя за нашу Майю, подала на Яковлева в суд за то, что он обманным путем высватал ее за своего батрака. Ведь не было этого. Наш ребенок обвенчался с сыном купца Гаврильева, Федором. Это какая-то другая женщина. Или демон Майи новые сети плетет…

Ульяна залилась слезами.

— Хоть мы и говорим всем, что наша дочь умерла, но ведь мы сами не знаем, что с ней случилось и где она!..

— Перестань, — прошептал старик, — шаман Сыгыньях своим ясновидящим оком все видел и рассказал нам.

— Но мы-то ее своими руками не хоронили! А может, она, наперекор всему, жива?

За ужином старики молчали. Ульяна услышала за окном визг замерзшей собаки и подумала: «Где-нибудь и наша Майя заливается горючими слезами, не имея над головой своей крыши».

— Ты бы съездил, старик, и посмотрел, что там за женщина. А вдруг это Майя? — сказала Ульяна и опять залилась слезами.

— Съездить, говоришь? — начал сдаваться Харатаев. — А стоит ли?..

— А как же не стоит! Ведь дочь! Кровь родная!.. Да я с ума сойду!..

— Ну-ну, не плачь… Возможно, поеду…

— Может, она там голодна и холодна, ждет не дождется от нас помощи… Все во сне ее вижу…

VI

Вернувшись из Хампы, Иван Семенович переночевал в Якутске и поехал в Кильдемцы к купцу Иннокентию.

Майя и на этот раз не стала первой ни о чем у него спрашивать, а хозяин тут же затащил гостя в заднюю комнату и, уставившись на него большими круглыми глазами, спросил:

— Ну как?..

— Ох, надула она нас, — зашипел гость, яростно глядя на дверь. — Ваша батрачка такая дочь Харатаева, как я китайский император!

— Что ты говоришь?.. Значит, солгала! — У Иннокентия был вид человека, на глазах которого рушится мир.

Кто-то въехал во двор. Слышно было, как зафыркали лошади. Иван Семенович первым посмотрел в окно и увидел сани с высоким крутым козырьком — на таких санях ездят люди с большим достатком. С саней слез важный старик, весь белый от инея, особенно борода, брови, высокий воротник шубы. Приезжий повернулся к окну, и лицо его показалось Ивану Семеновичу знакомым…

Тут же из сарая показалась Майя — она несла дрова. Вдруг поленья посыпались из ее рук в снег, а сама она осталась стоять на месте, точно приросла. Потом тихонько-тихонько пошла, не сводя глаз с приезжего; вдруг сорвалась и побежала, не разбирая дороги, обхватила старика руками, смеясь и плача.

— Кто это? — спросил Иннокентий, наблюдая эту картину.

Иван Семенович повернул к Иннокентию страшно удивленнее лицо и выдохнул.

— Харатаев…

Иннокентий выбежал во двор встретить важного гостя. Приезжий сдержанно ответил на поклон хозяина и пошел вслед за Майей в дом. Иннокентий взял коня за повод, привязал его к коновязи, принес свежего сена.

Когда Иннокентий вернулся в дом, гость снимал с себя шубу.

— Одежду вешай сюда, отец, — громко сказала Майя. Щеки Майи горели румянцем, глаза блестели. Точно таким становилось ее лицо, когда приезжал Федор.

«Отец». Иван Семенович не ослышался, она сказала: «Отец». Адвокат присел на стул, вынул платок и помахал им перед лицом. На него вдруг навалилась страшная усталость, он даже глаза зажмурил. Потом все тело охватила истома, и ему захотелось прилечь.

Семен Харатаев, не обращая внимания на Иннокентия, подошел к Майе, взял ее за руки, выше локтей и, моргая глазами, заговорил:

— Ну вот и свиделись, доченька моя, комочек моего сердца. А шаманы — все обманщики и надувалы. Они такое мне накамлали!.. А ну их!.. — Старик распростер руки, как делал когда-то давно, когда Майя еще только училась ходить, схватил ее, поднял и стал целовать.

Семенчик, который выполз на четвереньках из другой комнаты, увидев маму в объятиях незнакомого старика, громко заплакал.

— Семенчик, деточка, это твой дедушка, твой дедушка приехал! — Майя взяла его на руки. — Поздоровайся с дедушкой!

По лицу Харатаева пробежала тень, но тут же исчезла. Губы его скривились в плаксивую улыбку, как бывает у человека, который чем-то сильно растроган, но старается это скрыть:

— Мой внук? — Старик протянул руки, зовя мальчика к себе.

Пугливый Семенчик опять заплакал.

«Уж не снится ли мне? — подумал Иван Семенович и ущипнул себя за ногу… — Ну-ка, что ты теперь скажешь, господин мировой судья?.. А старик Харатаев тоже фрукт, несколько дней назад прослезился перед ним, вспомнив об якобы умершей дочери, и даже оскорбился, что ему напоминают о женщине, которая живет где-то в Кильдемцах и называет его своим отцом. А когда приехал, сразу признал…»

Майя посадила на пол Семенчика, он опять заплакал. Иннокентий не любил, когда Семенчик плакал, — он почему-то вспоминал тогда своих умерших детей, — и вышел в другую комнату.

— Дедушка, возьми его на руки, подержи, а я пойду обед приготовлю, — сказала Майя и вышла.

Харатаев попытался взять внука на руки. Семенчик громко заплакал.

Вошел Иннокентий и взял малыша на руки. Он сразу умолк.

— У нас своих детей нет, поэтому мы любим его, как родного, — сказал купец.

За обедом все молчали. Тишина была какая-то неловкая, но Майя не замечала ее, сидела, прижимая к себе Семенчика, и не сводила глаз с отца.

После обеда Иннокентий пошел в магазин, а Майя стала убирать посуду. Когда Иван Семенович вышел во двор покормить лошадь, Харатаев спросил у дочери:

— А где же мой зять?

— Федор скоро придет. Он поехал за сеном.

— Федор, говоришь? — помолчав, переспросил Харатаев. — Тот самый, который назвался сыном купца Гаврильева?

— Тот самый. Но он никакой не купец. Он обыкновенный человек, как все.

— Ты тоже теперь, как все. Вижу, прислуживаешь.

— Мы с Федором люди бедные. Приходится служить.

— Ты за этим и из дому убежала, чтобы стать батрачкой?

— Другого выхода у меня не было. Ты бы не принял в дом моего мужа, узнав, что он не сын купца.

— На порог бы не пустил.

— Вот видишь. Что же мне оставалось делать!

— А обо мне с матерью ты подумала?

Майя вышла в другую комнату, боясь расплакаться при отце.

Иннокентий вернулся из магазина, чтобы занять гостей. Мужчины сидели в большой комнате и разговаривали о видах на урожай, о ценах на мясо и масло. Купец пожаловался на большие снегопады, которые могут завалить дороги.

Вечером вернулся Федор. Он вошел в переднюю комнату, с помощью Майи снял с себя доху и стал дуть на руки, тереть их, чтобы согреть.

— Федор, отец приехал, — сообщила Майя.

— Какой отец?

— Мой отец, из Круглой елани.

— A-а, — протянул Федор, как будто это известие не представляло для него ничего особенного, и вошел в комнату, где сидел хозяин и два гостя.

— А вот и Федор, — воскликнул Иннокентий, думая, что появление Федора обрадует Харатаева.

— Да ты с тех пор совсем не изменился, — сверля Федора глазами, сказал Харатаев, — А вот фамилия у тебя стала другой, Владимиров. А дочь моя обвенчана с сыном купца Гаврильева.

Федор развел руками.

— Ты лгун, обманщик, — закричал Харатаев. — И мне не зять! Ты принес в мой дом горе, слезы, несчастье, опозорил меня и мою дочь. Прочь с моих глаз!

На крик прибежала Майя:

— Отец, не смей с ним так разговаривать!

Харатаев поднял вверх кулаки и затряс ими:

— А как же я должен с ним разговаривать, с этим шарлатаном, мазуриком?!

— Он мой муж, отец моего ребенка!

— Нет у тебя мужа, нет!

— Как же нет? Вот же он, мой суженый…

К завтраку Харатаев вышел с распухшими от бессонницы глазами. Майе показалось, что за ночь он еще больше состарился. Кожа на лице стала дряблой, висела, глаза тусклые. У Майи сжалось сердце.

После завтрака Семен Иванович сказал Майе:

— Собирайся-ка, дочка, поедем домой. За какие грехи ты будешь батрачить?

Майя вначале не поверила своим ушам. Но встретившись с глазами отца, бесконечно добрыми, всепрощающими, — в них столько было любви и ласки, — она обомлела от радости, из глаз часто закапали слезы. Наконец-то она увидится со своей любимой мамой, будет жить под отчим кровом не батрачкой, а свободной хозяйкой. И ее Федор, горемыка среди горемык, не будет больше надрываться на чужой работе, зябнуть зимой, перевозя ненавистные грузы, за которые того и гляди поплатишься головой, — на дорогах шныряют разбойничьи шайки.

— Федор, поди сюда! — позвала она мужа.

Вошел Федор, хмурый, невеселый.

— Сейчас же бери у хозяина полный расчет, поедем домой вместе с отцом. — сказала Майя.

— А он с какой стати поедет? — спросил Харатаев. — Он мне не нужен!

— Как? — одними губами спросила Майя.

— Я его ни видеть, ни знать не желаю! — визгливо закричал Харатаев.

— Как?.. Мы же одна семья, у нас ребенок.

— Ребенка можешь забрать. У нас найдется, чем прокормить его.

Федор стоял, вобрав голову в плечи, и был похож на человека, которого сейчас поведут на казнь. Он даже как будто стал меньше ростом.

Майя до боли закусила нижнюю губу:

— Нет, отец, без мужа я никуда не поеду. Хоть режь меня, не поеду. Если стыдишься батрака признать своим зятем, можешь один возвращаться и считать, что у тебя нет дочери. Ты и так похоронил меня…

Харатаев схватился руками за голову и упал на стол.

В это время вошел Иван Семенович. Он, сидя в другой комнате, слышал разговор отца с дочерью и счел нужным вмешаться.

— Семен Иванович, — сказал он, — с некоторых пор я не безразличен к участи вашей дочери и считаю вправе заступиться за нее. Во всех ее злоключениях повинен не Федор, а господин Яковлев, против которого возбуждается судебное дело. Уверяю вас, честь вашей дочери будет восстановлена в глазах людей вашего круга, а виновник наказан. Об этом я позабочусь. А брачные узы, скрепленные церковью, грешно разрывать насильственно. Молодые люди любят друг друга!..

Харатаев ударил кулаком по столу:

— Не Яковлев, а он приехал в мой дом с черными мыслями! Он обманул…

— Извольте… Но фальшивыми векселями снабдил его господин Яковлев. Извольте взглянуть. — Иван Семенович развернул перед Харатаевым бумажки: — Вот печати Намской инородной управы, изготовлены эти векселя для того, чтобы ввести вас в заблуждение. А теперь позвольте вам, Семен Иванович, прочитать бумагу, которую вы должны удостоверить. И это уже будет не ложь, а истинная правда. Вот послушайте. — Адвокат развернул большой лист бумаги, исписанный крупным почерком, и стал читать: — «Свидетельское показание. Я. Семен Иванович Харатаев, голова Средневилюйского улуса, лично сам побывал в деревне Кильдемцы Якутского округа и убедился, что родная дочь моя Мария, обманным путем высватанная за батрака Федора Владимирова головой Яковлевым Егором Николаевичем, жива и здорова. Подтверждаю, что дочь моя, тайно встретившись со своим мужем и узнав, что он батрак, устыдилась этого и, даже не заходя домой, убежала с ним, вначале к голове Яковлеву, потом в деревню Кильдемцы. Истинность своих показаний засвидетельствовал Семен Харатаев». Сия бумага пойдет к господину мировому судье. Порок надо наказывать.

— Да-да! — закричал Харатаев, доставая из кармана печать. — Обоих в тюрьму!

Адвокат помог закоптить печать.

— Благодарю вас. — Иван Семенович аккуратно сложил бумагу и спрятал в карман. — Больше ничего от вас не требуется. — Он раскланялся и вышел запрягать лошадь.

— Так ты едешь или нет? — спросил у Майи Харатаев.

— Я уже сказала.

— Если тебе так мил твой батрак, можешь оставаться.

— Он мой муж…

Майя с плачем прошла в свою комнату. Семенчик спал в своей зыбке, сладко посапывая. Вдруг он улыбнулся во сне, зачмокал губами и проснулся.

— Хочешь к бабушке? — стараясь скрыть слезы, спросила Майя. — Нам бы с тобой хорошо было у бабушки. Бабушка берегла бы тебя, пылинке не дала бы упасть. Она дышала бы на своего внука и радовалась…

Майя взяла ребенка на руки и вышла к отцу:

— Скажи дедушке: «Доброе утро». Ну, поздоровайся с дедушкой!..

Сегодня Семенчик не плакал, только оттопырил нижнюю губу и не сводил с деда черных глаз.

— Отец, — с мольбой в голосе сказала Майя, — если ты любишь меня, забирай нас всех.

Харатаев протянул было руки, чтобы взять ребенка, но, покосившись на Федора и увидев, что тот с любопытством наблюдает, отстранил внука и стал одеваться.

— Ты бы хоть мать свою пожалела. Она совсем извелась, — сказал Харатаев. — Мать не выживет, если узнает, что ты отказалась вернуться.

Майя стояла с сыном и глотала слезы. Федор покачал головой, видимо, желая что-то сказать, но промолчал. Он вышел, тихо прикрыв дверь.

Харатаев в окно увидел, что Федор запрягает его лошадь.

— Майя, последний раз спрашиваю: поедешь?

Майя посмотрела на отца. Перед ней стоял чужой, неприятный старик с дряблым лицом, богач с холодным сердцем, который не умеет ни щадить, ни жалеть.

— Без мужа не поеду, — жестко ответила она и отвернулась.

— Тогда не считай нас своими родителями. Отрекаюсь.

— А у меня никогда и не было отца. — Голос у Майи был низкий, чужой.

Харатаев стал прощаться. Он пожал руку Иннокентию, Ивану Семеновичу и, даже не взглянув на Майю, вышел.

Подойдя к окну, Майя видела, как отец сел в сани, а Федор открыл ворота, как он проехал мимо своего зятя, даже не удостоив его взглядом.

Так рассталась Майя со своим отцом. Его приезд не принес никаких перемен, они с Федором как были, так и остались батраками. Только Ивану Семеновичу приезд Харатаева принес радость. Он развернул перед Майей и Федором бумагу с печатью головы Средневилюйского улуса и торжествующим голосом сказал:

— Теперь господин Яковлев не отвертится. Теперь мы выиграем процесс, вот увидите!

Но Майе и Федору было все равно, выиграют ли они на суде или нет. До приезда отца Майя еще думала: «Я — дочь богатых родителей, не худо кое-кому напомнить об этом». Теперь у нее нет отца, она равная со своим мужем и тоже сирота, как и он.

Ульяна считала дни и часы, ожидая возвращения мужа, и терзалась, что не поехала вместе с ним. Своими бы глазами увидела свою кровинушку, своего ненаглядного жаворонка. Ульяна каждую ночь видела Майю во сне то ребенком, то уже взрослой красавицей. Она готова была спать день и ночь, чтобы только видеть эти сны.

Перед сном Ульяна часами выстаивала перед иконами и шептала слова молитвы, которые она тут же сочиняла. Женщина просила бога вернуть в дом ее жаворонка. Если надо, она поставит за это миллион свечей, весь остаток жизни простоит на коленях, молясь богу в благодарность за то, что он не оставил без внимания ее молитвы.

Харатаев вернулся домой спустя две недели. Ульяна уже собиралась спать и, услышав скрип саней, набросила на себя шаль, выбежала во двор:

— Ну что, видел Майю? — Голос у нее дрожал от нетерпения.

Харатаев молча прошел мимо жены в дом и неторопливо стал раздеваться. Всю дорогу он обдумывал, что скажет Ульяне, и ответ у него был готов. Но ему нелегко было его произнести.

— Семен, ты глухой?.. Видел дочку или нет?.. — Ульяна вся тряслась.

Харатаев махнул рукой:

— Нет…

Ульяна опустилась на орон.

— Не она?.. — побледневшими губами прошептала она, глядя на мужа.

Харатаев отвернулся и еще раз подумал: «Не надо ей говорить, что Майя жива. Дочь, которая где-то батрачит, все равно что покойница».

Ульяна упала на орон и забилась в рыданиях.

I

Вернувшись в Якутск. Иван Семенович не стал откладывать дела и на следующее утро поехал в суд, имея при себе бумагу, заверенную Семеном Харатаевым.

Столоначальник Власьевич на этот раз не проявил никакого радушия, увидев Ивана Семеновича, и не пропустил его к господину судье. Адвокату пришлось вручить свидетельское показание Харатаева столоначальнику. Власьевич прошел с бумагой к шефу и, выйдя из кабинета, сказал, что Ивана Семеновича приглашает к себе судья.

Когда адвокат вошел к судье, тот сидел и разглядывал печати на двух харатаевских бумагах. По содержанию одна бумага исключала другую, а печать одна и та же.

Судья пригласил Ивана Семеновича сесть и сказал:

— Вы теперь вышли у меня из доверия, посему я до выяснения истины, какая из этих двух бумаг соответствует действительности, никакого определения выносить не буду. Пошлю оба эти письма в Вилюйск господину исправнику, пусть внесет ясность. В одном письме Харатаев пишет, что дочь его умерла, в другом — что жива. Ничего не понимаю.

В тот же день на имя исправника Вилюйского округа было послано письмо: «Его высокородию господину исправнику Вилюйского округа. Покорнейше прошу Вас повидаться с головой Средневилюйского улуса Харатаевым Семеном Ивановичем и расспросить его, где в настоящее время проживает его дочь Мария, и почему в ответе на первый запрос он соблаговолил написать, что его дочь скончалась, а в свидетельском показании отрицает это. Если его дочь действительно проживает в деревне Кильдемцы, то выясните, каким образом она вступила в брак с батраком Федором Владимировым и какое отношение имеет к этому делу голова Намского улуса Яковлев. Заранее благодарю Вас за незамедлительный письменный ответ».

Дорога не препятствовала почтовому общению, поэтому ответ из Вилюйска пришел без задержки. Исправник Вилюйского округа сообщал, что он имел честь принять у себя в присутствии голову Средневилюйского улуса господина Харатаева и расспросить у него об обстоятельствах, интересующих его высокородие господина мирового судью, и теперь с чистой совестью подтверждает, что письменное свидетельство Семена Харатаева, который лично сам навестил дочь, проживающую в деревне Кильдемцы, соответствует действительности. Ответ на первый запрос был написан Харатаевым на основании ложных предположений; он не знал о местопребывании дочери, считал ее умершей, а в действительности она сбежала с мужем после тайной встречи.

Теперь в суде больше не сомневались в правоте Ивана Семеновича, и истица с ответчиком были вызваны в суд.

В день отъезда отца Майя, выгоняя скот на водопой, поскользнулась и упала. Шел четвертый месяц ее беременности, Майю уложили в постель. А утром произошел выкидыш.

Около месяца Майя пролежала в постели. О чем только она не передумала. Майя часто вспоминала о русском учителе со светлыми глазами и русой курчавой бородой, который учил ее грамоте.

В мыслях Майя все чаще и чаще возвращалась к тем дням, когда Федор впервые приехал к ним, в Круглую елань, и какое впечатление он на нее произвел. Майя влюбилась в Федора с первого взгляда и, не задумываясь, обвенчалась с ним. Но она тогда еще верила, что счастье человека — в богатстве, хотя видела — ее мать, вышедшая замуж за богача, не очень счастлива, но и она не переставала твердить: «У кого угодья, луга и скот, тот и счастлив». Только теперь Майя поняла, что богатство еще не есть счастье. Человек счастлив, когда у него в семье любовь и совет, здоровые хорошие дети и хотя бы небольшой достаток. Но может ли быть счастливым человек, который, считая себя солью земли, остальных и за людей не считает, а богатство свое и гонор ценит выше своих детей, как ее отец? И способен ли он оцепить такого человека, как Федор, которому нет цены, хотя он и не богач, а бедняк? Такого человека отец не захотел признать своим зятем. А от дочери, которая не захотела расстаться с любимым мужем, отрекся.

…За окном стояла морозная лунная ночь. Деревня утопала в беломолочном тумане. За домом, во дворе, фыркали сытые лошади — их Иннокентий откармливал перед далекой поездкой. Где-то за деревней выла собака. А в доме стояла тишина, изредка прерываемая потрескиванием стен от мороза. Рядом с Майей, ровно посапывая, спит Федор, повернувшись спиной к жене. Семенчик тоже спит в зыбке — не шелохнется. Одна только Майя не спит, все думает, думает…

Наконец Майя оправилась от болезни и стала кое-что делать по дому. Неожиданно от господина мирового судьи пришла повестка — Майю вызывали в Якутск на суд.

Федор был недоволен тяжбой, которую затеяла Майя, и сказал жене, что все это зря: еще не было случая, чтобы бедняк доказал свою правоту. Да еще на суде! Ведь богач может купить суд со всеми потрохами — благо руки у судей загребущие.

Но Майя все же надеялась на Ивана Семеновича и на то, что в ее деле все ясно как день и судьям трудно будет уйти от справедливого решения даже без взятки.

Майя и Федор, держа путь в Якутск, выехали рано утром. Майя еще ни разу не была в городе и знала о городах только понаслышке. Ей даже в Вилюйске никогда не приходилось бывать.

Дорога шла по чистому полю, пересеченному глубокими оврагами и продолговатыми озерами. С правой стороны виднелись покрытые снегом юры в высоких лиственницах. Вокруг деревни простиралось снежное поле.

— Тулагино-Кильдемцы, — сказал Федор.

— А до города еще далеко?

— Далеко.

Лошадь, фыркая, шла тихой рысью. По открытой, чистой поляне гулял ветер, сдувая снег. Местами видна была черная земля с жидкой, убогой высохшей травой.

«До чего тощая здесь земля, — подумала Майя. — Не сравнить с нашими, вилюйскими полями».

Вскоре они пересекли узкую речку с высокими обрывистыми берегами и выехали на ровную возвышенность. Впереди показалось большое, селение.

«Это, наверно, город», — подумала Майя.

Федор, как будто угадал мысли Майн, сказал:

— Это Мархинское селение. Отсюда до города меньше мили.

Въехав в селение с северной стороны, они поехали по узкой улице вдоль речки до деревянного моста. За мостом Федор, показав на юго-восток, спросил у Майи:

— Видишь вот то серое облако?

— Вижу.

— Это город.

Федор погнал коня рысью, что-то напевая под нос.

— Федор, — прервала его Майя, — ты где увидел город?

— Да вон, видишь облако?

— Как же город может быть на облаках? — удивилась Майя, а сама подумала: «Уж не подшучивает ли надо мной муж?»

— Это дым из труб сбился в облако, — объяснил Федор.

Дома в городе были такие же, как и в деревнях, по которым они проезжали. И тоже стояли по обе стороны санной дороги. И только дальше, по левой стороне улицы возвышались два двухэтажных каменных дома. Майя, удивленно глядя на каменные громады, шепотом спросила:

— Это тоже городские дома?

— Да, — тоном бывалого человека ответил Федор. — Это новые каменные дома винной монополии.

А что такое винная монополия и с чем ее едят, Федор сам не знал.

Оставив Майю в канцелярии мирового судьи, Федор повел коня к Ивану Семеновичу.

Сквозь замерзшие окна в канцелярию плохо проникал дневной свет, и в комнате стоял полумрак. Здесь уже сидело несколько мужчин, ожидая вызова господина судьи. Низкорослый мужик с черной бородой, похожей на намордник, собрал вокруг себя всех, кто был в комнате, и рассказывал какую-то историю.

Майя присела на пустую скамейку и тоже собралась слушать. Но в это время распахнулась дверь и в канцелярию вошел человек в волчьей дохе. Он неторопливо снял доху и повесил на гвоздь. Это был Яковлев.

Лицо Майи — она сразу узнала Яковлева — вспыхнуло от испуга.

— По какому делу приехали, Егор Николаевич? — спросил у Яковлева бородач, сидящий напротив Майи.

Яковлев молча прошелся по комнате, всматриваясь в лица мужиков. Его взгляд остановился на Майе… В глазах Яковлева вспыхнула злоба.

— Да вот вызвали из-за какого-то пустяка, — небрежно сказал он и сел.

Из кабинета судьи вышел столоначальник:

— Мария Владимирова здесь?

— Здесь, — сказала Майя и не услышала своего голоса.

Майя не помнила как вошла в кабинет судьи. Судья пригласил ее сесть у стола и скороговоркой прочитал ее прошение, составленное Эховым.

— Это правда? — спросил судья.

— Правда, — ответила Майя.

— Пригласите господина Яковлева, — распорядился судья.

Яковлев вошел с независимым видом, за руку поздоровался с судьей. Судья показал на стул, стоявший рядом с Майей, приглашая сесть. Яковлев постоял с минуту в нерешительности и сел, не глядя на Майю.

— Вы знаете этого человека? — спросил судья у Майи.

Майя даже не посмотрела в сторону Яковлева.

— Еще бы не знать, — ответила она. — Я у него батрачила целый год. Работала на сенокосе, чистила хотон от навоза.

За другим столом сидел писарь и записывал ответы Майи.

Судья насмотрел на Яковлева и вежливо спросил:

— А вам, Егор Николаевич, приходилось встречаться с этой женщиной?

Яковлев посмотрел на Майю, будто вспоминая, видел он ее раньше или нет, и с оттенком пренебрежения ответил:

— Да, видел ее раза два.

— И только? Это верно, что она служила у вас батрачкой?

Яковлев развел руками, делая вид, что он не понимает вопроса.

— Кто отец этой женщины, вам известно? — сыпал вопросами судья.

Яковлев заерзал на стуле, словно колонок, попавший в черкан, и стал как будто ниже ростом.

— Отец?.. Нет, не известно… Это жена моего приемного сына… Жили они у меня около года… Я собирался отделить их, но они вдруг исчезли из дому… Ничем они у меня не были обижены. — В голосе Яковлева было недоумение и порицание, обращенное к Майе и Федору, которые оказались такими неблагодарными.

Судья строго посмотрел на Яковлева:

— Вы говорите, что не знаете родителей этой женщины. Как же вы женили на ней своего приемного сына, не поинтересовавшись, кто ее отец, и мать?

— Как, то есть, не поинтересовался?.. Я был один раз у ее родителей.

— Отлично, — сказал судья, — тогда вы должны знать, как фамилия родителей жены вашего приемного сына, к какому сословию они принадлежат и где живут?

— Фамилия — Харатаевы… Живут они в Средневилюйском улусе, — бесстрастным голосом ответил Яковлев.

— Посмотрите-ка теперь на эти бумаги, — судья развернул перед Яковлевым фальшивые векселя, — особенно на печати, и потрудитесь вспомнить, в какой связи эти фальшивки были изготовлены и что за этим последовало. Только правду, потому что судье уже все известно.

Яковлев побледнел, глаза его испуганно забегали, как у пса, на которого замахнулись палкой. Он долго мямлил, путал, наконец сознался во всем: и как Майя отвергла сватовство его сына Федорки, и как он потом, желая отомстить строптивой невесте и ее родителям, устроил этот брак — людям на посмешище.

Не будь Майя дочерью богатого, влиятельного человека, судья не стал бы так докапываться до истины. Но речь шла о споре двух лиц из высшего сословия, и хочешь не хочешь — выясняй до конца все обстоятельства дела. Судья и не стал скрывать этого.

— То, что вы совершили, Егор Николаевич, не достойно вас, — сожалеющим голосом сказал он. — Мария Семеновна происходит из такого же богатого рода, как и вы, дочь улусного головы. Если бы дело было возбуждено дочерью бедняка, я бы не дал ему ходу, попросту прекратил бы его. Но коль скоро иск возбудило лицо, принадлежащее к одному с вами сословию, придется вам держать ответ по закону.

Судья что-то прикинул в уме и объявил Майе и Яковлеву.

— Через три дня состоится судебное заседание. К девяти часам вам обоим надлежит быть здесь.

Писарь вручил Майе и Яковлеву повестки.

Майя молча вышла из кабинета, а Яковлев остался. Повертев в руках бумажку, он подошел поближе к судье.

— Нельзя ли избежать суда, господин мировой судья? — спросил он.

— Каким образом? — Судья поднял голову.

— Хотя вы по крови не якут, господин судья, но вам не чужды наши обычаи, вы почти что якутом стали… Мой отец был улусным головой и князем наслега… Я тоже указом самого государя-солнышка назначен головой и служу верой и правдой уже много лет. Неужели по иску какой-то женщины вы унизите меня?.. Говорите, сколько вам нужно денег или, может быть, зерна, скота, чтобы прекратить это дело?

Судья даже не шелохнулся. «А почему бы и не поволынить? — подумал он. — На этом деле можно погреть руки».

— Нельзя прекратить, — наконец сказал судя. — Все очень ясно и бесспорно. К тому же дело ведет очень опытный и дотошный адвокат. Прошение написал человек, совершенно неподкупный, превосходно знающий законы. Эхов, если слышали такого. Так что никак нельзя.

— Тогда отодвиньте, сделайте милость… — Яковлев вынул из кармана сафьяновый бумажник, положил перед судьей «екатеринку».

Судья взял ассигнацию, сложил ее и спрятал в карман. Потом поднял на Яковлева глаза, ставшие масляными.

— Ладно, — сказал он. — Можете не приезжать через три дня. Наведайтесь через пять дней.

Яковлев достал из кармана повестку:

— А… как же это?

Судья вял у него из рук повестку, разорвал и бросил в корзину. Потом вызвал столоначальника и велел ему выписать новую повестку.

— Благодарю вас, господин судья, — прочувствованно сказал Яковлев. — За ваше добро я и впредь готов вам платить сполна, благодарю!..

II

Иван Семенович и Федор ждали Майю в канцелярии. Как только она вышла, они бросились к ней с расспросами.

— Расскажу по дороге, — сказала Майя.

Выйдя, из теплого помещения, Майя почувствовала дрожь во всем теле — на улице было морозно, стоял такой туман, что в пяти шагах ничего не видно было, но на душе у нее было радостно и светло. По дороге она рассказала, как испугался Яковлев и как потом, во всем признался.

Шли они по Правленской улице, к дому, в котором жил Иван Семенович.

Майя впервые попала в дом горожанина, ей все здесь показалось удивительным. В деревне постель убирают с орона, а у Ивана Семеновича вся постель — на ороне, как будто ее недавно постелили, чтобы лечь спать. Так ведь сейчас же день. На стенах висят какие-то картины — много картин и портреты. В деревне на стенки ничего не вешают.

У печки стоял самовар, такой же, как и у Иннокентия. Как только он зашипел, со двора в дом вошел старик, по всему видно — русский. Одет он был неважно и, видно, сильно замерз. Седая борода заиндевела.

Вошедший молча разделся, повесил на вешалку поношенную шубу, пригладил рукой поредевшие седые волосы. Видно было, что в этом доме он человек свой.

— Ну, рассказывайте, — сказал старик по-якутски с сильным акцентом и посмотрел на Майю, потом — на Ивана Семеновича.

«Где я слышала этот голос?.. — подумала Майя. — И глаза знакомые».

Это был Эхов, и не мудрено, что Майя не узнала его — столько лет прошло. Составляя прошение, Эхов думал: «А не та ли это Майя, которую я когда-то учил? И фамилии совпадают». А когда Иван Семенович сказал, что приехала Майя, он хотел пойти в канцелярию судьи, чтобы повидать ее, но опоздал. И теперь вот пришел к Ивану Семеновичу домой.

Эхов и Майя минуты две смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Аркадий Романович вспомнил, что, когда он жил у Харатаевых, каждое утро здоровался с Майей: «Здравствуйте, барышня».

— Здравствуйте, барышня, — сказал Эхов, не сводя с нее глаз.

Лицо у Майи вдруг вспыхнуло, глаза округлились. Она с трудом удержалась, чтобы не броситься к старику.

— Здравствуйте… — проговорила она невнятно.

— Барышня, почему не здороваетесь, как прежде: «Здравствуйте, Аркадий Романович»?

Майя протянула руки, потом подбежала к нему, обняла за шею, стала целовать в щеки:

— Аркадий Романович, я всегда помнила о вас и никогда не забывала…

Федор, глядя, что Майя целуется с каким-то русским, стоял и недоумевал.

Майя взяла Эхова за руку и подвела к Федору:

— Мой муж.

Эхов протяну Федору руку:

— Хорошую жену взяли. У нее доброе сердце. Я ее бывший учитель.

Хозяйка разлила чай и пригласила гостей к столу. Майя села между Федоров и Эховым. Аркадий Романович, который был в неведении, за что его Харатаев тогда прогнал, попросил Майю вспомнить и рассказать.

Когда Майя рассказала Аркадий Романович долго хохотал и все переспрашивал:

— Так и сказала попу?.. Нет ни бога, ни черта?..

Майя спросила у Эхова, все ли время он с тех пор живет в Якутске или нет.

Аркадий Романович ответил, что где только ему не приходилось жить после этого — и в Нюрбе, и в Сунтаре, и в Верхоянске, и на Колыме.

— И везде я старался исполнить завет русского поэта Николая Алексеевича Некрасова. Помнишь, Майя, стихотворение «Сеятель»? Ты его наизусть учила. — Эхов встал, протянул руку и стал декламировать.

Аркадий Романович уже кончил читать стихотворение, а в доме все еще стояла тишина. Слышно только было, как на стене тикали потемневшие как сажа часы: тик-так, тик-так…

— Вот я и старался, в меру своих сил, сеять разумное, доброе, вечное. — Эхов по-отцовски обнял Майю за плечи.

Майя пригляделась к Аркадию Романовичу и увидела, что он далеко еще не старик.

— А насчет суда вы не обольщайтесь, — сказал Эхов, узнав, что Майе и Яковлеву велено явиться через три дня. — Ваше дело непременно отложат, повод всегда найдется, а то и так, без повода. Вот увидите.

Иван Семенович был оптимистом и не принял всерьез слова Эхова. Но зато как он был огорчен и огорошен, когда они с Майей пошли в суд и им сказали, что ввиду неявки ответчика судебное заседание откладывается. Иван Семенович пробовал возмущаться, требовал назначить новый срок и без оттяжек.

— Мы вас вызовем повестками. — Судья был невозмутим.

— Когда?

Судья пожал плечами:

— Думаю, что скоро.

Новая повестка пришла в Кидьлдемцы с опозданием на два дня.

— Почему так поздно привезли? — спросила Майя у рассыльного.

— Мне господин судья дал ее только сегодня… Откуда мне знать?.. — ответил рассыльный.

Судья набросился на Майю, когда она пришла к нему: почему она не явилась вовремя, и даже не стал слушать объяснений.

Федор и Майя продолжали жить у Иннокентия, работая у него так же, как и раньше. По деревне пошли слухи, будто какой-то мужчина из Якутска, — имелся в виду Иван Семенович, — Хочет отбить жену у Федора и жениться на ней. Говорили, будто и купец Иннокентий вступил с батрачкой в связь и тоже ждет не дождется, когда умрет его старуха, чтобы жениться на Майе.

Слухи эти распространяла соседка Иннокентия Барыылаах Марфа, женщина легкого поведения, хотя и замужняя. Муж ее, Семен, горький пьяница и картежник, никогда не сидел дома, шатался по деревне в поисках собутыльников. Семен был немного грамотный и мог кое-как объяснятся по-русски.

Майя часто выговаривала Марфе за ее бесшабашную жизнь, и та, видимо, обижалась. И чтобы внушить людям, что она не хуже других, стала чернить Майю.

Служи докатились до Иннокентия и до Майи с Федором.

— На чужой роток не накинешь платок, — сказала Майя с досадой.

— Подумайте, как нам быть дальше. Хотите — нанимайтесь к другим, хотите — оставайтесь у меня. Я разговоров этих не боюсь, а вы — не знаю. Мы со старухой привыкли к вам, привязались к Семенчику и не хотели бы с вами расставаться.

Федор и Майя не стали говорить хозяину, что они уже ищут людей, которые согласились бы пустить их на квартиру.

Пустила их к себе жить одинокая старуха Матрена. Она несколько лет назад похоронила мужа и жила теперь одна. Матрена с радостью приняла к себе в дом квартирантов.

Иннокентий отдал Федору заработанный скот и выделил сена. За сено Федор должен был отвезти груз в Мачу и там сдать. Хотя Федор и съехал из дома купца, но не освободился от него.

Однажды вечером Майя пошла к озеру за водой. Возвращаясь с полными ведрами, она встретила Марфу.

— Майя, слышала, что о тебе болтают? — со смехом спросила она.

— Пусть болтают, поговорят и перестанут. — Майя даже не обернулась.

— Ты чего сидишь-то взаперти, как невольница? — не отставала Марфа. — Пойдем сегодня на вечеринку. Познакомлю с красивыми парнями… Да я бы на твоем месте, с такой наружностью, не терялась бы. Переехала бы жить в город и сводила бы с ума молодых холостяков…

Майя ускорила шаг, оставив на улице привязчивую соседку.

А спустя несколько дней Майя услышала на улице истошный крик на всю деревню. Она выбежала за ворота и увидела Марфу, с криком бегущую по улице. Волосы у нее были распущены, руки подняты вверх.

— Марфа, что случилось? — спросила у нее Майя.

— Ой, Майя, поколола я свои золотые яйца, — запричитала Марфа. — Вся жизнь пошла прахом! Ой, несчастная!..

— Да ты скажи толком! — остановила ее Майя.

— Деточки мои!.. Они опрокинули на себя кипящий чайник и сварились заживо!.. Ой, горюшко мое, что ж мне теперь делать?!.

Майя обомлела. Гибель детей, обваренных кипятком, ее потрясла. Она взяла Марфу под руку и повела домой.

В доме, возле печки, на спине лежали два малыша и орали благим матом. Майя подняла их, посадила на орон. У мальчиков были сильные ожоги на руках и животе.

Марфа опять завопила не своим голосом и выбежала на улицу.

Майя сняла с ребят одежду и смазала волдыри маслом. Дети перестали плакать.

Услышав, что в доме стало тихо, Марфа вернулась и рассыпалась в благодарностях:

— Майя, ты спасла моих детей от смерти, я никогда этого не забуду!

Яковлев не скупился на взятки, потому суд все время откладывался. Но репутация улусного головы была подмочена, и поговаривали, что его не изберут в следующие выборы. Тем не менее Яковлев сохранял спокойствие, лишний раз убедившись в силе денег, и ходил петухом. Правда, он не думал о том, до каких же пор будет умасливать судью, будучи уверенным, что денег у него хватит.

Федорке, сыну Яковлева, должно быть, наскучило жить в доме на положении шаловливого недоросля, и он пристрастился к картежной игре. Играл Федорка на деньги, если не было денег, — на скот. Иногда за ночь проигрывал десять коров. Богатство Яковлева убывало, как вода из дырявой посудины.

Яковлев взъярился и набросился на Федорку с бранью, но на защиту сына встала Авдотья:

— Не трогай его. Пусть погуляет, пока молод.

Чувствуя поддержку матери, Федорка еще больше разошелся, дома появлялся все реже и то только затем, чтобы взять деньги. Хозяйство приходило в запустение, батраки стали разбегаться. Старики каждый день ругались.

— И все это из-за твоей глупости, — корила Авдотья мужа, — нашел с кем связываться.

— Я не думал, что так все обернется, — оправдывался Яковлев. — Не надо было тебе так с женой Федора обращаться. Из-за тебя все это!

— Из-за меня? — багровела Авдотья. — Из-за меня, может, ты и векселей у него не отнял?

Иск Майи пролежал в суде более, года. Иван Семенович пожаловался в окружной суд. Председатель окружного суда господин Меликов вызвал Майю и Яковлева и устроил очную ставку. Но Яковлев сунул взятку и Меликову. Суд опять отложили на неопределенное время.

Сам Яковлев не очень отдавал себе отчет, для чего он, не жалея средств, оттягивает суд. Кроме желания отсрочить огласку, способную навлечь на него позор, и надежды, что Майе в конце концов надоест и она сама отступится, других резонов у него не было. Но Иван Семенович и Майя не отступались. Жалоба пошла дальше — в Иркутскую судебную палату. Старику Яковлеву пришлось опять раскошелиться.

Нелады в хозяйстве — оно таяло на глазах, постоянные вызовы в суды, тревожное состояние, которое теперь не покидало Яковлева, окончательно подкосили его; старика нельзя было узнать: весь побелел, сгорбился, руки трясутся.

Карманы у судей оказались бездонными, и вскоре у Яковлева не стало денег для взяток. Скота тоже не было, чтобы продать. Раньше у него были запасы зерна для продажи, но теперь и хлеба не стало. А тут еще господин Меликов сообщил, что в Иркутске ждут, когда он нанесет им очередной визит или пошлет что полагается.

Яковлев схватился за голову.

— Где взять денег? — спросил он у Авдотьи.

— Денег нет, и взять их неоткуда…

— Деньги нужно найти…

— Где?.. Все, что возможно было, ты уже продал. Больше нечего!

— Как нечего! Или ты еще собираешься наряжаться в свои украшения? — спросил Яковлев.

Авдотья посмотрела на мужа неприязненно и, роняя на стол слезы, ответила:

— Украшений не дам. Это мое приданое.

Старик стал упрашивать ее. Он долго убеждал старуху, что бусы, серебряные кольца и золотые серьги ей теперь ни к чему, их лучше продать. Вырученные деньги спасут их от позора, который на старости лет вдвойне страшен.

Наконец, Авдотья сдалась. Она принесла из своей комнаты драгоценности и, утирая слезы, положила их перед мужем.

— Думала, что будет во что нарядить меня, когда умру. Но делать нечего, продавай.

В ворота к Яковлевым властно постучалась нищета. Скотные дворы опустели, поросли грибами, в просторном хотоне гулял ветер, обмазка обвалилась, и стены напоминали драное решето. Изгороди, куда загоняли лошадиные табуны, зазеленели крапивой и травой.

Деньги, вырученные за золотые серьги и кольца, перешли к судьям, но Яковлеву недвусмысленно намекали, что, если он опять не раскошелится, ему несдобровать, хотя с тех пор как Майя пожаловалась в суд, прошло три года.

Однажды вечером старики сидели, пригорюнившись, ломали голову, откуда взять денег. В это время вошел Федорка.

— Ты не богат деньгами? — спросил Яковлев у сына.

— Были бы у меня деньги, за каким бы я чертом пришел сюда, — ответил Федорка и стал шарить в доме, ища, что бы унести. Ему надо было платить карточный долг.

— Прочь с глаз моих, дурак! — закричал Яковлев.

Федорка даже бровью не повел, продолжал шарить и ругаться под пос. Убедившись, что тут уже нечем поживиться, он сел на орон.

Весь вечер они сидели втроем в разных углах и переругивались, похожие на изголодавшихся волков.

Перед сном старик, тяжело передвигая ногами, вышел в сени. Тут же Авдотья и Федорка услышали крик: «О-о-ой!..»

Когда Авдотья выскочила, Яковлев сидел на полу, прислонившись к стене, держась руками за грудь. Потом стал валиться на бок.

Авдотья попыталась его поднять.

— Поди сюда, милый, отцу плохо, — позвала она сына.

— Ничего, пусть проветрится немного, — ответил тот и даже не соизволил встать.

А на третий день Яковлева похоронили.

Только после смерти Яковлева, спустя несколько недель, иск Майи наконец был рассмотрен. Суд постановил, на основании статьи 256 девятого тома Свода законов, взыскать с ответчика в пользу истицы пятьсот рублей ассигнациями.

III

Через неделю из Якутска в Немцы приехал господин заседатель. На него было возложено взыскать с Яковлевых в пользу Майи пятьсот рублей. Но вдова оказалась неплатежеспособной, имущества у нее не осталось никакого, кроме дома. Господин заседатель оценил дом в пятьсот рублей и распорядился передать его Майе и Федору.

Федор, который хотел получить наличными, не очень был доволен. А Майя, наоборот, обрадовалась. Наконец-то у них будет свой угол. Она столько лет мечтала об этом.

…И опять по той же дороге, по которой они шесть лет назад бежали от Яковлева, супруги возвращались назад. Впереди себя они гнали корову и телку. Майя вела за руку Семенчика.

И опять была весна, деревья зазеленели молодой листвой, луга покрылись травой. Лена взломала льды и бурным течением унесла их в океан. Склоны холмов с солнечной стороны пестрели полевыми цветами. Наперебой куковали кукушки. Весеннее солнце щедро дарило земле свет и тепло.

Майя и Федор оставили корову и телку пастись у подножья высокого холма, а сами с Семенчиком поднялись на холм. Пряный запах хвои и степного воздуха приятно дурманил голову. Отсюда открывался широкий вид на Лену и на поля Намского улуса. Это была родина Федора. Она звала его, манила зеленым бархатом тучных лугов и угодий. Все здесь ему было знакомо до последнего бугорка и кочки.

Майя тоже сидела и смотрела на знакомые места, где она целый год батрачила, и что-то вроде тоски по знакомым людям зашевелилось в ее сердце. Она вспомнила слепую Федосью и подумала, что теперь они с Федором заберут ее к себе, окружат заботой и лаской. Жива ли она?..

В тальниковой роще, у журчащей речушки, они опять остановились, покормили Семенчика и сами подкрепились. Перейдя вброд речушку, они пошли по дороге, пересекающей сосновую рощу. Выйдя из рощи, Майя и Федор увидели церковь Хомустахского наслега — ту самую церковь, возле которой Майя вспугнула жаворонка, когда они бежали с Федором в Кильдемцы, и послала его с жалобой к богу. «Видно, он долетел тогда к богу, и бог сделал так, что мы теперь переселяемся в свой дом, — подумала Майя, — не будем больше батрачить». Она, набожно глядя на церковь, стала креститься.

Добрались они до яковлевской усадьбы вечером. Весь двор зарос полынью. Забор вокруг двора был снят, одни столбы торчали. Дом стоял без окон — они были вынуты вместе с рамами — и без дверей.

Майя увидела это и испугалась:

— Как же мы здесь будем жить, Федор?

Федор привязал к столбам корову и телку. Майе он сказал, что пойдет спросить, где живет старшина наслега, и приведет его сюда. Пусть наведет порядок.

— Только ты недолго, — попросила его Майя, со страхом глядя на зияющие, оконные проемы.

Измученный Семенчик прикорнул, положив голову на колени матери. А Майя сидела и не сводила глаз с дороги. Ей казалось, что Федор слишком долго ходит.

Из покосившейся юрты, где когда-то жили батраки, вышла сгорбленная, опустившаяся старуха. Майя с трудом узнала в ней Авдотью и перепугалась. Но ока прошла мимо, не заметив Майи, бормоча проклятья:

— Пусть мои слезы превратятся в расплавленное олово и выжгут им глаза, пусть все, что я о них говорю и думаю, воспламенится костром и сожжет их поганые кости.

Майя догадалась, кому предназначаются эти проклятья, и прикрыла Семенчика платком.

Авдотья скрылась в доме. Оттуда послышался грохот и скрежет. Вскоре Авдотья вышла, с трудом таща деревянную полку, которую она только что сняла со стены. Старуха еле-еле донесла ее до юрты.

Наконец Федор вернулся. С ним пришел старшина Иван Оччорот, высокий пожилой человек с большой лысиной.

— Это что же такое? — возмутился старшина, увидев полнейший разгром. — Ведь господин заседатель предупреждал, чтобы ничего не трогали… Да что они, рехнулись?

Иван Оччорот пошел в юрту и привел Авдотью с Федоркой.

— Сейчас чтобы все было на месте, — приказал он. — Иначе сообщу господину заседателю, и тогда вам несдобровать!

Федорка, потупив глаза в землю, молчал, а старуха, глядя на Федора слезящимися глазами, сказала:

— Вот как, сынок, ты отблагодарил за наше молоко да кашу. По миру пустил нас, не пощадил. Спасибо…

— Замолчи, старая! — прикрикнул на нее старшина.

Авдотья хотела ему что-то сказать, но ее остановил Федорка:

— Мать…

— Цыц, желторотый! — окрысилась она на сына. — Дай мне договорить. Ты пришел, Федор, получить из моих рук дом, нажитый моим потом и кровью, чтобы поселиться в нем со своей змеей? Так знай же…

— Мать, перестань! — с противным визгом крикнул Федорка.

— Стой и не пикни! Из-за тебя мне совестно людям в глаза смотреть, пальцами тычут на старуху!..

Семенчик проснулся от крика и прижался испуганно к матери.

— Проклинаю! — громко кричала Авдотья, ее голос отдавался эхом. — Вы пустили на ветер все мое богатство, сделали меня к старости нищенкой. Из-за вас я в дугу изогнулась, хожу в рубищах. Так пусть и ваша жизнь пойдет прахом! Пусть ваших детей, которые уже родились и родятся, разобьет судорога! Пусть ваш скот падет от сибирской язвы, а дом и все, что в доме, уйдет с огнем и дымом!..

— Старшина, распорядитесь, чтобы она сейчас же нашла окна, двери и столы! — крикнул Федор, рассерженный проклятиями старухи.

Старшина обошел вокруг дома и, ничего не найдя, строго сказал:

— Старая, сейчас же верни по-доброму все, что полагается!

Но Авдотью нельзя было унять. Она уже сквозь слезы нараспев произносила все новые и новые проклятия.

Майя подошла к Авдотье и, гневно глядя на нее, сказала:

— Это вам отлились слезы батраков. Помните слепую Федосью? Что вы с ней сделали? Вы же никого за людей не считали, пили живую кровь, как упырь!..

Авдотья не ждала от Майи таких слов. Она подняла палку, на которую опиралась, словно собиралась ею проткнуть Майю, и попятилась.

— Поди скажи это своим отцу и матери!..

— И сказала бы, — перебила ее Майя. — Они тоже недалеко от вас ушли. Разве что батракам у них немного лучше жилось.

Иван Оччорот метался по двору в поисках оконных рам и дверей. Господин заседатель велел ему передать Майе и Федору дом в исправности, и теперь староста дрожал от страха.

На двери амбара Федор увидел большой замок.

— Староста, — сказал он, — прикажите ей открыть амбар.

Услышав это, Авдотья быстро подошла к замкнутой двери и распростерла руки.

Оччорот вплотную придвинулся к ней:

— Дай ключ от амбара!

— Пока жива, ключа не получите. Грабят!.. — вдруг закричала она диким голосом. — Караул!.. Убивают!..

Старшина оробел и отошел в сторону.

— Дашь ли ты наконец ключ? — голосом, не предвещающим ничего хорошего, спросил Федор. — Или я сломаю дверь.

— Бей, разбойник!.. — кричала Авдотья. — Сына моего чуть не искалечил, теперь бей меня!..

Подошел Федорка и силой стал оттаскивать мать от амбара. Федор помог ему оттолкнуть старуху и ногой толкнул дверь. От второго удара дверь раскололась посередине и открылась.

В амбаре стояли столы, оконные рамы, двери от дома. Федор, не обращая внимания на плач и повизгивания старухи, стал выносить все это во двор.

Федорка, видя, что ничего путного из затеи матери не получилось, силой потащил ее к юрте.

Оччорот помог Федору вставить оконные рамы, навесить двери. Майя никак не решалась войти в дом, напуганная проклятиями Авдотьи. У нее даже мелькнула мысль, не отказаться ли от этого гнезда. Все равно жизни не будет.

— Федор, я боюсь…

— Не бойся, входи. Волков тут нет, — сказал Федор. Он взял Майю за руку и ввел в пустой дом.

Староста ушел домой, успокоенный. Он выполнил предписание господина заседателя.

Федор запер наружную дверь, разжег в камине огонь, поставил кипятить чайник. Семенчик тут же уснул на ороне. Майя стала опорожнять берестяное ведерко, в котором принесла посуду.

Слышно было, как вокруг дома разъяренной волчицей бродила Авдотья, бормоча проклятия.

Проснулись Майя и Федор поздно, солнце уже поднялось. Майя боялась одна выходить во двор, тем более она увидела в окно Авдотью. Старуха, измазанная глиной и землей, волокла на себе звено забора. Она перетаскивала забор к юрте.

Федор и Майя вышли из дому. Майя подоила корову, а Федор принес воды, затопил печь, чтобы приготовить завтрак.

Увидев, как из трубы дома пошел дым, Авдотья вошла в юрту, растолкала спящего сына и несколько раз огрела его палкой.

— Спишь, собачья морда!.. — закричала она. — Был бы ты человеком, как все, утер бы слезы матери!

— Говори, что надо… Все сделаю, — сказал Федорка, прикрывая голову.

Старуха села на орон, рядом с сыном.

— Ты бываешь везде, видишься с людьми, — зашептала она, словно их мог кто-то услышать. — Говорят, будто эта змея подколодная, жена Федора, тайно сбежала от родителей. Ты бы привез сюда шамана Сыгыньяха и его жену удаганку Алысардах. Они, говорят, камлали, когда она исчезла. Пусть шаманы помогут нам избавиться от этой страшной женщины. Она — оборотень!..

Федорка ничего не понял.

— А чем нам могут помочь шаманы? — спросил он.

— И когда ты только поумнеешь? — опять разразилась криком Авдотья. — Вот наказание на мою голову!

— Поумнею, маманя, поумнею, — пообещал Федорка.

Правда, за последние годы жизнь кое-чему научила его. Несколько раз Федорка был побит за шулерство — проделывал он это неуклюже и часто попадался. А сколько раз он так проигрывался, что вставал из-за стола, не имея во что одеться… И голодному ему приходилось бывать. Раньше Федорка не мог смотреть на белые оладьи с маслом, а теперь был рад черной лепешке.

«Мои родители были глупыми людьми, — думал он. — Они зачем-то разводили уйму скота, а потом не знали с ним покоя. У меня столько скота не будет, самое большое — десять голов. Скот свой я буду забивать на мясо и продавать. У меня будут деньги в кармане и — никаких забот о сене, об уборке хотона».

Слова Федорки «Поумнею, маманя, поумнею» — умилили Авдотью.

— Ты, сыночек, привези к нам шамана, я сама все ему объясню, — сказала она.

Федорка куда-то уехал. Авдотья перестала бродить вокруг дома.

Южная сторона неба была солнечная, светлая, а на закате поднялись тучи, подул теплый, легкий ветерок. Роща, темнеющая за домом, шумела загадочно и неприветливо.

Майя принялась за уборку, горячей водой мыла стены, потолок, окна, двери, полы.

«Вот теперь и мы с Федором заживем, как люди», — радовалась она.

IV

Из жердей, оставшихся от старой изгороди, Федор соорудил летний хотон. К вечеру вокруг хотона стояла небольшая изгородь. Теперь корову и телку можно было выпускать на ночь из хотона.

На следующий день Федор с утра пораньше пошел в лес, нарубил столбов и жердей для изгороди, сделал волокушу для трехгодовалого бычка, чтобы можно было материал переправить домой.

Новая изгородь получилась на славу ровная, добротная — любо-дорого посмотреть. Во дворе пахло свежей древесиной и смолой.

К новым хозяевам стали приходить люди из Хамагаттинского наслега и других мест посмотреть, кто поселился в яковлевском доме и как теперь он выглядит.

Всех, кто приходил, Майя ласково встречала, приглашала в дом.

По наслегу пошли разговоры о том, какая у Федора приветливая и красивая жена, какая она умница и хозяйка.

Федор привез леса и на месте старой развалюхи поставил зимний хотон. Новый хозяин рано вставал, поздно ложился — приближалась страдная пора, и надо было успеть устроиться на новом месте.

Федорка ездил по Средневилюйскому улусу, останавливался на ночлег у зажиточных людей или у любителей картежной игры. Случалось, что он нападал на простачков и выигрывал у них деньги.

Однажды Федорка заночевал у крестьянина по фамилии Гоголев. Всю ночь ночлежник играл в карты с местным картежником Харлампьевым, но так ничего не выиграл и не проиграл.

— Кто у вас улусным головой? — как будто между прочим спросил Федорка у Харлампьева.

— Да есть тут один старик, — ответил тот, — Харатаев. Его всякий раз выбирают, потому что богат. Говорят, дочь у него то ли повесилась, то ли утопилась из-за неудачного замужества. — Харлампьев стал тасовать карты.

Федорка играл невнимательно, думал о том, как получше и похитрее расспросить о якобы умершей дочери Харатаева.

— Довольно играть, давай выпьем, — сказал Федорка и смешал карты.

Они сложились, купили бутылку водки и выпили. Харлампьев расчувствовался и пригласил Федорку домой. Дома опять появилась бутылка.

— Да, ты не договорил: что случилось с дочерью Харатаева? — заплетающимся языком спросил Федорка. — Каким образом она пропала?

Харлампьев полез к Федорке целоваться.

— Разве ты не знаешь? Об этом все знают. Ах, ты живешь далеко… Почему такие хорошие люди живут так далеко от меня? Ты спрашиваешь о дочери Харатаева?.. В свое время тут у нас только и говорили об этом. Есть такой шаман, как его… Сыгыньях, старик, ясновидец — таких поискать. Это он отгадал, куда девалась девка, — повесилась, потом свалилась в реку — веревка не выдержала. Было тут делов. Девка-то потом в демона оборатилась, в злого духа. По всей округе шлялась — страху было, рассказать невозможно. Ходила-бродила повсюду, пока не обосновалась дома, у своих родителей. Отец с матерью от испуга чуть на тот свет не отправились. Хорошо, нашлись старцы, которые покамланили и прогнали демона. С тех пор стало спокойно.

— Какие старцы?

— Шаман Сыгыньях, удаганка Алысардах и еще кто-то, не помню. Втроем работали!..

Наутро Федорка поблагодарил за хлеб-соль и гостеприимство и заспешил к Сыгыньяху.

Шаман встретил его не очень приветливо, но все же выслушал.

— Очень больной человек, — убеждал Федорка. — Если не покамланить над ним, может умереть.

— Больно далеко ехать, — ответил Сыгыньях, — время проведу и не накошу себе сена.

— Купишь себе сена. Больных у нас тьма-тьмущая: чахотка и простуда всякая — заработаешь себе не только на сено.

Сыгыньях после колебаний согласился ехать в Немцы.

Федорка привез шамана к себе в юрту. Шаман переступил порог и стал глазами искать больного. Навстречу Сыгыньяху вошла улыбающаяся Авдотья — она очень обрадовалась приезду важного гостя, усадила его за стол и стада угощать. Еду она подавала в дорогой серебряной посуде, что удивило шамана: юрта бедная, а посуда — такая бывает только у богачей.

Когда у шамана от водки затуманились глаза, Авдотья села рядом с ним, прикрыв дверь.

— Что у кого болит, тот о том и говорит, — начала она. — Есть тут одна женщина, которая называет себя дочерью Харатаева. Слыхал?

Еще бы Сыгыньях не слышал о дочери Харатаева — Майе. Только зачем эта старая, неопрятная баба о ней вспомнила? Тем более что он приехал к какому-то больному? Опять о дочери Харатаева… Она здесь живет?.. Еще этого не хватало. А знает ли об этом улусный голова Харатаев?.. Не знает? Удивительно… Вдруг еще прослышит, старый дурак… Из-за нее обнищали?.. Обнищал и умер сам Яковлев, улусный голова! Вот это работа!.. Он бы ушам не поверил, если бы глаза не видели: нищенская юрта и дорогая посуда — жалкие остатки от былых сокровищ. Теперь ему ясно, зачем его привезли в такую даль.

Шаман почти всю ночь не спал, в который раз расспрашивал, когда именно и как появилась здесь дочь Харатаева.

Утром Федорка отвез шамана к князьцу Хатырыкского наслега старику Барамыгину, который страдал подагрой и лежал.

По округе пронесся слух: из Вилюя приехал шаман Сыгыньях, он будет камланить в Хатырыцках.

К усадьбе Барамыгнна повалил народ.

Летняя ночь коротка, поэтому еще задолго до заката в доме все окна занавесили. Перед печкой для шамана раскинут олбох.

Сыгыньях был в ударе и вещал так, что толпа замерла, слушая голос ясновидца.

Все, кто присутствовал на камлании, стал вспоминать была ли такая женщина, которая удавилась?

В толпе послышался высокий мужской голос, похожий на звук медного колокольчика:

— Это, наверно, та женщина, которая повесилась в Хамагатте?

Шаман выдержал паузу, дав всем выговориться, и продолжал:

Шаман еще долго пел о том, как выглядит теперь Майя, в каких местах и какой семье она родилась и выросла, отчего повесилась, как обратилась в злого духа и попала в эти края.

Сыгыньях камланил до утра. А днем по всему наслегу было только и разговоров о том, кого шаман имел в виду.

Старая Авдотья шныряла между людьми и говорила:

— Вы разве не догадались?.. Это жена Федора… Как в воду глядел…

— Что ты, старая?.. Не может быть… Она такая ласковая, приветливая.

— Да вы не знаете этой змеи!.. Она ведь не человек, а демон в женском образе. Мой старик был, что могучая лиственница, никогда ни разу не болел, но и его скрутило… Все она! Я в своей юрте, поверите, перед сном рисую крест. Если забуду, ночью появляется она в виде горящей веревки… Вот вам крест! Ходит во дворе, а за нею по пятам волочится пестрая веревка.

Авдотья не уставала ходить по наслегу и распространять о Майе всякие небылицы. По округе поползли слухи о камлании Сыгыньяха и о том, что в Немцах, в бывшей усадьбе Яковлевых, живет женщина-оборотень со своим мужем.

Однажды Майя пошла в лес, чтобы собрать сушняка для печки. Она связала дрова пестрой волосяной веревкой, подняла вязанку на плечи и пошла домой.

По дороге ей встретилась бывшая батрачка Яковлева Маланья. Она вышла замуж за одного батрака, еще будучи у Яковлевых, и теперь батрачила с мужем у Ивана Оччорота.

В первое время, как только Майя поселилась с Федором в доме Яковлева, Маланья часто бывала у Майи — приходила отвести душу. Потом стала бывать все реже и реже, затем и вовсе перестала навещать. К Маланье тоже дошли слухи, что Майя оборотень. И она боялась встречаться с Майей.

Маланья шла понурив голову, думая о чем-то невеселом, и потому не видела Майи.

— Маланья! — обрадовалась Майя. — Ты почему к нам не приходишь?

Маланья испуганно вскрикнула, побледнела. Ей в глаза бросилась пестрая веревка, которой были связаны дрова.

— Господи… Иисус Христос, заступись… — зашептала она помертвевшими губами, пятясь назад. Потом вдруг обернулась и со всех ног побежала.

Майя страшно удивилась, не понимая, почему Маланья так испугалась.

Маланья прибежала домой и слегла. К ней бросились с расспросами.

— Нынче иду мимо Яковлевых, — дрожа, рассказывала Маланья, — вдруг навстречу мне Майя, идет, пучит на меня глаза. А веревка-то к шее у нее привязана, другой конец по земле волочится. Косы мокрые, вода с них стекает. Я как увидела, так и обмерла!..

«Нет дыма без огня», — говорят в народе. И потому в правдивости слухов, что Майя — демон в женском образе, теперь уже никто не сомневался, и все обходили десятой дорогой усадьбу, где когда-то жил улусный голова.

Наступила страдная пора. Федор и Майя построили шалаш и даже ночевали на сенокосе. В течение всего лета у них никто не был. Вначале они даже радовались — не отвлекают от работы, а потом стали удивляться.

— Почему люди избегают нас? — часто спрашивала у Федора Майя.

— Наверно, Авдотья всякие слухи про нас распускает, — догадался Федор. — Ладно, все образуется. Вот вернемся домой после страды…

Федор поправился, загорал до черноты, одни зубы блестели.

Когда своей работы много, каким бы день ни был длинным, он пролетает мгновенно. К тому же ночи действительно стали прибывать, дикие утята оперились, вот-вот начнут летать.

Однажды утром пораньше Майя с Федором увидели возле юрты дровни, в которые был впряжен бык. Авдотья выносила из юрты свой жалкий скарб и грузила на дровни.

Майя поняла — Авдотья переезжает — и, конечно, обрадовалась. Откуда было ей знать, что коварная старуха все лето плела свою черную паутину и теперь съезжала со двора, чтобы исполнить то, что задумала.

Приютил Авдотью какой-то житель Хамагаттинского наслега. Вокруг нее собирались старухи и женщины, выслушивали всякий вздор, который Авдотья рассказывала про Майю и распространяла его повсюду. На всех эти рассказы нагоняли такого страху, что люди, как только стемнеет, боялись выходить на улицу. Все больше появлялось таких, которые видели «огонь», слышали «страшный грохот», доносившийся с той стороны, где стоит бывшая усадьба Яковлевых.

Когда Авдотье передавали это, старуха всплескивала руками.

— Она!.. Вот божье наказание!

Если кто-нибудь умирал или заболевал — виновата во всем Майя.

Повсюду стали открыто поговаривать:

— Как бы избавиться от нее!..

— Пока она здесь, житья никому не будет!..

Если это говорилось при Авдотье, та будто к слову вспомнила, как, бывало, в старину люди спасались от демонов.

— Я была еще девочкой, когда по свету белому бродил демон, вроде этого, — округлив глаза, начинала рассказывать Авдотья. — Звали демона призраком Таастааха. Тоже в виде женщины молодой, красивой. Как и эта жила своим домом, мужа имела и даже ребеночка. И наслала она мор на Таастаахский и Хатырыкский наслеги. Мрут люди и мрут, думали, никого не останется. И если бы не один умный старик, все бы вымерли.

— Как же он спас людей, тот старик? — спросили у Авдотьи.

На лице Авдотьи промелькнул испуг. Она обвела всех глазами, посмотрела, закрыты ли окна, двери, и таинственным шепотом сказала:

— Посоветовал загородить ее дверь осиновым крестом и поджечь дом. Нечистый дух очень боится креста из сырой осины и никуда не может убежать, а огонь очищает, сжигает все, даже чертей. Вот так ее уничтожили.

С тех пор жители всей округи стали делать крестики из осиновых лучинок и ставить их над воротами, окнами, дверями, в надежде спастись от Майи.

Осенью люди больше болеют, чем летом, и похорон осенью больше. Все шишки теперь валились на Майю — это она накликала мор.

Авдотья — жила она у Чэмэта Семена — все чаще и чаще рассказывала, как покарали нечистого духа в Таастаахе. Хотя она и не советовала открыто сжечь Майю, но все понимали, к чему старуха клонит, и однажды Чэмэт сказал:

— Все это так… Но ведь она, как и мы, ходит, разговаривает, работает, как и мы… И вдруг взять и поджечь заживо… Ведь страшно.

Постаревший Толлор Николай, с продолговатым лицом, с темно-русыми волосами, свисающими с головы, точно трава с кочки, вытащил из-за голенища торбаса табакерку, дробно постучал по ней изогнутым пальцем с черным ногтем.

— Ну, друзья, Федора-то мы знаем с малолетства. — Николай выпятил губы, словно собирался сказать что-то важное, поднес ладонь с табаком к ноздрям, смачно потянул носом и стал громко чихать. — С женой, друзья, Федор ни за что не расстанется. Тогда что, всех поджигать? Как бы нас тогда не взгрели!.. Да и Федора жалко, он такой же, как и мы.

— А кто сказал про Федора, что он тоже демон? — вставила слово Авдотья.

— И жену Федора мы знаем, целую зиму прожили вместе, ничего не замечали…

— Так она тебе и откроется… Дожидайся, — перебила Авдотья. — Прикидывалась! Да она в кого угодно может оборотиться.

— Может, ты права, — согласился Николай. — Ведь все видели: жил себе человек, богател, вдруг все богатство — фью!.. И сам окачурился. Неспроста это!..

Авдотья всплакнула.

— Может, пойти в церковь к батюшке и у него спросить, что делать? — обращаясь ко всем, спросил Толлор.

Все заговорили, явно обрадовавшись, что наконец-то услышали дельный совет:

— Ты прав, Николай, надо сходить к батюшке.

Авдотья как будто тоже обрадовалась.

— Завтра мне надо ехать в Хомустах, — сказала она. — По дороге заеду к батюшке.

— Верно, надо что-то делать, — оживленно заговорили все, — до каких же пор так будет продолжаться.

Так Авдотья одержала первую победу, приблизившись к своей цели.

V

Утром Авдотья поехала в Хомустахскую церковь. Священник Хамугаттинской церкви скончался в прошлом году, потому священник Хомустахской церкви один раз в месяц ездил в Хамагаттинский наслег крестить детей, венчать новобрачных, отпевать покойников. Авдотья не застала священника, но ждать его не стала — ей хотелось поскорее удовлетворить чувство мести. Зайдя в церковь, она с полчаса помолилась, усердно крестясь, а вернувшись домой, сказала, будто видела священника, разговаривала с ним.

— Батюшка сказал: «Надо предать огню дьяволицу, немедленно». Пообещал отслужить молебен после того, как мы развеем пепел, — говорила Авдотья.

Авдотье поверили, тем не менее охотников поджигать не находилось.

— А если пригласить шамана, пусть изгонит из нее злого духа? — спросил Чэмэт у людей.

Авдотья окрысилась на Семена:

— А где ты найдешь такого шамана, чтобы справился с ней? Уже пробовали изгонять.

— Но как быть с Федором, друзья? — ломал голову Толлор Николай. — Он же не демон? Может быть, с ним потолковать, расспросить?

— О чем расспросить? — удивился Чэмэт. — Он тебе скажет; «Лучше моей жены нет человека!»

— Он, может, и не знает, что жена у него демон, — сказала Авдотья. — Вы всю зиму жили вместе с ней в одной юрте и ничего не заметили.

— Это верно, — бросил молчавший все время Бороннур Афанасий, высокий, мрачный старик, плотник.

Люди еще поговорили, пошумели и наконец сошлись на том, что Афанасий Бороннур, как плотник, заготовит ночью осиновые кресты пугать злого духа. А потом видно будет, утро вечера мудренее.

— Да, друзья, — не успокаивался Николай, — Федора надо спасти.

— Да-да, надо спасти Федора, — поддержали Николая.

Бороннур Афанасий, который был старше всех, посоветовал:

— Федора надо выманить из дому. Ну, пригласить его распить бутылку водки, отведать свежей конины. Пока он будет пить да закусывать, дедушка огонь сожрет злого духа и очистит воздух.

Ночью Бороннур и Чэмэт не пошли в лес делать кресты, а выбрались они на рассвете на холм, где много росло осин. Деревья уже желтели, осиновая листва была багровой.

Афанасий и Семен свалили три дерева, распилили на бревна, ошкурили их и сделали несколько крестов, по числу окон и дверей в доме.

Вечером Майя и Федор вернулись домой с работы. Когда они уже собирались ужинать, в дом нерешительно вошел Толлор Николай. Был он чем-то взволнованный или испуганный. Топчась у порога и ни на кого не глядя, он пробормотал:

— Федор, выйди-ка на минутку.

Федор вышел.

— Друг мой, сынок, — просящим голосом сказал Николай, — пойдем-ка к нам.

— Что вы, папаша, бог с вами, — ответил Федор. — С какой стати я пойду с вами? Завтра рано вставать, я и так не высыпаюсь.

— Ненадолго, — стал убеждать его Толлор. — Я, как Чаачахаан, который убил быка и пригласил обжору Могуса… Знаешь сказку?.. Так я приглашаю тебя распить со мной бутылочку водки, для этой цели добытую. Я потом скажу, по какому случаю. Так надо.

Денег на водку Николаю дала Авдотья. Федор не особенно любил выпить, но при случае не отказывался.

— Зайдем в дом, я спрошу у жены, — сказал он.

Николай замахал руками, словно его ночью одного посылали на кладбище.

— Нет-нет, я здесь постою… Если надо, поди спроси…

Майя, узнав, что Федора пригласили в гости, обрадовалась. Наконец-то лед тронулся, соседи стали опять приходить к ним и к себе звать.

— Конечно, сходи, — улыбаясь, сказала она, — только не очень надолго.

— Если я задержусь, Майя, не жди меня. Ложись спать. Ладно? — Федор поцеловал жену и вышел.

— Но ты все же постарайся не очень долго, — сказала Майя вдогонку, а сама подумала, что, наверно, такого мужа, как Федор, нет ни у кого. Она не выдержала и вышла проводить любимого человека к воротам.

Николай весь съежился от страха, с трудом удерживаясь, чтобы не убежать, стал шептать про себя молитву.

— Пошли, Николай, — как ни в чем не бывало сказал Федор.

Толлор почти выбежал за ворота, не говоря ни слова. Отойдя с Федором довольно далеко от дома, Николай обернулся: Майя стояла у ворот и смотрела им вслед, казалось, что она вот-вот побежит за ними.

Дома у Николая никого не было, кроме хозяйки. Федору показалось, что она растерялась, увидев его, то ли испугалась.

На стол поставили бутылку водки. Николай принес две чашки, наполнил их:

— Твое здоровье, сынок. До дна…

Они чокнулись. Федор выпил до дна, а Николай отпил немного и поставил, кряхтя и морщась:

— Не пошла. — Он опять наполнил чашку Федора.

Федор спешил и, чтобы не оттягивать время, опять выпил.

— Спасибо за угощение, — сказал он. — Приходите к нам в покров день.

Николай, словно не слыша его слов, снова налил в чашку Федора.

— Жена твоя из Вилюйска? — как будто между прочим спросил Толлор.

«Почему он вдруг об этом спросил? — подумал Федор. — Майю давно знает, а делает вид, что впервые слышит о ней».

— Из Вилюйска. А что?..

— Верно говорят, что она дочь вилюйского головы Харатаева?

— Ну, верно…

— Как же ты ее высватал за себя?.. Дочь богача?

— Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз… Давай лучше выпьем, — Федор поднял чашку.

Но Николай не спешил пить. Он достал из кармана табакерку, понюхал табаку, раза два чихнул.

— Это правда, будто… это самое… будто… Ну ладно, — Николай махнул рукой.

— Ты что, пьян? — засмеялся Федор.

Глаза Толлора слезились от крепкой махорки.

— Да, немного в голову ударило, даже в глазах помутилось. А ты ничего, на тебя не действует. Ну, потянули…

Пили без закуски, потому Федор, почти один опорожнивший бутылку, быстро опьянел.

На дворе стало темно. Огонь в камельке ярко осветил комнату.

Федор встал, пошатываясь, пошел к двери:

— Мне домой пора, уже поздно.

Толлор сидел, как на иголках, следя за каждым движением гостя, губы его шевелились, как у человека, который хочет спросить о чем-то очень важном, но не решается.

— Оставайся у нас… На дворе темно, еще заблудишься. Утром пойдешь, — стал удерживать его Николай.

— Что ты?.. Меня дома жена ждет. Она до утра не доживет, если я не приду.

— Ничего с ней не случится, с твоей женой, — Толлор стал у двери, готовый загородить дорогу. — Была бы она человеком, как все…

«Он что-то не то говорит», — мелькнула у Федора мысль, хотя он и был пьян.

— Ну, я пошел, — сказал он.

— Погоди, — Николай взял его за локоть. — Это верно, будто твоя жена — оборотень, демон?..

Кровь ударила Федору в голову, тяжело дыша, он спросил:

— Да кто тебе сказал?..

— Все об этом говорят, весь наслег…

Федор схватил Николая за грудь, повалил на орон.

— Кто тебе сказал? — выйдя из себя, кричал он. — Говори, кто тебе сказал?!

Толлор не на шутку испугался гнева Федора. Притворяясь пьяным, он плел языком о чем-то другом.

Федор долго не отпускал Николая, тряс его, добиваясь, кто же говорит такое про его жену, Но Николай так ничего больше и не сказал.

— Не пущу до тех пор, пока не скажешь!..

— Пусти, дурак, я пошутил… Ой, задушишь!..

Осенью быстро темнеет. Майя разобрала постель и легла, положив рядом Семенчика. Она старалась не спать, ожидая, что вот-вот придет Федор. Дверь была не заперта.

Во дворе послышались шаги.

«Федор вернулся, — подумала она, — молодец, не засиделся. Сейчас откроется наружная дверь…» Майя прислушалась. Теперь топот был слышен за домом. Не один, а, похоже, двое… Майя испугалась, прижала к себе сына. Опять подошли к наружной двери… Кто-то возится…

«Неужели Федор так напился, что никак не найдет двери, бродит вокруг», — подумала Майя. Она встала с орона, вышла в сени, подошла к двери, тихо спросила:

— Это ты, Федор?

Послышался топот людей, отбегающих прочь.

Майя нажала на дверь, чтобы открыть. Дверь не открывалась — она была подперта снаружи чем-то тяжелым. Майя затряслась от испуга. Дрожащими руками она заперла двери и вернулась в постель. Сердце гулко стучало, заглушая все остальные звуки. Теперь топот слышался у окон. Похоже было, что к закрытым ставням приваливают какую-то тяжесть, отчего ставни закрывались плотнее. Майя натянула на голову одеяло, с трудом удерживая крик ужаса, готовый вырваться из ее груди…

Кресты еще днем привезли из лесу на двух волокушах и с наступлением сумерек подвезли и сложили их за юртой Авдотьи. Старуха видела, как Толлор Николай увел Федора из дому, как Майя стояла у ворот и смотрела им вслед.

Как только стемнело, Авдотья велела Чэмэту Семену и Бороннуру Афанасию загородить дверь и окна дома сырыми осиновыми крестами.

Когда дверь и окна были завалены, Авдотья принесла в берестяной посуде керосин и облила углы дома.

— Господи, создатель всего живого, помилуй нас, — крестясь, забормотала она. — Седобородый дух пламенного огня, слизни злого духа своим языком, преврати его в дым и черные угли.

Семен и Афанасий тоже стояли и крестились, подражая Авдотье.

Старуха трясущимися руками достала из-за голенища торбаса спички, зажгла одну.

— Господи, помилуй и спаси… — Авдотья ткнула горящей спичкой в бревно, политое керосином, и заспешила к другому углу.

Дом загорелся с четырех углов, во дворе стало светло. Черная копоть и пламя с треском рвались в небо. Афанасий и Семен стояли молча и смотрели, преисполненные торжественным чувством, — они спасают людей от демона.

Из дома вырвался громкий крик Майи и плач ребенка. Эти крики словно разбудили Семена и Афанасия, страшно напугали их. Семен подбежал к старухе:

— Что же мы делаем?.. Там люди!..

— Замолчи! — крикнула старуха. — Демон мутит твой разум! Молись богу!..

Семен стал торопливо креститься.

«Гори-гори, чертово семя! — торжествуя, думала Авдотья. — Теперь тебя никто и ничто не спасет». Она повернулась и не спеша побрела к юрте. За ней, понурив головы, поплелись Семен и Афанасий.

Майя, лежа под одеялом, слышала во дворе какой-то треск — так трещат в печке сухие дрова. Она высунула голову из-под одеяла. В нос ей ударил едкий запах дыма. Сквозь щели в ставнях пробивалось пламя. Одна ставня загорелась. Оконные стекла стали с треском лопаться, пламя ворвалось в дом, заполнив его дымом. Майя схватила Семенчика, завернула его в одеяло, бросилась к двери, отперла ее и толкнула ногой изо всей силы. Дверь немного открылась. В сени, через дверь, рванулось пламя.

— Федор!.. — не своим голосом закричала Майя, разбудив Семенчика.

Перепуганный ребенок, задыхаясь от дыма, тоже закричал. Майя, обняв ребенка, легла с ним на пол. Стало немного лучше дышать.

«Сгорим заживо…» — мелькнула мысль у Майи. Вскочив, она схватила за печью полено, подбежала к окну, стала бить в ставни, но они не открывались.

— Ма-а-а-а! — кашляя от дыма, закричал Семенник.

В это время загорелся потолок дома, взялся сплошным огнем, наружная дверь тоже горела…

Авдотья скрылась в юрте, а Семен с Афанасием стояли во дворе, слыша крик в доме, и не знали, что делать. Семен порывался броситься в горящий дом, чтобы спасти хотя бы ребенка, но не решался.

В лесу кто-то громко запел. Семен по голосу узнал Федора.

— Федор, — испуганно прошептал Афанасий и убежал в лес, в противоположную сторону.

Из юрты вышла Авдотья. В лесу перестали петь. Семен подбежал к быкам, отвязал их, вскочил на одного верхом.

— Садись скорее на волокушу! — крикнул он Авдотье. Быки галопом побежали по дороге.

VI

Федор, не торопясь, возвращался домой, спотыкаясь о корни деревьев. Он не очень твердо держался на ногах, но был доволен и весел, шел и во все горло пел плясовую песню, которую всякий раз вспоминал во хмелю…

Выйдя на опушку леса, Федор увидел пожар… Дом его стоит на отшибе, на том месте, где полыхает огромный костер… В одно мгновение хмель прошел у Федора, он побежал по дороге, к горящему дому.

— Майя!.. Семенчик!.. — закричал он, вбежав во двор.

Стены дома взялись пламенем. Федор отбросил тяжелый крест, которым была завалена дверь, распахнул горящую дверь, вбежал в сени:

— Майя!.. Семенчик!..

Внутри дома стоял треск, дым забивал дыхание, слепил. Федор лег, пополз к орону. На нем загорелась одежда:

— Майя!..

«Наверно, выскочили», — подумал он и, схватив оленью шкуру, побежал к выходу, стараясь сбить с одежды огонь. Вдруг ему послышался голос Майи.

— Майя, где ты?.. — отчаянным голосом закричал Федор и услышал ответный крик, как будто из-под земли:

— Федор, спасай!..

Федор стал ползать на четвереньках по дому в надежде отыскать жену и сына. Руки нащупали крышку подполья:

— Майя!..

Крышка поднялась.

Федор принял на руки насмерть перепуганного ребенка, помог Майе вылезти из подполья. Они успели выбежать во двор… Майя в изнеможении упала на траву, не замечая горящей сорочки. Федор сорвал с нее сорочку и отбросил прочь, потом стал сбивать огонь на своей одежду. В это время в доме с грохотом обрушился потолок, подняв вверх столб искр и огня.

Федор схватил за руки Майю и Семенчика и отвел их подальше.

Майю бил озноб. Стуча зубами, она сказала:

— Вырвались… Ты где так долго ходил?

— У Николая… Он не отпускал меня.

— Нас, наверно, подожгли. Вокруг дома кто-то ходил, я думала — ты.

— Дверь и окна были завалены крестами.

— Крестами? — удивилась Майя.

На обожженной руке Федора вскочили волдыри. Щемящая боль, казалось, отдавалась в самом сердце.

Федор принес сена, под открытом небом устроил постель, уложил сына и жену. У него из головы не выходили кресты: «Кто их мог принести, зачем?.. Федорка?..»

Когда Майя проснулась, было уже светло. Головная боль прошла, но в груди першило. Подле нее сидел Федор — он всю ночь не спал, ныла обожженная рука.

Увидев, что Майя проснулась, Федор улыбнулся ей, будто ничего не случилось.

— Как думаешь, Майя, кто нас поджег? — спросил Федор.

Он вспомнил о своем разговоре с Николаем, его пьяные намеки на то, что Майя — не человек. Только ли намеки?.. Вспомнил, как он повалил на орон Николая и стал трясти его. На улицу выбежала жена Николая и стала кричать, звать на помощь. Федор хлопнул дверью и ушел… Но почему Николай так странно себя вел?.. Начинал и не договаривал. А потом стал говорить такое, что Федор пришел в бешенство. Не имеет ли все это отношения к пожару?..

Семен и Афанасий вышли из леса. Солнце было уже высоко. Они медленно шли по дороге к пожарищу. Войдя во двор, они остановились, увидя на сене Майю, Федора и Семенчика. Семен от испуга и неожиданности попятился за ворота, а Бороннур с фальшивым сочувствием сказал:

— Что же это делается на свете?.. Дом сгорел… Господи!..

— Что дом сгорел, не такая уже большая беда, — ответил Федор, — Чуть было жену и сына не потерял…

— Как же тебе удалось их спасти?.. — переборов в себе страх, спросил Семен.

— Наверно, бог помог. Меня ведь дома не было… Да вы что стоите у ворот, проходите! Хорошо, что не заночевал у Николая, как будто чувствовал.

Вдали на дороге показался человек, похожий на привидение. Он приложил ко лбу ладонь, защищая от солнца глаза, и посмотрел на пожарище.

Семен узнал Толлора и крикнул:

— Николай, поди сюда!

Услышав, что его зовут, Николай широкими шагами заспешил к Афанасию и Семену.

Майя, стыдясь своей наготы, спряталась за амбар.

Николай подошел и, будто не замечая Федора, сказал:

— Вот мы и развели нашего друга с демоном!..

Семен толкнул Николая в бок. Тот не понял, что это значит.

— Хорошо, Федор успел прибежать… — И, обернувшись к Николаю, Семен сказал: — Чуть-чуть было жена с ребенком не сгорели.

У Толлора лицо вытянулось. Он стоял с открытым ртом, точно ему не хватало воздуха.

Семен снял с себя почти новую рубаху и протянул Федору:

— Дай жене. Что же мы стоим? У людей нет ни одежды, ни пищи. Ну-ка по домам. И тащите сюда что у кого есть.

Когда мужчины ушли, Майя вышла из-за амбара, Федор протянул ей рубаху.

Надев рубаху, Майя спросила:

— Зачем они приходили?

Федор понял, что это они вместе, с Авдотьей подожгли дом, но ничего не сказал Майе.

Вскоре Семен опять пришел, принес с тобой старую сорочку Маланьи, своей жены, фунтов пять муки, чайник. По дороге он последними словами ругал Авдотью, подбившую их на поджог. «Чуть не погубили невинных людей», — с ужасом думал он.

Через некоторое время пришли Николай и Афанасий. Они тоже принесли кое-что из одежды и пищи.

Майя оделась, собрала вокруг дымящего пожарища щепки, разожгла костер. Федор принес воды в чайнике, поставил на огонь. Майя замесила тесто, испекла лепешек, накормила мужа с сыном, сама поела.

Семен, Николай и Афанасий не отходами от них.

— Нам здесь не дадут жить, надо уходить, — сказал Федор, тяжело вздохнув.

Все молчали, словно не расслышав Федора.

Они перебрались в амбар и прожили там четыре дня. Из пожарища все еще шел дым, напоминая Майе о той страшной ночи.

— Ты прав, Федор, — на третий день сказала Майя, — нам надо уходить отсюда.

— Осень на носу, куда же мы пойдем?

— Вернемся к купцу Иннокентию… На будущий год продадим скот и поедем в Бодайбо.

Майю ничто не связывало с этими местами, кроме тяжелых воспоминаний, и ей хотелось поскорее вырваться отсюда.

По сносной цене Федор продал заготовленное за лето сено и, не слушая уговоров Семена, Николая и Афанасия остаться, засобирался с Майей в дорогу.

— Мы поможем вам построить дом. Оставайся, друг! — почти умолял Николай.

Федер даже слушать не хотел.

Авдотья переехала жить в свою старую юрту… Старым грибом поганкой она торчала у порога, глядя подслеповатыми глазами на дорогу, по которой должны уходить Федор и Майя со своей коровой и телкой.

Провожали Федора, Майю и Семенчика Семен, Николай и Афанасий. Утро было прохладное, моросил дождик.

Семен протянул Федору деньги, завернутые в тряпочку, и сказал:

— Это тебе от нас троих…

Увидя протестующий жест Федора, Семен заговорил:

— Это мы с Авдотьей подожгли тебя… По дурости… Прости, если можешь… Майя, Федор!..

Майя и Федор даже не оглянулись.

Семен догнал Федора и сунул ему в карман деньги.

В дверях юрты темным призраком показалась Авдотья. Грозя кривой палкой, она хриплым голосом стала выкрикивать проклятия:

— Пусть дорога, по которой едете, провалится сквозь землю и вы вместе с нею! Пусть вас в лесу съедят волки, а кости ваши сгорят в огне!..

Молчаливый Афанасий поднял сжатые кулаки, затряс ими и пошел на Авдотью.

Старуха юркнула в юрту.

— Будьте счастливы! Пусть во всем у вас будет достаток!.. — крикнул Чэмэт Семен.

Федор оглянулся, помахав им рукой.

Пройдя порядочное расстояние, Федор и Майя опять обернулись. Семен, Николай и Афанасий продолжали стоять, глядя им вслед. А позади их, около юрты, на фоне уходящей темной ночи, стояла черная сгорбленная фигура старухи Авдотьи. Она часто поднимала корявую толстую палку, как будто пытаясь удержать уходящую ночь.

…Так Федор и Майя покидали намскую землю, которая была для них злой мачехой. Перед ними лежала знакомая дорога, длинная и утомительная, как все дороги, ведущие в неизвестность.

I

Федор и Майя подошли к рощице. Опавшая листва походила на желтые лоскуты изодранной одежды бедняка. Жухлая трава, взъерошенная ветром, шелестела под ногами.

Багрово алел восход — вот-вот выглянет солнце. Холодный утренний воздух заставлял зябко ежиться, быстрее идти, чтобы согреться. На ветвях берез и тальника прозрачными каплями застыла роса, казалось, деревья плачут.

До предела измученная Майя остановилась, опершись о ствол молодой березки. Березка качнулась, уронив несколько капель росы. Ледяная влага упала на обнаженное плечо Майи — ветхое платье Маланьи плохо прикрывало тело и совсем не грело, — заставила вздрогнуть, прикрыть ладонью худую ключицу.

Из груди женщины вырвался глубокий вздох, похожий на стон.

— Куда мы идем, Федор? — тихо спросила Майя, хотя знала, что идут они в Кильдемцы.

Федор ничего не ответил. Он знал, как тяжело осенью найти работу и пристанище. К зиме спрос на батраков уменьшался.

— К Иннокентию, а там видно будет, — наконец сказал Федор, проведя рукой по обросшим щекам. — Продадим скот, все равно кормить его нечем, а сами опять батрачить. Хомут, думаю, найдется.

В Кильдемцы они добрались к вечеру. Солнце лениво закатывалось за лес, расстилая по земле полумрак.

Иннокентия не было дома. Харитина молча встретила во дворе семейство Федора, скорбным взглядом пригласила всех в дом.

Выбившиеся из сил Федор и Майя с трудом переступили порог, в изнеможении опустились на орон. Им страшно хотелось есть и спать.

Харитина подсела к Майе и, заглядывая ей в глаза, удивленно спросила, что привело их назад.

Майя, держа на руках сонного ребенка, низко склонила голову. Плечи ее затряслись — она рыдала.

Сердобольная старуха не стала приставать с расспросами, видя, что людей этих привела в их дом большая беда. О ней они сами расскажут, когда немного придут в себя. Харитина взяла с рук Майи спящего Семенчика и уложила его на орон. Ребенок даже не пошевелился.

Наконец Федор обрел дар речи и обстоятельно рассказал хозяйке обо всем, что с ними произошло на новом месте.

Харитина, слушая, охала, вздыхала, с состраданием поглядывала на Майю и, когда Федор кончил, сказала:

— Майя, до каких пор ты будешь так страдать и мучиться? У тебя же есть родители. Поезжай-ка ты с мужем и сыном к ним, авось не прогонят. Как бы зол отец ни был, он пожалеет свое кровное дитя, не отвернется от него. Сердце ведь не камень.

Майя и сама так думала. Но что будет с Федором? Господин улусный голова ни за что не согласится принять зятем батрака, причинившего тому так много горя, вытолкает за ворота, заставит дочь развестись с мужем. Нет, это свыше ее сил. Пока жива, она не оставит Федора. После продолжительного молчания Федор спросил:

— А где же хозяин?

— Варвара! — позвала батрачку Харитина. — Вот ветер! Ушла по воду, и нет ее. Гулять убежала. Надо бы самовар поставить.

— Так я поставлю, — утирая слезы, сказала Майя и вышла в боковую комнату.

— Хозяин в городе, — ответила на вопрос Федора старуха. — Три дня как уехал по делам. Не нынче, так завтра вернется. А вы что намерены делать? Как думаете жить дальше?

Федор пожал плечами:

— У нас думы короче полы наших шуб. Что будет завтра, не знаем. — Он тяжело вздохнул и посмотрел на спящего ребенка.

«Никуда вы не денетесь, у нас останетесь», — подумала Харитина, довольная тем, что Федор с Майей вернулись. Иннокентий платил им мало, а работать заставлял много.

— С тех пор как вы ушли, у старика моего что-то не заладилось в хозяйстве, — стала жаловаться Харитина. — После вас столько батраков у нас перебывало. Или лодырь, или не чист на руку. Не было дня, чтобы мы о тебе, Федор, не вспоминали. В Маче три воза мяса пропало. Батрак напился, а воры-то подстерегли и вместе с лошадьми… Да еще купец Шарапов надул нашего человека, обсчитал при весе, чтоб ему ни дна ни покрышки. За тобой, Федор, мой старик жил и горя не знал… Он очень обрадуется, что ты вернулся.

Майя в боковушке хлопотала возле самовара и слышала разговор Федора с хозяйкой.

«Все им мало, — с ожесточением подумала она. — Гребут, хапают, копят. А нищему милостыню не подадут, не посочувствуют — наоборот, радуются чужой беде: дармовые руки».

Федор, сочувственно качая головой, слушал хозяйку и думал: «Нам, видимо, не нужно будет искать пристанища. Эти люди примут нас».

— Шарапова я знаю, известный надувала. Такой же и Шалеев. Кого угодно надуют тут же на глазах. Как то я сдавал Шарапову девяносто пудов мяса. Перевесили его люди мой груз — восемьдесят два пуда. «Как, — говорю, — было девяносто». На, считай, говорит. Я стал считать. Все как будто верно — восемьдесят два. Начал проверять гири. К одной приморожен ком глины, к низу, сразу даже не увидишь, к другой — камень. Тянуть-то они стали больше положенного веса. Заставил обменять гири и перевесить. — Рассказав об этом, Федор подумал: «У богача руки загребущие, и все они друг друга стоят».

В дом вошла худая измученная девушка — кожа да кости, — в ситцевой рубашке, застиранной и вылинявшей. Девушка через силу втащила два берестяных ведра воды и присела, чтобы отдышаться.

«Это и есть Варвара», — догадался Федор.

— Тебя только за смертью посылать, — понизив голос, сказала Харитина. — Ты где столько времени пропадала?

Лицо девушки передернулось то ли от обиды, то ли от страха. Она чуть слышно ответила:

— За водой… ходила.

— Ты что, тонула там или тебя к дереву привязывали?

— Нет… — вырвалось у Варвары.

— Так почему же ты так долго ходила? С кем-нибудь сидела и лясы точила, бездельница. Пошла вон с моих глаз и на порог не показывайся. Уходи, надоела!..

Варвара громко, навзрыд заплакала и убежала.

Федор, слушая, как Харитина отчитывала батрачку, не узнавал хозяйки. То, бывало, слова от нее не услышишь, кроме жалоб на болезнь и слабое здоровье, и вдруг столько гневных слов и жестокости.

— Ну и молодежь нынче пошла, — продолжала негодовать старуха. — Ни стыда, ни совести. Слова им не скажи. Чуть что — фырк, фырк!.. Вместо того чтобы спокойно выслушать. Ведь им добра желаешь. — Хитрая старуха теперь старалась повернуть дело так, будто она не прогнала батрачку, а та сама ушла.

Вошла Майя и доложила, что самовар вскипел.

— Ты же знаешь, милая, где все у нас лежит, — совсем другим голосом сказала хозяйка. — Накрой на стол, будем чай пить. — Она достала из кармана ключ и протянула Майе.

Майя, постояв несколько минут в нерешительности, взяла ключ, вышла в чулан и принесла оттуда масло и хлеб. Поставила самовар на стол, налила чай в чашки.

Когда они все втроем сидели за столом и пили чай, негаданно-нежданно вошел Иннокентий. За разговором никто не услышал, как хозяин въехал во двор и как вошел в сени.

— Кого я вижу?! — удивленно воскликнул Иннокентий. — Откуда вы?..

Неурядицы в торговле и новые заботы не прошли для купца даром: старик за это время очень сдал, сморщился, как бы уменьшился в росте. Федор с трудом узнавал своего бывшего хозяина.

Иннокентий разделся, удивленно поглядывая на гостей, и сел к столу.

— Гостям мы всегда рады. Рассказывайте, как живете. — Старик увидел на ороне спящего Семенчика. — О, да вы всем семейством! Переезжаете на новое место? Не в город ли?

— Нет, не в город.

Иннокентий видел это по унылому лицу Федора и по тому, как он держал в руках чашку с недопитым чаем, словно не решаясь поставить ее на стол. Купец понял: Федор с Майей опять вернулись к нему. Чтобы скрыть свою радость, он продолжал приставать к Федору с расспросами, пока тот не рассказал ему о своих злоключениях.

Купец выслушал батрака с непроницаемым лицом, не перебив его ни единым словом. Когда Федор кончил, Иннокентий спросил:

— И куда же вы теперь? Где думаете жить? — А про себя подумал: «Время-то не сезонное, кому вы сейчас нужны».

Помявшись, Федор ответил:

— Сами не знаем, куда. Где-нибудь пристроимся.

Иннокентий участливо покачал головой, изображая на своем лице сочувствие, и тоном человека, который готов на все ради ближнего, сказал:

— Да ведь зима на носу. Куда же вы пойдете? Оставайтесь у нас. Поживете до лета, а там — вольному воля…

Федору и Майе ничего другого не оставалось, и они опять нанялись к Иннокентию в батраки. Скот пришлось продать хозяину. Федор и Майя понимали: купец оставил их у себя не из милости — он преследовал свою выгоду. Поэтому Федор и Майя, посоветовавшись, решили летом податься в Бодайбо, на золотые прииски.

Однажды вечером они сообщили о своем намерении хозяевам. Иннокентий поморщился, точно его заставили выпить хвойного отвара, и сказал:

— Уж не думаете ли вы, что в золотопромышленной тайге рай и благодать? Все это — сказки. Там тоже полно голодных и раздетых.

Харитина даже в лице переменилась, когда услышала, что Майя и Федор собираются уходить от них. Ей очень не хотелось терять честную безотказную батрачку, которая вела в доме все хозяйство. Да и Федору не так легко найти замену.

— Зачем же уезжать с родных мест неизвестно куда? — В голосе хозяйки сквозил лед. — Чужая сторона хуже мачехи.

— Батраку везде чужбина, — отпарировала Майя. — Здесь нам ни за что не выбиться из нужды. Так и будем всю жизнь скитаться.

Иннокентий долго о чем-то думал, склонив седую голову, потом пристально посмотрел на Федора, перевел взгляд на Майю и сказал:

— Почему бы вам не найти тех, кто поджег ваш дом, и не подать на них в суд? Пусть возместят вам убытки, чтобы вы могли и построиться и зажить, как люди.

— Кто поджег наш дом и по чьему наущению, нам известно, — сухо ответила Майя. — С ними мы уже однажды судились в продолжение трех лет. Сыты по горло судами. Нам не будет там житья, пока живы родственники Яковлева. Так не лучше ли уехать подальше отсюда и не мозолить ничьих глаз?

После этого разговора между Федором с Майей и хозяином пробежала черная кошка, их отношения заметно ухудшились. Харитина вдруг ни с того ни с сего начинала привязываться к Майе, упрекать в лености и в непослушании, хотя еще недавно не могла нахвалиться своей служанкой.

Весной, после ледохода на Лене, Майя и Федор засобирались к отъезду. Рассчитывая Федора и Майю, Иннокентий сказал:

— Нынче летом я должен отправить купцу Шарапову двести голов скота. По договору. Не взяли бы вы на себя труд сдать попутно этот скот по назначению? Тебе, Федор, не привыкать.

Иннокентию было выгодно, чтобы Федор с Майей перегнали скот в Мачу. Не нужно было оплачивать прогон баржи в два конца. Денежное вознаграждение — один рубль за каждую голову скота, — которое прогонщики получали, можно было переполовинить — заплатить Федору по полтине. Купец много выгадывал на этой сделке.

И для Федора с Майей это было кстати. Им до Мачи не нужно было платить за дорогу, кроме того, они заработают сто рублей. Совсем неплохо.

Еще зимой Иннокентий скупил по дешевке голодающих быков, объездив всю округу. В Намцах, Борогонцах, Баягантаццах, Восточно-Кангаласцах, Западно-Кангаласцах — везде побывал изворотливый купец в погоне за прибылью.

В начале июня ревущее на все голоса стадо пригнали к причалу и погрузили его на большую баржу, арендованную у пароходовладельца Глотова. В помощь Федору и Майе Иннокентий дал одного человека.

Буксир с баржей отчалили от берега теплым июньским вечером. Федор с семейством расположился на барже в каюте шкипера. Майя сидела на жесткой скамейке, держа ребенка на коленях, и тихо плакала. Крупные слезы скатывались по бледным щекам, падали на черную голову мальчика, на руки. Майе тяжело было расставаться с родными местами, с горькими надеждами устроить свою жизнь, не уезжая на край света. А что их с Федором ждет там, в чужой, неведомой стороне? Не окажутся ли они в худшем пекле? Может, зря они не послушались Иннокентия, который всячески отговаривал их ехать в золотоносную тайгу? Он столько нарассказывал им о всяких страхах, что они с Федором потеряли покой.

Буксир все дальше и дальше уходил от берега, огибая богатые обильной травой островки, окаймленные зелеными тальниковыми кольцами.

Вскоре вернулся Федор. Он вместе со своим помощником задавал скоту корм. Федор был в радостном, приподнятом настроении. Придвинувшись к Майе, он обнял ее за плечи, поцеловал в соленую от слез щеку. Майя улыбнулась ему сквозь слезы, положила на плечо голову.

— Хорошо, что мы тронулись до заката, — сказал Федор. — Я думал, что промешкаем до ночи.

Буксир притащил баржу к Мачи на десятые сутки. Быки застоялись на барже и, почувствовав близость берега, громко замычали.

Причалив к пристани, быков выгнали на лужайку. Берег огласился разноголосым мычанием, топотом копыт. Обессиленный продолжительным стоянием скот повалился на землю. Федор знал, где живет Шарапов, и заспешил к нему, желая поскорее разделаться со скотом.

Купец еще спал, когда Федор заявился к нему домой. Пришлось долго прождать, пока хозяин встал, не торопясь позавтракал и вышел на крыльцо.

Шарапов походил внешностью на простого крестьянина, одетого по-праздничному. Лет десять назад он был таким, как все, бедняком — косил сено, пахал землю, ходил на поденку. Потом у него тайно поселился беглый каторжник некто Шалаев. Кто он и откуда, никто не знал. Говорили только, что Шалаев вместе со своими артельщиками где-то в тайге промывает золото. А Шарапов к тому времени в таежной глуши начал торговать спиртом.

Однажды Шарапов, пробравшись со спиртом сквозь казачий кордон, наткнулся в тайге на золотоискателей — сообщников Шалаева. Охочие до выпивки артельщики бурно встретили Шарапова, налакались спирта и свалились мертвецки пьяны Один только Шалаев бодрствовал, о чем-то шепчась с Шараповым. А ночью они вдвоем вырезали всю артель — пять человек — и убежали, захватив с собой добытое артелью золото.

В Мачу Шарапов и Шалаев приехали богачами и начали вместе торговать. Года через три они открыли три больших магазина. Один магазин скупал только золото, в другом магазине принимали масло, мясо и пушнину, в третьем — продавали чай, водку, мануфактуру, готовую одежду. Кроме того, они были совладельцами шести домов. Самый лучший из них занимала семья Шарапова. Один дом, чуть похуже, предназначался для Шалаева. Но он почти не жил дома, все время находился в разъездах, скрываясь от людских глаз. И на этот раз Шалаев отсутствовал — уехал рыбачить на озеро, что невдалеке от деревни Витим. Там ловились сиги и баранатки. Этой рыбой купцы кормили посетителей в ресторане, открытом в Витиме.

Шарапов узнал Федора и спросил, что ему от него надобно.

— Почему он, старый мошенник, раньше не доставил скот? — зашумел купец, выслушав Федора.

Еще только недавно фунт мяса шел по золотнику золота. Цены на мясо по-прежнему оставались высокими, хотя немного ниже тех, которые были недели три назад. Шарапов расстроился, что прибыли он получит меньше, чем предполагал.

— Ну, веди, показывай быков, — обратился купец к Федору.

Быки продолжали лежать на земле. Шарапов ходил между ними щупал бока.

— Кожа да кости, — ворчал он. — Ох, удружил. Да как ему не совестью! — вдруг заорал купец. — Быки-то совсем тощие, на ногах не стоят. Все как вылягли, и теперь их не поднимешь. Ну, старая лиса, обманул, вокруг пальца обвел!.. Больше никаких с ним дел!.. Ни в жизнь!..

Тут уж Федор не мог вытерпеть, на его глазах возводят на человека напраслину:

— Как же им не лежать, если они десять суток на ногах простояли! Разве они могли быть упитаннее, чем сейчас после такой дороги?

Шарапов покосился на Федора, но ничего не возразил.

— Так и быть, приму, — смягчился купец. — Но в последний раз. Разве это быки? Да на них все ребра по одному можно пересчитать. И где он только их выкопал?

— Неправда, — не согласился Федор. — Упитанность у них выше средней. Лучше вы нигде не найдете.

«Ишь, как защищает, — одобрительно подумал Шарапов. — Глотку готов перегрызть за хозяина. И умен, бестия, пальца в рот не клади. Мне бы такого…» Купец не торопясь пересчитал быков и велел перегнать их за деревню, в заранее приготовленный загон.

— Сегодня же обратно в Кильдемцы или еще побудешь? — спросил Шарапов, когда Федор стал прощаться.

— Мне не в Кильдемцы. Я еду на золотые прииска, в тайгу.

— А с Иннокентием что, расплевался?.. Расчет получил?

— Да. Скот пригнал попутно.

— Так послушай, молодец! На кой дьявол тебе эта вонючая тайга? Без тебя там есть кому комаров кормить. Поступай-ка ко мне служить? Не обижу. Ну, по рукам?..

Федор замялся. «Не худо бы поработать у него месяц — другой, — подумал он, — лишняя копейка не помешала бы, когда прибудем на место».

— Я не один, с семьей, еду.

— Большая семья?

— Жена с ребенком.

Купец сразу потерял к Федору интерес:

— Не годится. Мне нужен одинокий человек.

Федор вернулся на баржу. Захватив пожитки, он с семьей пошел к знакомым, у которых всегда останавливался, приезжая в Мачу с грузами.

На следующее утро Федор пошел по деревне искать себе попутчиков в тайгу. Ему сказали, что в деревне на сенокосе поденно работает двое мужчин — едут они на прииска, но у них нет денег на дорогу. Федор разыскал поденщиков и пообещал одолжить им деньжат, если те согласятся ехать на прииски немедленно, вместе с ним.

Мужики — два пожилых якута степенного вида — с радостью согласились и вместе с Федором пошли в дом, где он остановился.

Оказалось, в отсутствие Федора от Шарапова приходил человек и передал через Майю, что купец немедленно требует ее мужа к себе.

«Что ему нужно от меня?» — недоумевал Федор по дороге к Шарапову.

Купец встретил Федора в передней. Его физиономия расплылась в белозубой улыбке:

— Ну что, согласен у меня работать?

Федор пожал плечами:

— Так ведь вы сказали, что я для вас не подхожу.

— Нет, подходишь, даже очень. Ты мне нравишься. И жену твою пристроим. Она у тебя не белоручка?

— Мне нужно посоветоваться с женой, — помолчав, ответил Федор.

— Ты вот что, захвати жену и приходите оба. Я буду ждать.

Федор не заставил Шарапова долго ждать. Хозяин проводил Федора, Майю и Семенчика в гостиную и представил своей супруге, полной длиннолицей блондинке. По виду ей не более двадцати пяти. Одета она была в пестрый широкий сарафан. Под сарафаном ослепительно белела тонкого полотна крестьянская рубаха. Майя перевела взгляд на хозяина. Это был среднего роста мужчина с круглым, багровым лицом, большими губами. Борода густая, рыжеватая, глаза голубые, круглые. Сразу видно — русский. Одет он был в широкие брюки черного дорогого шелка, в красную шелковую косоворотку Из кармана плисовой жилетки вниз свисала толстая, золотая цепочка от часов. На ногах купца поскрипывали хромовые сапоги гармошкой, сверкая черным лаком.

Хозяйка бесцеремонно разглядывала Майю, словно перед ней был не человек, а предмет. Майя выдержала взгляд. Купчихе не понравилось, что жена Федора так вызывающе красива и молода. Подальше таких от дома и от мужа. Майе тоже хозяйка не понравилась. Какая-то она вся расплывшаяся, надутая, и лицо злое.

— Ну что, будем договариваться? — без предисловий начал Шарапов. — Мне нужен человек для разъездов. Буду посылать тебя с грузами. А жена пусть моет полы в магазинах. Ты чего морщишься?

Федор переглянулся с Майей. Идя сюда, они уговорились, что согласятся остаться у купца только в том случае, если Федору не нужно будет уезжать зимой с грузами. Они сыты по горло такой жизнью, в разлуке.

— На такую работу мы не согласны, — ответил Федор. — Не найдется ли у вас чего-нибудь другого, чтобы мы зимой не жили порознь?

— Вот как! — В голосе купца появились ядовитые нотки. — Хочешь жить на всем готовом, без особого труда жалованье получать и круглый год бабу тискать, ловок!

Супруга купца метнула на Майю уничижающий взгляд, поджала губы и вышла.

— Пойдем отсюда, Федор, — сказала Майя и первая направилась к выходу.

— Скатертью — дорога. Возвращайтесь из тайги богачами! — Шарапов откровенно издевался.

Майя оглянулась. Купец, стоял к ним боком. Солнечные лучи играли на рукаве красной рубашки, и оттого рука его казалась окровавленной.

Поборов страху вызванный этим видением, Майя вызывающе ответила:

— Если и разбогатеем, то честно, никого не убив и не ограбив. — И вышла, держа за руки Федора и Семенчика.

На багровом лице Шарапова выступили белые пятна, по спине побежал неприятий холодок. Ему показалось, что в словах этой бродячей женщины скрытый намек… Но откуда ей знать то, о чем не знает ни один человек, кроме Шалаева?.. Просто так, болтает, что на язык взбредет. Однако задиристая, каналья, хотя и живот подвело от голода!..

II

На следующее утро Федор и Майя со своими попутчиками отправились в тайгу. Семенчика несли на руках попеременно. Ночевали путники на зимовьях.

До зимовья Подкаменного добрались на третьи сутки. Отсюда дорога круто пошла в гору; чем выше, тем реже лес, чаще камень. Голая вершина впереди наводила унынье и тоску. Теперь дорога шла по узкому — «с мышиную норку» — логу. К полудню они достигли вершины. Оттуда вся округа была видна как на ладони. Далеко-далеко серебряной змейкой извивалась Лена.

Майя села на камень. Ее примеру последовали остальные… Внизу стлался серый туман. Тучи нависали над торговой. Кругом ни травники, ни кустика.

— Милая наша бабушка Лена, — с болью в голосе сказала Майя, — вернемся ли мы к твоим берегам? Походим ли мы по лугам, напоенным твоей водой?

Стараясь утешить жену, Федор бодро ответил:

— Будем живы-здоровы, конечно, вернемся…

Вдруг позади раздался звучный топот лошадиных копыт. Вскоре показались два всадника в казачьих мундирах. Держа винтовки поперед седла они галопом подъехали к путникам.

Осадив коней, казаки спешились. Один из них, щелкнув затвором винтовки, крикнул:

— Не шевелиться! Стрелять буду!

Майя тихо вскрикнула и закрыла глава. Семенчик громко заплакал. Один из попутчиков вскочил на ноги и хотел бежать. Его удержал товарищ, схватив за полу.

Казаки, видя, что перед ними безоружные, подошли поближе, держа коней за поводья. Тот, кто угрожал стрелять, спросил по-якутски:

— Якуты?

— Как видите, — спокойно ответил Федор.

— Далеко идете?

— В тайгу, на прииски.

— Спирт есть? — сделав страшное лицо, спросил казак.

— Спирта нет.

— А если найдем? — Казак начал ощупывать ношу.

Не найдя спирта, казаки присели радом с путниками и закурили.

— Что вы делаете с теми, у которых находите спирт? — спросил Федор.

— Сажаем в кутузку. — Казак ухмыльнулся, показав ровный рад белых зубов.

— Разве нельзя пить спурт?

— Пить можно, продавать нельзя.

— Почему?

Лицо казака стало строгим:

— Царская монополия… Только казенные лавки имеют право торговать водкой. Продажа спирта частными лицами запрещена.

Вдруг казаки вскочили и стали прислушиваться. На дороге послышался конский топот — он нарастал, приближался. Федор встал и увидел всадников — их было много, двенадцать человек.

— Остановись, — скомандовали казаки, наставив винтовки.

Уставшие лошади остановились. Всадники, мирно переговариваясь, охотно давали себя обыскивать — видно, привыкли. Это были подрядчики богатого купца Тихонова, проживающего в таежной глухомани. Они везли из Мачи муку для лесорубов.

Федор и Майя с попутчиками присоединились к подрядчикам — они ехали до прииска Светлого Дальней тайги. Всадники приняли на лошадей ноши пеших и Семенчика.

На шестой день караван добрался до деревни Спасская, раскинувшейся в низине возле речки Хомолхо. С трех сторон деревня зажата высокими горами, в ней мрачно и сыро, как в погребе. На тесовых крышах растут грибы, пахнет плесенью и гнилым деревом.

Жили тут золотоискатели, жили бедно и трудно. За заработанные гроши покупали себе продукты у местного лавочника еврея Хаима. У него можно было купить и одежду с чужого плеча, доставшуюся лавочнику по случаю за бесценок.

Путники решили переночевать в Спасском и немного передохнуть — благо в зимовье оказались свободные места.

Федор зашел в лавку, чтобы запастись едой на дорогу. Двое покупателей переругивались с Хаимом, брезгливо переворачивали дурно пахнущий кусок говядины. Стены лавки сотрясались от крепких ругательств.

— Ты какое мясо продаешь, мошенник? Да в нем уже черви завелись! Что же ты, скотина безрогая, делаешь? Тебя бы этой тухлятиной накормить!..

Бородатый Хаим смиренно сложил на груди большие красные руки мясника и голосом, полным благородной обиды и недоумения, говорил:

— Это плохое мясо? Говоришь, это мясо плохое? Где же ты найдешь лучшее мясо? Лучше не найдешь, клянусь. Это оно только с виду такое. А ты помой его, тогда увидишь. Отличное мясо, уверяю тебя!..

В это время в лавку вошла раздобревшая, нарядно одетая женщина с большими навыкате глазами.

— Хаим, — певуче сказала она, — сколько раз тебе говорить, чтобы ты свое мясо держал во дворе? Нашей Розочке сделалось дурно, ее рвет!..

Хаим сделал жест рукой, словно хотел предотвратить землетрясение, зашевелил бородой, показывая глазами на покупателей.

Жена, зажав рукой нос, еще громче закричала:

— Хаим, убери, тебе говорят, вонючее мясо, если ты не желаешь нашей смерти!..

— Сейчас, курочка моя, сейчас. — В голосе Хаима был мед и звон колокольцев. — Но имей в виду, мясо здесь ни при чем. Это от клозета несет…

В лавке захохотали.

Хаим столкнул с прилавка в бочку мясо, покрытое противной слизью, и выставил бочку из лавки.

— Что прикажете подать? — спросил лавочник у Федора и его спутников, вернувшись в лавку.

Заворачивая в обрывки грязной бумаги черные, твердые как камни пряники, Хаим спросил, куда добрые люди держат путь.

— В Бодайбо, — неохотно ответил Федор.

— О-о, вы идете в золотоносную тайгу свое счастье искать!

— Что-нибудь найдем, счастье или беду.

Хаим захихикал. Но в его смехе было скорее сочувствие, чем издевка.

— Кому как повезет, — вздохнул он. — В десяти милях отсюда есть зимовье. «Бойкое место» называется. Вы будете мимо его проходить. Раньше там жил еврей Фризер. Вел, как и я, мелкую торговлю. Теперь он живет в городе Киренске, у него свои пароходы, прииска. Стал купцом первой гильдии. Не иначе как бог помог ему разбогатеть или счастливый случай. А я вот уже пятнадцатый год мыкаюсь тут, ищу свое счастье, а оно, оно меня стороной обходит. Как был бедным евреем, так и остался…

— Хаим! — послышался из-за двери женский голос.

— Иду, Рахиль, иду, — сладеньким голосом отозвался Хаим, выпроваживая из лавки покупателей. У порога он взял Федора за плечо и таинственно заговорил — Ищи свое счастье. Счастье — в золоте. Не иди в лесорубы, как некоторые местные якуты. Ничего там не наживешь, кроме гроба. Золото ищи, золото!.. Мне бы золота пудов десять. Стал бы я купцом Хаимом Исааковичем Адашкиным, знаменитым на всю тайгу. Не сойти мне с места!..

Возвращаясь в зимовье, Федор думал над тем, что сказал ему лавочник. «Не иди в лесорубы…» Он и до этого слышал, что рубкой леса денег не скопишь, работа тяжелая, платят мало. А на золотых приисках можно и разбогатеть, если не пить, не гулять, не играть в карты. «Но какой из меня мот и картежник, — улыбнулся своим мыслям Федор. — Все, что заработаю, в кармане останется, глядишь, и скоплю капиталец».

III

Еще два дня Майя и Федор провели в дороге. На третьи сутки, к вечеру, они пришли к зимовью Весеннего прииска. Отсюда начиналась дорога в Дальнюю тайгу. В зимовье собралось много народа — негде повернуться, даже двор был забит людьми. Под каждым деревом сидели постояльцы — человек по шесть-семь. Одни пробирались в Дальнюю тайгу, другие возвращались обратно.

Федор со своими попутчиками приткнулись под лиственницей, стоявшей в дальнем углу двора. Ни на одном зимовье не было столько народу, как здесь. У всех хмурые, измученные лица, рваная одежда, истоптанная обувь.

К Федору и Майе подошел один из этих несчастных, по всему видно — русский, и спросил:

— Далеко идете? — и, глядя на Семенчика, сказал: — У меня тоже дома такой, как ваш. — Лицо его потеплело в улыбке. — Помощник растет. Далеко, сынок, идешь?..

— Идем туда, куда все, — ответил Федор, проникаясь симпатией к этому человеку, — в золотоносную тайгу искать свое счастье. А вы?..

Незнакомец махнул рукой:

— Я возвращаюсь назад, из Нижней тайги. Нынче летом туда собралось столько народа — тьма! И все едут, едут — конца-краю нет. Работу найти невозможно. Решил бежать. Не умирать же голодной смертью.

Федор и Майя переглянулись. Люди бегут оттуда, куда они едут. В глазах Майи появились испуг и растерянность.

— Да не слушайте вы его, — сказал пожилой лысый человек, сидящий под соседним деревом. — Это из Дальней тайги удирают. Я сам оттуда возвращаюсь. Это там — ад, а не жизнь. Среди бела дня хозяева грабят, а ночью — разбойники. Работу пока найдешь, ноги протянешь. А в Нижней тайге, говорят, лучше.

— Так я ведь оттуда, там то же самое, — ответил русский. — Невозможно найти ни работы, ни жилища.

Федор и Майя, наслушавшись этих разговоров, долго не могли уснуть. Возвращаться назад после того как пройдено такое расстояние? И куда возвращаться?.. Нет, что бы там ни было, они пойдут в Нижнюю тайгу. Другого им ничего не остается.

Под вечер следующего дня они дошли до Федосиевского прииска. Федор пошел в приисковую контору разузнать насчет работы. Вернулся он поздно вечером уставший, измученный. Майя уже стала беспокоиться.

— Где ты так долго ходил? — спросила она.

— Толкался в конторе, ждал хозяина.

— Нанялся на работу?

— Нет.

— Почему?

Федор безнадежно махнул рукой, опустился на землю рядом с Семенчиком.

— На работу нигде не берут, ни здесь, ни на других приисках, кроме, говорят, одного — Липаевского. Там как будто нужны люди.

— Это далеко?

— Эх, не спросил. Утром узнаем.

Ночь они провели под открытым небом возле какого-то сарая. Утром им рассказали, как найти Липаевский прииск. К счастью, до него оказалось не так далеко — в полдень они были там.

Майе и Федору бросилась в глаза толпа людей, осаждающих приисковую контору. Стояла длинная очередь — с версту.

У Федора руки опустились, когда он увидел эту очередь, которая все росла и росла на глазах.

— Федор, займи очередь, — сказала Майя.

Федор тяжело вздохнул и стал в конец длинного хвоста. Майя отошла с Семенчиком и села под деревом в тени.

Очередь хотя и медленно, но все же продвигалась. Вот уже видно окошко вербовщика, прорубленное в стене небольшого чулана. Федор нагнул голову и увидел в окошке голову плешивого человечка с водянистыми глазами.

— Сколько лет?.. Уроженец какой губернии?.. — сыпал вопросами человечек. — Какой нации?..

Федор успел ответить, что он якут.

— Холост?.. Семейный?..

Узнав, что с Федором жена и ребенок, человек повысил голос. Он стал пронзительным, лающим:

— Семейных на работу не берем! Посторонись!.. Следующий! Кто следующий?

Федора толкнули в спину:

— Отходи!.. Моя очередь!.. — Над окошком склонилась лохматая голова. Федора оттеснили.

Белый свет померк для Федора, на плечи стопудовым грузом свалилась усталость. В висках застучала кровь, голова закружилась. Как дальше жить?.. Что делать?.. Куда он денется с женой и ребенком, где будет жить, чем кормить их? Один бы как-нибудь перебился, а с семьей?

Майя по лицу Федора увидала, что на работу его не взяли, и ни о чем не стала спрашивать. У нее только задрожали губы и слезы покатились из глаз. Она тут же их вытерла и сказала, что не плохо бы снять угол, а потом опять поискать работу.

К вечеру Федор и Майя обошли всех жителей прииска. В каждой лачуге народу было битком, и они уходили ни с чем.

Уставшие, измученные, они зашли в юрту, стоящую на отшибе. Это была приисковая баня. При бане жил русский старик Илья. Он два раза в неделю топил баню.

Майя увидела Илью, длиннобородого, бровастого, и перепугалась.

— Куда ты привел нас? — шепотом спросила она у Федора.

Старик слез с полатей и пригласил сесть их на грубо сколоченную скамейку у стенки. В комнатке было чисто. Стоял голый стол из свежевыструганных досок, две табуретки. В углу висела иконка.

— Откуда и куда идете, добрые люди? — спросил ласковым голосом старик.

Федор ответил, кто они и как тут очутились.

— Здесь редко встретишь якута, — сказал Илья, глядя на Семенчика. — Ваш ребенок?..

— Наш… Нельзя ли у вас переночевать? — осмелел Федор, с надеждой глядя на старика.

— Почему нельзя? — ответил старик. — Укладывайте ребеночка на этой лавке, а сами на полати. В тесноте, да не в обиде.

Утром Илья напоил своих постояльцев чаем, поделился с ними лепешками.

— Не печальтесь, — успокаивал он Федора и Майю. — Бог милостив, авось где-нибудь пристроитесь. Бывает и хуже. На Пророко-Ильинском прииске завалилась шахта… Погибло тридцать семь человек. Стали раскапывать шахту, а вода как хлынула и всех затопила.

Майя посмотрела на Федора и на мгновенье представила, что бы было, окажись в этой шахте он… Глаза ее наполнились ужасом, она даже зажмурила их.

Чуткий старик заметил это и стал стараться сгладить тяжелое впечатление:

— Беда такая не со всяким случается. Шахты-то не каждый день заваливаются, так что не думайте… Раньше-то меня звали Николаем, — перевел старик разговор на другое, — а теперь я Илья.

— А почему? — заинтересовался Федор.

— Да вот так, — уклончиво ответил старик. — В тайге не только имена люди меняют… Нужно было. Как-нибудь в другой раз. — И, помолчав, сказал: — Жену-то с ребенком оставь у меня, а сам еще походи по приискам. Тут их много. Только не нанимайся в Федосиевский прииск. Ни за что. Там становой зверь зверем, как только его земля такого держит. Душегуб, а не человек!.. Прошлым летом заявились туда муж и жена с девочкой лет десяти. Увидел этот изверг девочку и говорит обходному: «Приведи мне ее на ночь». Тот и рад стараться. Мать девочки на колени: «Я пойду вместо нее, пусть меня терзает!..» Куда там, сгреб девочку в охапку и потащил. Мать-то бежит следом и вопит. Он пнет ее, она опять вскакивает и за ним. Утром девочка едва приплелась домой, свалилась на пары да так и не встала… похоронили. — Старик вытер набежавшую слезу. — У меня они тоже, несколько ночей ночевали. Девочка такая ласковая, большеглазая, Пашей звали. На меня: «Дедушка, дедушка»…

— Где они сейчас?.. — спросила потрясенная Майя.

— Уехали. На родину, должно быть.

Работы не было. Еще раз становился Федор в длинную очередь к прорубленному в стеке окошку — а вдруг да смилостивятся, примут! Но семейных не принимали, как ни упрашивал он вербовщика, как ни доказывал, что семья не помешает, будет жить в другом месте. А сказать неправду, назвать себя одиноким — язык не поворачивался. Доведенный до отчаяния, он со слезами умолял дать ему хоть какую-нибудь возможность не уморить с голоду жену и ребенка. Но и слезы никого не разжалобили.

Приближались холода. Оставаться дальше у старика, который сам еле перебивался, было невозможно. Поблагодарив за пристанище, семейство направилось вдоль речки Бодайбо к прииску Скалистому. Там тоже не нашлось работы. Неудача постигла и в самом городе Бодайбо. Купив билеты на последние деньги, они по железной дороге поехали в Надеждинский прииск.

IV

Прошло два месяца в бесплодных скитаниях. Истрачено все до копейки. Сейчас Федор с семьей ночевали где придется, по суткам голодали, пока кто-нибудь из рабочих, пожалев ребенка, не делился тем, что было. Оставив Майю и Семенчика в рабочем бараке, и сегодня ушел Федор на Маринский прииск. И как всегда, возвратился ни с чем. По пути он встретил охотника с собаками. Разговорились.

Охотник оказался эвенком, рассказал, что работает на заготовке леса. Посоветовал Федору идти к лесорубам. От них недалеко Иннокентьевский прииск. Там много якутов. И староста якут, зовут Семеном.

Подходя к бараку, Федор увидел, что Майя и Семенчик сидят на улице на своих узлах, посиневшие от холода. Дул северный ветер, падал мелкий, колючий снежок.

— Вы почему здесь? — спросил Федор.

— Урядник выгнал нас из барака, — всхлипывая, ответила Майя. — Говорит, нельзя здесь жить тем, кто не работает.

Федор присел рядом, обхватил руками голову. Продрогшая Майя стала топтаться вокруг узлов, чтобы согреться. Начинало вечереть, сумерки сгущались. Федор вслух стал сетовать на свою горькую судьбу. Майя, которая все время молчала, прижала к себе закутанного в тряпье Семенчика и заплакала. Семенчик тоже заревел громко, надрывно.

У Федора защемило сердце, словно его зажали в клещи. Не зная, чем успокоить жену, он произнес, слова, которые пришли ему на ум:

— А не вернуться ли нам, Майя, обратно?..

Майя ничего не ответила, потому что, как и Федор, знала — у них нет никакой возможности вернуться назад. За душой — ни копейки, раздеты, разуты, а впереди — вьюжная, морозная зима.

К бараку неторопливо шел высокий бородатый человек. Он остановился, стал смотреть в сторону Федора и Майи.

Подойдя, бородач спросил, обращаясь к Федору:

— Почему они плачут? Кто их обидел?

— Никто не обидел, — ответил Федор, криво улыбаясь. — Нам негде переночевать. Хоть на дворе ложись. Но ведь холодно, снег идет, а у нас ребенок.

Буйная борода русского шевельнулась.

— Почему в барак не идете? — спросил он.

— Нас оттуда выгнали.

— Кто?

— Урядник.

— Собака, — сказал русский и сплюнул. — Идите за мной. — Он подхватил самый большой узел и озорно подмигнул Семенчику.

«Свет не без добрых людей, — подумал Федор, идя за чернобородым, — Вот нашелся человек, который пожалел нас. Видно, дом у него свой…»

Но что такое? Бородач повернул к приисковому бараку, открыл дверь, широким жестом пригласил:

— Входите.

Федор растерялся, не решаясь переступить порог. Сзади стояли Майя и Семенчик.

— Так мы тут были, — сказал Федор. — Отсюда нас выгнал урядник.

— Я заплатил за койку, и теперь она моя. Хочу сам сплю, хочу вот ей с ребенком отдам. Кому какое дело?

Федор и Майя нерешительно вошли в барак, держа за руки Семенчика.

Чернобородый свернул свою постель и убрал с койки.

— Стелись, мать, ложись с сыном, — приветливо сказал он Майе. — А мы, мужики, найдем себе место. Барак большой.

Майя в знак благодарности кивнула головой, боясь опять расплакаться, и развязала свой узел с постелью.

Едва прикоснувшись к постели, Майя и Семенчик заснули.

Чернобородый принес в большой кружке кипятку и пригласил Федора пить чай. Федор не отказался. Они молча пили чай, поглядывая на койку, где спали Майя и Семенчик. Семенчик часто дышал через открытый рот, держась за мать. У Майи даже во сне лицо было страдальчески жалкое.

После скудного ужина чернобородый сгреб в охапку свою постель, разостлал ее в углу барака.

— Давай-ка, ложись рядом со мной, — сказал он, обращаясь к Федору. — Места хватит. Ты откуда приехал? — шепотом спросил он у Федора.

Федор вначале отвечал неохотно, потом разговорился и рассказал соседу, откуда он, почему и зачем приехал сюда с семьей.

— А меня везли на поселение в Якутскую область, — помолчав, сказал чернобородый. — Я по дороге сбежал…

Федор боялся переспросить, почему его сосед дошел до такой жизни, а тот не спешил рассказывать.

Помолчав, чернобородый опять сказал:

— А до этого пять лет гноили в Александровском централе. Думал, богу душу отдам.

«Арестант», — мелькнула у Федора мысль, у него похолодело в груди от страха. Рядом с ним лежит преступник, может даже убийца, от которого всего можно ожидать.

Чернобородый ненароком прикоснулся к Федору рукой. Тот вскочил, как ошпаренный.

— Ты чего? — удивленно спросил чернобородый. Голос у него был низкий, неприятный. — Ложись и не бойся меня, — помолчав, сказал он. — Я не волк, — и засмеялся тихонько. — Нашего брата нечего бояться, мы зла людям не делаем. Ты вот их бойся!..

Кого следует бояться, чернобородый не сказал, но Федор догадался, и что-то вроде доверия к русскому шевельнулось в нем. Он опять лег.

— Я ведь тоже не безродный, есть и дом у меня в Тамбовской губернии, и жена, и ребенок… сын. Девятый год пошел… Когда меня арестовали, он только говорить начинал: «Папа, мама…»

Сосед справа со стоном заметался на своей узкой койке. Койка противно поскрипывала. Слева кто-то громко заскрежетал зубами и тоже заворочался.

— Мне бы хоть одним глазом увидеть сына, хотя бы в щелочку, а потом можно и помирать… не страшно. Увидел вас сегодня и вспомнил своих… Где они там?.. Что с ними?..

Федору стало стыдно, что он худо подумал об этом душевном человеке. Но за что же его тогда в тюрьму посадили? Не может быть, чтобы такой человек кого-нибудь ограбил и убил? Не похож он на разбойника и вора.

— А в острог-то тебя за что посадили? — тихо спросил у чернобородого Федор.

Тот помолчал, повернулся к Федору.

— Об этом не спрашивают у арестантов, — уклончиво ответил чернобородый. — Один постесняется и не скажет, другой из-за боязни соврет.

Федор раскаялся за неуместное любопытство, но извиняться не стал, не знал, как это делается. Впрочем, русский сам сказал, что сидел в тюрьме, сбежал по дороге в ссылку, мог бы и сказать, почему с ним случилась такая беда.

— Тебе до этого приходилось жить среди рабочих? — спросил чернобородый.

Федор ответил, что он только собирается стать рабочим.

— Вот поваришься в нашем котле, узнаешь, за что людей сажают в тюрьмы, ссылают на каторгу. Давай поспим…

Утром Федор узнал, что человека, рядом с которым он спал, зовут Трошкой. По всему видно было, в бараке он пользуется уважением.

Барак напоминал огромных размеров конюшню, сырую и полутемную. Зимой и летом в ней стоял тяжелый смрад. Посередине помещения стояла длинная, почти в две сажени, плита. Она дымила. На плите обитатели барака кипятили чай, варили пищу. Над плитой на протянутых веревках висело тряпье, рваная одежда, портянки. От стен несло плесенью, сыростью.

Вокруг плиты, солено переругиваясь, толпились мужчины с котелками, чугунками, большими кружками. Каждый спешил согреть чаю перед уходом на работу.

За окном послышался топот конских копыт. От резкого толчка распахнулась дверь барака. Ее открыл ногой всадник, не слезая с лошади. Блеснули лакированные сапоги.

— Хватит дрыхнуть! — раздался крик, сдобренный ругательством. — Ну, выходи, живо!..

В бараке притихли. Один Трошка спокойно ответил:

— Дай поесть людям. Позавтракаем и выйдем на работу.

— Ну, ты, каторжник, — прикрикнул на Трошку всадник, — заткнись, чучело, не баламуть мне людей! Или плетки захотел?

Трошка хотел что-то сказать в ответ, но всадник ускакал. Дверь осталась распахнутой. В помещение потянуло холодом.

— Евстегнеюшка-то из кожи лезет, старается угодить хозяину, — отозвался кто-то из темного угла.

— Да ты смел в углу бормотать, когда его нет, — заметил Трошка, наливая в кружку чаю. — А когда увидишь, кланяешься этому мерзавцу, — говоря это, чернобородый достал из холщового мешочка хлеба, кусочек сыра и протянул Федору: — Восьми, покорми своих. Бери, не стесняйся.

Федор взял еду и пошел к Майе и Семенчику. Они уже проснулись. Майя стеснялась вставать при людях, потому продолжала лежать.

Рабочие, заворачивая в бумагу и пряча в холщовые мешочки хлеб, оставшийся от завтрака, переговаривались между собой:

— Евстегнеюшка метит к хозяину Сибирякову в доверенные, поэтому житья никому не дает…

— Над всеми измывается, изверг…

Рослый, пожилой рабочий с большими руками, надевая измызганный костюм, сердито сказал:

— Если этого пса из десятников сделают доверенным, все сбегут с Сибиряковских приисков, ни один не останется.

— Другие на их место придут, — заметил Трошка, застегиваясь. — Безработных в тайге полно. Ну что, ребята, пойдем поработаем на нашего «благодетеля» Сибирякова? — В голосе Трошки был яд. — А то он, бедный, еле концы с концами сводит. — Что дальше говорил Трошка, не слышно было, он вышел во двор.

За Трошкой из барака вышли все. В помещении стало тихо и пустынно. С койки, что стояла в левом дальнем углу, кряхтя и почесываясь, встала женщина, встряхнула юбку и стала одеваться. Женщину звали Стешей. Она была здесь уборщицей и поварихой — готовила рабочим, живущим в этом бараке, обед. Рабочие в шутку величали Стешу мамашей.

Федор оставил Майю с Семенчиком в бараке помогать Стеше, а сам ушел к лесорубам наниматься на работу.

V

Федор отправился в путь, не имея за душой ни копейки. По дороге к лесорубам — лес рубили где-то на берегу Энгельдима — он зашел на Пророко-Ильинский прииск попытать счастье.

В центре приискового поселка стоял большой, неуклюжий деревянный дом под железной красной крышей. Оказалось — магазин. Напротив, через дорогу, стоял второй магазин, поменьше.

Двери были распахнуты, как бы приглашали: «Входите, вас ждут».

Из большого магазина шаром выкатился полный человек, похожий на якута. Седой, коротконогий, в черном плисовом пальто с буфами. Широкие торбаса из черной конской кожи доходили до бедер, оттого человек казался еще короче. На груди его висели серебряные медали.

Федор подошел к коротконогому человеку и бесцеремонно спросил:

— Ты якут?

Человек покосился на Федора, будто раздумывая, вступать в разговор или нет, и не спеша пошел дальше.

«Не понимает, — подумал Федор, — стало быть, не якут. Тогда кто же он?»

Федор не стал больше ни о чем у него спрашивать и уже повернулся было, чтобы уйти. Вдруг толстяк обернулся и разразился громкой руганью.

— Тебе, что здесь нужно, дерьмо коровье? — пристал он к Федору. — Откуда ты взялся?

Лицо у толстяка стало свирепым, и Федор испугался. К тому же перед ним был старик, а Федор привык уважать старость, поэтому снял шапку и сказал:

— Я ищу работу, дедушка.

— Работу? — Толстяк залился ядовитым смешком. — Товар такой в лавках Любнера и Шарапова не продается. В тайге работу поищи, в лесу, а не здесь! — опять закричал коротконогий. — Ты, наверно, пропился до нитки, а теперь бродяжничаешь?

Крик толстяка и незаслуженные, оскорбления не на шутку рассердили Федора. Не ручаясь за себя, он быстро пошел своей дорогой, подальше от греха.

Остановился Федор уже за поселком, у подошвы горы. Он почти вплотную подошел к орте[19], походившей на раскрытую пасть чудовища. Из орты выходили люди. Они через силу катили большие тачки, груженные влажным песком. Рваная одежда людей, лица, руки были перепачканы глиной. Свой груз они вываливали в вашгерд, больших размеров ящик с железным решетчатым днищем. Здесь шла промывка золотоносных песков. Из ручья в вашгерд по деревянному желобу текла вода. Она уносила в отвал песок и глину. А золото через решетчатое днище проваливалось на дно ящика.

Вид у старателей был жалкий, измученный, они еле передвигали ноги.

Хотя солнце уже поднялось довольно высоко, ночной туман еще не рассеялся. Горные вершины белели от снега, а здесь, внизу, зеленели деревья.

Федора никто не замечал, он присел на большой камень, у обочины дороги, и стал молча наблюдать. В душе у него зашевелилась зависть к старателям. Вот они при деле, у них есть постоянный заработок. Они могут купить себе пищу, одежду, снять угол. А у него ни денег, ни работы, ни жилья. И семья на руках, которую он должен одеть, обуть и прокормить. Пусть работа у этих людей тяжелая, их ноги почти до колен в ледяной воде, а пот все равно заливает лицо, глаза, Федор хотел бы оказаться на месте любого из них. Но где найдешь хотя бы такую работу, чтобы не умереть от голода? А так ли уж плохо умереть?.. Мертвые не чувствуют ни холода, ни голода, им ничего не надо. Но что тогда будет с Майей и Семенчиком?..

Очнулся Федор от скрипа телеги. Кто-то приближался сюда. Лошадь шла быстрой иноходью. Федор сразу узнал человека, сидящего на телеге. Это был тот самый старик, который встретил его возле лавки и обругал последними словами. Старик обратил внимание на Федора и опять вылил на него ушат бранных слов. Федор стоял возле камня с опущенной головой с видом провинившегося человека. Это, видно, понравилось старику, он перестал бранить Федора. Оглядывая его с ног до головы, улыбнувшись, подмигнул и сказал:

— Хочешь пойти ко мне работать? Говори — хочешь?

Федор утвердительно кивнул головой, хотя он не верил в искренность слов толстяка.

— Что ж, приходи ко мне на Федосиевский прииск. Мой дом любой тебе укажет. Спросишь Тихонова. — Толстяк пошевелил вожжами, и упитанный конь пошел рысью.

Телега подпрыгивала на ухабах, грузный старик трясся жирными телесами. Федор заспешил вслед, стараясь не потерять телегу из виду. От быстрой ходьбы Федор распарился — его гнала боязнь упустить такой случай. Как бы Тихонов не взял другого. Не опоздать бы.

Показались большие дома Надеждинского прииска. Поселок напоминал городок, здесь находилась главная контора всех золотых приисков. Федор свернул вправо и пошел по дороге к Федосиевскому прииску. Не доходя до поселка, повернул к реке, чтобы утолить жажду. Вода в реке была мутной, желтой от глины. Пить ее нельзя. В Бодайбо стекали все воды, промывающие золото.

Федор легко нашел дом Павла Тихонова и вошел во двор. Лошадь, на которой приехал старик, стояла распряженной в завозне. Не стучась, он вошел в дом и громко поздоровался. Из боковой комнаты вышел человек с продолговатым плоским лицом. Федору бросились в глаза черные роскошные усы и густые пышные волосы, зачесанные на пробор. Конторщика звали Иваном Иосифовичем. Он вежливо осведомился, что Федору нужно, и пригласил сесть. Конторщик оказался земляком Федора. Словно близкому родственнику обрадовался ему бедняга.

— Помогите мне, если можете! — взмолился Федор. — Сколько времени хожу по тайге и никак не могу найти работу. Хоть помирай! Был бы один, а то семья…

Конторщик ответил, что наймом рабочих занимается хозяин. У него около тысячи транспортных оленей, на которых он доставляет лесоматериалы на три крупных прииска. На рубке леса у Тихонова занято двести человек.

— Работа найдется, — сказал Иван Иосифович. — Пусть пошлет на заготовку леса или на развозку. Только платят там мало. И с жильем плохо — палатки и шалаши прямо в лесу. Семья-то большая?

— Жена и ребенок. Выбирать мне теперь не приходится. Пойду лес рубить, буду жить в шалаше, только сделайте так, чтобы меня взяли. На вас одного надежда!

— Что-нибудь придумаем. Ты вот что: иди сам к Павлу Даниловичу и просись, чтобы он послал тебя возить лес. А я замолвлю словечко. Главное — зацепиться. Потом мы тебе подыщем более подходящую работу.

Федор не находил слов благодарности. Уж не бог ли послал ему этого человека?

— И жену твою пристроим на время, пока немного обживетесь. Приказчик Шараповых ищет прислугу. Я с ним сегодня вечером переговорю.

— Вы спасете нас!..

Иван Иосифович перебил Федора:

— Пойдем-ка вместе к Павлу Даниловичу. Только смелее, не бойся.

Конторщик первым вошел во внутреннюю комнату. За ним нерешительно переступил порог Федор. Войдя, он перекрестился и учтиво поздоровался.

Тихонов уставился на Федора черными с красными прожилками глазами:

— Ну, что скажешь?

— Пришел к вам, добрый господин, как вы велели… Насчет работы.

— Какой работы? — Тихонов недоуменно пожал плечами. — Я тебя впервые вижу.

Если бы Федора ударили плетью по лицу, он бы меньше был ошеломлен, растерян, удивлен.

«Да ведь вы час назад пообещали мне работу», — хотел сказать Федор, но не посмел, продолжал стоять, ловя ртом воздух. Пол куда-то уходил из-под похолодевших ног.

Иван Иосифович вкрадчиво кашлянул, провел пальцами по усам и заискивающим голосом сказал:

— У нас лесовозов, Павел Данилыч, маловато. Поразъехались кто куда… Может, этот парень нам подойдет?

Тихонов грозно посмотрел на своего конторщика, но промолчал. Он считался с Иваном Иосифовичем, уважал за то, чего ему самому не доставало, — за грамотность и уменье изъясняться по-русски. Тихонов поручал своему конторщику вести с хозяевами приисков деловые переговоры о поставке леса, производить сложные расчеты и не имел основания быть недовольным. Но Тихонов любил покуражиться. Он наслаждался, когда люди унижались перед ним, заискивали.

— Хвост-то у тебя большой, или ты один? — громко спросил Тихонов у Федора, словно тот был глухой.

Федор ответил, что с ним в тайгу приехала семья, жена и ребенок, которых нечем кормить. Они умрут от голода, если он не получит работу.

Тихонов сидел, развалясь в кресле.

— Работать будет один, а кормить надо троих, — сказал он, обращаясь к конторщику. — А жить где будут?

— Не извольте беспокоиться, Павел Данилыч, — ответил, конторщик, — я позабочусь о семействе.

— Каким образом?

— Пристрою его жену у других людей. Прислуги нужны.

— Этот парень кто тебе — брат, сват? Что ты о нем так печешься?

— Земляк. Мы земляки, Павел Данилыч.

Тихонов сладко зевнул.

— Ну, коли так, пусть будет по-твоему. Ступайте. Вели никого ко мне не пускать. Надоели.

Иван Иосифович потоптался минутку и спросил:

— Стало быть, берем, Павел Данилыч?

Тихонов уже дремал. Но он, видимо, услышал вопрос, потому что утвердительно кивнул головой.

Конторщик и Федор вышли из комнаты на цыпочках. Иван Иосифович пригласил Федора в свою комнату, напоил его чаем и выдал в счет будущего заработка десять рублей. Федор был на седьмом небе от радости.

Вечерело. Иван Иосифович стал уговаривать Федора не идти обратно, на ночь глядя, остаться у него до утра. В тайге полно грабителей, не ровен час, встретятся по дороге.

Был большой соблазн прилечь и отдохнуть после стольких треволнений, но его ждет Майя. Если не вернется к ночи, она будет волноваться. Кроме того, они сидят там голодные.

Федор не послушался совета Ивана Иосифовича, спрятал за пазуху деньги, перекрестился на дорогу и заспешит обратно.

…Как только Федор вышел из барака, Стеша подошла к Майе, внимательно оглядела ее с ног до головы и спросила по-русски:

— Кам тебя зовут?

Майя покраснела:

— Майя.

— Какая ты хорошенькая, как майский цветочек, — сладенько заговорила Стеша. — Потому и имя у тебя такое… Майя.

Майя еще больше смутилась, опустила глаза. Ей понравилась Стеша, но она ни за что никогда ей об этом не скажет. Только бы глаза не выдали.

— А меня Стешей зовут, — представилась стряпуха. — Ты скажи своему мужу, пусть нанимается к Сибирякову. А ты пойдешь ко мне в помощницы. Глядишь, найдут кучу золота и нас с тобой не обделят. Станем с тобой денежными!.. Я тогда двину к себе в Тулун, на родину, куплю дом и возьму примака, какого-нибудь вдовца. Ты что смотришь? Думаешь, никто не позарится? Ого, я еще за молодую сойду! Мужика ничего не стоит вокруг пальца обвести. Я слишком поздно поняла это. Я-то по своей бедности в двенадцать лет пошла в батрачки. Судомойкой взял к себе один купец в Тулуне. К шестнадцати годам стала поварихой. А у купца-то был сын, мой однолетка. Гимназист. На лето домой приезжал. Вот и… силком взял… Может, и не сложилась бы моя судьба так, не мыкала бы горе одна…

Стеша всплакнула. Вытирая передником слезы, она продолжала рассказ о своей горемычной жизни:

— А я-то, дура забитая, возьми и пожалуйся утром хозяйке. Та давай меня ругать последними словами и выгнала на улицу. Вернулась я с плачем к матери, села у нее на шее. А сын-то купца пристал ко мне как смола, чуть ли не каждый вечер ходил к нам, приносил конфеты. Обещал жениться. Я поверила ему и понесла с первой же ночи. Как только узнал мой жених, что у меня брюхо растет, сразу же перестал ко мне ходить. Потом куда-то пропал, точно его ветром сдуло. А у нас с матерью глаза не просыхали от слез. Родила я сына, а кормить-то его нечем. И давай я молить бога, чтобы прибрал ребеночка. Собиралась руку на него поднять…

Женщины некоторое время сидели, пригорюнившись, каждая думая о своем.

— Что же мы сидим, — первой спохватилась Стеша и, взяв большой таз, вышла во двор.

Только теперь дошло до сознания Майи, что эта женщина хотела убить своего ребенка. По спине ее пошел озноб. Она испуганно посмотрела на Семенчика, который сидел у печки и играл щепками.

Стеша тут же вернулась, неся в тазу мясо. От него несло неприятным запахом.

— Помой, Майя, мясо, только почаще меняй воду, а я принесу дров и затоплю печь, — сказала она, поставив таз, и опять пошла во двор.

Майя стала мыть мясо. Наружная дверь чуть приоткрылась. Послышался негромкий разговор, перешедший в шепот. Хриплый мужской голос тихо спросил:

— В бараке есть кто-нибудь?

Ответил Стешин голос. Был он игривый, немного вызывающий:

— А кого тебе нужно? Все ушли на работу. Кому же там быть?

— Ты одна? Так чего мы стоим? Пойдем, полежим… на любой койке. Ну, скорей!..

— Уходи отсюда, бесстыжий!

— Стешка, не дури. Слышь?.. Ну, зайдем, поговорим.

— Не пущу. И не думай!..

Дверь распахнулась. Стеша стала на пороге, распростерла руки.

В барак стремительно вошел мужчина в косматой бараньей шапке. Рыжие усы лихо закручены, торчали вверх, на запястье правой руки висела нагайка с кистями, одет во все новое.

Непрошеный гость, увидев Майю, даже попятился от неожиданности:

— Да тут еще одна красавица!.. — Он расправил усы, стал закручивать их, не сводя нахальных глаз с Майи. Потом руки его полезли в карман, достали кошелек. — Стеша, поди принеси бутылку и чего-нибудь закусить. — Он протянул ей новую, шуршащую десятирублевку.

— Евстегнеюшка, мой соколик, я сейчас, — пропела Стеша и, подмигнув ему, выбежала из барака.

Евстигней подошел к Майе ближе и, улыбаясь, стал смотреть на нее.

Майя продолжала мыть вонючее мясо, следя за каждым движением Евстигнея.

— Тебя как зовут, красавица?

Майя не ответила. Она не на шутку испугалась этого человека.

— Уж не японка ли ты? Или китаянка?

Майя делала вид, что не понимает его.

Вскоре вернулась Стеша. От быстрой ходьбы щеки у нее зарумянились.

— Вот тебе, Евстегнеюшка, выпить и закусить. — Она со сладенькой улыбочкой протянула ему бутылку водки и колбасу.

Евстигней отстранил рукой покупки, не сводя масляных глаз с Майи:

— Ладно, приготовь. Откуда здесь взялась эта красавица?

Брови у Стеши дрогнули — она ревновала.

— Сама не знаю. Спроси-ка, у нее, может, скажет. — Голос у Стеши стал злой, ворчливый.

— Спрашивал, не говорит. Не понимает, что ли, по-русски? Больно долго там возишься! Скорее!

— Успеешь! — пропела Стеша, настраиваясь на игривый лад.

Евстигней разлил в три стакана водку:

— Подсаживайтесь к столу. Угощаю!

— Ой, Евстегнеюшка, какой ты сегодня щедрый! Люблю щедрых!

Стеша падала в глазах Майи, она не узнавала ее: хохочет, поджимает нижнюю губу. Глядеть противно.

Евстигней стал жестами приглашать Майю к столу. Потом попытался взять ее за руку.

Тем временем Стеша поставила на стол тарелку с нарезанной кружочками колбасой.

— Отстаньте от меня, — раздраженным голосом сказала Майя.

Евстигней показал белые, ровные зубы:

— Заговорила. Голосок-то какой приятный. Как колокольчик. Не надо быть такой строгой. Впрочем, мне нравятся строгие женщины.

— А я тебе, Евстегнеюшка, разонравилась? — стрельнула глазами Стеша.

— А какой от тебя прок, коли ты ни рыба ни мясо? — Евстигней продолжал улыбаться. — Так, если нет другой бабы, можно перебиться. Сухарь с водичкой. А нам водочки подай с колбаской.

Лицо Стеши залилось густой краской, казалось, прикоснись к нему спичкой, и оно загорится. Но женщина ничего не ответила на эти обидные слова, будто их вовсе не слышала.

Не глядя на Евстигнея, Стеша подсела к столу.

— Пригласи к столу эту красавицу! — сказал Евстигней.

Стеша послушно встала из-за стола и подошла к Майе.

— Майя, тебя угощает сам господин Евстигней Петрович Подзатылкин. Не обижай его…

— Я сыта.

— Подойди, не бойся, я не кусаюсь. — Евстигней приложил руку к груди.

Стеша шепнула Майе на ухо:

— Не пужайся, я не дам тебя в обиду.

Майя, вытирая руки, подошла к столу. Поймав на себе взгляд Евстигнея, она вернулась к печке, взяла на руки Семенчика и села на скамейку, на некотором расстоянии от стола.

— Чей это ребенок? — спросил Евстигней.

— Мой, — ответила Майя, целуя сына в голову.

Семенчик смотрел в тарелку, не смея попросить колбасы. Евстигней понимающе улыбнулся, взял с тарелки кусочек колбасы, дал Семенчику.

— Как тебя зовут?

Семенчик, зажав в руках колбасу, молчал.

Евстигней пододвинул к Стеше и Майе стаканы с водкой.

— Давайте выпьем! — сказав это, Евстигней опрокинул стакан с водкой в рот, сильно выдохнул и стал закусывать.

Стеша тоже выпила до дна, понюхала корку хлеба.

Майя чуть-чуть пригубила и опять поставила стакан.

Евстигней с жадностью набросился на колбасу. Он громко чавкал, лицо у него покраснело, глазные белки налились кровью. Стеша лениво жевала хлеб с колбасой, поглядывая на Евстигнея захмелевшими главами. Майе хотелось есть, поэтому она подналегла на хлеб и колбасу, не забывая и о Семенчике. Вскоре тарелка опустела.

Евстигней вылил из бутылки остаток водки в свой стакан, поднес его к стакану Майи, выпил.

— Ух, хорошо! Недаром говорят: первая рюмка колом, вторая — соколом, третья — залетной пташечкой. — Евстигней достал из кармана десятирублевку. — Стеша, притащи еще водки! Только живо!

Стеша взяла деньги и неверными шагами вышла из барака.

— Замужем? — спросил Евстигней у Майи.

Узнав, что муж Майи безработный, Евстигней заухмылялся.

— Хочешь, пристрою твоего мужа там, где побольше золота? — Евстигней подмигнул ей. — А за это ты полюби меня один раз.

Лицо Майи обдало жаром, уши, казалось, горели. Она встала и попятилась, держа Семенчика на руках.

— Ну, что тебе стоит? — Евстигней протянул руку через стол, стараясь поймать Майю.

Майя отпрянула в сторону. Подзатылкин, подумав, что с ним заигрывают, громко и раскатисто засмеялся.

«Скорее бы Стеша вернулась», — не на шутку встревожилась Майя, беспокойно поглядывая на дверь.

— Ну, красавица, не упускай случая! Осчастливлю. Одену тебя с мужем в шелка, засыплю золотом. Есть у меня на примете одна шахта, где тьма золота. Я туда еще никого не посылал. Евстигней Петрович на прииске как у себя дома. Знает, что где лежит, а Сибиряков ничего не знает. Он ни в одну шахту не спускался, а я в каждой по сто раз бывал, знаю, где густо, а где пусто. Наш хозяин думает, что он богат, а того и не знает, что здесь не Сибиряков, а Подзатылкин хозяин. Захочу — золото к нему рекой польется, захочу — по миру пойдет!.. Милая, взгляни на меня ласковыми глазами!

Майя поставила на пол Семенчика и, продолжая мыть мясо, ответила:

— Не к лицу вам, такому богачу, потешаться над бедной женщиной. Или вам мало других, богатых, нарядных?

«Ну и дура», — подумал Евстигней, сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью.

В это время в барак влетела раскрасневшаяся Сташа. Она поставила на стол бутылку водки, посмотрела на Евстигнея, потом на Майю, как бы спрашивая: «Hy, что тут случилось в мое отсутствие?» Евстигней, не обращая внимания на Стешу, вышел из-за стола:

— Рабочие меня ненавидят, ревнуют к своим женам. Ну и пусть ненавидят, пусть ревнуют, пусть считают меня собакой! Меня это не трогает, потому что Подзатылкин здесь — царь и бог! Есть у нас становой Богулевский. Стоит этот чиновник недорого — один фунт золота. — Евстигней громко засмеялся. — Исправник Курдюков продается немного дороже — за четыре фунта золота, а полицмейстера Оленникова за три фунта с требухой можно купить. А я дорого стою! За меня нужно отдать все прииска Сибирякова!..

Подбежав к столу, он схватил бутылку, ударил ладонью о дно. Пробка вылетела. Стеша отняла у Евстигнея бутылку и налила свой стакан. Она хотела долить стакан Майи, но та отодвинула. Евстигней осушил стакан, поставил его на стол и протянул руки, пытаясь обнять Майю. Майя отскочила.

— От меня на убежишь. — Евстигней грязно выругался. — Не таких кобылиц объезжали! Тебя тоже оседлаем! — Он распростер руки и опять пошел на Майю.

Стеша с кривой улыбкой стояла в стороне и наблюдала.

— Эй, Стешка, поди принеси еще водки! — крикнул Евстигней, хотя бутылка была только начата.

Стеша выскользнула из барака. Евстигней схватил Майю за талию, поднял и понес к койке. Майя громко закричала. Перепуганный Семенчик заплакал на весь барак. У койки завязалась борьба. Пьяный Подзатылкин никак не мог справиться с Майей, вцепившейся ему в волосы. Когда он ее отпустил, она подбежала к печке, схватила увесистый половник и замахнулась. Евстигней попятился, увертываясь от удара, обо что-то споткнулся и растянулся на полу. Майя схватила на руки сына и выбежала на улицу.

Почти рядом с бараком текла речка Бодайбинка. Майя прибежала к самому берегу и спряталась за кучей камней. Промозглый осенний ветер пробирал до костей, заставляя стучать зубами. Майя прижимала к себе сына, стараясь его согреть. Наверху, в бараке, слышались пьяные голоса Евстигнея и Стеши — они пели.

Майе показалось, что сидят они тут уже целую вечность, что песня в бараке никогда не кончится. Стало совсем невмоготу, и тут оборвалась песня. Вскоре голоса Стеши и Евстигнея послышались уже во дворе. Евстигней уходил. Стеша громко звала Майю. Она не откликнулась, еще глубже притаилась за камнями. Закоченели руки и ноги. Семенчик тоже замерз, как ни старалась Майя его согреть, и громко заплакал. «Еще простудится», — обеспокоилась Майя. Пришлось возвращаться в барак.

— Дура ты дура, — встретила ее Стеша. — Да я бы на твоем месте веревки из него вила. И муж бы при деле был, и сама барыней ходила. Ты не бойся, Евстигней Петрович никакой болезнью не болен…

Ее прервал женский голос:

— Потаскуха!

Майя обернулась и увидела у порога незнакомую женщину в стеганке, одетой поверх ситцевого платья, обута в большие с мужской ноги торбаса, голос низкий, грудной. Незнакомка смело подошла к печке, опустилась на табуретку:

— Как тебе не стыдно под, каждого пьяного?..

— Зато ем досыта, а ты побираешься. Такие, как ты, под забором кончают.

— А у таких, как ты, носы проваливаются. — Женщина встала. — И поделом! Только зачем других в грязь тащить? Меня хотела продать этому кобелю, теперь вот ее… Он что, платит тебе, за это?

— Да, платит, пудами золото таскает!.. Вон!.. Вон!.. — вдруг закричала Стеша, наступая на женщину.

Женщина спокойно пошла к двери. На пороге обернулась.

— Не смей трогать ее. — И вышла.

Майя с чувством благодарности подумала о незнакомке, заступившейся за ее женскую честь.

Лукаво поглядывая на Майю, Стеша подсела рядом, как будто ничего не случилось.

— Ты не слушай ее, — примирительно сказала она. — Сюда приезжают за деньгами. Добывают кто как может.

— Перестань, Стеша, противно слушать! — попыталась остановить ее Майя.

— Ты тоже долго не продержишься. Золото заставит. Против золота никто не устоит! А эта баба — последняя дура.

— Неправда, она честная!

— Честь — еще не богатство, какой с нее прок. Жены богачей вон бесятся от сытости и безделья. А мы… из нужды, чтобы не умереть с голоду. — Стеша отвернулась и вытерла слезы.

VI

Прошло уже несколько месяцев, как Майя и Федор обосновались в тайге. Федор на десяти нартах — в каждую впряжена пара оленей — возит к шахтам лес. Майя и Семенчик жили в доме приказчика, того самого, о котором говорил Иван Иосифович. Она нянчит хозяйского ребенка и стряпает. Есть у нее маленькая комната, куда Федор приходит только на ночь.

Как-то вечером Майя вспомнила о старике Илье и сказала, что не мешало бы Федору проведать его.

— Как-то неловко идти с пустыми руками, — ответил Федор.

— Почему с пустыми? Купи полбутылки водки. И я соберу кое-чего из того, что остается после хозяйского обеда, и пошлю ему гостинец. Хорошо?

— Ладно, — согласился Федор. Ему было приятно, что у его жены доброе, отзывчивое сердце. Она помнит добро и платит людям тем же. «А я бы сам и не догадался навестить старика, — с досадой подумал он. — Послезавтра меня собираются послать с лесом на Липаевский прииск. На обратном пути загляну к старику».

Федор и Майя собрались уже ложиться спать, как к ним вошла хозяйка, высокая сухопарая женщина с грустным, приятным лицом. Но на этот раз глаза у нее были веселые.

— Майя, — сказала хозяйка, — мы переезжаем в Бодайбо. Не желаешь ли ты поехать с нами?

— Надолго, Василиса Васильевна? — спросила Майя.

— Навсегда. Хозяин переводит Дмитрия Константиновича в свой магазин доверенным. А там все же город.

Майя посмотрела на Фавора. А как же она оставит его? Да и ей надоело жить в разлуке. Федор молчал, глядя в пол.

— Я не смогу поехать, Василиса Васильевна.

— А почему? Наша девочка привязалась к тебе. А как на это смотрит Федор? — Хозяйка, перестав улыбаться, ждала ответа.

Федор пожал плечами. Ему тоже не хотелось расставаться с Майей и Семенчиком.

— Ладно, подумайте, посоветуйтесь, — сказала хозяйка. — Мы переезжаем через неделю. Скажите, нам дня за три.

Хозяйка вышла, тихо закрыв дверь. Федор и Майя некоторое время молчали. Со двора доносился ленивый лай собаки и бренчанье ботал — в ложбине паслись олени, на которых Федор возил лес.

— Ну что будем делать? — нарушала Майя молчанье.

— А мы-то с, тобой радовались, что зажили всей семьей под одной крышей, — с грустью сказал Федор. — Выходит, зря радовались. Видно, придется тебе искать работу в другом месте.

Но не так-то просто было найти работу. Сколько Майя не спрашивала, никому не нужны были работницы. Спустя несколько дней Майя отпросилась у хозяйки и пошла на Липаевский прииск. В узелке она несла гостинец для старого Ильи. Из печной трубы бани едва вился дымок. «А Илья-то дома», — обрадовалась Майя. Она боялась, что не застанет старика.

Федор должен подъехать к Илье чуть попозже, как только сгрузит на прииске лес. Старик сидел у печки и грел озябшие руки.

— Здравствуйте, дедушка Илья! — ласково поздоровалась Майя.

Илья молча повернул голову и ничего не ответил. Он на узнал Майю.

— Вы меня помните, дедушка? Мы у вас ночевали.

— Здесь у меня многие ночуют. Всех не упомнишь. — Старик внимательнее посмотрел на Майю, вспоминая. — A-а, как же, помню С мальчонкой у меня ютились. Как его…

— Семенчик.

— Ага, Семенчик. Проходи, чего стоишь? — Илья налил в закопченный чайник воды, поставил на огонь. — Сейчас тебя чайком напою.

— Как ваше здоровье, дедушка?

— Какое там теперь у меня здоровье? На ладан дышу. Помирать скоро.

Майя выложила на стол гостинцы: полбутылки водки, пирожки и калачи.

— Это вам, дедушка Илья, гостинец от меня и Федора. Он скоро придет сюда.

Увидев водку, старик оживился.

— Вот спасибо, что не забыли!.. А вы как там живете? Муж устроился на работу?

Майя рассказала, что Федор возит на прииск лес, а она нанялась в прислуги. Но хозяева переезжают в Бодайбо, и она опять остается без работы. Могла бы поехать с хозяевами в город, но не хочет разлучаться с мужем.

— С такой женой, как ты, жить не тужить, — сказал старик. — А у меня жена была пропащая. Спуталась с дьяконом, и все пошло вверх дном. Я застукал их в амбаре и сгоряча лишил его жизни. За это меня и посадили в острог…

Илья тяжело вздохнул и понурил голову, У Майи защемило сердце от жалости.

— Дедушка, в чане есть вода? — спросила она.

— Надо поглядеть. Может, и нет. Ночью люди мылись.

Майя вышла в предбанник и тут же вернулась:

— Есть вода. Где ваше белье? Я вам постираю.

Старику показалось, что он ослышался:

— Что ты сказала?

— Говорю, где ваше белье? Хочу постирать.

— Что ты, господь с тобой! — Илья замахал руками. — Да я его как надел, так и не снимал. На него глядеть страшно. А другого у меня нет.

— Снимайте, которое на вас, не стесняйтесь. Когда у нас негде было переночевать, вы не только пустили меня с мужем и ребенком к себе, но делились с нами последней крошкой.

Слова Майи растрогали доброго старика. Он залез на печь, снял с себя черное как земля белье и бросил на пол. Майя зашла в баню, выстирала белье и развесила у печки.

— Пока белье будет сохнуть, пойдите помойтесь, дедушка Илья.

Когда Федор вошел, Илья сидел на печке после бани, довольный, сияющий. Федора он встретил как родного, слез с печки, поставил на стол чайник.

— Давно у меня не было таких дорогих гостей, — радовался старик, ласково поглядывая на Майю и Федора.

Они сели за стол. Федор разлил водку.

— Спасибо, милые, что пришли навестить меня! — У старика глаза наполнились слезами, он повернул лицо к Майе, — Я грешным делом думал, что все женщины на свете доброго слова не стоят, обманщицы… А теперь вижу, послал бог Федору ангела, тоже ведь женщина!.. Береги, Федор, свою жену. Такой ни у кого нет!.. За ваше счастье, за ваше здоровье! — Илья выпил единым духом и, закусив пирожком, сказал: — Выливай, Федор, остатки, я выпью за моего ангела!

Майя так и не смогла найти работу и вынуждена была уехать с хозяевами в Бодайбо. Поселились хозяева в просторном деревянном доме по Граумановской улице. Майе и Семенчику отвели маленькую комнатку с одним окном, выходящим в большой двор.

За всю зиму Федор не смог вырваться к семье — Тихонов не отпускал. Сезон в разгаре, надо было без передышки возить лес с хребта Энегльдима на Федосиевский прииск. Только в апреле, когда сошел снег и санная дорога испортилась, Федор сдал оленей пастухам-эвенкам и по железной дороге на несколько дней поехал в Бодайбо.

В переполненном вагоне ехали преимущественно приисковые рабочие. Сидели на лавках, в проходах на узлах и, нещадно дымя самосадом громко переговаривались. Все чаще и чаще повторялись слова: «пай», «акция», «объединение». Федор постепенно усваивал смысл этих мудреных слов. Оказывается, все золотые прииска приобретает в собственность какая-то промышленная компания. Будто бы сам его императорское величество Николай Второй соблаговолил купить львиную долю акций компании, по пятьдесят рублей за штуку. И что каждый человек может приобрести акции, потом получать дивиденты из прибылей. В дележе прибылей будут участвовать даже рабочие, ставшие владельцами новоиспеченной компании.

Маленький, тщедушный пассажир с жиденькой рыжей бороденкой, видимо конторщик, похлопывая себя по острым худым коленкам, говорил:

— Раскошеливайтесь, сограждане хорошие, испытайте свою фортуну. Авось привалит счастье. Акций хватит на всех! — И он, уже в который раз, сообщил, что выпущено этих самых акций на одиннадцать миллионов «рублев».

Напротив конторщика сидел чернобородый крепыш. Он неопределенно хмыкал, слушая разговоры об акциях, потом, сощурив карие глаза, спросил у тщедушного:

— Вы-то сами намерены приобретать акции?

— Непременно!.. Без колебаний!

— Сколько — одну, две? Или побольше?

Рука конторщика нервно дернула рыжую бородку:

— Для начала рублев на двести.

— Четыре штуки, — подытожил чернобородый. — Зато будете состоять в одной компании с самим государем. По истечении года поделите барыши и, как водится в таких случаях, зададите пир на весь мир. Вашей доли на водку, пожалуй, хватит. Остальное пойдет в карманы ваших компаньонов, у которых акций побольше. Государь получит половину всех прибылей, бывшие хозяева приисков поменьше.

В вагоне загудели. Кто-то отпустил соленую шутку насчет дележа прибылей, и все засмеялись. Даже Федору было ясно, что богачи всегда и везде будут преследовать свою выгоду. Стало быть, и акции выпущены для их пользы. А рабочий человек как был бедняком, так и останется.

Поезд прибыл поздно вечером. Семенчик уже спал. Майя на радостях хотела разбудить сына, но Федор не разрешил. Так и сидели они друг против друга, глаза в глаза. Ей показалось, что Федор очень похудел — почернел от мороза и ветра, кожа на руках задубела. Майя гладила его шершавые руки, прижимала их к щекам. Как она истосковалась по нему — по этим рукам, глазам, по этой белозубой застенчивой улыбке.

После ужина, когда обо всем было переговорено, Майя достала из-под кровати сверток — как будто только теперь о нем вспомнила, — развернула и с сияющим видом протянула Федору новый костюм:

— Это тебе… обновка. Не знаю, понравится ли?

Костюм был добротный, из черного сукна. Такого у Федора отродясь не было.

— Завтра пойдем в церковь. Возьмем сына и пойдем. Я отпрошусь у хозяйки.

Утром Федор нарядился в новый костюм и семья чинно отправилась в церковь. Майя откровенно любовалась мужем и была очень довольна своей покупкой. По дороге в церковь Федор и Майя увидели, что горожане целыми толпами зачем-то бегут к реке Витиму. Внизу, в устье речки Мамы, показался густой, черный дым.

— Вот он, пароход… Идет! — послышались голоса.

Открылась навигация, и к бодайбинской пристани шел первый пароход в этом году. Он вез почту, с этим пароходом могли приехать знакомые и близкие тех, которые спешат на пристань.

Федор и Майя прошли мимо церкви и, не заходя в нее, пошли с людьми на пристань посмотреть на пароход. Вся набережная была запружена народом. Витим широко разлился после половодья. Белые пенистые волны несли вниз по течению щепки, валежники и целые лиственницы. На берегу старались распознать пароход:

— «Святой Иннокентий»…

— Ничего подобного — «Князь Михаил»…

— Это — «Генерал Синельников»…

Тучный длиннорукий мужчина с одышкой, стоящий рядом с Федором и Майей, сказал:

— Пароход купца Шмотина зимовал в Киренске. Должно быть, это он идет.

Белый как лебедь пароход, миновав излучину Витима, приближался к Бодайбо, рассекая мощной грудью вешние воды. Подходя к пристани, пароход дал гудок. Разбуженные горы отозвались протяжным эхом. Споры на набережной прекратились. Все увидели — к причалу приближается «Генерал Синельников».

Первыми с парохода сошли какие-то важные господа в котелках, белых перчатках, с тросточками. Один из них был во фраке. На глазах поблескивало пенсне.

Исправник Курдюков, полный, неуклюжий, напоминающий медведя, с неожиданным проворством побежал навстречу господам, поздоровался с ними за руку и сделал широкий жест: мол, добро пожаловать, дорогие гости.

На набережной очень немногие знали, кто эти господа, пренебрежительно глядящие на толпу. Это были доверенные новых хозяев приисков — Ленского золотопромышленного товарищества. Господа инженеры приехали принимать шахты и оборудование. Опытный глаз мог бы разглядеть среди господ инженеров, сошедших с «Генерала Синельникова», иностранцев — англичан, французов и немцев. Ведь половина капиталов этого товарищества принадлежит иностранным капиталистам.

Вскоре Майя и Федор отделились от толпы и пошли в город.

В тесной церкви полным-полно. Майя протиснулась в середину, кое-как опустилась на колени и начала молиться. Федор, подняв Семенчика на руки, последовал за ней. Поставив сына рядом, перекрестился, В церкви было полутемно и душно от ладана и свечей. Семенчик, держась за руку отца, удивленно глазел по сторонам. Федор нагнулся к жене, шепнул на ухо:

— Хватит, Майя, пошли…

Майя была недовольна, что Федор прервал ее молитву, но виду не подала. Молча встала и пошла вслед за Федором к выходу. Выйдя из церкви, Майя спросила у Федора:

— А куда мы пойдем?

— В магазин, в котором ты купила мне костюм, — ответил Федор.

— Зачем? — Она пристально посмотрела на мужа.

— Хочу купить тебе подарок.

Они подошли к большому кирпичному строению. Широкая дубовая дверь была распахнута. Щеголеватый приказчик подошел к прилавку и спросил, подобострастно глядя на Федора:

— Чего изволите?

Федор попросил показать женское гарусное пальто, кивнув на товар.

— Не надо, — косясь на приказчика, зашептала Майя. — У нас нет таких денег…

Приказчик, держа на вытянутых руках пальто, шел к Майе.

— Позвольте. — Он помог Майе надеть пальто и, отойдя в сторону, стал смотреть. — Ну-ка, повернитесь! Так-с… — Приказчик прищелкнул языком и посмотрел на Федора: мол, полюбуйся. И вправду, пальто очень шло Майе.

— У вас хороший вкус, — польстил приказчик Федору.

Майя начала снимать пальто.

— Не снимай, — остановил ее Федор, доставая из кармана деньги.

Майя, не веря своим глазам, смотрела, как Федор отсчитал деньги, уплатил за пальто и, степенно кашлянув в кулак, пошагал к выходу. На улице Майя схватила Федора за руку и прижала к груди, не сводя с него счастливых повлажневших глаз. Федор тоже был рад, что сделал жене приятное. Вскоре они подошли к ресторану «Самородок».

Швейцары, в расшитых ливреях, никого не пускали в ресторан. Там бывшие хозяева приисков и влиятельные чиновники Бодайбо угощали приехавших инженеров Ленского золотопромышленного товарищества.

А возле ресторана, сбившись в кучу, стояли рабочие. Федор и Майя подошли к ним и стали прислушиваться к разговорам. Все были чем-то недовольны и возбуждены, последними словами ругали хозяев, которые продали всю тайгу чужеземцам.

— Запродали оптом всю тайгу вместе с нами, и не пикни!..

— Все золото перекачают за границу!..

Чей-то знакомый голос подливал масло в огонь:

— Еще не то будет: посадят на вашу шею всю Европу. Мало нам «своих» капиталистов…

— Так у нас же не спрашивают!..

Тот же голос ответил:

— Чего захотел? И не будут спрашивать, пока мы не возьмем их за глотку и не вытряхнем из тайги… своих и чужих! Мы, рабочие, добываем золото, нам оно и должно принадлежать!..

Федор протиснулся сквозь толпу и увидел Трошку. Это он распалял страсти у рабочих:

— Довольно сидеть сложа руки. Надо что-то делать. Вы же видите, что творится.

Увидев городовых, толпа стала, расходиться. Трошка первым подошел к Федору. Они обменялись крепкими рукопожатиями, как старые знакомые. Майя и Федор пригласили Трошку к себе.

За столом Трошка выпил рюмку водки, закусил вареной рыбой, похвалил хозяйку за хорошую закуску. Увидев, что Федор опять хочет наполнить рюмки, он сказал:

— Мне больше не наливай.

— Не пьешь?

— Бросил. Из-за этой проклятой водки мы, рабочие, теряем головы. Она ничего не приносит, кроме вреда. Сам теперь не пью и тебе не советую. — Он взял пустые рюмки и протянул Майе: — Спрячь, хозяюшка.

Федор приятно удивился: в тайге редко встретишь непьющего человека. Трошка до вечера пробыл в гостях, много говорил, много ел, окончательно покорив Федора и Майю.

Жизнь на приисках текла по-прежнему, если не считать, что заработок рабочих, занятых на промывке золота, снизился на три копейки. Чаще стали случаи, когда на рабочих налагались штрафы, причем размер штрафа повысился. Все частные лавки закрыли. Вместо них «Товарищество» открыло свои магазины и лавки. Цены на хлеб, мясо, крупу, одежду повысились.

Старые подряды на доставку леса прекратили действие, надо было заключать договора с новыми хозяевами. Узнав, что Иван Александрович Бутылкин подрядился строить большой дом в тридцать шесть комнат для правления «Товарищества», Тихонов расстроился — ему было досадно, что упустил выгодную сделку.

— Что же ты зеваешь, грамотей? — набросился он с бранью на конторщика. — Мерину под хвост твою грамоту, если от нее никакого проку. Еврей Капустин строит дом для главной резиденции, теперь эта старая развалина Бутылкин у нас из-под носа подряд утащил, пока ты задом лиственницу подпирал.

— Пусть строят на здоровье, — ответил конторщик. — Подряды на постройку домов не всегда будут, а спрос на крепежный лес, на дрова никогда не прекратится.

В тот же день Тихонов и Иван Иосифович поехали к главному резиденту нового акционерного общества Иннокентию Николаевичу Белозерову за подрядами на доставку леса.

Белозеров, невысокий круглолицый рыжеватый мужчина средних лет, встретил их вежливо. Пригласил сесть, молча выслушал Ивана Иосифовича, который переводил слова Тихонова, и ответил, что он может дать подряд, но платить за крепи длиной в четыре аршина по тридцать две копейки за штуку, как платили до него, не намерен. Тридцать копеек.

— Скажи ему, пусть поищет дураков в другом месте, — проворчал Тихонов, вставая, чтобы уйти.

Конторщик не стал переводить слов хозяина. Он начал уговаривать Тихонова согласиться. Ничего не поделаешь, новые хозяева и новые порядки. Ссориться с «Товариществом» глупо и опасно — вообще не получишь никаких подрядов. Теперь Белозеров здесь самая высшая власть, и все будет так, как он скажет.

Пока Тихонов и конторщик разговаривали между собой, Белозеров со скучающим видом разглядывал наряд Тихонова — торбаса из черной лошадиной кожи, пальто со стоящими буфами.

— Чего он на меня глаза пялит? — спросил Тихонов.

— Не бойтесь, не сглазит, — ответил Иван Иосифович. — Ну что, согласимся?

— А что делать, если он такой негодяй! Приходится соглашаться. Договаривайся.

Условились, что «Товарищество» купит крепежный лес — восемьсот тысяч штук и десять тысяч саженей леса. Тихонов в уме прикинул, сколько он потеряет из-за новой цены. Сумма получилась внушительная — шестнадцать тысяч рублей. «Убытки переложим на лесорубов», — подумал он и успокоился.

Разбитные агенты «Товарищества» ходили по приискам и продавали желающим акции — синие бумажки в аршин длиной. Желающих купить акций было немного, хотя агенты изо всех сил старались убедить рабочих, что это очень выгодно. Вскоре акциями стали торговать сами владельцы, отдавая их за полцены — нужда заставляла. А у кого сохранились акции, те спустя год получили первые дивиденты — на две акции пять копеек. А еще через год правление акционерного общества объявило, что компания понесла большие убытки, потому дивиденты выплачиваться не будут.

По тайге пошли слухи, будто царь велел расстрелять в Петербурге рабочих, что на востоке началась война между Россией и Японией. Весной, как только открылась навигация, началась мобилизация. Мобилизованных посадили на пароход и повезли в Иркутск.

Федор по-прежнему возил на прииске лес, а на лето уезжал к Майе и Семенчику в Бодайбо.

Прошло два года. Однажды Федор, возвращаясь вечером с работы, зашел к знакомым и застал в бараке Трошку. В помещении стоял шум и крик. Говорили все, перебивая друг друга, возмущались. Федор спросил у Трошки, что произошло.

— Разве ты ничего не знаешь? — в свою очередь спросил Трошка. — Нас продали англичанам. Оказывается, прошлым-то летом к нам в Бодайбо приезжал английский инженер мистер Ролькер, обследовал все шахты, прииски и уехал в свою Англию, — Трошка развернул измятую газету «Русские ведомости». — Послушай, что написал он в своем докладе: «На Ленских приисках огромные запасы золота. Только запасы Аляски превосходят запасы золота Ленских приисков. От Ленских приисков ежегодно можно получать семнадцать миллионов фунтов стерлингов». Подсчитал, мерзавец. И вот те… пожалуйста, новая акционерная корпорация.

Федор с трудом улавливал смысл того, о чем говорил Трошка, но старался понять. Трошка достал из кармана какие-то бумаги, развернул их и положил на стол. Это были объявления, извещающие на двух языках — русском и английском — о том, что создана «Русская золотопромышленная корпорация». «Лена Голдфилдс лимитед» — так называлась она по-английски.

— Возьми себе парочку, — сказал Трошка Федору. — Покажи якутам и растолкуй им, что к чему. Скажи, что теперь приисками будут владеть англичане, все, почти все, что мы будем добывать, уйдет в английскую казну.

Лесорубы спокойно отнеслись к тому, о чем рассказал им Федор. Среди них ни одного не было грамотного, посмотрели на объявления, и только.

— Наше дело — рубить лес, — сказал пожилой якут в рваных торбасах, выслушав Федора. — Остальное нас не касается. Только бы за работу платили исправно. А кому бредут принадлежать прииска, русским или англичанам, нам равно.

Вскоре Федор опять встретился с Трошкой — он привез на Иннокентьевский прииск крепежный лес, сгрузил его и зашел в барак перекусить тем, что захватил с собой. Время было утреннее, рабочие как раз завтракали.

Трошка поднес было к губам кружку с чаем и повернулся к двери. Увидев Федора, приветливо кивнул, поставил на стол кружку и продолжал, как видно, начатый рассказ:

— Первым пронюхал о том, что в тайге есть золото, иркутский купец Катышевцев. С тех пор прошло лет сорок. Купец, говорят, ездил скупать у эвенков пушнину и купил у одного охотника самородок, который тот сам нашел в стремнине.

— Должно быть, разбогател охотник-то, который самородок нашел? — спросил кто-то у Трошки.

— Какой там разбогател! Говорят, от голода умер. А купец-то, видать, не дурак был, смекнул, что на берегу Витима золото сверху лежит. Приехал к себе в Иркутск и шепнул на ухо своему приятелю Баснину, первому иркутскому богачу. Тот, конечно, обрадовался, как водится, и говорит: «Молчи, чтобы ни одна душа не знала, кроме нас двоих». И верно, первое время Баснин и Катышевцев вдвоем тут золото добывали.

— Вот где погрели руки! — воскликнул молодой белокурый рабочий, совсем еще мальчишка.

— Надо думать, — согласился Трошка. — Потом сюда понаехало старателей видимо-невидимо. Стали жечь костры, ну и подожгли тайгу. И пошло полыхать!.. Деревья, звери, птицы и даже люди — здесь обитали эвенки — все гибло от огня. А которые успели спастись, переселились в другие места.

— А старатели?.. — не утерпел белокурый.

— Не перебивай! — прикрикнули на него. — Рассказывай, Трошка.

Трошка отхлебнул из жестяной кружки остывший чай и продолжил свой рассказ:

— Золото, которое лежало-то на поверхности, быстро подобрали, стали потоп рыть шахты, в глубине искать золотишко вот… нашими руками. Мало нам своих капиталистов, которые сосут из нас кровь, так теперь английских капиталистов будем обогащать. А уж английские буржуи умеют жилы тянуть из рабочих…

Пожилой рабочий, сидевший у порога, громко кашлянул, показав глазами на Федора. Трошка понял, что означает этот кашель, и успокоил старика:

— Это — свой человек, такой же рабочий, как и мы… Англичане, душа из них вон, мастера угнетать рабочего человека. Из кого только они не выжимали соки — из негров, индейцев, китайцев… Надо, братцы, бастовать, драться со «своими» и чужими капиталистами!..

Вдруг дверь барака с шумом распахнулась. И тут же послышался лающий голос Евстигнея:

— Время завтрака кончилось! На работу, живо!..

Все вскочили и стали торопливо одеваться. Один только Трошка продолжал спокойно сидеть за столом и пить чай.

Топот лошадиных копыт удалился — Евстигней уехал. Через минуту в бараке осталось двое: Трошка и Федор. Федор, улыбаясь, смотал на Трошку, Трошка, держа в руках кружку с недопитым чаем, подошел к Федору к сел рядом.

— Ты чего улыбаешься?

— Драться собираешься? — спросил Федор. — Кулаками будешь драться или как? А вдруг господа не захотят с тобой на кулачки?

Трошка схватился за живот и стал громко хохотать;

— Ой, уморил!.. Стану я руки марать… Нет, не кулаками!.. — И Трошка стал объяснять Федору, к какой драке он зовет людей — к политической, к борьбе за свои права, чтобы рабочие жили по-человечески, не голодали, не ютились в грязных бараках.

— О наших с тобой разговорах никому не говори, — предупредил он Федора. — За это меня посадили в тюрьму и потом сослали.

Федор приумолк, глядя на Трошку широко открытыми глазами, как будто впервые видал. Он слышал много раз: «политический», «политический ссыльный». Однажды ему объяснили, что «политические» — это те, кто против царя. Но Федор от кого-то слышал, что царь-то ни при чем, все зло от богачей. Это они угнетают бедняков. А Трошка не на царя — на богачей зубы острит и тоже — «политический». Или не «политический»? Спросить у него, что ли?.. Да-а, а еще говорили, что царь и все богачи — одна шайка-лейка. Выходит, Трошка — «политический». Как это он сразу не смекнул. Но царь-то один, одного ничего не стоит подкараулить где-нибудь в… тайге, или где там у них в России царь охотится?.. А вот богачей попробуй изведи всех — их столько развелось. Но бедняков-то больше! На много больше! Пусть бы вышли на поляну все богачи, которые здесь в тайге… вместе с англичанами, и бедняки. Сразу бы видно было, на чьей стороне перевес… Надо будет все расспросить получше у Трошки. Это он только с виду такой, как все, а если приглядеться… Даже Евстигней его побаивается, хоть и кричит для вида, даже плеткой замахивается. Но ни разу не ударил… Трошка как посмотрит на него.

«Надо дружить с Трошкой, с ним не страшно», — думал Федор, возвращаясь домой.

Золотые прииски, разбросанные по тайге вдоль Лены, стали собственностью акционерного общества «Лена Голдфилдс». Только один прииск на берегу Бодайбо, расположенный на участке, богатом золотом, продолжал принадлежать его прежнему владельцу Ратько-Рожнову. Сам предприниматель жил в Петербурге, а делами его в тайге управлял инженер Иннокентий Илларионович Гральман.

Условия работы на приисках акционерного общества ухудшились: снизились расценки, повысились нормы выработки, а у Ратько-Рожного все оставалось по-прежнему. По этой причине многие рабочие увольнялись с приисков «Лена Голдфилдс» и переходили к Гральману. И владельцы лавок, изгнанные с приисков акционерного общества, открывали торговлю продовольствием и одеждой на этом прииске. Все это путало карты правлению акционерного общества, ставило палки в колеса. Такое положение становилось нетерпимым.

Иннокентий Илларионович Гральман был приятно удивлен и польщен, когда однажды Петр Владимирович Грюнвальд без приглашения пожаловал к нему домой. Когда бывшие друзья студенческих лет плотно позавтракали, отведав французского шампанского, Петр Владимирович стал осторожно излагать цель своего визита. Простоватый управляющий Гральман, перебив на полуслове гостя, сказал, что он понимает управляющего акционерным обществом, но ничем помочь не может — прииск-то не ему принадлежит. И продать то, чем он не волен распоряжаться, никак не может.

— Надо убедить господина Ратько-Рожного продать, — более настойчиво сказал гость. — Вы это сможете сделать.

— Каким образом?

— Я вас научу, друг мой.

Панибратский тон начал раздражать Гральмана.

— Кстати, — продолжал Грюнвальд, — главный резидент нашего общества, который сейчас находится в Петербурге, вел переговоры с господином Ратько-Рожновым. О чем они там договорились, мне пока неизвестно…

— Мне тоже неизвестно. — перебил гостя Гральман.

— Но вы можете ускорить сделку, друг мой. От вас многое зависит. Разумеется, услуга за услугу.

— Что я должен сделать? — вызывающим тоном спросил управляющий.

— Написать своему хозяину господину Ратько-Рожнову письмо, ну хотя бы такого содержания: «Вынужден поставить вас в известность, что запасы золота в принадлежащем вам прииске до такой степени истощены, что мы можем оказаться несостоятельными… Кроме того, с нами теперь, как вам известно, соседствует акционерное общество „Лена Голдфилдс“, и боюсь, что мы не выдержим конкуренции. Между тем оное общество изъявило согласие приобрести ваш прииск по сходной цене — полтора миллиона золотых рублей. Если вы согласны и доверите мне совершить эту сделку, Я охотно исполню…»

— Побойтесь бога, Петр Владимирович… Наш прииск дает полтора миллиона в год!..

— Давал, Иннокентий Илларионович. Да вы что торгуетесь? За услугу получите от нас столько, сколько вам господин Ратько-Рожнов не заплатит за десять лет ревностной службы. Ну что, по рукам?..

Во дворе Петра Владимировича Грюнвальда ожидала тройка лошадей, запряженная в карету. На облучке сидел склоненный вперед кучер, похожий на филина. Черная борода, ниспадающая на могучую грудь, шевелилась от ветра. И кто его знает, о чем думал кучер, надвинув на лоб тарбаганью шапку. Может, вспомнил о тех дорогах, которые привели его в далекую Сибирь, потом — в глухую тайгу. Может, вспомнил о родной деревне, о любимой невесте, которая так и не дождалась его.

До чего же долго гостит хозяин! Приехали они днем, а теперь уже вечер, в доме зажгли лампы. На дворе становилось прохладно. Кучер от скуки стал напевать. Вначале тихо, а потом все громче и громче:

Песню подхватили высокие горы, обступившие прииск с двух сторон.

Акционерное общество стало возвращать в строй шахты и карьеры, которые были давно заброшены прежними владельцами Спрос на крепежный лес повысился. Павел Тихонов получил крупный подряд на поставку леса. Теперь у него лес рубили триста лесорубов, восемьсот оленей ходило в упряжке. По всей округе извели весь лес, большие площади были превращены в пустыри, словно пожар прошел. Лес рубили на хребтах Таптыги и Чумаркой и возили на Иннокентьевский, Федосиевский, Надеждинский и Андреевский прииски.

Всю зиму Федор возил лес с хребта Чумаркоя на Федосиевский прииск, Однажды весной Федор на восьми оленьих нартах вез лес. По дороге он догнал человека.

— Послушай, приятель, подвези меня до Надеждинского прииска, — попросил пешеход.

Человек, которого Федор догнал, был пьян, его пошатывало из стороны в сторону. «Не хватало еще с пьяным возиться», — подумал Федор и хотел проехать мимо. Пьяный рванулся и схватил за постромки.

— Стой!

— Олени и так еле тащат нарты. Разве не видишь?

— Подвези, — начал канючить пьяный. — Я заплачу… Хочешь спирту? Вон он, спирт…

На приисках спирта невозможно было достать. Изредка контрабандой привозили спирт из Мачи и Нюи и брали за него бешеные деньги. Откуда у этого человека спирт? Уж не ворованый ли? Неужели он не знает, что пьяным опасно появляться — стражники хватают, сажают в холодную и начинают допрашивать, где взял спирт.

— Ты где раздобыл спирт? — спросил Федор.

— Какое твое дело?

— А все-таки. Кто тебе дал?

— Сенька Санников… Знаешь Сеньку?.. Сенька чего хочешь добудет. Скажешь ему: вынь у исправника Курдюкова глаз и брось в помойку — вынет… Вот крест… Сенька м-ма-ладе-ец, Сенька не боится стражников, стражники сами его боятся.

О Санникове Федор слышал. Это был разбойник с большой дороги, держащий в страхе всю тайгу. Рассказывали, что он мужик огромного роста, рыжеглазый, отчаянный и ловкий и что якуты зовут его — Медвежьи глаза. «Уж не из шайки ли Санникова этот пьянчуга?» — со страхом подумал Федор, раскаиваясь, что посадил его.

— Почему я пью?.. Потому пью, что вот тут, — он показал на грудь, — кипит… Евстигней, паскуда… мою жену… Понял? Ты понял?.. Ничего ты не понял. Нет у меня теперь жены. Кругом паскудство! У каждой шахты повесили железные кружки… бросать самородки. Бросил фунт… первый раз — получай по четыре рубля за золотник, со второго фунта — по рублю. Нашли дураков. А мы вот не дураки. Больше фунта в кружку никто не кладет. Остальное загоняем за спирт… Будешь пить?

Увидев спирт, Федор не смог побороть искушение, взял бутылку и, не дыша, сделал несколько глотков. Жидкость обожгла горло, забило дыхание. Федор еле продохнул.

— Еще пей!

Федор покачал головой, возвращая бутылку с недопитым спиртом. Пьяный взял в рот горлышко бутылки и запрокинул голову. Спирт забулькал в горло.

— У-у-у-ух!.. — громко выдохнул он с присвистом, тыльной стороной рукавицы вытер губы.

Спирт ударил Федору в голову, стало тепло-тепло.

— Пей!..

Федор взял бутылку и опять отпил. На этот раз спирт пошел легче и не так жег. Он хотел вернуть владельцу остаток спирта, но тот не взял.

— Допивай… Пробка потерялась… Давай тяни, все равно выльется.

Федор допил бутылку и бросил ее в снег… Он не помнил, когда приехал с лесом на прииск и что делал. Ему потом рассказывали, что, когда олени подвезли их к штабелям, Федор, вместо того чтобы сгружать лес, сидел, обнявшись, со своим спутником на нарте и пел. К ним подошел урядник Васька Тюменцев и поволок в участок.

Проснулся Федор утром в арестантской. Голова раскалывалась, тянула вниз, как берестяное ведро с водой, в горле пересохло. Его друг по несчастью бревном лежал на грязном полу. Потом пошевелился, шаря у себя за пазухой.

— У меня еще была бутылка. Вот паскуды… забрали!

Вскоре в арестантскую, гремя шашками, вошли два казака и повели задержанных в комнату станового. Там их ждал полицмейстер.

— За что попался? — спросил он у Федора.

— Не знаю.

Полицмейстер окинул Федора сердитым взглядом с головы до ног.

— Пошлите ко мне урядника! — распорядился он.

Вошел урядник Васька Тюменцев. Федору показалось, что он где-то видел эту красную откормленную физиономию с рыжей бородой и усами. Урядник стоял и ел глазами начальство, весь его вид как бы говорил: «Чего изволите?» Васька чем-то походил на оседланного мерина, готового принять на свой хребет седока. Так же, переминаясь с ноги на ногу, топтался на месте.

— Господин урядник, — с кривой улыбкой обратился полицмейстер к Ваське Тюменцеву. — Этот человек не знает, за что он попал в арестантскую. Помогите ему вспомнить.

Урядник вытянулся и рявкнул:

— Был пьян, ваше высокородие!

— Говори, откуда взял спирт? — уставился полицмейстер на Федора. — Ну?..

Федора бросило в пот. Лицо и уши запылали жаром, словно к ним поднесли раскаленные угли. Он покосился на того, из-за которого попал в беду, и увидел, что тот побелел от страха.

— Я вез лес и догнал вот его…

— Он был пьян? — перебил полицмейстер. — Ну чего замолчал? Пьян?..

Федор кивнул головой — «да», но сказал совершенно другое:

— Нет.

— Трезв?

— Ага…

— Значит, ты его напоил? У тебя был спирт?

— Нет.

— Ты что заладил: «нет, нет»?

— Мы спирт нашли… он нашел, — начал лгать Федор. — Под каменным Тумурахом олени испугались коряги и шарахнулись в сторону. Он свалился с нарты, в снег. Потом вскочил, догнал нарту. В руках у него была бутылка — подобрал в снегу. Открыли бутылку, понюхали — спирт. Мы, конечно, выпили его. Что было потом — не помню.

— Это ты нашел спирт? — спросил полицмейстер у другого арестанта.

— Так точно! — бодро ответил тот.

— Одну бутылку?

— Так точно. — В голосе его уже не было той уверенности.

— Вы ее выпили?

— До дна. Пустую бутылку бросили в снег, где была.

— А ту бутылку со спиртом, которую вчера нашли у тебя при аресте, где взял?

Арестант растерянно заморгал глазами. Лицо его покрылось белыми пятнами:

— Тоже, нашел… Вторую бутылку я не показал ему, для себя оставил. Виноват… Простите.

Полицмейстер укоризненно покачал головой и вздохнул. Потом встал, развел руками, опять сел:

— Если бы ты украл, припрятал золото, наконец, убил человека, — все это можно было бы понять и объяснить: нужда заставила. Но ты… — полицмейстер повысил голос, — свою находку скрыл от человека, который сделал тебе добро! Ты обидел своего ближнего, нет тебе за это прощения! На десять суток в каталажку!

— Слушаюсь! — опять рявкнул урядник и, притоптывая на месте, велел казакам увести арестованного.

— Еще кто-нибудь есть? — спросил полицмейстер, не обращая внимания на Федора.

— Есть. Поймался на краже золота, ваше высокородие!

— Введите.

В комнату ввели невысокого тщедушного человека в овчинном полушубке. Давно небритое лицо его было худое и бледное.

— За что попался?

— Припрятал фунт золота.

— Украл золото!

— Никак нет, ваше… золото я добыл своими руками и припрятал. Хотел съездить в Бодайбо и закупить провианта для артели. Больно плохая у нас кормежка на прииске, совсем отощали. Раскаиваюсь. Больше этого не повторится. Помилуйте…

Полицмейстер вскочил как ужаленный. Лицо его побагровело:

— Если бы ты тайно торговал спиртом, кого-нибудь надул, наконец, убил человека, — все это можно было бы понять и объяснить: нужда заставила. Но ты припрятал золото, и нет тебе за это прощения! На десять суток в каталажку!

Когда и этого увели, полицмейстер с видом страшно уставшего человека опустился на стул и ворчливо спросил:

— Еще есть?

— Есть. Убийца… Убил человеке во время драки в седьмом бараке.

Убийцу привели трое казаков. Он был в кандалах, все лицо в ссадинах и кровоподтеках. Высокий, в плечах — косая сажень, кулаки величиной в пудовую гирю.

— За что попался?

— Ротьку порешил… нечаянно. Мы с ним боролись после ужина во дворе. Ротька-то хоть и верткий, но хлипкий. Схватил меня, гад, за ногу и свалил. Я стукнулся обо что-то твердое, всю морду раскровянил. А он, шельмец, отбежал в сторону и хохочет. Я, понятно, осердился, схватил его хребет руками и подбросил, а поймать не успел. Он возьми и брякнись наземь… Нечаянно убил, вашбродь… Вот вам крест!.. Сроду курицы не зарезал, крови боюсь… Смилуйтесь!.. Не погубите!..

— Смиловаться? — Полицмейстер развел руками, будто хотел сказать: «И рад бы, да не могу». — Если бы ты украл, припрятал золото, тайно торговал спиртом, — все это можно было бы понять и объяснить: нужда заставила. Но ты убил человека! Ни за что ни про что! Нет тебе прощения! В каталажку!..

Когда убийцу вывели, Федор осторожно напомнил о себе:

— Я могу идти?

Полицмейстер, который успел забыть о Федоре, грозно спросил:

— За что попался?

— Так вы ж у меня уже спрашивали.

— Врешь, болван!.. Ах это ты. Почему торчишь здесь? Господин урядник, прогоните в шею этого инородца. Пусть больше не попадается. Вы дайте ему понять. Да хорошенечко, чтобы запомнил!

— Запомнит, ваше высокородие!..

Урядник схватил Федора за шиворот и вывел за дверь. Ведя его по узкому длинному коридору к выходу, он спросил:

— Деньги у тебя есть?

— Деньги?.. Какие деньги?

— Если хочешь уйти с целыми зубами, дай рубль.

— Нет у меня денег.

Урядник толкнул ногой дверь, она распахнулась настежь. Тяжелый удар по скуле чуть не свалил Федора с ног. И тут же сильный толчок в сипну — Федор кубарем полетел с крыльца. Во рту — два выбитых солоноватых зуба. Федор выплюнул в снег зубы вместе с кровью, закрыл рукой рот и вышел за ворота полицейского участка.

Прибежав к штабелям, где принимали лес, Федор увидел свои нарты, груженные крепежными стойками. Оленей на месте не было. «Украли», — от этой мысли у него похолодело в груди. Федор торопливо сгрузил лес и побежал искать следы исчезнувших оленей. Он долго бродил по снежной целине вокруг прииска. Болела голова, ныла десна, мучили усталость и голод. «Что же я хожу как неприкаянный? Может, кто-нибудь видел».

Обливаясь потом, Федор прибежал в поселок. По ту сторону Бодайбинки, за мостом, строили здание для управления акционерного общества. На стропилах сидели люди, прибивали доски. Федор увидел, как плотники стали торопливо слезать с крыши и присоединяться к небольшой толпе, собравшейся недалеко от шахты. Подойдя ближе, Федор увидел, что люди чем-то возбуждены, кричат, машут руками, показывая на шахту. От толпы отделился молодой высокий парень с черными кудрявыми волосами, выбивающимися из-под шапки, и во весь дух побежал к большому бревенчатому дому с резными ставнями и наличниками. В этом доме жили инженеры. Парень с головы до ног был забрызган грязью и глиной, он тяжело дышал, на бегу вытирая пот с лица. Уже у крыльца парня догнали несколько рабочих, и они всем скопом вошли в дом.

Толпа тронулась и тоже пошла к дому. Рокот голосов крепчал. Казалось, это надвигается волна, которая вот-вот захлестнет дом.

Из конторы вышел Грюнвальд, на ходу одеваясь в рысью шубу. Он что-то закричал, обращаясь к толпе, замахал руками и трусцой побежал к кибитке, заложенной тройкой. Толпа вслед за Грюнвальдом и инженерами повалила к шахте.

Федор, проводив рабочих глазами, зашел в крайнюю юрту. Спиной к порогу у печки стоял старик, стягивая мокрую одежду. Развесив вещи, тяжело вздохнул и сел на орон. Только теперь он заметил у порога гостя.

— Вот так гибнут люди, — сказал старик печальным голосом и покачал головой. — Тридцать человек землей придавило!..

От старика Федор узнал, что на одной из старых шахт произошла авария. По приказу хозяев из отработанных, уже брошенных шахт рабочие убирали крепежные стойки. Их потом использовали в новых шахтах. Это выгодно. За новые платят подрядчику по полтора рубля за штуку, за старые рабочий получает пять копеек. А что лишенная опоры земля может обрушиться — это богачей мало заботит.

Федор со своей бедой не мог принять близко к сердцу то, о чем говорил старик: из головы не выходили олени. Хозяин понял его состояние и спросил, чем гость озабочен. Федор рассказал. Старик улыбнулся одними глазами:

— Даст бог, найдутся твои олени. Петр! — позвал он.

На зов вошел подросток, длинноногий, угловатый, с черными веселыми глазами.

— Ты куда отогнал оленей вчера вечером? — спросил старик.

— В сосновый бор Чочумаха, — ответил Петр высоким мальчишеским голосом.

— Наверно, твои, — сказал старик, обращаясь к Федору. — Возле штабелей лежали вчера прямо в упряжке. Спрашиваем с Петром: чьи подводы? Никто не знает. Хозяин, говорят, напился в дымину, и его уволокли в участок. Было такое?

Федор покраснел:

— Было.

— Выпряжем, говорю, Петр, а то, не ровен час, украдут.

— Премного вам благодарен! — обрадовался Федор. — Вы спасли меня!..

…Слух о завале на шахте и гибели тридцати рабочих моментально распространился по приискам. Трошка в эти дни не показывался в шахте, его покрывали рабочие, выполняя за него работу. А Трошка обходил прииски, ночевал там и допоздна в бараках беседовал с рабочими.

Старания Трошки не прошли даром. Рабочие большинства приисков сочинили петицию и подали ее в Управление акционерного общества в Бодайбо и главному резиденту Белозерову в Петербург.

«С тех пор как на Ленских золотых приисках хозяином стало акционерное общество, жизнь рабочих намного ухудшилась, о чем вам самим известно. Если до 1 мая сего года вы не повысите нам заработную плату, не улучшите условия труда, не позаботитесь, чтобы на прииска доставляли годный к употреблению провиант по сносной цене, мы прекратим все работы и потребуем отправить нас на родину за счет акционерного общества».

Трошка держал путь к лесорубам, у которых еще ни разу не был. По дороге его догнал Федор, возвращающийся с прииска порожняком, остановил оленей и спросил, куда Трошка идет.

Трошка обрадовался, увидя Федора, вскочил на пустую нарту и весело ответил:

— Еду к твоим соплеменникам поднимать их против богачей! — Сказал это Трошка таким тоном, что можно было подумать, будто он шутит.

Приближалась весна, дорога уже начинала портиться. У корней деревьев проглядывала земля. На теневой стороне дорога заледенела, блестела, как стеклянная.

Когда приехали, Трошка помог Федору распрячь оленей и вместе с ним вошел в большую юрту, где жили якуты-лесорубы. Встретили они русского любопытными взглядами. Рабочий день кончился, и каждый из обитателей юрты занимался своим делом: кто чинил одежду или обувь, кто пил чай.

Плечистый, широкогрудый лесоруб с седыми длинными, нерасчесанными волосами, с черными как угольки глазами, сидевший на ороне с поджатыми ногами, подвинулся, освобождая место для гостя. Глядя на Федора, он спросил у него по-якутски.

— Ты кого, парень, привез к нам?

Раздеваясь, Федор ответил:

— Это мой знакомый, рабочий шахты.

— Что привело его к нам, лесным людям? Ни один русский сюда не приходил.

Федор помолчал и ответил:

— Он приехал поднимать вас против богачей.

Все, как один, повернулись и посмотрели на Трошку, как смотрят на диковину. Богачи — скверные люди, но кто посмеет пойти против них? У богачей власть и сила, и чего может добиться человек, который перестанет покоряться им? Тюрьмы, каторги, голодной смерти.

— Чего они на меня смотрят? — спросил Трошка у Федора.

Федор перевел вопрос Трошки, и все засмеялись. Громче всех смеялся Трошка.

— Передавай им по-своему все, что я буду говорить, — попросил он Федора.

Федор оказался толковым переводчиком. Хотя лесорубы уже и слышали от Федора, что на шахте привалило землей тридцать человек, для них этот случай предстал теперь совершенно в ином свете. Стало ясно, кто повинен в этом несчастье.

Да-да, капиталисты изверги, кровопийцы, ради барышей ни перед чем не останавливаются и управы на них нет… Что, есть?.. Есть управа?.. А что с ними поделаешь? Не выходить на работу!.. Тихонов не станет собственноручно рубить лес. Да если б и стал, сколько он один свалит?.. Но он и платить не станет рабочим. И что тогда? Ложись да помирай!.. Но ведь и Тихонову тогда не до шуток будет. Без рабочих рук он что? Труха, пень облезлый — мигом в трубу вылетит. Покочевряжется, старый хрыч, и согласится с условиями, которые ему предъявят. А вдруг не согласится? А вдруг он — в полицию?.. Тогда держись — в ход пойдут плети, а то и хуже — в острог посадят, на каторгу. Всех не пересажают! И плетей на всех не хватит! А вот капиталистов и помещиков можно было бы всех в остроги запереть, для них места хватит, их меньше, а нас много!.. Какие слова говорит русский, даже дух захватывает! Но кто решится от слов перейти к делу?..

В юрте поднялся одобрительный шум. До чего же храбрый человек этот русский, ну прямо — Нюргун,[20] видать сразу: ничего не боится! Разве можно такому не оказать якутского гостеприимства?

Трошка тоже был доволен. По улыбкам, по блеску глаз, по тому, как громко лесорубы между собой разговаривали, размахивали руками, Трошка понял: его слова упали на благодатную почву.

Поздно вечером Трошка еле вырвался из гостей — его не отпускали, оставляли на ночь. И только когда Федор сказал, что Трошке завтра рано на работу, хозяева сдались. Но пешком они не разрешили гостю возвращаться. Федор запряг в нарту оленей и отвез Трошку до самого дома.

VII

На протяжении трех лет Федорка, сын Яковлева, жил словно во хмелю: развратничал, играл в карты, пьянствовал. Только к тридцати годам он немного остепенился, обзавелся хозяйством, стал жить вместе с матерью.

Пронырливая Авдотья посоветовала сыну взять у купца Сэрбэкэ под большие проценты конского мяса, рыбы и поехать в далекие тунгусские стойбища. Поехал новоиспеченный торговец по Ламскому тракту, заглянул в Оймякон. Спаивал охотников, обыгрывал их в карты, надувал безбожно. Набрал немало пушнины. Половину добычи отдал Сэрбэкэ в счет погашения долга, остальную выгодно продал. Теперь уже тяга к наживе владела им целиком.

Прослышав о том, что в Бодайбо большой спрос на продукты и все там дорого, Федорка с наступлением зимних холодов закупил побольше масла, мяса, рыбы и стал собираться к поездке в тайгу.

За несколько дней до своего отъезда в тайгу Федорка побывал в городе. На обратном пути он заночевал в Кильдемцах у купца Иннокентия.

Узнав, что Федорка собирается ехать в тайгу торговать, Иннокентий позавидовал Яковлеву-младшему. Вот где он наживется, поправит свои дела, хотя они у него, по слухам, и так хороши. Был бы Иннокентий помоложе, махнул бы вместе с Федоркой в тайгу! А здесь, имея дело с мошенниками Шараповым и Шалаевым, еле сводишь концы с концами, дрожишь, чтобы не прогореть. Самый дальний путь для грузов Иннокентия — Мачи, а Федорка едет на край света — в Бодайбо. Здесь Шарапов и Шалаев покупают у него самое лучшее мясо по полтора рубля за пуд. Интересно, почем мясо в Бодайбо? Наверно, раза в три дороже.

Федорка сидел за столом важный, надутый, свысока поглядывая на состарившегося Иннокентия. Он видел, что купец хочет о чем-то попросить своего гостя, но не отваживается.

Выпили еще по одной рюмке, закусили. Иннокентий заискивающе посмотрел на Яковлева-младшего, не решаясь похлопать его по плечу.

— Друг мой, если я пошлю с вами человека с грузом. Не согласитесь ли вы продать мои товары? Десять процентов комиссионных.

Вислогубый Федорка улыбнулся:

— Продам. Почему бы не услужить своему человеку?

Иннокентий чуть не полез к Федорке целоваться. Хлопнув его по плечу, он сказал:

— Решено!.. Хорошо иметь дело с благородным человеком, он тебя не подведет и не обманет. Я пошлю пять подвод с мясом и одного человека в помощь. Продашь мясо, — купец перешел на «ты», — по тамошним ценам, из вырученных денег возьмешь десять процентов комиссионных, остальные привезешь мне. По рукам?

— По рукам.

Федорка в уме прикидывал, сколько он получит прибыли с пуда мяса. К комиссионным он найдет способ кое-что прибавить, так что в накладе не останется.

А купец, ласково улыбаясь гостю, думал о нем: «Ты тоже плут и мошенник почище Шарапова, погреешь руки на моем мясе. Но чем отвозить его в Мачу, пусть лучше идет в Бодайбо, все же будет прибыльнее».

Иннокентий опять наполнил рюмки, радуясь выгодной сделке. «А вдруг Федорка раздумает? — испугался своей мысли купец. — Надо бы его чем-нибудь замаслить. Не отдать ли ему того жеребца, что напоролся грудью на острый кол? Все равно подохнет, да и проку от него никакого — кожа до кости».

— В придачу отдаю тебе жеребца… одного. На мясо. Распорол себе грудь. Надо прирезать. Нет-нет, жеребец ничего, жирный.

Федорка улыбнулся так, что верхняя губа подвернулась, а сам подумал: «Так-то я и поверил в твою щедрость, старый кобель. Отдаешь мне издыхающую конягу. Черт с тобой, возьму — пригодится. Покупатель и на дохлятину найдется».

— Ладно, утром посмотрим, что там за жеребец, — ответил гость.

— Мы не пропадем, если будем держаться друг друга. — Иннокентий поднял рюмку. — Только я стар стал, стар… Вы, молодые, не уступите нам первенства.

Федорка выпятил грудь, постучал по ней рукой. Да, мол, мы молодые, и не пристало вам, старым крысам, тягаться с нами.

— Лет через пять богаче меня не будет в тайге, — начал он бахвалиться. — В тайге, говорят, очень дорог спирт. За кружку спирта насыпают кружку золота. Я думаю захватить с собой спирта и пустой мешок для золота.

Утром, после завтрака, хозяин повел гостя в конюшню показать дареного жеребца. Жеребец едва держался на ногах от худобы и раны на груди. Иннокентий, пряча глаза, сказал, что конь передается Федорке в полное владение и он волен поступить с ним, как найдет нужным. Иннокентию было жаль этого жеребца, он давал здоровое потомство, весь молодняк выживал. По этой причине у Иннокентия не поднималась рука прирезать жеребца — лучше пусть кто-нибудь чужой это сделает.

Федорка не стал мешкать, отвел жеребца в лес, забил его и начал свежевать. Жеребец был настолько тощ, что казалось, к костям кожа приросла. Федорка распорядился вынуть из живота все потроха, а кровь слить в ведра.

На морозе кровь быстро загустела. Федорка попросил нож, распорол стегна и голени ног жеребца и стал заливать их кровью. Мясо округлилось, вздулось. Разрезы тут же зашили белой грубой ниткой и по шву постучали обухом топора, шов стал незаметным. Теперь на мясо любо-дорого посмотреть: гладкое, налитое белым жиром, чуть поднесешь к огню — растает.

— А вдруг поймаешься? — спросил купец. — Что тогда?

Федорка засмеялся:

— Я буду продавать целыми окороками. Получу деньги, а там пусть ищет зверя в тайге. В другой раз умнее будет. Тунгусам я еще не то продавал. В масло заливал кислое молоко. Сожрали и, наверно, ничего не поняли.

Иннокентий даже не стал скрывать своего удивления: вот это ловкач, вот это мошенник — другого такого не встречал. Сам он тоже надувал своих покупателей, но так!.. Самое большое, что Иннокентий делал, — подмачивал водой листовой табак и потуже натягивал на аршин ситец, так, что ткань порой не выдерживала.

«Да, этот далеко пойдет, если хребет не переломают», — подумал о Федорке Иннокентий.

Через несколько дней Иннокентий проводил Федорку в тайгу с обозом в десять подвод и одним конюхом.

VIII

Весной по приискам распространился слух, что прибыл новый окружной инженер, присланный самим царем. Рассказывали, будто новый инженер в разговорах с рабочими обещал закрыть шахты, грозящие обвалом, закрыть непригодные для жилья бараки и построить новые, позаботиться, чтобы в лавки привозили качественный провиант.

Одни радовались, слушая эти разговоры, другие посмеивались над легковерными: где это, мол, видано, чтобы барин, белоручка стал на защиту рабочего человека.

Однажды Федор, свалив на Надеждинском прииске крепежный лес, пошел к бараку, в котором жил Трошка. Возле барака стояла тройка лошадей, впряженная в кибитку. Федор спросил у знакомого кучера, кого он привез. Тот ответил, что он теперь возит нового окружного инженера Константина Николаевича Коршунова, и удивился, что Федор до сего времени не знает, что на прииски царь послал очень душевного человека, который горой стоит за рабочих, готов защищать их грудью — вот какому важному господину Кеша теперь служит.

Федор вошел в барак. Там было полно народа. Посредине на табурете сидел длинноногий худощавый человек с бледным лицом. На носу у него поблескивало квадратное пенсне в золотой оправе. Господин держал в белых худых пальцах записную книжку и что-то писал.

В бараке громко выкрикивали:

— С тех пор как здесь стало акционерное общество, хоть помирай! Высокий мужской голос добавил:

— Невозможно ничего купить, все лавки позакрывали!..

Его перебили:

— Как все? Есть лавки общества! Но в них ничего нет, кроме тухлого мяса и прогорклого масла!..

— За эту тухлятину три шкуры дерут!..

Какая-то женщина робким голосом сказала:

— Нравственная женщина не должна спать на одной койке с мужчиной, кроме мужа. А нас заставляют спать…

Громкий хохот заглушил ее слова.

Коршунов подвигал уставшей спиной, закрыл записную книжку и громким приятным голосом, чтобы все слышали, заговорил:

— Я все записал, госп… — он хотел сказать «господа». — К сожалению, все это горькая правда. Я лично сам обошел все прииски и воочию убедился, в каком бедственном положении вы пребываете. Кое-кто слишком беззастенчиво пользуется тем, что Ленские прииски находятся в большом отдалении от… столицы. Надо положить этому конец.

По бараку прокатился одобрительный шум:

— Давно бы!.. Мы ведь тоже крещеные, одной веры!..

— Я буду настаивать перед правлением общества, чтобы ваши законные требования были удовлетворены. В противном случае я вынужден буду донести об этом самому государю.

Когда шум в бараке стих, вперед протиснулся Трошка и невинным голосом спросил:

— Тут у нас болтали, будто царь-батюшка высочайше повелели в Петербурге стрелять в рабочих. Это верно, или лгут?

Коршунов поднял на Трошку бесцветные глаза. Перед ним стоял широкогрудый бородач с простодушным лицом, ждал ответа.

— Видите ли, — начал Коршунов, пряча в карман записную книжку, — от граждан России никто и не скрывал этого печального… происшествия.

Коршунов задвигался на табурете, и слышно было, как он под ним заскрипел.

— Произошло это, если не ошибаюсь, в январе пятого года. Вы это имеете в виду?

Трошка закивал головой: да, именно это.

— Но поверьте мне, император здесь совершенно ни при чем. Стреляли войска, а там есть свои начальствующие лица…

— Тех, которые стреляли, на каторгу сослали, или им все с рук сошло? — В голосе Трошки слышалась издевка.

Коршунов поднял руки ладонями вверх:

— Не имею чести работать по ведомству юстиции. Возможно…

Трошка откровенно засмеялся:

— Как бы не так! Царю-то самому себя пришлось бы сослать на каторгу!

На белом высоком лбу Коршунова дернулась жилка:

— Видите ли, император не один печется о своих подданных. Ему помогают министры, чиновники. Одни исполняют свой долг ревностно, служат верой и правдой, другие…

Трошка перебил Коршунова!

— Да все они одним миром мазаны: царь, министры, чиновники — одна шайка. Не верю я царю!

Коршунов белоснежным платком протер пенсне, опять нацепил его на прямой красивый нос.

— Кому же вы тогда верите? — печальным голосом спросил он у Трошки. — Государю вы не верите. Господу богу тоже не верите? А нам-то больше не на кого надеяться.

— На себя надо надеяться, — загремел бас Трошки. — На свою силу!

Коршунов встал:

— Я вас не осуждаю… кстати, как вас звать-величать?

— Трошкой.

— Трошка… Я вас не осуждаю за столь дерзкие мысли. Человек, доведенный до отчаяния, неизбежно становится бунтарем. Постараюсь сделать так, чтобы у вас не было причин быть недовольными… государем.

В сопровождении рабочих Коршунов вышел из барака. У кибитки он простился со всеми за руку, поднял высокий воротник собольей шубы и сел в кибитку. Рабочие тщательно закрыли полостью ноги инженера в сверкающих лакированных сапогах. Застоявшиеся лошади с места рванули аллюром. Кибитка, казалось, летела, не касаясь дороги.

Когда инженер уехал, в бараке заговорили не сразу:

— Человек-то какой! Даже не верится, что из господ!

— А может быть, он наш брат рабочий, только выбился в люди!

— К самому царю вхожий!.. Надо же!..

— Да, слова у него что мед, — пробасил Трошка.

К Трошке подошел старый шахтер с седыми волосами. В правом ухе старика сверкала золотая серьга.

— Довольно кощунствовать, паря! — Взгляд старика был осуждающим. — Ты что, сам себе враг? В старину, когда вас, политических, было меньше, лучше жилось людям. А теперь стали все бунтовать, дразнить господ. Не доведет это до добра. Вместо добра беду накличете.

Невысокий сутулый Волошин вышел из толпы, подошел к Трошке и, положив на плечо руку, сказал:

— Ладно, Трошка. Не время сейчас разубеждать. Поживут, сами увидят. Да, увидят…

Лихая тройка подвезла Коршунова к большому двухэтажному деревянному дому, обшитому тесом. Дом блестел свежей краской салатового цвета, красовался резными наличниками и ставнями. Это была нововыстроенная контора главного резидента акционерного общества господина Белозерова, который постоянно жил в Гатчине. Здесь же временно обитают главный инженер общества господин Грюнвальд, заменяющий главного резидента в его отсутствие, помощник главного инженера, наблюдающий за производством работ, господин Малоземов, и он, окружной инженер Коршунов, прибывший недавно из столицы.

Каждый занимал в доме по три комнаты. Две жилые, третья — нечто среднее между конторой и приемной.

Напротив конторы тоже двухэтажный дом, чуть поменьше. Весь второй этаж — восемь комнат — занимает сам господин Белозеров. Здесь все — стены, окна, потолки — окрашено в голубые тона, любимый цвет Николая Второго. Мягкая мебель обита голубым бархатом и шелком. Все понимали, что означает пристрастие Иннокентия Николаевича к голубому: «Я тоже здесь, в тайге, самодержец».

Господин Белозеров жил тут не более десяти дней в году, преимущественно зимой, в остальное время дом пустовал. Тем не менее многочисленная прислуга ежедневно готовила пищу для господ, мыла, чистила, убирала, на случай, если господа неожиданно нагрянут из Петербурга. У парадной двери днем и ночью дежурили два лакея.

Коршунов, отпустив тройку, поднялся к себе на второй этаж, разделся и подошел к двери господина Грюнвальда. Он постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь.

Грюнвальд в кабинете был не один. С ним сидела за столом молодая полногрудая женщина с белокурыми волосами Это была известная таежная красавица Мария, не то вдова, не то брошенная жена. Она была вхожа в высшее таежное общество, многим господам заменяла жен и возлюбленных, взимая высокую дань деньгами и золотом. Ходили слухи о ее баснословном богатстве.

Жена и дети Грюнвальда жили в Петербурге, потому главный инженер тайком от людей имел любовниц.

На столе стояла целая батарея дорогих заморских вин, сладости.

«Эх, не запер дверь», — с досадой подумал Грюнвальд, когда Коршунов вошел в кабинет.

Мария сидела в кресле, нога на ногу, голова томно запрокинута набок. Мария была в черном вечернем платье. Две верхние пуговки — расстегнуты, из-под платья виднелась белоснежная ночная рубашка и кусочек нежной розоватой кожи.

— Что вам надобно? — не очень ласково спросил Грюнвальд.

— Простите, Петр Владимирович, я не знал, что вы заняты.

— Что-нибудь не терпящее отлагательств? Да вы проходите, Константин Николаевич. Садитесь, пожалуйста. Вы какое предпочитаете? — Грюнвальд показал на вина.

Коршунов бесцеремонно взял первую попавшуюся бутылку, налил полный бокал, единым духом выпил, опять наполнил бокал.

Мария не сводила с Коршунова красивых, немного нагловатых глаз. На щеках ее играл хмельной румянец, на сочных губах блуждала улыбка. Она раза два видела этого сухаря Коршунова и не верила, что его нельзя расшевелить.

Грюнвальд покосился на расстегнутые пуговицы Маши и подумал: «Эка бесстыжая…»

— Петр Владимирович, налейте мне моего любимого, — капризным голосом попросила Мария.

Грюнвальд налил вина и галантно поднес Марии. Мария в правую руку взяла бокал, левую протянула Грюнвальду, прося, чтобы он помог ей встать.

Женщина с бокалом в руке подошла к Коршунову:

— Ваше здоровье, Константин Николаевич!

Коршунов опешил:

— Простите, с кем имею честь?

— Мария Васильевна-с, — представил свою любовницу Грюнвальд, — прошу без церемоний.

Коршунов осушил второй бокал, взял из вазы конфету.

— Ваша родственница, Петр Владимирович? — спросил он.

— Да-да, двоюродная племянница! — сказал Грюнвальд и громко захохотал. Хохотал он с повизгиванием, держась за живот.

Правая соболиная бровь Марии вздрогнула, губы скривились в обидчивую гримасу.

— Итак, я вас слушаю, Константин Николаевич, — не обращая внимания на Марию, сказал Грюнвальд.

— Давайте выйдем в ту комнату, — попросил Коршунов. — У меня к вам, Петр Владимирович, деловой разговор. Очень важный.

— А нельзя ли завтра, Константин Николаевич? Дело не волк… И потом пожалейте меня. Я очень устал за день. И племянница моя Маша притомилась с дороги, ей пора спать. Завтра с утра приходите.

— Прошу прощения, — сказал Коршунов и вышел.

Грюнвальд закрыл на ключ дверь, подошел к Марии:

— Ты совсем разомлела, душа моя. Позволь, помогу тебе разоблачиться, — он потянулся рукой к ее платью.

Мария взмахнула рукой, залепив Грюнвальду звонкую пощечину. Тот попятился, схватившись за щеку.

Мария сняла с вешалки шубу, оделась:

— Отвезите меня домой, немедленно!..

…Коршунов в эту ночь плохо спал. Он предчувствовал беду, которую ему высочайше велено предотвратить, не прибегая пока что к полицейским мерам. Сам государь встревожен положением на Ленских золотых приисках, где вот-вот вспыхнет всеобщая забастовка. Это грозит большими убытками ему лично, как владельцу акций компании, и новыми осложнениями политического характера. Господа золотопромышленники совсем потеряли чувство меры в притеснениях рабочих, но вот как их призвать к благоразумию?..

Утром Коршунов пришел в канцелярию Грюнвальда раньше обычного. Петр Владимирович сидел за письменным столом, склонившись над бумагами. Встретил он Коршунова холодно, не поднимая головы, молча показал на стул.

— Петр Владимирович, — начал Коршунов, — считаю своим долгом довести до вашего сведения…

Грюнвальд поднял голову. Под глазами у него были мешки, лицо обрюзгло, и весь он был какой-то мятый.

Коршунов оглянулся на дверь и, убедившись, что она закрыта, продолжал:

— …Довести до вашего сведения, что во вверенных вам приисках недовольство рабочих настолько велико, что это грозит… забастовкой.

— Вот как? — Зрачки у Грюнвальда расширились, он не мигая смотрел на Коршунова, как на диковину. — Откуда вам сие известно? А?..

— Из разговоров с рабочими.

— Любопытно-с. — Грюнвальд откинулся на спинку кресла. — Почему-то мне в разговоре рабочие ничего подобного не сообщают. А вас, оказывается, они посвящают в свои намерения.

— Я посещаю бараки рабочих, бываю в шахтах…

— Очень похвально, — перебил его Грюнвальд. — Но насколько мне известно, вы не ограничиваетесь техническим осмотром шахт, вы устраиваете сборища, митингуете вместе с рабочими. Как прикажете понимать сие? И вообще кто вы такой, позвольте у вас спросить, окружной инженер или социалист? Судя по вашим разговорам и действиям… да-с, действиям, вы, Константин Николаевич… — Грюнвальд не договорил, осекся. На главного инженера в упор смотрели холодные, бесцветные глаза, излучающие какой-то металлический блеск. На худом лице Коршунова, задвигались желваки.

— Продолжайте, — сказал Коршунов таким тоном, что у Грюнвальда пошли по спине мурашки. — Продолжайте, прошу вас. Мне не бесполезно знать, что обо мне здесь думают.

— Мне безразлично, что о вас думают рабочие, которых вы подстрекаете к… бунту, — не сдавался Грюнвальд, — но мне хотелось бы составить о вас свое мнение, соответствующее действительности. Почему я у вас и спросил.

— Да вы что, с ума сошли? — почти шепотом сказал Коршунов.

— Нет, в полном здравии.

— Почему же вы тогда не понимаете самых простых вещей, которые каждый здравомыслящий человек должен понимать?

— А именно?

— Что даже лошадь надо поить и кормить, иначе она протянет ноги. А рабочий, если его лишить заработка, кормить тухлым мясом, начинает бастовать. Вы что, заинтересованы в том, чтобы рабочие Ленских приисков забастовали?

— Не приведи бог! — вырвалось у Грюнвальда.

Коршунов протер пенсне и спокойным, будничным голосом сказал:

— Мне тоже, как доверенному лицу императора, совершенно ни к чему забастовка.

— Императора?

— Да-да, вы не ослышались — императора. — Теперь Коршунов смотрел на Грюнвальда, как удав на кролика. — Вам предъявить документ?

— Ну, что вы? Я вам верю!..

— И чтобы впредь у нас на этой почве не возникало никаких недоразумений, вы будете делать все, о чем я вас попрошу. В наших же интересах. Вы меня поняли?

После того как инженер Коршунов обследовал все прииски и поговорил с Грюнвальдом, в магазинах корпорации стали торговать водкой, на прилавках появилось пригодное для пищи мясо. В бараках поставили перегородки и отделили семейных от холостяков. Сняли кружки, висевшие у выхода из шахт.

Инженер Коршунов с довольным видом, точно именинник, ходил по баракам и, здороваясь со стариками за руку, расспрашивал, какие имеются жалобы. Рабочие приветливо встречали инженера, благодарили за его доброту и отвечали, что жалоб пока нет.

Коршунов все чаще и чаще сталкивался в бараках с Трошкой. Он, стоя в стороне, с откровенной враждебностью смотрел на инженера. Коршунову от этого взгляда становилось не по себе.

— Говорят, в других странах нигде рабочие не работают по двенадцать часов, — сказал однажды Трошка в присутствии Коршунова.

На лбу инженера дрогнула жилка. Он в упор посмотрел на своего противника. Трошка выдержал взгляд.

— А мы работаем по двенадцать часов, стоя по колено в холодной воде, — продолжал Трошка.

Высокий сутулый рабочий с хмурым заросшим лицом бросил:

— Как была каторга, так и остается.

В разговор вмешался седой благообразный старик с бородкой.

— Не сразу Москва строилась, — сказал он сладеньким голосом. — Даст бог, и нам сократят рабочий день. Вначале хотя бы на часок. А там, глядишь, и больше, если господин инженер постараются. — Рабочий, звали его по фамилии Завалин, ласково посмотрел на Коршунова, как бы прося, чтобы тот поддержал его.

Коршунов ничего не ответил. Встал и молча вышел из барака.

…Неожиданно на прииски нагрянул главный резидент корпорации господин Белозеров. Этот не стал ходить по баракам и шахтам, разнес своих помощников за порядки на приисках и ввел свои. Рабочим выдали заборные книжки. Десятники ежемесячно записывали в эти книжки выработку. По этим записям в конторе делали расчет и вместо денег выдавали талоны, которые рабочий мог отоварить в магазинах корпорации. Частники вынуждены были закрыть свои лавки.

Как только частные лавки были закрыты, в магазинах корпорации появилось тухлое мясо, заплесневелые пряники, черный кислый хлеб с примесями, который нельзя было есть. То же самое и с одеждой. Скупая по дешевке никому не нужную заваль, заполняли этой рванью прилавки и продавали с тройной наценкой.

Рабочим некуда было податься со своими талонами, кроме того, других магазинов на приисках не было, и они вынуждены были приобретать за талоны порченые продукты, грязную рваную одежду.

Рабочие сперва пожаловались исправнику. Тот даже не стал слушать жалобщиков.

— Бунтовать! — закричал он. — Прочь отсюда, скоты!

Иркутский генерал-губернатор тоже не помог. Спустя несколько месяцев после того как ему была послана жалоба, исправник обошел все прииска.

— Его превосходительство иркутский генерал-губернатор, — зычным голосом кричал он, — на вашу жалобу сообщил следующее: «Распоряжения администрации корпорации продиктованы высочайшей волей самого императора, и не в моей власти отменять их!»

IX

Невмоготу стало Федору жить порознь с семьей. Измучилась и Майя вдали от мужа. И вот они вместе на Надеждинском прииске. Сняли землянку — ее владелец перешел в только что отстроенный дом — и зажили в своем углу. Федор по-прежнему работал у Тихонова, не щадя ни сил, ни времени, и зарабатывал неплохо.

Майя была рада-радешенька, что муж ежедневно приходит домой, завтракает и ужинает дома, и искренне думала, что счастливее женщины, чем она, нет в этом мире. Вечерами она встречала уставшего, закоченевшего мужа, снимала с него шубу и вешала возле печки, чтобы одежда просохла. Потом всей семьей садились ужинать. Майя подкладывала Федору лучшие куски мяса, была с мужем ласкова и предупредительна.

Однажды, спустя год, к ним в землянку пожаловал гость. Федор был на работе, а Семенчик на салазках катался с горки. Майя была дома одна. Человек, сопя, переступил порог, стряхнул с дорогой шубы снег и, щурясь от света, посмотрел на Майю. Майя тоже смотрела на вошедшего, мучительно припоминая, где она его видела. Когда гость снял шапку и ей бросились в глаза большие оттопыренные уши, Майя признала его: это был вислогубый Федорка Яковлев.

— Вот вы, оказывается, где обитаете? — шлепая губами, сказал Федорка. — Еле отыскал.

Если бы в землянку вошел призрак покойного Яковлева, Майя бы меньше испугалась. Первым порывом у нее было бежать из землянки и звать на помощь. Но на пороге стоял улыбающийся Федорка и, кажется, ничего худого не собирался делать.

— Проходите, — похолодевшими губами сказала Майя.

Федорка прошел в землянку и, не ожидая приглашения, сел на табурет. В землянке было тепло. Федорка расстегнул шелковый кушак, намереваясь раздеться.

— А где же Федор? — спросил Федорка.

— Ушел по воду, — соврала Майя. — Сейчас придет.

От Федорки пахло водочным перегаром и сырой кониной. Майя пожалела, что тут же не показала ему на дверь.

— Как поживаешь, единственная дочь почтенных родителей? — с издевкой спросил Федорка. — Сладко ли тебе за батраком?

— Не жалуюсь, — ответила осмелевшая Майя.

— Да, жилище у тебя с Федором не больно того… собаки в лучших живут. Может, вы все деньги на сытую еду тратите, каждый день водку пьете и меня угостите?

— Для непрошеных гостей водку не держим, — отрезала Майя.

Федорка не сводил с Майи хмельных глаз. Она ему показалась еще красивее, чем прежде. Не похоже было, чтобы Майя бедовала: хорошо выглядит, чисто одета, держится независимо. Федорке захотелось потрогать Майю руками, но вдруг Федор войдет.

— Чего ж ты не спрашиваешь, как я живу?

Майя окинула Федорку презрительным взглядом. Он уже начинал тучнеть, лицо обрюзгло от водки.

— А меня это не интересует.

— Не пойдете ли с Федором ко мне батрачить? Буду хорошо платить. Я теперь богат! Богаче купца, чем я, среди якутов нет. В одном городе Якутске у меня девять домов, — вдохновенно лгал Федорка. — В Иркутске я открываю свою контору. Мои агенты везде, вплоть до Кяхты!..

— Кого-нибудь с маткой убили? — спросила Майя.

— Что? — не понял Федорка.

В землянку вбежал запыхавшийся Семенчик, весь в снегу, одна варежка разодрана.

— А где же папа? — нарочито спросила Майя.

— Он же на работе, — переводя дыхание, ответил Семенчик.

— Папа уже вернулся с работы, — сказала Майя. — Он пошел на прорубь за водой. Поди скажи, чтобы скорее шел домой. Скажи — к нам пришли.

— Кто, мама, пришел? — спросил Семенчик, глядя на Федорку.

Федорка стал завязывать кушак.

— Никуда не ходи, грейся, — сказал он Семенчику. — Мне некогда, пойду. Скажи Федору, что я еще зайду.

Когда Федорка ушел, в землянке еще долго пахло водкой.

На следующий день Федор увидал Федорку на улице. Он быстро мчался по улице на тройке, с кучером. Сани были покрыты черной медвежьей шкурой. Федорка был в шапке из лапок черно-бурой лисы, в черных оленьих сапогах, в драповом пальто, подпоясанный широченным шелковым кушаком. Рядом с ним, развалившись, сидела женщина.

— Я первейший купец!.. — успел услышать Федор обрывок фразы. — Я…

«Ты подлец и скотина», — подумал Федор и плюнул вслед тройке.

Федорка в самом деле преуспевал, получая за свой товар из коммерческой конторы корпорации большие деньги. В якутском банке для него открыли личный кредит на двадцать тысяч рублей. Теперь он ежегодно наезжал в тайгу с большими обозами в двадцать подвод, привозил мясо, масло, чай, табак, ситец, одежду. Вислогубый Федорка до того обнаглел, что подбирал даже падший скот и пускал дохлятину в продажу. Разрезал стегна и начинял их кровью и даже требухой.

В магазины то и дело приходили возмущенные покупатели, приносили дурно пахнущие сгустки крови, вынутые из мяса, ругались, требовали заменить товар. Продавцы рьяно отругивались, гнали рабочих прочь, говоря, что надо было смотреть, когда покупали, а теперь поздно об этом говорить. «Может, вы другое мясо принесли».

Чтобы предотвратить скандал, урядники посадили крикунов в холодную, и на приисках шуметь перестели. Решили послать письменную жалобу горному инженеру Витимского округа господину Коршунову, которому по-прежнему еще верили. Но он в последней время что-то не показывался рабочим на глаза. С некоторых нор Коршунова никто не видел ни в бараках, ни в шахтах. И в конторе его нельзя было застать.

На вопросы делегатов от рабочих, где инженер господин Коршунов, конторщики отвечали:

— Нет его, уехал.

— Куда уехал?

— Почем мы знаем? Господин инженер нам не докладывают, куда уазжают.

Бараки гудели, как растревоженные ульи. Все последними словами честили администрацию корпорации, сделавшую жизнь невозможной. Трошка, высокий синеглазый Федор Зеленов и хмурый, немногословный Иван Быков ходили по баракам и втолковывали рабочим, что ни горный инженер Витимского округа, ни царь не принесут им облегчения, надо самим браться за ум и тряхнуть как следует золотопромышленников.

Очень немногие знали, что Трофим Алмазов и его товарищи — члены РСДРП, держат связь с Центральным Комитетом партии, сообщают о всех событиях на Ленских приисках.

И уж конечно, никому из администрации в голову не приходило, что слесарь центральной механической мастерской Петр Баташев и техник электростанции Иван Волошин направлены на прииска Центральным Комитетом РСДРП и возглавляют подпольную революционную деятельность.

Однажды Трошка пригласил Федора на рабочую сходку. В переполненном бараке было до того накурено, что большая керосиновая лампа, тускло освещающая барак, казалось, не висела, а плавала в клубах дыма.

Говорили все сразу, перебивая друг друга. Одни уверяли, что достаточно добиться отмены заборных книжек, и жизнь пойдет на улучшение. Старожилы не соглашались, они-то помнят, как было во все времена, когда им давали деньги на руки. То же тухлое мясо, та же дороговизна.

— За деньги можно в другом месте купить! — шумели третьи.

— Было бы за что покупать!..

— А где ты купишь? Где? По всей округе ни одной лавки!..

— Откроют лавки!.. Попросим!..

— Кого ты попросишь? Царя! Так до него далеко.

— Зачем царя беспокоить, если рядом господин Коршунов, — сострил Трошка.

— Не трожь господина Коршунова! — бабьим голосом крикнул кто-то с дальнего угла. — Он наш благодетель и заступник, на него одного надежда!

— Да плут и обманщик твой Коршунов, — загремел в ответ Трошка. — Такой же сатрап и кровосос, как и Белозеров, только похитрее. Ну где он, твой Коршунов, со своими посулами? Наобещал тут с три короба, взбаламутил всех и в кусты, один зад торчит. Поди разыщи его и приложись!..

В бараке грохнул хохот.

— Приехал сюда царя выгораживать, — продолжал Трошка. — Как будто здесь дети маленькие, не знают, что этот самый царь-батюшка, божий помазанник, рабочую кровь в Петербурге пролил. А они-то к нему с хоругвями да иконами шли! Вот тебе и царь!..

Вернулся Федор домой возбужденный, переполненный впечатлениями. Почти с порога он начал рассказывать Майе о всем том, что услышал на сходке. Весь вечер Федор не переставал восхищаться русскими, особенно Трошкой, которые готовы драться с самим царем и ни капельки не боятся его.

Слушая Федора, Майя перепугалась. Она стала умолять Федора не ходить больше на сходки, держаться подальше от Трошки.

— Почему? — удивился Федор.

— Их всех пересажают в острог и тебя вместе с ними… Не дай бог!..

— А меня-то за что? Я драться с царем не собираюсь, это не мое дело. А послушать интересно.

Федор лег и тут же уснул, а Майя почти до утра ворочалась с боку на бок в предчувствии какой-то беды. На дворе было светлее, чем в землянке. Переплет рамы единственного окна походил на черный зловещий крест. Майя накрылась с головой, чтобы не видеть его.

Только под утро она забылась чутким тревожным сном.

X

Окружной инженер Коршунов спешил в Петербург. Добравшись на перекладных до Иркутска, он в тот же день поездом выехал в столицу.

Вскоре из Петербурга в иркутское жандармское управление пришла срочная телеграмма такого содержания: «Срочно отправьте в Бодайбо роту солдат жандармского корпуса».

В иркутском губернском жандармском управлении очень удивились, получив эту телеграмму. Начальник управления, корпусной генерал с плутоватым лицом поехал с телеграммой к самому генерал-губернатору Князеву, толстому пожилому человеку с выпуклыми бычьими глазами и седыми бакенбардами, точь-в-точь как у Александра Третьего, при жизни которого он был назначен генерал-губернатором Иркутска и теперь верой и правдой служил августейшему наследнику, его величеству Николаю Второму.

— Что там происходит в Бодайбо, ваше превосходительство? — без предисловия спросил начальник жандармского управления. — Может быть, вам известно?

— А что там, батенька мой, может происходить? Да на вас лица нет. Что случилось?

Жандармский генерал, вместо ответа, молча протянул телеграмму.

Князев, близоруко щурясь, пробежал глазами телеграмму:

— Что такое?.. — Он еще раз прочитал телеграмму и положил ее на стол. — Отменить. Ни одного солдата…

— Телеграмма подписана жандармским шефом, ваше превосходительство.

— Подождите. Я запрошу Санкт-Петербург.

Князев тут же послал в Петербург телеграфный запрос. В тот же день из столицы был получен ответ: «По сообщению секретных агентов полиции, рабочие Ленских золотых промыслов готовятся к бунту. Поэтому настаиваем немедленно отправить в Бодайбо роту солдат жандармского корпуса. Об исполнении донести».

Делать нечего. В срочном порядке снарядили роту солдат и под командованием ротмистра Трещенкова на лошадях отправили в Бодайбо.

Рота ехала днем и ночью, останавливаясь на короткие привалы, чтобы покормить лошадей и дать немного передохнуть людям. По дороге пало несколько лошадей, солдаты выбивались из сил.

В начале февраля девятьсот двенадцатого года рота, наконец, добралась к месту назначения. Из одного дома, в котором жили приисковые служащие, срочно переселили жильцов. Дом этот отдали под казарму.

Провожая Трещенкова, начальник жандармского управления сказал:

— Если на приисках беспорядки начнутся раньше, чем вы прибудете, патронов не жалейте. Хоть всех перестреляйте, но порядок восстановите. Так повелел государь.

Прибыв с солдатами в Бодайбо, ротмистр немало удивился. Он думал, что тут уже бунтуют и ему с ходу придется усмирять бунтовщиков, а здесь все тихо-мирно, рабочие безропотно спускаются в шахты, не собираются толпами на улице, не совершают ничего противозаконного.

Солдатам велено особенно не мозолить глаза, больше сидеть в казарме, тем не менее вскоре все узнали, что на Ленские прииски пригнали роту для устрашения рабочих.

Лес рубили в шести милях от золотых приисков на берегу реки Чумархой. Подрядчики Тихонов, Бутылкин, Капустин разделили лес между собой на участки.

Все лесорубы — якуты из Вилюйского, Олекминского, Якутского округов, из Сунтарского, Борогонского, Баягантайского и двух Катиласских улусов. Вчерашние охотники, рыбаки, пастухи пришли в тайгу искать счастья, прослышав, что тайга богата золотом. До этого они знали о русских только понаслышке и многие боялись их. Здесь же, в тайге, они увидели, что русские рабочие живут так же, как и якуты, в тесных, грязных бараках, их тоже угнетают богачи, стараясь побольше выжать прибыли. Это русский рабочий Трошка с помощью Федора открыл им глаза, что за каждую крепежную древесину подрядчик зарабатывает по одному рублю А лесорубу за изнурительный труд платит по двадцать копеек за штуку. Из этих денег хозяин удерживает половину за питание. А чем он их кормит? Похлебкой из скотских потрохов. На завтрак похлебка, в ужин тоже, похлебка. Обеда нет, ни к чему хозяину тратиться. Обойдутся и без обеда.

Через Федора лесорубы узнавали, о чем там русские толкуют у себя на приисках. Федор не уставал рассказывать о сходке, где русские грозились разделаться с самим царем за то, что он велел палить из винтовок по рабочим где-то в Петербурге.

Рассказ Федора потрясал лесорубов, они охали, ахали, вместе с Федором скорбили по русским, погибшим от рук белого царя. Добрым словом вспоминали Трофима и его друзей.

XI

Приближался касьянов день, редкий праздник, наступающий один раз в четыре года, 29 февраля. На этот раз день святого Касьяна пришелся на девятьсот двенадцатый год.

В самый канун праздника, 28 февраля, никто даже не помышлял о забастовке. Отработав положенные часы, шахтеры разошлись по домам.

В этот вечер, как и всегда, Завалин и его взрослый сын Пашка вернулись домой на Андреевский прииск, в барак для семейных, голодные и уставшие.

Хозяйка, пожилая худощавая женщина с седеющими волосами, сняла с плиты чугунок с вареной кониной, выложила мясо в тарелки и поставила на стол. На говядину у нее не хватило талонов, пришлось взять конину.

Отец и сын умылись и сели ужинать. Старик взял себе кусок мяса побольше и стал резать его ножом. То ли нож был тупой, то ли мясо слишком жесткое, только оно никак не поддавалось, хоть плачь. Завалин попытался откусить от куска, но куда там! Точно это было не мясо, а резина.

— Ты что, мясо не доварила? — ворчливо спросил старик у жены, отодвигая тарелку. — Пусть еще поварится. Завтра утром съедим.

В касьянов день не полагалось отдыхать. Не работали только те, кого звали Касьяном. Поэтому рабочие не любили февраль, когда он имел лишний день.

В бараке был один-единственный Касьян, длинный, сухопарый человек средних лет с большими жилистыми руками. С самого утра над ним стали подшучивать:

— Касьян, ты сегодня у нас именинник, ставь ведро водки!.. Одни раз в четыре года можно раскошелиться!..

— Давай, давай, не жмись!..

— Да вы и десять бы ведер вылакали, — говорит Касьян. — Вам только дай. А в шахту кто за вас полезет?

На плите варилось мясо, которое Завалин вчера не съел. В чугунке, пенясь, булькала вода. Завалин сидел возле плиты, поглаживая бородку. Предвкушая сытый завтрак, он балагурил:

— Не худо бы, если человек сам мог выбрать себе имя. Ежели ты, к примеру, чиновник, самый подходящий для тебя святой — Никола. Николин день бывает два раза в году. Для земледельцев — Семен хорошо, как раз кончается летняя страда. А Касьянами попов надо называть, у них и так каждый день праздник.

— Твое мясо, наверно, давно сварилось, — сказала жена Завалина.

Завалин ткнул в чугунок вилкой:

— Еще твердое. Ничего, прожую. — Он выложил мясо в тарелку и стал приглядываться.

— Ты что время проводишь? — спросила жена. — Ешь скорей, а то на работу опоздаешь.

Завалин перевернул мясо и еще больше скривился, словно ему дали рвотное.

— Да вы поглядите, чем нас кормят! — на высокой ноте закричал он, приглашая людей в свидетели.

К Завалину подошел Касьян, заглянул в тарелку.

— Фу, гадость какая, — брезгливо сказал он. — Сейчас же выбрось на помойку!

Завалина, державшего тарелку с мясом, окружили. В тарелке лежал лошадиный ч…

Раздался хохот.

— А на зуб-то он какой?.. Он вчера не распробовал!.. Его сколько ни вари — не вгрызешь!.. Ну как хренок?..

Лицо Завалина налилось краской, бородка затряслась.

— А сами вы-то что жрете? Требухой давитесь да тухлятиной. Собак лучше кормят!

В бараке затихли. Кто-то посоветовал:

— Отнеси это мясо управляющему, пусть сам увидит, чем нас потчуют.

— А вдруг он возьмет и слопает на наших глазах, — сказал Касьян. — С пьяных глаз не разберет. Потом скажет: «Отменная жеребятина! Чем вы недовольны?..»

На этот раз шутка никого не рассмешила. Завалин поставил тарелку на стол для всеобщего обозрения.

— Паша, — сказал он сыну, чтобы все слышали, — мы сегодня на работу не пойдем. Бастуем!..

— Этим их не доймешь, — мрачно заметил низкорослый рабочий со шрамом на правой щеке. Иван Быков, сосед Завалина. — Вот если бы все не вышли…

— Силой выгонят, — подал кто-то голос.

— А что мы, скот, чтобы нас силой загонять в шахты, — громко сказал Касьян. — Не захочем, и никто нам ничего не сделает.

В бараке зашумели:

— Проучить бы их, подлецов!..

— А что, и проучим!.. Братцы, не выходи сегодня на работу!..

— А почему только сегодня? Бастовать, так бастовать!..

— Верна-а-а!.. А то за людей не считают!..

— Беги по баракам, предупреди всех, — сказал Завалин сыну.

…В этот день на Андреевском прииске ни один рабочий не вышел на работу.

Разъяренный Евстигней метался на коне между бараками, хрипло матерясь. Он еще с утра сорвал голос. На его крик никто не обращал внимания.

Трошка предупреждал рабочих:

— В магазинах, наверно, водки полно будет, чтоб споить нас. Не сметь покупать! Если кто-нибудь напьется, судить будем!.. Своим, рабочим судом! Наша пролетарская совесть должна быть чистой!

О забастовке стало известно на соседних приисках. В тот же день, после обеда, не вышли на работу рабочие Пророко-Ильинского прииска. А к вечеру забастовали рабочие Надеждинского.

Администрация корпорации забила тревогу. В Петербург и Лондон полетели тревожные телеграммы. Было строжайше запрещено передвижение рабочих из бастующих приисков в небастующие. Бастующие прииска окружили казачьими кордонами. Но их все равно обходили по топям и хребтам. Связь между приисками не прекращалась.

К 10 марта забастовало сорок четыре прииска.

Грюнвальд велел объявить рабочим через десятников, что корпорация согласна снизить цены на провиант по две копейки с рубля, если рабочие прекратят забастовку. Что касается водки, то на нее цена уже снижена — бутылка стоит на пятнадцать копеек дешевле.

Администрация надеялась, что рабочие, благодаря дешевизне на водку, станут пить, начнутся пьяные дебоши и тогда будет повод применить силу.

Но на приисках поддерживался идеальный порядок. В магазинах от водки ломились полки, но ее никто не покупал.

Бастующие ответили Грюнвальду, что забастовка прекратится в том случае, если будет установлен восьмичасовой рабочий день, разрешены рабочие собрания, уволены десятники, которые издеваются над рабочими, и вместо них назначены десятники из самих рабочих.

Требования бастующих были отклонены. Зато цена на водку снизилась еще на пять копеек — пей не хочу! И опять никто не брал водку.

— Светопреставление! — удивлялся исправник, выслушивая доклады урядников. — Даже на горькую не клюют!

Грюнвальд был отозван. Вместо него из Петербурга прибыл новый главный инженер Теппан, высокий холеный блондин с золотой челюстью. Он пригрозил насильственным выселением из бараков. Рабочие ответили, что штрейкбрехеров они не пустят на прииска, а бараки освободят только в том случае, если корпорация согласится отправить рабочих и их семьи на родину за свой счет.

Под угрозой судебной расправы было запрещено рабочим ночью выходить на улицу. С вечера до утра по приисковым поселкам сновали пешие и конные казачьи патрули.

Исправник кричал на урядников, топал ногами, требуя разыскать зачинщиков. Те в свою очередь наседали на десятников. Но зачинщиков не удавалось обнаружить, хотя по всему было видно, что забастовку направляет чья-то твердая, уверенная рука.

В каждом бараке был избран староста из самых уважаемых рабочих. Об этом администрация знала и всех старост взяла на учет. Все остальное происходило в глубоком секрете. Даже рабочие не знали, что старосты на своем тайном собрании выдвинули выборных — по одному от каждого прииска. А уже выборные избрали стачечный комитет для руководства забастовкой. Фамилии членов стачкома знали только выборные.

Вскоре стачком выработал от имени всех бастующих требования к администрации: продолжительность рабочего дня — восемь часов, оплату работы производить один раз в месяц, наличными; рабочим, занятым на подземных работах, повысить заработок на двадцать-тридцать копеек; все вопросы, касающиеся заработной платы и организации питания рабочих, администрация должна будет решать совместно с выборными от рабочих; разрешить рабочие собрания и выпуск рабочей газеты.

Однажды вечером к Федору домой пришел Трошка. Федор и Майя обрадовались нежданному гостю, посадили его за стол и стали поить его чаем. Трошку любили и уважали на прииске. Федор гордился, что дружен с таким человеком.

После чая Трошка не спешил уходить. Майя, не вмешиваясь в разговор мужчин, мыла посуду. Она видела, как Трошка вытащил из-за пазухи какую-то бумагу и показал Федору. Потом сказал:

— Прочитай это лесорубам. Пусть тоже знают.

Федор, не говоря ни слова, взял у Трошки бумагу и тоже спрятал за пазуху.

— Что он тебе дал? — спросила Майя, когда Трошка ушел.

Федор без слов показал Майе бумагу. Это были требования стачечного комитета к администрации корпорации.

Майя прочитала бумагу вначале про себя, шевеля губами, потом вслух. Как ни далека была жена Федора от жизни приисковых рабочих, она поняла, что в бумаге пишут о таком, о чем не следует говорить на всех перекрестках. И если узнают, что Федор читал эту бумагу лесорубам, — быть беде. Майе стало страшно.

Федор понял состояние Майи, скомкал бумагу, чтобы бросить ее в печку. Майя остановила его. С одной стороны, ей было лестно, что сам Трошка доверяет ее Федору, с другой — она боялась за мужа. Но если Федор сделает то, о чем его просят, осторожно, предупредит лесорубов, чтобы те молчали, может, и обойдется.

Майя сказала об этом Федору.

— А если пронюхают и посадят в острог? — заколебался Федор. — Что тогда будет с вами?

Майя через силу улыбнулась:

— А ты сделай так, чтобы не пронюхали.

У Федора на душе стало легче. «Значит, Майя не против, чтобы я помогал Трошке», — с теплотой подумал он, ласково глядя на жену.

— Я поеду к ним на ночь. Ладно? — сказал Федор.

Майя, помолчав, ответила:

— Делай, как лучше.

Когда Федор приехал к лесорубам, те еще не ложились спать. Федора встретили громкими, радостными возгласами.

— Ну что нового на приисках? — спрашивали у него.

— Погодите, дайте согреться. — Федор подошел к печке.

Ему налили горячего чая, подбросили в печку дров, потеснились, чтобы гость сел.

— Как там забастовка?

— Говорят, меня могут в острог упрятать, если казаки узнают, что я рассказываю вам о забастовке, — вместо ответа сказал Федор.

— А откуда они узнают? — спросил самый пожилой лесоруб Иван Чэмэй.

— Да мало ли что?.. Кто-нибудь проговорится.

— Да ведь здесь все свои.

Федор достал из-за пазухи бумагу, которую дал ему Трошка, с грехом пополам стал читать ее про себя по-русски и вслух переводить по-якутски.

Слышно было, как в печке потрескивали дрова.

— Вот это разговор! — с восхищением сказал Чэмэй, когда Федор кончил читать и переводить. — Вот так русские!

Федор слышал возбужденные голоса:

— Не дают себя в обиду!..

— Ах, какие молодцы!..

— Нам бы с ними заодно!..

…Утром, когда Федор привез на прииск лес, к нему подошел Трошка и спросил, был ли он у лесорубов.

Федор редко улыбался, но на этот раз показал Трошке ровный ряд белых зубов:

— А как же? Был.

— Что говорят лесорубы?

Федор огляделся, желая убедиться, что их никто не слышит:

— Говорят, нам бы заодно с русскими.

— Дело говорят, — одобрил Трошка и как бы мимоходом сказал: — Нынче вечером приходи в баню Липаевского прииска. Буду ждать тебя.

— Ладно, приду, — ответил Федор.

Вечером Федор не стал мешкать, распряг оленей, отпустил их в лес, а сам заспешил домой.

Дома Федора, как всегда, встретили радушно. Семенчик забрался к отцу на колени и попросил спеть. Пел Федор сыну всякий раз одну и ту же песню, но Семенчику не надоедало ее слушать.

Пока Майя накрывала на стол ужин, Федор пел сыну о большой росомахе, прыгающей с дерева на дерево. Вот она прытко соскочила на землю, рысью помчалась по опушке — за Семенчиком.

Семенчик прижался к отцу, прячась от росомахи.

Увидели росомаху папа с мамой и закричали: «Стой, злодейка, стой, обжора, не смей трогать Семенчика!»

Испугалась росомаха, на дерево — прыг и скрылась.

— Вот и песне конец. — Федор подбросил сына вверх и поставил на пол. — Давай будем ужинать.

Пока поужинали, на дворе стало темно. Федор посмотрел в окно и стал одеваться.

— Далеко собираешься? — спросила Майя.

— Да нет, — неопределенно ответил Федор. — Я сейчас вернусь.

— Ночью запрещено ходить. Или ты забыл?..

— Мало ли что нам запрещают, — сердито ответил Федор. — А если нужно.

Майя опешила. С ней никогда Федор так не разговаривал. Она даже не нашлась, что сказать ему.

«Ни за что ни про что обидел Майю, — с досадой подумал Федор, злясь на себя. — Ничего бы не случилось, если бы я ей сказал, что иду к Трошке на разговор в липаевскую баню. Но она бы стала расспрашивать: на какой разговор, почему на ночь глядя. А он сам не знает, зачем Трошка его пригласил».

Федор, прижимаясь к баракам, пробирался к окраине прииска. Он миновал один барак, второй, третий. Впереди, впотьмах, послышался скрип снега и разговор. Кто-то шел навстречу.

«Патруль», — мелькнула у Федора догадка.

Справа, почти у дороги лежала куча дров. Федор метнулся к кое-как сваленным поленьям и присел за ними.

К дровам подошли два казака.

— Присядем, отдохнем малость, — сказал один из них.

Федор тихонько прилег прямо на снег. Снег оглушительно заскрипел. У Федора похолодело в груди. Патрульные, к счастью, не услышали, воротники их полушубков были подняты.

«Еще чего доброго попадусь, — подумал Федор. — Беды тогда не оберешься». Он стал соображать, что он им скажет. «Скажу, искал оленей…»

Казаки сидели шагах в пяти от него и вели мирный разговор о рыбной ловле. Один из них хвалился, что знает местечко, где полно сигов, и обещал показать. Второй, зевая, говорил, что он предпочитает сигов жареных, а ловить их в проруби — дело не очень завлекательное. Первый доказывал, что нет более интересного занятия, чем рыбная ловля.

— Каждый по-своему с ума сходит, — глубокомысленно заключил напарник рыболова. — Кто рыбной ловлей, кто скачками, а господин Тюменцев пристрастился девок портить. Сказывают, у него есть палка с зарубками, так он ее всю изрезал. Что ни девка — зарубка. — Казак гаденько засмеялся.

— А мороз-то пробирает, — сказал первый казак, — долго не усидишь.

— Сибирь-матушка. Пошли, что ли. А то не ровен час придут проверять, а мы сидим, как голубки.

Патрульные встали. Послышался скрип снега. Вначале громкий, потом все тише и тише, пока совсем не стих.

Федор выбрался из-за укрытия и прямиком через тальниковую рощицу пошел к Липаевскому прииску.

Дверь бани была заперта изнутри. Федор услышал за дверью шепот:

— Кто там?

— Это я, Федор, — тоже шепотом ответил он.

Дверь открылась. Встретил Федора Илья. Он проводил его в свою комнатушку. Там сидел Трошка и пил чай.

— Пришел? — обрадовался Трошка. — А я думал, патрулей испугаешься. Садись пить чай.

Федор ответил, что он поужинал.

— Что-нибудь слышал о Владимире Ильиче Ульянове? — вдруг спросил Трошка у Федора.

— А на каком прииске он работает? — спросил Федор.

— Ульянов не рабочий. Он… как бы тебе объяснить, самый главный революционер. И старший брат у него революционер… Александр. Его уже нет в живых. Повесили в Шлиссельбургской крепости. Есть такая тюрьма.

— За что? — вырвалось у Федора.

— Царя хотел укокошить… Ну, на тот свет отправить. Понимаешь?

По тому, как у Федора расширились зрачки, Трошка понял — повторять не надо, за что повесили Александра Ульянова.

— Ульянов был в заговоре с такими же революционерами, как сам. А Владимир Ильич — его брательник, младший. Он за нас, за рабочих, горой! Царь боится его, как огня!

Федор чуть не ахнул вслух от удивления. Оказывается, есть человек, которого сам царь боится! Вот чудеса! Взглянуть бы на этого богатыря!

Трошка, будто угадав мысль Федора, сказал:

— Хочешь посмотреть на него?

Ну конечно, Федор очень хочет, так хочет, что слов нет. Не поэтому ли он молчит, не сводя с Трошки изумленных глаз. «Уж не дружен ли Трошка с самим Ульяновым? Портрет его хранит. Ульянов, наверно, тоже политический. И Трошка политический…»

Трошка бережно достал из грудного кармана маленькую фотографию. Ему подарил эту фотографию Петр Баташев. А Петру Баташеву прислали его друзья из Петербурга в посылке. Один уголок фотографии был заломлен. Кто-то его расправил, но след остался.

— Вот. Ульянов Владимир Ильич. — Голос у Трошки потеплел, будто он показывал своего родного брата.

Федор прямо впился глазами в фотографию… Ульянов… Удивительное дело, обыкновенный человек с… залысинами, русские рано лысеют, глаза внимательные, как у Трошки, а лицом не походит на Трошку.

— Хочешь, подарю тебе карточку? — сказал Трошка.

Федор не поверил своим ушам. Он поднял на Трошку глаза, ставшие круглыми.

— Подарить?

Трошка говорил громко, а Федор почему-то не смел произнести вслух:

— Подари.

Трошка вложил в руку Федора карточку.

— Храни. Это очень дорогая память.

Федор поспешно спрятал за пазуху фотокарточку, словно боялся, что ее у него отберут.

…Возвращался Федор домой поздно вечером. Снежный наст громко скрипел под ногами, и было далеко слышно. Федор почти бежал, спешил домой, чтобы поделиться с Майей своей радостью. Жена у него добрая, отходчивая, она поймет своего Федора. На груди Федора у сердца лежал портрет самого большого на свете человека, верного друга и защитника всех бедняков. Трошка сказал, что для Ульянова все бедняки, как дети одной матери, дороже родного брата — русские, якуты, киргизы, калмыки — все едино. Для всех Ульянов хочет счастья, печется, чтобы все жили в добре и мире. Надо завтра чуть свет запрячь оленей и ехать к хребту Чумаркая и обо всем этом с утра рассказать лесорубам. И показать им портрет Ульянова.

С некоторых пор лесорубы стали ждать приезда Федора, он привозил им интересные новости, говорил такое, что дух захватывало. И слова-то он употреблял, которые раньше они даже не слышали: «революция» — это когда всем богачам дают по шапке и имущество у них отбирают; «забастовка» — это если ни одни человек не выходит на работу и богачи впадают в панику, не зная что делать. То, что сейчас происходит на Ленских приисках. Однажды лесорубы спросили у Федора, почему русские не начали на приисках прямо с революции. Федор пообещал спросить об этом у Трошки, да так и не спросил — постеснялся. Наверно, так надо — начинать с забастовки, а не с революции. Интересно, скоро ли русские сделают революцию? И нельзя ли будет им чем-нибудь помочь? Надо будет держаться русских. Федор завтра так и скажет лесорубам: «Давай держаться русских, с ними не пропадем. Они и на забастовку, и на революцию — на все горазды. Это у них называется дракой. Не один на один, а все бедняки — на всех богачей. Тут уж чья возьмет!..»

Майя не спала. Как только Федор вошел, она холодно спросила:

— Ты где был?

Федор снял шубу, подошел к Майе:

— Майя, родная, не сердись на меня, я был у Трошки. Знаешь, что он мне подарил? — Федор достал из-за пазухи фотокарточку и протянул жене.

— Кто это? — спросила Майя.

— Владимир Ильич Ульянов, — ответил Федор таким голосом, что Майя сразу поняла: муж очень счастлив, став обладателем этой карточки.

Майя взяла из рук Федора карточку и при тусклом свете коптилки стала ее разглядывать.

XII

Забастовка продолжалась. Администрация корпорации отдала распоряжение не отпускать рабочим из магазинов продуктов в расчете сломить волю бастующих.

Рабочие Андреевского прииска написали главному инженеру Теппану жалобу, думая, что в том, что их стали морить голодом, повинна местная администрация.

Ходоком вызвался идти рабочий Быков.

Около двери, обитой сафьяном, Быкова остановил караульный:

— Куда прешь, скотина?

«Сам скотина безрогая», — чуть не вырвалось у Быкова, но он сдержался и учтиво сказал:

— Я к господину Теппану с жалобой от рабочих.

— Кругом! — заорал караульный, вскинув винтовку.

У Быкова заходили желваки. Худой длинношеий караульный выглядел рядом с широким, плечистым Быковым цыпленком.

Рабочий двинулся на караульного, загородившего дверь. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы дверь не открылась. На пороге стоял сам господин Теппан, холеный, надушенный, надменно-спокоен.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Караульный стал крикливо объяснять. Теппан оборвал его:

— Пропустите.

В кабинете сидели все чины администрации корпорации. В кресле, развалясь, восседал исправник Курдюков. Рядом с ним на стуле сидел полицмейстер Олейников. Господа, видимо, совещались.

Быков с независимым видом вошел вслед за Теппаном в кабинет, остановился.

— Чем могу служить? — не садясь, холодно спросил Теппан.

Быков молча протянул главному инженеру жалобу. Тот брезгливо, кончиками пальцев взял бумагу, прочитал ее и передал исправнику. Исправник тоже стал про себя читать жалобу, шевеля толстыми губами. Прочитав, он передал ее полицмейстеру.

— Администрации известно, что рабочие не получают продовольствия, — сказал Теппан. — И впредь не будут получать ни фунта, пока не выйдут на работу. Мы не намерены кормить дармоедов, даже если они начнут помирать от голода. Так и передайте всем.

— Детей малолетних пожалейте, господин Теппан, — просительным тоном начал было Быков. — Детишки не виноваты…

— О своих детях уж вы сами позаботьтесь, на то вы родители, — оборвал Быкова Теппан и пошел к своему столу, давая знать, что разговор окончен.

Исправник, уставившись на Быкова своими бычьими глазами, грозным голосом спросил:

— Ты, часом, не член стачкома?

— Я? — Быков ткнул себя рукой в грудь. — Член. У нас все рабочие члены стачкома. Всех в острог будете сажать или по выбору?

Толстая шея исправника налилась кровью…

Когда Быков вышел из кабинета, Теппан обвел всех глазами и спросил:

— Ну что будем делать, господа?

Все молчали. Наконец инженер Кручинский, молодой светлоглазый человек, слегка заикаясь, сказал:

— А может, не следовало бы так упорствовать, Александр Гаврилович?

— В чем упорствовать, Андрей Николаевич? — не понял его Теппан.

— Я имею в виду требования рабочих. Восьмичасовой рабочий день — это слишком, но а десять…

— Во всех шахтах учредить десятичасовой рабочий день. Я так вас понял? — перебил инженера Теппан.

— Я не сказал, что во всех. В шахтах нижней дистанции, где вода стоит.

— Вода во всех шахтах, — сказал Теппан.

— В верхней дистанции есть сухие шахты, — не унимался Кручинский.

— Ну и что из этого? — Теппан терял терпение. — Мы никому не будем создавать исключительных условий. Так было, есть и будет.

Исправник с безучастным видом сидел в кресле и скатывал в трубку жалобу рабочих. Ротмистр Трещенков играл оловянными концами своих аксельбантов, изучающе косясь на Теппана. Всем своим видом он как будто говорил: «Моя воля, я быстро бы приструнил их, шелковыми бы стали». Полицмейстер Олейников пялил на Теппана бессмысленные глаза.

— На носу пасха, — сказал тихо исправник, сунув в карман бумажную трубочку. — Грешно на пасху оставлять их без пищи. Не дадим, взломают в магазинах двери и сами возьмут.

— Возле магазинов поставим охрану. Солдаты у нас есть. — Теппан бросил взгляд на Трещенкова. Тот утвердительно кивнул головой.

— У нас всего двести сабель, — уже громче напомнил исправник, — а прииска имеют протяженность в двести пятьдесят верст.

Ротмистр Трещенков встал, звякнув шпорами:

— Вы, господа, слышали телеграмму господина Белозерова, которую нам огласил Андрей Николаевич: «Арестовать зачинщиков беспорядков, увеличить добычу золота». Так в чем же дело? Зачинщиков надо немедленно арестовать. И уверяю, все войдет в свою колею.

Исправник развел руками:

— Зачинщиков-то мы не знаем! Кого арестовать?

Кто-то робко постучал в дверь.

— Войдите! — резко сказал Теппан.

Принесли телеграмму. Когда чиновник, вручивший телеграмму, вышел, Теппан вслух прочитал: «Вторично настаиваю ежедневно ставить меня в известность обо всем, что происходит на приисках вплоть до окончания забастовки. Сегодня Коршунов выехал в Бодайбо. Передайте рабочим от моего имени, что будут приложены все старания, дабы удовлетворить большинство их требований. О наших намерениях Коршунов вам сообщит».

Лицо у Теппана вытянулось. Видно было, что телеграмма его озадачила.

— От кого телеграмма? — откинувшись вперед, спросил исправник.

— Генерал-губернатор… Странно.

Содержание телеграммы иркутского генерал-губернатора всех удивило. Какие именно требования рабочих намерен он удовлетворить, не сообразуясь с мнением администрации корпорации? И почему в свои намерения генерал-губернатор посвятил инженера Коршунова, человека весьма сомнительной репутации? Всем памятны его непрерывные хождения в шахты, бараки, странные разговоры, которые он вел с рабочими. И что еще более удивительно, бывший главный инженер во многом уступал инженеру Коршунову, по его просьбе делал всякие послабления рабочим.

Полицмейстер Оленников задвигался на стуле и громко откашлялся:

— Господа, я очень хорошо-с знаю э-э… господина Коршунова — он с ними заодно, его размышления-с ничем не отличаются от того, что думают политические по части забастовки-с… Да-с!.. По сему, господа, телеграмму его превосходительства генерал-губернатора следует понимать так, — полицмейстер шумно вдохнул и громко, как на смотре, выпалил — Коршунов едет — остерегайтесь!

Теппан был наслышан о странной миссии горного инженера, не устававшего ходатайствовать за рабочих перед администрацией. Теппан еще не имел чести сталкиваться с Коршуновым, но он теперь знает, как держать себя с этим… социалистом.

В дверь постучали громко, настойчиво.

— Опять, наверно, телеграмма! — воскликнул Теппан. — У меня их уже негде складывать.

Главный инженер угадал. Принесли телеграмму для ротмистра Трещенкова, подписанную директором департамента полиции Белецким.

Ротмистр стоя огласил телеграмму: «Арестуйте и предайте суду стачечный комитет, возглавивший забастовку на приисках».

Все облегченно вздохнули. Вот он спасительный выход из положения. Обезглавить забастовку, и она сама по себе прекратится.

— Господа, прошу назвать членов стачечного комитета, — повелительным голосом сказал Трещенков, роясь в карманах в поисках карандаша и бумаги.

Все посмотрели на исправника.

— Господин полицмейстер?.. — Курдюков всем корпусом повернулся к своему соседу. — Вам что-нибудь известно?

В бессмысленных глазах полицмейстера мелькнул испуг. Он всегда пугался, когда начальство спрашивало его о том, чего он не знал.

— Не могу знать…

— Господа, — Теппан развел руками, — это непостижимо: исправник не знает, полицмейстер тоже не знает! Да вы что?.. Вам за что платят жалованье? Уступите тогда место другим, которые способны верой и правдой служить государю. Господин ротмистр!

— Слушаю! — Трещенков щелкнул каблуками, шпоры зазвенели.

— Принять меры к прекращению забастовки. Действовать как вы найдете нужным, вплоть до применения силы. Вся надежда на вас. — Теппан измерил холодными надменными глазами всю фигуру ротмистра от одутловатого лица до толстых кривоватых ног.

— Будет исполнено, — по-военному ответил Трещенков, вытянув руки по швам.

I

По распоряжению ротмистра Трещенкова полицейские ищейки днем и ночью рыскали по приискам, переодеваясь под рабочих, заходили в бараки. Впрочем, их быстро разгадывали и выставляли за порог.

На дорогах были усилены казачьи наряды, с наступлением темноты и до утра ни один человек не мог войти в поселок и выйти из него. И так на всех приисках.

Приехав на Надеждинский прииск, Коршунов незамедлительно явился к новому главному инженеру, чтобы представиться ему и разузнать, что происходит на приисках.

Теппан был не в духе. Прошло девять дней с тех пор, как он отдал ротмистру Трещенкову распоряжение принять меры к прекращению забастовки, но до сего времена даже фамилии членов стачкома не известны.

Своим неожиданным вторжением в кабинет главного инженера Коршунов прервал довольно неприятный разговор Теппана с ротмистром. Теппан, не особенно подбирая выражения, разносил ротмистра, не щадя ни его ушей, ни самолюбия.

Коршунов был одет в тулуп. Не ожидая приглашения, он сел и стал протирать пенсне.

— Если не ошибаюсь, господин Коршунов, — холодно сказал Теппан.

— Совершенно верно. — Коршунов прищемил очками нос. — А вы ротмистр Трещенков? — Горный инженер обернулся к ротмистру.

Трещенков седьмым чувством учуял, что с этим господином надо быть осторожным.

— Так точно.

«Кто тут хозяин: я или горный инженер?» — кольнула Теппана самолюбивая мысль.

— В столице удивлены тем, что здесь происходит, господа, — тем же тоном сказал Коршунов.

— Вы что имеете в виду? — как можно спокойнее спросил Теппан, сверля глазами Коршунова.

— Забастовку.

— Кто удивлен? Кто?.. — Правая рука Теппана с хрустом сжалась в кулак. — Те, кто подстрекают русский народ к беспорядкам и неповиновению? Они хотели бы, чтобы на Ленских приисках поднялся бунт?

Тонкие губы Коршунова скривились в улыбку:

— Вы потеряли самообладание, Александр Гаврилович, и говорите бог знает что. Возьмите себя в руки. — Он встал. — С вашего разрешения я приду к вам вечером. Вы мне нужны. — Он встал, запахнул полы тулупа и вышел.

Тон, каким Коршунов разговаривал, обескуражил Теппана. Так держаться может человек, который чувствует свою силу или правоту. Теперь он немного начинал понимать своего предшественника, уступающего домогательствам Коршунова. Но нет, нынче так не будет. Теппан поставит горного инженера на место.

— Ротмистр, — глядя в замерзшее окно, сказал Теппан, — установите за ним слежку. Пусть денно и нощно наблюдают за этим, с позволения сказать, инженером. Уверяю вас, он связан со стачечным комитетом. Хватайтесь за эту ниточку.

Самолюбивый Теппан думал, что ротмистр ухватится за эту мысль и отдаст должное проницательности главного инженера, но тот почему-то молчал, глядя в сторону. Было видно, что ротмистр не разделяет подозрений Теппана.

— Вы что молчите? — нетерпеливо спросил Теппан.

— В телеграмме его превосходительства генерал-губернатора не двусмысленно намекается…

Хитрый ротмистр замялся:

— Намекается, что господин Коршунов имеет какое-то отношение к департаменту полиции. Я стреляный воробей, Александр Гаврилович, меня трудно провести.

— Чепуха, — помолчав, сказал Теппан, но уверенности в его голосе не было. — Тайный агент полиции не стал бы так открыто держать сторону рабочих. Я вам советую последить за ним. Вреда не будет. Кстати, приходите вечером послушать наш с ним разговор.

…Выйдя от Теппана, Коршунов пошел в ближайший рабочий барак. Обитатели барака радушно встретили своего заступника, окружили его:

— Константин Николаевич, сколько лет, сколько зим!..

— Проходите, садитесь!..

— Давненько вы у нас не были!..

— Я был в отъезде… Ну, как вы тут?

— И не спрашивайте. Нынче у нас забастовка, и вот нашла коса на камень. Есть нам хозяева не дают, видно, хотят голодом уморить. И заработок не выдают, который в заборных книжках записан. Хоть ложись да помирай, — жаловался за всех старый рабочий с давно не бритым лицом. Глаза его слезились.

— Да, плохие ваши дела, — сочувствовал Коршунов. — Что, никак не можете сговориться?

— Ни в какую! Мы уперлись. — И они тоже.

Коршунов вынул из кармана листок с требованиями рабочих.

— Нельзя сразу всем ломиться даже в открытую дверь. Все, что тут написано, будет осуществлено, но не сразу. Надо добиваться удовлетворения своих требований постепенно. Жаль, что меня тут не было. Я бы надоумил стачечный комитет, как и что надо делать.

В бараке оживились:

— Ну, так за чем остановка, Константин Николаевич?.. Мы с радостью послушаемся вашего доброго совета!..

— Надоумьте нас!.. На вас одного надежа!..

Коршунов прижал руки к груди:

— Меня, дорогие мои, не надо упрашивать. Я всегда помогал вам, чем мог, и впредь готов помогать. Вы это знаете. Когда у вас собирается стачечный комитет? Пусть меня пригласят, вместе посоветуемся, как быть дальше.

Все повернулись к Трошке, который стоял тут же.

— Слышал, Трофим? — сказал старик со слезящимися глазами. — Когда вы там заседаете?

Глаза Трошки и Коршунова встретились.

— А, Трофим Алмазов, — обрадовался Коршунов, — я вас не узнал, богаты будете. Очень хорошо, что вы здесь и слышите наш разговор. Я хочу помочь вам выработать тактику, с помощью которой вы добьетесь успеха. Но надо, чтобы вы пригласили меня на свое заседание. И чем скорее, тем лучше. Потому что мы и так много потеряли с вами времени. Непростительно много.

Трошка оторопел от неожиданности, когда зашла речь о заседании стачкома, и не знал, что говорить. По натуре он был беспечным человеком, но на этот раз смекнул, что надо быть осторожнее с Коршуновым. Но как ему быть? Сказать, что никакого стачкома не существует? Так Коршунов не поверит. Да и рабочие, которые считают Коршунова своим, не дадут Трошке вывернуться. Эх, глупые люди!..

Трошка тяжело вздохнул и сказал:

— Ладно, скажу ребятам.

Отсюда Алмазов пошел к Волошину. Тот сразу увидел, что Трошка чем-то встревожен.

— Что у тебя случилось? — спросил Волошин у друга.

Трошка рассказал о разговоре в бараке в присутствии Коршунова.

— Дурни, — выругался Волошин, выслушав Трошку, и задумался. — А может, он действительно хочет нам помочь? — заколебался он. — Пока ничего худого инженер не сделал, наоборот…

— Не верю я ему. За пазухой у него камень.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую.

— Завтра я увижусь с Петром Николаевичем. Посоветуемся с ним.

На следующее утро Евстигней принес в бараки радостную весть — администрация разрешила выдать рабочим по заборным книжкам продукты на два дня. Десятник носился на коне между бараками и кричал:

— Кто хочет жрать, получайте продукты на два дня!

Рабочие обрадовались:

— Константина Николаевича работа!.. Не успел приехать, уже добро людям сделал.

И верно, продукты бастующим выдали благодаря стараниям Коршунова.

Вечером, после посещения бараков, он пошел к Теппану. Тот встретил его настороженно.

— Александр Гаврилович, дайте распоряжение выдать рабочим продукты на два дня, — сказано это было таким тоном, что Теппан сразу вспомнил о предостережениях ротмистра Трещенкова.

Тем не менее главный инженер с независимым видом спросил:

— Объясните, чем вызвана эта необходимость?

— Так надо, Александр Гаврилович. Немедленно распорядитесь.

— Почему на два дня? А почему, скажем, не на неделю? — В голосе Теппана звучало любопытство.

— На два дня. Больше не надо.

— Кому именно так надо? — не сдавался главный инженер.

Коршунов был невозмутим:

— Нам, Александр Гаврилович, нам, — и вышел.

Днем Иван Волошин пришел на Надеждинский прииск заменить испорченный инструмент и встретиться с Трошкой.

— Партийный комитет не доверяет Коршунову, — сообщил он Трошке. — Но все же решено пригласить его на заседание стачкома. Не настоящего, а подставного. Стачком будете представлять ты, Иван Быков с Андреевского и Федор Зеленов с Пророко-Ильинского. Если Коршунов провокатор, вас арестуют.

«Ничего себе», — подумал Трошка. Ему не хотелось опять садиться в тюрьму.

Волошин по глазам понял состояние друга и сказал:

— Если ты боишься ареста, мы найдем другого.

— Кто тебе сказал, что я боюсь? — обиделся Трошка. — С Быковым и Зеленовым говорил?

— Говорил. Они согласны. Заседание не надо устраивать там, где мы обычно собираемся. Подбери место по своему усмотрению. Держитесь так, будто вы в самом деле стачком, решайте все вопросы. Нам надо узнать, провокатор ли Коршунов или нет.

Место для заседания облюбовали на окраине поселка, в недостроенном доме.

Вечером к Трошке в барак пришел Коршунов, поздоровался с ним за руку и шепотом спросил:

— Когда состоится заседание?

Трошка тоже шепотом ответил:

— Сегодня в семь часов вечера. — Он подробно объяснил инженеру, где будет заседать стачком.

На койке Трошки сидел Федор. Чтобы не мешать разговору, он отвернулся, делая вид, что не слушает.

Коршунов, уходя, обратил на Федора внимание и тоже протянул ему руку, прощаясь.

— Это ваш друг? — спросил он у Трошки.

— Мы все здесь друзья, — уклончиво ответил Алмазов.

— Как вас зовут, дорогой? — приветливо спросил инженер, не выпуская руки Федора.

— Владимиров Федор, — робко ответил Федор, а сам подумал: «Что этому господину от меня нужно, что он даже спросил мое имя?»

Коршунов ни единым словом никому не обмолвился, что нынче вечером будет заседать стачечный комитет и он будет присутствовать на этом заседании. Встретив полицмейстера, он, как будто между прочим, спросил у него:

— В котором часу вы вечером выставляете патруль?

Полицмейстеру уже были даны инструкции следить за горным инженером, поэтому он соврал ему, сказал, что в девять часов вечера. В действительности патруль выставлялся гораздо раньше.

— Вы всех без разбора хватаете или делаете исключение? — вдруг поинтересовался Коршунов.

— Не понял? — рявкнул полицмейстер, испепеляя глазами горного инженера.

Коршунов выдержал взгляд полицмейстера.

«Ну и болван же ты, братец, ужасный болван — весь на поверхности», — подумал он.

— Господин Оленников, — пряча улыбку, сказал Коршунов, — если, предположим, я окажусь на улице после девяти, со мной тоже по всей строгости?..

Полицмейстер шумно вдохнул холодный воздух и с притворством, на которое только был способен, громко ответил:

— Что вы, господин инженер?.. Помилуй бог!

— Благодарю, — суховато сказал Коршунов. — Теперь я буду спокоен.

Они сдержанно раскланялись.

А тем временем Алмазов, Быков и Зеленов, встретившись часа за два до начала заседания стачкома, совещались, как им держать себя с Коршуновым.

Быков полагал, что Коршунов никакой не провокатор — провокаторы не стоят горой за рабочих, не ссорятся из-за них с администрацией. О том, что горный инженер со многими чиновниками корпорации испортил отношение, на него косились, чуть ли не в глаза называли социалистом, было всем известно.

Зеленов был того же мнения о горном инженере, но затею партийного комитета проверить Коршунова одобрял — осторожность не помешает. Действительно ли он тот, за которого его на приисках принимают? Но проверить надо основательно, чтобы в случае чего — никаких сомнений.

— Он может не поверить, что комитет состоит только из трех человек, — сказал Быков.

— А мы скажем ему, что это преднамеренно, — успокоил его Зеленов. — Если в комитете много людей, его легче обнаружить.

— Есть у меня еще один человек, которого можно было бы пригласить на заседание, — сказал Алмазов. — Его, кстати, Коршунов видел у меня сегодня и спросил фамилию.

— Кто такой? — спросил Зеленов.

— Один лесоруб. Якут… Хороший парень. Давай-ка скажем Коршунову, что в комитете четыре человека. А фамилию четвертого не будем говорить. Мол, не явился. Для порядка можно будет подождать с полчаса. Если Коршунов провокатор, то арестуют не только нас троих, но и якута заберут. И тогда уж никаких сомнений…

— Ну, это непорядочно, — начал возражать Быков. — Подвергать опасности человека, который не имеет никакого отношения к забастовке. У него, наверно, дети, жена?

— Жена и ребенок.

— Тем более.

— Да его тут же выпустят, — сказал Алмазов. — Посуди сам, может ли темный мужик, якут, знающий три русских слова, возглавлять забастовку? Смешно… И мы на следствии скажем, что Федор тут не при чем.

— Ты, пожалуй, прав, — согласился Быков.

На окраину поселка, к недостроенному дому, пробирались по одному. Ровно в семь часов вечера в сенях послышался шорох. Кто-то в темноте ощупывал стенку в поисках двери. Зеленов впустил Коршунова.

— Вас никто не видел? — спросил он.

Коршунов поздоровался, оглядывая присутствующих, и сказал, что ему удалось проскочить незамеченным.

— Пока только трое? — спросил он.

— Сейчас должен подойти четвертый, — сказал Алмазов.

— Вас всего четверо? — удивился Коршунов.

— А больше и не надо, — ответил Быков. — Четверых засекретить легче, чем десятерых.

— Это верно, — согласился Коршунов. — А где четвертый? Кто такой?

— Вот придет, увидите.

Четвертый не приходил. Прошло полчаса, сорок минут, его все не было.

— Наверно, уже не придет, — сказал Быков. — Будем начинать.

— А кого мы прождали целый час? — допытывался Коршунов. Он вопросительно посмотрел на Трошку. — Я его знаю?

— Скорее всего — нет. А может, и знаете.

— Как его фамилия?

Настойчивость, с какой Коршунов старался выведать, кто четвертый, всех насторожила. А тот даже не пытался загладить свою оплошность, сидел, смотрел то на одного, то на другого.

Фамилию четвертого Коршунову не сообщили, и он сразу потерял интерес к заседанию. Сидел в углу с записной книжкой и рассеянно слушал Алмазова. Когда Трошка заговорил о том, что рабочие решительно требуют увести из приисков жандармскую роту, разрешить собрания и митинги, Коршунов прервал его:

— Это уже политика.

Алмазов спокойно ответил:

— Совершенно верно, господин инженер, политика. Ну и что же?

— Я могу помочь вам во всех делах, касающихся снабжения рабочих, заработка, продолжительности рабочего дня. А насчет митингов, собраний даже речи не может быть. Корпорация никогда на это не пойдет.

— Заставим пойти, — бросил Зеленов.

— Сомневаюсь. — Коршунов встал, чтобы уйти. — Извините, но мне здесь больше нечего делать. Бунтовать я вместе с вами не собираюсь. До свидания.

Алмазов вдогонку сказал:

— Будьте осторожны, господин инженер. На улице патрули.

В комнате засмеялись.

II

Коршунов, не заходя к себе пошел прямо к Теппану. У главного инженера сидел исправник Курдюков.

Вежливый, корректный Теппан даже не удостоил горного инженера взглядом и не пригласил сесть. Курдюков, развалясь, сидел в кресле, нога за ногу, и смотрел мимо Коршунова в пространство.

Коршунов подошел к исправнику и, криво улыбаясь, протянул ему руку.

Курдюков не подал руки.

— Вы за что-то на меня обижены, господин Курдюков? И вы, Александр Гаврилович? — с печальным недоумением спросил Коршунов.

— Вы социалист, а мы слуги царя, — за обоих ответил Курдюков, взглянув на Теппана.

Теппан поднял на исправника холодные глаза, и тот замолчал.

— У вас ко мне дело? — сухо спросил главный инженер у Коршунова.

— Да, — невозмутимо ответил Коршунов, протирая пенсне. Глаза его стали невыразительными. — И к вам, господин Курдюков. — В голосе горного инженера зазвучали властные нотки. Он надел пенсне и, обращаясь к исправнику, спросил: — Ну-с, нашли членов стачкома?

Теппан и Курдюков переглянулись.

— Вы что, воды в рот набрали, господин исправник? Отвечайте: нашли или нет?

— Увы, Константин Николаевич, нет, — миролюбивым голосом сказал Теппан. — Вы, может быть, хотите нам помочь?

— Даром хлеб едите, господин Курдюков, и казенный мундир протираете…

Исправник побагровел:

— Да как вы смеете?..

— Смею!.. Встать! — закричал Коршунов так, что всегда спокойный, уравновешенный Теппан вздрогнул.

Исправник вскочил.

— У вас ни на грош проницательности, господин Курдюков, — начал распекать его Коршунов. — Будь у вас хоть немного сообразительности, вы не вели бы себя так опрометчиво и глупо.

— Виноват… — скорее по привычке, чем от страха сказал исправник.

Коршунов достал из кармана записную книжку, небрежно вырвал листок и протянул исправнику:

— Вот вам список стачкома. Здесь фамилии и кто из какого прииска. Четвертый якут Владимиров. Это — агитатор, подстрекает лесорубов.

Исправник и Теппан склонились над бумажкой. Курдюков вслух прочитал фамилии.

— Владимиров живет в землянке, севернее седьмого барака. А то ведь не найдете, — сказал Коршунов.

Исправник стал потирать руки:

— Найдем, господин инженер. К утру все будут в кутузке. Благода-рю-с!.. Как вам удалось?

Коршунов не ответил. Спрятал в грудной карман форменного инженерского кителя записную книжку, сдержанно раскланялся с Теппаном и вышел.

Теппан прошелся по кабинету.

— Господин Коршунов — тайный агент полиции, да будет вам известно. — Помолчав, Теппан добавил — Его прислали к нам из самого Санкт-Петербурга.

Если бы за окном вдруг разразилась гроза с ливнем, Курдюков бы меньше удивился.

— Разумеется, это между нами, — предупредил главный инженер. — Я сам еще точно не знаю, но догадываюсь.

Исправник достал платок и стал вытирать вспотевшую лысину.

Майя проснулась от сильного стука в дверь.

— Федор, стучат!..

Федор спал, лежа на спине. Между Федором и Майей спал Семенчик.

В перерыве между стуком слышно было, как он чмокал губами.

— Федор, проснись, — будила Майя мужа. — К нам стучат.

Били в дверь прикладом так, что в окнах звенели стекла.

Наконец Майя растолкала Федора. Услышав стук, он вскочил.

— Кто?.. — сидя на ороне, спросил Федор.

От стука проснулся Семенчик и громко позвал мать.

— Я здесь, сыночек, — отозвалась Майя.

Федор подошел к двери и спросил, кто стучит.

— Полиция!

В тесную землянку набилось полно людей. Кто-то чиркнул спичкой. Федор поднес к спичке огарок свечи. Семенчик, увидев казаков, заплакал.

— Фамилия? — спросил урядник Тюменцев у Федора, держащего в руках огарок.

— Владимиров.

— Имя?

— Федор.

— Одевайся. Живо!

Федор сунул кому-то огарок и стал торопливо одеваться. «За что они меня? — мелькнула у него мысль. — Ночью…»

— Куда вы хотите меня вести?

— В участок. Скорее.

— Надолго?

— Не разговаривай. Ну, готов?

Федор подошел к Майе, на которой лица не было, стал гладить ей плечи, голову.

— Не беспокойся… Я к утру вернусь. За мной никакой вины нет. — Он взял — за руки Семенчика, прижал к груди. Тот умолк. — Завтра я тебе песенку спою… Мы вдвоем с тобой споем…

Майя навзрыд заплакала. За ней заплакал и Семенчик.

Федора силой оторвали от Майи и вытолкали во двор. Майя с плачем бросилась за казаками в распахнутую дверь. Семенчик догнал ее и обнял за ноги:

— Мама, не уходи-и!..

Майя взяла сына на руки, прижала к сердцу. В землянку шел холод, но Майя не чувствовала его. Прижимая к груди Семенчика, она беззвучно плакала, пока не продрогла. Согрелась она, когда истопила печку.

Утром Семенчик, едва проснувшись, спросил:

— Мама, а когда папа придет?

— Не знаю, сынок, — сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, ответила Майя и погладила Семенчика по голове.

— Вечером папа придет? — допытывался малыш.

Майя отошла в угол и отвернулась. Плечи ее судорожно затряслись…

Федора в участок привели первым. Исправник уже сидел там, чтобы тут же допросить важных политических преступников. Перед ним стоял бедно одетый якут, испуганный, жалкий, один из тех, которых Курдюков и за людей не считал.

— Кого ты мне привел? — спросил он у Тюменцева.

Тот, притопывая, бодро ответил:

— Член стачкома Владимиров!..

— Твоя фамилия Владимиров? — не повышая голоса, спросил исправник.

— Владимиров.

— Живешь севернее седьмого барака в землянке?

— Да.

— Кто там еще, кроме тебя, живет?

— Жена и ребенок.

«Неужели это тот, на которого указал Коршунов?» — недоумевал исправник, брезгливо глядя на Федора. Он на всякий случай сделал свирепое лицо, словно перед ним был ребенок, и спросил:

— Ну-ка, признавайся, мерзавец, кто еще с тобой в стачкоме?

Федор даже не понял, о чем у него спрашивают, и невпопад ответил:

— Не знаю…

— Что, не знаешь? Как это ты не знаешь? Ты что притворяешься, негодяй, а?..

За дверью послышался топот и грязная ругань. Дверь распахнулась. В комнату втолкнули Трофима Алмазова.

— Второй, — обрадовался исправник, потирая руки. — Как фамилия?

— Алмазов, — ответил Трошка.

Исправник заглянул в список.

— Есть такой. Все верно.

— О том, что верно, а что не верно, не вам судить, — задиристо сказал Трошка, подмигнув Федору.

— Ты знаешь этого человека? — спросил исправник у Федора.

— Знаю.

— Это так важно? Ну, знает он меня и я его знаю. И что из этого? — Трошка стал между исправников и Федором. — Меня все лесорубы знают.

— Замолчать!.. Это тебе не у себя в стачкоме!..

…В эту ночь арестовали всех четверых.

Узнав об аресте своих товарищей, рабочие отправили к Теппану большую депутацию.

Главный инженер принял всю депутацию у себя в кабинете. Когда все уселись, он с ласковой улыбкой спросил:

— Итак, друзья, что вас ко мне привело?

Пожилой рабочий, сидящий впереди, простуженным голосом сказал:

— Нынче ночью арестовали четверых рабочих. Мы требуем их освободить.

— Просто так, ни за что ни про что не арестовывают. Значит, провинились? — Улыбка не сходила с лица Теппана.

В кабинете зашумели:

— Чем провинились?..

Теппан поднял руку, призывая к порядку:

— Арестованы члены стачкома. Вам это известно. Если хотите, чтобы их освободили, немедленно прекратите забастовку. Как только все прииски выйдут на работу, я тут же прикажу выпустить арестованных.

Депутация ушла от Теппана ни с чем.

Как только рабочие ушли, Теппан вызвал к себе Курдюкова и велел лично самому допросить арестованных и выявить всех опасных лиц и тоже арестовать.

И на допрос Федора повели первым. Исправник встретил арестованного как старого знакомого. Вежливо пригласил сесть, предложил закурить.

Узнав, что Федор некурящий, Курдюков удивился:

— Впервые встречаю некурящего якута. Сын-то у тебя большой?

Федор ответил, что сыну пошел восьмой год.

— Маленький, — посочувствовал исправник. — Хочешь вернуться к сыну?

Федор ответил, что хочет.

— Это в твоих руках, братец мой. Если честно дашь свидетельские показания, тебя ни одного дня держать не будут. Нам известно, что тебя обманом втянули. А ты по своей простоте поддался. Теперь, наверно, горько раскаиваешься. Ну, ничего, дело это поправимое…

— Никто никуда меня не вовлекал. Это ошибка.

— Погоди, погоди. Если будешь отпираться, хуже будет. Нам же все известно.

— Что вам известно? Я ни в чем не виноват.

— Кто еще состоит в стачкоме, кроме арестованных Алмазова, Зеленова и Быкова? Только правду, как на духу.

— Я ничего не знаю.

— А ты вспомни. С кем ты из них лично знаком?

— Я знаю одного Трофима Алмазова.

— Это он возглавляет стачком?

Федор пожал плечами:

— Какой стачком?..

Курдюков тяжело вздохнул:

— Весьма сожалею, что разговор у нас не состоялся. Я, признаться, рассчитывал на твою откровенность и искренне хотел помочь тебе. Но… — исправник развел рудами, — ты сам этого не пожелал. Подумай-ка до завтрашнего утра. Только хорошенько подумай. Вспомни все до мельчайших подробностей. И когда я вызову тебя, ты обо всем мне расскажешь. Даст бог, все обойдется. Ночевать завтра пойдешь домой.

Федора увели в арестантскую. Курдюков решил отложить допрос Алмазова, Быкова и Зеленова до тех пор, пока не выведает каких-нибудь сведений у Федора.

Исправник приказал всех четверых запереть на ночь в одной камере в надежде, что Алмазов, Зеленов и Быков что-нибудь выболтают, а Федор скажет об этом завтра на допросе. Курдюков понимал, что Федор среди арестованных человек случайный, никакого отношения к стачкому не имеет, но, возможно, кое-что знает. Кроме того, почему бы не использовать якута как провокатора. Тем более Алмазов считает его своим и, наверно, верит.

В арестантской Федора окружили Алмазов, Быков и Зеленов.

— О чем они у тебя спрашивали?

Федор рассказал. Его слушали молча. Все были чем-то смущены.

— Послушай, друг, — сказал Трошка. — Это я виноват в том, что тебя арестовали. Прости меня.

— Ты?..

— Да, я. А выдал всех нас инженер Коршунов, который прощался с тобой за руку в бараке. — Трошка все рассказал Федору. Тот половины не понял. Когда Федор волновался, он плохо понимал по-русски. Трошке пришлось повторить рассказ.

Федор недоуменно смотрел на Трошку, которого больше всех уважал. А он, оказывается, подвел его под арест. А теперь просит прощения. А ведь Майя предостерегала, как будто чувствовала, чем это кончится.

— Тебя, Федор, выпустят. Вот увидишь. Когда тебя завтра вызовут на допрос, вали все на нас. Скажешь, что я, — Трошка ткнул себя в грудь, — председатель стачкома. О Быкове и Зеленове я узнал, мол, от Алмазова. Сам в стачкоме не состою. Других, кроме Быкова и Зеленова, Алмазов мне не называл. Ты понял, что надо говорить исправнику?..

Федор отрицательно покачал головой:

— Ничего я ему не скажу. Нехорошо это — выдавать своих.

Зеленов даже забегал вокруг Федора.

— Никого ты не выдашь. Они об этом и сами знают. Ты только подтвердишь. И тебя выпустят.

— А зачем подтверждать то, что известно?

— Да ведь тебе объясняют: им нужны свидетели, чтобы предать нас суду, как членов стачкома. Судить нас так и так будут. Если ты не согласишься выступить свидетелем, и тебя вместе с нами сошлют на каторгу. А так пострадают только трое…

— Ну и пусть ссылают. Как вы, так и я.

Алмазов, Зеленов и Федор переглянулись. Трошка подошел к Федору, обнял его и поцеловал в лоб. Потом отвернулся и незаметно смахнул слезу…

III

Забастовка продолжалась. Теппан затравленным зверем метался по своему кабинету, раза по три на дню созывал к себе инженеров, полицейских чинов, зачитывал им грозные телеграммы из Петербурга и Лондона с требованием прекратить забастовку и спрашивал совета, как быть дальше.

Три дня назад по всем приискам были вывешены объявления, написанные метровыми буквами: «Рабочим, которые в двухдневный срок выйдут на работу, на 20 % будет увеличен заработок. Магазины корпорации будут отпускать им продукты и одежду без ограничений. Все те, которые в двухдневный срок не выйдут на работу, увольняются из приисков. На их место будут наняты другие рабочие».

Ни один человек на работу не вышел. Господа чиновники, полные благородного негодования, посоветовали своему шефу Теппану проявить решительность, рассчитать всех бастующих, сообщив об этом главному резиденту Белозерову.

Теппан телеграфно запросил разрешение действовать, сообразуясь с обстоятельствами, даже если придется прибегнуть к крутым мерам. Петербург охотно предоставил Теппану свободу действий и сообщил, что с ведома самого государя отдано распоряжение о наборе десяти тысяч рабочих для Ленских приисков в Северном Китае и Корее. Необходимо освободить бараки для вновь завербованных рабочих.

Сторонники крутых мер настаивали на немедленном выселении бунтовщиков из бараков, несмотря на то что на дворе март, стоят зимние холода и не так-то просто будет заставить рабочих освободить жилье. Недалекий, самонадеянный ротмистр Трещенков ратовал за то, чтобы немедленно прибегнуть к оружию на случай неповиновения во время осуществления «законных прав корпорации». Умный, хитрый, но трусоватый исправник Курдюков советовал Теппану отложить выселение забастовщиков до весны, дабы не вызвать опасных осложнений.

Когда Трещенков спросил, каких именно осложнений опасается господин Курдюков, исправник ответил:

— Восстания. До Иркутска тысяча четыреста верст, войска смогут подойти к нам только на третий месяц.

— У нас есть целая рота, — напомнил ротмистр.

— Я отдаю должное вашей решимости, господин ротмистр, — вежливо сказал Курдюков, — но что такое одна рота против разъяренных многотысячных толп. Вашу роту сомнут в течение получаса. Пикнуть не дадут.

— Вы что, предлагаете вызвать новые воинские команды? — спросил Теппан.

— Помилуй бог! — Курдюков поднял пухлые бабьи руки. — Я бы хотел, чтобы до этого не дошло.

— Возможность вызвать войска не следует отбрасывать, — вкрадчивым голосом сказал Коршунов.

Все настороженно повернулись к нему. Из уст демократа и ходока, надоевшему администрации хуже горькой редьки, вдруг такое услышать.

— Но с этим не следует торопиться. Забастовщики не так просты, как многие полагают. Забастовка, господа, превосходно организована, но среди рабочих есть элементы, то есть люди, которых можно использовать против забастовщиков. Нужно попытаться расколоть их.

— Не покормить их еще неделю-другую, шелковыми станут. Голод не тетка, — сказал плюгавый человечек в мундире горного инженера.

— Этим вы ничего не добьетесь, — ответил Коршунов. — У них есть денежные средства, так называемый забастовочный фонд. Рабочим выдаются пособия.

— Откуда у них деньги? — на следовательский тон перешел плюгавый.

— Я полагал, что вы знаете. — В голосе Коршунова зазвучали высокомерные нотки. — На имя забастовочного комитета приходят денежные переводы из Петербурга, Москвы и даже из-за границы. Для этой цели среди рабочей черни собираются пожертвования. Это у них называется рабочей солидарностью.

В кабинете притихли. Видно было, что многие об этом не знали.

— Как велики эти суммы? — первым нарушил тишину плюгавый.

— Я не казначей, — ответил Коршунов. — Сейчас идет следствие по делу арестованных членов забастовочного комитета. Может быть, они что-нибудь на этот счет сообщили следствию? — Он повернулся к полицмейстеру.

Полицмейстер забасил:

— Арестованные не дают никаких показаний. На допросах держат себя вызывающе.

— Вы уверены, что арестованы те, кто действительно причастны к организации забастовки? — спросил Теппан. — Среди арестованных, как мне известно, один якут, который даже не работал на приисках. Не подложные ли это лица? Вы держите их под арестом, а настоящие преступники на свободе.

— Они не отрицают своей вины, — сказал исправник. — Я лично допрашивал всех четверых. Якут — это большевистский агент. Через него забастовщики распространяли свое влияние на лесорубов. Он сам в этом сознайся.

…Господа еще долго совещались и решили повременить с выселением забастовщиков из бараков до тепла, но припугнуть их, внушить, что корпорация выселит всех бастующих немедленно, если те не приступят к работе. Всем десятникам было отдано распоряжение найти штрейкбрехеров, задобрить неустойчивых рабочих, если нужно, подкупить, чтобы они вышли на работу. А дольше видно будет.

В тот же день Коршунов пошел по баракам и рассказал рабочим о злонамерениях администрации: свыше десяти тысяч рабочих-иностранцев находятся на пути в Бодайбо и будут здесь недели через три. Главный резидент велел всех забастовщиков в недельный срок уволить и выселить из бараков. Новость, которую, как полагали рабочие, по секрету сообщил «добрый господни», произвела впечатление. Она со скоростью молнии распространилась по всем приискам, вызвала смятение. Горный инженер вздыхал, беспомощно разводил руками и советовал лишить администрацию законных оснований исполнить свои коварные намерения. А для этого есть один путь: выйти на работу. Плетью обуха не перешибешь. Кое-какие требования корпорация готова удовлетворить, во всяком случае, уже заявила о своем согласии увеличить заработок, надо полагать, корпорация еще кое в чем уступит.

Меньшевистски настроенные рабочие клюнули на слова Коршунова, стали шуметь, что пора уже кончать забастовку, надо выходить на работу, пока не поздно. Но большинство рабочих были склонны продолжать забастовку до конца, чего бы это ни стоило. Если администрация уволит бастующих, бараков не освобождать до тех пор, пока не будут выданы деньги на обратную дорогу на родину.

В бараках шумели, кричали, дело иногда доходило чуть не до свалки.

На следующий день появилось воззвание стачечного комитета. Написанные от руки бумажки пошли гулять по всем баракам, их читали и перечитывали вслух: «Рабочим от рабочих! Товарищи рабочие! Не слушайте тех, которые по подсказке Коршунова намерены прекратить забастовку. Не забывайте, как издавались над нами, кормили дохлятиной, гноили в шахтах. Нас за людей не считали, надругались над нашими женами и дочерьми. Невозможно перечислить, что мы перетерпели до забастовки. Но этого больше не будет и не должно быть! Мы будем настаивать, чтобы корпорация исполнила наши законные требования! Будем стоять до конца. Да здравствует забастовка! Долой тех, которые предают дело рабочих!»

Кто-то положил воззвание Теппану на стол. Обнаружив у себя лист сероватой дешевой бумаги, исписанный детским почерком, главный инженер вызвал к себе Коршунова и пристава.

Не пригласив даже сесть, Теппан протянул им текст воззвания. Подождав, пока они оба прочтут, что там написано, Теппан спросил у пристава:

— Не из арестантской ли, часом, стачечный комитет посылает бастующим сие воззвание?

Теппану не чужд был юмор, и он, в расчете на то, что присутствующие господа поймут его, мрачным голосом продолжал острить:

— Почему от руки пишут? Почему при арестантской не открыли типографию?

Пристав не остался в долгу:

— Типография по вашей части, Александр Гаврилович.

Теппан не оценил остроты Курдюкова и, перейдя на солдатский жаргон, видимо полагая, что это самая подходящая форма разговора с полицейскими чинами, стал отчитывать пристава.

Коршунов стоял с независимым видом, хотя уши у него вяли.

— Вы годитесь только на то, чтобы протирать казенные мундиры, — шумел главный инженер. — Посадили в кутузку первых попавшихся болванов и успокоились. А все зачинщики и главные смутьяны на свободе! До каких пор это будет продолжаться, позвольте у вас спросить?

Велев приставу срочно принять меры к аресту всех лиц, имеющих отношение к стачкому, Теппан отпустил Курдюкова, а Коршунова попросил остаться.

— Вы, говорят, лично сами присутствовали на заседании стачечного комитета? — с подчеркнутой вежливостью спросил Теппан.

— Совершенно верно, лично сам присутствовал, — ответил Коршунов.

— Вы уверены, что это заседание не было подстроено, чтобы отвести внимание полиции от тех, кто действительно состоит в стачечном комитете?

— Уверен.

— Уверены? Почему тогда арест главарей забастовки не оказал никакого влияния на забастовку? Она, как видите, продолжается. Гнусные бумаги как до этого распространялись, так и теперь распространяются.

Коршунов, не дождавшись приглашения, сел.

— Вы требуете, чтобы я вам ответил — почему? Потому, что забастовщики хитрее, умнее и дальновиднее, чем мы с вами полагали.

— Вам, конечно, виднее. Вы ежедневно бываете в бараках, чуть не открыто заигрываете со смутьянами и знаете их лучше меня. А вот зачинщиков указали неверно. Не приходило ли вам в голову, что могут подумать, что сделали вы это преднамеренно?

Коршунов не смешался и не возмутился, он с сожалением посмотрел на главного инженера, коснулся рукой его плеча.

— Благодарю за откровенность, Александр Гаврилович. Надеюсь, вы держите свои подозрения при себе или уже сообщили о них в Санкт-Петербург?

— Пока еще нет.

— Не советую это делать. В лучшем случае над вами посмеются, а в худшем сочтут за сумасшедшего. Позвольте с вами раскланяться до завтра.

Коршунов встал и вышел. Теппан не решился его задержать.

…Тем временем на приисках шло голосование: продолжать забастовку или нет? Между бараками были поставлены железные бочки с надписями: «Выходить на работу», «Не выходить на работу». Каждый рабочий, проходя мимо, должен был бросить камушек в одну из бочек. Когда все прошли мимо бочек, при большом стечении народа были подсчитаны камушки. В бочках с надписью «Выходить на работу» оказалось всего семнадцать камней.

Все семнадцать были с Федосиевского прииска, переселенцы из Тульской губернии. На следующий день они вышли на работу. На обед пришли со свежим хлебом и свежей говядиной, полученными на талоны. Каждому выдали бесплатно по бутылке водки в благодарность за достойный подражания пример. Чуть ли не все инженеры во главе с самим Теппаном встретили тульчан у шахт, похлопывали их по плечу, хвалили, а Коршунов здоровался за руки.

За обедом были откупорены все семнадцать бутылок. Владельцы даровой водки стали приглашать соседей по бараку выпить с ними по рюмке.

Никто даже не посмотрел в сторону штрейкбрехеров. Высокий костистый рабочий со шрамом на правой щеке подошел к столу, взял бутылку с водкой и с размаху бросил ее на пол. Бутылка, глухо стукнувшись, разбилась.

Остальные, как по команде, убрали со стола водку. Один из тульчан, самый старший, — это его бутылку разбили, — пошел к своей койке и лег.

После обеда на работу никто не пошел. Зря корпорация потратилась на водку.

Первое время Майя ждала Федора домой. Но прошла неделя, другая, а он все не приходил. Обезумевшая от тоски и горя, она ходила по прииску, стараясь разузнать, в чем обвиняют ее мужа. Майя знала, что вместе с Федором арестовали еще троих и среди них — Трошка. Но за что их посадили в арестантскую — толком никто не знал. Кто-то посоветовал Майе пожаловаться «доброму господину» Константину Николаевичу, попросить, чтобы он заступился за Федора.

Майя дня два ловила Коршунова, пока ей наконец не повезло: идя с Семенчиком по поселку, она увидела, что инженер зашел в барак. Майя вошла почти следом за Коршуновым и, приткнувшись у порога, стала ждать, когда инженер закончит разговор со стариками. Беседа текла медленно, степенно. Старики никуда не спешили, но пожаловаться им было на что, и они обстоятельно изливали «доброму господину» свои обиды на хозяев.

Коршунов умел слушать собеседников, но на этот раз ему хотелось и самому кое-что сказать старикам, а именно, что корпорация по-прежнему надеется найти с рабочими общий язык, но для этого надобно, чтобы люди вышли на работу. Сейчас все ожесточились: и рабочие, и хозяева. А когда люди ожесточены, они делаются несговорчивыми. Нужно, чтобы лед тронулся, души смягчились, и тогда, Коршунов в этом уверен, рабочим о многом удастся договориться с золотопромышленниками. Но чтобы лед тронулся, нужно выйти на работу. Кто-кто, а Коршунов не желает зла рабочим.

Старики почтительно слушали «доброго господина», утвердительно качали головами, должно быть соглашаясь, что Коршунов их первый доброжелатель, и спрашивали, долго ли хозяева намерены упрямиться.

— На работу наши не пойдут, пока все не сделают так, как мы им велим, — дребезжащим голосом сказал длинный бритый старик, отец троих сыновей. Младшему было сорок, старшему пятьдесят. — Пущай не кочевряжатся себе во вред — все равно будет по-нашему.

— Упрямое чертово семя, — встрял в разговор другой дед, кругленький, румяненький, даже не подумаешь, что старик по милости корпорации сидит на голодном пайке, вернее, не получает ни крошки, — уж которую неделю им долдонят одно и то же, и никак их не прошибешь.

— Вы определенно говорите это с чужих слов, — так же мирно сказал Коршунов. — Я даже догадываюсь, кто это вам внушает. Мне бы побеседовать с этим человеком. Надо бы ему кое-что объяснить.

— Да беседами мы вроде бы сыты, — подал голос третий старик, стуча клюкой о пол. — Нам бы лучше крупы побольше да мяса и хотя бы сухариков.

Кругом засмеялись.

Коршунов первым заметил Майю, не сводившую с него глаз. Инженер понял, что эта женщина имеет к нему дело, и пошел к ней.

Майя нерешительно шагнула Коршунову навстречу, держа Семенчика за руку.

— Вы ко мне? — ласково спросил инженер.

— Да — ответила Майя, слегка покраснев. — Помогите мне, добрый господин…

— Что у вас случилось?

— Моего мужа арестовали… неизвестно за что. Я уверена, что он ни в чем невиновен.

— Как фамилия?

— Федор Владимиров. Мой муж совершенно неграмотный, жил тихо. Замолвите за него слово, чтобы выпустили.

Коршунов хорошо помнил фамилии людей, которых он выдал полиции, и, услышав одну из этих фамилий, в первый момент растерялся. Перед ним стояли жена и ребенок одного из этих забастовщиков, даже не подозревая, что это по его милости их родной и близкий человек оказался за решеткой.

Что-то вроде угрызения совести шевельнулось в черствой душе Коршунова. И в эту минуту он искренне хотел чем-нибудь помочь этой женщине.

— Увы, — Коршунов развел руками, — мое влияние не распространяется на полицейские власти. Ничего не могу поделать.

Майя расплакалась:

— Мне хотя бы повидаться с ним…

Коршунов, который не выносил женских слез, достал записную книжку, что-то написал, вырвал листок и протянул Майе:

— Идите с этой запиской в полицейский участок. Там, возможно, уважат мою просьбу и разрешат вам свидание с мужем.

Майя, всхлипнув, взяла записку и поклонилась Коршунову. Инженер чувствовал на себе одобрительные взгляды рабочих, слушавших его разговор, и соображал, какой бы сделать жест, чтобы еще больше расположить их к себе. Коршунов опять полез в карман. В его руке сверкнула золотая монета.

— Возьмите это. На передачу.

Лицо Майи вспыхнуло. Она отчаянно замахала руками, отказываясь от денег.

— Бери, дочка, — сказал один из стариков, — человек от чистой души. Бери, пригодятся.

Семенчик не сводил с монеты глаз. Она даже в полумраке сверкала и, казалось, излучала свет.

Коршунов подошел к Семенчику и опустил монету в карман его пальто.

— Сынок, верни дяде денежку. Будь умницей. — Майя засунула в карман сына руку, вынула монету.

Семенчик надулся, готовый расплакаться. Коршунов не принял монеты, и она со звоном упала на пол. Майя выскочила с сыном за порог.

Не заходя домой, Майя и Семенчик пошли в полицейский участок. Урядник Тюменцев пробежал глазами записку Коршунова, покосился зачем-то на ноги Майи, обутые в новые торбаса, и сказал:

— Не могу, раскрасавица моя, разрешить свидание с арестованным.

— Почему?

— Свидания разрешает господин полицмейстер. Иди, дорогуша, к нему.

Майя пошла к полицмейстеру прямо домой. Раскормленный, горластый лакей не хотел ее пускать. На шум выбежала горничная, курносая, вертлявая девушка с веселыми глазами.

— Барин велел пропустить, — сказала она.

— А не врешь? — усомнился лакей.

В передней горничная попросила Майю смять пальто, а сама побежала доложить хозяину.

Господин Оленников принял Майю у себя в гостиной. Он один сидел за столом и запивал вином сытный обед. Полицмейстер был приятно удивлен внешностью посетительницы. Перед ним стояла статная красавица, немного растерянная и от этого еще более прекрасная. Оленников был ловелас, не хуже Тюменцева, и знал, что женское лицо красит не только улыбка, но и скорбь. А его нежданная гостья была чем-то глубоко опечалена.

— Какая беда вас ко мне привела? — слегка заплетающимся от вина языком спросил полицмейстер, стараясь придать своему голосу как можно больше участия.

Майя молча протянула ему записку Коршунова.

Оленников, видимо, не ожидавший такого прозаического ответа, не сразу взял бумажку. Он долго искал очки, пока предупредительная горничная не принесла их, и только тогда принял из рук Майи записку, прочитал ее и положил на стол рядом с лужицей вина. Лицо полицмейстера стало пресным, к Майе он потерял всякий интерес.

— Принеси карандаш, — ворчливо сказал он горничной.

Горничная услужливо протянула барину тщательно очиненный карандаш.

Полицмейстер еще раз прочитал записку и что-то написал на уголке.

— Идите к уряднику, — сказал он и отдал Майе записку.

Майя опять побежала в полицейский участок. Семенчик едва поспевал за ней.

Тюменцев привел их в узкий мрачный полутемный коридор, велел подождать, а сам скрылся за черной железной дверью. Только теперь Майя почувствовала, как сильно она устала. За дверью послышался топот. У Майи гулко застучало сердце: сейчас она увидит своего Федора. Только бы не расплакаться.

Дверь открылась. Вместо Федора на пороге стоял урядник.

— Входите, — сказал он и посторонился. — Ну, кому я сказал?

Было похоже, что ее с сыном тоже хотят упрятать за эту железную дверь. Ну и пусть, только бы вместе с Федором. Она переступила одеревеневшими ногами высокий порог, крепко держа за руку сына, и очутилась перед большой решеткой. Глаза Майи привыкли к темноте, и она тут же увидела за решеткой Федора. Он быстро приблизился к решетке, бледный, осунувшийся.

Майя протянула к нему руки и отдернула назад, коснувшись холодного железа.

— Федор, — позвала она и почему-то не услышала своего голоса. — Федор! — еще громче сказала. Ей казалось, что она кричит, только какой-то шум в ушах мешает слышать, а Федор еле разобрал ее шепот. — Сколько же тебя будут держать здесь? — наконец услышала себя Майя.

— По-русски! — крикнул усатый надзиратель. — Разрешается говорить только по-русски.

Семенчик плохо узнавал в этом бородатом человеке в полосатой одежде отца. И только услышав голос Федора, он удивленно протянул:

— Па-апа…

— По-русски! — еще громче рявкнул надзиратель.

— Моя жена не понимает по-русски, — сказал Федор.

— Тогда кончай! Пусть вначале разговаривать научится, потом приходит на свидание. Марш в камеру! — закричал надзиратель на Федора и стал отталкивать его от решетки.

Майя залилась слезами. Федора уже силой волокли от решетки.

— Скажи всем, что инженер Элие[21] провокатор! — по-якутски стал кричать Федор. — Это он выдал нас! Элие! Запомни — Элие!..

Майя не помнила, сама ли она вышла из полицейского участка или ее вывели. Пришла она в себя только дома и дала слезам волю. А наутро обнаружила, что забыла фамилию, которую назвал ей Федор. Как ни билась, никак не могла ее вспомнить.

В партийном комитете не ждали, что так быстро последует арест рабочих, которых выдали за членов стачкома. Всякий провокатор все делает так, чтобы отвести от себя подозрение, и будь бы Коршунов провокатором, он не стал бы выдавать членов стачкома тут же, сразу после заседания, на котором сам присутствовал. Сделал бы он это как-то хитрее, выждав какое-то время.

К тому же никто точно не знал: заседал ли в тот вечер мнимый стачком или никакого заседания не было? Все заседания проводились в глубокой тайне, и конечно же, ни Алмазов, ни Быков, ни Зеленов никому не сказали, где они были в тот вечер. А ночью все трое были арестованы.

В ту же ночь был арестован еще одни лесоруб, фамилию которого нигде до этого даже не упоминали. Это совсем сбило с толку партийный комитет, и там серьезно усомнились в причастности Коршунова к арестам. Тем более что популярность горного инженера не только не шла на убыль, а с каждым днем становилась больше. Его все чаще и чаще можно было видеть в бараках, при нем рабочие, не стесняясь, крыли в бога и мать царя, князей, графов, золотопромышленников, и никого за это не хватали. Всем было известно, что на Коршунова открыто косятся господа из корпорации. Слишком часто он надоедает им своими просьбами за рабочих, и что удивительно — почти всегда добивается своего. Вот и теперь администрация пригрозила забастовщикам выселением из бараков, а рабочие относительно были спокойны. Все надеялись, что их не даст в обиду добрейший Константин Николаевич, которого, говорят, сам исправник называет социалистом и велел вести за ним слежку.

По баракам прошла молва, как вчера Коршунов пожалел жену арестованного якута, при всех написал в полицейский участок записку, чтобы там разрешили ей свидание с мужем, и одарил несчастную деньгами. Денег было так много, что бедная женщина растерялась и не взяла их.

Волошин решил заглянуть к жене Владимирова, узнать, виделась ли она с мужем и что он ей говорил.

Майя встретила незнакомого русского настороженно. Из-за дружбы с русскими ее бедный Федор попал в тюрьму. Не хватало, чтобы еще и ее посадили за эту ужасную решетку.

Но у Майи не хватило духу показать на дверь. Русский так мило ей и Семенчику улыбался, с таким участием оглядывал их убогое жилье, что у хозяйки где-то глубоко в душе затеплилось доверие к этому человеку, чем-то похожему на Трошку. Русские все друг на дружку похожи.

Волошин не стал ждать, пока у него спросят, зачем он пожаловал. Он отрекомендовался Майе и сказал, что был дружен с Федором. И потому его прислали из приисков сказать, чтобы Майя не чувствовала себя одинокой. Друзья Федора — и ее друзья. Ей будет выплачиваться из забастовочного фонда пособие.

Майе хотелось закричать, что ни она, ни ее муж не имеют никакого отношения к забастовщикам! Пусть выпустят из тюрьмы ее мужа и оставят их в покое! Но опять промолчала.

Русский достал из кармана несколько мятых бумажек, тщательно расправил их и положил на стол. Это были деньги.

Из глаз Майи покатились скупые слезы. Еще минуту назад она готова была показать на дверь этому доброму, отзывчивому человеку, такому же бедняку, как и сама.

— У нас все получают пособие, — сказал Волошин. — Правда, немного, но кое-как перебиться можно.

Уже уходя, Волошин спросил у Майи, видела ли она Федора. Майя ответила, что виделась мельком, но ей не дали даже словом перекинуться с мужем.

— Да… Федор сказал, что… вот забыла фамилию. Никак не могу вспомнить. Сказал, что этот человек провокатор. Выдал их.

— Постарайтесь вспомнить фамилию, это очень важно, — попросил Волошин.

— Забыла. Сегодня все утро старалась вспомнить.

— Коршунов?

— Нет, не Коршунов… Федор говорил мне по-якутски… Да, вспомнила!.. Он раза три произнес: инженер Элие… Элие.

— Как он сказал, можете повторить дословно?

— Федор сказал: скажи всем, что инженер Элие провокатор. Это он выдал всех…

Элие… Нет у них на приисках инженера Элие. Волошин впервые слышит такую фамилию. Или это имя? И имени такого он не слышал. Федор, наверно, что-то перепутал или Майя неверно его поняла.

— Нет у нас, Майя, такого инженера, — твердо сказал Волошин.

По тому, как гость нахмурился, Майя догадалась: русским очень важно узнать об этом провокаторе.

— Может, Майя, это слово что-нибудь означает?

— Элие… по-русски это будет коршун, хищная птица.

— А-а, — протянул Волошин и утвердительно закивал головой. — Все понятно… Понял, Майя, спасибо вам за это известие, — с чувством сказал он. — Пока никому больше не говорите.

Он пожал Майе руку, присел на корточки и обнял Семенчика.

Мальчик доверчиво прильнул к Волошину, чем очень удивил Майю. Сын ее рос диковатым, а тут вдруг такая доверчивость к совершенно незнакомому человеку.

Когда Волошин ушел, Семенчнк спросил:

— А когда этот дядя еще к нам придет?

IV

Популярность Коршунова среди рабочих была так велика, что когда по баракам пошли слухи: горный инженер провокатор, по его доносу арестовано четыре человека, в это никто не поверил. Коршунов по-прежнему ходил по баракам, деликатно уговаривал послать к Теппану выборных от рабочих с требованиями, которые корпорация наверняка выполнит. Нельзя требовать то, что невыполнимо. При этом инженер оговаривался, что нельзя посылать людей к главному инженеру помимо стачечного комитета. Именно стачечный комитет должен пересмотреть требования к администрации, внести в них компромиссные пункты. А какие именно, он, Коршунов, мог бы подсказать. Вот только с кем надо разговаривать по этому поводу?

С некоторых пор никто не удивлялся, если в барак заходил незнакомый человек из другого прииска по делам или даже без дела. Человек, пришедший из другого прииска, вызывал всеобщий интерес, он приносил новости или же сообщал об очередном решении стачкома.

Однажды на Липаевский прииск пришел посланец с Пророко-Ильинского прииска, невысокий, сухопарый, в истоптанных сапогах и латаном полушубке. Весть, которую он принес, одних удивила, других обрадовала. Посланец сообщил, что рабочие Пророко-Ильинского прииска решили прекратить забастовку и спрашивают, не собираются ли липаевцы выходить на работу. Он ходил из барака в барак и уговаривал последовать примеру пророко-ильинцев. И неизвестно, к чему бы это привело, если бы пришельца не опознал старик Илья. Это был приисковый бухгалтер, переодетый в одежду рабочего. Его тут же выволокли из барака, сняли брюки и под смех и свист выпороли ремнем.

Оказывается, в тот день почти во все прииски были разосланы переодетые служащие. Они, так же как и незадачливый бухгалтер, все были разоблачены и выпороты.

На работу по-прежнему никто не вышел.

У Коршунова созрел коварный план: одного из арестованных членов стачкома превратить в провокатора и через него выведать, кто возглавляет забастовку. Для этой цели, по мнению Коршунова, больше всех подходит Федор Владимиров. Его проще, чем других, запугать, обмануть, подкупить, войти к нему в доверие. Из всех арестованных Федор один был семейный, а семейный человек всегда сговорчивее. Ради блага жены и детей он на многое может решиться. И жену Федора можно будет использовать в этих целях, а каким образом, будет видно. Для начала Коршунов решил как можно больше расположить к себе Майю, влезть к ней в душу.

Майя была несказанно удивлена, когда однажды утром к ней домой пришел «добрый господин» и спросил, не согласна ли она пойти к нему в горничные. Майя будет жить с сыном у него на всем готовом, заняв одну из трех комнат, получать приличное жалованье — тридцать рублей в месяц и почти ничего не делать. В последнее время Майя очень бедствовала, жила впроголодь, с ужасом думала о завтрашнем дне и потому, не колеблясь ни минуты, согласилась пойти в горничные к доброму господину, радуясь, что к ней вдруг свалилось такое счастье.

В тот же день Коршунов прислал к Майе подводу, на сани погрузили скромные пожитки и перевезли к горному инженеру на квартиру. Майя замкнула землянку и перебралась к Коршунову. Он хотел было поселить ее с Семенчиком в самой большой комнате окнами на юг, но Майя не согласилась, выбрала самую маленькую, рядом с кухней.

Доброте хозяина, кажется, не было предела. Он одел Майю с головы до ног, как одевают горничных в лучших петербургских домах, не взяв с нее ни копейки, задаривал Семенчика шоколадом, игрушками. Семенчик разгуливал по всем комнатам, как дома, вечерами с восторгом встречая Коршунова, который непременно что-нибудь приносил ему.

Майя, разодетая с иголочки, ходила по квартире, сдувая с дорогой мебели пылинки. И хоть она была и прачкой, и поварихой, и горничной, Майя со всеми своими обязанностями легко управлялась. Везде у нее был порядок и чистота, пищу она готовила вкусно, и Коршунов был всем доведен.

Однажды, уходя утром на службу, Коршунов увидел, что Майя собирается — мыть полы.

— Не смейте сами мыть полы, — сказал он. — Я пришлю женщину, она помоет. А это дадите ей за труды. — И он оставил на столе два рубля.

Майя подумала, почему бы не дать другой какой-то женщине заработать, которая, возможно, нуждается, и послушалась хозяина.

Женщиной, пришедшей на дом к Коршунову мыть полы, оказалась Стеша. Увидев Майю, она всплеснула руками, обрадовалась. Стеша громко стала выражать свои восторги по поводу внешности Майи, которой так шел этот наряд. Подмигнув, она спросила у Майи, не клюет ли на нее хозяин, и сама ответила:

— Рази такого раскачаешь, как твой Константин Николаевич? Никакой он не мужик, одна видимость. Зря только в шаровары вырядился. На что уж Мария мастерица мужчин располагать, но, говорят, и у той сорвалось. Значит, не может…

Майя краснела от бесстыжих слов Стеши, а та, похихикивая, продолжала:

— Пригласила как-то Мария Константина Николаевича к себе в гости. Дом у нее полная чаша, богаче, чем у господина Белозерова, и побольше будет. Приезжает он к Марии домой. Лакей проводил его в гостиную и говорит: «Барыня больны, выйтить не могут, просят вас пожаловать к ним в спальню». Заходит твой к ней в спальню, а Мария-то лежит поверх пуховиков в чем мать родила, щурится от яркого света. Возле кровати стоит столик с винами и закусками и никого больше нет.

Мария улыбнулась ему и томным голосом говорит: «Извините, Константин Николаевич, что я в таком виде. В комнате очень тепло, пришлось все лишнее с себя снять. Советую и вам это сделать, а то упаритесь».

«Благодарю, — отвечает твой, — если станет жарко, сниму». А сам подсаживается к столику.

Выпили они по рюмочке, а разговор-то не клеится. Константин Николаевич сидит, глаза прячет, стесняется. Мария то бочком к нему повернется, то на спину ляжет: гляди, мол, на меня, какова я. А тело-то у Марии что бархат. Такое нежное, такое гладенькое, с ума сойти можно. И все при ней, что грудь, что… Стеша сделала выразительное движение. — Я как-то мыла ее в бане — чуть не сдохла от зависти. И дал же бог женщине такую красотищу!

Мария терпела, терпела, сердечная, да и спрашивает:

— Вы долго будете сидеть как истукан? Гасите свет да скорее ложитесь!..

— Благодарю, — отвечает твой. — Мне пора домой… Меня ждут дела.

— И уехал? — вырвалось у Майи.

— И не говори. Позорно убежал от женщины! И от какой женщины! — Стеша оценивающе посмотрела на Майю: — Я бы на твоем месте попытала удачу. Живешь-то ты теперь без мужа, а природа-то свое требует. Совсем без мужика ведь нельзя — увянешь, состаришься раньше времени. С этим не шутят. А человек он богатый, добрый, если понравишься ему по бабьему делу, озолотит. Только как к этому лешему подъехать? Хочешь, научу тебя? — Стеша встретилась с глазами Майи и осеклась. Такие глаза бывают у жестоко оскорбленного человека. Никакие слова не в состоянии выразить то, что порой кроется во взгляде.

Пока Стеша мыла полы, Майя не обронила ни единого слова, хотя та заговаривала с ней. А когда работа была окончена, Майя дала Стеше два рубля и глазами показала на дверь. Стеша, хлопнув дверью, ушла.

Между тем Коршунов не был таким равнодушным к женщинам, как думала Стеша. Красивая чистоплотная горничная с каждым днем все больше и больше нравилась ему. Константан Николаевич не переставал удивляться воспитанности, изяществу, женственности этой якутки, которая, по всему видно, обучена благородным манерам и знает цену человеческому достоинству. Коршунов стал подумывать о том, чтобы втихомолку сделать Майю своей наложницей. Тем более что это облегчало осуществление того, ради чего тайный агент полиции взял к себе в дом жену и сына члена стачкоме. А в том, что Федор член стачкома, Коршунов не сомневался. Да и на допросе Владимир признался, что он член стачкома. Женщина, имеющая любовника, для мужа опаснее врага, и Коршунову очень хотелось, чтобы один из главных смутьянов в лице своей жены, умной и сильной, имел врага и предателя. Но как это сделать? Коршунов понимал, что добиться Майи не так просто. Она без памяти любит своего мужа, по натуре очень чиста и стойка. И то, как она поставила себя в доме Коршунова, было выше всех похвал. Она сразу же установила между собой и одиноким хозяином перегородку и не разрешала ее разрушить. Как-то Коршунов достал из шкафа золотые серьги и хотел было подарить их Майе. Горничная нисколько не удивилась этому жесту, но и не приняла подарка. Константин Николаевич долго ее убеждал, что она ничем не будет ему обязана, что это он делает исключительно из благодарности за тот уют, который Майя ему создала, и из искреннего желания сделать ей приятное. Что его родная матушка была тоже горничной, пока господин граф Коршунов не сделал ее своей законной супругой. И он весьма сожалеет, что не может последовать примеру своего батюшки, обвенчаться со своей горничной по той причине, что она уже состоит в браке. Говорил он это так горячо и искренне, что лицо Майи залилось румянцем.

— Я бы за вас не вышла замуж, — ответила она, посмотрев в глаза Коршунову.

— Почему, Майя? — с веселым удивлением спросил Коршунов.

— Потому, что любовь не продается и не покупается.

Ответ Майи потряс Коршунова. Сам он думал, что за деньги можно все купить, даже любовь.

Однажды Константин Николаевич вернулся домой раньше обычного и сказал, что в делах и заботах он чуть было не запамятовал свой день рождения и только час назад вспомнил, что он сегодня родился. Коршунов сокрушался, жаловался Майе на неустроенную холостяцкую жизнь и спросил у горничной совета, звать ли гостей или не стоит.

Майя пожала плечами и сказала, что воля его, хозяина, только она не успеет подготовиться к приему гостей.

Решено было гостей сегодня не звать, но Константин Николаевич попросил Майю накрыть праздничный стол и разделить с ним ужин. Из боязни обидеть добрейшего Константина Николаевича Майя согласилась выпить с ним маленькую рюмку вина, пожелать хозяину счастья, доброго здоровья.

Семенчик за день набегался и рано лег спать. Коршунов и Майя сидели вдвоем в кабинете, который одновременно служил и гостиной. На столе стояли закуски и бутылка крепкого дорогого рома, очень сладкого и душистого.

Константин Николаевич наполнил бокалы и свой выпил до дна. А Майя пригубила и удивилась, до чего же вино вкусное, как мед. Еще раз чуточку отпила, смакуя.

— До дна, Майя, очень прошу тебя, если ты желаешь мне здоровья и счастья. Уверяю тебя, от этого вина ничего не будет. Это — нектар.

Майя маленькими глотками тянула из бокала ром, как пьют очень вкусный напиток, чтобы продлить удовольствие. Выпила до последней капли, поставила пустой бокал на стол. Коршунов еще налил себе и Майе.

По телу Майи разлилось тепло, всю ее охватила сладкая истома, ей вдруг стало весело и приятно. И Константин Николаевич вдруг стал какой-то другой, размашистыми, неуверенными движениями достает из тарелки строганину, тыкает вилкой — это благодаря Майе он узнал, какое это преотличное блюдо — строганина, — и улыбается больше, чем обычно.

— Да, Майя, главного-то я тебе не сказал, — заговорил Коршунов слегка заплетающимся языком. — Ну, Майя, сейчас я тебя обрадую!

Майя подалась вперед, глядя на милейшего Константина Николаевича, и не словами — улыбкой сказала, что она готова выслушать радостную весть.

— Есть шанс вырвать из тюрьмы твоего Федора. И не я буду, если я это не свершу. Твой Федор будет на свободе. И очень скоро.

Коршунов видел, как дрогнули у Майи крутые брови, глаза расширились, щеки вспыхнули счастливым румянцем. Она хотела что-то сказать, да так и не сказала, не сводя с Коршунова изумленно-вопросительного взгляда.

— Нынче утром я был в полицейском участке, разговаривал с кем следует. Так вот… — Коршунов сунул в рот строганины, пожевав, проглотил. — Так вот, Федора согласны выпустить, если его возьмут на поруки. Но не кто-нибудь, а сам господин Тихомиров, подрядчик. Требуют поручительство самого хозяина. Тихонова я немного знаю: хитрый и жестокий старик. Осторожный. Но он от нас зависит — корпорация дает ему подряды. Понимаешь, к чему я клоню?

Майя плохо понимала смысл того, что говорил Коршунов, — от волнения, от радостного возбуждения, вызванного тем, что она услышала, от выпитого вина, — но главное улавливала. Этот человек собирается освободить из тюрьмы ее любимого мужа. Даже бог, наверно, не властен совершить то, что может сделать для нее Константин Николаевич…

— Ежели мы ему намекнем, Тихонов возьмет на поруки хоть самого дьявола. Но это должен сделать сам господин Теппан. И он это сделает. Еще не было случая, чтобы господин Теппан не исполнил моей просьбы! А пока, Майя, давай выпьем за успех нашего предприятия. Только до дна. Я верю в магическое свойство тоста. Это своего рода заклинание, магия. Поэтому только до дна.

Коршунов опрокинул свой бокал.

— Загадай, Майя, в какой день и час ты хочешь видеть Федора дома, выпей — и все сбудется.

— В будущее воскресенье, в полдень, — сказала Майя, держа в руке бокал.

— Стало быть, через три дня. Пусть сбудется.

Майя зажмурила глаза и через силу выпила весь бокал, до дна.

— Но имей в виду, Майя, дорогая, — перешел Коршунов на доверительный тон. — Хлопочу я не бескорыстно. К весне я переезжаю на постоянное жительство в Санкт-Петербург, к себе домой. Вы должны будете последовать за мной. Вместе со всем семейством. Будете состоять при мне в качестве моей личной поварихи. А Федора я определю кучером. Будете жить во флигеле. Там шесть комнат, превосходная обстановка. — Он опять наполнил бокалы и тут же выпил свой до половины.

Майя сидела словно в карусели. Приятно кружилась голова от слов Константина Николаевича и от рома. Ей показалось, что Константин Николаевич рядом с ней парит в облаках… Глаза его лучились доброй и лаской. «Ангел… Мой ангел-хранитель», — с молитвенным трепетом подумала Майя.

Вот он встал, подошел к ней, попытался погладить ей волосы. Майя вскочила, вытянула руки, как бы защищаясь.

Коршунов взял ее за руки, выше локтей, притянул к себе, хотел поцеловать. Майя оперлась руками о его грудь. Крик застрял в ее горле. Коршунов обнял ее за талию, поднял и понес к себе в спальню.

— Константин Николаевич! — пронзительно закричала Майя.

Он повалил ее на кровать, стал расстегивать пуговицы платья.

— Что вы делаете?! — не своим голосом крикнула Майя.

— Тише, моя дорогая, сына разбудишь. — Коршунов начал стягивать с нее платье.

Майя приподнялась и наотмашь ударила его по лицу, а сама соскочила с кровати.

Коршунов схватился за щеку. Майя пошла к двери, но ее опередили. Константин Николаевич подбежал к двери и закрыл ее на ключ.

— Откройте! — повелительно сказала Майя.

— Не открою, — с кривой улыбкой ответил Коршунов и попытался ее обнять.

— Пустите!

— Не пущу.

За дверью послышалось:

— Мама, мама!..

— Я здесь, сынок! — громко ответила Майя.

С той стороны дверь толкнули:

— Мама, почему ты там? Мама!.. Иди сюда!..

Коршунову ничего другого не оставалось, как выпустить Майю. Майя с гордо поднятой головой, немного пошатываясь, прошла мимо Коршунова.

Вскоре Семенчик угомонился. Коршунов смочил холодной водой щеку и лег спать…

Проснулся он поздно. Голова немного побаливала. Коршунов подошел к зеркалу.

«Хорош, — подумал он, — под глазами мешки, щека покраснела и как будто припухла. — В нем начала закипать злость. — Ну, погоди, с…, не нынче, так завтра я тебя обломаю, не таких обламывали…»

Коршунов оделся и вышел в гостиную. Майи там не было. На столе все стояло так, как она вчера оставила вечером.

«Что-то не торопится сегодня с уборкой», — подумал он и постучал к горничной в комнату. Ему не ответили.

— Долго спишь! — громко сказал Коршунов. — Я ушел в главную контору корпорации. Обедать приду вовремя.

V

Теппан сидел у себя в кабинете и потирал виски. Он всегда потирал виски, когда о чем-нибудь мучительно думал. На днях он принял у себя выборных от всех приисков и предупредил, что если 8 марта забастовка не будет прекращена, все рабочие будут уволены и по суду выселены из бараков. На работу 8 марта никто не вышел, и Теппан отдал приказ об увольнении всех рабочих. Уволить-то уволили всех до единого, но рабочие не подчинились судебным исполнителям и бараков не освободили. Тогда Теппан приказал всех забастовщиков и смутьянов выселить силой. Вчера с самого утра на ноги была поднята вся полиция. Вооруженных до зубов полицейских у каждого барака встречала живая стена. Не действовали ни грозные окрики господина Курдюкова, ни вид остросверкающих штыков. Было ясно, что рабочие настроены решительно и готовы оказать сопротивление. А это не входило в расчеты Теппана, он понимал, что, если на приисках начнутся волнения, он не сможет подавить их имеющимися в его распоряжении силами. А подкреплений надо долго ждать. И Теппан, скрипя зубами, распорядился отвести полицейских.

Главный инженер только собирался послать за Коршуновым, но тот сам уже тут как тут, вошел без стука, хмуро поздоровался и сел, не ожидая приглашения.

— Это вы приказали вчера арестовать всех выборных? — без предисловий спросил Коршунов.

— Я. А что? — Теппан откинулся на спинку венского стула.

— Опрометчиво поступили. Не надо было всех.

Теппан не терпел, когда ему перечили или не соглашались с ним, и потому резче, чем следовало бы, ответил:

— Не ваше дело.

— Нельзя, чтобы рабочие думали, будто единственная вина арестованных в том, что они — выборные, — спокойно начал внушать Теппану Коршунов. — В другой раз они не пришлют к нам выборных. Или вы уже исключаете возможность переговоров с рабочими?

— Нет, не исключаю, — в том же раздраженном тоне ответил Теппан. — Но я не хотел бы иметь посредников вроде вас, господин Коршунов. Вы зачем разрешили рабочим жаловаться на нас товарищу прокурора господину Преображенскому?

— Не разрешил, а посоветовал.

— Зачем? Вместо того чтобы делать все возможное для прекращения забастовки, вы разжигаете ее.

— Вы полагаете, что прошение рабочих, поданное на имя товарища прокурора, способно еще больше разжечь страсти забастовщиков? А я думаю, наоборот, что отвлечет их от более опасных действий. А что вы, господин Теппан, будете делать, если в один прекрасный день рабочие огромной толпой придут к главной конторе с прошениями?

Тонкие губы Теппана побелели:

— Не смейте!..

— Я вам хочу подсказать, что в таком случае надо будет сделать, — спокойно продолжал Коршунов. — Вы способны меня выслушать? Мы условились, что товарищ прокурора примет прошения в главной конторе. В воскресенье. Стало быть, в воскресенье забастовщики придут сюда. Не менее трех-четырех тысяч. Их надо встретить огнем.

— Чем? — не понял Теппан.

— Огнем. Александр Гаврилович. Ружейно-пулеметным огнем, как на войне.

— Да вы что? — вырвалось у Теппана.

— Вы находите это невозможным? — насмешливо спросил Коршунов.

— По чьему распоряжению должен произойти… расстрел?

— По вашему, Александр Гаврилович. По вашему. Вы облечены чрезвычайными правами, так действуйте!

Теппан встал, прошелся по кабинету. Правый карман брюк оттягивал заряженный пистолет. Он мешал, тем не менее главный инженер последнее время с пистолетом не расставался. Даже когда он принимал выборных, оружие лежало на столе, под газетой.

— Надо сейчас же вызвать ротмистра Трещенкова и отдать ему необходимые распоряжения, — сказал Коршунов.

— А что написано в жалобе рабочих? — полюбопытствовал Теппан.

— Жалоба как жалоба. Забастовщики оспаривают арест членов стачкома и выборных и требуют их освободить. Все это они называют произволом и беззаконием. — Коршунов умолчал, что текст прошения он составлял сам.

Теппан сел за стол и сказал:

— Пригласите ко мне господина Трещенкова.

Ротмистр Трещенков не заставил себя долго ждать. Он вошел в кабинет неслышными шагами, — Теппан приучил всех по коврам ходить тихо, — чисто выбритый, надушенный. Медные пуговицы сверкали, как золотые.

Теппан небрежным жестом пригласил его сесть. Трещенков с независимым видом сел, закинул ногу за ногу.

— Не знаю, то, что я вам сейчас сообщу, будет для вас новостью или вы уже тоже знаете?

— Что именно? — спросил ротмистр.

— В это воскресенье забастовщики намерены осадить главную контору, разрушить здание и расправиться с чиновниками корпорации. Вам об этом известно?

Ротмистр отрицательно покачал головой.

— Так вы ничего не знаете? — удивился Теппан. — Ну, знаете… Вы же в полном неведении. В воскресенье тысяч пять забастовщиков двинутся к Надеждинскому прииску, прямо к главной конторе.

— Вы не сказали о главном, Александр Гаврилович, — подлил масла в огонь Коршунов. — Забастовщики намерены напасть на воинскую команду и обезоружить ее.

Трещенков вскочил, звеня шпорами, потом опять сел:

— Из каких источников вам стало сие известно?

— Из самых верных, господин ротмистр, — ответил Теппан, — так что прошу быть начеку. Думаю, вам не надо подсказывать, что делать?

— Вы мне предоставляете свободу действий? — спросил Трещенков.

— Разумеется. Как только увидите, что толпы движутся к зданию главной конторы, вы вольны будете поступить, как найдете нужным.

— Они не пройдут, — тоном клятвы сказал ротмистр. — Патронов у нас достаточно.

— Я одобряю вашу решительность, господин ротмистр. Но пока сохраняйте все, что вы тут услышали, в полнейшей тайне.

Коршунов одобрительно закивал головой.

— Они не должны знать, что нам известны их гнусные намерения, — продолжал Теппан. — Пусть свершится то, чего не миновать. Господь бог простит нас, а государь не взыщет. На вас вся надежда, господин ротмистр.

— Слушаюсь, — вскочив, сказал Трещенков. — Я исполню свой долг до конца. Можете на меня положиться.

— Полностью полагаюсь. Вы свободны, господин Трещенков.

Когда ротмистр ушел, Теппан пристально посмотрел на щеку Коршунова.

— Кто это вас разукрасил, господин Коршунов?

Коршунов смутился.

— Что, заметно?

— Если приглядишься.

— Пустяки, господин Теппан. Пройдет раньше, чем кончится эта проклятая забастовка.

— Я бы хотел наоборот, — пряча улыбку, сказал Теппан.

Коршунов заглянул в глаза Теппану и просительным тоном сказал:

— Я слишком часто надоедаю вам, Александр Гаврилович, своими просьбами.

— Какая у вас просьба, Константин Николаевич? — с готовностью спросил Теппан.

— Распорядитесь выпустить в воскресенье якута, арестованного в числе четверых членов стачкома. Фамилия его Владимиров.

Теппан удивился:

— Вы меня озадачиваете, Константин Николаевич. Может, вы объясните, чем продиктована столь странная просьба?

— С удовольствием. Я хочу сделать этого якута нашим человеком, а для этого нужно, чтобы он был на свободе.

— А почему именно в воскресенье, а, скажем, не в субботу или в понедельник? Вы меня все больше и больше удивляете.

— Непременно в воскресенье, — упрямо сказал Коршунов.

— Хм… А что скажет иркутское жандармское управление?

— А это вы предоставьте мне. Я сам с ними объяснюсь.

— Господин Курдюков может меня ослушаться.

— Он не посмеет. Вы здесь верховный правитель.

— Ладно, распоряжусь, — сдался Теппан. — Значит, в воскресенье. — Делая у себя на календаре пометку, главный инженер вдруг спросил: — Нынче ночью вы были с женщиной?

Вопрос был задан так неожиданно, что Коршунов опешил.

— Да…

— С кем же?

— С Марией, — поспешно ответил Коршунов.

Теппан пристально посмотрел на горного инженера.

— Мария была со мной, — невозмутимо сказал он.

— Вот как, — оживился Коршунов, — значит, полная преемственность. Ваш предшественник передал вам не только дела, но и любовницу. А что же она говорит о ваших мужских качествах?

— Поразительная женщина, — начал восхищаться Теппан. — Делает из человека лимон.

— Да-да, я от многих это слышал. Очень рад за вас.

Чтобы не остаться в долгу. Теппан прямолинейно спросил:

— Ну, так кто же вам дал оплеуху?

Коршунов, помолчав, ответил:

— Моя горничная.

— О-о! — Теппан пристально посмотрел на Коршунова. — А вы шутник, Константин Николаевич.

Придя на обед, Коршунов не застал Майю. В квартире было не убрано, холодно. В кабинете, на кресле, лежала одежда, которую Коршунов справил для Майи. На столе лежало сорок рублей — это Майя оставила свой заработок, выданный ей наперед, и десять рублей, которые она не успела отработать.

Коршунов пересчитал деньги, бросил их на стол, прошел в спальню. Там все было так, как он оставил утром: постель измята, одеяло валялось на полу. Инженер поднял одеяло, бросил его на кровать.

Через час в квартире Коршунова хозяйничала Стеша. В кабинет она вошла без стука, бросила на хозяина беглый взгляд — так смотрят на предмет, который надо бы передвинуть, — и, нагнувшись, стала скатывать ковер. На Стеше был совершенно новый ситцевый халат, явно коротковат на нее, плотно облегающий полнеющую, но еще стройную фигуру. Коршунов не отводил взгляда, когда Стеша, поворачиваясь к инженеру спиной, низко наклонялась…

Евстигней в таких случаях по-собачьи взвизгивал и говорил: «Стеша, закройся, сука, или я тебя тут же накрою прямо…» — «Напужал, — смеялась Стеша. — Попробуй подойди. Ка-ак двину!»

Но угроз она своих не осуществляла. Когда Евстигней, теряя над собой власть, подходил, Стеша, похохатывая, задом прижимала его к стене.

«Ой, Евстигнеюшка, Евстигнеюшка… — словно на кипяток дула она… Потом распрямлялась, широко открытым ртом ловила воздух. — Сладко, — тоном непорочного дитяти говорила Стеша, закатывая глаза. — Тепло пошло, пошло…» — Она гладила себя по животу.

Все время, пока Стеша подметала пол, расстилала выбитый ковер. Коршунов, не меняя положения, смотрел на нее. Стешу это начинало злить. А когда Стеша злилась, она делалась отчаянной и находчивой.

— Душно, — сказала она, расстегивая на халате пуговицы. — Константин Николаевич, можно, я сниму халат?

Не дождавшись ответа, Стеша подошла к окну, решительным движением опустила гардину с тяжелой бахромой. Кабинет наполнился полумраком. Стеша сняла с себя халат и села Коршунову на колени.

— Пошла вон, — невозмутимым голосом сказал Коршунов.

— Ой, Константин Николаевич, какой вы строгий… Ой, какой строгий… — ерзая, приговаривала она.

Коршунов столкнул ее, встал, поднял гардину и снова сел в кресло.

— Разденься, — сказал он. — Хочу посмотреть, как ты сложена.

На щеках Стеши вспыхнул густой румянец.

— Хитрый… — нараспев сказала она, не спуская с Коршунова удивленных глаз.

— Раздевайся, дура! — прикрикнул он. В глазах у него стоял хищный блеск.

Стеша послушно сняла с себя все, до последней нитки, повертелась и, приплясывая, стала приближаться к Коршунову.

К себе он ее не подпустил.

— Пардон, мадам, — сказал Коршунов с издевкой в голосе. — Вы не в моем вкусе.

Стеша постояла перед ним, подбоченившись, и ядовито ответила:

— Был бы ты мужик, как все, думаешь, я бы оголилась у тебя на глазах? Да ни в жизнь! — И, не обращая на Коршунова ни малейшего внимания, оделась.

Майя с Семенчиком вернулись в землянку, которую они снимали до этого. Весь день и всю ночь она проплакала, коря себя за то, что, соблазнившись хорошим заработком, пошла горничной к человеку, который замышлял против нее худое. Ей казалось, что уже произошло что-то очень постыдное для нее, чего Федор ей не простит, когда вернется из тюрьмы. Майя до крови искусала губы.

Днем Майю разыскала жена Волошина. Сам Волошин был в Бодайбо, поэтому его не арестовали, когда хватали выборных.

С утра на прииск заявились судебные исполнители. Они напомнили рабочим, что все сроки уже истекли, а бараки еще не освобождены.

Женщины, жены и вдовы, решили от своего имени написать жалобу и через доброго господина Коршунова передать ее самому государю. Добрейший Константин Николаевич не откажет в их просьбе, только надо сочинить бумагу пожалостливее. Среди женщин не было грамотных, и они вспомнили о Майе, которая умела читать и писать.

Майя оделась и молча пошла за Акулиной — так звали жену Волошина, смуглую рослую красавицу с низким голосом.

В бараке Майе дали бумаги, химический карандаш и сказали, чтобы она написала все, как есть, и наперебой стали диктовать. Какая-то женщина посоветовала начать жалобу с поклона царю, как пишут в письмах. Ее засмеяли.

Письмо царю получалось длинным, обстоятельным. В нем женщины изливали свои горькие обиды на золотопромышленников, которые не почитали их мужей за людей, кормили тухлятиной, обсчитывали, обвешивали, заставляли работать по двенадцати часов. Вынудили к забастовке. А нам, шахтерским женщинам, не было никакого спасения от чиновников корпорации, здоровых, холостых боровов. Пуще смолы они приставали даже к мужним женам, вынуждали к наложничеству, нарожали много внебрачных детей.

Последние слова вызвали оживление среди женщин. Они вслух, перебивая друг дружку, стали подсчитывать, сколько в их прииске прижито с чиновниками детей. Когда счет дошел до тридцати двух, невысокая крикливая женщина стала громко уверять, что еще не все — кого-то пропустили. В эти минуту каждая женщина искренне хотела, чтобы «бастрюков» оказалось побольше — надо же чем-то поразить воображение царя.

А теперь всех нас с малыми чадами и домочадцами в снег и стужу хотят выселить из бараков, — жаловались женщины, — лишить крова. Где ж это видано, чтобы среди зимы выгонять, малых детей под открытое небо?

Майя не очень была сильна в русской грамоте, но постаралась изложить в жалобе все, о чем ей говорили женщины. И когда прочитала написанное, многие прослезились, так складно и прочувствованно получилось.

Было решено, что отнесут Коршунову жалобу Акулина и Майя, женщины статные, красивые и неглупые. Если понадобится, они на словах добавят, что полагается.

Майе уже была знакома фамилия Коршунов, но она даже в мыслях не допускала, что это тот Коршунов, о котором говорил ей Федор. Об этом Коршунове все говорят только хорошее. Шутка ли, ему доверяют жалобу для передачи самому царю. Этот Коршунов, должно быть, не чета «добрейшему» Константину Николаевичу, который на самом деле оказался ужасным подлецом и лгуном. Майю всю передернуло при одном воспоминании о Константине Николаевиче.

Идя с Акулиной к Коршунову, Майя думала о том, что она непременно попросит его помочь ей добиться свидания с Федором.

В главную контору женщин пропустили не сразу. У подъезда стояло двое часовых. Они грели варежками уши, топали, проклиная сибирские морозы.

— Откуда вы, такие нежные? — насмешливо спросила Акулина.

— Южане мы, из-под Херсона, — ответил тот, что помоложе, круглолицый, губастый.

— Эх, согрела бы!.. — нараспев сказал второй, подмигнув Акулине.

— Сперва сопли вытри, — басом ответила Акулина.

Из подъезда вышел степенного вида чиновник с рыжей бородой. Он выслушал женщин и велел пропустить их.

Акулина первая переступила порог кабинета. За ней робко вошла Майя. За столом важно восседал Коршунов, склонившись над какой-то бумагой. Майя попятилась, увидя Коршунова. В кабинете больше никого не было, кроме Константина Николаевича… «Коршунов, — застучало в висках у Майи, — тот самый Коршунов… Константин Николаевич, хитрая лиса, коварный, злой человек».

Коршунов, увидя Майю, на какое-то мгновение растерялся, снял пенсне, стал протирать, потом нацепил их на нос, поднял бесцветные глаза на Майю. Тонкие губы изобразили подобие улыбки.

Акулина, кланяясь, подошла к столу, а Майя стояла у порога, глядя на Коршунова ненавидящими глазами. В этом взгляде столько было силы и презрения, что инженер испугался. Майя повернулась и вышла, сильно хлопнув дверью.

Акулина обернулась на стук и, не увидя Майи, смешалась.

— Что вас привело ко мне? — ласково спросил Коршунов, посмотрев прямо в глава присмиревшей Акулине.

Акулина молча положила на стол бумагу, исписанную рукой Майи, и просительным тоном сказала:

— Помогите нам, любезнейший Константин Николаевич, на вас одного, заступник наш, вся надежда. Не дайте в обиду!..

Инженер не спеша стал читать бумагу. Акулине показалось, что его уста тронула невольная улыбка при чтении. А может быть, только так показалось. А когда прочитал, поднял на красавицу Акулину свои светлые глаза, вздохнул сочувственно, что даже Акулине захотелось вздохнуть, и сказал: очень хорошо сочинена бумага — за душу берет. Жалко будет, если такая важная, такая душевная жалоба не попадет в руки государю. А она наверняка не попадет ему — не передадут придворные чины, упрячут под сукно как пить дать. Не лучше ли будет сию жалобу вручить товарищу прокурора господину Преображенскому. Кстати, предоставляется весьма благоприятный случай сделать это в нынешнее воскресенье. Присоединиться к мужчинам, которые придут большой толпой к главной конторе на прием к господину Преображенскому. Человек он добрый, верно служит своему государю, охотно выслушает и женщин, примет от них жалобу. Господин Преображенский очень благоволит к женщинам, называет их цветами жизни и, конечно же, поможет слабому полу, чем только сможет. Но для этого надо не полениться, переписать жалобу во множестве экземпляров — от каждой женщины жалоба! Это произведет впечатление на товарища прокурора господина Преображенского.

Акулина растроганно поблагодарила добрейшего Константина Николаевича за совет, хотя ее и подмывало спросить, зачем переписывать одну и ту же жалобу множество раз — ведь не будет же господни Преображенский читать все жалобы!.. Подумала так Акулина, но не спросила добрейшего Константина Николаевича. В пояс поклонилась ему, стрельнув карими глазами, и ушла, мягко ступая валенками по дорогому ковру.

Не успела Акулина вернуться в бараки, а добрейший Константин Николаевич тут как тут, ходит именинником, подсказывает, как начинать прошение на имя господина Преображенского: «Пишу лично от себя, будучи в здравом уме и твердой памяти. Всем сердцам и душой я вместе с забастовщиками и посему требую: освободить всех арестованных товарищей, они ни в чем не повинны. Как только арестованные будут освобождены, мы ни единого дня не останемся в этой дыре! Как только корпорация выдаст деньги на проезд по железной дороге, все тотчас же соберемся и уедем восвояси, на родину».

— Не забудьте, братцы, в воскресенье к двенадцати часам прийти к главной конторе. Пусть в руках у каждого будет эта жалоба!.. Собственно, это не жалоба, а законнейшие требования, подлежащие немедленному исполнению. В конторе вас будет ждать товарищ иркутского прокурора господин Преображенский.

— А придут ли господа в воскресный день? — усомнился кто-то из рабочих.

Коршунов замахал руками, призывая к спокойствию:

— Братцы! Все, кому нужно, придут! Будет господин Преображенский, буду я с самого утра, придет господин Теппан! Пусть попробует не прийти. Придет, никуда он не денется, тем более что он решительно предупрежден и обещал быть в воскресенье на месте! Придет!..

В бараках были мобилизованы все грамотеи для переписи текста жалобы. Майя два дня не разгибала спины, исписала большую стопку бумаги, переписывая текст, который она заучила наизусть. От натуги у нее болели пальцы и спина. Никогда не думала, что от писанины можно так смертельно устать.

К вечеру Коршунов едва передвигал ноги: шутка ли обойти столько бараков, с такой массой народа переговорить, делать вид, что ты всей душой с ними, притворяться, лгать, изворачиваться Бррр!.. Когда все это кончится? Он вошел в кабинет Теппана, без приглашения сел в кресло и закурил. Константин Николаевич курил редко, в исключительных случаях, когда нужно было хоть намного успокоить нервы.

Теппан встретил горного инженера кривой улыбкой, которую так не любил Константин Николаевич. Но ведь не скажешь этому щеголю, ничтожеству: «Прекратите улыбаться!»

— Ну-с, что нового, любезный Константин Николаевич? — с убийственной любезностью спросил главный инженер. — Чем порадуете?

— Насчет якута Федора Владимирова распорядились, Александр Гаврилович? — в свою очередь спросил Коршунов.

— Простите, Константин Николаевич, запамятовал. Завтра с утра непременно распоряжусь.

— Не нужно, — сказал Коршунов.

— Передумали? Ну что ж, так, стало быть, надо. Я, конечно, не спрашиваю, чем продиктовано…

— Благодарю, — перебил Теппана Коршунов. — Надо бы запретить проживание на приисках его жене Марии Владимировой.

— Марии?

— Эта женщина ведет среди рабочих непозволительные разговоры и весьма дурно влияет на чернь. Я имел случай лично в этом убедиться.

— Вы начинаете воевать с женщинами, инженер. Но ведь это ваша бывшая горничная, если не ошибаюсь?

— И любовница, — вызывающе сказал Коршунов. — Теперь ваше любопытство удовлетворено?

— За связи я вас не порицаю, Константин Николаевич. — Теппан похлопал Коршунова. — В одеждах Адама и Евы все равны. Но нельзя же быть таким жестоким. Или чем-то не угодила?

— Она революционерка.

— Тем более. В этом особая прелесть! Спите с ней, и пусть живет на здоровье. Рожает вам детей. — Теппан явно издевался.

— Перестаньте.

— Уж не отвергла ли она вас?

Это было слишком. Коршунова даже передернуло всего. Он встал, собираясь уйти.

— Успокойтесь, Константин Николаевич, все будет по-вашему. Мстительное чувство я уважаю, даже если речь идет о женщине. Мы выселим вашу любовницу, коль вам так угодно.

Коршунов вышел из кабинета, оставив дверь открытой. Он не решился хлопнуть дверью.

VI

Вчера Майя весь день писала на прииске жалобы, устала с непривычки и потому утром не спешила вставать. К утру в землянке стало холодно. Майе не хотелось вылезать из-под одеяла, она лежала, стараясь еще уснуть.

Во двора у землянки послышался топот и треск льда на замерзших лужах. Кто-то остановился у двери.

«Наверно, опять пришли звать меня переписывать жалобы», — подумала Майя и, быстро встав, начала одеваться.

Дверь снаружи дернули, потом сильно постучали. Так иногда стучал Федор, возвращаясь поздно домой. Сердце Майи гулко забилось, дыхание перехватило. «Федор», — чуть не крикнула она и, подбежав к двери, побелевшими губами спросила:

— Кто там?

Незнакомый мужской голос громко спросил по-русски:

— Мария Владимирова здесь проживает?

«Не с Федором ли что-нибудь случилось?» — подумала Майя и почувствовала, что у нее холодеют ноги. Она открыла дверь.

У порога стоял урядник. Не ожидая приглашения, он вошел в землянку и зычным голосом спросил:

— Это вы. Мария Владимирова?

— Да, я… — совсем не слышно ответила Майя.

Урядник открыл палку, которую до этого держал под мышкой и, послюнявив палец, стал перелистывать какие-то бумажки. Наконец, он разыскал нужную бумажку, откашлялся в кулак и прочитал: «Основываясь на указаньи, данном корпорацией „Лена Голдфилдс“, мировой судья предписал воспретить жительство на приисках Владимировой Марии за противоправительственную агитацию среди рабочих…»

— Что-что?.. — не поняла Майя.

— «Во исполнение постановленья господина мирового судьи оную Владимирову Марию в трехдневный срок выселить за пределы приисков, принадлежащих корпорации».

Майя наконец поняла, чего от нее хотят, и спросила:

— А куда мне деваться?

Урядник развел руками:

— Куда хотите. Вам дается три дня. Извольте расписаться. Вот тут… Тэ-э-кс. Благодарю-с. Итак, три дня. Сегодня у нас пятница, суббота, воскресенье — долой. Во вторник приду проверю. В случае чего — выселим по этапу. Предупреждаю.

— Куда же я пойду?

— Ну, хотя бы в Бодайбо. Власть корпорации на Бодайбо не распространяется. Если переедешь туда, — перешел урядник на «ты», — там тебя никто не тронет… Тэ-экс, поняла?

Когда урядник ушел, Майя долго стояла, не двигаясь, словно ее оглушили ударом. «За антиправительственную агитацию среди рабочих». Она плохо понимала смысл этих слов, но каким-то седьмым чувством поняла, откуда пришла напасть — от Коршунова. Это он вчера и позавчера видел ее в бараках и, наверно, заявил в полицию. О, будь ты проклят, изверг, предатель! Как же она могла так опростоволоситься? Жить у него в доме и даже не предполагать, что это — Коршунов, о котором ей Федор говорил на свидании. Ох, если бы она знала!..

Майя опустилась на орон и навзрыд заплакала. Семенчик проснулся и спросил:

— Ты чего, мама, плачешь?

Майя подошла к сыну, прижала его к груди и еще громче разрыдалась.

VII

Воскресный день четвертого апреля выдался теплым, солнечным. У всех было праздничное, радостное настроение. Через неделю — пасха. Сегодня тоже вроде праздника — все собрались идти в главную контору. По этому случаю мужчины побрились, приоделись получше, женщины тоже принарядились. Прошение на имя господина Преображенского каждый спрятал поближе, чтобы потом не искать, когда подойдут к главной конторе.

День только начинался, до условленного времени еще далеко, поэтому не торопились. К Андреевскому прииску скоро должны были подойти рабочие Константиновского и Александровского приисков. Парни, забравшись на крыши бараков, наблюдали за дорогой. Среди них был и сын Завалина — Пашка. Пошел уже третий год, как он работает на шахте с отцом. У него тоже в грудном кармане лежит прошение. Пашка возбужденный, ни минуты не посидит на месте. Он первый увидел на дорогие людей, слез с крыши, вбежал в барак:

— Идут, идут!

Рабочие Андреевского прииска высыпали из бараков, вышли на улицу, чтобы встретить товарищей. Люди валом валили вдоль раки Бодайбинки, слышны были оживленные разговоры, смех.

— Добрый день! — громко поздоровался Волошин.

Рабочие жали друг другу руки, некоторые обнимались — так как оказывались или односельчанами, или вместе отбывали ссылку.

Откуда приехали два месяца назад Иван Волошин и его жена Акулина на Бодайбинские золотоносные прииски, никто не знал. Знали только, что Волошин искусный слесарь, непьющий, скромный, немногословный человек, к которому сразу как-то все потянулись. Иван часто бывал в Бодайбо, а когда его спрашивали, зачем он чуть ли не каждую неделю ездит в город, Волошин уклончиво отвечал:

— Все дела. То деньги надо послать родным, то инструмент купить. И никак костюм не куплю себе подходящий.

Говорили, будто на днях Волошин перевел из Бодайбо большую сумму денег в Швейцарию, и, когда его спросили, кому он послал перевод, услышали ответ:

— Одни мой знакомый, которому я должен деньги, уехал в Берн. Долг я ему частями отправляю туда по почте.

Но странное дело, на имя Волошина из иностранных государств все чаще поступали денежные переводы. Волошин получал по почте в Бодайбо эти деньги и сдавал их в забастовочный фонд.

Солнце пригревало по-весеннему. На стенах бараков, с наружной солнечной стороны ожили зеленые мухи. Они походили на шляпки вбитых гвоздей.

Собравшиеся рабочие стали делиться последними новостями. На днях во многие шахты хлынула вода. Администрация не на шутку испугалась и обратилась к лесорубам: переходите к нам в шахты, много денег будете зарабатывать. Лесорубы, которые тоже в дни забастовки не работали — в крепежном материале нужды не было — ответили отказом. Тогда рабочие добровольно спустились в шахты, заделали щели и трещины, через которые поступала вода, и опять возвратились в бараки. А администрация было обрадовалась — думала, что рабочие решили прекратить забастовку.

Когда рабочие трех приисков собрались, Иван Волошин залез на кучу дров и снял шапку. Весенний ветерок шевелил его мягкие волосы, похожие на пожелтевшую траву-мятлик.

— Товарищи, — начал он речь, — сейчас мы все пойдем к главной конторе вручать сознательные записки прокурору. Я лично считаю, что это напрасная затея, ничего она не принесет, наших заключенных друзей и товарищей не освободят. Но я и мои товарищи, которые так думают, подчиняемся воле народа и идем вместе со всеми. Но будьте настороже и не поддавайтесь на провокации. Кто выпил хотя бы капельку, пусть лучше остается дома. Ни одного лишнего слова. Ни в коем случае не вступать в перебранку с полицейскими, урядниками, стражниками, солдатами. Даже если они начнут вас толкать и теснить. Мы идем не к друзьям, а к своим классовым врагам, капиталистам. Мы должны показать им свою сплоченность, твердость, дисциплину.

— А не пальнут ли они по нас из ружей? — спросил кто-то из толпы.

Стало тихо. Все ждали, что Волошин ответит.

— Не исключено, что по нас откроют стрельбу, — как можно громче сказал Волошин. — Царю не впервые стрелять в народ. Не думаю, чтобы жандармский ротмистр Трещенков бросал слова на ветер, угрожая рабочим расстрелом.

По толпе прокатился шум.

— Пусть только попробуют!.. Костей потом не соберут!.. Пролетарии заставят их ответить!.. — слышались голоса. — Стрельбой нас не испугать!.. Пошли-и-и!..

Волошин соскочил с дров. Толпа двинулась к Пророко-Ильинскому прииску. Пророко-ильинцы уже тоже вышли на дорогу, ждали, когда подойдут рабочие из других приисков.

На поляне опять провели митинг. С речью снова выступал Волошин, предупредил рабочих насчет возможных провокаций.

Было условлено, что все шествие встретится у Сапун-горы, возле моста через Бодайбинку, от которого идет окружная дорога в Надеждинский прииск.

Шли шутя и смеясь. Веселое, праздничное настроение не покидало людей. Тысячи ног, чавкая по грязи, обходя тающие сугробы и лужи, шли по дороге и ее обочинам. Кто-то лихо запел:

Песню подхватили:

Веселая, неуемная песня катилась над огромной толпой, отзываясь мощным эхом.

В церкви Надеждинского прииска сегодня службы не было. Пошел слух, что священник заболел. Наиболее ревностные прихожане пошли к попу разузнать, какая на него хворь напала. Оказалось, поп совершенно здоров и трезв. У него спросили, почему нет сегодня воскресной службы. Поп, поглаживая белую бороду, ответил:

— Господин Теппан велел отслужить вечернюю службу вместо обедни. Так что приходите поклониться всевышнему.

На самом деле заутрени и обедни не было потому, что ротмистр Трещенков с раннего утра поставил на колокольне двух солдат держать под наблюдением дороги. Сам ротмистр стоял внизу, в ограде, поминутно задирая голову.

— Ну что, никого не видно? — спрашивал он у солдат.

— Кругом — ни души, вашбродь… — отвечали ему с колокольни.

Было приказало всем солдатам находиться в казарме в шинелях, при винтовках и патронах. Солдаты недоумевали:

— Чтобы это значило? С раннего утра подняли по тревоге. И не ведут никуда и отбоя не дают.

— Люди в воскресенье отдыхают, а мы с ружьями в обнимку, — посетовал на судьбу молодой, безусый солдат.

— Ты бы не прочь с бабой в обнимку!.. Ха-ха-ха!..

— Да куда ему с бабой справиться! Баба ж не конфетка!.. Го-Го!

Когда наступил поддень, ротмистр, уже в который раз, вынул серебряные часы, щелкнул крышкой.

«Ложная тревога, — подумал он. — Нет никого».

Трещенков приказал сменить посты на колокольне, велел покормить обедом роту. Сам тоже отлучился пообедать. А когда вернулся, услышал с колокольни высокий, встревоженный голос караульного:

— Идут!..

Ротмистр как можно спокойнее спросил:

— Много?

— Много!.. Не менее тысячи… Много их!..

По спине ротмистра пробежал озноб. Когда Трещенков пугался, у него срывался голос. Стараясь говорить на самых низких тонах, он осведомился, с какой стороны идут.

— С Пророко-Ильинского, по дороге… Конца-края нет!..

— Спуститесь! — скомандовал Трещенков, а сам побежал в казарму.

Раскрасневшийся ротмистр, настежь распахнув дверь, влетел в казарму.

— Выходи строиться! — закричал он, метаясь по казарме.

Солдаты выбежали во двор, выстроились.

— За мной, шагом марш, — подал команду ротмистр и почти бегом повел солдат по направлению к мосту.

Шагах в трехстах от моста Трещенков расставил солдат поперек и вдоль дороги, образуя мешок.

— Винтовки заряди-ить!.. — подозрительно высоким голосом скомандовал ротмистр.

Беспорядочно защелкали затворы. Перед солдатами стоял горбатый мост. За мостом, по ту сторону Бодайбинки, маячила голая, каменная гора. Уж не решил ли ротмистр бить по той горе? Но не видно было никаких мишеней.

Вскоре стали слышны песни, громкие разговоры. Шум голосов приближался. Солдатам не видно было, кто там поет и разговаривает. Справа теснились штабеля леса, слева на холме, у речной излучины, стоял недавно построенный склад. За этим складом прятались сорок конных стражников под командой урядника Тюменцева в ожидании дальнейших распоряжений. Стражники были подчинены полицмейстеру Оленникову.

К солдатам подошли Теппан и Коршунов. Солдаты каменными истуканами застыли у дороги, ничего не понимая.

— Вы готовы, господин ротмистр? — спросил главный инженер.

— Так точно, готовы!

— Мы тут с господином Коршуновым посоветовались… Господин Коршунов пойдет к рабочим. Он встретит их за мостом и постарается уговорить вернуться. Возможно, они его послушаются. А ежели не удастся остановить толпу, он отойдет вправо, — предупредил Теппан. — Смотрите, не подстрелите его.

— Слушаюсь… Первый залп, господин Коршунов, мы дадим вверх. Как только услышите, ложитесь прямо в кювет. И не вставайте.

— Ладно, — буркнул Коршунов. По всему видно было — нервы у него напряжены до предела, даже заметно, как предательски дрожал подбородок. К мосту инженер шел, вобрав голову, не спеша. Медленно перешел мост, остановился под Сапун-горой, саженях в двухстах от того места, где стояли солдаты, на перекрестке. К перекрестку справа, от Липаевского прииска и слева, от Федосиевского прииска шло много народа. Толпы были оживленные, говорливые. У Коршунова от страха подкосились ноги, он стал смотреть, на что бы присесть. Кругом было мокро и слякотно. Таявший снег вдруг стал терять свой собственный цвет, начал багроветь. Коршунов замотал головой, будто хотел стряхнуть это видений… Его начало поташнивать.

Передние рабочие заметили Коршунова, с улыбающимися лицами побежали к нему.

— Константин Николаевич, заступник наш!.. Как хорошо, что вы нас встретили!.. Мы знали, что и вы с нами пойдете!.. — восклицали рабочие.

Все, кто был впереди, увидели на дороге, за мостом, солдат. Коршунова засыпали вопросами:

— Добрый господин, зачем солдат выставили у дороги?.. Нас что, не хотят пускать?.. Дорогу-то совсем перегородили.

Коршунов стоял, разводил руками. Вид у него был жалкий, растерянный.

Подошел Иван Волошин.

— Надо бы послать человека спросить у солдат, зачем они стали на дороге и долго ли они так будут стоять, — сказал он.

— Увидят людей и посторонятся, — ответил Коршунов, протирая пенсне, — должны посторониться.

— Должно быть, выгнали солдатиков на учение, — сказал кто-то из рабочих. — Тоже жизнь!..

— А чего нам бояться-то, — зашамкал беззубым ртом какой-то старик в драной заячьей шапке. — Ежели остановят, наш добрый Константин Николаевич замолвит слово, и они пропустят. Константин же Николаевич с нами идут.

Волошин видел, что с Коршуновым творилось что-то неладное: он, казалось, сильно чем-то перепуганный, даже с лица переменился. Без конца протирал пенсне, избегая смотреть на людей.

«Нужно держаться возле него, не выпускать из виду, — подумал Волошин, беспокойно поглядывая за мост, где неподвижно стояли солдаты. — Ох, не к добру это».

Коршунов боком-боком пошел к правой обочине дороги, ближе к кювету Волошин последовал за ним.

Задние зашумели, напирая на передних:

— Почему стоим?.. Пошевеливайтесь там!.. Пошли-и!..

Нетерпеливых попытались остановить:

— Вы… Потише там!.. Видите, солдаты стоят поперек дороги!..

— Ну и пусть стоят, жалко, что ли?.. Постоят и уйдут!..

Трещенков нервно прохаживался за спиной у солдат, поглядывая за мост. Похоже было, что толпа не послушалась Коршунова. Вот он отделился от толпы, пошел вправо… Трещенков стал прикидывать глазами, где лучше всего остановить толпу пулями. От моста до перекрестка двести саженей. В этом месте по обе стороны дороги стояли штабеля крепежного леса и бревна. Дорога как будто была зажата с двух сторон.

«Как только передние подойдут к мосту, прикажу стрелять», — решил про себя ротмистр.

Плотная людская масса приближалась к мосту. Трещенков крикнул сорвавшимся голосом:

— Приготовиться к стрельбе!

Солдаты вскинули винтовки, сверкнули штыки.

Волошин увидел первым, что солдаты изготовились к стрельбе, снял шапку и громко закричал:

— Товарищи, остановитесь!.. Остановитесь!..

Людская лавина как будто на мгновенье остановилась.

В это время Коршунов крикнул:

— Поднимайте вверх сознательные записки!

Рабочие, как по команде, вынули бумажки и подняли вверх. Они забелели над головами, словно падающий снег.

— Стрелять выше голов!.. Огонь! — опять перешел на визг ротмистр.

Сухо затрещали выстрелы. Коршунов упал в кювет, лицом вниз.

Волошин, который видел это, громко скомандовал рабочим:

— Ложитесь!

Но залечь нельзя было. Люди плотно сбились, сзади напирали.

— По толпе залпами, огонь!..

Теппан стоял рядом с ротмистром, покусывая мундштук. Когда опять затрещали выстрелы, главный инженер прикрыл ладонями уши. Он заметил, что некоторые солдаты не очень целятся в людей, стреляют, лишь бы стрелять.

«Скоты!..» — зло подумал Теппан.

Волошин упал в кювет, недалеко от Коршунова. Инженер схватил его за одежду, потянул глубже, к себе. Волошин с силой оттолкнул Коршунова от себя.

— А-а-а!.. — закричали передние. — Убийцы!.. За что?..

Над головой у Волошина свистели пули. Задние поняли, наконец, что по людям открыли огонь, и отхлынули. Передние с криком стали разбегаться, прятаться за штабеля и бревна. Некоторые падали, не добежав до укрытия. Слышались стоны, плач, проклятия. Это кричали раненые.

Подход к мосту был усеян трупами.

В полдень Майя пошла к Бодайбинке по воду. У перекрестка она увидела много людей. Майя нарочито пришла к реке в это время, чтобы увидеть тех, которые пойдут к прокурору требовать выпустить из тюрьмы заключенных. Это они идут выручать из беды ее Федора… Чувство благодарности к этим добрым русским людям захлестывало Майю. Не нынче, так завтра Федора выпустят из тюрьмы, она на коленях вымолит у него прощения, и они опять заживут по-прежнему. Уедут куда-нибудь отсюда, возможно, даже вернутся на родину. Вот только как Федор разыщет их, если они с Семенчиком переедут в Бодайбо? Вся надежда у Майи была на Волошина, что он поможет ей найти приют в городе. И поможет ей деньгами. Он уже помогал.

Но почему они стоят, чего ждут? Почему напролом не идут к главной конторе?.. Нет, пошли… Идите, родные мои… Ослушаться можно одного, двоих… десятерых, но когда о чем-то просят или требуют вот столько народа, попробуй, не сделай, как они хотят. Опять остановились… Из-за моста послышался какой-то треск. Толпа как бы отшатнулась назад. Снова треск… Потом крик громкий, отчаянный. Кричало много людей. Передние стали падать, задние отхлынули и бросились врассыпную…

Страшная догадка резанула Майю по мозгам: «Убивают…» Она бросилась бежать наверх, оставив ведро. Страшный треск сопровождал ее до самой землянки, Майя вбежала в землянку, упала на орон, вниз лицом, закрыла руками уши.

Придя в себя. Майя, наказав Семенчику не выходить из землянки, побежала в первый барак к рабочим. В бараке было пусто. Вдруг дверь распахнулась, в барак вбежала женщина. Она кричала, как по покойнику, рвала на себе волосы. Майя подбежала к женщине, подвела к койке, посадила.

— Ой, убили, убили, убили… — как помешанная повторяла женщина, сжимая руками голову.

В барак одна за другой входили женщины. Одна из них бросилась к той, которая оплакивала покойника:

— Жив твой сынок… Жив Пашка. Его только поранили. Слышишь, Прасковья?

— А?.. — Прасковья подняла опухшее от слез лицо, протянула к женщине руки. — Где он?..

В барак вошел мужчина. Он весь был заляпан грязью. Даже на лице у него была глина и запекшаяся кровь.

— Вот он видел твоего Пашку, — сказала женщина, показав на мужчину.

— Я его нес на себе до больницы. Плох твой Пашка. Пуля прямо в грудь… Еще дышал. — Мужчина стал снимать с себя грязную, мокрую одежду. — Сегодня многие не досчитаются своих…

— А моего не видел? — спросила белокурая беременная женщина.

— А моего?.. А моего?.. — хором стали спрашивать женщины.

— Всех видел!.. — стараясь перекричать женщин, ответил мужчина. — А что с ними — потом увидим. Если не убили и не поранили, вернутся. А где моя Матрена?

— Она вместе со всеми пошла.

— Что ж мы сидим, бабоньки? — спохватилась невысокая, полногрудая женщина. — Пошли к мосту.

— Погодите ходить туда, — остановил их мужчина. — Или стражникам под шашки захотели? Они на лошадях там рыскают, не дают подбирать убитых. Эти сволочи прятались за складом. Как только перестали стрелять, выскочили из-за угла и давай шашками рубить, лошадьми топтать людей. — Мужчина скрипнул зубами.

Майя еще немного постояла и пошла домой, потрясенная увиденным и услышанным. Дома она накормила Семенчика и уложила его спать. Сама тоже поужинала и прилегла на орон, хотя было еще рано. Ей хотелось забыться во сне.

Майя долго пролежала с открытыми глазами, пока сон постепенно не сморил ее. Она увидела во сне, будто мост через Бодайбинку провалился. Она вместе с Семенчиком упала в реку и истошным голосом стала звать на помощь. К берегу подбежал Коршунов и, не раздеваясь, бросился в реку.

— Назад, изверг! — закричала ему Майя. — Не хочу, чтобы ты нас спасал.

Но Коршунов, не обращая внимания на крик, плыл к ней. Майя в ужасе проснулась.

Землянку наполнили сумерки, но еще не совсем стемнело. Значит, проспала она не более получаса. Майя вспомнила, что забыла запереть дверь. Дрожа всем телом, вышла в сенцы, накинула крючок. Она боялась наступления ночи. Говорят, будто души умерших бог обносит по тем местам, где ступали ноги покойника. Может, кто-нибудь из убитых жил в этой землянке или бывал тут. Тогда их души побывают здесь… Услышав за дверью топот, Майя прижалась спиной к стенке, ни жива ни мертва. Кто-то дернул дверь, потом постучал.

— Кто там?..

Мужской голос негромко по-русски ответил:

— Это я, Иван Волошин. Откройте.

Майя впустила Волошина в землянку. Одежда его была перепачкана грязью. Волошин тут же снял полушубок, начал извиняться.

— Можно, я у вас передохну? Совсем из сил выбился.

Майя взяла из рук Волошина полушубок, повесила на гвоздь:

— Я потом почищу.

— Не беспокойтесь.

Майя разожгла в камельке дрова, поставила чайник.

— Сейчас чаю согрею.

Волошин подошел к камельку, стал сушить одежду. Вскоре Майя пригласила его за стол. Волошин жадно, обжигаясь, пил чай. Со вторым стаканом он съел немного хлеба.

— А Коршунов-то оказался провокатором, — как бы вслух думая, сказал он. — Подвел рабочих под расстрел. Я слишком поздно догадался об этом и уже не мог остановить людей.

Майя не могла даже слышать имени Коршунова. От одного упоминания о нем ее передергивало.

— Прав был Федор, — продолжал Волошин, допивая из стакана чай. — Теперь-то все прозрели. Но какой ценой.

Волошин вылез из-за стола, опять подошел к камельку.

— Больница переполнена ранеными… Не могли бы вы, Мария Семеновна, пойти в больницу и посмотреть, нет ли там… Акулины. По-моему, ее ранили. Вы — женщина, вас не остановит патруль. А если остановит, скажите: разыскиваю мужа. Пожалуйста, сделайте такую любезность.

Майя некоторое время сидела в нерешительности.

Увидя это, Волошин сказал:

— Если вам боязно идти одной, можете не ходить.

— Нет, нет, сейчас пойду. — Майя стала одеваться.

— Разузнайте, сколько в больнице раненых. Если Акулину увидите, скажите, что утром я еду в Бодайбо. Долго там не задержусь. У меня там очень важные дела, — будто оправдываясь перед Майей, сказал Волошин.

Прииск еще не спал. Окна домов и бараков были освещены. Больница находилась на окраине поселка в длинном неуклюжем деревянном доме. Майя пробиралась дворами, от барака к бараку, чтобы не наткнуться на патрульных.

Майе нужно было пройти мимо церкви и кладбища. Церковь стояла на большом холме, а кладбище своими крестами теснилось под холмом справа. Между церковью и кладбищем проходила дорога. Майя бегом миновала кладбище, боясь глянуть вправо. Под ногами трещал свежий ледок на весенних лужах.

За церковью саженях в ста стояло здание больницы. В темноте больница казалась еще более мрачной, она походила на огромный стог. Кое-где в окнах горел тусклый свет.

Наружная дверь больницы оказалась открытой, и Майя беспрепятственно вошла в узкий, длинный коридор, освещенный керосиновыми лампами. В коридоре прямо на полу лежали раненые. Их было так много, что Майя оторопела. Люди стонали, просили пить. Какой-то подросток громко звал санитарку:

— Тетенька!.. Тетенька, у меня кровь идет!.. Тетенька…

Две или три женщины в белых халатах метались от одного раненого к другому.

— Вам кого? — спросила одна у Майи, подбежав к подростку.

— Я разыскиваю женщину, — ответила Майя и сама удивилась своей смелости.

— Как фамилия?

У Майи вылетела из головы фамилия. Она замялась.

— Пройдите в женскую палату, — сказала санитарка. — Дальше.

Майя, с ужасом переступая через раненых, пошла по коридору. Поди разберись, где тут женская палата? Майя наугад открыла вторую дверь справа и попала в большую комнату, заполненную ранеными женщинами. Даже в проходе на носилках лежали раненые.

На койке, стоящей у самой двери, Майя увидела Акулину. Та тоже увидела Майю, приподняла голову. У Акулины была забинтована правая рука. Сквозь бинт просочилась кровь.

— Ивана не видела? — громко спросила Акулина.

— Жив-здоров Иван, — ответила Майя. — Он послал меня разузнать, как вы.

— Слава богу, — обрадовалась Акулина, — А я места себе не нахожу. Слава богу, цел. Он собирался ехать завтра в Бодайбо. Скажи, пусть едет, не откладывает. А насчет меня успокой его. Правую руку повредило немного. В мякоть. Я не нынче, завтра дома буду. Так и скажи ему. Да не плач ты… Ну, распустила нюни… А ты не соврала мне?.. — Акулина насторожилась.

Майя отрицательно замотала головой:

— Нет, что вы!..

— Ох и натерпелась страху. Стражники чуть-чуть лошадьми не подмяли. Как я выбралась из этого пекла? На моих глазах какому-то мужчине голову шашкой срубили… Говорят, будто в больницу привезли четыреста пораненных. А убито сто тридцать…

Майя простилась с Акулиной и пошла домой. Уже начинался рассвет.

Волошин не слышал, когда Майя вошла, — он спал сидя, облокотившись на стол. А на ороне, раскинув руки, сладко спал Семенчик. Майя тихонько подошла в сыну и поправила на нем одеяло.

Волошин проснулся, расправил занемевшую спину.

— Вы ужа дома? — спросил Волошин. — Давно пришли?

— Только что вошла. Видела Акулину.

Майя обстоятельно рассказала все, что видела она в больнице. Волошин выслушал ее, не перебивая. А когда Майя закончила рассказывать, он подошел к ней, тронул за плечо и сказал:

— Спасибо вам, Мария Семеновна, за все, что вы для нас делаете. — Волошин достал из кармана пятирублевую бумажку и протянул Майе.

Майя замахала руками.

— Это не мои деньги, Мария Семеновна. Это вам из забастовочного фонда. — Волошин положил деньги на стол. — Все берут, кому причитается. А кому не причитаемся, мы не даем.

У Майи задрожали губы. Она отвернулась. За душой у нее не было ни единой копейки, в землянке осталось три лепешки. И вдруг такое богатство!

— Я, пожалуй, пойду. Надо успеть на поезд.

— Сейчас чай согрею. Я быстренько. — Майя бросилась к печке.

Волошин остановил ее:

— Не нужно, Мария Семеновна, я спешу.

— Возьмите лепешек, в дороге съедите. — Она стала совать ему в карман последние лепешки.

Волошин вынул из кармана две лепешки, положил на стол.

— Мне одной хватит. — Он оделся. — Да, чуть было не забыл. Вам велено не позже вторника оставить прииск. Никуда не трогайтесь. Живите, как жили. Бараков у нас много, есть где спрятаться. А когда я вернусь, что-нибудь придумаем.

Волошин тихо вышел из землянки, плотно прикрыв за собой дверь.

VIII

Скорбная весть о расстреле рабочих Ленских золотых рудников прокаталась по всему миру. Пролетарии Москвы объявили трехдневный траур и не выходили в эти дни на работу. Рабочие Петербурга забастовали. Забастовка продолжалась целую неделю. Забастовали железнодорожники Варшавы, грузчики порта Владивосток…

Почти во всех крупных городах России прошли митинги рабочих. Со всех концов Российской империи на прииски шли телеграммы соболезнования и солидарности. Самая первая телеграмма пришла из Финляндии, из города Гельсингфорса. В ней было написано: «С глубоким прискорбием узнали о смерти товарищей на Ленских приисках. Желаем победы в борьбе вашей с капиталом. Помните, что пролетариат всего мира на вашей стороне. Рабочие Финляндии».

Потом пошли телеграммы из Лондона, Нью-Йорка, Парижа.

Все эти телеграммы переписывались от руки во множестве экземпляров и распространялись по баракам.

В Санкт-Петербург на высочайшее имя посылались телеграммы от рабочих Англии, Франции, Америки с требованиями расследовать и сурово наказать тех, кто пролил кровь рабочих. В Государственную думу большевистская фракция социал-демократической партии послала запрос по поводу Ленского расстрела рабочих. Было созвано заседание Государственной думы. Депутат Кузнецов от имени большевистской фракции произнес горячую, зажигательную речь. Он обвинил правительство в пролитии крови рабочих.

После Кузнецова на трибуну вышел министр внутренних дел Макаров. Он поднял вверх указательный палец. На перстне, как волчьи глаза, сверкнули бриллианты.

— На Лене расстреляно пятьсот бунтовщиков, — крикнул он в притихший зал. Впредь с бунтовщиками будем поступать точно так до тех пор, пока они не перестанут бунтовать. А всем скорбящим и сочувствующим мы твердо и решительно говорим: так было и так будет!

Из зала, где седели восемнадцать депутатов от социал-демократической партии, закричали:

— Так было, но теперь так не будет! — И вышли из зала.

Вслед за депутатами социал-демократической партии зал заседания покинули тринадцать депутатов Трудовой партии.

Как только сошел снег, Волошин приехал в Бодайбо, чтобы получить последнюю зимнюю почту у своего резидента Абрама Исааковича Русских. В прошлый раз, когда Волошин приезжал после расстрела рабочих, он не мог зайти к нему, боясь неотступно следовавших за ним полицейских сыщиков.

Абрам Исаакович Русских жил с женой недалеко от пристани в старом деревянном доме. Зимой тропу к дому часто заносило, и было похоже, что там никто не живет.

Абрам Исаакович, сухощавый, смуглый, неопределенного возраста человек, работал на пристани грузчиком у купца Черняка.

Секретная почта для Волошина приходила на имя Абрама Исааковича. Это были бланки паспортов и виды на жительство для рабочих и революционеров, сбежавших с каторги и из тюрьмы, письма и партийные директивы, инструкции, нелегальные газеты и брошюры. Все это Русских прятал в сарае под старым слежавшимся сеном.

Абрам всякий раз радушно встречал Волошина.

— Иван, сколько лет, сколько зим! — восклицал он. — Пришел-таки!.. Сара, а я что тебе говорил? Ну, что я тебе говорил?

Сара Соломоновна, черноглазая красавица лет тридцати пяти, показывая Волошину два ряда белых ровных зубов, отвечала:

— Это я тебе говорила, а не ты мне.

— Что ты мне говорила?.. Ничего ты мне не говорила!

Лицо Сары Соломоновны делалось пунцовым от смущения.

— Аба. — Ее красивый голос снижался до контральто. — Ты опять за свое?

Так, бывало, встречали здесь Волошина раньше. А на этот раз Абрам Исаакович был хмурый. Едва Волошин переступил порог, он обеспокоенным голосом сказал:

— Наконец-то… Жив-здоров. А мы тут с Сарой с ума сходим… Почему так долго не давал о себе знать?

Сара Соломоновна, заметно побледневшая, пристально посмотрела на Волошина черными влажноватыми глазами и покачала головой:

— Нельзя же так заставлять волноваться. Хотя бы написали.

Она была в новом бязевом голубом халате, чуть ли не до пят.

Волошин весь вечер рассказывал обо всем, что произошло на приисках. Абрам Исаакович слушал молча, положив на стол большие жилистые руки рабочего, сжатые в кулаки. Жена его громко ахала, всплескивала руками, часто вытирала слезы, а когда Волошин кончил рассказывать, выбежала в другую комнату и там разрыдалась.

Газеты, которые Абрам Исаакович принес из тайника, читали вслух, занавесив окна. Статью «Тронулась» в газете «Звезда» прочитали дважды. Второй раз статью читал Русских. Голос его был немного надтреснут, но четок. Сара, слушая, не сводила с мужа больших черных глаз. «Закованная в цепи лежала страна у ног ее поработителей. Ей нужна была народная конституция, а получила она дикий произвол, меры „присечений“ и „усмирений“.

Она нуждалась в народном парламенте, а преподнесли ей господскую думу, думу Пуришкевича и Гучкова.

Ей нужна была свобода слова, печати, собраний, стачек, союзов, а видит она вокруг себя одни разрушенные рабочие организации, закрытые газеты, арестованных редакторов, разогнанные собрания, сосланных забастовщиков.

Она требовала земли для крестьян — а преподнесли ей аграрные законы, бросившие крестьянские массы в еще большую нужду в угоду кучке сельских богатеев…

А страна все больше и больше терпела…

Те же, кто не могли терпеть, кончали самоубийством.

Но все имеет конец, — настал конец и терпению страны.

Ленские выстрелы разбили лед молчания, и — тронулась река народного движения.

Тронулась!..»

В ту ночь в доме Абрама Исааковича долго не спали. Хозяин убеждал гостя, что теперь в рабочих не посмеют сделать ни единого выстрела — побоятся. Волошин сомневался, доказывал хозяину, что нет такой подлости к таких преступлений, на которые не пошли бы капиталисты.

Остались они каждый при своем мнении.

На следующий день Волошин до вечера занимался в Бодайбо своими делами: сходил на почту, получил легальные письма, написал и отправил сам несколько писем, выбрал за городом место в лесу, где можно будет, в случае необходимости, припрятать в будущем оружие. Но дел оказалось больше, чем он предполагал, пришлась задержаться на некоторое время.

За эти дни Иван ближе познакомился с почтовым служащим Самойловым, худым моложавым человеком с грустным лицом, и узнал от него о содержании телеграмм, поступающих на имя Теппана из Петербурга в Иркутска. Волошину стало известно, что иркутский генерал-губернатор приказал приостановить выселение приисковых рабочих из занимаемых ими домов и бараков до открытия весенней навигации. Для расследования обстоятельств расстрела и отыскания виновников пролития крови в Бодайбо направлена сенатская комиссия во главе с сенатором Манухиным. Комиссия эта выделила юридическую подкомиссию, в которую вошли: петербургский государственный присяжный поверенный Керенский, государственный тайный советник Переломов, присяжный иркутской судебной палаты Патушинский. Юристы господа Керенский и Переломов уже изволили выехать поездом из Петербурга в Иркутск. В Иркутске к ним присоединится господин Патушинский. После этого они все втроем прибудут в Бодайбо.

«Что, скандал на весь белый свет, — злорадствовал Волошин. — Пожарники понадобились тушить костер. А если не удастся потушить?»

Самойлов знал шифры и под большим секретом пересказал Волошину содержания шифрованных телеграмм, поступивших уже на третий день из Петербурга и Лондона. В них давались подробные инструкции, как следует встречать господ юристов, как держать себя с ними, — советы адресовались администрации корпораций. Все содержание этих длинных телеграмм сводилось к одному: всю вину за расстрел рабочих свалить на самих рабочих. На взятки ничего не жалеть.

Еще одна шифровка пришла в этот день — от господина Белозерова. Главный резидент сообщал Теппану, что его немедленный приезд в Бодайбо откладывается. Прибудет он несколько позже вместе с сенатором господином Манухиным, с которым намерен вступить в самое тесное общение, чтобы повлиять на ход расследования.

Весть, которую Волошин принес на прииски, мгновенно облетела все поселки. Рабочие с нетерпением ждали приезда высоких господ, которым высочайше повелено строго наказать извергов, проливших невинную кровь. То, что администрация намерена подкупить господ юристов, никого не удивило. Даже странно было бы, если бы Теппан не возлагал надежды на взятки. Ведь ему теперь ничего другого не остается, как подкупить сенатскую комиссию и замять дело. Ну, а если господа, присланные государем, неподкупные. Что тогда?

Вскоре во всех газетах и журналах поместили портреты Керенского, Переломова и Патушинского. О них писали восторженные статьи, расхваливая за честность, проницательность, ум, беспристрастность в делах. Печать выражала удовлетворение, что именно этим юристам доверено расследование столь печального и важного дела, и высказывала уверенность, что виновники будут изоблечены и строго наказаны.

Едва в верховьях Лены прошел ледоход, как пароход «Генерал Синельников», зимовавший в Киренске, снялся с якоря и пошел вверх до города Качуга, где он должен был забрать пассажиров и грузы. В Качуге «Генерал Синельников» принял на свой борт юристов сенатской комиссии, прибывших на лошадях из Иркутска.

В Бодайбо высоких господ встретили господин Теппан, инженеры Коршунов и Кручинский, исправник Курдюков, полицмейстер Оленников, судья Хитун и прочие господа и дамы. К самой пристани были поданы лихие тройки, запряженные в кареты. Главный инженер Теппан собственноручно открыл дверку первой кареты и подсадил господина Керенского. По городу прошествовал целый кортеж, звеня валдайскими колокольцами и бубенчиками. Высоких гостей привезли в ресторан «Самородок» при Коммерческом клубе и в честь их дали обед. Столы ломились от всевозможных закусок и дорогих заморских вин.

Господин Теппан поднял тост за господ юристов, осчастлививших обитателей глухой, далекой тайги своим приездом. Господину Теппану было тем более радостно, что прибыли сюда высокие гости по высочайшему повелению, и посему он, Теппан, даже не допускает мысли, что кто-то сможет сбить господ юристов с толку, вынудить виновных назвать правыми, а правых — виновниками.

С ответной речью выступил присяжный поверенный господин Керенский. В ресторанном зале стояла в это время такая тишина, что господину Керенскому не нужно было напрягать голоса. Говорил он так, как обычно говорят за обедом, но его слышали все. То, что гость сказал, заставило поежиться хозяев:

— Нам известно, кто виновен в пролитии крови на Ленских золотых приисках. Повинна в этом администрация корпорации. Это ни у кого не вызывает сомнения. Предметом расследования будет другое: в силу каких обстоятельств все сие произошло и кто именно из начальствующих лиц корпорации должен будет предстать перед судом. — При этом господин Керенский посмотрел на главного инженера. — Мы далеки, господа, от мысли свалить всю вину на невиновных. Этого не произойдет. Зло будет наказано, справедливость восторжествует. Но для торжества справедливости мы, как говорится, отца родного не пожалеем. Для нас превыше всего — истина. Ей мы служим верой и правдой.

Коршунов первый зааплодировал господину присяжному поверенному. Коршунова поддержал Теппан, а за ним все зааплодировали. Керенский привычно поклонился и поднял свой бокал. Кто не мог дотянуться до Керенского, подходил и чокался с ним.

За обедом господин Керенский сообщил, что он и его коллеги намерены отдохнуть в Бодайбо дня три, а потом выедут на прииски. Потом он спросил, верно ли, что рабочих продолжают кормить негодным к употреблению мясом и не выдали им деньги, заработанные до забастовки. Рабочие прислали в сенат жалобу.

Теппан в осторожных выражениях сказал, что корпорация не считает обязанной кормить забастовщиков свежим мясом, но если господам юристам угодно, он прикажет снять с продажи несвежую говядину и выдать рабочим причитающиеся им деньги, если действительно кто-нибудь из них что-то недополучил.

— Мы очень просим вас сделать это, — сухо сказал Керенский, ковыряясь вилкой в рыбном блюде. — И не худо было бы пересмотреть договор с рабочими. Мы бы хотели, чтобы к нашему прибытию на прииски забастовка прекратилась.

Коршунов утвердительно закивал головой, а Теппан неопределенно развел руками.

— Сделаем все, что возможно, ваше высокородие, — вкрадчивым голосом ответил главный инженер.

Спустя два дня после приезда юристов на прииски у приисковых контор повесили тексты нового договора. По рабочим баракам пошли десятники и горные техники и стали уговаривать рабочих подписать новый договор и выйти на работу.

— А где вы раньше были со своим договором? — отвечали им. — Не желаем работать там, где пролилась кровь наших товарищей. Пусть всех нас с семьями отправят на родину.

Господин Коршунов тоже не ленился, ходил по баракам, поздравлял рабочих с победой над хозяевами. Встречали теперь «добрейшего Константина Николаевича» сдержанно — он впервые заявился к ним после расстрела, и теперь почти все верили, что Коршунов злой, опасный человек, коварный, мстительный. Кое-кто вступал с Коршуновым в спор, доказывая ему, что мелкие подачки, которые записаны в новом договоре, нельзя назвать победой. Рабочие требовали восьмичасового рабочего дня, свободы собраний, стачек, а в новом договоре об этом ни слова.

— Это было бы слишком, — оборонялся Коршунов, — восьмичасовой рабочий день для вас же самих невыгоден. Много ли вы заработаете за восемь часов?

— А это уж не ваша забота, — кричали ему в ответ.

— Как не наша, — распалялся всегда спокойный и уравновешенный Коршунов, — мы должны стремиться к взаимовыгоде, чтобы избежать инцидентов. Взаимовыгода — прежде всего!..

— Вы бы хоть раз попробовали сами простоять десять часов в шахте!..

— А мне ни к чему это делать. Я — инженер!..

— И провокатор, — хмуро бросил из угла Волошин.

Коршунов сделал вид, что не услышал обидного для него слова. Он не заметил, кто назвал его провокатором, хотя ему очень хотелось узнать, кто посмел так неуважительно о нем сказать. Уж он бы нашел способ посчитаться с этим наглецом.

В одном из бараков Коршунов наткнулся на Майю. Она принесла какому-то рабочему выстиранное белье и чуть было не столкнулась с инженером у выхода. Майя бросила на инженера презрительный взгляд и даже не посторонилась. Пришлось посторониться господину Коршунову.

Выйдя из барака, Коршунов незамедлительно отправился к полицмейстеру Оленникову. Застал его Коршунов дома в весьма расстроенных чувствах. Полицмейстер побывал у приезжих юристов на допросе и уже успел попасть в довольно глупое положение. Господин Теппан приказал ему разбросать по дороге колья от изгородей, которыми якобы были вооружены рабочие, идущие к главной конторе с погромными целями. Оленников поручил проделать это уряднику Тюменцеву. А тот, осел безголовый, сам не сделал, как было велено, а передоверил все туповатым стражникам, которые взяли и свалили все «оружие» в одну кучу. И не только свалили, но аккуратненько сложили колья, как рачительные хозяева. Оленников же, предварительно не проварив, повел на место происшествия юристов, дабы уверить их, что у каждого рабочего в руках был увесистый кол. Все колья теперь валяются по дороге. Господа юристы увидели, что колья преспокойно лежат в одной куче, и откровенно рассмеялись. Не оказалось на месте и камней, которые летели якобы в солдат. Урядник Пискун, вместо того чтобы разбросать по дороге камни, спьяну не понял, погрузил на телеги камни и отвез их на свалку. И опять получился конфуз. Один из юристов соизволил даже пошутить, что, наверно, все камни солдаты разобрали на память.

— А они часом не драгоценные? — сострил Керенский и визгливо рассмеялся, взявшись за живот.

Оленников готов был сквозь землю провалиться, хотя юристы были настроены благодушно и панибратски похлопывали растерянного полицмейстера по плечу. Он, кажется, доставил им удовольствие.

— Почему не исполнено постановление суда? — без предисловия спросил у расстроенного полицмейстера инженер.

— Какое постановление? — не очень учтиво переспросил Оленников. Он не считал, что горный инженер вправе с ним так разговаривать.

Коршунов объяснил, что речь идет о жене члена стачкома Федора Владимирова, которой предписано в течение трех дней покинуть прииск. Но, оказывается, она и не думала отсюда уезжать.

— Завтра ее здесь не будет, — уверил Коршунова полицмейстер.

Утром Оленииков вызвал к себе урядника Пискуна. Низкорослый, но плотно сбитый Пискун мало походил на полицейского, хотя был слишком исполнительным и старательным. Такая оплошность с ним произошла впервые.

Длиннорукий Пискун стоял перед начальством и ел его глазами.

— Что же ты, мать твою… — начал распекать его полицмейстер, — задницей думал или головой? Зачем увез камни с дороги? Я что тебе велел?

— Виноват, вашбродь, — тонким голосом стал оправдываться незадачливый урядник, — территория была захламлена. Я хотел чистоту… Господа важные приехали.

— Да ты слушал, что я тебе говорил, мурло свиное? Слушал или не слушал?

— Так точно слушал!..

Пока Пискун понял, в чем его ошибка, господин полицмейстер отвел душу и велел сегодня же выгнать из прииска бунтовщицу Марию Владимирову вместе с ее малолетним сыном, которая дерзнула ослушаться суда и власти.

— Ты с ней без церемоний. В шею гони эту шлюху, и чтобы духу ее здесь не было!

— Будет исполнено, вашбродь… — ответил Пискун и попросил разрешения идти.

Теппан не скупился на угощения, и юристы ежедневно напивались под вечер до положения риз. А на следующий день у каждого из них болела голова, и они почти не показывались из своих апартаментов в главной конторе. Сидели и полеживали, попивая холодный квас. На седьмые сутки они вышли на свежий воздух, допросили господина полицмейстера, повеселились и вечером опять нагрузились.

Утром Переломов и Патушинский не смогли подняться. А Керенский, превозмогая страшную головную боль и ломоту во всем теле, вышел на улицу и побрел к баракам с намерением продолжить следствие.

Проходя мимо землянки, стоящей на отшибе, Керенский услышал пронзительный женский крик. В дверях землянки показалась спина согнувшегося полицейского. Он кого-то силой тащил из землянки. Судя по крику — женщину. Вот он, наконец, вытащил молодую женщину, почти девочку, держа ее за обе руки. Женщина кричала, обливаясь слезами. Сзади, держась за юбку, громко плакал мальчик. Женщина хотела было прорваться в землянку, но полицейский грубо оттолкнул ее так, что она упала.

— Что тут происходит? — подойдя к землянке, спросил Керенский.

Урядник окинул взглядом снизу вверх незнакомого штатского с длинным лицом, с опухшими веками, с большими глазами на выкате и юркнул в землянку. Оттуда на улицу полетели убогие пожитки.

— Ты что делаешь, болван? — возвысил голос Керенский и решительно двинулся к уряднику.

Тот опешил — неспроста этот длинноногий кричит — и на всякий случай ответил, что он выселяет женщину по постановлению суда и по распоряжению полицмейстера господина Оленникова.

К землянке стали подходить рабочие, услышавшие крик. Вскоре образовалась небольшая толпа.

— Сейчас же прекратите, — громко сказал Керенский, чтобы слышали рабочие, стоявшие в сторонке.

— А вы, собственно, кто такой, что вмешиваетесь в распоряжение господина полицмейстера? — отдуваясь, спросил урядник.

— Меня зовут Александр Федорович Керенский. Слышал о таком? Я из Петербурга.

Конечно же, Пискун слышал такую фамилию. Он тут же смягчился, стал походить на проколотый пузырь, из которого вышел воздух.

— Простите, ваше высокородие. Мне велено…

— Поди приведи сюда полицмейстера. Живо!

— Слушаюсь, ваше высокородие, — по-солдатски ответил урядник и тяжелой трусцой побежал за начальством.

Майя, обнявши сына, поглядывала на изысканно одетого человека, которого ни разу до этого не встречала. Похоже, что он хочет ее защитить. Но послушает ли его полицмейстер?

Керенский не обращал на Майю ни малейшего внимания, стоял, курил, нетерпеливо поглядывая в ту сторону, куда побежал урядник.

Наконец, полицмейстер и урядник показались на дороге. Пискун выдохся и еле поспевал за Оленниковым.

— Вы за что выгоняете эту женщину из-под крова? — спросил Керенский, когда Оленников подошел к нему.

Лицо у Оленникова сразу стало глуповатым. Переводя дыхание, он ответил, что полицейские власти выселяют эту женщину по постановлению суда.

— Кто такая и какое преступление она совершила? — на тон допроса перешел Керенский.

— Местная жительница, — перейдя на шепот, ответил полицмейстер. — Муж ее член стачкома, арестован. Она тоже, под стать своему мужу-бунтарю, ходила по баракам, вела среди рабочих подстрекательские разговоры.

Услышав это, Керенский начал раскаиваться, что вмешался в эту историю, но отступать было неловко — за ними наблюдают рабочие, а присяжный поверенный любил позировать. Кроме того, ему представился прекрасный случай расположить к себе рабочих.

— Не трогайте ее, — сказал Керенский. — Пусть живет… А я сам переговорю с исправником.

— Слушаюсь, ваше высокородие! — Оленников отдал честь и удалился. За ним поплелся и урядник.

Керенский, довольный собой, прошел мимо рабочих, вежливым поклоном ответил на приветствия и вернулся в свои апартаменты, чтобы опохмелиться и рассказать своим коллегам о сегодняшнем происшествии. В бараки к рабочим на доверительный разговор он решил пойти завтра, когда слух о его благородном поступке разнесется по прииску.

Но доверительного разговора не получилось ни на следующий день, ни потом. До прихода юристов во всех бараках побывали Волошин, Черепахин и Баташов и внушили рабочим, чтобы они не очень доверялись медовым словам господ юристов, держали ухо востро. Довольно им медоточивых слов, которые они слышали от Коршунова. Чем это кончилось — все знают. Пусть делом докажут свои добрые намерения.

В первом же бараке у Керенского спросили:

— Какое наказание ждет тех, кто велел убить двести семьдесят три человека? Их казнят или сошлют на каторгу?

— С ними поступят по всей строгости. Наш закон убийц не милует. Но сперва надо найти виновных.

В бараке засмеялись. Громче всех смеялся Волошин, переглядываясь с рабочими.

— Один искал иголку в стогу, а она оказалась в сюртуке… Нынче вечером поищите убийц за столом, — кто-то намекал на пиры, которые ежедневно задает в честь юристов господин Теппан.

Вперед вышел Баташов и почтительно сказал:

— Господин Керенский, мы читали стенографический отчет последнего заседания Государственной думы.

— Да-да, там речь шла о Ленских событиях, — оживился Керенский.

— Но то, что сказал на заседании Государственной думы министр внутренних дел Макаров, нас очень огорчило. А вас, господни Керенский?

— Вы что имеете в виду? — насторожился присяжный поверенный.

Голос подал Волошин:

— Господин министр внутренних дел сказал: «Так было и так будет».

Керенский вскочил, заложил правый палец под борт пальто, у самого ворота, выставил вперед правую руку и громко сказал:

— Я не министр внутренних дел. С этим вопросом следует обратиться к господину Макарову. — Он небрежно раскланялся и направился к выходу.

У самой двери Керенского остановил Завалин.

— Господин присяжный поверенный, корпорация отказалась помогать семьям, у которых погиб кормилец. Это беззаконие. Дети пухнут от голода.

Керенский остановился, внимательно глядя на Завалина.

— Почему не обжаловали в суд? — спросил он.

— Судья не принял иска.

— Сегодня же напишите исковое заявленье в суд и дайте нам. Мы заставим вдовам и детям выплачивать вспоможенье.

— Господин Керенский, — спросил Черепахин. — А как быть тем рабочим, которые уже все получили по заборным книжкам?

Керенский пожал плечами.

— Согласно договору их обязаны с семьями за счет корпорации доставить до железнодорожной станции и кормить в дороге, — напомнил Черепахин.

— Если это обусловлено в договоре, тогда закон на стороне рабочих. Пишите исковое заявление.

Вечером господа юристы получили исковые заявления. А спустя две недели иски рабочих рассмотрел мировой судья Бодайбинского округа господин Рейн. По первому иску в качестве адвоката выступал господни Патушинский. Патушинский этот процесс выиграл. Суд обязал администрацию корпорации ежемесячно выплачивать вдовам по двенадцать рублей. Второй иск выиграл Керенский. Мировой судья присудил рабочим, желающим оставить прииски, все то, что им причиталось по договору. Постановление суда касалось тех рабочих, которые по заборным книжкам получили все.

Рабочие встретили юристов, вернувшихся из процесса, с непокрытыми головами. Их приветствовали громкими возгласами, рукоплесканиями, словами благодарности. Вдоль дороги, по которой через поселок ехала коляска, стояли женщины и мужчины, махали шапками, платками.

Самыми популярными людьми на приисках стали юристы. О них говорили повсюду, превозносили за благородство и бескорыстие. Все были невероятно удивлены тем, что юристы за выступление на суде не взяли с рабочих ни копейки.

Рабочие стали поговаривать о том, не поручить ли этим юристам вести процесс против администрации корпорации, повинной в расстреле рабочих. Если эти господа возьмутся вести дело, убийцам ни в чем неповинных людей не сдобровать.

Первыми послали к Керенскому своего ходатая рабочие Надеждинского прииска. Поручили переговорить с Керенским Завалину.

Завалин легко нашел в главной конторе господина Керенского. Он сидел в небольшом кабинете и читал какие-то бумаги. Завалина присяжный поверенный встретил холодно.

— Чем могу служить? — строго спросил он.

— Ваше высокородие, — спокойно заговорил Завалин, — меня к вами прислали мои товарищи по очень важному делу.

Керенский уставился на Завалина:

— Какое, у вас дело?

— Мы решили возбудить судебное дело против тех, кто расстрелял наших товарищей у моста. Очень просим вас согласиться вести этот процесс. Не отказывайте нам, ваше высокородие.

— Так следствие еще не закончилось, виновники пока не найдены. — Керенский откинулся на спинку кресла.

— Ваше высокородие, виновата во всем администрация корпорации.

Керенский нахмурился. Большие на выкате глаза стали злыми:

— А сможете ли вы доказать, что это не было бунтом? Что рабочие толпы шли к главной конторе не со злым умыслом? Нам известно, что вы намерены были разоружить воинскую команду и совершить самосуд над инженерами.

— Ложь! — крикнул Завалин. — Все это — ложь. Мы шли к прокурору вручить ему сознательные записки.

— А свидетели у вас есть?

— Будут свидетели.

— Вот тогда и приходите ко мне. Вот тогда мы и поговорим.

…Через два дня Завалин опять пошел к Керенскому и положил ему на стол письменное свидетельское показание священника Благовещенской церкви Надеждинского прииска отца Сергея. Отец Сергей готов был принести на суде присягу в том, что все рабы божьи, умершие в больнице от тяжелых ран, которые перед кончиной исповедывались, причащались и соборовались у него маслом, на духу сказали: ни в словах, ни в помыслах наших не было греховодных намерений поднять руки против себе подобных. Мы шли к главной конторе по совету господина Коршунова, дабы вручить в белые руки его высокородия господина Преображенского сознательные записки и слезно попросить товарища прокурора защитить повинно пострадавших людей, угодивших в тюрьму. Господин Коршунов встретил нас у моста и также подвергся смертельной опасности.

Далее, священник перечислял фамилии и имена людей, принявших перед смертью святое причастие. Их было много, десятки фамилий, и Керенский не стал читать до конца.

— Оставьте это у меня, — сказал он. — Я приму от рабочих это дело, но труд мой должен быть вознагражден…

— Назначайте вашу цену, — поймал его на слове Завалин, — Вы все сполна получите.

— Давайте подождем приезда сенатора господина Манухина, — пошел на попятную присяжный поверенный. — Я должен с ним посоветоваться.

— Ради бога, ваше высокородие, посоветуйтесь, чтобы все было по закону. Мы подождем. Только, пожалуйста, не откажите нам.

Керенский проводил Завалина к порогу и простился с ним за руку.

Бодайбинская пристань была запружена народом. Впереди разношерстной толпы красовались чуть ли не вое чиновники корпорации «Лена Голдфилдс», юристы сенатской комиссии, полицейские чины, городская администрация, местные богачи.

На пристани толпился народ по случаю прибытия в Бодайбо сенатора господина Манухина, главного управляющего всеми приисками корпорации Иннокентия Николаевича Белозерова, иркутского генерал-губернатора Николая Николаевича Князева.

Впервые в город Бодайбо приезжали такие высокопоставленные гости.

Как только вдали показался пароход и дал третий гудок, три бодайбинские церкви ударили во все колокола. Духовой оркестр, выстроившийся на берегу, заиграл «Боже, царя храни».

Пароход подошел к причалу, спустился трап. Встречающие господа и их супруги ринулись на пароход. За ними несли ящики с дорогими заморскими винами. В главном салоне парохода подняли первые бокалы за дорогих гостей, и все сошли на пристань.

Престарелого сенатора Манухина вели под руку дамы. Они, улыбаясь, заглядывали ему в лицо. Сановник еле передвигал ногами, — видимо, трудно ему далось такое дальнее путешествие, — безразлично кланялся налево и направо и совершенно не обращал внимания на своих спутниц.

Гостей привезли в дом городского головы Черняка, где их ждали накрытые столы. После банкета приехавших господ отвезли в отведенный для них особняк, обставленный богатой мебелью. Дом был оцеплен караульными, одетыми в парадные мундиры. Все свидетельствовало о том, что городские власти позаботились не только о покое, но и безопасности высоких гостей.

На следующий дань гостей чествовали в ресторане Коммерческого клуба. Первый тост был выпит за здоровье господина Манухина. Сенатор выпил бокал сладкого вина и слегка заплетающимся языком попросил минутку внимания.

— Господа, — шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, — я прибыл сюда по высочайшему повелению не для того, чтобы кого-то судить и наказывать. Моя цель более важная и благородная: прекратить губительные распри между рабочими и золотопромышленниками, положить конец забастовке.

Ресторанный зал взорвался криками «Браво!..» и аплодисментами.

Через два дня сенатор Манухин и главный резидент Белозеров специальным поездом выехали на Надеждинский прииск. Остановился сенатор в доме главного резидента.

Приехавший сановник первым долгом посетил местную тюрьму. Старик сел за ободранным столом начальника тюрьмы и велел по одному приводить к нему арестованных.

Федора он встретил так, словно пришел даровать ему свободу.

— За что ты попал сюда, братец? — сочувственно спросил сенатор.

Федор молчал, угрюмо разглядывая полного седого господина с холеным, но морщинистым лицом.

— Я прибыл сюда по высочайшему повелению, чтобы произвести следствие по делу, которое вам известно. Речь идет о здешней забастовке и о ее тяжелых последствиях. Можете, ли вы мне чем-нибудь помочь, дабы избежать ошибки?

— Я ничего не знаю. Меня обвиняют в том, в чем я совершенно не виноват. Ни я, ни моя жена не бастовали. Мы даже не работали на приисках.

Манухин посмотрел в список:

— Ты Владимиров Федор?

— Да.

— Какой народности?

— Якут.

— Откуда у тебя это имя и фамилия? — насторожился сенатор.

— Священник дал при крещении.

Манухин пожевал бескровными губами и спросил:

— Какую имеешь ко мне просьбу?

— Я не знаю, за что меня посадили в тюрьму. Почему меня так долго держат в заключении? Что я такое совершил?

— Ладно, я займусь. Уведите его.

Из тюрьмы сенатор со всей своей свитой направился в больницу и обошел палаты, где лежали раненые. В палатах стоял тяжелый запах йода, спекшейся крови и пота. Манухин, едва переступив порог, тут же выходил назад, в коридор, где воздух был несколько лучше. Люди безразлично поворачивали головы к двери, вяло отвечали на приветствие. Посетители сразу же ретировались, оставляя дверь открытой.

— Проветрить помещение, — уходя из больницы, сказал сенатор. У него слегка закружилась голова. На улице он жадно глотал воздух, укоризненно покачивая головой.

Белозеров подсадил Манухина в карету и сел с ним рядом. Сенатор всю обратную дорогу хмуро молчал, тяжело вздыхая.

IX

В эти дни бодайбинский телеграф работал круглые сутки. Лорд Гаррис посылал из Лондона телеграмму за телеграммой, сообщая, что на Ленские золотые прииски направляется пять тысяч корейцев и китайцев для работы в шахтах. Администрация корпорации поначалу верила этим телеграммам, потом стала откровенно посмеиваться над ними, понимая, что посылаются эти телеграммы для острастки с тем расчетом, что рабочие, узнав о выезде на прииски иноземцев, испугаются и выйдут на работу.

Администрация корпорации, сенатор Манухин, юристы сенатской комиссии задались целью сделать все возможное, чтобы рабочие Ленских приисков остались на месте и вышли на работу.

Белозеров уволил всех десятников, вроде Евстигнея и ему подобных, запретил штрафовать рабочих без веских оснований, отстранил от должности ротмистра Трещенкова и откомандировал его в Иркутск. В магазинах в изобилии появились свежее мясо, масло, водка, фунт мяса и масла подешевел на три копейки, бутылка водки — на пять копеек.

О всех благодеяниях администрация корпорации широко оповещала рабочих. А о том, что отстраненного от должности ротмистра Трещенкова на пароходе посетил сам господин Белозеров и вручил ему от имени корпорации «Лена Голдфилдс» две тысячи четыреста рублей, конечно, умолчали. Это осталось в тайне.

Под предлогом следствия над виновниками расстрела рабочих, которое якобы затягивается, был приостановлен отъезд рабочих из приисков. На всех приисках прошли собрания и митинги. С проникновенными речами выступали сам господин Манухин и юристы сенатской комиссии.

Сенатор был в ударе, когда произносил свою речь на митинге рабочих Федосиевского прииска:

— Дорогие друзья, русские рабочие, я не верю, когда говорят, что вы хотите нанести ущерб монаршей короне, истощить золотые запасы Российской империи. Это неправда! Вы любите свое отечество, преданы нашему государю и, чтобы доказать это на деле, завтра же выйдете на работу.

— Золотые запасы Российской империи истощают французские и английские банки, — бросил реплику Черепахин. Очень немногие знали, что это он возглавляет забастовочный комитет.

— Властью, данной мне государем, я навел тут относительный порядок, — продолжал сенатор. — Приказал убрать небезызвестного вам ротмистра Трещенкова. По окончании следствия этот мерзавец будет предан суду. Уволены со службы все чиновники и надворные, которые вызывали ваше неудовольствие и нарекания. Пересмотрено положение о штрафах. Сейчас не так-то просто оштрафовать рабочего!

После жарких споров рабочие Федосиевского прииска решили временно прекратить забастовку. Господину сенатору было вручено письменное подтверждение этого решения для передачи его администрации корпорации.

Генерал-губернатор Князев, прочитав эту бумажку, перекрестился и с облегчением сказал:

— Ну, слава богу. Лиха беда начало.

А Белозеров крепко пожал сенатору руку:

— Будем надеяться, что не нынче, так завтра на работу выйдут остальные прииска. Хороший пример заразителен. Благодарю вас.

Надеждам господина Белозерова не суждено было сбыться. Ни один прииск, кроме Федосиевского, на работу не вышел. Федосиевцы, проработав несколько дней, потребовали выплатить деньги за все забастовочное время. Администрация отказала. В ответ на отказ рабочие опять прекратили работу. Забастовка продолжалась.

Сенатор Манухин не захотел больше оставаться на приисках и, сославшись на отдышку и недомогание, уехал в Петербург. Юристы сенатской комиссии остались вести дальнейшее следствие.

Белозеров послал срочную телеграмму в Лондон лорду Гаррису следующего содержания: «Ускорьте отправку из Кореи и Китая завербованных рабочих. Забастовщиков выселяем из приисков». Вскоре из Сеула и Бейпина сообщили, что из Кореи через Харбин и Иркутск отправлено две тысячи рабских. Из Китая через Владивосток и Иркутск прибывает три тысячи человек.

Господин Белозеров и его помощники зашевелились. К Бодайбинским причалам было подогнано много барж и буксиров, для того чтобы в случае срочной необходимости можно было погрузить рабочих и отправить их в Иркутск. А из Иркутска захватить на прииски китайцев и корейцев.

Там временем Керенский разъезжал по приискам и распространял версию о том, будто ротмистр Трещенков и главный инженер Теппан предаются суду.

Рабочие интересовались, где будут судить этих господ.

— Судить их будет Иркутская судебная палата, — отвечал Керенский.

Это сообщение всякий раз вызывало среди рабочих бурю:

— Почему их не судят здесь, на наших глазах?

Керенский отвечал, что так предписано самим государем и никто не вправе поступить иначе.

На приисках много говорили о предстоящем суде, гадали, какая участь постигнет виновников расстрела рабочих. Одни уверяли, что преступников ждет смертная казнь, другие посмеивались, говоря, что ничего им не будет — ворон ворону глаз не выколет. Самое большое — приговорят к двум годам тюрьмы.

Прошел слух, будто юристы на днях должны выехать в Иркутск для ведения судебного процесса. Потом прокатился другой слух: присяжный поверенный господин Керенский принимает от рабочих доверенность на выступление на суде по делу о расстреле рабочих.

И действительно, по приискам поехали конные рассыльные и сообщили, что завтра по утру все рабочие должны собраться у своих приисковых контор и ждать приезда господина Керенского для важного разговора.

В тот день с утра Керенский на фаэтоне главного резидента объезжал все прииски. Он снимал перед рабочими головной убор и говорил:

— Дорогие друзья мои! Для того чтобы я мог выступить от вашего имени в Иркутской судебной палате по важному для всех нас делу, я должен получить от каждого из вас письменную доверенность. Все, кто доверяет мне, пусть составят такую доверенность и дадут мне.

— Ладно, — хором отвечали рабочие. — Будут доверенности!..

— Каждый, кто дает мне такую доверенность, пусть приложит к ней три рубля ассигнациями и запечатает все в отдельный конверт. Через два дня я соберу у вас эти конверты.

В течение двух дней во всех бараках усердно трудились над составлением доверенностей. Были мобилизованы все грамотеи, исписано пуда два бумаги. Керенский принял десять тысяч конвертов. Присяжный поверенный вынул из них деньги, набил ими большой чемодан, доверенности завернул в плотную бумагу и перевязал бечевой.

Майя, узнав, что важный господин из Петербурга, которого все называют — Керенский, согласился на суде защищать рабочих, подумала: «А может, он и моего Федора защитит, сделает так, что его выпустят из тюрьмы?»

Эта мысль дня два не давала ей покоя. Она решила пойти к самому Керенскому и попросить за Федора.

Одевшись в свое единственное нарядное платье, Майя взяла Семенчика и пошла с ним с утра к главной конторе.

У подъезда их остановил караульный и спросил, куда и зачем они пришли.

Майя ответила, что она пришла к господину Керенскому.

Солдат вынул большой роговой свисток и так пронзительно засвистел, что Майя даже испугалась.

Из конторы вышел обрюзгший офицер с заплывшими глазами. Выслушав Майю, он сказал:

— Пропустить.

Майе указали дверь. Она была обита черной кожей и казалась больше остальных дверей. Майя не помнила, как переступила порог. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел тот самый русский, который а тот раз заступился за нее. Она узнала его по длинному лицу и по глазам навыкате.

— Подойдите ближе, — не очень вежливо сказал русский.

Майя подошла и поклонилась.

— Вы к кому?

— К его высокородию господину Керенскому, — сказала она, как учила ее Акулина.

— Слушаю вас.

Из глаз Майи полились слезы:

— Мой высокородный господин, моего мужа ни за что ни про что посадили в острог… Прикажите освободить ни в чем не повинного. Он такой — мухи не обидит.

— Как фамилия? — спросил Керенский.

— Владимиров Федор…

Керенский потянулся к телефону, стал крутить ручку. Он долго потом что-то говорил в трубку. Что именно, Майя плохо понимала, потому, что не слышала, о чем говорили на другом конце провода. А потом Керенский больше слушал, повторяя:

— Да-а… Знаю… Знаю…

Наконец он повесил трубку. Видно было, что разговор его утомил.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал Керенский. — Ваш муж один из зачинщиков забастовки, состоял в стачкоме…

— Неправда, ваше высокородие! — почти крикнула Майя. — Мой муж неграмотный… якут. Он не мог быть зачинщиком.

— Если это так, суд его оправдает.

— Его будут судить? — испугалась Майя.

— Непременно. Вашего мужа и его сообщников будет судить Иркутская судебная палата.

— За что?.. — Майю бил озноб, губы у нее побелели.

— Свидание с мужем хотите получить? — спросил Керенский. Он вырвал из записной книжки листок, что-то написал и дал Майе.

Из главной конторы Майя и Семенчик пошли в полицейский участок.

Федор и его товарищи сидели в арестантской уже четвертый месяц. Все это время их почти не допрашивали, только в последнее время почему-то часто водили к следователю. От него арестованные узнали, что будто забастовщики, вооружившись камнями и дубинками, совершили попытку разгромить главную контору, перебить всех чиновников корпорации и разоружить воинскую команду. Следователь всю вину «за последствия сей разбойной авантюры» приписывал своим подследственным.

Федор ни на одну минуту не переставал думать о жене и сыне, почти каждую ночь видел их во сне. Сегодня тоже ему снилось, будто Майя шла по аласу, держа за руку Семенчика. Федор со всех ног бросился к ним. Майя с Семенчиком бросилась к нему навстречу… Вдруг земля между ними расступилась и Майя очутилась по ту сторону неширокой пропасти. Федор попытался ее перепрыгнуть, но сорвался и полетел в бездну. И… проснулся.

Федор сидел на жесткой тюремной койке и старался по-своему истолковать сон.

«Неужели я умру, не повидавшись с женой и сыном?» — думал он, изнывая от предчувствия худого.

Дней надзиратель, гремя ключами и замком, открыл камеру.

— Федор Владимиров, выходи! — прокричал он.

«Опять на допрос, — с досадой подумал Федор. — Но почему днем?..»

Федор встал и вышел в полутемный коридор. На этот раз его не повели в комнату, где сидел следователь. Они продолжали идти по коридору. Пришли к той самой решетке, за которой он однажды видел Майю… Сердце у Федора екнуло…

Майя с Семенчиком прижались к решетке.

— Папа! — подпрыгивая, закричал Семенчик. — Папа!..

— Федор, здравствуй, — по-русски сказала Майя и залилась слезами, не сводя с него глаз. Он был худой и бородатый.

— Здравствуйте, родные мои, — тоже по-русски ответил Федор. — Сыночек мой… Как вы живете?.. Ты почему такая бледная?

— Все время в помещении… Федор, мне сказали, что тебя будут судить… Что мне делать, чтобы не допустить этого?.. Посоветуй… Я все сделаю!..

— Меня оправдают, — сказал Федор. — Ты никуда не уезжай, чтобы я мог тебя найти.

— А когда тебя ждать? — дрогнувшим от волнения голосом спросила Майя.

— Не знаю… Скоро, наверно. Попроси у Тихонова денег в долг. Скажи, муж вернется и отработает… Меня все тут защищают, стараются выгородить. Особенно Алмазов старается… — Федор понял, что сказал лишнее, — ведь их разговор слышит надзиратель, — и замолчал.

— О нас не беспокойся, — стараясь не плакать, говорила Майя. — Нам русские помогают немного деньгами и не дают в обиду.

— Время истекло, — сказал надзиратель.

— До свидания!.. — сказал Федор.

— Я буду ждать тебя на прииске, — сказала ему на прощание Майя.

Федора увели, а Семенчика никак оторвать нельзя было от решетки. Он ждал, что отец, опять придет.

Когда уходили Семенчик сказал:

— Мама, давай и завтра придем сюда.

Спустя двое суток после свидания Майи с Федором арестованных увезли по этапу в Бодайбо. Федора, Зеленова, Быкова и Алмазова заперли в одной камере. Федор был расстроен, что не смог сообщить Майе о том, что их увозят. Остальные тоже были опечалены. Один только Алмазов беспечно насвистывал какой-то мотив, пока надзиратель не прикрикнул на, него.

— Не горюйте, братцы, — сказал он, — будет праздник и на нашей улице.

— И скоро наступит этот праздник? — криво улыбнувшись, спросил Федор.

— Скоро, — убежденно ответил Трошка — Ох, и жизнь наступит! Царя, всех князей, графов, помещиков и капиталистов пересажаем в кутузку, их богатство отдадим народу. Землю отдадим крестьянам…

— А если полицейские, жандармы, городовые откажутся царя и богачей сажать в кутузку? — сказал Федор. — Тогда как?

— Мы с тобой сами будем их сажать в остроги, — успокоил его Алмазов. — Зачем нам жандармы, полицейские…

Трошка не договорил. Со скрежетом открылась дверь камеры. Вошло пятеро надзирателей. Они принесли цепи, молоток и наковальню.

Первому надели кандалы Алмазову.

— Вы не имеете права надевать на нас кандалы до суда, — запротестовал Трешка.

— Иркутский генерал-губернатор так распорядился, — сказал пожилой надзиратель, надевая кандалы на Федора.

— На каком основании? — повысил голос Зеленов.

— Вас везут по этапу.

— И далеко нас везут? — спросил Быков.

Надзиратели ничего не ответили.

Когда тюремщики вышли, Зеленов мрачно пошутил:

— Вот и пали оковы…

— Тяжелые, — сказал Трошка. — Наверно, фунтов десять.

В полночь арестованных подняли и спешно повели на пароход «Генерал Синельников». Загнали в нижний трюм. В тесном помещении, похожем на собачью конуру, были кое-как сооружены тесовые нары.

— Все верно, нас везут по этапу, — сказал Алмазов, усаживаясь на нары.

— Как ты думаешь, куда нас повезут? — спросил Быков.

— В Иркутск, куда же еще, — ответил Трошка.

Федор опешил. Это означало, что не видать ему теперь ни жены, ни сына. Они не будут даже знать, где он и что с ним. Из глаз его выкатилась крупная слеза.

Алмазов положил ему на плечо руку.

— Крепись, друг, — тихо сказал он.

Утром Федор подошел к зарешеченному иллюминатору и увидел мутные воды реки Витима. Волны глухо бились о борт парохода, заглушая шум на пристани, где толпилась тьма народа. Сегодня из Бодайбо провожали иркутского генерал-губернатора и господ юристов. К пристани пожаловала вся администрация корпорации, пришли рабочие из ближних и дальних приисков. Плотная толпа запрудила небольшую площадь у пристани и дорогу от собора «Николай угодник» до устья речки Бодайбинки.

Ни один человек из толпы не знал, что в трюме парохода сидят арестованные.

В час дня пароход «Генерал Синельников» дал два протяжных гудка. Из дома городского головы Черняка вышли господа отъезжающие. Все они были в радостном, приподнятом настроении, улыбались, раскланивались с дамами. Носильщики тащили за господами большие тяжелые чемоданы.

Высоких гостей посадили в фаэтоны и повезли на пристань. Александр Федорович Керенский один занял фаэтон. У него был самый большой чемодан и несколько свертков.

Как только господин Керенский, сопровождаемый носильщиками, по трапу взошел на пароход, на пристани послышался шум, крики:

— Почему не пускаете? Пропустите!

— Назад! — зычно кричал караульный солдат. Он загородил дорогу рабочему, пытающемуся пройти на пароход.

Это был Завалин, посланец рабочих Андреевского прииска. Он принес в подарок Керенскому золотой брелок, отлитый из четырех фунтов золота. Рабочие поручили Завалину отдать брелок в руки самому Александру Федоровичу, помимо тех денег, которые Керенский получил вместе с письменными доверенностями выступать на суде.

Завалин, держа в руках брелок, стоял у трапа. Рабочие, толпившиеся на берегу, кричали:

— Посторонись, солдат!..

— Он сейчас вернется!.. Пропусти-и!..

На палубу вышли господа отъезжающие. Шум и крики на берегу усилились.

— Тише-е! — крикнул урядник во всю свою луженую глотку.

Завалин, воспользовавшись минутным замешательством, связанным с появлением на палубе господ, проскользнул на пароход. Вскоре его увидели на палубе. Держа в вытянутых руках брелок, он подошел к господам. Те застыли в ожидании, не спуская глаз с драгоценности. «В чьи же руки она перейдет сейчас?» — видимо, думал каждый из них.

— Добрый господин Александр Федорович! — услышали на берегу срывающийся голос Завалина. — Сердечное вам спасибо от всех нас за вашу доброту и внимание. Вы увидели нашу тайгу и как мы тут живем. Как нас тут поят-кормят, чем платят за добытое нашими трудами золото, на каких перинах мы здесь спим, в каких шелках ходим. И кровь нашу увидели, пролитую безвинно.

На берегу стало так тихо, что слышен был всплеск волн. Урядник поправил на голове фуражку и стал продираться к трапу.

Широкие спины рабочих загородили ему дорогу.

Господа, переглядываясь, отошли от Завалина и Керенского.

— Мы рассчитываем, надеемся, господин наш хороший, Александр Федорович, что судьи услышат от вас сущую правду. А за труды ваши праведные и старания примите от нас, добрейший Александр Федорович, наш скромный дар. Покорнейше благодарим вас!.. — Завалин протянул Керенскому брелок с золотой цепочкой.

Керенский застыл с видом недоумевающего человека и молча наклонил голову. Завалин надел на его шею брелок. Господа все, как один, обернулись к Керенскому. В одних взглядах было брезгливое осуждение, в других — жадность и зависть.

Керенский, покосившись на стоящую на берегу толпу, быстро взошел на капитанский мостик. В руках его сверкнула переговорная труба. Он взмахнул трубой, будто призывая послушать его, и, приложив ее ко рту, закричал:

— Друзья мои, таежники! Все, кто обижал вас и угнетал, будут строго наказаны. Их ждет суровое возмездие по закону…

— Ура-а-а! — прокатилось по берегу.

В это время в трюме сидели арестованные Алмазов, Зеленов, Быков и Владимиров. Они изнывали от досады, что не могут выскочить на палубу и крикнуть рабочим слова правды. Трошка подбежал к иллюминатору, чтобы крикнуть: «Не верьте ему!..» Но караульный отогнал его.

— Кровь ваших родных и близких, — продолжал Керенский, — никого не оставит равнодушными, ни людей, ни бога. Не останется равнодушным и наше правосудие. И если кто-нибудь надеется смыть с себя эту кровь, то тщетны его надежды! Он не смоет своего преступления, если даже употребит для этой цели всю воду бурно текущего Витима!..

— Верна-а-а!.. — гремел от восторга берег. — Спасибо!..

— Ложь… Все ложь!.. — закричал в трюме Трошка.

Но кто мог услышать этот крик, кроме его товарищей?

— Правда на вашей стороне, друзья мои! — потрясая свободной рукой, выкрикивал Керенский. — Эта правда в огне не горит, в воде не тонет. Она подобно моей шляпе… — Он сорвал с себя шляпу и, размахнувшись, бросил ее в реку. Шляпа упала в воду вверх полями. Ее подхватило волной и погнало по течению. — Вот так и ваша правда будет держатся на верху.

— Ура-а-а!.. — содрогнулся от крике воздух. Выше голов замелькали брошенные вверх фуражки и шляпы…

…А в это время на приисках надворные обходили бараки и объявляли:

— Если сегодня после обеда не выйдете, на работу, завтра всех выселят из бараков. Так велел господин главный резидент Иннокентий Николаевич!

— А куда же нам деваться?

— Куда хотите!..

— Мы будем жаловаться! — кричали рабочие. — Господа юристы еще не успели уехать. Опять за старое?

— Ищите-свищите своих юристов! Нет их, уехали!.. Теперь разве что медведь вам поможет!

Майя не знала, что сегодня господа уезжают, потому встала поздновато. Позавтракав, она пошла к Стеше.

Подходя к бараку, Майя услышала громкие разговоры, женский плач.

«Опять что-нибудь стряслось», — подумала Майя и заторопилась.

Евстигней Подзатылкин как ни в чем не бывало гарцевал перед бараком на своем сивом коне и, похохатывая, громко говорил:

— Ну что, допрыгались, забастовщики? Скоро всех зачинщиков, которые в стачкоме штаны протирали да глотки драли, повесят на осине! Вот увидите!

У Майи потемнело в глазах от услышанного и ноги подкосились. Она повернулась и побежала в полицейский участок.

В участке у маленького ободранного столика сидел усатый надзиратель и дремал.

— Зачем пришла? — сладко зевнув, спросил служака.

— Хочу повидаться с заключенным Владимировым Федором.

Надзиратель присвистнул:

— Так ты опоздала. Его увезли.

— Куда?.. — спросила Майя испуганным голосом.

— В Иркутск, на суд. — Надзиратель оглянулся и, убедившись, что никто не слышит, добавил — Сегодня в час дня из Бодайбо отчалят на пароходе «Генерал Синельников».

Майя глянула на закоптелые ходики. Стрелки показывали половину десятого. Забежала домой за сыном и заторопилась на вокзал.

По дороге встретила путевого обходчика и узнала, что поезд в Бодайбо еще не ушел. Если успеет к поезду, приедет в город к двенадцати часам.

Майя успела. Но до чего же поезд медленно шел! На подъемах он едва тащился, а на спусках тоже двигался тихо, точно боялся слететь с рельс. Майя никогда не думала, что поезд может так медленно идти.

Когда они прибежали на пристань, пароход отчаливал. Майя со слезами пробивалась сквозь толпу. Люди зачем-то громко кричали «ура», помахивая головными уборами, и никому до нее не было дела. Наконец она пробралась к самому пирсу. Опоздала… Пароход отошел. Майя навзрыд заплакала, заламывая руки…

Четверо заключенных молча сидели на нарах, каждый думал о своем. На лице Федора было столько страдания, что Трошка, наблюдавший за ним, стал подумывать, чем бы его отвлечь от тяжелых мыслей.

— Вот увидите, в Иркутске всех нас освободят, — бодрым голосом сказал Трошка.

Быков махнул рукой:

— Уж не поверил ли ты болтовне господина Керенского?

— Я поверил? — Трошка захохотал. — Да скорее на лиственнице вырастут блины, чем я поверю таким, как Керенский.

— Как же тогда тебя понимать? — спросил Быков.

— Из тюрьмы-то легче сбежать, чем из тайги. Тайга — это, братцы, такая тюрьма, из которой не вырвешься. А тюрьма — пустяки. Из тюрьмы я бегал.

— Думаешь, что и на этот раз удастся сбежать? — спросил Зеленов.

— Еще как!..

За дверью послышался топот, и Трошка замолчал. Когда топот смолк, Трошка полушепотом сказал:

— Сейчас мы с вами почитаем что-то. — Он полез пальцами в небольшую прореху на подкладке пальто и достал скомканную бумажку. — Ночью, когда нас вели на пароход, какой-то конвоир сунул мне в карман.

Трошку окружили. Даже Федор уставился на бумажку, которую Алмазов неторопливо разворачивал.

— «Дорогие наши друзья, — вслух стал читать Трошка. — Господин Керенский сказал при всем честном народе, что во всем виноваты Теппан и ротмистр Трещенков. В Иркутск вас везут как свидетелей. У нас стало известно, что в Иркутске будут судить этих извергов и кровопийц. Господин Керенский будет выступать на суде как наш доверенный. Чтобы было все законно, мы выдали господину Керенскому письменные доверенности. Вы на суде тоже не молчите, говорите все, как есть, как они мучили нас голодом и холодом, пили рабочую кровь. Этим вы очень поможете господину Керенскому. До скорой встречи после суда дома. Не вешайте головы! Все будет хорошо! Ваши друзья рабочие Пророко-Ильинского прииска».

Несколько минут все молчали. Трошка изорвал письмо на мелкие кусочки и выбросил в иллюминатор.

Первым нарушил молчание Быков.

— Похоже, что мы скоро будем дома, — сказал он, потирая руки.

Федор с надеждой посмотрел на Трошку, ожидая, что тот подтвердит ожидание Быкова.

Но Трошка загадочно продолжал молчать, ни на кого не глядя.

— Надул наших Керенский, — наконец сказал он. — Ох, надул!

Быков и Зеленов заговорили вместе:

— Как надул?.. Почему надул?..

— Да потому, что Керенский не будет обвинять на суде ни Теппана, ни Трещенкова! — повысил годов Алмазов.

На него зашикали.

— А денежки взял, не бесплатно же принял доверенности! Кому поверили, дурни!

— Человек без веры, что птица без крыльев, — попытался перейти на философский лад Зеленов.

— Мало вас учили. Коршунову тоже верили: как же, свой в доску, за рабочий народ печется, добра желает! А он взял и выдал нас. Такой же и Керенский! А может, похлеще.

— Да откуда ты знаешь, какой Керенский? — начал горячиться Быков, — Ты его в глаза не видел!

— Из той же шайки ваше благородие. Им бы только поживиться. Живодер, одним словом! Ну как ему верить?!

Федор молчал, хотя в душе был согласен с Трошкой. У него самого не было никакой веры богачам. От них он, кроме зла и надругательств, ничего не видел.

Быков и Зеленов замолчали: трудно спорить, когда вот-вот начнет убеждать кулаками. Все знали какой он горячий.

Вдруг за иллюминатором промелькнула тень. Федор пригляделся и увидел какие-то бумажки — целые вороха бумажек. Их несло вниз по течению…

X

Толпа на пристани долго не расходилась. Пароход уже миновал устье речки Бисяха, а Керенский все еще стоял на палубе с непокрытой головой и махал рукой. У него онемела рука, но он махал и махал.

…У Корейского еще никогда не случалось такой прибыльной поездки. Согласившись стать адвокатом рабочих, он получил баснословный гонорар — тридцать тысяч рублей чистоганом. Главари корпорации тоже оплошали и выдали по одному пуду золота на каждого члена сенатской комиссии, приехавшей расследовать обстоятельства расстрела рабочих. Получил свою долю и Александр Федорович. A сегодня вдруг приплыл к нему еще этот брелок, которому нет цены.

«Почаще бы им устраивали здесь кровопускание, — промелькнула у Керенского мысль, — можно было бы разбогатеть».

Кто-то мягко коснулся его плеч. Керенский обернулся. Рядом стоял иркутский генерал-губернатор Николай Николаевич Князев.

— Неужели виды Невы прекраснее этих видов, Александр Федорович? Думаю, нет.

— Не знаю, право, — с холодной учтивостью ответил Керенский.

— Мы ждем вас к обеду, Александр Федорович.

— Да, да… Благодарю, ваше превосходительство Николай Николаевич.

Генерал-губернатор предупредительно поднял палец со сверкающим кольцом:

— Чтобы не портить настроение за обедом, позвольте сказать вам сейчас, Александр Федорович, без свидетелей.

— О чем, ваше превосходительство? — В голосе Керенского зазвучали нотки настороженности.

— Нынче, когда вы произносили свою речь, я, грешным делом, подумал: а не революционер ли наш покорный слуга Александр Федорович? Уж очень опасные слова вы произносили, очень!..

— Ах, вот вы о чем?.. — Корейский засунул пальцы правой руки за борт мундира. Оставшийся снаружи большой палец зашевелился. — Ваше превосходительство Николай Николаевич, — глядя на генерал-губернатора в упор, сказал Керенский. — Если мои слова даже на вас произвели впечатление, стало быть, я хорошо сказал…

— О да, — перебил его генерал-губернатор, — вы превосходный оратор. Но я думал о том, что бы произошло, если бы эти слова услышали люди из четвертого отдаления государственного департамента…

— Уж не подумали ли вы, ваше превосходительство, что моя речь была искренней? — сказал Керенский. — Ведь мы, адвокаты, все равно что артисты… К тому же игра стоила свеч. Вы же проницательный человек!

После обеда Керенский пригласил генерал-губернатора в свою каюту и, как бы продолжая начатый на палубе разговор, показал ему доверенности, полученные от рабочих.

— Вот, Николай Николаевич, полюбопытствуйте. Здесь их десять тысяч штук.

— Ого! — воскликнул генерал-губернатор.

— Надо быть круглыми дураками, чтобы думать, что я в действительности выступлю на суде с требованием привлечь администрацию корпорации к уголовной ответственности за расстрел рабочих. Да что я, с ума сошел, господа? — Он захохотал. — Впрочем, это хорошо, что они такие олухи. Был бы у них ум да образование, нам бы пришлось туго. Не желаете ли полюбопытствовать? — Керенский из кучи бумаг вытащил одну и стал читать.

«Я, рабочий Пророко-Ильинского прииска Иван Усов, даю эту доверенность его высокородию присяжному поверенному Судебной Палаты господину Александру Федоровичу Керенскому в том, что доверяю выступить от моего имени с ходатайством о привлечении к уголовной ответственности главного инженера Ленского золотопромышленного товарищества Александра Гавриловича Теппана, с доведением моей просьбы до высоких царских учреждений».

— Стало быть, вам верят, Александр Федорович.

— Не все. В забастовке участвовало восемнадцать тысяч человек. Доверенности подписали только десять тысяч. О чем это говорит?

Генерал-губернатор пожал плечами.

— Остальные сомневаются в нашем правосудии или вовсе в него не верят. Можем ли мы равнодушно взирать на это? — Керенский возвысил голос.

— Какое отношение к этому имеет ваша речь, Александр Федорович? — в упор спросил генерал-губернатор.

— Самое непосредственное, Николай Николаевич. Моя речь, произнесенная сегодня с палубы, помешает революционерам и бунтовщикам сеять в народе смуту и недоверие к высшим властям. Сегодня все, кто были на берегу, поверили, что суды и судьи наши справедливы!.. Надо быть политиком.

— Как, то есть, политиком? — удивленно спросил генерал-губернатор и пристально посмотрел на Керенского.

— Сейчас объясню, если изволите. Девятнадцатый век миновал, Николай Николаевич. Наступил век двадцатый.

— Разумеется.

— Век политики и дипломатии. И революции. Да, да, революции. И если мы держать себя будем по старинке, нас сметут!..

— Не согласен! — почти выкрикнул генерал-губернатор. — Всех, кто занимается политикой, следует карать по всей строгости закона! Стоял на этом и стою! Этому надо подчинить все — полицейский корпус, жандармское управление, солдат, пулеметы, пушки! Ну, что они сделают голыми руками? Да любая революция будет потоплена в крови! А вам, дорогой Александр Федорович, — его превосходительство перешел на интимный тон, — позвольте подать хороший совет: прекратите игру в политику. Не достойно это в вашем положении и рискованно.

Керенский забегал по каюте. Генерал-губернатор, развалившись в кресле, наблюдал за ним.

— Ваше превосходительство, — заговорил после паузы Керенский, — полиция, жандармерия, вооруженные силы — все это хорошо, но есть нечто более могущественное!

— Что?

— Слово. Под солнцем нет ничего сильнее слова!

— Не понимаю, — опешил генерал-губернатор.

Керенский подошел к столу, стал и, глядя в глаза генерал-губернатору, заговорил:

— Предположим на минуточку, ваше превосходительство, следующее: по высочайшему повелению мы прибываем на прииски и во всеуслышание говорим рабочим, что в кровопролитии администрация корпорации совершенно не повинна. Во всем виноваты рабочие! Что бы было, а? — Керенский скрестил руки. — Рабочие немедленно взбунтовались бы! Это с быстротой воспламенившегося пороха распространилось бы по всей империи! Да-да, с этим не шутят! В действие были бы двинуты войска — много войск, полиция. По всей Европе шум: «В России революция». А так, — он взял в левую руку золотую цепочку от брелка, — все тихо-мирно и все довольны. Потому что пущено в ход слово.

— А что вы будете говорить на суде?

— То, что нужно. А этим мусором я не намерен утяжелять свой багаж. — Керенский стал сгребать со стола доверенности и бросать их через открытое окно в реку.

Когда была выброшена последняя бумажка, генерал-губернатор выглянул в окно, потом посмотрел на Керенского и затрясся в смехе.

— Вот это удружил, будут помнить! — закричал он на всю каюту и хлопнул Керенского по плечу.

Войдя в Лену, «Генерал Синельников» повернул против течения, поэтому пароход шел медленно. Арестованные коротали свое время в разговорах и воспоминаниях. Трошка рассказал, как он впервые, в семнадцатилетием возрасте, попал за решетку. Работал он кочегаром на кожевенном заводе и однажды уснул у топки. Мимо проходил хозяин, разбудил кочегара и избил. Трошка был самолюбив, горяч, поздно вечером подстерег хозяина у дома его любовницы, когда тот шел к ней на ночь, и изломал о его спину увесистую палку. Дело происходило в темном, глухом дворе. Пока на крик: «Караул, убивают», прибежал околоточный, Трошка отбросил в сторону обломок палки и убежал. Но хозяин узнал кочегара по мохнатой шапке, которую Трошка потерял при бегстве.

Строптивого кочегара за избиение хозяина приговорили к двум годам тюрьмы.

Второй раз Трошка поднял руку на городового и за это получил три года. Как-то помещик пожаловался городским властям, что мещанская голытьба повадилась ходить за дровами в его лес, прилегающий к городской черте. У городовых появилась новая обязанность — ловить и доставлять в участок злоумышленников, посягающих на помещичью собственность. Однажды у самого дома попалась с вязанкой сушняка одна вдова, мать троих детей. Городовой вырос перед ней как призрак и велел с дровами поворачивать обратно. Вдова в слезы, бухнулась городовому в ноги, но тот был суров и непреклонен.

Возле них остановился прохожий. Это был Трошка.

— Ты что пристал к ней, служба? — полушутливо спросил он.

Городовому было не до шуток:

— А твое какое дело? Давай, проходи. Ну, кому сказано?..

— А все-таки что тебе от нее нужно? — Трошка сжал в карманах кулаки и вплотную подошел к городовому. — Ну-ка, мать, — повернулся он к женщине, — бери свой хворост и уходи.

Не успела женщина сделать и трех шагов, как к ней подбежал городовой и ударом сбил ее с ног.

Вторым на землю полетел городовой, оглушенный кулаком Трошки. Чтобы закрепить успех. Трошка стал пинать служивого ногами…

На этот раз Трошка не стал отбывать в тюрьме полный срок, сбежал на шестой месяц: вместе с красноярским рабочим, который привязался к нему, как к родному сыну. На свободе Трошка добыл документы на другую фамилию, поехал в Екатеринослав и поступил на завод чернорабочим. Там он попался с листовками — хотел пронести их через проходную — и угодил в Сибирь. По дороге в пересыльную тюрьму сбежал, скитался в тайге, раздобыл новые документы и попал на золотые прииски.

Трошка все время убеждал своих товарищей по несчастью, что убежать вполне возможно, было бы желание. Только бежать надо до того, как попадешь после суда в тюрьму, по дороге. Он даже начал было осуждать возможный план побега, но Быков и Федор наотрез отказались бежать. Зеленов тоже заколебался. Федор был убежден, что суд его оправдает.

XI

В пересыльной тюрьме Иркутска Федора и его товарищей продержали до декабря. За это время никого из них ни разу не допросили.

Четвертого декабря в камеру вошли восемь конвойных во главе со щеголеватым унтером с золотой коронкой.

— Одевайтесь, живо! — приказал заключенным начальник конвоя.

— Всем одеваться или по выбору? — спросил Трошка.

— Всех поведем. Пошевеливайся!

— Куда? — Трошка не спешил одеваться.

— На суд.

Заключенные удивленно переглянулись. Не было никакого следствия и вдруг — на суд.

После отъезда господ юристов и генерал-губернатора главный резидент сделал еще одну попытку склонить рабочих выйти на работу с условием, что рабочий день будет сокращен до десяти часов, вместо заборных книжек — вводится денежная оплата. Но ничего из этого не вышло — ни один человек на работу не вышел.

Главный резидент кричал, топал ногами и в припадке гнева распорядился в срочном порядке эвакуировать из приисков всех забастовщиков. Для этого управлению железной дороги было приказано подогнать к утру к приискам все пассажирские, товарные и баластные вагоны, а пристани прекратить перевозку грузов и пассажиров и отдать все суда и баржи в распоряжение корпорации для отправки рабочих до Качуга.

Готовые ко всему рабочие новость эту встретили спокойно. Волошин собрал старост бараков и объявил, что первыми поедут вдовы с детьми, за ними будут отправлены раненые и больные вместе с семейными рабочими. В последнюю очередь уедут холостяки. Этот порядок был одобрен старостами бараков.

У Волошина спросили, куда девать инструмент — тяпки, кайла, ломы, молотки, — принадлежащий рабочим. Волошин посоветовал собрать все орудия в одно место, переписать и сдать товариществу хотя бы за полцены.

В главной конторе только посмеялись: «Зачем нам ваши ржавые ломы и молотки?» Там были уверены, что рабочие все равно все это бросят. Инструмент достанется корпорации задаром.

Ночью рабочие разобрали инструменты и тайком от администрации утопили все в заполоненной водой старой Катышевской шахте.

Какой-то старик, седой и сгорбленный, прежде чем утопить железное кайло, которым работал его сын, со слезами поцеловал его и сказал:

— Нынче весной я похоронил твоего хозяина… сына Витю. Теперь вот тебя хороню. А кто меня похоронит и в какой земле зароют мои кости, одному богу известно…

Отъезжающим на родину рабочим не выдали на дорогу ни копейки, за исключением тех, у которых на заборной книжке оставался заработок. Стачком собрал среди рабочих деньги, пополнив забастовочный фонд, и выдал старикам, больным и вдовам по сто рублей.

Первую партию отъезжающих на барже довезли до Усть-Кута. Там всех пересадили на кунгасы и повезли до деревни Жигалово. В Жигалове всех высадили, предоставив каждому выбор транспорта, чтобы добраться до Иркутска. Почти у всех к этому времени кончились деньги и провизия. Путники семьями, группами и в одиночку дальше двинулись пешком, прося по дороге подаяния.

В конце июля вода в реке спала, баржи кое-как доходили до Усть-Кута. Пешеходная дорога стала намного длиннее. Многие оседали в селах, нанимаясь в батраки. Некоторые умерли по дороге. Мало кто добрался с семьей на родину.

Акулина, жена Волошина, уехала с последней партией. Волошин проводил жену до Бодайбо, посадил ее в баржу и в который раз напомнил ай, по какому адресу она должна прийти в Иркутске, кто ей поможет снять на окраине комнату. Акулина — хорошая портниха и на жизнь себе заработает. Даже мужа сможет поддержать в трудную минуту.

В самый последний момент пятьдесят восемь человек из последней партии вдруг заявили, что они отказываются уезжать и завтра же приступают к работе. Среди этих людей были Волошин, Черепахин, Баташов и еще двое большевиков. Откуда было знать корпорации, что партийный центр обязал пятерых большевиков остаться на приисках для подпольной работы? И для того чтобы скрыть этих людей, стачком оставил пятьдесят три человека. Сделать это было нелегко, люди приготовились к отъезду, настроились на дорогу и вдруг — оставайтесь!

Пришлось остаться…

Старый седой генерал, согнувшись, сидел в судейском кресле. Над ним, на гербе Российской империи распростер золоченные крылья двуглавый орел. По левую и правую руку восседали заседатели, члены суда, иркутский генерал-губернатор. Все в парадных мундирах, при орденах.

В ложе для свидетелей сидели Теппан, Коршунов и ротмистр Трещенков. Ротмистр сиял, как именинник, сдержанно раскланиваясь со знакомыми дамами, Теппан, чисто выбритый и надушенный, досадливо морщился и зачем-то поглядывал на часы. Коршунов лениво разглядывал публику, принадлежащую к сливкам иркутского общества, пряча на устах улыбку. Возможно, он сравнивая этих напыщенных дам и господ с петербургским высшим обществом и сейчас потешался над ними.

У стола защиты стояли адвокаты Керенский и Патушинский. Их пока никто из публики не знал, поэтому Керенский держался естественно, не позировал.

За столом обвинения сидел действительный государственный советник Переломов, уткнувшись в папку с пухлым делом.

Раздался звон кандалов. Жандармы ввели Алмазова, Владимирова, Быкова и Зеленова. Их подвели к скамье подсудимых. По бокам и сзади стали жандармы.

Вид у Федора был жалкий и растерянный, у Быкова и Зеленова — хмурый, у Трошки — веселый.

Суд попросил свидетелей удалиться из зала заседания.

Какие вопросы суд задавал обвиняемым, ни Теппан, ни Коршунов, ни ротмистр Трещенков не слышали. Первым вызвали для свидетельских показаний Теппана.

Председатель суда, шамкая, задал Теппану вопрос:

— Знаете ли вы кого-нибудь из подсудимых лично?

— Ни одного из них я лично не знаю, господин председатель, — ответил Теппан. — На приисках корпорации очень много людей работает, всех невозможно упомнить.

— Насколько суду известно, вы приняли дела у своего предшественника уже во время забастовки?

— Совершенно верно, господин председатель.

— Принимали ли вы меры к прекращению забастовки, господин Теппап? — покосившись на зевающего заседателя, спросил генерал.

— С первого и до последнего дня делал все возможное, чтобы вразумить забастовщиков для их же собственного блага. Но увы!..

— Что именно вы предпринимали, господин Теппан?

Из ответа Теппана можно было заключить, что надо быть злейшим врагом самому себе и своим детям, чтобы не согласиться на те райские условия, которые хотела создать для рабочих корпорация: десятичасовой рабочий день, вместо двенадцатичасового и четырнадцатичасового, денежная оплата от выработки, свежая говядина, сливочное масло, водки — хоть залейся.

Трошка откровенно захохотал на скамье подсудимых. На него прикрикнули.

Председатель суда отпил немного воды и опять спросил:

— Чем вы, господин Теппан, объясните столь поразительную несговорчивость забастовщиков?

Теппан переступил с ноги на ногу, тряхнув головой, ответил:

— Господин председатель, господа! Пользуясь тем, что на приисках не было надлежащей полицейской службы, разного рода политики, революционеры и большевики подчинили рабочую чернь своему влиянию и вертели ею, как хотели.

— М-да-а, это верно… Пожалуйста, господин м-м… Теппан, продолжайте, — промямлил председатель суда.

— Из достоверных источников мне известно, что сидящие здесь на скамье подсудимых преступники были главными смутьянами, подбившими рабочих на столь опасный шаг…

— Ложь! — закричал Трошка. — Наглая ложь!

Председательский колокольчик надрывно зазвенел.

— Продолжайте, м-м… господин Теппан.

— Все зло со столь тяжелыми последствиями от них!..

Голос подал Зеленов:

— Вы бессовестно лжете, господин Теппан!

Председатель за все время впервые распрямился, побагровел и закричал:

— Замолчать!.. Вам слово не давали!

— У лжи тараканьи ножки! — опять крикнул Алмазов.

— Я прикажу вас вывести! Будем судить вас заочно!

После Теппана суд стал допрашивать Коршунова. Трошка нахмурился, сжал кулаки. Зеленов нагнулся к Быкову и что-то зашептал ему на ухо. У Федора заходили желваки.

— Господин Коршунов, знаете ли вы обвиняемых, сидящих на скамье подсудимых?

Коршунов даже не взглянул на скамью подсудимых:

— Знаю.

— Назовите их фамилии.

Теперь только Коршунов повернулся к обвиняемым:

— Зеленов работал на Пророко-Ильинском прииске в шахте; Алмазов из Надеждинского прииска, крепежник; Быков — шахтер из Андреевского прииска; Владимиров возил на прииска лес.

— Что вы знаете о них как зачинщиках беспорядков на приисках?

Коршунов утвердительно кивнул головой: мол, вопрос понял.

— Господин председатель, господа! Мне представился случай присутствовать на их тайном заседании, на котором они, принимая меня за своего единомышленника, раскрыли свои карты. Правда, я не смог вытерпеть, как они поносили государя, существующие государственные порядки, и покинул сие сборище. Но мне стало ясно, кто именно подстрекает рабочих к забастовке…

— Иуда, — густым басом сказал Зеленов.

Председатель хотел что-то крикнуть, но в горле у него как будто что-то застряло. Зато звонок, казалось, вот-вот сорвет голос.

Ротмистр Трещенков был допрошен третьим. Он прибыл на суд в парадном мундире, при всех регалиях и, по всему видно было, чувствовал себя героем. У него хорошо был подвешен язык, и картина, которую он нарисовал судьям, была довольно впечатлительной. На главную контору двигались разъяренные толпы рабочих с кольями, камнями, железными прутьями. При этом рабочие выкрикивали бранные слова, проклятья, пели непристойные песни. Навстречу шедшей толпе был послан инженер Коршунов, пользовавшийся популярностью среди части рабочих. С риском для жизни он предпринял отчаянную попытку остановить это безрассудное шествие, уговорить повернуть обратно. Но не тут-то было… Голос благоразумия не был услышан!..

— Их цели нам были известны, — рокотал голос Трещенкова, — разгромить главную контору, перебить инженеров, разоружить воинскую команду и поднять восстание! И если бы я не приказал стрелять в толпу, я бы нарушил присягу на верность своему государю, не выполнил бы священного долга перед своим отечеством, был бы достоин всеобщего презренья! Но вследствие этого пролита кровь… Погибло много людей… Их кровь на совести подсудимых!.. Это они внушили рабочим бунтарские мысли, приведшие к печальному исходу!..

…Суд продолжался целую неделю. Член государственной судебной палаты, действительный государственный советник Переломов произнес трехчасовую обвинительную речь. Для всех подсудимых он потребовал смертную казнь.

После выступления обвинителя слово было предоставлено защитнику Алмазова и Владимирова Керенскому. Зеленова и Быкова защищал Па-тушинский.

Керенский подошел к кафедре, печальными, полными немой укоризны и сочувствия, глазами посмотрел на своих подзащитных и негромко начал:

— Господин председатель, господа! Суд выслушал объяснения подсудимых, показания свидетелей, обвинительную речь господина государственного советника. И теперь суд располагает вполне исчерпывающими и неопровержимыми доказательствами, по чьей вине пролита кровь на Ленских приисках. У меня довольно трудное положение как защитника, на этом суде, потому что мои подзащитные Трофим Алмазов и Федор Владимиров действительно совершили тягчайшее преступление. Возможно, мне было бы легче произносить свою защитительную речь, если бы я собственными глазами, — голос Керенского скорбно дрогнул, — не видел умерших в больнице от ран, слезы убитых горем женщин и детей, потерявших своих кормильцев. И могилы, господа судьи, я видел! Их легко сосчитать — двести семьдесят три!

В продолжение всей речи Керенского на устах генерал-губернатора играла иезуитская улыбка, с которой он, видно, ничего не мог поделать. Он то снимал, то надевал очки.

— Кровь погубленных людей и их могилы тягчайшим бременем легли на совесть моих подзащитных, — продолжал Керенский. — Я был, господа судьи, на кладбище. На могилах убитых была еще совершенно свежая земля. Каждый ее комок как бы шептал моему сердцу: «Здесь покоится прах человека, которого сладкими, лживыми речами склонили к забастовке, к бунту. Он виноват перед государем, перед всевышним в тяжелом грехе. Но вина его не столь тяжела, чтобы за нее надо было расплачиваться жизнью! Тем не менее его по милости Российской социал-демократической партии лишили жизни!..» От имени сей, с позволения сказать, партии действовали мои подзащитные. И тут, как говорится, комментарии излишние. Только этим они поставили себя почти вне закона. Преступление, которое они совершили, может быть искуплено только смертью. Но, господа судьи, господа! Государь милостив, господь всепрощающий. Оставим же жизнь этих преступников в руках божьих!..

Генерал-губернатор насторожился. Он, наверно, подумал, что Александр Федорович будет просить суд о помиловании преступников.

А Керенский, действительно, всепрощающим взглядом господа бога посмотрел на своих подзащитных и попросил приговорить их к пожизненным каторжным работам.

…Когда Трошке дали последнее слово, большие настенные часы с большим медным маятником ударили пять раз. Трошка выждал, пока часы перестанут бить, и начал:

— Вот так, господа судьи, скоро пробьет и наш час. И тогда мы поменяемся местами. Мы станам судьями, вы — подсудимыми! — Не, обращая внимания на звон колокольчика, Трошка продолжал: — Но то будет настоящий, грозный, но справедливый суд, а не такой, извините балаган, как мы тут видели. Вот тогда и наступит расплата за кровь наших товарищей, убитых на Бодайбинских приисках…

— Подсудимый Алмазов — крикнул председатель суда, — вы лишаетесь переднего слова!

— Последнее слово за российским пролетариатом, — громко ответил Алмазов. — Трепещите, господа! Оно громом разразится над вами! Вы за все ответите!..

— Увести его! — затрясся в крике председатель суда.

Жандармы почти вытолкали Трошку из зала суда.

Предоставляя Федору последнее слово, председатель суда предупредил, что он не должен говорить ничего лишнего, не относящегося к делу. В противном случае подсудимый будет лишен последнего слова.

— Я человек неграмотный, — сказал Федор, — по-русски плохо знаю, якут я… Всегда думал: наш государь-солнце так же добр и справедлив, как бог, а его высокие суды карают виновных, защищают правых. А вот на моих глазах грешников сделали безгрешными, ни в чем не повинных людей — преступниками.

Председатель суда прервал Федора: суд желает услышать, признает ли подсудимый себя виновным.

— Нет, не признаю, — ответил Федор. — Виноваты не мы, а вот кто — наши свидетели. Это их надо посадить на скамью подсудимых! Почему их не посадили?

— А это не твоего ума дело! — одернул председатель.

— Прошу говорить мне «вы». У вас тоже ум не длиннее прорехи на вашем виц-мундире, а совести вовсе нет!..

— Заткнуть глотку бунтовщику! — не выдержал председатель суда.

Жандармы набросились на Федора.

— Увести его!

Федора выволокли из зада.

…Суд приговорил всех четверых к пожизненной каторге.

Майя совсем извелась от тоски и одиночества, когда увезли Федора. До этого она жила надеждами на свидания с ним, кое-как успокаивала себя мыслями, что Федор хоть и в тюрьме, но недалеко от нее. А теперь даже это потеряно… День и ночь она думала, где ей с сыном приткнуть голову, и ничего не могла придумать. Вернуться в отчий дом? Но где взять денег на дорогу? И потом ей отец сказал напоследок: «Не считай нас своими родителями. Отрекаюсь».

Помыкавшись несколько дней на безлюдных приисках, Майя с сыном поехала в Бодайбо. Она рассчитывала, что ее приютит хозяин, у которого Майя жила в работницах. Но там ей отказали — им не нужна была прислуга.

Весь день Майя и Семенчик, уставшие, голодные, бродили по городу, потеряв надежду устроиться где-нибудь хотя бы на ночлег.

«Встретить бы кого-нибудь из знакомых», — думала Майя, вглядываясь в прохожих.

На углу Большей Коммерческой и Гаумановской улиц Майя услышала громкий разговор по-якутски. Держа Семенчика за руку, она пошла к дому общественного собрания.

Навстречу ей шел хорошо одетый мужчина. Когда она узнала его, было поздно — ее тоже заметили. Это был вислогубый Федорка Яковлев.

— Кого я вижу! — зашумел Федорка, не скрывая своей радости. — Майя!.. — Он был выпивши.

Майя хотела пройти мимо.

— Ты что, своих не узнаешь? — Федорка взял ее за рукав. — Мужа-то твоего, говорят, упекли, откуда не возвращаются. Одной теперь тебе с сыном не прожить.

— Проживу и одна, — спокойно сказала Майя и попыталась освободить рукав.

— Зачем одной! — Федорка приложил к груди левую руку. — Выводи за меля замуж! Я теперь купец первой гильдии, строю в Бодайбо два магазина. Будешь у меня в золоте ходить, пить, есть сладко! На шелках спать… со мной! Пылинке на тебя на дам упасть!

— Опомнись, что ты говоришь, злой человек, — сказала Майя дрожащим голосом. — Я мужняя жена с ребенком… Постыдился бы…

— Майя, я люблю тебя!.. — на всю улицу закричал Федорка. — Скажи одно слово, и все, что у меня есть, брошу тебе под ноги, пущу по ветру, сожгу!.. Только одно слово!.. Хочешь, за один твой поцелуй вот это золото, — он достал из кармана туго набитый кошелек, — станет твоим!.. Только один поцелуй!..

— Не нужно мне твое золото, — Майя еще раз попыталась вырваться.

Семенчик стал бить кулаками Федорку по спине:

— Отпусти маму!

— Пусти, изверг. — В голосе Майи было столько ненависти, что Федорка растерялся и отпустил.

Майя схватила Семенчика за руку и не оглядываясь побежала прочь. Позади себя она слышала топот — Федорка догонял.

Забежав во двор, Майя заметалась среди теснившихся тут хибарок. Дверь одной была распахнута, и они юркнули в нее.

Так Майя попала к прачке Евдокии, вдове, матери восьми детей мал мала меньше. Самому старшему было десять дет, самому младшему — год. Мужа она потеряла три месяца назад. В порту оступился и упал в воду.

Евдокия приютила Семенчика и Майю на ночь, покормила их, чем бог послал, а на следующий день, расспросив Майю, откуда она, зачем приехала в Бодайбо, пожалела ее и оставила с Семенчиком у себя.

Теперь Евдокия и Майя стирали белье вдвоем и кое-как перебивались с детьми.

Пока стояли теплые дни, белье быстро сохло. Но вот наступило ненастье — где сушить? В хибарке много не развесишь. Трудно пришлось, голодно до зимы.

Однажды Майя понесла выстиранное белье заказчице на квартиру. Она быстро разыскала богатый особняк по Гаумановской улице. Дверь ей открыла пожилая полная горничная в цветастом сарафане.

Вышла хозяйка, красивая, холеная. Майя сразу узнала — это была Мария, о которой так много рассказывала Стеша.

— Я тебя где-то видела, — сощурилась Мария, подняв соболиные брови. — Ты не жила на приисках?

— Жила.

— Да ты положи узел. А я помню тебя. Ты приметная. А муж твой, кажется, сидел в тюрьме. Присядь, голубушка, отдохни. Что-нибудь о муже знаешь?

Майя ответила, что с тех пор, как Федора увезли на пароходе, она ничего о нем не слышала.

— Господи, так ты ничего не знаешь?..

Майя поняла, что этой женщине что-то извечно о судьбе Федора. Но она боялась спросить, предчувствуя недоброе.

— Твоего мужа приговорили к пожизненной каторге. Об этом даже с газетах писали.

Стены зашатались перед газами у Майи, пол куда-то поплыл из-под ног… Когда она немного пришла в себя, Мария стояла перед ней, держа стакан с водой.

— Возьми себя в руки, голубушка, — голосом, полным сочувствия, сказала Мария. — Успокойся. Жизнь еще не кончается. Я вот похоронила своего мужа и, слава богу, жива-здорова…

Из глаз Майи полились слезы. Она не утирала их и не обращала внимания на Марию.

— Попей водички… Один глоточек…

Зубы Майи застучали о стакан.

— Да что ты, в самом деле? Ведь жив твой муж, и, даст бог, свидитесь.

Мария никак не хотела отпускать Майю, говорила без умолку о всяких пустяках, наконец, пожаловалась, что портной испортил ей бальное платье, сшил, а оно на нее не налезает.

— Примерь, голубушка. — Она метнулась в комнату и принесла платье. — Может, тебе подойдет.

На лице Майи промелькнула жалкая улыбка:

— А зачем оно мне?

Мария всплеснула руками:

— Да ты никак хочешь заживо себя похоронить? А не рано ли? Да мы с тобой еще поживем врагам на зависть! Только не дело в прачках-то ходить. Мы тебе подыщем что-нибудь подходящее. — Мария задумалась. — Хочешь, я о тебе позабочусь?

Майя утвердительно кивнула головой.

— Не знаю, как ты на это посмотришь, — осторожно начала. Мария. — Я открываю у себя в Бодайбо маленькое заведеньице, там мне нужны будут женщины. Дело это, конечно, на любителя, — на лице Марии заиграла блудливая улыбка, — но зато прибыльное.

Майя все еще не понимала, куда Мария клонит, хотя в интонации голоса уловила что-то такое, что насторожило ее.

— А какая работа? — с наивностью ребенка спросила Майя.

— Что все, то и ты будешь делать — принимать кавалеров. Всех мы не будем принимать, только тех, которые поденежнее. А толстосумы все старые. Иной только подержится и довольный. — Мария залилась смехом.

Майя, вставая, с грохотом уранила стул. Она, не говоря ни слова, пошла к выходу.

— Погоди, а деньги за стирку, — спохватилась Мария. — Сколько с меня?

— Мне не нужны ваши грязные деньги! — надрывным голосом крикнула Майя и вышла, хлопнув дверью.

После суда осужденных около двух месяцев держали в иркутской пересыльной тюрьме. Трошка шумел, требовал отправить их к месту ссылки на каторжные работы, напоминал через надзирателей начальнику тюрьмы, что после приговора заключенных не имеют права держать в пересыльной тюрьме.

Трошка смирился немного только после того, когда ему сообщили, что приговор отправлен в Санкт-Петербург на высочайшее утверждение и что, возможно, император отменит его.

Быков немного было воспрянул духом, но Алмазов и Зеленов тут же развеяли его надежду — царь никогда приговора не отменит. Он всегда одобряет то, что делают его палачи.

Когда у Трошки Зеленов спросил, почему он так рвется из тюрьмы на каторжные работы, Трошка ответил, что из каторги легче бежать. И он стал рассказывать, как нужно готовиться к побегу, чтобы он удался. Прежде всего никогда не обострять отношений с караульными, разыгрывать перед ними кроткого, послушного паиньку, который муху не обидит. Иначе с тебя глаз не будут сводить, не дадут лишнего шага сделать. Всячески стараться быть на хорошем счету у начальства, заслуживать его похвалы, не отказываться ни от какой работы, самой тяжелой и грязной. Делай вид, что ты всем довольный. Тобой будут затыкать все дырки — но ты не ропщи, посылать тебя туда, куда другого под страхом смертной казни не погонишь — иди, не моргнув глазом. И не теряй попусту времени, примечай каждую валеженку вокруг, каждую тропинку, изучай местность, чтобы знать, где скрыться от преследователей, в какую сторону лежит болото, а где тебе встретится деревня, опасный тракт или волчья тропинка… Тут нужно шевелить мозгами не хуже императора. Дурак из заключения не убежит.

Трошка и Зеленов были правы — царь утвердил приговор Иркутской судебной палаты. Быкова и Зеленова отправили в Александровский централ первыми. Спустя два дня увезли Трошку.

На прощанье. Федор и Трошка по-братски обнялись.

— Это я тебя, Федор, погубил, — скорбным и виноватым голосом сказал Алмазов. — Если можешь, прости… Я не хотел этого… Но теперь ты для меня дороже родного брата. Если будем живы, я искуплю перед тобой свою вину. Моя настоящая фамилия Гудзинский. Запомни. У меня отец поляк, мать русская. Поженились они тоже в ссылке.

Потом Трошка и Федор поцеловались и оба расплакались…

Спустя два дня после неприятного разговора Майи с Марией к прачкам в хибару пришла нарядная женщина.

— Я из дома Общественного собрания, — сказала она. — Через три дня у нас масленица. Один купец принимает на праздник много гостей. Будет большой банкет. А столы обслуживать у него некому.

Майя никак не могла понять, при чем тут она, что у купца некому накрыть на столы, когда к нему съезжаются гости. Нежданная гостья ей объяснила, что она ищет красивых женщин, которые согласились бы выручить купца из затруднительного положения. За вознаграждением купец не постоит — красавица получает десять рублей за один вечер.

Плутоватые глаза гостьи остановились на Майе:

— Вот вы бы подошли?

Майя замахала руками:

— Что вы, у меня одеть нечего. В таком же виде я не пойду.

Гостья кокетливо повела глазами, словно перед ней была не бедная прачка, а молодой купчиха с толстой мошной, и сказала, что этой беде легко помочь — у хозяина все предусмотрено, для официанток он велел сшить нарядные платья из дорогой материи.

После колебаний Майя согласилась — ей не хотелось упустить случая заработать столько денег. У Семенчика не во что было обуться, да и на ней все поизносилось.

Женщина из дома Общественного собрания опять пришла к Майе на третий день и повела ее к первому в Бодайбо портному.

Портной, пожилой богообразный еврей с вкрадчивыми движениями и мягким голосом, долго снимал с Майи мерку и, когда кончил, сказал, что с такими классически правильными формами тела он встречается впервые в жизни. Не было у него еще такой заказчицы, которая в такой бы степени отвечала самому высокому требованию красоты. Платье, сшитое на Майю, было бы впору Венере. Портной удивленно качал головой, зачем-то перемерял у нее бюст и сказал:

— Хорошо! Очень хорошо.

В это время у ворот послышался звон колокольцев. Из кареты вышел богато одетый мужчина лет под пятьдесят и, скрипя лакированными сапогами, вошел в дом к портному.

Портной побежал навстречу богатому гостю, рассыпаясь в любезных словах:

— Господин Шалаев, что же вы вчера не приехали? Ваша одежда для столь торжественного случая готова. Не желаете ли померить?

Портной и заказчик скрылись в другой комнате. Перегородка была тонкая, и Майя слышала, как портной говорил:

— Самый последний покрой!.. Превосходно, господин Шалаев! Помните, Наполеон Бонапарт говорил: «За хорошо сшитый костюм я готов отдать половину империи». За эту работу ему пришлось бы отдать обе половины. Ну, скажите, разве я неправ?

В ответ заказчик забасил:

— Недурно. Нет, недурно!..

— Ой, господин Шалаев, — скромничал портной, — смотрите не перехвалите меня. Вы всегда так ужасно меня хвалите! Хвалите, хвалите, мне даже неловко.

Шалаев вышел довольный. Портной сыпал похвалы:

— На вас легко и приятно шить, господин Шалаев, никаких отклонений. Вы подобно вот этой красавице. — Он показал глазами на Майю. — Обратите внимание на размер бюста, как у античной аристократки.

Шалаев обратил внимание на Майю. Женщина, которая пришла вместе с ней к портному, краснея, сказала:

— Первая бодайбинская красавица. Я ее уговорила прислуживать на приеме.

— Что ж, уговор дороже, денег, — не спуская с Майи цепких, колючих глаз, сказал Шалаев. И, перейдя на якутский язык, спросил — Якутка?

— Якутка, — ответила Майя.

— Я тоже почти якут. Родился в деревне Маган, вырос среди якутов, хотя мать и отец у меня русские.

Прием был назначен на субботу. Майя в течение оставшихся двух дней не переставала терзаться и раскаиваться, что она согласилась прислуживать на банкете. Перед ней неотступно стоял осуждающий взгляд Федора, полный укоризны. Ей казалось, что теперь этот взгляд будет преследовать ее до конца жизни.

Мачинский купец Шалаев еще только начинал обживать свой новый дом в Бодайбо. Вечером в субботу Майя робко постучала в дверь с черного входа, как было велено. Дверь не сразу открыли, и Майя хотела было бежать, чтобы уже не вернуться сюда. И она бы убежала, если бы дверь не распахнулась и на пороге не появилась знакомая женщина, которая опекала ее у портного.

Женщина встретила ее улыбкой:

— Это ты пришла? Входи. А я уже хотела посылать за тобой.

Они прошли на второй этаж, в большую пустую комнату. В ней еще пахло свежими сосновыми стружками. Там уже было пять молодых женщин. Они переодевались. Среди женщин была одна еврейка. Майе бросились в глаза ее длинные ресницы, большие карие немного удивленные глаза и сочный чуть великоватый рот с ровными жемчужными зубами. Она, никого не замечая, сняла с себя всю одежду, подошла к зеркалу и стала поглаживать себе грудь, бедра.

— Купец идет! — припугнула ее какая-то женщина.

Еврейка, продолжая глядеть в зеркало, томно сказала:

— Так ведь он стар, девочки. Он ужасно стар, — и вздохнула.

Женщина из дома Общественного собрания — ее назначили кельнером — помогла Майе переодеться, протянула ей дорогой браслет и золотой медальон.

Майя, видя, что никто не примеряет ни браслетов, ни медальонов, отстранила руку кельнерши:

— Что вы, господь с вами!..

— Хозяин велел тебя так нарядить, — громко, чтобы все слышали, сказала кельнерша и надела ей на руку браслет, на шею — медальон.

Женщины окружили. Майю, стали шумно восторгаться.

— Девочка, — нараспев сказала еврейка, — солнце по сравнению с тобой померкло. Ты — сплошное очарование!..

Еврейка, сказав это, не покривила душой: Майя действительно была прекрасна в этом наряде. И ей очень шли драгоценные украшения.

Разодетых женщин повели к купцу на смотрины. Тот был доволен.

— Хороши, — басил он, откровенно разглядывая женщин, словно лошадок, — до чего же хороши! Вот бы мне гарем такой. Но нельзя — соблюдаю великий пост, — и он захохотал, довольный собственной остротой.

Одна из женщин, невысокая, изящная, зеленоглазая, с обольстительными ямочками на щеках, ответила:

— Мы тоже постимся, Иван Иваныч.

— Ох, бедняжка, — посочувствовал ей Шалаев и ущипнул ее за бок. — Одни мослы.

— Из-за этого всю жизнь страдаю, — стреляя гляделками, сказала зеленоглазая.

Купец притянул ее к себе:

— Приходи ко мне, когда все кончится. У меня еще не было такой хрупкой.

Зеленоглазая показала ему язык:

— Дашь тыщу рублей, приду.

— Ого! — вырвалось у купца.

— Я за пятьсот согласна, — тоном шутки сказала еврейка.

Купец подмигнул женщинам:

— Охотники сегодня найдутся и за пятьсот и за тыщу. Здесь вам не Париж. Это в Париже баб, как поганых грибов в ненастье, полно, а в Бодайбо красивая женщина — редкость. — Он посмотрел при этом на Майю, которая настороженно глядела на купца. Лицо ее покрылось красными пятнами. — Так что, дорогие дамочки, не дешевить, — продолжал купец. — Чтобы всю жизнь помнили, как гуляли у Шалаева. Нетерпеливых тащите в тот конец коридора. Там три двери.

— Я вам покажу, — сказал кельнерша.

— Это если кто пожелает на ходу… — Купец засмеялся. — Завтра у всех вас денег будет!..

— А я должна уйти домой, — дрожа всем телом, сказала Майя.

Кельнерша положила ей на плечо руку:

— Ты пойдешь домой.

— Сейчас меня отпустите, сию минуту!..

Купец попросил, чтобы все вышли, кроме Майи и кельнерши.

Когда женщины вышли, Шалаев сказал:

— Тебя, Майя, никто пальцем не тронет. Для этого я велел тебе надеть украшения, чтобы отличали. Я всех предупрежу!.. Ни взглядом, ни словом тебя никто не обидит. А когда бал кончится, одежду и драгоценности оставь у себя.

— Не надо мне ни одежды, ни драгоценностей!.. Отпустите меня!..

— Я нынче видел во сне странника. Вот с такой бородой, — Шалаев показал, какая у странника была борода, — белый как лунь. Странник сказал мне, чтобы я бескорыстно одарил женщину, которая поразит меня красотой с первого взгляда. Иначе не видеть мне счастья-удачи. Я человек суеверный…

— Не надо мне драгоценностей, не надо мне одежды… Отпустите меня, — твердила Майя.

— Послушай, странная ты женщина, — ответил купец, — я ценю чистоту в людях так же, как и в золоте, но глупости не перевариваю. Ты ничем не будешь мне обязана, решительно ничем!.. И никому из моих гостей не будешь обязана.

Майю домой не отпустили. Она ни жива ни мертва ходила между столами с серебряным подносом и разносила вино, закуски. Подвыпившие гости бросали ей на поднос бумажные пятерки, десятки. Обескураженная, растерянная, Майя принесла кельнерше на подносе целую кучу денег и спросила, что с ними делать.

— Давай сюда, — сказала кельнерша и дрожащими руками стала загребать с подноса бумажки и прятать за пазуху.

Вислогубый Федорка Яковлев тоже был на балу. Он пожирал Майю глазами и лошадиными дозами глушил водку. Его вскоре развело, и он свалился под стол.

После ужина кто сел за карты, кто горланил песни. В одном углу еврейка целовалась с плешивым, тощим купчиной. Зеленоглазая оседлала какого-то откормленного бородача, невысокого, крепко сколоченного. Он возил свою даму на закорках и громко хохотал.

— Поехали, в коридор, — командовала зеленоглазая. — А теперь по коридору вот в ту конюшню.

— В конюшню — пожалуйста, с великим удовольствием! — бабьим голосом закричал бородач.

У двери, о которой говорил женщинам Шалаев, зеленоглазая слезла. Потом они скрылись за дверью…

Майя сняла с себя драгоценности и бросила их кельнерше. Та опешила, но драгоценности приняла. Платье она тоже молча взяла, бережно сложила и выдала Майе ее ветхую одежду, в которой она пришла в этот страшный дом.

Домой Майя бежала, не оглядываясь.

Федор целый год просидел в Иркутской пересыльной тюрьме. Случалось, что в его камеру сажали заключенных, которые побывали в Александровском централе. И всякий раз Федор расспрашивал о Быкове, Зеленове и Алмазове. Так он узнал, что Быков — на каторжных работах, Зеленов пытался бежать, но его поймали и заключили в одиночную камеру. О Трошке никто ничего не знал.

Наконец-то Федору объявили, что его по этапу отправляют на каторжные работы на Петровский завод, что около Нерчинска. Восемьдесят заключенных, среди которых был и Федор, везли до Нерчинска по железной дороге трое суток.

Федор всю дорогу думал о побеге.

Петровский завод был разбросан по большой территории, в длину занимал восемь верст. Весь двор изрытый шахтами. В них заключенные добывали свинцовую руду с примесью серебра. На заводе добытый металл плавился. Из него чеканили потом медали и монеты. В Петровском остроге томилось восемьсот заключенных. Вместо рабочих бараков, при заводе был острог, длиннющее одноэтажное, здание с бойницами, огражденное высокими стенами. Вот сюда и привезли Федора. Все, которые добывали тут свинец и серебро, были осуждены к пожизненным каторжным работам!

Федора поставили возить дрова к печам, в которых плавилась руда. Утром его поднимали в три часа и цепью приковывали к тачке. Ночевал Федор в переполненной камере — в нее загоняли по тридцать человек.

Заключенных зверски избивали по каждому поводу. За каждое слово возражения полагалось пять ударов плетью. Если заключенный от изнурения падал лицом вниз, его поднимали ударами ног. Самые крепкие и молодые выживали здесь не больше пяти-шести лет.

Поначалу Федор старался, хотя и валился с ног от усталости. Но надзиратель за печью был вечно недоволен. Не было дня, чтобы он не избивал Федора палкой. Фамилия этого изверга очень подходила к нему — Мордобоев.

Федор постепенно перезнакомился с соседями по камере. Были здесь люди всех возрастов: старики, юноши, мужчины средних лет, образованные и совсем неграмотные, народ многоязычный, разношерстный. Федор сдружился с седым тощим стариком, соседом по койке.

Звали старика Василием Пермитиным. Он был дворянином, родился и вырос в Петербурге. Отец его разорился, поэтому сын вынужден был подумать о средствах к существованию. Василий окончил горный институт и поехал на Ленские прииски работать инженером. Нанялся он к золотопромышленнику Габрицкому, ловкому, предприимчивому еврею. Габрицкий в то время открыл новые прииски по реке Кулибрянка. Но Пермитин так и не доехал до места назначения. По дороге с ним произошло такое, о чем он не мог вспоминать без ужаса.

В Бодайбо Пермитин сел на оленей и поехал на прииски. Ему надо было преодолеть расстояние в двести пятьдесят верст. Проехав половину пути, он набрел на стан в тайге. У дороги стоял неуклюжий деревянный дом и два навеса. Пермитин решил переночевать здесь.

Хозяин стана, длинноволосый еврей с плутоватыми глазами, ответил, что места у него нет.

— В таком случае подготовьте оленей, я поеду дальше, — сказал Пермитин тунгусу, своему проводнику.

Проводник ответил, что это невозможно, олени устали, проголодались. Он пустил их пастись.

Дом был забит картежниками и прочей подозрительной публикой. Слышна была грязная ругань, угрозы. Много было пьяных.

Один из картежников, обросший, нечесанный, пригласил Пермитина в свою комнату. Ночует, мол, он там один, места хватит. Пермитин поблагодарил и согласился. В комнату внесли еще одну кровать, постелили постель.

Пермитин еле стоял на ногах от усталости и потому, едва прикоснувшись головой к подушке, мертвецки уснул. Но вскоре его растолкали. Разбудил инженера человек, который пустил его к себе.

— Вставай, выпьем с тобой как следует, а потом сыграем в карты, — говорил он простуженным голосом.

— Я непьющий и карт в руки не беру.

— Научишься, — не отставал от него сосед. — У меня есть пять пудов золота. Ты что, не веришь? Вот оно, золотишко. — Он откинул большую подушку. Под ней лежало пять кожаных мешочков.

Пермитин не стал играть с ним в карты, а выпить — выпил и сразу же опьянел.

Утром раздался сильный стук в дверь. Инженер с трудом пробудился. Голова у него от выпитой водки разламывалась на части.

Это пришел кучер разбудить соседа, чтобы ехать дальше. Подойдя к кровати, он вдруг завопил:

— Полиция, полиция!.. — и выбежал из комнаты.

Когда полицейские вошли, Пермитин продолжал лежать, не в состоянии поднять головы.

Под подушкой у инженера оказался окровавленный нож. Пермитину тут же скрутили руки. Только теперь он заметил, что сосед его лежит с перерезанным горлом.

В убийстве и ограблении суд обвинил Пермитина. Приговорили его к пожизненным каторжным работам.

Выслушав эту печальную историю, Федор спросил, кто же все-таки убил этого человека.

Пермитин ответил, что убил и ограбил своего постояльца по всей вероятности хозяин — Фризер.

— Фризер! — воскликнул Федор. — Так это ж богач! В Киренске живет. Пароходовладелец.

— Это он, — сказал старик, скорбно качая головой, — Фризер.

I

Пермитина точил какой-то недуг, он с каждым днем становился все слабее и слабее.

— Не жилец я на этом свете, — однажды пожаловался Пермитин Федору.

Федор как-то сказал Пермитину о своем намерении бежать с каторги, как только представится случай. Пермитин одобрил намерение Федора:

— В добрый час… Я тоже не один год мечтал о побеге. Да, видно, не судьба. А ты еще молод, может, тебе посчастливится. — Пермитин поднял тюфяк и достал мешочек с сухарями. Он собирал по крохам в надежде когда-нибудь бежать. — Возьми, припрячь. В дороге пригодятся.

Федор замахал руками:

— Что вы!.. Вам самому пригодятся сухари… Может, вместе двинем?..

Пермитин тяжело вздохнул:

— Где уж мне бежать!.. Меня ноги не держут. — Он смахнул рукой слезу. — А ты попытай счастье. Если бог даст тебе вырваться на волю, разыщи моего обидчика и воздай ему… О Фризере говорю… Непременно разыщи его…

— Клянусь, — торжественно сказал Федор.

Пермитин все же упросил Федора взять сухари. Федор поблагодарил старика и спрятал мешочек у себя под подушкой.

Вечером Пермитин в камеру не вернулся. Он свалился на работе, и его отправили в тюремную больницу.

Спустя сутки старик скончался.

Однажды Федор, сваливая у печи дрова, услышал громкий крик и стон. Толкая впереди себя пустую тачку, он пошел на крик. Его глазам представилась жуткая картина: надзиратель Мордобоев с пеной у рта топтал ногами кочегара, уже пожилого, седовласого человека. Изо рта несчастного шла кровь. Теперь он уже не кричал, а только хрипел.

Федор подбежал к Мордобоеву и толкнул его ногой в зад. Надзиратель упал.

Мордобоев вскочил на ноги и, увидев перед собой Федора, завопил:

— У-у, дикарь!.. Так вот как ты со своим начальником обращаешься!

— А зачем старика бьешь? — спокойно спросил Федор. — Заключенный не человек, по-твоему?

— Видали эту собачью морду? — закричал Мордобоев. — Скажешь, что ты тоже человек! — Он вытащил из печки раскаленную кочергу и бросился на Федора.

Федор, прикованный к тачке, бросился наутек. Тачка мешала ему бежать. Наконец Мордобоев прижал Федора к стене и ударил раскаленной кочергой по лицу…

Очнулся Федор в тюремной больнице. Придя в себя, он почувствовал запах горелого мяса. Этот запах был знаком Федору с детства. Бывало, когда его хозяин Яковлев забивал скот, он тайком брал кусочек жира из потрохов и поджаривал его на горячих углях…

Сколько дней Федор лежал в больницу он не знал. Дни и ночи смешало глубокое забытье. Однажды его грубо растолкали.

— Открой рот, — сказал мужской голос не очень любезно, — кормить тебя будем.

Федор не мог открыть рта, поэтому ему помогли: ложкой раздвинули губы, влили немного остывшей жидкости. Вкуса ее Федор не разобрал.

С этих пор Федора стали кормить, вливая ему в рот жидкую пищу. Каждый день какой-то вонючей мазью ему смазывали лицо и перевязывали так, что он ничего не видел.

«Неужели я ослеп?» — холодея, думал Федор.

Однажды он услышал в палате такой разговор:

— Его нужно отправить в городскую больницу, иначе погибнет здесь.

Другой мужской голос усомнился:

— Вряд ли нам разрешат это сделать.

— Слепой на оба глаза, — сказал первый голос. — Куда он убежит?

Второй голос, принадлежащий, видимо, старшему, заметил:

— Попробуем. Пишите, Тит Павлович: «Ткань на левой щеке повреждена до самой кости. Левый глаз вытек…»

Первый голос опять сказал:

— Я напишу, что у него оба глаза не видят.

Федор, услышав, что слепой, чуть не закричал. «Слепой, слепой, слепой, — застучало в висках, — теперь уже никогда не увижу ни Майи, ни Семенчика».

Через несколько дней к Федору опять пришли те же люди — он узнал их по голосам. С него свили повязку.

— Вот обратите внимание…

— Да, случай весьма тяжелый, — сказал густой бас. — Вычеркните его из списков, все равно он не сегодня так завтра умрет, если останется здесь, и отвезите в городскую больницу. Там по крайней мере жизнь могут спасти. А глаза потеряны.

В тот же день с Федора сняли кандалы, как снимают подковы с павшей лошади, выволокли на улицу, посадили в сани и повезли.

Федор в последние дни много думал о смерти, поэтому его мало заботило, куда его везут и что с ним будет потом.

В городской больнице он сразу почувствовал, на сколько здесь лучше. Ходила за ним женщина, которую звали Екатерина Ивановна. Появлялась она возле Федора через каждых два дня. У Екатерины Ивановны были мягкие осторожные руки и бодрый ласковый голос. Она всякий раз приносила Федору из дому жареной рыбы или мяса с жирным бульоном, а иной раз и печенья:

— Ну-ка, Феденька дорогой, давай поедим с тобой, — весело говорила женщина, — тебе надо сил набираться. — И кормила больного ложкой, как маленького.

Когда Федор много съедал, Екатерина Ивановна хвалила его и радовалась. Уходя домой, она спрашивала, что ему принести.

— Ничего не надо, — отвечал Федор смущенно. — Вы и так очень много мне приносите.

— Я тебе, Федя, что-нибудь вкусненького принесу, — обещала она.

Однажды Екатерина Ивановна сняла с Федора повязку и сказала, что опухоль стала немного меньше, дело пошло на поправку.

— А правый глаз у тебя, Феденька цел, — радостным голосом сообщила она. — Мы с тобой не будем его завязывать, пусть привыкает к свету.

Когда Екатерина Ивановна ушла, Федор потихоньку прикоснулся к правому глазу.

Утром Федор проснулся и обнаружив, что его правый глаз видит, как будто сквозь щелчку. Слева и справа стояли койки, на них тоже лежали больные — старик с остриженной бородкой и молодой человек, почти подросток. Дальше тоже кругом койки. Никто на Федора не обращал внимания.

— Братцы, я вижу!.. — громко сказал Федор. Слово «братцы» он часто слышал здесь. — Я вижу!..

— Слава богу, — прошамкал старик. У него получилось — «шлава».

В палату вошла какая-то девушка в белом халате. Высокая, остроносенькая. Она, улыбаясь, подошла к Федору, желая, видимо, что-то спросить.

— Я вижу! — похвалился и ей Федор таким голосом, будто хотел сказать: «Я спасен».

— А я тебе, милый, что говорила, — сказала девушка страшно знакомым голосом. — Опухоль еще не совсем спала, поэтому у тебя только щелочка. До свадьбы заживет.

Первую минуту Федор никак не мог вспомнить, где слышал этот голос… «Екатерина Ивановна», — ураганом пронеслась догадка. Но ведь та пожилая, а эта совсем молоденькая… По крайней мере такой она ему представлялась — пожилой. Федор огляделся в надежде увидеть настоящую Екатерину Ивановну. Но другой женщины тут не было.

— Екатерина Ивановна? — неуверенно спросил Федор.

Девушка звонко рассмеялась:

— Теперь можешь звать меня Катей. Я ведь моложе тебя.

…К лету Федор почти поправился. Он свободно разгуливал по больнице. Рана на лица заживала медленно. На перевязках Катя утешала его:

— Ожог и рана заживают хорошо. Останется небольшой рубец.

Однажды, когда Федор сидел во дворе больницы, к нему подбежала задыхавшаяся Катя и сообщала, что из тюрьмы звонили в больницу и справлялись об одноглазом каторжанине. Врач ответил, что есть у нас такой больной — один на всю больницу, — дней через десять его можно выписать.

— Тогда мы сегодня пришлем караульного, — сказали врачу по телефону.

По спине у Федора прошел ледяной холодок. Он отдался даже в ногах. Опять кандалы, железная тачка, побои. Надо бежать!..

Катя ласковыми, преданными глазами, полными ласки и сочувствия, смотрела на Федора.

— Беги, Федя, — заговорила она. — Беги немедленно. Я помогу тебе. Сейчас же беги!..

Девушка взяла Федора за руку и повела в глубь двора. Через пролом в ограде они вышли на глухой переулок.

— По этой дороге иди к самому крайнему домику. Покосившаяся труба. Во дворе стожок сена стоит. У самого домика речка… Нерчи. Войдешь в домик и спросишь Ильиничну. Это моя мама. Скажешь ей: «Я от Кати. Спрячьте меня до вечера». Мама закроет тебя в чулане. Но ты не бойся. Я вечером приду. Ну, иди, милый. Тут не очень далеко.

Федор, не оглядываясь, быстро пошел по дороге. Он легко нашел старый бревенчатый домик с покосившимся дымоходом. И стожок во дворе.

На шаткое крыльцо вышла пожилая сухощавая женщина, удивленно глядя на нежданного гостя. На указательном пальце женщины блестел наперсток.

— Здравствуйте, — сказал Федор.

— Здравствуй, — не очень вежливо ответила женщина.

— Я от Кати… — начал было Федор.

Женщина опасливо метнула взгляд на улицу и открыла дверь.

— Проходи скорее, — ворчливо сказала она.

В сенях, громко вздыхая, хозяйка открыла другую дверь в темный чулан.

— Ну где ты там? — Женщина почти втолкнула Федора в чулан и закрыла дверь.

В чулане пахло мышами и овчиной. Федор ощупью нашел не то топчан, не то широкую скамейку и присел. За дверью он слышал шаркающие шаги и вздохи. Потом шаги смолкли. Он долго сидел так, боясь пошевелиться. Ему казалось, что сейчас придут за ним, схватят. Опять послышались шаркающие шаги и скрип наружной двери. Это хозяйка вышла во двор. Вернулась. Потом Федор услышал шум швейной машины — кто-то шил в доме. Этот шум его успокоил. Нащупав свернутый полушубок, беглец лег.

Разбудила его Катя.

— Вставай, Федя, вставай, милый, пора идти, — говорила она полушепотом. — Тут я принесла переодеться тебе. А вот этот узелок возьмешь с собой. Здесь хлеб и мясо. Переодевайся и выходи. — Катя вышла из чулана.

Федор ощупью натянул на себя брюки, которые принесла ему Катя, и толстовку. Одежда на него была маловата.

— Ну где ты там? — услышал он голос Кати. — Иди сюда.

Федор вошел в чистую уютную комнату и увидел накрытый стол.

— Садись ужинать, — сказала Катя, оглядывая его в новом наряде. — А тебе, знаешь, идет. Ты прямо красавец.

За столом Катя уговаривала Федора есть побольше. Путь далек, неизвестно, когда еще горячего удастся поесть.

Мать Кати молча придвигала Федору говядину, жареную рыбу, свежие лепешки. И все вздыхала.

— Ой, дочка, — сказала она, — не сносить тебе головы.

— Ладно, мама, — нахмурилась Катя. — Меня тоже спасут, как я спасаю людей. Мы же доброе дело с тобой делаем, мама!..

— Вот и отец у тебя был такой… всех людей жалел. А его-то не пожалели.

— Отцу тоже помогли бежать с каторги… первый раз.

Старая женщина уронила слезу:

— Царствие ему небесное. — Она перекрестилась.

В комнату вошел солдат. Борода клинышком, усы лихо закручены вверх. Стал посреди комнаты, уставился на Федора.

Федор увидел солдата и обомлел. Лучше бы потолок провалился и похоронил заживо. Вот и убежал… Но солдат почему-то не бросается на него, и старуха с дочерью совершенно спокойные. А Катя как будто даже подмигнула солдату, точно старому знакомому.

«Ловушка», — обожгла Федора страшная мысль.

Солдат подошел к Федору и грубовато, по-мужски обнял его за плечи.

Федор с силой оттолкнул солдата так, что тот едва удержался на ногах.

— Ты что, брат, очумел? — смеясь, сказал солдат.

Знакомый голос. Федор где-то слышал его. Но где?..

— И ты не признал меня, Федор?

Федор сделал шаг к солдату.

— Ну, здравствуй, мой названый брат, — поздоровался тот.

— Трошка?.. — вырвалось у Федора. В его голосе было столько удивления, что женщины переглянулись.

— Федор!.. — опять обнял его Трошка. — Ты, наверно, думал, что о тебе позабыли и не вспоминают. А я тебя даже во сне каждую ночь видел. Все расспрашиваю у Кати: как он там?

— Да откуда ты взялся, Трошка? — недоумевал Федор.

— Государев воин, умножаю славу российского престола, — Трошка подмигнул Кате, — и в меру своих сил сокращаю чисто государевых узников. Конечно, не один, а со своими верными друзьями. Тебе тоже даруем свободу.

— Да как ты тут очутился?

— Как на духу, — сбежал, переменил имя и принял присягу на верность царю и отечеству. Извини, не могу представиться новым именем — из предосторожности.

— А где Зеленов и Быков?

— Неужто думаешь, что на каторге? Оба уже на свободе. Ну, готов? — Трошка негромко хлопнул два раза в ладоши, он был веселый человек, любил представления.

В комнату вошли двое мужчин. Один широкоплеч, приземист, с длинными всклокоченными волосами. Глаза у него были большие, серые, улыбающиеся. Второй — длинный, костист, угловат.

— Вот тебе, Федор провожатые. Оба Захара, русский и якут, люди верные и преданные, можешь на них положиться. Они проводят тебя в безопасные места, помогут соорудить плот, укажут дорогу.

Захар-старший улыбнулся Федору, и лицо у него стало удивительно симпатичным.

— Это мой названый брат Федор. Роднее и ближе человека у меня нет. — В голосе Трошки звучали искренние, теплые нотки. — Если с ним что-нибудь случится, мне будет худо, ой, худо мне будет… Не дай бог!.. Так вы уж, пожалуйста, как зеницу ока…

— Будем стараться, душа мила, — ответил Захар-старший, — нам ведь не впервой. Все обходилось благополучно.

— Днем не идите, — начал наставлять Трошка. — Для Федора берданку достали?

— Как же, знамо, достали и патронов вдоволь взяли, — ответил Захар-старший.

— Хорошо, — похвалил Трошка. Потом сощурился, что-то вспоминая, и, лукаво улыбаясь, спросил:

— Ножа поострее для Федора, наверно, не взяли?

— Как не взять?.. Есть и нож…

— А накомарники захватили?

— Все при нас — и накомарники, и топор, и гвозди.

— Вы всякий раз к одному месту приводите?

— Что ты, господь с тобой! Тайга ведь большая. На одном месте могут застукать.

— Ну, будем прощаться? — сказал Трошка. Он подошел к Федору. Названые братья обнялись, троекратно поцеловались. — Даст бог, скоро свидимся. Теперь наши дороги вовек не разойдутся. Только береги себя, брат. Кланяйся жене и сыну, если увидишь раньше, чем мы опять встретимся.

— Прощай, Трошка… — дрогнувшим голосом сказал Федор. Он оторвался от Трошки и пошел к выходу.

— Федя, а со мной не хочешь проститься? — услышал он близкий и дорогой голос и обернулся.

К нему подбежала Катя, обвила его шею руками и поцеловала в губы.

— Счастливой тебе дороги, милый мой… — Она еще раз поцеловала его, на этот раз в щеку и почувствовала соленый привкус слез. — О, да ты плачешь?.. — Она вынула платок и утерла Федору правый глаз, щеку, потом сунула платок Федору в руку. — Возьми на память обо мне. Может, и не увидимся.

Федор стал перед хозяйкой, поклонился ей в пояс.

— Пусть господь бережет тебя, сынок, — торжественно произнесла она. — Если что не так, не взыщи. Прощай.

Шли они по таежным тропам днем и ночью, отдыхали под открытым небом. Спутники Федора не надоедали ни расспросами, ни разговорами. Захар-младший вполголоса, без слов напевал одну и ту же песню, видимо, услышанную от русских, потому что Федор никогда не слышал этого мотива, а Захар-старший, добродушно улыбаясь говорил:

— Что-то грустит мой тезка, кручинится. А спросишь, ни за что не скажем. Золотой характер у человека.

Уже в первый день пути Федор узнал, что Захар-старший — кузнец, сосед Кати, а Захар-младший — охотник из здешних мест. А с каких именно мест, не было сказано, Федор понял, что его спутники предпочитали поменьше, рассказывать о себе.

Ярким, солнечным днем они вышли на высокий берег Витима. Внизу, в ущельях гор, пенясь, извивалась река. Сверкающие серебром и золотом брызги отскакивали от крутых берегов. Река походила на огромную птицу, бьющуюся в силках.

— Эхма, красотища-то какая! — сказал Захар-старший, любуясь видом. В больших глазах его застыл восторг.

Захар-младший перестал напевать. Он подошел к самому краю пропасти и, вытянув и без того длинную шею, стал смотреть вниз.

— Ну, Федор, до устья речки Бугорикта отсюда рукой подать, — сказал Захар-старший. — Соорудим тебе плот покрепче и с богом!.. Река Витим доведет тебя до Бодайбо.

Устье Бугорикты было в трех верстах отсюда, внизу. Прийдя сюда, они свалили сушняка и связали плот из восьми хлыстов. Для прочности увязали его скрученным тальником.

Федору не терпелось поскорее увидеться женой и сыном, он хотел тут же отправиться в дорогу. Но Захары его не пустили.

— Куда ты на ночь гладя? Переночуем, а завтра с утра двинешь.

Друзья покрепче привязали к берегу плот и тут же, на берегу, разложили большой костер.

— Не вздумай ночами гнать плот, — предупредил Федора Захар-старший, — наскочишь на валуны и пойдешь ко дну.

В этот вечер Захар-старший был в ударе и многое рассказал Федору, о чем тот не имел ни малейшего понятия. Оказалось, где-то далеко отсюда идет война. Русский и германский цари повздорили по-родственному и стали мять друг другу бока. О царях Захар говорил пренебрежительно, как о мелких, тщеславных людишках, коим грош цена в базарный день.

— А войну-то начали из-за пустяка: в одном паршивом городишке, вроде нашего Нерчинска… Как он называется… Сарай… Сараево — вот как, пристукнули одного придурка, который австрийскому царю приходится сыном. Нут, тут и загорелся сыр-бор… А наверно, тот байстрюк, которого укокошили, слова доброго не стоит, — Захар плюнул. — выродок!..

На рассвете все втроем подошли к плоту, отвязали его, столкнули в воду.

Прощанье было коротким, без слов. Федор поудобнее сел на плот. Захары длинной жердью оттолкнули плот на стремнину.

Плот качнуло на волнах, повернуло и понесло вниз по течению.

Захары долго стояли на берегу и махали Федору шапками.

К концу второго дня Федор увидел на правам берегу избушку. Она походила на лабаз. Из трубы шел дымок. Плот ловко вошел в маленькую бухту.

Федор ждал, что выйдет хозяин и встретит случайного гостя. Но никто не показывался. Пришлось войти в жилище. У очага сидели старик и старуха. На огне стоял чугун. Аппетитно пахло ухой.

Увидев в правом углу запыленную икону, Федор перекрестился и учтиво поздоровался с хозяевами.

Услышав якутскую речь, старики обрадовались. Особенно хозяин, высохший старик с морщинистой дряблой шеей.

— Никак якут? Откуда и куда путь держишь?

— С верховья реки. Плыву в Бодайбо.

— Уж не с реки ли Нерчи?

— Оттуда.

— Знакомы те места. В молодости случалось охотиться там на соболей. Далеко это, ой далеко.

Федор подтвердил, что это действительно далеко.

Старик посмотрел на изуродованное лицо Федора.

— Где это тебя так угораздило?

Федор ждал этого вопроса и заранее решил не говорить, что он убежал с каторги. По тайге может пойти слух и дойти до начальства.

— В драке ранили, — ответил Федор. — Меня раскаленным прутом ударили.

— За что же тебя так?

— По ошибке. Он хотел другого ударить. Было темно…

— Эх, люди, хуже волков. Две недели назад у нас ночевал одни русский. Так тот с каторги убежал. Спрашивает: «Не выдашь меня, дед?» Что ты, говорю, бог с тобой? Кто же это согласится такой грех на душу взять! Тоже на плоту шел. — Старик обратил внимание на руки Федора. — Следы-то после кандалов остались. Не гоже неправду говорить старому человеку. Я же сразу догадался, что ты тоже оттуда. Нас ты не бойся. Ну-ка, старуха, ставь на стол уху, гость есть хочет.

Такой ухи Федор давно не ел. Когда чугун опустел, старик спросил, за какую провинность Федор угодил на каторгу.

Федор рассказал все, как было. Оказывается, старик все знал о расстреле рабочих. Ему было известно даже о том, что всю вину за расстрел рабочих свалили на самих же рабочих. А несколько человек даже отправили на каторгу. Один из них сидел перед ним.

— Разве якуты тоже бастовали вместе с русскими? — поинтересовался старик.

Хотя Федор и не скрыл, что оказался случайно в числе осужденных, все равно в глазах старика он оставался героем.

— Господи, человек-то какой к нам в дом пожаловал, — говорил он, обращаясь к старухе. — Ну, спасибо большое за честь! Пока жив, помнить буду! Спасибо!..

Федор спросил у стариков, есть ли у них дети. Хозяин ответил, что три года назад их единственного сына задрал в лесу медведь и они со старухой остались теперь одни-одинешеньки.

— Зверь кровожаден, но к золоту равнодушен. А вот человек страшнее зверя делается, когда к золоту прикоснется. Все это из-за крови удаганки Мууйи. Уж лучше бы не копали это проклятое золото. Не проливали бы столько людской крови. — Старик стал стелить Федору на ороне. — Есть такая не то сказка, не то быль. Она не в бровь, а в глаз. Хочешь, расскажу?

— Парню с дороги отдохнуть надо, — подала голос старуха. — Успеешь рассказать.

— Ничего, я не устал, — сказал Федор. — Расскажите.

II

Густые сумерки заполнили домик, огонь в очаге догорал, брызжа искрами. Старик достал из печи огня и прикурил трубку. Потом развязал завязки у торбасов.

— Так вот слушай, — начал старик свой рассказ. — Давным-давно в междуречье Калара и Куонты жило племя тунгусов. В одной бездетной семье родилась девочка невиданной красоты. Родилась она весной, как раз в то время, когда на склонах гор пышно цвели первые весенние цветы — красавицы мууйи. И девочке дали имя — Мууйя.

Девочка росла большой, красивой. Родители никак не могли налюбоваться на свою дочь, а все парни с ума по ней сходили. И вдруг на красавицу напала какая-то хворь. Лежит девка в постели, пошевелиться не может, а ей-то всего восемнадцать весен. Кричит криком, жалуется на ноги и руки. Мучается год, другой, третий. Руки и ноги у нее скрючило, тело болячками покрылось. Бедные родители все слезы выплакали, на свое дитя глядя.

Как-то к ним в урасу забрел один глубокий старик из другого рода. Родители больной девушки рассказали ему о своем несчастье. Старик остался у них на ночь. Ложась спать, он слазал тихо хозяину и хозяйке, чтобы больная не слышала:

«Положите что-нибудь из одежды дочери мне под подушку. Только чтобы она не видела. В молодости я был неплохим сновидцем. Может, что-нибудь приснится».

Утром старик проснулся пораньше, отвел отца с матерью в другой пустующий чум и сказал:

«Ваша дочь приглянулась злым духам, нижним предкам трех кузнецов. Тех самых кузнецов, в горнах которых куются великие и могучие шаманы. Вашу дочь они тоже хотели превратить в удаганку, но она не согласилась. Разъяренные духи наслали за это на нее тяжелую хворь, жгут ей на своих горнах руки, ноги и все тело. Если ваша дочь согласится стать удаганкой, она выздоровеет. Ну пусть поторопится. Если пройдет три года со дня болезни, все будет потеряно».

Старик со старухой проводили гостя, а сами к дочери. Стали просить-умолять ее согласиться стать удаганкой.

«Откуда вы узнали?» — удивилась девушка.

«Нам сказал старик, который у нас ночевал».

«Поздно уже, — ответила девушка. — За то, что я два с лишним года не соглашалась стать удаганкой, они теперь, если я соглашусь, заставят меня умертвлять моих кровных родственников. Не могу я купить себе красоту и здоровье ценою их жизни. Лучше сама умру в муках, но спасу всех вас».

Отец с матерью ночи три не спали, все думали, как им быть, что делать. Тяжело смотреть, как мучается кровное дитя, но и смерть родственников нелегко переживать. Опять пошли к дочери, стали слезно уговаривать ее:

«В нашем роду много стариков и старух. Они пожили свое, можно и на покой. А ты еще молода. Да и мы хотели бы еще пожить в счастье. Соглашайся, доченька».

Девушка не могла больше противиться и согласилась.

С тех пор девушка слала поправляться. Руки и ноги выпрямились, стали стройными, красивыми. Через неделю-другую она встала с постели.

Став удаганкой, красавица не камлала. Была как все, на радость родителей. Только в дни полнолуния ее нельзя было узнать: ни с кем не разговаривала, раздражалась по всякому пустяку. То был верный признак, что умирал кто-нибудь из дальних родственников, старик или старуха.

— Тебе еще не надоело слушать? — ковыряясь в трубке, спросил старик.

— Нет-нет, рассказывайте, — попросил Федор.

— А недалеко от озера Орон, — продолжал старик, — жил юноша Янкан лет двадцати пяти. Как-то он среди зимы пошел на озеро искать своих оленей. По дороге юношу догнал снежный смерч. Он выхватил нож из ножен и бросил в смерч. Вихрь тут же стих, смерч прекратился. Янкан долго искал на том месте свой нож, да так и не нашел.

Дня через три к юноше домой пришел человек. Его прислал старый шаман, который жил невдалеке от озера Ничаат.

«Наш старец велел позвать тебя, хочет повидаться с тобой, — сказал человек Янкану. — Иди, он ждет тебя».

Шаман встретил Янкана лежа.

Юноша подошел к орону и увидел в изголовьи шамана торчащий нож.

«Как мой нож попал сюда?» — удивленно спросил Янкан.

Тяжело большой шаман через силу улыбнулся:

«Что, узнал? Возьми свой нож, он мне не нужен».

Юноша взял свой нож и хотел вложить в ножны. Но не тут-то было: руку его тут же свело судорогой, она потянулась с ножом прямо к сердцу. Янкан долго бился и с большим трудом вложил нож в ножны.

Шаман лежал, не сводя с него воспаленных глаз.

«Старуха, — велел он своей жене, — свари мяса и накорми гостя».

Хозяйка принесла жирный кусок оленины. Юноша сел к столу, вынул нож, чтобы разрезать мясо. Руки его опять свело судорогой, подвело с ножом к самому горлу. Янкан с большим трудом съел мясо.

Пока он сидел за столом и ел мясо, шаман молча, с большим напряжением наблюдал за ним. А когда юноша кончил трапезу, — сказал:

«Через три дня я умру. Приходи хоронить меня».

И верно, через три дня шамана, похоронили.

Весной Янкан, увлекшись погоней за диким оленем, забрался на каменный утес. Есть такой возле устья речки Калар. На этом утесе юноша увидел девушку-красавицу. Она сидела на камне унылая, чем-то опечаленная и как будто кого-то ждала.

Юноша подошел к ней, девушка встала и улыбнулась ему, как старому знакомому.

«Здравствуй., Янкан!» — ласково сказала она и протянула белую руку.

«Откуда ты знаешь мое имя?» — удивился юноша.

«Еще бы мне не знать твоего имени, — смеясь ответила девушка. — Мы с тобой друг другу жизни спасли».

«Ты меня с кем-то перепутала. Никому я не спасал жизни и вижу тебя впервые».

«Нет, не перепутала. Давай-ка сядем и припомним», — девушка нежно взяла юношу за руку и посадила на камень.

«Зимой ты попал на озере Орон под смерч?»

«Ну, было такое».

«В смерч ты бросил свой нож?»

«Ну, бросил».

«Свой нож потом ты где нашел? У изголовья шамана?»

Янкан удивился. Это девушка все знала, хотя он никому об этом не говорил.

«И это было».

«Помнишь, ты стал прятать в ножны нож, а он все рвался к твоему сердцу — хотел проткнуть? А когда ты стал есть мясо, нож хотел полоснуть тебя по горлу. Помнишь?»

«Помню», — совсем удивился юноша.

«А ты говоришь — перепутала, — засмеялась девушка. — Это я тогда помогла вложить нож в ножны. Не окажись я рядом, нож проткнул бы тебя. Шаман Ничаата умылся бы твоей кровью и исцелился бы!..»

«А когда я спас тебя от смерти?»

«Зимой, на озере. Шаман оборотился в смерч и шел на меня, чтобы погубить… Ты бросил в него кинжал и перерезал ему воротную вену. Этим ты спас меня. Не будь тебя, я бы погибла».

Юноша только сейчас понял, с кем разговаривает. Он уже слышал, что одна красивая девушка по имени Мууйя стала шаманкой. Это была она.

«Лучше тебя нет на всем свете, — сказала Мууйя, — Если и я тебе мила, засылай сватов».

Юноша затрепетал от счастья и положил руку на ее плечо. Девушка задрожала, как лист.

«Не трогай меня. Я живу там-то и там», — она рассказала, как найти ее и убежала.

Янкан не стал тянуть и на следующий день послал к Мууйе сватав. Сыграли свадьбу. Говорят, свадьбы такой на средней земле еще ни у кого не было.

Мууйя пожелала отделиться от родителей. Янкан одобрял это и только спросил:

«А где мы себе дом построим?»

«Под тем утесом, где мы впервые встретились, — ответила молодая жена. — А на утесе у нас будет ураса[22]. Оттуда мы будем любоваться восходом».

Сказано, сделано. На склоне горы нарубили леса и построили уютный домик. Посмотришь издали — игрушка. А на утесе каждое лето ставили монгольскую урасу.

Старик опять закурил трубку.

— Будешь проплывать мимо, обрати внимание. Ты увидишь эту урасу. В молодости я бывал на утесе, бродил вокруг урасы. Ни окон, ни дверей, сплошной камень. На нее свалились все лиственницы. Лежат, скрестившись.

— Тогда это не ураса, — заменил Федор.

— Были ураса, а потом, наверно, превратилась в камень. Шаманы все могут, — ответил старик. — Но камень-то похож на урасу. При восходе и закате весь сверкает. Далеко видно!.. Вот так они и жили. Мууйя ничем не выдавала себя, что она удаганка, была как все. Только в дни полнолуния ее нельзя было узнать — делалась печальной, молчаливой. В это время умирал кто-нибудь из ее, родственников.

Однажды поутру, встречая с мужем восход, Мууйя прижалась к Янкану, стала целовать его и ласкать.

«На том берегу речки, — сказала она, — живет охотник. У него есть дочь Имана. Женись на ней, Янкан, если ты меня любишь!»

Янкан страшно удивился, услышав такое от любимой жены, подумал, что она с ума сошла.

«Я тебе добра желаю. Вот уже три года как мы с тобой живем, а детей у нас нет. И не будет. Нет ничего страшнее, когда пепелище остается без пеньков и на том месте некому построить новый дом».

«Перестань!.. Мне с тобой хорошо, а без тебя я умру!»

Мууйя была веселая, шутила, смеялась.

Через несколько дней Янкан стал собираться на охоту. Мууйя стала проситься:

«Возьми меня с собой».

Янкан согласился. Преследуя целое стадо диких оленей, они переплыли Витим. У речки Сыпа Янкан и Мууйя догнали оленей и троих сразили стрелами.

«Я страшно устала, — пожаловалась Мууйя. — Вот видишь урасы? Давай попросимся на ночь, отдохнем немного. Под открытым небом опасно оставаться — как бы не было дождя».

Мууйя сама облюбовала урасы. Гостеприимные хозяева встретили гостей хлебом-солью, как говорят у русских.

Входя в урасу, Янкан забыл наклониться и сильно ударился о шест. Так сильно, что его, беднягу, оглушило. Но он, будто сквозь сон, слышал, как у него спросили:

«Янкан, ты любишь Иману?»

И он ответил:

«Люблю». — Сказано это было в полузабытьи, по чьему-то наущению.

Спать его положили с Иманой. Все, что потом с Янканом происходило, он не помнил.

Очнулся Янкан уже дома. Увидев рядом с собой незнакомую девушку, он спросил:

«А это кто?»

«Твоя жена», — смеясь, ответила Мууйя.

«Не смейся. Кроме тебя, нет и не будет у меня женщин!»

«Ты лишил ее девственности, теперь уже поздно отказываться. Она родит тебе чудесного мальчика. Он продолжит твой род, — сказала Мууйя. — Вы будете жить тут, а я в верхней урасе!»

Янкан вместе с Мууйей поднялся на утес, где стояла ураса. Он положил ей на грудь голову у заплакал, как ребенок.

«Зачем ты так сделала? Я одну тебя люблю! Эту девушку надо выдворить отсюда, она мне противна».

«Не смей так говорить о ней! И сейчас же убей меня!» — взмолилась Мууйя.

Янкан удивленно посмотрел на Мууйю. Та сидела и улыбалась, как будто ничего особенного не сказала.

«Пока я живу, тебе не будет покоя, — спокойно сказала она. — Поэтому лучше убей меня. Я очень прошу тебя».

«Я скорее сам себя убью!» — ответил он.

Янкан в ту ночь не ушел от Мууйи, пробыл с ней в урасе до утра. Всю ночь он проплакал у жены на груди.

А утром Мууйя сказала Янкану:

«Если ты меня и вправду любишь, иди на охоту. Плыви по реке вниз по течению. С восходом солнца справа, под горой Буур, ты увидишь оленя с золотыми рогами. Срази стрелой этого оленя и принеси мне его сердце!»

Эта просьба никаких подозрений у Янкана не вызвала. Он захватил лук, стрелы, сел в лодку и поплыл по течению. Утром под горой Буур он увидел оленя с золотыми рогами. Подкрался поближе и пустил в него стрелу. Янкан видел, как стрела пронзила оленю грудь. Он подпрыгнул и поскакал вниз по реке. Охотник стал преследовать раненого оленя, идя по кровавому среду. Так он долго кружился по распадкам, ключам и по горным перевалам. Потом след исчез. Янкан потерял оленя из виду. Охотник огляделся. Оказывается, он вернулся к речке Калар чуть ли не к своему дому.

Имана встретила Янкана с плачем и рассказала, что вчера утром Мууйя пришла к ней. Вдруг вскрикнула, схватившись за грудь, и убежала к своей урасе. Свалилась у себя в постель и лежит, едва жива…

Янкан не дослушал Иману, бросился наверх, в урасу. Мууйю он застал на ногах. Она металась по урасе, держась руками за грудь.

Встретила Мууйя Янкана словами:

«Теперь верю: ты меня очень сильно любишь!..»

«Мууйя, — сказал Янкан, — я ранил золоторогого оленя, но он ушел от меня».

«Ничего, — успокоила его Мууйя, — далеко не уйдет с простреленной грудью».

«Что в тобой, Мууйя? — спросил Янкан, — Почему ты за грудь держишься?»

«Янкан, прости меня… Я умираю».

«Я не дам тебе умереть!» — Янкан обнял свою Мууйю.

Мууйя отстранила руками Янкана и продолжала:

«На тех местах, где пролилась моя кровь, найдут золото. Люди назовут его „драгоценным металлом“. Это страшный металл — он жаждет человеческой крови. У тебя, Янкан, будут сыновья, внуки и правнуки… Большой род „Янкан“. Дай им наказ никогда не рыть землю и не брать золото, если они не хотят обагрить свои руки в человеческой крови. Ты метко стрельнул в меня, и за это тебе спасибо… Разорви мое платье на груди и посмотри».

Янкан разорвал платье и увидел вонзенную в грудь жены стрелу, которую пустил в оленя. От неожиданности он вскрикнул и схватился за голову.

«Я умираю, — слабым голосом сказала Мууйя. — Похорони меня на этой горе, только не в лабазе, как хоронят шаманов и удаганок, а в землю зарой. Пройдет сто, а может, и двести лет, и я превращусь в кучу меди. Так мне предначертано роком. Я стану хозяйкой этой горы, ее назовут моим именем. А когда ты умрешь, пусть похоронят тебя на склоне соседней горы, чтобы мы лежали всегда рядом, недалеко друг от друга».

«Я вместе с тобой умру», — рыдая сказал Янкан.

«Нет, ты будешь жить… У тебя скоро родится сын… Умоляю, вытащи из моей груди стрелу… Может, мне легче станет…»

Янкан вытащил стрелу. Мууйя поблагодарила и… умерла, как будто уснула.

Похоронил Янкан жену на той горе, на которой она завещала похоронить себя. И с тех пор эта гора стала называться — гора Удаганка.

Вторая жена Янкана родила трех сыновей. Так пошел большой тунгусский род Янкан.

Самого Янкана похоронили там, где он завещал, и теперь та гора называется «Янкан».

С тех пор ни один тунгус — их теперь называют эвенками — не роет землю и не ищет золото. А когда на тех местах нашли золото, весь род Янкан перекочевал на другое место…

Закончил старик свой рассказ к утру. Ни гость, ни хозяин в эту ночь даже глаз не сомкнули.

III

Утром хозяева накормили Федора свежей ухой, поджарили ему на дорогу рыбы и проводили к плоту.

Подавая Федору маленький туесок с рыбой, старуха сказала!

— Не обессудь, сынок.

Федор поблагодарил и спросил у старика, далеко ли до горы Удаганки.

Старик ответил, что если все в дороге будет благополучно, то Федор доберется к тем местам к ночи. Но на ночлег останавливаться он там не советует — на горе и под горой бродят призраки.

Федор попрощался с добрыми хозяевами. Старик длинной жердью оттолкнул плот подальше от берега и помахал путнику рукой.

Плот плавно покачивало на стремнине, нагоняя на Федора дрему.

«Еще чего доброго, свалюсь или ружье упадет и утонет», — подумал он и решил прилечь посередине плота прямо на ружье.

Приснилась ему Майя. Будто сидят они вдвоем в каком-то балагане и пьют чай. Федор никак не мог напиться и вышел на поляну поискать ключевой воды. У самых ног его оказалась пропасть, на дне которой едва виднелась вода. Он побежал вдоль обрыва в поисках спуска. Нашел, начал спускаться, но ему мешали кандалы. Изо всей силы ударил цепями о камень… и проснулся.

Ему очень хотелось пить, болела неловко подвернувшаяся рука. Федор зачерпнул ладонями воды, напился.

Солнце уже клонило к закату. Впереди показалась высокая гора, врезавшаяся в реку. На вершине ее виднелась островерхая ураса.

«Уж не это ли ураса удаганки, о которой мне всю ночь рассказывал старик», — подумал Федор. Он насмотрелся на своем веку такого, что уже не верил ни в шаманов, ни в призраки, и решил пренебречь предостережением старика, переночевать там. И кстати, посмотреть на диковинную у расу.

Солнце садилось, окрашивая закат в багровый цвет. Федор подогнал под самую гору плот, привязал его к дереву, захватил ружье и по ложбине, поросшей стлаником, стал взбираться на гору. Подъем был крутой. Пот заливал лицо, приходилось часто отдыхать. Стало темнеть.

Федору не хотелось спать, и он все полз и полз. Наконец он выдохся и прилег на траву, чтобы передохнуть.

Проснулся он утром. Из-за леса поднялось солнце. Федор увидел на горе широкую чистую поляну. На поляне пасся одинокий олень. Федор зарядил берданку, щелкнул затвором. Чуткие уши оленя услышали звук. Зверь поднял голову, и Федор увидел: рога у оленя блестели чистым золотом.

«Золоторогий олень, — но спине у Федора прошла мелкая дрожь. — Чудеса, да и только!»

Олень огляделся, издавая звук, подобный хрюканью, потом наклонил к земле рогатую голову, стал бить передними копытами.

Прижавшись к земле, охотник продолжал наблюдать. Олень, наконец, успокоился, стал лизать камень. Теперь рога его не сверкали больше золотом. Чуда не было — просто солнечный луч скользил теперь выше головы и не золотил мелкие ворсинки рогов.

Федор тщательно прицелился и выстрелил. Олень подпрыгнул, вскинув голову. Рога его опять сверкнули… Пробежав несколько сажен, зверь рухнул на землю.

Свежевать забитых животных Федора обучили еще у Яковлева. Жаль, что кровь пришлось выпустить прямо на землю и вывалить внутренности. Да и часть туши придется оставить хищникам на съедение — всего не возьмешь, протухнет по дороге. Федор огляделся в поисках хвороста — надо было поджарить мясо. Совсем рядом высился островерхий каменный курган. На нем когда-то росли деревья, а теперь упали и переплелись. Издали они-то и походили на верхушку урасы.

Костер горел жарко. Далеко разносился дразнящий аромат жареного. Федор забрал на плот столько мяса, сколько мог унести.

До устья речки Энгелджима Федор добрался на девятые сутки. Еще полсуток, и он будет в Бодайбо. Завтра он подгонит свой плот к берегу, у собора — и прощай речная дорога. Плот кому-нибудь загонит за полтинник и купит на него железнодорожный билет до Надеждинского прииска.

Федор рисовал в воображении, как обрадуется Майя и Семенчик, когда он вечером — днем опасно — постучит в окошко и скажет:

— Открой, Майя, это я…

В Бодайбо Федор не решился идти на плотике — сошел с него, не добравшись до города, и пешком направился в Верхнюю тайгу.

…Еще двое суток дороги. На Надеждинский прииск Федор добрался поздним вечером. У него подкашивались ноги от усталости и волнения, в горле першило. Ему казалось, что идет он слишком медленно. Вот и его землянка. В единственном окне мерцает тусклый огонек.

«Еще не ложилась», — подумал Федор, облизывая пересохшие губы. Он постоял мгновенье, не отрывая глаз от светящегося окошка. Сердце гулко стучало, правая рука ощупала лицо: «Заметит ли в темноте…»

Федор подошел к двери и постучал — не так чтоб сильно, но и не слабо, как стучат свои. Сейчас он услышит ее голос. Сейчас… Но никто не отзывается… Опять постучал. За дверью послышалось шарканье шагов.

— Кто там? — спросил женский голос.

Федор не ответил, поэтому женщина за дверью еще раз переспросила:

— Кто?

Голос был незнакомый, низкий и как будто простуженный. Он не мог принадлежать Майе. А может, у нее голос за это время изменился до неузнаваемости?

— Майя, ты? — спросил Федор и тоже не узнал своего голоса.

— Что вам нужно? — прокричала за дверью женщина.

— Майя Владимирова здесь живет?..

— Нет тут такой!

Федора словно холодной водой окатили. Он часто задышал, будто ему не хватало воздуха. Чтобы не упасть, Федор схватился за дверную ручку. И опять постучал. Он слышал, как за дверью женщина сказала:

— Ваня, проснись. Какой-то мужчина стучит в дверь.

Вскоре из землянки вышел незнакомый мужчина, по внешности — русский, с бородой и длинными усами, и грозно спросил:

— Что тебе здесь нужно?

Федор объяснил, что тут жила женщина Майя. Он приходится ей родственником, приехал навестить издалека.

— Может, и была, а теперь нет тут такой, — ответил мужчина. — Мы уже два года здесь живем. — И закрыл перед Федором дверь.

Спрашивать еще о чем-то было бессмысленно. Федор вышел на дорогу и побрел к бараку, в котором когда-то жил Трошка.

В бараке пахло пропотевшей одеждой и махорочным дымом. Хотя дверь была незапертой, в помещении уже все спали. Только у печки сидел сутулый человек в разодранной рубашке и кочергой мешал догорающие дрова.

Федор подошел и присел прямо на пол.

Истопник некоторое время на обращал на Федора внимания. Он неторопливо свернул цигарку, спрятал в карман кисет, достал из печки уголек, прикурил. Затянувшись, спросил:

— Может, закуришь?

Федору этот лохматый человек показался чем-то приятным: ни о чем не спрашивает и не выказывает никакого удивления, что к ним в барак без спросу зашел незнакомый человек. Ночью…

— Негде переночевать? — спросил истопник, пуская кольца дыма.

Федор утвердительно кивнул головой.

— Оставайся, места хватит. Устраивайся вот здесь.

Федору показалось, что этот человек должен знать, куда переехала Майя, хотя видит его впервые и даже не знает имени. И он без предисловий спросил:

— Вы не знаете, куда переехала женщина с мальчиком?.. Жили они в землянке, которая у самой дороги.

Федор не ошибся — этот добродушный русский помнит: жила тут якутка с мальчиком года два или три назад. Мужа ее не то посадили в острог, не то завалило в шахте. Даже к ним в барак приходила к Стеше — была тут у них такая отпетая бабенка, крутила с мужиками налево и направо. Все больше по десятникам да техникам ударяла. Шахтерами тоже не брезговала, кто платил. Говорят, увезла с приисков целую торбу золота. А о якутке никто худого слова никогда не сказал. А вот куда она девалась, он не имел никакого понятия.

— Да-a, мне кто-то сказал, что она переехала в Бодайбо, — вспомнил истопник. — По-моему, ее даже кто-то там видел.

«Завтра же утром поеду в Бодайбо», — подумал Федор, устраиваясь у печки на ночлег.

— А кем ты ей будишь? — спросил истопник, когда Федор уже лег.

— Братом…

Тюрьма, каторга, изувеченное лицо до того изменили наружность Федора, что его никто не узнавал.

В Бодайбо Федор прежде всего зашел в дом купца Мойсеева и спросил, не известно ли хозяевам что-нибудь о Майе Владимировой. Они, верно, помнят Майю, свою бывшую служанку.

Из предосторожности Федор назвался дальним родственником Майи.

Хозяйка не узнала Федора.

— Да, помним Майю, — не очень любезно ответила она. — Но это было давно. Больше она не показывалась.

Горничная проводила непрошеного гостя за дверь.

Федор в течение десяти дней искал по городу свою семью. Ночевал он в заброшенном сарае, на окраине города.

Днем он подходил чуть ли не к каждому дому, затевал разговор с мальчишками. И если те говорили, что мальчика по имени Семенчик они не знают и не знали, шел дальше.

На третий день Федору повстречался на улице человек с очень знакомым лицом. Это был Волошин. Федор, с Волошиным не были лично знакомы, но на приисках они видели друг друга.

Волошин почему-то тоже обратил внимание на человека с берданкой довольно подозрительной наружности. Видно было, что он несколько дней не умывался. Глаза какие-то воспаленные.

Но первым заговорил Федор:

— Здравствуйте… Вы не из приисков?

— Из приисков, — ответил Волошин.

— Майю… Владимирову не знаете? — отчаявшись, напрямик спросил Федор. — Она жила в Надеждинском, в землянке.

Волошин сразу догадался, о ком этот человек у него спрашивает.

— По-моему, знаю такую, — ответил он, пристально глядя на Федора.

— И мальчик Семенчик… — Голос у Федора дрогнул. — Где они сейчас?..

— А вы кто такой? — спросил Волошин.

— Я ее муж, — вырвалось у Федора.

— Федор Владимиров?

— Да… Говорите, где они!

Волошин развел руками:

— Были в Бодайбо. Сам встречал Майю два раза. А вы вроде… — Волошин огляделся. — Бежали?.. Не бойтесь, я свой.

— Сбежал.

— А Зеленов, Быков, Алмазов? — быстро спросил Волошин.

— Уже на свободе.

— Ну слава богу… У вас есть какие-нибудь документы? Ну вот остановит вас городовой.

Волошина удивила неосторожность Федора.

— Так чего же вы шатаетесь по городу, мил человек? Опять захотели туда?.. — перейдя на шепот, стал отчитывать он Федора и велел больше не показываться в городе.

Они пошли в обратном направлении, к окраине города. Волошин показал на дом, стоящий на отшибе, в стороне от дороги, и, перейдя на «ты», сказал:

— Как стемнеет, приходи сюда. Постарайся пройти незамеченным. Я буду тебя там ждать. Вместе подумаем, как разыскать твою семью. А сейчас подальше от людских глаз. Спрячься где-нибудь и сиди до вечера.

Вечером Федор деликатно постучал в дверь старого, покосившегося дома. Дверь открыл Волошин:

— Ну, проходи. По стуку слышно, что не чужой пришел, — Федор поздоровался с хозяином.

— Так вот вы какой, — встретил Федора сухощавый длинноносый человек. — Жаль, мы ваших жену и сынишку не знали…

— Аба, человек с тобой поздоровался, — сказала женщина из другой комнаты.

— Здравствуйте… Так я же слазал ему «здравствуйте»!

Женщина засмеялась и вошла в комнату. Она несла поднос, заставленный тарелками.

Вслед за женщиной вбежала черноволосая, глазастая полная девочка лет трех. Увидев незнакомого человека, девочка застеснялась и спряталась за подол матери.

— Леночка, поздоровайся с дядей, — ласково сказала женщина, обращаясь к девочке.

Девочка шепотом, едва слышно, промолвила «здравствуйте» и еще больше оробела.

— Леночка, не путайся у мамы под ногами, ты ей мешаешь, — сказал Волошин, пряча улыбку. — Поди ко мне.

Леночка подбежала к Волошину и охотно взгромоздилась к нему на колени.

— А к папе не хочешь, Леночка, к папе? — спросил хозяин, протягивая к девочке руки.

Девочка отрицательно покачала кудрявой головой.

После ужина хозяйка, будто продолжая начатый разговор, сказала Федору:

— Если ваша семья в Бодайбо, мы найдем ее. Но искать будете не вы, а я. Вам нельзя показываться в городе. Будете сидеть у нас взаперти.

Федор подумал: «Так и буду теперь прятаться от людей всю жизнь?»

Волошин сказал, будто отгадав мысли Федора:

— Не бойся, все время не будем держать тебя взаперти. Сделаем документы, и тогда можешь не бояться. Но имя и фамилию придется сменить. Как только сделаешь здесь свое дело, приезжай ко мне на Липаевский прииск. Постараюсь там же, в мастерских устроить тебя на работу.

— Так это же великолепно, Иван, если тебе удастся пристроить его на приисках, — одобрил хозяин. — Там наш друг будет в полной безопасности. Никому даже в голову не придет искать беглеца там, откуда он попал на каторгу.

— Инженер Коршунов хорошо знает тебя в лицо? — спросил Волошин.

Федор ответил, что тогда лицо его не было изувечено. Теперь-то Коршунов вряд ли узнает в нем того якута.

— Будем прятать тебя от этого изверга, пока не сведем с ним счеты, — слазал Волошин.

…Федор прожил в семье Русских целую неделю. За это время он отдохнул, отоспался и немного успокоился. Все знакомые Сары Соломоновны включились в поиски Майи и Семенчика.

В Бодайбо Майю так и не нашли. Удалось узнать, что она жила у прачки, помогала ей стирать, потом исчезла. А куда — Евдокия не смогла сказать.

Так ни с чем и поехал Федор на Липаевский прииск. Тяжело было на сердце, но все же он надеялся, что Волошин не только устроит на работу, но и поможет в поисках семьи.

Когда Федор, войдя в мастерскую, спросил о Волошине, пожилой рабочий шепнул ему на ухо:

— Позавчера его арестовали. Ни у кого больше о нем не спрашивай, если не хочешь сам попасть в беду. Всякие люди есть.

Это известие оглушило Федора. Круг замкнулся, казалось, что жизнь кончилась. Хотелось лечь, закрыть глаза и умереть. Что делать?.. Куда идти?…

I

Там, где-то далеко на западе, шла война. Хозяева и чиновники золотопромышленного общества «Лена Голдфилдс», бодайбинские буржуа, охваченные «патриотическим» угаром, чуть ли не ежедневно давали банкеты, устраивали пышные костюмированные шествия в честь «доблестных побед русского оружия». Звенели бокалы, лилось рекой вино. Во всех церквах Ленского золотопромышленного района служили молебствия, произносили с амвонов проповеди, прославляющие царствующий дом Романовых.

Пролетали дни, месяцы. Прошел год, но ожидаемая победа не приходила, война затягивалась. Телеграф приносил все новые и новые сообщения о тяжелых боях в Карпатах с австро-венграми и в Полесье с немцами. Постепенно прекратились пышные банкеты и балы-маскарады. Бодайбинские меньшевики и эсеры, которые больше всего мутили воду, призывая к войне «до победного конца», тоже приумолкли, приуныли.

Шла война. С приисков сняли охрану, молодых казаков и отправили на фронт. Потом стали брать в солдаты молодых рабочих русской, малоросской, белоросской и татарской национальностей. Охотников идти на войну сражаться «за веру, царя и отечество» было мало. Рекруты убегали с призывных пунктов и скрывались в тайге.

Шла война, и еще труднее стало жить рабочему. Поднялись цены на хлеб, на мясо, на крупу, исчезли в магазинах товары первой необходимости. Власти, боясь новых волнений и забастовок, усилили слежку за рабочими. Участились аресты. По дорогам рыскали казаки в поисках беглых каторжников и дезертиров.

…Из Липаевского прииска Федор выбрался благополучно. Держась подальше от дороги, он пошел в лес, куда глаза глядят, в надежде наткнуться на зимовье или на хижину лесорубов.

Федор долго и бесцельно бродил по лесу, думая о своей семье. «А может, их нет уже в живых, умерли с голода, — холодея от ужаса, подумал он. — А я даже не знаю, где они похоронены?..» Федор снял с плеча берданку. Она была заряжена…

Совсем рядом послышался треск сучьев. Федор оглянулся: шагах в тридцати здоровенный медведь рыл около валежника яму. Мелькнула мысль: «Мишка готовит на зиму берлогу… А я…» Лег, тщательно прицелился. Медведь забеспокоился, поднял голову. Грохнул выстрел. Оглушительный рев потряс тайгу.

Федор не торопясь освежевал медведя, разжег костер.

Давно не было такого роскошного ужина. Пока жарил мясо, пока поел, совсем стемнело. Надо было позаботиться о ночлеге. Никуда идти не хотелось. Федор тут же лег, завернувшись в свежую медвежью шкуру. Согрелся. Проснулся на рассвете. Вокруг было бело от изморози. Кругом ни души. А Федору так хотелось говорить, кричать о своей боли. И чтобы его кто-нибудь слышал. Хотелось спросить громко, громко:

«Кто меня разлучил с женой и сыном?»

«Богачи, капиталисты!» — шумя ветвями, ответили деревья.

Старуха Федосья часто уверяла: «Грех великий делать людям зло. Бог не прощает за это». Так почему же бог не накажет царя, министров, адвокатов, судей, жандармов, надсмотрщиков и всех тех, кто не перестает творить зло? Почему не лишит их зрения, слуха, не умертвит их? Или он этим извергам прощает все грехи за одну восковую свечу? Федор вскинул к небу руки, затряс кулаками: «Ты тоже с ними заодно, бог? Тогда ты мне не нужен! Не нужен!..»

Зло поглядывая на небо, где, по рассказам Федосьи, скрывается бог, Федор опять развел костер, нанизал на рожне свежей медвежатины, нажарил мяса, поел вволю.

Не призывая на помощь бога, как делала это всегда Федосья, он соорудил себе шалаш, из еловых ветвей устроил постель, благо есть отличное одеяло — медвежья шкура.

В шалаше Федор прожил три дня. Время тянулось долго, нудно, тоскливо. Пробовал петь, хотя не было ни слуха, ни голоса, громко разговаривал сам с собой. Нет, что угодно, только не одиночество! Даже зверь гибнет в одиночестве! А он — человек!..

На четвертое утро Федор положил в котомку сушеную медвежатину и пошел в северном направлении.

II

Перевалив через хребет Кропоткина, путник спустился к озеру Ауникит, зажатому высокими горами. Пенистые волны озера бились о каменистые берега. Вокруг было тихо и пустынно — сюда ни птицы не залетали, ни зверь не заглядывал из-за бескормицы. Прочь от этого гиблого места к следующему перевалу. За ним должен быть прииск Светлый. Добраться бы туда засветло. Федор сам не знал, зачем шел к Светлому. Что он там будет делать? Шел, лишь бы быть подальше от казаков, ищущих беглых каторжников, от исправников и становых.

Федора оглушили ударом по голове. Очнувшись, он увидел перед собой троих. Один — коротконогий, головастый, второй — длинный как жердь, с узкими глазками-щелочками, третий — кривоногий, сутулый, он держал берданку Федора и котомку.

— Старатель? — спросил по-якутски длинный.

— Нет, — ответил Федор.

— Врешь! — крикнул длинный. — Отдай золото.

Федор через силу улыбнулся:

— Ищи. Найдешь — забирай.

Коротконогий вынул нож, приставил к горлу Федора, сказал по-русски:

— Говори, где золото!

— В котомке. — Федор сел.

Три пары рук потянулись к котомке, схватили, стали искать.

Федор засмеялся:

— Да я, наверно, растерял по дороге.

Коротконогий замахнулся ножом. Федор успел схватить его за руку. Вырвал нож, попробовал лезвие:

— Поточить бы не мешало.

— Не трогайте, — повелительным голосом сказал длинный. — Сейчас я сам с ним потолкую. Ты что тут делаешь?

— Ничего.

— Не темни. Признавайся, кто тебя подослал — Курдюков или Оленников?

— Да я сам от них бегу, как песец от гончих.

Мужчины переглянулись.

— За что же они тебя преследуют? — недоверчиво спросил длинный.

Из-за тучи показалось солнце. Озеро весело засверкало.

— За то же, что и тебя, — ответил Федор. — Небось тоже с каторги убежал?

Троица опять переглянулась.

— Тень на плетень? — коротконогий подошел вплотную к Федору. Глядя снизу вверх, спросил: — Спиртонос?

Федору стало смешно: вначале золото требовали, теперь — спирт.

— А ты по нюху чуешь, что со мной две бочки спирта. Доставай посуду, налью.

— Ты, вижу, веселый человек, — заметил длинный. — Только на каторге я не был, бог миловал.

— В каких краях побывал? — сверля Федора чернотой глаз, спросил сутулый.

— В Нерчинске.

Сутулый оживился:

— Знакомые места, будь они трижды прокляты. Ну-ка, покажи руки. — Он провел пальцами по запястьям Федора с синеватыми полосами от кандалов. — Свой человек, братцы!

— За что попал на каторгу? — потеплевшим голосом спросил длинный.

Федор вспомнил, что их в тюрьме и на каторге называли «политическими».

— Я — политический, — ответил он.

Длинный затрясся в смехе:

— Политический! Ой, уморил!.. Политический… За политику только русские туда попадают. А чтобы якуты — не слыхал.

Коротконогий прервал длинного:

— Бывает. Один якут попал с нашими ребятами во время заварушки на приисках. Сделали козлом отпущения.

— Знаю я этих ребят, — сказал Федор. — Трошка Алмазов, Быков, Зеленов. А четвертым был я.

— Чудеса в решете! — воскликнул коротконогий. — Так ты и есть тот самый якут?

На лице длинного выразилось удивление.

— Я сам с Надеждинского прииска, — продолжал восклицать коротконогий. — Хорошо знал Трошку!.. Где он сейчас?

— В Нерчинске.

— На каторге?

Федор рассказал, при каких обстоятельствах он расстался с Трошкой и как тот помог ему бежать.

— И куда же ты теперь? — сочувственно спросил длинный.

— Куда глаза глядят.

Длинный хлопнул Федора по плечу:

— Послушай, приятель, приставай к нам, чем одному скитаться.

Федор догадался, с кем имеет дело, но все же спросил:

— А вы кто такие? Чем занимаетесь?

Длинный загадочно улыбнулся:

— Как тебе объяснить?.. Ну, что, ребята, примем его в нашу артель?

— А почему не принять хорошего человека! — поддержал коротконогий.

— Держи свою пушку, — сказал сутулый и вернул Федору берданку.

— Работа у нас не больно… — Лицо длинного помрачнело. — Но добывать себе пропитание надо. Слышал что-нибудь о Сеньке Санникове, Медвежьем Глазе?

Федор ответил, что о Медвежьем Глазе все наслышаны.

— Я из его артели. Не ужился с этим лешим, дьявол его возьми. Собираю свою артель. Приставай.

Федор молчал.

— Если тебе не правится наш промысел, — продолжал длинный, — скатертью дорожка на все четыре стороны. Только пропадешь ведь.

— Бедняков грабить не буду, — ответил наконец Федор. — А вот богачей грабить буду, убивать буду!.. Первым Фризера порешу! А его имущество разделю между бедными!

Длинный присвистнул:

— Куда хватил! На Фризера надо идти целым войском. Его казаки стерегут. Потом, говорят, сам-то Фризер живет в Петербурге.

III

Федор остался с ними. Длинного звали Спиридонкой, коротконогого — Власом, у третьего имя было трудное, и Федор долго не мог запомнить — Джемалдин. Попал он в эти отдаленные места из Ингушетии за крупную контрабанду. Сбежал кавказец из Нерчинска. Блуждая по тайге, прибился к шайке Сеньки Санникова, а потом отделился от нее вместе со Спиридонкой и Власом. Влас родом из-под Рязани, работал на приисках. Утаил большой самородок и попался. Пьяноватый стражник не довел его до кутузки — сбежал Влас по дороге.

Спиридонка лет десять назад сжег дом княжца и покушался на его жизнь: княжец обесчестил его невесту перед самой свадьбой. Все же свел счеты батрак со своим бывшим повелителем спустя три года. Подкараулил на дороге и проткнул ножом, как бычка. Полиция с ног сбилась, разыскивая по Якутской области разбойника по кличке «Медвежье Лицо». А того и след простыл — убежал в тайгу.

Ютилась маленькая шайка Спиридонки в пещере, которая еще недавно служила медведю логовом. А теперь в пещере лежала его шкура. И Федор притащил медвежью шкуру, так что жить в пещере можно было.

На третий день после того, как к шайке пристал Федор, Спиридонка и Влас ограбили на перевале старателя. Было у него фунтов пять золотишка и бутылка спирта. Мужик попался отчаянный, стал отбиваться от грабителей, но двое смяли одного, отобрали золото и спирт и столкнули со скалы. Что с ним потом произошло — жив ли он или разбился, — ни Спиридонка, ни Влас не знали.

Добытое золото грабители стали делить на четверых. Федор возмутился:

— Подавитесь этим золотом, шакалы! Кого ограбили, подлецы! Бедняка…

— Какой бедняк? У него же золото, — заметил Спиридонка.

— Нашел богача, — разошелся Федор. — Как у тебя рука поднялась? На прииски надо идти за золотом, в контору, живодеров грабить!

Спиридонка ехидно заулыбался:

— Ну так иди. Покажи, как это делается, а мы поглядим. Новый прииск — вот он, под боком.

— И пойду. Думаешь, испугаюсь, как ты? Тоже мне — Медвежье Лицо. О нем шумит вся тайга! Знали бы, какой ты жалкий и подлый трус! Беззащитных бедняков грабит!

Глаза-щелочки Спиридонки налились кровью:

— Вот при всех говорю тебе: не принесешь из конторы золото — висеть тебе вон на том суку…

— Не пугай, — перебил его Федор. — Места на лиственнице и для тебя хватит.

— Тебя первым повешу вверх ногами. А пока что держи револьвер — не с берданкой же тебе идти — и марш на Новый прииск, в контору. Иди, зарабатывай уважение.

Федор взял у Спиридонки револьвер и, не говоря ни слова, выполз из пещеры.

Все молчали, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Не выдержал Влас:

— Пошел ведь, хвастун несчастный! В открытую пасть. Остановить надо.

Спиридонка прикрикнул на Власа:

— Сиди! Пусть подыхает… Такие строптивые долго не живут…

— Вот увидите, этот парень принесет золото, — сказал Джемалдин. — Вы не знаете ваших, нерчинских.

— Поглядим, — буркнул Спиридонка.

В конторе было двое: золотопромышленник, крупный мужчина, с бычьей шеей, и главный бухгалтер прииска, лысый, румяный человек лет пятидесяти с лишним.

Золотопромышленник сидел у открытого окошка и позевывал от безделья. В коридоре послышались шаги. К окошку подошел якут с завязанным глазом и протянул приемщику камень размером с куриное яйцо.

— Самородок. Принимай.

Приемщик повертел в руках камень:

— Ты что, спятил? Это же галька. — И положил камень в окошко кассы.

— Да ты что, надувала, подлец! — зашумел на всю контору якут. — Я тебе самородок дал, а ты мне камень возвращаешь!

— Какой самородок? — опешил приемщик. — Вот он, твой «самородок». Бери и уходи!

— Отдай мой самородок!.. Эй, люди, ограбили!.. Караул!..

Из своей комнаты вышел гневный бухгалтер.

— В чем дело? Кого тут ограбили?

— Меня! — закричал якут. — Забрал у меня вот такой самородок!..

— Да какой самородок? — завопил приемщик. — Гальку сунул, вот она!

— Нет, самородок!.. Ты в кассу спрятал!..

— Убирайся вон!..

— Полиция! — опять закричал якут.

— Какой самородок?.. В какую кассу? У меня в кассе нет ни единого самородка. Могу показать.

— Покажи!.. Я свой из тысячи узнаю.

— Иван Иванович, — обратился приемщик к главному бухгалтеру, — будьте свидетелем.

Якуту открыли дверь в комнату приемщика. Правый рукав у якута был пустой. Приемщик, нащупав у себя в кармане рукоятку пистолета, открыл сейф.

— Смотри.

Якут резко двинул правым плечом. Грохнул выстрел. Приемщик рухнул на пол, выронив пистолет. Налетчик поднял оружие. Теперь на перепуганного бухгалтера смотрели дула двух револьверов.

— Видишь мешочек? Наполняй его золотом.

— С-сию минуту-с, — заторопился бухгалтер.

Когда мешочек был наполнен, якут приставил дуло пистолета ко лбу бухгалтера:

— Стой десять минут и не двигайся. Двинешься или пикнешь — получишь пулю в лоб. — И, захватив мешочек, вышел.

Старатели, работающие неподалеку, видели, как в сторону конторы шел человек с завязанным глазом. Прошло не так много времени, и вот он идет обратно, держа что-то под мышкой. Завернул к ним, подошел:

— Сколько золота за день намываете?

— Да вот уже третий день пустой песок. Если и дальше так будет, придется по миру идти.

Человек с завязанным глазом развязал мешочек и насыпал в золотомойную бутару золота, оставив на дне мешочка совсем немного.

— А это моя доля. Поделите поровну.

Это было так неожиданно, что раньше чем старатели что-нибудь поняли, человек с завязанным глазом был от них уже далеко, на горе. Ему даже спасибо не успели сказать.

Вскоре на дороге показалось восемь всадников. Это была погоня.

К старателям подъехал урядник:

— Эй, вы никого здесь не видели?

— А кого вы ищете, господин урядник? — спросил пожилой старатель в заячьей шапке.

— Грабителя. Огромный такой, с одним глазом!

— Видели, господин урядник, видели. На белой лошади только что проскакал. Как Наполеон. Шея у лошади дугой. — Старатель говорил это так, что не поверить ему было нельзя. Даже показал, какая у лошади шея.

Остальные шумно подтвердили.

— Ух ты! — поразился урядник. — В какую сторону он поехал?

— Вон туда, по дороге. А что он сделал, господин урядник?

— Убил золотопромышленника и ограбил кассу.

— Какой наглец! — возмутился пожилой старатель.

Казаки во главе с урядником галопом поскакали по дороге.

Пожилой старатель показал вслед им кукиш.

— Ищите ветра в поле!

Старатели захохотали.

— Наполеон… Белая лошадь…

Троица встретила Федора на перевале. Джемалдин, семеня кривыми ногами, подбежал к нему, стал на колени.

— Я твой раб. Вот тебе мой кинжал.

Спиридонка и Влас молчали.

Федор отстранил руку Джемалдина.

— Не нужен мне твой кинжал.

— Сколько ты взял золота? — хмуро спросил Влас.

— С полпуда.

— Где золото? — Тонкие губы Власа задрожали.

— Отдал старателям. А вот это наша доля. Тут фунта три.

— Осел! — закричал Влас, брызгая слюной. — Осел, тупица, круглый дурак! Иисуса Христа из себя корчит! Отдать столько золота!.. Ради чего башкой рисковал?!

Федор взял Власа за грудь и затряс так, что у того с головы слетела шапка.

— А зачем тебе одному столько золота? Фризером хочешь стать? Так я тогда первым душу из тебя вытряхну и в землю закопаю! Да, отдал и буду отдавать! Делиться так делиться!..

Спиридонка, который все время молчал, подошел к Федору и поклонился:

— Среди нас ты самый смелый и самый честный. Тебе и быть атаманом.

— А я ухожу! Смотреть на вас, юродивых, тошно! — задыхаясь от бешенства, крикнул Влас. — Вернусь к Сеньке!

— Вольному воля, — любимыми словами Власа ответил Спиридонка.

IV

По тайге пошли слухи о дерзком ограблении приисковой конторы среди бела дня. Слухи росли, ширились, обрастая новыми подробностями. Говорили, будто целая сотня казаков преследовала одноглазого верст пятьдесят, но потеряла из виду. А через три дня новое ограбление — перебиты конторщики и опустошена касса на прииске в устье речки Хадакана. На следующий день то же произошло в Кулибрянке. И все одноглазый, один вид которого способен перепугать любого: росту чуть ли не в сажень, кулаки с оленью голову, лошадь под ним белая, преогромная, когда скачет, земля под ней дрожит.

Вскоре после памятного вечера у купца Шалаева Майя, спасаясь от преследований Марии, которая хотела заполучить красавицу якутку в свое «заведеньице», уехала с сыном в Мачу. Боясь, что Мария станет ее искать, Майя никому не сказала в Бодайбо, куда она переезжает.

В Маче Майя сняла комнатку и стала стирать белье, зарабатывая на жизнь. Семенчик все лето пас лошадей. К зиме он заработал себе на одежду. Майя отдала его в школу.

Однажды Шалаев встретил Майю на улице. Вначале прошел мимо, потом оглянулся и окликнул:

— Эй, красавица. Это ты была у меня на вечере в Бодайбо?

Майя хотела было сказать, что ни на каком вечере не была и видит этого человека впервые, но она не умела лгать и притворяться, ответила утвердительно.

— Так что же ты? Заходи! Подыщу работу. Приходи, не пожалеешь! Хорошо буду платить. Завтра же милости прошу, ждать буду.

После некоторых колебаний Майя пошла домой к Шалаеву. Встретил он ее в роскошном халате, от которого рябило в глазах. Проводил в гостиную, усадил в мягкое кресло.

— Я человек деловой, — начал он без предисловий, — и во всем предпочитаю ясность. Мне нужна в доме женщина, ну вроде наложницы, что ли.

Майя утвердительно кивнула головой, поэтому Шалаев понял: она не знает, что такое наложница. Тем не менее он спросил:

— Ты знаешь, что такое наложница?

Майя не знала.

— Наложница — это то же, что и жена.

Майя поняла. Лицо ее вспыхнуло до самых ушей:

— Что вы, у меня муж! Он вот-вот вернется!

— Ну что ж, вернется, уйдешь к законному мужу. Не беда, если тебя немного убудет. Зато прибыль будет в другом. Завтра же на твое имя кладу в банк пятнадцать тысяч! Это помимо одежды, питания, что ты и твой сын будете у меня получать. Ну двадцать тысяч! В банке проценты идут. Соглашайся, дура, лови счастье! — В голосе Шалаева зазвучали отеческие нотки. — Потребности у меня умеренные. Ну, по рукам?

Майя совершенно спокойно, словно шел самый обычный разговор, сказала:

— А не мало ли двадцать тысяч?

— Ну, сколько? Называй свою цену.

Майя слышала, как с ним договаривалась в Бодайбо та, с ямочками на щеках.

— Двести тысяч.

— Да ты что, милая? Я же разорюсь.

— Оставайтесь при своих деньгах, мне они не нужны. — Майя встала, чтобы уйти.

— Юродивая! — вырвалось у Шалаева. — По миру пойдешь!

Майя встрепенулась, как от удара. Шалаеву хотелось унизить ее, уколоть побольнее.

— Да ты погляди на себя в зеркало. Ходишь как нищенка. — Купец открыл шкаф, достал богатый женский наряд, бросил Майе под ноги. — Дарю! Но с одним условием: ты сейчас же на моих глазах переоденешься.

Майя брезгливо отодвинула ногой тряпки.

— Сами одевайте. Вам, наверно, впору будет.

— Пошла вон!.. — в бешенстве закричал Шалаев.

Слухи об одноглазом разбойнике доходили и до Мачи. Чего только о нем не рассказывали! Однажды приисковую контору окружили казаки, чтобы схватить разбойника, забравшегося в каморку кассира. Никто из казаков не решался броситься в помещение — с одноглазым шутки плохи.

Вдруг из конторы вышел важный господни в богатой одежде. Хорунжий к нему:

— Господин, вы, случайно, не видели там Одноглазого?

— Как же я его увижу, если он заперся в каморке кассира и носа оттуда не показывает, — ответил важный господин.

Хорунжий поблагодарил за сведения и бросился с казаками к каморке:

— Выходи!.. Сдавайся!..

В ответ — ни слова, только слышна какая-то возня. И господин тоже вернулся вместе с казаками, стоит поглядывает.

Казаки тем временем взломали дверь: на полу лежал связанный по рукам и ногам человек с кляпом во рту. Пригляделись — а это кассир в одних исподниках.

— Где Одноглазый? — спрашивают у него.

— Разве его не схватили? — обозлился потерпевший, приходя в себя. — Забрал все золото, надел мою одежду и только что вышел.

Оглянулись, а «важного господина» и след простыл.

Рассказывали, будто в Верхней тайге поднялся большой переполох. Нагнали казаков, у каждого перекрестка — казачий кордон. На всех приисках развесили объявления: «Тому, кто поймает одноглазого разбойника и доставит в полицию живым или мертвым, будет выдано вознаграждение — десять тысяч рублей».

Майя тоже была наслышана об Одноглазом и беспокоилась, когда Семенчик уходил в ночное.

— Мама, говорят, он бедняков не трогает, — успокаивал ее Семенчик.

— Разбойники никого не милуют… Если тебя, сынок, убьют, я не переживу.

У хозяина, где Майя снимала комнату, часто останавливались незнакомые люди. Ночевал как-то старик. И весь вечер рассказывал про Одноглазого. Как тот, вроде Манчары, отбирает золото у богатых и раздает бедным. Старик клялся, что собственными глазами видел человека, которому Одноглазый дал четыре фунта золота.

«Иду, говорит, а навстречу мне всадник на белом коне. Куда, спрашивает, идешь? Я перепугался, трясусь весь, слова вымолвить не могу. А он достает мешочек с золотом и говорит: возьми вот это, пригодится. И ускакал».

А еще рассказывали, будто хозяева золотопромышленного общества «Лена Голдфилдс» послали иркутскому генерал-губернатору слезное прошение: помогите, ваше превосходительство, унять Одноглазого — житья не стало.

Если Одноглазый будет схвачен, закован в кандалы и посажен в железную клетку, слуги государевы, словившие страшного преступника, получат в награду полтора пуда золотых слитков, двести собольих шкурок и шесть бочонков спирта.

Пригласил будто генерал-губернатор к себе полковника Кошкодралова, самого храброго и хитрого своего помощника, и показал ему прошение:

— Что будем делать, Пал Иваныч?

— Дайте подумать, ваше превосходительство.

Два дня ломал голову Кошкодралов. На третий приходит к генерал-губернатору.

— Придумал, ваше превосходительство, — и рассказал своему начальнику, что он намерен сделать.

— Езжай и действуй. Бог тебе на помощь, — благословил генерал-губернатор.

Приезжает Кошкодралов на прииск. И первое, что он сделал, — велел изготовить в кузницах побольше капканов.

Когда капканы были готовы, велено было снять все казачьи кордоны и посты, а вокруг приисковых контор расставить капканы.

Расставили. Травкой прикрыли, землей сверху присыпали — пройдешь мимо и не заметишь.

Сутки ждут Одноглазого, вторые. На третий день, утром, приходят чиновники главной конторы в присутствие. Глядят, у самого конторского крыльца лежит человек с завязанным глазом. В изодранном армяке, весь в глине. Лежит, стонет, обе руки захлопнуты капканами.

«Одноглазый!»

Поднялся шум, крик. Позвали урядника.

Урядник прибежал весь взмыленный. Осенил себя крестным знаменем, осторожно ступая, подошел к Одноглазому.

— Ага, попался, мать твою… — И давай пинать его ногами, бить кулаками по голове, лицу.

А тот и дар речи потерял, только дико вращает незавязанным глазом и громко охает.

Бил и пинал его урядник до тех пор, пока не устал. Насажал несчастному синяков, нос расквасил — потешился.

Бросили Одноглазого в карцер.

Через час, а может, меньше приезжает полковник Кошкодралов с денщиком. Важный, надутый. Левая половина лица, до самого глаза, завязана.

Денщик объяснил: разболелся у полковника зуб, щека вздулась.

Что тут было — окружили полковника обрадованные золотопромышленники, слов для благодарности не находят.

«Награду давайте», — потребовал полковник.

Хозяева взвесили золото — ровно полтора пуда, отсчитали собольи шкурки — ровно двести штук, одна к одной, погрузили на подводу шесть бочонков спирта.

Получай, доблестный воитель, верный слуга царя и отечества, награду. Заслужил.

От сопровождающих полковник отказался. Уехал с денщиком на той же подводе.

К вечеру пришедшего в себя узника повели на допрос. Сколько ни бились, он продолжал запираться и врать, будто никакой он не Одноглазый, а сам полковник Кошкодралов. С тем и заковали его в кандалы и по этапу отправили в Иркутск.

Что было дальше, никто не знает.

От этого старика Майя и Семенчик услышали еще одну историю. Жил в одном улусе знаменитый богач Кюлюкюев. Старший сын его был образованный, приглянулся он хозяину приисков Сибирякову. «Иди, говорит, ко мне служить главным кассиром». Сибиряков боялся кассу доверять русскому. А якут, мол, не возьмет ничего, побоится.

И стал старший сын богача Кюлюкюева главным кассиром у Сибирякова. Но, видно, не суждено было ему долго жить да радоваться — заболел он тяжело. Узнал Кюлюкюев о болезни сына и посылает своего батрака Егора Терешкина с двумя мужиками навестить больного. Сам-то богач был тучный и неподвижный и не рискнул отправиться в далекую дорогу. Супруга его тоже разжирела так, что одного стула под нее мало.

На четвертый день посланцы Кюлюкюева благополучно добрались в тайгу. У дома, в котором жил сын Кюлюкюева, постоянно стояло на часах два казака — охраняли главного кассира. Не столько самого кассира, сколько ключи от всех сейфов с золотом.

Главный кассир уже который день лежал, не вставая. Он очень обрадовался, что его приехали навестить, дал всем троим по трехрублевой бумажке, велел сходить в кабак, потом вернуться обратно.

Когда Егор и его спутники вернулись из кабака навеселе, сын Кюлюкюева сказал:

— Спасибо тебе, Егорка, что навестил меня. Под кроватью стоит сундук с барахлом. Возьми его себе и не поминай меня лихом. Это тебе за верную службу моему отцу.

А когда мужики вышли кормить лошадей, кассир поманил к себе батрака:

— Это я нарочно при них сказал, что дарю тебе сундук. Ты его моим родителям отдай, мужикам не говори, кому ты везешь сундук. А то, чего доброго, подумают, что там золото, и убьют тебя по дороге.

На третий день Егор и его спутники тронулись в обратную дорогу. Когда они были не так далеко от дома, прошел слух, что старший сын богача Кюлюкюева скончался. Егор Терешкин завез сундук к своему дяде и оставил его там — благо мужики слышали, как сын богача сказал, что дарит этот сундук Егору.

Главный кассир, должно быть, не успел написать своим родителям, что передал для них сундук. Убитые горем родители даже не заикнулись о нем.

Егор еще три года прослужил у Кюлюкюева. Взяв расчет, батрак поехал к дяде и в амбаре, без свидетелей, вскрыл сундук. Он был полон золотыми самородками. Только сверху лежали тряпки.

Егор построил роскошный дом, конюшни, поставил загоны, купил три пары лошадей, скота, женился на красавице и зажил своим хозяйством. С каждым годом богатство Егора умножалось.

Кюлюкюевы не переставали удивляться, откуда у Егора такой достаток во всем? За те тридцать рублей, которые он у них заработал, так не разживешься.

«Тут что-то не чисто, — точила старика Кюлюкюева мысль, — должно быть, послал с ним сын для меня деньги или золото, а Егорка присвоил».

Допросил Кюлюкюев мужиков, которые ездили с Егором в тайгу. Мужики ответили: ничего сын отцу не передал, только Егорке подарил какой-то тяжелый сундук. Они это сами видели и слышали. Оставил Егор тот сундук у своего дяди.

Старик Кюлюкюев помчался в суд: «Накажите Егора Терешкина, отберите у него богатство — оно принадлежит моему покойному сыну».

На суде Егор прикинулся невинной овечкой: знать ничего не знаю. В сундуке была поношенная шуба, торбаза, шапки и еще кое-что из одежды. Вот люди добрые, которые со мной ездили, не дадут солгать.

Мужики подтвердили на суде, что сундук подарен Егору сыном Кюлюкюева, никакого золота они не видели. Да и какой резон сыну хозяина дарить батраку сундук с золотом? Отдал то, что самому не нужно было. Иск Кюлюкюева отклонили.

Старик Кюлюкюев так и умер, ничего не добившись. Зато младший сын поклялся отобрать у Егора богатство. И ну таскать его по судам и палатам — ничего не помогло!

«Ах, так! — кипятился молодой Кюлюкюев. — В таком случае я с ним сам рассчитаюсь. Убью!»

До Егора дошел слух, что его хотят убить. И задумал Егор опередить своего врага.

Однажды, когда молодой Кюлюкюев возвращался из улуса, Егор зазвал его к себе якобы для того, чтобы помириться.

Кюлюкюев в дом зашел, но за стол не сел и мириться с Егором тоже не пожелал.

Неподалеку жил богатый мужик. Егор знал: Кюлюкюев непременно заедет к нему отобедать, и подстроил так, что молодого богача накормили отравленной пищей. Тот скончался, едва добравшись домой.

Слушая рассказ ночлежника, Майя в который раз убеждалась, что нет богача, который бы разбогател честным трудом. Недаром у русских говорят: «Трудом праведным не наживешь палат каменных».

Зимой Майя стала батрачить у Шарапова. Семенчик ходил в школу и радовал мать прилежанием и рассудительностью. Учительница не могла нахвалиться Семенчиком и убеждала Майю, что сына непременно надо будет отдать в гимназию.

Глядя на сына, мать находила в нем все большее сходством с Федором. Они часто вспоминали отца, а ночами Федор снился Майе. Просыпалась она в слезах и до утра не могла уснуть.

Вислогубый Федорка наезжал в Мачу и всякий раз сватался к Майе.

Купчиха, жена Шарапова, уговаривала ее:

— Не упускай случай, выходи за Яковлева. Будешь пить-есть сладко, ничего не делать, чисто одеваться. Думаешь, я за Шарапова по любви шла? Кошка собаку так любит, как я Шарапова. А вот ничего, живу второй десяток. Был у меня любимый, суженый. Пошел в солдаты, да так и не вернулся. Ждала бы его, просидела век в девках. Теперь у меня и муж, и дом — полная чаша. А любовь — вчера она была, а потом сплыла.

Майю не переставали все уверять, что Федор из пожизненной каторги не вернется — оттуда не возвращаются, и она иной раз подумывала: «А не выйти ли мне за Федорку, чем так мучиться». Но тут же отгоняла эту мысль, как назойливую муху. Ведь Федор жив, хоть его и нет с ней. Да и Семенчик вряд ли согласится, чтобы вислогубый Федорка стал ему отцом.

Однажды хозяйка заговорщицки сообщила Майе, что в Мачу с грузом приехал Федорка Яковлев и привез какой-то неслыханный подарок для невесты.

— У него в Маче есть невеста? — живо поинтересовалась Майя.

— Тебя он, милая, считает своей невестой, тебя. Я бы на твоем месте ни минуты не раздумывала. Прибрала бы его, соколика, к рукам, он бы у меня по одной половице ходил, мягче воска стал.

Майя промолчала.

— Дай ему, милая, схватить себя за перышки, не увертывайся.

— Мне страшно, — вырвалось у Майи.

— Мужиков-то нам, бабам, вроде бы не пристало бояться, — засмеялась купчиха, сотрясаясь телесами. — Пущай их девки боятся. — И, перестав смеяться, серьезно сказала: — Согреши с ним до венца разок-другой, пообвыкни малость. Ты, милая, отвыкла, потому тебе и неохота и боязно стало. А согрешишь, он вроде бы твоим станет, и уж тогда не он тебя, а ты его под венец потащишь. У меня так с Шараповым было. — Она махнула рукой и опять засмеялась. — У всех одинаково происходит.

Майя, подняв голову, слушала хозяйку, а та продолжала:

— Господь бог сотворил мужчину и женщину для того, чтобы они своей плотью услаждали друг друга. Самим богом каждой женщине предначертан мужчина. Кому один, а которой и более. Наша матушка, царствие ей небесное, бывало, говорит: «Грех великий, бабоньки, убивать свою плоть. Ни вдовство, ни тяжкая хворь мужа не оправдывает великую грешницу, давшую обет воздержания от любви. Не будет ей прощения на том свете!» Батюшка-то у нас так обожал свою матушку, так обожал, что однажды застал дьякона с ней и порешил обоих: и матушку, и дьякона, вот какой оказался разбойник. Не дай бог! Постригли греховодника и упекли на каторгу, a ее, страдалицу, похоронили у нас на кладбище. Вот она бы научила жить на свете!

Майя призадумалась, наклонив красивую голову. Потом вздохнула.

— Вы меня почти уговорили, — тихо сказала она. И, залившись краской, добавила: — Я исполню ваш совет.

— Давно бы так, моя милая, давно бы так, горюшко мое луковое. До каких же пор тебе скитаться да мучиться?.. — И перешла на скороговорку: — Шарапов только завтра к вечеру вернется из Бодайбо, я заночую у Шалаева. — Она подмигнула Майе. — Сыночка уложишь спать в той половине, а сама с Федоркой ляжешь в нашей спальне. Я только сегодня белье сменила. Если к вечеру будет холодно, протопишь печку. Поди сюда, я тебе все покажу. — Она ввела Майю в спальню и показала на кровать, на которой горбились белые подушки. — Ложитесь головами к двери, так будет слышнее, что творится в доме. Прислушивайся, может Шарапова принесет раньше времени. Тогда со всех ног за мной. Тут еще одно одеяло… Да вам и так тепло будет. — Купчиха засмеялась, не обращая внимания на лицо Майи, пылающее жаром.

…Вечером Федорка пожаловал к Шараповым с тяжелым узлом. Купчиха предупредила его, и он зашел в лавку и всего накупил, кроме золотого ожерелья, которое привез с собой. В узле были дорогая шуба, торбаса, два шелковых платья, три смены белья. О Семенчике Федорка тоже позаботился, купил для него костюм.

Федорка вошел как домой, поздоровался, положил узел и, немного отдышавшись, подошел к Майе. Та не выразила ни радости, ни удивления, стояла, безразлично поглядывая то на узел, то на Федорку. И когда Федорка надел ей на шею дорогое ожерелье, поцеловал ее в губы, она по-прежнему оставалась спокойной.

— Раздевайся, ужинать будем, — сказала она, словно годы прожила с ним вместе.

После ужина Федорка ушел прямо в спальню. А Майя убирала со стела посуду.

— Майя! — позвал ее Федорка. — Майя!..

Майя вошла в спальню. Среди комнаты стоял Федорка, придурковато улыбаясь. Он кинулся к Майе, обнял за талию, поднял и понес к кровати.

— Пусти, дурак! — властна сказала она.

Федорка, не ожидавший такого оборота, опешил.

Майя сняла ожерелье, бросила его на кровать.

— Повесь себе на шею! — и вышла, притворив дверь.

Федорка не рискнул пойти следом, зная, что у Майи уже большой сын. Всю ночь он метался, изнывая от похоти и злости. А утром бросил в сани узел и уехал, не дождавшись хозяев.

Хозяйка вернулась от Шалаева поздновато.

— Ну, как тут моя голуби? — с приторной улыбочкой спросила она. — Небось всю ночку проворковали? Или не приезжал? — обеспокоилась купчиха.

Майя настроилась под лад хозяйки:

— Был. Ночевал.

Купчиха облизнула губы:

— Ну и как, а? Не наскучил?

Майя притворно вздохнула, посмотрев в глаза хозяйки:

— Какой он мужчина! Пролежал рядом всю ночь…

Купчиха всплеснула руками:

— Ой, стыд какой, ой, позор!.. Бедняжечка!.. — Майя не поняла, кого она пожалела: Федорку или ее. — А ведь был мужчиной. Сама знаю. Ему цены не было!.. Вот напасть! Не иначе, сглазили!.. Есть такие бабы, ведьмы!..

Кончив сокрушаться, купчиха спросила:

— Так как же теперь? От ворот поворот?

— А что делать? — с притворным сожалением ответила Майя.

— Ничего, заведешь себе полюбовника, глупая! Нашла о чем печалиться!

— Я так не могу. Не по мне это…

— А где он, уехал? — спохватилась хозяйка.

— Уехал, — ответила Майя и отвернулась, скрывая улыбку. «Теперь, может, отстанешь», — подумала она.

V

Шел 1916 год. Спиридонка и Джемалдин срубили домишко в таежной глуши, в ложбине, за высокой горой. А Федор поселился в домике охотника, затерявшемся в лесу. Хозяин и не подозревал, что у него квартирует сам Одноглазый. Рана у Федора затянулась, только темный шрам над левым глазом напоминал о трагедии в котельной. Да еще бельмо, если приглядеться. А так и не очень заметно было его уродство.

К Спиридонке и Джемалдину вернулся Влас. Он привел с собой еще двух парней. Вся пятерка безропотно повиновалась Федору.

Спиридонка по-прежнему лелеял надежду повстречаться с господином Серебряковым и припомнить ему ту зимнюю ночь…

Сбежав в золотоносную тайгу, Спиридонка не сразу стал разбойником. Года три или четыре он работал на одном из приисков, принадлежавшем господину Серебрякову, доставлял в шахты крепежный лес. Играючи поднимал шестипудовые столбы и не жаловался на усталость. Любил бороться, и никто не побеждал его в кулачном бою.

Однажды Спиридонку вызвал в контору сам хозяин, господин Серебряков:

— Садись, милый, да расскажи, как жил до этого, чем прогневил полицию?

У Спиридонки душа ушла в пятки.

— Думаешь, я не знаю, что тебя ищут? Что ты пристукнул своего барина? Знаю, все знаю.

Спиридонка хотел было что-то сказать помертвевшими губами, но Серебряков сделал знак — «молчи».

— Ты хотя бы, дурак, имя сменил, а то как был Спиридонкой, так и остался. Теперь вот придется выдать тебя полиции.

Спиридонка метнул взгляд, на окна и вскочил.

— Бежать не советую. — В руках Серебрякова сверкнул револьвер. — Зачем рисковать жизнью? Хочешь, помогу тебе обвести полицию вокруг пальца? Но и ты должен будешь сделать то, о чем я тебя попрошу.

Спиридонке некуда было деваться, и он согласился.

— Знаешь мои прииски по речку Таптыга?

Спиридонка ответил, что знает эти прииски.

— Завтра туда поедет один человек. В пути его застанет ночь. Надо его подкараулить на дороге и… вместе, с кучером.

— Греха побойтесь, — вырвалось у Спиридонки.

— За худого человека бог не карает. А за этого разбойника тебе будут отпущены все грехи.

— А кучер?

— Кучер тоже разбойник с большой дороги, каторга по нему давно плачет. Что их жалеть? Твой барин-то тебя пожалел? Так эти тоже такие. После расскажу тебе про них.

У Спиридонки немного отлегло от души — на богачей он был зол.

— Исполнишь мою волю, дам тебе тыщу рублев и помогу скрыться от полиции. Помни, рука руку моет.

Серебряков хотел было дать Спиридонке пистолет для такого дела, но тот отказался. Не умел Спиридонка обращаться с пистолетом, другое дело якутский нож работы кузнеца Кэнтика — этот не подведет!..

…Подкараулил Спиридонка беспечных путников в лесу на повороте. Была лунная ночь. По голубизне снега стелилась паутина теней от ближних деревьев. Спиридонка стоял на холме, за деревом, и дрожал от холода. Несколько глотков спирта согрели его. Издалека послышался скрип полозьев. Спиридонка перестал стучать зубами, по снежному насту побежал под гору, ближе к дороге. А вот и сани… Усталый конь еле плетется. Спиридонка вынул из-за голенища нож. В груди сделалось тесно, словно туда накачали горячего воздуха. А рукоятка ножа как лед. Сани все ближе, ближе. На облучке сидит кучер в тулупе, воротник поднят. По всему видно — дремлет. На санях горбится медвежий полог. Спиридонка, подобно соболю, налетевшему на куропатку, бросился к саням. Навалился на кучера, сунул в рот рукавицу, ударил ножом в спину, столкнул с облучка в снег. Полог на санях зашевелился. Спиридонка прыгнул на него. Удар… Нож вошел по самую рукоятку. Человек под пологом захрипел. Еще удар.

Конь остановился и тоже захрипел, прядая ушами.

Спиридонка непослушными руками приоткрыл, полог, стал приглядываться к лицу только что приконченного разбойника. Из груди убийцы вырвался хриплый крик ужаса. Конь испугался и понес сани с трупом господина Мединцова, компаньона Серебрякова.

«Не того убил! Ошибся! — со звоном стучало в висках Спиридонки. — Бежать!..»

На прииск Спиридонка не вернулся.

Уже скитаясь по тайге, Спиридонка услышал, что компаньон Серебрякова Мединцов зверски убит разбойниками. Владельцем всех приисков стал господин Серебряков. И тогда понял: никакой ошибки не произошло. Этого и хотел хозяин.

Мертвецки пьяный Федорка проспал до самых Кильдемцев. Проснулся он, когда конь по привычке вошел во двор купца Иннокентия и остановился. Гостя еле растолкали. Он поднялся, продрал помутившиеся глаза и, шатаясь, пошел в дом.

— Иннокентий! — икая, крикнул он.

Хозяин кинулся гостю навстречу.

— Что с тобой, друг мой купец Яковлев? Ты сам на себя не похож!

Федорка, размазывая рукавом по лицу слезы, ответил:

— Плохи мои дела! Ой, плохи! Теперь я не купец, а мошенник!

— Да ты объясни толком!

— Все мое имущество отбирают! Судом… Все кончено… Пропал!

Ему налили стакан водки. Федорка выпил и свалился на орон.

Утром Федорка опохмелился и рассказал Иннокентию: корпорация подала на него в суд за то, что он поставлял на прииски несъедобное мясо: дохлятину и всякие отбросы. Обнаружена большая партия говядины, непригодной к употреблению. Ни единой копейки за три тысячи пудов Федорке не уплатили. Наоборот, он оказался должен, корпорации, и за долги у Федорки описали новый магазин в Якутске.

— А какой купец не мошенничает? — недоумевал Федорка. — Все мошенничают, как могут, на то и торговля. Другим все с рук сходит, а меня нищим сделали, того и гляди в тюрьму посадят. Хочу успеть спасти скот, который в Намцах. Перепишу его на мать!

— Ты на меня не обижайся, Федорка, — с отеческой укоризной сказал Иннокентий, — но этого следовало было ожидать. Уж очень ты зарвался. Прибыль — вещь хорошая. Но надо помнить и о людях, которые употребляют твое мясо. Из-за твоего мяса рабочие в Бодайбо взбунтовались. Сколько их полегло, безвинных.

— А ты что, сморщенный гриб, всю жизнь торговал и никого не надул? — спросил Федорка таким тоном, словно перед ним был конюх.

Иннокентий не обиделся за столь развязный вопрос, наоборот, снисходительно улыбнулся и ответил:

— Надувал, но так, что на меня ни разу никто не пожаловался. По-божески, не так, как ты. Эх, Федорка, тебе не купцом быть…

— А кем? — Полупьяные глаза Федорки налились кровью.

— Шулером, разбойником.

— А что? — Федорка стукнул, себя кулаком в грудь. — Уйду в разбойники. В Бодайбо объявился Одноглазый. Очищает сейфы. Пойду ему помогать.

Иннокентий слышал об этом разбойнике и только собирался расспросить Федорку о нем — ведь он не так давно вернулся из тайги.

— Говорят, ловок одноглазый леший?

— О-о, мне бы так! Вешает на дверях конторы объявление: «Завтра буду у вас и заберу золото». На прииске — переполох, управляющий вызывает сотни две казаков. Оцепляют контору, на дорогах расставляют кордоны. К утру смотрят — пустой сейф. Как-то застукали Одноглазого в самом Бодайбо, в доме банкира Чеплякова. Как он туда забрался — неизвестно. Все двери и окна были на крепких запорах, вокруг дома полно патрулей. Все равно ведь пробрался, шакал! Врываются казаки в дом, а там не один, а человек десять, и все одноглазые. В доме подняли стрельбу, все переломали, окна перебили. И хотя бы одного поймали. Все ушли! И золото прихватили!

— Волшебством отвел глаза, — глубокомысленно заключил Иннокентий. — Есть такие люди.

— Говорят, человек он наш, якут.

Иннокентий усомнился:

— Не может того быть. Не способен якут достичь тайны волшебства.

— Какой-нибудь шаман. Шаман все может. Были в старину такие. Отрубишь ему голову, а он все живет и колдует.

— Это верно. Такие были, — согласился Иннокентий. — Только шаман не может пользоваться добытым с помощью волшебства.

— Во, во! И Одноглазый, говорят, все золото раздает. Врут, наверно. Какой дурак отдаст? Где-нибудь прячет. — Федорка оживился, отвлекшись от своих несчастий, на лице его проступили восторг и жадность. — Этот Одноглазый похлеще моего дяди, конокрада Бычырдана. Он тоже жил в Намском улусе…

И Федорка стал рассказывать о воровских проделках своего дяди. Было у него несколько удалых парней-батраков. Разъезжали они на лихих скакунах по соседним улусам и угоняли лошадиные табуны. Как-то из Западно-Кангаласского улуса эти парии угнали большой табун. Хозяева бросились преследовать конокрадов. Следы привели прямо во двор богача Бычырдана. Преследователи пришли в замешательство: они стояли у ворот человека, которого никак нельзя было заподозрить в таких неблаговидных делах. Все же отважились зайти в дом и поговорить с почтенным хозяином.

Бычырдан в праздничной одежде возлежал на переднем ороне.

— Что вы за люди, откуда и зачем пожаловали ко мне? — спросил он, не вставая о орона.

Нежданные гости робко объяснили почтенному хозяину, что их привели к этому дому следы угнанного табуна.

Бычырдан встал, поудобнее уселся на ложе.

— Никакого табуна я не видел. Впрочем, ищите. Я не возбраняю.

Пострадавшие ушли ни с чем, чувствуя неловкость — потревожили такого почтенного, всеми уважаемого человека.

И только после смерти богача, когда его усадьба опустела, был обнаружен огромный подвал под домом, куда загоняли ворованный скот. Вход в подвал прикрывал шесток печки. Печь вращалась на оси — поверни ее и входи.

В голову вислогубого Федорки пришла внезапная мысль: сделать Одноглазого своим удальцом, подобным тем, что были у дяди Бычыдрдана.

…Приближалась весна. Солнце с каждым днем поднималось все выше в поголубевшее небо. Федор часто наведывался к своим и вел с ними нескончаемые беседы о жизни. Однажды он заговорил с ними об Алмазове, вспомнил, как тот сказал; «Рабочий класс — огромная сила. Если все рабочие объединятся в единой цели, старый мир рухнет». Теперь Федор все чаще и чаще задумывался над смыслом этих слов, хотя довольно смутно представлял, что это такое — старый мир. Удальцы Федора тоже не знали, что означает — «старый мир» и «единая цель».

— Вот в Бодайбо в забастовку у всех была единая цель, — пробовал объяснить Федор.

Его перебил Влас:

— Не трожь забастовку. Ничего хорошего она не принесла. Сколько народа перебили, и мы же виноватыми оказались.

Спиридонка откровенно смеялся над «единой целью». Какая там единая цель, если никто никому не верит, один другому готов глотку перегрызть.

Федор вспомнил, как Алмазов говорил о какой-то партии, которая объединяет всех рабочих. И опять Спиридонка пришел в недоумение. Он знал, что такое партия сукон, партия полотна, партия леса, даже слышал, как однажды сказали: «Партия золотопромышленников ушла на разведку». А о партии, про которую пробовал толковать Федор, слыхом не слыхивал.

Зато когда Федор заговорил о Ленине, портрет которого хранился у него дома, все приумолкли, стали внимательно слушать.

У Федора расспрашивали, какой он, Ленин.

Федор, как умел, описал портрет Ленина: узкие глаза, большие скулы, высокий лоб, усы и бородка… Немного похож на якута, только нос и брови как у русских.

— Определенно из наших, ленских. И фамилия-то у него — Ленин.

— Ленин — русский, — возразил Влас.

Все посмотрели на Федора, ожидая, что тот или подтвердит слова Власа, или опровергнет его.

— Настоящая фамилия у него — Ульянов, — вспомнил Федор. — Имя — Владимир. С таким именем и фамилией может быть и русский и якут.

Однажды Федор сказал Спиридонке:

— Пока стоит санная дорога, съезди-ка в Бодайбо и разузнай, что там нового. А то сидим в этой глуши и ничего не знаем.

Спиридонка нанял оленей у тунгуса. В Бодайбо он приехал на второй день к вечеру. Отпустив оленей за горой Буур, он постучал в дом, где всякий раз останавливался. Хозяева уже легли спать.

— Кто там? — послышался за дверью старческий голос.

— Я, Спиридон.

Хозяин, худой, благообразный старик, открыл дверь и впустил Спиридонку. На столе горела свеча, под образами теплилась лампада.

Новость, которую сообщил старик, была прямо-таки оглушительна: c престола свергли государя. Гость удивленно смотрел на хозяина, а потом спросил:

— Свергли?.. Совсем?.. А кто теперь царем будет?

Старик ответил, что самым высшим владыкой на Руси стал господин Керенский. Как его называют — царем ли, князем или еще как-нибудь — он не мог сказать. Говорят, будто это тот самый Керенский, который приезжал на прииски в забастовку. Хозяин явно не одобрял того, что происходило на белом свете.

— С ума все посходили, — сокрушался он. — На царя, божьего помазанника, руку подняли.

А вот Спиридонка ничего худого не усматривав в том, что одного царя сменили другим. Если самого царя трахнули по башке, то почему бы не проделать то же с княжцами? И почему бы на их место не поставить Федора, его, Спиридонку, или Власа? Жизнь бы совсем пошла по-другому.

Утром Спиридонка толкался в городе, слушал, о чем говорят люди. Про царя ничего путного не услышал — все ругали его последними словами, зато говорили о какой-то революции, без конца произносили: «Временное правительство», «Керенский», «Учредительное собрание». Этих слов Спиридонка раньше никогда не слышал. А вот что такое война, он представлял. Но не понимал, почему перед толпой возле здания Общественного собрания какие-то нарядные господа помимо прочих громких слов выкрикивали: «Война до победного конца!» На войне убивают, калечат людей, и нужна она не Федору, не Власу и не ему, Спиридонке, а царю и богачам. А что царю хорошо, Федору и таким, как он, плохо. Вот поэтому Спиридонка не кричал «ура» вместе с толпой и не радовался, когда какой-нибудь румяный, упитанный господин, потрясая шерстяной варежкой, восклицал на публику:

— Да здравствует Временное правительство и его глава Александр Федорович Керенский! Ура-а!..

Один только вид этих людей не располагал Спиридонку к себе, каждый из них чем-то походил на Серебрякова.

Потом стали громко читать бумагу. Звалась она чудно — манифест. Из этого манифеста Спиридонка понял одно: все заключенные освобождаются. Нарядный дядька с басистым голосом, который читал манифест, бросил в толпу целую пачку бумаг. Спиридонка тоже сгреб одну и сунул за пазуху: «Снесу Федору, он грамотней».

И все же возвращался Спиридонка к себе в котловину в приподнятом настроении: самого царя сбросили!.. Шутка ли! Нельзя было худого слова сказать о нем, чуть не молились как на икону. А тут — сбросили. Спиридонка попытался представить, как это произошло. Собрался вокруг огромного царского дома народ. Напирают на дверь, хотят прорваться в дом. Жандармы, стражники кричат, надрываются: «Назад! Стрелять будем!» Но не тут-то было: смяли стражу, стащили с престола трясущегося от страха царя. А на его место тут же посадили другого — Керенского. «Разойдись! — крикнул новый царь. — Дарю свободу всем заключенным! А там — видно будет!»

Спиридонке не терпелось разузнать, что за птица — новый царь. Не придется ли и этого сбрасывать?..

Слух о том, что свергли царя, пошел гулять от чума к чуму, стоило только Спиридонке поделиться новостью с тунгусом, у которого он нанимал оленей. На второй день об этом заговорили все тунгусы, живущие на берегах Тусману, Мируняню, Таймендре, Илигиру.

Прибежав к себе в котловину, Спиридонка, как помешанный, закричал:

— Революция!.. Царя сбросили! — И, достав из-за пазухи манифест, затряс им.

Федор выхватил у него из рук бумажку и стал про себя читать.

— Читай вслух, — попросил Влас.

— Теперь у нас другой царь, — блеснул осведомленностью Спиридонка. — Угадайте, кто?

Никто не спешил отгадывать, ждали, что скажет Федор, прочитав бумагу.

— Керенский — вот кто. Керенский! — не удержался Спиридонка.

Федор поднял глаза на Спиридонку.

— Керенский? — И опять уткнулся в бумагу, ища в ней подтверждение тому, что сообщил Спиридонка. Нашел, смял манифест. — Да, Керенский.

— Что, плохой царь? — насторожился Спиридонка. — Плохой?

— Мошенник, — ответил Федор, скрипнув зубами.

— Так это тот самый Керенский? — вспомнил Влас. — Он к нам на прииски приезжал.

— Обманщик, предатель! — негодовал Федор. — Это он нас на каторгу упек. — И Федор рассказал все, что знал о пройдохе-юристе.

— Его тоже сбросят, раз он такой, — пророчествовал Спиридонка. — Вот увидишь, его тоже…

Вскоре Федор сам побывал в Бодайбо. Вернулся оттуда задумчивым и каким-то просветленным. Своим удальцам рассказал, что видел в городе одного знакомого русского, Волошина. Он и растолковал Федору, что произошло в Петрограде. Рабочие восстали и свергли, наконец, царя, а буржуазия повернула эту победу в своих шкурных целях — сама захватила власть. Теперь пролетариату надо отобрать власть у буржуазии. Рассказывал Волошин и о Ленине. Совсем недавно Ленин приехал в Петроград из-за границы, где прятался от царя. Приехал, и снова прятаться пришлось от буржуев. Сейчас Ленин готовит рабочих к захвату власти.

— А не махнуть ли нам в Петроград, на помощь Ленину? — сказал Спиридонка.

…Везде были расклеены объявления и грозные приказы всем жителям приисков и города Бодайбо немедленно сдать оружие. В конце приказов говорилось: «В случае обнаружения незаконно хранящегося огнестрельного оружия виновные будут расстреляны».

— Как нам быть с оружием? — спросил Федор у Волошина в последнюю встречу.

Волошин ответил, что оружие ни в коем случае сдавать не надо, наоборот, стараться побольше раздобыть винтовок, пистолетов, припрятать до поры до времени. Пригодится.

До самого лета Федору не удалось побывать в Бодайбо. Наконец-то выбрался в город в надежде повидаться с Волошиным и узнать от него новости. В городе Федор не нашел Волошина и поехал на прииски. Там Федору сообщили, что Волошин три дня назад арестован.

Возвращался Федор назад опечаленный. Опять вернулось к старому: хороших людей сажают в тюрьмы… Нет, он больше не будет сидеть сложа руки. До каких пор богачам издеваться над рабочим человеком? Для начала он с ребятами подкараулит Фризера… Говорят, вернулся из Петрограда, теперь его можно застукать на Витиме.

VI

Спиридонка пронюхал, что пароходовладелец Арон Яковлевич Фризер проследовал на своем пароходе до Каралона. Было это вчера, а завтра он будет возвращаться обратно с остановкой в деревне Березовке, где есть пристань.

У Федора мгновенно родился дерзкий план: устроить две засады на Фризера — одну в Березовке, другую в устье речки Энгэлдьима, возле станка Верещагино. Спиридончику, Власу и еще одному — новичку — велено было, на случай, если Фризера удастся застукать в Березовке, схватить его и тепленьким доставить на станцию Верещагино. Федору хотелось самому повидаться с преуспевающим пароходовладельцем и припомнить ему ту ночь на Бойком месте, когда он перерезал горло своему постояльцу и вину свалил на проезжего инженера.

…Фризер каждое лето приезжал на свои прииски и лично сам принимал золото. Для этой цели у него служил небольшой пароходик «Каралонец», на котором легко было обходить мели и подводные камни.

Пароходовладелец был хитер, недоверчив и осторожен. Телохранителями при нем состояли три брата: Илья, Степан и Андрей Черниговы. Братья отличались богатырским телосложением, удалью, расторопностью. Все трое белокурые, курносые, голубоглазые. Каждый готов был пойти за хозяином в огонь и воду, потому что платил он им хорошо и обещал сделать своими компаньонами.

Фризр весь день принимал золото. К вечеру, уставший и довольный, поставил на пароходе у золота охрану и лег спать. Ночевал Фризер тоже на пароходе, который стоял на якоре посреди реки.

Утром «Каралонец» снялся с якоря и тронулся в обратный путь. К порогам Дюлюнг-Уорана пароход пришей к вечеру. Капитан предупредил хозяина, что ночью опасно идти — можно напороться на острые камни порогов. Надо бы переждать до утра.

Фризер даже слушать не захотел капитана и велел продолжать путь.

— Ты что, хочешь отдать меня в руки Одноглазому? — кричал он. — Или что ты хочешь? Говори мне, что ты хочешь?

Капитану ничего другого не оставалось, как стать самому у руля и вести пароход навстречу опасностям, подстерегающим их у порогов. Бурное течение, зажатое в узком проходе между порогами, бросало пароход, как щепку. Напрасны были усилия команды выровнять курс. Все чаще удары о подводные камни сотрясали пароходик. Наконец, днище не выдержало. В трюм «Каралонца» хлынула вода.

— Спустить баркасы! — скомандовал капитан.

Фризер, три его телохранителя и четверо матросов заняли первыми баркас. На него же погрузили золото.

— Утром чтоб пароход был в Березовке! — крикнул хозяин капитану с баркаса. — Слышишь?

Матросы налегли на весла. К утру баркас был в Березовке. Причалили к берегу, Фризер приказал готовить завтрак. Он все же надеялся, что «Каралонец» вскоре прибудет. За продуктами пошли младшие Черниговы, Степан и Андрей. Вооруженный Илья остался при хозяине.

Едва Степан и Андрей отошли от баркаса, как к берегу подошли трое каких-то подозрительных парней и спросили, не знают ли господа хорошие, когда к Березовке подойдет пароход Фрзера «Карлонец».

И хотя все трое почтительно сняли шапки и поклонились, у Фризера от страха заныло под ложечкой.

— Пошли вон отсюда! — закричал на парней Илья Чернигов. — Мы не знаем. Спросите у кого-нибудь другого.

Парни повернулись и ушли. Откуда было знать Спиридончику с товарищами, что перед ними и был сам Фризер, а в баркасе — золото.

Когда Черниговы младшие вернулись, Фризер заторопил людей:

— Скорее на весла!

— А завтракать, Арон Яковлевич? — напомнил Илья.

— По дороге позавтракаем.

Матросы догадались, кого так испугался хозяин — трех парней, которые нынче подходили, — и налегли на весла. Кто его знает, может, они из шайки Одноглазого?

Уже пятые сутки Федор ждал в Верещагино Фризера. А по ту сторону речки Энгэлдьимы стоял казачий кордон — поимки Одноглазого продолжались. А Федор под видом батрака, ожидающего Фризера, чтобы попытать счастье, наняться к нему в матросы, тихо-мирно жил у станционного сторожа в домике со своими двумя товарищами, подошедшими днем позже. Вид у всех троих был смиренный, даже жалкий, они жались в уголке, молчаливые, кроткие. Сторож наставлял их:

— Когда приедет Арон Яковлевич, вы не робейте, смело подходите к нему и говорите: так, мол, и так, ищем, кому бы послужить верой и правдой, слышали о вас как о милостивом господине. Возьмите мол, нас на любую работу, господин Фризер, будем верными слугами.

Федор, робея, спросил, какой из себя господин Фризер, чтобы не ошибиться, когда господа сойдут на берег.

— Росту он небольшого, мне по плечо, — ответил сторож, — нос горбатый, как вот у него. — Старик показал на Джемалдина. — Длинные черные волосы с проседью. Без усов и бороды. Одет в поношенный костюм, в сапогах. Сразу и не подумаешь, что перед тобой такой важный господин.

На шестые сутки, утром, старик растолкал Фадора:

— Вставайте, ребятушки, господин Фризер приехал!

Федор вскочил, протирая глаза. Джемалдин повернулся на правый бок и опять захрапел. Федор толкнул его в спину, заставил встать.

— У господина Фризера несчастье — пароход утонул у Дюлюнг-Уорана, — сообщил сторож. — Говорю ему: «Не убивайтесь, Арон Яковлевич, бог дал, бог и взял». А он: «У меня с богом свои счеты, бери все небесное, а мне все земное. А не дашь — сам возьму». Говорю ему: «Не гневите бога!» Смеется, леший. А потом нахмурился, туча тучей: «Бог милостив, не то что Одноглазый. Вот кому я бы не хотел попасть в руки. Как тут у вас, спокойно?» — «Спокойно, — говорю, — батюшка, вое спокойно. Рядышком, на Тамараанском станке, казачий кордон стоит». Вроде бы успокоился.

Старик посмотрел в окно:

— Идут. Подвинтесь, ребятушки, к стеночке, может, Арон Яковлевич сюда заглянет, осчастливит. Мы с Ароном Яковлевичем не один пуд соли съели, вместе зимовье содержали.

Сторож открыл дверь:

— Милости прошу, дорогие гости! Добро пожаловать!

В комнату вошел невысокий горбоносый человек дет пятидесяти. Глаза большие, черные, навыкате. Над ними густые, сросшиеся на переносице щеточки бровей. Весь вид у вошедшего какой-то мятый, видно, несколько дней не брился, спал не раздеваясь. Сразу запахло дорогими папиросами и потом. Следом за горбоносым ввалились два дюжих матроса.

— Располагайтесь. Арон Яковлевич, как дома, — засуетился сторож. — Не прикажете ли чайку с дороги, покрепче? Вот тут свободное местечко, прилягте, пока я приготовлю завтрак.

Фризер сел на орон рядом с Федором, повернул к нему голову.

— Это мои постояльцы, Арон Яковлевич, — успокоил важного гостя старик, — парни смирные.

Фризер поудобнее устроился на ороне:

— Ты, старый, помалкивай, не распространяйся, чей это баркас и кто к тебе пожаловал. Пенял? Что-нибудь придумай, если кто будет спрашивать. — Старик вышел, поманив за собой матроса. Фрезер опять повернулся к Федору и грубовато спросил:

— Ты знаешь, кто я такой?

— Знаю. Ты зарезал своего постояльца из-за золота. Не шевелись. — Федор наставил на него револьвер.

Джемалдин и Белоголовый тоже выхватили пистолеты.

— Пощадите, — взмолился Фрезер. — На баркасе у меня пять ящиков золота. Отдаю… Только не убивайте.

— Одноглазый выкупа не берет, — ответил Федор.

Из глотки Фризера вырвался крик ужаса. Федор в упор выстрелил прямо в его открытый рот и бросился к двери:

— За мной!

Федор с Джемалдином заранее приглядели на берегу рыбацкую долбленую лодочку старика и теперь все втроем бежали к ней. Сели, оттолкнулись от берега. Лодку закружило на стремнине. По берегу метались люди, разносился крик. Федор обернулся и увидел, что баркас пустился за ними в погоню. Гребцы вовсю нажимали на четыре весла. А при долбленке одно ввело. Баркас стал настигать лодку. Федор и Джемалдин начали отстреливайся из пистолетов. Из баркаса тоже открыли стрельбу.

— Сдавайтесь! — кричал Илья Чернигов. — Сдавайтесь!

Белоголовый вскрикнул и упал, выронив весло. Пуля попала ему в шею. За весло сел Джемалдин. А Федор продолжал отстреливаться. Вдруг долбленка опрокинулась, Федор и Джемалдин очутились в воде. Их втащили на баркас.

— Попался, Одноглазый! — ликовал Илья Чернигов, скручивая Федору руки. — Долго же за тобой гонялись!..

Баркас причалил… к другому берегу, возле Тамараанского станка, где стоял казачий кордон. Из закопченного деревянного дома вышли трое казаков.

— Здорово, Черниговы! — радушно поздоровался унтер и подбежал к баркасу. — Кого это вы заарканили? Уж не Одноглазого? — В голосе унтера слышалась насмешка.

— А ты что смеешься? — обиделся Илья. — Его самого, Одноглазого, и поймали, пока вы тут отсиживались. Принимай. Что, не веришь?

— Который? Этот или этот? — Унтер посмотрел на Федора, потом на Джемалдина. — Да глаза-то у них целые!

— Этот. — Илья толкнул прикладом Федора в спину.

Унтер пристально оглядел Федора с ног до головы. Похоже было, не верит, что перед ним знаменитый разбойник.

Арестованных обыскали. При них не оказалось никакого оружия, кроме кинжала, висевшего на поясе у Джемалдина. Пистолеты они утопили.

Заперли их в маленькой комнатушке с одним окном. Федору на руки и руки надели кандалы, цепью привязали к стене. Вторых наручников у казаков, видимо, не оказалось, поэтому Джемалдину скрутили руки веревкой, на ноги надели кандалы и тоже привязали цепью к стене.

За дверью долго слышались пьяные песни, пол вздрагивал от пляски. Казаки гуляли.

К ночи все затихло, и только мощный храп оповещал, что рядом люди.

Федор лежал на полу в мокрой одежде. Был он в каком-то полудремотном состоянии, ему казалось, что все это сон. Временами, как бы просыпаясь, он начинал ощупывать себя. Цепи были холодные. Федор продрог и никак не мог согреться.

Рядом завозился Джемалдин.

«Перестань ерзать», — хотел сказать Федор, но было лень пошевелить языком.

— Развяжи мне руки, — ворчливо сказал Джемалдин.

Федор сел и начал распутывать тугой узел жесткой веревки. Наконец распутал и освободил Джемалдину руки.

Молчаливый, замкнутый Джемалдин даже Федору не сказал, что носит при себе маленькую пилочку, зашитую в подкладку. Этой пилочкой он перепилил кандалы, когда бежал с каторги, и с тех пор ревностно хранил ее. Повезло и при обыске — казаки не нашли. Нащупав кольцо на запястье Федора, он стал пилить.

Задремавший Федор, услышав скрежет металла, вскинулся. Рука нащупала пилку.

Пилили они попеременно, обливаясь потом. Чтобы заглушить скрежет, один из них громко храпел. И за дверью разноголосый храп не смолкал ни на минуту.

Освободившись от оков, они на цыпочках подошли к окну. Рамы были двойные. Федор стал потихоньку расшатывать внутреннюю. Она легко поддавалась. Расшатал, вынул, поставил у стены. За окном стояла тишина, только слышно было, как у берега плескались волны.

Первым вылез Федор, за ним — Джемалдин. При свете луны они у видели прикорнувшего у наружной стены часового. Он спал сидя, склонив набок голову. Федор в два прыжка очутился возле казака, схватил его за горло и, навалившись всей тяжестью, стал душить. Часовой захрипел. Джемалдин подбежал и подвернувшимся под руку камнем ударил часового по голове. Федор взял винтовку, снял патронташ.

Острые глаза Джемалдина заметили на берегут баркас. Крадучись, они подошли к нему. Ни души. Джемалдин с Федором тихонько взобрались на борт. На ящиках, растянувшись, спал длинный человек. Это был Илья Чернигов. По левую и правую сторону ящика спали его младшие братья в обнимку с винтовками. Пахло водочным перегаром.

Федор проткнул штыком вначале Илью, потом Степана и Андрея. Трупы выбросили за борт.

Джемалдин оттолкнул баркас от берега, вскочил на корму и сел за весла.

Река дохнула ночной прохладой. Луна щедро серебрила шумливые волны стремнины, будто указывая дорогу в широкий вольный неведомый мир. Волны подхватили баркас и с плеском понесли по течению.

Запрокинув голову, Федор тихонько засмеялся. Джемалдин заложил пальцы в рот — хотел свистнуть. Федор сделал рукой знак — не смей.

На востоке румянилась заря нового дня…

I

Наступила осень 1917 года. С севера на юг, со стороны устья речки Мамакан, плыли черные, как берестяная сера, облака. Убеленные свежим снегом вершины гор возвышались над ущельями и низинами, стараясь достать до облаков. По Витиму-реке пошла шуга. Пристань Бодайбо опустела. Пароходы больше не придут — они застряли по дороге у деревни Воронцовка и остались там зимовать.

Купцы, хозяева застрявших грузов, наняли у тунгусов оленей, взяли у корпорации лошадей, на которых в шахты доставлялся крепежный лес, чтобы перебросить в город и на прииски хлеб и одежду. Но сколько увезешь на санях? Все, что привозилось, в первую очередь растекалось по домам хозяев и чиновников.

Унылые, исхудалые горожане бродили между опустевшими торговыми рядами в поисках чего-нибудь съестного. Обесцененные «керенки» никого не прельщали, коробок спичек стоил пятьсот рублей.

Голодные шахтеры бросали работу, уходили в лес, к тунгусам, добывать пропитание. У кого было что променять, те разживались оленьим мясом, кое-как перебивалась.

Подрядчики перестали получать заказы на доставку крепежного леса. Около двух тысяч лесорубов было уволено, что еще больше увеличивало число голодных ртов.

В Бодайбо, на приисках, на вокзалах все чаще и чаще находили умерших от голода. Трупы хоронили в какой-то заброшенной шахте.

Федор и его сообщники продолжали прятаться в труднодоступных ущельях гор. Питались они сушеном оленьим мясом, заготовленным еще с лета. К ноябрю запасы у них кончились. Федор и Спиридонка выбрались в Бодайбо, чтобы закупить провиант и одежду. Но, приехав в город, они тут же убедились в тщетности своих надежд — Бодайбо жил страшной, голодной жизнью. В глазах горожан застыл хищный, голодный блеск. Все чаще и чаще попадались прохожие с опухшими лицами.

На почте Федор со Спиридонкой услышали новость: в Петрограде опять произошла революция, к власти пришли большевики.

А на следующий день арестовали почтового служащего Русанова, смотрителя железной дороги Харитонова и мещанина Михеева. Об этом сообщил горожанам комиссар Временного правительства Передохин и даже сказал, за что арестовали — «за распространение ложных провокационных слухов». Изголодавшихся собрали у самого большого магазина, комиссар влез на пустую бочку из-под селедки и произнес речь. Не особенно выбирая слова, он ругал большевистских агентов, смущавших доверчивых граждан всякими небылицами. Верно, 25 октября в Петрограде было восстание. Какая-то часть находящихся вне закона авантюристов и бунтовщиков сумела склонить на свою сторону некоторые воинские силы и часть флотского экипажа. Верно, они на несколько часов внесли сумятицу в жизнь столицы. Но к вечеру преданными правительству воинскими частями и офицерскими батальонами порядок в Петрограде был восстановлен. Виновники беспорядков уже заточены в Петропавловской крепости. Та же участь постигнет всех, кто будет распространять ложные слухи.

Федор и Спиридонка, огорченные услышанным, понуро зашагали в тайгу, к своим товарищам.

А к вечеру того же дня по городу прошел новый слух: Русанов, Харитонов и Михеев освобождены из-под стражи.

Известие о победе пролетарской революции вопреки всем преградам проникало в тайгу, овладевало думами и настроениями людей. Ни бездорожье, ни отдаленность, ни отсутствие газет не мешало узнавать о последних событиях, хотя корпорация изо всех сил навязывала свою версию, объявленную Передохиным, и у каждой шахты выставила большие наряды казаков.

В декабре по тайге разнеслась новая радостная весть: в Иркутске рабочие взяли власть в свои руки. Органы Временного правительства перестали следить за порядком. В Бодайбо началась полная анархия. Но это продолжалось недолго: предприимчивый комиссар Временного правительства Передохин объявил себя полновластным хозяином в городе. Начались поголовные аресты.

Ничего этого не знал Федор и его товарищи. Только в феврале 1918 года он снова, выбрался в Бодайбо. Шел по улице, боязливо оглядываясь по сторонам. На углу его взял за локоть человек в овчинном тулупе.

«Ну, попался», — похолодело у Федора в груди. Он выдернул руку и чуть рыло не бросился наутек. Знакомый голос остановил его:

— Ты что, испугался, Федор?

— Трошка!..

Трошка обнял Федора так, что у того кости захрустели, сильно толкнул в плечо, словно испытывая, крепко ли тот держится на ногах, и привычно подмигнул:

— Жив-задров? Ну, не я ль тебе говорил, что встретимся?

Наконец совсем растерявшийся от неожиданности Федор обрел дар речи и стал расспрашивать своего давнего друга обо всем.

— Я о тебе столько передумал — не меньше, чем о жене и сыне, — признался Трошке Федор.

— А я тебя третий месяц ищу, Федор. Если бы ты знал, как ты мне нужен! — Трошка огляделся и, понизив голос, сказал: — Я теперь не Алмазов, а Гудзинский Алексей. Запомнил? Давай куда-нибудь с глаз подальше. Здесь еще пока не Советская власть.

К вечеру Федор и Гудзинский пришли к пещере, где скрывались сообщники Федора по «разбойным» делам. Все наслышаны были о Трошке Алмазове и, когда Федор представил своего друга, встретили его как родного.

— Только зовите его Гудзинским Алексеем, — предупредил Федор.

До самого утра в пещере не спали. Шутка ли, Алмазов, то бишь Гудзинский, был в самом Петрограде, брал Зимний, видел самого Ленина и слушал его речи! Обитатели пещеры оказались дотошными, все расспрашивали, какой из себя Ленин, и страшно удивились, когда узнали, что роста он небольшого и голосом не басист. Самый обыкновенный человек с бородкой. И мундира не носит — в пиджак одет, как все…

Когда страсти поутихли, Гудзинский доверительно сообщил, что привело его в тайгу. Он приехал поднять восстание в Бодайбо и на приисках, помочь рабочим взять власть в свои руки. Один он ничего не сможет сделать, если ему не помогут.

Все с радостью согласились помогать. Спиридонка с Федором за три дня совершили сделку, которая поразила Гудзинского: у каптенармуса казачьей сотни за золото из бывших запасов Фризера они закупили пятьдесят винтовок и тысячу обойм. Остальные тоже не ленились, ходили с Гудзинским по приискам, встречались с рабочими, добывали и прятали оружие. Пригодилось золото Фризера. Среди казаков тоже нашлось немало охотников выгодно сбыть винтовку и дезертировать на Дон или хотя бы за Урал.

Добытое оружие к 7 марта оказалось в руках рабочих приисков. Восставшие разоружили казаков, упрятали их в арестантские помещения, взяли под стражу не успевших убежать чиновников корпорации. Телефонная связь с городом была прервана.

В полдень 8 марта Гудзинский доложил в Иркутск по телеграфу, что в бодайбинской тайге установлена Советская власть.

Продовольственные склады были конфискованы и переданы местному Совету. Запасов оказалось не так много, но удалось спасти от голодной смерти тысячи людей. Население города, приисков стало получать продовольствие и товары первой необходимости по установленной норме.

II

В Бодайбо был создан отряд Красной гвардии под командованием Алексея Гудзинского. Бойцом этого отряда стал и Федор.

Как-то Федор сказал своему другу-командиру:

— Отпустил бы ты меня, Алексей, на неделю-другую на родину поискать жену с сыном. Сил моих нет!..

Гудзинский вздохнул, опустил глаза:

— Потерпи еще — больше терпел. Вслед за ледоходом и мы тронемся в Якутию. Будем устанавливать там нашу пролетарскую власть. Там ты очень нужен будешь. И жену с сыном скорее разыщешь. Советская власть поможет.

Слова командира приободрили Федора, он стал с нетерпением ждать ледохода.

В начале мая Витим потемнел, взломал свои льды. Бурным течением унесло их в Лену. В Бодайбо вернулись пароходы, зимовавшие в Воронцовке. Отряд Гудзинского конфисковал у пароходовладельцев два парохода: «Святой Иннокентий» и «Тихон Задонский».

Слова «Святой Иннокентий» закрасили черной краской и рядом на борту написали: «Революционный». «Тихона Задонского» переименовали в «Диктатора».

Гудзинский распорядился в течении пятнадцати дней произвести профилактический ремонт пароходов и приготовиться к отбытию.

Отряд погрузился на пароходы, оставалось только подать команду: «Поднять якоря!». В это время Гудзинскому доложили, что снизу показалось два парохода. Никто не мог сказать, кто плывет. Решили ждать.

Наконец пароходы показались из-за поворота реки. Красногвардеец, старый приискатель, опознал их. Первым тяжело шел против течения «Гонец», за ним на почтительном расстоянии бороздил волны «Борец». На мачтах и на флагштоках не было никаких опознавательных знаков и флагов.

— Может, из Киренска идут, с грузом, — высказал предположение приискатель. — А может, из Жигалова. Там, должно быть, власть еще не переменилась.

Красногвардеец, стоявший рядом с Гудзинским, возразил:

— Если бы с грузом, тащили бы баржи или карбаза. Никаких грузов не видать.

Проходы бросили якоря на середина реки. На палубы высыпали вооруженные люди.

Гудзинский закричал в переговорную трубу:

— Эй, на борту! Вы кто такие?

— А вы кто такие? — закричали в ответ.

— Именем Советской власти приказываю сложить оружие! — повысил голос Гудзинский.

— Так мы тоже красные! — отозвались с борта. — Пришлите своих представителей.

Гудзинский приказал Федору и Джемалдину сесть в лодку и плыть к пароходам.

Федор оставил Джемалдина в лодке, а сам поднялся на борт ближнего парохода. Его встретил пожилой, рослый человек в кожаной тужурке, с маузером. Он уставился на Федора серыми глазами и сказал:

— Ну, рассказывай, кто вы такие?

— Отряд Гудзинского. А вы?..

Человек в тужурке крепко схватил за руки Федора, притянул к себе:

— Гудзинский, говоришь, Алешка? Наш!.. Братва, наши! — закричал он на всю палубу. — Поднимай флаг!

По мачте вверх тут же скользнул красный флаг, затрепетал на ветру.

— А я — Столяров, — тыча себя в грудь, представился человек. — Столяров. Слыхал о таком?

Федор не слышал о Столярове.

— А мы думали, в Бодайбо еще Керенский. Торопились. Оказывается, без нас обошлись! — возбуждено шумел Столяров. — Ну-ка, вези меня к Алешке. Мы с ним старые друзья!

Вскоре Столяров и Гудзинский мяли друг друга в объятиях и восклицали:

— Вася!..

— Алешка!..

— Сколько лет, сколько зим!..

— Не ждал подмоги?..

— На каком ветру ты так, браток, задубел? — разглядывая друга, спросил Гудзинский.

— На том, что и ты, дружище, на революционном!

— Далеко ли путь держишь, если не секрет?

— В Якутск, — ответил Столяров, — Советскую власть устанавливать. А по пути решили сюда заглянуть, помочь пролетариям.

— Ну и мы в Якутск собрались.

— А тут кого оставляешь?

— Человек сорок наших останется.

— Мало, — хмурясь, заметил Столяров.

Командиры отрядов пошли в каюту совещаться.

На следующий день весь отряд Гудзинского, состоящий из четырехсот пятидесяти штыков, и сотня бойцов из отряда Столярова разместились на «Гонце», «Революционном» и «Диктаторе» и взяли курс на Якутск. Остальные бойцы Столярова остались в Бодайбо.

Гудзинский разбил отряд на взводы и отделения. Федора назначили командиром отделения, в которое вошли только якуты.

— Будете разведчиками, — объявил командир.

Черев сутки суда пришвартовались у причала возле деревни Витим, где река Витим вливается в Лену. После короткого отдыха «^Революционный», «Диктатор» и «Гонец» вошли в русло Лены. Еще через сутки на берегу реки между скал в низине показалось cело Нерюктейск.

Пароходы встречала местная «власть»: урядник, пять милиционеров, с десяток казаков. Узнав, кто находится на борту, урядник, седой великан, страдающий одышкой, приказал своим подчиненным сложить оружие. Гудзинского, сошедшего на берег в сопровождении красногвардейцев, он встретил низким поклоном. Жирная физиономия урядника расплылась в неестественной, настороженной улыбке.

Гудзинский вплотную подошел к уряднику и ледяным голосом спросил, есть ли в Нерюктейске казенные склады с продовольствием.

— Так точно!.. — рявкнул урядник, вытянув руки по швам. Фуражку с кокардой он держал в руке.

— Именем революции продовольствие реквизируется для нужд красногвардейского отряда, — объявил Гудзинский. — Впрочем, ваша власть кончилась.

К причалу подходили люди. Вскоре собралась целая толпа.

— Федор, — обратился к другу Гудзинский, — расскажи народу, кто мы, и объясни, что отныне здесь — Советская власть. Пусть изберут председателя ревкома.

Как только Федор заговорил по-якутски, его плотно окружили. Лица оживились. Федор сказал, видимо, что-то смешное, потому что все рассмеялись, поглядывая на урядника. Тот продолжал стоять с обнаженной головой, с застывшей вымученной улыбкой.

— Заключенные есть? — спросил у него Гудзинский.

— Никак нет!..

Не прешло и полчаса, как Федор представил Гудзинскому новоиспеченного председателя ревкома. Это был худощавый человек в больших, не по ноге торбазах. Лет ему было не больше тридцати. Щелочки глаз смотрели дружелюбно.

Гудзинский протянул револьвер, изъятый у урядника.

Якут с достоинством принял оружие, провернул барабан, проверяя патроны, и, озорно подмигнув Гудзинскому, спрятал револьвер в карман брюк.

Провожать пароходы пришло все село. Женщины держали на руках детей, мужчины степенно поднимали головные уборы, помахивая ими в воздухе. Особняком, все в той же позе, стоял бывший урядник…

В Маче было неспокойно. Кто-то упорно распространял слухи, что вот-вот переменится власть, придут большевики. Но какой именно будет новая власть, никто не имел ни малейшего понятия. Купец Шарапов пугал, что большевики все «присутственные места» отдадут каторжникам, ворам и убийцам. Всякие слухи ходили о новой власти, которая хозяйничает где-то в России, в Сибири…

В прошлом году в это время по Лене уже ходили пароходы, а нынче на реке ни одного дымка. Но жители Мачи собирались вечерами на берегу и продолжали ждать, терпеливо, настойчиво, тревожно… Как же без парохода? Пароходы приносят новости, привозят людей, связывают село с большим миром.

Майя не выходила на берег — слишком много горьких воспоминаний вызывал у нее один вид причала. Это пароход увез Федора в Иркутск. Даже пароходный гудок болью отдавался в сердце.

Единственной радостью Майи был Семенчик. Ему исполнилось шестнадцать лет, но можно было дать все восемнадцать. И грамотный — нынче, окончил двухклассную церковноприходскую школу, — и обходительный, и ласков с матерью. В Маче мало было грамотных, поэтому к Семенчику валом валили люди писать прошения, жалобы, купчие и прочие бумажки. Доходов от этого почти никаких, зато слова благодарности слышались часто.

Майя все чаще подумывала о том, чтобы пристроить Семенчика писарем в улусной управе или в другом месте. Тогда бы она, наконец, вздохнула, перестала бы гнуть спину на чужих.

Однажды по селу прошел слух, что с юга идут два парохода и не нынче-завтра будут в Маче. Все село высыпало на берег, чтобы дождаться и встретить суда.

Семенчик стал звать Майю к причалу, но она отказалась, сославшись на занятость — мыла полы в гостиной Шарапова.

— Можно, мама, я один пойду на берег? — спросил Семенчик.

— Иди, родной, прогуляйся, только недолго там, — разрешила Майя.

Впереди Семенчика спешил человек в потертом штатском костюме. По толстой красной шее и виляющему заду Семенчик узнал в нем урядника Петухова. Многие обгоняли его, удивленно оглядываясь. Семенчик тоже обогнал и смешался с плотной толпой на берегу. С берега хорошо были видны два парохода и красные флаги на корме.

На берегу громко заговорили. Чей-то высокий полюс, перекрывая шум, возвестил:

— Братцы, большевики!..

Толпа пришла в движение. Из толчеи выбрались милиционеры, десятка два казаков и, не оглядываясь, бросились бежать. За ними трусцой засеменил урядник. В толпе засмеялись.

Пароходы, не подходя к причалу, бросили якоря. «Революционный» спустил баркас. Человек десять красногвардейцев во главе с Гудзинским сошли на берег. Семенчик выбрался из толпы и побежал к ним навстречу.

— Вы кто, красные? — спросил он.

— Красные, — улыбаясь, ответил молодой вихрастый красногвардеец.

— Я сразу догадался, что красные! А знаете почему? Урядник с казаками сбежали.

Гудзинский пригладил вихры на голове подростка:

— Вот что, орел, можешь показать, где живет этот ваш урядник? У нас к нему дело.

Красногвардейцы степенно пошли в село. Семенчик подвел их к дому урядника.

Петухов не сразу открыл. И только когда в дверь стали бить прикладом, хозяин загремел засовом:

— Вам кого?

— Урядника.

Петухов развел руками:

— Простите, вы ошиблись домом…

— Вы разве не урядник?

— Боже сохрани! — замахал руками Петухов. — Я крестьянин, местный житель.

— Врет все, — сказал Семенчик. — Урядник он.

— Вас опознали, господин Петухов, ничего не поделаешь. — В голосе Гудзинского звучала издевка. — Обыскать, или сами сдадите оружие?

— С кем имею честь? — пролопотал Петухов непослушными губами.

— Перед вами — большевики, господин урядник.

Торопясь, спотыкаясь, вытаскивал Петухов припрятанные наган, шашку и винтовку.

— Вот и все, что имеется…

— А у казаков что, палки? — строго спросил Гудзинский. — Сейчас же всех разоружить. Винтовки, шашки, револьверы, патроны — все снести к причалу. Срок — один час.

— Слушаюсь, господин э-э… Будет исполнено.

Гудзинский протянул Семенчику наган Петухова.

— Это тебе, бить буржуев. Бери, бери…

Оторопевший Семенчик потерял дар речи. Если бы Гудзинский не протягивал ему оружие, он не поверил бы своим ушам.

— Научи его обращаться с оружием, — кивнул командир высокому чернобородому красногвардейцу и повесил Семенчику на плечо кобуру. — Помни: это не игрушка.

— Поступай к нам в отряд, — подал мысль чернобородый.

— А что, — поддержал Гудзинский. — Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — солгал Семенчик и покраснел.

— Прекрасно. — Лицо Гудзинского стало серьезным. — Зачислить его в отряд.

…Семенник влетел в комнату, придерживая руками кобуру. Майя только что вымыла пол и расставляла мебель. Купчиха, жена Шарапова, лениво бродила из комнаты в комнату, сладко позевывая. С годами она еще больше раздобрела. Но лицо было таким же моложавым. В глазах у нее появился какой-то хищный блеск, как бывает у молодых вдов. Одета она была в узкий, короткий сарафан немыслимого покроя. С некоторых пор купчиха перестала стесняться, часто разгуливала по дому полунагая. Поначалу Майя, глядя на бесстыжую хозяйку, выходила из себя, — боялась, что это дурно будет влиять на Семенчика, — но потом, видя, что Семенчик обращает на хозяйку внимания не больше, чем на ободранный шкаф с изуродованной резьбой, стоящий в углу, успокоилась. К тому же хозяйка всякий раз выказывала свою неприязнь к сыну батрачки. То в комнату ворвется некстати, когда она разомлеет от духоты и снимет с себя лишнее, то топать начнет перед самым сном. Не нравилось хозяйке и то, что к Семенчику приходят люди писать бумаги.

Только когда Майи не было дома, чуть затуманенные глаза купчихи останавливались на Семенчике дольше, чем обычно.

Однажды хозяйка, бросив на Семенчика косой взгляд, сказала:

— Ну и худище. Как будто тебя не кормят. — Она бесцеремонно пощупала его ребра. — Господи боже мой, один кости. Вот пощупай-ка меня. Да не бойся, не съем…

Исполнительный Семенчик пощупал хозяйку за правый бок.

— Смелее, ищи ребра.

Ребер Семенчик не нашел.

Купчиха облизала губастый рот и, бросив взгляд на дверь, сказала:

— А теперь живот… У тебя он к хребту присох, а у меня — во! — Купчиха поймала руку Семенчика, приложила к своему животу. Он был твердый, как барабан.

Семенчик отдернул руку.

С рождества обязанности топить хозяйскую баню перешли к Семенчику, и, судя по всему, он неплохо заменял мать. Чистоплотная купчиха с тех пор зачастила в баню, ходила париться чуть ли не через день. Пока хозяйка трепала себя веником, Семенчик должен был неотлучно находиться в предбаннике. Капризная хозяйка без конца звала его то поднести шайку с водой, то поднять мыло. То вдруг тухла свеча.

Семенчик как ни в чем не бывало входил на зов в парную и делал все, что от него требовалось. Порой хозяйке казалось, что батрак мешкает, наливая воду.

— Скорее неси шайку да уходи, — торопила она.

А вчера купчиха пришла в баню позднее обычного, выпроводив Майю в церковь, Шарапова — к Шалаеву играть в карты. Хозяйка собственноручно закрыла на крючок предбанник и велела зажечь еще две свечи. В предбаннике стало совсем светло. Хозяйка неторопливо стала раздеваться, бросая Семенчику на руки одежду.

— Не уходи, я тебя позову, — не оборачиваясь, бросила она и скрылась в парной.

Через полчаса купчиха громко позвала Семенчика.

— Голубчик, будь добр, потри мне спину, — разомлевшим голосом сказала она, протягивая батраку мочалку.

Семенчик неохотно взял мочалку и стал тереть. Вчера он мыл жеребую вороную кобылу, любимицу хозяина. То было куда приятнее. Кобыла стояла смирно, а эта ерзает. Когда спина стала красной, купчиха легла на лавку лицом вверх и с придыханием спросила:

— Что, упарился?.. Три руками, без мочалки… Не торопись.

— Сами потрете, — отвернувшись, сказал Семенчик и вышел из парной.

Купчиха розовым шаром выкатилась вслед за ним, улыбаясь во весь рот.

— Ну, спасибо, голубчик, услужил. — Она потрепала его по щеке. — Я довольна. Получишь от меня пять рублей серебром, только чур молчать. Не дай бог, Шарапов узнает.

…Купчиха первой увидела у Семенчика наган и всплеснула руками:

— Господи, да он с ливорвертом!..

— Это мне красные дали! — обращаясь к матери, похвалился Семенчик. — Меня в отряд приняли.

— В какой отряд?.. Какие красные? — Майя ничего не понимала.

— Красные, здесь, мама! На пароходах приехали. Казаков разоружили. Купцов и богачей теперь к ногтю, и — бах, бах!.. — При этом Семенчик свирепо глянул на хозяйку.

— Ну, дожили!.. — Купчиха по-наполеоновски скрестила руки на рыхлой груди. — Согрела змею… Да ты только попробуй, вышкварок, душа с тебя вон!.. — Она плюнула и с достоинством уладилась.

— Мама, я поеду с отрядом. Ты ведь отпустишь меня? — обратился Семенчик к матери, когда купчиха вышла. — Все едут воевать с богачами. Это они посадили отца в тюрьму, угнали на каторгу. Вот и рассчитаюсь за все…

Майя смотрела на сына, а слезы лились и лились помимо ее воли.

— Мама, не плачь…

— А что тебе мои слезы, сынок? — всхлипнула она. — Материнские слезы детей не остановят. Моя мать все глаза проплакала, а я… Ушла за твоим отцом… Теперь мой черед пришел расставаться…

Семенчик обнял мать, целовал в мокрые соленые щеки.

— Мама, не плачь, я вернусь. Может быть, отца встречу, вместе вернемся…

Знал бы Семенчик, что отец его рядам, на пароходе лежит в полубреду. Накануне он простыл на палубе и слег. Фельдшер послушал и сказал: «Воспаление легких». Велел лежать.

— Вот бы обрадовался твой несчастный отец, увидев такого сына!.. — Майя утерла слезы, прижалась к Семенчику. — А каково мне без тебя будет? Уйдешь с красными… Эти меня съедят!.. Или выгонят. Куда я пойду?

— Пусть только пальцем тронут, пусть попробуют! — сказал это Семенчик так громко, чтобы слышала купчиха.

Вернулся домой Шарапов в сопровождении четырех красногвардейцев. Работники быстро нагрузили мясом и мешками с мукой пять подвод, подвезли к причалу.

Семенчик подошел к купцу, поправил кобуру и, глядя ему в глаза, предупредил:

— Я уезжаю с красными, а мать оставляю пока у вас. Смотрите мне. Душу вытряхну, в случае чего, теперь наша власть.

— Пусть живет, — буркнул Шарапов, пряча глаза. — Она хлеба даром не ест.

Майя проводила сына к реке. Семенчик обнял ее на прощанье и прыгнул в баркас. Вот он уже взошел по трапу на пароход у замахал ей рукой. Если б сын мог видеть лицо матери. Сквозь слезы она улыбалась.

Пока не скрылись пароходы, Майя неподвижно стояла на берегу. У ног ее неприветливо плескалась река…

III

Комиссар Временного правительства господин Соловьев, круглый плешивый человечек с отвислом животиком, собрал у себя в кабинете чиновников Якутского областного управления, воинских начальников и купечество, чтобы обсудить создавшееся положение. Из Покровска сообщили по телефону, что в верховьях реки появились три парохода с красными флагами. А что означали красные флаги, ни у кого сомнений не вызывало. Пароходы держат курс на Якутск.

Начальник гарнизона штабс-капитан Бондалетов, поглаживая холеной рукой рыжую шевелюру, и не думал скрывать своего волнения. Сидел он в шинели, бесшумно притоптывая начищенным сапогом. Зато первый якутский богач купец Никифоров сохранял полное спокойствие. Время от времени он косился на Бондалетова и морщился.

— Вы что-то хотите сказать, господин штабс-капитан? — обратился к начальнику гарнизона комиссар.

— Господа, — тоном рапорта начал штабс-капитан, — положение у нас достаточно прочное и выгодное. Неприятель попытается высадиться на Гольминке, либо против городского Зеленого луга, либо на Осенней пристани. Во всех этих пунктах нами воздвигнуты укрепления, расставлены пулеметы. Пусть только сунутся. Перестреляем, как зайцев в загоне!

— Какие силы у красных? — спросил комиссар.

— Не более пятисот штыков.

— Откуда вам сие известно? — поинтересовался Никифоров.

Бондалетов даже головы не повернул в сторону купца, однако заметил язвительно:

— Могли бы узнать у своего приказчика, какой груз способны поднять три парохода, и перевести на живой вес.

Комиссар стукнул кулаком по столу:

— Прекратите, господа!.. Нашли время для пререканий! Красные вот-вот нагрянут.

— Мне известно, что среди солдат и низших чинов есть пораженческие настроения, — опять поддел штабс-капитана Никифоров.

— Пораженцев расстреливать на месте! — почти взвизгнул комиссар. — Для начала расстреляйте человека три… в устрашение. И быть готовыми к самому, ну… неприятному исходу. Мало ли что… Лошади должны быть наготове!

— Мы должны заранее знать, куда бежать, — заметил Никифоров.

— В лес! — комиссар махнул короткой рукой. — Их здесь, хвала богу, предостаточно! В лес!

Штабс-капитан не на шутку расхрабрился и потому задал вполне резонный вопрос:

— Сколько, полагаете, можно продержаться в лесу?

— До осени. Больше не понадобится. К этому времени большевиков выгонят.

— У господина комиссара есть основания так думать? — опять подал голос Никифоров.

— О, да! Генералы Деникин, Дутов и Алексеев собирают верных российскому престолу воинов в непобедимые дивизии. Вся эта несметная сила будет двинута против большевиков. С Дона ударят казаки. А с севера англичане помогут. На Иркутск уже наступает атаман Семенов. Это не так далеко от нас.

В кабинете оживились, заговорили. Штабс-капитан попросил разрешения снять шинель, хотя в верхней одежде он был только один.

— Прошу, штабс-капитан, будьте как дома.

— Мы отвлеклись, господа, — напомнил Никифоров. — Пока Дутов дойдет до Якутска, большевики нас на лиственницах перевешают. Нельзя допустить этого! Да-да, нельзя!..

…Господа совещались до самого вечера.

Отряд Гудзинского остановился в селе Покровском. Представитель подпольной организация РСДРП из Якутска, выехавший навстречу, предупредил, где именно войска областного управления ждут красных и какие укрепления там воздвигнуты.

Гудзинский вызвал к себе командиров и стал советоваться, как взять город с наименьшими потерями.

— Как ты думаешь, товарищ Владимиров? — обратился командир к Федору. Тот сидел у самой двери, поглаживая рукой бледное, осунувшееся лицо после болезни.

Федор застенчиво улыбнулся:

— Надо высадиться там, где нас не ждут. Ночью.

— В Якутске нас ждут, — заметил Гудзинский.

— А зачем в Якутске, — Федор встал, — если можно высадиться не доезжая Якутска?

Федор, как умел, изложил свою мысль: отряд высаживается верстах в двадцати-тридцати от Якутска и пешим порядком под покровом ночи движется к городу. А пароходы пусть себе идут дальше, к Якутску. Оставить по одному отделению на борту, рулевых и машинистов. Достаточно. Беляки увидят пароходы и бросят все свои силенки к берегу. А отряд тем временем, как снег на голову — с суши. Откуда красных не ждали.

Все обернулись к Федору: откуда у них выискался такой стратег? Не подкопаешься.

— А ведь он прав, товарищи! — не удержался Гудзинский. — Ты прав, Федор, так мы и сделаем!

…Отряд высадился выше Осенней пристани, в тридцати километрах от Якутска. Пароходы пошли дальше, на Даркылах. Вскоре они были обнаружены наблюдателями. Гарнизон города подняли по тревоге и перебросили на Гольминку, к скотобойне. Отсюда хорошо обстреливались причалы и прилегающий к ним берег. Ретивый штабс-капитан приказал своим воякам занять окопы, блиндажи, каждому определил сектор обстрела и стал ждать неприятеля.

Пароходы медленно шли между островами Лены целый день и только к вечеру на середине реки бросили якоря, но баркасы что-то не торопились спускать. Штабс-капитану тоже некуда было торопиться, и он, глуша волнение, ждал, что же дальше будет. Открывать огонь по пароходам бессмысленно, они далековато, да и вреда никакого пулеметно-ружейным огнем не причинишь. Надо дождаться, когда большевики на баркасах подойдут к берегу!.. Уж он отыграется!..

Тем временем отряд Гудзинского прямым ходом с южной стороны подошел к городу. Красногвардейцы смяли дозоры и ворвались в Якутск. На Гольминке вряд ли слышали редкую перестрелку. И если бы вислогубый Федорка не примчался на взмыленной лошади и не заорал диким голосом: «Большевики!», Бондалетов продолжал бы по-прежнему бдеть на берегу.

Штабс-капитан вскочил на коня и поскакал в город, чтобы самолично убедиться в правдивости известия.

Да, в городе, действительно, уже были красные. Бондалетову с полуротой едва удалось прорваться к Вилюйскому тракту и скрыться в тайге. Остальные сдались красногвардейцам без боя. Так был занят Якутск…

Что большевики никого не обижают, не отбирают имущество и скот, защищают бедняков, об этом все скоро узнали. Жизнь в городе быстро наладилась, на рынке появились продукты: мясо, рыба, масло.

Гудзинский спешно формировал новый отряд для отправки в Вилюйск, где еще удерживалась старая власть. В этот отряд вступили многие учащиеся Якутского реального училища и учительской семинарии, приехавшие учиться из Вилюйского округа.

Отряду выделили пароход «Революционный», командиром был назначен Федор Владимиров.

Через две недели после установления Советской власти в Якутске отряд Владимирова отбыл в Вилюйск для борьбы с контрреволюцией.

На берегу среди провожавших был и юный красногвардеец Семен Владимиров. Знал ли он, что «Революционный» повел в бой его однофамилец — Владимиров? Наверно, знал. Но ему даже в голову не могло прийти, что это — его отец. В отряде, кроме Семенника, было еще семь или восемь Владимировых…

Семенчик, вернувшись с пристани, зашел к Гудзинскому и попросился в отряд, который должны в скором времени отправить куда-нибудь. Ведь не будут же они сидеть в Якутске без дела?

— Работа для всех найдется, — успокоил его Гудзинский. — Ты ведь, кажется, грамотный?

— Два класса приходской школы окончил.

Гудзинский обрадовался.

— Так замечательно! — Он хлопнул Семенчика по плечу. — Пойдешь наборщиком. Будешь газету набирать.

Семенчик не понял командира. Что это значит — «газету набирать»?

— Газету нам надо свою, пролетарскую, печатать. Понимаешь? Правду-матку о нашей власти рабочим и крестьянам рассказывать. А грамотных не хватает. Иди-ка, друг, в типографию, там тебе объяснят, что к чему. В типографии ты вот как нужен!

И стал Семенчик наборщиком.

В тот день, когда красные вошли в Якутск, вислогубый Федорка бросил оружие и поскакал домой, в Намцы. По дорога он заехал в Кильдемцы, к купцу Иннокентию, чтобы дать лошади передохнуть.

Иннокентий сразу понял, что с Федоркой опять что-то стряслось: конь взмыленный, на всаднике лица нет.

— Город заняли красные! — ошарашил Федорка купца. — Окружили со всех сторон, никому даже пикнуть не дали. Я один еле вырвался. Остальных всех перебили!..

Купец знал: любит Федорка приврать, но о том, что в Якутске красные, слухи и до Кильдемцев дошли. Значит, правда.

— Всех режут подряд, правых и виноватых, а трупы — в реку, — вошел в раж Федорка. — И грабят, грабят!..

— Неужели сюда доберутся?.. — холодея от страха, спросил Иннокентий.

— А ты думал!.. Теперь нигде не спасешься. Прячь, пока не поздно, имущество и беги туда, где тебя не знают…

— Куда убежишь с больной женой?

— Тогда с жизнью прощайся!

— Умирать мне не страшно. Свое пожил.

— А я спрячу, что успею, а сам — в лес.

Федорка накормил лошадь, выпил целый чорон[23] кумыса и помчался в Намцы.

Весной 1918 года командный состав чехословацких частей, подкупленный Антантой, спровоцировал на антисоветский мятеж чешских солдат, возвращавшихся на родину. Мятежников поддержали белогвардейцы. Были захвачены Новониколаевск, Челябинск, Златоуст, Екатеринбург и другие города. В Самаре было создано белогвардейско-эсеровское правительство, в Омске — сибирское белогвардейское правительство, на Урале — уральское областное правительство. Вскоре стараниями Антанты адмирал Колчак был провозглашен «верховным правителем России»…

В Якутской области контрреволюция тоже подняла голову. С верховья Лены в Якутск двигался белогвардейский отряд в пятьсот штыков во главе с поручиком Гордеевым. Якутский гарнизон красных к тому времени поредел — бойцы и командиры разъехались устанавливать на местах Советскую власть. Этим воспользовался поручик Гордеев и к вечеру 6 августа захватил город. Белогвардейцы расстреляли коммунистов, которые не успели уйти, и установили свою власть. Газета «Известия СРД» была закрыта. Белые стали выпускать свою — с громким названием «Голос труда».

Семенчик по-прежнему работал в типографии: не успел уйти с красногвардейским отрядом и остался в городе. Теперь ему приходилось набирать белогвардейскую газету.

Новый шеф типографии эсер Медынский вручил Семенчику очередной текст для набора. Это было собственное сочинение шефа. Уже у наборной кассы Семенчик прочитал:

Дальше он не стал читать, разорвал листок со стихотворением на мелкие кусочки и убежал из цеха. На следующий день на работу не вышел и вообще не появлялся больше в типографии.

IV